КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.
править«Фантастическія сцены» Гауптмана, постановкой которыхъ публика обязана «Литературно-артистическому кружку», произвели давно уже небывалый эффектъ и въ печати, и въ обществѣ. Яви лисъ, какъ водится, страстные поклонники и не менѣе ожесточенные враги, одни ничего не видѣли, кромѣ выдающихся достоинствъ, другіе, напротивъ, — указывали только недостатки Общій отзывъ, однако, въ пользу «Ганнеле», и большинство публики признало ее пьесой интересной и трогательной, хотя для многихъ и непонятной.
Между тѣмъ, «Ганнелеи — крайне незамысловатая вещь, можно сказать, примитивная по мотиву и очень простая по обработкѣ, какъ и все истинно прекрасное. Тема ея далёко не нова, и можно указать много высоко-художественныхъ произведеній, одинаковыхъ съ ней по содержанію. Ее сравниваютъ съ прелестнымъ и трогательнымъ разсказомъ Достоевскаго „Мальчикъ у Христа на ёлкѣ“ и съ полнымъ правомъ можно отнести ее къ циклу такъ-называемыхъ „рождественскихъ разсказовъ“, въ которыхъ фигурируютъ обыкновенно бѣдныя дѣти; погибающія при самой трогательное обстановкѣ. Лучшіе изъ этихъ разсказовъ принадлежать Диккенсу и Андерсену.
Дѣло не въ темѣ „Ганнеле“, а въ ея обработкѣ, новой, оригинальной и несравненно болѣе глубокой, чѣмъ у Достоевскаго и у другихъ писателей.
На сценѣ умираетъ дѣвочка, преждевременно истерзанная жизнью, ничего ей не давшей, кромѣ мученій голода, холода, нищеты, — и смутныхъ, неясныхъ, туманныхъ и поэтическихъ представленій, что жизнь могла бы быть и ивой. Только эта иная жизнь такъ далека отъ дѣйствительной, выпавшей на долю Ганнеле, что здѣсь, на землѣ, она и представить ее не можетъ. Такая жизнь ей представляется только на небѣ, куда и стремится ея душа съ страстнымъ желаніемъ уйти поскорѣе отсюда, гдѣ она ничего не видѣла хорошаго. „Не тебя, — поютъ ей духи, — ласкало солнце, не для тебя росла трава въ долинѣ; ты никогда не была сыта, никогда не дышала чистымъ воздухомъ, не знала, что такое ароматъ цвѣтовъ“. Чуткая, нервная и экзальтированная дѣвочка, доведенная истощеніемъ до галлюцинацій, бросается въ воду. Въ блаженномъ восторгѣ своихъ видѣній она не хочетъ возвращаться назадъ, къ прежней жизни, ужасается при воспоминаніи о своемъ вотчимѣ, который будетъ ее снова мучить, объ окружающихъ, которые ее дразнили „незаконнорожденной принцессой въ“ лохмотьяхъ», и думаетъ съ теплой благодарностью только объ учителѣ, отъ котораго одного она слышала слова любви и утѣшенія, «такіе прекрасные, чудесные гимны». Въ смерти она не видитъ ничего страшнаго, ее пугаетъ только ея безмолвье да холодъ могилы. За то похороны ей представляются моментомъ ея торжества, когда всѣ поймутъ и признаютъ, какая она, Ганнеле, прекрасная, милая дѣвушка, «съ самой маленькой ножкой», и всѣ будутъ жалѣть о ней, а ея вотчима всѣ осудятъ, и онъ съ горя повѣсится. Душа ея улетитъ въ рай, о которомъ ей говорила мать, и ее тамъ встрѣтитъ любимый учитель г. Готтвальдъ («Генрихомъ зовутъ его. Хорошее имя — Генрихъ, правда?»). — Она умираетъ, радостная, довольная, примиренная, безъ борьбы и сожалѣній.
Здѣсь нѣтъ никакой драмы, — драма разыгрывается не на сценѣ, а въ зрительномъ залѣ, въ сердцахъ зрителей, которые, съ начала и до конца, мучительно сознаютъ неизбѣжность этой смерти и свое безсиліе измѣнить жизнь такъ, чтобы и Ганнеле перестала мечтать о смерти, какъ о единственномъ и хорошемъ исходѣ для нея.
Поднимается занавѣсъ, предъ нами пріютъ для нищихъ, погибшихъ женщинъ и жалкихъ бродягъ. Они заняты своими ничтожными дѣлишками, ссорятся и мирятся, словомъ, живутъ, какъ могутъ жить отребья человѣчества. Вносятъ умирающую Ганнеле, и предъ нами возникаетъ вопросъ, если бы она не бросилась въ воду, что ее ожидало бы тогда? И тутъ же готовый отвѣтъ: то же, что случилось съ ея матерью, что было съ обитательницами пріюта, старухой Тульпе и тридцатилѣтней дѣвушкой Гетой, у которой «на лицѣ печать распутства». Зритель сразу видитъ, что для такихъ, какъ Ганнеле, нѣтъ выбора. Ихъ ждетъ одно и то же, а если Ганнеле сломилась раньше, то это. ея счастье, — но это «счастье» — случайность.
Почему же, однако, такъ? Почему нѣтъ для нихъ лучшей участи, о которой мечтаетъ въ своихъ видѣніяхъ Ганнеле? Всѣ мечты ея такъ реальны по существу. Она жаждетъ только теплой одежды, пищи, свѣта, воздуха — и немножко любви. Развѣ все это такъ недоступно, что только въ раю и можно встрѣтить? Конечно, нѣтъ. Наивный, даже грубый матеріализмъ ея мечтаній, — вотъ что трогаетъ больше всего и выжимаетъ слезы у зрителей. Пока Ганнеле живетъ и борется, ею никто не интересуется, а когда она гибнетъ въ борьбѣ, всѣ растерянно пожимаютъ плечами, какъ бургомистръ на сценѣ, или какъ докторъ, констатирующій фактъ смерти. Зритель, если не совсѣмъ очерствѣлъ душою, не можетъ не чувствовать горечи вины передъ Ганнеле, не можетъ и не сознавать безсилья передъ роковымъ вопросомъ, — такъ что же дѣлать? Чувство справедливости возмущается въ немъ, хочется излить на кого-либо негодованіе за участь Ганнеле. Въ пьесѣ отвѣтчикомъ за все, но только въ глазахъ самой Ганнеле, является ея вотчимъ, рабочій-каменьщикъ. Но ни авторъ, ни зритель не могутъ обвинить этого пьяницу, который самъ скорѣе жертва, чѣмъ палачъ. Положимъ, онъ грубъ, вѣчно пьянъ, жестокъ, золъ, словомъ, животное во всѣхъ отношеніяхъ. Но или всѣ окружающіе таковы же, какъ онъ, или же, если они не таковы, то всѣ они несравненно болѣе виновны, чѣмъ онъ, допуская, при наличности всѣхъ своихъ добродѣтелей, гибель Ганнелле въ рукахъ такого негодяя.
Въ этомъ и заключается весь драматизмъ, этимъ объясняется и сила впечатлѣнія, какое «Ганнеле» производитъ на всѣхъ.
Въ пьесѣ нѣтъ ничего мистическаго. Она реальна до грубости, и если этотъ реализмъ не разрушаетъ художественной иллюзіи, то лишь благодаря фантастическому оттѣнку, лежащему на всемъ. Видѣнія Ганнеле такъ перемѣшаны съ дѣйствительностью, что зритель съ трудомъ различаетъ ихъ, поддаваясь иллюзіи вполнѣ. Ганнеле сливаетъ воедино и бредъ, и окружающихъ, и свое прошлое, что вполнѣ естественно и понятно. Гауптману принадлежитъ оригинальная мысль — вывести на сцену эти видѣнія, заставитъ ихъ жить, говорить, дѣйствовать, что многимъ кажется страннымъ и непонятнымъ. Они принимаютъ ихъ за какіе-то символы, тогда какъ ничего символическаго въ нихъ нѣтъ. Ангелы, смерть, странникъ, учитель, дѣти, толпа, — причудливо перемѣшанные фантазіей умирающей дѣвочки, — именно таковы, какими можетъ ихъ воображать невѣжественная, больная дѣвочка, для которой всѣ отвлеченныя понятія мыслимы только въ реальной, тѣлесной оболочкѣ. Для нея нѣтъ въ нихъ ничего символическаго, а для автора — они представляютъ внутренній міръ ребенка. Онъ раскрываетъ его передъ зрителями, заставляя ихъ въ смущеніи опустить голову. Мясо, молоко, одежда, тепло, свѣтъ, воздухъ — вотъ идеалъ этого ребенка. А между тѣмъ, натура его — кроткая, впечатлительная, доступная всему возвышенному. Ганнеле любила школу, церковь, благодарна за всякую ласку и доброе слово, проникнута благоговѣйной любовью къ Христу, который любитъ всѣхъ такихъ, какъ она, бѣдныхъ, покинутыхъ дѣтей. Образъ Ганнеле въ высшей степени поэтиченъ, обрисованъ авторомъ нѣжными, тонкими, изящными чертами. Она такая хрупкая, граціозная, симпатичная, созданная для любви и нѣги, «для звуковъ сладкихъ и молитвъ», — и рядомъ, какъ олицетвореніе окружающей жизни, ея вотчимъ, несчастный, грубый, спившійся оборванецъ. Рай въ ея видѣніяхъ, — и тутъ же пріютъ для отбросовъ общества, гдѣ все гнусно и скверно. Такими контрастами художникъ намѣренно подчеркиваетъ свою основную мысль, чуждую всякаго мистицизма и декадентства. Въ послѣдней сценѣ, когда духи уносятъ радостную душу Ганнеле, занавѣсъ падаетъ и быстро вновь поднимается, — на сценѣ нѣтъ ни ангеловъ, ни добраго странника, ни восторженной Ганнеле. Въ убогомъ пріютѣ лежитъ на жалкой постели ея тѣло въ грязномъ оборванномъ платьѣ, и докторъ равнодушно заявляетъ на вопросъ сестры милосердія — «умерла»? — «Да, умерла». Нѣкоторымъ эта заключительная сцена кажется лишней, присочиненной, не вяжущейся съ общимъ ходомъ пьесы. Странное недоразумѣніе, чтобы не сказать больше. Послѣдняя сцена, это — главный, необходимый штрихъ въ картинѣ, безъ чего она была бы неясной, недодѣланной и, дѣйствительно, уподобилась бы мистическо-декадентскому бреду. Этой сценой авторъ говоритъ зрителю: вотъ мечты, а вотъ дѣйствительность. Выводъ сдѣлайте сами.
И выводъ получается безотрадный, но было бы несправедливо упрекать Гауптмана въ пессимизмѣ, какъ это дѣлаетъ одинъ критикъ, называя его убѣжденнымъ страстнымъ пессимистомъ, а его «Ганнеле» — апоѳеозомъ смерти. Ни то, ни другое несправедливо. Гауптманъ — реалистъ до глубины души, онъ беретъ жизнь такою, какова она есть, не отрицаетъ дурного, но и не отворачивается отъ хорошаго. Въ томъ положеніи, которое выпало на долю Ганнеле, смерть — спасеніе, но во всей пьесѣ ни однимъ словомъ не отрицается жизнь по существу. Его Ганнеле мечтаетъ о любви къ доброму учителю и выражаетъ въ наивной пѣсенкѣ, какъ она понимаетъ ее; въ своихъ мечтахъ о жизни въ раю она выражаетъ отрицаніе только жизни полной лишеній, и если стремится къ смерти, то какъ къ неизбѣжному переходу отъ ада, выпавшаго ей на долю, къ райскому житію.
Гауптманъ даже не все отрицаетъ и въ томъ, что составляетъ въ общемъ жизнь Ганнеле на землѣ. Кто далъ ей лучшія минуты здѣсь? Учитель и діаконисса, школа и церковь. Кто является, чтобы облегчить ея послѣднія минуты? Докторъ. Эти три лица, представители трехъ учрежденій, — три луча свѣта въ мрачномъ царствѣ нищеты и невѣжества. Выводя ихъ на сцену, художникъ какъ бы указываетъ путь, который можетъ привести общество къ разрѣшенію вопроса, поставленнаго имъ во всей неприглядной наготѣ. Путь этотъ — просвѣщеніе, соединенное съ вѣрой въ добро, руководимое любовью къ человѣчеству. Вѣра и наука — прежде всего, а остальное все приложится.
Какъ ни общъ этотъ отвѣтъ, онъ все-таки далекъ отъ пессимизма, который и не въ натурѣ Гауптмана. Судя по его портрету, это — молодой человѣкъ съ энергичнымъ, нѣсколько грубоватымъ лицомъ, съ твердо очерченнымъ подбородкомъ, — настоящее лицо борца. Въ своихъ «Ткачахъ» онъ и выступаетъ такимъ борцомъ, во имя лучшаго будущаго, въ которое онъ вѣритъ и стремится убѣдить другихъ. Въ «Ганнеле» онъ не даетъ рѣшенія, потому что и не могъ бы дать, если бы и хотѣлъ. Какъ художникъ, онъ выполнилъ задачу, если заставилъ зрителей задуматься надъ поставленнымъ вопросомъ, рѣшеніе котораго — дѣло будущаго.
И ни одинъ человѣкъ не осмѣлится теперь сказать, что знаетъ это рѣшеніе, если онъ только не заблуждается, или не обладаетъ такимъ самомнѣніемъ, какъ Л. Н. Толстой, выступившій, по-истинѣ, какимъ-то пророкомъ въ своихъ «Притчахъ», съ которыми не лишне познакомить нашихъ читателей.
Эти замѣчательныя «Притчи» появились въ сборникѣ «Общества любителей россійской словесности» — «Починъ».
Это Общество существуетъ уже чуть не сто лѣтъ (основано въ 1811 г. при московскомъ университетѣ), но извѣстность его мало распространена среди обыкновенной читающей публики. Странное, но обычное для насъ явленіе. У насъ такъ мало обществъ, призванныхъ къ самостоятельной дѣятельности, такъ мало привычки къ послѣдней, такъ глубоко ушли мы въ бюрократизмъ всякаго рода, что даже въ области литературы, гдѣ, помимо воли, вырабатывается привычка жить на людяхъ и съ людьми, — нѣтъ или почти нѣтъ склонности къ единенію, къ совмѣстной работѣ, къ взаимной поддержкѣ и дружному отстаиванію своихъ интересовъ. «Общество любителей россійской словесности» пережило три четверти вѣка, насчитываетъ въ рядахъ своихъ членовъ почетнѣйшія имена русской литературы, и въ чемъ же сказывается его работа? Гдѣ плоды этой почти вѣковой дѣятельности? Сколько у него членовъ? По приложенному въ концѣ «Сборника» списку — 140!
Какъ показываетъ самое названіе «Починъ» — это первый шагъ, который дѣлаетъ «Общество» въ широкую публику, хотя неизвѣстно, предназначается ли «Починъ» для такой публики, или же только для членовъ «Общества». Скорѣе послѣднее, такъ какъ цѣна не обозначена. Если такъ, то очень жальк что такъ. Жариться въ собственномъ соку хотя и обычная участь русскихъ обществъ, но литературному это «и не къ лицу, и не пристало». Неужели нечего ему сказать читателю, нечего заимствовать у него, нечѣмъ заинтересоваться въ нашей обыденной жизни? Литература давно уже перестала изображать Парнасъ, куда во время оно, въ тѣ дни, «когда намъ были новы всѣ впечатлѣнія бытія», — уходили величественные мужи «съ печатью тайны на челѣ», и, завернувшись въ классическую тогу, «вѣщали». Литература только и стала дѣйствительно тѣмъ, чѣмъ должна быть, когда, переставъ «вѣщать», заговорила «въ веселомъ русскомъ слогѣ», спустилась къ намъ, простымъ смертнымъ, и вмѣсто боговъ — привлекла къ отвѣту грѣшныхъ русскихъ обывателей.
Пора бы и «Обществу любителей россійской словесности» нѣсколько разомкнуться и пустить въ свои сѣни веселую живую «улицу», съ ея свѣтомъ и шумомъ дня, съ ея большими и малыми интересами, — съ тѣмъ, словомъ, чѣмъ живы люди. Въ жизни нѣтъ ничего мелкаго и ничтожнаго, — есть только мелкіе и ничтожные умы.
Въ «Сборникѣ» есть статьи живыя, интересныя и горячо на писанныя. Статья г-жи Некрасовой объ Огаревѣ, «Поэзія Некрасова» Ив. Иванова, любопытное сообщеніе H. С. Тихонравова — «Плачъ холоповъ прошлаго вѣка» — затрогиваютъ вопросы, никогда не теряющіе значенія и интереса. Но вниманіе читателя, конечно, прежде всего обращается къ тому, кто такъ умѣетъ привлекать къ себѣ это вниманіе. Мы имѣемъ въ виду «Три притчи» Л. Н. Толстого.
Написаны онѣ, очевидно, pro domo sua. По крайней мѣрѣ, характеръ ихъ чисто апологическій. Л. Н. Толстой измѣняетъ въ нихъ прежнюю тактику, заключавшуюся въ величавомъ молчаньи, съ которымъ онъ встрѣчалъ до сихъ поръ критику своихъ поученій. Неоднократно онъ заявлялъ и устно, и печатно, что ничего не читаетъ, что противъ него пишутъ, не слѣдитъ за тѣмъ впечатлѣніемъ, какое производитъ его проповѣдь въ литературѣ, не интересуется этимъ и предпочитаетъ идти своей дорогой, не обращая вниманія, идетъ ли кто за нимъ. Насколько такія увѣренія были правдивы, показываютъ «Притчи», въ которыхъ Л. Н. Толстой съ горячностью утверждаетъ, что «есть», «мудрые и сильные», возстали противъ него, что «ни одинъ человѣкъ, ни въ одной статьѣ или книгѣ, не возразилъ мнѣ», «никто не отвѣтилъ на поставленные имъ вопросы». Чтобы говорить такимъ категорическимъ тономъ, надо быть дѣйствительно незнакомымъ съ литературой послѣдняго времени. Возражать, что это не такъ, что многіе и во многихъ статьяхъ и цѣлыхъ книгахъ возражали графу, — напрасный трудъ. Л. Н. Толстой, не читая, знаетъ, что «никто» ничего не возражалъ. По этому поводу вспоминается недавняя замѣтка въ московскихъ газетахъ, какъ Л. Н. Толстой, не учась, сразу сѣлъ на велосипедъ и покатилъ, къ великому изумленію московскихъ велосипедистовъ. Умилившись при видѣ такой талантливости, они рѣшили поднести ему серебряный велосипедъ.
О чемъ же «вѣщаетъ» онъ въ своихъ «Притчахъ»?
Въ первой говорится о томъ, какъ выросла сорная трава на хорошемъ лугу. Люди ее косили, отчего она только умножалась. Тогда добрый и мудрый хозяинъ посовѣтовалъ владѣльцамъ — не косить сорную траву, а вырывать ее съ корнемъ. Но люди не исполнили его совѣта, продолжая по разнымъ причинамъ поступать по прежнему. Лугъ засорялся все больше и больше, и дѣло дошло до того, что остались однѣ сорныя травы. Тогда одинъ человѣкъ вспомнилъ предписаніе мудраго хозяина и напомнилъ его людямъ. Но вышло еще хуже, — люди обидѣлись на его напоминаніе, стали называть его безумнымъ гордецомъ, возмнившимъ, что онъ одинъ изъ всѣхъ понялъ совѣтъ хозяина, бранили и смѣялись надъ нимъ. Сколько ни разъяснялъ имъ этотъ человѣкъ, что онъ не выдумываетъ ничего новаго, что совѣть этотъ поданъ мудрымъ хозяиномъ, что у него одно лишь желаніе — помочь людямъ извести сорную траву, — его не слушали, и окончательно было рѣшено, что этотъ человѣкъ или превратно толкуетъ слова мудраго хозяина, или злодѣй, желающій только увеличить сорныя травы.
«Тоже самое случилось и со мной, — заключаетъ графъ, — когда я указалъ на предписаніе евангельскаго ученія о непротивленіи злу насиліемъ… Я говорилъ, что, по ученію Христа, вся жизнь человѣка есть борьба со зломъ, противленіе злу разумомъ и любовью, но что изъ всѣхъ средствъ противленія злу Христосъ исключаетъ одно неразумное средство противленія злу насиліемъ, состоящее въ томъ, чтобы бороться со зломъ зломъ же. — И эти слова мои были поняты такъ, что я говорю, будто Христосъ училъ тому, что не надо противиться злу. И всѣ тѣ, чья жизнь построена на насиліи и кому поэтому дорого насиліе, охотно приняли такое перетолкованіе моихъ словъ и вмѣстѣ съ нимъ словъ Христа, и было признано, что ученіе о непротивленіи злу есть ученіе невѣрное, нелѣпое, безбожное и зловредное. И люди спокойно продолжаютъ подъ видомъ уничтоженія ила производить и увеличивать его»^
Во второй притчѣ рѣчь идетъ о фальсификаціи науки и искусства, которую графъ сравниваетъ съ фальсификаціей съѣстныхъ товаровъ. Когда опытная и хорошая хозяйка стала уличать торговцевъ, что они подмѣшиваютъ муку, замѣняютъ масло маргариномъ, и тому подобное, — торговцы, обозлившись на нее, говорили покупателямъ, что она помѣшанная. И всѣ ее ругали и нападали на нее, доказывая, что она хочетъ лишить ихъ пищи.
«Тоже случилось со мной по отношенію къ наукѣ и искусству нашего времени… Когда я сказалъ, что та наука и то искусство, которыми торгуютъ на умственномъ базарѣ, маргариновыя или, по крайней мѣрѣ, съ большими подмѣсями чуждыхъ истинной наукѣ и истинному искусству веществъ, и что я знаю это, потому что купленные мною на умственномъ базарѣ продукты оказались неудобосъѣдаемыми ни для меня, ни для близкихъ мнѣ людей, не только неудобосъѣдаемыми, но прямо вредными, то на меня стали кричать и ухать, и внушать мнѣ, что это происходитъ оттого, что я не ученъ и не умѣю обращаться съ. такими высокими предметами. Когда же я сталъ доказывать то, что сами торговцы этимъ умственнымъ товаромъ обличаютъ безпрестанно другъ друга въ обманѣ; когда я напомнилъ то, что во всѣ времена, подъ именемъ науки и искусства предлагалось людямъ много вреднаго и плохого, и что потому и въ наше время предстоитъ та же опасность, что дѣло это не шуточное, что отрава духовная во много разъ опаснѣе отравы тѣлесной, и что поэтому надо съ величайшимъ вниманіемъ изслѣдовать тѣ духовные продукты, которые предлагаются намъ въ видѣ пищи, и старательно откидывать все поддѣльное и вредное, когда я сталъ говорить это, — никто, никто, ни одинъ человѣкъ, ни въ одной статьѣ или книгѣ не возразилъ мнѣ на эти доводы, а изо всѣхъ лавокъ закричали, какъ на эту женщину: онъ безумецъ! Онъ хочетъ уничтожить науку и искусство, то, чѣмъ мы живемъ. Бойтесь его и не слушайтесь! Пожалуйте къ намъ, къ намъ! У насъ самый послѣдній заграничный товаръ».
Какой, однако, жаргонъ у проповѣдника непротивленія злу насиліемъ! Это языкъ — не любви и разума, а озлобленнаго, до болѣзненности развитого самолюбія.
Въ третьей фигурируетъ все человѣчество, въ образѣ путниковъ, сбившихся съ дороги, и графъ Толстой, подающій единственный разумный совѣтъ остановиться, подумать и выбрать новый путь послѣ зрѣлаго размышленія. Но «никто» не послушался, «ни одинъ человѣкъ» не призналъ ошибочности избранной дороги.
«А всѣ разсердились, обидѣлись и поспѣшили заглушить дружнымъ говоромъ мой одиночный голосъ. „Мы и такъ лѣнивы и отстали. А тутъ проповѣдь лѣни, праздности, недѣланія!“ Нѣкоторые прибавили даже: ничегонедѣланія. Не слушайте его, впередъ за нами!.. Что думать? Что стоять? Скорѣе впередъ! Все само собой сдѣлается! — Люди сбились съ пути и страдаютъ отъ этого. Казалось бы, первое и главное усиліе энергіи, которое слѣдуетъ сдѣлать, должно бы быть направлено не на усиленіе того движенія, которое завлекло насъ въ то ложное положеніе, въ которомъ мы находимся, а на остановку его. Казалось бы, ясно то, что, только остановившись, мы можемъ хоть сколько-нибудь понять свое положеніе и найти то направленіе, въ которомъ мы должны идти для того, чтобы придти къ истинному благу не одного человѣка, не одного разряда людей, а истинному общему благу человѣчества, къ которому стремятся всѣ люди и отдѣльно каждое сердце человѣческое. И что же? Люди придумываютъ все возможное, но только не то одно, что можетъ спасти, а если и не спасти ихъ, то хотя облегчить ихъ положеніе, именно то, чтобы хоть на минуту остановиться и не продолжать усиливать своей ложной дѣятельностью свои бѣдствія. Люди чувствуютъ бѣдственность своего положенія и дѣлаютъ все возможное для избавленія себя отъ него, но только того одного, что навѣрное облегчитъ ихъ положеніе, они ни за что не хотятъ сдѣлать, и совѣтъ сдѣлать это больше всего раздражаетъ ихъ. Если бы можно было еще сомнѣваться въ томъ, что мы заблудились, то это отношеніе къ совѣту одуматься очевиднѣе всего доказываетъ, какъ безнадежно мы заблудились, и какъ велико наше отчаяніе».
Прежде графъ Толстой нападалъ на догматы во имя свободы критики. Теперь онъ каждое свое положеніе возводитъ въ догматъ, причемъ мы видимъ его чуть ли не нетерпимѣе папы, который все же дѣлаетъ уступки требованіямъ времени. Его «я сказалъ», «я утверждаю», «я думалъ» — сокрушаютъ все, — и науку, и опытъ, и жизнь…
А «ученики», превзошли «учителя», договорившись, по истинѣ, до геркулесовыхъ столбовъ невозможнаго. Вотъ небольшая выдержка изъ статьи г. Меньшикова въ майской книжкѣ «Недѣли», по поводу послѣдняго разсказа Л. Н. Толстого «Хозяинъ и работникъ».
«Таковъ историческій смыслъ притчи „Хозяинъ и работникъ“. Брехуновъ — отживающее язычество, Никита — растущее изъ стихіи народной истинное христіанство… Въ „Хозяинѣ и работникѣ“ отмѣченъ великій расколъ между хозяйничающими и рабочими классами, между такъ называемой интеллигенціей и народомъ. Жизнь интеллигенціи еще насквозь проникнута языческими началами: въ ея законахъ и уставахъ, которымъ долженъ подчиниться и народъ, все еще дѣйствуетъ жестокое римское право, и въ зародышевомъ представителѣ интеллигенціи — въ Брехуновѣ — живетъ духъ Цезаря, мечтавшаго о захватѣ міра. Какъ Цезарь, какъ все язычество, Брехуновъ только и мечтаетъ о захватѣ — зачѣмъ? Затѣмъ, чтобы возбуждать страхъ и зависть и имѣть возможность питать къ слабымъ презрѣніе. Зачѣмъ Брехунову столько денегъ, лавокъ, домовъ, рощъ и т. д.?.. Вѣдь для его вполнѣ безпечнаго счастья довольно было бы одного дома, одного небольшого клочка земли. И всѣ Брехуновы, вся интеллигенція помѣшана на томъ же тщеславіи, на жаждѣ ненужныхъ жизни матеріальныхъ выгодъ, съ неизбѣжнымъ насиліемъ и обманомъ. Не то стихійный Никита, народъ: тамъ, гдѣ онъ не развращенъ, не втянутъ въ хищничество, тщеславіе уже не встрѣчается — по крайней мѣрѣ въ видѣ страшной душевной болѣзни, какъ среди интеллигенціи. Въ глубинахъ народныхъ замѣтны истинно христіанскіе обычаи братства, равенства и свободы — свободы и мысли, и вѣры, и слова. Нѣтъ тщеславія — нѣтъ и алчности къ богатству. Большинство народа цѣлью труда ставитъ необходимое питаніе; для большинства интеллигенціи эта цѣль — какое-нибудь преимущество: господство политическое, экономическое, умственное, т. е. нѣчто по существу не христіанское. Цѣль Никиты — питаніе — легко удовлетворила, цѣль Брехунова — неудовлетворима вовсе; кругъ жизни народа замкнутъ, какъ геометрическій кругъ; интересы интеллигенціи подобны гиперболѣ, вѣтви которой идутъ въ безконечность, въ безсиліе захватить ее», и т. д.
Что скажетъ Л. Н. Толстой, прочитавъ эту статью, трудно предвидѣть, но, по всей вѣроятности, ему станетъ не по себѣ. Врядъ іи ему приходило въ голову — видѣть въ Врехуновѣ интеллигенцію и даже «духъ Цезаря», а въ грѣшномъ Никитѣ — олицетвореніе «стихійной правды», народнаго духа, цѣль котораго — «питаніе».
Дальше, повидимому, идти некуда. Остается, впрочемъ, еще одинъ шагъ къ «опрощенію» — признать, что третье дѣйствующее лицо разсказа Мухортый — недосягаемый идеалъ. Онъ такъ кротокъ, смиренъ, ласковъ и жизнерадостенъ, съ природой одною онъ жизнью дышитъ, и если не разумѣетъ «ручья лепетанія», то ни мало не сомнѣвается, что трава существуетъ затѣмъ, чтобы ее ѣсть, и вода, чтобы пить, а что больше, то отъ лукаваго. Кромѣ «питанія», никакихъ цѣлей онъ не преслѣдуетъ, къ «насильственной интеллигенціи» вполнѣ равнодушенъ и насчетъ кнута, превратныхъ толкованій не придерживается, — пріемлетъ и ничто же вопреки глаголетъ, а если и крикнетъ иной разъ, такъ больше «любя»…
Когда отъ исканій «начала всѣхъ началъ», глубокомысленныхъ вопросовъ «дѣланія» и «недѣланія», «опрощенія» и «непротивленія» перейдемъ къ дѣйствительности, грустно становится за тѣ извращенія здраваго смысла, которыя намъ выдаютъ за послѣднее слово человѣчества. Проповѣдники «нравственнаго возрожденія», желающіе остановить жизнь, уничтожить культуру, порѣшить съ наукой — не видятъ или не хотятъ видѣть, что эта жизнь и такъ еле ползетъ, что культура у насъ только въ зародышѣ, и каждый интеллигентный человѣкъ — это «культурная одиночка», затерянная среди некультурной массы, состоящей или изъ Брехуновыхъ всѣхъ разновидностей, или изъ Никитъ. Эти «одиночки» напоминаютъ вѣхи въ степи, разставленные инженеромъ для обозначенія проектируемаго пути. И ихъ-то они желали бы вырвать? Что же осталось бы тогда?
На этотъ вопросъ отвѣчаетъ лучше всего то, что есть.
А есть вотъ что. какъ намъ показываетъ книга г. Рубакина «Этюды о читающей публикѣ»[1], одна изъ интереснѣйшихъ и въ то же время печальнѣйшихъ книгъ, какія вышли за послѣднее время. Ее можно бы назвать: «Этюды объ умственномъ и нравственномъ убожествѣ нашей духовной жизни».
«Извѣстно, — писалъ Мордвиновъ еще лѣтъ шестьдесятъ назадъ, — что богатые люди у насъ, большею частью, ничего не читаютъ, а средняго состоянія и недостаточные граждане не имѣютъ возможности пользоваться книгами». Картина эта, — поясняетъ г. Рубакинъ, — начавшая, было, измѣняться лѣтъ двадцать пять — тридцать тому назадъ, какъ кажется, въ послѣднее время реставрируется. Въ Европейской Россіи на всѣ 659 городовъ въ 1888 г., по свѣдѣніямъ главнаго управленія по дѣламъ печати, приходилось общественныхъ, частныхъ и вообще публичныхъ библіотекъ въ 1884 г. — 509, въ 1885 г. — 545, въ 1886—630 и 1887—591. Далѣе авторъ приводить слѣдующую глубоко поучительную таблицу распредѣленія этихъ библіотекъ по мѣстностямъ.
|
|
|
||||
|
|
|
|
| ||
| Архангельская |
12править |
2править |
Тульская |
12править |
10править |
| Нижегородская |
13править |
4править |
Калужская |
14править |
10править |
| Тамбовская" |
13править |
5править |
Курская |
18править |
16править |
| Минская |
11править |
3править |
Казанская |
15править |
14править |
| Херсонская |
23править |
12править |
Самарская |
10править |
8править |
| Волынская |
12править |
6править |
Ярославская |
12править |
12править |
| Уфимская |
6править |
3править |
Рязанская |
12править |
12править |
| Олонецкая |
7править |
3править |
Симбирская |
8править |
8править |
| Астраханская |
5править |
3править |
Тверская |
15править |
18править |
| Подольская |
17править |
7править |
Харьковская |
17править |
17править |
| Орловская |
12править |
8править |
Саратовская |
11править |
13править |
| Могилевская |
13править |
9править |
Кіевская |
12править |
22править |
| Вологодская |
13править |
9править |
Московская |
16править |
49править |
| Воронежская |
12править |
9править |
С.-Петербургская |
14править |
59править |
Итого на 80 милліоновъ жителей въ Европейской Россіи около 600 библіотекъ. Чтобы пояснить эту цифру, г. Рубакинъ приводитъ данныя для другихъ государствъ. Оказывается, что въ Англіи и Сѣверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатахъ такихъ городовъ, гдѣ не было бы библіотекъ, — нѣтъ. Швеція въ 1879 г. ихъ имѣла 1.880. Швейцарія имѣетъ ихъ болѣе 2.000, Италія 1.852. Въ Австраліи, съ населеніемъ въ 3,6 мил. жителей, одна Викторія имѣла въ 1887 г. — 314 общественныхъ библіотекъ, въ Новомъ Южномъ Валисѣ до 200, а въ Новой Зеландіи въ 1889 г. было 361 публичная библіотека на 607.000 жителей, — въ той самой Зеландіи, гдѣ еще 30—40 лѣтъ назадъ маорисы ѣли людей. Въ Японіи дѣйствуетъ спеціальный законъ, обязывающій каждую общину нести особый библіотечный налогъ.
Еще печальнѣе данныя о томъ, какъ мы пользуемся нашими библіотеками съ ихъ скуднымъ запасомъ книгъ. Авторъ беретъ города съ наибольшимъ контингентомъ посѣтителей библіотекъ, сопоставляетъ эти числа съ числомъ интеллигентной публики, или, какъ онъ ихъ называетъ, «командующихъ классовъ», и получается слѣдующая картина: «въ Екатеринославлѣ изъ 100 лицъ, принадлежащихъ къ привилегированнымъ классамъ, состояли подписчиками библіотекъ 4,6 человѣкъ, въ Херсонѣ — 5, въ Астрахани — 6,4, Нижнемъ-Новгородѣ — 10, Воронежѣ — 17, Самарѣ — 14, Одессѣ — 19». А остальные? Неужели ничего не читаютъ? Въ огромномъ большинствѣ случаевъ — ничего.
Это одна изъ замѣчательнѣйшихъ сторонъ русской жизни, которой авторъ касается лишь вскользь. Въ университетскихъ городахъ, по его даннымъ, главный контингентъ читателей составляетъ учащаяся молодежь, относительно которой авторъ замѣчаетъ, что и по выбору чтенія ей тоже принадлежитъ первое мѣсто. Это — фактъ, не подлежащій сомнѣнію, что пока мы учимся — мы читаемъ, и читаемъ много и хорошо. Но вотъ годы ученія кончены, дипломированный юноша вступаетъ въ жизнь, какъ врачъ, адвокатъ, чиновникъ, педагогъ, словомъ — общественный дѣятель. И съ этого момента книга и все, что съ нею связано, уходитъ изъ его жизни. Сбрасывая съ плечъ университетскую форму, онъ выбрасываетъ изъ головы и книгу, безъ борьбы, безъ мучительныхъ колебаній, даже и не замѣчая этого. Разомъ, какъ искусный пловецъ, бросающійся съ крутого берега въ рѣку, онъ исчезаетъ въ пучинѣ, но на поверхность, въ огромномъ большинствѣ случаевъ, уже не показывается. Онъ утонулъ, расплылся, слился съ безформенной массой русскихъ обывателей. На время заимствованная форма «интеллигента», съ его идейными интересами и умственными запросами, отложена въ сторону, какъ маскарадный костюмъ послѣ карнавала. Предъ нами чистенькій чиновникъ въ той или иной формѣ, усердствующій надъ составленіемъ предписаній или отношеній, отдыхающій отъ этого тягостнаго труда за картами или выпивкой и уже косящійся на книгу и, въ особенности, на печать. Вначалѣ, при встрѣчѣ съ книгой, онъ только стыдливо отъ нея сторонится и бранить печать развѣ въ семейномъ кругу. Но такъ только вначалѣ, а потомъ…
Старая, но въ нашей жизни постоянно повторяющаяся исторія. Этимъ и объясняется, почему у насъ такъ маю читаютъ, почему изъ сотни врачей развѣ одного можно встрѣтить, который хранитъ научную связь съ предметомъ, интересуется новостями науки и выписываетъ два-три спеціальныхъ изданія; почему педагоги, уча другихъ, разъучиваются сами; почему ничего не читаютъ юристы, технологи и даже — писатели.
Но чѣмъ объясняется этотъ рѣзкій переходъ отъ жизни идейной на университетской скамьѣ къ отрицанію всякой идейности въ жизни практической, — это другой вопросъ. Многое разное тому причиной, разсмотрѣніе чего завлекло бы насъ слишкомъ далеко. Отмѣтимъ только, какъ одну изъ причинъ, чрезвычайную отвлеченность того идейнаго міра, въ которомъ вращаются умственные интересы мыслящей части общества. У насъ если марксизмъ, то ужъ такой, который самому Марксу оказался бы не по плечу; если народничество, то такое, что въ немъ самый народъ исчезаетъ, а на мѣсто его выступаетъ Мухортый. Неудивительно, если такой житель «заоблачнаго далеко», не имѣющаго никакого отношенія къ текущей жизни, за порогомъ университета не встрѣчаетъ почвы у себя подъ йогами. Теоріи, изъ за которыхъ онъ преломилъ не мало копій въ яростныхъ спорахъ, оказываются непримѣнимыми къ живому дѣлу, не укладывающемуся въ излюбленныя рамки. Вмѣсто критики, является отвращеніе къ книгѣ, недовѣріе къ наукѣ, отсюда одинъ шагъ къ огульному отрицанію, и проповѣдь «опрощенія» готова.
Только на почвѣ нашего невѣжества и некультурности могла создаться такая странная теорія. Въ Англіи, за тридцать лѣтъ до Л. Н. Толстого, Рёскинъ высказалъ всѣ его философско-нравственныя положенія и сдѣлалъ это съ большей силой и убѣдительностью, чѣмъ почтенный графъ, но ни однимъ словомъ не обмолвился противъ просвѣщенія, не назвалъ науку «маргариновою». Какъ человѣкъ, имѣющій за плечами тысячу лѣтъ культуры, онъ слишкомъ органически сросся съ нею, чтобы огуломъ порѣшить все, и, настаивая на необходимости «нравственнаго возрожденія», онъ именно науку и искусство выдвинулъ, какъ главныя орудія къ подъему духа, въ борьбѣ съ невѣжествомъ массъ и экономическимъ зломъ современнаго общества.
У насъ же проповѣдники «нравственнаго возрожденія» похожи на людей, жившихъ все время въ темнотѣ и внезапно выглянувшихъ на свѣтъ божій. Ослѣпленные яркимъ блескомъ солнца, они съ ужасомъ обращаются вспять и убѣждаютъ другихъ послѣдовать ихъ примѣру. Не слушающихъ они называютъ «Брехуновыми», а вынужденную темноту Никиты готовы признать за «стихійную правду», единственную правду, достойную человѣка…
Къ счастью, Никита, пресытившись прелестями стихійной правды, стремится къ тому же, къ чему и интеллигенція, — къ правдѣ человѣческой. Что его стремленія къ ней не плодъ досужей фантазіи, показываетъ та же книга г. Рубакина, въ которой онъ приводитъ наблюденія надъ интеллигенціей изъ народа. Какъ ни мало собранныхъ имъ фактовъ, но они очень характерны и лучше всего опровергаютъ утвержденія народниковъ, будто народъ и интеллигенція — два противоположные полюса, не имѣющіе ничего общаго между собою. Народъ желаетъ, страстно жаждетъ прежде всего образованія.
«Во-первыхъ, — говорить одинъ изъ нарождающейся народной интеллигенціи, — должно направить всѣ усилія на искорененіе въ народѣ самыхъ нелѣпыхъ и часто вредныхъ предразсудковъ и суевѣрій, что, къ сожалѣнію, встрѣчается въ народѣ вездѣ и всюду. Очистить умъ народа отъ тѣхъ вѣковыхъ предразсудковъ, которыми страдаетъ онъ отъ самаго младенчества, а первое, что нужно на этомъ пути, это то, чтобы въ литературѣ, навсегда исчезъ элементъ мистическій, чтобы вся эта чертовщина[2] навсегда исчезла съ лица земли, а не поддерживать ее въ народѣ, облекая ее въ главныхъ дѣйствующихъ лицъ. Вообще, нужно брать самыя реальныя стороны жизни народа и описывать безъ всякихъ заднихъ мыслей. Во-вторыхъ, нужно стараться уничтожить въ народѣ разладъ, нужно призывать его къ единенію, какъ въ домашнемъ быту, такъ и въ общественномъ; искоренять зло, пороки, развратъ, пьянство, облекая ихъ въ самыя яркія картины. Въ-третьихъ, надо побольше разсказовъ историческихъ, написанныхъ въ легкой, понятной формѣ, показывая читателямъ, кто онъ, откуда и что онъ есть. Въ-четвертыхъ, распространять научныя знанія въ формѣ простыхъ разсказовъ и даже въ беллетристической формѣ».
Это пишетъ молодой крестьянинъ, 24 лѣтъ, изъ глухой деревни Новгородской губ., поступившій потомъ на фабрику, гдѣ онъ продолжалъ образованіе въ воскресной школѣ. Его программа, написанная имъ въ отвѣтъ на «Опытъ программы» г. Рубакина, такова, что любой интеллигентъ подпишется подъ нею. Другой «читатель изъ народа», тоже ученикъ воскресной школы, заявляетъ: «Умъ у меня слабъ, и я не знаю, что для меня полезно знать. Одно хорошо, а другое лучше. Хочется знать исторію о Россіи, о географіи, о животныхъ, о растеніяхъ, словомъ о всемъ томъ, что позволено преподавать въ воскресной школѣ». Проведемъ еще одинъ отзывъ «народа» на вопросъ, что ему интереснѣе было бы знать, — отзывъ человѣка, уже начитаннаго и кое-что знающаго.
«Иногда, всматриваясь въ чистый небосклонъ, усѣянный милліардами звѣздъ, какія чувства охватываютъ мою душу! Какое-то наслажденіе чувствуешь, разсматривая его, и желаніе узнать, охватить все!.. Когда образовалось безчисленное количество звѣздъ, и какъ все это выдѣлялось изъ грубой формы, и какъ образовалась пылинка между всѣми — наша земля, и какія существа здѣсь обитали до появленія человѣка? И когда появился человѣкъ? И какую жизнь велъ? Затѣмъ, жизнь историческую, и развитіе, какъ умственное, такъ и нравственное, и появленіе литературы и поэзіи главныхъ народовъ, — мнѣ желательно знать хорошо и понятно. Но, кромѣ того, мнѣ желательно узнать многое другое».
Не напоминаетъ ли этотъ отзывъ знаменитыхъ вопросовъ гейневскаго «дурака», этого типичнаго представителя міровой интеллигенціи? И какъ далеки цѣли, намѣчаемыя читателями изъ народа, отъ единственной цѣли, приписываемой «стихійному Никитѣ», — питанія! Фальшь подобныхъ народническихъ измышленій разбивается при первомъ столкновеніи съ правдой жизни, не выдуманной, а настоящей простой жизни, которую можно наблюдать на каждомъ шагу.
Положимъ, могутъ возразить, что эти стремленія высказываются народомъ «развращеннымъ», уже заразившимся «тлетворнымъ духомъ» интеллигенціи, а тамъ гдѣ-то, «въ глубинахъ народныхъ», до сихъ поръ знать не хотятъ ничего, кромѣ «стихійной правды — питанія». Но книга, разъ войдя въ круговоротъ народной духовной жизни, доберется и до этихъ пресловутыхъ глубинъ.
«Эти люди, — говорить г. Рубакинъ о читателяхъ изъ народа, — благодаря книгамъ, всевозможнымъ книгамъ, успѣли накопить въ себѣ извѣстный запасъ умственной, если можно такъ выразиться, образовательной энергіи, а эта сила, разъ она есть у одного человѣка, — сама собой, не случайно, а необходимо передается другому, третьему, десятому, сотнямъ, тысячамъ; знаменатель этой геометрической прогрессіи обусловленъ талантливостью я энергіей личности. Эта индукція образованія книжнаго напоминаетъ индукцію электрическую. Можно бы было еще сравнить такого начитаннаго читателя съ бродильнымъ грибкомъ, который и въ закрытомъ глухомъ сосудѣ производитъ броженіе».
Такъ шло просвѣщеніе народа вездѣ и всегда, и если мы отстали пока, то видѣть въ этомъ наше спасеніе, въ народной тьмѣ — народную правду, могутъ или завзятые приверженцы мрака, или «сбившіеся съ пути» хотя и доброжелатели народа, но въ этомъ случаѣ ничѣмъ не отличающіеся отъ его заклятыхъ враговъ.