Н. Карѣевъ. Бесѣды о выработкѣ міросозерцанія. — А. Трика. Отвѣтъ одного изъ учащейся молодежи на письма къ ней г. Карѣева о самообразованіи. — С. Обращеніе товарища къ студентамъ. А. Волынскаго. Я. К. Гротъ. Нѣсколько данныхъ къ его біографіи и характеристикѣ. — С. Норманскій (Сигма)? — Оттуда. Разсказы А. Волынскаго править
Н. Карѣевъ. Бесѣды о выработкѣ міросозерцанія. С.-Петербургъ, 1895 г.
А. Трика. Отвѣтъ одного изъ учащейся молодежи на «письма» къ ней г. Карѣева о самообразованіи. С.-Петербургъ, 1895 г.
С. Обращеніе товарища къ студентамъ. С.-Петербургъ, 1895 г.
Въ теченіе короткаго времени проф. Карѣевъ выпустилъ двѣ брошюры — одну подъ названіемъ «Письма къ учащейся молодежи о самообразованіи», другую — «Бесѣды о выработкѣ міросозерцанія». О первой изъ нихъ мы уже писали на страницахъ «Сѣвернаго Вѣстника». Авторъ дѣлаетъ неудачныя попытки какого-то фамильярнаго объясненія съ молодымъ поколѣніемъ по разнымъ важнымъ вопросамъ образованія и самообразованія. Не ограничиваясь преподаваніемъ съ кафедры, г. Карѣевъ обращается къ печатному слову, чтобы расширить кругъ своего вліянія. Какъ-бы уловивъ смутный ропотъ молодыхъ голосовъ въ университетскихъ коридорахъ и аудиторіяхъ, неутомимый профессоръ, никогда и нигдѣ не выступавшій — вопреки своимъ скрытымъ схоластическимъ наклонностямъ — иначе, какъ подъ знаменемъ прогресса, рѣшилъ подвергнуть пересмотру нѣкоторые старые вопросы, набросать программу новой, болѣе широкой системы, которая примирила-бы различныя воюющія передовыя партіи и сочетала-бы требованія положительной науки съ идеалистическими запросами души. Къ сожалѣнію, прекрасная по мысли затѣя г. Карѣева приводится въ исполненіе такими несовершенными способами, что о настоящемъ ея успѣхѣ не только въ литературѣ, но даже и въ средѣ молодежи, которую легко подкупить талантливымъ или хотя-бы просто живымъ словомъ, не можетъ быть и рѣчи. При тяжеломъ и тягучемъ слогѣ, съ надоѣдливымъ перезвономъ архаическихъ мѣстоименій посреди новѣйшихъ научно-прогрессивныхъ терминовъ, при полномъ неумѣніи показывать свои мысли ясно, твердо, безъ помощи громоздкихъ или туманныхъ книжныхъ сопоставленій, при явномъ отсутствіи литературнаго темперамента и агитаціоннаго пыла, разсужденія г. Карѣева могутъ внести въ современное броженіе идей только расхолаживающую струю педантическаго резонерства. Въ обѣихъ названныхъ нами книжкахъ мы не нашли ни одной страницы, отъ которой вѣяло-бы свѣжей мыслью. Старые и новые вопросы выступаютъ подъ торопливымъ, но не острымъ перомъ г. Карѣева, одинаково тускло, неинтересно, безформенно. Постоянно качаясь между противоположными теоріями, безпрерывно сгребая справа и слѣва горячія уголья различныхъ популярныхъ ученій, немедленно остывающіе въ холодной, прѣсной водѣ его собственныхъ докторальныхъ изліяній, г. Карѣевъ только усложняетъ свою задачу. Въ бесѣдахъ съ молодежью, которая усомнилась въ старыхъ методахъ и умственныхъ путяхъ, которая заодно съ новѣйшей литературой всѣхъ европейскихъ народовъ ощутила потребность въ болѣе широкихъ и глубокихъ научныхъ обобщеніяхъ, необходимо занять опредѣленную позицію, не глядя по сторонамъ, не впадая ни въ какіе компромиссы ради союза съ тѣми или другими партіями. Надо было вынуть изъ души и со всею возможною наглядностью показать свои завѣтныя убѣжденія, которыя всегда имѣютъ цѣльный характеръ и не могутъ быть сборищемъ разнородныхъ мнѣній и понятій. Надо было, отложивъ въ сторону заманчивую привычку дѣлать ученыя компиляціи, выжимать соки изъ чужихъ, оригинальныхъ работъ, выступить агитаторомъ того или другого законченнаго ученія. Только такимъ способомъ можно было сдѣлаться двигающею силою среди борящихся теченіи современной жизни и представить опору для тѣхъ, которые ищутъ логическихъ путей къ созданію цѣльнаго философскаго міровоззрѣнія. Только освѣтивъ собственной мыслью не книжные, а жизненные вопросы, минуя безплодныя пренія о словахъ и подойдя къ самому предмету умственныхъ сомнѣній нашей эпохи, къ тревожнымъ вопросамъ въ области личной и общественной морали, въ сферѣ религіозныхъ и эстетическихъ исканій, только обнаруживъ непосредственную связь своей души съ запросами чуткихъ, мыслящихъ людей, можно было въ самомъ дѣлѣ взять на себя роль руководителя молодыхъ поколѣній. Но продолжая въ открытыхъ письмахъ къ читающему юношеству мертвую рутину педагогическихъ назиданій и банальныхъ разсужденій съ чужого голоса, г. Карѣевъ, какъ намъ кажется, долженъ рано или поздно вызвать только реакцію среди своей теперешней аудиторіи. Мы не знаемъ, съ какимъ чувствомъ русское студенчество читаетъ эти растянутыя и туманныя «Письма» и «Бесѣды» заслуженнаго профессора. Намъ не приходилось говорить съ молодыми людьми объ этихъ книжкахъ. Но память еще недавнихъ личныхъ впечатлѣній, вынесенныхъ изъ университета, даетъ намъ увѣренность, что эти широковѣщательные манифесты проф. Карѣева по адресу юной Россіи не должны имѣть настоящаго успѣха. Пусть газеты, падкія на всякую рекламу, сообщаютъ что хотятъ, пусть самъ г. Карѣевъ расписывается въ полученіи отрадныхъ доказательствъ сочувствія, — мы не допускаемъ, чтобы эти мертвыя книжки могли шевелить живыя чувства, мысли, настроенія въ подростающемъ поколѣніи. Тутъ не къ чему прислушиваться: холодныя фразы безъ оригинальнаго содержанія не могутъ приковать ничьего вниманія. Тутъ не надъ чѣмъ серьезно работать, потому что исскуственно сбитые вмѣстѣ силлогизмы распадаются при первомъ прикосновеніи остраго анализа. Если книги г. Карѣева расходятся нѣсколькими изданіями, если онѣ читаются и вызываютъ печатныя возраженія, то это только потому, что наши университеты слишкомъ не избалованы талантами, а вопросы философскаго и соціальнаго характера съ каждымъ днемъ все настоятельнѣе требуютъ новой разработки.
Г. Карѣевъ хотѣлъ бы указать своимъ молодымъ читателямъ тѣ элементы, изъ которыхъ можетъ сложиться опредѣленное міровоззрѣніе. Но вѣрный своей ученой манерѣ компилировать изъ самыхъ разнообразныхъ источниковъ, онъ нигдѣ не становится твердо на извѣстную почву. Излагая безъ малѣйшаго признака оригинальности свой взглядъ на матеріализмъ, г. Карѣевъ съ самаго начала впадаетъ въ нѣкоторую неясность. Онъ понимаетъ, что матеріализмъ не можетъ объяснить всѣхъ явленій человѣческой жизни. Но отрекаясь отъ матеріализма, онъ тутъ же замѣчаетъ, что и спиритуализмъ совершенно безсиленъ въ объясненіяхъ физической природы. Оба ученія имѣютъ метафизическій характеръ, не основанный «на критическомъ знаніи», и простираютъ свои претензіи дальше, чѣмъ они имѣютъ право. Вотъ главная мысль, проходящая черезъ всѣ разсужденія автора. Порывая связь съ матеріализмомъ, г. Карѣевъ, съ видомъ человѣка, прошедшаго школу критической философіи, колеблетъ довѣріе и къ тому ученію, которое является системой противоположныхъ взглядовъ. Однако, авторъ не выдерживаетъ своихъ разсужденій до конца. «При полномъ нейтралитетъ между матеріализмомъ и спиритуализмомъ, какъ теоретическими попытками понять, въ чемъ заключается основа міра явленій, нельзя не сказать, что въ практическомъ отношеніи къ задачамъ этики, конечно, всегда ближе стоялъ спиритуализмъ, ибо основу этическихъ стремленій человѣка можно понятнымъ образомъ искать лишь въ духѣ, а не въ матеріи». Г. Карѣевъ, съ удивительною для ученаго человѣка наивностью, готовъ раздѣлить науку и жизнь на двѣ чуждыя другъ другу области и признать, что теоретически несостоятельныя идеи могутъ тѣмъ не менѣе въ практическомъ отношеніи оказаться важными орудіями личнаго совершенствованія и прогресса. Журнальное диллетантство, еще недавно выступавшее съ помпой научной передовитости, оказало вліяніе и на дѣятелей, близко стоящихъ, по своему положенію и даже призванію, къ источникамъ образованія и знанія. Не задумываясь надъ смысломъ своихъ словъ и бросая пустыя фразы во всѣ стороны, чтобы захватить ими и нашихъ и вашихъ, г. Карѣевъ не считаетъ необходимымъ объясниться съ читателемъ относительно главныхъ признаковъ спиритуализма. Научное разсужденіе на эту тему показало бы всю шаткость его произвольныхъ утвержденій и, можетъ быть, открыло бы передъ молодыми умами нѣкоторую путаницу въ логическихъ доводахъ профессора. Г. Карѣевъ хочетъ быть въ полномъ согласіи и съ реалистическою наукою, отвергающей всякую метафизику, и съ идеалистическими стремленіями новѣйшаго времени. Вотъ почему онъ, съ запоздалымъ дерзновеніемъ, поднимаетъ надъ безбрежной стихіей своихъ водянистыхъ разсужденій трезубецъ Нептуна, угрожая имъ и безъ того слабѣющимъ защитникамъ матеріализма. Вотъ почему онъ въ то же время дѣлаетъ ненужныя и притомъ противорѣчивыя уступки спиритуализму на практическомъ поприщѣ. При нѣкоторой гибкости можно угодить и тому, и другому!
Покончивъ съ обоими видами метафизики, г. Карѣевъ выясняетъ свои отношенія къ наукѣ о природѣ и къ наукѣ о человѣческомъ обществѣ. По его мнѣнію, въ первой изъ нихъ должны господствовать объективизмъ и реализмъ, а во второй нѣкоторый идеализмъ и субъективизмъ. «Въ дѣлахъ человѣческихъ, пишетъ онъ, включая въ ихъ число и общественныя отношенія, мы желаемъ знать не только то, что есть, но и то, что должно быть, и вмѣстѣ съ тѣмъ желаемъ не только понимать, какъ происходитъ или происходило то, что есть и что было, но и оцѣнивать все это съ точки зрѣнія нашихъ представленій о томъ, что должно быть». Идеализмъ, «котораго реализмъ не имѣетъ надобности и нрава устранять», — есть творчество практическихъ идеаловъ. Какъ направленіе мысли, онъ возможенъ и законенъ только при изученіи человѣческой жизни. На основаніи извѣстныхъ идей, мы субъективно оцѣниваемъ то, что совершается передъ нашими глазами. Такова законная роль идеализма и субъективизма въ гуманитарныхъ наукахъ — подъ двумя, однако, условіями: «во-первыхъ, чтобы при этомъ ни малѣйшимъ образомъ не нарушались требованія реализма и объективизма и [во-вторыхъ] чтобы подъ покровомъ идеализма и субъективизма не проникла въ науку метафизика». Такимъ образомъ г. Карѣевъ привлекаетъ въ свои широкія объятія всевозможные философскіе измы (субъективизмъ, идеализмъ, реализмъ, объективизмъ) и, повернувшись тыломъ къ неотступно преслѣдующей его метафизикѣ, несется съ ними по пути прогресса. Но, какъ и въ вопросѣ о матеріализмѣ и спиритуализмѣ, онъ и здѣсь отдѣляетъ жизнь отъ науки. Пусть въ практической области царятъ разныя идеалистическія влеченія, опирающіяся на спиритуализмъ, а въ наукѣ долженъ господствовать строго объективный методъ реализма. Съ такою постыдною для ученаго человѣка склонностью къ компромиссамъ разсуждаетъ г. Карѣевъ о вопросахъ величайшей важности. Съ непонятнымъ произволомъ онъ сокращаетъ самый объемъ идеалистическаго ученія, отнимая у него его главныя теоретическія основанія. Авторъ не понимаетъ, что его защита субъективизма при такомъ взглядѣ становится совершенно безпочвенной. Если практическіе идеалы коренятся въ ученіи, которое отвергается чистою наукою, то предъ судомъ неподкупной логики идеалы эти лишены всякаго серьезнаго значенія. Они не могутъ быть доказываемы. Ихъ нельзя проводить въ сознаніе людей общеобязательными, логическими путями. Ихъ вліяніе на историческій ходъ вещей не можетъ имѣть культурной силы. Субъективная оцѣнка современной дѣйствительности, какъ и всякой исторической дѣйствительности, не вооруженная научнымъ убѣжденіемъ, можетъ только случайно принять характеръ какого-нибудь общественнаго движенія, но никогда не выростетъ до степени могущественной, не изсякающей, упорно-разрушительной философской критики. Никакая этика, личная или общественная, не должна развиваться внѣ науки. Если идеалистическіе запросы человѣческой души и совѣсти не находятъ для себя опоры, оправданія въ такъ-называемой реалистической наукѣ, то это значитъ, что эта наука разрабатывается по фальшивому методу, лишена внутренняго свѣта, нуждается въ обновляющей реформѣ посредствомъ опредѣленной философской идеи. Критическая философія, съ которой г. Карѣевъ, повидимому, тоже хотѣлъ бы сохранить дружескія отношенія, и создала такой объединяющій взглядъ на міръ, при которомъ онъ весь оказывается подчиненнымъ общимъ высшимъ законамъ. Она охватываетъ въ одной системѣ, однимъ и тѣмъ же методомъ, изслѣдованіе физическихъ и нравственныхъ явленій, не только не разрушая широкія владѣнія естественныхъ наукъ, но даже укрѣпляя ихъ на твердомъ фундаментѣ опредѣленной критической теоріи познанія. Эта критическая философія и есть послѣднее слово человѣческой мудрости, слившей свои открытія и выводы съ мірового религіозно-этической системой. Какъ извѣстно, Кантъ сравнивалъ свою философскую реформу съ научной реформой Коперника. Измѣнивъ исходную точку всякаго изслѣдованія, онъ перенесъ всѣ вопросы эмпирическаго знанія, вопросы о природѣ, о причинности, изъ внѣшняго міра въ идеальную область сознанія съ его коренными законами. Другой чрезвычайно выдающійся мыслитель этого столѣтія, итальянскій философъ Джіоберти, выразился такимъ-же образомъ о философской реформѣ Христа. Въ своемъ трактатѣ «Философія откровенія» онъ говоритъ слѣдующее: «Христосъ совершилъ въ области духа то-же самое, что Коперникъ совершилъ въ астрономіи: онъ сдѣлалъ землю частью неба. Христіанское небо не находится болѣе въ противорѣчіи съ землей, потому что сама земля стала однимъ изъ его свѣтилъ»[1].
Такъ разсуждаютъ люди истинной философіи. Ихъ теоретическія понятія, ни въ чемъ не измѣняя себѣ, обнимаютъ интересы науки и морали въ одномъ союзѣ, въ которомъ не можетъ быть мѣста никакому субъективному произволу. При всей своей обширной учености, г. Карѣевъ не обнаружилъ пониманія самого духа новой философіи, и важно выступая въ роли современнаго знаменосца прогресса, предалъ всю область практической борьбы безпочвенному субъективизму. Критическій идеализмъ устраняетъ самую мысль о субъективизмѣ въ какихъ-бы то ни было вопросахъ. Дѣлая жизненные идеалы выводомъ изъ опредѣленныхъ теоретическихъ положеній, онъ стремится логическими средствами завербовать всѣхъ умѣющихъ мыслить людей и такимъ образомъ передѣлать историческую дѣйствительность въ духѣ свѣтлыхъ міровыхъ принциповъ.
Любопытно отмѣтить еще вотъ что. Не найдя философскихъ основаній для нравственности, г. Карѣевъ не постѣснялся выкинуть за бортъ своего тяжело-нагруженнаго корабля всѣ вопросы эстетики, какъ ненужные для цѣльнаго пониманія человѣческой жизни въ природѣ., «Безъ логической теоріи мышленія и безъ этической теоріи поведенія немыслимо цѣльное и полное міросозерцаніе», говоритъ онъ, «но отсутствіе въ такомъ міросозерцаніи эстетической теоріи наслажденія красотой и художественнаго творчества не можетъ составлять особенно важнаго пробѣла, какъ и пробѣлъ въ общей исторіи, которая игнорировала-бы развитіе искусствъ, не могъ-бы имѣть такого значенія, какъ пробѣлъ относительно религіи, философіи, науки, литературы, нравовъ и т. п.». Такимъ варварскимъ жаргономъ, съ безвкуснымъ повтореніемъ однихъ и тѣхъ-же словъ и неуклюжими оборотами рѣчи, г. Карѣевъ — вслѣдъ за отживающими гонителями искусства — старается принизить значеніе эстетической теоріи въ развитіи общества. Цѣлый міръ идей — красота, поэтическое творчество въ разнообразныхъ его проявленіяхъ — оказался излишнимъ для образованія. Признавая необходимость изученія литературы для пониманія общеисторическихъ явленій, г. Карѣевъ, по какой-то непостижимой логикѣ, отрицаетъ при этомъ тѣ орудія, посредствомъ которыхъ можно придать этому изученію систематическій характеръ. Искусство, художественное творчество, литература представляютъ огромную область фактовъ, которую нельзя обнять и осмыслить иначе, какъ при помощи идей, разрабатываемыхъ въ эстетикѣ. Красота въ ея различныхъ видахъ и никогда не умиравшая въ человѣчествѣ любовь къ красотѣ всегда будутъ однимъ изъ самыхъ важныхъ предметовъ философскаго изслѣдованія. Историческая наука не можетъ быть полною, если въ ней не подвергнуты глубокому изученію эстетическія стремленія и художественные идеалы обществъ. Въ искусствѣ получаютъ свое выраженіе высшія дарованія человѣка, и, не понимая творческаго процесса въ литературѣ, музыкѣ, скульптурѣ, живописи, архитектурѣ, нельзя проникнуть къ самымъ источникамъ культурнаго развитія человѣчества. Только на русской почвѣ возможно такое уродливое явленіе, какое представляетъ собою это разсужденіе ученаго профессора о ненужности эстетическихъ понятій для полнаго и цѣльнаго міросозерцанія. Замирающій отголосокъ прежняго умственнаго броженія, эти строки г. Карѣева особенно непонятны въ книжкѣ, разсчитанной на современную публику съ ея новыми, болѣе сложными запросами. Разойдясь съ матеріализмомъ, составлявшимъ еще недавно главный догматъ журнальнаго либерализма, г. Карѣевъ хочетъ сохранить свою связь съ прежними авторитетами, поддерживая либеральное гоненіе на искусство. Субъективизмъ въ соціологіи и отрицаніе эстетики — вотъ единственный оплотъ ученой передовитости г. Карцева.
Мы передали въ общихъ чертахъ содержаніе «Бесѣдъ о выработкѣ міросозерцанія». По воззрѣніямъ г. Карѣева, реалистическая наука, соединенная съ безпочвенными практическими идеалами, и образуетъ цѣльное пониманіе міра и жизни. Договорившись до такихъ странныхъ заключеній и нѣсколько разъ подчеркнувъ свою принадлежность къ особенной прогрессивной партіи русскихъ субъективистовъ, которые будто-бы одни только отстаиваютъ значеніе и права личности въ исторіи, г. Карѣевъ подводитъ итогъ всѣмъ своимъ размышленіямъ на нѣсколькихъ страницахъ, блѣдно и мертвенно повторяющихъ банальную мысль о необходимости выработать цѣльное міросозерцаніе. На прощаніе съ читателями, онъ рекомендуетъ имъ нѣсколько важныхъ трактатовъ, написанныхъ въ указанномъ имъ философскомъ направленіи. Въ этомъ короткомъ спискѣ рядомъ съ трудами такихъ иностранныхъ ученыхъ, какъ Милль, Спенсеръ и Эсппнасъ, находятся сочиненія и русскихъ научныхъ свѣтилъ: два сочиненія проф. Н. И. Карѣева. три сочиненія H. К. Михайловскаго, одно сочиненіе С. П. Южакова и одно сочиненіе проф. Коркунова. Въ этихъ книгахъ современное молодое поколѣніе можетъ найти удовлетвореніе всѣмъ своимъ умственнымъ потребностямъ. Здѣсь скрытъ тотъ источникъ живой воды, въ которомъ оно получитъ свое крещеніе для вступленія на путь борьбы за идеалы личнаго и общественнаго совершенства.
Судя по тону всей книжки, можно думать, что г. Карѣевъ удовлетворенъ своей работой. Читающее студенчество получило указаніе, изъ какихъ элементовъ складывается опредѣленное міросозерцаніе, роль профессора закончена, прогрессивное теченіе жизни освѣщено съ высоты науки. По заведенному порядку, самыя бездарныя сочиненія или статьи, подписанныя извѣстными именами, должны быть встрѣчены сочувственными апплодисментами газетныхъ и журнальныхъ рецензентовъ, не измѣнившихъ прежнимъ традиціямъ. Никто не займется вопросомъ о философскомъ образованіи общества съ полной серьезностью… Но жизнь не останавливается въ своемъ движеніи и изъ подъ мертвенной поверхности рутины и буржуазнаго формализма пробиваются свѣжія струи. Молодые умы не дремлютъ. Не находя отвѣта на свои сомнѣнія въ писаніяхъ профессоровъ и журнальныхъ авторитетовъ, они сами, по своему, насколько хватаетъ силъ, съ горячностью безкорыстнаго увлеченія, пытаются по новому поставить и разрѣшить вѣчные вопросы о цѣляхъ жизни, о задачахъ личной и общественной дѣятельности. Есть нѣкоторые признаки пробужденія высшей любознательности въ русскомъ обществѣ, и вопросъ о томъ, быть-ли Россіи культурною или варварскою страною — становится теперь особенно настоятельнымъ. Можетъ быть, порывомъ смѣлаго размышленія молодыя силы прорвутся сквозь гнетущую путаницу противорѣчивыхъ, безжизненныхъ формулъ, чтобы свободно развернуться въ той чистой атмосферѣ, гдѣ истина, красота и нравственный подвигъ слиты въ высшемъ философскомъ синтезѣ.
Въ этомъ смыслѣ характерны, между прочимъ, двѣ брошюры, появившіяся въ видѣ отвѣта на первый манифестъ г. Карѣева. Авторы, принадлежащіе къ студенческой молодежи, выражаютъ различные по существу взгляды на цѣли образованія и самообразованія, но оба согласны между собою въ томъ, что г. Карѣевъ не разрѣшаетъ поставленныхъ имъ вопросовъ. Трика обвиняетъ г. Карѣева въ томъ, что онъ темно и поверхностно объясняется по столь важному предмету, что онъ разрабатываетъ мелочи, пропуская безъ анализа важнѣйшіе факты жизни, что онъ съ наставническою самоувѣренностью предлагаетъ никуда негодные рецепты. Г. Карѣевъ, пишетъ онъ, недостаточно понялъ отличительныя черты новѣйшаго поколѣнія, а потому его сочиненіе годится только для той молодежи, которая создана его фантазіей. Несмотря на юношескую сбивчивость изложенія, оппонентъ г. Карѣева все-таки даетъ чувствовать, что онъ стоитъ на точкѣ зрѣнія опредѣленныхъ понятій. Правда, его разсужденія, постоянно перебивающіяся пылкими обращеніями къ товарищамъ, не отличаются особенной шириною, но тѣмъ не менѣе они имѣютъ несомнѣнное преимущество передъ путанными и двойственными сужденіями г. Карѣева. Авторъ выражаетъ потребность въ опредѣленномъ, ясномъ, выдержанномъ міровоззрѣніи, а стремленіе къ научной и философской опредѣленности, къ объединенію теоретическихъ и практическихъ интересовъ всегда ведетъ людей къ новымъ обобщеніямъ и новымъ культурнымъ завоеваніямъ.
Другой оппонентъ г. Карѣева, подписавшій свою книжку буквой С., не раздѣляетъ воззрѣній своего товарища и возражаетъ на «Письма къ учащейся молодежи» другими доводами. Склоняясь въ сторону новѣйшихъ, чисто нравственныхъ движеній, онъ призываетъ студенчество къ изученію главнаго источника христіанской религіи и этики. Онъ питаетъ свѣтлую надежду, что въ наступающемъ новомъ столѣтіи произойдетъ полное обновленіе русскихъ силъ, бродившихъ до сихъ поръ въ потемкахъ сбивчивыхъ знаній и одностороннихъ взглядовъ. Съ большимъ увлеченіемъ рекомендуетъ онъ, какъ вѣрное средство противъ умственной болѣзни вѣка, постоянное чтеніе Евангелія. При той-же неясности изложенія и отсутствіи глубокаго критическаго анализа, какъ у г. Трика, г. С. несомнѣнно правъ, упрекая проф. Карѣева за отсутствіе твердыхъ принципіальныхъ разъясненій на поставленную имъ тему. Несмотря на явный компромисъ со старыми и новыми теченіями, «Письма къ молодежи», какъ и только что разобранная нами книжка, не удовлетворили и не могутъ удовлетворить ни одну свѣжую, чуткую душу. Во всякую эпоху истинно-прогрессивными людьми являются только тѣ дѣятели, которые выступаютъ передъ обществомъ съ ясными принципами, съ рѣзко-очерченной духовной физіономіей, съ смѣлой готовностью разойтись со всѣми существующими партіями — во имя того, что свѣтится и горитъ въ собственномъ сознаніи. Во всякомъ цѣльномъ міровоззрѣніи заложена сила, которая рано или поздно вырвется наружу и произведетъ, широкое броженіе умственныхъ и соціальныхъ стремленій.
Я. К. Гротъ. Нѣсколько данныхъ къ его біографіи и характеристикѣ. СПБ. 1895. Стр. 238+VII. Цѣна 1 руб.
Только что вышедшая въ свѣтъ книга представляетъ собой такъ сказать прелюдію къ имѣющему появиться собранію сочиненій Я. К. Грота. Книга эта составлена и издана вдовою Я. К. Грота, Н. П. Гротъ, изъ. подлинныхъ документовъ и статей самого Грота, почему всякое подозрѣніе въ пристрастіи составительницы должно отпасть, и вся книга является краснорѣчивымъ документомъ, характеризующимъ покойнаго Я. К. его собственнымъ перомъ — то въ видѣ автобіографическихъ замѣтокъ (стр. 1—52), то въ видѣ замѣтокъ изъ дневника (стр. 53—72), то въ видѣ стихотвореній преимущественно автобіографическаго содержанія (стр. 73—142), то въ видѣ цѣлаго ряда педагогическихъ замѣтокъ. Ко всему этому приложенъ еще полный библіографическій списокъ трудовъ Я. К. Грота. Словомъ, книга эта составлена очень тщательно, и тѣмъ, что въ ней главное мѣсто занимаютъ автобіографическія сочиненія самого Грота, а также библіографическій списокъ его трудовъ, она представляетъ весьма важный и цѣнный матеріалъ для біографіи покойнаго ученаго, если только таковая (какъ увидимъ ниже) является зачѣмъ-либо крайне нужною.
Списокъ даетъ 428 нумеровъ разныхъ названій, появившихся въ теченіе 63-хъ лѣтъ литературной и научной дѣятельности Я. К. Грота. Цифра внушительная, особенно если принять во вниманіе, что тутъ есть не мало такихъ трудовъ, надъ составленіемъ которыхъ Гротъ работалъ очень долго, напр.: сочиненія Державина, «Филологическія розысканія». «Русское правописаніе», первые выпуски «Словаря русскаго языка» и пр. Но этотъ списокъ не можетъ не свидѣтельствовать о томъ, что это былъ писатель, который работалъ въ разныхъ сферахъ литературы: стихотворенія оригинальныя и переводныя («Мазепа» Байрона, «Фритіофъ» Тегнера и др.), критическія статьи и мелкія замѣтки, корреспонденціи, литературныя экскурсіи, этнографическія замѣтки, историческія изслѣдованія, статьи объ искусствѣ, грамматика, лексикографія, политическія статьи, педагогическія замѣтки, методика преподаванія языка, некрологи и пр., и пр., и все это идетъ въ перемежку, несомнѣнно мѣшая одно другому въ смыслѣ цѣнности и отдѣлки. Объяснить это особенною живостью натуры покойнаго академика нѣтъ возможности, ибо среди всѣхъ его четырехсотъ произведеній нельзя натолкнуться ни на одно, которое отличалось-бы пылкостью выраженій, яркостью образовъ, смѣлостью положеній, увлекательностью изложенія и какими-либо признаками вдохновенія, — ничто не даетъ хотя малѣйшаго намека на живую, экспансивную, отзывчивую натуру автора. Это скорѣе натура созерцательная, легко поддающаяся чужимъ настроеніямъ, уступчивая даже въ серьезныхъ вопросахъ (вспомнимъ его уступки въ вопросахъ русскаго правописанія, надѣлавшія столько шуму и путаницы своею неустойчивостью), готовая на все махнуть рукой и предоставить волѣ Божіей. Это былъ крайне старательный труженикъ, что и видно какъ изъ огромнаго количества его литературныхъ работъ, которыя сдѣлали нѣкоторый вкладъ въ науку, такъ и изъ его автобіографіи, изъ которой ясно, что его влекло къ наукѣ, хотя у него и не хватало духа сразу отдѣлиться отъ административной службы и предаться научнымъ занятіямъ всецѣло и беззавѣтно, пока Академія Наукъ не приняла его въ свои члены. Мы думаемъ, что эта книга, съ автобіографіей Я. К. Грота, со всѣми его автобіографическими стихотвореніями, среди которыхъ немалое мѣсто занимаютъ посвященія разнымъ высочайшимъ особамъ, — такъ ясно и полно характеризуетъ личность и дѣятельность покойнаго Я. К. Грота, что напрасно издательница ея, г-жа Н. П. Гротъ, въ предисловіи къ ней, высказываетъ предположеніе, будто «полная біографія такого дѣятеля можетъ потребовать нѣсколькихъ лѣтъ добросовѣстной и усидчивой работы». Излишняя это была-бы работа: никакой біографъ не обрисовалъбы личность и дѣятельность Грота такъ ясно, вѣрно и полно, какъ уже сдѣлалъ это онъ самъ въ настоящей книгѣ.
Оттуда. Разсказы Сергѣя Норманскаго (Сигмы). Спб. 1895 г.
Авторъ этихъ коротенькихъ разсказовъ подвизается въ качествѣ постояннаго фельетониста на страницахъ «Новаго Времени». Дѣятельность его началась сравнительно недавно, но при блѣдности современныхъ газетныхъ работъ, его легкія, иногда бойкія, всегда нѣсколько нервозныя писанія стали обращать на себя вниманіе читающей газеты публики. Г. Сигма вноситъ своими замѣтками духъ развинченности и дилетантскаго кокетства въ разгоряченную полемическими страстями атмосферу большой и шумной газеты. Рядомъ со статьями постоянныхъ старыхъ сотрудниковъ «Новаго Времени» его фельетоны и репортерскіе отчеты, разсчитанные на полухудожественное впечатлѣніе, кажутся страннымъ, неожиданнымъ явленіемъ въ этомъ органѣ зыбкихъ патріотическихъ страстей, слѣпой національной травли и мстительныхъ критическихъ разгромовъ. Среди опытныхъ сильныхъ коршуновъ г. Сигма со своимъ невиннымъ порханіемъ отъ одного предмета къ другому является какимъ-то хилымъ птенцомъ, не обнаруживающимъ задатковъ возможнаго будущаго развитія. При старательно разыгрываемой великосвѣтскости, онъ представляется въ своихъ многочисленныхъ «литературныхъ произведеніяхъ» просто фатоватымъ и самодовольнымъ буржуа. Привычка щеголять, какъ дешевыми брелоками, иностранными словами и изрѣченіями, склонность къ пошловатымъ намекамъ на интимныя связи съ высоко-стоящими людьми, готовность подъ видомъ летучей импрессіонистской критики оказывать дружескія услуги разнымъ литературнымъ дѣятелямъ, наконецъ, неудержимое стремленіе къ плоско-наивному хвастовству собственными успѣхами — вотъ отличительныя особенности писательской индивидуальности молодого фельетониста «Новаго Времени». За смертью такихъ талантливыхъ газетныхъ работниковъ, какими были Атава и буйно злобствовавшій Дьяковъ, г. Сигма можетъ, конечно, съ нѣкоторымъ успѣхомъ выступать передъ обширной публикой распространенной газеты. Ничего, что въ писаніяхъ его не видно ни характера, ни какихъ-нибудь твердыхъ убѣжденій или даже яркихъ пристрастій, которыя, во всякомъ случаѣ, составляли силу умершихъ фельетонистовъ. Пусть жиденькія разсужденія новаго сотрудника газеты тихоструйно переливаются но сосѣдству съ вульгарными, издѣвательскими, но порою мѣткими сатирами и пародіями г. Буренина. Утомленный однообразными впечатлѣніями сѣрой жизни, петербургскій чиновный читатель охотно отдыхаетъ на легонькой пустозвонной болтовнѣ, изъ которой можно выудить, для практическаго употребленія, то новѣйшій парадоксъ, то модное пикантное имя какого-нибудь европейскаго писателя, то бойкое иностранное словцо, которое пригодится на многообѣщающемъ визитѣ у вліятельной супруги столоначальника или у интересной опереточной примадонны. Вотъ для кого и для чего имѣютъ значеніе газетныя упражненія г. Сигмы. Въ этомъ читательскомъ кругу обращаются его литературныя изліянія, давая пищу пустымъ, невѣжественнымъ, фанфаронствующимъ умамъ.
Но г. Сигма не хочетъ, повидимому, ограничить свою дѣятельность газетными работами. Склонный къ поэтической риторикѣ, онъ пробуетъ свои способности и на поприщѣ беллетристическаго сочинительства. Почему, въ самомъ дѣлѣ, не поспорить въ этой области съ современными молодыми писателями, у которыхъ, при небольшомъ талантѣ, — незамѣтно вытанцовывается кой-какой соблазнительный успѣхъ? И г. Сигма пишетъ небольшіе беллетристическіе очерки на экстравагантныя фантастическія темы, старательно убранные дешевыми цвѣтами новѣйшаго краснорѣчія. Онъ что-то знаетъ о Россети и о милыхъ дѣтскихъ ликахъ мадоннъ Боттичелли. Онъ что-то слышалъ про гипнотизмъ, про декадентскую магію, про философію индійскаго метемисихоза, пускающую корни въ современной Европѣ. Слѣдуя за вѣкомъ, онъ постигъ тщету земныхъ дѣлъ и тревогъ. Пройдя обширный курсъ международной трактирной цивилизаціи, онъ готовъ даже воззвать къ великимъ принципамъ бытія и, предавъ проклятію «полу-культурныхъ людей, которые забыли дѣтскую вѣру въ сущее», поставить свой жертвенникъ на горѣ и очиститься для новой лучшей жизни. Такими средствами г. Сигма старается подкупить въ свою пользу не избалованнаго современнаго читателя. Но, къ сожалѣнію, эти средства оказываются недостаточными. Въ книжкѣ его разсказовъ, при манерномъ, дѣланномъ и безсильномъ языкѣ, мы постоянно натыкаемся на грубыя нелѣпости въ смыслѣ литературнаго замысла и исполненія. Нигдѣ не видно простого, живого настроенія, знанія человѣческой души, умѣнья шевелить воображеніе дѣйствительно поэтическими словами. Вся книжка производитъ впечатлѣніе чего-то ненужнаго, надуманнаго, сочиненнаго подъ вліяніемъ современныхъ литературныхъ теченій. Подобно изображенному имъ въ одномъ разсказѣ герою, г. Сигма съ полнымъ правомъ могъ-бы сказать о себѣ: «я дилетантъ и могу производить только милыя посредственности. Работать мнѣ не надо, потому что есть кое-какія средства. Я учился безъ толку и много бродилъ по свѣту. Я не могу ненавидѣть порокъ ни въ себѣ, ни въ другихъ, потому что во мнѣ нѣтъ ненависти ни къ чему»… А при такихъ душевныхъ свойствахъ, при безтолковомъ образованіи, при нѣкоторой умственной распущенности и самодовольно подчеркнутой безпринципности, да еще при отсутствіи замѣтнаго художественнаго таланта, г. Сигма могъ-бы безъ всякаго ущерба для литературы совершенно отказаться отъ какихъ-бы то ни было беллетристическихъ притязаній. Тутъ ему дѣлать нечего. Серьезное искусство ему не по плечу. Его настоящая сфера — жиденькіе газетные фельетоны или любезныя реляціи о салонныхъ литературныхъ вечерахъ и раутахъ у восходящихъ звѣздъ театра.
- ↑ Giuseppe Gioberti. Della filosofia della rivelazione, Volume unico. Torino. 1856 Стр. 44 и 78.