КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.
править«Мы лѣнивы и не любопытны», говоритъ Пушкинъ, и крайне самодовольны, чѣмъ и объясняется отчасти наша удивительная неподвижность. Можно ли найти другую страну, гдѣ бы, какъ у насъ, напр., въ Петербургѣ, люди ни разу въ жизни не выѣзжали дальше окрестностей, или цѣлыя поколѣнія проводили всю жизнь въ какомъ-нибудь глухомъ городишкѣ, за предѣлами котораго для нихъ кончается міръ? Это отражается и на нашей литературѣ, въ которой* отдѣлъ путешествій почти отсутствуетъ. Иногда на пространствѣ нѣсколькихъ лѣтъ не появится ни одного очерка, посвященнаго описанію жизни другихъ народовъ. Впрочемъ, за послѣдніе два-три года интересъ къ заграничной жизни нѣсколько оживился. По крайней мѣрѣ, мы имѣемъ нѣсколько, появившихся почти одновременно, болѣе или менѣе любопытныхъ, очерковъ, каковы: «Дважды вокругъ Азіи» г. Южакова, — безспорно, одно изъ самыхъ талантливыхъ и живыхъ описаній, какія существуютъ въ нашей литературѣ путешествій, «По бѣлу свѣту» г. де-Воллана, г. Елисѣева, «Путешествіе Е. И. В. Наслѣдника Цесаревича» кв. Ухтомскаго, и нѣсколько бѣглыхъ очерковъ въ журналахъ изъ поѣздокъ въ Америку на Чикагскую выставку.
Совсѣмъ въ сторонѣ, по содержательности и оригинальности, слѣдуетъ поставить «Очерки Соединенныхъ Штатовъ» г. Тверскаго, печатавшіеся въ «Вѣстникѣ Европы» и вышедшіе теперь отдѣльнымъ изданіемъ. Это не бѣглыя замѣтки любознательнаго туриста, всегда одностороннія и слишкомъ незначительныя, сдѣланныя наскоро, изъ оковъ мчащагося поѣзда, со словъ двухъ-трехъ знакомцевъ. Г. Тверской прожилъ больше десяти лѣтъ въ Америкѣ, побывалъ въ различныхъ положеніяхъ, перемѣнилъ нѣсколько профессій, изъѣздилъ Штаты, по дѣламъ, изъ конца въ конецъ, словомъ, «объамериканился» настолько; что частная и общественная жизнь этой страны, стала ему родственной; понятной и доступной во всѣхъ своихъ проявленіяхъ. И лишь послѣ такого многосторонняго знакомства съ Америкой выступилъ онъ съ «Очерками», которые, дѣйствительно, даютъ богатый и любопытный матеріалъ для сужденія объ этой оригинальной жизни, далекой и чуждой для насъ.
Двѣ черты этой жизни выдвигаетъ г. Тверской, какъ наиболѣе любопытныя и заслуживающія вниманія по своей важности и значенію, какія онѣ имѣютъ для всего склада американской культуры. Первая, еще 50 лѣтъ отмѣченная я подчеркнутая Токвилемъ въ его знаменитой книгѣ «Демократія въ Америкѣ»" заключается въ томъ, что запасъ знаній распространенъ равномѣрно между всѣмъ населеніемъ. По словамъ г. Тверскаго, несмотря на всѣ успѣхи по пути прогресса, сдѣланные съ тѣхъ поръ, поднявшіе Штаты на кажущуюся намъ недоступной высоту, — масса американскаго народа, какъ и 50 лѣтъ назадъ, при всей разницѣ положенія и матеріальныхъ условій, находится на одномъ уровнѣ умственнаго развитія. Невѣжды и высоко образованные люди, выдающіеся изъ общаго уровня, есть и тамъ, но Главная масса народа, «быть можетъ, цѣлыхъ 90 процентовъ всего населенія», проходитъ одну и ту же школу, получая одинаковое образованіе и развитіе". «Дѣти поденщика и богача-банкира ходятъ въ одну гі ту же школу къ теченіи 5, иногда 10 лѣтъ, такъ сказать, растутъ и развиваются умственно подъ одними и тѣми же вліяніями, въ одной и той же атмосферѣ, какъ бы ни были различны условія ихъ домашней жизни и обстановки». Далѣе, въ жизни, ихъ дороги разойдутся, но «въ громадномъ большинствѣ случаевъ ихъ нравственная и умственная жизнь сложится подъ вліяніемъ народной школы, и тотъ духъ взаимнаго уваженія, съ которымъ они освоятся въ этой школѣ; останется неприкосновеннымъ до смерти». И чѣмъ бы нй занимался вспослѣдствіи каждый изъ нихъ, ихъ умственная жизнь одинакова, они понимаютъ другъ друга, живутъ общими интересами, читаютъ тѣ же газеты и книги и участвуютъ совмѣстно въ общественной жизни.
Въ этомъ г. Тверской видитъ главную причину успѣховъ страны, въ которой каждый знаетъ все, поскольку оно доступно всѣмъ. Писатель, стоящій на высотѣ умственнаго развитія времени, и наборщикъ, печатающій и пускающій въ оборотъ его мысли, вполнѣ понимаютъ другъ друга и идутъ рука объ руку къ общей цѣли. Они встрѣчаются и дѣйствуютъ на равныхъ правахъ въ литературныхъ, музыкальныхъ, читальныхъ и состязательныхъ обществахъ и клубахъ, подаютъ вмѣстѣ голосъ за или противъ по любому вопросу, соединяются для осуществленія практическихъ задачъ дня, и все различіе между ними основано на большей или меньшей обезпеченности и личныхъ талантахъ каждаго. Благодаря одинаковому уровню общихъ, основныхъ, знаній, духъ времени понятенъ каждому, и личнымъ свойствамъ открыты двери къ самому широкому, всестороннему развитію и использованію силъ возможно экономнымъ и цѣлесообразнымъ путемъ.
Вторая отличительная черта американской культуры — индивидуальность, проявляющая себя такъ, какъ нигдѣ. «Человѣческая натура вообще безконечна, — говоритъ г. Тверской, — а въ такой странѣ. каковъ Сѣверо-Американскій Союзъ, индивидуальность отдѣльныхъ личностей, никогда въ жизни не знавшихъ нравственнаго гнета въ какой бы то ни было формѣ, исключая вліяній общественной школы, повсюду равномѣрныхъ и однообразныхъ, неизбѣжно чрезвычайно сильна». Школа — та атмосфера, которою дышутъ всѣ, во каждый воспринимаетъ ее и развивается по своему, и школа не стѣсняетъ, а напротивъ — усиливаетъ оригинальность каждаго, дѣлая ее устойчивѣе и еще цѣльнѣе. Въ результатѣ получаются личности, не изломанныя, избитыя, не-приспособленныя, а приспособляющіяся къ жизни, — получаются люди, которые сами приспособляютъ жизнь. «Здѣсь нельзя навязать кому-нибудь чего-нибудь; нужно убѣдить въ цѣлесообразности предлагаемаго, нужно выслушать противорѣчія, согласить ихъ, словомъ — нужно придти къ допускаемому совѣстью и убѣжденіями противниковъ компромиссу», и путемъ соглашеній выработать «не абстрактное положеніе, а то сочетаніе, которое наиболѣе пригодно въ данный моментъ для большинства».
Американецъ, съ своей рѣзко-выраженной индивидуальностью, самъ по себѣ, и когда дѣлаетъ уступку, то лишь получая взамѣнъ тоже уступку. Онъ не спрашиваетъ, каково ваше profession de foi. потому что ему нѣтъ дѣла до того, во что вы вѣруете. «Только по чисто политическимъ вопросамъ, въ сущности чрезвычайно рѣдкимъ, какъ американскій конгрессъ, такъ и легислатура отдѣльныхъ штатовъ, рѣзко раздѣлены на партіи; по всѣмъ остальнымъ, составляющимъ громадное большинство и несомнѣнно имѣющимъ наибольшее вліяніе на народную жизнь, они состоятъ изъ множества группъ, множества меньшинствъ, такъ сказать мыслящихъ и дѣйствующихъ самостоятельно; партійный деспотизмъ рѣдко распространяется на политико-экономическіе и соціальные допросы, и каждый членъ дотируетъ, какъ ему Богъ на душу положитъ».
Любопытное, между прочимъ, дѣлаетъ замѣчаніе авторъ, по мнѣнію котораго «эта-то индивидуальность, это-то сознаніе необходимости уступокъ и компромиссовъ, это-то уваженіе къ индивидуальности и служатъ неодолимой преградой распространенію въ Америкѣ различныхъ доктринъ, потрясающихъ старую Европу». Но въ дѣйствительности, по его словамъ, оказывается, что нигдѣ такъ широко не распространены на практикѣ тѣ блага, которыя составляютъ ріа desideria именно всѣхъ этихъ ученій. Общее массовое развитіе, о которомъ говорилось выше, на ряду съ всестороннимъ проявленіемъ личности и оригинальныхъ качествъ каждаго, привело къ тому, что американецъ на дѣлѣ пользуется почти всѣмъ, о чемъ ему хотѣлъ бы проповѣдывать европейскій доктринеръ. Очень понятно, что послѣдняго мало кто слушаетъ, когда на каждомъ шагу жизнь наталкиваетъ американца на такіе, напр., факты. Въ городѣ Лосъ-Анжелосъ, средней руки по населенности и промышленности, произошелъ крахъ мѣстнаго банка, что вызвало большой переполохъ среди работницъ и рабочихъ прачечнаго заведенія г. Тверскаго. «Оказалось, что изъ 42 рабочихъ только у двухъ не было вкладовъ, и что общая сумма всѣхъ вкладовъ достигаетъ 15 тысячъ долларовъ, простираясь отъ 100 до 1.800 дол. на одно лицо».
«Какъ это вамъ понравится, читатель», спрашиваетъ г. Тверской, "и много ли прачекъ съ такими деньгами? Не забывайте при этомъ, что, оберегая такія деньги, мои крачки живутъ по-человѣчески, ѣдятъ и пьютъ по-человѣчески, одѣваются по-человѣчески, что у каждой имѣется хотя маленькій, но настоящій брилліантикъ, хотя одно, но непремѣнно шелковое, или бархатное платье, и что на улицѣ, бьюсь объ закладъ, вы ни за что не отличите ни одну изъ этихъ прачекъ отъ великосвѣтской дамы: и шляпка на ней модная, и лайковыя перчатки на рукахъ, и золотые часики, и модный кофточки съ многоэтажными выкрутасами на рукавахъ и вокругъ шеи, и держатъ онѣ себя какъ настоящія «лэди».
Такая «прачка-лэди» прошла общественную даровою школу, работаетъ 8 часовъ въ сутки, получая отъ 2 до 5 долларовъ въ день (отъ 4 до 10 р.) и состоитъ членомъ того или иного клуба, въ которомъ она учится, читаетъ или проводитъ свободное время въ обществѣ подругъ и знакомыхъ. Въ такой аудиторіи проповѣдь Луизы Мишель врядъ ли встрѣтить сочувствіе…
Эти-то двѣ черты — одинаковый уровень развитія, сближающій и равняющій всѣхъ, и чрезвычайно сильная индивидуальность личности — и составляютъ главныя основы американской культуры, ея духъ, смыслъ, значеніе и сущность, предметъ справедливой гордости американца. Благодаря имъ, эта культура быстро нивеллируетъ и поглощаетъ массы самаго разношерстнаго народа, ежегодно выбрасываемаго старой Европой, и въ нѣсколько лѣтъ претворяетъ бѣднаго человѣка «безъ языка», мытарства котораго въ Новомъ Свѣтѣ такъ художественно описаны г. Короленко[1], — въ человѣка не только съ языкомъ, но и съ сознаніемъ своего человѣческаго достоинства.
Если богатство наблюденій, вдумчивость автора и мѣткость характеристикъ выгодно выдѣляютъ книгу г. Тверскаго изъ ряда другихъ заграничныхъ очерковъ, то есть въ ней также и та сцецифически-русская черта, «тонкій нѣкій запахъ», которая сближаетъ автора съ прочими нашими бытописателями.
Чувство патріотизма, безспорно, весьма почтенное чувство, облагораживающее и возвышающее человѣка сознаніемъ общности его интересовъ съ жизнью всего народа, къ которому онъ имѣетъ честь принадлежать. Нерѣдко оно служило и служить источникомъ благороднѣйшихъ побужденій, но, къ сожалѣнію, оно же подъ часъ, какъ сплошь и рядомъ бываетъ съ нами, побуждаетъ васъ къ самымъ удивительнымъ заключеніямъ относительно всего, что намъ чуждо или непонятно въ жизни другихъ народовъ. Этимъ, между прочимъ, объясняется, почему у насъ оказывается такъ много «патріотовъ своего отечества», выражаясь языкомъ героевъ Островскаго, всегда готовыхъ превозносить свое въ ущербъ логикѣ и фактамъ. Если же дѣйствительность слишкомъ противорѣчила бы такому самомнѣнію, а наблюдаемая жизнь, какъ въ данномъ случаѣ — въ Америкѣ, слишкомъ «великолѣпна» сравнительно съ вашей, то нашъ русскій бытописатель и тутъ не теряется. Побитый фактами, онъ ударяется въ мистицизмъ, гдѣ широкое поле для самыхъ произвольныхъ построеній, и непремѣнно откроетъ въ себѣ ту или иную черту, въ созерцаніи которой успокоится и воспоетъ себѣ хвалебный гимнъ.
Не удержался отъ этого и г. Тверской, въ книгѣ котораго вы вдругъ наталкиваетесь на слѣдующее, не вяжущееся со всѣмъ содержаніемъ его очерковъ, славословіе въ честь «чисто-русскаго» человѣка:
«Я терпѣть не могу нѣмца, индифферентенъ жъ итальянцу или испанцу, люблю француза, уважаю англичанина и очень неравнодушенъ къ настоящему американцу; но сердце мое бьется сильнѣе, и, такъ связать, всѣ поры души моей открываются только въ бесѣдѣ съ настоящимъ русскимъ человѣкомъ, не думающимъ, что онъ можетъ завядать шапками всю вселенную и заткнуть ее за поясъ. Я достаточно-таки послонялся по лицу земного шара, не разъ имѣлъ случай видѣть, какъ поступаютъ люди разныхъ націй въ извѣстныхъ случаяхъ, какъ относятся они къ немощамъ человѣческимъ, макъ они судятъ людскіе мотивы и дѣйствія, — и всегда, на мои глаза, одни чисто-русскіе люди обладали и всепрощеніемъ, и удивительною способностью забывать самихъ себя и отдавать все свое существо въ пользу ближняго. Безотчетное умѣніе на самопожертвованіе, удивительная, бездонная доброта и теплота душевная — то нѣчто, что не только оживляетъ и согрѣваетъ утомленнаго жизнью, выбившагося изъ силъ человѣка, но и открываетъ для него новый цѣлый міръ, — дѣтская, чистая, не отъ міра сего, вѣра въ человѣка и въ его высшія способности — все это можно найти только въ чисто-русскомъ человѣкѣ» (стр. 425—26)…
«Чисто-русскій» человѣкъ, польщенный такимъ диѳирамбомъ, воспаряетъ духомъ и начинаетъ уже смотрѣть на господъ американцевъ со всѣми ихъ диковинами нѣсколько покровительственно, какъ оно и подобаетъ существу, обладающему такими драгоцѣнными свойствами, какъ «всепрощеніе, самопожертвованіе и бездонная доброта».
Американецъ, конечно, не остался бы въ долгу, если бы прочатъ эту тираду. Онъ замѣтилъ бы, что этимъ прекраснымъ качествамъ онъ предпочитаетъ другія, по его мнѣнію, не менѣе цѣнныя, въ чемъ онъ убѣдился на опытѣ. «Всепрощеніе» онъ замѣняетъ всесторонней критикой, основанной на знаніи и логикѣ. Такая критика помогаетъ ему вѣрно отдѣлять зло отъ добра, безпощадно преслѣдовать первое и беззавѣтно служить второму. «Бездонную доброту» онъ замѣнилъ строго-опредѣленными учрежденіями, помогающими добрымъ быть еще добрѣе, и удерживающими злыхъ въ предѣлахъ закона. А «самопожертвованіе» онъ превратилъ въ «самостоятельность». Такимъ путемъ онъ достигъ того, что "го прачка — «настоящая лэди», а не забитое, изможденное, вѣчно полупьяное существо, которому отъ нашего «всепрощенія» съ «бездонной добротой и самопожертвованіемъ» ничуть не легче.
«Если каждому изъ насъ отрѣшиться отъ своего я — мы и для народа не будемъ ни на что годны. Не жертвы надо приносить, а быть нужнымъ, необходимымъ», говоритъ одинъ изъ героевъ послѣдняго романа г. Боборыкина «Ходокъ».
Но не такъ-то легко сохранить это «я», какъ разъясняетъ намъ послѣднее произведеніе г. Гарина — «Гимназисты», печатавшееся въ прошломъ году въ «Рус. Богатствѣ» и вышедшее теперь отдѣльнымъ изданіемъ.
За послѣдніе два-три года въ вашей литературѣ не появлялось ни одного произведенія, болѣе свѣжаго, по таланту, съ которымъ оно написано, и болѣе значительнаго по содержанію. Правда, были вещи болѣе художественныя, отдѣланныя съ большимъ мастерствомъ, быть можетъ, съ большей силой и умѣньемъ. Но всѣ онѣ относятся къ безчисленнымъ «очеркамъ», «эскизамъ», «разсказамъ», представляющимъ одну черту, характеръ, много — типъ, то или иное явленіе въ личной, рѣдко въ общественной жизни, у «Гимназисты», напротивъ, охватываютъ цѣлую полосу жизни, и самую интересную, — «вѣкъ юный, прелестный», когда вырабатывается основа будущаго человѣка. И охватываютъ эту полосу не въ жизни одной единичной личности, а цѣлаго поколѣнія, представители котораго, дѣвушки и юноши, различные по характеру, склонностямъ и стремленіямъ, проходятъ предъ вами, такіе веселые, жизнерадостные — и всѣ «обреченные»…
Прежде два слова о художественной сторонѣ произведенія.
Г. Гарина часто упрекали, да и теперь упрекаютъ, въ небрежной манерѣ исполненія, находили его слогъ, языкъ его героевъ недостаточно отдѣланнымъ. Намъ кажется, этотъ упрекъ, если не вполнѣ, то въ значительной степени несправедливымъ. То, что признаютъ небрежностью, составляетъ своеобразную манеру такого оригинальнаго художника, какъ г. Гаринъ. Безъ этой «небрежности» его также трудно представить, какъ г. Рѣпина безъ его «небрежныхъ», и въ то же время почти геніальныхъ, мазковъ. Есть два рода живописи. Въ одной все тщательно выписано, каждая мелочь отдѣлана, доведена до возможнаго совершенства. Сколько ни приглядывайтесь, не найдете никакихъ шероховатостей. Великими мастерами, недосягаемыми по совершенству въ техникѣ такой живописи, были художники временъ возрожденія. Изъ нашихъ современныхъ художниковъ такъ пишетъ г. Бакаловичъ свои небольшія, удивительно изящныя, сцены изъ жизни античнаго міра. Въ живописи другого рода, наиболѣе яркимъ представителемъ которой можетъ служить г. Рѣпинъ, нѣтъ этой вылощенности, гладкости, изящества. Если начнете всматриваться, вамъ покажется, будто краски просто разбрызганы по холсту безъ всякой правильности и цѣли. И только въ нѣкоторомъ отдаленіи, когда отдѣльные штрихи сливаются, выступаетъ съ необычайной яркостью и рельефностью образъ. Образцомъ такой живописи служить картина г. Рѣпина «Іоаннъ Грозный у трупа сына». Главное въ ней — глава Іоанна и умирающаго, притягивающіе вниманіе зрителя неудержимо. Слѣпой, леденящій ужасъ въ глазахъ отца и потухающій, тусклый стеклянный взглядъ умирающаго — не забудутся вами никогда. Подъ вліяніемъ ихъ вы не обращаете вниманія ни на неправильности рисунка, ни на неотдѣланность многаго, только намѣченнаго на картинѣ. Но лучше не всматриваться, какъ достигъ такого эффекта художникъ: комки краски, будто набросаны на полотно съ ножа.
Какой изъ этихъ двухъ родовъ живописи предпочтительнѣе, не беремся судить. Каждый художникъ правъ, выбирая то, что больше отвѣчаетъ его характеру и силамъ, лишь бы достигалось требуемое впечатлѣніе.
То же самое можно отмѣтить и въ художественной литературѣ. Г. Короленко, напр., какъ г. Бакаловичъ, отдѣлываетъ свои образы до мельчайшихъ подробностей, слагая изъ нихъ до осязательности живую картину. Такова, напр., сцена рабочаго митинга въ его послѣднемъ произведеніи «Безъ языка», которую мы позволимъ себѣ привести цѣликомъ, за что, безъ сомнѣнія, читатели не посѣтуютъ; художественная красота выписки выкупаетъ ея длинноту.
"…Въ это время, съ другой стороны, съ площади послышались вдругъ звуки музыки. Повернувъ туда голову, лозищанинъ (герой разсказа) увидѣлъ, что изъ переулка, на той сторонѣ площади, около большой постройки, выкатался клубъ золотистой пыли и покатился къ парку. Точно гнали стадо, или шло большое войско. А изъ облака неслись звуки музыки, то порой стиханьи тогда слышался какъ будто одинъ только гулкій топотъ тысячи ногъ, — то вдругъ вылетая впередъ визгомъ кларнетовъ и мѣдныхъ трубъ, стукомъ барабаномъ и звономъ литавровъ. Впереди бѣжали двумя рядами уличные мальчишки, а на ними шелъ высокій тамбуръ-мажоръ, выдѣлывая тактъ большимъ жезломъ. за нимъ двигались рядами музыканты съ раздутыми и красными щеками, въ каскахъ съ перьями, въ цвѣтныхъ мундирахъ съ огромными эполетами на плечахъ, расшитые и изукрашенные до такой степени, что, кажется, не оставалось на нихъ ни клочка, чѣмъ-нибудь не расцвѣченнаго, не завѣшаннаго какимъ-нибудь галуномъ или позументомъ.
Матвѣй думалъ, что дальше онъ увидитъ отрядъ войска, и у него мелькнула даже мысль, какъ бы — кто ихъ знаетъ, — не вышло у этихъ людей какой-нибудь непріятности. Но, когда пыль стала ближе и прозрачнѣе, онъ увидѣлъ, что за музыкой идутъ сначала рядами, а потомъ какъ попало, въ безпорядкѣ все такіе же пиджаки, такія же мятыя шляпы, такія же пыльныя и полинялыя фигуры. А впереди всей этой пестрой толпы, высоко надъ ея головами плыветъ и колышется знамя, укрѣпленное на высокой платформѣ. Кругомъ знамени, точно стража, стояло съ десятокъ людей, которые, такимъ образомъ, двигались вмѣстѣ съ толпой…
Гремя, стуча, колыхаясь, подъ яркіе звуки марша, подъ неистовые крики и"свистъ ожидавшаго народа, знамя подошло къ фонтану и стало. Складки знамени колыхнулись и упали и только ленты стали шевелиться по вѣтру, да порой полотнище плескалось и на немъ струились золотыя буквы…
Тогда въ толпѣ поднялся настоящій шабашъ. Одни звали новыхъ пришельцевъ къ дереву, гдѣ висѣлъ недавно самоубійца, другіе хотѣли остаться. Знамя опять колыхнулось, платформа поплыла за толпой, но скоро вернулась назадъ, какъ будто кто отразилъ оттуда приступъ этого отряда…
Когда пыль, поднятую этой толкотней, пронесло дальше къ площади, — знамя опять стояло неподвижно, а подъ знаменемъ стоялъ человѣкъ, широко разѣвалъ ротъ и что-то кричалъ шумѣвшему кругомъ народу.
Потомъ, на край платформы выступилъ другой — и тотчасъ же все смолкло, Это былъ человѣкъ небольшого роста, коренастый, съ выразительнымъ лицомъ и черными глазами южанина. У него былъ удивительный голосъ, сразу, безъ всякихъ усилій покрывшій шумъ этой толпы…
Молчаніе стало еще глубже, когда онъ, продолжая говорить, протянулъ руку къ большому дереву, склонившемуся надъ кустами, гдѣ недавно висѣлъ самоубійца.
Въ груди у Матвѣя что-то дрогнуло. Этотъ человѣкъ говоритъ о немъ, о томъ, кто ходилъ этой ночью, по парку, несчастный и безпріютный, какъ и онъ, Лозинскій, какъ и всѣ эти люди съ истомленными лицами, о томъ, кого, какъ и ихъ всѣхъ, выкинулъ сюда этотъ безжалостный городъ, о томъ, кто спрашивалъ у него недавно глухимъ голосомъ: джерменъ, тэдеско, итальяно? — о домъ, кто бродилъ недавно со своей глубокой тоской и кого теперь уже нѣтъ — на этомъ свѣтѣ.
Было слышно, какъ вѣтеръ тихо шелеститъ листьями, было слышно, какъ порой тряхнется и глухо ударитъ по вѣтру своими складками огромное полотнище знамени… А рѣчь человѣка, стоявшаго подъ знаменемъ, съ обнаженной головой, продолжалась, плавная, задушевная и печальная…
Потомъ онъ повернулся и протянулъ руку къ городу, гнѣвно и угрожающе.
И въ толпѣ будто стукнуло что-то разомъ во всѣ сердца, — произошло внезапное движеніе. Всѣ глава повернулись туда же, а итальянцы поднимались на цыпочкахъ, сжимая свои грязные, загорѣлые кулаки, вытягивая свои жилистыя руки.
А городъ, объятый тонкою иглою собственныхъ испареній, стоялъ спокойно, будто тихо дыша и продолжая жить своею обычною, ничѣмъ не возмутимою, жизнью. По площади тянулись вагоны, грохотали экспрессы, пыхтѣлъ гдѣ-то въ туннели быстрый поѣздъ… Вѣтеръ несъ надъ площадью облако отъ парка. Облако это точно лента, пронизанная солнцемъ, — повисло въ половинѣ огромнаго недостроеннаго дома, напоминавшаго вавилонскую башню. Вверху среди лѣсовъ и настилокъ копошились, какъ муравьи, занятые постройкой рабочіе, а снизу то и дѣло подымались огромныя тяжести… Подымались, исчезали въ облакѣ и опять плыли кверху, между тѣмъ какъ внизу гигантскіе краны безшумно ворочались на своихъ основаніяхъ, подхватывая все новыя платформы съ глыбами кирпичей и гранита…
И на все это свѣтило яркое солнце веселаго яснаго дня".
Такова эта мастерская картина, съ которой можно сравнить развѣ описанія Флобера въ его «Саламбо» жизни Карѳагена. Вы не замѣчаете, какъ, по мѣрѣ накопленія подробностей, васъ охватываетъ настроеніе толпы, и вамъ кажется, будто вы сами присутствуете тутъ же, переживая ея волненіе…
Иначе пишетъ г. Гаринъ, но изъ этого «иначе» вовсе не слѣдуетъ, что онъ пишетъ небрежно. Онъ пишетъ мазками, намѣчаетъ характеры и положенія рѣзкими, сильными штрихами. Въ его талантѣ есть что-то стремительное. Волнуясь и спѣша, смѣлымъ размахомъ кисти онъ набрасываетъ сразу массу фигуръ, цѣлую картину жизни, яркую, широко задуманную и захватывающую глубокіе жизненные интересы.
Въ «Гимназистахъ», составляющихъ продолженіе «Дѣтства Тёмы», центральными фигурами являются Тёма Карташевъ и его мать, Аглаида Васильевна. Онъ — нервный, живой, необычайно воспріимчивый и неустойчивый, она — спокойная, уравновѣшенная, умная, безконечно любящая и въ этой любви безконечно тираническая. Она, безспорно, наиболѣе удавшійся типъ въ произведеніяхъ г. Гарина. Въ лицѣ ея предъ нами современная мать семейства, не знающая предѣла жертвъ для счастья этой семьи и въ то же время, сама измученная вѣчнымъ страхомъ за своихъ безпокойныхъ, куда-то порывающихся, дѣтей, — систематически, сознательно подавляющая въ нихъ все, что въ нихъ есть энергичнаго, оригинальнаго и возвышеннаго.
«Вы читали Гулливера, когда его лиллипуты привязали за каждый волосъ?» — жалуется въ одномъ мѣстѣ Карташевъ. — «Вотъ и мнѣ кажется, что я такъ привязанъ. Покамѣстъ лежишь спокойно — не больно, а только поворотишься какъ-нибудь…»
Только Аглаида Васильевна не «лилипутъ». Натура сильная и цѣльная, она съ необыкновеннымъ тактомъ забиваетъ бѣднягу Корташева, изводя его во имя долга.
«Надо полагать, — говоритъ Теккерей[2], — что девять десятыхъ тиранствъ, совершающихся на землѣ, были учинены людьми, убѣжденными въ томъ, что они исполняютъ свой долгъ. Исходя изъ этого успокоительнаго убѣжденія, алжирскій дей рубилъ по двадцати головъ каждое утро, патеръ Доминикъ жегъ на кострахъ въ присутствіи наикатолическаго короля штукъ по двадцати жидовъ сразу, а толедскій и саламанкскій архіепископы возсылали на это Богу благодарственные гимны. Если поджаривали протестантовъ, вѣшали и четвертовали іезуитовъ въ Смитфильдѣ и жгли вѣдьмъ въ Салемѣ, то это все дѣлалось людьми самыми благонамѣренными, убѣжденными въ томъ, что у нихъ имѣются наносновательнѣйшія причины Поступать именно такимъ образомъ».
Такъ и Аглаида Васильевна, у которой тысячи «наиосновательнѣйшихъ причинъ» вытравлять въ душѣ сына все искреннее, честное, хорошее, замѣняя это однимъ: умѣньемъ приспособляться къ обстоятельствамъ. И главная изъ нихъ — постоянный страхъ (и не безосновательный), какъ бы Тёма съ своими порывами, благородство которыхъ она втайнѣ признаетъ и даже гордится ими, — не попалъ въ бѣду, не испортилъ бы себѣ карьеры. Карьера — вотъ что прежде всего, а «разсужденія» только мѣшаютъ.,
И какая изъ современныхъ матерей не посочувствуетъ ей и не узнаетъ себя въ этихъ, неподражаемо описанныхъ, стычкахъ матери съ сыномъ.
« — Я тебя серьезно, Тёма, прошу, — сказала она» позвавъ сына на свою половину, — оставить всякія общенія съ мужиками: вы можете себѣ здѣсь (т.-е. въ комнатѣ) хоть весь міръ вверхъ ногами ставить, но ты видишь уже послѣдствія вашихъ неосторожныхъ разговоровъ. Полторы тысячи рублей въ этомъ году дохода уже нѣтъ. Эта скирда предназначалась для приданаго Зины.
Какое же приданое, когда у нея и жениха-то еще нѣтъ?
— Ты до глупости доходишь со своими вѣчными разсужденіями, — я больна отъ нихъ. Пойми же, наконецъ, что они несносны! Ты просто глупѣешь отъ этого вѣчнаго напряженія обо всемъ разсуждать, разсуждать во что бы то ни стало. Пойми же, наконецъ, что нѣтъ несноснѣе, нѣтъ отвратительнѣе, нѣтъ пошлѣе, наконецъ, человѣка, всю жизнь изощряющагося надъ безплодными рѣшеніями вопросовъ…"
Въ концѣ концовъ она даже внушаетъ вамъ симпатію, эта бѣдная мать, вся жизнь которой — постоянный страхъ. У кого подымется рука бросить въ нее камень, когда она и сама понимаетъ, къ какимъ результатамъ приводитъ это «коверканіе» здоровой и симпатичной натуры сына? И вы вмѣстѣ съ нею готовы заплакать, когда послѣ окончательнаго экзамена, на которомъ Тёма, «ставъ на заднія ноги», — по его выраженію, — ловко «сдулъ» у товарища письменный отвѣтъ, — она плачетъ намъ нимъ, надъ его невольнымъ проступкомъ, надъ его ранней измученностью.
«Такъ безконечно дорогъ онъ былъ ей и такъ безконечно жаль было его въ эту минуту: сколько мученья, неправды… Вѣдь этотъ человѣкъ былъ ея сынъ, для котораго мечтала она же когда-то небо достать! Что испыталъ онъ, что выстрадалъ безсознательно въ этой каторгѣ непередаваемыхъ мелочей, называемой обученіемъ ума и воспитаніемъ души?!
— О, бѣдный, бѣдный мой мальчикъ! — И Аглаида Васильевна горячо цѣловала лицо и глава сына.
— Нѣтъ, нѣтъ, поѣзжай въ Петербургъ, — заговорила она, когда Карташевъ немного оправился и перешелъ на диванъ. — И я, можетъ быть, также виновата и тоже помогала коверканью!.. Ахъ, какъ мнѣ ясна вдругъ стала вся эта уродливая картина нашей жизни… О, какая гадость… сколько лжи, фальши…
Карташевъ утомленно слушалъ:
— Гадость, мама! — 'Произнесъ онъ, и слезы закапали у него изъ глазъ. — Ахъ, какъ хотѣлось бы быть честнымъ, хорошимъ, безупречнымъ.
Карташевъ судорожно прижалъ руки къ глазамъ и тихо, горько плакалъ.
Плакали мать, Зина, Наташа, Маня…»
Вы видите, что Аглаида Васильевна такая же жертва, какъ и Тёма, жертва обстоятельствъ, условій жизни, въ которыхъ она жила и воспитывалась, всю тяжесть которыхъ испытала на себѣ, и приспособить къ нимъ сына заранѣе, чтобы ему легче жилось, — вотъ задача, которую она преслѣдуетъ неуклонно. Въ другой обстановкѣ какая идеальная воспитательница вышла бы изъ нея!
«Аглаида Васильевна съ большимъ тактомъ съумѣла позаботиться о томъ, чтобы никому не было скучно: было и свободно, но въ то же время чувствовалась какая-то незамѣтная, хотя и пріятная рука». Это умѣнье «незамѣтно, хотя и пріятно» вести свою молодежь она и примѣняетъ, хотя и ведетъ не туда, куда слѣдуетъ. Но въ этомъ не ея вина.
Отъ этого любовнаго, тѣмъ не менѣе тираническаго, гнета Карташевъ спасается въ гимназію, въ среду товарищей, гдѣ ему легче дышется.
«Въ гимназіи было веселье, чѣмъ дома, хотя гнетъ и требованіе гимназіи были тяжелѣе, чѣмъ требованія семьи. Но тамъ жизнь шла на людяхъ. Въ семьѣ каждаго интересъ былъ только его, а тамъ гимназія связывала интересы всѣхъ. Дома борьба шла глазъ на глазъ и интереса въ ней было мало: всѣ новаторы каждый порознь въ своей семьѣ чувствовали свое безсиліе, — въ гимназіи чувствовалось такое же безсиліе, но тутъ работа шла сообща — былъ полный просторъ критики и никому не дороги были тѣ, кого разбирали».
И Карташевъ съ компаніей, уже не въ одиночку, а сообща приспособляются ко всякимъ положеніямъ, потому что и всѣ были подъ такимъ же любовнымъ гнетомъ семьи, котораго не выносила молодость, требовавшая простора, свѣта, воздуха, а вмѣсто того загнанная въ маленькія, затхлыя, душныя каморки. Въ средѣ молодежи немного такихъ, какъ «первый ученикъ Яковлевъ, пассивная натура котораго и не толкала его никуда: — онъ стоялъ у того окошечка, которое прорубили ему другіе, и никуда его больше но тянуло»; — или такихъ, какъ образцовый «бѣлоподкладочникъ» Семеновъ, навсегда порѣшившій со всѣми разсужденіями, какъ съ «мальчишествомъ, и опаснымъ мальчишествомъ, которое можетъ привести ни больше, ни меньше, какъ къ исключенію».
Результатомъ такого приспособленія къ семьѣ и школѣ получилась какая-то двойственная жизнь, — одна на показъ, другая — про себя, жизнь, полная лжи и обмана, глубоко распѣвающая юныя души. Искренность и откровенность, эти основныя черты юности, не находили себѣ примѣненія и чаХли незамѣтно для самихъ героевъ и ихъ наставниковъ. Спасали отчасти отъ окончательнаго огрубѣнія взаимныя товарищескія симпатіи, дружба, чтеніе и поэтическое увлеченіе любовью.
Страницы, посвященныя описанію этихъ юношескихъ романовъ, однѣ изъ лучшихъ въ произведеній г. Гарина. Вотъ предъ нами «она».
«Они вошли подъ тѣнь акацій. — На нихъ пахнуло сильнымъ ароматомъ цвѣтовъ.
— Ахъ, какъ хорошо пахнетъ, — сказала Корнева.
Рыльскій подпрыгнулъ и сорвалъ бѣлую кисть цвѣтовъ.
Она оглянулась и, пропустить свидѣтелей, прикрѣпила цвѣтокъ у себя на груди. Она прикрѣпляла и смотрѣла на цвѣтокъ, а Рыльскій смотрѣлъ на нее, пока, ихъ взгляды не встрѣтились и въ ея душѣ загорѣлось вдругъ что-то. Она закрыла и открыла глаза. Ея сердце сжалось такъ, будто онъ, этотъ красавецъ съ золотистыми волосами и сѣрыми глазами, сжалъ её въ своихъ объятіяхъ.
Она пошла дальше, потерявъ ощущеніе всего: что-то веселое, легкое точно уносило ее на своихъ крыльяхъ.
— Ахъ, я хотѣла бы, — вздохнула она всей грудью и замерла.
Нѣтъ, нельзя передать ему, что хотѣла бы она унестись съ нимъ вмѣстѣ далеко, далеко… въ волшебную сторону вѣчной молодости… Хотѣла бы вѣчно смотрѣть въ его глаза, вѣчно гладить и цѣловать золотистые волосы.
— Нѣтъ, ничего я не хочу… Я. хотѣла бы только, чтобы вѣчно продолжалась эта прогулка…
Но они уже стояли у зеленой калитки ихъ дома. Сквозь ажурную рѣшетку увидала она брата, спину уныло облокотившагося о столъ Карташева и, оглянувшись назадъ, произнесла упавшемъ голосомъ:
— Уже?
Эхо повторило ея вздохъ въ веселомъ двѣ, въ залитой солнцемъ улицѣ и понесло назадъ въ ароматную тѣнь бѣлыхъ акацій, въ безмятежное синее море, въ искристый воздухъ лѣтняго дня».
«Онъ» также мечтаетъ о счастьѣ съ любимой дѣвушкой, горитъ желаніемъ подвига, чего-то необычайнаго, впадаетъ въ пессимизмъ-словомъ, такъ или иначе отвлекается отъ дѣйствительности, не дающей матеріала для ума и души…
Но «судьба жертвъ искупительныхъ проситъ», и, не проходитъ даромъ эта, безсмысленная по существу, затаенная борьба, которую приходится вести въ такой двойственной жизни. Первыми падаютъ болѣе слабые, не умѣющіе приноровиться къ внѣшнимъ условіямъ, и погибающіе при первомъ случайномъ столкновеніи. Такимъ неумѣлымъ, неловкимъ негоднымъ къ самозащитѣ, безвольнымъ субъектомъ оказывается злополучный философъ «Діогенъ», поэтъ и артистъ въ душѣ. Постоянно витая въ мірѣ фантазій и отвлеченной мысли, онъ скатывается отъ перваго толчка съ «высоты своей обсерваторіи», съ которой смотрѣлъ въ безконечную даль, и летитъ стремглавъ внизъ, спѣшить уйти изъ этой жизни, въ. которой не съ его слабыми силами можно добиться того" чего такъ жаждало сердце бѣднаго «Діогена»: «правды, уваженія, любви, вѣчной свободы».
Другихъ, болѣе стойкихъ, пожалуй, даже самыхъ стойкихъ, жизнь выбрасываетъ за бортъ, какъ не укладывающихся на общее прокрустово ложе, на которомъ привольно только вполнѣ приспособившимся. Эти выдерживаютъ до конца, и вы видите ихъ въ туманѣ будущей жизни, какъ они становятся то «на заднія», то «на переднія ноги», смотря по надобности, то вскакиваютъ на чужую стану, чтобы поудобнѣе «схватить кусокъ», то подставляя собственную болѣе ловкимъ и сильнымъ прыгунамъ.
«Самимъ собой» ни одинъ изъ нихъ не остается. Семья и школа наложила на нихъ свой неизгладимый отпечатокъ. Ихъ индивидуальность развѣ во внѣшности да въ большей или меньшей ловкости, которую они проявить въ борьбѣ за существованіе.
Рецензентъ «Русской Мысли», какъ особенно правдивую черту, отличаетъ въ произведеніи г. Гарина то, что выведенная имъ женская молодежь болѣе устойчива и оригинальна. Это совершенно невѣрно. Если бы это было такъ, г. Гарину измѣнило бы его художественное чутье правды. Женщина всегда болѣе нервна, чутка и неустойчива, чѣмъ мужчина, а потому больше поддается условіямъ своей среды и времени. Въ эпохи передовыхъ движеній она всегда впереди, увлекая за собою другихъ, но и въ поворотное время она тоже впереди и стремительно опускается внизъ, гдѣ "будетъ ли ея жизнь счастливая, — это будетъ эгоистичное, сухое счастье сытаго человѣка, будетъ ли "ша несчастлива — ея несчастье нравственный хлѣвъ съ точки зрѣнія иной жизни, — хлѣвъ, въ которомъ она задохнется, «не съумѣвъ даже осмыслить общія причины несчастья своей жизни», какъ характеризуетъ одну изъ своихъ героинь г. Гаринъ. Или вотъ, напримѣръ, старшая сестра Карташева Зина, вполнѣ и навсегда покончившая со всѣмъ, что выходить изъ рамокъ будничной жизни, и беззастѣнчиво приспособляющаяся къ нѣкоему Неручеву, о которомъ его же пріятели говорятъ: «Ну, ловокъ! Не пропадетъ!»
« — Охота твоей сестрѣ за такую выходить замужъ? — спрашивалъ Корневъ Карташева.
— Ты меня что жъ спрашиваешь? Ее спроси… — пожималъ плечами Карташевъ»…
Нѣтъ, г. Гаринъ слишкомъ художникъ, чтобы не подмѣтить явленія, наблюдаемаго ежедневно, что современныя женщины, если не превзошли, то и не уступятъ намъ въ желаніи прилаживаться къ «своему шестку». Не въ осужденіе имъ и не въ оправданіе себѣ подчеркиваемъ это…
Такова эта «обреченная» молодежь, выступающая въ жизнь безъ принциповъ, безъ идей, безъ того, что Леббокъ считаетъ первѣйшей необходимостью — безъ цѣли жизни. Что будетъ съ ней дальше?
Отвѣтъ на этотъ вопросъ мы получимъ въ новомъ произведеніи г. Гарина «Студенты», которое служитъ продолженіемъ «Гимназистовъ» и только что начато въ «Русскомъ Богатствѣ». Судя по началу, «студенты» оправдаютъ то, что обѣщали «гимназисты».
" — Ну, и было дѣло, — сказалъ Корневъ, присѣдая предъ Аглаидой Васильевной.
" — Слышала.
" — Видѣть надо было, что только было!
" — Было и жохомъ поросло, — задумчиво вставила Зина, смотря въ окно.
" — Да, уже прошло… — быстро, съ какимъ-то сожалѣніемъ повернулся къ ней Корневъ. — Когда прошло, какъ мигъ одинъ…
" — Такъ и вся жизнь, — грустно наклонила голову Аглаида Васильевна.
" — Если бы люди всегда помнили, что жизнь только мигъ, — вздохнулъ Корневъ, поднося ноготь ко рту.
«Всѣ замолчали…»
Какимъ безотраднымъ пессимизмомъ вѣетъ отъ этой заключительной сцены романа! Она — послѣдній штрихъ, которымъ художникъ подчеркиваетъ имъ нарисованную печальную картину.
Все пройдетъ, исчезнетъ, какъ дымъ разсѣется, — одна правда останется. И такую правду, горькую, неприглядную, но и глубоко поучительную, раскрываетъ г. Гаринъ въ своихъ «Гимназистахъ».
«Благо тѣмъ, которые во время умѣютъ сами подать въ отставку», говоритъ Тургеневъ — уступая мѣсто свѣжимъ, молодымъ силамъ. Но есть старость и старость, «и у насъ, даже въ туманномъ Петербургѣ», говоритъ г. Кони[3], «при всей неравномѣрности распредѣленія умственнаго труда, при тяжелыхъ условіяхъ физической жизни, вызываемыхъ дурнымъ климатомъ, отсутствіемъ свѣта и тепла, при скудости яркихъ оживляющихъ впечатлѣній, — живутъ и дѣйствуютъ старцы, у которыхъ молодость можетъ научиться энергіи и „дѣятельной любви“ къ своему труду».
Старять людей не столько прожитые годы, сколько отсутствіе живой и полезной дѣятельности, отсутствіе бодрящаго сознанія, что жизнь проходитъ не даромъ, что каждый день запечатлѣвъ борьбою за никогда не меркнущіе идеалы добра и правды. Только жизнь дѣятельная и осмысленная развиваетъ и обостряетъ душевныя силы, доводя ихъ до совершенства, какое мы наблюдаемъ у такихъ «безсмертныхъ старцевъ», какъ Гладстонъ или Вирховъ.
Что такое, въ сущности, вопросъ о «предѣльномъ возрастѣ»? Внѣ бюрократическихъ рамокъ онъ сводится къ тому, насколько человѣкъ способенъ живо откликаться на запросы жизни. Разъ исчезла эта способность, и прошлое заслоняетъ для него настоящее, такой человѣкъ достигаетъ «предѣльнаго возраста». И мало ли приходится встрѣчать такихъ старыхъ юношей, отжившихъ прежде, чѣмъ начали жить, молодыхъ декадентовъ на всякихъ поприщахъ? Въ общественной дѣятельности они — Протопоповы, которыхъ г. Кони такъ мѣтко заклеймилъ названіемъ «кандидаты безправья», въ литературѣ — «молодые поэты», отрицаніе жизни возводящіе въ принципъ, въ наукѣ — маленькіе Вагнеры, стоящіе неизмѣримо ниже своего прототипа. Они — какъ «безводныя облака, носимыя вѣтромъ, осеннія деревья, безплодныя, дважды умершія, исторгнутыя». Ихъ участь — забвеніе: «взгляни на нихъ и проходи мимо», какъ Виргилій совѣтуетъ Данте…
Но, и помимо того, правъ г. Кони, задаваясь вопросомъ:
«Дѣйствительно ли старость ужъ такъ безпомощна сама по себѣ и безполезна для окружающихъ? Развѣ „охлажденію лѣты“ безусловно обрекаютъ человѣка на жизнь въ прошломъ, въ области воспоминаній, дѣлая его въ дѣятельной и быстро бѣгущей жизни настоящаго лишь докучнымъ гостемъ, запоздавшимъ уйти? Ужели старику только и остается, что перебирать безполезными руками засохшіе цвѣты съ забытыхъ могилъ и взирать мертвенными и безучастными взорами на то, какъ вокругъ него, окруженнаго нетерпѣливымъ внѣшнимъ почтеніемъ, кипитъ молодая кровь и прилагается къ живому дѣлу избытокъ бодрыхъ силъ? Жизнь говоритъ намъ другое».
Приведя затѣмъ выдающіеся примѣры дѣятельной старости, г. Кони энергично отрицаетъ необходимость установленія предѣльнаго возраста для судей и священниковъ, хотя и допускаетъ его, правда, съ существенными оговорками, для другихъ общественныхъ обязанностей. Въ доводахъ его особенно интересна характеристика судебной дѣятельности, которую онъ сопоставляетъ съ дѣятельностью научной.
«Традиціи, преданія, незыблемость пріемовъ въ ученыхъ изслѣдованіяхъ иногда могутъ быть вредны, тормозя свободу научнаго мышленія. Но то, что не полезно для работы ученаго, необходимо и неизбѣжно въ дѣятельности судьи. Въ ней особенно цѣнны профессіональныя традиціи, создающія обязательный образъ поведенія и отношенія къ своему дѣлу въ рядѣ практическихъ случаевъ; въ ней должны соблюдаться преданія, установляющія преемственность взглядовъ на нравственныя обязанности судьи. Въ ней пріемы и способы изслѣдованія должны видоизмѣняться медленно и осторожно, лишь подъ давленіемъ насущныхъ потребностей жизни — и быстрая ихъ смѣна зачастую была бы признакомъ внутренней несправедливости тѣхъ или другихъ изъ нихъ. По существу своему наука прогрессивна, судебная дѣятельность — консервативна, взоръ ученаго устремленъ впередъ, къ новому, къ отысканію законовъ того или другого явленія; взоръ судьи обращенъ назадъ, къ отправнымъ точкамъ правосудія, къ освященнымъ вѣками началамъ общежитія, къ народному правосознанію, выраженному въ твердомъ словѣ закона, къ урокамъ собственнаго житейскаго опыта. Чѣмъ больше этого опыта, чѣмъ больше званія жизни и чѣмъ дольше приходилось имѣть дѣло съ толкованіемъ и приложеніемъ закона, тѣмъ глубже, и, слѣдовательно, полезнѣе дѣятельность судьи. А многое изъ этого достигается годами этой дѣятельности и, накопляясь въ зрѣломъ возрастѣ, образуетъ опредѣленное цѣлое къ годамъ, такъ называемой, старости, той старости, которая, по выраженію великаго поэта, „ходитъ осторожно я подозрительно глядитъ“. Но эта осторожность и осмотрительность въ работѣ, касающейся судьбы человѣка, его имущества, его чести — суть главныя, необходимыя свойства судьи, внутренняя гарантія правильности его рѣшеній».
Хотя «внутреннюю гарантію», какъ нѣчто въ высокой степени неопредѣленное, мы бы предпочли замѣнить такой «внѣшней» гарантіей, какъ несмѣняемость судей. Конечно, разъ нѣтъ послѣдней, то установленіе предѣльнаго возраста отразилось бы на судебной дѣятельности отрицательнымъ образомъ, ибо, заканчиваетъ г. Кони,
«судебная служба есть служеніе въ настоящемъ и глубокомъ смыслѣ слова. Вступая въ судебную семью, приходится отрѣшиться отъ многихъ житейскихъ вожделѣній и обречь себя на упорный трудъ въ самой скромной обстановкѣ. Чтобы сдѣлать это легко и безъ молодушнаго раскаянія въ будущемъ, надо сознавать, что этому труду можетъ быть посвящена вся жизнь, что подъ кровомъ этой семья пройдутъ я тихо догорятъ всѣ „судьбой отсчитанные дни“. Безъ поддержанія этого сознанія легко получить, вмѣсто судей — чиновниковъ, избравшихъ судебную службу случайно, потому лишь, что въ данный моментъ имъ не представилось другого мѣста, болѣе выгоднаго въ смыслѣ карьеры или обезпеченія „Предѣльный возрастъ“ можете убить это сознаніе и создать для судей, вмѣсто спокойнаго и самостоятельнаго служенія правосудію, обыкновенную заурядную службу, имѣющую характеръ личнаго найма на срокъ для писанія рѣшеній и приговоровъ, за установленную по штатахъ плату».
- ↑ «Безъ языка». Разсказъ изъ заграничныхъ очерковъ В. Г. Короленко. «Русское Богатство» 1895 г., кн. 1, 2, 3 и 4. — Разсказъ очень не сложенъ: — трое польскихъ крестьянъ изъ д. Ловищи отправляются въ Америку. Здѣсь, въ Нью-Іоркѣ, одинъ изъ нихъ, Матвѣй, отбивается отъ товарища и, не зная языка, попадаетъ въ очень затруднительное положеніе. Его настроеніе и пережитыя имъ ощущеніе и составляютъ содержаніе разсказа.
- ↑ „Четыре Георга“. Собр. сочиненій В. Тэккерея. Т. 4-й. Изд. Г. Ѳ. Пантелеева. Спб. 1895 г.
- ↑ А. Ѳ. Кони — «Предѣльный возрастъ для судей». Изъ журнала министерства юстиціи. Печатано съ разрѣшенія г. министра юстиціи. 1895 г.