КРЫЛОВЪ И РАДИЩЕВЪ.
правитьВъ настоящей замѣткѣ, мы желали бы обратить вниманіе историковъ нашей литературы на вопросъ о литературныхъ связяхъ Радищева и Крылова, до сихъ поръ очень темный и однако чрезвычайно любопытный.
Біографія Радищева до послѣдняго времени очень мало извѣстна, какъ біографіи многихъ другихъ дѣятелей литературной и общественной жизни, на долю которыхъ выпадала печальная судьба, подобная судьбѣ Радищева. Историки литературы о немъ совсѣмъ умалчивали, и даже новѣйшій историкъ, г. Галаховъ, далъ Радищеву только полторы строчки въ своей объемистой книгѣ, хотя уже могъ имѣть достаточно матеріала для характеристики писателя, во всякомъ случаѣ исторически болѣе важнаго, чѣмъ десятки другихъ писателей, пересчитанныхъ въ этой исторіи.
Въ послѣднее время имя Радищева названо было въ біографіи Крылова. Въ статьѣ г. Кеневича, помѣщенной въ одномъ изъ предъидущихъ нумеровъ «Вѣстника Европы», сообщены были неопредѣленные намеки на какія-то отношенія между этими двумя писателями. Эти намеки дѣлалъ самъ Крыловъ въ позднѣйшее время своей жизни, но не разъяснялъ ихъ, такъ что изъ нихъ трудно извлечь что-нибудь кромѣ темнаго представленія о какихъ-то связяхъ, существовавшихъ между нимъ и Радищевымъ. Когда начались розыски о книгѣ Радищева «Путешествіе изъ Петербурга въ Москву», — нашли нужнымъ обратить вниманіе на Крылова: на первый разъ, пока не объяснилось, что книга напечатана была въ собственной типографіи Радищева, думали, что не была ли она напечатана въ типографіи Крылова[1].
Дѣло это происходило въ 1790 году. Крыловъ былъ тогда юноша 22 лѣтъ; Радищевъ былъ старше его почти двадцатью годами (род. 20 авг. 1749). Крыловъ только-что начиналъ свое литературное поприще; за годъ передъ тѣмъ, въ 1789, издавалась «Почта Духовъ», которую считаютъ его первымъ литературнымъ предпріятіемъ и одной изъ лучшихъ его заслугъ въ области русской сатиры.
«Почта Духовъ» выходила въ 1789 г. безъ имени издателя или автора; второе изданіе, вышедшее въ 1802 году, явилось также безъ имени. Крыловъ признавалъ «Почту Духовъ» за свой трудъ; и преданіе считаетъ это изданіе за Крыловымъ. Я. К. Гротъ въ своей статьѣ приписываетъ Крылову единственное и исключительное авторское право. Между тѣмъ, давно уже представлялись какія-то соображенія, по которымъ Крыловъ становился не единственнымъ авторомъ этой сатиры. Плетневъ, въ первомъ и до сихъ поръ единственномъ полномъ изданіи Крылова, сдѣланномъ въ 1847 году, говоритъ, что «въ нынѣшнемъ собраніи сочиненій Крылова напечатаны всѣ статьи, принадлежащія собственно ею перу и помѣщенныя имъ въ тогдашнемъ его журналѣ» — и между тѣмъ изъ 48 писемъ, составляющихъ «Почту Духовъ», онъ приводитъ только 18, почти одну только треть; это были тѣ письма, которыя пишутся отъ имени духовъ Зора, Буристона и Вѣстодава, хотя и изъ этихъ писемъ одно также не вошло въ собраніе Плетнева. Такимъ образомъ, остальныя тридцать писемъ приходится приписывать какимъ нибудь другимъ участникамъ изданія. Преданіе, упоминаемое Я. К. Гротомъ, считало сотрудниками Крылова въ изданіи Рахманинова и Николая Эмина, сына извѣстнаго авантюриста и писателя. Г. Гротъ думаетъ, однако, что участіе Рахманинова ограничивалось только внѣшней стороной изданія, которое печаталось въ его типографіи, — хотя это заключеніе кажется намъ не вполнѣ согласнымъ съ свидѣтельствомъ Быстрова, приводимымъ также у г. Грота: Быстровъ именно упоминаетъ, — со словъ крылова, — что Рахманиновъ, бывши товарищемъ Крылова по изданію «Почты Духовъ», «давалъ ему матеріалы»; а относительно Эмина г. Гротъ полагаетъ, что упоминаніе его у Плетнева произошло, вѣроятно, по недоразумѣнію, изъ смѣшенія его съ Эминымъ-отцомъ, издателемъ «Адской Почты». Вообще, г. Гротъ думаетъ, что «Почта Духовъ» представляетъ собой совершенно цѣльное произведеніе, и что «слѣдуетъ включить всю ее въ составъ сочиненій Крылова», — или по крайней мѣрѣ, что его слѣдуетъ считать «главнымъ редакторомъ» писемъ[2].
При этой неопредѣленности вопроса о томъ, принадлежитъ ли «Почта Духовъ» одному Крылову исключительно, или честь авторства этой сатиры должна быть раздѣлена имъ съ другими, — мы желали бы обратить вниманіе нашихъ историковъ на одно извѣстіе, до сихъ поръ не имѣвшееся въ виду, и указывающее не только сотрудника, но автора «Почты Духовъ» — въ Радищевѣ.
Это свидѣтельство принадлежитъ автору книги: «Mémoires secrets sur la Russie et particulièrement sur la fin du règne de Catherine II et le commencement de celui de Paul I» (3 voll Paris, An VIII, т. е. 1800). Авторъ записокъ прожилъ довольно долго въ Россіи; и хотя иностранные писатели нерѣдко возбуждаютъ у насъ недовѣріе къ совершенной точности сообщаемыхъ ими свѣдѣній, но въ настоящемъ случаѣ, мы имѣемъ дѣло съ писателемъ, который могъ близко видѣть общественную жизнь и дѣйствительно сообщаетъ о ней много отзывовъ и свѣдѣній, если не всегда благосклонныхъ къ русскому обществу и точныхъ въ частностяхъ, то въ общемъ показывающихъ хорошія для иностранца пониманіе вещей и наблюдательность. При томъ, самое свидѣтельство о Радищевѣ писано, очевидно, такъ, сознательно, что его, по нашему понятію, нельзя оставить безъ вниманія.
Авторъ не сочувствовалъ многимъ мѣрамъ императрицы Екатерины, особенно за послѣднее время ея царствованія, и въ числѣ этихъ мѣръ говоритъ о ссылкѣ Радищева. Этотъ отрывокъ мы приведемъ собственными словами автора, чтобы предоставить читателю самому судить о томъ, въ какомъ тонѣ выражаются мнѣніе автора о Радищевѣ и свидѣтельство о литературной его дѣятельности.
…"Въ числѣ многихъ жертвъ политической инквизиціи, Радищевъ въ особенности заслуживаетъ сожалѣнія друзей разума. Извѣстно, что. Екатерина II часто посылала молодыхъ русскихъ путешествовать и учиться на счетъ казны: многіе изъ нихъ были удачно выбраны, стали потомъ полезными людьми и принесли съ собой въ отечество философскія познанія и идеи о человѣчности (des connaissances et des idées de philosophie et d’humanité). Самымъ замѣчательнымъ и самымъ несчастнымъ изъ этихъ воспитанниковъ Екатерины былъ Радищевъ. По возвращеніи въ Россію, онъ сдѣланъ былъ директоромъ таможни, и въ этой должности мытаря, его честность, вѣжливость его обращенія и пріятность его бесѣды заставляли уважать и любить его. Онъ занимался литературой и издалъ уже сочиненіе (ouvrage) подъ названіемъ: «Почта Духовъ», періодическое изданіе, самое философическое и самое ѣдкое (piquante), какія только когда нибудь осмѣливались издавать въ Россіи. Его однакоже не безпокоили: но послѣ революціи (т. е. Французской, 1789) онъ имѣлъ смѣлость напечатать небольшую брошюру, гдѣ онъ рѣшился высказать отчасти (laisser transpirer) свою ненависть къ деспотизму, свое негодованіе противъ фаворитовъ и свое уваженіе къ французамъ. Удивительно было здѣсь то, что на многихъ экземплярахъ этой книги было выставлено дозволеніе полиціи. Начальникъ полиціи, Рылѣевъ, столько же знаменитый въ Россіи своими нелѣпостями, сколько д’Аржансоны, Ле-Нуары и Сартины знамениты во Франціи своею тонкостью, былъ призванъ къ отвѣту за это дозволеніе. Онъ не зналъ, что отвѣчать, потому что не читалъ книги, да и не понялъ бы ея. Но почтенный Радищевъ, также призванный къ допросу, сознался, что самыя смѣлыя мѣста его книги не находились въ рукописи, когда онъ представилъ ее въ цензуру, но что онъ напечаталъ ихъ (т. е. безъ дозволенія) у себя. Простить Радищева было бы достойно того характера, который Екатерина II выказала въ другихъ случаяхъ: но Радищевъ былъ сосланъ въ Сибирь"…
Авторъ говоритъ дальше о томъ, какъ Радищеву не удалось проститься въ послѣдній разъ съ семьей при выѣздѣ изъ города, и кончаетъ:
«Такъ онъ отправился, съ отчаяніемъ въ сердцѣ. Ахъ! Если онъ живетъ еще въ обширныхъ пустыняхъ, куда онъ сосланъ, и если онъ еще дышетъ, погребенный въ Колыванскихъ рудникахъ, пусть его философія и добродѣтель еще утѣшаютъ его! Его мужество не было безполезно его отечеству. Несмотря на обыски въ домахъ…. его сочиненіе существуетъ у многихъ изъ его соотечественниковъ, и его память дорога всѣмъ разсудительнымъ и чувствительнымъ людямъ».
Въ примѣчаніи къ своему разсказу, авторъ говоритъ: «Сочиненіе Радищева называется: „Путешествіе въ Москву“. Были примѣры, что русскіе купцы давали до двадцати пяти рублей, чтобы имѣть книгу на одинъ часъ и тайкомъ прочесть ее. Я читалъ изъ нея только нѣсколько отрывковъ (или обрывковъ, lambeaux)»…[3]
Авторъ, указываетъ, какіе отрывки[4].
Таково современное свидѣтельство, представляющее, какъ видитъ читатель, вопросъ объ авторѣ «Почты Духовъ» совершенно несогласно съ тѣмъ, что принималось до сихъ поръ въ нашей литературѣ. Это свидѣтельство прямо указываетъ Радищева, какъ автора «Почты Духовъ», не упоминая ни однимъ словомъ о Крыловѣ.
Вотъ вопросъ, существеннымъ образомъ касающійся дѣятельности двухъ замѣчательныхъ писателей.
Не рѣшая теперь этого вопроса за недостаткомъ болѣе положительныхъ данныхъ, мы сдѣлаемъ только нѣсколько замѣчаній объ обстоятельствахъ дѣла, какъ они представляются въ настоящемъ своемъ видѣ, пока дальнѣйшихъ данныхъ еще нѣтъ. Представляетъ ли вѣроятія приведенное нами свидѣтельство?
Оно можетъ представлять ихъ по разнымъ основаніямъ. Прежде всего, какъ мы видѣли, вопросъ объ авторѣ «Почты Духовъ» далеко не ясенъ. Криловъ не противорѣчилъ, когда ему приписывали это изданіе, хотя съ другой стороны нѣтъ положительныхъ извѣстій, которыя давали бы право приписывать ему все изданіе. Напротивъ того, въ первомъ полномъ изданіи его сочиненій, Плетневъ, въ которомъ можно конечно предположить знакомство съ литературной дѣятельностью Крылова, помѣщаетъ въ этомъ собраніи только третью долю «Почты Духовъ», упомянувъ, что это именно и есть статьи, принадлежащія собственно его перу въ этомъ журналѣ. Даже при этой, все-таки не довольно мотивированной, постановкѣ дѣла остается двѣ трети журнала, которыя, какъ надо предположить, приходится приписать какому нибудь другому писателю. Участіе Рахманинова, писателя далеко не замѣчательнаго, какъ мы видѣли, иные ограничиваютъ даже одной только типографской частью дѣла; другія свѣдѣнія приписываютъ Рахманинову только доставленіе матеріала, можетъ быть простые разсказы или анекдоты. Эминъ также писатель мало замѣтный, которому г. Гротъ и вовсе не находитъ возможнымъ дать какую нибудь долю въ сильной сатирѣ «Почты Духовъ».
"Если, въ подобномъ положеніи дѣла, новымъ участникомъ въ этой сатирѣ (если не единственнымъ ея авторомъ) называютъ Радищева, это обстоятельство не имѣетъ въ себѣ ничего невѣроятнаго, и напротивъ бросаетъ на дѣло нѣкоторый свѣтъ.
Но можно ли довѣрять писателю, который сообщаетъ это свѣдѣніе? Ды говорили уже, что хотя онъ и былъ иностранецъ, но онъ жилъ въ Россіи долго и, какъ можно видѣть по всему содержанію его записокъ, имѣлъ случай знать и часто дѣйствительно зналъ жизнь средняго и высшаго классА, слѣдилъ за фактами умственной жизни общества, интересовался литературой (онъ зналъ по-русски) и нѣсколько разъ упоминаетъ въ своихъ запискахъ о разныхъ ея подробностяхъ. Правда, у него есть свои историческія ошибки, — но такія же, какимъ неизбѣжно подвергается всякій писатель, описывающій современныя событія, о которыхъ свѣдѣнія доходятъ до него не въ формѣ документальной исторіи, а въ видѣ слуха. Ему извѣстны и гораздо менѣе важные литературные факты, чѣмъ «Почта Духовъ», а слѣдовательно, тѣмъ больше возможности думать, что онъ могъ имѣть здѣсь болѣе или менѣе обстоятельныя свѣдѣнія. Въ самомъ извѣстіи мы видимъ, что онъ очень точно передаетъ біографическія данныя о Радищевѣ, знаетъ самую книгу, подробности катастрофы и т. д. Наконецъ, то одушевленіе, съ какимъ авторъ говоритъ о Радищевѣ, предполагаетъ, что онъ говоритъ о вещахъ, его близко интересовавшихъ, и сочувствія автора къ Радищеву нельзя объяснять однимъ только отраженіемъ его антипатіи къ другимъ явленіямъ русской жизни, — какъ иные захотѣли бы это объяснять. Слова автора — не простыя фразы либеральной реторики, среди которой онъ могъ бы напутать имена и факты. Вѣроятность приведеннаго извѣстія подтверждается упомянутыми выше намеками на какія-то связи между Крыловымъ и Радищевымъ. По выходѣ «Путешествія изъ Петербурга въ Москву», какія-то темныя обстоятельства, по словамъ его біографа, заставили Крылова закрыть типографію и прекратить журналъ. Крыловъ, и впослѣдствіи времени не разъяснявшій этого обстоятельства, на вопросы объ этомъ, говорилъ только: «Тутъ много было причинъ… полиція, и еще одно обстоятельство…. кто не былъ молодъ и на вѣку своемъ не дѣлалъ проказъ». У него въ типографіи сдѣланъ былъ родъ обыска, и біографъ Крылова дѣлаетъ предположеніе, что его подозрѣвали, что онъ напечаталъ книгу Радищева[5]. Значитъ, было въ то время какое нибудь основаніе ставить ихъ въ связь. Самъ Крыловъ впослѣдствіи упорно не желалъ разъяснять и вспоминать своихъ старыхъ литературныхъ отношеній, и это обстоятельство, по нашему мнѣнію, только подтверждаетъ существованіе этой связи.
Въ самомъ дѣлѣ, это упорное нежеланіе едва-ли подлежитъ сомнѣнію. Въ послѣдующіе годы, прежнія литературныя отношенія и дѣятельность казались Крылову только «проказами». Панегиристъ Крылова, Лобановъ приводитъ нѣсколько отзывовъ Крылова, имѣющихъ этотъ смыслъ. Ему не хотѣлось печатать собранія своихъ сочиненій, потому что въ прежнихъ было «много вздору» или не было «ничего путнаго»; когда случалось, что при немъ повторяли какую нибудь шутку изъ его старыхъ комедій, онъ спрашивалъ, по словамъ Лобанова: «откуда это? чье это?» — Ваше, Иванъ Андреевичъ. — «Быть не можетъ!» — Да вотъ посмотрите, напечатано съ вашимъ именемъ. «Я не помню ничего; это проказы молодости, это грѣхи прошлыхъ лѣтъ»[6]. Другъ его Лобановъ, вполнѣ согласный съ нимъ во взглядахъ, сообщая эти слова, также выражалъ желаніе, чтобы тѣ, кому принадлежитъ право на изданіе сочиненій Крылова, напечатали только комедіи его: «Модную Лавку», «Урокъ дочкамъ», басни и нѣкоторыя мелкія стихотворенія. Слѣдовательно все остальное, въ томъ числѣ конечно и «Почта Духовъ», по его мнѣнію, не должно было имѣть мѣста въ изданіи Крылова. Понятно, что Крыловъ могъ выражаться, какъ выше указано, о прежнихъ своихъ произведеніяхъ, потому что въ числѣ этихъ произведеній находились такія, какъ опера «Кофейница», трагедіи «Клеопатра» и «Филомела», шуточная трагедія. «Трумфъ» и т. п., въ которыхъ дѣйствительно было «много вздора» или не было «ничего путнаго», — но вспоминать объ изданіи «Почты Духовъ» ему было непріятно по другимъ основаніямъ. Образъ мыслей, при которомъ это изданіе было возможно прежде, впослѣдствіи значительно измѣнился. Крыловъ, какъ можно видѣть изъ разсказовъ его друга Лобанова, не только не могъ позволить себѣ какого нибудь вольнодумства, но негодовалъ противъ подобныхъ вещей. Въ образчикъ можно привести случай подобнаго рода, сообщаемый Лобановымъ (стр. 63), какъ Крыловъ ушелъ съ одного литературнаго обѣда, при которомъ читались «эпиграммы нѣкоторыхъ людей противъ нѣкоторыхъ лицъ», какъ говоритъ Лобановъ. Крыловъ объяснялъ потомъ свое удаленіе такъ: «Вѣдь могутъ подумать: онъ тамъ былъ, стало быть дѣлитъ ихъ образъ мыслей». Не знаемъ, къ какимъ лицамъ относились эти эпиграммы, но едва ли онѣ могли быть особенно компрометирующими, если могли быть читаны въ большомъ обществѣ, гдѣ были и дамы, и гдѣ былъ академикъ Лобановъ. По всей вѣроятности, осторожность Крылова была преувеличенная. Во всякомъ случаѣ, въ его взглядѣ на вещи преобладало благоразуміе, которымъ онъ еще не руководился во времена «Почты Духовъ», — какъ это доказывается самымъ содержаніемъ этого журнала, значительно смѣлымъ сравнительно съ послѣдующими его изданіями. Это благоразуміе, вѣроятно, и производило ту скрытность, которой отличались его отзывы о старыхъ временахъ. Онъ предпочиталъ оставлять эти старыя событія въ совершенной неизвѣстности, — въ какой они дѣйствительно и остались.
Другъ его Лобановъ или не зналъ или также не хотѣлъ сообщать того, что зналъ о первыхъ литературныхъ предпріятіяхъ Крылова. Своему перечисленію сочиненій Крылова, онъ предпосылаетъ такое замѣчаніе: «Приступая къ исчисленію всѣхъ его сочиненій, по неволѣ юлжень я говорить и о тѣхъ его сочиненіяхъ, которыя онъ какъ попытки, какъ проказы молодости, вѣроятно, желалъ бы-истребить изъ памяти человѣческой; но зная обязанность библіографа и справедливое любопытство публики, я не смѣю умолчать о нихъ» (стр. 5), — и затѣмъ перечисляетъ «Кофейницу», «Клеопатру», «Филомелу», и т. д., не говоря совсѣмъ о «Почтѣ Духовъ». О ней Лобановъ упоминаетъ нѣсколько выше только одной неопредѣленной фразой, Что въ началѣ своихъ занятій литературой, Крыловъ «участвовалъ» въ изданіи журналовъ «Почта Духовъ», «Зритель» и «Спб. Меркурій», и что первую онъ «издавалъ вмѣстѣ съ капитаномъ Рахмановымъ»[7].
Итакъ, по тѣмъ свидѣтельствамъ, какія мы знаемъ, едва ли можно сомнѣваться въ томъ, что Крылову принадлежитъ извѣстная доля въ изданіи «Почты Духовъ», но едва ли не слѣдуетъ также сдѣлать предположенія, что въ этомъ изданіи участвовали и другіе, и что съ нимъ связано было какое-то обстоятельство, о которомъ Крыловъ впослѣдствіи не хотѣлъ давать никакихъ разъяснены.
И то и другое объясняется, если принять (хотя и не въ абсолютномъ смыслѣ) извѣстіе автора «Мемуаровъ», что въ «Почтѣ Духовъ» печатались сочиненія Радищева. При той усиленной осторожности, какой отличался Крыловъ впослѣдствіи, понятны становятся его нежеланіе считать за собой прежнія «проказы» и его ссылки на то, что «кто не былъ молодъ»…
По соотвѣтствуетъ ли этому внутренняя сторона дѣла? Какъ относится содержаніе «Почты Духовъ» къ тому, что мы знаемъ о литературномъ характерѣ — съ одной стороны Крылова, съ другой Радищева?
Намъ кажется, что на эту часть вопроса можно отвѣчать въ томъ же смыслѣ.
До послѣдняго времени, вопросъ о содержаніи «Почты Духовъ» не представлялся съ этой точки зрѣнія. Г. Гротъ, кажется, первый счелъ нужнымъ опредѣлить это обстоятельство, и опредѣляетъ его согласно съ своимъ мнѣніемъ о томъ, что Крыловъ былъ если не единственный авторъ «Почты», то первое лицо ея, главный редакторъ, на все наложившій печать своего таланта и своей сатиры. По словамъ Плетнева, — письма Зора, Буристона и Вѣстодава «составляютъ одну картину». — «Читая Почту Духовъ, — говоритъ г. Гротъ, — нельзя не признать, что и всѣ ея письма составляютъ одну картину, въ которой трудно отличить участіе разныхъ авторовъ: вездѣ одни и тѣ же пріемы, одинъ языкъ, одинъ взглядъ на міръ и общество, частое повтореніе тѣхъ же образовъ и мыслей, словомъ, общая связь и внутреннее единство содержанія. Трудно представить себѣ, чтобы такія сатирическія письма могли быть писаны нѣсколькими лицами»[8]…
Мы находимъ возможнымъ думать объ этомъ иначе. Разумѣется само собою, что трудно отличать здѣсь участіе разныхъ авторовъ и трудно положительно распредѣлять между ними статьи, когда для этого нѣтъ ни малѣйшихъ фактическихъ указаній: авторовъ могло быть’два, могло быть три или четыре, и критикѣ пришлось бы сдѣлать tour de force, если бы она захотѣла утверждать здѣсь что нибудь рѣшительно. Тѣмъ не менѣе, если мы ограничимся двумя главными лицами, между которыми приходится дѣлить содержаніе журнала, и останемся въ границахъ общихъ указаній, вопросъ можетъ не быть безнадежнымъ, какъ выражались классическіе ученые. Для него остается критеріумъ въ общемъ характерѣ обоихъ писателей, который извлекается изъ всего объема ихъ сочиненій, — мы разумѣемъ не характеръ художественный, а характеръ критическій, т. е. отношеніе того и другого писателя къ обличаемо# дѣйствительности, степень и свойство обличенія.
Мы не беремся, въ настоящую минуту, за эѣу критическую задачу и сообщимъ только нѣкоторыя мысли объ этомъ предметѣ. Говоря о «Почтѣ Духовъ», біографы Крылова не одинъ разъ выражали удивленіе: «читая его ѣдкія сатирическія статьи, съ трудомъ вѣримъ, что онѣ написаны почти мальчикомъ, и притомъ мальчикомъ, нигдѣ не учившимся» и т. д. Дѣйствительно, съ трудомъ вѣрится, когда мы припомнимъ ближайшія по времени произведенія Крылова, состоявшія изъ обычныхъ трагедій, комедій, мелкихъ стихотвореній, обличительныхъ статеекъ: всѣ эти вещи, хотя и писались наканунѣ и послѣ «Почты Духовъ», вообще не превышали средняго уровня и обыкновенно вовсе даже не касались особенно трудныхъ и щекотливыхъ общественныхъ вопросовъ, что мы находимъ однако въ «Почтѣ Духовъ». Трагедіи вполнѣ вѣрны псевдоклассическимъ преданіямъ и были мало любопытны даже для Лобанова, еще дорожившаго этими преданіями; комедіи представляютъ конечно больше жизни, но предметъ ихъ также не выходитъ изъ обыкновенныхъ предметовъ тогдашней русской сатиры и комедіи: здѣсь осмѣиваются подражаніе французскимъ нравамъ и модамъ, свѣтская пустота и мотовство, страсть къ стихотворству, игроки, дешевыя красавицы и т. п. Впослѣдствіи, критики Крылова вообще не затруднялись говорить, что онъ въ первый разъ сталъ на свою дорогу уже сорока лѣтъ, когда онъ окончательно обратился къ баснѣ, — такъ, что предыдущая его дѣятельность, даже съ лучшими его комедіями: «Модная Лавка» и «Урокъ дочкамъ», не представлялась. имъ чѣмъ нибудь особенно характеристичнымъ и соотвѣтствующимъ тому таланту, о какомъ свидѣтельствовали потомъ его басни. «Почта Духовъ», когда они объ ней вспоминали, представлялась имъ однако серьезной сатирой, и тогда она вызывала тѣ выраженія изумленія, какія мы приводили. Критики удивлялись ея смѣлости, съ которой сатирикъ «поражалъ порокъ, скрывающійся Отъ общественнаго порицанія подъ величественною тогою заслуженнаго гражданина, подъ личиною свѣтской образованности, подъ маскою скромности» и т. д. Эта смѣлость едва ли была вообще литературнымъ характеромъ Крылова, если мы оставимъ въ сторонѣ «Почту Духовъ». Его старыя сочиненія, какъ мы замѣчали, относились вообще къ такимъ общественнымъ недостаткамъ, которые уже составляли общую тему тогдашней сатиры. Но его басни? Изъ объясненій, изданныхъ г. Евневичемъ, извлекалось заключеніе, что Крыловъ былъ очень смѣлымъ обличителемъ; но намъ кажется, что это заключеніе еще нуждается въ ближайшемъ опредѣленіи. Именно, есть большая разница между тѣмъ, что писатель думалъ про себя, и тѣмъ, что находилъ читатель въ его произведеніи. Первое относительно Крылова мы нѣсколько узнаемъ только теперь, когда случайно отыскались извѣстія о томъ, по какимъ поводамъ написаны были нѣкоторыя изъ его басенъ; въ свое время публика знала только послѣднее. Первое очень любопытно тѣмъ, что узнавая поводы и настоящіе сюжеты басенъ, мы можемъ судить о степени ума и наблюдательности автора, его взглядахъ на разные общественные вопросы, — мало того, съ этими комментаріями извѣстныя басни пріобрѣтаютъ для насъ больше смысла и опредѣленнаго значенія; но смѣлость автора, какъ общественнаго писателя, опредѣляется только послѣднимъ, — той формой и той обстановкой, съ какими онъ самъ передавалъ свое произведеніе публикѣ. При этихъ условіяхъ, дѣло становится нѣсколько иначе. Степень смѣлости значительно умѣрялась самой формой басни; иносказательность ея совершенно скрывала всякій намекъ, и какъ бы ни былъ рѣзокъ его смыслъ басни по ея первоначальному поводу — въ публику сатира ея являлась въ такомъ видѣ, что ближайшее примѣненіе ея оставалось или совершенно недоступнымъ для читателя, или чисто гадательнымъ. Басня, самая рѣзкая при одномъ объясненіи, становится совершенно невинной при другомъ: мужикъ, у котораго плясали рыбы на горячей сковородѣ, — лиса, предлагавшая сдѣлать волка пастухомъ надъ пестрыми овцами, могли пожалуй означать сильнаго вельможу, но они могли обозначать и секретаря уѣзднаго суда[9]. Въ образѣ мыслей Крылова, вѣроятно, въ самомъ началѣ были задатки того спокойнаго, или лѣниваго консерватизма, какимъ онъ отличался впослѣдствіи; этому соотвѣтствовалъ и весь его взглядъ на вещи. Онъ видѣлъ и наблюдалъ общественные недостатки, но относился къ нимъ, какъ моралистъ: онъ объяснялъ ихъ порчей нравственности и несоблюденіемъ существующихъ правилъ, и исправлять недостатки хотѣлъ только внушеніемъ этихъ правилъ и нравоученіемъ, или же относился къ нимъ, что называется художественно, съ спокойнымъ безучастіемъ, хладнокровный къ обѣимъ сторонамъ. Общественныя движенія, новаторство, смѣлые запросы критическаго изслѣдованія, кажется, вовсе ему не нравились: молодой горячій конь въ его баснѣ перебиваетъ горшки, которые. везетъ; водолазъ, ищущій драгоцѣннѣйшихъ сокровищъ моря, погибаетъ въ пучинѣ, изображая собой гибель дерзкаго ума; литературѣ поставленъ примѣръ вольнодумнаго сочинителя, который жарится въ адскомъ котлѣ хуже всякаго разбойника, и т. д.
Совершенно инымъ представляется намъ Радищевъ, — въ томъ отношеніи, о какомъ мы упоминали, т. е. въ его взглядѣ на жизнь и въ свойствахъ его критики. Его взглядъ былъ очень смѣлъ, какъ это доказывается «Путешествіемъ»; и не надобно думать, чтобы «Путешествіе» стояло чѣмъ-нибудь слишкомъ исключительнымъ въ ряду другихъ его сочиненій, — напротивъ, тотъ же общій характеръ и направленіе понятій мы найдемъ и въ остальныхъ его сочиненіяхъ, писанныхъ до и послѣ «Путешествія». Къ тому времени, о которомъ мы говоримъ, Радищевъ былъ уже человѣкъ установившихся мыслей; его лейпцигское образованіе, — какъ, быть можетъ, оно ни было неправильно, — дало ему наклонность къ послѣдовательному разсужденію, /сообщило извѣстный запасъ научныхъ знаній, направило его мысли на критику дѣйствительности, и, при тогдашнемъ характерѣ времени, навело на общіе философскіе вопросы и вопросы объ общественномъ устройствѣ. Радищевъ и его товарищи читали Гельвеція и, конечно, другихъ энциклопедистовъ, еще въ Лейпцигѣ; школьная нѣмецкая, наука, хотя и съ другой точки зрѣнія, занимала ихъ тѣми же вопросами права и нравственности. Въ біографіи своего друга Ушакова, Радищевъ даетъ намъ понятіе объ умственныхъ интересахъ этого кружка, и самъ Радищевъ остался имъ вѣренъ въ своихъ стремленіяхъ къ разъясненію общественныхъ предметовъ и въ наклонности къ философскому взгляду на вещи, — какова бы ни была эта философія, все равно. Въ примѣненіи къ дѣйствительности, которую Радищевъ подвергалъ своей критикѣ, этотъ взглядъ наводилъ его на общія разсужденія, и выводомъ его бываетъ не мораль, а мысль объ исправленіи общественныхъ учрежденій…. Этотъ послѣдній элементъ былъ вообще рѣдокъ въ нашей литературѣ, хотя переводы иностранныхъ сочиненій вводили въ русскую книгу такія разсужденія о политическихъ предметахъ, какія, вѣроятно, затруднили бы позднѣйшую цензуру; у Радищева была, безъ сомнѣнія, своя привычка къ этой иностранной литературѣ, вынесенная еще изъ Лейпцига, и онъ говоритъ объ этихъ предметахъ съ такой же свободой, — это была свобода въ теоретическихъ вещахъ, и притомъ не такая, какъ у иныхъ писателей того времени, которые свободу своихъ отзывовъ объ однихъ лицахъ покупали безмѣрной лестью другимъ лицамъ. Литературная манера Радищева отличается, такимъ образомъ, наклонностью къ общимъ вопросамъ, къ критикѣ общественныхъ порядковъ, и извѣстной свободой литературнаго изложенія: къ внѣшнимъ чертамъ этой манеры принадлежитъ привычка вспоминать знаменитыхъ мыслителей древнихъ и новыхъ временъ, приводить историческіе примѣры и т. п.
Что же представляетъ намъ «Почта Духовъ»? Намъ кажется, что въ этомъ журналѣ можно именно встрѣтить черты обоихъ литературныхъ характеровъ, нами указанныхъ. Читая внимательно эту книгу, едва ли можно придти къ заключенію, чтобы она составляла одну картину, чтобы въ ней вездѣ были одни и тѣ же пріемы, одинъ взглядъ на міръ и общество и т. д. Напротивъ того, все единство, какое есть въ книгѣ, заключается въ ея сатирической, или, вѣрнѣе, обличительной цѣли, но затѣмъ она представляетъ нѣсколько различныхъ пріемовъ обличенія: въ однихъ письмахъ мы встрѣчаемъ почти только сцены изъ непосредственной жизни, сатиры на петиметровъ и щеголихъ, на пристрастіе къ французскимъ модамъ, на судейскія плутни, на игроковъ и т. д., безъ дальнѣйшихъ отвлеченныхъ разсужденій; другія, напротивъ, больше заняты общими соображеніями о недостаткахъ общественной жизни, ея устройства и обычаевъ, и разсужденіями о предметахъ нравственности. Различіе писемъ заключается не только въ выборѣ сюжетовъ (разные сюжеты могли бы быть взяты и однимъ писателемъ), но и въ самомъ изложеніи, и мы думали бы, напр., что Крыловъ едва ли былъ авторомъ писемъ второго, отмѣченнаго нами, разряда, — между прочимъ и потому, что въ этихъ послѣднихъ можно замѣтить извѣстную начитанность, которую трудно предположить у тогдашняго 20-лѣтняго Крылова; можетъ быть, онъ не былъ и авторомъ нѣкоторыхъ изъ тѣхъ писемъ, какія приписываются ему Плетневымъ. Если, наконецъ, мы сравнимъ сатиру «Почты Духовъ» съ сатирой послѣдующихъ журналовъ Крылова, намъ, кажется, будетъ еще замѣтнѣе присутствіе въ «Почтѣ» элемента, какого уже не было въ другихъ изданіяхъ Крылова. Въ «Зрителѣ» мы опять видимъ обличенія кокетокъ, петиметровъ, игроковъ, и т. под., короче, одну ходячую рутину тогдашней сатиры и комедіи. Мало того, мы найдемъ даже вещи совершенно противоположныя тому, что было въ «Почтѣ Духовъ». Укажемъ, напр., для сравненія, описаніе пріемной вельможи или разсужденіе о дворянствѣ — въ томъ и въ другомъ журналѣ {Напр., описаніе пріемной вельможи въ «Почтѣ Духовъ» исполнено самыхъ рѣзкихъ обличеній во вкусѣ времени, и вельможа изображенъ въ самомъ дурномъ свѣтѣ. Замѣтимъ притомъ, что описаніе находится въ письмѣ гнома Буристона (XXVI), слѣдовательно, считается принадлежащимъ Крылову, и дѣйствительно внесено въ Плетневское собраніе. «Зритель» описываетъ такую же пріемную въ совершенно другомъ тонѣ, и вельможа является всеобщимъ благодѣтелемъ. Это бы еще ничего, потому что могли быть и добрые вельможи; но статья написана какъ-будто въ прямое опроверженіе письма Буристона. Авторъ говоритъ, что, читая описанія вельможъ, онъ былъ очень предубѣжденъ противъ нихъ; что по этимъ описаніямъ, вельможи обращаются вообще дурно съ тѣми, кто приходить къ нимъ съ просьбой. Авторъ не разъ находилъ это въ книгахъ, — и радовался, что ему незачѣмъ идти въ переднюю вельможи.
…."Развернулъ я еще книгу, нашелъ и тамъ описаніе передней, гдѣ господинъ дома будто всѣхъ принимаетъ ласково; но благосклонность его питаетъ всегда просителей завтремъ".
Въ этомъ именно родѣ и было описаніе, помѣщенное въ «Почтѣ Духовъ». Дальше:
«И такъ, судя по таковымъ описаніямъ, какимъ я пораженъ вдругъ ударомъ, когда представилася мнѣ нужда ийти съ просьбою къ большому барину?… Я воображалъ, что или меня туда не пустятъ, или я принятъ буду и провожденъ съ презрѣніемъ: но колика я обманулся! о проклятые писатели!… вы часто созидаете въ мысляхъ своихъ такія нелѣпости, которыя нигдѣ кромѣ воображенія вашего не существуютъ. Какая въ томъ польза, что вы обременяете вашими мрачными картинами читателя? Отнынѣ я не повѣрю вамъ ни въ чемъ. Вы, описывая вельможу гордаго, безжалостнаго, корыстолюбиваго, даете знать, что естьли бы судьба поставила васъ самыхъ на чреду вельможъ, то бы вы оправдали описаніе ваше». («Зритель», 1792, I, 190).
Затѣмъ описывается вельможа крайне-добродѣтельный и осыпающій просителей благодѣяніями, даже вовсе нежданными.
Намъ кажется, что это описаніе находится въ нѣсколько странномъ отношеніи къ статейкѣ «Почты Духовъ»: эта статейка была написана проклятыми писателемъ.
Замѣтимъ еще, что у Радищева нападенія на придворныхъ были очень частой темой; она повторяется не разъ и въ его «Путешествіи», — что императрица Екатерина объясняла неудовлетвореннымъ честолюбіемъ.}.
Повторяемъ опять, что трудно дѣлать здѣсь какія-нибудь положительныя указанія, — мы ничего не знаемъ о редакціонномъ порядкѣ изданія; имена духовъ могли не составлять исключительной принадлежности того или другого автора, — но, судя но общимъ чертамъ, повторяющимся въ письмахъ, мы приписали бы Радищеву именно письма второго, указаннаго нами, разряда, въ особенности письма Сильфа Дальновида, можетъ быть, также письмо VIII и др. Прочитавъ въ особенности письма «о ненасытности человѣческихъ желаній» — съ примѣрами, взятыми отъ государей, придворныхъ и духовныхъ (письмо И); «о свойствахъ мизантроповъ» (IV); «о нѣкоторыхъ государяхъ и министрахъ, кои поступками своими причиняли великій вредъ людямъ» (XX); «о томъ, что гораздо бы лучше для людей, когда бы они непрестанно спали и видѣли хорошія сновидѣнія» (XXII); «о томъ, что въ гражданскомъ обществѣ часто называютъ честнымъ человѣкомъ того, который ни мало сего названія не заслуживаетъ, и какія нужно имѣть достоинства, чтобы пріобрѣсти названіе истинно честною человѣка» (XXIV);, «о нѣкоторой болѣзни, подобной меланхоліи, въ которую всякаго состоянія люди часто впадаютъ, и проч.» (XXV); «о праздности, которой всякаго состоянія люди безумно предаются, и какія бываютъ отъ того слѣдствія и пр.» (XXIX); «о томъ, что глупые люди часто въ свѣтѣ бываютъ счастливѣе ученыхъ» (XXXIII); «о, дворянствѣ и дворянахъ» (XXXVII), — прочитавъ эти письма, по нашему мнѣнію, скорѣе можно находить въ нихъ образъ мыслей и манеру Радищева, чѣмъ Крылова. Разсужденія о государяхъ, придворныхъ, дворянствѣ, обязанностяхъ честнаго человѣка и т. д. идутъ совершенно въ томъ направленіи, какимъ обыкновенно шли мысли Радищева. Не приводя много выписокъ, мы укажемъ только одинъ отрывокъ изъ его разсужденія о честномъ человѣкѣ: для тѣхъ, кто знакомъ съ общимъ литературнымъ характеромъ Радищева, вѣроятно будетъ достаточно видно указываемое нами сходство:
"Великая разность между честнымъ человѣкомъ, почитающимся таковымъ отъ философовъ, и между честнымъ человѣкомъ, такъ называемымъ въ обществѣ. Первый есть человѣкъ мудрый, который всегда старается быть добродѣтельнымъ, и честными своими поступками отъ всѣхъ заслуживаетъ почтеніе; а другой, не что иное, какъ хитрый обманщикъ, который подъ притворною наружностію скрываетъ въ себѣ множество пороковъ, или человѣкъ совсѣмъ нечувствительный и безпечный, который хотя не дѣлаетъ никому зла, однакожъ и о благодѣяніи никакого не имѣетъ попеченія. Я въ томъ согласенъ, почтенный Маликульмулькъ, что приличнѣе называть честнымъ человѣкомъ того, который содержитъ себя въ равновѣсіи между добромъ и зломъ, нежели того, который явно предается всѣмъ порокамъ; но онаго еще не довольно, для полученія сего названія, чтобы не дѣлать никому зла и не обезславить себя безчестными поступками: а именно честному человѣку надлежитъ быть полезнымъ обществу во всѣхъ мѣстахъ и во всякомъ случаѣ, когда только онъ въ состояніи оказать людямъ какое благодѣяніе.
«Придворный, который гнуснымъ своимъ ласкательствомъ угождаетъ страстямъ своего Государя, который, не внемля стенанію народа, безъ всякой жалости оставляетъ его претерпѣвать жесточайшую бѣдность, и который не дерзаетъ представить Государю о ихъ жалостномъ состояніи, страшась притти за то въ немилость, можетъ ли назваться честнымъ человѣкомъ? Хотя бы не имѣлъ онъ ни малаго участія въ слабостяхъ своего Государя, хотя бы не подавалъ ему никакихъ злыхъ совѣтовъ, и хотя бы по наружности былъ тихъ, скроменъ и ко всѣмъ учтивъ и снисходителенъ, но по таковымъ хорошимъ качествамъ онъ представляетъ въ себѣ честнаго человѣка только въ обществѣ, а не въ глазахъ мудрыхъ философовъ; ибо по ихъ мнѣнію не довольно того, чтобъ не участвовать въ порокахъ Государя, но надлежитъ къ благосостоянію народа изыскивать всевозможные способы, и стараться прекращать всякое зло, причиняющее вредъ отечеству, хотя бы чрезъ то долженъ онъ былъ лишиться милостей своего Государя и быть навсегда отъ лица его отверженнымъ»[10].
Эти мысли были бы понятны въ человѣкѣ, который въ это самое время печаталъ «Путешествіе изъ Петербурга въ Москву», вышедшее вскорѣ послѣ того.
Считаемъ не лишнимъ, въ заключеніе, сдѣлать еще одно замѣчаніе. Имя Радищева чуть ли не до сихъ поръ носитъ на себѣ отпечатокъ той опалы, которая нѣкогда постигла этого писателя. Извѣстная статейка Пушкина, писанная имъ въ послѣдніе годы, когда его мнѣнія такъ сильно и радикально измѣнились противъ прежняго, вновь бросила въ Радищева камнемъ, и авторитетъ Пушкина (которому бы лучше не быть здѣсь авторитетомъ) внушалъ и другимъ пренебрежительные отзывы о Радищевѣ. Сужденіе Пушкина, по нашему мнѣнію, есть глубокая несправедливость, и когда онъ писалъ это сужденіе, имъ, кажется, руководилъ вовсе не историческій взглядъ на стараго писателя, а ревность адепта новыхъ мнѣній, который рѣзкимъ отзывомъ о чужой ошибкѣ хочетъ скрыть досаду, что самъ нѣкогда ошибался точно такимъ же образомъ. Потоку что, въ самомъ дѣлѣ, книга Радищева, по своей «непозволительности», ничѣмъ не отличается отъ тѣхъ сочиненій самого Пушкина, — стихотвореній, «одъ», эпиграммъ, четверостишій политическо-общественнаго характера, — которыя не могли войти въ собранія его сочиненій: разница таланта, конечно, здѣсь громадная, но что касается до серьезности самыхъ понятій, разница едва ли склонится въ пользу Пушкина.
Другіе критики, которые съ пренебреженіемъ относятся къ Радищеву и не хотятъ дать ему мѣста въ исторіи русской литературы, вѣроятно, не читали его сочиненій довольно внимательно и не сравнивали ихъ исторически съ тѣмъ, что писалось въ то же время другими людьми поколѣнія Радищева (если только эти критики, въ своемъ пренебреженіи, не слѣдовали другимъ, не литературнымъ соображеніямъ). У Радищева не было, конечно, большого дарованія, были свои преувеличенія и увлеченія, и свои литературные недостатки (отчасти принадлежавшіе эпохѣ); но у него есть, однако, умъ, свѣдѣнія, и есть чувство. Какъ человѣкъ изъ поколѣнія, которое воспитывалось на французской философіи того времени, онъ есть личность очень характерная. Людей того времени начинали уже глубоко занимать отвлеченные вопросы нравственнаго и общественнаго порядка, о природѣ человѣка, его прайѣ какъ нравственнаго существа, о гражданскомъ устройствѣ и т. п. Упомянутая нами біографія Ушакова и нѣкоторыя сочиненія его, напечатанныя Радищевымъ при этой біографіи, вмѣстѣ со всѣми сочиненіями самого Радищева, знакомятъ насъ съ особой группой въ образованномъ слоѣ тогдашняго общества, группой, въ которой уже выростала потребность опредѣлить свое міровоззрѣніе по требованіямъ разума и согласно ему поступать въ жизни. Это міровоззрѣніе можетъ, конечно, казаться намъ мало продуманнымъ, поверхностнымъ и т. п., — каждое новое поколѣніе легко видитъ ошибки предъидущаго, а мы отдѣлены отъ того времени не однимъ поколѣніемъ, — но съ исторической точки зрѣнія нельзя не признать, что это міровоззрѣніе имѣло свое право, и что оно во всякомъ случаѣ было выше рутины, которая не питала никакихъ сомнѣній и не трудилась задавать себѣ никакихъ задачъ. Философія Радищева и его друзей была, конечно, несостоятельна, какъ и ея первообразъ, но въ умственномъ развитіи общества она составляла логическую ступень, которая принадлежитъ исторіи. Найти себѣ извѣстный кодексъ убѣжденій — становилось тогда потребностью для мыслящихъ людей: одни предались мистицизму, и въ число ихъ попалъ ^товарищъ и другъ Радищева (и Карамзина), Кутузовъ; другіе увлекались французской философіей. Если понятія Радищева мало клеились съ дѣйствительностью, если они часто кажутся фантастическими, то и это есть знакъ времени: для этихъ понятій дѣйствительность того времени давала слишкомъ мало опоры, и недостатки Радищева принадлежали въ значительной мѣрѣ условіямъ времени. Въ такую же фантастику и разладъ съ дѣйствительностью впадали тогда и люди противоположнаго направленія — масонскіе мистики. Жизнь, не знавшая никакой свободы мысли, не представлявшая для новыхъ идей никакого практическаго выхода, невольно загоняла этихъ мечтателей въ идеальныя области и затѣмъ въ печальныя столкновенія съ практикой. Не надобно, впрочемъ, думать, чтобы Радищевъ былъ крайнимъ «волтеріянцемъ», какъ тогда говорили; онъ не былъ матеріалистомъ, вѣрилъ въ безсмертіе, и идеалъ его былъ въ господствѣ справедливости и добродѣтели, во вкусѣ Руссо. Книга его была большимъ, но честнымъ заблужденіемъ. Слабость, которую онъ обнаружилъ при допросахъ, отреченіе отъ этой книги и проч. находятъ свое простое объясненіе въ характерѣ времени и обстоятельствъ; такую же слабость выказалъ и Новиковъ.
Историки, которые пренебрегаютъ Радищевымъ, ошибаются и въ томъ, когда думаютъ, что онъ остался безъ вліянія на общество. Напротивъ, есть основаніе думать, что книга произвела впечатлѣніе. Мы привели выше свидѣтельство «Мемуаровъ», съ какой жадностью читаны были уцѣлѣвшіе экземпляры «Путешествія». Мы укажемъ еще одно свидѣтельство — людей новаго поколѣнія, въ началѣ царствованія Императора Александра, послѣ смерти Радищева, какъ извѣстно, отравившагося въ минуту отчаянія. Это свидѣтельство находится въ маленькомъ альманахѣ: «Свитокъ Музъ» (1803 г.), который изданъ былъ петербургскимъ Обществомъ любителей искусствъ, наукъ и художествъ[11].
Въ концѣ 2-й части этого сборника помѣщено стихотвореніе: «На смерть Радищева», и затѣмъ небольшая статейка, съ нѣкоторыми воспоминаніями о немъ (стр. 136—144). И то и другое исполнено самаго пылкаго уваженія къ имени Радищева. Мы приведемъ одинъ отрывокъ изъ этой мало-извѣстной книжки.
"На сихъ дняхъ умеръ Радищевъ, — говоритъ авторъ, — мужъ вамъ всѣмъ извѣстный, коего смерть болѣе нежели съ одной стороны важна въ очахъ философа, важна для человѣчества. Жизнь подвержена коловратности и всякимъ перемѣнамъ. Нѣтъ дня, похожаго на другой. Какъ легчайшій вѣтеръ возмущаетъ поверхность водъ, такъ жизнь наша есть игралище вѣчнаго движенія. Радищевъ зналъ сіе, и съ твердостію философа покорился року. Будучи въ иркутской губерніи, въ мѣстечкѣ Илимскѣ, сдѣлался онъ благодѣтелемъ той страны; умъ его просвѣщалъ, а добродушіе утѣшало всѣхъ, помогало всѣмъ, и память добродѣтельнаго мужа пребудетъ тамъ священною у позднѣйшаго потомства. Когда они услышали, что просвѣтитель ихъ, ихъ отецъ, ихъ ангелъ-хранитель (онъ многихъ вылечилъ, особливо отъ зобовъ, болѣзни тамошнихъ мѣстъ), что Радищевъ ихъ оставляетъ, стеклись къ нему благодарные на разстояніи пяти-сотъ верстъ! всякой несъ что-нибудь отъ сердечной признательности, слезы каждаго мѣшались съ слезами торжествующаго честнаго человѣка….
"Радищевъ съ горестію разстался съ илимскими жителями; на возвратномъ своемъ пути остался онъ вездѣ въ памяти. Въ проѣздъ мой чрезъ Тару, остановился я въ томъ домѣ, гдѣ онъ прожилъ недѣлю, и хозяинъ не могъ нахвалиться его добродушіемъ, его ласковостію. Такова сила ума и добродѣтели! Истинно великій человѣкъ вездѣ въ своемъ мѣстѣ, счастіе и несчастіе его не перемѣняютъ. Во всякомъ кругу дѣйствій, какъ въ большемъ, такъ и въ маломъ, творитъ онъ возможное благо. Истинна и добродѣтель живутъ въ немъ, какъ солнце на небѣ, вѣчно не измѣняющееся.
"Радищевъ умеръ, и, какъ сказываютъ, насильственною, произвольною смертію. Какъ согласить сіе дѣйствіе съ непоколебимою оною твердостію философа, покоряющагося необходимости и радѣющаго о благѣ людей въ самомъ изгнаніи, въ ссылкѣ, въ несчастій, будучи отчужденнымъ круга родныхъ и друзей? — Или позналъ онъ ничтожность жизни человѣческой? или отчаялся онъ, какъ Брутъ, въ самой добродѣтели? — Положимъ перстъ на уста наши и пожалѣемъ объ участи человѣчества.
«Друзья! посвятимъ слезу сердечную памяти Радищева. Онъ любилъ истинну и добродѣтель. Пламенное его человѣколюбіе жаждало озарить всѣхъ своихъ собратій симъ немерцающимъ лучемъ вѣчности; жадало видѣть мудрость, возсѣвшую на тронѣ всемірномъ. Онъ зрѣлъ лишь слабость и невѣжество, обманъ подъ личиною святости — и сошелъ въ гробъ. Онъ родился быть просвѣтителемъ, жилъ въ утѣсненіи — и сошелъ въ гробъ; въ сердцахъ благодарныхъ патріотовъ да сооружится ему памятникъ достойный его!» —
Не думаемъ, чтобы можно было усомниться въ искренности этого отношенія къ Радищеву у людей новаго поколѣнія; на нашъ взглядъ, эти строки могутъ свидѣтельствовать, что литературная дѣятельность Радищева произвела на умы извѣстное впечатлѣніе и способна была поселить нѣсколько честныхъ мыслей[12].
Въ настоящей замѣткѣ мы хотѣли собственно только выставить вопросъ объ отношеніяхъ Крылова къ Радищеву и объ авторахъ «Почты Духовъ». Данныя еще не вполнѣ достаточны для его рѣшенія. Наше мнѣніе можетъ оказаться и ошибочнымъ; но вопросъ существуетъ, и, ставя его, мы желали бы вызвать новое изслѣдованіе этого неяснаго историческаго пункта.
- ↑ Вѣстникъ Европы, 1868, февр., стр. 712. Рѣчь идетъ конечно о типографіи, принадлежавшей собственно Рахманинову, гдѣ печаталась «Почта Духовъ».
- ↑ Вѣстн. Евр. 1868, III, 222, прим. 1.
- ↑ Mém. secr., t. II, р. 188—191, 200.
- ↑ Цитаты его, замѣтимъ, вѣрны; въ другомъ мѣстѣ онъ приводитъ также цитату изъ «Вадима» Княжнина. (Срав. Mém. И, 163 и «Вадимъ Новгородскій», Спб. 1793, стр. 30—31.) Біографическія показанія о Радищевѣ также совершенно вѣрны. «Нелѣпости» Рылѣева были дѣйствительно замѣчательны; одну изъ нихъ разсказываетъ Сегюръ (Записки, Спб. 1866, стр. 39—41), — какъ Рылѣевъ, по мнимому приказанію императрицы, совсѣмъ былъ готовъ сдѣлать чучелу изъ придворнаго банкира Судерланда: на самомъ дѣлѣ, чучелу велѣно было сдѣлать изъ околѣвшей собаченки Судерланда, которая называлась этимъ именемъ потому, что была подарена императрицѣ банкиромъ Судерландомъ. Несчастный банкиръ только счастьемъ избавился отъ операціи, которую собирался сдѣлать съ нимъ Рылѣевъ.
- ↑ Вѣстн. Евр. 1868, II, 712.
- ↑ Жизнь и сочиненія Ивана Андреевича Крылова. Сочиненіе академика Михаила Лобанова. Сцб., 1847, стр. 5.
- ↑ Т. е. Рахманиновымъ.
- ↑ Вѣстн. Евр. ibid. 222.
- ↑ Какъ поступалъ въ этомъ случаѣ Крыловъ, и какъ смотрѣли на этотъ предметъ его друзья, разсказываетъ Лобановъ: "Читатель пожелаетъ, можетъ быть, знать исторію каждой оригинальной его басни, т. е. случаи, побудившіе автора къ изобрѣтенію той или другой изъ нихъ. Безъ сомнѣнія, случаи эти были, и я самъ желалъ бы ихъ знать; но эту тайну авторъ унесъ съ собою въ могилу. Мы знаемъ ключъ только къ нѣкоторымъ, весьма немногимъ, но, по весьма уважительнымъ причинамъ, не можемъ передать читателю? (стр. 55).
- ↑ «Почта Духовъ», 2-е изд. II, 172—175.
- ↑ Библіогр. Записки, Лонгинова, Совр. 1856, № 8, стр. 151.
- ↑ Во время печатанія настоящей замѣтки, мы узнали о только-что вышедшей въ свѣтъ книгѣ, подъ заглавіемъ: «Радищевъ и его книга — Путешествіе изъ Петербурга въ Москву». — Ред.