КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.
правитьВторая статья графа Толстого объ искусствѣ много содержательнѣе и интереснѣе первой, въ которой, какъ помнятъ читатели, заключалось только его собственное опредѣленіе искусства и критики всѣхъ предшествующихъ «открытію» графа теорій. Слѣдить за его мыслью, какъ, и въ первой статьѣ, крайне трудно среди массы противорѣчій путаницы, велерѣчія и многоглаголанія, то напыщеннаго, то искусственно упрощеннаго. Много общихъ замѣчаній очень вѣрныхъ, но далеко не новыхъ, и не менѣе парадоксовъ и злобныхъ выходокъ, которыя непростительны и въ устахъ пророка… Все это такъ запутываетъ читателя, что уловить основную мысль автора становится подчасъ почти невозможнымъ. Притомъ является сильное сомнѣніе въ его искренности, какъ увидимъ ниже, когда графъ прилагаетъ открытое имъ мѣрило искусства къ собственнымъ произведеніямъ.
Въ первое время своего возникновенія искусство было всенароднымъ и религіознымъ, затѣмъ оно стало достояніемъ богатыхъ классовъ, которымъ служитъ для услажденія жизни. Совершилось такое отдѣленіе искусства отъ религіи и народа подъ вліяніемъ католичества въ средніе вѣка, когда католичество стало церковью, «обличавшею свою ложь». Не будучи въ состояніи вѣрить въ нее, высшій, богатый и просвѣщенный классъ вернулся къ языческому, не христіанскому пониманію жизни, которое полагаетъ смыслъ жизни въ наслажденіи личности. «Совершилось въ высшихъ классахъ то, что называется „возрожденіемъ наукъ и искусствъ“ и что въ сущности есть ничто иное, какъ не только отрицаніе всякой религіи, но и признаніе ненужности ея». Потерявъ вѣру въ религію, воодушевлявшую прежде искусство, люди создали особую теорію объ искусствѣ (Баумгартена), какъ объединяющемъ Истину, Добро и Красоту, и эта теорія вытѣснила прежнее пониманіе искусства, какъ проводникъ религіозныхъ идей въ образахъ. Оставляя въ сторонѣ произвольность утвержденій графа о значеніи переворота, извѣстнаго подъ именемъ возрожденія, нельзя не указать на удивительные хронологическіе скачки отъ этой эпохи къ теоріи Баумгартена, возникшей въ 1750 г. Весь періодъ въ 400 лѣтъ отъ Данте до Баумгартена укладывается въ одно опредѣленіе — «возрожденіе наукъ и искусствъ». Съ хронологіей графъ также легко раздѣлывается, какъ и со всѣмъ остальнымъ.
Баумгартенъ погубилъ истинное искусство, которое и пошло съ тѣхъ поръ по ложному пути, стало преслѣдовать цѣли наслажденія и служить однимъ богатымъ. Народное искусство исчезло. «Можно было говорить о народномъ искусствѣ — еврейскомъ, греческомъ, египетскомъ, и теперь можно говорить о китайскомъ, японскомъ, индійскомъ искусствѣ, общемъ всему народу. Такое общее всему народу искусство было въ Россіи до Петра и было въ европейскомъ обществѣ до XIII, XIV вѣковъ; но съ тѣхъ поръ, какъ люди высшихъ классовъ европейскаго общества, потерявъ вѣру въ церковное ученіе, не приняли истиннаго христіанства и остались безъ всякой вѣры, — нельзя уже говорить объ искусствѣ высшихъ классовъ христіанскихъ народовъ, подразумѣвая подъ этимъ все искусство. Съ тѣхъ поръ, какъ высшія сословія христіанскихъ народовъ потеряли вѣру въ церковное христіанство, искусство высшихъ классовъ отдѣлилось отъ искусства всего народа и стало два искусства: искусство народное и искусство господское». Но если эти высшіе классы и обходятся безъ истиннаго искусства, то народныя массы до сихъ поръ его имѣютъ. Такъ слѣдуетъ по графу, къ сожалѣнію, не указывающему примѣровъ такого народнаго искусства. Было бы особенно важно доказать, что «народъ», сохранившій религіозность, сохранилъ и истинное искусство, народное — въ отличіе отъ искусства «господскаго», не истиннаго и не-христіанскаго. Такихъ доказательствъ графъ не даетъ, отдѣлываясь голыми утвержденіями, что современное искусство, сбитое съ толку Баумгартеномъ, непонятно народу, недоступно ему и потому не нужно.
«Для огромнаго большинства всего рабочаго народа наше искусство, недоступное ему по своей дороговизнѣ, чуждо ему еще и по самому содержанію, передавая чувства людей, удаленныхъ отъ свойственныхъ всему большому человѣчеству условій трудовой жизни. То, что составляетъ наслажденіе для человѣка богатыхъ классовъ, непонятно, какъ наслажденіе, для рабочаго человѣка и не вызываетъ въ немъ никакого чувства или вызываетъ чувства, совершенно обратныя тѣмъ, которыя оно вызываетъ у человѣка празднаго и пресыщеннаго. Такъ, напр., чувства чести, патріотизма, влюбленія, составляющія главное содержаніе теперешняго искусства, вызываютъ въ человѣкѣ трудовомъ только недоумѣніе, презрѣніе или негодованіе. Такъ что, если бы даже въ свободное отъ трудовъ время большинству рабочаго народа дали бы возможность увидать, прочесть, услыхать, какъ это дѣлается отчасти въ городахъ, въ картинныхъ галлереяхъ, народныхъ концертахъ, книгахъ, все то, что составляетъ цвѣтъ теперешняго искусства, то рабочій народъ въ той мѣрѣ, въ которой онъ рабочій, а не перешелъ уже отчасти въ разрядъ извращенныхъ праздностью людей, ничего не понялъ бы изъ нашего утонченнаго искусства, а если и понялъ бы, то большая часть того, что онъ понялъ бы, не только не возвысила бы его душу, но развратила бы ее».
Это одно изъ самыхъ характерныхъ мѣстъ въ разсужденіи графа, который даже и не замѣчаетъ, какую онъ услугу оказываетъ всѣмъ возстающимъ противъ просвѣтительныхъ мѣръ, предпринимаемыхъ для просвѣщенія народа. Именно главнымъ и постояннымъ аргументомъ противъ просвѣщенія является непонятность, чуждость и вредъ нашей науки и искусства для «народа», который только «развращается» всѣми этими чтеніями, театрами, популяризаціей литературы и искусства. Какъ и противники просвѣщенія, графъ Толстой не желаетъ ничего знать, ни на что не обращаетъ вниманія, разъ это расходится съ его взглядомъ, что современное искусство, отдѣлившись отъ религіи, перестало быть истиннымъ искусствомъ. Онъ, конечно, знаетъ, съ какой жадностью народъ слушаетъ чтенія, стремится въ театръ, поглощаетъ народную литературу, въ которую понемногу переходятъ лучшія произведенія нашихъ великихъ писателей. Онъ даже признаетъ это, но дѣлаетъ маленькое замѣчаніе: "въ той мѣрѣ, въ которой онъ — рабочій, а не перешелъ уже отчасти въ разрядъ извращенныхъ праздностью людей. Масса деревенскаго и городского рабочаго люда, собирающаяся на чтенія и посѣщающая библіотеки, уже «извратилась праздностью», — иначе они, конечно, не проявили бы того жаднаго стремленія къ свѣту, какое констатируется буквально всѣми наблюдателями.
Но онѣ, эти массы «извращенныхъ праздностью людей», несомнѣнно стремятся, несомнѣнно увлекаются «господскимъ» искусствомъ, литературой, театромъ, музыкой, картинами. Значитъ — развращаются, какъ утверждаетъ графъ. Чувства чести, патріотизма, влюбленія ихъ восхищаютъ, тогда какъ для настоящаго рабочаго человѣка они или не существуютъ, или прямо ему противны. На чемъ основано такое категорическое утвержденіе, что эти чувства «противны» не извращенному праздностью народу, — вотъ вопросъ, на который графъ даже не потрудился отвѣтить хотя бы намеками. Мало того, онъ ниже дѣлаетъ еще болѣе удивительное открытіе, что народъ и дѣти уважаютъ и восхищаются только «силой физической и силой нравственной», потому что «сила физическая заставляетъ увлекать себя». И опять никакихъ поясненій, — сказано, какъ отрѣзано.
Откуда почерпалъ графъ свои свѣдѣнія о чувствѣ народа? Конечно, не отъ народа. Онъ приводитъ глупый анекдотъ о какомъ-то мѣщанинѣ изъ Саратова, который шелъ въ Москву, чтобы обличать духовенство, за то, что оно содѣйствовало постановкѣ «монанента» Пушкину. И графъ понимаетъ, что этотъ оригинальный обличитель по своему правъ. «Въ самомъ дѣлѣ, — говоритъ графъ, — надо только представить себѣ положеніе такого человѣка изъ народа, когда онъ по доходящимъ до него газетамъ и слухамъ узнаетъ, что въ Россіи духовенство, начальство, всѣ лучшіе люди Россіи съ торжествомъ открываютъ памятникъ великому человѣку, благодѣтелю, славѣ Россіи--Пушкину, про котораго юнъ до сихъ поръ не слышалъ. Со всѣхъ сторонъ онъ читаетъ или слышитъ объ этомъ и полагаетъ, что если воздаются такія почести человѣку, то, вѣроятно, онъ сдѣлалъ что-нибудь необыкновенное, или сильное, или доброе». Онъ старается узнать, кто былъ Пушкинъ, «но каково же должно быть его недоумѣніе, когда онъ узнаетъ, что Пушкинъ былъ человѣкъ больше чѣмъ легкихъ нравовъ, что умеръ онъ на дуэли, т. е. при покушеніи на убійство другого человѣка, что вся заслуга его только въ томъ, что онъ писалъ стихи о любви, часто очень неприличные». Такія сужденія въ устахъ саратовскаго мѣщанина вполнѣ умѣстны, но дико звучатъ со стороны графа, который въ той же статьѣ называетъ нѣсколько выше произведенія Пушкина, за исключеніемъ, впрочемъ, «Бориса Годунова», «истиннымъ искусствомъ», т.-е., по его опредѣленію способнымъ заражать читателя добрыми чувствами (въ чемъ, кстати сказать, и самъ Пушкинъ видѣлъ свою главную заслугу: и долго буду тѣмъ любезенъ я народу, что чувства добрыя я лирой пробуждалъ)…
Знаетъ, конечно, все это графъ Толстой и мнѣніе мѣщанина изъ Саратова приводитъ для вящаго удрученія господъ художниковъ и критиковъ, особенно послѣднихъ, которымъ онъ просто-на-просто заявляетъ, что они — глупы. Одинъ его «пріятель» такъ опредѣлилъ, что такое критики: «критики — это глупые, разсуждающіе объ умныхъ». Авторитетъ пріятеля ему кажется выше и глубже, чѣмъ, напр., авторитетъ Бѣлинскаго, о которомъ во всемъ разсужденіи объ искусствѣ нѣтъ ни единаго слова. Критика повинна въ извращеніи искусства и заниматься ею могутъ только глупцы, и въ подтвержденіе истины этого утвержденія самъ графъ пишетъ длиннѣйшее разсужденіе, которое переполнено критикой современныхъ декадентскихъ произведеній, критикой Вагнера, Бетховена, Пушкина и цѣлаго ряда другихъ произведеній великихъ художниковъ.
Отмѣтивъ рядъ курьезовъ, до того очевидныхъ, что надъ разборомъ ихъ нельзя и останавливаться, укажемъ на вѣрныя и мѣткія сужденія графа, хотя всѣ они не новы. Искусство, говоритъ онъ, какъ и все, подчинено закону эволюціи. И наше искусство не есть послѣдняя его стадія, и ему предстоитъ дальнѣйшее измѣненіе. Еслибъ эту вполнѣ вѣрную мысль графъ примѣнилъ въ своемъ разсужденіи, онъ увидалъ бы, что отдѣленіе искусства отъ религіи было одной изъ стадій развитія, совершившейся подъ вліяніемъ чрезвычайно сложныхъ условій, дѣйствіе которыхъ не пріостанавливается и теперь. То «всенародное» искусство, которое онъ признаетъ въ Греціи, было возможно при условіи рабства, которое снимало заботу о насущныхъ нуждахъ жизни съ народа. Съ уничтоженіемъ рабства, искусство, достигшее высокихъ формъ и значительнаго разнообразія, должно было обособиться, явилось, по выраженію графа, искусство богатыхъ классовъ. «Уничтожьте рабовъ капитала, — замѣчаетъ графъ, — и нельзя будетъ производить-такого утонченнаго искусства», какъ современное искусство богатыхъ.
Это совершенно вѣрно, только ничто не совершается внезапно и никакаа подобная катастрофа не угрожаетъ современному обществу. Созданное имъ искусство вырабатывалось вѣками и не подъ вліяніемъ той или иной теоріи, въ родѣ Баумгартеновской, а явилось созданіемъ всѣхъ условій, при которыхъ жило и развивалось человѣческое общество. Эти условія то же мѣняются, происходитъ медленная, но неудержимая и не предотвратимая эволюція общественнаго строя, подъ вліяніемъ которой мѣняются взгляды, вкусы, желанія, самыя, повидимому, прочно установившіяся понятія, и эта перемѣна, неуловимая и незамѣтная для современниковъ, отражается на искусствѣ, какъ, отражается и на наукѣ, и на религіи. Вернуть искусство къ тому времени, когда оно еще было нераздѣльно слито съ религіей, какъ часть куплета, не мыслимо также, какъ немыслимо вернуть современный строй, опирающійся на крупной промышленности, къ временамъ патріархальнаго быта, съ его замкнутой общиной, мелкими потребностями и враждебностью ко всему, что не принадлежало къ общинѣ. Такое «всенародное» искусство, какое представляется графу въ Греціи, а теперь въ Японіи и Китаѣ, только и возможно при однообразіи общества, еще не разчлененнаго на классы подъ давленіемъ экономической я политической борьбы.
Что современное искусство есть искусство высшихъ классовъ, эта банальная истина, изъ которой, однако, вовсѣ не слѣдуетъ, что оно недоступно народу теперь и никогда не будетъ ему доступно. Насколько такое утвержденіе фактически невѣрно, извѣстно всякому, кто слѣдилъ за развитіемъ того движенія, которое на Западѣ приняло такіе широкіе размѣры подъ именемъ народныхъ университетовъ. Цѣль его — сближеніе народныхъ массъ съ высшимъ искусствомъ и наукой, бывшихъ до сихъ поръ достояніемъ исключительно высшаго класса. Это стремленіе явилось въ странахъ демократическихъ естественнымъ завершеніемъ демократизаціи просвѣщенія. Послѣднее, въ свою очередь, выросло на почвѣ тѣхъ измѣненій, которыя возникли подъ давленіемъ новаго промышленнаго строя. Но не заходя далеко на Западъ, гдѣ литература высшаго класса, его газеты, его живопись, театръ, университетская наука стали въ значительной степени уже теперь доступны рабочему классу, и у насъ, по мѣрѣ роста грамотности, замѣтно такое же стремленіе народа пріобщиться къ тѣмъ умственнымъ сокровищамъ, какими пользуется высшая интеллигенція. И всѣ, пока еще. незначительныя, попытки въ этомъ направленіи дали положительные результаты. Народъ не только понимаетъ лучшихъ нашихъ писателей, композиторовъ, драматурговъ, живописцевъ, но и любить ихъ, хотя и не можетъ еще пользоваться ими въ полной мѣрѣ. Читатель изъ народа поражаетъ необыкновенной чуткостью, съ которой онъ воспринимаетъ все лучшее изъ любимыхъ нашихъ художниковъ. Ему, оказывается, вполнѣ доступны и чувство чести, и патріотизмъ, и даже «влюбленія»[1], какъ и чувство свободы, жажда знанія и чувство борьбы за то, что мы называемъ идеаломъ. «Маноментъ» Пушкину вовсе не представляется ему такимъ чудовищно-нехѣпымъ, какъ саратовскому мѣщанину, столь восхитившему графа. Тѣ милліоны экземпляровъ изданій Пушкина, которыя расходятся теперь по всей Россіи, покупаются, конечно, не однимъ богатымъ классомъ, не господами, а именно рабочимъ людомъ.
Вели теперь представимъ себѣ, что это движеніе только въ зародышѣ, что даже на Западѣ оно началось не далѣе 20—30 лѣтъ назадъ, что развитіе его впереди не ограничено предѣлами, то вполнѣ допустимо такое состояніе общества, при которомъ рабочій читатель явится главнымъ двигателемъ и вдохновителемъ искусства и науки. Какъ отразится такой коренной переворотъ на искусствѣ, теперь даже предвидѣть невозможно. Можно одно сказать съ полной увѣренностью, что это будетъ благодѣтельнымъ переворотомъ прежде всего для искусства. Такъ было всегда, лишь только искусство становилось болѣе демократично, въ смыслѣ большей доступности большему кругу читателей. Ложно-классическая литература была мало доступна кому-либо, кромѣ узкаго круга высшаго общества. Романтическая захватила несравненно болѣе широкіе круги читателей, еще болѣе расширила эти круги реалистическая. Новое искусство, вѣроятно, будетъ дѣйствительно всеобщимъ: но какъ и въ чемъ оно проявится, говорить теперь невозможно и нелѣпо.
Во всякомъ случаѣ, то, что есть лучшаго въ нашемъ теперешнемъ искусствѣ, не будетъ выброшено за бортъ, и врядъ ли кто послѣдуетъ примѣру графа, когда онъ однимъ почеркомъ пера сокрушаетъ все, что не подходитъ подъ его критическую мѣрку. «Только благодаря критикамъ, восхваляющимъ въ наше время грубыя, дикія и часто безсмысленныя произведенія древнихъ грековъ: Софокла, Эврипида, Эсхила, въ особенности Аристофана, или новыхъ Данта, Тассо, Мильтона, Шекспира; въ живописи — всего Рафаэля, всего Микель-Анджело съ его нелѣпымъ „Страшнымъ судомъ“; въ музыкѣ — всего Баха, всего Бетховена съ его послѣднимъ періодомъ, — стали возможны въ наше время Ибсены, Метерлинки, Верлены, Малларме, Пювисъ-де-Жованны, Клингеры, Бёклины, Шнейдеры; въ музыкѣ — Вагнеры, Листы, Берліозы, Брамсы, Рихарды Штраусы и т. п.». Сваливать все и вся въ одну кучу, «не разбираючи лица», можно только руководствуясь правиломъ «своя рука владыка», и такой критическій пріемъ вполнѣ напоминаетъ тѣхъ критиковъ, о которыхъ говорилъ пріятель графа. Насъ беретъ сильное сомнѣніе, видѣлъ ли графъ хоть одно произведеніе, напр., Клингера или Бёклина? Дѣло въ томъ, что къ нѣкоторымъ изъ лучшихъ произведеній перваго вполнѣ примѣнимо требованіе графа религіозности въ искусствѣ: они вполнѣ отвѣчаютъ ему, хотя, конечно, Клингеръ совершенно иначе, чѣмъ графъ Толстой, понимаетъ религіозность. То же и относительно, напр., пейзажей Бёклина, хотя и его религіозность не толстовская. Чувства, которыми заражаютъ оба художника, глубоки и возвышенны, и ужъ никакъ, нельзя причислить обоихъ художниковъ къ числу тѣхъ, кто пишетъ для «потѣхи праздныхъ людей».
Не меньшее сомнѣніе въ искренности графа является, когда онъ начинаетъ перечислять образцы истиннаго искусства, достойные быть сохраненными. Въ истинномъ искусствѣ графъ различаетъ «религіозное и житейское» искусство. Первое распадается на «высшее религіозное искусство, которое прямо и непосредственно передаетъ чувства, вытекающія изъ любви къ Богу и ближнему», и «низшее, которое передаетъ чувства отвращенія, негодованія, презрѣнія къ явленіямъ, противнымъ любви къ Богу и ближнему». Житейское искусство передаетъ «такія чувства, которыя доступны всѣмъ людямъ», и распадается на «высшее житейское искусство, которое доступно и понятно людянъ всего міра всегда и вездѣ: всемірное искусство, и на доступное и понятное всѣмъ людямъ только одного мѣста и времени, всенародное искусство». Къ образцамъ перваго онъ причисляетъ въ области литературы Виктора Гюго — его «Отверженные» и «Les pauvres gens», почти всѣ повѣсти и разсказы Диккенса, «Хижина дяди Тома», Достоевскаго, преимущественно его «Мертвый домъ». Въ живописи онъ указываетъ на жанры Милле, Лермита, Ланглуа. Ко второму роду, житейскому искусству, онъ относитъ, какъ лучшія, еще меньше произведеній, причемъ смиренно замѣчаетъ: «Представляя образцы искусства, которое я считаю лучшимъ, я не придаю особеннаго вѣса своему выбору, такъ какъ я, кромѣ того, что недостаточно свѣдущъ во всѣхъ родахъ искусствъ, принадлежу къ сословію людей съ извращеннымъ ложнымъ воспитаніемъ вкусомъ. И потому могу, по старымъ усвоеннымъ привычкамъ, ошибаться, принимая за абсолютное достоинство то впечатлѣніе, которое произвела на меня вещь въ моей молодости. Называю же я образцы произведеній того и другого рода только для того, чтобы больше уяснить свою мысль, показать, какъ я при теперешнемъ моемъ взглядѣ понимаю достоинство искусства по его содержанію. При этомъ еще долженъ замѣтить, что свои художественныя произведенія я причисляю къ области дурного искусства, за исключеніемъ разсказа „Богъ правду видитъ“, желающаго принадлежать къ первому роду, и „Кавказскаго плѣнника“, принадлежащаго ко второму». Сопоставляя это скромное замѣчаніе съ рѣшительнымъ приговоромъ для Шекспира и Данта, сомнѣваемся, чтобы все это было сказано съ полной вѣрой въ правду своихъ словъ.
Тѣмъ болѣе, что графъ не приводить никакихъ доказательствъ, и потому нисколько не поясняетъ своей мысли. Напр., «Иліаду» и «Одисею» онъ считаетъ произведеніями истиннаго всенароднаго искусства (съ чѣмъ и мы согласны), но какъ оба эти произведенія подходятъ къ установляемому симъ требованію христіанской религіозности — непонятно. Еще менѣе понятно утвержденіе, что исторію Іосифа Прекраснаго съ женой Пентефрія понимаютъ одинаково всѣ народы и дѣти, тогда какъ дѣти ее совсѣмъ не понимаютъ, а равные народы взглянутъ на это весьма различно, смотря по установившимся у нихъ взглядамъ на нравственность.
Но, повторяемъ, невозможно разобраться въ путаницѣ мнѣній графа. Хотя, по его словамъ, онъ 15 лѣтъ думалъ надъ вопросомъ объ искусствѣ, однако, ему не мѣшало-бы и еще подумать. Мало кого убѣдятъ его вѣщанія, многословныя и неосновательныя, его уничтожающіе приговоры, широко расточаемые направо и налѣво. «Я кончилъ эту работу, — говоритъ онъ въ заключеніе, — и какъ ни плохо я ее сдѣлалъ, я надѣюсь, что основная мысль моя о томъ ложномъ пути, на которомъ стало и по которому идетъ искусство нашего общества, и о причинѣ этого, и о томъ, въ чемъ состоитъ истинное назначеніе искусства, вѣрна, и что поэтому трудъ мой не пропадетъ даромъ». Не думаемъ, чтобы надежды графа оправдались. Основная мысль его о необходимости повернуть жизнь назадъ не вѣрна и не осуществима, и искусство будетъ совершать свою медленную эволюцію вмѣстѣ со всѣмъ строемъ вашей соціальной жизни, а этимъ строемъ нельзя вертѣть во всѣ стороны по тѣмъ или инымъ указаніямъ, хотя бы и графа Толстого.
Въ майской книгѣ «Вѣстника Европы» закончилась «Тяга» г. Боборыкина, о которой мы уже говорили (въ февральской книгѣ). Конецъ романа и выводы, къ которымъ приходитъ авторъ, едва ли удовлетворятъ кого. Авторъ остался вѣренъ себѣ до конца и очень выдержанно провелъ основную мысль о возможности примиренія интересовъ деревни и фабрики.
Эту мысль олицетворяетъ въ романѣ Иванъ Спиридоновъ.
Спившійся съ круга и доведенный до гибели, благодаря фабрикѣ, Иванъ Спиридоновъ ѣдетъ въ деревню, гдѣ воскресаетъ къ новой жизни. Оттуда онъ возвращается снова на фабрику, во уже инымъ человѣкомъ. Прежде всего, подъ вліяніемъ деревни, къ сожалѣнію, дѣйствующимъ за кулисами и потому скрытымъ отъ читателя, въ немъ окончательно крѣпнуть и разростаются добрыя сѣмена галомѣвныя въ его душу учительницей, которая все время настраиваетъ своихъ учениковъ, фабричныхъ мальчишекъ, на деревенскій ладъ. Въ деревнѣ онъ «опамятовался», пришелъ въ себя и вдругъ усмотрѣлъ ту пучину мерзости, въ которую его затянула-было фабрика. Но въ тоже время онъ не можетъ обойтись безъ нея, какъ необходимаго средства къ жизни. Онъ видитъ, всѣмъ «нутромъ» чувствуетъ, что только въ деревнѣ истинная жизнь, на своей воли, человѣчная и «по-божески». Мои фабрика имѣетъ хорошія стороны, которыя заключаются въ возможности добывать здѣсь средства, весьма скудныя «по нонѣшнимъ временамъ» въ деревнѣ. И вотъ онъ возвращается съ твердымъ намѣреніемъ «стать человѣкомъ». Въ глазахъ фабричнаго начальства онъ живо возстановляетъ свой престижъ хорошаго, дѣльнаго рабочаго, и мы его снова застаемъ на фабрикѣ уже смотрителемъ одного изъ отдѣленій, предсѣдателемъ общества трезвости и вообще однинъ изъ почетныхъ представителей рабочаго люда. Какъ все это произошло, читатель не видитъ и. долженъ вѣрить на слово автору, что таково благодѣтельное вліяніе деревни. Мы такъ много слыхали на эту тему, что новое повтореніе того же у г. Боборыкина уже не производитъ ни малѣйшаго впечатлѣнія. Бываетъ, конечно и это, но разъ авторъ не показалъ намъ самаго процесса и самъ же раньше устами того же Спиридонова кое-что поразсказалъ о деревенскомъ укладѣ, не вяжущееся съ благотворнымъ перерожденіемъ его героя, то читателю остается только подивиться такому перевороту и возложить его всецѣло на отвѣтственность г. Боборыкина.
Въ послѣдней части романа Иванъ Спиридоновъ вполнѣ оформился, сложился и, дѣйствительно, сталъ человѣкомъ. Онъ счастливо выбираетъ себѣ невѣсту и окончательно созидаетъ планъ будущихъ отношеній деревни и фабрики. «Тяга» послѣдней къ себѣ получаетъ совсѣмъ ясную и строго опредѣленную тенденцію, которую авторъ многократно высказываетъ устами Ивана. «Кто имѣетъ хоть мало-мальскую возможность въ-деревнѣ обзавестись домкомъ — не слѣдуетъ ему идти въ дворники и наживаться на счетъ постояльцевъ», философствуетъ Иванъ, отказываясь принять фабричный домъ, который ему предлагаютъ съ выплатой на срокъ. «А безъ этого никакъ нельзя выплачивать помѣсячно по, пятнадцати рублей». Собесѣдникъ не безъ основанія замѣчаетъ, что и въ деревнѣ приходится хозяину съ работниками маяться.
« — Нѣтъ, здѣсь дѣло чистое, — остановилъ его Иванъ, — коли мнѣ одному или со своими не подъ силу управляться и въ полѣ, и дома — я нанимаю батрака. Съ нимъ маюсь, это случается; но я на немъ не жильничаю. По положенію, столько-то жалованья и харчи. Опять же онъ, хоть и крестьянинъ, однако не мой прямой товарищъ, не такой же рабочій, какъ и я».
Иванъ большой резонеръ и болтунъ, но авторъ, можетъ быть, безсознательно вскрываетъ въ его рѣчахъ сущность буржуазныхъ устоевъ деревни, гдѣ «хозяинъ» и «батракъ» понимаютъ себя не какъ «товарищи». Иванъ стѣсняется «жильничать» съ рабочими, потому что они какъ ни какъ все же товарищи, его что-то стѣсняетъ въ этихъ отношеніяхъ, вырабатываемыхъ совмѣстной работой на фабрикѣ у одного станка, хотя бы онъ былъ и «набольшимъ». Деревня не знаетъ такихъ тонкостей, здѣсь дѣло «чистое»: нанялся — продался, «жалованье и харчъ по положенію», а все остальное врозь. Идиллія братскихъ отношеній въ деревнѣ настолько уже немыслима, такъ вскпылась и очистилась, что теперь уже трудно не замѣчать вполнѣ грубыхъ капиталистическихъ отношеній, возникшихъ на почвѣ общины и міра. И именно въ деревнѣ эти отношенія получаютъ голый, ничѣмъ не прикрытый характеръ, потому что здѣсь мы ихъ застаемъ in statu nascendi, какъ выражаются химики, — въ моментъ вылупливанія изъ мірскаго яичка, когда всѣ другія побочныя отношенія, возникающія со временемъ при болѣе развитомъ промышленномъ строѣ, еще не успѣли здѣсь сложиться.
Не останавливаясь, однако, на этомъ явленіи, слишкомъ простомъ и ясномъ, чтобы о немъ распространяться, вернемся къ двойственной системѣ Ивана, мечтающаго примирить деревню съ фабрикой. Вотъ какъ онъ выясняетъ эту систему своей бывшей учительницѣ, «наставницѣ» Надеждѣ Николаевнѣ, заведующей фабричной школой.
" — Моя будущая женушка весьма одобряетъ мое желаніе, когда, годика черезъ два, что ли, мы совсѣмъ справимъ свою избушку въ Ляховѣ, обзаведемся скотомъ и наладимъ полевое хозяйство — имѣть тамъ болѣе прочную осѣдлость.
" — То есть, какъ же это? Покончить съ фабрикой?
" — Нѣтъ… Зачѣмъ? Фабрика, по моему разумѣнію, деревнѣ не вредитъ. Даже напротивъ. Вотъ вамъ на лицо — хотя бы насъ взять съ Пелагеей. И ее, и меня фабрика людьми сдѣлала. Безъ нея я бы подъ вашимъ попеченіемъ не бывалъ. И цѣна намъ была-бы другая. Отъ деревенскаго дѣла я никогда не отвращался… Такъ вотъ и надумали мы, годика черезъ два, работать здѣсь съ Михайлова дня до Страстной недѣли. А остальное время — крестьянствовать!
" — Что жъ! это прекрасно! Вы даже мою мысль предвосхитили, Иванъ Прокофьичъ, — воскликнула Воскресенская. — Но тогда вы уже не можете исправлять вашу теперешнюю должность смотрителя.
" — Само собой, Надежда Николаевна, и никакого я объ этомъ сокрушенія имѣть не буду. Даже наоборотъ. Мнѣ такія должности смотрителя, или опять подмастерья — не по нутру. Натуры я своей срывчатой передѣлать не могу, а тутъ одинъ соблазнъ — превысить свою власть. Ну, въ подмастерьяхъ все еще при томъ же коренномъ своемъ дѣлѣ остаешься; а. смотритель — въ родѣ приказчика. Богъ съ нимъ и съ жалованьемъ! Мы съ Нашей по честному — она ткачихой, я опять ткачемъ — будемъ здѣсь у станковъ стоять — съ Михайлова дня до Пасхи…
« — Планъ чудесный! — также горячо выговорила Воскресенская».
Планъ, дѣйствительно, чудесный для того, кто, какъ Иванъ Спиридоновъ, можетъ обзавестись въ деревнѣ собственнымъ домомъ, скотомъ и прочимъ хозяйствомъ до батрака включительно. Вполнѣ понятно увлеченіе фабричной наставницы такимъ планомъ объединенія фабрики и деревни, причемъ всѣ довольны: деревня имѣетъ подспорье въ видѣ фабричнаго заработка, «отъ Михайлова дня до Пасхи», а фабрика — трезвыхъ, степенныхъ деревенскихъ «хозяевъ». Но если бы современная деревня вся состояла изъ Ивановъ Спиридоновыхъ, настоящихъ хозяйственныхъ крестьянъ, то какая сила заставила бы ихъ идти на фабрику? На фабрику гонитъ нужда, удовлетворить которую деревня не можетъ, а хозяйственные мужички, да еще имѣющіе батрака, не пойдутъ и не идутъ на фабрику, не представляющую ничего привлекательнаго для человѣка, сколько-нибудь обезпеченнаго. И потому чудесный планъ Ивана хорошъ исключительно для него и невыполнимъ для всей массы фабричнаго населенія, для которой только и мыслима дилемма или фабрика съ ея тяжкимъ трудомъ, или голодъ въ деревнѣ.
Иванъ — одинъ изъ типовъ фабричнаго, вовсе не исключительныхъ по существу. Связь съ деревней удерживаетъ его отъ окончательнаго перерожденія въ одного изъ фабричныхъ столповъ, въ образѣ ли смотрителя, или приказчика, или старшаго мастера. Авторъ крайне искусственно извлекаетъ его изъ фабричнаго «котла» и пересаживаетъ на деревенскую ниву, съ которой у него съ дѣтства порваны кровныя нити. Тѣмъ болѣе, что въ романѣ всѣ интересы Ивана на фабрикѣ. Онъ основываетъ при содѣйствіи начальства общество трезвенниковъ, увлекается имъ, и хотя терпитъ пораженіе при вторичномъ избраніи въ предсѣдатели, но не теряетъ интереса къ общественной жизни, группирующейся около общества, съ театромъ, библіотекой, и затѣваемой ямъ кассой взаимопомощи. И мы вполнѣ понимаемъ, когда общество его увлекаетъ, живо затрагиваетъ возникающей въ немъ борьбой, дающей пищу самолюбію. Что онъ будетъ дѣлать въ деревнѣ, этого мы не видимъ и склонны думать, что «чудесный планъ» на дѣлѣ окажется невыполнимымъ даже и для Ивана. Разрываться между деревней и фабрикой окажется невозможнымъ, и какая «тяга» преодолѣетъ — въ деревню или на фабрику, — вопросъ вполнѣ ясный: разбуженные общественные инстинкты окончательно притянуть его на фабрику, гдѣ дѣятельная и незаурядная личность Ивана находитъ имъ пищу и удовлетвореніе. Онъ просто «буржуй» въ періодѣ формировки, и только, который на почвѣ деревенскихъ устоевъ превратился бы въ обычнаго кулака. На фабрикѣ изъ него выработался не рабочій, а именно «буржуй», какъ его называетъ въ романѣ одно лицо.
Несравненно болѣе исключительнымъ типомъ является Антонъ Меньшовъ. Иванъ человѣкъ настоящаго, въ которомъ онъ живетъ, дѣйствуетъ, созидаетъ. Меньшовъ — человѣкъ безъ почвы, для котораго нѣтъ настоящаго, нѣтъ и будущаго. Для него не существуетъ никакихъ общихъ интересовъ, онъ могъ бы создать личное благополучіе, если бы его не одолѣвали столкновенія съ окружающимъ обществомъ, не признающимъ его превосходствъ. Онъ не выноситъ высокомѣрнаго къ себѣ отношенія, не мирится съ пренебреженіемъ къ его таланту, который фабрика желаетъ подчинить требованіямъ спроса. Онъ, поэтому, нигдѣ не уживается, всюду чувствуетъ себя чужимъ, всѣхъ возбуждаетъ противъ себя и самъ ко всему относится-враждебно, намѣренно цинично, и съ проклятіемъ покидаетъ этотъ міръ, внушающій ему только отвращеніе. «Нѣтъ! не хочетъ онъ жить ни больнымъ, ни здоровымъ! Все ему ужасно опостылѣло, и здѣсь, и вездѣ. А пуще всего — вонъ та „орава“ (рабочихъ), сбѣжавшаяся на архіерейскую службу, устроенную по ея заказу. Какой идіотъ, какой безумецъ способенъ полагать душу свою за это „полумужичье“, съ его дремучимъ двоевѣріемъ, грязью, грубостью и наслѣдственнымъ холопствомъ?» Онъ самъ признаетъ, что для него нѣтъ ничего. Онъ противъ всѣхъ: противъ хозяевъ, зачѣмъ они хозяева, а онъ — рабочій, противъ рабочихъ — зачѣмъ они, рабочіе, глупы, тупы, невѣжественны и дики, онъ же — интеллигентный человѣкъ, вынужденный силою вещей жить среди нихъ. У него нѣтъ вѣры ни во что, и когда его сваливаетъ болѣзнь (аневризмъ сердца), онъ ускоряетъ смерть самоубійствомъ, чтобы показать «этимъ дуракамъ», что онъ ея не боится. Еще меньше онъ вѣритъ въ «человѣчество», и въ коротенькой сценкѣ между нимъ и человѣкомъ «со стороны», «полагающимъ свои надежды въ рабочемъ сослрвіи», Меньшовъ ядовито замѣчаетъ по поводу своей предстоящей смерти: «Вамъ же, господа, лучше… Для васъ Антонъ Меньшовъ — сугубо вредный человѣкъ… Хуже всякаго гасильника…»
Между этими двумя крайними представителями фабричнаго быта — «буржуемъ», выбивающимся въ люди, и анархистомъ, за кого себя считаетъ Меньшовъ, — колышется въ романѣ крайне неясная и неопредѣленная рабочая масса, среди которой смутно намѣчаются болѣе опредѣленные типы рабочихъ. Напримѣръ, противникъ Ивана и его конкуррентъ на мѣсто предсѣдателя въ обществѣ трезвости, Бобровъ, выдающійся рабочій, пѣвецъ и актеръ, съ извѣстными общественными инстинктами, влекущими его къ общественной дѣятельности, къ борьбѣ за то, что онъ считаетъ своимъ правомъ. На этой почвѣ онъ выступаетъ противъ Ивана, когда тотъ слишкомъ нарушаетъ уставъ общества трезвости. Изъ всей массы членовъ онъ одинъ ясно понимаетъ, что уставъ есть законъ, дающій опредѣленныя права членамъ. «Тутъ, братцы, дѣло не во мнѣ. Не Бобровъ, не Ивановъ, не Сидоровъ тутъ замѣшаны, а ваши права. Общество ваше совсѣмъ новое. Существуемъ мы какой-нибудь годъ. И вотъ уже заводятся у насъ порядки, какихъ нельзя одобрить». Это сознаніе права рѣзка выдѣляетъ Боброва и дѣлаетъ его, по замыслу автора, настоящимъ представителемъ рабочей массы. Но фигура его не закончена, не ясна, и для читателя не видно, что собственно направляетъ Боброва въ его дѣятельности и какія онъ имѣетъ цѣли впереди, — словомъ, онъ только эмбріонъ, изъ котораго сформируется человѣкъ будущаго.
Романъ обрывается стачкой, о которой сказано нѣсколько словъ. Для общей картины фабричной жизни этого, конечно, недостаточно, но для романа самая стачка и не нужна, потому что съ благополучіемъ Ивана Спиридонова и смертью Меньшова исчезаетъ интересъ къ нему. «Тяга» фабрики остается въ концѣ концовъ не уясненной, романъ ее только отмѣчаетъ, какъ несомнѣнный фактъ. Фабрика и деревня противопоставлены, какъ два огромныхъ фактора въ современномъ строѣ, и нужно пригнать большимъ достоинствомъ романа объективное отношеніе автора къ обоимъ, безъ подчеркиваній и нарочитыхъ симпатій въ ту или иную сторону. Недостатокъ крупнаго художественнаго таланта не позволилъ г. Боборыкину создать цѣльную, большую картину. Помѣшали этому, можетъ быть, и нѣкоторыя постороннія обстоятельства. Кромѣ того, самая «тяга» фабрики, какъ явленіе, далеко еще не сложившееся, не могла выразиться въ строгихъ, ясныхъ формахъ, какъ, напр., деревенскій бытъ, что и должно было отравиться неопредѣленностью впечатлѣнія, какое выносишь изъ романа. Какъ бы то ни было, «Тяга» г. Боборыкина самое интересное и живое произведеніе въ беллетристикѣ текущаго года.
Рѣдкая книга имѣла у насъ за послѣдніе годы такой успѣхъ, какъ трудъ г. Джаншіева «Изъ эпохи великихъ реформъ», выдержавшій въ теченіе 5 лѣтъ селѣ изданій. Съ каждымъ новымъ изданіемъ книга росла, и изъ сравнительно небольшого объема достигла 896 текста + 70 страницъ введенія, или 60 листовъ слишкомъ убористой печати. Каждое новое изданіе являлось съ существенными дополненіями, съ новыми главами, новыми замѣчательными документами и въ высшей степени интересными примѣчаніями, такъ что въ послѣднемъ изданіи читатели имѣютъ дѣйствительно настоящую исторію эпохи шестидесятыхъ годовъ въ увлекательномъ я чрезвычайно доступномъ, простомъ изложеніи. Можно сказать, что успѣхъ книги г. Джаншіева вполнѣ отвѣчалъ росту того интереса, какой представляло ея содержаніе.
По мѣрѣ того, какъ мы отодвигаемся назадъ отъ этого времени, столь богатаго людьми, дѣлами, надеждами, — выясняется въ глазахъ потомства неизмѣримое историческое значеніе эпохи, которая вдали временъ вырисовывается все величественнѣе, грандіознѣе и строже, рельефнѣе и мощнѣе, подобно громадной цѣпи, горъ на отдаленномъ горизонтѣ среди голой, выжженной степи, унылой, ровной к безжизненной. Солнце уже давно закатилось, угрюмыя тѣни давно уже легли у подножія, а снѣговыя вершины гигантскихъ отроговъ долго еще сіяютъ лучезарнымъ блескомъ, неудержимо привлекая къ себѣ усталые отъ однообразія степи взоры.
Есть что-то удивительно бодрое, возвышающее и живительное въ исторіи тѣхъ рѣдкихъ моментовъ, когда духъ времени получаетъ особую силу проявленія, когда каждая мелочь въ общественной жизни народа получаетъ необыкновенную силу и. яркость. Такіе моменты подымаютъ упавшій духъ, внушаютъ вѣру въ человѣчество, въ силу правды и въ конечную побѣду ея надъ насиліемъ и мракомъ. И вотъ почему такія книги, какъ «Эпоха великихъ реформъ» г. Джаншіева, привлекаютъ къ себѣ читателя, даже помимо высокихъ достоинствъ ея изложенія. Охватить эту эпоху съ такой полнотой, такъ прочувствовать ее и передать это чувство читателю, лишенному возможности углубляться въ тяжелыя спеціальныя изслѣдованія, — трудъ, достойный того успѣха, какой встрѣтила ига книга, въ которой съ равнымъ вниманіемъ и любовью отмѣчена и освѣщена каждая реформа, каждый эпизодъ этого незабвеннаго времени.
На одномъ изъ этихъ эпизодовъ, болѣе близкомъ для каждаго человѣка, прикосновеннаго къ литературѣ мы остановимъ вниманіе читателя. Эпизодъ этотъ — цензурная реформа и первые шаги печати, призванной тогда къ новой жизни. И самъ по себѣ эпизодъ интересенъ и по тѣмъ результатамъ, какіе отъ него остались.
Въ предшествующую эпоху, особенно послѣ 1848 года, положеніе печати было невыносимо. То, что понимается подъ словомъ «печати», почти не существовало, если не считать одной полу-оффиціальной газеты да двухъ-трехъ журналовъ, влачившихъ жалкое существованіе, при постоянно угрожавшей перспективѣ погибнуть. Наступившее вслѣдъ за крымской войной общее оживленіе, дѣятельный и живой духъ, двигавшій всѣмъ и всѣми, не могъ не отравиться прежде всего на печати, которая сразу ожила, приняла самое живое участіе въ разработкѣ важнѣйшихъ вопросовъ и самимъ правительствомъ была признана, какъ полезный и необходимый въ жизни государства элементъ, проявившій свое значеніе въ особенности въ дѣлѣ крѣпостной и судебной реформъ.
«Участіе печати въ разработкѣ крестьянскаго вопроса, — говоритъ г. Джаншіевъ, — осуществившееся благодаря de facto допущенной значительной свободы, не только сдѣлало для всѣхъ очевиднымъ первостепенное общественное значеніе ея, но съиграло и другую роль чисто техническаго свойства. Правительство, никогда прежде не слыхавшее свободнаго слова и такъ сильно противъ него предубѣжденное, сдѣлало первый опытъ выслушиванія независимаго общественнаго мнѣнія». Опытъ былъ благопріятенъ и рѣшилъ до извѣстной степени судьбу печати. Необходимость цензурной реформы признана была настоятельной, и вопросъ о пересмотрѣ законовъ о печати не сходилъ съ очереди съ самаго начала царствованія Александра II. Сначала явился проектъ министра Ковалевскаго въ 1859 г., носившій настолько смѣшанный и не самостоятельный характеръ, что одинъ изъ авторитетнѣйшихъ людей того времени, гр. Блудовъ, находилъ лучше вернуться къ уставу 1828 г., который до извѣстной степени «не препятствовалъ развитію умственныхъ силъ народа и выраженію общественнаго мнѣнія». Проектъ Ковалевскаго былъ возвращенъ, и разработка вопроса приняла болѣе широкіе размѣры. «Собраны были матеріалы по исторіи законодательствъ о печати у насъ и за границей, дозволено было въ печати обсужденіе лучшаго устройства цензуры и разрѣшено литераторамъ высказать свои соображенія по этому предмету». Вопросъ переживалъ разныя превратности, пока, наконецъ, не былъ выработанъ проектъ гр. Валуева, встрѣтившій сильную критику среди государственныхъ дѣятелей той эпохи. Самое главное нововведеніе заключалось въ освобожденіи части литературы (книгъ объемомъ до 20 листовъ, издаваемыхъ въ столицахъ) и періодическихъ столичныхъ изданій, съ особаго разрѣшенія министра, отъ предварительной цензуры. Для повременныхъ изданій устанавливался залогъ, и они подвергались, сверхъ наказанія по суду, административнымъ взысканіямъ, въ видѣ предостереженій отъ министра. Преслѣдованіе книгъ могло быть только судебное, причемъ дѣла о нарушеніи законовъ о печати подлежали суду присяжныхъ. Главныя возраженія были противъ смѣшенія судебныхъ и административныхъ взысканій. Благодаря этой критикѣ, проектъ былъ принятъ какъ «переходная мѣра», въ видѣ временныхъ правилъ, притомъ съ нѣкоторыми измѣненіями. Такъ, вмѣсто 20 листовъ, для безцензурныхъ книгъ опредѣлено 10.
Понятно, съ какимъ облегченнымъ сердцемъ встрѣтила печать новый законъ, установившій опредѣленныя до извѣстной степени гарантіи ея существованія. Любопытно, какъ за краткій промежутокъ, протекшій съ начала царствованія, выросла періодическая печать. Въ 1862 г., по свѣдѣніямъ главнаго управленія по дѣламъ печати, было въ Россіи 301 періодическое изданіе, въ томъ числѣ частнымъ лицамъ принадлежало 124, изъ коихъ 70 политическаго содержанія.
Законъ 6 апрѣля 1865 г. вступилъ въ силу 4-го сентября того же года. Въ первыхъ нумерахъ столичной безцензурной печати сказалась глубокая радость и въ то же время рѣдкая сдержанность, что особенно сказывается въ отзывахъ петербургской печати. Московскія газеты проявили боныпе экспансивности. Катковъ въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» писалъ: «Отнынѣ печать наша находится на твердой почвѣ закона и не подлежитъ произволу, который и при самыхъ лучшихъ условіяхъ никогда не можетъ замѣнить то, что называется закономъ, то, что называется справедливостью и въ чемъ состоитъ истинный смыслъ того, что называется свободою». Разъясняя далѣе значеше новаго юридическаго положенія печати, «Московскія Вѣдомости» съ удареніемъ указывали, что «свобода печати не есть интересъ тѣснаго круга литераторовъ и издателей, а великій интересъ цѣлой страны; это — политическое право, даруемое цѣлому народу».
Самое горячее привѣтствіе новый законъ встрѣтилъ въ «Днѣ» Ивана Аксакова. Еще раньше онъ высказывался за свободу печати, говоря, что «просторъ слова нужнѣе всѣхъ реформъ послѣ освобожденія 20-ти милліоновъ русскихъ крестьяхъ, нужнѣе и земскихъ и другихъ учрежденій, ибо въ немъ, въ этомъ просторѣ, заключается условіе жизненности для всѣхъ этихъ учрежденій, и безъ него они едва ли взойдутъ». Привѣтствуя новый законъ въ горячей и прочувствованной статьѣ, Аксаковъ останавливается на прежнихъ цензурныхъ порядкахъ и ставитъ имъ въ вину то, что они вносили кривду въ область печатнаго слова. «Самое слово искривилось; авторъ думалъ не о томъ, чтобы какъ можно яснѣе выразить свою мысль, а только, о томъ, чтобы протащить ее контрабандою; отсюда условный языкъ, чтеніе между строкъ». Чтобы устранить этотъ вредъ, говоритъ «День», нуженъ «не мерцающій, не мигающій, а прочный свѣтъ свободы, нужно, чтобы даруемая свобода печати стала дѣйствительною правдою, а не подобіемъ».
Развивая свою мысль, Аксаковъ пишетъ:
«Подобіе правды! Неужели нимъ еще не надоѣло подобіе? Всмотритесь пристальнѣе кругомъ себя, что вы увидите? Толпу призраковъ, тѣней, или вѣрнѣе сказать, подобій; вы окружены подобіемъ всего живого, дѣйствительнаго, реальнаго, но только подобіемъ, а вовсе не самымъ этимъ живымъ, дѣйствительнымъ, реальнымъ. Все у насъ существуетъ будто бы; ничто не вяжется серьезнымъ, настоящимъ, а имѣетъ видъ чего-то временнаго, поддѣльнаго, показного, и все это отъ самыхъ мелкихъ явленій до крупныхъ. У насъ будто бы есть и законы, и даже пятнадцать томовъ Свода Законовъ, обнимающихъ всѣ отрасли управленія, регламентирующихъ всѣ отрасли отправленія государственной и общественной жизни, а между тѣмъ половина этихъ управленій вовсе не существуетъ, а законы не уважаются. У насъ есть очень либеральныя учрежденія, такія либеральныя, что либеральнѣе ихъ нѣтъ въ цѣлой Европѣ; но и это все будто бы… Мы чуть не восторженно привѣтствовали отмѣну тѣлесныхъ наказаній; но однако же лишены права сказать, что тѣлеснаго наказанія нѣтъ въ Россіи: его будто бы нѣтъ, и дѣйствительно нѣтъ по суду, но оно есть, да и еще въ канемъ широкомъ размѣрѣ, налагаемое по усмотрѣнію полицейской власти… Подобіе правосудія, подобіе муниципалитетовъ, подобіе самоуправленія, подобіе просвѣщенія, подобіе пауки, подобіе классическаго образованія, подобіе университетовъ, подобіе либерализма, прогресса, независимости церкви, порядка, общественной силы, общественныхъ дѣйствительныхъ интересовъ, общественнаго мнѣнія, подобіе самостоятельности у публицистовъ, подобіе правды въ отчетахъ, подобіе жизни»…
Новый законъ, надѣется «День», дастъ возможность печати говоритъ не подобіе правды, а всю правду. "Этотъ недостатокъ правдивости въ русскомъ обществѣ, эта непривычка высказывать свою мысль со всею откровенностью, во всей ея полнотѣ, безъ унизительныхъ для нея двусмысленностей, оговорокъ, иносказаній, затрудняетъ не только развитіе нашей общественности, но и ходъ государственныхъ отправленій.
Радостное настроеніе продолжалось, однако, недолго, и уже черезъ двѣ недѣли, 18 сентября, было дано первое предостереженіе «Петерб. Вѣдомостямъ», въ лицѣ ихъ редактора Корша, за статью о выпускѣ 5 % билетовъ второго внутренняго займа, какъ «колеблющую государственный кредитъ своимъ неосновательнымъ мнѣніемъ». Вся столичная пресса встрѣтили это предостереженіе Протестомъ. Во главѣ шли «Московскія Вѣдомости». Катковъ сильно и остроумно разбиралъ несостоятельность мотивовъ. «Неужели государственной кредитъ есть вещь такая колеблющаяся, — ядовито писалъ онъ, — что подъ вліяніемъ неосновательнаго, ошибочнаго, даже вопіюще нелѣпаго сужденія той или иной независимой газеты онъ подвергается колебанію? Отъ свойства сужденій газеты зависитъ ея собственный, а не государственный кредитъ».
Затѣмъ уже предостереженія шли безъ перерыва, и въ 2 года ихъ было дано 24. Рядомъ съ ними шли и судебныя преслѣдованія, большинство которыхъ, окончилось оправданіемъ, Въ теченіе двухъ лѣтъ было возбуждено 16 судебныхъ преслѣдованій противъ различныхъ изданій, причемъ по 7-ми обвиненіямъ прокурорскій надзоръ не усмотрѣлъ даже состава преступленія, по 4—судъ вынесъ оправдательныя рѣшенія и лишь по 5 состоялись обвинительные приговоры.
Всего съ 1865 г. по 1880 г. было дано 177 предостереженій и сдѣлано 52 пріостановки.
Таковъ этотъ интереснѣйшій эпизодъ изъ эпохи великихъ реформъ, когда печать въ теченіе десяти лѣтъ, съ 1856 по 1866 г. переживала критическій моментъ, нѣсколько разъ пользовалась почти полной свободой, то снова висѣла на волоскѣ, пока, наконецъ, не былъ созданъ порядокъ, существующій въ общихъ чертахъ до сихъ поръ, съ нѣкоторыми, впрочемъ, существенными измѣненіями. Реформа печати въ шестидесятые годы явилась необходимымъ дополненіемъ остальныхъ реформъ, и если не дала того, чего ожидала и надѣялась печать, все же расширила предѣлы печати и содѣйствовала значительному ея росту, вызванному развитіемъ всей русской, государственной и общественной жизни.,
Въ книгѣ г. Джаншіева эта глава принадлежитъ въ числу наиболѣе любопытныхъ, но особое значеніе и интересъ, повторяемъ, эпизодъ съ реформой печати получаетъ въ связи со всѣмъ остальнымъ неисчерпаемымъ богатствомъ книги.
- ↑ Относительно «влюбленія», впрочемъ, лучше всего свидѣтельствуютъ народныя пѣсня, въ которыхъ «влюбленіе» занимаетъ главное мѣсто.