КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.
правитьИзъ вышедшихъ за послѣднее время сочиненій по изящной словесности, посвященныхъ разбору виднѣйшихъ ея представителей, «Литературныя характеристики» г-жи Венгеровой заслуживаютъ преимущественнаго вниманія. Интересъ этихъ характеристикъ заключается для русскаго читателя въ новизнѣ ихъ, помимо взглядовъ самого автора, съ которыми можно соглашаться или нѣтъ, смотря по личнымъ вкусамъ и настроеніямъ. Г-жа Венгерова задалась цѣлью, очень почтенною и весьма своевременною, познакомить читателей съ новыми теченіями въ западной литературѣ и искусствѣ, прослѣдивъ ихъ въ произведеніяхъ болѣе выдающихся писателей и художниковъ различныхъ народовъ. «Въ Западной Европѣ, — говоритъ она, — выросло и окрѣпло во второй половинѣ вѣка искусство, создавшее положительные идеалы и поднявшее тѣмъ самымъ уровень духовной жизни. Изучая поэтовъ и художниковъ, стоящихъ во главѣ идеалистическаго творчества, мы увидимъ, енолъ плодотворнымъ оказалось оно въ художественномъ отношеніи. Кромѣ того, эстетическіе и философскіе идеалы, отравившіеся въ искусствѣ, оказали также значительное вліяніе и на общественную жизнь. Въ Англіи развитіе означеннаго искусства и отвлеченной поэзіи прерафаелитовъ идетъ рука объ руку съ освободительнымъ движеніемъ рабочаго класса, и однимъ изъ самыхъ выдающихся поэтовъ является Вилльямъ Моррисъ, герой народныхъ митинговъ и рабочихъ движеній. Въ Германіи новѣйшимъ представителенъ идеалистическаго творчества, признающаго въ красотѣ основной принципъ жизни, является Гергардъ Гауптнанъ, ревностный защитникъ рабочаго пролетаріата. Еще болѣе рѣзкій примѣръ того, что идеалисты-художники являются въ то же время учителями жизни, представляетъ собой творчество Ибсена, который началъ походъ противъ условной нравственности не имя болѣе глубокаго этическаго отношенія къ жизни».
Развитію этой основной мысли посвященъ рядъ очерковъ, начинающихся съ англійскаго поэта-художника Розетти и заканчивающихся характеристиками средневѣковыхъ писателей і живописцевъ, Данте и Боттичелли, съ которыми авторъ устанавливаетъ идейную связь у современныхъ намъ идеалистовъ-художниковъ. Имена Розетти, Морриса, Уайльда, Мередита, Броунинга и В. Блека, ничего не говорятъ, конечно, уму и сердцу огромнаго большинства читателей, и хотя въ своемъ рвеніи представить ихъ возможно значительнѣе и выше, для чего г-жа Венгерова не жалѣетъ красокъ, — авторъ заходить подчасъ слишкомъ далеко, — тѣмъ не менѣе, взятая въ совокупности вся эта галлерея интересныхъ незнакомцевъ производитъ впечатлѣніе довольно внушительное. Несомнѣнная, выдающаяся талантливость каждаго изъ нихъ, на ряду съ чѣмъ-то болѣзненнымъ, какъ въ ихъ жизни, такъ и въ произведеніяхъ, поражаютъ читателя, предъ которымъ какъ бы открывается странный міръ туманныхъ, колеблющихся образовъ, то уродливыхъ и отталкивающихъ, вродѣ Уайльда, то привлекательныхъ и одаренныхъ своеобразной красотой, какъ Розетти или Моррисъ. Всѣ эти писатели и живописцы удаляются отъ жизни, замываются въ тѣсномъ кругѣ единомышленниковъ, долго остаются извѣстными только имъ и лишь теперь, по словамъ г-жи Венгеровой, получаютъ вліяніе, распространеніе и извѣстность. Словомъ, съ ними происходитъ исторія если не гонимыхъ пророковъ, открывающихъ новые міры, потому что никто ихъ не гналъ и не преслѣдовалъ, то все же нѣчто въ этомъ родѣ. Самое происхожденіе, возникновеніе этого «новаго теченія», полу-мистическаго, полу-чувственнаго, чего отнюдь не отрицаетъ авторъ, хотя все вмѣстѣ и величаетъ «идеалистическимъ». — Г-жа Венгерова относитъ въ Англію, объясняя отчасти ея климатическими условіями. «Въ осенніе дни на улицахъ Лондона можно иногда наблюдать странное зрѣлище. Прозрачное, свѣтлое утро неожиданно смѣняется около полудня туманомъ, застилающимъ мало-по-малу весь городъ легкой дымкой, окрашенной въ теплый желтый цвѣтъ. Контуры домовъ, очертанія лицъ прохожихъ, перспектива улицъ и парковъ исчезаютъ въ сгущающейся пеленѣ, но въ воздухѣ не чувствуется сырости, тротуары совершенно сухи; вокругъ разлитъ не мракъ зимнихъ туманныхъ дней, а фантастическій желтоватый свѣтъ, придающій всему какой-то сказочный и вмѣстѣ съ тѣмъ торжественный видъ. Дѣловитый, суетливый городъ утрачиваетъ свой озабоченный, будничный характеръ; монотонные, наводящіе уныніе своимъ казарменнымъ видомъ ряды домовъ не окаймляютъ болѣе безконечно длинныхъ улицъ; ихъ мѣсто заступили волнистыя линіи тумана, озареннаго изнутри солнечнымъ свѣтомъ и за этими смутными очертаніями воображенію рисуются идеально прекрасныя зданія. Окутанная золотистой дымкой даль манитъ своимъ таинственнымъ видомъ, а отсутствіе уличнаго гула, теряющагося въ туманномъ воздухѣ, увеличиваетъ странную торжественность зрѣлища. Изъ прозрачной мглы выдѣляются ежесекундно смутныя очертанія человѣческихъ фигуръ, пошлыхъ и сѣрыхъ при яркомъ свѣтѣ, но совершенно преображенныхъ волшебнымъ освѣщеніемъ сухого и нѣжнаго осенняго тумана».
Эту, очень мило написанную картину туманнаго лондонскаго дня можно цѣликомъ примѣнить, какъ иллюстрацію, къ характеристикѣ символизма, дѣлаемой г-жей Венгеровой. Не смотря на все ея усиліе дать намъ проникнуть въ глубь всѣхъ этихъ Розетти, Уайльдовъ, Блэковъ и Броунинговъ, они представляются читателямъ закутанными въ туманъ своихъ неясныхъ мыслей, смутныхъ образовъ и болѣзненно-чувственныхъ настроеній. Двѣ черты рѣзко выступаютъ въ нихъ сквозь этотъ туманъ, черты, крайне характерныя для всего новаго теченія, которое г-жа Венгерова довольно смѣло величаетъ «вторымъ возрожденіемъ». Черты эти часто отрицательныя — отсутствіе силы и того, что мы бы назвали вмѣстѣ съ Гюйо общественнымъ элементомъ.
Каждый изъ взятыхъ г-жей Венгеровой представителей «второго возрожденія» носитъ на себѣ печать какой-то дряблости, чего-то старческаго, дряхлаго, что въ соединеніи съ запахомъ мускуса, которымъ отдаетъ ихъ чувственная фантазія, составляетъ нѣчто весьма неидеальное. Вотъ, напр., описаніе «геніальнѣйшаго произведенія нашего вѣка» (по выраженію автора), Астарты, картины Розетта. «Малоазійская Астарта, прародительница Венеры, является богиней любви, созданной изъ безпокойныхъ порывовъ, въ которыхъ элементы божественнаго и чувственнаго не сливаются, а существуютъ одинъ на ряду съ другимъ какъ символы высочайшаго религіознаго экстаза и самаго глубокаго паденія, одинаково возможныхъ для человѣка, одинаково понятныхъ въ немъ… Длинная, изгибающаяся какъ стебель цвѣтка шея, полныя страстныя губы, „отягощенныя любовью“, какъ говоритъ Розетти въ сонетѣ, посвященномъ картинѣ, золотистая масса волосъ, окружающая теплымъ блескомъ удлиненный овалъ лица и среди этого лица, воплощающаго жажду жизни, экстазъ страсти, въ которомъ сливаются высшая радость и глубочайшая скорбь, потухшіе безстрастные глаза, глядящіе въ вѣчность».
Розетти былъ настоящій поэтъ, и у него недостатокъ силы окупался блестящей формой, но у другихъ вмѣсто этого является извращенность, въ которой г-жа Венгерова усматриваетъ «протестъ противъ шаблонности въ жизни», какъ она заявляетъ въ характеристикахъ Оскара Уайльда и Гюисманса. Первый доводитъ искусственность, проще говоря вычурность, до апогея, признавая пошлымъ все искреннее и естественное. Въ этомъ мы должны усмотрѣть, согласно мнѣнію нашего автора, «стремленіе уйти отъ всего пошлаго, условнаго, отъ предразсудковъ, уродующихъ жизнь, отъ мнимой красоты и буржуазной морали, и создать искусство, не повторяющее жизнь, а открывающее ей новые идеалы, творящее новый, болѣе прекрасный и своеобразный міръ». Г-жа Венгерова знаетъ, конечно, печальный конецъ этихъ стремленій Оскара Уайльда и ту оцѣнку его «новаго міра», которую сдѣлалъ не эстетическій англійскій судья, приговорившій Уайльда и его «эстетовъ» къ весьма суровому наказанію за рядъ поступковъ, не имѣвшихъ ничего общаго съ искусствомъ, но весьма хорошо извѣстныхъ полиціи… О Гюисмансѣ, котораго нашъ авторъ тоже пытается защитить отъ упрековъ въ грубѣйшей извращенности, видя и тутъ «благородный пессимизмъ», мы не говоримъ. Даже въ передачѣ г-жи Венгеровой, при всей затушеванности и осторожности, съ которой она излагаетъ его «A reboures» и «Lа Bas», читатель чувствуетъ, что рѣчь идетъ не о литературѣ, а скорѣе о протоколахъ психіатрическихъ наблюденій въ больницѣ для душевнобольныхъ.
На ряду съ недостаткомъ силы выдѣляется противо-общественная тенденція всѣхъ этихъ печальныхъ героевъ мистики и туманныхъ порываній въ невѣдомому. Каждый изъ нихъ, по мѣткому опредѣленію Маллармэ, — человѣкъ, въ уединеніи отдѣлывающій свой собственный гробъ. До жизни, до окружающихъ его людей, съ ихъ печалями и радостями, стремленіями, борьбой, побѣдами и пораженіями, — ему нѣтъ никакого дѣла. Г-жа Венгерова, какъ искренняя поклонница «новыхъ теченій» въ искусствѣ, совершаетъ большой грѣхъ, выступая съ утвержденіемъ, что оно «оказало большое вліяніе на общественную жизнь». Этимъ наносится большое оскорбленіе «новому возрожденію», которое всячески отбивается отъ этой жизни, видитъ въ этомъ одну изъ своихъ задачъ и высшихъ заслугъ. Ссылка на Морриса и Гауптмана ни мало не убѣдительна. Когда они дѣйствительно оказываютъ вліяніе на общественную жизнь, оно нисколько не символисты, не «эстеты», не тромбонисты, а просто выдающіеся поэты. Напр., «Ткачи» Гауптмана — что угодно, только не символическая драма. Точно также дѣятельность Морриса, въ качествѣ защитника 8-ми-часового дня, ничего общаго не имѣла съ его увлеченіями въ декадентскомъ вкусѣ. Тутъ въ немъ проявился опытный англійскій капиталистъ, самъ идущій на встрѣчу требованіямъ жизни, которыми гораздо легче руководить, чѣмъ сопротивляться имъ.
Отчужденіе отъ жизни, увлеченіе средневѣковымъ мистицизмомъ, доходящее до преклоненія предъ младенческимъ искусствомъ, предшествовавшимъ возрожденію, туманность мысли и формы — обнаруживаютъ слабость самого теченія. Странно, поэтому, слышать названіе «новаго возрожденія», въ примѣненіи въ искусству, стремящемуся въ апоѳозу смерти и извращенію всего, что жизненно и правдиво. То возрожденіе, которое привело къ расцвѣту искусства, науки и общественной жизни, отличалось совершенно противоположными свойствами. Оно выступило на борьбу съ мистикой и въ своемъ увлеченіи жизнью хватало подчасъ черезъ край. «Какъ радостно жить», восклицаетъ одинъ изъ друзей Ульриха фонъ Гуттена, въ восторгѣ отъ общаго движенія въ литературѣ, искусствѣ, въ окружающей жизни, гдѣ зарождалась борьба во имя свободы духа противъ тисковъ мистики и схоластики. Вожди Возрожденія были настоящими борцами на всѣхъ поприщахъ, отъ кисти и пера они переходили къ мечу, внося всюду непреодолимый пылъ молодости, обезпечившій имъ побѣду. Ничего подобнаго мы не видимъ въ средѣ выведенныхъ г-жею Венгеровой представителей «новаго возрожденія». Предъ нами толпа странныхъ тѣней, блѣдныхъ и унылыхъ, то страждущихъ, дѣйствительными, неподдѣльными муками, какъ Розетти, то манерничающихъ и притворяющихся, какъ Уайльдъ, угрюмыхъ и нелюдимыхъ, въ той или иной степени душевнобольныхъ, во всякомъ случаѣ неустойчивыхъ психически организаціей. Единственная жизнерадостная фигура, это — Вилльямъ Моррисъ, талантливый поэтъ, художникъ и крупный предприниматель, вносящій въ свое промышленное дѣло талантъ и тѣмъ обновляющій его. Дѣйствительно, его крупная личность, преисполненная энергіи и дѣйственной вѣры въ будущее, напоминаетъ людей Возрожденія, во" единственное, что связываетъ его съ унылой вереницей «блѣднолицыхъ» символистовъ и эстетовъ, это — ей" увлеченіе нѣкоторыми сторонами средневѣковья, сближающее его также съ романтиками. Онъ былъ «человѣкъ будущаго», что и отличаетъ его отъ «людей прошлаго», какими въ своей дѣятельности выступали остальные. Изъ прошлаго онъ бралъ лишь то, что было въ немъ поэтическаго, но одухотворялъ его новымъ духомъ.
«Въ своей политической дѣятельности Моррисъ воодушевленъ былъ вѣрой въ то, что наступить страстно желанная имъ пора свободнаго труда, когда люди будутъ наслаждаться жизнью и будутъ имѣть время чисто и безкорыстно любить искусство. Художественная фантазія Морриса заставляли его заранѣе жить въ этомъ, будущемъ „земномъ раѣ“, и вся er» поэзія, чуждая дѣйствительности ея заботъ, является продуктомъ этого переселенія въ несуществующее будущее… Онъ самъ былъ уже человѣкомъ свѣтлаго будущаго, въ которое онъ вѣрилъ, и вся его поэзія является безкорыстнымъ служеніемъ красотѣ", — говоритъ г-жа Венгерова, и эта характеристика плохо вяжется съ рядомъ стоящей въ ея книгѣ личностью эстета Уайльда, провозглашавшаго такіе, напр., принципы: «Я художникъ въ области абсурдовъ, человѣкъ, осмѣливающійся быть смѣшнымъ, я служитель искусства безразсудности… Я художникъ, потому что я сознательно нелѣпъ… Не принимайте ничего въ серьезъ, за исключеніемъ, если возможно, самихъ себя… Нѣтъ добра и нѣтъ зла. Есть только искусство… Стремитесь къ ненормальному» и т. д. Повидимому, эти принципы усвоили себѣ наши русскіе символисты, въ виду ихъ необычайной простоты и удобоисполнимости. Но отсюда еще до возрожденія «дистанція огромнаго размѣра», что, впрочемъ, г-жa Венгерова многократно подчеркиваетъ, силясь провести между ними и истинными символистами рѣзкую грань.
Къ сожалѣнію, это ей не всегда удается, почему она старается поставить въ ряду символистовъ даже и такихъ авторовъ, которые по существу ничего символическаго въ себѣ не имѣютъ. Такимъ, между прочимъ, намъ кажется Мередитъ, авторъ превосходныхъ романовъ, одинъ изъ которыхъ, «Эгоистъ», едва-ли не лучшій, прекрасно переведенъ г-жею Венгеровой и составляетъ одно изъ украшеній «Дешевой библіотеки» г. Ледерле. Почему Мередитъ попалъ въ символическую коллекцію, въ одну компанію съ Уайльдомъ и Гюисмансомъ. намъ совершенно непонятно. Его область не представляетъ ничего таинственнаго, новаго или туманнаго. Онъ — выдающійся романистъ-психологъ, чрезвычайно тонкій наблюдатель и умный комментаторъ душевныхъ движеній. Общественная жизнь, внѣшняя дѣятельность людей мало его интересуетъ, такъ какъ главное для него — внутренній міръ человѣка; его занимаютъ настроенія, а не вытекающія изъ нихъ послѣдствія, въ видѣ тѣхъ или иныхъ дѣйствій. Но въ его произведеніяхъ, въ противоположность туманности и вычурности прерафаэлитовъ, эстетовъ и символистовъ, все ясно, прозрачно, естественно, можно сказать, въ его романахъ преобладаетъ кристальная чистота. Каждое душевное движеніе обрисовано до мельчайшихъ деталей, пожалуй, съ излишней даже подробностью и чисто англійской добросовѣстностью. Для читательской фантазіи не оставлено ничего, что составляетъ уже недостатокъ. Авторъ слишкомъ заботится о томъ, чтобы его герои были вѣрно поняты, и тщательно отмѣчаетъ каждое измѣненіе въ ихъ настроеніи, каждый сокровеннѣйшій актъ ихъ души, вслѣдствіе чего его романы непріятно поражаютъ своими длиннотами и растянутостью. Но, повторяемъ, изъ всѣхъ англійскихъ писателей онъ самый ясный, трезвый и простой, т. е. полнѣйшая противоположность представителямъ «новыхъ теченій».
Едва ли подходятъ въ ту же категорію Ибсенъ и Гауптманъ, оба великіе таланты, дающіе каждому столько, сколько онъ можетъ взять, и потому понимаемые весьма различно, но имѣющіе врядъ ли что родственное съ болѣзненными настроеніями англійскаго прерафаэлитства и низменной символистики французовъ, въ родѣ Гюисманса или Метерлинка. Въ обоихъ нѣтъ ничего мистическаго въ томъ смыслѣ, какъ у Розетти или Броунинга, темы ихъ всегда реальны, а если они прибѣгаютъ подчасъ къ фантастическому элементу въ обработкѣ ихъ, то внесеніемъ поэтическаго колорита они углубляютъ содержаніе. Ихъ символизмъ это тотъ вѣчный элементъ истиннаго искусства, при посредствѣ котораго оно раздвигаетъ рамки дѣйствительности, творитъ изъ «бреннаго матеріала земли нетлѣнные образы вѣчной красоты», всегда ясной, простой и всѣмъ доступной, не требующей комментаріевъ, какъ, напр., созданія новѣйшей символистики.
То, что есть въ послѣдней новое, насколько можно судить по собраннымъ въ интересной книгѣ г-жи Венгеровой даннымъ, еще не даетъ права видѣть въ «новыхъ теченіяхъ» второе возрожденіе. Весьма возможно, что оно знаменуетъ дѣйствительно начало новаго въ искусствѣ, которое его обновитъ и возродитъ въ дальнѣйшему совершенствованію. Но, можетъ быть, вѣрно и мнѣніе Эдмунда Госсе, что если мы, современники, плохо понимаемъ творцовъ символизма, то наши преемники и совсѣмъ его не поймутъ, и оно замретъ, не давъ ничего плодотворнаго..
Во всякомъ случаѣ нельзя не быть благодарнымъ г-жѣ Венгеровой, которая собрала, изучила и познакомила русскихъ читателей съ интересными; представителями новыхъ теченій въ англійской литературѣ, и тѣмъ дала возможность заглянуть въ этотъ причудливый мірокъ не столько привлекательныхъ, сколько таинственныхъ личностей. Такое знакомство не безполезно хотя бы ради сравненія нашего доморощеннаго символизма съ его заграничнымъ прототипомъ. Вотъ, напр., стихотвореніе Розетти, по которому можно составить себѣ представленіе, какъ далеки блѣдные русскіе символисты отъ этихъ образцовъ со своими жалкими подражаніями: Есть много родственныхъ богинь, равно прекрасныхъ:
Нѣмая истина, съ испугомъ на устахъ;
Надежда, что съ небесъ не сводить взоровъ ясныхъ;
И слава, что съ вѣковъ забвенья гонитъ прахъ
И взмахомъ крылъ огонь подъ пепломъ раздуваетъ;
И юность, съ золотомъ кудрей, съ румянцемъ щекъ,
Чей нѣжный жаръ слѣды недавнихъ ласкъ скрываетъ;
И жизнь, что рветъ цвѣты, чтобъ смерти сплесть вѣнокъ.
Любовь не среди нихъ. Ея престолъ далеко
Отъ бурь измѣнчивыхъ земныхъ разлукъ и встрѣчъ.
Ея обители ничье не видитъ око,
Хоть истина ее пытается предрѣчь,
Надежда видитъ въ снахъ, и слава охраняетъ,
Хоть юность ей сладка, и жизнь лишь ей плѣняетъ.
При нѣкоторой туманности, этотъ «Престолъ любви», даже не смотря на не совсѣмъ гладкій переводъ, все же безконечно выше вычурныхъ строкъ въ родѣ — «любовь одна, любовь одна», которыми насъ угощаетъ русскій символизмъ. Какъ всякая поддѣлка, преувеличивающая недостатки оригинала, русскія символическія произведенія отражаютъ въ себѣ только отрицательныя стороны новыхъ теченій заграничной литературы, представляютъ символизмъ, такъ сказать, «à rebours», шиворотъ-навыворотъ.
Такіе несомнѣнно крупные таланты, какъ Роветти, Моррисъ, Броунингъ, Маллариз, Верлэнъ, показываютъ самому безпристрастному цѣнителю, чтобъ литературѣ Запада совершается дѣйствительно нѣчто, еще не нашедшее для себя настоящей формы. Но наши ничтожные и въ своей претенціозности крайне смѣшные символисты доказываютъ скорѣе обратное, т. е., что для новаго въ томъ смыслѣ, какъ оно выражается на Западѣ, въ нашей литературѣ нѣтъ почвы. И это уже не первый разъ, что западныя вѣянія въ искусствѣ и литературѣ не могутъ привиться у насъ. Изъ статьи нашего уважаемаго сотрудники г. Иванова, «Исторія русской критики», читателя уже знаютъ, какіе по истинѣ жалкіе плоды далъ сентиментализмъ и романтизмъ въ русской литературѣ, какъ не глубоко было ихъ вліяніе и какъ-быстро и безслѣдно оно исчезло, стоило только повѣять свѣжему, дѣйствительно народному духу пушкинской поэзіи. Нѣчто подобное переживаетъ ваша литература теперь, и результаты едва ли будутъ другіе. Русская литература не знала крайностей натурализма, вызвавшихъ какъ реакцію декадентскіе порывы въ полной безсмыслицѣ. Ей чужда была и мистическая туманность, составляющая національную особенность англичанъ, можетъ быть, дѣйствительно привитую имъ климатомъ. Отличительной, пожалуй, самой характерной чертой нашей литературы является ея удивительная ясность и сдержанность, если можно такъ выразиться — цѣломудренная чистота, не допускающая ничего экзотическаго, не выносящая никакихъ излишествъ въ ту или иную сторону. Словно духъ Пушкина руководитъ ею, безсознательно для самихъ творцовъ, его преемниковъ и продолжателей, и изъ самыхъ, повидимому, противоположныхъ направленій выбираетъ лишь то, что не противорѣчитъ его основному тону, — правдѣ, красотѣ и жизни. Такъ создается наша, вполнѣ народная, русская литература, оригинальная и самостоятельная, самая юная по возрасту среди всѣхъ литературъ и, тѣмъ не менѣе, не уступающая въ силѣ и своеобразной красотѣ ни одной изъ нихъ, вызывая въ иностранцахъ удивленіе и почтительный интересъ.
Что этотъ интересъ дѣйствительно существуетъ, можно видѣть не только изъ того успѣха, какой выпалъ на долю величайшаго нашего писателя послѣдняго времени, Л. Н. Толстого, же только изъ многочисленныхъ переводовъ лучшихъ нашихъ художниковъ, какъ, напр., Вл. Короленко, произведенія котораго переведены почти на всѣ языки и выдерживаютъ больше изданій, чѣмъ у себя на родинѣ. Мы хотимъ остановить вниманіе читателей на одномъ любопытномъ явленіи, доказывающемъ самымъ нагляднымъ образомъ, какъ далеко простирается этотъ интересъ на Западѣ къ нашей литературѣ. Объ этомъ краснорѣчиво свидѣтельствуютъ лекціи, читанныя въ Америкѣ княземъ С. Волконскимъ. Въ предисловіи въ изданію этихъ лекцій на русскомъ языкѣ авторъ говоритъ, между прочимъ: «Весною 1895 г. я получилъ приглашеніе отъ лоуельскаго института въ Бостонѣ прочитать курсъ лекцій по русской исторіи и литературѣ, причемъ число лекцій было ограничено восемью. Приглашеніе было мною принято, и первая лекція назначена на 5-ое февраля 1896 г. По прибытіи въ Америку, вслѣдъ за первой лекціей, мною были получены приглашенія отъ разныхъ учрежденій: университетовъ, другихъ учебныхъ заведеній, литературныхъ обществъ и т. п. Въ промежутокъ времени отъ 5-го февраля до 5-го мая эти лекціи были прочитаны сполна и частично въ слѣдующихъ мѣстахъ: въ лоуэльскомъ институтѣ въ Бостонѣ, въ гарвардскомъ университетѣ въ Вэибриджѣ, въ колумбіевскомъ университетѣ въ Нью-Іоркѣ, въ вашингтонскомъ литературномъ обществѣ въ Вашингтонѣ, въ чикагскомъ университетѣ, въ Чикаго же публично по приглашенію университета, тамъ же но приглашенію литературнаго общества, тамъ же по приглашенію унитаріанской церкви, въ C.-Луи публично по приглашенію художественной школы, въ корнуэлльскомъ университетѣ, въ Итакѣ по приглашенію гимназіи, наконецъ въ Нью-Іоркѣ». Одно уже это перечисленіе показываетъ, какую популярность завоевала русская литература на далекомъ Западѣ, и какой интересъ возбудили сами лекціи, о чемъ, впрочемъ, кн. Волконскій скромно умалчиваетъ, замѣчая: «Не мнѣ судить о впечатлѣніи, произведенномъ моими чтеніями; могу лишь, и считаю долгомъ, поблагодарить заочно тѣхъ моихъ далекихъ друзей, которые своимъ вниманіемъ, поддержкой и горячимъ сочувствіемъ доставили мнѣ минуты неизреченнаго удовлетворенія. Знаю, что обязанъ этими минутами не себѣ, а тѣмъ великимъ именамъ нашей исторіи, которыхъ я былъ скромнымъ толкователемъ».
Задача, которая была доставлена лектору — уложить русскую исторію и литературу въ восемь чтеній — крайне трудна, и надо признать, что въ предѣлахъ ему отведенныхъ лекторъ "дѣлалъ все возможное. Его очерки отдѣльныхъ періодовъ исторіи, характеристики личностей, и въ особенности послѣдній три чтеніи, посвященныя исключительно нашей литературѣ XIX вѣка, — полны интереса и дли русскаго читателя. Лекторъ съумѣлъ удержаться въ своемъ изложеніи отъ превознесенія, отъ ложнаго патріотическаго жара и излишней скромности въ оцѣнкѣ нашихъ писателей. Тонъ его въ общемъ сдержанъ и благороденъ. Правда, мѣстами можно отмѣтить двѣ-три вылазки въ ст"рону разныхъ «лжеученій», безъ которыхъ можно было обойтись, отчего лекція ничего бы не потеряли. Но эти мѣста не имѣютъ особаго значенія и не они во всякомъ случаѣ окрашиваютъ всю книгу.
Какъ и слѣдовало ожидать, лекторъ западникъ, что онъ неоднократно подчеркиваетъ. Дикія черты нашего допетровскаго быта не встрѣчаютъ въ его ученіи ни хвалы, ни осужденія, а лишь справедливую оцѣнку. Особыхъ откровеній, конечно, нечего и искать въ его болѣе чѣмъ сжатыхъ очеркахъ; важно то, что въ нихъ вездѣ замѣчается прекрасное знакомство съ литературой предмета и стремленіе дать возможно ясный отчетъ о немъ. Въ исторической части есть, впрочемъ, одинъ очень крупный недостатокъ. Лекторъ слишкомъ мало удѣляетъ мѣста народу, который цѣликомъ заслоненъ личностями князей и царей. Для мало знакомаго съ русской исторіей читателя, тѣмъ болѣе американца, получится такое впечатлѣніе, какъ будто народъ въ нашей исторіи не игралъ никакой роли. Его жизнь, культура, особенности — все это осталось въ сторонѣ. Князья, особенно «собиратели земли», слишкомъ ужъ отдаютъ учебниками г. Иловайскаго, гдѣ только и читаешь о ихъ прямо геніальныхъ натурахъ. Что ни князь, то одинъ другого краше, выше, препрославнѣе. Все то у нихъ по заранѣе обдуманному плану, чуть ли не съ колыбели выношенному и взлелѣянному. Правда, языкъ. лектора скромнѣе, чѣмъ у нашего присяжнаго исторіографа, но сущность выходить та же. Американцы получили въ общемъ прекрасную рекомендацію всѣхъ нашихъ Ивановъ, кромѣ Грознаго, характеристику котораго лекторъ, видимо, отдѣлалъ особливо, и она вышла у него очень недурна. Его жестокость, развратъ, болѣзненность получили достойную оцѣнку. Можно сказать, бѣдному Іоанну IV приходится расплачиваться за всѣхъ остальныхъ Ивановъ. Жаль только, что нигдѣ не отмѣчены условія, которыя и дали ему разгуляться, взростили этотъ излюбленный славянофильскій цвѣтокъ. Лекторъ дѣлаетъ его отвѣтственнымъ за все, даже за смутное время, въ чемъ, пожалуй, Грозный не такъ ужъ и повиненъ. Характеристика Петра Великаго и его дѣятельности за то сдѣлана очень хорошо. Умѣло показаны всѣ предшествующія ему просвѣтительныя стремленія, и Петръ не оказывается съ неба свалившимся, а выступаетъ какъ вполнѣ естественное, хотя и неизмѣримо грандіозное историческое явленіе. Отстаивая величіе преобразователя, лекторъ остроумно касается современныхъ «патріотическихъ» нападокъ на него. "Что до меня, — замѣчаетъ онъ, — то я предпочитаю эту преувеличенную форму обвиненія: она заключаетъ въ себѣ зародышъ собственной несостоятельности, и, вовсе не уязвляя того, на кого направлена, падаетъ обезсиленная своимъ же собственнымъ безсиліемъ; я предпочитаю быть обвиненнымъ въ антипатріотизмѣ, чѣмъ исповѣдывать чувства, которыя нашъ философъ (Влад. Соловьевъ) окрестилъ характернымъ наименованіемъ «зоологическаго патріотизма». Нельзя не позавидовать смѣлости талантливаго лектора, такъ безстрашно раздѣлывающагося съ «зоологическимъ патріотизмомъ». Во всякомъ случаѣ, ему ее мѣшало бы замѣтить для своихъ «далекихъ друзей», что если «зоологическій патріотизмъ» и безвреденъ по отношенію въ Петру Великому, то вообще онъ далеко не безвреденъ и нерѣдко проявляетъ себя съ чисто зоологическимъ безъудержемъ.
Восемнадцатый вѣкъ, которому посвящено пятое чтеніе, оттѣненъ личностью Екатерины II. Характеристика ея, безспорно, самая блестящая въ книгѣ кн. Волконскаго, обнаруживая въ немъ рѣдкое умѣнье нѣсколькими рѣзкими штрихами обрисовать историческую фигуру, оставаясь въ то же время вполнѣ безпристрастнымъ на строго-научной почвѣ. Опять-таки отмѣтимъ, что чего-либо новаго читатели здѣсь не встрѣтятъ, но найдутъ умѣлое сопоставленіе характерныхъ фактовъ и ясное представленіе о цѣлой эпохѣ. Вотъ на выдержку два-три мѣста изъ пятой лекціи, одной азъ лучшихъ въ книгѣ Кстати, по нимъ читатель составитъ себѣ представленіе о слогѣ князя Волконскаго, изящномъ по своей простотѣ и легкости, мѣстами почти художественномъ.
"Личность Екатерины Великой представляется двояко: императрица, какою она была, и императрица, какою она желала, чтобы ее видѣли. Ни одинъ государь не заботился о мнѣніи современниковъ такъ усиленно, какъ она. Всѣ блестящія особенности «ея ума, ея литературный талантъ, средства, предоставляемыя саномъ и властью, пускались ею въ ходъ для того, чтобы утвердить ту репутацію, какая ей была желательна. Ея пере писка съ Вольтеромъ, Дидро, Д’Аламберомъ, мад. Жоффрэнъ и другими знаменитостями тогдашней Франціи, — переписка, въ которой больше игривости и юмору, чѣмъ серьезности и дѣловитости, была ничѣмъ инымъ, какъ погонею за популярностью. Подобно тому, какъ въ наши дни дешевыя хромолитографіи распространяютъ изображенія государя по его владѣніямъ, такъ въ этихъ неугомонныхъ письмахъ она размножала по лицу Европы свое духовное изображеніе. И, понятно, портретъ былъ „пріятнаго сходства“. Въ роскошной рамѣ монархическаго блеска, на фонѣ великолѣпныхъ парковъ и дворцовъ въ чистѣйшемъ стилѣ Людовика ХI, окруженная славою военныхъ подвиговъ и кадильнымъ дымомъ литературнаго фиміама, — черты привлекательной, блестящей, обворожительной женщины вызвали восторгъ. Онѣ прославлялись за границей, онѣ превозносились дома, онѣ воспѣвались въ великолѣпныхъ стихахъ, и таковыми онѣ были переданы послѣдующимъ поколѣніямъ. Блескъ этого портрета освѣщаетъ собою все окружающее и сообщаетъ царствованію характеръ рѣдкаго внѣшняго великолѣпія. Императрицѣ удалось запечатлѣть свой образъ въ умахъ именно такимъ, какимъ она хотѣла, чтобы онъ представлялся» (стр. 170).
Чѣмъ ближе къ нашему времени, тѣмъ ярче выступаетъ талантъ лектора, сказывающійся въ умѣніи нѣсколькими яркими штрихами охарактеризовать цѣлое направленіе, очертить образъ писателя, его значеніе, сущность его главныхъ произведеній. Здѣсь авторъ становится интересенъ не только для «далекихъ друзей», но и для русскаго читателя, которому онъ даетъ многое въ немногихъ словахъ. Его характеристика Пушкина такъ хороша, что мы позволимъ себѣ привести небольшую выдержку, чтобы показать на примѣрѣ умѣнье автора проникать въ сущность писателя, не расплываясь въ мелочахъ. «Красота у Пушкина, въ отличіе отъ столькихъ другихъ поэтовъ, есть какъ бы самостоятельная величина; она не есть лишь спутница мысли, ни мнѣнія, ни философской системы, она не украшеніе, не придатокъ, она — сама суть поэзіи… Поэзія его представляетъ такую срощенность формы и содержанія, что никакая критическая сила никогда не будетъ въ состояніи разъединить ихъ- ея этическая цѣнность есть непосредственная эманація ея эстетическаго совершенства. Лишь немногія, величайшія произведенія искусства являютъ подобное сліяніе двухъ этихъ началъ; красота и нравственность претворены другъ въ другѣ, и совокупное вліяніе ихъ сливается въ одну равнодѣйствующую, гдѣ мы уже не разбираемъ, въ чемъ цѣль, въ чемъ средство, въ чемъ причина, въ чемъ слѣдствіе. Есть имена, предъ которыми невольно умолкаетъ вѣчный споръ о первенствѣ формы или содержанія; не вдаваясь въ метафизическія изслѣдованія того, чѣмъ обусловлена большая наименьшая цѣнность произведенія искусства, приходится признать, что на извѣстныхъ высотахъ творчество уже самый фактъ воплощенія красоты является дѣломъ нравственнымъ, и художникъ, отдающійся ему, становится сотрудникомъ Провидѣнія въ его промыслѣ объ устроеніи вселенной»… Передавъ затѣмъ превосходно содержаніе «Онѣгина», авторъ сравниваетъ его съ «Донъ-Жуаномъ» Байрона и отдаетъ первенство Пушкину: «Онъ свѣтѣлъ, прозраченъ; поэтическая призма, сквозь которую онъ созерцаетъ дѣйствительность, — изъ чистѣйшаго кристалла, безъ дымки, безъ окраски. И чего только она ни преломляла! Этотъ человѣкъ, который былъ величайшимъ нашимъ романтикомъ, былъ въ то же время и нашимъ первымъ реалистомъ; его поэзія не боится никакихъ подробностей. Но онъ никогда ни въ чемъ не выводитъ предъ нами сырую жизнь, всегда — картины жизни; не то, чтобы прикрашенную, принаряженную жизнь, нѣтъ, — настоящую, но преломленную жизнь, преображенную искусствомъ. Всякій стихъ его реаленъ; но какъ бы ни реальна картина, она остается перломъ искусства. Своимъ стихомъ онъ заставляетъ насъ любить природу, а наслаждаясь красотой природы, мы проникаемся еще большей любовью къ воплотившему ее стиху». Переходя къ лирикѣ Пушкина, кн. Boлконскій подчеркиваетъ ея многосторонность и жизненность. «Не думаю, что будетъ преувеличеніемъ съ моей стороны, если скажу, что всякій другой лирическій поэтъ покажется одностороннимъ по сравненію съ Пушкинымъ. Эта многосторонность душевная, при полномъ отсутствіи какого-либо преобладающаго чувства, обусловливаетъ то миротворящее, проясняющее впечатлѣніе, какое въ цѣломъ производитъ пушкинская поэзія. Удивительная гармонія ея происходитъ отъ того, что всѣ ея элементы коренятся въ человѣческой душѣ, — ничего внѣ ея предѣловъ, ничего сверхъестественнаго, надмірнаго, ничего недосягаемаго, нѣтъ безплодныхъ стремленій въ идеальные міры. Въ то время, какъ столько другихъ поэтовъ уклоняютъ наши духовныя силы, направляя ихъ въ міръ грезъ и мечтаній, у Пушкина онѣ сосредоточиваются на дѣйствительной жизни; душа человѣка находитъ свои радости и средства противъ горя въ природѣ своего собственнаго существа, а не въ безцѣльныхъ попыткахъ уйти отъ самой себя».
Пушкину посвящена вся шестая лекція, въ которой авторъ такимъ образомъ устанавливаетъ взглядъ на всю послѣдующую русскую литературу, въ общемъ, взглядъ совершенно правильный, и американцы подучили такое введеніе къ русской литературѣ, что лучшаго едва ли остается желать. И мы вполнѣ понижаемъ интересъ, вызванный чтеніями кн. Волконскаго, такъ какъ въ иностранной литературѣ ничего подобнаго не существуетъ по исторіи русской литературы. Конечно, «зоологическіе патріоты» найдутъ кое-что въ этихъ чтеніяхъ, что можетъ дать пищу ихъ доносительнымъ инстинктамъ. Но просто любящіе русскую литературу не могутъ не быть довольны, что въ лицѣ кн. Волконскаго она нашла такого талантливого истолкователя. Вмѣстѣ съ г. Пыпинымъ, по настоянію котораго кн. Волконскій издалъ свои чтенія и на русскомъ языкѣ, мы находимъ, что они вполнѣ заслуживаютъ вниманія и русскаго читателя.
О благотворительной литературѣ принято всегда говорить въ благопріятномъ для нея смыслѣ, при чемъ частенько приходится кривить душой, въ виду подкупающей цѣли подобныхъ изданій. Тѣмъ пріятнѣе бываетъ, когда не только цѣль, но, главнымъ образомъ, содержаніе говорить на такіе сборники, какъ только что появившійся въ пользу недостаточныхъ студентовъ московскаго университета. Умѣлая и опытная редакція съ одной стороны, съ другой — превосходный подборъ статей даютъ сборнику не только временное значеніе, какъ средство собрать нужную сумму.
Беллетристикѣ отведено сравнительно небольшое мѣсто, но за то по выбору переводныхъ вещей, изъ которыхъ каждая представляетъ въ своемъ родѣ выдающееся произведеніе въ прекрасномъ переводѣ, она могла бы сдѣлать честь любому изъ нашихъ журналовъ. Оригинальный разсказъ только одинъ (не по винѣ редакціи) и принадлежать г-ну Мамину, «Въ девятомъ часу». Разсказъ не великъ, но въ высокой степени выдержанъ, тщательно отдѣланъ и напоминаетъ лучшіе разсказы почтеннаго художника, давшаго въ немъ яркую и теплую характеристику женской самоотверженной души. Есть и стихи, изъ которыхъ очень хорошъ переводъ начала второй части «Фауста», по близости въ подлиннику и звучности стиха.
Главную, однако, цѣнность сборника составляютъ научно-популярныя и публицистическія статьи, принадлежащія лучшимъ нашимъ именамъ въ области науки и литературы. Сборникъ начинается статьей г. Макс. Ковалевскаго «Соціологія и соціологи», въ которой авторъ даетъ блестящій очеркъ современныхъ взглядовъ въ этой новой отрасли знанія. Статья, видимо, навѣяна послѣднимъ соціологическимъ конгрессомъ, и прекрасно знакомить съ общей постановкой вопросовъ въ соціологіи. Ее можно рекомендовать всякому, какъ превосходное введеніе въ соціологію, въ чемъ такъ нуждается публика, стремящаяся къ самообразованію, и которую не можетъ не отпугивать отчасти запутанность и даже противорѣчивость многихъ объемистыхъ трудовъ по соціологіи. Очень оригинальна статья г. Карѣева Ницше о чрезмѣрности исторіи«. Она любопытна прежде всего какъ образчикъ парадоксальной мысли этого оригинальнѣйшаго философа конца вѣка. Въ русской литературѣ о Ницше почти ничего нѣтъ, и почтенный профессоръ избралъ для популярнаго сборника вполнѣ своевременную и благодарную тему. При всей парадоксальности, во взглядахъ Ницше не мало оригинальнаго и заслуживающаго вниманія, хотя бы и» той смѣлости, съ которой онъ ниспровергаетъ установившіяся, повидимому, незыблемо истины, что заставляетъ дѣлать имъ провѣрку и тѣмъ спасаетъ отъ излишней догматичности и вѣры въ свою непогрѣшимость.
Какъ бы въ противовѣсъ Ницше, слѣдуетъ далѣе статья г. Корелина «Что можно дать для народнаго чтенія изъ всемірной исторіи». По важности и серьезности темы, по ея общественному значенію, это безспорно лучшая статья, хотя и написанная нѣсколько тяжеловѣсно. Но въ такомъ серьезномъ вопросѣ форма отступаетъ на задній планъ, заслоняемая содержательностью самой статьи. Изложивъ общій взглядъ на задачи популяризаціи исторіи, авторъ даетъ нѣчто въ родѣ программы для историческихъ изданій для народа, въ видѣ ряда темъ но различнымъ отдѣламъ всемірной исторіи. По мнѣнію г. Корелина, «ближайшая задача народной литературы по всемірной исторіи должна заключаться въ обработкѣ такихъ темъ, которыя могутъ быть доступны для читателя, лишеннаго какихъ бы то ни было свѣдѣній по этому предмету. Вслѣдствіе этого при выборѣ темъ слѣдуетъ избѣгать сложныхъ абстрактныхъ вопросовъ, а при ихъ обработкѣ не оставлять безъ объясненія ни одной особенности изображаемой жизни, ни одного термина, необходимаго въ историческомъ изложеніи. Кромѣ того, каждая тема должна быть разработана въ двоякомъ направленіи; книжка должна дать фактическія свѣдѣнія, которыя будутъ составлять основаніе для дальнѣйшаго и болѣе полнаго знакомства съ исторіей извѣстнаго народа или данной эпохи, и въ тоже время, взятая въ отдѣльности, она должна представлять собой самостоятельное цѣлое и должна преслѣдовать какую-либо образовательную или воспитательную цѣль».
Въ какомъ видѣ представляетъ почтенный авторъ разработку исторіи для народа, можно судить по прилагаемой имъ образцовой программѣ. Напр., вотъ рядъ темъ по исторіи Греціи:
"1. Какъ жили древніе греки? Во вступленіи можно привести изъ «Дѣяній» разсказы объ апостольской проповѣди въ Аѳинахъ. Изложеніе должно быть сосредоточено на внутренней жизни Аѳинъ, причемъ происхожденіе государства изъ родового быта и его постепенный ростъ и паденіе должны быть изображены съ рельефной ясностью, хотя только въ общіхъ чертахъ. Весьма желательно также изложеніе законодательства Дракона, Солона и Перикла съ біографіями двухъ послѣднихъ дѣятелей. Для Спарты достаточно описанія ея внутренняго строя съ указаніемъ вліянія на него происхожденія государства.
"2. Война грековъ съ персами. Во введеніи слѣдуетъ указать размѣры Персіи, дать географическій очеркъ Греціи, разсказать о ея колоніяхъ и выяснить ихъ значеніе. Въ изложеніи должны быть введены біографіи Мильтіада, Ѳемистокла и Аристида, а главное вниманіе должнэ быть обращено на выясненіе причинъ и значенія побѣды грековъ.
«3. Какъ вѣровали греки до Христа. Во вступленіи желателенъ очеркъ развитія явыческихъ религій, съ указаніемъ ихъ прогресса, такъ какъ исторія измѣненій античнаго язычества едва ли возможна въ народной книжкѣ. Въ изложеніи слѣдуетъ дать описаніе главнѣйшихъ боговъ съ рельефнымъ указаніемъ ихъ антропоморфизма, а также статуй и храмовъ. Иллюстраціи необходимы».
Затѣмъ остальную исторію Греціи авторъ предлагаетъ вмѣстить въ три вопроса: 4) о греческомъ мудрецѣ Сократѣ, 5) греческій патріотъ Демосеенъ, 6) Александръ Македонскій и его дѣянія.
Каждый вопросъ тщательно разработанъ въ статьѣ г. Корелина, едва ли что остается добавить, и можно быть увѣреннымъ, что его программа, если не встрѣтитъ препятствій, дастъ прекрасные результаты. Его статья должна занять въ литературѣ для народа видное мѣсто, какъ разрѣшающая одинъ изъ серьезнѣйшихъ и труднѣйшихъ вопросовъ. Если можно сказать, что народъ не нуждается ни въ какой особой изящной литературѣ, такъ какъ всѣ наши лучшія произведенія ему вполнѣ доступны, что показалъ опытъ, то съ научной литературой для народа дѣло обстоитъ далеко не такъ. Отсутствіе популярной литературы затрудняетъ людей средняго образованія, желающихъ расширить кругъ своихъ знаній, и тѣмъ болѣе чувствуется этотъ недостатокъ въ народной литературѣ. Починъ г. Корелина заслуживаетъ, поэтому, полнаго вниманія. Конечно, и въ его программѣ найдутся пропуски, недомолвки, можетъ быть, и многое на практикѣ окажется непримѣнимымъ. Но дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что дана исходная программа, которую остается только пополнять и кое въ чемъ исправить.
Но важности своей, одна статья г. Корелина окупаетъ сборникъ, въ которомъ имѣются, кромѣ упомянутыхъ, еще прекрасныя статьи г-на Вахтерова «Изъ дневника», г-на Иванова «Идея прогресса во французской литературѣ XVIII вѣка», г. Джаншіева «Памяти А М. Фіалковскаго», воспоминанія Бѣлоголоваго и др. Вообще, сборникъ г. Гольцева рѣзко выдѣляется въ области благотворительной литературы и рѣдкимъ подборомъ статей производитъ цѣльное, серьезное и внушительное впечатлѣніе.