Кто виноват в проступке Грелу? (Батюшков)/ДО

Кто виноват в проступке Грелу?
авторъ Федор Дмитриевич Батюшков

Опубл.: 1889. Источникъ: az.lib.ru • (По поводу «Disciple», романа Paul Bourget.)

Кто виноватъ въ проступкѣ Грелу?¹)

(По поводу «Disciple», романа Paul Bourget.)

Ѳ. Д. Батюшкова.

¹) Настоящая статья была прочитана авторомъ на засѣданіи Общества романо-германской филологіи; при этомъ авторъ заявилъ, что разсужденія по поводу романа Буржэ были написаны имъ подъ непосредственнымъ впечатлѣніемъ самого романа, когда онъ не успѣлъ еще познакомиться съ многочисленными критическими и полемическими статьями, которыя появились въ современной печати. Намѣренно оставляя въ сторонѣ оцѣнку произведенія Буржэ съ чисто литературной точки зрѣнія, авторъ рѣшается печатать свой разборъ романа «по существу», не измѣняя его первоначальной редакціи: сводъ различныхъ мнѣній о «Disciple» сдѣланъ г. Арсеньевымъ въ его дѣльной, хотя и не исчерпывающей вопроса статьѣ, появившейся въ октябрьской книжкѣ «Вѣстника Европы». Повторять эти мнѣнія излишне, а входить въ полемику по поводу раздутаго вопроса объ отвѣтственности ученаго за его теоріи авторъ считаетъ неумѣстнымъ. Удивляясь выраженію г. Арсеньева, что «не только робость, но даже осторожность показалась бы (Сиксту) грѣхомъ противъ обязанности» — выраженіе, подъ которымъ не подписался бы ни одинъ серьозный ученый — авторъ думаетъ, что романъ Буржэ не столько выдвигаетъ вопросъ объ отвѣтственности ученыхъ за тѣ или другія ихъ мнѣнія, какъ о надлежашемъ освѣщеніи научныхъ гипотезъ, которыя [не должны выдаваться за конечные выводы. Du choc des opinions surgit le vérité, говоритъ французская пословица, но это случается только подъ условіемъ пониманія разницы между «мнѣніемъ», болѣе или менѣе обоснованнымъ, но все же мнѣніемъ, и положительнымъ фактомъ, не подлежащимъ спору. Видно чемъ, объ этомъ будетъ ска зано въ своемъ мѣстѣ. Живой интересъ, возбужденный въ обществѣ содержательнымъ произведеніемъБуржэ(котороо, быть-можетъ, болѣеинтересно по своему сюжету, чѣмъ по художественному значенію), придаетъ рѣшимости автору высказать свой взглядъ, хотя онъ выступаетъ съ нимъ послѣ многихъ болѣе компетеніныхъ судей.

Aimer c'est avoir je sentiment vague de

ce dont on а besoin pour se completer
soimême, physiquement et moralement.

Guyau.

Новый романъ Буржэ затрогиваетъ одинъ изъ животрепещущихъ вопросовъ вліянія научныхъ теорій на житейскую практику; онъ касается и нѣсколькихъ сторонъ интимной жизни ученаго; наконецъ, въ немъ обрисованы зачатки возможнаго перелома въ общественной этикѣ въ связи съ развитіемь психологическихъ изслѣдованій и ихъ прикладного значенія. Все это вызываетъ на размышленія и да будетъ позволено ими подѣлиться не съ точки зрѣнія присяжнаго литературнаго критика, а какъ простыми разсужденіями «по поводу» даннаго произведенія, заслуживающаго во всякомъ случаѣ серьознаго вниманія.

Оставляя пока въ сторонѣ собственное предисловіе автора, намъ кажется, что введеніемъ къ роману могли бы послужить нѣсколько страницъ изъ извѣстнаго очерка Тэна о Байронѣ, быть можетъ, однѣ изъ лучшихъ въ его «исторіи англійской литературы». Буржэ, конечно, зналъ ихъ и даже приводитъ оттуда цитату (256). Во всякомъ случаѣ, разсужденія Тэна подготовляютъ насъ къ пониманію значенія той проблемы, которую поставилъ себѣ авторъ романа, и мы вкратцѣ напомнимъ ихъ^[1]. Рѣчь идетъ объ оцѣнкѣ мощной, но безотрадной поэзіи Байрона и того нравственнаго разлада, который вытекаетъ изъ нея. Тэнъ ставитъ вопросъ: какой исходъ изъ нея? и, справедливо отбросивъ тѣ обыденные житейскіе совѣты которыми вопросъ рѣшается на практикѣ, оставаясь неразрѣшеннымъ по существу, онъ указываетъ, что единственное правильное уразумѣніе задачи приводитъ насъ къ архидревнему изреченію о познаніи самого себя. Формулируя прекрасную мысль, что «свѣтъ разума проясняетъ жизнь сердца» (la lumière de l’esprit produit la sérénité du coeur), Тэнъ все-таки констатируетъ фактъ, что мы не имѣемъ власти надъ своими чувствами. «Мы достигнемъ истины, говоритъ онъ, но не спокойствія. Но тѣ чаянія, которыя для насъ являются несбыточными, могутъ осуществиться для другихъ, и мы приготовимъ нашимъ потомкамъ счастье, которымъ намъ не дано наслаждаться». Далѣе онъ указываетъ на ошибку въ сужденіяхъ о существѣ человѣка, которыя до сего времени основывались на отвлеченностяхъ, при чемъ поэтическія мечты воображенія и вдохновенныя грезы сердца принимались за положительныя истины. Наконецъ-де паука вступаетъ въ свои права: «она переступила границы видимаго и осязаемаго міра созвѣздій, камней, растеній, въ который ее хотѣли презрительно замкнуть; она обращается къ душѣ человѣка, вооруженная точными и проницательными орудіями, которыхъ вѣрность и степень пригодности испытаны трехсотъ-лѣтнимъ опытомъ. Ея объектомъ является человѣческая мысль и ея развитіе, положеніе, структура и привязи, ея глубокіе корни въ зависимости отъ тѣла, ея безконечный ростъ въ исторіи и высокое процвѣтаніе на зенитѣ созданія» (422). Изложивъ со свойственнымъ ему краснорѣчіемъ то взаимоотношеніе, которое устанавливается между нравственнымъ и физическимъ міромъ, Тэнъ заключаетъ, что въ примѣненіи науки къ этимъ задачамъ и въ такомъ взглядѣ на вещи заключаются — новое искусство, новыя мораль, политика и религія. «Нынѣ намъ выпало на долю ихъ розыскивать» (423).

Буржэ выводитъ намъ на первомъ мѣстѣ именно одного изъ этихъ новыхъ изслѣдователей человѣческой души, о которыхъ говоритъ Тэнъ. Г. Сикстъ почти дословно повторяетъ тезисъ, высказанный Тэномъ: pour modifier la marche des événements il fallait (d’apres l’opinion de М. Sixte) d’abord modifier les notions reèues sur l'âme humaine et installer à leur place des données précises d’ou résulteraient une éducation et une politique nouvelles" (61).^[2] И вотъ г. Сикстъ посвятилъ всю свою жизнь психологическимъ изслѣдованіямъ; онъ уже пріобрѣлъ почетную извѣстность, къ которой онъ, впрочемъ, какъ и подобаетъ истому жрецу знанія, довольно равнодушенъ. Но какъ бы самъ онъ ни относился безстрастно и объективно къ своимъ задачамъ, отыскивая истину ради нея самой и только въ отдаленномъ будущемъ предвидя прикладныя задачи науки, его изслѣдованія, помимо его воли, являются основаніемъ для новаго кодекса морали, новой вѣры; онъ становится не только ученымъ, но учителемъ, и вотъ вопросъ въ томъ: какъ отражается его ученіе? въ какой мѣрѣ онъ ведетъ насъ къ осуществленію тѣхъ чаяній, которыя Тэнъ возлагалъ на будущее поколѣніе, воспитанное на основахъ раціональной психологіи? — Грустная исторія и возмутительно-безчеловѣчное поведеніе ученика г. Сикста даютъ странный отвѣтъ на этотъ вопросъ. Довѣряя роману и обобщая типъ, мы придемъ къ весьма прискорбнымъ выводамъ о пагубномъ значеніи психологіи, которая приводитъ насъ совсѣмъ не къ той золотой эрѣ, которую сулилъ Тэнъ. Но является вопросъ: насколько виноваты на самомъ дѣлѣ въ поведеніи Грелу идеи г. Сикста или, вообще, занятія психологіей? Не попали ли просто сѣмена на дурную почву, въ которой возростили плевелъ, вмѣсто ожидаемаго жита?

Это вопросъ, котораго мы теперь предрѣшать не будетъ, а разсмотримъ сперва идеи, затѣмъ личности Сикста и Грелу, и увидимъ, къ какому заключенію приводитъ насъ этюдъ Буржэ.

Идеи Сикста въ общемъ являются, какъ и слѣдовало ожидать, отраженіемъ, а отчасти — дальнѣйшимъ развитіемъ новѣйшихъ изслѣдованій психологовъ. Самъ авторъ, повидимому, хорошо знакомъ съ ихъ произведеніями и, цитуя рядъ извѣстныхъ именъ и работъ, облегчаетъ читателю возможность провѣрить источники. Но дѣлая изъ своего героя послѣдователя Рибо и съ другой стороны — Спенсера, авторъ идетъ дальше и разсказываетъ о трудахъ Сикста, въ которыхъ послѣдній долженъ былъ выступить самостоятельнымъ изслѣдователемъ и мыслителемъ. Сикстъ не признаетъ себя матеріалистомъ, нотой у-что онъ не знаетъ, что такое матерія. Это — еще тезисъ Вундта, который чуть ли не первый указалъ, какъ ошибочно противополагать матеріализмъ спиритуализму, такъ какъ и тотъ и другой лишь гипотезы, захватывающія область метафизики: матеріалистъ, по Вундту, такой же метафизикъ, какъ и человѣкъ, признающій существованіе духовнаго міра; онъ вѣритъ въ гипотезу, принимаемую имъ за положительный фактъ. Такъ разсуждаетъ и Сикстъ, который ведетъ свой скепсисъ гораздо дальше. Самостоятельною его работою является, по заявленію автора, книга, которая носитъ нѣсколько странное заглавіе «психологія Бога». Мы желали-бы прежде всего больше точности въ самомъ заглавіи труда г. Сикста, такъ какъ, по нашему мнѣнію, выраженіе психологія Бога — ровно ничего не значитъ. Современная наука стала требовательнѣе къ точной формулировкѣ понятій и стоитъ вспомнить, напримѣръ, рѣзкую критику, которую вызвало по своей неточности заглавіе «народная психологія», данное извѣстному журналу Штейнталя и Лазаруса, чтобы согласиться съ тѣмъ, что заглавіе книги г. Сикста заслуживаетъ такихъ же, если не большихъ упрековъ^[3]". Къ дюжинному романисту нельзя было-бы предъявить этихъ требованій, но вѣдь г. Буржэ характеризуетъ себя начетчикомъ и въ научныхъ трудахъ, и берется излагать новое ученіе… Однако, оставимъ въ сторонѣ заглавіе. Цѣль автора, по заявленію Буржэ, заключалась въ томъ, чтобы: "démontrer la production nécessaire de «l’hypothèse-Dieu» par le fonctionnement de quelques lois psychologiques, rattachées elles-mêmes à quelques modifications cérébrales d’un ordre tout physique (14)^[4]". Другими словами, задача Сикста сводилась къ изученію психологическихъ процессовъ, обусловливающихъ въ человѣкѣ представленіе о Богѣ. Подобная задача, разумѣется, невыполненная никѣмъ изъ современныхъ изслѣдователей (романистъ долженъ былъ непремѣнно указать такую намѣченную, но не выполненную работу), не лишена оригинальности, но представляется намъ комбинаціей извѣстнаго тезиса Вольтера, что если бы не было Бога, то нужно было бы его выдумать, съ новѣйшими изслѣдованіями психологическихъ аффектовъ. Объяснимся. Всякое отвлеченное понятіе можетъ быть разсмотрѣно съ психологической стороны, такъ какъ нужны извѣстныя психологическія условія для того, чтобы оно существовало въ нашемъ представленіи. Идея Бога, какъ идея добра и зла, какъ идея промысла или фатума и т. п. — все это воспринимается нами лишь постольку, поскольку наша психическая природа, или, по выраженію нѣмецкихъ ученыхъ, нашъ психическій организмъ, является способнымъ къ ея усвоенію. Но Сикстъ, какъ психологъ, идетъ обратнымъ порядкомъ и разсматриваетъ идею не по степени ея усвоенія, а объясняетъ ея зарожденіе, какъ результатъ психологическаго настроенія, не больше, и отсюда выводъ, что идея не имѣетъ объективнаго значенія. Подобнымъ образомъ психіатры разсматриваютъ мистиковъ, фанатиковъ, эротомановъ и т. п., какъ патологическихъ субъектовъ: ихъ мысли, вѣрованія, убѣжденія не имѣютъ самостоятельнаго значенія, такъ какъ обусловлены психопатическимъ настроеніемъ^[5]. Итакъ, если г. Сикстъ доказывалъ въ своемъ трудѣ, что представленіе о Богѣ есть не болѣе какъ результатъ психическаго аффекта, то слѣдствіемъ отсюда вытекало, что Бога какъ бы выдумали; необходимость понятія о немъ, предусмотрѣнная Вольтеромъ, мотивирована Сикстомъ свойствами душевной природы человѣка.

Теперь мы позволимъ себѣ оговорку: если нами точно понятъ тезисъ Сикста въ изложеніи Буржэ, то въ дальнѣйшемъ приложеніи его идей мы должны указать ошибку непониманія задачъ строгой науки. Вполнѣ добросовѣстный и вдумчивый изслѣдователь долженъ былъ ограничиться указаніемъ на соотношеніе между идеей о Богѣ и психическими процессами въ человѣческомъ существѣ. Сикстъ не имѣлъ научнаго права отрицать существованіе Бога, основываясь только на наблюденіяхъ о томъ, что въ человѣкѣ идея о Богѣ обусловлена извѣстнымъ психическимъ настроеніемъ. Это былъ-бы выводъ метафизическій и Сикстъ, основывая на немъ свое отрицаніе, впадалъ въ ту-же ошибку, какъ и матеріалисты, отрицающіе существованіе духа, основываясь лишь на параллеллизмѣ между духовными и физическими явленіями.

Однако, это отрицаніе, въ которомъ Сикстъ выступалъ уже не ученымъ, а метафизикомъ, составляетъ основу его ученія и развито имъ и въ другихъ трудахъ его: «Anatomie de la volonté» и «Théorie des passions». Авторъ подробно излагаетъ намъ, въ чемъ заключалось отличіе воззрѣній Сикста отъ школы Спенсера, такъ-же какъ и отъ Тэна и Рибо (18—21). Въ концѣ концовъ, какъ мы узнаемъ изъ разныхъ мѣстъ романа, ученіе Сикста сводилось къ полному отрицанію всѣхъ этическихъ понятій: «pour le philosophe il n’y a ni crime ni vertu, говоритъ онъ. Nos volitions sont des faits d’un certain ordre regis par certaines lois, voila tout (51)»^[6]. И въ другомъ мѣстѣ (139) приводится выписка изъ «Anatomie de la volonté», изъ которой явствуетъ, что различіе между добрыми и порочными наклонностями человѣка чисто условное, въ зависимости отъ того, что полезно для общества и что вредно. Уподобляя психическіе процессы химическимъ соединеніямъ^[7], Сикстъ объясняетъ ихъ комбинаціями продукты человѣческой мысли, которые представляются намъ объективными понятіями, такъ-же какъ химическая реакція даетъ новое вещество, по виду и свойствамъ отличное отъ тѣхъ элементовъ, которые вошли въ ея составъ. Подобная точка зрѣнія возможна въ наукѣ подъ условіемъ, о которомъ сказано выше, т. е. чтобы изслѣдователь ограничился наблюденіями надъ психическими процессами, обусловливающими присутствіе идеи, но воздержался бы отъ дальнѣйшихъ выводовъ относительно ея объективной вѣрности. Такая воздержанность необходима при желаніи остаться въ границахъ строгой науки. А рѣшать вопросъ о вѣрности идеи на основаніи разсмотрѣнія лишь нѣкоторыхъ явленій, обусловливающихъ се, значило-бы предрѣшать вѣковѣчный вопросъ о нашихъ познавательныхъ способностяхъ вообще: путемъ-ли одного логическаго мышленія мы доходимъ до познанія истины или же надо признать значеніе и за интуитивными способностями человѣка? Добросовѣстный изслѣдователь не предрѣшаетъ этихъ вопросовъ, а только ставитъ ихъ, тѣмъ болѣе, что сравненіе психическихъ процессовъ съ химическими реакціями есть не болѣе какъ сравненіе, не уполномочивающее насъ на отождествленіе результатовъ тѣхъ и другихъ: вещество, какъ-бы оно ни было своеобразно и сложно, можетъ состоять только изъ вещественныхъ же элементовъ; между тѣмъ идея является продуктомъ мышленія и чувственнаго воспріятія, такъ что мы подвергаемъ ее двоякой провѣркѣ — субъективной и объективной. Сикстъ, или Буржэ устами Сикста исключительно останавливается на первой, чѣмъ дѣйствительно характеризуется современное направленіе науки. Но этому направленію еще не подведено итоговъ и слѣдовательно — выводы изъ него являются лишь временными; строить на нихъ свое міросозерцаніе значитъ легкомысленно принимать неполныя наблюденія за конечные выводы и обращать гипотезы въ объектъ вѣры.

Мы сочли нужнымъ, разбирая ученіе Сикста, подвергнуть его нѣкоторой критикѣ, такъ какъ въ сущности та метафизическая ошибка, которая составляетъ его слабость, имѣетъ большое значеніе при дальнѣйшей судьбѣ и вліяніи самаго ученія. Положимъ, что самъ Сикстъ не имѣлъ въ виду практическаго приложенія своихъ теорій, но онъ ихъ обнародовалъ. Съ развитіемъ популяризаціи знанія, случаи неправильнаго истолкованія теорій въ ихъ прикладномъ значеніи весьма часты; надо принять во вниманіе что Буржэ избралъ адептомъ ученія Сикста не обыкновеннаго, человѣка изъ толпы, раздѣляющаго ея слабости и увлеченія, а юношу, посвятившаго себя всецѣло наукѣ. Мы вправѣ ожидать, что онъ позаимствовалъ у своихъ учителей строгость методовъ и пониманіе интересовъ отвлеченной пауки. Робертъ Грелу такой же безкорыстный искатель истины, какъ и Сикстъ; въ этомъ стремленіи, самомъ по себѣ, принято видѣть нѣчто облагораживающее душу:

«Le souci de savoir que nul front fier n'élude»

выразился объ немъ Сюлли-Прюдомъ, называя его вслѣдъ за тѣмъ: «le mal de l’inconnu». Нужно сознаться, что это тоже вѣрно: стремленіе къ раскрытію тайнъ природы и человѣка можетъ порой достичь такой степени интенсивности, что обращается въ настоящую болѣзнь, въ своего рода манію, и жажда раскрыть неизвѣстное поглощаетъ человѣка всецѣло, какъ страсти, какъ роковое влеченіе, въ угоду которому жертвуютъ не только другими потребностями, но и обязанностями. Стоитъ припомнить исторію Бальтазара Клазсъ, въ мастерскомъ романѣ Бальзака «La recherche de l’absolu», чтобы представить себѣ, какъ научное стремленіе обращается въ несчастную страсть, какъ оно постепенно охватываетъ человѣка, заставляя его отрѣшиться отъ всего на свѣтѣ, чтобы отдаться своему дѣлу. Упомянутый романъ — замѣчательный этюдъ человѣческой души, полный драматизма и глубоко вѣрныхъ наблюденій; онъ тѣмъ болѣе выигрываетъ, что герой его, человѣкъ не дюжинный по уму и дарованіямъ, въ то-же время прекрасный человѣкъ, отличный семьянинъ, чуждый всѣхъ мелкихъ пороковъ людей съ умомъ и съ талантами, но безъ внутренней силы, безъ характера, безъ прочныхъ убѣжденій. «Les gens d’esprit sont variables autant que des baromètres, говоритъ тотъ же Бальзакъ, le genie seul est essentiellement Вотъ. Дѣйствительно, такимъ существенно добрымъ человѣкомъ выведенъ и Бальтазаръ Клазсъ, пока роковая страсть не затемняетъ въ немъ его нравственное чувство и не приводитъ къ цѣлому ряду пагубныхъ поступковъ. Однако, какъ бы онъ ни оказался виноватымъ передъ семьей, онъ не сдѣлалъ сознательно ничего низкаго или подлаго — на это онъ, конечно, не былъ способенъ. Временами на него находили проблески сознанія и тогда онъ смѣло отрѣшался отъ своихъ затѣй, чтобы возвратиться къ своимъ обязанностямъ. Но неудовлетворенное чувство брало верхъ надъ разсужденіями и голосомъ благоразумія; ненасытная жажда знанія неотразимо влекла его и — доконала. Ставъ жертвою своей страсти, быть можетъ, и эгоистичной отчасти, но все же возвышенной и благородной, Бальтазаръ великъ даже въ своемъ паденіи и вызываетъ въ насъ, такъ же какъ и король Лиръ, быть можетъ, даже больше него, чувство глубокой жалости и вмѣстѣ съ тѣмъ благоговѣнія.

Очень далеки отъ этого типа герои романа Буржэ. Самъ Сикстъ, правда, изображается какъ человѣкъ чрезвычайно чистый, безпредѣльно преданный своему дѣлу, но живущій исключительно головной жизнью. Онъ чуждъ какихъ бы то ни было привязанностей; не знаетъ ни семьи, ни близкихъ друзей; его жизнь проходитъ въ постоянной работѣ, которая, повидимому, его вполнѣ удовлетворяетъ и мы не имѣемъ права дѣлать ему упрековъ, такъ какъ, отдавшись наукѣ, онъ подвергъ себя добровольному аскетизму и никому этимъ вреда не приноситъ. Невольно спрашиваешь себя при этомъ, въ силу чего г. Сикстъ является такимъ тонкимъ знатокомъ человѣческаго сердца, такимъ замѣчательнымъ психологомъ, если ему никогда не доводилось испытать на себѣ человѣческія страсти и если онъ такъ изолировалъ себя отъ другихъ? Буржэ говоритъ, что онъ относился къ изучаемымъ имъ субъектамъ (изучаемымъ по книгамъ?) такъ же, какъ медикъ къ паціенту, записывая показанія: „sans un detail qui donne au lecteur la sensation de l’individuel“ (319). Насколько подобное отношеніе возможно при изученіи внутренняго міра человѣка — на этомъ мы не будемъ настаивать. Буржэ только въ нѣсколькихъ словахъ разсказываетъ намъ о прошломъ Сикста, и такъ какъ главный интересъ не въ немъ, а въ его ученикѣ, то мы воздержимся отъ дальнѣйшихъ разспросовъ объ учителѣ.

Въ исторіи внутренняго развитія Грелу, изложенной въ формѣ исповѣди, есть живыя и правдивыя страницы, способныя возбудить общій интересъ. Мы видимъ въ немъ прежде всего мальчика, одареннаго прекрасными способностями, и, какъ было указано, съ сильной жаждой знанія. Отчасти подъ вліяніемъ отца, отчасти въ силу собственныхъ наклонностей, юноша съ раннихъ лѣтъ разобщенъ съ міромъ и его развитіе принимаетъ нѣсколько исключительное направленіе. Онъ съ болью переживаетъ рѣзкій религіозный кризисъ, послѣ котораго уже цѣликомъ отдается наукѣ. Лишившись отца, потерявъ и единственнаго своего друга дѣтства, разобщенный съ матерью, вслѣдствіе розни умственныхъ интересовъ, юноша уходитъ въ себя и отвлеченныя задачи поглощаютъ всѣ его заботы. Признавая, что характеръ Грелу и его природа должны были представлять при этомъ нѣкоторую анормальность, что его душевныя свойства являлись плохо уравновѣшенными, мы все-таки съ интересомъ къ нему прислушиваемся и ожидаемъ — не наступитъ ли для него кризисъ? перестанетъ ли онъ быть — une froide et meurtrière machine à calcul — какъ онъ себя самого величаетъ? Авторъ насъ какъ будто ведетъ къ тому и заставляетъ Грелу пройти черезъ нѣкоторые искусы, которые могли въ немъ вызвать переломъ. Это случилось, когда юноша поступаетъ на мѣсто учителя въ семью графа Жюсса-Рапдонъ. Выведенный изъ своей замкнутой обстановки и сталкиваясь съ людьми жизни активными, не разсуждающими не въ мѣру, — Грелу начинаетъ ощущать въ себѣ потребность болѣе полной, болѣе нормальной жизни. Его тяготитъ его обособленность и односторонность; онъ завидуетъ тѣмъ, которые могутъ жить проще, слѣдуя своимъ влеченіямъ, вѣря и имѣя убѣжденія. Сознаніе своего превосходства надъ графомъ Андреемъ въ умственномъ отношеніи не доставляетъ Грелу желаемаго утѣшенія. Онъ настолько уменъ, что отдаетъ себѣ отчетъ въ нѣкоторомъ чувствѣ зависти, которое графъ Андрей въ немъ вызываетъ, и толкуетъ его слѣдующимъ образомъ: „il n’y a rien de bien original, je crois, dans cet étât d'âme d’un homme qui, ayant cultivé а l’excès en lui meme la faculter de penser, rencontre un autre homme ayant cultivé au même degré la faculté d’agir et qui se sent tourmenté de nostalgie devant cette action pourtant méprisée. Goethe а tiré son Faust de cette nostalgie la“ (163). Замѣтимъ мимоходомъ, что это довольно своеобразная оцѣнка Фауста; но допустимъ, что дѣйствительно въ трагедіи Гёте есть моменты, поддающіеся такому толкованію — зависти человѣка, живущаго разсудкомъ, передъ идеаломъ активной, личной жизни, которой ему хотѣлось-бы вкусить наравнѣ съ простыми смертными, ради чего онъ и прибѣгаетъ къ помощи черта; допустимъ даже больше того, что Фаустъ не болѣе какъ, по выраженію Тэна, — „une âme de poète dans une tête de docteur, toutes deux impropres à l’action et faisant mauvais ménage, la discorde en dedans la faiblesse en dehors (1. c., IV, 388)“. Спрашивается, подобное же ли явленіе представляетъ изъ себя и Грелу? Правда, мы въ немъ не замѣчали до сихъ поръ особыхъ поэтическихъ наклонностей, но есть или пробуждается потребность жить, вполнѣ естественная въ его годы, не смотря на его „ученость“, а отъ желанія „пожить“, какъ извѣстно, никто не гарантированъ, называть-ли его потребностью или прихотью… Какъ бы то ни было, Грелу теперь назойливо рисуется идеалъ цѣльнаго человѣка, какимъ-бы онъ желалъ стать: un homme qui vaudrait (le comte André) par l’action et qui ne vaudrait par la pensée, celui la' serait vraiement l’homme supérieur que j’ai souhaité d'être (168—169)». Но его смущаетъ вопросъ: l’action et la pensée ne s’excluent elles pas l’une l’autre? Грелу старается подыскать примѣры изъ исторіи, когда встрѣчалось сочетаніе сильнаго развитія мыслительныхъ способностей и жизненныхъ силъ. Станетъ ли и онъ такимъ-же? Захочетъ-ли авторъ ограничиться этимъ моментомъ, нѣсколько банальнымъ въ виду его повторяемости, по все-же драматичнымъ? Буржэ иначе понялъ свою задачу и захотѣлъ выдержать характеръ своего «disciple» именно какъ такового. Лишь мимоходомъ отмѣчая въ Грелу вышеуказанныя настроенія, онъ спѣшитъ вновь сдѣлать изъ него поборника идеи, человѣка разсудка, заглушающаго въ себѣ всѣ природные инстинкты своего нравственнаго существа. Это онъ уже дѣлаетъ подъ несомнѣннымъ вліяніемъ теорій Сикста и такимъ образомъ передъ нами выступаетъ какъ-бы новый Грелу — жертва ложнаго ученія, односторонне понятаго. Въ такомъ видѣ онъ становится тѣмъ жалкимъ героемъ драмы, которая составляетъ кульминаціонный пунктъ романа

Нужно отдать справедливость автору, что онъ очень искусно подготовляетъ читателя къ той грустной роли, которую призванъ играть его герой: если-бы не рядъ смягчающихъ обстоятельствъ то мы почувствовали бы къ Грелу только омерзеніе и онъ утратилъ бы для насъ всякій интересъ Однако, стоитъ призадуматься и надъ обстоятельствами, подъ вліяніемъ которыхъ онъ дѣйствовалъ, и присмотрѣться къ міросозерцанію юноши, воспитаннаго на теоріяхъ Сикста.

Идеи послѣдняго нами выше разобраны: въ непосредственномъ приложеніи къ проступку Грелу является еще нѣсколько положеній Сикста, которыя послѣдній высказываетъ на допросѣ у судебнаго слѣдователя. Рѣчь идетъ о значеніи научнаго опыта и способѣ провѣрять наблюденія: "connaître d’une connaissance experimentale, говоритъ г. Сикстъ, c’est pouvoir reproduire à volonté tel ou tel phénomène en reproduisant ses conditions… Avec les phénomènes moraux un tel procédé est’il admissible?^[8] спрашиваетъ онъ себя и отвѣчаетъ утвердительно, ссылаясь на воспитаніе, которое представляетъ рядъ такихъ психологическихъ опытовъ. Но при вопросѣ о намѣренномъ опытѣ подъ страстями встрѣчаются затрудненія: si je voulais produire à volonté une passion chez un sujet je me heurterais tout de suite à d’insolubles difficultés de code et de moeurs (49)^[9]. Ученику г. Сикста эти затрудненія показались призрачными, потому что, опять-таки слѣдуя теоріямъ своего учителя, онъ не вѣрилъ въ дѣйствительное значеніе понятій о добрѣ и злѣ, и если мы прислушаемся къ его заявленіямъ, высказываемымъ въ разныхъ мѣстахъ его исповѣди, то убѣдимся, что ему было трудно найти опору въ теоріяхъ. Такъ, напримѣръ, относительно лжи Грелу говоритъ, что — le mépris pour le mensonge que professait le comte André me frappait comme un affront (165)^[10]; упреки совѣсти? — но для Грелу: le remords est la plus niaise des illusions humaines (84)^[11]; уваженіе? — comme si je ne savais pas la valeur de ce mot respect et qu’il représente la plus sotte des ignorances (223)^[12]; жалость? — во Грелу повторяетъ за Спинозой, что «плоха и излишня жалость у мудреца, который живетъ разумомъ» и т. п. И вотъ, одержимый съ одной стороны любознательностью изслѣдователя, съ другой, не сознавая значенія тѣхъ затрудненій въ кодексѣ житейской морали и нравахъ, которыя и его учитель признавалъ какъ-бы нехотя, Грелу чувствуетъ себя одержимымъ — d’une nostalgie des experiences sentimentales et juste à ce moment une jeune fille se trouvât dans mon intimité (172)^[13]. Въ другомъ мѣстѣ онъ высказывается еще категоричнѣе: la seule idée de diriger à mon gré les rouages subtils d’un cerveau de femme, toute cette horlogerie intellectuelle et sentimentale si compliquée et si tenue, me faisait me comparer â Claude Bernard, à Pasters, а leurs élèves. Ces savants vivisectent des animaux N’allaisje pas moi vivisecter longuement une âme? (188)^[14].

Достаточно ли мотивированъ проступокъ Грелу приведенными соображеніями? Могутъ-ли они ему служить оправданіемъ? Дѣло въ томъ, что всѣ эти теоретическіе доводы могутъ быть безъ труда опровергнуты, и если-бы романистъ ограничился ими, то мы не сочли-бы его романъ заслуживающимъ серьезнаго вниманія. Та жалкая комедія, которую Грелу разыгрываетъ передъ невинной молодой дѣвушкой, представляетъ весьма сомнительный интересъ для науки. Онъ прибѣгаетъ къ самымъ обыденнымъ рутиннымъ пріемамъ, которыми пользуются всѣ ловеласы и Донъ-Жуаны низкой пробы. А кто же не знаетъ заранѣе отъ начала до конца, даже не будучи психологомъ по профессіи, къ чему приводитъ попытка ухаживанія «интереснаго молодого человѣка; съ пріятной наружностью, съ серьезнымъ разговоромъ. сдержаннаго и внимательнаго» за молодой дѣвушкой, въ тишинѣ деревенской обстановки, вообще благопріятной романическимъ исторіямъ. Однообразіе и скука, при отсутствіи дѣла, изстари извѣстны, какъ наивѣрнѣйшія средства для пробужденія страсти: съ этого начинаютъ чуть-ли не всѣ героини романовъ. Тоже извѣстно, что чувство можетъ быть вызвано простою игрою, на которую пустился Грелу: новаго тутъ ничего нѣтъ для психологіи; и въ литературѣ и въ жизни извѣстно слишкомъ много «коварныхъ соблазнителей», чтобы Грелу могъ претендовать на оригинальность опыта. Любовь — не только чувство, но въ то-же время и искусство: это давно, еще въ средніе вѣка, было сказано. Но искусство это служитъ для разныхъ цѣлей и между ними мы съ наибольшимъ удовольствіемъ припомнимъ ту, которую прекрасно формулировалъ Бальзакъ: «L’amour n’est pas seulement un sentiment, il est un art aussi», повторяетъ онъ безсознательно тезисъ средневѣковыхъ трубадуровъ, но поясняетъ его такъ: «quelque mot simple, une précaution, un rien revèle а une femme le grand et sublime artiste qui veut toucher son coeur sans le flétrir». Признавая въ Грелу «артиста», мы конечно не назовемъ его ни великимъ, ни безподобнымъ…

Наконецъ, если говорить о значеніи провѣрочнаго опыта, то неужели мы серьезно должны обсуждать вопросъ — насколько онъ позволителенъ пядъ живыми людьми? Вѣдь медики не занимаются прививкою заразительныхъ болѣзней здоровымъ людямъ, чтобы провѣрить силу яда!

Ссылаясь на Пастера и ему подобныхъ, Грелу все-таки вспоминаетъ, что они орудуютъ надъ звѣрьми, и пусть любовь не болѣе какъ психическій аффектъ — отсюда еще не слѣдуетъ, что можно безнаказанно прививать ее людямъ изъ простой любознательности провѣрить ея дѣйствіе. Мы были бы очень удивлены, если бы Буржэ хотѣлъ намъ разъяснить эту азбучную истину. Но допустимъ, что находясь отчасти подъ вліяніемъ «Преступленія и наказанія» Достоевскаго, авторъ захотѣлъ довести и своего героя до преступленія — не банальнаго, зауряднаго убійцы или прелюбодѣя, а человѣка дѣйствующаго подъ вліяніемъ идеи. Допустимъ, что онъ выводитъ мораль: какъ опасно увлекаться научными теоріями въ ущербъ человѣчности; мы съ нею поспѣшимъ согласиться, не видя въ ней ничего угрожающаго для успѣховъ знанія, ни для нравственности. Наблюденія, а не опыты надъ человѣческой душой были рекомендованы еще Вундтомъ; а наблюденія не только не представляютъ ничего безнравственнаго сами по себѣ, но, напротивъ, зачастую могутъ быть вызваны искреннимъ участіемъ къ лицамъ, надъ которыми они совершаются. Собственное чувство должно подсказать, въ какой мѣрѣ мы можемъ оставаться при этомъ простыми зрителями, или принять непосредственное участіе въ судьбѣ болѣе или менѣе близкихъ намъ лицъ, помогая имъ прояснять аффекты, которыми они поражены. Мы уже привели прекрасное выраженіе Тэна, которое умѣстно еще разъ повторить: свѣточъ разума проясняетъ жизнь сердца. Да, въ этомъ заключается великая сила и значеніе познанія душевныхъ свойствъ человѣка. Подвергая ихъ анализу, изучая ихъ интенсивность и raison d'être, мы тѣмъ самымъ научаемся управлять нашими чувствами, такъ какъ проясненныя разумомъ они должны принять иной характеръ. Насколько мы при этомъ получимъ дѣйствительной власти надъ своими чувствами, насколько научимся побѣждать роковыя влеченія — это будетъ зависѣть отъ силы воли и степени разумности человѣка. Искусственно возбудить чувство мы не можемъ; зачастую не находимъ мы и искомаго спокойствія, стремясь подчинить свою природу разумному началу, ибо, говоря словами поэта:

Обвиняющій слышался голосъ,

Но рыдали въ отвѣтъ оправданья

И безсильная воля боролась

Съ возрастающей бурей желанья…

Въ этихъ четырехъ стихахъ Толстаго заключается in spe цѣлая драма, цѣлый романъ или поэма. Слѣдить за перипетіями страсти, угадывать движенія души, прояснять чувства и изображать ихъ внутреннюю борьбу — это считалось до сихъ поръ дѣломъ художественнаго творчества. Оно, конечно, дается не такъ легко и требуетъ особой чуткости, особаго дара, въ которомъ и заключается сила таланта великихъ сердцевѣдовъ, какъ иногда по справедливости называютъ поэтовъ и художниковъ. Эта чуткость къ пониманію процессовъ внутренней жизни человѣка возможна и внѣ сферы художественнаго творчества, — въ непосредственной жизни. Недавно Чеховъ (въ повѣсти «Припадокъ») указалъ на такое лицо, обладавшее но его выраженію "талантомъ человѣческимъ). Къ сожалѣнію, авторъ ограничился намекомъ, не обрисовывая личности. Такимъ же талантомъ должны быть надѣлены и тѣ психологи новой школы, которые обращаются къ непосредственной жизни для наблюденій надъ психологическими процессами. Но манія изслѣдователя не должна, очевидно, заглушать въ нихъ нравственнаго чувства, указывающаго, въ какой мѣрѣ возможно просто наблюдать или обязательно въ тоже время и врачевать, а отнюдь уже не производить опытовъ, въ ущербъ всѣмъ законамъ любви къ ближнему, долга, чести, нравственной отвѣтственности…

Но для Грелу, какъ указано, все это лишь мертвыя слова. Онъ откровенно исповѣдуетъ свое религіозное, политическое и нравственное безразличіе, относясь съ полнымъ презрѣніемъ къ тѣмъ, которые имѣютъ наивность во что-нибудь вѣрить. Намекъ на идеалъ встрѣчается въ его мечтѣ объ обществѣ, управляемомъ олигархіей ученыхъ (165); по эта аристократія ума, какъ идеалъ правленія, отзывается у него сухостью и эгоизмомъ, такъ какъ основою ему служитъ не забота о благѣ человѣчества, а презрительное отношеніе развитаго человѣка къ меньшей братьѣ, невѣжественной и неразвитой, которую Грелу желалъ бы держать въ ежовыхъ рукавицахъ. Онъ высказываетъ и свое отвращеніе къ умамъ низшаго порядка (dégoût pour les basses intelligences) (214) и глумится надъ наивностью демократическихъ теорій (191). Неужели же однѣ доктрины Сикста такъ подавили въ Грелу всякое чувство гуманности, порою даже здравый смыслъ и превратили его въ нравственнаго урода? Буржэ заглянулъ глубже въ дѣло и указалъ намъ, помимо внѣшнихъ условій, внутреннія причины, которыя способствовали такому извращенію его героя. Характеристика его, какъ личности, дополняетъ и объясняетъ намъ, почему ученіе Сикста могло оказать на Грелу столь пагубное вліяніе. Въ этомъ сказалось мастерство романиста, который не удовольствовался изобрѣтеніемъ дѣланнаго героя, который бы дѣйствовалъ подъ вліяніемъ отвлеченнаго ученія, но захотѣлъ вникнуть — почему данное ученіе могло имъ быть въ такой мѣрѣ усвоено? Какія индивидуальныя особенности Грелу служили благодарной почвой къ возращенію плевелъ? Одно только, что можно замѣтить противъ анализа Буржэ, это то, что образъ Грелу передъ нами двоится, даже троится и мы получаемъ какъ бы серію портретовъ одного и того же лица, которые съ трудомъ объединяются въ одинъ цѣльный образъ. Въ самомъ дѣлѣ, если мы прислушаемся къ объясненіямъ, даваемымъ самимъ Грелу своему образу дѣйствій, то, помимо тѣхъ, которыя мы уже приводили, ихъ оказывается столько, что въ нихъ легко затеряться.

Съ одной стороны, признавшись раньше въ своемъ чувствѣ какого-то отвращенія отъ активной дѣятельности (une horreur singulière pour l’action, 89), Грелу говоритъ, что въ то же время онъ неудержимъ въ своихъ влеченіяхъ и подъ вліяніемъ какой-нибудь идеи, одушевляющей его, отрѣшается отъ своей природ ной пассивности. Такіе переходы вполнѣ возможны въ человѣкѣ, живущемъ по преимуществу головой, но не чуждомъ природной страстности. Однако, оказывается, что не одни идеи и не одно ученіе Сикста вывели теперь Грелу изъ его пассивнаго состоянія: «peut être, говоритъ онъ, se cachait-il dans mon désir de seduction la cruelle volupté d’humilier (le comte André) ce soldat, ce gentilhomme, ce croyant, en l’outrageant dans ce qu’il avait au monde de plus précieux» (178—179)^[15]. Такое желаніе уязвить человѣка, не сдѣлавшаго Грелу никакого вреда, не можетъ быть, очевидно, названо идеей, а вытекаетъ изъ весьма скверненькаго чувства завистливости и злобы. Образъ Грелу передъ нами темнѣетъ и чѣмъ дальше, тѣмъ хуже. Такъ, онъ, между прочимъ, заявляетъ, что хотя доктрины революціи ему ненавистны и онъ совсѣмъ не является демократомъ по принципу: «je me retrouvais plebcien dans ma joie profonde а songer que moi l’arriere petit-fils de ces cultivateurs, j’arriverais par exemple à seduire l’arrière petite fille de ces grands seigneurs par la seule force de ma pensée» (191)^[16]. Это становится уже циничнымъ и не имѣетъ никакого отношенія къ доктринамъ Сикста, какъ бы онѣ ни были зловредны. Посмотримъ дальше: Грелу признается, что однимъ изъ его любимыхъ героевъ является Perdican Альфреда Мюссэ: "cet amant traître à la fois et sincère, déloyal et tendre, ingénu et roué, qui exécute lui aussi à sa manière son experience de vivisection sentimentale sur sa jolie et fière cousine (216)^[17]. Это уже совсѣмъ что-то новое и пристрастіе Грелу къ упомянутому герою раскрываетъ намъ окончательно глаза на его личность. Мы можемъ забыть о серьезномъ и вдумчивомъ мальчикѣ, склонномъ къ созерцательной жизни, вызывавшемъ вначалѣ наши симпатіи и состраданіе. Новый Грелу — холодный, безжалостный хищникъ, и въ дополненіе своей характеристики въ этомъ смыслѣ онъ приводитъ слова Сикста: "ilya des âmes de proie comme il y a des loups, des chats-pards et des éperviers (245)^[18]. Грелу восклицаетъ: "je suis une âme de proie, une âme de proie! m'écriais je, avec un furieux accès de ce que les mystiques apellent l’orgueil de la vie (245)^[19]. Должны ли мы вѣрить Грелу въ этомъ самообличеніи и признать въ немъ черстваго негодяя, который, разсказывая свою жизнь, удовлетворялъ любопытству, выраженному Сикстомъ въ одномъ изъ его трудовъ: «une étede bien faite sur la vie des séducteurs proffessionnels jetterait un jour définitif sur le problème de naissance de l’amour»? (220)^[20]. Но авторъ романа предлагаетъ еще одно объясненіе личности своего героя: «можетъ быть, говоритъ Грелу, я просто влюбился въ Шарлотту потому, что она была красива, изящна, нѣжна, а я былъ молодъ; потомъ я сталъ измышлять себѣ предлоги изъ головы (des prétextes de cerveau), потому что я былъ гордецомъ идей (un orgueilleux d’idées), который не хотѣлъ попросту любить какъ прочіе смертные» (172). Такое объясненіе могло бы снова примирить отчасти насъ съ Грелу и мы опять увидѣли бы въ немъ человѣка, который искалечилъ себя излишней разсудочностью и является дѣйствительной жертвой ненормальнаго развитія. Въ такомъ случаѣ не признать ли всѣ его вышеприведенныя самообличенія — плодомъ болѣзненнаго настроенія? Не видѣть ли въ нихъ измышленія человѣка, который, при своемъ разстроенномъ состояніи, готовъ даже очернить себя, пріискиваетъ недостойные стимулы, лишь бы не сознаться въ томъ чувствѣ, отъ котораго онъ считалъ себя застрахованнымъ?

Хотя такія явленія вполнѣ возможны и мы думаемъ, что авторъ не безъ умысла нѣсколько запуталъ объясненія, даваемыя самимъ Грелу въ своемъ поведеніи, запуталъ, чтобы указать, жъ какимъ результатамъ можетъ привести страсть къ самонаблюденію, но все-таки правильнѣе, по нашему мнѣнію, не искать полнаго оправданія личности Грелу. Если-бы онъ былъ просто «головнымъ человѣкомъ» (un cérébral), то изъ него вышелъ-бы второй Сикстъ и никакой исторіи не произошло бы. Еслибъ у него была вполнѣ чистая и сердечная натура, то онъ бы лишь временно, въ силу обособленности своего развитія, поддался теоріямъ, идущимъ въ разрѣзъ съ природными хорошими инстинктами, и при первомъ столкновеніи съ дѣйствительностью отъ нихъ отряхнулся-бы. Но у Грелу несомнѣнно были въ характерѣ и порочные инстинкты: завистливость, чувственность, заносчивость и т. п. Онъ отчасти дѣйствительно подходилъ къ тѣмъ «Âmes de proie», о которыхъ говорилъ Сикстъ. Желаніе быть единовременно — fiévreux et lucide, которое онъ выказывалъ съ дѣтства, изобличаетъ холодную душу человѣка, неспособнаго увлечься беззавѣтно, но въ то-же время ищущаго сильныхъ ощущеній. На такого субъекта теоріи Сикста могли дѣйствительно оказать пагубное вліяніе и мы думаемъ, что романистъ намѣренно избралъ такую-не совсѣмъ чистую натуру {Отмѣчая отрицательныя стороны характера Грелу, мы отнюдь не желали-бы бросить въ него камнемъ, признавая въ немъ дѣйствительнаго негодяя. Вполнѣ чистыя натуры, въ родѣ Алеши Карамазова, большая рѣдкость и даже можно сказать, что чѣмъ богаче одаренъ человѣкъ, тѣмъ рѣзче въ немъ проявляются положительные и отрицательные инстинкты. Эта смѣсь добра и зла, внутренняя борьба хорошихъ и дурныхъ стремленій придаетъ даже особенную привлекательность людямъ, которые намъ прежде всего симпатичны но смѣлости своихъ рѣшеній. Грелу по своему честенъ и даже послѣдовательнѣе Сикста, но все-таки мы желали-бы видѣть въ Грелу больше положительныхъ сторонъ, чтобы признать въ немъ дѣйствительно симпатичную личность, искупившую страданіями свои заблужденія. Онъ намъ скорѣе понятенъ своими недостатками, отъ которыхъ врядъ ли кто чуждъ. Можно найти извиненія и тому чувству зависти, которое пробуждается въ Грелу при столкновеніи съ людьми жизни; можно простить ему его озлобленность, но мы тщетно искали въ романѣ противовѣса имъ въ какихъ-нибудь положительныхъ чувствахъ. Зависть упраздняется любовью и при встрѣчи съ людьми, которыхъ мы считаемъ лучше себя, мы не всегда же только завидуемъ имъ, и отнюдь не желаемъ имъ сдѣлать непріятности только потому, что въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ они лучше насъ. Даже въ сношеніяхъ съ Шарлоттой, допуская, что Грелу съ самаго начала почувствовалъ къ ней нѣкоторое чувственное влеченіе, которое потомъ стало любовью, мы не видимъ какъ совершилось его нравственное перерожденіе, на которое только намекается. Въ вышеприведенномъ эпиграфѣ: «aimer c’est avoir le sentiment vague de ce dont on а besoin pour se completer soimême, physiquement ou moralement — прекрасно выражено значеніе любви, которая, сближая людей, приводитъ къ обмѣну и провѣркѣ нашихъ стремленій и образа мыслей. Чувственное влеченіе только первый показатель имѣющаго наступить потомъ нравственнаго союза, о которомъ вѣрно сказалъ Тютчевъ:

Союзъ души съ душой родной

Ихъ съединенье, сочетанье

И роковое ихъ сліянье,

И поединокъ роковой…

Конечно, не всѣмъ дано испытать такое чувство, но мы скорѣе склонны думать, что Грелу былъ на это способенъ, несмотря на всѣ его умствованія и жалѣемъ, что романистъ стушевалъ этотъ моментъ нравственнаго перерожденія подъ вліяніемъ любви.}. Но откуда взялись эти порочные инстинкты у мальчика изъ хорошей семьи, воспитаннаго въ строгихъ правилахъ и въ которомъ мы менѣе всего склонны были бы заподозрить наклонности Пердикановъ? Это вопросъ, на который Буржэ не отвѣтилъ и не могъ отвѣтить. Помимо среды и условій, помимо наслѣдственности и вліяній, оказывается, что въ человѣческой природѣ есть что-то неуловимое, характеризующее его индивидуальныя особенности. Еще никому не удалось разгадать вполнѣ тайну ихъ происхожденія, и Буржэ въ этомъ не преуспѣлъ больше, чѣмъ другіе. Для изслѣдователей и даже для психологовъ, какъ Буржэ, остается вопросъ о вліяніяхъ и его нашъ авторъ разрѣшилъ, конечно, прежде всего въ томъ смыслѣ, что обусловилъ направленіе развитія Грелу доктринами Сикста. Но рядомъ съ ними онъ указалъ и на другое теченіе, столь-же пагубно отразившееся на юношѣ, и которое объясняетъ намъ нѣкоторыя изъ его разсужденій внѣ вліянія Сикста. Это другое перекрещивающееся теченіе болѣе общаго характера и сводится къ разнымъ современнымъ вѣяніямъ, источники которыхъ многосложны. Грелу не только ученикъ Сикста, онъ прежде всего современный молодой человѣкъ, герой вашего времени, и какъ таковой, онъ является выразителемъ типа, которому доктрины въ родѣ проповѣдуемыхъ Сикстомъ оказались вполнѣ на руку. Буржэ характеризуетъ этихъ современныхъ молодыхъ людей въ прекрасномъ предисловіи къ своему роману. Два типа ихъ, на которые онъ ссылается, крайне безотрадны, а къ сожалѣнію, надо признать, что они довольно вѣрно очерчены Буржэ; правда, они представляютъ скорѣе мѣстное явленіе французской жизни, но во Франціи ли только они возможны? Передъ нами уже не та разочарованность былыхъ героевъ дня, въ которую драпировалось молодое поколѣніе начала нынѣшняго вѣка, и чрезъ которую сквозили порывы горячей страсти, вспышки благородныхъ стремленій и жажда беззавѣтныхъ увлеченій; современные юноши — далеки отъ наивнаго байронизма; въ нихъ — скептицизмъ настолько глубоко въѣлся въ душу, что „идеалы кажутся имъ комедіей у всякаго другого человѣка, комедіей, на которую и они пускаются, когда, напримѣръ, нужно лгать народу, чтобы получить голоса на выборахъ“. Другой типъ еще того хуже, если возможно: „добро и зло, красота и безобразіе, пороки и добродѣтели кажутся этому второму типу современной молодежи — предметами, способными возбудить лишь простое любопытство. Душа человѣка въ цѣломъ представляется ему мудренымъ механизмомъ, который интересно разобрать для опытовъ. Для него ничто не вѣрно, ничто не ложно, ничто не нравственно, ничто не безнравственно“. Къ числу такихъ-то „безразличныхъ“ принадлежитъ и Грелу. Авторъ весьма тонко обрисовалъ возможное воздѣйствіе на него ходячихъ въ обществѣ идей, помимо его спеціально-научныхъ занятій: оно коснулось его и въ школѣ, оно прививалось чтеніемъ литературныхъ произведеній.

Буржэ не оставляетъ вину безъ нѣкотораго искупленія и въ концѣ концовъ даже въ нравственно извращенномъ Грелу голосъ природы восторжествовалъ: онъ самъ подвергся тому „аффекту“, котораго дѣйствіе онъ хотѣлъ изучать на постороннемъ лицѣ. Онъ признаетъ, хотя и поздно, что — toute la diplomatie psychologique à laquelle je me suis livré fut… l’odieux et ridicule travail d’un écolier dans la science du coeur (185)»^[21]. Онъ съ ужасомъ оглядывается на свое поведеніе: je me fais horreur d’avoir voulu seduire cette enfant sans l’aimer par pure curiosité de psychologue (172)"^[22] и еще въ другомъ мѣстѣ: l’extrême simplicité de son âme triomphait par instants et de mes idées et de mes souvenirs et de mes désirs (223)"^[23]. Наконецъ, подъ вліяніемъ новаго, охватившаго его чувства, онъ становится отзывчивымъ даже къ красотамъ природы. Весна производитъ на него чарующее вліяніе: je suis demeuré étonné de voir avec quelle force les sources de la naïveté se rouvrirent en moi sous cette influance (du printemps) qui n'était pourtant que physique et de quel flot jaillissant elles inondèrent mon coeur! (225)"^[24]. И, однако, все это не помѣшало ему разыграть самую пошлую роль въ послѣдней сценѣ, когда Шарлотта отдалась ему беззавѣтно, довѣряясь его чести: у Грелу мгновенно исчезаютъ проблески вспыхнувшей было рѣшимости пожертвовать собою для блага любимой женщины; онъ ищетъ компромиссовъ, ищетъ болѣе спокойнаго и удобнаго выхода изъ затруднительнаго положенія; словомъ, передъ нами опять холодный и извѣрившійся человѣкъ, для котораго нѣтъ ничего святого въ жизни. Молчаніе на судѣ не можетъ быть вмѣнено въ особую заслугу Грелу, такъ какъ мы недоумѣваемъ — какъ бы онъ сталъ оправдываться отъ убійства, въ которомъ кругомъ виноватъ, хотя и не подносилъ самъ чаши съ ядомъ.

Такъ кто же виноватъ въ проступкѣ Грелу? На вопросъ о сложномъ явленіи приходится давать сложный отвѣтъ и признать, что виновата совокупность различныхъ условій, между которыми индивидуальныя особенности героя играютъ немаловажную роль. Но, какъ вѣрно замѣчаетъ авторъ устами Сикста: «характеръ Роберта Грелу, уже опасный по своей природѣ, встрѣтилъ въ доктринахъ Сикста какъ бы благопріятную почву, на которой могъ развиться въ направленіи худшихъ своихъ инстинктовъ…» (326). Съ этимъ приходится согласиться и если мы не можемъ вмѣнить научнымъ теоріямъ исключительную отвѣтственность за нравственное извращеніе Грелу, то все же должны признать, что ученіе, опирающееся на временныхъ выводахъ науки, дѣйствительно отзывается пагубно на нравственномъ міросозерцаніи его адептовъ. Мы попробовали подвергнуть критикѣ само ученіе г. Сикста: психологическая причина его ошибочности подсказана намъ авторомъ романа, который указываетъ на недостатокъ, который былъ присущъ Сиксту: «нашъ философъ, говоритъ Буржэ, впадалъ порою, не отдавая себѣ въ томъ отчета, въ ошибку людей, склонныхъ къ обобщеніямъ, которые всегда лишь на половину провѣряютъ данныя, на основаніи которыхъ спекулируютъ. Факты имъ служатъ лишь матеріаломъ для теоретическихъ изслѣдованій и они охотно искажаютъ ихъ, чтобы удобнѣе соорудить свои системы (63)». Въ этой коренной методологической ошибкѣ и заключается причина слабости доктринъ г. Сикста.

Чтеніе романа Буржэ крайне поучительно; мы бы пожелали ему такого же успѣха, какой выпалъ на долю «Преступленію и Наказанію». Хотя, при сравненіи обоихъ произведеній, мы, безъ всякой излишней національной гордости, можемъ предпочесть Раскольникова Грелу, а въ обоихъ ихъ видѣть все же лишь грустныхъ жертвъ эпохи умственнаго и нравственнаго броженія и перелома. Достоевскій, какъ извѣстно, съ замѣчательной чуткостью угадалъ впередъ событія, которыя, къ сожалѣнію, оправдали его проницательность. Въ его романѣ мы находимъ осужденіе того соціальнаго нигилизма, котораго онъ, конечно, не въ силахъ былъ остановить, но онъ его понялъ и указалъ на его крайнюю форму, указалъ тѣ результаты, къ которымъ онъ долженъ былъ привести. Можно смѣло сказать, что молодое поколѣніе, воспитанное на Достоевскомъ, будетъ (да уже и есть) чуждо заблужденій своихъ старшихъ братьевъ. Но доктрина Раскольникова все-таки — нигилизмъ при альтруизмѣ; у него есть нѣкоторые идеалы и во всякомъ случаѣ есть забота о благѣ человѣчества, желаніе служить общему дѣлу. Въ романѣ Буржэ разсматривается другой видъ нигилизма, болѣе черствый и безотрадный, даже скажемъ болѣе низменный; это нигилизмъ эгоиста. Для Грелу, какъ отчасти и для Сикста, весь міръ сосредоточивается въ немъ самомъ, въ его личномъ «я», которое является исходнымъ и конечнымъ пунктомъ всѣхъ стремленій и помысловъ. «Dans votre Théorie des passions, пишетъ Грелу Сиксту, n’avez vous pas démontré que nous sommes impuissants à sortir du Moi et que toute relation entre deux êtres repose sur l’illusion, comme le reste? (138)». А это «остальное», какъ было указано, заключаетъ въ себѣ все то, чѣмъ должно жить человѣчество, тѣ понятія о добрѣ и злѣ, которыя по Сиксту — «ne sont que des étiquettes sociales sans valeur», какъ и понятія о добродѣтели и порокѣ у него лишь простыя «additions» (328). Съ такимъ взглядомъ не трудно дойти и до дикой фантазіи производить опыты надъ живыми людьми… Признаемъ и другое поученіе, вытекающее изъ автобіографіи Грелу, что человѣкъ живетъ не однимъ умомъ и посему нельзя довольствоваться его развитіемъ въ ущербъ другимъ свойствамъ нравственнаго существа. Эту старую истину Буржэ обставилъ новыми условіями современной жизни и заставилъ призадуматься надъ ихъ сомнительной удовлетворительностью. Разобраться въ этихъ условіяхъ, такъ-же какъ и въ причинахъ того пессимистически-равнодушнаго настроенія, которое приводитъ современную французскую молодежь къ полному безразличію и отрицанію всѣхъ идеаловъ — это дѣло будущаго изслѣдователя нашей эпохи. Романистъ могъ только указать на существованіе даннаго явленія и попытаться охарактеризовать его. Мы особенно признательны автору за его введеніе, помогшее намъ снять исключительную отвѣтственность съ науки, даже ложно истолкованной метафизикомъ, за уродливое примѣненіе ея принциповъ человѣкомъ, зараженнымъ болѣе общею болѣзней вѣка. Быть можетъ та-же самая наука, на которую настоящій романъ набрасываетъ какъ-бы нѣкоторую тѣнь, поможетъ изыскать и средства противъ этой болѣзни, такъ какъ познаніе человѣческой природы можетъ привести насъ только къ благу, къ сознательной и осмысленной жизни; быть можетъ эта наука уже дала отчасти отвѣтъ и указала средство противъ зла, такъ какъ, изучая законы нравственнаго міра, пользуясь-ли для того историческими памятниками или наблюденіями надъ непосредственной жизнью, мы прежде всего оцѣниваемъ ихъ со стороны ихъ ненарушимости, какъ дѣйствительныхъ законовъ; мы стремимся научиться управлять ими, а не нарушать и не насиловать ихъ; посему отмѣчаемъ въ явленіяхъ въ родѣ типа представляемаго Грелу, анормальность; даже психіатры констатируютъ болѣзненное состояніе при отсутствіи или извращеніи нравственнаго чувства въ человѣкѣ. Противодѣйствіемъ этому злу является забота о возстановленіи заглушенныхъ или подавленныхъ свойствъ человѣчности, о возстановленіи уравновѣшенности человѣческой природы. Забота эта — практическаго характера; она ложится на тѣхъ, которые не побоятся отвѣтственной роли учителей и руководителей общественной мысли. Кабинетные ученые не всегда пригодны къ такой роли и ихъ главное дѣло заключается лишь въ томъ, чтобы уготовлять пути къ прикладной дѣятельности, обтесывать камни, на которыхъ должно зиждиться зданіе разумной жизни. Стремясь къ одной лишь истинѣ, независимо отъ тѣхъ хорошихъ или дурныхъ результатовъ, которые получаются отъ раскрытія ея, они все-таки движимы вѣрою въ ея непреложность и посему въ концѣ концовъ она не можетъ оказаться пагубною сама по себѣ; пагубно лишь злоупотребленіе временными выводами науки, при непониманіи ихъ относительности. «Современная наука, замѣтилъ тотъ же Бурже, истинная, скромная, признаетъ, что за предѣлами, доступными ея анализу, простирается область непостижимаго». Но такое признаніе требуетъ сдержанности и подготовки; оно обусловлено строгою методической школой. Не слѣдуетъ ли отсюда, что для избѣжанія пагубныхъ послѣдствій злоупотребленія непровѣренными результатами науки, во избѣжаніе скороспѣлыхъ обобщеній, на которыя съ такою невоздержанностью накидывается общество и которыя столь свойственны незрѣлымъ умамъ, — не слѣдуетъ ли нѣсколько обособиться изъ житейскаго обихода этой строгой, скромной наукѣ? Культъ истины требуетъ избранниковъ и недавно, на собраніи одного научнаго кружка въ Парижѣ, одинъ изъ видныхъ современныхъ ученыхъ выразился, что безкорыстное служеніе истинѣ, соединяя между собою ея адептовъ, въ то же время «les sépare délicieusement du monde»^[25]. Однако Буржэ, который удивительно тонкій и проницательный человѣкъ, уже предвидѣлъ и такое мнѣніе. Онъ спѣшитъ заявить устами Грелу: «j’ai trouvé dans quelques philosophes nouveaux, М. Renan, par exemple… ce sentiment de la solitude de l'âme transformé eu un dédain triomphant et transcendantal» (113). А тутъ же у него и упрекъ или предостереженіе: s’isoler, c’est bien vite se préférer". И такъ, если это обособленіе науки полезно для общества и необходимо для спеціалистовъ, то оно же вліяетъ вредно на нравственность изслѣдователей…. Мы бы во всякомъ случаѣ предпочли, еслибы Ренанъ и его единомышленники, констатируя неизбѣжное разобщеніе между обществомъ и поборниками чистой пауки, говорили о немъ не съ упоеніемъ, не «ce qui nous sépare délicieusement», а съ сожалѣніемъ — «bien malheureusement». Это было бы проще и гуманнѣе…

Какъ бы то ни было, въ концѣ концовъ даже и романъ Буржэ не можетъ ослабить въ насъ стремленія къ строгой, добросовѣстной наукѣ, а напротивъ того укрѣпляетъ въ немъ. Но, оттѣняя условность и ограниченность научныхъ выводовъ, онъ заставляетъ насъ задуматься надъ вопросомъ: какъ устанавливать законы нравственнаго міра и на основаніи чего ихъ выводить? Можетъ даже возникнуть сомнѣніе въ правильности методовъ, примѣненіе которыхъ знаменуетъ, однако, поворотъ въ гуманитарныхъ наукахъ, составляющій предметъ гордости современныхъ ученыхъ. Психологія, благодаря психо-физіологіи, примкнула къ разряду точныхъ наукъ, а вѣдь въ сущности г. Сикстъ лишь распространилъ результаты своихъ психо-физіологическихъ наблюденій на толкованіе идей; онъ руководствовался девизомъ многихъ психіатровъ, что — nihil est in intellectu quod ante non fuerat in sensu. Мы этого положенія оспаривать не станемъ, какъ не подвергнемъ сомнѣнію правильность примѣненія естественно-историческихъ методовъ къ изученію функцій духовной жизни человѣка, по подъ условіемъ ограниченія задачи, подъ условіемъ не обобщать выводовъ, основанныхъ на частичныхъ наблюденіяхъ, и не предрѣшать вопросовъ, выходящихъ за ихъ предѣлы. Въ этой сдержанности вся сила современной пауки и мы напомнимъ основное положеніе Рибо, высказанное имъ въ его трудѣ «о болѣзняхъ воли»: «Психологія, говоритъ онъ, какъ и всякая другая опытная наука, должна строго воздерживаться отъ всякаго изслѣдованія первыхъ причинъ». И въ другомъ мѣстѣ онъ констатируетъ что: «намъ неизвѣстны анатомическія и физіологическія условія происхожденія абстрактныхъ идей». Рибо самъ остается въ намѣченныхъ имъ предѣлахъ изысканій. Но результаты ихъ, при всемъ ихъ интересѣ и важности, могутъ показаться неудовлетворительными тому, кто ищетъ въ наукѣ основу для своего міросозерцанія. Болѣе смѣлый, болѣе предпріимчивый мыслитель, какъ Тэнъ, выражаетъ по крайней мѣрѣ надежду о которой было выше упомянуто, что занятія психологіей могутъ привести къ образованію новой политики, новой морали, новой религіи. Эта надежда раздѣляется многими и она не можетъ не служить приманкой для лицъ, ищущихъ болѣе существеннаго, жизненнаго примѣненія своихъ научныхъ трудовъ. Она отразилась даже въ ученіи Сикста, якобы чуждаго этого стремленья, но вслѣдствіе односторонняго направленія его занятій, онъ пришелъ къ отрицательнымъ лишь выводамъ, утративъ вѣру въ абсолютное значеніе добра и зла. Строго говоря, Сикстъ не имѣлъ права, даже оставаясь въ сферѣ естественно-историческихъ объясненій, выражаться, что нѣтъ разницы между добродѣтелью и порокомъ, такъ какъ это «соціальныя вывѣски, не имѣющія никакого значенія». Онъ долженъ былъ по крайней мѣрѣ сдѣлать оговорку, что понятія о томъ, что хорошо, что дурно — имѣютъ относительное значеніе, и что имъ обязательно подчиняются члены общества, въ которомъ въ данное время они признаны нормальными. Но что значитъ такое признаніе? Ходячіе взгляды въ современномъ обществѣ являются отголоскомъ тѣхъ же научныхъ теорій, такъ какъ образованный классъ прислушивается къ книжкамъ. Теорія эволюцій ему знакома по наслышкѣ, какъ нѣкогда (не такъ давно) и житейскіе матеріалисты прикрывались мнимой опорой въ ученіи книжниковъ. Многіе изъ нихъ не безъ удивленія узнаютъ (можетъ быть изъ того же романа Буржэ), что наука не въ состояніи отвѣтить на вопросъ: что такое матерія? — и посему ихъ вѣра въ ея безусловное и исключительное существованіе представляется наивной. На смѣну матеріалистамъ теперь выступили «безразличные», которые тоже прикрываются книжнымъ ученіемъ, и ссылаются на яко-бы конечные выводы современной науки. При такихъ условіяхъ соблюденіе кодекса общественной морали становится чисто формальнымъ и отзывается фальшью. Мы привыкли думать, что человѣкъ стремится поступать, руководясь не только общепринятымъ взглядомъ, а дѣйствуетъ въ силу внутренняго убѣжденія: форма не должна заслонять и не можетъ замѣнить содержаніе. Между тѣмъ, при изученіи продуктовъ умственной дѣятельности человѣчества, мы имѣемъ по преимуществу дѣло лишь съ формальными проявленіями ея. Мы констатируемъ ихъ измѣненія сообразно средѣ и условіямъ; но помимо историческихъ, условныхъ критеріевъ въ ихъ оцѣнкѣ, развѣ не существуетъ другихъ? Развѣ окончательно упразднены болѣе общіе, болѣе устойчивые критеріи, опирающіеся на началахъ разумности и человѣчности? Конечно, нѣтъ; теорія эволюцій не можетъ упразднить вѣры въ обсолютное значеніе добра, правды и красоты точно такъ же, какъ положительныя науки не упраздняютъ метафизическихъ вопросовъ о первопричинахъ, а только выдѣляютъ ихъ. Какъ ни трудно формулировать общіе критеріи для оцѣнки при разсмотрѣніи идеаювъ высшей нравственности и красоты, мы именно надѣемся достичь этой формулы, стараясь уразумѣть традиціонные идеалы, завѣщанные намъ исторіей; въ нихъ, при всей ихъ относительности и условномъ значеніи, какъ историческихъ идеаловъ, есть же правда, на которую и мы способны откликнуться, есть красота, понятная и для насъ: слѣдовательно, не все въ нихъ условно. И эта традиціонная правда, очищенная отъ наслоеній времени и проясненная разумомъ, остается въ основѣ нашего міросозерцанія, которое можетъ оказаться новымъ по своей формулировкѣ, новымъ въ силу расширеннаго горизонта знаній, но въ то-же время оно неразрывно связано съ историческимъ прошлымъ человѣчества. Намъ кажется что придавать иное значеніе надеждамъ, высказаннымъ Таномъ, значило бы слишкомъ односторонне толковать ихъ и во всякомъ случаѣ нельзя при посредствѣ одной психо-физіологіи браться за установленіе новаго кодекса морали, новой политики и религіи.

На послѣдокъ еще одно замѣчаніе: Буржэ неоднократно въ своемъ романѣ высказываетъ попутныя сужденія о книгахъ и ихъ авторахъ. Сужденія эти въ большинствѣ случаевъ очень умныя и вѣрныя^[26]; онѣ служатъ немалымъ украшеніемъ книги. Между прочимъ характеризуетъ онъ и все направленіе литературы ХІХ-го вѣка, послѣ революціи 89-го года, нѣсколько обобщая свою характеристику. Онъ справедливо указываетъ на существенную рознь новой литературы съ предшествовавшей эпохой литературнаго разцвѣта, скажемъ съ XVII вѣкомъ. У современниковъ, говоритъ онъ, вслѣдствіе чрезмѣрнаго значенія, которое придается ими чувствительности, развивается — «un je ne sais quoi d’effréné, de douloureux, une recherche de l'émotion morale et physique qui est ailée s’exaspérant jusqu’au morbide (142)»… Не можетъ ли эта оцѣнка быть примѣнена и къ самому роману Бурже? Мы не хотѣли бы поставить въ упрекъ автору то, что онъ является вѣрнымъ выразителемъ общественнаго настроенія, но замѣтимъ, что такое «болѣзненное» направленіе литературы не было столь общимъ явленіемъ еще въ сравнительно недавнее время. Вспоминая и положительные и отрицательные типы людей, поборниковъ идеи, ученыхъ, мыслителей, изобрѣтателей, которыхъ мы встрѣчаемъ въ изобиліи въ романахъ Бальзака, этого безподобнаго реалиста и художника, мы находимъ въ нихъ гораздо больше цѣльности и крѣпости, чѣмъ въ г. Сикстѣ и его недостойномъ ученикѣ. Задушевныя страницы въ концѣ романа едва смягчаютъ тяжелое впечатлѣніе, которое производитъ на насъ разсказъ о жестокомъ «опытѣ» г. Грелу. Приходится обращаться къ старикамъ, чтобы нѣсколько освѣжиться отъ того гнетущаго настроенія, которое наводитъ на насъ чтеніе современныхъ романистовъ-психологовъ и натуралистовъ, не смотря на то, что и у нихъ много правды, но грустной правды больного поколѣнія. Можно ли повѣрить, что «Disciple» Буржэ является показателемъ нравственной) перелома въ общественномъ сознаніи? Хотѣлось бы этому вѣрить…

"Пантеонъ Литературы", 1889

---

1. H. Taine. Hist. de la littérature anglaise, 1873, IV-e, p. 420—423.
2. «Чтобы измѣнить ходъ событій, нужно было (по мнѣнію г. Сикста) сначала измѣнить наши свѣдѣнія о человѣческой душѣ и на мѣсто ихъ установить болѣе точныя данныя, которыя привели бы къ новому воспитанію и покой политикѣ».
3. См. H. Paul, Principien zur Sprachgeschichte.
4. «Доказать необходимость возникновенія „гипотезы о Богѣ“ на основаніи проявленія нѣкоторыхъ психологическихъ законовъ, которые въ свою очередь зависятъ отъ нѣкоторыхъ мозговыхъ видоизмѣненій, чисто физическаго свойства».
5. Ср. Cullerre, Les frontières de la folie. Русскій переводъ водъ ред. Ковалевскаго. 1889. Харьковъ.
6. Проявленія нашей воли суть лишь факты извѣстнаго порядка, управляемые извѣстными законами — вотъ и все.
7. На стр. 147 цитуется мѣсто изъ «Анатоміи воли»: «Спиноза гордился чѣмъ, что изучаетъ человѣческія чувства, какъ математикъ — геометрическія фигуры; современный психологъ долженъ изучать ихъ какъ химическія сочетанія» и т. д.
8. Знать опытнымъ знаніемъ это значитъ быть въ состояніи воспроизвести по желанію то или другое явленіе, воспроизводя его условія… Возможно ли это дѣлать съ явленіями нравственнаго характера?
9. Если-бы я хотѣлъ вызвать по желанію страсть въ данномъ индивидуумѣ, то я натолкнулся-бы на рядъ неразрѣшимыхъ затрудненій кодекса морали и нравовъ.
10. Презрѣніе ко лжи, которое выказывалъ графъ Андрей, на меня дѣйствовало какъ оскорбленіе.
11. Раскаяніе самая нелѣпая изъ человѣческихъ иллюзій.
12. Какъ будто я не зналъ цѣну этому слову — уваженіе, и что оно представляетъ глупѣйшій изъ плодовъ невѣжества.
13. Ностальгіей опытовъ надъ чувствами и какъ разъ въ это время молодая дѣвушка оказалась въ близкомъ общеніи со мною.
14. Одна мысль управлять по желанію тонкимъ механизмомъ женскаго мозга, всею этой сложной и заповѣдной машиной ума и чувствъ заставляла меня сравнивать себя съ Клодъ-Бернаромъ, съ Пастеромъ, съ его учениками. Они производятъ опыты надъ животными. Развѣ я не стану дѣлать продолжительнаго опыта надъ душею?
15. Можетъ быть въ моемъ желаніи соблазнить (Шарлоту) скрывалось жестокое удовольствіе унизить графа Андрея — этого солдата, этого барина, этого вѣрующаго, оскорбляя его въ томъ, что у него было всего дороже на свѣтѣ.
16. Я чувствовалъ себя опять плебейцемъ въ глубокой радости при мысли, что я, правнукъ этихъ хлѣбопашцевъ, достигну того, что соблазню правнучку этихъ баричей, силою своего ума.
17. Этотъ любовникъ, единовременно коварный и искренній, безчестный и нѣжный, простодушный и пройдоха, который также производилъ по своему опыты внушенія чувствъ своей красивой и гордой кузинѣ.
18. Есть хищныя души, какъ есть волки, рыси и коршуны.
19. Я хищникъ, я хищникъ! восклицалъ я въ припадкѣ ярости, которую мистики и взываютъ — чувствомъ упоенія жизнью.
20. Хорошій этюдъ о жизни соблазнителей по ремеслу бросилъ бы окончательный свѣтъ на тайну о зарожденіи любви.
21. Вся психологическая дипломатія, которой я предавался, была нелѣпой и забавной работой школьника въ наукѣ о сердцѣ.
22. Я самъ себѣ противенъ своимъ желаніемъ соблазнить этого ребенка, не любя ее, изъ простой любознательности психолога.
23. Крайняя простота ея души одерживала порою верхъ надъ моими идеями, надъ воспоминаніями, надъ желаніями.
24. Я удивился, съ какою силою во мнѣ раскрылись источники непосредственныхъ ощущеній подъ вліяніемъ весны, и, хотя это вліяніе было чисто физическаго свойства, какъ охватило оно мое сердце кипучею струей!
25. «Journal des Débats», 1888, Décembre.
26. Отмѣтимъ особенно удачную характеристику Ренана, на стр. 136.