_-_Zinnober_and_Rosabelverde.jpg){kind=link}
I.
правитьНедалеко отъ премиленькой деревеньки, близь самой дороги, лежала на землѣ, раскаленной солнцемъ, бѣдная крестьянка въ рубищѣ. Измученная голодомъ, истомленная жаждою, совсѣмъ подавленная тяжестію плетенки, верхомъ набитой хворостомъ, который съ трудомъ набрала въ лѣсу, она упала совсѣмъ обезсиленная и такъ-какъ едва переводила дыханіе, то и думала, что приближается уже часъ смертный. Вскорѣ, однакожь, она собрала столько силъ, что отвязала плетенку отъ спины, кое-какъ перетащилась на лужокъ, случившійся неподалеку, и тутъ громко начала жаловаться на судьбу свою.
— Отъ-чего жь, сказала она: — только я и бѣдный мужъ мой должны терпѣть горе и нужду? Не одни ли мы во всей деревнѣ, сколько ни работаемъ, а все бѣдны; сколько ни стараемся, а едва-едва добываемъ насущный хлѣбъ? За три года, когда мужъ мой, перекапывая садъ, нашелъ груду золота, мы думали: вотъ счастье наконецъ посѣтило насъ, вотъ теперь-то заживемъ мы! Что̀ жь случилось? Воры покрали золото, домъ и сараи сгорѣли, хлѣбъ побило градомъ и, въ довершеніе всего, наказалъ насъ еще Господь этимъ уродомъ, котораго я родила на посмѣшище цѣлой деревни. Въ день святаго Лаврентія, ему минуло три года, а онъ все еще не можетъ ни стоять, ни ходить на своихъ паутинныхъ ножкахъ, и вмѣсто того, чтобъ говорить, мурчитъ и пищитъ-себѣ какъ кошка. А ѣстъ-то словно самый сильный восьмилѣтній ребенокъ, и ничего ему отъ этого не дѣлается. Господи, умилосердись Ты надъ нимъ и надъ нами — взростимъ мы его себѣ же на бѣду и на мученье: ѣсть и пить будетъ онъ все больше, а работать никогда! Нѣтъ, ужь это не по силамъ человѣка! Ахъ, еслибъ я только могла умереть — только умереть!
Тутъ бѣдная начала плакать и рыдать, и рыдала и плакала до-тѣхъ-поръ, пока совсѣмъ обезсиленная горемъ не заснула.
И въ-самомъ-дѣлѣ, она могла плакаться на гадкаго уродца, котораго родила за три года. То, что можно было принять съ перваго взгляда за исковерканный кусокъ дерева, лежавшій поперекъ плетенки, былъ именно уродливый, величиною въ пол-аршина ребенокъ. Вотъ онъ сползъ внизъ и мурча копышется въ травѣ. Голова чуть-чуть показывалась изъ плечъ; спину замѣнялъ наростъ въ видѣ тыквы и тотчасъ изъ-подъ груди висѣли вмѣсто ногъ два тоненькіе прутика; — короче, вся эта фигура очень походила на раздвоенную рѣдьку. Близорукій не нашелъ бы лица; но, вглядѣвшись хорошенько, можно было замѣтить длинный вострый носъ, торчавшій изъ-подъ черныхъ щетинистыхъ волосъ, и пару черныхъ блестящихъ глазъ, составлявшихъ разительную противоположность съ морщиноватыми, старческими чертами лица.
Когда, какъ мы сказали, женщина заснула, а сынокъ ея подползъ близехонько къ ней, случилось, что дѣвица фон-Розеншёнъ, жившая въ находившемся по-близости страннопріимномъ заведеніи для благородныхъ дѣвицъ, возвращалась съ прогулки именно мимо этого мѣста. Эта картина нищеты поразила ее, потому-что она отъ природы была добра и сострадательна.
— О Боже правосудный! воскликнула она остановившись. — Сколько горя и нуждъ въ твоемъ подлунномъ мірѣ! Бѣдная, несчастная женщина, и жизнь тебѣ не въ жизнь! Трудишься, работаешь и вотъ теперь упала изнуренная голодомъ и горемъ. О, теперь только чувствую я вполнѣ свою нищету и безсиліе! Еслибъ я только могла помочь такъ, какъ хочется! Впрочемъ и то, что у меня осталось, и тѣ немногіе дары, которыхъ враждебная судьба не могла лишить меня, я употреблю на улучшеніе твоей участи. Деньги, еслибъ онѣ у меня и были, не помогли бы тебѣ, бѣдная; можетъ-быть, даже и повредили бы. Тебѣ и твоему мужу не суждено богатство; а кому оно не суждено, у того золото вылетаетъ изъ кармана и, самъ не знаешь какъ, навлекаетъ только непріятности и дѣлаетъ еще бѣднѣе. Но я знаю — болѣе чѣмъ бѣдность, чѣмъ нужда удручаетъ тебя это маленькое чудовище. Ему ужь не бывать же ни большимъ, ни красивымъ, ни сильнымъ, ни умнымъ; но, можетъ-быть, удастся помочь ему другимъ образомъ.
Тутъ дѣвица Розеншёнъ сѣла на траву и взяла малютку на колѣни. Злой ребенокъ противился, кобенился, пищалъ и даже было-укусилъ палецъ доброй дѣвушки; но она тихо и нѣжно поглаживала его голову, приговаривая: «Тише, тише, жучокъ!»
И вотъ, щетинистые волосы постепенно смягчаются и прилегаютъ, и вотъ разсыпались шолковыми локонами по плечамъ и по спинному наросту. Малютка становился все спокойнѣе и наконецъ заснулъ. Дѣвица Розеншёнъ положила его бережно на траву подлѣ матери, вспрыснула ее жидкостью изъ сткляночки, которую вынула изъ кармана и удалилась быстро.
Когда женщина вскорѣ послѣ этого проснулась, то почувствовала себя чуднымъ образомъ освѣженною и укрѣпленною. Ей казалось, какъ-будто она поѣла въ-плотную и запила порядочнымъ глоткомъ вина.
— Смотри, пожалуй, воскликнула она: — сколько утѣшенія принесъ мнѣ какой-нибудь часокъ сна! Однако, солнце ужь скоро закатится за горы; скорѣй домой!
Она хотѣла поднять плетенку на спину, но остановилась, не видя своего уродца, который въ это самое мгновеніе съ пискомъ поднялся изъ травы. Взглянувъ на него, она всплеснула руками отъ удивленія.
— Цахесъ! восклицала она. — Крошка Цахесъ, кто это причесалъ тебя такъ славно? Цахесъ, крошка Цахесъ, какъ украсили бы тебя эти локоны, еслибъ ты не былъ такой гадкій, отвратительный. Ну, скорѣй въ плетенку.
Она хотѣла взять и положить его на хворостъ; но онъ задрягалъ ножонками и промяукалъ довольно-ясно: «Не хочу!»
— Цахесъ, крошка Цахесъ, кричала женщина почти внѣ-себѣ. — Кто же это тебя такъ скоро выучилъ говорить? Ну, если у тебя такъ чудно причесаны волосы, если ты можешь такъ хорошо говорить, такъ вѣрно можешь и бѣгать.
Тутъ она подняла на спину плетушку съ хворостомъ, а крошка Цахесъ ухватился за ея передникъ и оба поплелись въ деревню.
Имъ надобно было идти мимо пасторскаго дома. Пасторъ стоялъ въ дверяхъ съ меньшимъ сыномъ, прекраснымъ златовласымъ мальчикомъ лѣтъ трехъ.
— Добраго вечера, фрау Лизе, сказалъ онъ, когда бѣдная женщина съ тяжелой плетушкой, полной хвороста, и съ крошкой Цахесомъ, ковылявшимъ за нею, поровнялась съ его домомъ. — Какъ поживаете? Ну, зачѣмъ же носить такія тяжелыя ноши — вы едва идете. Присядьте-ка вотъ на эту скамейку, да отдохните. Я велю вамъ вынести чего-нибудь выпить.
Фрау Лизе не заставила просить себя въ другой разъ, опустила плетушку на земь и ужь открыла-было ротъ, чтобъ разсказать свое горе, какъ при быстромъ ея поворотѣ крошка Цахесъ потерялъ равновѣсіе и полетѣлъ въ ноги пастора.
— Э, э! фрау Лизе, что это у васъ за прелестный мальчикъ? Да подобныя дѣти истинно Божіе благословеніе, воскликнулъ пасторъ, взявъ Цахеса на руки и началъ его цаловать по-видимому совсѣмъ не замѣчая, что неучъ пищалъ и мяукалъ прегадко и даже хотѣлъ схватить его за носъ зубами.
Фрау Лизе вытаращила глаза на добраго пастора и не знала, что подумать.
— Ахъ, любезный господинъ пасторъ, начала она наконецъ плаксивымъ голосомъ: — хорошо ли служителю Божію насмѣхаться надъ бѣдной, несчастной женщиной, которую не знаю за что Господь наказалъ этимъ гадкимъ уродцемъ!
— Что это за вздоръ несете вы, любезная фрау Лизе, возразилъ пасторъ. — Насмѣхаться — уродецъ — наказалъ Господь — я рѣшительно не понимаю васъ. Вы вѣрно ослѣпли, если не любите своего прелестнаго сына. Ну, поцалуй же меня, бѣдный крошка!
Пасторъ началъ опять ласкать малютку; но Цахесъ ворчалъ: «не хочу!» и опять схватилъ-было его за носъ.
— Ну, посмотрите, какое злое зелье! воскликнула испуганная фрау Лизе.
— Ахъ, милый папенька! заговорилъ въ это самое мгновеніе сынъ пастора. — Ты такъ ласкаешь дѣтей; вѣрно они всѣ любятъ тебя очень, очень!
— Ну, слышите ли, воскликнулъ пасторъ, съ блестящими отъ радости глазами. — Ну, слышите ли, фрау Лизе, какъ хорошо говоритъ вашъ умный Цахесъ, на котораго вы такъ нападаете. Я ужь давно замѣчалъ, что вы изъ него не сдѣлаете ничего путнаго, хотя бы онъ былъ еще въ десять разъ и умнѣе, и пригожѣе. Послушайте, фрау Лизе, отдайте мнѣ этого мальчика на воспитаніе. Онъ подаетъ такъ много надеждъ! При вашей бѣдности, онъ только обременитъ васъ; а мнѣ будетъ очень-пріятно воспитывать его, какъ собственнаго сына.
Фрау Лизе никакъ не могла прійдти въ себя отъ изумленія.
— Но, любезный господинъ пасторъ, восклицала она нѣсколько разъ сряду: — любезный господинъ пасторъ, не-уже-ли вы не шутите, въ-самомъ-дѣлѣ берете къ себѣ этого уродца — хотите воспитать его, избавляете меня отъ этого наказанія Божія?
Но чѣмъ болѣе представляла она пастору ужасную уродливость своего сына, тѣмъ сильнѣе онъ заступался, говорилъ, что она въ безумномъ ослѣпленіи, что не сто̀итъ необыкновеннаго милосердія неба, которое послало ей такого дивнаго ребенка, и наконецъ, разсердившись, унесъ Цахеса въ комнату и заперъ за собою двери.
Фрау Лизе стояла какъ окаменѣлая, и не знала, на яву ли или во снѣ все это дѣется.
— Что же это, Боже мой, сдѣлалось съ нашимъ почтеннымъ пасторомъ? разсуждала она сама-съ-собою. — Ка̀къ же это онъ влюбился въ моего крошку Цахеса и глупаго уродца принимаетъ за прекраснаго, умнаго мальчика? Ну, да поможетъ ему Богъ — добрый человѣкъ! Онъ снялъ бремя съ плечъ моихъ и наложилъ на свои. Ка́къ же стала легка плетушка безъ крошки Цахеса.
И поднявъ плетушку на спину, весело побрела она домой.
Еслибъ мнѣ вздумалось до времени помолчать, то ты, любезнѣйшій читатель, и тутъ догадался бы, что дѣвица фон-Розеншёнъ или, какъ она прежде называлась, Розенгрюншёнъ, была не просто дѣвица. И, въ-самомъ-дѣлѣ, таинственное вліяніе ея поглаживанія головки Цахеса было причиною, что пасторъ принялъ его за прекрасное и умное дитя и тотчасъ взялъ къ себѣ на воспитаніе. Но не смотря на свою чудную догадливость, ты могъ бы, любезнѣйшій читатель, сдѣлать ложное предположеніе, или ко вреду самой повѣсти перевернуть много страницъ, чтобъ поскорѣе узнать поболѣе объ этой мистической дѣвицѣ, а потому гораздо-лучше я разскажу тебѣ тотчасъ все, что объ ней знаю.
Дѣвица фон-Розеншёнъ была большаго, величественнаго роста; въ движеніяхъ ея замѣчалась какая-то гордая повелительность. Лицо ея, впрочемъ совершенно-прекрасное, возбуждало, особливо когда она смотрѣла неподвижно впередъ, какое-то странное, почти трепетное чувство, что должно было приписать преимущественно чертѣ между бровей, которую могли ль имѣть институтки, рѣшительно не знаю. Но за то часто, при хорошей погодѣ, особенно въ то время, когда цвѣтутъ розы, въ ея взорахъ бывало столько прелести, что каждымъ овладѣвало какое-то сладостное, непреодолимое очарованіе. Когда я ее видѣлъ въ первый и въ послѣдній разъ, она была уже въ полномъ цвѣтѣ, въ порѣ тѣсно-граничащей съ порой переворота, и я радовался отъ души, что увидалъ ее хоть въ это время, потому-что вскорѣ, вѣроятно, не могъ бы судить объ ея дивной красотѣ. Но я ошибался. Всѣ старожилы деревеньки увѣряли, что съ-тѣхъ-поръ, какъ они начали помнить себя, она всегда была такова, ни старше, ни моложе, ни дурнѣе, ни прекраснѣе. Время, казалось, не имѣло надъ ней никакой власти. Ужь и это могло показаться очень-чуднымъ; но кромѣ того, много было еще удивительнаго. Во-первыхъ, обнаружилось у ней какое-то родство съ цвѣтами, имя которыхъ она носила, потому-что не только выращивала такія столиственныя розы, какихъ ни одинъ человѣкъ въ мірѣ не выроститъ, но онѣ появлялись и на каждой тычинкѣ, которую воткнетъ въ землю. Потомъ, замѣтили, что во время уединенныхъ прогулокъ по лѣсу, она громко разговаривала съ какими-то дивными голосами, раздававшимися изъ кустовъ, деревъ, ручьевъ. Одинъ молодой стрѣлокъ подсмотрѣлъ однажды, что она стояла въ самой чащѣ и около ней порхали странныя, не здѣшнія птицы, съ блестящими разноцвѣтными перьями и веселымъ пѣніемъ и щебетаньемъ, казалось, разсказывали ей разныя забавныя вещи, и она радовалась и смѣялась. Все это обратило на нее общее вниманіе тотчасъ, какъ она пріѣхала въ страннопріимный домъ, въ который была принята по особенному повелѣнію князя. Попечитель дома, баронъ Претекстатусъ фон-Мондшейнъ, жившій неподалеку въ своемъ помѣстьи, не могъ отказать ей, хотя и мучился ужаснѣйшими сомнѣніями. Долго и напрасно отъискивалъ онъ въ книгѣ Рикснера о турнирахъ и въ другихъ лѣтописяхъ фамилію Розенгрюншёнъ. И могъ ли онъ послѣ этого не сомнѣваться въ правѣ на житье между благородными дѣвицами особы, которая не можетъ показать родословной съ тридцатью-двумя предками? Наконецъ, не вытерпѣвъ, онъ присталъ къ ней съ сокрушеннымъ сердцемъ и со слезами на глазахъ, чтобъ она, ради самого Создателя, называлась не Розенгрюншёнъ, а Розеншёнъ, потому-что въ послѣдней фамиліи есть по-крайней-мѣрѣ смыслъ и можно отъискать хоть одного предка. Она согласилась изъ угожденія ему. Можетъ-быть, что досада оскорбленнаго Претекстатуса на дѣвицу безъ предковъ обнаружилась тѣмъ или другимъ образомъ и подала первый поводъ къ злымъ толкамъ, которые распространялись въ деревенькѣ все болѣе-и-болѣе. Къ чародѣйственнымъ разговорамъ въ лѣсу, въ сущности еще ничего не доказывавшимъ, начали прибавлять разныя обстоятельства, которыя, переходя изъ устъ въ уста, придавали дѣвицѣ Розеншёнъ очень-двусмысленное значеніе. Мать Анна, жена шульца, утверждала, что всякій разъ, когда дѣвица, стоя у окна, чихнетъ сильно, молоко во всей деревнѣ скисаетъ. Только-что разнесся слухъ этотъ, какъ случилось ужаснѣйшее. Михель деревенскаго учителя лакомился потихоньку на институтской кухнѣ картофелемъ и былъ пойманъ на дѣлѣ самой дѣвицей, которая, улыбаясь, погрозила ему пальцемъ. И вотъ бѣдный малой остался навсегда съ открытымъ ртомъ, какъ-будто въ немъ засѣла горячая картофелина, и съ той поры долженъ былъ носить шляпу съ широкими полями, потому-что безъ этого дождь шелъ бы ему прямо въ ротъ. Вскорѣ казалось ужь несомнѣннымъ, что дѣвица Розеншёнъ умѣла заговаривать огонь и воду, вызывать бурю и градъ, плести ковтунъ и т. д., и всѣ съ трепетомъ и съ вѣрою слушали разсказъ пастуха, какъ онъ въ полночь, дрожа всѣмъ тѣломъ, видѣлъ, что она промчалась по воздуху на метлѣ, а передъ ней огромный жукъ съ синеватымъ огонькомъ между рожковъ. И вотъ, все пришло въ волненіе, возстало противъ колдуньи. Деревенскій судъ рѣшилъ даже взять ее изъ страннопріимнаго дома и бросить въ воду: обыкновенное испытаніе женщинъ, водящихся съ нечистыми. Баронъ Претекстатусъ не возставалъ противъ этого ни словомъ, ни дѣломъ, а только улыбаясь проговаривалъ про себя: «вотъ такъ-то бываетъ съ простыми людьми безъ предковъ, съ людьми не такого древняго, благороднаго происхожденія, какъ Мондшейны». Дѣвица Розеншёнъ, узнавъ о грозящей ей опасности, ускакала въ столицу и вскорѣ баронъ Претекстатусъ получилъ изъ княжескаго кабинета извѣщеніе, что вѣдьмъ нѣтъ и никогда не бывало, и при этомъ повелѣніе: судей, обнаружившихъ дерзкое желаніе посмотрѣть, какъ плаваютъ институтки, посадить въ башню, а прочимъ поселянамъ и поселянкамъ запретить думать дурно о дѣвицѣ Розеншёнъ, подъ опасеніемъ строжайшаго тѣлеснаго наказанія. Они образумились, устрашились обѣщаннаго наказанія и перестали думать объ ней дурно, что имѣло прекраснѣйшія послѣдствія, какъ для деревеньки, такъ и для дѣвицы Розеншёнъ.
Въ кабинетѣ же князя, знали очень-хорошо, что дѣвица Розеншёнъ была въ-самомъ-дѣлѣ нѣкогда столь славная фея Розабельверде. А попала она въ институтъ вотъ какимъ образомъ:
Едва-ли во всей подсолнечной съищется страна краше маленькаго княжества, въ которомъ находилось помѣстье барона Претекстатуса фон-Мондшейнъ, въ которомъ жила дѣвица Розеншёнъ и въ которомъ случилось все, что я хочу разсказать тебѣ, любезнѣйшій читатель.
Окруженная со всѣхъ сторонъ высокими горами, страна эта, съ своими зелеными благоухающими рощицами, съ цвѣтущими полями, рѣчками и ручейками, съ веселыми деревеньками (городовъ не было ни одного) и тамъ-и-сямъ разбросанными палатами, уподоблялась дивно-прекрасному саду, въ которомъ жители, какъ-бы свободные отъ всѣхъ заботъ жизни, прогуливались безпечно, радостно. Всѣ знали, что страна эта управляется княземъ Деметріусомъ; но никто и не замѣчалъ, что она управляется, и всѣ были довольны. Охотники до свободы во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ и до теплаго климата, не могли бы избрать на житье лучшаго уголка земли; и вотъ почему, между прочими, поселилось въ этомъ княжествѣ и много добрыхъ, прекрасныхъ фей, которымъ, какъ извѣстно, свобода и теплота дороже всего. Имъ-то можно приписать, что не было деревеньки, въ которой не совершилось бы какого дива, и что каждый, обаянный ихъ чарами, вполнѣ вѣрилъ чудесному и именно потому, самъ не зная какъ, дѣлался веселымъ и вмѣстѣ хорошимъ гражданиномъ. Добрыя феи, расположившіяся на полной свободѣ, совершенно по-джинистански, охотно уготовили бы прекрасному Деметріусу жизнь вѣчную; но это было не въ ихъ власти. Деметріусъ умеръ и ему наслѣдовалъ молодой Пафнуціусъ. Еще при жизни свѣтлѣйшаго родителя, Пафнуціусъ скорбѣлъ сильно, что народомъ, какъ ему казалось, совсѣмъ не занимались. Вступивъ на престолъ, онъ рѣшился управлять имъ какъ слѣдуетъ, и вотъ онъ сдѣлалъ своимъ любимцемъ своего каммердинера Андрея, который однажды вывелъ его изъ довольно-затруднительнаго положенія, снабдивъ шестью дукатами, когда онъ забылъ свой кошелекъ въ трактирѣ за горами.
II.
правитьВъ дружескихъ письмахъ славнаго ученаго Птоломея Филадельфа къ Руфину находится слѣдующее замѣчательное мѣсто:
«Ты знаешь, любезный Руфинъ, что я ничего такъ не боюсь, какъ палящихъ лучей солнца, которые совершенно истощаютъ мое тѣло и до того ослабляютъ духъ, что всѣ мысли спутываются, и я тщетно стараюсь схватить въ душѣ хоть одно ясное представленіе. Вотъ причина, почему въ это жаркое время я обыкновенно сплю днемъ, а ночью путешествую. Прошедшую ночь, возница мой сбился въ темнотѣ съ настоящей покойной дороги и нечаянно попалъ на шоссе. Сильные толчки бросали меня изъ стороны въ сторону, такъ, что вскорѣ голова моя отъ шишекъ стала похожа на мѣшокъ съ грѣцкими орѣхами; однакожь, не смотря на то, я пробудился изъ глубокаго усыпленія только вылетѣвъ изъ коляски на землю; Солнце свѣтило мнѣ прямо въ лицо и за шлагбаумомъ, стоявшимъ близехонько, высились башни какого-то большаго города. Возница вопіялъ громко, потому-что не только ось, но и заднее колесо разбилось объ большой камень, лежавшій на самой срединѣ шоссе, а, какъ кажется, совсѣмъ не заботился обо мнѣ. Я подавилъ, какъ слѣдуетъ мудрому, гнѣвъ мой и закричалъ довольно-кротко, что онъ проклятый негодяй, что онъ долженъ вспомнить, что Птоломей Филадельфъ, знаменитѣйшій ученый своего времени, сидитъ на С*** дорогѣ и чтобъ онъ оставилъ ось осью, а колесо колесомъ. Ты знаешь, любезный Руфинъ, какую мощь имѣю я надъ человѣческимъ сердцемъ, и возница въ то же мгновеніе бросился ко мнѣ и поднялъ меня съ помощію шоссейнаго сборщика, передъ домомъ котораго случилось это несчастіе. По счастію, я ушибся не сильно и пошелъ тихохонько къ городу, а возница потащился за мной съ экипажемъ. Недалеко отъ воротъ города, замѣченнаго мною въ синѣющей дали, встрѣтилъ я много людей, такихъ странныхъ, въ такихъ чудныхъ одѣяніяхъ, что началъ протирать глаза, дабы удостовѣриться, дѣйствительно ли я бодрствую, или коварный сонъ перенесъ меня въ чуждую, баснословную страну. На этихъ людяхъ, которыхъ я имѣлъ полное право принять за жителей города, изъ воротъ котораго они выходили, были длинные, широкіе шальвары на-манеръ японскихъ, изъ разныхъ драгоцѣнныхъ матерій: шелка, бархата, тонкаго сукна и даже изъ пестраго холста, съ бахрамой, снурками или прекрасными лентами, и къ этому маленькіе, дѣтскіе кафтанчики, едва прикрывавшіе животъ, большею частію свѣтлыхъ цвѣтовъ; очень немногіе попадались въ черномъ. Волосы разсыпались у нихъ по плечамъ и по спинѣ неразчесанные, въ естественномъ безпорядкѣ, а на головѣ сидѣла маленькая очень-странная шапочка. У нѣкоторыхъ на шеѣ не было ничего, какъ у Турковъ и у новыхъ Грековъ; другіе же носили кусокъ бѣлаго полотна, очень похожій на воротникъ рубашки, отвороченный на плечи и спустившійся на самую грудь, какъ ты, я думаю, видалъ на изображеніяхъ нашихъ предковъ. Хотя вообще всѣ эти люди казались очень молодыми, голоса ихъ однакожь были смѣлы, а движенія неловки; только у нѣкоторыхъ замѣчалъ я небольшой оттѣнокъ на верхней губѣ, какъ-будто усы. У иныхъ, изъ задней части кафтанчика торчала палочка съ длинными шелковыми кистями; другіе же держали эти палочки въ рукахъ; но уже съ большими престранными головками на каждомъ концѣ, и они пускали изъ нихъ довольно-искусно дымныя облака, подувая въ тоненькую трубочку, находившуюся на верху. Нѣкоторые держали въ рукахъ широкіе, блестящіе мечи, какъ-будто шли на войну, а у иныхъ на плечахъ или на спинѣ болтались маленькіе мешечки изъ кожи и изъ другихъ матерій. Можешь себѣ представить, любезный Руфинъ, что, имѣя привычку обогащать мои знанія тщательнымъ разсмотрѣніемъ каждаго новаго явленія, я тотчасъ остановился и устремилъ глаза на этихъ странныхъ людей. Они собрались тотчасъ вокругъ меня, и помирая со смѣху, начали кричать: «Филистеръ, филистеръ!» Это огорчило меня. — Посуди самъ, любезный Руфинъ, можетъ ли быть что-нибудь оскорбительнѣе, для человѣка ученаго, какъ причисленіе къ народу, который за нѣсколько лѣтъ былъ избитъ ослиной челюстью? Я собрался однакожь съ духомъ и сказалъ имъ съ врожденнымъ величіемъ, что вѣроятно нахожусь въ цивилизованномъ государствѣ и потому обращусь къ полиціи и къ судамъ съ жалобою на нанесенное оскорбленіе. Они заворчали, и даже тѣ, которые до-сихъ-поръ не дымили, вынули предназначенныя для этого машины и начали пускать мнѣ прямо въ лицо густыя облака дыма, который, какъ только теперь замѣтилъ, вонялъ ужаснѣйшимъ образомъ и оглушалъ всѣ чувства. За тѣмъ они произнесли мнѣ нѣчто въ родѣ проклятія, и такого гадкаго, что не могу и передать его тебѣ, любезный Руфинъ. Наконецъ, они оставили меня, осыпая насмѣшками, и мнѣ показалось, какъ-будто повторяли слово «арапникъ». Возница мой, все видѣвшій и все слышавшій, сказалъ мнѣ, ломая руки: «Ахъ, любезнѣйшій господинъ, что случилось, того уже не поправишь, не ходите лучше въ этотъ городъ; тамъ, какъ говорится, ни одна собака не возьметъ отъ васъ и куска хлѣба, а кромѣ того на каждомъ шагу можете подвергнуться побо…». Я не далъ договорить этому честному человѣку, повернулъ назадъ, и сижу теперь въ единственномъ трактирѣ ближайшей деревеньки и пишу къ тебѣ, любезнѣйшій Руфинъ. Я соберу сколько возможно болѣе свѣдѣній о варварскомъ народѣ, живущемъ въ этомъ городѣ. Я уже узналъ много чуднаго о ихъ нравахъ, обычаяхъ, языкѣ и т. д. и сообщу тебѣ съ достодолжною вѣрностію».
Любезнѣйшій читатель! ты, я думаю, давно ужь замѣтилъ, что можно быть великимъ ученымъ и не знать самыхъ обыкновенныхъ явленій жизни; перетолковывать Богъ-знаетъ какъ, то, что извѣстно всему міру. Птоломей Филадельфъ штудировалъ много и не узналъ даже студентовъ, не вѣдалъ, что сидитъ въ деревенькѣ Хохъ-Якобсхеймъ, которая, какъ извѣстно, находится близь знаменитаго университета Керепесъ. Добрый Птоломей испугался студентовъ, которые весело шли гулять за городъ. Но что сталось бы съ нимъ, чего бы онъ еще не выдумалъ, еслибъ прибылъ въ Керепесъ за часъ до этого и ему привелось проходить мимо дома Моисъ Терпина, профессора естественныхъ наукъ, въ то самое время, какъ сотни студентовъ выходили съ его лекціи съ ужаснѣйшимъ шумомъ и гамомъ.
Лекціи Моисъ-Терпина посѣщались преимущественно. Онъ читалъ, какъ мы сказали, естественныя науки, объяснялъ какъ идетъ дождь, гремитъ громъ, блеститъ молнія, почему днемъ свѣтитъ солнце, а ночью мѣсяцъ, какъ и почему растетъ трава и т. д., и все это такъ просто и такъ понятно, что не задумался бы и ребенокъ. Онъ совключилъ всю природу въ маленькій компендіумъ, по которому распоряжался ею съ необыкновенною легкостію, вынимая изъ него, какъ изъ коммода съ разными ящичками, отвѣты на всѣ возможные вопросы. Слава его началась съ того самаго мгновенія, когда, послѣ многихъ физическихъ опытовъ, дошелъ онъ наконецъ до чрезвычайно-счастливаго заключенія, что мракъ зависитъ преимущественно отъ недостатка свѣта. Это и ловкость, съ которою онъ обращалъ вышеупомянутые физическіе опыты въ очень-занимательные фокусы, привлекало къ нему чрезвычайное множество слушателей.
Теперь позволь же, любезнѣйшій читатель, перенести тебя, такъ-какъ ты знаешь студентовъ гораздо-лучше Филадельфа и вѣрно не испугаешься ихъ — какъ онъ, въ самый Керепесъ, къ дому профессора Моисъ Терпина, только-что окончившаго лекцію. Одинъ изъ выходящихъ студентовъ тотчасъ обращаетъ на себя твое вниманіе. Ты видишь прекраснаго, стройнаго юношу, лѣтъ двадцати-трехъ или четырехъ. Въ черныхъ глазахъ его блеститъ живая, поэтическая душа. Взглядъ его можно бы даже назвать рѣзкимъ, еслибъ какая-то мечтательная грусть, разлитая по блѣдному лицу, не умѣряла жгучаго огня взоровъ какъ-бы покрываломъ. Казакинъ его, изъ тонкаго чернаго сукна, обложенный разрѣзнымъ бархатомъ, скроенъ на древне-германскій манеръ; на плечахъ лежалъ воротникъ, бѣлый какъ снѣгъ; бархатная беретка прикрывала темно-каштановые волосы, разсыпавшіеся по плечамъ локонами. Очень шелъ къ нему этотъ нарядъ, а болѣе отъ-того, что по всему существу, по величественной походкѣ, по серьёзному выраженію лица, онъ, казалось, въ-самомъ-дѣлѣ принадлежалъ прекрасному прошедшему времени. Тутъ не было замѣтно глупыхъ претензій, мелочнаго обезьянства непо̀нятымъ образцамъ, въ-слѣдствіе непонятыхъ требованій настоящаго времени. Это былъ студентъ Бальтазаръ, сынъ зажиточныхъ родителей, смирный, разумный, прилежный юноша.
Мраченъ, углубленъ въ думу, какъ обыкновенно, шелъ онъ съ лекціи Моисъ Терпина къ городскимъ воротамъ, чтобъ подышать свѣжимъ воздухомъ въ лѣсу, находившемся въ какой-нибудь сотнѣ шаговъ отъ города. Другъ его Фабіанъ, живой, веселый малой, бѣжалъ за нимъ и нагналъ у самыхъ воротъ.
— Бальтазаръ, кричалъ онъ ему: — опять въ лѣсъ, бродить подобно меланхолическому филистеру, тогда-какъ лихіе бурши упражняются въ благородномъ искусствѣ биться на рапирахъ! Прошу тебя, оставь свою глупую мечтательность, будь по-прежнему живъ и веселъ. Пойдемъ, подеремся немного, и если тебѣ и послѣ этого захочется въ лѣсъ, я пойду съ тобою.
— Фабіанъ, возразилъ Бальтазаръ: — я знаю, что ты желаешь мнѣ добра и потому не сержусь, что бѣгаешь за мной, какъ сумасшедшій и часто лишаешь наслажденій, о которыхъ не имѣешь никакого понятія. Ты принадлежишь къ тѣмъ страннымъ людямъ, которые всякаго, кто бродитъ одиноко, называютъ меланхолическимъ глупцомъ и воображаютъ излечить его отъ этой глупости по-сво̀ему, какъ извѣстная придворная чучела принца Гамлета. Я тебѣ не дамъ, какъ принцъ Гамлетъ, жестокаго урока флейтою; но просто попрошу поискать другаго товарища для упражненія въ благородномъ искусствѣ биться на рапирахъ и эспадронахъ, а меня оставить въ покоѣ.
— Нѣтъ, нѣтъ! воскликнулъ Фабіанъ смѣясь: — ты этимъ отъ меня не отдѣлаешься! Если ты не хочешь идти въ фехтовальную залу, такъ я пойду съ тобой въ лѣсъ. Какъ другъ, я обязанъ разгонять твою грусть. Ну, идемъ же въ лѣсъ, если ужь тебѣ такъ хочется.
Сказавъ это, онъ схватилъ друга подъ руку. Бальтазаръ стиснулъ зубы отъ досады и не говорилъ ни слова; за то Фабіанъ не умолкалъ ни на минуту, разсказывая всякій смѣшной вздоръ.
Когда они вступили въ прохладную сѣнь благоухающаго лѣса; когда кусты зашелестили, какъ-бы страстными вздохами; когда коснулись ихъ слуха дивныя мелодіи журчащаго ручья и отдаленныя пѣсни пернатыхъ, повторяемыя отголоскомъ горъ — Бальтазаръ остановился, распростеръ руки, какъ-будто хотѣлъ обнять съ любовью и кусты и деревья, и воскликнулъ:
— О, мнѣ теперь опять хорошо! невыразимо-хорошо!
Фабіанъ смотрѣлъ на друга разинувъ ротъ, какъ человѣкъ, непонимающій рѣчи другаго, незнающій что начать.
— Братъ! воскликнулъ Бальтазаръ снова, схвативъ Фабіана за руку. — Не правда ли, теперь и ты понимаешь чудную тайну уединенной прогулки въ лѣсу?
— Я не совсѣмъ тебя понимаю, любезный Бальтазаръ, возразилъ Фабіанъ. — Но если ты хочешь сказать, что прогулка въ этомъ лѣсу пріятна, я согласенъ. Я и самъ охотно гуляю, особенно съ хорошими товарищами, съ которыми можно повести разумный, поучительный разговоръ. Вотъ, на-примѣръ, я не знаю ничего пріятнѣе прогулки съ Моисъ Терпиномъ. Онъ знаетъ каждую травку, каждую былинку, назоветъ тебѣ ее по имени, скажетъ къ которому принадлежитъ классу…
— Перестань, замолчи, сдѣлай одолженіе! воскликнулъ Бальтазаръ. — Ты касаешься предмета, который всякій разъ приводитъ меня въ бѣшенство. Разсужденія Терпина о природѣ терзаютъ меня, ужасаютъ, какъ-будто я вижу передъ собой сумасшедшаго, который въ безуміи лобызаетъ соломенную чучелу, имъ же сдѣланную, воображая, что обнимаетъ свою царственную невѣсту. Такъ-называемые опыты его представляются мнѣ отвратительнымъ кощунствомъ надъ божественнымъ существомъ, которымъ проникнута вся природа, которымъ она возбуждаетъ въ сокровеннѣйшей глубинѣ души человѣка святѣйшія предчувствія. Часто приходитъ мнѣ въ голову разбросать всѣ его стклянки и всю рухлядь, и всякій разъ останавливаетъ мысль, что обезьяна не перестанетъ играть огнемъ до-тѣхъ-поръ, пока не обожжетъ лапъ. Вотъ, Фабіанъ, это-то чувство сжимаетъ мое сердце на лекціяхъ Моисъ Терпина и, можетъ, тогда въ-самомъ-дѣлѣ становлюсь я мрачнѣе. Въ эти мгновенія, мнѣ такъ и кажется, что домы готовы обрушиться на мою голову и невыразимая тоска гонитъ меня изъ города. Но тутъ, тутъ душа моя наполняется какимъ-то сладостнымъ спокойствіемъ. Лежа на травѣ, усѣянной цвѣтами, я смотрю на безпредѣльное голубое небо, и надо мной и надъ ликующимъ лѣсомъ несутся золотыя облака, какъ чудные сны міра далекаго, полнаго блаженства. О, другъ! тогда возникаетъ изъ моей собственной груди какой-то дивный духъ и я слышу, какъ онъ ведетъ таинственныя рѣчи съ кустами, съ деревьями, съ струями ручья — и какъ передать тебѣ блаженство, которое разливается какою-то сладостною, трепетною грустью по всему существу моему.
— Ну, воскликнулъ Фабіанъ: — опять старая пѣсня о грусти, о блаженствѣ, о говорящихъ деревьяхъ и ручьяхъ. Всѣ твои стихи наполнены этими дивными вещами, которыя звучатъ недурно и могутъ употребляться съ пользою, если не вздумаешь искать подъ ними еще чего. Но скажи, мой дивный меланхоликъ, зачѣмъ же ты не пропускаешь ни одной лекціи Моисъ-Терпина, если онѣ въ-самомъ-дѣлѣ такъ тебѣ противны?
— Не спрашивай, возразилъ Бальтазаръ, потупивъ глаза. — Какая-то невѣдомая сила влечетъ меня каждое утро въ домъ Моисъ Терпина. Я знаю напередъ, что долженъ вытерпѣть и все-таки не могу удержаться.
— Какъ тонко, какъ поэтически, какъ мистически! восклицалъ Фабіанъ, помирая со смѣха. — Полно, любезнѣйшій; невѣдомая сила, влекущая тебя въ домъ Моисъ Терпина, просто въ темноголубыхъ глазахъ прекрасной Кандиды. Что ты влюбленъ по уши въ миленькую дочку профессора, это мы знаемъ давно, и потому прощаемъ тебѣ твою глупую мечтательность. Съ влюбленными ужь всегда такъ бываетъ. Ты теперь находишься въ первомъ періодѣ любовной болѣзни и долженъ передѣлать всѣ глупости, которыя, благодаря Бога, я и многіе другіе отправили гораздо-раньше, передъ меньшимъ числомъ зрителей, еще въ школѣ. Но повѣрь…
Въ это самое время, они вышли изъ чащи на широкую дорогу, пролегавшую черезъ лѣсъ. Вдали, въ облакѣ пыли, неслась лошадь безъ сѣдока.
— Э, э! воскликнулъ Фабіанъ, прервавъ свое разсужденіе: — посмотри-ка, бестія вѣрно ссадила сѣдока. Надобно поймать ее; послѣ поищемъ хозяина.
Онъ сталъ посреди дороги. Лошадь близилась, и они увидѣли, что по обѣимъ сторонамъ ея болтались ботфорты, а на сѣдлѣ ворочалось что-то черное. Вдругъ, передъ самымъ Фабіаномъ раздалось рѣзкое и продолжительное прр-р-р-у-у; въ то же время надъ головой промахнула пара ботфортъ и какое-то маленькое, странное черное существо покатилось къ ногамъ его. Смирнехонько остановилась высокая лошадь и, протянувъ шею, обнюхивала своего чуднаго господина, барахтавшагося въ пескѣ и наконецъ съ трудомъ поднявшагося на ноги. Голова крошки вросла глубоко въ плечи. Съ двумя наростами на спинѣ и на груди, съ коротенькимъ туловищемъ на длинныхъ тоненькихъ ножкахъ, онъ былъ очень похожъ на яблоко съ вырѣзанной на верху мордочкой и воткнутое на вилку. Увидавъ передъ собою это крохотное чудище, Фабіанъ померъ со смѣху. Малютка надвинулъ на себя беретку, которую только-что поднялъ съ земли, посмотрѣлъ важно на Фабіана и спросилъ грубымъ сиплымъ голосомъ:
— Это ли дорога въ Керепесъ?
— Эта, милостивый государь, отвѣчалъ Бальтазаръ вѣжливо и подалъ малюткѣ слетѣвшіе ботфорты.
Напрасно старался крошка надѣть ихъ. Онъ спотыкался и падалъ безпрестанно. Бальтазаръ поставилъ ихъ рядышкомъ, приподнялъ малютку тихохонько и опустилъ ногами въ слишкомъ-тяжелые и широкіе футляры. Гордо уперши одну руку въ бокъ, а другую приподнявъ къ береткѣ, сказалъ карликъ: «Gratias!» подошелъ къ лошади и взялъ ее за уздечку. Но и тутъ всѣ попытки его достать стремя или вскарабкаться на высокое животное не удавались. Бальтазаръ также вѣжливо подсадилъ его на стремя; но отъ-того ли, что въ попыхахъ малютка прискакнулъ очень сильно, только, попавъ на сѣдло, онъ въ то же мгновеніе очутился по другую сторону лошади на землѣ.
— Вы слишкомъ горячитесь, любезнѣйшій, воскликнулъ Фабіанъ, не переставая смѣяться.
— Чортъ вашъ любезнѣйшій! закричалъ взбѣшенный карликъ, обчищая песокъ съ платья. — Я студентъ, и если и вы также студентъ, то вы тушируете меня, смѣясь въ глаза, какъ трусу. Завтра въ Керепесѣ вы должны со мною драться.
— Чудо, да это настоящій буршъ! восклицалъ Фабіанъ, не переставая смѣяться. — Какая храбрость, какое знаніе коммента.
Тутъ онъ схватилъ малютку, не смотря на его сопротивленіе, поднялъ и посадилъ на лошадь, которая тотчасъ весело поскакала къ городу.
Фабіанъ задыхался отъ смѣха.
— Послушай, сказалъ ему Бальтазаръ: — хорошо ли смѣяться надъ человѣкомъ, такъ жестоко обиженнымъ природой. Если онъ въ-самомъ-дѣлѣ студентъ, ты долженъ съ нимъ драться и противъ всѣхъ университетскихъ обыкновеній — на пистолетахъ, потому-что онъ не можетъ владѣть ни рапирой, ни эспадрономъ.
— Ныньче ты видишь все въ черномъ цвѣтѣ, возразилъ Фабіанъ. — Никогда не приходило мнѣ въ голову смѣяться надъ физической уродливостью. Но скажи, какъ же можно такому горбатому карлику садиться на такую большую лошадь, надѣвать такіе огромные ботфорты, такую чудную бархатную беретку, такую узенькую куртку съ ужасной путаницей шнурковъ, жгутовъ и кистей, принимать такой надменный, дерзкій видъ, говорить такимъ варварскимъ, сиплымъ басомъ? Ну, какъ послѣ этого не осмѣять его, какъ воплощеннаго пошляка? Но мнѣ надобно поскорѣй въ городъ, посмотрѣть на въѣздъ этого дивнаго рыцаря. Ты ныньче никуда не годишься, прощай!
Сказавъ это, Фабіанъ побѣжалъ назадъ въ городъ.
Бальтазаръ своротилъ съ дороги, углубился въ чащу и сѣлъ на кочку, волнуемый самыми горькими чувствами. Можетъ-быть, онъ и въ-самомъ-дѣлѣ любилъ прелестную Кандиду; но онъ скрывалъ эту любовь, какъ святую тайну, въ сокровеннѣйшей глубинѣ души отъ всѣхъ людей, даже отъ самого-себя. И когда Фабіанъ заговорилъ объ ней такъ безпощадно, такъ легкомысленно, ему казалось, будто грубыя руки съ дерзкимъ высокомѣріемъ срываютъ съ святаго лика покрывало, къ которому онъ самъ не смѣлъ прикоснуться. Слова Фабіана казались ему ужаснѣйшимъ кощунствомъ надъ всѣми святыми убѣжденіями и мечтами его.
— Такъ ты принимаешь меня за влюбленнаго селадона! воскликнулъ онъ, преодолѣваемый досадой и негодованіемъ. — За глупца, который бѣгаетъ на лекціи Моисъ Терпина, чтобъ хоть часъ пробыть подъ одной крышей съ прекрасной Кандидой, который таскается по лѣсу для того, чтобъ выдумывать пошлыя элегіи и посланія къ любезной, который портитъ деревья, вырѣзывая на гладкой корѣ ихъ глупые вензеля; который при ней не скажетъ порядочнаго слова, а только вздыхаетъ, охаетъ, и корчитъ плаксивыя рожи, какъ-будто мучится спазмами; который носитъ на голой груди увядшіе цвѣты, которые она носила, или перчатку, которую она потеряла! И потому-то ты дразнишь меня, Фабіанъ! и потому-то вмѣстѣ съ внутреннимъ, дивнымъ міромъ, возникшимъ въ груди моей, я сдѣлался, можетъ-быть, предметомъ насмѣшекъ моихъ товарищей! И милая, дивная, прелестная Кандида…
Тутъ сердце его сжалось сильно. Ахъ! внутренній голосъ шепталъ ему очень-явственно, что онъ ходитъ въ домъ Моисъ Терпина именно только для Кандиды, что онъ пишетъ стихи къ милой, что онъ вырѣзываетъ имя ея на деревьяхъ, что онъ при ней нѣмѣетъ и вздыхаетъ, что онъ носитъ на груди завядшіе цвѣты, которые она потеряла; что онъ дѣлаетъ всѣ глупости, о которыхъ намекнулъ ему Фабіанъ. Только теперь почувствовалъ онъ, какъ сильно, какъ невыразимо сильно любитъ онъ прелестную Кандиду и въ то же время замѣтилъ, что самая чистая, самая истинная любовь проявляется во внѣшней жизни какъ-то смѣшновато, можетъ-быть отъ глубокой ироніи, которую природа примѣшала ко всѣмъ человѣческимъ дѣйствіямъ. Можетъ-быть, это замѣчаніе и справедливо, но несправедливо, что оно начало сердить его. Свѣтлые сны, прежде его лелѣявшіе, отлетѣли, говоръ листьевъ и струй отдавался какъ-бы насмѣшкой и онъ пустился назадъ въ Керепесъ.
— Господинъ Бальтазаръ, mon her Бальтазаръ, кричалъ кто-то впереди.
Онъ поднялъ глаза и остановился, какъ-бы прикованный. На встрѣчу ему шелъ профессоръ Моисъ Терпинъ, подъ-ручку съ Кандидой. Кандида привѣтствовала окаменѣвшаго Бальтазара съ свойственной ей веселой, дружеской непринужденностью.
— Бальтазаръ, mon her Бальтазаръ, продолжалъ профессоръ: — Вы, ей-Богу, прилежнѣйшій и пріятнѣйшій для меня изъ всѣхъ студентовъ. Вижу, вижу, любезнѣйшій, вы любите природу со всѣми ея чудесами точь-въ-точь какъ я; а я на ней помѣшанъ! Вѣрно, опять ботанизировали въ нашемъ лѣсочкѣ? Ну, что жь нашли хорошаго? Да познакомимся покороче; навѣстите меня, — я радъ васъ видѣть во всякое время. Мы можемъ дѣлать вмѣстѣ опыты. Видѣли ль вы мой воздушный насосъ? Да за чѣмъ же откладывать далеко, mon her, завтра повечеру соберется у меня дружескій кружокъ, консумировать чай съ хлѣбомъ и масломъ, провести время въ пріятныхъ разговорахъ; увеличьте его своей драгоцѣнной особой. Вы познакомитесь у меня съ прелюбезнымъ молодымъ человѣкомъ, котораго мнѣ въ особенности рекомендовали. Bon soir, mon her, добраго вечера, любезнѣйшій! А refoir, до свиданія! Вы вѣдь завтра прійдете на мою лекцію? Ну, adieu, mon her!
И не дождавшись отвѣта Бальтазара, профессоръ Моисъ Терпинъ удалился вмѣстѣ съ дочерью.
Бальтазаръ въ смущеніи не смѣлъ поднять глазъ все время, какъ она передъ нимъ стояла; но онъ чувствовалъ, что взоры ея прожигали грудь его, чувствовалъ ея дыханіе и сладостный трепетъ потрясалъ все его существо.
Прошла досада — въ восторгѣ смотрѣлъ онъ на удаляющуюся до-тѣхъ-поръ, пока она не исчезла въ густотѣ деревьевъ. Медленно возвращался онъ опять въ лѣсъ, чтобъ мечтать, и мечтать сладостнѣе, чѣмъ когда-нибудь!
III.
правитьФабіанъ побѣжалъ поперекъ лѣса, думая обогнать чуднаго всадника, но ошибся. Вышедъ на опушку, онъ увидалъ, что къ крошкѣ присоединился другой красивый ѣздокъ и они оба въѣзжали уже въ городскіе ворота.
— Гмъ, пусть я не обогналъ его, бормоталъ онъ про-себя, удвоивая шаги. — Все-таки поспѣю. Если этотъ наперстокъ въ-самомъ-дѣлѣ студентъ, то его пошлютъ къ «Крылатому Коню», а если онъ повторитъ тамъ свое рѣзкое прр-р-у-у, сброситъ впередъ ботфорты, а тамъ слетитъ и самъ, и еще вздумаетъ расхорохориться, когда бурши начнутъ хохотать, такъ и пойдетъ потѣха.
Взошедъ въ городъ, Фабіанъ воображалъ встрѣчать на всѣхъ улицахъ смѣющіяся лица; но не тутъ-то было. Всѣ проходили спокойно, серьёзно. На площадкѣ, передъ «Крылатымъ Конемъ» прогуливалось нѣсколько студентовъ, преважно разсуждая о своихъ дѣлахъ. Вѣрно, крошка тутъ еще не показывался, подумалъ Фабіанъ, какъ, взглянувъ въ ворота гостинницы, увидалъ, что его лошадь вели въ конюшню. Но кого ни спрашивалъ онъ, не проѣзжалъ ли сюда верхомъ на пребольшой лошади премаленькій уродецъ, всѣ говорили, что нѣтъ. Много смѣялись его разсказу, но увѣряли, что ничего подобнаго не видали, что минутъ за десять проѣхали, правда, два ѣздока въ гостинницу, но очень-красивые и на хорошихъ лошадяхъ.
— И одинъ сидѣлъ на той, что сейчасъ провели въ конюшню?
— Да. Этотъ, конечно, нельзя сказать, чтобъ былъ великъ ростомъ, но за то прекрасно сложенъ, съ чрезвычайно-пріятнымъ лицомъ и чудными локонами. Къ тому жь, показалъ себя лихимъ наѣздникомъ; соскочилъ съ лошади такъ проворно и ловко, какъ первый шталмейстеръ нашего князя.
— И не потерялъ ботфортъ? И не покатился кубаремъ къ вамъ въ ноги?
— Съ чего это ты взялъ? возразили всѣ единогласно. — Слетѣть такому искусному ѣздоку, какъ маленькій?
Фабіанъ не зналъ, что и говорить.
Вдали показался Бальтазаръ. Фабіанъ бросился къ нему и разсказалъ, какъ здѣсь всѣ принимаютъ маленькаго уродца за прекраснѣйшаго мужчину и искуснѣйшаго наѣздника.
— Видишь ли, любезный Фабіанъ, сказалъ ему Бальтазаръ: — не всѣ, какъ ты, любятъ насмѣхаться надъ несчастными, искаженными природой.
— Да, Боже мой! перебилъ его Фабіанъ. — Тутъ дѣло совсѣмъ не о насмѣшкахъ, а о томъ, можетъ ли уродецъ въ три фута, чрезвычайно-похожій на рѣдьку, быть красивымъ мужчиной?
Бальтазаръ подтвердилъ увѣренія Фабіана, что маленькій студентикъ ужасно уродливъ. Напрасно — видѣвшіе его на площади оставались при своемъ, что онъ прекраснѣйшій мужчина.
Начало смеркаться; друзья отправились домой. Тутъ Бальтазаръ, самъ не зная какъ, проговорился, что онъ встрѣтился съ профессоромъ Моисъ Терпиномъ, и что онъ пригласилъ его завтрашній день на чай.
— Счастливецъ! воскликнулъ Фабіанъ. — Ты увидишь свою милую, свою прелестную Кандиду, будешь говорить съ ней, слушать ее!
Снова глубоко-оскорбленный Бальтазаръ вырвалъ свою руку изъ руки Фабіана и хотѣлъ уйдти; но, опомнившись, подавилъ досаду, остановился и сказалъ:
— Послушай, Фабіанъ, можетъ-быть, ты и въ-правѣ почитать меня глупымъ, влюбленнымъ вздыхателемъ; можетъ-быть, я влюбленъ и въ-самомъ-дѣлѣ; но эта — глупость глубокая, жестокоболящая рана души. Тронутая неосторожно, она можетъ довести меня до безумія. Прошу тебя, не произноси при мнѣ имени Кандиды!
— Любезный Бальтазаръ, ты принимаешь все ужасно-трагически; конечно, оно такъ и должно въ твоемъ положеніи. Чтобъ избѣжать, впрочемъ, всякой непріятной для меня размолвки съ тобою, я обѣщаю не говорить о Кандидѣ, пока ты самъ не подашь мнѣ къ этому повода. Позволь теперь только замѣтить, что въ этой любви я предвижу много для тебя непріятностей. Кандида прехорошенькая и премиленькая дѣвушка, но никакъ не йдетъ къ твоему мечтательному, меланхолическому характеру. Когда ты узнаешь ее покороче, ея свѣтлый, ничѣмъ-невозмущаемый нравъ покажется тебѣ чуждымъ всякой поэзіи, ты захандришь и все это кончится ужаснымъ вообразительнымъ страданіемъ и достаточнымъ отчаяніемъ. Впрочемъ, и я приглашенъ на завтрашній чай къ нашему профессору, который обѣщалъ, кромѣ того, занять насъ очень любопытными физическими опытами. Ну, доброй ночи, чудный мечтатель, спи спокойно, если можешь спать передъ такимъ великимъ днемъ!
Сказавъ это, Фабіанъ оставилъ своего друга, погруженнаго въ глубокую думу. Можетъ-быть, и не безъ основанія предвидѣлъ Фабіанъ много разныхъ патетическихъ мгновеній разлада между Кандидой и Бальтазаромъ, которые такъ разнились характерами.
Всякій долженъ былъ согласиться, что Кандида съ своими сердце-проникающими глазками, съ губками нѣсколько вздернутыми, была прелестна. Свѣтлы или темны были ея прекрасные волосы, которые она умѣла причесывать такъ фантастически, право, не помню; памятно мнѣ только ихъ чудесное свойство казаться все темнѣе и темнѣе, чѣмъ болѣе на нихъ смотришь. Необыкновенная стройность и граціозность во всѣхъ движеніяхъ дѣлали ее воплощенною прелестью, хотя ручка и ножка могли бы быть нѣсколько по-менѣе. Ко всему этому, Кандида читала «Вильгельма Мейстера» Гёте, стихотворенія Шиллера, «Волшебное Кольцо» Фуке́ и опять позабыла почти все, что въ нихъ было; играла довольно-порядочно на фортепьяно, даже иногда подпѣвала, танцовала новѣйшія французскія кадрили и галопъ, и писала прачешные реестры красивымъ, четкимъ почеркомъ. Люди, которые не могутъ обойдтись безъ того, чтобъ не отъискать вездѣ недостатки, говорили только, что у ней голосъ немного грубоватъ, что она затягивается слишкомъ-сильно, радуется новой шляпкѣ слишкомъ-долго, да за чаемъ съѣдаетъ слишкомъ-много разнаго печенья. Восторженнымъ поэтамъ не понравилось бы въ Кандидѣ и еще многое; но мало ли что имъ не нравится. Во-первыхъ, имъ хочется, чтобъ дѣвушка приходила въ магнетическій восторгъ отъ всего, что до нихъ касается, вздыхала глубоко, подкатывала глаза подъ лобъ, а при случаѣ подвергалась бы и небольшимъ обморокамъ, или даже лишалась зрѣнія, что составляетъ высшую степень женственностей женственности. Потомъ, она должна пѣть романсы ихъ сочиненія, на голосъ мгновенно поданный сердцемъ, и за тѣмъ тотчасъ же немного прихворнуть или самой сочинять стихи и очень стыдиться, когда это обнаружится, даже и тогда, когда, переписавъ свое сочиненіе на тоненькую благовонную бумажку, сама довольно-искусно передастъ его своему поэту, который въ свою очередь отъ чрезмѣрнаго восторга прихворываетъ также. Есть еще поэтическіе аскетики, которые идутъ гораздо-далѣе и почитаютъ противнымъ всякой женской нѣжности, если дѣвушка смѣется, ѣстъ, пьетъ или одѣвается по модѣ. Эти очень похожи на Іеронима, который запрещалъ дѣвушкамъ носить серьги и ѣсть рыбу. Онѣ должны питаться, говоритъ онъ, небольшимъ количествомъ изготовленной травы, безпрестанно голодать, но нечувствуя этого, облекаться въ одежду грубую, дурно сшитую, скрывающую всѣ формы и преимущественно выбирать въ спутницы особу важную, блѣдную, мрачную и нѣсколько грязную.
Кандида была воплощенная веселость, беззаботность и потому для нея не было ничего выше разговора, вращавшагося на легкихъ воздушныхъ крылушкахъ самаго невиннаго юмора. Она смѣялась отъ души надъ всѣмъ смѣшнымъ, никогда не вздыхала, развѣ когда дождь мѣшалъ предположенной прогулкѣ, или, не смотря на всѣ предосторожности, на новой шали являлось пятнышко. И тутъ проглядывало, если бывалъ истинный поводъ, глубокое внутреннее чувство, никогда не переходившее въ пошлую плаксивость. Намъ съ тобой, любезный читатель, намъ, такъ далекимъ отъ восторженныхъ, эта дѣвушка пришлась бы непремѣнно по сердцу; но Бальтазаръ… Впрочемъ, мы увидимъ, оправдались ли предсказанія прозаическаго Фабіана.
Что Бальтазаръ во всю ночь не могъ сомкнуть глазъ отъ невыразимо-сладостнаго, боязливаго ожиданія — это очень-естественно. Полный мысли о своей милой, схватилъ онъ перо и написалъ много благозвучныхъ стиховъ, выражавшихъ въ мистическомъ повѣствованіи любви соловья къ пышной розѣ его собственное состояніе. Онъ хотѣлъ захватить ихъ съ собою къ Моисъ Терпину и при случаѣ нанести первый ударъ сердцу Кандиды.
Фабіанъ, зашедъ по уговору за своимъ другомъ, улыбнулся, увидавъ, что онъ разодѣлся противъ обыкновенія. На немъ былъ воротничекъ изъ тончайшихъ брюсельскихъ кружевъ, коротенькое полукафтанье изъ неразрѣзнаго бархата, французскіе сапожки съ высокими каблуками и серебряной бахрамой, англійская пуховая шляпа и датскія перчатки. Такимъ образомъ, онъ одѣлся совершенно по-германски, и нарядъ этотъ шелъ къ нему какъ-нельзя-лучше. Ко всему этому, онъ завилъ и расчесалъ еще волосы и расправилъ усики и эспаньйолку.
Сильно забилось сердце Бальтазара отъ восторга, когда Кандида въ полной одеждѣ древне-германскихъ дѣвъ встрѣтила его дружественной, очаровательной улыбкой.
— Прелестнѣйшая! воскликнулъ Бальтазаръ, когда Кандида, сама сладчайшая Кандида подала ему чашку съ дымящимся чаемъ.
— Вотъ ромъ и марасхико, говорила она, устремивъ на него свои свѣтлыя очи. — Вотъ сухари и крендельки. Пожалуйста, берите что вамъ угодно.
Но вмѣсто того, чтобъ взглянуть на ромъ или марасхико, на сухари или крендельки, Бальтазаръ не могъ спустить упоенныхъ взоровъ съ чудной дѣвы и напрасно искалъ словъ, чтобъ высказать, что чувствовалъ въ это мгновеніе.
Но тутъ схватилъ его сзади за плечи профессоръ эстетики, сильный рослый мужчина, и повернулъ къ себѣ такъ быстро, что выплеснулъ половину чашки на полъ.
— Любезнѣйшій Лука Кранахъ! загремѣлъ онъ громовымъ голосомъ: ну, какъ можно пить воду — вы совершенно испортите свой германскій желудокъ. Тамъ черезъ комнату нашъ храбрый Моисъ Терпинъ выставилъ баттарею благороднѣйшаго рейнвейна — скорѣй на приступъ!
И онъ потащилъ за собой бѣднаго юношу.
Но изъ сосѣдней комнаты вышелъ имъ на встрѣчу Моисъ Терпинъ, держа за руку престраннаго маленькаго человѣчка и восклицалъ громко:
— Вотъ, милостивые государи и государыни, рекомендую вамъ молодаго человѣка, одареннаго необыкновенными способностями. Онъ тотчасъ пріобрѣтетъ ваше расположеніе. Это г. Цинноберъ, прибывшій вчера въ университетъ и предполагающій заняться изученіемъ правъ.
Фабіанъ и Бальтазаръ узнали тотчасъ уродца, слетѣвшаго въ лѣсу съ лошади.
— Ну, чтожь, шепталъ Фабіанъ Бальтазару: — вызывать мнѣ эту мартышку на сапожный ремень или плеть? Другимъ оружіемъ я не могу драться съ такимъ ужаснымъ противникомъ.
— Какъ тебѣ не стыдно, возразилъ Бальтазаръ: — насмѣхаться надъ несчастнымъ, котораго тѣлесные недостатки, какъ ты самъ слышалъ, вознаграждены сторицею нравственными достоинствами. Надѣюсь, любезнѣйшій г. Цинноберъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ карлику, что вчерашнее паденіе ваше съ лошади не имѣло дурныхъ послѣдствій?
Цинноберъ поднялся на ципочки, оперся сзади на маленькую тросточку, которую держалъ въ рукахъ, закинулъ назадъ голову и, устремивъ на Бальтазара дико-сверкавшіе глаза, произнесъ страннымъ сиплымъ голосомъ:
— Я не понимаю, милостивый государь, о чемъ вы говорите? Упалъ съ лошади — я упалъ съ лошади! — Вѣроятно, вы не знаете, что я отличнѣйшій наѣздникъ, что никогда не падаю съ лошади, что служилъ волонтеромъ въ кирасирахъ, что училъ верховой ѣздѣ и офицеровъ и солдатъ? Гмъ! — Упалъ — я упалъ съ лошади!
Тутъ онъ хотѣлъ повернуться, но палочка, служившая ему опорой, выскользнула и онъ полетѣлъ въ ноги къ Бальтазару. Бальтазаръ нагнулся, чтобъ поскорѣй поднять его и какъ-то нечаянно коснулся до головы. Крошка завизжалъ такъ громко и рѣзко, что гости въ испугѣ повскакали съ мѣстъ. Всѣ окружили Бальтазара и осыпали вопросами отъ-чего закричалъ онъ такъ ужасно.
— Прошу не прогнѣваться, любезнѣйшій г. Бальтазаръ, говорилъ профессоръ Моисъ Терпинъ: — но это шутка довольно-странная. Вы вѣрно хотѣли заставить насъ подумать, что кто-нибудь наступилъ кошкѣ на хвостъ.
— Кошка — кошка! — вонъ кошку! завопила одна слабая нервами дама и упала въ обморокъ.
— Кошка — кошка! повторили два престарѣлые кавалера, страдавшіе тою же идіосинкразіей и бросились вонъ.
— Что это вы надѣлали своимъ гадкимъ мяу? сказала Бальтазару въ-полголоса Кандида, вылившая цѣлую склянку духовъ на даму упавшую въ обморокъ.
Бальтазаръ не зналъ что съ нимъ дѣлается. Лицо его пылало отъ стыда и досады и онъ не могъ даже проговорить, что мяукалъ не онъ, а проклятый Цинноберъ.
Профессоръ Моисъ Терпинъ замѣтилъ его смущеніе.
— Ну, успокойтесь, любезный г. Бальтазаръ, сказалъ онъ ему, взявъ дружески за-руку. — Я вѣдь все видѣлъ. Прыгая на четверенькахъ, вы представили раздраженную кошку неподражаемо. Признаюсь, я и самъ чрезвычайно люблю всѣ шутки изъ натуральной исторіи; но на литературномъ чаю…
— Но, почтеннѣйшій г. профессоръ, это не я! сорвалось наконецъ съ языка Бальтазара.
— Ну, хорошо, хорошо! перебилъ его профессоръ.
— Утѣшь добраго г. Бальтазара, прибавилъ онъ, обращаясь къ подошедшей Кандидѣ. — Эта смута вывела его совершенно изъ себя.
Доброй Кандидѣ было очень-жаль бѣднаго Бальтазара, стоявшаго передъ ней съ потупленными глазами, въ ужаснѣйшемъ замѣшательствѣ.
— Какіе, ей-Богу, смѣшные эти люди! Ну какъ такъ бояться кошекъ! прошептала она ему, подавая руку.
Съ жаромъ прижалъ Бальтазаръ ея руку къ сильно бившемуся сердцу. Очаровательные взоры Кандиды покоились на немъ. Онъ былъ весь восторгъ и забылъ и о Цинноберѣ и о мяуканьѣ. Наконецъ, все успокоилось. Слабая нервами дама сидѣла ужь за чайнымъ столикомъ и кушала сухарики, помачивая ихъ въ ромъ и увѣряя, что это самое лучшее лакомство противъ испуга и непріятностей.
И два престарѣлые кавалера, которымъ въ-самомъ-дѣлѣ на крыльцѣ попалась кошка, возвратились успокоенные и сѣли за карточный столъ.
Бальтазаръ, Фабіанъ, профессоръ эстетики и нѣсколько другихъ молодыхъ людей подсѣли къ дамамъ. Между-тѣмъ, г. Цинноберъ подтащилъ скамеечку и взобрался на софу, гдѣ сидѣлъ теперь между двумя дамами и прегордо посматривалъ вокругъ.
Бальтазаръ разсчелъ, что время выступить на сцену съ поэмой о любви соловья къ пурпуровой розѣ. И вотъ онъ объявилъ съ достодолжною молодымъ поэтамъ стыдливостью, что еслибъ не боялся наскучить и могъ надѣяться на общее снисхожденіе, то рѣшился бы прочесть послѣднее произведеніе своей музы.
Такъ какъ дамы переговорили уже о всѣхъ новостяхъ, дѣвушки обсудили послѣдній балъ у президента и согласились даже на-счетъ нормальной формы новыхъ шляпокъ, а мужчинамъ предстояли ѣда и питье развѣ часа черезъ два, то всѣ и начали просить Бальтазара не лишать общество этого пріятнаго наслажденія.
Бальтазаръ вынулъ чисто-перебѣленную рукопись и началъ читать.
Сочиненіе это, написанное въ самомъ-дѣлѣ съ чувствомъ, одушевляло его болѣе и болѣе. Въ его чтеніи обнаруживался весь пылъ любящаго сердца. Тихіе вздохи, не одно подавляемое: ахъ! дамъ и дѣвушекъ, громкія: «прекрасно — божественно» мужчинъ приводили его въ восторгъ, убѣждая, что пьеса увлекаетъ всѣхъ.
Наконецъ, онъ кончилъ и со всѣхъ сторонъ раздались восклицанія:
— Что за прелесть — какія мысли — какая фантазія — какіе стихи — какое благозвучіе! — Благодаримъ за это божественное наслажденіе! благодаримъ, — благодаримъ, г. Цинноберъ!
— Какъ? что? воскликнулъ Бальтазаръ; но никто не обращалъ на него ни малѣйшаго вниманія; всѣ бросились къ Цинноберу, который, сидя на софѣ, величался какъ индѣйскій пѣтухъ.
— Помилуйте, сипѣлъ онъ своимъ гадкимъ басомъ. — Слишкомъ-много чести — это такъ, бездѣлка, которую я набросалъ на-скоро ныньче ночью.
— Дивный, божественный Цинноберъ! восклицалъ профессоръ эстетики. — Другъ, послѣ меня ты первый изъ всѣхъ современныхъ поэтовъ! Чудная душа, прійди въ мои объятія!
Тутъ онъ схватилъ крошку съ софы, приподнялъ вверхъ и началъ цаловать его. Цинноберъ дрягалъ ноженками, барабанилъ ими по огромному чреву эстетика и пищалъ: «пусти, пусти! мнѣ больно — охъ — я выцарапаю тебѣ глаза — я откушу тебѣ носъ!»
— Нѣтъ, воскликнулъ профессоръ, спуская крошку на полъ. — Нѣтъ, любезный другъ, это ужь излишняя скромность.
— Прекрасно, молодой человѣкъ, сказалъ Моисъ Терпинъ, вставъ изъ-за карточнаго стола и взявъ Циннобера за руку. — Ты вполнѣ заслужилъ всѣ похвалы, которыми тебя осыпаютъ.
— Кто же изъ васъ, дѣвушки, кричалъ восторженный эстетикъ: — кто же изъ васъ вознаградитъ дивнаго Циннобера поцалуемъ за его чудное стихотвореніе, полное истиннаго, глубокаго чувства любви?
Кандида встала и съ пылающими щеками подошла къ крошкѣ, стала передъ нимъ на колѣни и поцаловала его.
— Да! воскликнулъ тутъ Бальтазаръ въ какомъ-то изступленіи. — Цинноберъ! божественный Цинноберъ, ты сочинитель глубокомысленнаго стихотворенія о любви соловья къ пурпуровой розѣ, тебѣ и дивная награда, тобой полученная!
Съ этими словами, онъ схватилъ Фабіана за руку и увлекъ за собою въ сосѣднюю комнату.
— Сдѣлай одолженіе, говорилъ онъ ему внѣ себя: — посмотри на меня хорошенько и скажи по совѣсти, дѣйствительно ли я студентъ Бальтазаръ; въ самомъ ли дѣлѣ ты Фабіанъ, въ домѣ ли мы Моисъ Терпина, не сонъ ли это, въ умѣ ли мы? Ущипни меня за носъ или покачай хорошенько, чтобъ пробудить изъ этого дьявольскаго сна!
— Ну, скажи пожалуй, возразилъ Фабіанъ: — можно ли такъ бѣсноваться изъ вздорной ревности, отъ-того, что Кандида поцаловала крошку. Ты долженъ, однакожь, сознаться, что стихотвореніе, прочтенное малюткой, въ-самомъ-дѣлѣ прекрасно.
— Фабіанъ! воскликнулъ Бальтазаръ съ выраженіемъ глубочайшаго изумленія. — Что ты говоришь?
— Что сочиненіе Циннобера превосходно и что Кандида поцаловала его. Вообще, мнѣ кажется, въ немъ много такого, что дороже красоты тѣлесной. Да и наружность его не такъ отвратительна, какъ мнѣ показалось прежде. Во время чтенія, черты его такъ одушевлялись, что онъ становился даже прекраснымъ молодымъ человѣкомъ, хотя головка его чуть-чуть высовывалась изъ-за стола. Послушай, оставь свою вздорную ревность и подружись съ нимъ какъ съ собратомъ-поэтомъ.
— Какъ! воскликнулъ Бальтазаръ яростно. — Мнѣ еще дружиться съ этимъ уродомъ? да скорѣй я задушу его!
— Ну вотъ, ты рѣшительно сошелъ съ ума. Но возвратимся въ залу. Вѣрно, тамъ случилось что-нибудь новое: слышишь громкія похвалы?
Механически пошелъ Бальтазаръ въ залу за своимъ другомъ.
Моисъ Терпинъ стоялъ по серединѣ комнаты съ инструментами въ рукахъ, которыми вѣрно дѣлалъ какой-нибудь опытъ. На лицѣ его выражалось величайшее изумленіе. Все общество собралось вокругъ маленькаго Циннобера, который стоялъ на ципочкахъ, опершись на тросточку и съ гордымъ самодовольствіемъ принималъ похвалы, сыпавшіяся со всѣхъ сторонъ. Наконецъ, снова обратились къ профессору, который показалъ еще очень замысловатый фокусъ и снова восклицанія: «прекрасно! чудесно, любезный г. Цинноберъ!»
Вотъ подскочилъ къ малюткѣ и самъ Моисъ Терпинъ, восклицая громче всѣхъ: «прекрасно, чудесно, любезный г. Цинноберъ!»
Въ обществѣ находился молодой принцъ Грегоръ, слушавшій лекціи въ университетѣ. Этотъ принцъ Грегоръ былъ красивый мужчина; въ обращеніи, во всѣхъ его движеніяхъ была замѣтна привычка находиться въ высшемъ кругу, и онъ-то не отходилъ отъ Циннобера ни на одно мгновеніе и теперь превозносилъ его прелестнѣйшимъ поэтомъ и искуснѣйшимъ физикомъ.
Странна была группа, составившаяся изъ этихъ двухъ противоположностей. Высоко поднявъ свой длинный носъ, уродливый Цинноберъ топорщился передъ стройнымъ принцемъ, безпрестанно то опускаясь, то поднимаясь на ципочки. Но взоры всѣхъ дамъ были устремлены на него, а не на прекраснаго принца.
— Ну, что вы скажете о моемъ любезномъ г. Цинноберѣ? спросилъ Моисъ Терпинъ, подошедъ къ Бальтазару. — Много кроется въ этомъ человѣкѣ и, обсудивъ хорошенько, я предъугадываю его настоящее званіе. Пасторъ, который воспиталъ и рекомендовалъ его мнѣ, не даромъ выразился объ его происхожденіи чрезвычайно-таинственно. Ну, посмотрите только на его благородное, непринужденное обращеніе! Онъ непремѣнно княжеской крови, а можетъ-быть даже и королевской.
Въ это самое время, доложили, что готовъ ужинъ. Цинноберъ подошелъ ужасно-неловко къ Кандидѣ, схватилъ ее грубо за руку и повелъ въ залу.
Въ бѣшенствѣ, не смотря на темноту ночи, на дождь и вѣтеръ, бросился Бальтазаръ домой.
IV.
правитьНа мшистыхъ камняхъ сидѣлъ Бальтазаръ въ самой дикой части лѣса и, полный думы, смотрѣлъ въ глубь расщелины, на днѣ которой шумѣлъ ручей между обломками скалъ и кустами. Тучи неслись по небу и скрывались за дальними горами. Шумъ деревьевъ и ручья раздавался какъ глухое стѣнаніе, по-временамъ сливавшееся съ пронзительнымъ крикомъ хищныхъ птицъ, которыя, вылетая изъ мрачныхъ ущелій, поднимались высоко къ небу и какъ-будто гнались за летящими облаками.
Бальтазару казалось, будто слышитъ въ чудныхъ голосахъ лѣса безутѣшную жалобу природы, будто самъ долженъ уничтожиться въ этой жалобѣ, будто все его бытіе — чувство глубочайшаго, непреодолимаго страданія. Грусть сдавливала его сердце, и между-тѣмъ, какъ слезы одна за другою капали изъ глазъ, ему чудилось, что духи потока выглядываютъ изъ волнъ и протягиваютъ къ нему свѣжія бѣлыя руки, чтобъ стянуть его въ прохладную глубь.
Вдругъ, вдали раздались веселые звуки охотничьихъ роговъ, коснулись сладостнымъ утѣшеніемъ его слуха и снова пробудилось въ груди его страстное стремленіе, а съ нимъ и надежда. Онъ оглядѣлся вокругъ; звуки не умолкали и ему показалось, что зелень лѣса не такъ уже мрачна, шумъ вѣтра, говоръ листьевъ не такъ печаленъ.
— Нѣтъ! воскликнулъ онъ, вскочивъ съ своего мѣста и устремивъ пылающіе взоры вдаль. — Нѣтъ, есть еще надежда! Что-то враждебное, чародѣйственное возстало противъ моей любви — это вѣрно; но я уничтожу всѣ чары, хоть и съ собственной гибелью. Когда, увлеченный чувствомъ, грозившимъ разорвать грудь, я открылъ мою любовь прелестной, дивной Кандидѣ, развѣ я не видалъ въ ея взорахъ, не чувствовалъ въ тихомъ пожатіи руки, что я счастливъ, безконечно-счастливъ! И вотъ, только-что появится это крошечное чудовище, вся любовь ея обращается къ нему; она не спускаетъ съ него глазъ и страстные вздохи вырываются изъ груди, когда уродъ къ ней подойдетъ или даже схватитъ за руку. Нѣтъ, нѣтъ, тутъ что-нибудь да не такъ. Если вѣрить бабьимъ сказкамъ, можно подумать, что онъ чародѣй и всѣхъ морочитъ. Что̀ же это значитъ? всѣ смѣются надъ гадкимъ карликомъ и потомъ вдругъ, только-что покажется, превозносятъ какъ умнѣйшаго, ученѣйшаго и даже красивѣйшаго изъ всѣхъ студентовъ. Да, что̀ я говорю, мнѣ самому не кажется ли часто, будто онъ и уменъ и хорошъ собой? Только въ присутствіи Кандиды чары теряютъ силу, и я вижу въ г. Цинноберѣ глупую, отвратительную мартышку. Но какъ-бы то ни было, я пойду противъ всѣхъ чаръ! Не знаю, какое-то темное предчувствіе говоритъ мнѣ, что я найду наконецъ оружіе противъ этого демона!
Бальтазаръ пошелъ назадъ въ Керепесъ. Вышедъ на дорогу, онъ увидалъ маленькую повозку, изъ которой кто-то махалъ ему бѣлымъ платкомъ. Онъ подошелъ поближе и узналъ Винченцо Сбіокка, знаменитаго скрипача, котораго очень уважалъ за его прекрасную выразительную игру, и у котораго два года бралъ уроки.
— Я очень-радъ, воскликнулъ Сбіокка, выскочивъ изъ повозки: — что встрѣтился съ вами, любезнѣйшій г. Бальтазаръ, дорого̀й другъ и ученикъ мой; а то пришлось бы уѣхать, не простившись съ вами.
— Какъ, г. Сбіокка, спросилъ изумленный Бальтазаръ: — вы оставляете Керепесъ, гдѣ васъ всѣ такъ любятъ и уважаютъ?
— И гдѣ всѣ перебѣсились, возразилъ Сбіокка, вспыхнувъ отъ внутренней досады. — Да, г. Бальтазаръ, я оставляю Керепесъ, очень похожій на большой домъ сумасшедшихъ. Вчера, вы были за городомъ и потому не могли быть въ моемъ концертѣ, а то вѣрно защитили бы меня отъ бѣснующейся толпы.
— Да скажите, ради Бога, что такое случилось?
— Я играю труднѣйшій концертъ Віотти, концертъ, который составляетъ мою радость, мою славу! Вы слыхали его и всегда приходили въ восторгъ. Могу сказать, что вчера я былъ въ необыкновенномъ духѣ, то-есть anima — въ необыкновенномъ расположеніи, то-есть spiritoalato. Ни одинъ скрипачъ въ мірѣ, даже самъ Віотти, не съигралъ бы такъ, какъ я въ этотъ разъ. Когда я кончилъ, зала застонала отъ рукоплесканій и кликовъ восторга. Взявъ скрипку подъ мышку, выступалъ я впередъ, чтобъ отблагодарить — но что̀ же увидалъ, услышалъ! — Не обращая на меня ни малѣйшаго вниманія, все тѣснится къ одному углу залы и реветъ: «Bravo, bravissimo, божественный Цинноберъ — что̀ за игра — какое выраженіе, какое искусство!» — Я врываюсь въ толпу, въ срединѣ стоитъ уродливый карликъ и сипитъ отвратительнымъ голосомъ: «благодарю, благодарю — я игралъ какъ могъ — я, конечно, первый скрипачъ во всей Европѣ, во всемъ мірѣ.» — Чортъ возьми! воскликнулъ я: — да кто жь послѣ этого игралъ: я или этотъ червякъ? — Карликъ продолжалъ благодарить слушателей — я вышелъ изъ себя, бросился на него и хотѣлъ взять полную апликатуру, но меня удержали, занесли какую-то чушь о зависти, недоброжелательствѣ. Между-тѣмъ, кто-то закричалъ: «И какое сочиненіе — божественный Цинноберъ — дивный компонистъ!» — Да, Боже мой! восклицалъ я еще громче: — не-уже-ли всѣ сошли съ ума? Концертъ — Віотти, а игралъ его я — я, извѣстный скрипачъ Винченцо Сбіокка! — Но тутъ заговорили объ итальянскомъ бѣшенствѣ, то-есть rabbia, объ ужасныхъ случаяхъ, схватили меня, вывели въ другую комнату и начали обращаться, какъ съ больнымъ, съ бѣснующимся. Не прошло и четверти часа, какъ вбѣгаетъ синьйора Браггаци и падаетъ въ обморокъ. Съ ней случилось то же, что и со мною. Только что она кончила свою арію, какъ вся зала огласилась громогласными: «bravo, bravissimo, Цинноберъ — нѣтъ въ цѣломъ мірѣ такой пѣвицы, какъ Цинноберъ» и онъ снова сипѣлъ свое проклятое: «благодарю, благодарю». — Синьйора лежитъ теперь въ горячкѣ и едва-ли встанетъ, а я спасаюсь бѣгствомъ отъ безумнаго народа. Прощайте, любезнѣйшій г. Бальтазаръ! если увидите синьйорино Цинноберъ, то скажите ему, пожалуйста, чтобъ онъ не встрѣчался со мной ни въ одномъ концертѣ, а то я ухвачу его за паутинныя ножки и пропущу сквозь F контрабаса — тамъ онъ можетъ хоть цѣлую жизнь разъигрывать концерты и распѣвать аріи. Прощайте, г. Бальтазаръ, да пожалуйста, не оставляйте скрипки.
Тутъ онъ обнялъ изумленнаго Бальтазара, вскочилъ въ повозку и быстро поскакалъ по дорогѣ.
— Ну, не говорилъ ли я, разсуждалъ Бальтазаръ самъ съ собою: — что Цинноберъ чародѣй и отводитъ глаза?
Въ это самое мгновеніе, мимо его быстро пробѣжалъ молодой человѣкъ блѣдный, разстроенный, съ отчаяніемъ во взорахъ. Сердце Бальтазара сжалось. Онъ узналъ въ юношѣ одного изъ друзей своихъ и бросился за нимъ въ глубину лѣса.
Пробѣжавъ шаговъ двадцать или тридцать, онъ увидалъ референдаріуса Пульхера.
— Нѣтъ, воскликнулъ онъ, остановившись подъ высокимъ деревомъ и поднявъ глаза къ небу: — нѣтъ, я не перенесу этого срама! Все погибло! Осталась одна могила. Прощай, жизнь — міръ — надежда, и ты, моя милая!
Тутъ онъ выхватилъ изъ кармана пистолетъ и приставилъ ко лбу.
Съ быстротою молніи бросился къ нему Бальтазаръ и вырвалъ пистолетъ, восклицая: «Пульхеръ! что съ тобою? что ты дѣлаешь!»
Референдаріусъ опустился въ полубезпамятствѣ на траву и долго не могъ прійдти въ себя. Бальтазаръ сѣлъ подлѣ него и утѣшалъ какъ могъ, не зная причины его отчаянія.
Нѣсколько разъ спрашивалъ онъ, что̀ съ нимъ случилось, ка̀къ дошелъ онъ до ужаснаго намѣренія лишить себя жизни. Наконецъ, глубокій вздохъ облегчилъ грудь Пульхера.
— Ты знаешь, любезный другъ, началъ онъ: — ка̀къ затруднительно было мое положеніе, ка̀къ я полагалъ всѣ мои надежды на вакантное мѣсто тайнаго экспедіента у министра иностранныхъ дѣлъ; знаешь, съ какимъ стараніемъ, съ какимъ рвеніемъ готовился я къ этой должности. Работа моя заслужила совершенное одобреніе министра. Съ какою увѣренностію явился я къ нему сегодня поутру для словеснаго испытанія. Въ залѣ, я нашелъ извѣстнаго тебѣ урода Циннобера. Легаціонс-ратъ, которому препоручено было испытаніе, подошелъ ко мнѣ и объявилъ очень-ласково, что желаемаго мною мѣста ищетъ и г. Цинноберъ, и потому онъ будетъ экзаменовать насъ обоихъ. «Вамъ не́чего опасаться этого соперника» прибавилъ онъ мнѣ на ухо: «сочиненія, имъ поданныя, никуда не годятся.» — Испытаніе началось; я отвѣчалъ на каждый вопросъ. Цинноберъ не зналъ ничего, бормоталъ вмѣсто отвѣта какую-то чушь, которой никто не понималъ и, дрягая немилосердо ногами, падалъ даже раза два со стула, и я долженъ былъ поднимать его. Сильно билось мое сердце отъ радости. Ласковые взгляды, которые бросалъ на него легаціонс-ратъ, принималъ я за самую горькую насмѣшку. Испытаніе кончилось. Представь же мой ужасъ, когда совѣтникъ вдругъ обнялъ малютку, воскликнувъ: «Чудесный человѣкъ — сколько знаній — какая смѣтливость!» и потомъ, обратившись ко мнѣ, прибавилъ: «г. референдаріусъ Пульхеръ, вы обманули меня ужаснѣйшимъ образомъ — вы ничего не знаете, — и — извините, какъ осмѣлились вы явиться на испытаніе въ такомъ видѣ; вы не могли даже усидѣть на стулѣ, два раза падали, и г. Цинноберъ долженъ былъ поднимать васъ; — трезвость и разсудительность — необходимыя качества для дипломата. — Прощайте, г. референдаріусъ». Я все еще принималъ это за глупую шутку и рѣшился пойдти къ министру. Онъ велѣлъ мнѣ сказать, что удивляется, какъ могъ я явиться къ нему послѣ того, что̀ случилось на испытаніи, что мѣсто отдано г. Цинноберу. Какое-то дьявольское навожденіе лишило меня всего и я добровольно жертвую духамъ мрака жизнію! Оставь меня!
— Никогда! воскликнулъ Бальтазаръ: — прежде выслушай.
Онъ разсказалъ ему все, что̀ зналъ о Цинноберѣ, начиная съ первой встрѣчи за городомъ и до повѣствованія Винченцо Сбіокка включительно.
— Видишь ли, прибавилъ онъ въ заключеніе: — послѣ этого, не остается никакого сомнѣнія, что въ основаніи всѣхъ дѣйствій гадкаго уродца есть что-то таинственное, и если въ-самомъ-дѣлѣ какое-либо колдовство, то сто̀итъ только возстать твердо, рѣшительно. Съ мужествомъ и рѣшительностію, побѣда несомнѣнна. Зачѣмъ отчаяваться; пойдемъ лучше соединенными силами противъ гадкаго чертенка.
— Именно гадкаго чертенка! воскликнулъ референдаріусъ съ жаромъ. — Но, любезный Бальтазаръ, всѣ эти вздоры не поправятъ ничего. Колдовство, чародѣйство — все это старыя сказки. Сколько ужь лѣтъ прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ великій Пафнуціусъ ввелъ просвѣщеніе и изгналъ изъ своихъ владѣній все волшебное, все непостижимое. Не-уже-ли опять вкралась эта проклятая контрабанда? Чортъ возьми, такъ объявить объ этомъ полиціи, таможеннымъ приставамъ. — Да, нѣтъ, что за вздоръ! одно безуміе людей; я даже думаю, просто подкупъ причина всѣхъ нашихъ несчастій. Проклятый Цинноберъ богатъ ужасно. Какъ-то недавно онъ стоялъ передъ монетнымъ дворомъ, а рабочіе, показывая на него пальцами, шептали другъ другу: «посмотрите, посмотрите, вѣдь все золото, что мы чеканимъ, принадлежитъ этому чудному малюткѣ».
— Полно, другъ, возразилъ Бальтазаръ: — золотомъ не сдѣлаешь всего этого. Знаю, что князь Пафнуціусъ заботится много о просвѣщеніи, но не смотря на то, осталось еще много дивнаго и непостижимаго. Я думаю, что не одно чудо припрятали для домашняго обихода. Такъ, еще и теперь вырастаютъ изъ ничтожныхъ, крохотныхъ сѣмянъ высочайшія, прекраснѣйшія деревья, разнообразнѣйшіе плоды и хлѣба, которыми мы набиваемъ наши животы. И теперь еще позволяютъ цвѣтамъ и насѣкомымъ блестѣть самыми яркими колерами, письменами, которыхъ не разберетъ, не только что напишетъ и самый лучшій калиграфъ. Послушай, референдаріусъ, даже въ груди моей совершаются престранныя вещи! Я кладу на столъ трубку, хожу взадъ-и-впередъ по комнатѣ и какой-то дивный голосъ шепчетъ мнѣ, что я самъ чудо, что во мнѣ живетъ чародѣй микрокосмъ и подстрекаетъ на разныя бѣшеныя продѣлки. Въ эти мгновенія, я убѣгаю далеко отъ людей, погружаюсь въ созерцаніе природы, и понимаю все, что говорятъ мнѣ цвѣты, воды, и все существо наполняется невыразимымъ небеснымъ блаженствомъ!
— Ты въ горячкѣ! воскликнулъ Пульхеръ.
— Слышишь ли? продолжалъ Бальтазаръ, протянувъ руки впередъ и не обращая вниманія на слова референдаріуса. — Слышишь ли, какая дивная музыка въ ропотѣ вечерняго вѣтерка, пробѣгающаго по лѣсу. Слышишь ли, какъ чудно впадаютъ въ его пѣніе и ручей, и цвѣты, и деревья?
— Въ-самомъ-дѣлѣ, сказалъ референдаріусъ, послушавъ съ минуту: — чудные, дивные звуки несутся по лѣсу; но это не вечерній вѣтерокъ, не ручей, не цвѣты, а отдаленные звуки гармоники.
Пульхеръ не ошибся. Полные, все болѣе и болѣе приближающіеся аккорды совершенно походили на звуки гармоники, но огромной. Друзья встали и пошли навстрѣчу звукамъ. Вдругъ, имъ представилось зрѣлище такое дивное, такое чародѣйственное, что они остановились какъ вкопанные. Невдалекѣ ѣхалъ тихохонько по лѣсу человѣкъ, одѣтый почти по-китайски, съ тою только разницей, что на головѣ его былъ огромный беретъ съ страусовыми перьями. Колесница уподоблялась раковинѣ изъ блестящаго хрусталя; два большія колеса изъ того же вещества, обращаясь, издавали чудные гармоническіе звуки, которые друзья слышали еще издали. Два бѣлые какъ снѣгъ единорога въ золотой упряжи везли колесницу; на передкѣ, вмѣсто кучера, сидѣлъ серебристый фазанъ, держа золотыя возжи въ клювѣ. На запяткахъ, стоялъ большой брильянтовый жукъ и, помахивая блестящими крылушками, навѣвалъ прохладу на чуднаго человѣка, сидѣвшаго въ раковинѣ. Поровнявшись съ друзьями, незнакомецъ кивнулъ имъ головою дружески и въ то же мгновеніе изъ набалдашника большой трости, которую онъ держалъ въ рукѣ, сверкнулъ лучъ и коснулся Бальтазара. Бальтазаръ почувствовалъ глубоко въ груди жгучую боль, глухое ахъ! сорвалось съ устъ его, и онъ содрогнулся всѣмъ существомъ своимъ.
Невѣдомый улыбнулся и еще ласковѣе кивнулъ ему головою.
— Референдаріусъ, мы спасены — онъ уничтожитъ чары Циннобера! воскликнулъ Бальтазаръ, упавъ въ восторгѣ на грудь друга, когда колесница исчезла въ глубинѣ лѣса и только гармоническіе звуки ея раздавались еще вдали, все тише и тише.
— Не знаю, сказалъ Пульхеръ: — что̀ со мною дѣлается. Во-снѣ или на-яву, но какое-то невѣдомое блаженство наполняетъ все существо мое; спокойствіе и надежда возвращаются снова!
V.
правитьНе́чего долѣе скрывать, что министръ иностранныхъ дѣлъ, принявшій г. Циннобера въ тайные экспедіенты, былъ потомокъ извѣстнаго ужь намъ барона Претекстатуса фон-Мондшейнъ, тщетно искавшаго родословной феи Розабельверде въ книгѣ о турнирахъ и въ другихъ лѣтописяхъ. Онъ прозывался, какъ и предокъ, Претекстатусомъ фон-Мондшейнъ, отличался самою утонченною свѣтскостію, прекраснѣйшими манерами; никогда не смѣшивалъ ты съ вы, меня съ мнѣ, подписывалъ свою фамилію французскими буквами, и вообще писалъ довольно-чётко; иногда даже самъ занимался дѣлами, особенно въ дурную погоду. Князь Варсануфіусъ, преемникъ великаго Пафнуціуса, любилъ его страстно, потому-что у него на каждый вопросъ всегда бывалъ готовъ отвѣтъ, въ свободные отъ занятій часы игрывалъ съ нимъ въ кегли, былъ знатокъ въ денежныхъ оборотахъ, а въ зѣвотѣ не находилъ себѣ подобнаго.
Случилось однажды, что баронъ Претекстатусъ пригласилъ князя позавтракать лейпцигскихъ жаворонковъ и выкушать рюмочку данцигской золотой водки. Въ залѣ, между многими очень-образованными дипломатическими чиновниками, князь нашелъ и крошечнаго Циннобера, который, взглянувъ на него мелькомъ, всунулъ въ ротъ жаренаго жаворонка, котораго только-что взялъ со стола. Князь улыбнулся ему чрезвычайно-милостиво.
— Мондшейнъ! сказалъ онъ министру: — что́ это у васъ за ловкій и образованный юноша. Вѣрно тотъ самый, что̀ пишетъ превосходные доклады, которые я получаю отъ васъ съ нѣкотораго времени?
— Тотъ самый, отвѣчалъ Мондшейнъ. — Въ немъ судьба даровала мнѣ искуснѣйшаго и трудолюбивѣйшаго чиновника. Это г. Цинноберъ, и я надѣюсь, что ваша свѣтлость почтите его особеннымъ вашимъ вниманіемъ и милостью. Онъ только-что вступилъ въ должность.
— И потому, сказалъ прекрасный молодой человѣкъ, подошедъ къ князю: — если ваша свѣтлость позволите замѣтить, не написалъ еще ни одной бумаги. Доклады, обратившіе на себя ваше всемилостивѣйшее вниманіе, писалъ я.
Между-тѣмъ, Цинноберъ придвинулся близехонько къ князю, и убирая жаворонка съ величайшимъ аппетитомъ, чвакалъ ужаснѣйшимъ образомъ.
— Что̀ вы? воскликнулъ князь молодому человѣку гнѣвно. — Я думаю, у васъ и пера въ рукахъ не бывало. И то ужь, что вы пожираете жареныхъ жаворонковъ подлѣ моей особы и, какъ теперь замѣчаю, закапали даже мое новое казимировое исподнее платье и къ тому чавкаете ужаснѣйшимъ образомъ, доказываетъ достаточно вашу совершенную неспособность къ дипломатіи! Ступайте домой и не показывайтесь на мои глаза, развѣ съ дѣйствительнымъ средствомъ для вывода пятна изъ моихъ казимировыхъ штановъ — можетъ-быть, тогда я буду къ вамъ милостивѣе. А такіе юноши, какъ вы, г. Цинноберъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ карлику: — украшеніе государства и заслуживаютъ особеннаго отличія. Я жалую васъ тайнымъ спеціаль-ратомъ.
— Благодарю, благодарю покорнѣйше, бормоталъ Цинноберъ, проглотивъ послѣдній кусокъ и обтирая ротъ обѣими рученками. — Мы справимся и съ этимъ.
— Прекрасная самонадѣянность, сказалъ князь, возвысивъ голосъ: — она знакъ внутренней силы, необходимой каждому истинно-государственному человѣку.
Послѣ этого глубокомысленнаго изрѣченія, князь выпилъ рюмочку данцигской золотой водки, которую поднесъ ему самъ министръ, и нашелъ ее превосходной. Новый спеціаль-ратъ сѣлъ между княземъ и министромъ. Онъ пожралъ удивительное множество жаворонковъ, запивая ихъ поперемѣнно то малагой, то золотой водкой, бормоталъ что-то сквозь зубы, и при этомъ работалъ ужаснѣйшимъ образомъ и руками и ногами, потому-что изъ-подъ стола выглядывалъ только вострый и длинный носъ его.
— Что̀ это за дивный человѣкъ, нашъ новый тайный спеціаль-ратъ! воскликнули по окончаніи завтрака и князь и министръ.
— Ты такъ веселъ, говорилъ Фабіанъ своему другу Бальтазару. — Глаза твои блестятъ такъ радостно, ты счастливъ! Ахъ, Бальтазаръ, вѣрно сладкій сонъ лелѣетъ тебя, и я долженъ уничтожить его, долженъ пробудить тебя!
— Что̀ такое? спросилъ Бальтазаръ, оторопѣвъ.
— Да, я долженъ открыть тебѣ все. Соберись съ силами, другъ. Припомни только, что нѣтъ несчастія больнѣе этого и въ то же время легче забываемаго. Кандида…
— Ради Бога, что Кандида? Больна… умерла…
— Успокойся, успокойся. Не умерла, но для тебя все равно, что умерла. Крошка Цинноберъ сдѣланъ тайнымъ спеціаль-ратомъ и почти-что сговоренъ съ Кандидой, которая, Богъ-знаетъ какъ, влюбилась въ него до безумія.
Фабіанъ думалъ, что Бальтазаръ прійдетъ въ отчаяніе, начнетъ стѣнать, проклинать и себя и все; не тутъ-то было.
— Только? спросилъ Бальтазаръ спокойно. — Тутъ еще нѣтъ никакого несчастія.
— Ты ужь не любишь Кандиды? воскликнулъ изумленный Фабіанъ.
— Люблю, люблю со всѣмъ пыломъ юношескаго сердца. Знаю, что и она меня любитъ и находится теперь подъ вліяніемъ чаръ, которыя уничтожу, уничтожу вмѣстѣ съ уродливымъ чародѣемъ!
Тутъ онъ разсказалъ Фабіану свою встрѣчу съ незнакомцемъ, ѣхавшимъ къ лѣсу въ чудной колесницѣ и заключилъ, что съ того самаго мгновенія, какъ лучъ, блеснувшій изъ набалдашника, коснулся груди его, въ немъ родилось твердое убѣжденіе, что Цинноберъ чародѣй и что незнакомецъ уничтожитъ всѣ его чары.
— Но помилуй, Бальтазаръ, воскликнулъ Фабіанъ, когда другъ его кончилъ: — ка́къ могъ прійдти тебѣ въ голову такой вздоръ? Незнакомецъ, котораго ты принялъ за колдуна, просто докторъ Просперъ Альпанусъ, живущій на своей дачѣ, недалеко отъ города. Правда, объ немъ носятся такіе чудные слухи, что можно принять его за втораго Каліостро и, конечно, не безъ причины. Онъ любитъ облекаться въ мистическій мракъ, принимать на себя видъ человѣка, посвященнаго въ сокровеннѣйшія таинства природы, повелѣвающаго невѣдомыми силами; къ-тому жь, имѣетъ пропасть странностей. Такъ, на-примѣръ, онъ устроилъ свой экипажъ такъ, что человѣкъ съ живымъ, пылкимъ воображеніемъ можетъ легко принять его за явленіе изъ какой-нибудь бѣшеной сказки. Коляска его имѣетъ форму раковины и вся вызолочена; между колесъ помѣщенъ органъ, который, при движеніи ихъ, играетъ самъ-собой. За фазана ты принялъ навѣрное его маленькаго жокея, одѣтаго, какъ обыкновенно, въ бѣлое, а полости распущеннаго зонтика за крылья жука. На бѣлыхъ лошадей своихъ онъ надѣваетъ высокіе наголовники, чтобъ онѣ казались какъ-можно-баснословнѣе. У него въ-самомъ-дѣлѣ есть прекрасная натуральная трость съ хрустальнымъ набалдашникомъ. О дѣйствіяхъ этого набалдашника разсказываютъ много чудесъ. Блескъ его, говорятъ, невыносимъ ни для какихъ глазъ. Если жь докторъ обернетъ его флёромъ и дастъ на него посмотрѣть, то на немъ является лицо, о которомъ задумаешь, какъ въ зеркалѣ.
— Въ-самомъ-дѣлѣ это разсказываютъ? Ну, что̀ же говорятъ объ немъ еще?
— Да къ чему повторять мнѣ тебѣ всѣ вздоры, всѣ эти глупыя басни. Ты знаешь, что еще и до-сихъ-поръ есть много людей, которые, на-перекоръ здравому смыслу, вѣрятъ всѣмъ бабьимъ сказкамъ.
— Признаюсь, Фабіанъ, и я принадлежу къ разряду странныхъ людей, идущихъ наперекоръ здраваго смысла. Высеребренное дерево, право, не кристаллъ, органъ не издаетъ звуковъ гармоники, серебристый фазанъ не жокей, а зонтикъ не брильянтовый жукъ. Или невѣдомый не докторъ Альпанусъ, о которомъ ты говоришь, или докторъ Альпанусъ въ-самомъ-дѣлѣ одаренъ сверхестественными, чародѣйственными силами.
— Чтобъ излечить тебя отъ этого страннаго фантазерства, я не знаю ничего лучше, какъ свести къ доктору Альпанусу. Ты увидишь, что это самый обыкновенный врачъ и никогда не прогуливается въ хрустальной колесницѣ съ единорогами, фазаномъ и брильянтовымъ жукомъ.
— Прекрасно! ты предупреждаешь мое желаніе. Идемъ сейчасъ же! воскликнулъ Бальтазаръ, съ блестящими отъ радости взорами.
Вскорѣ они стояли передъ запертыми воротами парка, въ которомъ находился домъ доктора.
— Ну, какъ же намъ войдти? сказалъ Фабіанъ.
— Я думаю постучать, возразилъ Бальтазаръ, протягивая руку къ металлическому молоточку, висѣвшему у самаго замка̀.
Только-что онъ поднялъ его, подъ землей зарокоталъ какъ-бы отдаленный громъ и ворота медленно повернулись на петляхъ. Друзья пошли по длинной аллеѣ, на концѣ которой виднѣлся прекрасный сельскій домикъ.
— Ну, что жь, гдѣ же необыкновенное, чародѣйственное? спросилъ Фабіанъ.
— Я думаю, возразилъ Бальтазаръ: — что ворота отворились несовсѣмъ обыкновеннымъ образомъ. А потомъ, не знаю, а мнѣ здѣсь все кажется такъ чудно. Гдѣ ты найдешь такія дивныя деревья. Многія по блестящимъ пнямъ и по смарагдовымъ листьямъ кажутся мнѣ даже перенесенными изъ дальнихъ неизвѣстныхъ странъ.
— Прекрасный паркъ, въ которомъ водится такая гадина, сказалъ Фабіанъ, замѣтивъ двухъ необыкновенной величины лягушекъ, которыя отъ самыхъ воротъ прыгали за ними по обѣимъ сторонамъ аллеи, и нагнулся, чтобъ взять камешекъ.
Лягушки прыгнули въ то же мгновеніе въ лѣсъ, и смотрѣли на него блестящими человѣческими глазами.
— Постойте, вотъ я васъ! воскликнулъ Фабіанъ, прицѣлился и швырнулъ въ одну камнемъ.
— Невѣжа! заквакала въ то же самое мгновеніе маленькая, прегадкая старушонка, сидѣвшая близь дороги: — бросаетъ камни въ честныхъ людей, которые горькими трудами должны добывать насущный хлѣбъ.
— Идемъ, идемъ! шепталъ ужаснувшійся Бальтазаръ, потому-что видѣлъ, какъ лягушка превратилась въ старуху. Взглянувъ на другую сторону, онъ увидалъ, что и другая лягушка стала теперь маленькимъ стариченкой, занимавшимся выщипываніемъ дурной травы.
Передъ домомъ разстилался прекраснѣйшій лужокъ, на которомъ паслись оба единорога. Воздухъ звучалъ дивными аккордами.
— Видишь ли, слышишь ли? сказалъ Бальтазаръ Фабіану.
— Вижу двухъ маленькихъ лошаденокъ, слышу звуки эоловыхъ арфъ.
Прекрасная и вмѣстѣ простая архитектура одноэтажнаго сельскаго домика привела Бальтазара въ восхищеніе. Онъ потянулъ за шнурокъ звонка, дверь отворилась въ ту же минуту и вмѣсто придверника явилась большая, золотистая, очень-похожая на страуса птица.
— Посмотри, сказалъ Фабіанъ Бальтазару: — что это за чудная ливрея. Что̀, если бъ намъ вздумалось дать этому швейцару на водку, какъ-бы онъ безъ рукъ положилъ нашъ подарокъ въ карманъ жилета? Любезнѣйшій, доложи объ насъ г. доктору, прибавилъ онъ, обратившись къ страусу, и схвативъ его за богатое жабо изъ пушистыхъ, блестящихъ перьевъ.
— Кваррръ! крикнулъ страусъ, и схватилъ Фабіана за палецъ.
— Чортъ возьми! воскликнулъ Фабіанъ: — да этотъ швейцаръ проклятая птица!
Въ это самое время, отворилась дверь въ залу, и самъ докторъ вышелъ на встрѣчу друзьямъ. Это былъ низенькій, худенькій, блѣдный человѣчекъ, въ длинномъ, жолтомъ, шолковомъ шлафрокѣ, въ маленькой бархатной шапочкѣ, изъ-подъ которой разсыпались длинными локонами прекраснѣйшіе волосы. На ногахъ были у него красные сапожки съ шнурками и съ опушкой изъ пестраго мѣха или птичьяго пуха — этого невозможно было разобрать. Лицо его выражало внутреннее спокойствіе и добродушіе; только то было странно, что, вглядѣвшись хорошенько, казалось, что изъ него выглядывало, какъ-бы изъ стекляннаго футляра, другое, мѐньшее личико.
— Господа, я увидалъ васъ въ окно, началъ Просперъ Альпанусъ съ пріятной улыбкой и нѣсколько протяжно. — Впрочемъ, я зналъ и безъ того, что вы посѣтите меня. Прошу покорно.
Просперъ Альпанусъ ввелъ ихъ въ высокую круглую комнату, завѣшанную со всѣхъ сторонъ свѣтлоголубыми гардинами. Свѣтъ, проходившій въ окно, находившееся въ самой вершинѣ купола, падалъ прямо на стоявшій посерединѣ гладко-выполированный мраморный столъ, поддерживаемый сфинксомъ. Болѣе ничего не было особеннаго въ комнатѣ.
— Чѣмъ могу я служить вамъ? спросилъ Альпанусъ.
Тутъ Бальтазаръ разсказалъ все, что случилось съ самаго перваго появленія Циннобера въ Керепесѣ и заключилъ увѣреніемъ, какъ возникло въ немъ твердое убѣжденіе, что онъ, Просперъ Альпанусъ, благодѣтельный магъ, и можетъ уничтожить злыя чары гадкаго карлика.
Просперъ задумался.
— По всему, что вы разсказали, началъ онъ послѣ минутнаго молчанія торжественно: — нѣтъ никакого сомнѣнія, что Цинноберъ дѣйствительно въ связи съ таинственными силами. Но прежде всего надо узнать врага, противъ котораго идешь; причины, дѣйствія которыхъ хочешь уничтожить. Очень можетъ быть, что Цинноберъ просто гномъ. Мы сейчасъ увидимъ.
Просперъ потянулъ за одинъ изъ шнурковъ, висѣвшихъ вокругъ потолка; одна изъ гардинъ распахнулась: за ней показалось множество большихъ фоліантовъ въ блестящихъ золотистыхъ переплетахъ и прекрасная, легонькая лѣсенка изъ кедроваго дерева спустилась внизъ. Альпанусъ взобрался на нее, снялъ съ верхней полки одинъ изъ фоліантовъ и, тщательно смахнувъ съ него пыль пучкомъ павлиныхъ перьевъ, положилъ на мраморный столъ.
— Это трактатъ о гномахъ, сказалъ онъ. — Тутъ изображены они всѣ. Можетъ-быть, въ числѣ ихъ мы найдемъ и враждебнаго вамъ Циннобера, и тогда онъ въ нашихъ рукахъ.
Когда Просперъ раскрылъ книгу, друзья увидали множество раскрашенныхъ изображеній преуродливѣйшихъ человѣчковъ съ ужаснѣйшими рожицами. Но только-что докторъ прикоснулся къ первому изображенію, оно зашевелилось, выскочило изъ листка и запрыгало по столу, прищелкивая пальчиками, дѣлая ножками удивительнѣйшіе пируэты и антрша и припѣвая: «квирръ, кваппъ, пирръ, паппъ», до-тѣхъ-поръ, пока Просперъ не взялъ его за головку и не положилъ опять въ книгу, въ которой оно тотчасъ же разгладилось и сдѣлалось по-прежнему картинкой.
Такъ пересмотрѣли они всѣ изображенія, бывшія въ книгѣ и Бальтазаръ не разъ готовъ уже былъ вскрикнуть: вотъ Цинноберъ; но всякій разъ, всмотрѣвшись хорошенько, замѣчалъ, что ошибался.
— Странно, сказалъ Альпанусъ, закрывая книгу. — Но, можетъ-быть, Цинноберъ земляной духъ. Посмотримъ.
Тутъ онъ взобрался опять на кедровую лѣсенку съ удивительнымъ проворствомъ и снялъ другой фоліантъ.
— Въ этой книгѣ, сказалъ онъ, кладя ее на мраморный столъ: — изображенія земляныхъ духовъ. Можетъ-быть, мы здѣсь поймаемъ Циннобера.
Друзья увидали опять множество раскрашенныхъ изображеній, ужасно гадкихъ темножелтыхъ чудищъ. Когда Просперъ къ нимъ прикасался, они поднимали плаксивое кваканье, выползали медленно изъ листка и, ворча и стѣная копошились на столѣ до-тѣхъ-поръ, пока докторъ не вложилъ ихъ опять въ книгу.
И между ними Бальтазаръ не нашелъ Циннобера.
— Странно, сказалъ докторъ и погрузился въ думу.
— Царемъ жуковъ, продолжалъ онъ послѣ минутнаго молчанія: — онъ не можетъ быть; мнѣ извѣстно, что онъ занятъ въ другомъ мѣстѣ. Маршаломъ пауковъ также; конечно, этотъ не красивѣе, но умнѣе и искуснѣе, и къ-томужь живетъ своими собственными трудами и не присвоиваетъ чужихъ дѣйствій. Удивительно, очень-удивительно.
Тутъ онъ задумался опять. Между-тѣмъ, вокругъ раздавались какіе-то звуки, то простые, то сливавшіеся въ полные аккорды.
— У васъ вездѣ и безпрестанно прекрасная музыка, любезнѣйшій докторъ, сказалъ Фабіанъ.
Просперъ Альпанусъ, казалось, не обращалъ рѣшительно никакого вниманія на Фабіана, и вмѣсто отвѣта устремилъ глаза на Бальтазара, протянулъ къ нему обѣ руки и началъ какъ-бы кропить его невидимыми каплями. Наконецъ, онъ схватилъ его за обѣ руки и сказалъ дружественно:
— Только чистѣйшее созвучіе психическаго начала въ законѣ дуализма содѣйствуетъ операціи, къ которой я теперь предполагаю приступить. Слѣдуйте за мной.
Друзья прошли съ докторомъ нѣсколько комнатъ, въ которыхъ не встрѣтили ничего замѣчательнаго, кромѣ небольшаго числа странныхъ животныхъ, занимавшихся чтеніемъ, письмомъ, живописью, танцованьемъ. Наконецъ, растворились двери послѣдней комнаты, и они остановились передъ непроницаемой завѣсой, за которой Просперъ исчезъ въ то же мгновеніе, оставивъ ихъ въ совершенной темнотѣ. Черезъ нѣсколько минутъ, завѣса распахнулась — друзья стояли по-видимому въ овальной залѣ, въ магическомъ полусвѣтѣ. Глядя на стѣны, взоръ терялся въ безпредѣльныхъ зеленыхъ рощахъ и цвѣтущихъ долинахъ, орошаемыхъ журчащими ручейками. Какой-то чудный ароматъ волновался по комнатѣ и, казалось, разносилъ сладостные звуки гармоники. Просперъ Альпанусъ явился весь въ бѣломъ, какъ браминъ, и поставилъ посрединѣ залы большое круглое зеркало, на которое накинулъ флёръ.
— Бальтазаръ, сказалъ онъ глухимъ, торжественнымъ голосомъ. — Подойдите къ этому зеркалу. Устремите всѣ ваши мысли къ Кандидѣ и пожелайте всей силой души, чтобъ она показалась вамъ въ мгновеніе, которое теперь существуетъ во времени и въ пространствѣ.
Бальтазаръ повиновался, а Просперъ Альпанусъ, ставъ позади, описывалъ около него круги обѣими руками.
Черезъ нѣсколько минутъ, изъ зеркала показался синеватый дымъ и Кандида, прелестная Кандида явилась во всей красотѣ, во всей полнотѣ жизни; но подлѣ нея, близехонько подлѣ нея сидѣлъ гадкій Цинноберъ и пожималъ ея руки и цаловалъ ее, — и Кандида, обнявъ одной рукой уродца, ласкала его. Бальтазаръ хотѣлъ вскрикнуть; но Просперъ схватилъ его обѣими руками за плечи и голосъ замеръ въ груди его.
— Тише, тише, Бальтазаръ! шепталъ Просперъ. — Возьмите эту палочку и поколотите хорошенько малютку; но только не трогаясь съ мѣста.
Бальтазаръ взялъ тросточку, и давай бить ненавистнаго. Какова же была его радость, когда онъ увидѣлъ, что малютка свалился отъ его ударовъ со стула и катался по землѣ. Въ ярости бросился онъ впередъ и явленіе исчезло въ туманѣ и дымѣ.
— Стойте! если вы разобьете зеркало, мы пропали! воскликнулъ Просперъ, отдернувъ бѣшенаго Бальтазара назадъ. Теперь выйдьте вонъ.
Друзья вышли въ сосѣдственную свѣтлую комнату.
— Слава Богу, что мы наконецъ убрались изъ этой проклятой залы, воскликнулъ Фабіанъ, переведши дыханіе. — У меня закружилась голова отъ духоты и жара, и къ-томужь это глупое шарлатанство, которое такъ ненавижу!
Бальтазаръ хотѣлъ что-то сказать; но въ это самое время вошелъ Просперъ Альпанусъ.
— Теперь нѣтъ никакого сомнѣнія, сказалъ онъ, что уродливый Цинноберъ ни гномъ, ни земляной духъ, а просто обыкновенный человѣкъ. Но тутъ вмѣшалась какая-то другая чародѣйственная сила, которой до-сихъ-поръ я еще не могъ открыть и потому самому не знаю еще какъ помочь. Но навѣстите меня, г. Бальтазаръ, черезъ нѣсколько дней, и тогда мы увидимъ что дѣлать. До свиданья.
— Итакъ, г. докторъ, сказалъ Фабіанъ, подошедъ къ Просперу: — вы чародѣй и, не смотря на всѣ свои чары, не можете ничего противъ гадкаго Циннобера. Знаете ли, что я почитаю васъ просто шарлатаномъ. Бальтазаръ влюбленъ, пишетъ стихи и потому вы можете дѣйствовать на него вашими картинами, куклами, магическими зеркалами и подобнымъ вздоромъ; но не на меня. Я человѣкъ просвѣщенный и не допускаю никакихъ чудесъ.
— Это какъ вамъ угодно, возразилъ Просперъ, смѣясь громко. — Но хоть я и не совсѣмъ колдунъ, знаю однакожь много прекрасныхъ вещей.
— Изъ вегелевой магіи и тому подобнаго. Ну, въ этомъ профессоръ Моисъ Терпинъ перехитритъ васъ навѣрное, и вы никакъ не сравняетесь съ нимъ, потому-что честный старикъ всегда показываетъ намъ, какъ это все естественно и никогда не окружаетъ себя такой таинственностью, какъ вы, милостивый государь. Вашъ покорнѣйшій слуга.
— Э, помилуйте, не-уже-ли мы разстанемся не примирившись? сказалъ Просперъ Альпанусъ, и началъ водить руками по рукамъ Фабіана отъ плеча до кисти.
— Что это вы, г. докторъ? воскликнулъ Фабіанъ, сдавленный какимъ-то тяжелымъ чувствомъ.
— Теперь ступайте, господа́, сказалъ докторъ. Васъ, г. Бальтазаръ, я надѣюсь видѣть скоро. Скоро узнаемъ мы, чѣмъ помочь.
— Тебѣ не будетъ на водку, сказалъ Фабіанъ золотисто-желтому швейцару, и опять схватилъ его за пышное жабо.
Швейцаръ повторилъ прежнее кваррръ и въ другой разъ укусилъ Фабіану палецъ.
— Бестія! воскликнулъ Фабіанъ и бросился вонъ.
Обѣ лягушки проводили друзей до воротъ, которыя затворились за ними съ глухимъ рокотомъ.
— Я не знаю, Фабіанъ, сказалъ ему Бальтазаръ, шедшій позади: — что́ за странный сюртукъ надѣлъ ты сегодня. Съ такими длинными полами и съ такими короткими рукавами.
Въ-самомъ-дѣлѣ, Фабіанъ увидалъ, что его коротенькій сюртучекъ тащился почти по землѣ, а рукава, прежде довольно длинные, поднялись до локтей.
— Чортъ возьми! это еще что такое? воскликнулъ онъ съ величайшимъ удивленіемъ, и началъ обдергивать и оттягивать рукава внизъ. Сначала, это, казалось, помогло; но когда они вошли въ городскія ворота, рукава поднялись опять вверхъ, а полы опустились, и не смотря ни на какое дерганье, вскорѣ первые дошли до плечъ, обнаживъ совершенно руки, а полы вытянулись въ огромный шлейфъ, который удлиннялся все болѣе и болѣе. Всѣ проходящіе останавливались и помирали со смѣху; мальчишки съ крикомъ бѣжали за Фабіаномъ, дергали и рвали длинный таларъ его, а онъ все удлиннялся. Наконецъ, Фабіанъ вышелъ изъ себя и какъ сумасшедшій бросился въ первую отворенную дверь — и въ то же мгновеніе исчезъ и шлейфъ.
Въ это самое время, къ Бальтазару подбѣжалъ референдаріусъ Пульхеръ и, схвативъ его за руку, увлекъ въ сосѣдній переулокъ.
— Какъ, ты еще здѣсь? воскликнулъ онъ торопливо. — Педель получилъ приказаніе арестовать тебя.
— За что? спросилъ изумленный Бальтазаръ.
— Я не понимаю, продолжалъ референдаріусъ: — ка́къ можно дойдти до такого безумія? Ворваться въ домъ Моисъ Терпина — избить до полусмерти гадкаго Циннобера въ комнатѣ его невѣсты.
— Помилуй, воскликнулъ Бальтазаръ. — Да я цѣлый день не былъ въ Керепесѣ. Это наглая клевета.
— Ну полно. Сумасбродная выдумка Фабіана надѣть платье съ шлейфомъ спасаетъ тебя. Общее вниманіе обращено теперь на Фабіана. Спасайся скорѣй бѣгствомъ, а тамъ мы уладимъ. Дай мнѣ ключъ отъ твоей комнаты. Я перешлю тебѣ все нужное. Скорѣй въ Хохъ-Якобсхеймъ.
Сказавъ это, референдаріусъ схватилъ его опять за руку, вывелъ глухими переулками за ворота и проводилъ въ деревеньку Хохъ-Якобсхеймъ, гдѣ знаменитый ученый Птоломей Филадельфъ сочинялъ свою достопримѣчательную книгу о неизвѣстномъ народѣ.
VI.
правитьПрофессоръ Моисъ Терпинъ блаженствовалъ.
— Ну, что можетъ быть счастливѣе случая, приведшаго въ твой домъ прекраснаго спеціаль-рата студентомъ, разговаривалъ онъ самъ-съ-собой. — Онъ женится на моей дочери… онъ будетъ моимъ зятемъ… черезъ него, я войду въ милость превосходнаго князя Варсануфіуса и пойду вслѣдъ за нимъ по лѣстницѣ почестей, на которую онъ взбирается такъ быстро. Правда, мнѣ и самому кажется частехонько непонятнымъ, какъ могла Кандида влюбиться въ эту крошку. Женщины смотрятъ обыкновенно болѣе на красивую наружность, а маленькій совѣтникъ кажется мнѣ иногда совсѣмъ некрасивымъ, даже вори… Но тише, тише, и стѣны имѣютъ уши. Онъ любимецъ князя, пойдетъ все выше, выше… и мой зять!
Моисъ Терпинъ былъ правъ. Кандида обнаруживала рѣшительную склонность къ крошкѣ и если кто-нибудь, неподвергавшійся странному вліянію чаръ его, намекалъ на его ужасную уродливость, она заговаривала тотчасъ о прелестяхъ волосъ, которыми одарила его природа.
Но никто не улыбался въ этомъ случаѣ такъ зло, какъ референдаріусъ Пульхеръ. Онъ вездѣ слѣдилъ Циннобера вмѣстѣ съ тайнымъ секретаремъ Адріаномъ, тѣмъ самымъ молодымъ человѣкомъ, котораго чары уродца чуть не вытѣснили изъ канцеляріи министра и который вошелъ опять въ милость князя, доставивъ ему чудеснѣйшій шарикъ для вывода пятенъ.
Тайный спеціаль-ратъ Цинноберъ жилъ въ прекрасномъ домѣ, съ еще прекраснѣйшимъ садомъ, посрединѣ котораго была лужайка, окруженная со всѣхъ сторонъ густой зеленью и усаженная роскошнѣйшими розанами. Замѣтили, что каждый девятый день, только-что разсвѣтетъ, Цинноберъ вставалъ тихохонько, одѣвался, несмотря на всѣ трудности, безъ каммердинера, сходилъ въ садъ и исчезалъ въ кустахъ, окружавшихъ лужайку.
Пульхеръ и Адріанъ, предчувствуя тутъ что-нибудь необыкновенное, перебрались въ одну изъ ночей на девятый день, черезъ стѣну въ садъ Циннобера и спрятались въ кустахъ.
Только-что стало свѣтать, малютка появился, кашляя и чихая, потому-что верхушки растеній, покрытыя росой, безпрестанно щелкали его по носу.
Когда онъ подошелъ къ розовымъ кустамъ, какіе-то сладостные звуки повѣяли изъ зелени и воздухъ наполнился ароматомъ розъ. Прекрасная женщина, закрытая покрываломъ, съ крылышками на плечахъ, спустилась на землю, сѣла на красивый стуликъ, стоявшій посреди розъ и сказавъ: «Поди, поди сюда, дитя мое!» посадила крошку Циннобера на свои колѣни и начала разчесывать его длинные волосы, разсыпавшіеся по спинѣ, золотымъ гребнемъ. Казалось, что это очень нравилось малюткѣ, потому-что онъ моргалъ глазенками, протягивалъ ноженки и ворчалъ и мурлыкалъ, какъ кошка. Это продолжалось минутъ съ пять; наконецъ, чудная женщина провела пальцемъ по его темю и Пульхеръ и Адріанъ замѣтили на головѣ Циннобера тоненькую огненную полоску.
— Ну, теперь прощай, дитя мое, сказала незнакомка. — Будь же уменъ, уменъ, сколько можешь.
— Прощай, матушка! воскликнулъ малютка: — я и такъ уменъ, тебѣ не́ для чего повторять это такъ часто.
Женщина поднялась медленно и исчезла въ воздухѣ.
Пульхеръ и Адріанъ стояли внѣ себя отъ изумленія. Только, когда Цинноберъ повернулъ, чтобъ идти домой, Пульхеръ выскочилъ восклицая:
— Добраго утра, г. тайный спеціаль-ратъ! скажите, какъ прекрасно васъ приглаживаютъ.
Цинноберъ оглянулся и, увидавъ референдаріуса, бросился бѣжать; но по слабости ноженокъ споткнулся и упалъ въ густую высокую траву, которая сомкнулась надъ нимъ своими верхушками, а онъ лежалъ въ ней, какъ-бы въ росяной ваннѣ. Пульхеръ подскочилъ и поднялъ его.
— Милостивый государь, какъ зашли вы въ мой садъ? Убирайтесь къ чорту! прошипѣлъ малютка вмѣсто благодарности, и побѣжалъ въ домъ, спотыкаясь безпрестанно.
Пульхеръ написалъ Бальтазару объ этомъ чудномъ приключеніи и обѣщалъ удвоить свой надзоръ за маленькимъ чудищемъ.
Цинноберъ былъ неутѣшенъ, слегъ въ постель, охалъ и стоналъ такъ сильно, что слухъ о внезапной его болѣзни дошелъ тотчасъ до министра Мондшейна и до князя Варсануфіуса.
Князь Варсануфіусъ послалъ къ нему тотчасъ своего лейб-медика.
— Любезнѣйшій г. тайный спеціаль-ратъ, сказалъ лейб-медикъ, пощупавъ пульсъ: — вы жертвуете собой государству. Васъ сложили въ постель чрезмѣрные труды; безпрестанное напряженіе умственныхъ силъ — вина чрезвычайныхъ страданій, которыя должны теперь ощущать. Лицо ваше блѣдно, осунулось, а драгоцѣнная голова горитъ ужаснѣйшимъ образомъ. Не-уже-ли воспаленіе мозга!.. Не-уже-ли забота о благѣ государства могла произвести такое зло?.. Не можетъ быть… позвольте…
Лейб-медикъ, вѣроятно, замѣтилъ такъ же, какъ и Пульхеръ съ Адріаномъ, огнистую полосу на темени Циннобера. Сдѣлавъ нѣсколько магнетическихъ рукодѣйствій издали, онъ хотѣлъ провести руками и надъ головой и какъ-то нечаянно коснулся до самаго темени. Цинноберъ вскочилъ какъ изступленный и ударилъ своей костливой рученкой лейб-медика по щекѣ такъ сильно, что раздалось по всѣмъ комнатамъ.
— Что̀ вамъ надобно? кричалъ онъ, задыхаясь отъ ярости. — Какая вамъ нужда до головы моей? я здоровъ, совершенно здоровъ и сейчасъ ѣду къ министру на совѣщаніе. Убирайтесь къ чорту!
Испуганный врачъ бросился вонъ.
— Какая ревность къ службѣ, воскликнулъ князь Варсануфіусъ въ восхищеніи, когда лейб-медикъ разсказалъ ему все случившееся. — Какое величіе, какое благородство! Что за дивный человѣкъ этотъ Цинноберъ!
— Любезнѣйшій тайный спеціаль-ратъ, говорилъ министръ Претекстатусъ фон-Мондшейнъ маленькому Цинноберу: — ка́къ хорошо, что вы пріѣхали на совѣщаніе, не смотря на болѣзнь. Я самъ, самъ составилъ записку о чрезвычайно-важномъ дѣлѣ съ кактакукскимъ дворомъ и прошу васъ доложить ее князю. Ваше вдохновенное чтеніе возвыситъ еще болѣе мое изложеніе и послѣ я объявлю себя ея авторомъ.
Записка, которой хотѣлъ блеснуть Претекстатусъ, была составлена Адріаномъ.
Министръ отправился съ малюткой къ князю. Цинноберъ вынулъ изъ кармана записку, данную ему министромъ и началъ читать; но такъ-какъ это не шло и онъ только мурчалъ и бормоталъ какой-то непонятный вздоръ, то министръ взялъ у него бумагу и принялся читать самъ.
Князь былъ въ восторгѣ и ободрялъ чтеца безпрестанными восклицаніями: «Хорошо, очень-хорошо сказано, прекрасно, превосходно!»
Когда же министръ кончилъ, князь подошелъ прямо къ Цинноберу, приподнялъ его вверхъ и прижалъ его къ груди своей, къ самому тому мѣсту, гдѣ красовалась звѣзда зеленопятнистаго тигра.
— Нѣтъ, воскликнулъ онъ съ слезами на глазахъ: — нѣтъ, такого дарованія… такого человѣка… такой любви я не встрѣчалъ никогда! Это ужь слишкомъ, слишкомъ-много. Цинноберъ, я васъ дѣлаю министромъ. Будьте вѣрны своему отечеству, будьте неподкупнымъ слугой Варсануфіуса, который будетъ уважать… любить васъ. Любезный баронъ фон-Мондшейнъ, продолжалъ онъ, нахмуривъ брови и обратившись къ Претекстатусу: — я замѣчаю съ нѣкотораго времени, что вы слабѣете; вамъ будетъ очень полезенъ отдыхъ въ деревнѣ. Прощайте.
Министръ фон-Мондшейнъ удалился, яростно взглянувъ на Циннобера, который, какъ обыкновенно, гордо посматривалъ вокругъ, опершись спиной на тросточку и приподнявшись на ципочки.
— Любезнѣйшій Цинноберъ, я долженъ отличить васъ соотвѣтственно вашимъ заслугамъ, продолжалъ князь: — пріймите изъ моихъ собственныхъ рукъ орденъ зеленопятнистаго тигра.
Князь надѣлъ на него орденскую ленту, которую, по его приказанію, подалъ каммердинеръ.
Задумчиво смотрѣлъ Просперъ Альпанусъ на паркъ изъ окна своего сельскаго домика. Цѣлую ночь занимался онъ гороскопомъ Бальтазара и узналъ многое о Цинноберѣ. Но всего важнѣе было для него то, что подсмотрѣли Адріанъ и Пульхеръ. Онъ уже хотѣлъ крикнуть своимъ единорогамъ, чтобъ они подвезли колесницу, и ѣхать въ деревеньку Хохъ-Якобсхеймъ, какъ вдругъ загремѣла карета и тотчасъ остановилась у воротъ парка. Доложили, что дѣвица фон-Розеншёнъ желаетъ видѣть доктора.
— Очень-радъ, сказалъ Просперъ, и дама вошла.
Она была въ длинномъ черномъ платьѣ; на лицо было опущено частое покрывало.
Просперъ Альпанусъ, движимый особеннымъ предчувствіемъ, схватилъ свою трость и устремилъ на незнакомку блестящій набалдашникъ. Вдругъ, вокругъ нея засверкало какъ шипящая молнія, и она стояла передъ нимъ въ бѣлой прозрачной одеждѣ, съ блестящими стрекозиными крылышками на плечикахъ, съ бѣлыми и красными розами въ волосахъ.
— Э, э! шепнулъ Просперъ и спряталъ трость подъ шлафрокъ, и дама стояла передъ нимъ опять въ прежней одеждѣ.
Онъ попросилъ ее садиться. Дѣвица фон-Розеншёнъ начала говорить, какъ она давно уже хотѣла познакомиться съ почтеннѣйшимъ г. докторомъ, котораго всѣ называютъ благодѣтельнымъ мудрецомъ; какъ она надѣется, что онъ не откажетъ посѣщать, въ качествѣ врача, страннопріимный домъ для благородныхъ дѣвицъ, находящійся въ недальнемъ отъ него разстояніи; какъ живущія въ немъ старушки часто прихварываютъ и остаются безъ всякой помощи.
Просперъ отвѣчалъ очень-учтиво, что давно уже отказался отъ всякой практики, однакожь готовъ служить имъ въ случаѣ надобности и потомъ спросилъ, не страждетъ ли чѣмъ и она сама.
Дѣвица объявила, что по-временамъ она чувствуетъ ревматическое подергиваніе въ членахъ, особливо, если простудится во время утренней прогулки; но что теперь совершенно здорова.
Послѣ этого, Просперъ спросилъ, что такъ-какъ еще довольно-рано, то не угодно ли ей выкушать чашку кофе. Дѣвица Розеншёнъ замѣтила, что живущія въ страннопріимныхъ домахъ никогда не отказываются отъ кофе.
Подали кофе, но сколько Просперъ ни лилъ его въ чашки, онѣ оставались пустыми, хотя кофе и лился изъ кофейника.
— Э, э! сказалъ онъ: — да это преупрямый кофе. Не угодно ли, сударыня, вамъ самимъ разлить его?
— Съ удовольствіемъ, сказала дѣвица и взяла кофейникъ.
Изъ него ничего не лилось, а чашки наполнялись и вскорѣ кофе потекъ черезъ край на платье дѣвицы. Она быстро поставила кофейникъ на столъ и кофе исчезъ, неоставивъ по себѣ никакихъ слѣдовъ. Тутъ они посмотрѣли другъ на друга молча и какъ-то странно.
— Вы, кажется, читали какую-то очень занимательную книгу, когда я вошла? начала опять дѣвица.
— Въ-самомъ-дѣлѣ, подхватилъ докторъ: — въ ней очень-много занимательнаго.
Тутъ онъ хотѣлъ развернуть лежавшую передъ нимъ маленькую книжку въ золотомъ переплетѣ; но сколько ни старался, она безпрестанно закрывалась съ громкимъ: клипъ, клапъ.
— Э, э! сказалъ Просперъ Альпанусъ. — Не угодно ли вамъ, сударыня, попробовать раскрыть эту упрямицу?
Онъ подалъ книгу дѣвицѣ и она раскрылась сама-собою, только-что она до нея коснулась; но всѣ листы повыскакали въ то же мгновеніе, вытянулись въ огромные размѣры и давай летать по комнатѣ.
Въ испугѣ, дѣвица попятилась назадъ. Докторъ захлопнулъ книгу и всѣ листы исчезли.
— Однакожь, сударыня, сказалъ Просперъ Альпанусъ, улыбаясь и вставая съ своего мѣста: — зачѣмъ терять время на эти пустые фокусы? не лучше ли перейдти прямо къ высшему?
— Я ѣду, воскликнула дѣвица фон-Розеншёнъ.
— Безъ моего согласія едва ли? Позвольте, милостивая сударыня, замѣтить вамъ, что теперь вы совершенно въ моей власти.
— Въ вашей власти, г. докторъ? воскликнула дѣвица гнѣвно: — ка́къ могли вы вообразить такую глупость?
Тутъ шолковое платье ея расширилось и она поднялась къ потолку прекрасной чорной бабочкой; но въ то же самое мгновеніе зашумѣлъ за ней и Просперъ Альпанусъ большимъ жукомъ. Утомленная бабочка опустилась внизъ и забѣгала по полу мышкой; но жукъ ворча и мурлыкая бросился за ней сѣрымъ котомъ. Мышка поднялась вверхъ блестящей колибри; но тутъ вокругъ всего сельскаго домика поднялись разные странные голоса, налетали всякія дивныя насѣкомыя, а за ними престранныя лѣсныя птицы, и золотая сѣтка затянула окна. Посреди комнаты, стояла фея Розабельверде во всемъ величіи, въ блестящей бѣлой одеждѣ, съ сверкающимъ брильянтовымъ поясомъ, съ бѣлыми и красными розами въ темныхъ локонахъ; а передъ ней магъ въ таларѣ изъ золотой ткани, съ блестящей короной на головѣ, съ тростью съ сверкающимъ набалдашникомъ въ рукѣ.
Фея сдѣлала нѣсколько шаговъ къ магу, вдругъ изъ волосъ ея выпалъ золотой гребень и какъ стеклянный разбился объ-мраморный полъ.
— Горе, горе мнѣ! воскликнула фея, и въ то же мгновеніе дѣвица фон-Розеншёнъ сидѣла опять въ длинномъ черномъ платьѣ за столикомъ съ кофеемъ, а передъ ней Просперъ Альпанусъ.
— Я думаю, говорилъ докторъ, преспокойно разливая прекраснѣйшій моккскій кофе безъ всякаго препятствія въ драгоцѣннѣйшія китайскія чашки. — Я думаю, сударыня, что мы теперь довольно хорошо познакомились. Жаль только, что чудный гребень вашъ разбился объ-мой жесткій полъ.
— Въ этомъ виновата только моя неловкость, возразила дѣвица фон-Розеншёнъ, прихлебывая кофе съ особеннымъ наслажденіемъ. На этотъ полъ опасно ронять что бы то ни было. Если я не ошибаюсь, то онъ весь исписанъ чудеснѣйшими іероглифами, которые многимъ покажутся за обыкновенныя мраморныя жилки.
— Это износившіеся талисманы, сударыня.
— Но, любезнѣйшій докторъ, скажите, какъ это мы до-сихъ-поръ не познакомились, даже нигдѣ не встрѣтились?
— Вина въ различіи воспитанія, сударыня. Между-тѣмъ, какъ вы расцвѣтали совершенной прелестью въ вашемъ роскошномъ Джиннистанѣ, предоставленныя на волю вашей богатой природѣ, вашему счастливому генію, я былъ запертъ въ пирамидахъ и, какъ горькій студентъ, слушалъ лекціи профессора Зороастра, стараго воркуна, но знавшаго чортъ-знаетъ какъ много. Въ царствованіе достойнаго князя Деметріуса, основался я въ этомъ маленькомъ княжествѣ.
— И васъ не изгнали, когда князь Пафнуціусъ началъ вводить просвѣщеніе?
— Нѣтъ. Мнѣ удалось скрыть свое я, обнаруживая при всякомъ случаѣ особенныя свѣдѣнія по части просвѣщенія. Князь Пафнуціусъ сдѣлалъ меня тогда главнымъ тайнымъ президентомъ просвѣщенія, званіе, которое я сбросилъ вмѣстѣ съ оболочкой тотчасъ, какъ прошла гроза. — Въ-тайнѣ, я дѣлалъ добро сколько могъ. Знаете ли, милостивая государыня, что я предостерегъ васъ, когда просвѣтительная полиція начала вламываться въ палаты фей; что мнѣ обязаны вы сохраненіемъ способности превращаться, которую за минуту показали мнѣ съ такимъ искусствомъ. Взгляните, сударыня, въ окно. Не-уже-ли вы не узнаете этотъ паркъ, въ которомъ такъ часто бродили и разговаривали съ веселыми духами кустовъ, цвѣтовъ, ручьевъ. Искусствомъ своимъ я сохранилъ этотъ паркъ въ томъ же самомъ положеніи, въ какомъ онъ былъ во-время Деметріуса. Благодаря Бога, князь Варсануфіусъ не думаетъ о чародѣяхъ — онъ добрый человѣкъ и позволяетъ чародѣйствовать сколько душѣ угодно, только бы исправно платили подати. И я живу здѣсь спокойно, беззаботно, такъ, какъ вы въ страннопріимномъ домѣ.
— Скажите, пожалуйста! воскликнула дѣвица фон-Розеншёнъ, и слезы брызнули изъ глазъ ея. — Такъ; я узнаю́ рощицы, въ которыхъ провела столько счастливыхъ часовъ. Благородный человѣкъ, какъ много я вамъ обязана! И въ то же время вы можете преслѣдовать бѣднаго малютку, котораго я взяла подъ свое покровительство?
— Сударыня, вы увлеклись врожденнымъ добродушіемъ и покровительствуете недостойному. Что́ бы вы ни дѣлали, Цинноберъ все будетъ гадкимъ уродомъ и теперь, съ потерей вашего гребня, онъ совершенно въ моей власти.
— О, сжальтесь надъ нимъ! молила дѣвица фон-Розеншёнъ.
— Не угодно ли вамъ взглянуть сюда? сказалъ Просперъ, показывая на гороскопъ Бальтазара.
— Да, воскликнула фея съ грустью, посмотрѣвъ на гороскопъ: — если такъ, я должна уступить. Бѣдный Цинноберъ!
— Сознайтесь, однакожь, сударыня, что дамамъ нравятся странности часто до безумія; что нерѣдко, увлекаясь мгновенною прихотью, онѣ совсѣмъ и не замѣчаютъ, что разрушаютъ чистѣйшія отношенія другихъ. Цинноберъ не избѣжитъ своей участи; но изъ уваженія къ вашей добродѣтели, къ вашей красотѣ, сударыня, я даю ему возможность достигнуть еще одной, незаслуженной почести.
— Прекраснѣйшій, добродѣтельнѣйшій человѣкъ, будьте моимъ другомъ!
— Навсегда! моя дружба, мое истинное расположеніе къ вамъ, прелестная фея, вѣчны. Обращайтесь ко мнѣ смѣло, во всякомъ случаѣ и — о, пріѣзжайте ко мнѣ пить кофе, какъ только вамъ вздумается!
— Прощайте, могущественный магъ. Никогда не забуду я вашихъ ласкъ и этого кофе! воскликнула дѣвица фон-Розеншёнъ, сильно растроганная, и встала.
Просперъ Альпанусъ проводилъ ее до воротъ парка, оглашавшагося всѣми дивными звуками.
У воротъ стояла, вмѣсто кареты дѣвицы, хрустальная колесница Проспера Альпануса, запряженная единорогами; на запяткахъ стоялъ жукъ, помахивая блестящими крылушками, а на козлахъ сидѣлъ серебристый фазанъ, держа золотыя вожжи въ клювѣ и преумно посматривая на прелестную дѣву. А когда колесница, издавая дивные звуки, понеслась по лѣсу, прежнее блаженное время воскресло въ памяти дѣвицы фон-Розеншёнъ.
VII.
правитьБальтазаръ, скрывавшійся въ деревенькѣ Хохъ-Якобсхеймъ, получилъ изъ Керепеса отъ референдаріуса Пульхера письмо слѣдующаго содержанія:
«Любезнѣйшій Бальтазаръ! наши дѣла идутъ все хуже и хуже. Врагъ нашъ, гадкій Цинноберъ, сдѣланъ министромъ иностранныхъ дѣлъ и получилъ орденъ зеленопятнистаго тигра съ двадцатью пуговками. Онъ сдѣлался любимцемъ князя и дѣлаетъ все, что хочетъ. Профессоръ Моисъ Терпинъ внѣ себя отъ восторга и надулся ужаснѣйшимъ образомъ. Чрезъ посредство своего будущаго зятя, онъ получилъ мѣсто генерал-директора всѣхъ естественныхъ дѣлъ въ государствѣ, — мѣсто чрезвычайно выгодное. Въ силу своего генерал-директорства, онъ цензируетъ и повѣряетъ солнечныя и лунныя затмѣнія и предсказанія о погодѣ во всѣхъ календаряхъ, позволенныхъ въ государствѣ; преимущественно же занимается изслѣдованіемъ природы въ столицѣ и въ округѣ. На этотъ предметъ ему доставляютъ изъ княжескихъ лѣсовъ драгоцѣнную дичь и всякаго звѣря, которыхъ, для лучшаго изслѣдованія, онъ жаритъ и ѣстъ. Теперь, по словамъ его, онъ пишетъ трактатъ о причинахъ, почему вино имѣетъ вкусъ и дѣйствія отличныя отъ воды. Для-ради этого трактата, Цинноберъ, которому онъ хочетъ посвятить его, выхлопоталъ ему позволеніе штудировать ежедневно въ княжескомъ погребѣ. Онъ уже выштудировалъ пол-оксхофта стараго рейнвейна и нѣсколько дюжинъ шампанскаго, и теперь напалъ на бочку съ аликанте. Погребщикъ въ отчаяніи. Такимъ-образомъ онъ можетъ удовлетворить всѣмъ своимъ гастрономическимъ потребностямъ и велъ бы покойнѣйшую и счастливѣйшую жизнь, еслибъ не былъ обязанъ по-временамъ, когда, на-примѣръ, градъ опустошитъ поля, ѣздить въ округу, для объясненія княжескимъ арендаторамъ, почему шелъ градъ, чтобъ эти глупцы имѣли хоть кроху науки, впередъ остерегались подобныхъ случаевъ и не требовали прощенія откупныхъ суммъ по несчастію, въ которомъ никто не виноватъ, кромѣ ихъ-самихъ. — Министръ никакъ не можетъ забыть твоихъ побой. Онъ поклялся отмстить тебѣ и потому ты никакъ не долженъ показываться въ Керепесъ. И меня преслѣдуетъ онъ за то, что я подсмотрѣлъ, какъ причесывала его въ саду какая-то крылатая дама. До-тѣхъ-поръ, пока Цинноберъ будетъ любимцемъ князя, мнѣ не получить порядочнаго мѣста. — Ужь вѣрно сама судьба хочетъ, чтобъ я безпрестанно встрѣчался съ этимъ уродомъ и всякій разъ такъ, что, кажется, не миновать непріятностей? Недавно стоялъ онъ въ зоологическомъ кабинетѣ во всемъ парадѣ, при шпагѣ, съ звѣздой и лентой, какъ обыкновенно опершись на тросточку и поднявшись на ципочки передъ стекляннымъ шкафомъ съ рѣдчайшими американскими обезьянами. Нѣсколько иностранцевъ, осматривавшихъ кабинетъ, подходятъ къ тому же шкафу и одинъ изъ нихъ, замѣтивъ крошку, восклицаетъ: «Какая прелестная обезьянка, — прекраснѣйшее животное — краса всего кабинета. Скажите, какъ ея имя и откуда родомъ?» — Ваша правда, прекраснѣйшій экземпляръ! отвѣчалъ смотритель кабинета съ подобающею важностью, трепля Циннобера по-плечу; — это такъ называемый Mycetes Belzebub — Simia Belzebub Linei — niger, barbatus, podiis caudaque apice bruneis изъ Бразиліи. — Милостивый государь! крикнулъ крошка гнѣвно: — вы съ-ума сошли! Какой я Belzebub caudaque — я Цинноберъ, министръ Цинноберъ и кавалеръ зелено-пятнистаго тигра съ двадцатью пуговками! — Я стоялъ по-близости и не могъ удержаться отъ смѣха. — «И вы здѣсь, г. референдаріусъ!» просипѣлъ онъ мнѣ и глаза его налились кровью. Богъ-знаетъ какъ, только путешественники все-таки принимали его за прекраснѣйшую, никогда невиданную обезьяну и совали ему въ ротъ орѣхи и другія сласти. Цинноберъ пришелъ въ такое бѣшенство, что не могъ ни проговорить слова, ни двинуться съ мѣста. Позванный лакей взялъ его на руки и снесъ въ карету.
«Не знаю почему, но этотъ случай подалъ мнѣ какую-то надежду. Это первая неудача урода. Знаю только, что недавно поутру онъ возвратился изъ сада въ ужаснѣйшемъ разстройствѣ. Вѣрно, крылатая дама не явилась, и въ-самомъ-дѣлѣ, краса волосъ его исчезла. Говорятъ, что они клочьями висятъ по спинѣ и что князь какъ-то сказалъ ему: «любезнѣйшій министръ, пожалуйста, не пренебрегайте вашей прической; я пришлю къ вамъ моего парикмахера». На что Цинноберъ отвѣчалъ очень-учтиво, что выброситъ его въ окно, если онъ явится. «Великая душа, ты рѣшительно недоступна!» воскликнулъ князь и зарыдалъ.
«Прощай, любезный Бальтазаръ! Надѣйся и берегись, чтобъ тебя не схватили.»
Въ отчаяніи отъ всего, что писалъ къ нему другъ Пульхеръ, Бальтазаръ бросился въ чащу лѣса.
— И я еще долженъ надѣяться, восклицалъ онъ громко: — тогда-какъ послѣдняя надежда исчезла, когда погасли всѣ звѣзды и мрачная, черная ночь обняла меня безутѣшнаго! Злобная судьба! Не сумасшедшій ли я, что положился на Проспера Альпануса, на Проспера Альпануса, соблазнившаго меня своими адскими продѣлками, выгнавшаго меня изъ Керепеса, перенесши удары, которыми я осыпалъ обманчивый призракъ, на настоящую спину Циннобера! Ахъ, Кандида! Еслибъ я могъ, по-крайней-мѣрѣ, забыть это небесное созданіе! Нѣтъ, сильнѣе, пламеннѣе, чѣмъ когда, горитъ теперь любовь моя къ тебѣ; вездѣ видится мнѣ твой прелестный образъ. Ты улыбаешься, простираешь ко мнѣ руки! О, я вѣдь знаю, ты любишь меня, Кандида! И я не могу уничтожить адскихъ чаръ, тебя опутавшихъ! Жестокій Просперъ! что я тебѣ сдѣлалъ, за что дурачишь ты меня такъ зло?
Смерклось; всѣ переливы лѣса слились въ одну темную сѣрь. Вдругъ между деревьями что-то заблестѣло, какъ-будто вспыхнувшій западъ, и тысячи насѣкомыхъ, шумя крылушками, жужжа поднялись на воздухъ. Блестящіе жуки летали взадъ-и-впередъ, и между ими порхали разноцвѣтныя бабочки, разсыпая вокругъ себя благоухающую цвѣточную пыль. Стрекотанье и жужжанье перешло мало-по-малу въ тихую, упоительную музыку, которая разлила какое-то сладостное спокойствіе по всему существу бѣднаго Бальтазара. Сильнѣе засверкало надъ нимъ и, взглянувъ вверхъ, онъ увидалъ съ удивленіемъ Проспера, летавшаго верхомъ на какомъ-то чудномъ насѣкомомъ, очень-похожемъ на разноцвѣтную, блестящую стрекозу.
Просперъ спустился на землю и сталъ подлѣ Бальтазара, а стрекоза порхнула въ кусты и впала въ пѣніе, раздавшееся по всему лѣсу.
Онъ прикоснулся дивно-блестящими цвѣтами, которые держалъ въ рукѣ, къ головѣ юноши, и Бальтазаръ встрепенулся, надежда воскресла въ груди его съ новой силой.
— Ты ошибаешься, началъ Просперъ Альпанусъ кротко: — называя меня коварнымъ, жестокимъ, тогда-какъ я овладѣлъ наконецъ чарами, грозившими твоему счастію и въ то же мгновеніе бросился на любимаго коня моего, чтобъ поскорѣй увидать тебя. Но я знаю, ничего нѣтъ ужаснѣе мученій любви, ничего нѣтъ нетерпѣливѣе влюбленнаго. Я прощаю тебѣ, потому-что и со мной было не лучше, когда, лѣтъ тысячи за двѣ, я любилъ индійскую принцессу Бальзамину и въ отчаяніи вырвалъ бороду лучшему другу моему, чародѣю Лотосу. Во избѣжаніе подобнаго несчастія, я брѣю свою, какъ ты самъ видишь. Но разсказывать тебѣ всѣ подробности этого приключенія было бы теперь рѣшительно некстати, потому-что каждый влюбленный любитъ слушать только о своей любви, почитая только ее достойнымъ предметомъ разговора, какъ великій поэтъ слушаетъ охотно только свои собственные стихи. Итакъ, къ дѣлу. Уродливый Цинноберъ — сынъ бѣдной крестьянки, и настоящее прозваніе его крошка Цахесъ. Громкое же имя Циннобера принято имъ единственно изъ тщеславія. Дѣвица фон-Розеншёнъ, или, лучше, знаменитая фея Розабельверде, нашла этого урода на дорогѣ. Она думала вознаградить его недостатки дивною, таинственной способностью, въ-слѣдствіе которой:
«Все, что другіе въ-присутствіи его дѣлаютъ, говорятъ и даже думаютъ хорошаго, приписывается ему; въ обществѣ прекрасныхъ, умныхъ и образованныхъ людей, кажется и онъ прекраснымъ, умнымъ и образованнымъ и всегда выше, превосходнѣе того, съ кѣмъ приходитъ въ соприкосновеніе.»
Эта чародѣйственная способность заключается въ трехъ огнистыхъ волоскахъ на темени малютки. Всякое прикосновеніе къ этимъ волоскамъ и даже ко всей головѣ для него болѣзненно и гибельно. И потому фея преобразовала его отъ природы рѣдкіе и щетинистые волосы въ густые прекрасные локоны, разсыпающіеся по плечамъ. Защитивъ такимъ-образомъ его голову, она скрыла ими ея огнистую полоску. Каждый девятый день она сама причесывала малютку золотымъ гребнемъ, и эта прическа уничтожала все, что противъ него ни предпринимали. Но этотъ магическій гребень разбился объ сильнѣйшій талисманъ, который мнѣ удалось подсунуть, когда ей вздумалось посѣтить меня. Теперь все дѣло въ томъ, чтобъ вырвать эти три огнистые волоска — и онъ обратится въ прежнее ничтожество. Тебѣ, любезный Бальтазаръ, предоставлено это разочарованіе. У тебя достаточно для этого и мужества, и силы, и ловкости. Возьми это стеклышко: когда встрѣтишься съ Цинноберомъ, подойди къ нему поближе, посмотри въ этотъ лорнетъ на голову урода и ты тотчасъ увидишь три огнистые волоска, лежащіе отдѣльно отъ другихъ. Схвати его покрѣпчѣ и вырви ихъ разомъ, не обращая вниманія на его пискъ, и сожги ихъ тотчасъ. Вырвать же ихъ разомъ и сжечь въ то же мгновеніе необходимо, иначе они могутъ надѣлать еще много вреда. По-этому, бросайся на урода, когда замѣтишь по близости пылающій каминъ или свѣчу.
— О, Просперъ! воскликнулъ Бальтазаръ: — я не заслуживаю такой доброты, такого великодушія! Проклятая недовѣрчивость! Теперь я живо, живо чувствую, что близится конецъ моихъ страданій, что отверзаются златыя врата небеснаго счастія.
— Я люблю юношей, продолжалъ Просперъ Альпанусъ: — въ груди которыхъ живетъ страстное стремленіе и любовь, звучатъ еще чудные аккорды міра дальняго, полнаго чудесъ, міра, въ которомъ я родился. Только счастливцы, одаренные этой внутренней музыкой, могутъ назваться поэтами, хотя и ругаютъ этимъ именемъ многихъ, которые, схвативъ первый попавшійся подъ-руку контрбасъ, принимаютъ безсмысленный шумъ стѣнящихъ подъ ихъ смычкомъ струнъ за прекраснѣйшую музыку, вырывающуюся изъ ихъ собственной груди. Я знаю, любезный Бальтазаръ, что тебѣ часто кажется, будто ты понимаешь журчанье ручья, шелестъ листьевъ, будто вспыхивающая вечерняя заря говоритъ тебѣ такъ ясно, вразумительно. Да, Бальтазаръ, въ тѣ мгновенія, ты понимаешь въ-самомъ-дѣлѣ дивные голоса природы, потому-что изъ твоей же груди возникаетъ божественный звукъ, возбуждаемый дивной гармоніей глубочайшей сущности природы. Ты играешь на фортепьяно и потому долженъ знать, что взятому тону отзываются всѣ созвучные. Этотъ законъ природы не одно пустое сравненіе. Ты поэтъ и поэтъ высшій, чѣмъ полагаютъ многіе, которымъ ты читалъ свои опыты переложеній на бумагу перомъ и чернилами этой внутренней музыки. Конечно, опыты эти еще не такъ важны; но ты отличился въ историческомъ стилѣ, изложивъ съ прагматическою точностью и ширью исторію любви соловья къ пурпуровой розѣ, исторію, которой я былъ очевидцемъ. Да, это сочиненіе очень-недурно.
Просперъ Альпанусъ остановился. Бальтазаръ смотрѣлъ на него въ недоумѣніи, непонимая, какимъ образомъ Просперъ могъ принять его фантастическое сочиненіе за историческій опытъ.
— Тебя удивляютъ мой рѣчи, продолжалъ Просперъ Альпанусъ, улыбаясь: — многое кажется тебѣ страннымъ? Вспомни, однакожь, что, по приговору благоразумныхъ людей, я лицо, которому позволяется являться только въ сказкахъ; а ты знаешь, любезный Бальтазаръ, что сказочныя лица могутъ странничать и болтать всякій вздоръ, сколько душѣ угодно, особливо, если въ этомъ вздорѣ скрывается нѣчто ничѣмъ не опровергаемое. Но далѣе. Фея Розабельверде приняла подъ свое покровительство уродливаго карлика, а я тебя. Итакъ, слушай же, что я думаю для тебя сдѣлать. Вчера у меня былъ чародѣй Лотосъ; онъ привезъ мнѣ тысячи поклоновъ и тысячи жалобъ отъ принцессы Бальзамины, которая пробудилась отъ сна и простираетъ ко мнѣ страстныя объятія сладостными звуками «Хартасъ-Вады», прекраснѣйшей поэмы, которая была нашей первой любовью. И старый другъ мой, министръ Юхи, киваетъ мнѣ дружественно съ полярной звѣзды. Я долженъ отправиться въ дальнюю Индію. Мнѣ хочется, чтобъ моя дача досталась тебѣ; завтра я ѣду въ Керепесъ и оставляю форменную дарственную запись, въ которой подписываюсь твоимъ дядей. Когда мы уничтожимъ чары Циннобера, ты являешься къ профессору Моисъ Терпину владѣльцемъ прекраснѣйшей дачи, просишь руки прелестной Кандиды, и онъ тотчасъ же даетъ свое согласіе. Мало этого. Если ты переѣдешь съ Кандидой въ мой сельскій домикъ, счастіе твоего супружества упрочено. За прекрасными рощами ростетъ все необходимое для кухни; кромѣ чудеснѣйшихъ плодовъ, отличная капуста и вообще такіе овощи, какихъ поискать во всемъ околодкѣ. У твоей жены всегда будетъ прежде всѣхъ и салатъ и спаржа. Самая кухня устроена такъ, что изъ горшковъ никогда ничто не перебѣгаетъ черезъ края и никакое блюдо не подгараетъ и не перепрѣваетъ, хотя бы опоздало цѣлымъ часомъ. Ковры, стулья, диваны и столы таковы, что какъ бы служители ни были неопрятны, не принимаютъ никакого пятна; фарфоръ и хрусталь не бьются, какъ ихъ ни колоти, хоть о камень. Всякій разъ, когда женѣ твоей вздумается заняться стиркой, на большомъ лугѣ позади дома будетъ прекрасная погода, хотя бы вокругъ шелъ ливень. Коротко, любезный Бальтазаръ, тамъ все такъ устроено, чтобъ ты могъ насладиться семейнымъ счастіемъ съ своей прекрасной Кандидой мирно, безмятежно. Однакожь, мнѣ пора домой; надобно еще заняться съ другомъ Лотосомъ приготовленіями къ дальнему пути. Прощай, любезный Бальтазаръ!
Сказавъ это, онъ свистнулъ разъ, другой, и стрекоза, жужжа, прилетѣла въ то же мгновеніе. Онъ взнуздалъ ее, сѣлъ и полетѣлъ; но черезъ минуту воротился и сказалъ:
— Я было совсѣмъ забылъ о твоемъ другѣ Фабіанѣ. Въ припадкѣ шутливости, я наказалъ его немного-жестоко за самонадѣянность. Въ этой табакеркѣ лекарство.
Тутъ онъ подалъ Бальтазару маленькую черепаховую табакерочку и скрылся въ лѣсу, который еще сильнѣе зазвучалъ гармоническими аккордами.
Бальтазаръ положилъ въ карманъ и табакерку и лорнетъ, данный для разочарованія Циннобера, и пошелъ въ деревеньку Хохъ-Якобсхеймъ, радостный, восторженный.
VIII.
правитьРанехонько поутру, когда еще никого не было на улицахъ, прокрался Бальтазаръ въ Керепесъ и прямо къ другу Фабіану.
Когда онъ постучался въ дверь, слабый, болѣзненный голосъ закричалъ ему: «войдите!»
Блѣдный, съ осунувшимся лицомъ лежалъ Фабіанъ на постелѣ.
— Другъ! воскликнулъ Бальтазаръ: — ради Бога, скажи, что съ тобой случилось?
— Ахъ, я пропалъ, говорилъ Фабіанъ, съ трудомъ приподнимаясь съ постели: — пропалъ рѣшительно. Проклятое колдовство мстительнаго Проспера Альпануса губитъ меня.
— Ка́къ колдовство? да вѣдь ты не вѣришь такимъ вздорамъ?
— Ахъ, я вѣрю теперь всему: и колдовству, и колдунамъ, и землянымъ и водянымъ духамъ, и гномамъ и альпамъ — и всему, всему, чему хочешь. Ты помнишь, какъ осрамилъ меня сюртукъ, когда мы возвращались отъ Проспера; но еще хорошо, еслибъ этимъ кончилось. Погляди вокругъ себя, любезный Бальтазаръ.
Бальтазаръ повернулся и увидалъ на всѣхъ стѣнахъ, стульяхъ и столахъ безчисленное множество фраковъ, сюртуковъ и куртокъ всѣхъ возможныхъ цвѣтовъ и покроевъ.
— Что̀ это значитъ? спросилъ изумленный Бальтазаръ. — Ужь не задумалъ ли ты торговать платьемъ?
— Не смѣйся, другъ! Все это платье заказывалъ я лучшимъ портнымъ, надѣясь избавиться ужаснаго проклятья, отяготѣвшаго надъ моими сюртуками. Напрасно; не пройдетъ минуты, и рукава лѣзутъ вверхъ, а фалды внизъ. Въ отчаяніи, я велѣлъ сшить вотъ эту куртку съ безконечно длинными рукавами. Теперь, думалъ я, укорачивайтесь, рукава, удлинняйтесь полы, тѣмъ лучше, вы только-что прійдете въ должное положеніе. Не тутъ-то было! Черезъ нѣсколько минутъ та же исторія, какъ и съ прочимъ платьемъ. Все искусство славнѣйшихъ портныхъ безсильно противъ этой дьявольщины. Само-собой разумѣется, что меня осыпали насмѣшками вездѣ, куда ни показывался; но этого мало. Невинное упрямство, съ которымъ я являлся вездѣ въ такихъ дьявольскихъ костюмахъ, родило еще худшія послѣдствія. Женщины прокричали меня тщеславнымъ пошлякомъ, увѣряя, что я обнажаю руки на-перекоръ всякому приличію изъ тщеславія, вообразивъ, что онѣ необыкновенно красивы. Теологи объявили меня сектаторомъ; спорили только, принадлежу ли я къ рукавистамъ или фалдистамъ, соглашаясь, впрочемъ, что обѣ секты чрезвычайно-опасны, потому-что допускаютъ совершенную свободу воли и осмѣливаются думать что угодно. Дипломаты приняли меня за рѣшительнаго возмутителя, утверждая, что я хочу своими длинными фалдами возбудить въ народѣ ропотъ, возстановить его противъ правительства, и вообще принадлежу къ тайному обществу, условный знакъ котораго — короткіе рукава; что уже давно замѣчаются слѣды коротко-рукавниковъ, которые такъ же или даже страшнѣе іезуитовъ, потому-что стараются вводить поэзію, столь вредную для всякаго государства, и сомнѣваются даже въ безгрѣшности князя. Коротко — дѣло принимало съ каждымъ днемъ серьёзнѣйшій оборотъ и наконецъ меня потребовали къ ректору. Я предвидѣлъ несчастіе, если надѣну опять сюртукъ, и потому явился къ нему въ жилетѣ. Полагая, что я явился къ нему въ такомъ видѣ въ насмѣшку, ректоръ вышелъ изъ себя и рѣшилъ, что если черезъ восемь дней я не явлюсь къ нему въ пристойномъ сюртукѣ, то буду непремѣнно изгнанъ. Ныньче кончается срокъ! — Проклятый Просперъ Альпанусъ!
— Остановись, воскликнулъ Бальтазаръ: — не брани моего добраго дядю. Онъ подарилъ мнѣ свой сельскій домикъ — а тебѣ онъ совсѣмъ не врагъ, хотя, признаюсь, и наказалъ довольно жестоко за твою недовѣрчивость и самонадѣянность. — Утѣшься — онъ велѣлъ отдать тебѣ эту табакерку, сказавъ, что въ ней твое спасеніе.
— Ну, вотъ еще какой вздоръ! какое можетъ имѣть вліяніе эта черепаховая игрушка на покрой моего сюртука.
— Не знаю; но мой добрый дядя не обманетъ. Открой ее, любезный Фабіанъ, и посмотримъ, что въ ней.
Фабіанъ открылъ, и изъ табакерки выскочилъ прекрасно-сшитый сюртукъ тончайшаго чернаго сукна. Оба, Бальтазаръ и Фабіанъ, не могли удержаться, чтобъ не вскрикнуть отъ удивленія.
— А, теперь понимаю! воскликнулъ Бальтазаръ въ восторгѣ. — Этотъ сюртукъ будетъ тебѣ впору и разрѣшитъ очарованіе.
Фабіанъ надѣлъ его не говоря ни слова и, въ самомъ-дѣлѣ, онъ сидѣлъ на немъ чудесно: и рукава не поднимались и фалды не опускались.
Внѣ себя отъ радости, Фабіанъ рѣшился идти тотчасъ же къ ректору. Бальтазаръ разсказалъ ему, какъ Просперъ Альпанусъ далъ ему средство уничтожить чары проклятаго Циннобера. Фабіанъ, ожившій и перемѣнившійся совершенно, превозносилъ великодушіе Проспера и вызвался участвовать въ разочарованіи ихъ общаго врага. Въ это самое время, Бальтазаръ увидалъ въ окно референдаріуса Пульхера, печально шедшаго мимо.
Фабіанъ закричалъ ему, чтобъ онъ зашелъ къ нимъ непремѣнно.
— Что это на тебѣ за чудесный сюртукъ? воскликнулъ Пульхеръ, только-что переступилъ черезъ порогъ.
— Бальтазаръ разскажетъ тебѣ все, сказалъ Фабіанъ, и бросился къ ректору.
— Пора, пора уничтожить эту гадину, сказалъ Пульхеръ, когда Бальтазаръ разсказалъ ему все подробно. — Знаешь ли, что ныньче его помолвка съ Кандидой; что тщеславный Моисъ Терпинъ даетъ по этому случаю великолѣпный пиръ? Ныньче же вторгнемся мы въ домъ профессора и нападемъ на крошку. Въ свѣчахъ для немедленнаго сожженія враждебныхъ волосъ не будетъ недостатка.
Черезъ полчаса, возвратился и Фабіанъ, съ блестящими отъ радости глазами.
— Сила сюртука изъ черепаховой табакерки оправдалась вполнѣ! воскликнулъ онъ, схвативъ Бальтазара за руку. — Только-что я вошелъ къ ректору, онъ улыбнулся мнѣ чрезвычайно-ласково. «А» сказалъ онъ: «вижу, любезнѣйшій г. Фабіанъ, что вы наконецъ образумились, бросили свои неприличныя странности; что жь дѣлать? Такія пылкія головы, какъ ваша, вдаются легко въ крайности; — впрочемъ, я никакъ не вѣрилъ, чтобъ тутъ была религіозная мечтательность — нѣтъ, просто дурно-понятый патріотизмъ, — страсть къ необыкновенному, подстрекаемая примѣрами героевъ древности; — ну, вотъ это сюртукъ, прекраснѣйшій сюртукъ! — Благо государству, благо міру, когда всѣ благовоспитанные юноши будутъ носить такіе сюртуки, съ такими пристойными рукавами и полами; — будьте вѣрны этой добродѣтели, этому прекрасному образу мышленія, — отсюда-то истекаетъ истинно-геройское величіе»… Тутъ онъ обнялъ меня съ слезами на глазахъ. Самъ не зная какъ и для чего, вынулъ я черепаховую табакерку, изъ которой вылетѣлъ сюртукъ мой. Позвольте, сказалъ ректоръ, протянувъ ко мнѣ большой и указательный персты. Я открылъ табакерку, не зная, есть ли еще въ ней табакъ. Профессоръ опустилъ въ нее пальцы, взялъ щепотку, понюхалъ, слезы покатились по щекамъ его, онъ схватилъ мою руку, пожалъ ее и сказалъ съ сильнымъ чувствомъ: «Благородный юноша, — какой славный табакъ! все забыто — все прощено — вы ныньче у меня обѣдаете!» — Видите ли, друзья, кончены всѣ мои несчастія и если вамъ удастся разочаровать сегодня Циннобера, что несомнѣнно, и вы также счастливы.
Въ ярко-освѣщенной залѣ стоялъ крошка Цинноберъ въ яркопунцовомъ, шитомъ кафтанѣ, въ широкой лентѣ зеленопятнистаго тигра съ двадцатью пуговками, съ шпагой на боку и шляпой подъ мышкой; а подлѣ него прелестная Кандида въ свадебномъ платьѣ, сіяя красотой и юностью. Цинноберъ держалъ ея руку, которую по-временамъ прижималъ къ губамъ, улыбаясь преотвратительно; и каждый разъ щеки Кандиды вспыхивали, и она взглядывала на малютку съ такой пламенной, съ такой глубокой любовью. Вокругъ, въ почтительномъ отдаленіи, толпились гости; только князь Варсануфіусъ стоялъ подлѣ Кандиды и посматривалъ величественно на окружавшихъ: но никто не обращалъ на него вниманія; взоры всѣхъ были прикованы къ устамъ Циннобера, который по-временамъ бормоталъ какія-то невнятныя слова, на которыя все отвѣчали тихимъ «ахъ!» величайшаго удивленія.
Наконецъ, настала минута обрученія. Моисъ Терпинъ вошелъ въ кругъ съ тарелкой, на которой лежали кольцы. Онъ высморкался. Цинноберъ приподнялся на ципочки почти до локтя невѣсты. Всѣ стояли въ напряженномъ ожиданіи — вдругъ двери растворяются съ шумомъ, вбѣгаетъ Бальтазаръ, а за нимъ Фабіанъ и Пульхеръ. Они врываются въ кружокъ.
— Что это значитъ? чего хотятъ они? кричатъ всѣ.
— Возмущеніе — бунтъ — стража! восклицаетъ князь Варсануфіусъ и бросается за экранъ.
— Г. студентъ, вы съ ума сошли — вы бѣснуетесь — ка̀къ смѣли вы ворваться сюда — люди — друзья, вытолкайте этого невѣжу за дверь! вопіетъ Моисъ Терпинъ.
Но Бальтазаръ, не обращая ни на что вниманія, вынулъ уже лорнетъ Проспера и смотритъ на голову Циннобера. Какъ пораженный электрической искрой, визжитъ карликъ. Кандида падаетъ на стулъ безъ чувствъ. Тѣсный кружокъ гостей разсыпается. Бальтазаръ видитъ огнистую полоску, бросается на Циннобера, схватываетъ его. Цинноберъ дрягаетъ ногами, царапаетъ, кусаетъ.
— Держите! кричитъ Бальтазаръ.
Фабіанъ и Адріанъ схватываютъ уродца такъ, что онъ не можетъ шевельнуться. Бальтазаръ бережно схватываетъ три волоска, выдергиваетъ ихъ разомъ и бросаетъ въ то же мгновеніе въ каминъ. Они шипятъ, корчатся — ударъ грома и все очнулось, какъ-бы отъ сновидѣнія.
И вотъ, съ трудомъ вскакиваетъ крошка съ полу, бранится, кричитъ, повелѣваетъ схватить и бросить въ темницу дерзкаго, осмѣлившагося напасть на особу перваго министра. Но всѣ посматриваютъ другъ на друга и спрашиваютъ, откуда вдругъ взялся этотъ гадкій уродецъ и чего онъ хочетъ? — Онъ продолжаетъ топать ногами, кричать: «я министръ — я министръ Цинноберъ — зеленопятнистый тигръ съ двадцатью пуговками!» — Всѣ начинаютъ хохотать какъ безумные, окружаютъ малютку: мужчины берутъ его на руки, перебрасываютъ другъ-къ-другу, какъ мячъ — орденскія пуговицы летятъ одна за одной — онъ теряетъ шляпу — шпагу — башмаки. Наконецъ, и князь Варсануфіусъ выступаетъ изъ-за экрана.
— Князь Варсануфіусъ! пищитъ крошка. — Ваша свѣтлость, спасите вашего министра, вашего любимца! Помогите, помогите — государство въ опасности. Зеленопятнистый тигръ — горе, горе!
Князь взглянулъ на него яростно и пошелъ вонъ. Моисъ Терпинъ бросился за нимъ.
— Вы, сказалъ ему князь грозно: — осмѣлились съиграть съ вашимъ княземъ глупую комедію. Вы приглашаете меня на помолвку вашей дочери съ моимъ достойнымъ Цинноберомъ, и вмѣсто моего министра я нахожу здѣсь какого-то гадкаго урода, разряженнаго въ-пухъ. Знаете ли, почтеннѣйшій, что за эту шутку я могъ бы наказать васъ примѣрно, еслибъ не зналъ, что вы набитый дуракъ, годный только для дома сумасшедшихъ. Я лишаю васъ званія генерал-директора естественныхъ дѣлъ и запрещаю всякое дальнѣйшее изученіе въ моемъ погребѣ! Прощайте!
Сказалъ и скрылся.
Дрожа отъ бѣшенства, бросился Моисъ Терпинъ на карлика, схватилъ его за длинные всклоченные волосы и потащилъ къ окну.
— Вонъ, гадкій уродъ! кричалъ онъ: — вонъ, проклятое чудовище, обманувшее меня такъ ужасно, лишившее меня счастія!
Онъ хотѣлъ выбросить малютку въ окно; но бывшій тутъ же смотритель зоологическаго кабинета подскочилъ къ нему съ быстротой молніи и вырвалъ несчастнаго изъ рукъ бѣшенаго.
— Остановитесь, г. профессоръ, сказалъ онъ съ величайшею важностью: — это собственность нашего князя. Это не уродъ, а Mycetes Belzebub, Simia Belzebub, убѣжавшая изъ музея.
— Simia Belzebub — Simia Belzebub! раздалось со всѣхъ сторонъ съ громкимъ хохотомъ.
— Нѣтъ, нѣтъ! Это не Simia Belzebub! Это гадкій уродъ! воскликнулъ вдругъ смотритель, всматриваясь въ лицо малютки и бросилъ его на средину залы.
Преслѣдуемый безумнымъ смѣхомъ, визжа и мяуча, выбрался кое-какъ бѣдный малютка изъ залы, скатился съ лѣстницы, такъ-что никто изъ служителей и не замѣтилъ его, и побѣжалъ домой.
Между-тѣмъ, какъ все это происходило въ залѣ, Бальтазаръ ушелъ въ кабинетъ, куда вынесли безчувственную Кандиду. Онъ упалъ къ ногамъ ея, прижималъ ея руки къ устамъ, называлъ нѣжнѣйшими именами. И вотъ она вздохнула — пришла въ себя и, увидавъ его, воскликнула въ восторгѣ: — Наконецъ ты здѣсь — ты со мной, мой милый! я почти умерла съ тоски по тебѣ! Мнѣ все слышались звуки соловья, очаровавшаго розу!
Тутъ она разсказала, забывъ, что ихъ окружали посторонніе, какъ злой, тяжелый сонъ опуталъ ее своими сѣтями, какъ ей казалось, что какое-то гадкое чудовище вцѣпилось въ ея сердце; какъ это чудовище принимало образъ Бальтазара; какъ въ тѣ мгновенія, когда сильно думала о Бальтазарѣ, замѣчала, что это не Бальтазаръ; но, не смотря на то, какимъ-то непонятнымъ образомъ должна была любить это чудовище, будто для самого Бальтазара.
Бальтазаръ объяснилъ ей въ короткихъ словахъ всѣ эти странности. За-тѣмъ, какъ обыкновенно между любовниками, начались увѣренія, клятвы въ вѣчной любви; и вотъ они упали въ объятія другъ-друга, и были одинъ восторгъ, одно высокое, чистое блаженство.
Ломая руки, стѣная, вошелъ Моисъ-Терпинъ въ кабинетъ, а за нимъ Пульхеръ и Фабіанъ, напрасно его утѣшавшіе.
— Нѣтъ, нѣтъ! вопіялъ онъ. — Я рѣшительно убитый человѣкъ! Я ужь не генерал-директоръ естественныхъ дѣлъ — не имѣю права изучать въ княжескомъ погребу — немилость князя — я думалъ получить вскорѣ зеленопятнистаго тигра, по-крайней-мѣрѣ съ пятью пуговками. Все, все пропало! — Что̀ скажетъ его превосходительство министръ, когда узнаетъ, что за него приняли какого-то уродца, какую-то Simia Belzebub, cauda prehensile, или чортъ, знаетъ что̀ такое! — О, Боже мой! и онъ возненавидитъ меня! Аликанте! Аликанте!
— Но, почтеннѣйшій профессоръ, говорили друзья: — почтеннѣйшій генерал-директоръ, вспомните, что теперь ужь нѣтъ министра Циннобера. Вы совсѣмъ не ошиблись. Гадкій уродъ обманулъ васъ, такъ-какъ и всѣхъ чарами феи Розабельверде.
Тутъ Бальтазаръ разсказалъ, какъ все было съ самаго начала. Профессоръ слушалъ, слушалъ и наконецъ воскликнулъ:
— Да, что же это, сплю я, или бодрствую? — Колдуны, вѣдьмы, феи, магическія зеркала, сочувствія. Вѣрить ли мнѣ всей этой безсмыслицѣ?
— Ахъ, любезный профессоръ, замѣтилъ Фабіанъ: — поносили бы вы хоть денекъ сюртукъ съ короткими рукавами и длинными полами, такъ повѣрили бы всему.
— Да, да! все такъ! все справедливо! Заколдованное чудовище обмануло меня — я не стою́ — я летаю по потолку. Просперъ Альпанусъ беретъ меня съ собой, я ѣду верхомъ на бабочкѣ — фея Розабельверде, дѣвица фон-Розеншёнъ причешетъ меня, и я буду министромъ — королемъ — императоромъ.
Тутъ онъ началъ хохотать и прыгать по комнатѣ, такъ-что всѣ начали опасаться, чтобъ онъ совсѣмъ не помѣшался. Наконецъ, выбившись изъ силъ, онъ упалъ въ кресла. Кандида и Бальтазаръ подошли къ нему и стали говорить, какъ они другъ-друга любятъ, какъ не могутъ жить одинъ-безъ-другаго, и все это такъ трогательно, что Моисъ-Терпинъ прослезился.
— Дѣти! сказалъ онъ: — дѣлайте все, что хотите! Женитесь, любитесь, голодайте вмѣстѣ, потому-что я не дамъ Кандидѣ ни гроша.
— Что касается до голоданья, возразилъ Бальтазаръ: — такъ мы этого не боимся. Завтра, г. профессоръ, я объясню вамъ все, и вы увидите, что дядя мой Просперъ навсегда обезпечилъ насъ отъ нуждъ и недостатковъ.
— Да, завтра, завтра, любезный сынъ; теперь я лягу спать; а то сойду съ-ума, потеряю рѣшительно голову.
И онъ въ-самомъ-дѣлѣ тотчасъ же отправился спать.
IX.
правитьКарета Циннобера простояла почти цѣлую ночь передъ домомъ Моисъ-Терпина. Не разъ говорили егерю, что его превосходительство давнымъ-давно отправились домой; но егерь полагалъ рѣшительно-невозможнымъ, чтобъ ихъ превосходительство пошли пѣшкомъ въ такую ненастную погоду. Когда же погасили всѣ огни и заперли двери, карета отправилась домой пустая. Тутъ егерь разбудилъ тотчасъ каммердинера и спросилъ, возвратились ли ихъ превосходительство домой и какимъ непостижимымъ образомъ?
— Ихъ превосходительство, шепталъ каммердинеръ ему на ухо: — прибыли вчера въ сумерки, дѣйствительно и теперь почиваютъ. Но какимъ образомъ? — Я вамъ разскажу все — только, ради Бога, никому ни слова, я пропалъ, если ихъ превосходительство узнаютъ, что я, а не кто другой встрѣтился съ ними въ темномъ корридорѣ. Я лишусь своего мѣста. Ихъ превосходительство, конечно, не велики ростомъ; но очень-гнѣвны, легко выходятъ изъ-себя, и тогда ничего не помнятъ. Вотъ недальше, какъ вчера, они изволили проколоть своею шпагой простую, гадкую мышь, осмѣлившуюся пробѣжать по спальнѣ ихъ превосходительства. Такъ вотъ, видите ли, почтеннѣйшій, въ сумерки я надѣлъ свой плащишка и пошелъ-было въ ресторацію на партію трикъ-тракъ, какъ вдругъ слышу, что-то зашумѣло на передней лѣстницѣ, проскочило въ темномъ корридорѣ промежь ногъ моихъ, полетѣло на полъ, подняло проницательный визгъ и потомъ захрюкало.
Послѣднее каммердинеръ проговорилъ едва-слышнымъ голосомъ на ухо егерю. Егерь отскочилъ назадъ, призадумался, и потомъ воскликнулъ: «возможно ли?»
— Да, продолжалъ каммердинеръ: — нѣтъ никакого сомнѣнія, господинъ нашъ проскочилъ въ корридорѣ между ногъ моихъ. Я слышалъ явственно, какъ онъ зацѣплялся за стулья, хлопалъ дверями до самой спальни. Идти за нимъ я побоялся; но часа черезъ два собрался наконецъ съ духомъ и подкрался къ дверямъ спальни. Ихъ превосходительство изволили храпѣть, точно такъ, какъ всегда передъ какимъ-нибудь важнымъ дѣломъ. Егерь, есть много на небѣ и на землѣ такого, о чемъ человѣческая мудрость и мечтать не смѣетъ; это я слышалъ однажды въ театрѣ отъ одного меланхолическаго принца, ходившаго въ черномъ, и очень-большаго человѣка, одѣтаго въ сѣрую нанку. Но, почтеннѣйшій, пойдемте къ дверямъ спальни и, какъ вѣрные слуги, послушаемъ, что ихъ превосходительство? все такъ же ли лежатъ и обдумываютъ внутреннія мысли.
Они подкрались къ дверямъ и слушали. Цинноберъ храпѣлъ ужаснѣйшимъ образомъ. Вѣрные служители стояли въ почтительномъ изумленіи.
— Великій, однакожь, человѣкъ, нашъ господинъ! сказалъ наконецъ глубоко-тронутый каммердинеръ.
Ранехонько поутру поднялся сильный шумъ въ сѣняхъ министерскаго дома. Старая женщина, въ полиняломъ праздничномъ платьѣ, пришла къ швейцару, чтобъ онъ свелъ ее сію же минуту къ ея возлюбленному сыночку, къ крошкѣ Цахесу. Швейцаръ замѣтилъ ей, что здѣсь живетъ его превосходительство министръ Цинноберъ и кавалеръ зеленопятнистаго тигра съ двадцатью пуговками, и что крошки Цахеса нѣтъ даже и между служителями. Старуха начала кричать, какъ безумная, что самъ г. министръ съ двадцатью пуговками ея любезный сынокъ, ея крошка Цахесъ. На крикъ старухи и громкую брань швейцара сбѣжались всѣ служители, и шумъ возрасталъ съ каждой минутой. Когда прибѣжалъ каммердинеръ, чтобъ разогнать дерзкихъ, осмѣлившихся нарушать утренній сонъ его превосходительства, люди вытолкали уже бѣдную старушку на улицу, принявъ ее за сумасшедшую.
Старушка сѣла на каменныя ступеньки дома, стоявшаго напротивъ, и рыдала, и вопила, что злые люди не пускаютъ ее къ сыну, къ крошкѣ Цахесу, который сдѣлался министромъ. Мало-по-малу, собралась около нея толпа прохожихъ, которымъ она повторяла безпрестанно, что министръ Цинноберъ сынъ ея, что въ малолѣтствѣ она называла его крошкой Цахесомъ. Одни принимали ее за сумасшедшую, другіе начинали подозрѣвать, что, можетъ-быть, и въ-самомъ-дѣлѣ она говоритъ правду.
Старушка не спускала глазъ съ окна цинноберовой спальни. Вдругъ она засмѣялась, захлопала въ ладоши и начала кричать радостно: «Вотъ онъ, мой крошка, мой уродецъ! — Здравствуй, крошка Цахесъ!»
Всѣ обратились къ дому министра, и когда увидали Циннобера, стоявшаго передъ большимъ, доходившимъ до полу, окномъ, въ пунцовомъ платьѣ, съ лентой зеленопятнистаго тигра, начали хохотать и кричать:
— Крошка Цахесъ! крошка Цахесъ! Посмотрите, посмотрите, какой разряженный павіанъ, уродъ, карликъ, крошка Цахесъ, крошка Цахесъ!
Швейцаръ и всѣ люди Циннобера выбѣжали, чтобъ посмотрѣть, надъ чѣмъ смѣется народъ, и только-что увидали своего господина, начали хохотать и кричать сильнѣе всей толпы: — крошка Цахесъ! крошка Цахесъ, уродецъ, наперстокъ!
Министръ только теперь замѣтилъ, что онъ-то именно и былъ предметомъ ужаснаго хохота и шума на улицѣ. Онъ растворилъ окно, кричалъ, бѣсился, коверкался, грозилъ полиціей, рабочимъ домомъ, тюрьмою.
Но чѣмъ онъ болѣе бѣсился, тѣмъ сильнѣе становился шумъ. Наконецъ, начали бросать въ него камнями, яблоками и чѣмъ попало. Онъ скрылся.
— Боже всемогущій! воскликнулъ каммердинеръ: — изъ окна ихъ превосходительства выглядывало какое-то маленькое чучело. Что́ это? Ка̀къ забрался этотъ уродъ въ спальню ихъ превосходительства?
Тутъ онъ бросился вверхъ; но спальня министра заперта по-прежнему. Онъ осмѣлился постучать тихонько въ двери — нѣтъ отвѣта.
Между-тѣмъ, Богъ-знаетъ почему, въ толпѣ, передъ домомъ, начали поговаривать, что маленькое чудовище, стоявшее передъ окномъ, въ-самомъ-дѣлѣ крошка Цахесъ, принявшій пышное прозваніе Циннобера. Говоръ этотъ становился все сильнѣй и сильнѣй.
— Долой эту маленькую бестію! закричалъ вдругъ кто-то что есть мочи, и за нимъ въ то же мгновеніе: — долой! запереть его въ клѣтку, показывать за деньги на площади, обложить его сусальнымъ золотомъ и отдать дѣтямъ вмѣсто игрушки. Вверхъ, вверхъ!! И вся толпа ринулась въ домъ.
— Ваше превосходительство, опасность, слышите ли, опасность! Ваше превосходительство — да куда же васъ — Боже, прости мое прегрѣшеніе! да куда же вы изволили дѣваться?
Такъ восклицалъ каммердинеръ, бѣгая въ отчаяніи по комнатамъ, но только насмѣшливый отголосокъ вторилъ его воплямъ. Цинноберъ исчезъ. Вдругъ, шумъ на лѣстницѣ замолкъ. Звучный, женскій голосъ говорилъ что-то народу. Каммердинеръ взглянулъ въ окно — народъ выходилъ изъ сѣней тихо, перешептываясь и значительно посматривая на окна.
— Опасность, кажется, прошла, говорилъ каммердинеръ. — Теперь ихъ превосходительство вѣрно выйдутъ изъ своего убѣжища.
Онъ вошелъ опять въ спальню. Вдругъ, взглянувъ случайно на большой серебряный сосудъ съ ручкой, стоявшій всегда подлѣ туалета, какъ драгоцѣнный подарокъ князя, онъ увидалъ, что изъ него торчатъ тоненькія, маленькія ножки.
— Боже! воскликнулъ онъ въ ужасѣ: — если не ошибаюсь, это ножки ихъ превосходительства, моего господина. Ваше превосходительство, что это вы?
Ножки оставались недвижны. Понявъ все величіе опасности, въ которой находилось его превосходительство, каммердинеръ откинулъ всякое уваженіе и схватилъ его за ноги. — Онъ былъ мертвъ. На громкіе вопли каммердинера, сбѣжалась вся дворня. Послали за лейб-медикомъ. Между-тѣмъ, вѣрный каммердинеръ обтеръ трупъ своего господина, положилъ его на постель и укрылъ шелковымъ одѣяломъ, такъ-что видна была только маленькая, сморщившаяся мордочка.
Тутъ вошла дѣвица фон-Розеншёнъ, только-что успокоившая толпу Богъ-знаетъ какимъ образомъ. Она подошла къ холодному трупу, а за ней старая Лиза, родная мать крошки Цахеса. Мертвый Цинноберъ казался лучше, чѣмъ при жизни. Крохотные глазки его закрылись, уста улыбались, а черные волосы разсыпались длинными роскошными локонами. Дѣвица фон-Розеншёнъ провела нѣсколько разъ рукою по волосамъ и снова заблестѣла огнистая полоска, но уже тусклѣе.
— А! воскликнула дѣвица фон-Розеншёнъ радостно: — ты сдержалъ свое слово, великій Просперъ Альпанусъ! Онъ избѣгъ позора!
— Ахъ, Боже мой! завопила старая Лиза. — Да это не крошка Цахесъ! мой Цахесъ никогда не былъ такъ хорошъ. Такъ я напрасно пришла въ городъ. Зачѣмъ же обманули вы меня, прекрасная госпожа?
— Не ропщи, старушка, возразила дѣвица. — Еслибъ ты выполнила мой совѣтъ въ точности и не предупредила меня, все пошло бы иначе. Повторяю еще разъ, покойный — твой сынъ, твой крошка Цахесъ.
— Ну, если онъ въ-самомъ-дѣлѣ мой сынъ, воскликнула старушка, съ блестящими отъ радости глазами: — такъ я наслѣдница всѣхъ этихъ драгоцѣнностей, этого дома!
— Нѣтъ, сказала дѣвица: — ты пропустила настоящее мгновеніе, въ которое могла пріобрѣсть и богатство, и почести. Я ужь сказала тебѣ однажды, что богатство не суждено вамъ.
— Такъ по-крайней-мѣрѣ отдайте мнѣ моего крошку, вопила старушка со слезами на глазахъ. У нашего пастора много чучелъ; онъ набьетъ и моего крошку Цахеса, и я поставлю его, въ этомъ красномъ кафтанѣ съ широкой лентой и съ звѣздой, на шкапъ, на вѣчную память.
— Ты не помнишь, что ты говоришь, замѣтила дѣвица почти съ досадой.
Старуха начала рыдать и вопить.
— Ну, что же мнѣ, что мой крошка Цахесъ сдѣлался богатымъ, знатнымъ господиномъ, говорила бѣдная. — Еслибъ онъ остался у меня, никогда не попалъ бы онъ въ эту проклятую лахань; онъ жилъ бы еще и теперь, и я видѣла бы отъ него еще много радостей. По-прежнему носила бы я его въ плетенкѣ, и люди помогали бы мнѣ изъ состраданія.
Въ сѣняхъ раздались шаги. Дѣвица фон-Розеншёнъ выслала старуху, сказавъ, чтобъ она подождала ее у крыльца, и, подошедъ къ трупу, начала тихимъ, дрожащимъ отъ состраданія голосомъ:
— Бѣдный Цахесъ, невинный пасынокъ природы! Я желала тебѣ добра. Можетъ-быть, я поступила безразсудно, вообразивъ, что мой прекрасный даръ проникнетъ въ глубину души твоей и возбудитъ сознаніе, что ты не тотъ, за кого тебя принимаютъ, что по-крайней-мѣрѣ постараешься уподобиться тому, на чьихъ крылахъ возносился все выше и выше. Но твой лѣнивый, безжизненный духъ не пробуждался, ты оставался по-прежнему грубымъ, дерзкимъ невѣждой… О, еслибъ ты былъ хотя немного поумнѣе, никогда не подвергся бы ты этой позорной смерти. Просперъ Альпанусъ сдѣлалъ, что тебя мертваго пріймутъ опять за то, чѣмъ ты былъ, по моему дару, при жизни. Почивай съ миромъ, бѣдный крошка!
Только-что Розабельверде оставила комнату, въ нее вбѣжали каммердинеръ съ лейб-медикомъ.
— Боже! воскликнулъ послѣдній, удостовѣрившись, что не осталось никакого средства возвратить жизнь Цинноберу. — Скажите, почтеннѣйшій г. каммердинеръ, какъ это случилось?
— Ахъ, любезный г. докторъ, возмущеніе или революція, что, я думаю, все равно, свирѣпствовало въ сѣняхъ ужаснѣйшимъ образомъ. Ихъ превосходительство, опасаясь за свою драгоцѣнную жизнь, вѣроятно, хотѣли спрятаться за туалетъ, поскользнулись и…
— Такъ онъ умеръ отъ боязни умереть! сказалъ лейб-медикъ торжественно и съ чувствомъ.
Тутъ двери распахнулись снова и въ спальню вбѣжалъ князь Варсануфіусъ, блѣдный, а за нимъ семь каммергеровъ еще блѣднѣе.
— Правда ли? правда ли? восклицалъ онъ и, увидавъ трупъ Циннобера, отскочилъ назадъ.
— О, Цинноберъ! воскликнулъ онъ, поднявъ глаза къ небу.
— О, Цинноберъ! воскликнули за нимъ семь каммергеровъ, вынули, подобно ему, платки изъ кармановъ и прижали къ глазамъ.
— Какая потеря! началъ князь чрезъ нѣсколько минутъ сердцераздирающаго молчанія. — Какая невознаградимая потеря! Лейб-медикъ! и вы дали умереть такому человѣку!.. Скажите, какъ это могло случиться… какая причина… отъ-чего умеръ невознаградимый?
Лейб-медикъ осмотрѣлъ тщательно малютку, ощупалъ всѣ мѣста, гдѣ прежде бился пульсъ, провелъ рукою по волосамъ, высморкался и началъ:
— Всемилостивѣйшій государь! еслибъ я захотѣлъ ограничиться поверхностью, я могъ бы сказать, что мудрый министръ умеръ отъ прекращенія дыханія, каковое прекращеніе произведено совершенною невозможностью переводить духъ, каковая невозможность, въ свою очередь, произведена стихіей, гумморомъ, въ которой его превосходительство погрузились. Я могъ бы сказать, что они, такимъ-образомъ, умерли гуммористическою смертью; но я рѣшительно чуждъ таковыхъ щедушныхъ объясненій, чуждъ страсти выводить изъ физическихъ нача̀лъ то, что естественно и неопровержимо вытекаетъ изъ нача́лъ чисто-психическихъ… Всемилостивѣйшій государь! первый зародышъ смерти достопочтеннаго министра заключается въ орденѣ зеленопятнистаго тигра съ двадцатью пуговками.
— Какъ? воскликнулъ князь, взглянувъ на лейб-медика гнѣвно. — Какъ? что вы говорите? Орденъ зеленопятнистаго тигра съ двадцатью пуговками, — орденъ, который покойный носилъ для блага государства съ такимъ достоинствомъ, — причина его смерти! Докажите это, или… Каммергеры, что вы на это скажете?
— Онъ долженъ доказать, или… воскликнули семь блѣдныхъ каммергеровъ, и лейб-медикъ продолжалъ:
— Всемилостивѣйшій князь! я докажу, и потому не нужно никакого или. Тутъ вотъ-какая связь: тяжелый орденскій знакъ и въ-особенности пуговки на спинѣ дѣйствовали вредоносно на нервные узлы позвоночнаго столба. Въ то же время, орденская звѣзда производила не малое давленіе на узловато-волокнистое вещество, находящееся между грудобрюшной преградой и верхней брыжеечной артеріей, которое мы называемъ утробнымъ сплетеніемъ и которое предоминируетъ въ лабиринтной ткани вообще всѣхъ нервныхъ сплетеній. Этотъ предоминирующій о̀рганъ находится въ чрезвычайно-разнообразномъ соотношеніи съ мозговой системой; послѣ этого, естественно, что вредоносное вліяніе на узлы переносилось и на сію послѣднюю. Свободное же отправленіе мозговой системы не есть ли необходимое условіе сознанія, личности, какъ выраженіе совершеннѣйшаго соединенія цѣлаго въ одномъ фокусѣ? Жизненный процессъ не есть ли дѣятельность въ обѣихъ системахъ, въ узловатой и въ мозговой? — Коротко, вредоносное вліяніе на узловатую систему разстроило отправленія психическаго организма. Сперва, появились угнетающія идеи о невознагражденномъ самопожертвованіи для блага государства черезъ тягостное ношеніе упомянутаго ордена и т. д. Разстройства эти сопрягались все болѣе и болѣе, появилось совершенное разногласіе между узловатой и мозговой системами, наконецъ, совершенное уничтоженіе самосознанія, личности. Это состояніе мы обозначаемъ словомъ смерть. Да, всемилостивѣйшій государь, министръ лишился своей личности еще прежде, и потому былъ уже совершенно-мертвъ, когда повергся въ этотъ роковой сосудъ. А по-этому, и причина смерти его не физическая, а чисто-психическая.
— Лейб-медикъ, сказалъ князь съ досадой: — вотъ ужь полчаса какъ вы говорите, а я ничего не понимаю. Что́ хотите вы сказать вашими: психическая и физическая?
— Физическое нача̀ло, началъ лейб-медикъ снова: — есть условіе чисто-растительной жизни; психическое же, напротивъ, объусловливаетъ человѣческій организмъ, который находитъ двигателя существованія только въ духѣ, въ силѣ мыслительной.
— Все еще я не понимаю васъ, непонятнѣйшій изъ смертныхъ! воскликнулъ князь съ величайшимъ неудовольствіемъ.
— Я полагаю, ваша свѣтлость, продолжалъ лейб-медикъ: — что физическое относится только къ чисто-растительной жизни, безъ мыслящей силы, какъ въ растеніяхъ; психическое же — къ силѣ мыслительной. А такъ-какъ въ человѣческомъ организмѣ преобладаетъ послѣдняя, то врачъ и долженъ начинать съ силы мыслительной, съ духа, а тѣло принимать просто за вассала духа, который долженъ покоряться требованіямъ своего повелителя…
— О, о! оставьте это въ покоѣ, г. лейб-медикъ! Лечите мое тѣло и не заботьтесь о моемъ духѣ. Онъ никогда еще не инкомодировалъ меня. Вообще, лейб-медикъ, вы преконфузный человѣкъ, и еслибъ я не стоялъ теперь подлѣ трупа моего министра и не былъ растроганъ, я зналъ бы, что сдѣлалъ!.. Ну, каммергеры, прольемъ еще нѣсколько слезъ здѣсь, у катафалка усопшаго, и пойдемъ обѣдать…
Князь закрылъ глаза платкомъ и рыдалъ, каммергеры тоже, и потомъ всѣ пошли вонъ величественно.
У дверей стояла старая Лиза съ нѣсколькими пучками прекраснѣйшихъ золотисто-желтыхъ луковицъ. Взоры князя какъ-то случайно наткнулись на эти чудные плоды. Онъ остановился, печаль исчезла съ лица его; онъ улыбнулся кротко и милостиво и сказалъ:
— Во всю жизнь мою я не видывалъ такихъ прекрасныхъ луковицъ, вѣрно они превосходнѣйшаго вкуса. Что̀, любезная, ты продаешь ихъ?
— Какъ же, ваша свѣтлость, отвѣчала Лиза, присѣдая пренизко. — Я только и кормлюсь этой продажей. Онѣ сладки, какъ медъ; не прикажете ли откушать?
Сказавъ это, она подала князю самую блестящую, самую большую луковицу. Онъ взялъ ее, улыбнулся и воскликнулъ:
— Каммергеры, нѣтъ ли у кого ножика?
Получивъ ножикъ, князь очистилъ луковицу съ чрезвычайною аккуратностью и прикусилъ.
— Что̀ это? воскликнулъ онъ съ блестящими отъ восторга взорами: — какой вкусъ, какая сладость, какая сила, какая пряность! И притомъ, мнѣ кажется, какъ-будто передо мной стоитъ покойный Цинноберъ, киваетъ мнѣ головой и шепчетъ: «князь, покупайте, кушайте эти луковицы: этого требуетъ благо государства!»
Князь сунулъ въ руку старой Лизы два золотыхъ, а каммергеры расхватали всѣ пучки луковицъ по карманамъ. Но этого еще мало: ее назначили постоянной и непремѣнной поставщицей лука для княжескихъ завтраковъ. Такимъ-образомъ, мать крошки Цахеса, не сдѣлавшись богатой, избавилась отъ всѣхъ нуждъ и нищеты, и тутъ, вѣроятно, не безъ чародѣйственнаго содѣйствія феи Розабельверде.
Похороны министра Циннобера были такъ великолѣпны, что еще никогда въ Керепесѣ подобныхъ не видывали. Князь, всѣ кавалеры зеленопятнистаго тигра шли за гробомъ въ глубокомъ траурѣ. Звонили во всѣ колокола, сдѣлали даже нѣсколько выстрѣловъ изъ двухъ мортиръ, выписанныхъ княземъ съ большими издержками для фейерверковъ. Граждане, народъ, все рыдало, вопило, что государство потеряло лучшую опору, что не найдти уже человѣка съ такимъ глубокимъ умомъ, съ такой великой душой, съ такой неутомимой любовью къ общественному благу.
И въ-самомъ-дѣлѣ, потеря эта осталась невознаградимой, потому-что не было уже другаго министра, къ которому орденъ зеленопятнистаго тигра съ двадцатью пуговками шелъ бы такъ хорошо, какъ къ покойному, незабвенному Цинноберу.
Глава послѣдняя.
правитьБлизится мгновеніе, въ которое авторъ долженъ распроститься съ тобой, любезнѣйшій читатель, и грудь его сдавливается боязнію и грустью. Много, много еще могъ бы онъ поразсказать тебѣ о дивныхъ дѣяніяхъ крошки Цахеса и разсказалъ бы, увлекаемый повѣствовательной страстью; но, пересмотрѣвъ событія, помѣщенныя въ этихъ девяти главахъ, увидалъ, что и безъ того въ нихъ столько чудеснаго, сумасшедшаго, противнаго здравому разсудку, что прибавлять еще значило бы употреблять во зло твою снисходительность, подвергаться опасности разладить съ тобой совершенно. Съ грустью, съ боязнью, которая невольно напала на него, когда онъ написалъ: глава послѣдняя, проситъ онъ тебя, любезнѣйшій читатель, не ссориться, а сдружиться съ этими странными о̀бразами, дѣтьми духа, величаемаго фантазіей. Не сердись, если я, грѣшный, предался уже слишкомъ его чуднымъ прихотямъ.
Собственно эта исторія должна бы кончиться трагической смертью крошки Циннобера, но не пріятнѣе ли заключеніе веселою свадьбой, чѣмъ печальными похоронами? и потому мы скажемъ еще нѣсколько словъ о прелестной Кандидѣ и счастливомъ Бальтазарѣ.
Профессоръ Моисъ Терпинъ былъ прежде преобразованный, всезнающій человѣкъ, который, слѣдуя мудрому изрѣченію: «nil admirari» уже много лѣтъ ничему не удивлялся. Но теперь ему пришлось отказаться отъ всей своей мудрости и удивляться безпрестанно, такъ-что наконецъ началъ жаловаться, что ужь не знаетъ, въ самомъ ли дѣлѣ онъ профессоръ Моисъ Терпинъ, нѣкогда управлявшій естественными дѣлами въ государствѣ, и дѣйствительно ли онъ ходитъ на ногахъ, а не на головѣ.
Прежде всего, его удивили: Бальтазаръ, представивъ ему доктора Проспера Альпануса какъ своего дядю, а послѣдній, показавъ ему дарственную запись, по которой дѣлалъ своего племянника владѣтелемъ сельскаго домика, полей и луговъ, находившихся не болѣе какъ въ одной милѣ отъ Керепеса, и драгоцѣнностей, на покупку которыхъ не достало бы и княжеской казны. Потомъ, онъ удивился еще, посмотрѣвъ въ бальтазаровъ лорнетъ на великолѣпный гробъ Циннобера: ему показалось, какъ-будто министра Циннобера никогда и не бывало, а принимали за него маленькаго, глупаго уродца. Но изумленіе его достигло высочайшей степени, когда Просперъ Альпанусъ, водя его по сельскому домику, показалъ библіотеку и другія чудныя вещи и даже сдѣлалъ нѣсколько очень интересныхъ опытовъ надъ странными растеніями и животными.
Въ головѣ профессора родилась мысль, что всѣ его прежнія изслѣдованія по части естественной исторіи вздоръ, и что онъ сидитъ теперь въ пестромъ чародѣйственномъ мірѣ, какъ въ яйцѣ. Эта мысль встревожила его до того, что онъ подъ-конецъ началъ плакать какъ ребенокъ. Бальтазаръ свелъ его тотчасъ въ огромный винный погребъ, уставленный длинными рядами блестящихъ бочекъ и сверкающихъ бутылокъ, и сказалъ, что тутъ и въ паркѣ онъ можетъ еще лучше штудировать природу.
Это успокоило профессора.
Свадьбу праздновали за городомъ. Бальтазаръ и друзья его: Фабіанъ и Пульхеръ, изумились красотѣ Кандиды, чародѣйственной прелести, которая была разлита какъ въ платьѣ, такъ и во всемъ существѣ ея. И въ-самомъ-дѣлѣ, тутъ не обошлось безъ чародѣйства, потому-что ее одѣвала и убирала прекраснѣйшими розами сама фея Розабельверде, которая, забывъ всѣ прежнія непріятности, пріѣхала на свадьбу подъ именемъ дѣвицы фон-Розеншёнъ. А кому неизвѣстно, что уборка должна быть хороша, когда въ ней участвуютъ феи? Кромѣ того, Розабельверде подарила невѣстѣ чудесное блестящее ожерелье, магическое дѣйствіе котораго обнаруживалось тѣмъ, что когда Кандида надѣвала его на шею, то никакъ не могла сердиться на бездѣлицы, на-примѣръ, на дурно-завязанный бантикъ, на дурную прическу, на пятно и подобное тому. Это придавало лицу ея какую-то особенную, непреодолимую прелесть.
Юная чета блаженствовала и, не смотря на то, не забыла друзей своихъ, такъ сильно дѣйствовали чары Проспера Альпануса, который вмѣстѣ съ феей Розабельверде приготовилъ для этого празднества много презанимательныхъ чудесъ. Отвсюду: изъ кустовъ, изъ деревьевъ раздавались сладостные звуки любви, между-тѣмъ, какъ изъ земли поднимались огромные столы, обремененные вкуснѣйшими блюдами и кристальными бутылками, въ которыхъ искрились благороднѣйшія вина.
Настала ночь; разноцвѣтныя радуги перекинулись надъ всѣмъ паркомъ; всюду порхали блестящія птички и насѣкомыя, и съ движущихся крылышекъ ихъ сыпались мильйоны разноцвѣтныхъ искръ, составлявшихъ разнообразнѣйшія фигуры, вспыхивавшія безпрестанно въ воздухѣ и исчезавшія въ деревьяхъ. Сильнѣе гремѣла музыка лѣса и тихій ночной вѣтерокъ съ таинственнымъ шопотомъ наносилъ удивительнѣйшіе ароматы.
Бальтазаръ, Кандида и друзья догадались тотчасъ, что все это чары Проспера Альпануса; но профессоръ Моисъ-Терпинъ увѣрялъ съ хохотомъ, что это проказы князева декоратора и фейерверкера.
Вдругъ раздались рѣзкіе звуки колокольчиковъ. Блестящій золотой жукъ спустился на плечо Проспера и началъ жужжать ему что-то на ухо.
Просперъ Альпанусъ всталъ съ своего мѣста и сказалъ важно и торжественно:
— Любезный Бальтазаръ, — прелестная Кандида, — почтеннѣйшіе друзья — время — Лотосъ зоветъ, я долженъ разстаться съ вами.
Тутъ онъ подошелъ къ юной четѣ, поговорилъ съ ними что-то тихо и потомъ обнялъ ихъ съ жаромъ. Казалось, что Бальтазаръ и Кандида были очень растроганы; вѣроятно, онъ далъ имъ нѣсколько добрыхъ совѣтовъ.
Послѣ этого, онъ обратился къ дѣвицѣ фон-Розеншёнъ и поговорилъ съ ней также по секрету; вѣроятно, она сдѣлала ему нѣсколько порученій по чародѣйственной части.
Между-тѣмъ, слетѣла маленькая кристальная колясочка, запряженная двумя блестящими стрекозами, которыми правилъ серебристый фазанъ.
— Прощайте! воскликнулъ Просперъ Альпанусъ, сѣлъ въ коляску, и она начала подниматься все выше и выше, мелькнула еще разъ маленькой звѣздочкой и исчезла за облакомъ.
— Чудный Монгольфіеръ! прохрапѣлъ Моисъ Терпинъ, и пересиленный виномъ, погрузился въ глубокій сонъ.
Бальтазаръ помнилъ наставленія Проспера Альпануса, жилъ постоянно въ сельскомъ домикѣ и вскорѣ въ-самомъ-дѣлѣ сдѣлался хорошимъ поэтомъ. Кандида носила постоянно ожерелье феи Розабельверде — и послѣ этого мудрено ли, что счастье ихъ не возмущалось ничѣмъ, а потому и сказка о крошкѣ Цахесѣ, по прозванью Цинноберъ, получила въ-самомъ-дѣлѣ счастливый