КРЕСТНЫЯ.
Очеркъ.
(Посвящается Алексѣю Антиповичу Потѣхину).
править
Qu'est ce que c'est que cela? elie répondrait:
C'est mon petit.
и матерей. "Вотъ прекрасно"!-- восклицаете
вы:-- "какая же разница между родителями
гдѣ же отцы и матери?
В. Г. Бѣлинскій.
— Лаврушка! Лаврушка!.. — пронзительно кричалъ хриплый женскій голосъ, и изъ за низенькой почернѣвшей двери подвальнаго этажа небольшого деревяннаго домика, на одной изъ окраинъ Петербурга, выглянула высокая, съ рѣзкими чертами лица черноволосая женщина:
— Лаврушка!.. Лаврушка!!..
Около дровяного сарая послышался испуганный шепотъ:
— Иди, — говорила смугленькая тщедушная дѣвочка лѣтъ семи.
— Пусть лается, чертовка, — отвѣтилъ съ быстрыми сѣрыми глазами блѣдный бѣлобрысый мальчуганъ, приблизительно того же возраста.
Мирно дремавшая возлѣ дѣтей, маленькая шаршавая собаченка вдругъ всполошилась и залилась звонкимъ лаемъ.
— Шарикъ!.. паршивый!.. — цыкнулъ на нее мальчикъ.
— Спрячемся за помойку… скорѣй, скорѣй!…
И онъ сталъ толкать дѣвочку по направленію къ помойной ямѣ. Но уже было поздно: большая красная рука обладательницы пронзительнаго голоса схватила его за ухо.
— Опять ты здѣсь, песья снѣдь! Тебя куда послали? Куда-а? Куда-а-а? — и мощная длань повлекла ревущаго благимъ матомъ Лаврушку черезъ весь дворъ.
Вытолкнутый сильнымъ пинкомъ за ворота, мальчикъ, очутившись на улицѣ, торопливо вытеръ слезы и, держась за покраснѣвшее ухо, пустился бѣгомъ къ мелочной лавочкѣ, куда былъ посланъ за хлѣбомъ.
— И охота себя разстраивать, Дарья Ивановна, — проговорила проводившая по двору прачка, съ подоткнутой вокругъ пояса юбкой, — экю обузу себѣ взять, да себя разстраивать.
— И не говори, Андреевна, — жалобнымъ голосомъ отвѣтила Дарья Ивановна, — и не говори!.. Будь у меня мужъ не пьяница, а какъ слѣдуетъ, — стала бы я съ экимъ добромъ возжаться… А то все вѣдь пропиваетъ, все, какъ есть, пропиваетъ… Харчей, кофеишку не на что купить, не то что другое… Еще, слава Царю небесному, ребятъ Богъ прибралъ, а то чтобы я съ ними дѣлала? Бѣда моя просто. Не съ радости чужое добро держу, — кивнула она на дѣвочку.
— А отъ матки ейной такъ и ни слуху? — спросила Андреевна.
— Нюшка, пошла подмети. Чего глаза пялишь! — крикнула Дарья Ивановна. — И ни Боже мой, — продолжала она, когда дѣвочка исчезла за низенькой дверью, — и ни Боже мой! Въ адресномъ справлялася — такъ отмѣтку за городъ выдали… Гдѣ-жъ ее, подлую, сыщешь?!.. — она сокрушенно развела руками, — Лаврушкина матка говоритъ: безпремѣнно, говоритъ, объявится — все-жъ таки своя кровь — жалко; а я ужъ и не знаю: шестой мѣсяцъ хоть бы что, хоть бы копѣйку, либо письмо прислала…
— А Лаврушкина платитъ?
— Лаврушкина справная. Въ кухаркахъ у полковника живетъ, доходы хорошіе… ну, и жалованье…
— А портнихинъ-то мальчикъ, что я въ прошедшемъ году въ воспитательный свезла, — таинственно сообщила Андреевна, — разыскался… Какъ же!.. по номеру, значитъ, его мы нашли. Она мнѣ денегъ на машину дала. «Съѣзди, говоритъ, сдѣлай милость, Андреевна, посмотри». Ну я вчерася была — тутъ недалече онъ, за Дивенскомъ отданъ. Только плохой — ахъ, плохой: руки вродѣ какъ нитки и голову не держитъ. Я кормилкѣ выговаривать стала, а она баба презлющая должно: «прикармливать, говоритъ, надо; въ грудяхъ у меня молоко прошло, пущай евонная „крёстная“ мнѣ прибавку дастъ; съ воспитательнаго получки больно маленькія»… Портниха сама хочетъ ѣхать спровѣдать, либо мальченку съ кормилкой выписать — поглядѣть. Она теперь въ деньгахъ; новый знакомый ужъ такой-то мужчина хорошій — ни въ чемъ ей отказу нѣтъ. На прошедшей недѣлѣ червоннаго золота браслету подарилъ, а нонеча сережки принесъ.
Лаврушка, держа въ рукахъ, обернутый въ исписанную бумагу, хлѣбъ, бѣжалъ въ припрыжку по двору.
— Ишь лодырь! ухо надрали, а онъ скачетъ, — усмѣхнулась словоохотливая прачка.
Въ низенькой затхлой комнатѣ, съ двумя окошками, на одномъ изъ которыхъ былъ намазанъ бѣлой краскою сапогъ, Нюшка съ сосредоточеннымъ видомъ, выпятивъ губы, подметала вѣникомъ полъ. На крошечной плитѣ, съ русской печью, кипѣлъ большой блестящій мѣдный кофейникъ. Когда Дарья Ивановна вошла въ комнату, вслѣдъ за нею проскользнулъ въ дверь низенькій съ просѣдью плѣшивый человѣкъ, какъ-то особенно, боязливо оглядывающійся по сторонамъ.
— Ну, чего жмешься, какъ жуликъ! — сердито окликнула мужа Дарья Ивановна. — Заказъ что ли получилъ?.. — прибавила она, замѣтивъ свертокъ въ пестромъ платкѣ, подъ мышкой у сапожника.
— Починка.
— Мнѣ-то все одно, — желчно проговорила Дарья, — что заказъ, что починка — все не прибыль…
Сапожникъ вздохнулъ и виновато заморгалъ глазами.
— Пей што-ли кофей-то!
Дарья налила мужу большую чашку. Сапожникъ, въ пьяномъ видѣ неоднократно покушавшійся на кофейникъ, въ трезвомъ — съ необыковеннымъ уваженіемъ относился къ этой единственной драгоцѣнности ихъ убогаго жилища.
— Ты бы въ простомъ жестянникѣ заварила… что зря вещь тратить, — уныло замѣтилъ онъ женѣ, присаживаясь къ столу.
— Ужъ тебѣ ли выговаривать, — огрызнулась Дарья.
— Ахъ, милые вы мои, ахъ, милые, вотъ оказія-то, — затараторила вошедшая Андреевна, — у мирового наши сейчасъ были — вотъ оказія!
— Присаживайся, — неособенно любезно пригласила гостью Дарья Ивановна.
— Ладно, ладно… налей, милая, чашечку… Вотъ оказія! Папиросницу Сашку знаете?
Супруги кивнули утвердительно головами.
— Слюбилась она съ младшимъ кондукторомъ съ балтійской машины. Только худо-ли, хорошо-ли, гуляла, значитъ, она съ нимъ, гуляла и дите принесла. Онъ жениться обѣщалъ, да вдругъ — съ чего только не знаю — поворотъ случился: Сашку спокинулъ и дите не признаетъ. Папиросница въ судъ, чтобы, значитъ, Сашка на дите выдавалъ. Сестра моя двоюродная въ свидѣтельницахъ была. Стоитъ это — сказывала мнѣ сестра — Сашка по энту сторону и дите у нее на рукахъ, а кондукторъ, значитъ, по другую. Мировой его и спрошаетъ: «Ваше дите?» — «Никакъ нѣтъ, говоритъ, не признаю». — «А по какой причинѣ?» — «А по такой, что не со мной однимъ знакома была, а и съ товарищемъ моимъ гуляла. Я и товарища на лицо привелъ». Мировой товарища опросилъ: — «Гуляла эта дѣвица съ тобой?» — «Гуляла». — «Твое дитя?» — «Никакъ нѣтъ, потому и еще съ однимъ она знакома была». Мировой третьяго — третій тутъ на скамейкѣ сидитъ. — «Твое дитя?» — «Не могу, говоритъ, господинъ судья, признать, потому насъ трое было».
— Сашка мировому въ ноги: голосомъ голоситъ, плачетъ… А это, значитъ, все подведено кондукторомъ было. Мировой думалъ, думалъ, да и говоритъ: — «Какъ, значитъ, у энтаго малютки-младенца трое отцовъ и разобрать того я не могу, который настоящій, — такъ платите, говоритъ, вы всѣ трое». Сашка опять въ ноги… А подъ воротами, какъ отъ мирового выходить, такая драка случилася — страсть! Товарищи кондуктору, вотъ какъ, бока накостыляли. Онъ, значитъ, ихъ упросилъ всю эту машину подвести — думалъ, самому платить не придется…
— Вотъ-бы малютку у нея получить, — вздохнула Дарья, — богатая будетъ — платить можетъ хорошо.
— Да онъ махонькій — чѣмъ кормить-то будешь? — сурово произнесъ сапожникъ.
— Все равно, и она не съ груди станетъ: на мѣсто пойдетъ, такъ же съ рожка прокормятъ…
— Въ свою сторону отдать хотятъ, — сообщила Андреевна, — молоко тамъ дешевое, и у бабки корова есть, а Сашка въ кормилки поступитъ. Что-жъ, денегъ наживетъ — невѣста богатая будетъ.
Лаврушка, между тѣмъ, изъ за угла жадно поглядывалъ, какъ исчезали въ широкихъ жующихъ ртахъ куски хлѣба, намазанные масломъ.
— Ишь хлѣбъ-то горячій, — шепталъ онъ Нюшкѣ, — масло такъ и текетъ!..
Осѣнивъ себя широкимъ крестомъ и вытеревъ ладонью масленный ротъ, Андреевна распростилась съ хозяевами. Сапожникъ усѣлся за работу.
Добавивъ кипяткомъ совершенно спитый кофе и отрѣзавъ по большому ломтю хлѣба, Дарья Ивановна позвала дѣтей къ столу.
— Лопайте, — проговорила она сердито, двинувъ чашками.
Разжевывая постный хлѣбъ, Лаврушка, казалось, ощущалъ во рту всю прелесть жирнаго чухонскаго масла. Онъ протянулъ рученку къ масляннымъ остаткамъ, прилипнувшимъ неаппетитно къ сѣрой бумагѣ.
— Куда? — шлепнула его по рукѣ Дарья.
— Съ масломъ хочу.
— И безъ масла хорошъ!.. Не десятку за тебя носятъ, за пятерку масломъ не обкормишься.
— А я крестной пожалуюсь.
— А вотъ тебѣ, вотъ тебѣ, вотъ!..
Огласившій комнату ревъ заставилъ сапожника поднять склоненную надъ работой голову:
— И охота тебѣ… — проворчалъ онъ угрюмо, — ну дай ему — не объѣстъ.
— А ты мнѣ много купилъ? Тоже распоряжается, пьяная морда! — выкрикнула Дарья.
Сапожникъ, сознавая свою вину, только вздохнулъ въ отвѣтъ.
Бросивъ и хлѣбъ, и кофе, вытирая кулаченкомъ слезы, отправился Лаврушка на свое любимое мѣсто — за дровяной сарай. Это былъ излюбленный уголокъ обоихъ дѣтей. Тамъ, среди мусора и грязи, въ сосѣдствѣ съ помойной ямой, далеко отъ сутолоки и житейскихъ невзгодъ, они чувствовали себя счастливыми. Тамъ дѣтская фантазія уносила ихъ далеко отъ неприглядной дѣйствительности, и, пользуясь убогими приспособленіями, какими снабжалъ ихъ грязный дворъ — обрывками веревокъ, черепками, щепками — они играли безпечно и весело.
Тамъ въ нечесанной, лохматой головенкѣ Лаврушки создавались картины его будущей жизни! Онъ выросъ большой, у него сорокъ лошадей и пятьдесятъ собакъ… Онъ выстроилъ самъ высокій большой домъ и всѣ живутъ въ его домѣ: и крестная, и Нюшка, и Шарикъ, а тетеньку — такъ называли дѣти Дарью Ивановну — Лаврушка заперъ въ дровяной сарай и привязалъ тамъ на цѣпочку, чтобы не убѣжала…
— Вотъ тебѣ, тетенька прислала, — сунула ему Нюшка кусокъ чернаго хлѣба.
Лаврушка жевалъ хлѣбъ, приправленный собственными солеными слезами, и чего маленькое дѣтское сердце злобно колотилось въ груди.
— А я все-таки масло достану… Она спать лягетъ, — я и достану, — съ упорствомъ проговорилъ онъ.
— Ой, не надо, — прибьетъ!.. — Нюшка испуганно сложила ручки.
— А я крестной пожалуюсь… крестная ей деньги носитъ.
— Ой, боюсь! — пропищала дѣвочка.
— А моя крестная лучше твоей, — неожиданно произнесъ мальчикъ.
— Нѣтъ моя лучше! — обиженно вспыхнула Нюшка.
— Нѣтъ моя — твоя поджарая!
— Моя бѣленькая!.. У нея шляпка есть…
— У моей за то платокъ шелковый, — поддразнивалъ Лаврушка.
— Въ шляпкахъ барышни ходятъ.
— А она тебя спокинула, вотъ что! Тетенька тебя выгонитъ и ѣсть не дастъ… вотъ что!
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!.. — жалобно кричала дѣвочка, сжавъ свои кулаченки и дрожа всѣмъ тѣломъ, — она изъ за сапоговъ ругалася, а я не ношу больше сапоговъ — вотъ!…
Она вытянула свои красныя загрубѣлыя ножки. Лаврушкѣ стало ее жалко.
— Ну, не нюнь!.. Хочешь разскажу, какъ моя крестная живетъ.
Дѣвочка кивнула головкой.
— Господа въ заграницу ѣздили, она меня къ себѣ брала, помнишь?
Нюшка опять кивнула головой.
— Куфня у нее большущая, пребольшущая!.. все по стѣнамъ кастрюльки и кофейниковъ много… такихъ, какъ у насъ… и самоваровъ много… и крестная все сама чиститъ… И горничная тамъ живетъ… у нея зеркало на комодѣ стоитъ, а у крестной тоже зеркало есть… И въ комнаты я ходилъ — мнѣ крестная картинки тамъ показывала… А кофій мы каждый день пили… съ молокомъ.
— А крестная не била?
— Била, потомъ гостинцевъ покупала. Мы красную смородину покупали и еще… малину; а одинъ разъ арбузъ ѣли… — и Лаврушка хвастливо прищелкнулъ язычкомъ…
II.
правитьЛежа на полу, прикрытая обрывками стараго байковаго одѣяла, долго не могла заснуть въ этотъ вечеръ Нюшка.
Тутъ же, не вдалекѣ отъ нея раскинулся, тоже на полу, Лаврушка, улыбаясь во снѣ. О чемъ грезилъ онъ? Какія картины навѣвалъ ему сонъ?…
На широкой постели, съ присвистомъ выпуская дыханіе, сладко спала Дарья Ивановна и, скрюченный, точно и во снѣ подавленный своей виновностью, подхрапывалъ возлѣ нея сапожникъ.
Былъ канунъ воскресенья, и передъ образами горѣла лампадка. Нюшка смотрѣла на желтый огонекъ, тускло и таинственно освѣщавшій темныя картинки, гдѣ пестрыми пятнами выдѣлялись изображенія разныхъ святыхъ, въ красныхъ, синихъ и лиловыхъ одеждахъ, и мѣдную ризу стариннаго образа, и черное въ ней овальное отверстіе, гдѣ съ трудомъ можно было различить глаза Божіей матери и Спасителя. Мерцало и колебалось пламя лампадки, и святые какъ бы кивали и покачивали головами и протягивали впередъ руки, со сложенными для крестнаго знаменья пальцами….
Нюшка сѣла на своей убогой подстилкѣ изъ толстаго холста, набитой мочалкой, и, обнявъ руками худыя, острыя колѣна, стала смотрѣть на мерцающій огонекъ.
— Можетъ, завтра придетъ… — прошептала она тоскливо, и въ большихъ темно-сѣрыхъ глазахъ загорѣлась глубокая, совсѣмъ не дѣтская печаль.
Вотъ ужъ которое воскресенье ожидала она напрасно свою «крестную». И прежде та рѣдко ходила, а теперь и вовсе нѣтъ… Придетъ Лаврушкина «крестная», гостинцы Лаврушкѣ и тетенькѣ принесетъ, сядетъ съ тетенькой кофей пить и начнутъ онѣ обѣ удивляться, что Нюшкина крестная нейдетъ, а тетенька сейчасъ ругаться примется. И Нюшкѣ сдѣлается такъ страшно, такъ страшно…
— Крестная… крестная… крестная..?!. — не то спрашивая, не то жалуясь, пролепетала она, не отрывая лихорадочнаго взгляда отъ огонька лампадки, — крестная?!..
И, точно живая, встала въ ея воображеніи нарядная крестная, въ шляпкѣ съ краснымъ цвѣткомъ.
— А все изъ за сапоговъ!.. — съ отчаяніемъ проговорила Нюшка.
Въ послѣдній разъ — Нюшка такъ ясно-ясно помнитъ — тетенька сказала, что купила ей третью пару сапогъ, и стала просить денегъ; крестная разсердилась, заплакала и заругала Нюшку: — «Говори, — третья на тебѣ пара?» — а Нюшка испугалась и ничего не могла сказать. — «Стуканъ проклятый»! — закричала крестная, больно толкнула Нюшку и стала сама плакать…
— Изъ за сапоговъ… изъ за сапоговъ!.. — уныло повторялъ ребенокъ.
Нюшка поднялась съ своей жалкой постели и побѣжала въ уголъ за печку. Тамъ, среди разнаго хлама, стояла пара заскорузлыхъ, толстыхъ сапогъ. Нюшка бережно взяла ихъ въ руки и, съ сильно бьющимся сердцемъ, стала внимательно разсматривать, потомъ вздохнула, поставила ихъ на прежнее мѣсто и старательно прикрыла грязнымъ, ситцевымъ лоскутомъ.
— Придетъ завтра крестная, или нѣтъ?
Подъ дверями раздалось жалобное мяуканье. Дѣвочка вся встрепенулась. Пріотворивъ дверь, она схватила какой-то лохматый комокъ и, прижавъ крѣпко къ груди, положила его около себя, на постель. Это былъ ободранный сѣрый котенокъ, съ ошпаренной спиной, съ торчащей шерстью на уцѣлѣвшихъ мѣстахъ и гноящимися больными глазами. По цѣлымъ днямъ Нюшка не разставалась съ нимъ, дѣлясь скудными крохами, выпадавшими на ея долю, спасая отъ преслѣдованій Шарика и Дарьи Ивановны. Но по ночамъ, не смотря на ея просьбы и слезы, котенокъ безпощадно вышвыривался за дверь.
Теперь Нюшка лежала возлѣ своего любимца, такая же жалкая и заброшенная, какъ и онъ, и маленькая измученная головка ея не переставала работать, хотя усталые члены жаждали отдыха.
Она научится писать, она напишетъ крестной письмо; она напишетъ, что никогда не будетъ носить больше «третью пару», и пусть проститъ ее крестная… пусть проститъ!.. А слесарша вчера сказала про Нюшку: «Бѣдная! ни батьки, ни матки!..» Слесарша добрая… у нея ребятъ много, много!.. а когда кашу съ тыквой варитъ — то и Нюшкѣ даетъ… А на верху портниха на крестную похожа… и у нея шляпка съ краснымъ цвѣткомъ… Въ праздникъ она шляпку надѣнетъ, — станетъ такая бѣлая, а щеки, какъ яички красныя, и со двора пойдетъ… Портниха много пѣсенъ знаетъ… а самая любимая Нюшкина пѣсня — «Герань».
Моя ерань, моя ерань…
А откуда это, вправду, у всѣхъ ребятъ батька съ маткой родные есть: у Таньки съ Васькой, съ того двора, у Митьки, у Сережки пузатаго, а у Нюшки съ Лаврушкой — нѣтъ, только тетенька съ дяденькой, да крестная… Тетенька ругается, дяденька пьяный, а крестная за сапоги разсердилась и не идетъ больше къ Нюшкѣ…
Котенокъ, согрѣтый теплотою Нюшкинаго тѣльца, тихо мурлыкалъ, втягивая и выпуская по-временамъ когти. Мало-помалу вѣки лучистыхъ глазъ Нюшки закрылись, и она заснула.
III.
править— А все-жъ таки вы могли бы и не отказать въ такой малости, — выговаривала на другой день Дарьѣ Лаврушкина «крестная», узнавшая отъ «крестника» о происшествіи съ масломъ. — Все-жъ таки я вамъ за харчи пять рублей плачу… Ужъ это довольно стыдно въ такой малости отказывать.
— Харчи нонѣ дорогіе, да и я изъ за чего нибудь бьюся, — хоть кофеишку купить! — сурово оправдывалась Дарья.
— Я не для вашего кофея мальчишку сюды отдавала, — обиженно возразила крестная, — а чтобы кормили его, какъ слѣдуетъ. И не какихъ нибудь пуденговъ требую, а что хлѣба съ масломъ вы завсегда можете ребенку дать.
— Возьми меня, крестная, отседова, — тоскливо приставалъ Лаврушка, — возьми къ себѣ на куфню!..
— Не на вольной квартирѣ живу, — некогда съ тобой возжаться! — рѣзко оборвала крестная.
Долго еще выражала она Дарьѣ груднымъ, тягучимъ голосомъ свое неудовольствіе; наконецъ, онѣ примирились и любовно засѣли за кофейникъ угощаться кофе.
Лаврушкина крестная была полная, молодая женщина, степеннаго вида, съ пытливыми, даже подозрительно глядѣвшими глазами и круглымъ русскимъ лицомъ. Говорила она протяжно, на-распѣвъ, плавно разводя руками и, нужно ли — не нужно, сокрушенно покачивая головой.
— Хочу Лаврушку въ школу отдать, — произнесла она, дуя на блюдечко съ горячимъ кофе.
— Что-жъ, всѣ они грамотѣ обучаются, — лѣниво отозвалась Дарья, — я сама-то неученая, такъ и проку въ томъ не вижу. Школа тутъ фабричная близко, — надо навѣдаться…
Крестная вздохнула.
— Вотъ и опять плати… Только съ того и бьешься, чтобы на него достать…
Она даже съ нѣкоторой злобой взглянула на Лаврушку, безпечно игравшаго въ углу принесенными ею пряниками:
— Ужъ померъ бы, что ли!..
— Чего-жъ въ воспитательный не снесла?
— Жалко было, думала вырощу, — кормилецъ будетъ.
Углы ея рта вдругъ опустились, и она кончикомъ своего шелковаго платка вытерла навернувшіяся слезы.
— Вмѣстѣ любился, а теперь вотъ и майся всю жизнь одна — ему хоть бы что!.. Въ подручныхъ, въ мясной живетъ… Разъ проходила, въ окно видѣла… Такая злость взяла — вошла бы, да всю харю такъ и раскровянила бы!..
— А мнѣ-то горе, мнѣ то бѣда! — причитала сапожница, — хоть бы эта окаянная вѣсть какую о себѣ подала, либо грошъ какой на дѣвчонку свою, паршивку, прислала.
Лаврушкина крестная укоризненно покачала головой:
— И впрямь безсовѣстная! Куму ея я намедни встрѣтила — говоритъ: письмо прислала, а теперь опять въ другой городъ уѣхала…
— Гдѣ жъ ее, подлую, носитъ?
— Съ приказчикомъ, говорятъ, съ однимъ… Упустить не хочетъ, изъ того и мѣсто здѣсь бросила…
— А люди чѣмъ виноваты? — злобно воскликнула Дарья, — кормить тоже дѣвчонку надо, и одежу справить и сапоги!
Нюшка незамѣтно выскользнула изъ комнаты.
— Письмо… письмо… письмо… — твердила она, поднимаясь по скользкой узкой лѣстницѣ на верхъ, къ портнихѣ.
Портниха оказалась дома. Когда Нюшка вошла къ ней, въ кухонку, она стояла возлѣ небольшой плиты и кипятила кофе.
— Письмо, тетенька, надо крестной писать, — тихонько произнесла Нюшка, когда портниха повернула къ ней голову.
Портниха улыбнулась.
— Куда-жъ писать? и адресу ее никто не знаетъ.
— Тетенька, — послѣ минутнаго молчанія проговорила Нюшка, слегка покраснѣвъ, — тетенька, возьмите меня къ себѣ — тая тетенька больно ругается… Тетенька, возьмите!
Портниха громко засмѣялась, а когда она нагнула къ Нюшкѣ свое неискусно раскрашенное лицо, на дѣвочку пахнулъ знакомый винный запахъ, какимъ обыкновенно несло отъ сапожника.
— Ступай, ступай! — говорила, все смѣясь, портниха. — Некогда мнѣ сегодня: видишь, у меня гость, — кивнула, она на раскрытую дверь, откуда была видна грузная фигура пожилого мужчины, развалившагося на кровати. — А завтра я тебѣ гостинцевъ куплю… Ступай! — Она повернула дѣвочку за плечи и тихонько вывела на лѣстницу.
Нюшка поплелась къ дровяному сараю…
Начинало темнѣть. Дѣвочка усѣлась на землѣ, прислонясь къ стѣнкѣ сарая, и, поднявъ голову кверху, смотрѣла на зажигавшіяся звѣзды. Котенокъ мирно дремалъ на ея колѣняхъ.
«Моя ерань, моя ерань», — дребезжащимъ слабенькимъ голосомъ запѣла Нюшка.
Ты на окошкѣ не завянь,
А ты завянешь — я полью,
Милёнка женятъ — я помру…
А слезы обильно струились по смуглому, измозженному личику и капали на лохматую шерсть котенка.
Раздался отчаянный ревъ. Это прибѣжалъ Лаврушка.
— Крестная ушла… и она… тетенька… бить… что я… про масло, — вопилъ онъ, судорожно всхлипывая, — къ кровати… привязала… больно… шпандыремъ прибила… во-о-отъ…
Онъ поднялъ свою рубашенку. Нюшка взвизгнула и закрыла рученками лицо. Худая, костлявая спина мальчика была изсиня-краснаго цвѣта, мѣстами просачивалась кровь.
— Ой-ой-ой-ой! — заливался Лаврушка, бросившись ничкомъ на землю.
Вертѣвшійся тутъ же Шарикъ сталъ выть, тыкая мордой мальчику въ лицо.
Вдругъ Лаврушка вскочилъ, встряхнулъ какъ-то ухарски головой, быстро отцѣпилъ веревку, на которой вѣшали бѣлье, обвязалъ одинъ конецъ ее вокругъ шеи Шарика, прикрѣпилъ къ дверной скобкѣ и другимъ свободнымъ концомъ со всего размаха ударилъ собаку…
— Больно!.. — отчаянно закричала Нюшка.
Мальчикъ не обратилъ вниманія на ея возгласъ и продолжалъ съ остервененіемъ хлестать ни въ чемъ неповинное животное…
— А мнѣ не больно… мнѣ не больно!?
Лицо его было блѣдно, почти безумные глаза горѣли злобой и бѣшенствомъ.
— Больно, Шарикъ? больно?.. больно?.. — кричалъ онъ оірипшимъ отъ плача голосомъ, когда собака взвизгивала при каждомъ новомъ ударѣ.
Кинувъ своего котенка, Нюшка, дрожа и задыхаясь, вцѣпилась похолодѣвшими рученками въ растрепанную косматую голову Лаврушки. Оттолкнутая разсвирѣпѣвшимъ мальчикомъ, она почти съ отчаяніемъ набросилась на него снова и, повиснувъ на его поднятой рукѣ, вонзила въ нее свои острые зубы. Мальчикъ вскрикнулъ отъ боли и бросилъ веревку. Разъяренный, онъ навалился всѣмъ своимъ туловищемъ на несчастную Нюшку. Нанося другъ другу удары, оглашая воздухъ визгомъ и плачемъ, царапая, кусая одинъ другого, — они катались по грязной, скользкой землѣ, эти обиженныя судьбою созданія, эти жалкія дѣти случая…
Привязанный Шарикъ метался и вылъ. Издали доносилась брань, слышались возгласы пьянаго голоса — это сапожница встрѣчала во дворѣ своего вернувшагося домой благовѣрнаго. Изъ раскрытаго окна портнихиной свѣтелки лились звуки высокаго хриплаго сопрано, выводившаго мотивъ незамысловатой «Герани». Гдѣ-то играли на гармоникѣ. Со стороны квартиры слесаря раздавался невообразимый шумъ и гвалтъ: кричали «караулъ», разнимали дерущихся: слесарь справлялъ крестины…
IV.
правитьЛаврушку отдали въ школу. Лаврушка сталъ неузнаваемъ. Ему купили пальто съ мѣдными пуговицами, картузъ и сумку, на манеръ ранца, для книгъ. Поднявъ голову кверху, онъ важно шествовалъ по улицѣ, отправляясь по утру въ школу. А вернувшись домой, съ еще болѣе важнымъ видомъ писалъ на аспидной доскѣ прямыя и косыя палочки.
— Ишь, какъ меня писать научили, — хвастливо заявлялъ онъ Нюшкѣ, и Нюшка проникалась необыкновеннымъ уваженіемъ и къ нему, и къ палочкамъ; наровя гдѣ нибудь стащить обрывокъ бумаги, она тоже старательно выводила нетвердой рученкой длинные, неровные крючечки, тщательно пытаясь подражать Лаврушкинымъ.
— Отчего у насъ нѣтъ батьки съ маткой? — спросила она разъ Лаврушку.
Тотъ посмотрѣлъ на нее удивленно:
— А крестная?
— Ну крестная… а батька? Вотъ у Таньки… у всѣхъ… у Сережки… у Митьки съ Варькой… у Стеши…
Лаврушка задумался, нахмуривъ свой выпуклый лобъ.
— Должно померши, — проговорилъ онъ черезъ минуту нерѣшительно… — А у насъ мальчикъ одинъ водку пьетъ, — добавилъ онъ безпечно.
— Ка-а-къ? — протянула Нюшка.
— Да-а! Вотъ какъ дяденька Михайла. Мальчикъ сказывалъ: у него батька водку пьетъ, пьяный завсегда, и матка тоже. Ну онъ разъ взялъ и отпилъ потихоньку… Такъ, говоритъ, сперва горько, потомъ жарко, потомъ весело, а потомъ спать захочешь… Какъ тетенька за печку водку спрячетъ, — я знаю гдѣ… Она на дяденьку ругается, а сама пьетъ — я видѣлъ… Она спрячетъ, — мы съ горлышка попробуемъ — хочешь?
— Пьяные ругаются, потомъ дерутся, — тихо произнесла Нюшка.
— А мы не будемъ драться — мы будемъ пѣсни пѣть. Мальчикъ говоритъ: весело.. Хочешь ныньче, попробуемъ?…
И страшно было Нюшкѣ, и интересно надуть злую тетеньку, да испробовать, какъ это бываетъ сперва горько, потомъ жарко, потомъ весело.
— Оттого, вѣрно, дяденька завсегда и пьяный, — рѣшила она умственно.
Послѣ обѣда Дарьи почти никогда не было дома. Дѣти только и стерегли эту минуту. Еідва дверь захлопнулась за сапожницей, Лаврушка отправился къ углу, за печкой и увѣренной рукой приподнялъ корзинку. Глазамъ Нюшки представилась бѣлая стеклянная бутылочка съ наполовину отпитой уже прозрачной жидкостью.
Лаврушка опрокинулъ горлышко въ ротъ, глотнулъ и закашлялся.
— Нѣтъ… не нужно… — отсторонила отъ себя съ испугомъ бутылку Нюшка.
— Горько было!… — все еще морщась, проговорилъ мальчикъ, — теперь жарко, — продолжалъ онъ, какъ бы провѣряя разсказанное ему товарищемъ, — сейчасъ, значитъ, будетъ весело!… У-у-у, трусиха! — онъ скорчилъ презрительную гримасу.
Послѣ нѣкоторой борьбы, подстрекаемая задѣтымъ самолюбіемъ и любопытствомъ, Нюшка потянула изъ горлышка:
— Ой, ой, ой, ой! — запищала она, чуть не выпустивъ бутылку изъ рукъ.
— У, дура! — крикнулъ Лаврушка, — разбей, тетенька ужо накостыляетъ!… — А еще не весело, — проговорилъ онъ, недоумѣвая, — хочу, чтобы весело! — онъ стукнулъ своенравно ноженкой объ полъ. Но повтореніе горькаго и жаркаго было ему совсѣмъ не по вкусу, и онъ ужъ собирался поставить бутылку на прежнее мѣсто.
— Мы вотъ что: мы хлѣбъ туда макать будемъ. — Онъ даже припрыгнулъ отъ удовольствія, обрадованный осѣнившей его внезапно мыслью.
Онъ отыскалъ въ мусорѣ черепокъ отъ какой-то разбитой банки и влилъ туда небольшое количество водки. Произведя эту операцію, онъ поставилъ бутылку на прежнее мѣсто.
Нюшка, увлеченная новизною положенія и слегка отуманенная глоткомъ водки, съ непривычной для себя смѣлостью вытащила хлѣбъ изъ шкафа и отрѣзала ломоть.
Они усѣлись на полу другъ противъ друга и стали поперемѣнно макать въ импровизированную посудину куски хлѣба.
— Скусно, — покачалъ головой Лаврушка.
— Скусно, — подтвердила Нюшка, посасывая хлѣбъ.
Пріятный и странный шумъ въ ушахъ заставилъ ихъ смѣяться нервнымъ, непроизвольнымъ смѣхомъ. Закинувъ головы назадъ, они начали неудержимо хохотать, потомъ взялись за руки и, подпрыгивая, кричали:
— Весело!.. Весело!.. Весело!..
И все хохотали, да хохотали.
Нюшка споткнулась и, упавъ на полъ, заснула мертвымъ сномъ. Лаврушка усѣлся возлѣ нея. Его дѣтское сердце было наполнено безумной, безсмысленной радостью, а злыя мысли вихремъ вертѣлись въ плохо соображавшей головенкѣ:
— Тетеньку… надули… и весело!..
Мало-по-малу осовѣлые глазенки сомкнулись, и онъ шлепнулся рядомъ съ раскраснѣвшейся, тяжело дышавшей дѣвочкой…
V.
правитьСтановилось уже холодно, сыро, промозгло, осенній воздухъ непріятно пронизывалъ члены, — а Нюшка все еще не надѣвала своихъ сапогъ. Разъ даже сама Дарья Ивановна замѣтила ей: — Надѣнь, что ли, сапоги-то!
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — вся встрепенулась Нюшка.
— А нѣтъ, ну и не надо — цѣлѣй будутъ.
Отъ времени до времени дѣти повторяли свои проказы съ водкой. Зачинщикомъ всегда бывалъ Лаврушка.
— Давай играть въ «чтобъ весело»…
Нюшка соглашалась, — ей понравилась игра.
По прежнему иногда, въ воскресенье, приходила Лаврушкина крестная, но мальчикъ, помня жестокую съ собой расправу, не жаловался больше на тетеньку, а потому между маменькой и воспитательницей установились самыя прекрасныя отношенія, еще болѣе скрѣпляемыя аккуратными со стороны «крестной» платежами.
Между тѣмъ, Нюшкина «крестная» продолжала не давать о себѣ никакихъ извѣстій.
Дарья Ивановна рвала и метала и нещадно кормила дѣвочку пинками да подзатыльниками, вымещая на ней свою досаду.
А Нюшка все чаще и чаще стала сама уже предлагать Лаврушкѣ играть въ «чтобъ весело».
Какъ-то Лаврушкина крестная принесла арбузъ.
— Поцѣлуй покрѣпче крестную маменьку, — льстиво учила Дарья мальчика, — охъ, ужъ и баловница, охъ, ужъ и баловница!
Арбузъ разрѣзали съ должнымъ благоговѣніемъ.
Крестная, Дарья и Лаврушка, держа въ рукахъ огромные ломти, громко причмокивали, жадно глотая красные, сочные куски.
— А Нюшкѣ? — мальчикъ протянулъ впередъ руку, — она любитъ; когда около помойки корку найдетъ — всю обглодаетъ.
— Пусть ей крестная по почтѣ съ письмомъ пришлетъ, — злобно проговорила Дарья.
— Я сапоговъ не ношу больше! — раздался тоненькій голосокъ, и дѣвочка выступила изъ темнаго угла, гдѣ сидѣла, притаившись. — Крестная сама пріѣдетъ!.. а я сапоговъ не ношу!..
— Гдѣ ее лѣшую носитъ!? Аль и вовсе подохла, свинья этакая недовольная!..
— Я не ношу сапоговъ больше!.. не ношу! — истерически зарыдала дѣвочка, бросившись опрометью изъ комнаты. Лаврушка побѣжалъ за ней.
— И впрямь дитё жалко, — проговорила Лаврушкина крестная, по обыкновенію, сокрушенно покачивая головой, — опять же и то взять: замужъ она собирается — какъ признаться, что дитё въ незаконѣ прижила?.. дѣвушка тоже — стыдно!
— Не рожала-бы, — съ ожесточеніемъ огрызнулась Дарья, — она рожала, а люди виноваты… Много-ли, мало-ли, да вѣдь жретъ дѣвченка — а какіе у меня капиталы такъ, задаромъ держать!.. Ужъ я ли для ейной поганки не мать родная была, а она все ругалася — ужъ истинно, что недовольная свинья!..
— Да она заплатитъ, — успокаивала расходившуюся Дарью Лаврушкина крестная, — заплатитъ… А только что теперь женихъ у нея, и всѣ мысли, значитъ, на одномъ стоятъ, чтобы замужъ.
— Подлая! — процѣдила сквозь зубы Дарья.
— А какъ винить!? — крестная вздохнула, — стыдно!.. Хоть бы я теперича… И баринъ, и барыня все: «Мавруша да Мавруша, да ты дѣвушка хорошая, справная, тебѣ бы замужъ.. Найди жениха — мы благословлять пойдемъ»… Опять и то сказать: все въ Божьей волѣ: человѣкъ найдется степенный, замужъ возьметъ — обыкновенно скроешь!.. Стыдно!.. Такъ ужъ пущай за «крестную» и вѣкъ отживу… — Она махнула рукой. — Другія хуже… другія и вовсе бросаютъ… въ воспитательный снесутъ и бросятъ… и до смерти не спознаютъ, какое такое дитё было; а я все-жъ таки себя обрываю — рощу…
Въ то же время на дворѣ, у дровяного сарая между дѣтьми шла такая бесѣда:
— Ѣшь!.. Да ѣшь, говорю!.. — совалъ кусокъ своего арбуза разстроенный Лаврушка плачущей навзрыдъ дѣвочкѣ…
— Не ношу больше сапоговъ!.. не ношу! — рыдая, металась та, приникнувъ къ холоднымъ бревнамъ сарая.
— Ну такъ не буду больше съ тобой въ «чтобы весело» играть…. Ѣшь!.. — приставалъ мальчикъ, самъ готовый расплакаться.
VI.
правитьВъ Михайловъ день Дарья принарядилась съ утра и стала ждать гостей. Были имянины сапожника и, не смотря на нелады между мужемъ и женой, имянины эти справлялись довольно торжественно. Покупались на послѣдніе гроши: водка — много водки — пиво, дешевая колбаса, отзывающаяся кожей, сельди… Пекся огромный пирогъ съ капустой и соленой рыбой, а на дессертъ подавались: яблоки, мармеладъ и орѣхи. Гости начали приходить съ двѣнадцати часовъ утра, и къ шести вечера дымъ, сплошнымъ туманомъ, заволакивалъ душную комнатку; пѣли пѣсни, какой-то самоучка игралъ на плохой скрипкѣ… Веселье было въ полномъ разгарѣ. Дѣти тоже чувствовали себя отлично: Дарья забыла о ихъ существованіи, и въ этотъ день на ихъ долю не выпало ни одного пинка, — напротивъ, гости ихъ даже ласкали, а одинъ пьяный портной, погладивъ Нюшку по головкѣ, проговорилъ заплетающимся языкомъ: «Ахъ ты, мухоморъ!» и далъ ей яблоко.
Пѣли хоромъ: «Мѣсяцъ» и «У церкви стояла карета» и «Я отдамъ сестрѣ малютку», а Нюшка, увлеченная общимъ шумомъ и гамомъ, изъ всѣхъ силъ вытягивала тоненькимъ голоскомъ свою любимую «Герань».
Взявшись за бока, Андреевна съ раскраснѣвшимся лицомъ плясала «русскую», подергивая плечами и вскрикивая визгливымъ голосомъ: «ухъ, ты-ы-ы!..» Скользя по полу невѣрными ногами, то и дѣло шлепаясь во весь ростъ, никакъ не могъ пройтись по комнатѣ присядкой пьяный портной. Хмѣльные голоса сливались въ одинъ сплошной гомонъ, и нельзя было разобрать ни словъ, ни смысла рѣчи. Порою рѣзкой нотой врывался въ этотъ однообразный гулъ раскатъ пьянаго хохота или визгливо выкрикивалъ чей нибудь голосъ какое нибудь ругательство..
Но среди этого кромѣшнаго ада, этой безтолковой сутолоки до ушей Нюшки ясно долетѣли слова подвыпившей сильно сапожницы:
— Ну, подожду мѣсяцъ еще, а ежели и тутъ ни письма, ни денегъ — свезу паршивую дѣвчонку въ полицію… пущай возжаются… Потому какъ я все-таки совѣсть имѣю — держу… а ежели со мною такъ и… я такъ…
Нюшка вся похолодѣла: да, да! Это ее хотятъ вести въ полицію!..
Кругомъ по прежнему и пѣли, и плясали, и кричали, и хохотали… Лаврушка, побуждаемый общимъ одобреніемъ, откалывалъ ловко «трепака». Нюшка не видѣла, не слышала ничего. Она дрожала, какъ въ лихорадкѣ, хотя жара была смертная, и потъ катился градомъ по пьянымъ, раскраснѣвшимся лицамъ… Она трепетала отъ внутренняго ужаса, охватившаго все ея тщедушное существо.
Полиція!
Она видѣла зачастую, какъ забирали пьяныхъ мужиковъ, клали ихъ поперекъ пролетки, голова болталась, ноги волочились по землѣ, и ихъ увозили въ полицію… Она слыхала, во время домашнихъ распрь, какъ тетенька грозила дяденькѣ полиціей; она помнила, что, когда сынъ прачки Андреевны укралъ съ чердака хозяйское бѣлье, — Андревна плакала, валялась въ ногахъ, а сына ея все-таки отправили въ полицію…
И вотъ теперь ее, Нюшку, тетенька тоже хочетъ отдать въ полицію…
Она никакъ не могла себѣ ясно ни представить, ни уяснить, что это за мѣсто, но самое страшное, что только могло создать ея несчастное воображеніе, совмѣщалось въ этомъ словѣ.
Съ широко раскрытыми отъ ужаса глазами, какъ прикованная къ своему мѣсту, просидѣла она остатокъ вечера и такъ и уснула сидя, измученная, дрожа, съ своимъ неизмѣннымъ котенкомъ на рукахъ.
VII.
правитьНа другой день сапожникъ исчезъ съ утра справлять «черствыя» имянины, а Дарья встала поздно, злая и разстроенная — съ похмѣлья у нея болѣла голова.
— Чего дрыхнешь, поджарая!.. подмети!.. — крикнула она на прикурнувшую въ уголку Нюшку.
Нюшка вскочила и, протирая глаза, пошатываясь съ просонья, взялась за вѣникъ. Она еще не очнулась отъ проведеннаго наканунѣ дня и полубезсонной ночи и, двигаясь медленно, какъ автоматъ, водила по полу вѣникомъ… Вдругъ сердце дрогнуло въ ея груди, точно подстрѣленная птица, и забилось болѣзненно часто… Она вспомнила: «полиція»!
Она подняла на Дарью умоляющіе, окаймленные синими кругами глаза и прерывающимся голосомъ пролепетала:
— Те-тень-ка…
Она хотѣла крикнуть: «не отдавай меня въ полицію!», а вмѣсто того повторяла безсвязно одно и то же слово: — «тетенька…», прерывая его короткими всхлипываніями.
Дарья не обратила даже вниманія на странный видъ дѣвочки.
— Мети, мети, — перебила она ее сурово.
Лаврушка вернулся изъ школы и принялся выводить свои палочки. Дарья, убравъ послѣ ѣды посуду, отправилась къ Андреевнѣ. Нюшка, точно въ оцѣпененіи, сидѣла на полу, машинально поглаживая котенка и глядя на свои потрескавшіяся отъ холода, закорузлыя ножки.
— Во какъ меня научили!.. — показалъ ей Лаврушка написанный имъ на аспидной доскѣ рядъ палочекъ, съ загнутыми концами, — вишь, закорючка теперь внизу.
Дѣвочка разсѣянно взглянула на доску.
— Нюшка!.. — окликнулъ ее мальчикъ и толкнулъ ее въ плечо, — Нюшка!..
— Она меня… въ полицію, — протяжно произнесла Нюшка, — тетенька!..
Мальчикъ не понималъ.
— Въ полицію… тетенька хочетъ свести…
Лаврушка весь встрепенулся.
— Тетенька?
— Да, — убито проговорила Нюшка.
— Не смѣетъ! — вспыхнулъ мальчикъ.
Нюшка подняла на него полные сомнѣнія глаза.
— Да, да, да!.. — подтвердилъ онъ, — мы ее самое въ полицію, засадимъ… такъ завсегда бываетъ: кто приведетъ въ полицію и того засадятъ.
Нюшка безнадежно покачала головой. Больно сжалось Лаврушкино сердечко. Онъ стоялъ растерянный передъ дѣвочкой, не зная, чѣмъ утѣшить ее:
— Слышь: давай въ «чтобы весело» играть, — тихо предложилъ онъ.
Нюшка снова покачала головой.
— Ну, хочешь яблочко?.. Хочешь?.. — со слезами въ голосѣ приставалъ Лаврушка.
Слабая улыбка озарила личико дѣвочки и чуть слышно она прошептала:
— Да.
— Полѣземъ на шкапъ; тетенька туды спрятала…
Лаврушка поставилъ табуретъ на табуретъ и ловко вскорабкался на верхній.
— Держи крѣпко внизу, — скомандовалъ онъ.
Нюшка, напрягая всѣ свои силенки, держала ножки табуретки.
— Какое хочешь яблоко: зеленое али красное? — крикнулъ сверху Лаврушка, хозяйничая на шкафу, — ну все одно: и то, и другое возьму!
Онъ ловко соскочилъ съ верхней табуретки и ужъ собирался разобрать сооруженную имъ лѣстницу, какъ вдругъ распахнулась дверь, и вошла Дарья Ивановна.
Отъ неожиданности Лаврушка выпустилъ изъ рукъ яблоки и, замирая отъ страха, присѣлъ на полъ.
— Воровать, — прошипѣла Дарья, — окаянные черти, — воровать? — и схвативъ одною рукою за шиворотъ Лаврушку другою, заграбаставъ перепуганную дѣвочку, она поволокла помертвѣвшихъ отъ страха дѣтей въ уголъ, гдѣ стояла кровать. Она привязала ихъ къ ножкамъ кровати полотенцами и принялась съ остервенѣніемъ стегать ремнемъ поперемѣнно то того, то другого, злобно приговаривая:
— Воровать!.. воровать!.. воровать! — точно подстрекая, поддразнивая сама себя.
Корчась отъ боли, раздирающимъ душу голосомъ кричалъ несчастный мальчикъ, и слабо, протяжно стонала совершенно обезсиленная дѣвочка.
Дарья устала. Отеревъ струившійся по лицу потъ, она отвязала дѣтей, швырнула на полъ ремень и вышла вонъ.
Лаврушка, весь истерзанный, бросился вслѣдъ за нею. Дверь оказалась запертою. Онъ сталъ колотить неистово кулаченками и кричать, задыхаясь, въ изступленіи:
— Я тебя… въ полицію… въ полицію…
Нюшка лежала на полу, съ помертвѣлымъ, вытянувшимся лицомъ.
Безсмысленный свидѣтель только что происшедшей, безобразной сцены — лохматый котенокъ сидѣлъ подлѣ нея, добродушно мурлыча и умывая морду лапой.
Не помня себя, не зная, что дѣлать, какъ хищный звѣренокъ въ засадѣ, Лаврушка бросился къ котенку и схвативъ его за горло, со всего размаха шлепнулъ объ полъ. Котенокъ отчаянно мяукнулъ, весь затрепеталъ, судорожно протягивая лапки… Стиснувъ зубы, Лаврушка смотрѣлъ воспаленными, злыми глазами на убитое имъ животное…
Наступила ночь… ночь покрыла своимъ покровомъ и убогій домишко, и его грязный дворъ. Сонъ царствовалъ въ душной комнатѣ сапожника. Безмятежно наслаждался покоемъ пьяный хозяинъ; сладко спала заморившаяся Дарья; спалъ избитый Лаврушка съ мокрымъ распухшимъ отъ слезъ лицомъ… И среди этого соннаго царства одиноко бодрствовала несчастная, дѣтская душа — не спала Нюшка. Она стояла на колѣняхъ передъ длинной деревянной лавкой и на обрывкѣ оберточной бумаги старательно выводила палочки — она «писала» письмо.
«Крестная, крестная! — писала Нюшка, — я не ношу больше сапоговъ, стало холодно, ножки потрескались, кровь течетъ, а я не ношу… Крестная, приди ко мнѣ, миленькая!.»