КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.
правитьИсканіе новыхъ путей въ искусствѣ не составляетъ отличительной черты нашего времени, и на протяженіи истекающаго столѣтія можно указать нѣсколько эпохъ, когда это исканіе проявлялось съ силой, энергіей и страстностью; далеко превосходящими новаторскія попытки современныхъ намъ искателей-декадентовъ и символистовъ. Припомнимъ, напр., борьбу романтиковъ и классиковъ, когда каждое новое произведеніе В. Гюго вызывало цѣлую бурю похвалъ и негодованія. Нѣчто подобное, хотя въ неизмѣримо меньшей степени, наблюдается и теперь. На Западѣ, преимущественно во Франціи, гдѣ натурализмъ дошелъ, повидимому, до послѣдняго предѣла въ лицѣ того «хвоста», на который жаловался самъ Золя, какъ на извращеніе натурализма, явилось на смѣну новое направленіе, совершенно ему противоположное по задачамъ и формѣ. Представить не только внутренній міръ человѣка, но найти выраженіе, въ звукахъ и краскахъ, для тѣхъ смутныхъ, неуловимыхъ, ощущеній, изъ которыхъ складываются представленія и понятія, и которыя составляютъ какъ бы фонъ душевнаго настроенія, овладѣвающаго нами въ данный моментъ, — вотъ цѣль символизма. «О, если бъ безъ слова сказаться душой было можно!» --этотъ эпиграфъ изъ Фета, выбранный для своей книжечки стиховъ «Chefs d’oeuvre» г. Брюсовымъ, однимъ изъ видныхъ представителей русскихъ символистовъ, — очень вѣрно выражаетъ сущность символизма. Нельзя отказать въ законности такому стремленію, которое можетъ привести къ неизвѣстнымъ намъ пока открытіямъ въ области языка и дать средства къ выраженію тончайшихъ ощущеній и настроеній души.
Но, когда отъ теоретическихъ взглядовъ перейденъ къ ихъ осуществленію, мы наталкиваемся на рядъ невообразимыхъ курьезовъ, граничащихъ съ чистымъ безуміемъ, или самой откровенной глупостью. Таково, по крайней мѣрѣ, впечатлѣніе, какое выносишь изъ чтенія нашихъ русскихъ символистовъ. На Западѣ, какъ увидимъ ниже, дѣло обстоитъ нѣсколько иначе. Тамъ символизмъ имѣетъ уже свою исторію и выдвинулъ нѣсколько видныхъ, хотя и не особенно яркихъ, талантовъ. Но наши символисты поражаютъ въ равной мѣрѣ своей беэталантностью и удивительной, безпредѣльной, наглостью. Упомянутый выше г. Брюсовъ въ предисловіи къ своимъ «Шедеврамъ» такъ прямо, не краснѣя и не смущаясь, заявляетъ, что это «названіе имѣетъ свою исторію, но никогда оно не означало шедевры моей поэзіи, потому что въ будущемъ я напишу гораздо болѣе значительныя вещи (въ 21 годъ позволительно давать обѣщанія!). Печатая свою книгу въ наши дни, я не жду ей правильной оцѣнки ни отъ критики, ни отъ публики. Не современникамъ, и даже не человѣчеству, завѣщаю я эту книгу, а вѣчности и искусству». Если это не сумасшествіе, извѣстное подъ именемъ маніи величья, то оно, во всякомъ случаѣ, стоитъ его, какъ видно изъ содержанія «Шедевровъ». Себя авторъ ихъ такъ рекомендуетъ въ другой книжечкѣ, имъ же изданной подъ заглавіемъ «Русскіе символисты». Символъ Валерія Брюсова:
Вотъ онъ стоитъ въ блестящемъ ореолѣ,
Въ заученной и неудобной позѣ,
Его рука протянута къ мимозѣ,
У ногъ его цитаты древнихъ схолій.
Оставь, уйдемъ! нашъ міръ — фатаморгана,
Но правда есть и въ призрачномъ оазѣ:
То міръ земли на высотѣ фантазій,
То братъ Ормуздъ, обнявшій Аримана.
Если читатели поймутъ что-нибудь въ этомъ символѣ, это дѣлаетъ честь ихъ догадливости. Мы же, признаемся откровенно, ничего не понимаетъ, какъ и въ слѣдующемъ «шедеврѣ», озаглавленномъ «Pro domo sua», — въ подлинникѣ стоитъ «suo», хотя слово «domus» по латыни женскаго рода, но извращеніе грамматики, должно быть, составляетъ такую же особенность русскихъ символистовъ, какъ и полное презрѣніе къ здравому смыслу. Въ переводѣ «pro domo sua» значитъ — въ защиту себя, но авторъ ни отъ кого не защищается, а просто бредитъ, какъ могутъ судить читатели:
О нѣтъ, дорогая, печали мои
Не сложатъ, какъ прежде, стиховъ о любви;
Изъ дѣвственной радуги сотканный сонъ
Давно отдаленнымъ напѣвомъ смущенъ.
Спускаются съ горъ и трубятъ трубачи,
Безстыдно по воздуху свищутъ бичи,
Съ мычаньемъ коровъ и со ржаньемъ коней
Смѣшались веселые крики дѣтей.
Я вижу дорогу: по ней безъ числа
Невинныхъ блудницъ распростерты тѣла
Въ блестящихъ браслетахъ, въ гирляндахъ изъ розъ…
И вотъ подъѣзжаетъ нестройный обозъ.
Далѣе идутъ еще три куплета такой же безсмыслицы, кото"рую авторъ серьезно считаетъ символизмомъ. Всѣ «Шедевры» въ томъ же родѣ. Темой, лучше сказать — основнымъ тономъ, служитъ, насколько можно догадываться, — чувственныя представленія, мѣстами выраженныя съ откровеннымъ цинизмомъ, что также является отличительной чертой русскихъ символистовъ. Они, повидимому, не признаютъ другихъ ощущеній и настроеній души, кромѣ низменно-чувственныхъ, и силятся выразить ихъ возможно полнѣе, многостороннѣе, образнѣе, подчасъ на столько образно, что и «хвостъ» Золя не могъ бы прибавить ни одной черточки. Въ особенности отличаются въ этомъ отношеніи символисты гг. Емельяновъ-Коханскій и Добролюбовъ. Первый (цитатъ изъ его произведеній не приводимъ, такъ какъ онѣ не характернѣе произведеній г. Брюсова) посвящаетъ свои стихи «самому себѣ и египетской царицѣ Клеопатрѣ», а г. Добролюбовъ ухитряется въ сочиненіи новыхъ словъ: «гой ты заморянинъ! Не входите присѣнники!» Въ книжечкѣ г. Брюсова «Русскіе символисты» собрано нѣсколько образчиковъ ихъ поэзіи, изъ которыхъ приведемъ-только одинъ, не потому, чтобы онъ очень выдѣлялся, а для сопоставленія съ шедеврами г. Брюсова.
Мертвецы, освѣщенные газомъ!
Алая лента на грѣшной невѣстѣ!
О! мы пойдемъ цѣловаться къ окну!
Видишь, какъ блѣдны лица умершихъ?
Это — больница, гдѣ въ траурѣ дѣти…
Это на льду олеандры…
Это — обложка Романсовъ безъ словъ…
Милая, въ окна не видно луны.
Наши души — цвѣтокъ у тебя въ бутоньеркѣ!
Эти «стихи» принадлежатъ г. Дарову, съ которымъ соперничаетъ смѣло и съ полнымъ правомъ г. Добролюбовъ.
«Одиноко мнѣ. Гой ты, заморянинъ! слышишь, стучатъ?.. Я старъ… Я изнемогъ…
Ты ли это, Молодая?
Гдѣ ты, Кира? — Это ты!
Войди же, Ирочка!
Не грусти…»
И это — тоже «стихи». Но пальму первенства слѣдуетъ отдать г. Брюсову, которому принадлежитъ слѣдующее поразительное стихотвореніе, не имѣющее себѣ равнаго ни въ какой литературѣ:
«О закрой свои блѣдныя ноги»
Все, — въ одной строчкѣ цѣлое стихотвореніе. Нѣкоторые критики укоряли нашихъ символистовъ въ вычурности многословіи, но это стихотвореніе показываетъ, что иногда символисты умѣютъ быть краткими до лаконизма.
Когда прочитаешь подъ рядъ нѣсколько сборниковъ такой поэзіи, чувствуешь себя такъ, какъ-будто побывалъ только-что въ домѣ умалишенныхъ. Какіе-то странные крики, то гробовой шепотъ, то угрожающее бормотаніе съ скрежетомъ зубовъ и завываніемъ, то дикій ревъ, «лай, хохотъ, пѣнье, свистъ и хлопъ, людская молвь и конскій топъ». Начинаешь разбираться въ вынесенномъ впечатлѣніи, — и поражаешься прежде всего однообразіемъ авторовъ. Всѣ они на одно лицо, и отличить Дарова отъ Брюсова, Коханскаго отъ Добролюбова нѣтъ никакой возможности. Объяснить такое однообразіе можно полнѣйшей безталантностью нашихъ символистовъ, потому что талантъ, даже самый крошечный, отличается прежде всего оригинальностью, имѣетъ, только ему свойственную, ту или иную черту, которая его выдѣляетъ изъ ряда другихъ. Ничего подобнаго у нашихъ символистовъ нѣтъ, и это — роковой признакъ для нихъ, показывающій, что они не имѣютъ будущности, что они не представляютъ явленія органическаго, связаннаго съ предшествующей литературой. Являясь несомнѣнными подражателями французскимъ символистамъ, гг. Брюсовы, Коханскіе, Даровы и другіе заимствуютъ у нихъ, не смущаясь, всѣ ихъ смѣшныя, худшія стороны, но не въ силахъ подражать имъ въ томъ, что придаетъ лучшимъ изъ нихъ оригинальность и извѣстное значеніе.
Но есть глубокое различіе между истинными символистами и ихъ неудачными подражателями. Для поясненія этой разницы, возьмемъ послѣднюю драму Метерлинка, несомнѣннаго символиста, «Тайны души», которая проще другихъ его произведеній и потому доступнѣе обыкновенному читателю, не посвященному въ тайны символистики. Первое, что рѣзко отдѣляетъ его отъ русскихъ его коллегъ, это простота языка, въ которомъ нѣтъ ничего вычурнаго, дѣланнаго, безвкуснаго или фальшиваго. Его языкъ является рѣзкой противоположностью изысканности и утонченности другихъ символистовъ, въ которой они видятъ то «новое», что желаютъ внести въ искусство. Въ его драмахъ нѣтъ «красной любви, голубой дружбы, бѣлой грусти»; простота выраженій, даже наивность языка, которымъ говорятъ его персонажи, нѣсколько утрированы, хотя въ общемъ это не производитъ непріятнаго впечатлѣнія, такъ какъ такой языкъ отвѣчаетъ содержанію и характеру его драмъ. Въ нихъ все просто, очень много искренности, фабула примитивна и драматическій моментъ ясенъ сначала и до конца, написаны онѣ съ полнымъ пренебреженіемъ того, что мы привыкли встрѣчать въ драмѣ. Внѣшняго дѣйствія почти нѣтъ, все заключается въ таинственныхъ, тончайшихъ проявленіяхъ души человѣческой и природы въ ихъ неразрывной связи. Читая ихъ, чувствуешь себя вырваннымъ изъ будничной вседневной жизни и переносишься въ міръ жизни хрупкихъ существъ, слабыхъ, наивныхъ, безропотно преклоняющихся предъ надвигающимся на нихъ горемъ, — и сущность драмы заключается въ чрезвычайно яркомъ представленіи внутренняго міра этихъ людей. Получается какъ бы наша жизнь, но очищенная отъ всѣхъ лишнихъ, ненужныхъ правилъ, дѣйствій и декорацій, тѣхъ условностей, которыми мы окружены на каждомъ шагу, и изъ-за которыхъ очень часто не видно нашихъ лучшихъ душевныхъ качествъ. «Странная была душа у нея, — говоритъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ драмѣ „Тайны души“, — если бы она говорила то, что слѣдовало говорить, и дѣлала то, что слѣдовало дѣлать, какую милую, наивную и неисчерпаемую душу увидѣли бы мы въ ней». Цѣль Метерлинка и состоитъ въ томъ, чтобы показать эти драгоцѣнныя качества души въ тѣ исключительныя минуты, когда условности рушатся сами собой, и на первый планъ выступаетъ наше сокровенное «я».
Въ одной изъ послѣднихъ его драмъ «Тайны души», — въ оригиналѣ «Intérieur», — это направленіе Метерлинка проявляется съ особенной ясностью и простотой. Темсю этой маленькой драмы выбранъ деликатный моментъ, — что чувствуютъ и дѣлаютъ люди, узнавшіе о несчастьи раньше тѣхъ, кого оно постигло, и которые должны имъ сказать это. Устами Старика и Чужого, которымъ приходится взять на себя тяжелую обязанность быть печальными вѣстниками, авторъ высказываетъ глубокія мысли о сочувствіи къ горю другихъ и о той невнимательности, съ которою обыкновенно мы относимся къ молчаливымъ страданіямъ насъ окружающихъ. Въ семьѣ, повидимому, счастливой и любящей другъ друга, утопилась старшая дочь, красивая дѣвушка, улыбавшаяся въ день самоубійства, дѣлавшая все, какъ обыкновенно. Почему она утопилась? Неизвѣстно, — отвѣчаетъ старикъ.
«И что такое могутъ знать? Можетъ быть, она была изъ тѣхъ, которыя ничего не хотятъ говорить, а у всякаго есть не одна, а нѣсколько причинъ, чтобы не жить… Въ душѣ не такъ видно, какъ въ комнатѣ. Онѣ всѣ такія… Говорятъ онѣ всѣ пустяки, и никто не подозрѣваетъ въ нихъ ничего особеннаго… Живешь цѣлые мѣсяцы вмѣстѣ съ человѣкомъ, который давно уже потерялъ всякій интересъ къ этому міру и душа котораго устала унижаться; ему отвѣчаютъ кое-какъ, не думая, что онъ полонъ думой и сомнѣніемъ; и вотъ вы видите, что случается… Обыденная жизнь не такъ проста, какъ кажется, и, чтобы ее понимать, надо къ ней присматриваться долго и внимательно… Онѣ около васъ днемъ и ночью, а вы увидите ихъ настоящимъ образомъ только тогда, когда онѣ уходятъ на вѣкъ»…
И только, когда несчастіе совершилось, начинаются сожалѣнія, похвалы и слезъ ненужный хоръ. Но видъ чужихъ страданій возбуждаетъ сочувствіе даже въ равнодушныхъ людяхъ, и Метерлинкъ очень тонко заставляетъ прочувствовать зрителя то настроеніе, которое постепенно охватываетъ толпу при видѣ счастливой семьи, не подозрѣвающей ожидающаго его горя. Вся семья собралась вокругъ стола передъ уходомъ ко сну, толпа наблюдаетъ за нею сквозь стекла, но йи у кого не хватаетъ духу войти и разрушить мирный покой.
«Ждутъ они времени сна, — говоритъ Старикъ, — просто, при свѣтѣ лампы, какъ мы ожидали бы, а мнѣ вотъ кажется, что я вижу ихъ съ высоты другого міра, и это просто потому, что я знаю маленькую правду, которую они еще не знаютъ… Они слишкомъ вѣрятъ въ этотъ міръ, а ихъ отдѣляютъ отъ врага только жалкія стекла… Они воображаютъ, что ничего не случится, потому что они затворили двери, а не думаютъ о томъ, что всегда что-нибудь случается въ душахъ людей, и что міръ не кончается у дверей дома… Они такъ вѣрятъ въ свою маленькую жизнь и не воображаютъ, что другіе знаютъ о ней больше, и что я, бѣдный старикъ, я держу здѣсь, въ двухъ шагахъ отъ двери, все ихъ маленькое счастье, держу, какъ больную пткчку, въ старой рукѣ моей, которую боюсь открыть»…
Въ передачѣ этого настроенія жалости къ несчастнымъ, охватывающаго постепенно толпу, и заключается драма. Остальное вамъ приходится угадывать, когда, наконецъ, семья узнаетъ о несчастьи, и всѣ бросаются къ дверямъ, за которыми лежитъ трупъ утопленницы. Въ пьесѣ нѣтъ дѣйствія, нѣтъ ролей, но совокупность разговоровъ, мелкихъ замѣчаній и тонкихъ штриховъ, дѣлаемыхъ авторомъ, охватываетъ зрителя всецѣло, заставляя вдуматься и въ свою жизнь, и возбуждая участіе къ людямъ окружающимъ. Хорошее, гуманное чувство выносишь изъ чтенія этой пьески. «Даже равнодушные люди, сами того не зная, сочувствуютъ горю», говоритъ Старикъ, и въ этомъ сочувствіи лежитъ залогъ нашего счастья. «Будемъ же внимательнѣе къ другимъ, такъ какъ никакіе запоры и ограды не охранять нашего личнаго, эгоистическаго благополучія», — вотъ что говоритъ Метерлинкъ.
Еще возвышеннѣе по цѣлямъ и мотивамъ символизмъ Ибсена въ его пьесахъ «Архитекторъ Сольнесъ» и «Маленькій Эйольфъ». Устами Сольнеса Ибсенъ говоритъ: «Я мечталъ когда-то построить свѣтлое жилище, въ которомъ жили бы счастливо люди и гдѣ отцы, матери и дѣти сознавали бы пріятность своего существованія и ощущали бы счастье быть полезными другъ другу какъ въ крупныхъ вещахъ, такъ и въ мелочахъ». Но горькій опытъ убѣдилъ его, что все узко-личное не прочно, зависитъ отъ тысячи случайностей и потому не можетъ дать удовлетворенія. Только стремленіе къ завоеванію истины, къ идеалу, можетъ дать пищу мощной душѣ. Въ пьесѣ это стремленіе олицетворено въ Тильдѣ, одномъ изъ удивительнѣйшихъ образовъ Ибсена, чарующемъ своей поэтичностью и высокимъ замысломъ. Тильда — это олицетвореніе свѣчной юности и вѣчной красоты", духъ молодости, не знающей низменныхъ желаній толпы. Когда Сольнесъ гибнетъ, она среди общаго переполоха торжествующе восклицаетъ: «Ничего! за то онъ достигъ вершины!»
Ту же мысль, только полнѣе и ярче, заключается въ «Маленькомъ Эйольфѣ». Богачъ и счастливецъ Альмерсъ, обладающій всѣмъ, что такъ высоко цѣнитъ посредственность, тоскуетъ и ищетъ цѣли жизни. Сначала онъ видитъ ее въ ученомъ трудѣ, усиленно работаетъ надъ обширной, толстой «книжицей объ отвѣтственности человѣка». Но вотъ онъ видитъ, что, сочиняя правила нравственности для другихъ, самъ грѣшитъ элементарнѣйшимъ образомъ противъ нравственности. Рядомъ съ нимъ чахнетъ маленькое, бѣдное, больное существо, его сынъ — калѣка, а онъ и не замѣчаетъ, какъ глубоки его страданія. Мысль эта все больше и больше овладѣваетъ имъ, и онъ рѣшается посвятить себя сыну, въ несчастьи котораго чувствуетъ себя отчасти виновнымъ. «Я хочу просвѣтить его дѣтскую душу, — говоритъ онъ, — развить богатыя дарованія, которыя въ немъ предугадываю, способствовать расцвѣту благородныхъ задатковъ, скрывающихся въ немъ… Эйольфъ долженъ быть славой и гордостью нашей семьи», мечтаетъ Альмерсъ. И вдругъ всѣ эти самолюбивыя мечты рушатся самымъ жалкимъ образомъ. Мальчикъ, увлекшись таинственной фигурой бабы-крысоловки, тонетъ въ заливѣ, а вмѣстѣ съ нимъ исчезаетъ и цѣль жизни. Потрясенный и разбитый безсмысленностью этой гибели, Альмерсъ ищетъ опоры у своей сводной сестры Асты, — «мой большой Эйольфъ», какъ онъ ее называетъ. Но и здѣсь его ждетъ неожиданный ударъ. Аста — не сестра его, она любитъ его и, опасаясь этого чувства, уходитъ. Растерянный, съ опустошенной душой, безъ желаній и пѣли, Альмерсъ надѣется только на «законы эволюціи», которые должны произвести переворотъ въ его душѣ. Но переворотъ приходитъ съ другой стороны. Его жена, до сихъ поръ жившая всецѣло любовью къ нему, потрясена катастрофой, какъ и Альмерсъ. Мысль о погибшемъ ребенкѣ наводитъ ее на мысли о другихъ дѣтяхъ изъ сосѣдней деревушки, — и въ нихъ она хочетъ найти утѣшеніе, нѣчто, «что замѣнило бы любовь». Изумленный Альмерсъ сначала отказывается отъ участія въ этой работѣ для другихъ, потомъ задумывается надъ ея словами, что «мы для нихъ ничего не сдѣлали». Онъ соглашается на ея планъ «сдѣлать ихъ жизнь счастливѣе и благороднѣе». Если это удастся, то Эйольфъ не даромъ пожилъ на свѣтѣ, «и есть смыслъ въ томъ, что онъ отнятъ у васъ». Онъ вдохновляется этой мыслью и на вопросъ жены, куда же надо направить взоры въ этомъ дѣлѣ, отвѣчаетъ съ оживленіемъ: «Наверхъ… на высоты… на звѣзды!.. Въ области великаго безмолвія»… Иными словами — только въ общественной работѣ, руководясь идеаломъ, можно найти цѣль, достойную человѣка. Всякая личная цѣль, какъ бы ни казалась она заманчива, мелка и ничтожна, подвержена глупѣйшей случайности и потому не можетъ служить опорой въ жизни. Какъ бы ни былъ тяжелъ трудовой день, «отрадно насладиться воскреснымъ покоемъ… Можетъ быть, тогда мы почувствуемъ присутствіе духовъ;' насъ окружатъ, быть можетъ, тѣ, которыхъ мы лишились… въ иныя минуты на пути жизни они мелькнутъ передъ нами мимолетными искрами»…
Такова сущность обѣихъ пьесъ, но сжатый пересказъ не дастъ представленія о тѣхъ неуловимыхъ оттѣнкахъ душевныхъ движеній, которые раскрываетъ Ибсенъ, вводя зрителя въ глубь внутренней жизни своихъ героевъ. Не смотря на странности формъ мѣстами, какъ, напр., появленіе бабы-крысоловки, увлекающей Эйольфа, или гибель Сольнеса, падающаго съ башни, — впечатлѣніе, выносимое изъ чтенія, глубоко и плодотворно. Хотя въ послѣднихъ словахъ Альмерса объ «области вѣчнаго безмолвія» звучитъ обычный скептицизмъ Ибсена, но его символизмъ облагораживаетъ и возвышаетъ. Это символизмъ, если можно такъ выразиться, высшаго идеализма, что сближаетъ его съ великими литературными теченіями прошлаго, преслѣдовавшими тѣ же цѣли.
И какими жалкими являются наши русскіе «символисты» въ сравненіи съ тѣмъ, чѣмъ представляется символизмъ на Западѣ въ лицѣ его лучшихъ представителей! Они думаютъ, что наборомъ безсвязныхъ, иногда дикихъ, словъ, въ родѣ «гой, ты, заморянинъ! сердце въ бутоньеркѣ, нестройный обозъ» и т. п., можно что-то выразить, хотя бы у самихъ за душою ничего не было. Какъ ни удобна такая теорія для многихъ, но подобный символизмъ, если и можетъ служить символомъ чего-либо, то лишь бездарности гг. Брюсовыхъ, Даровыхъ и Ко, да развѣ истинно «ноздревской наглости», по мѣткому опредѣленію критика «Русскаго Богатства», — наглости, съ которой свою сумасшедшую белиберду они завѣщаютъ «вѣчности и искусству».
Въ такомъ отношеніи къ искусству есть что-то больное и жалкое. Искусство строго и ревниво, и требуетъ правды, искренности и страсти. Ему чуждо все неестественное, болѣзненно-вымученное, въ чемъ звучитъ фальшивая нотка дѣланнаго чувства, и тотъ не художникъ, кто не понимаетъ этой сущности искусства, не обладаетъ чуткостью, предохраняющей его отъ всякой фальши и дѣланности. Наши символисты совершенно не понимаютъ этого основного требованія искусства, что и лишаетъ ихъ права не только на «вѣчность», но и на вниманіе современности. Интересны не ихъ «произведенія», а развѣ они сами, какъ одинъ изъ результатовъ тѣхъ печальныхъ условій, въ которыхъ развивается наша молодость, лишенная свѣта, простора и благородныхъ возбужденій.
Большинство русскихъ символистовъ очень молоды, если не считать нѣсколькихъ «молодыхъ поэтовъ» въ возрастѣ около сорока лѣтъ, недостатокъ таланта дополняющихъ манерничаніемъ и кривляніемъ во вкусѣ декадентства. Но ихъ, во всякомъ случаѣ, меньшинство, и большую часть «нестройнаго обоза» русской символической литературы составляютъ юные творцы въ «пятнадцать лѣтъ, не болѣе того». При всей безсодержательности, нехудожественности и нездоровой вычурности, ихъ «выкликанья» все же говорятъ о какихъ-то порывахъ и желаніяхъ, въ которыхъ и сами творцы не даютъ себѣ отчета. Ихъ опустошенныя души жаждутъ содержанія, котораго имъ не дало общество. Разсматриваемые съ этой точки зрѣнія, они являются символами общественной безъидейности. Нельзя безнаказанно, вмѣсто удовлетворенія вполнѣ естественныхъ стремленій юнаго ума къ широкимъ обобщеніямъ, замѣнять ихъ формальнымъ отношеніемъ къ знанію, давая жалкіе обрывки его, безъ всякой системы, безъ общихъ идей, безъ согрѣвающаго свѣта идеала.
Въ только-что вышедшей книжкѣ В. П. Острогорскаго: «Изъ исторіи моего учительства» авторъ говорить о настроеніи школы шестидесятыхъ годовъ, характеризуя его словомъ туманность въ самомъ широкомъ смыслѣ".
«У всѣхъ, — говоритъ онъ, — главною цѣлью всего воспитанія и образованія, самою первою, важнѣйшею, задачею явилось приготовленіе школою, какая бы она ни была, низшая, средняя, высшая, военная или гражданская, мужская или женская, — приготовленіе здравомыслящаго, благородно-чувствующаго человѣка для жизни, т. е. для того, чтобы этотъ человѣкъ, благодаря полученному воспитанію и образованію, получилъ вкусъ и интересъ къ жизни, уразумѣлъ ея великій смыслъ, съумѣлъ бы найти себѣ по душѣ и наклонностямъ честный трудъ и имъ послужилъ своей родинѣ, которой онъ есть гражданинъ и слуга. Не офицера, не чиновника, не барина и не мужика, не невѣсту-барышню, не жену или мать спеціально, а именно человѣка вообще, независимо отъ пола, сословія или состоянія, — человѣка съ яснымъ, логическимъ умомъ, съ преобладаніемъ чувствъ высшихъ надъ низшими, съ добрыми желаніями, твердой волей, съ опредѣленными идеалами для достиженія страною возможно большого счастья, — вотъ какого человѣка хотѣли тогда видѣть въ оканчивающемъ курсъ школьникѣ. Вотъ почему школа того времени придавала такое великое значеніе элементу воспитанія души въ благородномъ умонаклоненіи, что само образованіе стало принимать характеръ воспитательный. Развей умъ ребенка, заставь и пріучи его думать, пробуди въ немъ прежде всего любознательность и охоту къ умственному труду, разбуди его добрыя чувства, особенно уваженіе къ себѣ и другимъ, обрати узкій эгоизмъ въ стремленія альтруистическія, — вотъ основа всего воспитанія, вотъ на чемъ, долженъ основаться тотъ капиталъ, который зовется суммою общеобразовательныхъ знаній. Разъ этихъ основаній нѣтъ, разъ — школа этими цѣлями не задается, — все образованіе зиждется на пескѣ; оно — ненужный, а иногда, можетъ быть, и вредный скарбъ, багажъ, только обременяющій человѣка въ жизненномъ пути и наполняющій его самомнѣніемъ».
Такое гуманное настроеніе школы преобразило и самый типъ, учащихся, которые изъ «забитыхъ, безличныхъ и жалкихъ» становились мало-по-малу личностями, сознательно относящимися къ себѣ, къ своимъ обязанностямъ, къ товарищамъ и учителямъ, видя въ нихъ «не врага, а друга, желающаго имъ добра». Окончивъ курсъ, юноша выходилъ въ жизнь не съ опустошенной душой, а съ жаждой подвига, съ сознательнымъ желаніемъ служить народу тѣми званіями, которыя вынесъ изъ школы. И это не было платоническимъ стремленіемъ, тѣмъ обычнымъ русскимъ прекраснодушіемъ, которое преспокойно уживается со всякой мерзостью, а непосредственнымъ переходомъ отъ теоріи къ практикѣ, отъ желаній къ ихъ осуществленію. Характерный въ этомъ отношеніи эпизодъ приводить авторъ воспоминаній, — эпизодъ, какіе тогда составляли обычное явленіе. Кружокъ юныхъ студентовъ, къ которому принадлежалъ и авторъ, увлекался общественными вопросами, между прочимъ, и вопросомъ о народномъ просвѣщеніи, не выходя, однако, изъ области теоретическихъ разсужденій. Многихъ не удовлетворяли эти «дебаты, книги и самобичеваніе», но неопытность и незнакомство съ общественной жизнью не давали точки опоры для болѣе живой работы. Но вотъ одинъ изъ членовъ кружка попалъ случайно въ безплатную школу, и его оживленный разсказъ о томъ, что онъ видѣлъ и слышалъ, такъ подѣйствовалъ на слушателей, что тутъ же порѣшили — устроить и самимъ такую же школу, которая и возникла въ скоромъ времени и быстро завоевала себѣ большую популярность.
«Ни одно собраніе нашего кружка, — говорить авторъ, — съ самаго его основанія, не было еще такъ оживлено и богато, если не серьезностью содержанія, то необыкновеннымъ подъемомъ духа, окрыленнаго сознаніемъ дѣйствительно хорошаго дѣла, которое найдено для насъ всѣхъ и во что бы то ни стало должно было… Много, очень много смѣшного, какъ вспомнишь теперь со своей тридцатилѣтней педагогической опытностью, было высказана нами въ этотъ вечеръ, но много было въ этихъ рѣчахъ и высокаго, и трогательнаго, о чемъ нельзя вспомнить безъ волненія и сладкой грусти, какъ о невозвратномъ прошломъ. Это трогательное и высокое — была юношеская чистота помысла, жажда добра на пользу родинѣ, вѣра въ свѣжесть своихъ силъ и торжество свѣта просвѣщенія народа, твердая готовность работать безкорыстно, жертвовать послѣднимъ для дорогого дѣла и въ этой жертвѣ видѣть счастье въ исполненіи долга».
Конечно, не одна школа возбуждала «жажду добра, вѣру въ свои силы и твердую готовность работать безкорыстно». Общій повышенный тонъ жизни создавалъ настроеніе, которое было таково, — по словамъ одного изъ свидѣтелей той эпохи, — что «каждый ничтожный винтикъ сложной общественной машины чувствовалъ и понималъ свою связь со всей совокупностью ея и, выполняя свою маленькую функцію, провидѣлъ въ данной перспективѣ тотъ высокій и свѣтлый идеалъ, къ которому она стремилась; проводилъ и одухотворялъ свою маленькую, нерѣдко прямо механическую работу созерцаніемъ великаго будущаго, осуществленію котораго и онъ содѣйствуетъ по мѣрѣ силъ. Самая работа, при такомъ настроеніи, была не постылымъ трудомъ, который исполняется только изъ подъ палки, а желательнымъ дѣломъ, общественнымъ служеніемъ, въ которомъ человѣкъ почерпалъ сознаніе собственной цѣны и достоинства. Въ ближнемъ онъ видѣлъ равноправнаго съ нимъ соучастника на жизненномъ пиру, настоящаго и необходимаго сотрудника въ достиженіи идеала будущаго. Низменная житейская роль ближняго нисколько не умаляла его цѣны, потому что онъ мыслился не какъ обособленная единица, а какъ хотя маленькое, но необходимое звено въ огромной цѣпи, именуемой движеніемъ человѣчества. А поэтому ближній встрѣчалъ въ человѣкѣ того времени не автомата, механически совершающаго тѣ или другія дѣйствія за поденную плату, а любящаго брата, готоваго сдѣлать для него все то добро, какое можно сдѣлать въ данномъ положеніи. Отдавая личность на служеніе ближнему, человѣкъ не думалъ и о признательности послѣдняго, такъ какъ и самъ не считалъ дѣйствій своихъ какою-либо услугою данному лицу, а только исполненіемъ обязанности по отношенію къ тому далекому будущему, которое представлялось ему не фантасмагоріею, не мечтой, а чѣмъ-то живымъ и реальнымъ».
Въ противоположность этимъ свидѣтелямъ эпохи возрожденія русскаго общества наши злополучные декаденты и символисты были захвачены понятной исторической волной, и ихъ болѣе потѣшныя, чѣмъ возмутительныя, претензіи на «вѣчность», жалкій бредъ души больной, выдаваемой ими за новое слово въ искусствѣ, и полное непониманіе истинныхъ задачъ послѣдняго — должны занять подобающее мѣсто въ общей исторической картинѣ нашего времени.
Четвертаго октября исполнится сорокъ лѣтъ со дня смерти одного изъ самыхъ яркихъ представителей гуманныхъ идей въ Россіи, вся жизнь и дѣятельность котораго заключалась въ распространеніи гуманности въ русскомъ обществѣ. Это былъ Тимофей Николаевичъ Грановскій, скончавшійся 4-го октября 1855 г. въ Москвѣ, на сорокъ третьемъ году жизни, наканунѣ того разцвѣта гуманности, о которомъ мы говорили выше.
Есть глубокій трагизмъ въ этой смерти. Въ теченіе пятнадцати лѣтъ съ университетской каѳедры, въ печати и въ обществѣ онъ отстаивалъ права человѣческой личности, указывалъ возвышенныя цѣли и пути къ нимъ, — и почти наканунѣ осуществленія значительной части его мечтаній, смерть прервала эту жизнь, такую безотрадную и тягостную, не давшую ему даже утѣшенія — умереть съ вѣрой въ близость возрожденія.
Но заря иной жизни была близко. Только ему не дано было счастія увидѣть, какіе плоды должны были принести сѣмена добра и правды, которыя онъ неутомимо разсѣевалъ. Въ этой смерти наканунѣ пробужденія общественнаго сознанія есть и глубокое поученіе для тѣхъ, кто въ минуту усталости готовъ махнуть на все рукой и поставить крестъ надъ жизнью. Жизнь чрезвычайно сложна, и охватить всѣ ея проявленія намъ не дано. Каждый видитъ небольшой уголокъ ея, и то подъ извѣстнымъ угломъ зрѣнія, въ зависимости отъ личныхъ взглядовъ, симпатій и интересовъ.[1] — Общественная нравственность, справедливость робко, неясно начинала поднимать свой голосъ, заявлять свои требованія въ душѣ лучшихъ людей. Современному человѣку нельзя жить, забывая о добрѣ, нравственности, чести, о началахъ, на которыхъ зиждутся христіанскія общества" — это начинало и чувствовать, и понимать все большее и большее число людей. Послѣ мрачной ночи занималась прекрасная заря, а Грановскій отошелъ къ вѣчному сну".
Такая потеря для общества была особенно ощутительна въ эту минуту. Въ немъ оно теряло не только того, «кто былъ обиленъ любовью, добромъ, нравственнымъ убѣжденіемъ, знаніемъ, горячимъ, страстнымъ желаніемъ успѣховъ своему отечеству, безграничною преданностью всѣмъ лучшимъ интересамъ человѣчества». Въ его лицѣ сошелъ со сцены руководитель, не замѣнимый въ эпоху обновленія. Чтобы понять его значеніе, необходимо коснуться его міросозерцанія и взглядовъ на личность, на исторію и прогрессъ. При оцѣнкѣ его взглядовъ не слѣдуетъ упускать изъ виду его времени, когда, въ области философскихъ идей господствовала доктрина, разсматривавшая историческихъ дѣятелей, цѣлыя поколѣнія и народы, какъ орудія для достиженія извѣстныхъ цѣлей. Pereat mundus, fiat justifia, — эта мысль проводилась тогда и въ наукѣ, и въ жизни.
Въ статьѣ «Реформа въ Англіи», въ «Современникѣ» 1848 г., Грановскій говоритъ: «Историки XVIII столѣтія любили объяснять великія событія мелкими причинами. Въ такихъ сближеніяхъ высказывалось не одно остроуміе писателей, но задушевная мысль вѣка, не вѣрившаго въ органическую жизнь человѣчества, подчинявшаго его судьбу своенравному вліянію личной воли и личныхъ страстей. Наше время перестало вірить въ безсмысленное владычество случая. Новая наука, философія исторіи, поставила на его мѣсто законъ, или, лучше сказать, необходимость. Вмѣстѣ съ случаемъ утратила большую часть своего значенія въ исторіи отдѣльная личность». Новое воззрѣніе, болѣе разумное, чѣмъ предшествовавшее ему, также сухо и односторонне. «Жизнь человѣчества подчинена тѣмъ же законамъ, какимъ подчинена жизнь всей природы, но законъ не одинаково осуществляется въ этихъ двухъ сферахъ. Явленія природы совершаются гораздо однообразнѣе и правильнѣе, чѣмъ явленія исторіи… Ей данъ законъ, котораго исполненіе неизбѣжно, но срокъ исполненія не сказанъ — десять лѣтъ, или десять вѣковъ, все равно. Законъ стоитъ какъ цѣль, къ которой неудержимо идетъ человѣчество; но ему нѣтъ дѣла до того, какою дорогою оно идетъ и много ли времени потратитъ на пути. Здѣсь-то вступаетъ во всѣ права свои отдѣльная личность. Здѣсь лицо выступаетъ не какъ орудіе, а самостоятельно, поборникомъ или противникомъ историческаго закона, и принимаетъ на себя, по праву, отвѣтственность за цѣлые ряды имъ вызванныхъ или задержанныхъ событій». По словамъ слушателя Грановскаго, О. М. Соловьева, въ своихъ лекціяхъ онъ формулировалъ ту же мысль въ положеніе, что «идеи не суть индійскія божества, которыхъ возятъ въ торжественныхъ процессіяхъ и которыя давятъ поклонниковъ своихъ, суевѣрно бросающихся подъ ихъ колесницы».
Въ связи съ такимъ воззрѣніемъ на значеніе личности находятся и его взгляды на прогрессъ, который всегда является съ одной стороны «порчею чего-нибудь существующаго, извѣстнаго, въ пользу еще несуществующаго, не вызваннаго къ жизни. Такое постепенное искаженіе формы, осужденной на смерть, можетъ продолжаться долго и быть тѣмъ оскорбительнѣе, чѣмъ прекраснѣе она была въ пору своей зрѣлости, чѣмъ неопредѣленнѣе выступаютъ наружу очертанія новой, не сложившейся формы». Чѣмъ больше предоставлено личности возможности развивать и совершенствовать свои силы, тѣмъ правильнѣе и съ меньшими жертвами можетъ совершаться этотъ переходъ отъ стараго къ новому. «Массы коснѣютъ подъ тяжестью историческихъ и естественныхъ опредѣленій, отъ которыхъ освобождается мыслью только отдѣльная личность. Въ этомъ разложеніи массъ мыслью заключается процессъ исторіи. Ея задача — нравственная, просвѣщенная, независимая отъ роковыхъ опредѣленій личности и сообразное требованіямъ такой личности общество». Всѣ симпатіи Грановскаго были на сторонѣ массъ, но, въ противность славянофиламъ, онъ отказывался преклоняться предъ ними, ставя выше всего разумъ. «У каждаго народа есть много прекрасныхъ, глубоко поэтическихъ преданій, но есть нѣчто выше ихъ: это разумъ, устраняющій ихъ положительное вліяніе на жизнь и бережно слагающій ихъ въ великія сокровищности человѣка — науку и поэзію».
Чуждый исключительности и узости, съ чуткимъ сердцемъ и любящей душой, Грановскій всѣми могущественными средствами своего живого таланта выступалъ противъ всякой крайности. Онъ былъ европеецъ въ самомъ широкомъ значеніи этого слова, соединяя непоколебимую твердость убѣжденій съ терпимостью къ чуждымъ ему взглядамъ. Его разладъ съ крайней лѣвой тогдашняго московскаго общества вытекалъ столько же изъ основныхъ его взглядовъ на ходъ историческаго движенія мысли, сколько и изъ личныхъ качествъ. Но, расходясь съ своими противниками въ воззрѣніяхъ, онъ сохранялъ самыя дружескія къ нимъ чувства. Совершенно иное положеніе занималъ онъ по отношенію къ славянофиламъ, воззрѣнія которыхъ ему представлялись не только фантастическими, но затемняющими пониманіе состоянія Россіи, ея истинныхъ потребностей въ настоящемъ и будущемъ. Наступало время, говоритъ Станкевичъ, когда обществу нужна была трезвая мысль, а не забава на досугѣ антикварными идеалами. «Эти люди противны мнѣ, какъ гробы, — пишетъ Грановскій о славянофилахъ за два дня до смерти, — отъ нихъ пахнетъ мертвечиной. Ни одной свѣтлой мысли, ни одного благороднаго взгляда. Оппозиція ихъ безплодна, потому что основана на одномъ отрицаніи того, что сдѣлано у насъ въ полтора столѣтія новѣйшей исторіи. Я до смерти радъ, что они затѣяли журналъ… я радъ, потому что этому воззрѣнію надо высказаться до конца, выступить наружу во всей красотѣ своей. Придется поневолѣ снять съ себя либеральныя украшенія, которыми морочили они дѣтей. Надобно будетъ сказать послѣднее слово системы, а это послѣднее слово — православная патріархальность, несовмѣстимая ни съ какимъ движеніемъ впередъ». Какъ историкъ и человѣкъ, глубоко просвѣщенный, европейски образованный, сочувствовавшій живѣйшимъ образомъ европейскимъ правовымъ порядкамъ, великимъ идеямъ современности и всемірному значенію науки, онъ не могъ относиться иначе, какъ съ полнѣйшимъ отрицаніемъ къ мечтамъ о какомъ-то особенномъ, исключительномъ, народномъ характерѣ русской жизни, русскаго быта, искусства и науки.
По природѣ нѣжный и кроткій, Грановскій не былъ боевой натурой, но ясность и опредѣленность его воззрѣній, не допускавшихъ двухъ толкованій, сдѣлали его признаннымъ главою «западниковъ», и это мѣсто онъ занималъ почти съ перваго момента выступленія на каѳедрѣ и до самой смерти, и русская наука имѣетъ немного такихъ цѣльныхъ представителей, неизмѣнно вѣрныхъ своимъ убѣжденіямъ. Говорить о его значеніи профессора, создавшаго цѣлую школу, — изъ которой вышли такіе ученые, какъ Кудрявцевъ, Ешевскій, Соловьевъ, едва ли не лишне, такъ какъ это фактъ слишкомъ общеизвѣстный. Но не меньшее значеніе имѣлъ Грановскій, какъ общественный дѣятель, сблизившій университетскую науку съ обществомъ. Огромное значеніе имѣлъ его публичный курсъ, читанный имъ зимою 48 г. Общество впервые услышало живое слово, полное искренней и независимой мысли, сказанное съ горячимъ чувствомъ, съ покоряющей силой таланта и убѣжденія. Аудиторія была переполнена слушателями, являвшимися за полчаса до начала и непропускавшими ни одной лекціи. «Аудиторія набита биткомъ и тишина до того велика, что слабый голосъ его слышенъ съ края до края, — говоритъ одинъ изъ его слушателей. — Какая округлость въ каждой лекціи, какой широкій взглядъ и какая гуманность! Это художественный, полный любви и энергіи разсказъ». Сближеніе науки и общества онъ желалъ продолжать посредствомъ ежемѣсячнаго изданія историческаго и критическаго характера, но этому желанію не суждено было осуществиться, хотя о журналѣ Грановскій мечталъ всю жизнь. Но то было время, мало благопріятное для его широкихъ просвѣтительныхъ плановъ. Оставались лекціи въ университетѣ, публичныя чтенія и личныя бесѣды, что далеко не отвѣчало его силамъ, стремленіямъ и таланту. Невозможность развернуть всѣ свои дарованія въ полномъ размѣрѣ и блескѣ наложила на его талантъ печать меланхоліи, глубоко затаенной грусти, которой проникнуты почти всѣ его статьи. Эта грусть вмѣстѣ съ поэтическимъ колоритомъ изложенія придаютъ его самымъ сухимъ, повидимому, статьямъ особенный характеръ возвышенности и идеализма, покоряющихъ читателя съ непреодолимой силой. Чувствуется сильная мысль, которая остается недосказанной и мучительно подавляетъ автора…
Живой, впечатлительный, крайне общительный, вздумчивый профессоръ, онъ не замыкался въ своей спеціальности и внимательно слѣдилъ за ходомъ общественной жизни.
Подъ вліяніемъ тяжелыхъ событій, Грановскій не измѣнилъ своей вѣры въ прогрессъ, но надежды возлагалъ на далекое будущее, къ которому для человѣчества лежитъ далекій, тяжкій путь. «Только въ будущемъ, начиналъ онъ думать, примирятся неразрѣшимыя въ настоящемъ противорѣчія жизни, разрѣшатся трудныя задачи, можетъ быть, совсѣмъ не тѣмъ путемъ, на которомъ думали достигнуть ихъ разрѣшенія. Человѣчество должно пережить вѣка труда и ученія, вѣка подвига, прежде чѣмъ достигнетъ цѣли своихъ стремленій, разрѣшенія волнующихъ его вопросовъ». Но, какъ ни тягостно было его настроеніе въ послѣдніе годы жизни, онъ оставался и"Г своемъ посту, въ надеждѣ, что можно быть еще полезнымъ на избранномъ имъ поприщѣ. Эти годы разбили его физическія силы, приведя къ безвременной кончинѣ, но не ослабили его энергіи. Онъ горѣлъ, какъ свѣча, сжигаемая съ двухъ концовъ… Исторія русскаго просвѣщенія не знаетъ примѣра болѣе трогательнаго героизма, какъ Грановскій, отстаивающій дорогое ему просвѣщеніе отъ грозившихъ со всѣхъ сторонъ опасностей, не отступающій передъ врагами, ободряющій другихъ, хотя отчаяніе и грусть медленно подтачивали его душу. «Его лучшія намѣренія, планы трудовъ оставались безъ исполненія, его знаніе и дарованіе, казалось ему, были напрасны, ненужны». «Чувствую, что выработался опредѣленный взглядъ на предметы, своя метода для науки, и все это…» онъ не доканчивалъ фразы, — говоритъ Станкевичъ, — но тонъ глубочайшей грусти, какимъ она произносилась, дѣлалъ понятнымъ печальный смыслъ ея…"
Если память о такихъ герояхъ гуманности и просвѣщенія должна быть всегда дорога человѣчеству, то тѣмъ болѣе дорога она въ тѣ моменты, когда одухотворявшія ихъ стремленія получаютъ особую силу и значеніе.
- ↑ «Тимофей Николаевичъ Грановскій» (біографическій очеркъ). А. Станкевича. Это наиболѣе полная и лучшая біографія Грановскаго, которую можно рекомендовать читателямъ. Вмѣстѣ съ его сочиненіями она даетъ вполнѣ яркую и полную характеристику ученаго и человѣка.