ДѢЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА:
правитьАктеры:
Уранія M-lle Де-Бри.
Элиза Арм. Бежаръ.
Климена M-lle Дю-Паркъ.
Маркизъ Ла-Гранжъ.
Дорантъ, или Шевалье. Брекуръ.
Лизидасъ, поэтъ Дю-Круази.
Галопенъ, лакей. * * *
Что, кузина, никто не пріѣзжалъ?
Никого не было.
Это, право, странно, что мы сегодня съ тобою цѣлый день однѣ.
И я удивляюсь: намъ это въ диковинку. Благодаря Бога, вашъ домъ — обыкновенное сборище всѣхъ придворныхъ трутней.
Оказать правду, время послѣ обѣда для меня тянулось олень долго.
А я такъ и не замѣтила, какъ оно прошло.
Это потому, кузина, что всѣ остроумные люди любятъ одиночество.
Вы очень хорошо знаете, что я совсѣмъ не претендую на остроуміе.
Что касается меня, то я, признаюсь, люблю общество.
Да и я его люблю; но я люблю общество избранное. А множество глупцовъ, которыхъ мы должны принимать, побуждаетъ меня часто предпочесть уединеніе.
Надо быть черезъ-чуръ требовательной, чтобы терпѣть только избранное общество.
Ну, у меня не хватаетъ на столько любезности, чтобы сносить людей всякаго рода.
Конечно, мнѣ пріятно общество людей умныхъ, но меня и болтуны забавляютъ.
А мнѣ такъ они надоѣдаютъ; большинство изъ нихъ уже со втораго раза, какъ ихъ видишь, вовсе не забавны. Кстати, не избавите ли вы меня отъ вашего несноснаго маркиза? Неужели вы думаете, что я въ состояніи еще долго выдерживать его безпрестанные каламбуры?
Такой языкъ теперь въ модѣ: имъ шутятъ и при дворѣ.
Очень дурно! Выбиваться изъ силъ, чтобы цѣлый день болтать какимъ-то непонятнымъ языкомъ! Куда какъ хорошо въ Дуврѣ вплетать въ свой разговоръ старые экивоки, подслушанные среди грязи на рынкахъ и площадяхъ! Нечего сказать, прекрасныя шутки для придворныхъ! И вѣдь какъ много ума высказываетъ человѣкъ, когда говоритъ напримѣръ хоть это: «Судя по высотѣ иныхъ цвѣтовъ, мы находимся въ самомъ лучшемъ климатѣ въ свѣтѣ, потому что ваша подруга чуть не въ сажень ростомъ». Это, видите, потому, что имя подруги Роза! Ну, не мило ли, не остроумно ли это?! Не правда ли, кто находитъ такія сближенія, имѣетъ полное право ими гордиться?
Никто и не думаетъ, что это остроумно; и большинство тѣхъ, кто говоритъ такимъ языкомъ, сами хорошо понимаютъ, что это смѣшно.
Еще того хуже! Задавать себѣ трудъ, придумывая глупости, умышленно дѣлаться плоскимъ вралемъ! По моему, это еще пошлѣе. Если бы я была судьей, я знала бы, къ чему приговорить всѣхъ этихъ господъ каламбуристовъ.
Оставимъ это: ты слишкомъ волнуешься. Отчего это Дорантъ такъ долго не ѣдетъ ужинать.
Можетъ быть, онъ забылъ, что…
Сударыня, госпожа Климена пріѣхала.
Ахъ, Боже мой, вотъ гостья-то!
Вы жаловались, что мы однѣ — вотъ васъ Богъ и на называетъ.
Скажите, что меня дома нѣтъ.
Сказали, что вы дома.
Какой же это болванъ такъ распорядился?
Я, сударыня.
Чертенокъ! Я научу тебя принимать гостей, не спросясь меня!
Такъ я скажу, сударыня, что вамъ угодно, чтобы васъ не было дома.
Молчи, животное; сдѣлалъ глупость, такъ ступай, проси.
Она еще на улицѣ, разговариваетъ съ какимъ-то бариномъ.
Ахъ, кузина, вотъ не въ пору-то!
Ну, эта гостья всегда не въ пору: я всегда къ ней чувствую ужасное отвращеніе; это, будь сказано не въ обиду ея званію, самое глупое животное, какое когда либо пускалось въ разсужденія.
Это черезъ-чуръ рѣзко.
Оставьте, пожалуйста: она вполнѣ стоить такого отзыва, пожалуй, еще и похуже. Не найдешь другой, къ которой бы такъ шло названіе и понимая это слово въ самомъ худшемъ смыслѣ.
Однако она не признаетъ за собою этого названія.
Да, отъ названія-то она отказывается; но посмотрите, какъ она себя держитъ: она съ ногъ до головы жеманница! Такой ломаки въ цѣломъ свѣтѣ не сыщешь. Кажется, она вся развинчивается: ноги, плечи, голова — все на шалнирахъ. Всегда старается придать своему голосу какую-то томность, наивность; сжимаетъ губы, чтобы меньше казался ротъ; таращитъ глаза, чтобы они казались больше.
Тише; она можетъ услышать.
Не бойтесь; она еще внизу. У меня не выходитъ изъ ума одинъ вечеръ. Ей наговорили о Дамонѣ, она и вздумала посмотрѣть эту диковину. Вы знаете, онъ страшно лѣнивъ поддерживать разговоръ. А она съ тѣмъ именно и пригласила его къ себѣ ужинать, чтобы послушать его остроты. Тутъ было человѣкъ шесть гостей, которыхъ ей хотѣлось угостить его умомъ. Вообразите же общее разочарованіе. Все смотрѣло на Дамона, какъ на чудо, какъ на существо, созданное совсѣмъ не такъ, какъ другіе. Всѣ считали, что онъ приглашенъ туда затѣмъ, чтобы ихъ забавлять своими остротами; думали, что подъ всякимъ его словомъ должно что нибудь скрываться; всѣмъ казалось, что онъ обязанъ сыпать экспромтами на все, что ни говорилось вокругъ него, что даже спросить себѣ напиться онъ долженъ какимъ нибудь особеннымъ словцомъ; а онъ обманулъ ихъ надежды и молчалъ. Такъ и порѣшили, что онъ глупъ. Хозяйка была внѣ себя отъ злости на него; вотъ такъ, какъ я на нее.
Замолчи же. Я пойду ей на встрѣчу.
Еще одно слово. Вотъ бы на ней женить нашего маркиза! Славная вышла бы парочка — каламбуристъ и жеманница!
Молчи: вотъ она!
Правду сказать, мы не ждали васъ такъ поздно.
Бога ради, милая, прикажите дать поскорѣе стулъ.
Живѣе кресло.
Ахъ, Боже мой!
Что съ вами?
Охъ, не могу!
Что такое?
Охъ, духъ захватило!
Не колика ли у васъ?
Охъ, нѣтъ!
Не разшнуровать ли васъ?
Нѣтъ, Боже мой! Ахъ!
Что у васъ болитъ? давно ли?
Ужъ больше трехъ часовъ; это съ Пале-Рояля.
Какъ такъ?
За грѣхи мои, пришлось мнѣ видѣть эту пошлую пьесу — «Школу женщинъ». До сихъ поръ опомниться не могу: въ сердцѣ боль сдѣлалась, такъ и щемитъ, такъ и ноетъ! Врядъ ли раньше двухъ недѣль мнѣ оправиться.
Правду говорятъ, что болѣзни приходятъ, когда объ нихъ и не думаешь!
Должно быть, мы съ кузиной покрѣпче васъ здоровьемъ: третьяго дня мы видѣли эту пьесу и возвратилась здоровы и веселы.
Что-о! вы ее видѣли?
Да, и просмотрѣли съ начала до конца.
И съ вами не сдѣлалось конвульсій?
Слава Богу, я не такая нѣженка. По моему, отъ этой комедіи скорѣе вылѣчишься, чѣмъ занеможешь.
Ахъ, что вы говорите! Такое предположеніе можетъ-ли быть высказано особой, которая обладаетъ сокровищемъ здраваго ума? Какъ можно такъ безнаказанно противорѣчить здравому смыслу? Надо быть очень невзыскательнымъ любителемъ шутовъ, чтобы находить по вкусу тотъ вздоръ, которымъ приправлена эта комедія. Что до меня, признаюсь, я не нашла во всемъ этомъ ни крупинки соли. Вопросъ: «Не правда-ли, что дѣти всѣ родятся изъ уха?» по моему — верхъ пошлости; отъ «слоеннаго пирожка» мнѣ сдѣлалось дурно, а за «супомъ» меня чуть не вырвало.
Боже, какъ вы хорошо говорите! Я думала, что эта пьеса хороша, но вы владѣете такимъ убѣдительнымъ краснорѣчіемъ, такъ мило показываете вещи совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ, что поневолѣ приходится согласиться съ вашимъ мнѣніемъ, хотя бы уже и составилось свое собственное.
Ну, я не такъ уступчива. Я считаю эту пьесу однимъ изъ лучшихъ произведеній автора.
Сожалѣю объ васъ. Можно-ли такъ говорить! Я не потерплю въ васъ такого смутнаго пониманія вещей! Можетъ-ли порядочная женщина смотрѣть съ удовольствіемъ пьесу, которая на каждомъ шагу оскорбляетъ благопристойность и грязнитъ воображеніе?
Вотъ отлично сказано! Да вы прекрасный критикъ! Какъ мнѣ становится жаль этого бѣднаго Мольера, видя, что вы противъ него!
Перемѣните, моя дорогая, ваше мнѣніе, и, охраняя свою репутацію, не говорите въ обществѣ, что эта комедія вамъ понравилась.
Я не знаю, что вы могли найти въ ней безнравственнаго.
Ахъ, все! Повторяю вамъ, порядочная женщина не можетъ смотрѣть ее не краснѣя, — такъ много нашла я въ ней грязи и сальностей.
Должно быть, относительно подобныхъ вещей вы просвѣщеннѣе другихъ; я, напримѣръ, не вижу въ комедіи ни грязнаго, ни сальнаго.
Вѣроятно, вамъ не хотѣлось замѣчать этого. Всѣ эти сальности такъ и бросаются въ глаза: онѣ даже ни чѣмъ не прикрыты; самые смѣлые глаза не могутъ снести ихъ наготы.
Ахъ!
Хе, хе, хе.
Но укажите-же хоть одну изъ сальностей, о которыхъ вы говорите.
Неужели нужно еще ихъ указывать?
Да. Прошу васъ, назовите хотя одно мѣсто, которое васъ особенно оскорбило.
Ну вотъ, хоть одна сцена, въ которой эта Агнеса говоритъ о томъ, что у нея взяли… Кажется, этого довольно!
Что-же вы находите тутъ сальнаго?
Ахъ!
Пожалуйста, скажите.
Фи!
Что-же?
Мнѣ совѣстно!
Я въ этомъ не вижу ничего дурного.
Тѣмъ хуже для васъ.
Мнѣ кажется, тѣмъ лучше. Я смотрю на вещи такъ, какъ мнѣ ихъ показываютъ; а не переворачиваю ихъ и такъ и сякъ, желая во что-бы то ни стало отыскать въ нихъ что нибудь, чего не слѣдуетъ видѣть.
Скромность женщины…
Скромность женщины не въ жеманствѣ. Не слѣдуетъ стараться превзойти стыдливостью тѣхъ, которыя дѣйствительно нравственны. Тутъ пересаливать хуже, чѣмъ гдѣ-бы то ни было. По мнѣ, нѣтъ ничего смѣшнѣе той щепетильной нравственности, которая все принимаетъ въ дурную сторону, придаетъ преступный смыслъ самымъ невиннымъ словамъ и оскорбляется призракомъ. Повѣрьте мнѣ, что тѣ, которыя очень жеманятся, вовсе не считаются особенно порядочными женщинами; напротивъ, ихъ таинственная строгость и искусственная брезгливость возбуждаютъ во всѣхъ желаніе провѣрить, сами-то онѣ всегда-ли были скромны въ жизни. И какъ охотно открываютъ въ нихъ что-либо предосудительнаго! Да вотъ вамъ примѣръ. Когда мы были на представленіи этой комедіи, напротивъ насъ въ ложѣ сидѣли какія-то дамы. Онѣ такъ держали себя, что со всѣхъ сторонъ на ихъ счетъ слышалось множество глупостей. Ничего бы этого, конечно, не было, еслибы эти дамы не строили въ теченіе всей пьесы гримасъ, не отворачивались бы и не закрывались платкомъ. А одинъ изъ лакеевъ даже крикнулъ громко, что у этихъ дамъ уши цѣломудреннѣе всѣхъ остальныхъ частей тѣла.
Надобно быть слишкомъ ослѣпленной этой пьесой, чтобы показывать видъ, что ничего не видишь.
Надобно хотѣть въ ней видѣть то, чего нѣтъ…
Еще разъ повторяю: въ ней сальности колютъ глаза.
А я все таки несогласна съ вами.
Какъ? по вашему, приличіе явно не оскорблено даже тѣмъ, что говоритъ Агнеса въ томъ мѣстѣ, о которомъ я упомянула?
Вовсе нѣтъ. Она ни слова не говоритъ неприличнаго; а если вамъ угодно понимать подъ ея словами что-нибудь другое, такъ сальничаете то вы, а не она. Она говорить просто о лентѣ, которую у ней взяли.
Ахъ, о лентѣ! Вотъ какъ вамъ угодно понимать! Но вѣдь не даромъ же, сказавъ: «Онъ у меня взялъ», она останавливается. При этомъ «взялъ» являются странныя мысли; это «взялъ» чрезвычайно скандалезно. Что вы тамъ не говорите, вамъ не удастся отстоять это наглое «взялъ».
Въ самомъ дѣлѣ, кузина, я согласна съ г-жей Клим^ной насчетъ этого «взялъ». Это «взялъ» дѣйствительно нагло въ высшей степени. Вы неправы, защищая это «взялъ».
Въ этомъ «взялъ» скрыта такая невыносимая мерзопакостность!
Какъ, какъ вы сказали? Повторите, пожалуйста, это слово.
Мерзопакостность.
Ахъ, Господи! мерзопакостность! Я не знаю, что это значитъ, но это прелестное слово!
Видите, и ваша кузина согласна со мной.
Не слишкомъ полагайтесь на нее: повѣрьте мнѣ, эта болтушка говоритъ не то, что у ней на умѣ.
За что-же вы хотите навлечь на меня подозрѣнія г-жи Климены? Что со мной будетъ, если она вамъ повѣритъ? Неужели, я такъ несчастна, что вы будете обо мнѣ такого мнѣнія?
О нѣтъ; я не вѣрю вашей кузинѣ и считаю васъ чистосердечнѣе, чѣмъ она говоритъ.
И вы совершенно правы! Повѣрьте, по моему мнѣнію, вы самая привлекательная особа въ свѣтѣ; я вполнѣ раздѣляю ваши мысли и очарована всякимъ выраженіемъ, слетающимъ съ вашихъ устъ.
Ахъ, я говорю, какъ чувствую.
Это сейчасъ видно! Въ васъ все такъ естественно. Въ словахъ, въ тонѣ голоса, во взглядѣ, походкѣ, манерахъ, туалетѣ, во всемъ есть, не знаю, что-то такое обворожительное. Я изучаю васъ и слухомъ и зрѣніемъ; я такъ проникнута вами, что, можно сказать, стараюсь быть вашей обезьяной и подражать вамъ во всемъ.
Вы смѣетесь надо мной!
Помилуйте, кто-бы рѣшился надъ вами смѣяться.
Да вѣдь я дурной образецъ для подражанія.
Прекрасный! повѣрьте, прекрасный!
Вы льстите.
Нисколько.
Пощадите меня!
Я и такъ щажу васъ, и на половину не говорю того, что думаю.
Ахъ, оставимте это, Бога ради! Вы меня страшно смущаете. (Ураніи). Наконецъ, насъ двое противъ васъ; упрямство умнымъ людямъ не въ лицу.
Нельзя, сударь.
Ты, вѣрно, не знаешь, кто я!
Какъ, сударь, не знать! но пустить — не пущу.
Что съ тобой? Каковъ!
Не хорошо, сударь, врываться насильно.
Я хочу видѣть твою барыню.
Вѣдь я вамъ говорю, что ея нѣтъ дома.
Да вотъ-же она, въ своей комнатѣ.
Такъ то такъ; а все таки ея дома нѣтъ.
Что тамъ такое?
Вашъ человѣкъ, кажется, бѣлены объѣлся!
Я имъ, сударыня, сказалъ, что васъ дома нѣтъ, а они все таки идутъ.
Зачѣмъ-же ты сказалъ, что меня нѣтъ дома?
Сами-же вы изволили меня бранить намедни, какъ я сказалъ имъ, что вы дома.
Какова дерзость! Прошу васъ, маркизъ, не вѣрьте ему. Этотъ балбесъ принялъ васъ за другого.
Я это сейчасъ замѣтилъ, и еслибы не уваженіе къ вамъ, я научилъ бы его различать порядочныхъ людей.
Кузина вамъ очень обязана за это уваженіе.
Кресло, сорванецъ!
Да вѣдь вотъ кресло-то.
Подвинь сюда.
Вашъ лакей что-то не любитъ меня.
Въ этомъ, конечно, не вы виноваты.
Вотъ что значитъ быть дурно одѣтымъ. (Смѣется). Хе, хе, хе, хе.
Выростетъ, будетъ лучше различать порядочныхъ людей.
О чемъ вы разсуждали, когда я вошелъ?
О комедіи «Школа женщинъ».
Я только ее видѣлъ.
Какъ-же вы ее находите?
Вполнѣ непристойной.
Ахъ, какъ я рада!
Хуже нѣтъ ничего на свѣтѣ. Помилуйте, я насилу могъ достать себѣ мѣсто! Думалъ, что задохнусь у входа; всѣ ноги мнѣ отдавили. Полюбуйтесь, какъ отдѣлали мои ленты и на что стали похожи мои буфы?
Да, за это стоитъ хорошенько отплатить этой комедіи; вы имѣете полное право бранить ее.
Мнѣ кажется еще и не бывало такой гадкой комедіи.
Ахъ, вотъ и Дорантъ! Давно ждемъ!
Пожалуйста, не безпокойтесь и не прерывайте вашей бесѣды. Вы говорите о предметѣ, о которомъ вотъ уже четыре дня толкуетъ весь Парижъ. Никогда еще не видано такой забавной разноголосицы: мнѣ случалось слышать, какъ одни бранили комедію именно за то, за что другіе болѣе всего ее расхваливали.
А вотъ маркизъ отзывается объ ней очень дурно.
Да, я нахожу ее отвратительной, чортъ возьми, въ высшей степени отвратительной, что называется — самой отвратительной.
А я, любезный маркизъ, нахожу отвратительнымъ твой отзывъ о ней.
Неужели ты заступаешься за эту пьесу?
Да.
Я тебѣ ручаюсь, что она отвратительна.
Твое ручательство не бездѣлица! Но скажи, пожалуйста, чѣмъ-же она отвратительна?
Чѣмъ она отвратительна?
Да.
Отвратительна — тѣмъ что отвратительна.
Ну послѣ этого нечего и говорить; участь ея рѣшена. Но поучи насъ, объясни ея недостатки.
А почемъ я знаю? Я и слушать-то не сталъ. Но я очень хорошо знаю, что никогда еще не было комедіи хуже этой. Вотъ и Дориласъ — онъ сидѣлъ рядомъ — говоритъ тоже самое.
Авторитетъ хорошъ, у тебя сильная поддержка!
Стоило только посмотрѣть, какъ безъ умолку хохоталъ партеръ. Съ меня достаточно одного этого хохота, чтобы рѣшить, что эта комедія сущая дрянь.
Ты, маркизъ, не изъ тѣхъ-ли фатовъ, которые не допускаютъ здраваго смысла у партера, которые считаютъ для себя унизительнымъ смѣяться въ одно время съ партеромъ, хотя-бы это было самое остроумнѣйшее мѣсто комедіи? Видѣлъ я какъ-то въ театрѣ одного изъ нашихъ друзей. Признаюсь, насмѣшилъ всѣхъ вдоволь. Мрачно слушалъ онъ всю пьесу, и отъ чего всѣ смѣялись, отъ того онъ морщился. При всякомъ взрывѣ хохота онъ пожималъ плечами и съ состраданіемъ посматривалъ на партеръ. Даже раза три вскрикнулъ съ досадой: «Смѣйся-же, партеръ, смѣйся!» Досада нашего друга представляла другую комедію, которую онъ отлично разыгрывалъ передъ всѣмъ обществомъ. Пойми, маркизъ, въ театрѣ не отводится особаго мѣста для умныхъ людей, и человѣкъ, заплатившій 15 су, часто можетъ судить гораздо правильнѣе, чѣмъ тотъ, кто заплатилъ пол-луидора; сидя и стоя часто понимаютъ одинаково невѣрно. Притомъ, говоря вообще, я вѣрю одобренію партера. Въ его средѣ найдется много и такихъ людей, которые не хуже насъ съ тобой могутъ разобрать пьесу по всѣмъ правиламъ; а другіе судить ее по своимъ собственнымъ впечатлѣніямъ, не ослѣпляясь ни заранѣе навязаннымъ мнѣніемъ, ни ложной снисходительностью, ни смѣтной чопорностью.
Ты сталъ защитникомъ партера! Поздравляю и не замедлю оповѣстить его, что ты изъ числа его друзей. Хе, хе, хе, хе, хе!…
Смѣйся, сколько хочешь. Я стою за здравый смыслъ и не могу сносить этихъ худосочныхъ выдѣленій мозга нашихъ маркизовъ Маскарилей. Я выхожу изъ себя, видя, какъ эти люди, принадлежа къ высшему обществу, выставляютъ себя на посмѣшище; — слыша, какъ они, ничего не смысля, смѣло пускаются толковать обо всемъ! Я едва сдерживаюсь, когда они въ театрѣ бѣснуются отъ восторга въ неудачныхъ мѣстахъ и не пошевелятся въ мѣстахъ прекрасныхъ; какъ они, глядя на картину, или слушая концертъ, хвалятъ и бранятъ все невпопадъ. Нахватаютъ, гдѣ попало, кое какихъ терминовъ искусства и сыплютъ ими ни къ селу ни къ городу, разумѣется, коверкая и перевирая ихъ. Ужъ лучше-бы помолчать вамъ, господа! Если Богъ не далъ вамъ знанія, такъ и не потѣшайте народъ своими сужденіями. Пора-бы знать, что и дурака, если онъ молчитъ, можно принять за умнаго человѣка.
Однако, послушай, ты позволяешь себѣ…
Э, маркизъ, я говорю не про тебя, а про тѣхъ господчиковъ, которые безчестятъ придворныхъ своими пошлостями. А въ народѣ думаютъ, что мы всѣ таковы. По крайней мѣрѣ я не хочу, чтобы обо мнѣ такъ думали, и при всякой встрѣчѣ съ такими людьми буду смѣяться надъ ними, такъ что они наконецъ будутъ держать себя скромнѣе.
Скажи, какъ по твоему, Лизандръ-то уменъ?
Безъ сомнѣнія, и очень уменъ.
Этого отрицать нельзя.
Спроси-же его о «Школѣ женщинъ» и увидишь: она ему не понравилась.
Боже мой, много и такихъ людей на свѣтѣ, которыхъ большой умъ только сбиваетъ съ толку; есть люди, которые дурно видятъ отъ слишкомъ большаго просвѣщенія. Имъ непріятно быть одного мнѣнія съ остальными, имъ-бы хотѣлось однимъ произносить приговоры.
Это правда. Нашъ другъ именно изъ такихъ людей. Онъ желаетъ первымъ произнести сужденіе, а всѣ остальные чтобы съ почтеніемъ ожидали, что ему угодно будетъ сказать. Стоить только что нибудь похвалить раньше него, онъ станетъ бранить. Въ каждомъ мнѣніи, высказанномъ прежде него, онъ видитъ обиду своему уму и знанію, и метать за это, умышленно противорѣча себѣ. Онъ хочетъ, чтобы съ нимъ совѣтовались во всемъ, что касается наукъ и искусствъ. Я увѣрена, покажи авторъ ему свою комедію до постановки на сцену, онъ-бы нашелъ ее превосходной.
А что скажете о маркизѣ Араминтѣ? Она тоже всюду говоритъ, что комедія ужасна, и что она не могла выносить всѣхъ ея сальностей.
Скажу, что это въ ея духѣ. Есть особы, которыя смѣшны своимъ стараньемъ быть черезъ-чуръ скромными. Она дама съ умомъ, но подражаетъ дурному примѣру тѣхъ женщинъ, которыя, подходя къ старости, хотятъ чѣмъ нибудь замѣнить то, что онѣ теряютъ, и думаютъ, что жеманство и щепетильность могутъ вознаградить утрату красоты и молодости. Маркиза въ этомъ идетъ дальше другихъ; она очень искусна открывать непристойность тамъ, гдѣ никому-бы и въ голову не пришло ее увидѣть. Говорятъ, цѣломудренность ея доходитъ до того, что она считаетъ весь нашъ языкъ очень неприличнымъ, и нѣтъ слова, у котораго изъ благопристойности, по ея мнѣнію, не слѣдовало-бы оторвать или голову, или хвостъ, чтобы устранить неприличные слоги.
Что вы выдумываете!
Ты хочешь защищать комедію, представляя въ смѣшномъ видѣ тѣхъ, которые ее не хвалятъ.
Нисколько; но я повторяю, что нравственность этой дамы понапрасну возмущается этой комедіей.
Постойте; можетъ быть, найдутся еще и другія, которыя согласны съ маркизой.
Во всякомъ случаѣ не вы. Когда вы видѣли эту комедію…
Да, но теперь я думаю иначе. Вотъ г-жа Климена подтверждаетъ свое мнѣніе такими неопровержимыми доводами, что увлекла и меня на свою сторону.
Ахъ, извините, если угодно, я изъ любви къ вамъ готовъ отказаться отъ всего, что говорилъ.
Мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы сдѣлали это не изъ любви ко мнѣ, а изъ любви къ истинѣ, потому что невозможно-же защищать такую пьесу…
А вотъ и писатель, господинъ Лизидасъ! Какъ кстати! Берите кресло и садитесь.
Я являюсь немного поздно, но мнѣ необходимо было прочесть свою пьесу у маркиэы, о которой я вамъ говорилъ; и похвалы задержали меня цѣлымъ часомъ дольше, чѣмъ я предполагалъ.
Да, въ похвалахъ есть чары, способные задержать писателя.
Садитесь, г. Лизидасъ, мы прочтемъ вашу пьесу послѣ ужина.
Всѣ, кто тамъ былъ, будутъ на первомъ представленіи и обѣщали мнѣ сдѣлать все, что могутъ.
Я въ этомъ увѣрена. Да садитесь-же, пожалуйста. Мы тутъ говоримъ о такомъ предметѣ, что мнѣ-бы никакъ не хотѣлось прерывать нашего разговора.
Надѣюсь, и вы также удержите за собой ложу на этотъ день.
Тамъ увидимъ. Будемте, пожалуйста, продолжать нашъ споръ.
Я долженъ сообщить вамъ, что ложи уже почти всѣ разобраны.
И отлично! Ваша помощь мнѣ была очень нужна въ ту минуту, какъ вы вошли: здѣсь всѣ противъ меня.
Сперва г. Дорантъ былъ на вашей сторонѣ; но теперь, когда узналъ, что г-жа Климена во главѣ противоположной партіи, я думаю, вамъ придется искать помощи у другого.
Нѣтъ, нѣтъ; я не желаю, чтобы г. Дорантъ былъ такъ нелюбезенъ къ вашей кузиной, и я позволяю его уму быть тамъ-же, гдѣ и его сердце.
Получивъ такое позволеніе, беру смѣлость защищаться.
Но прежде узнаемъ мнѣніе господина Лизидаса.
О чемъ это?
О комедіи «Школа женщинъ».
А-а!
Какъ вы ее находите?
Я объ ней ничего не могу говорить; вы знаете, намъ, писателямъ, нужно отзываться о произведеніи нашего собрата съ крайней осторожностью.
Ну, пожалуйста, между нами, — что вы думаете о комедіи?
Я?
Скажите откровенно ваше мнѣніе.
Я нахожу ее прекрасной.
Въ самомъ дѣлѣ?
Въ самомъ дѣлѣ. И почему-же нѣтъ? Развѣ она не прекрасна?
О, о! Такъ вотъ вы какой, господинъ Лизидасъ! вы говорите не то, что думаете.
Могу васъ увѣрить…
Я вѣдь васъ знаю; вы притворяетесь.
Я?
Вижу, что вы отзываетесь хорошо объ этой пьесѣ только изъ приличія, а въ душѣ раздѣляете мнѣніе тѣхъ, которые находятъ ее неудачной.
Хе, хе, хе.
Признайтесь, вѣдь эта комедія плоха?
Правда, знатоки ее не одобряютъ.
Что, Дорантъ, вотъ тебѣ за твои насмѣшки! ха, ха, ха, ха, ха.
Продолжай, дорогой маркизъ, продолжай!
Ты видишь, что и ученые люди на нашей сторонѣ.
Правда, мнѣніе господина Лизидаса очень важно; но надѣюсь, господинъ Лизидасъ, вы не будете сердиться, есля, несмотря на это, останусь при своемъ убѣжденіи, и такъ какъ я осмѣлился не соглашаться съ дамой (указывая на Климену), то вы не найдете ничего дурного, если буду спорить и съ вами.
Какъ!? Противъ васъ дама, маркизъ и писатель, а вы еще осмѣливаетесь сопротивляться! Какъ это нехорошо!
Мнѣ странно, какъ это благоразумные люди могутъ заступаться за глупости этой пьесы.
По моему, она гадка съ начала до конца.
По крайней мѣрѣ, не долго думалъ, маркизъ! Нѣтъ ничего легче, какъ рубить все съ плеча. Есть-ли что добудь на свѣтѣ, о чемъ-бы ты хоть на минуту задумался произнести свое непогрѣшимое мнѣніе?
Да и всѣ другіе актеры, которые пришли посмотрѣть эту комедію, бранили ее на чемъ свѣтъ стоитъ.
Ну, послѣ этого я молчу; ты правъ, маркизъ! Ужъ если актеры другой труппы дурно отзываются объ этой комедіи, то, конечно, имъ должно вѣрить: это вѣдь все такой превосходный народъ и цѣнитъ другихъ актеровъ вполнѣ безпристрастно! Нечего больше и спорить; я сдаюсь.
Сдаетесь, или не сдаетесь, а меня все таки не убѣдите, что можно переносить нескромности этой пьесы и ея оскорбительныя насмѣшки надъ женщинами.
Я не оскорбляюсь ими; и изъ того, что тамъ говорится, ничего не принимаю на свой счетъ. Такія насмѣшки прямо падаютъ на нравы вообще, и только косвенно поражаютъ личностей. Не станемъ же примѣнять къ себѣ лично тѣхъ чертъ, которыми характеризуется все общество; воспользуемся, если можно, урокомъ, не показывая и вида, что это говорится про насъ. Смѣшныя личности, выводимыя на сценѣ, не должны никого раздражать противъ себя. Это зеркала, въ которыхъ отражается все общество; въ нихъ, если и узнаешь себя, то никогда не слѣдуетъ въ этомъ признаваться. Кто оскорбляется, тотъ во весь народъ кричитъ, что въ немъ то именно и есть тѣ недостатки, которые осмѣяны на сценѣ.
Относительно себя могу сказать, что мнѣ можно говорить объ этомъ безпристрастно. Кажется, мой образъ жизни таковъ, что мнѣ нечего бояться, что станутъ меня отыскивать подъ этими образами женщинъ, которыя не умѣютъ управлять собою.
Безъ сомнѣнія, васъ и не будутъ тамъ искать. Ваша жизнь такъ извѣстна, что объ этомъ никто и спорить не станетъ.
Я и не сказала ничего такого, что бы относилось лично къ вамъ; мои слова, какъ и насмѣшки комедіи, совершенно отвлеченны.
Я не сомнѣваюсь. Но оставимъ это. Не знаю, какъ вы смотрите на оскорбленія нашего пола въ одномъ мѣстѣ комедіи, но я, признаюсь, очень раздражена дерзостью автора, который называетъ насъ «животными».
Да развѣ вы не замѣтили, что это говоритъ не авторъ, а комическое лицо?
Кромѣ того, вѣроятно, вамъ извѣстно, что оскорбленія, наносимыя влюбленными другъ другу, въ сущности, никогда не оскорбляютъ. Вѣдь есть и бѣшеная любовь, такъ же какъ и нѣжная; и при ней самыя крупныя слова, а иногда что нибудь и похуже, очень часто считаются знаками привязанности даже тѣми, къ кому они обращены.
Говорите, что вамъ угодно, а я всетаки не въ состояніи переварить этого, а еще того меньше этого и «супу» и «слоеннаго пирожка», о которомъ только что говорила г-жа Климена.
Ахъ! да, слоеннаго пирога! Да, я это тотчасъ замѣтилъ; слоенный пирогъ! Какъ я вамъ благодаренъ, что вы мнѣ напомнили слоенный пирогъ! Хватитъ ли еще яблоковъ въ Нормандіи на слоенный пирогъ? Слоенный! Вотъ хорошо, слоенный пирогъ!
Да что ты хочешь сказать этими словами слоенный пирогъ?
Что? Слоенный пирогъ!
Ну, что-же?
Слоенный пирогъ!
Да объяснись же!
Слоенный пирогъ!
Нужно-же высказать свою мысль.
Слоенный пирогъ!
Что вы находите тутъ дурного?
Я? ничего. Слоенный пирогъ!
Ну, я отступаюсь!
Маркизъ такъ хорошо принялся за дѣло, что отдѣлалъ васъ превосходно. Хотѣлось бы, чтобы г-нъ Лизидасъ докончилъ ваше пораженіе, и нанесъ вамъ также нѣсколько ударовъ по своему.
Не въ моемъ обычаѣ порицать что бы то ни было, и я всегда очень снисходителенъ къ чужимъ произведеніямъ. Однакоже, не оскорбляя дружбы г-на Доранта къ автору, можно сказать, что такія комедіи собственно не комедіи, и огромная разница между этими бездѣлками и серьезными художественными пьесами. Впрочемъ, теперь всѣ за такія побасенки, ихъ только и ходятъ смотрѣть; на представленіяхъ великихъ произведеній театръ пустъ, а на представленіяхъ такихъ глупостей — весь Парижъ. Признаюсь, отъ этого иногда у меня сердце обливается кровью; это позоръ для всей Франціи.
Да, вкусъ общества удивительно испортился, и нашъ вѣкъ ужасно какъ сермяжничаетъ.
Ахъ, вотъ еще прекрасное слово. Это вы придумали такое слово?
Я.
Неужели!
Такъ вы полагаете, г-нъ Лизидасъ, что умъ и прекрасное только и можно найти въ серьезныхъ поэмахъ и трагедіяхъ, а комическія пьесы — не что иное, какъ побасенки, не стоющія вниманія?
Я съ этимъ не согласна. Безъ сомнѣнія, удачная трагедія — прекрасное произведеніе, но и въ комедіи есть своя прелесть, и я считаю, что написать комедію нисколько не легче трагедіи.
Конечно; даже, пожалуй, еще труднѣе. По моему, гораздо легче громкими фразами толковать о сильныхъ чувствахъ, возставать въ стихахъ противъ богатства, обвинять въ несправедливости судьбу, хулить боговъ, чѣмъ вникать, какъ слѣдуетъ, въ смѣшную сторону человѣческой природы и забавно изображать на сценѣ слабости общества. Выводя на сцену героевъ, вы имѣете право дѣдахъ все, что угодно; это портреты идеальные; въ нихъ никто не ищетъ прямого сходства съ дѣйствительностью, и, создавая ихъ, вы руководитесь только однимъ вашимъ воображеніемъ, которое часто предпочитаетъ чудесное истинному. Не то въ комедіи. Когда вы изображаете людей, вы обязаны представить ихъ такими, каковы они на самомъ дѣлѣ, тутъ необходимо, чтобы созданные вами личности были схожи съ окружающими васъ людьми, и авторъ напрасно трудился, если въ выведенныхъ имъ лицахъ нельзя узнать современнаго ему общества. Словомъ, если серьезная пьеса не противорѣчивъ здравому смыслу и хорошо изложена, то этого и достаточно, и ей будутъ расточать похвалы; въ комедіи этого мало: — тамъ надо еще забавлять; а не легкое дѣло заставить смѣяться порядочныхъ людей.
Я считаю и себя въ числѣ порядочныхъ людей; но, воля ваша, во всемъ, что я видѣла, я не нашла ни одного смѣшного слова.
Могу васъ увѣрить, и я тоже.
Что касается тебя, маркизъ, то я этому не удивляюсь: тамъ каламбуровъ нѣтъ.
Право, все, что тамъ есть, стоить не многаго; и всѣ шутки комедіи, по моему, довольно тупы.
Дворъ судитъ иначе.
Ахъ, да, дворъ!
Договаривайте, г. Лизидасъ. Я вижу, вы хотите сказать, что дворъ не знатокъ въ этомъ дѣлѣ. Да, всѣ вы, господа авторы, въ неуспѣхѣ вашихъ сочиненій обыкновенно вините несправедливость вѣка и малую образованностъ придворныхъ. Г-нъ Лизидасъ, развѣ у придворныхъ не такіе же глаза, какъ и у другихъ; развѣ въ венеціанскихъ кружевахъ и въ перьяхъ нельзя знать столько же, сколько и въ небольшихъ, гладкихъ брыжжахъ и въ короткомъ парикѣ? Знайте, что много значитъ для вашихъ комедій одобреніе двора. Потому, чтобы онѣ имѣли успѣхъ, вы должны изучать вкусъ двора и примѣняться къ нему: вѣдь вы нигдѣ не найдете такихъ вѣрныхъ сужденій, какъ при дворѣ. Не говоря уже о томъ, что при дворѣ множество ученыхъ, — вспомните, что тамъ изъ простаго природнаго смысла, отъ постояннаго обращенія съ лучшими людьми, вырабатывается своего рода особый умъ, который судитъ о вещахъ несравненно вѣрнѣе заскорузлаго знанія педантовъ.
Правда, при дворѣ столько видишь, что въ короткое время привыкаешь понимать вещи, а въ особенности, отличать шутку удачную отъ неудачной.
При дворѣ, конечно, есть нѣсколько смѣшныхъ господъ, — я съ этимъ согласенъ, — и, какъ видите, первый ихъ осуждаю; но, повѣрьте, тамъ есть и множество людей острыхъ по призванію: и если выводятъ на сцену маркизовъ, то, мнѣ кажется, еще больше смѣшнаго найдется въ писателяхъ. Было-бы очень забавно представить на сценѣ всѣ ихъ ученыя гримасы, всѣ эти смѣшныя тонкости, странный обычай непремѣнно убивать людей въ своихъ произведеніяхъ, ихъ любовь къ похваламъ, скудость мысли, торгъ своей репутаціей, всѣ эти ихъ оборонительные и наступательные союзы, эти междоусобныя войны и схватки въ прозѣ и стихахъ.
Мольеръ очень счастливъ, что у него такой горячій защитникъ. Но возвратимся къ дѣлу. Вы хотите узнать отъ меня, хороша ли его пьеса, и я готовъ указать въ ней съ сотню явныхъ недостатковъ.
Какіе вы странные люди, господа писатели! Вѣчно осуждаете вы именно тѣ пьесы, глядѣть которыя сбираются всѣ, и хвалите только такія, на которыя никто нейдетъ! Къ первымъ вы показываете непримиримую ненависть, а ко вторымъ непонятную нѣжность.
А это потому, что защищать падшихъ — великодушно.
Но покажите же намъ, г. Лизидасъ, недостатки, которыхъ я не замѣтила.
Кто знакомъ съ Аристотелемъ и Гораціемъ, тотъ съ перваго взгляда видитъ, что эта комедія погрѣшаетъ противъ всѣхъ правилъ искусства.
Признаюсь откровенно, я не знаю этихъ господъ, и о правилахъ искусства не имѣю ни малѣйшаго понятія.
Какъ вы, право, забавны съ своими правилами, которыми вы ставите въ тупикъ профановъ и всегда пускаете пыль въ глаза! Слушая васъ, можно подумать, что правила искусства — какія-то великія тайны, недоступныя простымъ смертнымъ. А на дѣлѣ, всѣ эти премудрости — не что иное, какъ только замѣчанія, сдѣланныя человѣческимъ умомъ относительно того, что можетъ испортить удовольствіе, доставляемое этими пьесами. И тотъ же самый умъ, который когда то сдѣлалъ эти наблюденія, очень легко дѣлаетъ ихъ и теперь безъ помощи вашего Горація и Аристотеля. Высшее изъ всѣхъ этихъ правилъ не состоитъ ли въ томъ, чтобы произведеніе нравилось зрителямъ? Слѣдовательно, если сценическое произведеніе достигло своего назначенія и понравилось, значитъ, оно избрало истинный путь. Не думаете ли, что вся публика ошибается, оцѣнивая пьесу, и что уже никто, незнакомый съ Аристотелемъ и Гораціемъ, не можетъ отдавать себѣ отчета въ своихъ впечатлѣніяхъ?
А знаете, что я замѣчала: — тѣ изъ этихъ господъ, которые всего больше говорятъ о правилахъ и знаютъ ихъ лучше другихъ, сами пишутъ комедіи, которыя никому не нравятся.
Это только доказываетъ, какъ мало должно обращать вниманія на ихъ запутанные толки. Если написанныя по правиламъ пьесы не нравятся, а тѣ, которыя нравятся, созданы не по правиламъ, то отсюда неизбѣжно слѣдуетъ заключить, что самыя правила дурны. Не будемъ же обращать вниманія на всѣ эти мудрыя хитросплетенія, которымъ хотятъ подчинять вкусъ публики, и будемъ судить о комедіи только по произведенному ею на насъ самихъ впечатлѣнію. Дозволимъ себѣ беззавѣтно предаваться тому, что насъ волнуетъ, увлекаетъ, задѣваетъ за живое, и не станемъ мудрствовать лукаво, чтобы тѣмъ не разрушить наслажденія.
Въ комедіи я смотрю только на одно: — нравится ли она мнѣ; и если она меня занимаетъ, то я никогда не спрашиваю, позволяетъ ли мнѣ смѣяться Аристотель.
Это все равно, какъ еслибы кому нибудь понравился соусъ, а онъ, сталъ бы справляться во «французской поваренной книгѣ» о томъ, дѣйствительно-ли этотъ соусъ хорошъ?
Совершенно вѣрно; и меня удивляютъ тонкія разсужденія иныхъ людей о томъ, что мы сами должны чувствовать.
Да, всѣ эти темныя умствованія очень дики, потому что, если повѣрить имъ, то мы не должны вѣрить сами себѣ, наши собственныя чувства будутъ во всемъ скованы, даже въ ѣдѣ и питьѣ мы не осмѣлимся ничего найти хорошимъ безъ спросу у экспертовъ.
Такъ вы все основываете только на одномъ, что «Школа Женщинъ» понравилась; а что она погрѣшаетъ противъ правилъ, такъ вамъ до этого и дѣла нѣтъ, лишь-бы…
Позвольте, г. Лизидасъ, позвольте! Я говорю, что умѣть нравиться — великое искусство; а такъ какъ эта комедія понравилась тѣмъ, для кого назначалась, то я и нахожу, что съ нея этого достаточно; а о прочемъ она можетъ и не заботиться. Но вмѣстѣ съ этимъ я утверждаю, что она не нарушаетъ ни одного изъ тѣхъ правилъ, о которыхъ вы изволите говорить. Я читалъ ихъ, слава Богу, не меньше другихъ лицъ, и даже легко докажу, что, можетъ быть, на всемъ нашемъ театрѣ нѣтъ пьесы правильнѣе этой.
Смѣлѣй, г. Лизидасъ, мы погибли, если вы уступите.
Какъ! а протазисъ, эпитазисъ, перипетія…
Ахъ, г. Лизидасъ, не глушите насъ своими громкими словами. Пожалуйста, не старайтесь казаться ученыхъ; говорите по-человѣчески, и будьте понятны. Неужели вамъ кажется, что греческое слово придастъ больше значенія вашимъ словамъ? Развѣ вы несогласны съ тѣмъ, что можно сказать изложеніе вмѣсто протазиса, завязка вмѣсто эпитазиса и развязка вмѣсто перипетіи?
Все это только одни термины, общепринятые въ искусствѣ, которые можно употреблять. Но если эти слова оскорбляютъ вашъ слухъ, я буду выражаться иначе, и попрошу васъ отвѣтить положительно только на три, четыре вопроса. Можно-ли одобрить пьесу, погрѣшающую противъ самой сущности драматическаго искусства? Потому что названіе «драматической» поэзіи произошло отъ греческаго слова, означающаго дѣйствовать. Этимъ прямо указывается на то, что свойство этой поэзіи заключается именно въ дѣйствіи; а въ этой комедіи дѣйствія-то и нѣтъ; все состоитъ изъ разсказовъ о томъ, что сдѣлала Агнеса, что сдѣлалъ Горасъ…
А-га! что я говорилъ!
Остроумно замѣчено; это касается самой сущности дѣла.
Можно ли придумать что нибудь менѣе остроумнаго, или лучше сказать, болѣе площадного, какъ нѣсколько выраженій, возбуждавшихъ общій смѣхъ, и въ особенности вопросъ: не изъ уха ли родятся дѣти?
Очень хорошо!
А-га!
Развѣ сцена лакея съ служанкой внутри дома не усыпительно длинна и въ тоже время дерзка?
Правда!
Конечно!
Это справедливо!
Развѣ Арнольфъ не слишкомъ щедро даетъ деньги Горасу? И такъ какъ это лицо въ пьесѣ комическое, то естественъ-ли въ немъ благородный поступокъ?
Хорошо. Это замѣчаніе также очень удачно.
Удивительно!
Чудесно!
А проповѣдь и изарѣченія развѣ не смѣшны? Притомъ же это оскорбляетъ уваженіе къ нашимъ вѣрованіямъ.
Хорошо сказано!
Вотъ какъ слѣдуетъ говорить!
Какъ нельзя лучше!
И этотъ де-Ласушъ, который выставленъ человѣкомъ съ умомъ, кажущійся въ иныхъ мѣстахъ такимъ положительнымъ, не поставленъ ли онъ въ положеніе слишкомъ смѣшное и утрированное, когда въ 5-мъ дѣйствіи онъ объясняетъ Агнесѣ свою страстную любовь съ дикимъ закатываніемъ глазъ, смѣшными вздохами и глупыми слезами, надъ которыми всѣ смѣются?
Чудесно!
Дивно!
Браво, г. Лизидасъ!
Я уже опускаю тьму другихъ промаховъ — изъ боязни вамъ наскучить.
Ну, Дорантъ, вотъ такъ попался!
Посмотримъ.
Нашла коса на камень!
Можетъ быть.
Отвѣчай-ка, отвѣчай!
Съ удовольствіемъ. Онъ…
Отвѣчай-же, прошу тебя.
Да дай-же мнѣ говорить. Если…
Нѣтъ, любезный другъ, ужъ не отвѣтишь!
Да, если ты не будешь молчать.
Что-жъ, выслушаемъ-те его.
Во-первыхъ, несправедливо, будто вся пьеса состоитъ изъ однихъ разговоровъ; въ ней много дѣйствія происходитъ и на сценѣ; да и самые разсказы въ ней — дѣйствіе, сообразно съ построеніемъ пьесы, такъ какъ они всѣ наивно передаются заинтересованному лицу, которое отъ нихъ приходитъ въ забавное для зрителя замѣшательство, и при всякомъ извѣстіи принимаетъ всѣ зависящія мѣры, чтобы отклонить несчасгіе, котораго такъ боится.
По моему, интересъ содержанія «Школы женщинъ» и заключается въ этихъ постоянныхъ, полныхъ довѣрія, разсказахъ. Мнѣ кажется, забавнѣе всего, что умный человѣкъ, хотя и узнаетъ обо всемъ то отъ невинной дѣвушки, которую онъ любитъ, то отъ опрометчиваго своего соперника, но все таки не можетъ избѣжать того, что такъ желаетъ отклонить.
Пустяки!
Слабый отвѣтъ!
Плохое оправданіе!
Что-же касается словъ: Не правда-ли, что дѣти всѣ родятся изъ уха? то они забавны только по отношенію къ Арнольфу, и авторъ помѣстилъ ихъ не съ тѣмъ, чтобы самому сказать острое слово, но только какъ черту, характеризующую Арнольфа, чтобы тѣмъ ярче очертить его странность, такъ какъ онъ пошлую глупость, сказанную Агнесой, приводитъ какъ остроумнѣйшее выраженіе, и чрезвычайно имъ утѣшается.
Пустяки, пустяки!
Неудовлетворительно!
Ничего не доказываетъ!
А что Арнольфъ легко даетъ деньги Горасу, такъ, не говоря уже о томъ, что письмо отъ лучшаго друга, кажется, можетъ быть достаточнымъ ручательствомъ, — развѣ не бываетъ человѣкъ смѣшонъ въ одномъ, и хорошъ въ другомъ? Сцену Алина и Жоржеты внутри дома нѣкоторые нашли длинною и холодною; но ясно, что она создана не безъ цѣли. Арнольфъ, какъ во время своей поѣздки обманутъ дѣтской простотой своей возлюбленной, такъ и по своемъ возвращеніи долго долженъ стоять у своихъ дверей по глупости своихъ слугъ. Это сдѣлано для того, чтобы онъ былъ всюду наказанъ именно тѣмъ самымъ, на что онъ больше всего разсчитывалъ.
Твои доводы никуда не годятся!
Все это неудачно!
Право, даже жаль васъ слушать!
О нравоученіи-же, которое вамъ угодно было назвать проповѣдью, могу сказать одно: — истинно благочестивые люди, слышавшіе его, не нашли въ немъ ничего оскорбительнаго для своихъ вѣрованій, и, безъ сомнѣнія, слова адъ и кипящіе котлы, въ которые погружаютъ на томъ свѣтѣ вѣтренницъ, достаточно объясняются странностью Арнольфа и простотой его слушательницы. Говорятъ, что страстное его увлеченіе въ пятомъ дѣйствіи слишкомъ комично и утрировано; но скажите, развѣ тутъ не сатира на влюбленныхъ, развѣ самые степенные и порядочные люди въ подобныхъ обстоятельствахъ не дѣлаютъ вещей…
Право, лучше замолчи!
Очень хорошо. Но посмотримъ сами на себя: — когда мы влюблены…
Я не хочу тебя и слушать.
Развѣ въ пылу страсти…
Ля, ля, ля, ля, ляр, ля, ля, ля, ля, ля.
Что?
Ля, ля, ля, ля, ляр, ля, ля, ля, ля.
Не знаю…
Ля, ля, ля, ля, ляр, ля, ля, ля, ля, ля.
Мнѣ кажется, что…
Ля, ля, ля, ля, ляр, ля, ля, ля, ля, ля.
А вѣдь у насъ вышелъ презабавный споръ; изъ него можно было-бы составить маленькую комедійку, — которую можно было-бы давать послѣ «Школы женщинъ».
Это правда.
Ну, Дорантъ, тебѣ-бы въ ней пришлось разъигрывать очень незавидную роль.
Правда, маркизъ!
И мнѣ-бы хотѣлось, чтобы такая пьеска явилась: только съ условіемъ, — передать все совершенно текъ, какъ у насъ происходило…
Я съ удовольствіемъ отдаю себя въ распоряженіе автора.
Разумѣется, и я не откажусь.
А такъ какъ всѣ согласны, то запишите, Дорантъ, все и передайте Мольеру, чтобы онъ сдѣлалъ изъ нашего спора комедію. Вѣдь вы съ нимъ знакомы.
Да онъ этого, конечно, не сдѣлаетъ: его вѣдь здѣсь совсѣмъ не похвалили!
О нѣтъ, вы ошибаетесь: я знаю его, ему и горя мало, что бранятъ его пьесы; лишь бы ходили ихъ смотрѣть.
Да. Только какую бы онъ могъ дать этому развязку? Вѣдь тутъ нельзя кончить ни свадьбой, ни изъявленіемъ благодарности, и я, право, не знаю, чѣмъ бы заключить этотъ споръ.
Нужно что-нибудь придумать.
Кушанье подано.
А вотъ вамъ и развязка! Ничего нельзя придумать естественнѣе. Будутъ спорить жарко и стойко съ обѣихъ сторонъ, какъ и мы; никто не уступаетъ; вдругъ является слуга, докладываетъ, что кушанье подано, всѣ встаютъ и отправляются ужинать.
И прекрасно! Такъ мы на этой развязкѣ и остановимся.