Кредиторы, любовь и заглавия (Бутков)/ДО

Кредиторы, любовь и заглавия
авторъ Яков Петрович Бутков

Опубл.: 1847. Источникъ: az.lib.ru

КРЕДИТОРЫ, ЛЮБОВЬ И ЗАГЛАВІЯ.

I.
Страданія, сонъ и пріятныя воспоминанія господина Наревскаго.

Въ Петербургѣ жилъ (и нигдѣ не служилъ) человѣкъ и господинъ, котораго звали по имени и отчеству Григоріемъ Васильевичемъ.

Въ жаркій іюльскій полдень торопливо шелъ онъ съ Сѣнной-Площади въ Спасскій-Переулокъ. Тамъ, убавивъ шагу, чтобъ нѣсколько успокоиться отъ сильнаго душевнаго волненія по одной хорошо ему извѣстной причинѣ, онъ поднялся-было на парадную лѣстницу знакомаго ему дома; но, дойдя до нумера, обитаемаго Миною, или Вильгельминою Ивановною Шустеръ и ея жильцами, онъ благовременно вспомнилъ, что пора уже ему перестать ребячиться, пора не вѣрить въ добродѣтель, тѣмъ болѣе, что все то, изъ-за чего онъ просто съ ума сходитъ, продается и въ наймы отдается. Вспомнивъ это, Григорій Васильевичъ сошелъ съ лѣстницы и, остановившись у воротъ того же самаго дома, судорожно схватилъ ручку звонка и принялся звонить съ энергіею пожарнаго, когда онъ, въ глубокую ночь, прискачетъ къ запертому кругомъ и пламенемъ объятому дому.

На этотъ властный звонъ не замедлилъ явиться къ Григорію Васильевичу извѣстный ему съ весьма-хорошей стороны дворникъ Трофимъ, испугавшійся, какъ только могъ и какъ долженъ былъ испугаться — до крайности, до совершеннаго помертвѣнія своего здороваго, румянаго лица. Властный звонъ былъ знакомъ ему: онъ такъ и ожидалъ найдти у воротъ пожарнаго на конь, или городоваго пѣшкомъ, но по чрезвычайно-важному случаю, касающемуся чистки улицъ, а можетъ-быть и его-самого, всегда бдительнаго, никогда непьющаго, но все же, конечно, грѣшнаго человѣка Трофима. Не видя передъ собою ни того, ни другаго зловѣщаго лица, и видя знакомаго ему хорошаго барина, вовсе невозбуждающаго ужаса, даже напротивъ возбуждающаго къ себѣ живое сочувствіе, онъ сталъ понемногу «отходить», какъ-будто уже удостовѣрился, что все пустяки — только изъ трубы выкинуло, или, хоть у одного жильца паспорта дѣйствительно и нѣтъ, однакожь имѣется законная отсрочка.

— Что… здравствуй, Трофимъ, здравствуй! что — здѣсь живетъ господинъ Наревскй? спросилъ Григорій Васильевичъ съ ложнымъ и очевидно коварнымъ, свою тайную цѣль имѣющимъ равнодушіемъ, которое, однакожь, въ проницательныхъ глазахъ Трофима изобличалось неровностію голоса Григорья Васильевича и страдальческимъ выраженіемъ его лица.

Трофимъ могъ бы отвѣчать Григорію Васильевичу безъ запинки, по сущей правдѣ; но Трофимъ былъ съ одной стороны грамотѣй и книжникъ, а съ другой — опытнѣйшій дворникъ во всемъ околодкѣ Сѣнной-Площади. Кланяться онъ кланялся и угождать угождалъ всякому хорошему человѣку, отъ котораго періодически получалъ четвертаки; Но если съ нимъ думали хитрить, если хотѣли сбить его съ толку какою-нибудь съ виду маловажною штукою, то онъ памятовалъ, что, слава-Богу, не даромъ происходить изъ Ярославской-Губерніи, и дворницкій чинъ пятнадцать лѣтъ носитъ также не даромъ, что всякія исторіи случаются въ петербургскихъ домахъ ежедневно, и если дѣло до чего дойдете — съ жильца возьмутъ штрафъ рублями, а дворника попросятъ въ одно извѣстное ему мѣсто и тамъ по головкѣ погладятъ…

Памятуя все это, проницательный дворникъ затруднился отвѣчать на вопросъ Григорія Васильевича и стоялъ передъ нимъ молча, мигая глазами и вертя въ рукахъ шапку, сорванную съ головы еще въ то мгновеніе, когда слуха его коснулся роковой звонъ колокольчика у воротъ.

— Что же… продолжалъ Григорій Васильевичъ болѣе-свойственнымъ душевному его состоянію голосомъ: — что же? Наревскій здѣсь живетъ? Да я и безъ тебя, впрочемъ… я знаю вашего брата!.. Не безпокойся, Трофимъ, ничего не нужно!

Григорій Васильевичъ съ прежнею торопливостію кинулся на черную лѣстницу.

— Да про что жь, ефто… отвѣчалъ дворникъ самому-себѣ, съ разстановкою, подъ вліяніемъ мучительнаго подозрѣнія и недоразумѣнія. — Объ чемъ? какой еще такой господинъ Наревскій? Каждый день десять человѣкъ спрашиваютъ Наревскаго — ну, что жь? есть! А это уже бѣсъ знаетъ, что за штука такая! и что бы — ефто… не заявить ли въ контору, чтобъ бѣды не накликать?

Задавъ себѣ этотъ вопросъ и не разрѣшивъ его окончательно, сильно озадаченный, но все еще не сбитый съ толку и не одураченный, Трофимъ сѣлъ тутъ же у воротъ и погрузился въ глубокія, прискорбный размышленія о трудностяхъ и опасностяхъ дворнической жизни, о томъ, что, еслибы зналъ одинъ человѣкъ, Дорофеемъ называемый, каково-то ему здѣсь «на всемъ готовомъ», на всемъ чужомъ — то не завидовалъ бы, и ямы некопалъ бы ему, а жилъ бы себѣ припѣваючи на своемъ мѣстѣ, не такъ видномъ и почетномъ, за то совершенно спокойномъ, — и еслибъ зналъ другой человѣкъ, называемый роднымъ батькою, то не писалъ бы ему каждую весну, съ каждымъ караваномъ, идущимъ въ Петербургъ Волгою и Невою, что мы дескать трудимся въ деревнѣ, землю пашемъ и сѣно косимъ, и хлѣбъ свой въ потѣ лица добываемъ, а ты живешь-себѣ въ Питерѣ, пьешь чай въ харчевнѣ каждый день, можетъ-быть и дважды въ одинъ день, и табакъ настоящій Жуковскій куришь, и въ деревню отцу и матери шлешь денегъ мало и рѣдко, и за всѣ такія твои вины и супротивности, я тебѣ въ другой разъ плаката не вышлю, такъ и не будешь ты барствовать въ столицѣ, да чай пить, да сапоги выростковые носить, и будешь, сударь ты мой, Трофимъ Ивановъ, сѣно косить!.. Еслибъ зналъ человѣкъ, батькою называемый, каково-то здѣсь въ Питеръ чай пить и въ сапогахъ ходить, то и онъ не позавидовалъ бы, и не погрѣшилъ бы. Да и отъ-чего же это, Создатель, такъ неразумно свѣтъ идетъ, что всякій всякому завѣдуетъ и всякій всякаго ѣстъ и заѣдаетъ-такъ изъ-за сапоговъ выростковыхъ, изъ-за настоящаго Жуковскаго табака, изъ-за мѣста на готовыхъ щелчкахъ и мало ли еще изъ-за чего? А походи онъ самъ, завистникъ неразумный, походи онъ въ новыхъ сапогахъ, покури твоего «настоящего» табаку, поживи на твоемъ мѣстѣ — на всемъ готовомъ, попей онъ, пожалуй, и чайку въ харчевнѣ два раза въ день — что бы вышло тогда? Такъ нѣтъ же, не случается всякому своего, просто сказать, сонного узнать, каково-то вся эта роскошь отзывается тому, кому завидуютъ и яму роютъ. Эхъ-ма!

Между-тѣмъ, Григорій Васильевичъ пробѣжалъ ступеней сорокъ по черной лѣстницѣ, скользнулъ въ одну дверь, которая привела его въ кухню, изъ кухни прошелъ въ корридоръ, изъ корридора въ комнату. Здѣсь онъ остановился: все было ему знакомо, до крайности знакомо, даже все это знакомое до крайности надоѣло ему, повергало его въ уныніе, въ тоску, въ малодушіе… все — и чахоточный цвѣтъ стѣнъ, и окно, тускло глядѣвшее во дворъ, и коммодъ, выкрашенный подъ орѣховое дерево, и гераній; заглохшій и увядшій въ благотворномъ климатѣ этой комнаты, и огромная печь, лишняя лѣтомъ и неисполняющая своихъ обязанностей зимою, наконецъ письменный столъ съ кучею бумагъ и книгъ, самыя эти бумаги, все, что въ нихъ написано, что думалось, когда было писано, и ландкарты, съ достаточнымъ успѣхомъ замѣняющія занавѣсъ передъ стеклянною дверью въ корридоръ… Еще болѣе — вотъ только-что вслѣдъ за нимъ появился въ этой комнатѣ самый знакомый, самый страшный предметъ — сама мадамъ Шустеръ и хозяйка, Мина Ивановна.

— Господинъ Наревскій!.. я опять къ вамъ, господинъ Наревскій! я опять…

Григорій Васильевичъ посмотрѣлъ на нее съ выраженіемъ совершеннаго недоумѣнія, какъ-будто и не ему говорила она; потомъ оглядѣлся въ знакомой комнатѣ потомъ сталъ думать кой-о-чемъ, и тутъ уже, подумавъ недолго, но сильно, даже, можетъ-быть, и не думавъ вовсе, а только таково было могущество голоса госпожи Шустеръ, или такъ во всякомъ случаи должно было неизбѣжно случиться по естественному порядку — онъ вдругъ созналъ себя, созналъ и еще кое-что, близко къ дѣлу относящееся, немножко поблѣднѣлъ отъ внезапнаго сознанія и почувствовалъ маленькое сотрясеніе во всемъ организмѣ, когда входилъ снова въ свою законную, неотъемлемую личность, принимался за свою давно и жалко-играемую роль.

— Да что жь это со мною, Боже мой! воскликнулъ онъ горестно: — сдѣлайте милость, Мина Ивановна… Я, просто… Ну, будьте же великодушны, пощадите меня!

— Я ничего, совершенно ничего, господинъ Наревскій, отвѣчала мадамъ и хозяйка, тронутая видимо бѣдственнымъ состояніемъ жильца: — вы сами знаете… ничего; все случается… я понимаю, понимаю…

Чего-то еще наговорила она прежде, чѣмъ ушла изъ комнаты чахоточнаго цвѣта и кое-что подумала на счетъ бѣднаго человѣка и господина Григорія Васильевича, оказавшегося также и господиномъ Наревскимъ, тѣмъ самымъ господиномъ, котораго онъ, за нѣсколько минутъ, искалъ съ такою настойчивостью и предусмотрительностью. Но онъ не слышалъ сказаннаго, не тревожился о подуманномъ, онъ сосредоточился въ самомъ себя и предался весь одной мысли, ясной, но безотрадной, отдающей душу во власть глубокаго отчаянія.

Въ этомъ состояніи Григорій Васильевичъ, сидя за своимъ письменнымъ столомъ вздремнулъ.

Вздремнувъ, Григорій Васильевичъ почувствовалъ облегченіе; почувствовавъ облегченіе, онъ уснулъ, и во снѣ прочиталъ рѣшеніе Французской Академіи объ увольненіи луны отъ должности-земнаго спутника безъ пенсіи и съ дурнымъ аттестатомъ, и о продажѣ этого хорошаго мѣста желающимъ малыми участками на площадяхъ Сѣнной и Бронной.

Прочитавъ этотъ проектъ, господинъ Наревскій проснулся съ нормальною мѣрою своихъ нравственныхъ и материальныхъ силъ и въ то же время всѣ эти силы посвятилъ дѣльному получасовому занятію очинкою пера, а для развлеченія отъ непоэтической положительности такого дѣла приводилъ въ порядокъ и ясность свои воспоминанія обо всемъ, что случилось и что еще никакъ не успѣло случиться съ нимъ въ-теченіе этого дня.

Случилось… еще утромъ, въ десять часовъ, случилось одно обстоятельство, потогдашнему соображенію весьма-зловѣщее и только послѣ, спустя уже пол-минуты оказавшееся тѣмъ, чѣмъ все на свѣтѣ оказывается по своемъ прехожденіи — ничѣмъ: кто-то сильно и выразительно позвонилъ въ десять часовъ у дверей обитаемаго Григорьемъ Васильевичемъ нумера. Ему не оставалось почти никакой надежды на благополучное начало этого дня, кромѣ слабой, въ торопяхъ изъ разныхъ иперболъ и софизмовъ построенной надежды, что, можетъ-быть, это къ кому-нибудь другому изъ жильцовъ пожаловали, къ студенту, на-примѣръ… даже дѣйствительно къ студенту, и ни къ кому иному, кромѣ студента, потому-что… Оказалось, однакожь, что вовсе не къ студенту, а къ нему, и вотъ единственная надежда, на-скоро построенная, разрушилась и Григорій Васильевичъ, уже смущенный и разстроенный, внимаетъ чуткимъ слухомъ всему происходящему послѣ звонка въ передней. Произошло немногое: кто-то, дозвонившійся, наконецъ, до того, что Марѳа, кухарка Мины Ивановны, впустила его въ переднюю, спросилъ лаконически: «дома?» «Дома», отвѣчала Марѳа. Вотъ и все происшедшее; но уже по одному голосу вопрошавшаго Григорій Васильевичъ успокоился совершенно, чувствуя, что пришелъ другой, а не тотъ, отъ кого трепеталъ онъ при постройки своей непрочной надежды, — пришелъ Василій Кузьмичъ Ватрушкинъ, — и точно пришелъ, да и не одинъ, а трое пришли: онъ, Ватрушкинъ, наслѣдникъ, а если Богъ дастъ тятенька скончается, то и владѣлецъ многихъ дровяныхъ дворовъ; Вассерманъ, Иванъ Карловичъ, бывшій подрядчикъ, а нынѣ въ счастливой несостоятельности мужъ Аделаиды Прокофьевны; да еще Передковичъ, Ѳома Петровичъ, кандидатъ всевѣдѣнія и молчанія, должникъ всѣхъ портныхъ, сапожниковъ и хозяекъ въ Петербургѣ. Эти три лица были вовсе нестрашны Григорью Васильевичу, даже расположены къ нему до такой степени, что рѣшились бы дать ему денегъ въ займы, еслибъ у нихъ когда-нибудь могли быть деньги; но Ватрушкинъ только приготовлялся къ тятенькиному богатству и между-тѣмъ самъ занималъ на вѣкселёкъ у добраго человѣка, да у пріятеля на слово до котораго-нибудь числа; Вассерманъ прежде, когда не былъ женатъ, когда былъ подрядчикомъ, имѣлъ деньгу, правда: за то и пожилъ же онъ на свѣтѣ, пожилъ, а теперь у него — жена, Аделаида Прокофьевна. Передковичъ покамѣстъ учился только, да занимался долгое время отъискиваніемъ хозяекъ, портныхъ и сапожниковъ доброй нравственности, находилъ, задалживалъ имъ по возможности и вовсе не жилъ; правда, и онъ затѣвалъ какое-то изданіе въ пользу юношества, человѣчества и своихъ заемщиковъ, но денѣгъ у него все-таки не было, а будутъ ли — сомнительно, потому-что для чего намъ въ-самомъ-дѣлѣ его изданіе?

Какъ-только господинъ Наревскій удостовѣрился, что «всѣ ничего», онъ поспѣшилъ въ объятія Ватрушкина не потому, чтобъ Ватрушкинъ былъ ему милѣе Вассермана-супруга, или Передковича, а потому-что Ватрушкинъ случайно зналъ за нимъ, за Григорьемъ Васильевичемъ, не грѣхъ какой, не подлость вопіющую, а просто горестное, жалость къ нему возбуждающее обстоятельство. Слѣдовательно, Ватрушкинъ, по дружбѣ къ нему, могъ его выдать, могъ возбудить къ нему жалость въ комъ-нибудь… вотъ что смущало Григорья Васильевича! Жалости, участія боялся онъ — боялся освѣдомленія о здоровьѣ, лживаго, коварнаго сочувствія, сомнительнаго покачиванья головой, всѣхъ тысячеобразныхъ механическихъ проявленій братской любви и въ-особенности заключительной, будто холодною водою окачивающей фразы: «согласись, однако, что ты самъ, братецъ, всему тому причиною; самъ ты довелъ себя до этого!» Не будь этой задушевной, заключительной фразы — механическія проявленія участія могли бы еще быть сносны Григорью Васильевичу. Ему даже показалось, что пугавшее его предательство уже совершилось во всей полнотѣ и прелести, свойственной братскому предательству: счастливый въ своей несостоятельности, Вассерманъ прежде всегда, начиналъ разговоръ съ себя — увѣдомленіемъ, за что и подъ чьимъ именемъ «торговался» онъ наканунѣ и какая счастливая и весьма вечерняя встрѣча на Невскомъ заставила его издержать тамъ же и тогда же порядочное «отступное». Теперь, напротивъ, онъ «отступилъ» отъ своей манеры и началъ съ восклицаній, прямо относившихся къ Григорью Васильевичу и имѣвшихъ особое для него значеніе: «Что это съ тобой, Гриша? Ну, братъ! Ну, ну, нууууууу!» Гриша терпѣлъ страшную пытку. Вассерманъ своимъ «ну-у-у…» тянулъ изъ него душу. Къ счастію его, Вассерманъ вдругъ и неожиданно прекратилъ эту пытку, вспомнивъ, что видѣлъ онъ вчера въ Малой-Морской и что вышло бы изъ этого, еслибъ онъ въ прошедшій понедѣльникъ поторговался хорошенько на Ѳемиду и Венеру, продававшихся съ аукціона по весьма-умѣренной цѣнъ.

Передковичъ только спросилъ, что Мина Ивановна? скоро ли хозяйка затѣетъ балъ, и будетъ ли на немъ Мина Ивановна, да нельзя ли «согласить» хозяйку, чтобъ она щедрѣе кредитовала ему въ слѣдующій балъ свои скверные пунши и туземныя виноградныя вина, потому-что онъ привыкъ кредитоваться всюду — до нѣкотораго времени. Потомъ, когда Григорій Васильевичъ занялся своимъ туалетомъ, Передковичъ обратилъ вниманіе на одну вещь, пустую для профана, но имѣющую свою долю сущности и значенія для мужа ученаго, для котораго все сущее — отъ солнца до пылинки, есть субъектъ, заслуживающій и требующій внимательнаго изученія: онъ обратилъ вниманіе на фракъ и послѣ подробнаго, хотя и нагляднаго обозрѣнія его, спросилъ у Григорья Васильевича, какой это фракъ, потомъ — тотъ ли этотъ фракъ, или другой, наконецъ — хорошо ли онъ сидитъ, кѣмъ сдѣланъ, и порядочный ли человѣкъ портной. Григорій Васильевичъ спокойно и удовлетворительно отвѣчалъ на эти вопросы любознательнаго Передковича; но когда Григорій Васильевичъ, въ довершеніе своего пристойнаго наряда, надѣлъ этотъ самый фракъ, любознательный Передковичъ задалъ ему вопросъ неразрѣшимый: «ты… куда же это ты собираешься во фракѣ?» — Я… и лихорадка забила Григорья Васильевича. Вопросъ пустой и глупый; но къ чему онъ ведетъ или можетъ повести? — къ объясненію, обнаруженію во всей сущности отъ одного до десяти-тысячь-одного обстоятельства, покрытаго глубокою тайною, погребеннаго во глубинѣ двухъ душъ — его, господина Наревскаго, да еще одного небритаго и весьма-оборваннаго человѣка и мѣщанина Куличова. Развѣ Куличовъ измѣнилъ и предалъ?.. Куличовъ?… Не можетъ быть, чтобъ Куличевъ! Скорѣе изящный господинъ Пжеходзѣцкій, Адамъ Богуславичъ — третья душа, обращенная имъ въ «безмолвную могилу» для своей роковой тайны. Изящный господинъ въ палевыхъ перчаткахъ скорѣе посягнетъ на все, что только рукъ не мараетъ; а если дѣло дойдетъ до схватки на улицѣ — на это способнѣе неизящный господинъ Куличовъ, обладающій, кромѣ полныхъ правъ своего состоянія, еще желѣзными мускулами… Оно такъ! штука Пжеходзѣцкаго! А можетъ быть и вовсе не Пжеходзѣцкаго, а Бородачова, или Щеткина, или самого даже Шелыганова: Шелыгановъ еще недавно сказалъ: «все это хорошо, прекрасно» — а между-темъ, все это было въ сущности отвратительно, нестерпимо-гадко, — «все это хорошо» сказалъ онъ: «всему этому я вѣрю, вѣрю; но до всего этого мнѣ нѣтъ надобности, и я, я, сударь, прійму свои рѣшительныя мѣры». Щеткинъ сказалъ прежде, но короче и лучше: «хорошо; только ты не учи меня — я свое дѣло знаю»; а Бородачовъ, встрѣтившись съ нимъ вчера на улицѣ, итого не сказалъ, только посмотрѣлъ на него съ глубочайшимъ изумленіемъ — и Григорій Васильевичъ понялъ, чему такъ изумился Бородачовъ, понялъ и поклонился, да еще улыбнулся Бородачову, а поклонившись и улыбнувшись почувствовалъ страшную тоску въ душѣ и чуть не заплакалъ съ тоски тутъ же на улицѣ.

Но и то еще можетъ быть, и также точно и дѣйствительно быть можетъ, что его, Григорья Васильевича, никто, покамѣстъ, не предалъ — ни Куличовъ, ни Пжеходзѣцкій, ни Щеткинъ, ни Бородачовъ, ни даже самъ Шелыгановъ? Можетъ-быть, этотъ Передковичъ предложилъ ему свой вопросъ, заключающій въ себѣ столь страшную для него сущность — просто, для удовлетворенія своей природной любознательности, или потому-что человѣку, въ своемъ мѣстѣ весьма-порядочному и по этой причинѣ сдѣлавшему несчастными многихъ портныхъ, бросилась въ глаза дисгармонія его костюма съ временемъ и обстоятельствами, а нѣкоторой глубокой и весьма-прискорбной для Григорья Васильевича тайны онъ вовсе не знаетъ?

Григорій Васильевичъ, помучившись такими многосторонними размышленіями, рѣшился вовсе не отвѣчать Передковичу на его вопросъ, чего, впрочемъ, Передковичъ и не замѣтилъ, отвлеченный интереснымъ извѣстіемъ Ватрушкина, что тятенька сегодня опять приказали грибковъ сварить и сжарить, да пирожковъ съ грибками сдѣлать, да кулебяку настоящую московскую, а о докторѣ, о лекарствѣ и о припадкахъ сказали, что — што! а дальше, между-прочимъ, сказали, что на все, на жизнь и на смерть воля Божія и на то, чтобъ живой человѣкъ кушалъ себѣ во здравіе грибки и кулебяку, а не ревень — и на то также воля Божія.

Это благомысліе Ватрушкина тятеньки было причиною тому, что Ватрушкинъ-сынокъ зашелъ «по дорогѣ» къ Вассерману, оба они зашли нѣсколько въ сторону къ Передковичу, и всѣ трое — совершенно мимоходомъ и безъ всякаго злаго умысла, къ господину Наревскому.

Успокоенный относительно сбереженія въ тайнѣ нѣкоторыхъ обстоятельствъ, которыя могли бы неизбѣжно выйдти наружу при дальнѣйшемъ направленіи любознательности Передковича въ одну опасную сторону, Григорій Васильевичъ почувствовалъ себя въ хорошемъ расположеніи и отправился съ своими пріятелями по особому приглашенію наслѣдника дровяныхъ дворовъ — на Невскій-Проспектъ. На Невскомъ, съ Григорьемъ Васильевичемъ ничего замѣчательно-непріятнаго не случилось: обстоятельство весьма для него важное, даже и тогда, когда они, по приглашенію часто-упоминаемаго наслѣдника, уклонились къ Излеру — и тогда ничего не случилось, а могло бы случиться, и случилось бы непремѣнно, еслибъ они не зашли къ Излеру: только-что Григорій Васильевичъ расположился, изъ всегдашней своей предосторожности, у окна, чтобъ наблюдать за проходящими, какъ передъ нимъ тихо и величественно прошелъ изящный человѣчекъ, въ синемъ пальто и палевыхъ перчаткахъ, не безъизвѣстный ему подъ именемъ господина Ижходзѣцкаго. Изящный человѣчекъ шелъ въ направленіи, противоположномъ тому, по которому только-что прошелъ Наревскій съ своими пріятелями, и очевидно былъ посланъ на встрѣчу господну Наревскому неизвѣстно за что преслѣдующею его судьбою.

Послѣ завтрака, даннаго наслѣдникомъ Ватрушкинымъ по случаю благочестивой рѣшимости своего тятеньки покушать окончательно грибковъ и кулебяки, а жизнь и душу свою предать волѣ Божіей, Григорій Васильевичъ не захотѣлъ болѣе пытать своей лихой судьбы презрѣніемъ насылаемыхъ ею встрѣчъ и поспѣшилъ отправиться въ Коломну, по одной настоятельной надобности, которую далъ себѣ слово вспомнить по дорогѣ въ Садовой.

II.
Продолженіе пріятныхъ воспоминаній того же господина.

Когда Григорій Васильевичъ оставилъ кандитерскую Излера и достигъ благополучно Садовой-Улицы и еще благополучно погрузился въ волны пѣшаго народа, заливавшаго все пространство отъ Покрова до Публичной-Библіотеки, у него стало такъ легко на душѣ, какъ-будто онъ въ этихъ волнахъ исчезъ навсегда съ глазъ нѣкоторыхъ извѣстныхъ ему своею жестокостью людей и самой даже всевластной, весьма-недоброжелательствующей ему судьбы.

Онъ шелъ, и обстоятельства его шли какъ-нельзя-лучше, незамѣтнѣе; онъ уже терялъ сознаніе своихъ личныхъ отношеній къ разнымъ инфузоріямъ петербургскаго міра; суровыя лица, постоянно мелькавшія передъ его пугливыми глазами, пропадали, и воображеніе, освобождаясь изъ оковъ дѣйствительности, переносило его къ былому, къ неисполненнымъ начиваніямъ, несбывшимся надеждамъ и еще къ одной свѣтлой, задушевной надеждѣ… И какъ все у него пошло иначе, чемъ онъ предполагалъ, пошло какъ-то навыворотъ, и онъ пошелъ въ противоположную цѣли своей сторону, а еслибъ все это обдумалъ онъ заблаговременно, еслибъ онъ предвидѣлъ это… Но въ томъ-то и задача жизни, что человѣкъ родится не мудрецомъ, а круглымъ невѣждою, а потомъ уже, когда начнетъ жить да наделаетъ несметное число глупостей, мерзостей и ошибокъ, потомъ уже научается кое-чему, или окончательно сбивается съ толку…

И еще въ одну сторону перенеслось его воображеніе: въ одинъ знакомый, очень-знакомый домъ, въ просторную, наполненную народомъ залу въ квартиръ хозяйки, мадамъ Шустеръ. Народъ состоялъ изъ обоихъ половъ: оба пола сошлись здѣсь, съ платою по рублю серебромъ съ мужской персоны для доставленія себѣ взаимнаго удовольствія, тоже «баломъ» называемаго. Оба пола слились въ глазахъ Григорья Васильевича въ темную, грязноватую, движущуюся и совершенно-безличную массу, и отъ нея рельефно и свѣтло отдѣляется одинъ радостный и очень-знакомый Григорью Васильевичу образъ Мины Ивановны — не той Мины Ивановны, страшной и весьма-почтенной хозяйки, повергающей его въ тоску своимъ появленіемъ, — а другой, совершенно-непричастной рублевымъ между ними отношеніямъ, и между-тѣмъ родной племянницы этой первой Мины Ивановны и родной дочери Терезы Ивановны, урожденной рижской горожанки, и ея мужа, Ивана Леонтьевича, довольно значительниго человѣка, неимѣющаго ничего за собою, имѣющаго кое-что за женою, человѣка возвышающего и облагороживающаго своимъ присутствіемъ собраніе самаго скромнаго значенія и потому удостоивающаго, съ полнымъ знаніемъ цѣны себѣ, личнымъ посѣщеніемъ неимѣющіе далекихъ претензіи «балы» своей родственницы, госпожи Шустеръ.

— А что, не видалъ ты сегодня баронессы Штокфишъ? Да-бишь, здравствуй! Ну, что, здоровъ? ничего?

Этотъ вопросъ неожиданно раздался въ ушахъ Григорья Васильевича и заставилъ его оглянуться: передъ нимъ стоялъ мѣщанинъ Шеткинъ, по профессіи искусный пятновыводчикъ и безпощадный истребитель всякихъ безполезныхъ обществу гадовъ и насѣкомыхъ, небритый и въ праздничномъ костюмѣ — длиннополомъ синемъ сюртукѣ, въ темнозеленыхъ замшевыхъ перчаткахъ и шляпѣ, заново-передѣланной изъ бывшей циммермановской. Щеткинъ быль франтъ, не смотря на свои пожилыя лѣта.

— А! здравствуйте, Макаръ Степанычъ! Я здоровъ совершенно… Обстоятельства мои все еще такія тѣсныя, такъ вы ужь сдѣлайте одолженіе… изъ человѣколюбія что ли, или изъ лишняго процента, только ужь сдѣлайте одолженіе… Я надѣюсь, я очень надѣюсь, почтеннѣйшій Макаръ Степанычъ, что это все кончится хорошо для васъ и для меня. Такъ вы и не обижайтесь, Макаръ Степанычъ.

Пока Григорій Васильевичъ говорилъ, его пріятель Макаръ Степановичъ производилъ подробное хозяйственное обозрѣніе всей его особы и принималъ въ соображеніе его приличную одежду, болѣзненную блѣдность лица и горячность, съ которою онъ пожалъ ему руку; все же прочее, въ томъ числѣ и тонкое колечко изъ темныхъ-темныхъ волосъ, украшавшее палецъ Григорья Васильевича, не захотѣлъ принять въ соображеніе; потомъ уже сказалъ, что ничего, и знаетъ свое дѣло, а совѣтуетъ ему, впрочемъ, не выводить его изъ терпѣнія, пстому-что человѣкъ онъ тоже горячій и свою имѣетъ амбицію, а ему все-таки желаетъ добра.

Въ это время, Григорій Васильевичъ замѣтилъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя Пжеходзѣцкаго, Адама Богуславича, глядѣвшаго на него внимательно и насмѣшливо, но осторожно, какъ-будто съ тайной боязнію, чтобъ кто-нибудь со стороны не счелъ его знакомымъ съ Григорьемъ Васильевичемъ. Григорію Васильевичу хотѣлось бы съ быстротою пушечнаго ядра умчаться куда-нибудь, въ свой Спасскій-Переулокъ, даже на Великій-Океанъ, въ пятую часть съ,ѣта; но его тянулъ къ себѣ страшный Пжоходзѣцкій, тянулъ своимъ презрительнымъ, до глубины сердца проникающимъ взглядомъ. Григорій Васильевичъ почувствовалъ себя несчастненшимъ человѣкомъ въ мірѣ.

Потомъ, вспомнивъ о своемъ человѣческомъ достоинствѣ и о совершенномъ ничтожествѣ въ нравственномъ отношеніи нѣкоторыхъ людишекъ, онъ одушевился гордымъ сознаніемъ своего превосходства надъ ними во всемъ, что только не касается наличныхъ рублей и исправнаго платежа долговъ, да и этотъ недостатокъ… Есть много примѣровъ, что человѣкъ безъ рублей, но съ твердою волею и съ способностями къ чему-нибудь доброму, общеполезному, натерпѣвшись всего… «становится наконецъ обыкновеннымъ, пошлымъ человѣкомъ и даже мерзавцемъ», заключилъ Григорій Васильевичъ, добросовѣстно вспоминая противорѣчившіе ожиданію его примѣры.

Григорій Васильевичъ, бросивъ укоризненный взглядъ на изящнаго Пжеходзѣцкаго и небритаго мѣщанина Щеткина, изумивъ обоихъ могущественнымъ проявленіемъ своего человѣческаго достоинства, отправился далѣе по Садовой — только ужь не въ Коломну, а въ Семеновскій-Полкъ, потому-что оказалась существенная необходимость сходить прежде всего въ Семеновскій-Полкъ.

Существенная необходимость еще увеличивалась, когда Григорій Васильевичъ, подумавъ хорошенько о томъ, къ кому и зачѣмъ ему такъ нужно идти, вспомнилъ, что идетъ онъ прямехонько къ Терезе Ивановнѣ, супругѣ Ивана Леопольдовича и маменькѣ Мины Ивановны, а отъ Терезы Ивановны долженъ сходить къ баронессѣ Штокфишъ, даже лучше будетъ, если онъ прежде сходитъ къ баронессѣ, а потомъ уже къ Терезѣ Ивановнѣ.

Для объясненія предстоявшей Григорію Васильевичу необходимости сходить къ баронессе Штокфишъ, надобно обратиться къ тому, что произошло съ нимъ накануне этого дня.

III.
Совершенное успокоеніе господина Наревскаго за день до совершеннаго его разстройства.

Григорій Васильевичъ проснулся благополучно, въ добромъ здоровьѣ, часовъ въ восемь утра. Проснувшись, онъ осторожно выглянулъ изъ-подъ одѣяла, прислушался къ разговору, веденному въ соседнѣй комнатѣ, ничего не разслышалъ, но догадался, что говорятъ-то все на его счетъ, и снова закутался въ одѣяло, чтобъ поспать часика два-три, покамѣстъ перемѣнятся кое-какія обстоятельства…

Ему, Григорію Васильевичу, было въ эту минуту лѣтъ двадцать-пять, и по этой причинѣ онъ считалъ себя въ правѣ думать, что можно и переспать кое-какія обстоятельства. Однако, противъ желанія и ожиданія, онъ не могъ ни уснуть, ни вздремнуть снова. Чистѣйшая существенность, притомъ существенность такая, которую называютъ поэты грустною существенностью, а люди обыкновенные грязною существенностью, отгоняла отъ него всякія грёзы, даже какъ-будто окачивала его холодною водою. Убѣдившись въ совершенной невозможности переспать извѣстный ему обстоятельства, Григорій Васильевичъ подумалъ, что «впрочемъ» онъ предчувствовалъ это вчера и даже третьяго дня, и что все это дѣло вздорное, грошовое, о которомъ и думать-то не стоить. Подумавъ такимъ образомъ, онъ снова выглявулъ изъ-подъ одѣяла и нѣсколько успокоился на томъ основаніи, что нѣкоторые людишки — весьма-обыкновенные, пошлые людишки.,

Успокоившись на такомъ прочномъ основаніи, Григорій Васильевичъ вдругъ опять чего-то ужаснулся, и ужаснулся такъ, что нѣсколько секундъ пребывалъ въ совершенномъ оцѣпенѣніи; потомъ, ставъ приходить въ себя и размышлять, почему это онъ такъ ужаснулся чего-то, онъ вспомнилъ, что въ это жалостное состояніе впалть онъ въ ту самую минуту, когда, успокоившись нѣсколько и выглянувъ изъ-подъ одѣяла, услышалъ одно слово, произнесенное въ сосѣдней комнатѣ. Желая объяснить себѣ, въ какой степени это слово относиться можетъ къ нему, онъ объяснилъ, къ большому своему удовольствію, что «Тимоѳей Андреевичъ» еще ничего не доказываетъ, что Тимоѳеевъ Андреевичей въ Петербурга много, что, можетъ-быть, вовсе не о томъ Тимоѳеѣ Андреевича было упомянуто. Да и что тутъ можетъ сдѣлать хоть бы и самъ дѣйствительный Тимоѳей Андреевичъ? — совершенно ничего! А если уже скверное, грошовое дѣло пойдетъ такимъ свойственнымъ ему грязнымъ путемъ, то слава Богу, человѣкъ его разряда вовсе не долженъ безпокоиться. Да и дѣло-то пустое, ничтожное до такой степени, что даже смѣшно…

Григорій Васильевичъ только-что, хотѣлъ усмѣхнуться, какъ вдругъ пахнуло на него такимъ холодомъ, что, вмѣсто презрительной улыбки, на лице его образовалась жалостная, болѣзненная гримаса. Тутъ уже онъ понялъ, что ему дѣйствительно страшно, даже догадался, почему именно ему такъ страшно, и, догадавшись, поднялся тихонько съ своего ложа, сталъ одѣваться и почувствовалъ, что ему хотѣлось бы позвонить, чтобъ принесли кофе. Почувствовавъ это, онъ вспомнилъ изреченіе одного философэ, кажется, самого Конфуція, что жить — значитъ терпѣть, и не позвонилъ; вслѣдъ за тѣмъ вспомнилъ другое древнее изреченіе другаго философа, кажется самого Эпикура, что жить значитъ — наслаждаться, и сталъ звонить; позвонивъ, онъ опять вспомнилъ третье, только уже не древнее, а новѣйшее, даже вчерашнее изрѣченіе, и не философа какого-нибудь, а просто своей хозяйки, что «ужь какъ ему угодно», изреченіе, которое по-гречески, по-китайски и по-петербургски имѣетъ такой смыслъ: жить — значить платить! Вспомнивъ это изрѣченіе, онъ почувствовалъ холодъ въ душѣ, уронилъ колокольчикъ, спрятался подъ одѣяло и въ то же мгновеніе съ ужасомъ услышалъ, что дверь въ его комнату отворилась и кто-то привѣтствовалъ его весьма-учтивымъ кашлемъ.

Григорію Васильевичу такъ было страшно чего-то, онъ такъ растерялся, что забывъ свое намѣреніе казаться спящимъ, спросилъ съ ужасающимъ спокойствіемъ, не выглядывая изъ-подъ одѣяла: кто тамъ?

— Я-съ, сапоги-съ, отвѣчалъ голосъ.

— А! сапоги! Хорошо. Поставь ихъ здѣсь подлѣ кровати. Я сейчасъ, сказалъ Григорій Васильевичъ, приходя въ себя и приподнимаясь наконецъ на своемъ ложѣ. — Ну, это сапоги — хорошо! Садись же, братецъ, безъ церемоніи, вотъ здѣсь — я сей часъ.

Григорій Васильевичъ, облекшись въ халатъ, примѣрилъ новые сапоги, прошелъ по комнатѣ, сказалъ, что «прекрасно» и «какъ разъ въ пору», и снова позвонилъ. На этотъ разъ уже вошла сама хозяйка: она поставила на письменномъ столѣ Григорья Васильевича подносъ съ стаканомъ кофѣ, подумала кое-что на-счетъ Григорья Васильевича и вышла. Григорій Васильевичъ чувствовалъ въ ея присутствіи маленькое смущеніе, даже какъ-будто двѣнадцать лихорадокъ трясли его; но когда она удалилась, онъ оживился и, кинувшись вслѣдъ за нею, спросилъ довольно-свободно, какъ-бы для препровожденія времени: что, вы ничего, Мина Ивановна?

— Нетъ, Григорій Васильевичъ, отвѣчала она: — сегодня я уже какъ-нибудь и такъ… а завтра, сами вы разсудите, Григорій Васильевичъ, завтра уже — какъ вамъ угодно!

Григорій Васильевичъ, довольный этимъ отвѣтомъ, совершенно успокоился на-счетъ одного извѣстнаго ему обстоятельства, а насчетъ другаго обстоятельства, которое сидѣло у него въ комнатѣ, еще не успѣлъ успокоиться, только разсудилъ, что вообще сильнѣйшая натура, высшая цивилизація подчиняетъ своему вліянію натуру слабѣйшую.

Разсудивъ такимъ-образомъ, Григорій Васильевичъ назвалъ это обстоятельство братцемъ и Демьяномъ Кузьмичемъ, потомъ предложилъ ему сигару, которую оно принято и закурило съ особенною застѣнчивостью, потомъ закурилъ и самъ, потомъ уже сталъ хвалить сапоги и отдалъ справедливость сапожному мастерству, замѣтивъ, что онъ смотритъ на сапожное мастерство съ высшей точки — какъ на свободное художество, которое имѣетъ своихъ великихъ людей, каковы, на-примѣръ, извѣстные художники Брейтигамъ и Пель, удивился необыкновеннымъ успѣхамъ этого художества въ послѣднее время, допустилъ даже сильную возможность великаго переворота въ сапогахъ и не допустилъ ни малѣйшей возможности возвращенія человѣчества къ сандаліямъ, изъ чего и слѣдуетъ, что прогрессъ и лакированные сапоги — синонимъ, да и то еще слѣдуетъ, что прогрессомъ человѣчество обязано развитію европейской торговли и промышлености, а развитіе произошло отъ осуществленія великой идеи общественнаго и частнаго кредита…

Обстоятельство, застѣнчиво курившее сигару, слушало Григорья Васильевича въ благоговѣйномъ молчаніи, очевидно подчиняясь вліянію высшей его цивилизаціи. Григорій Васильевичъ продолжалъ: — Кредитъ, по моему мнѣнію, есть величайшее и полезнѣйшее для всего рода человѣческаго изобрѣтеніе. Я, на-примѣръ, долженъ бы заплатить тебѣ теперь же; но такъ-какъ теперь у меня нѣтъ ни гроша, а скоро будутъ несмѣтные рубли, то я и прошу тебя подождать недѣльку. Это, братецъ, въ политической экономіи называется частнымъ кредитомъ; а если, на-примѣръ, государство…

— Такъ ужь позвольте, я и сапоги доставлю вамъ черезъ недѣлю, отвѣчалъ сапожникъ, прерывая объясненіе Григорья Васильевича о кредитѣ общественномъ, изумляя и устрашая его своею закоснѣлостью въ непониманіи самыхъ яркихъ истинъ политической экономіи.

— Что ты? что это съ тобою, Демьянъ Кузьмичъ? возразилъ Григорій Васильевичъ, усиливаясь казаться спокойнымъ: — это просто смѣшно! Я, кажется, объяснилъ тебѣ… да понялъ ли ты, что кредитъ есть душа всякой промышлености и торговли, главнѣйшая причина общественнати и частнаго благополучія?

— Не знаю, сударь, только для меня кредитъ во истину несподручное дѣло — ужь какъ вамъ угодно, не могу-съ!

— Стыдись, Демьянъ Кузьмичъ! Не-уже-ли ты не знаешь, что порядочный человѣкъ долженъ быть обутъ, какъ слѣдуетъ, — есть ли тамъ у него нѣсколько цѣлковыхъ, или будутъ только черезъ недѣлю! Нѣтъ, Демьянъ Кузьмичъ, какъ ты себѣ хочешь, а недѣльку — подожди, а чтобъ ты былъ совершенно, покоенъ — я тебя сейчасъ… вотъ…

Григорій Васильевичъ схватилъ лежавшій на столѣ бумажникъ, и, вынувъ изъ него свернутый вчетверо листъ почтовой бумаги, весь исписанный именами и цифрами, написалъ въ начали всѣхъ именъ и цифръ «Демьяну 6 руб. серебромъ».

— Видишь ли? продолжалъ онъ обращаясь къ Демьяну Кузьмичу: — ты у меня здѣсь въ счетѣ первымъ стоишь. Такъ не разговаривай, а приходи черезъ недѣльку: тогда я докажу тебѣ ученымъ образомъ… теперь я долженъ заняться кое-чѣмъ, а тогда я объясню теби важнѣйшія правила политической экономіи…

— А деньги? Стало-быть, денегъ и тогда небудетъ?

— Деньги, братецъ, сами собою, а правила сами собою. Ты уже записанъ въ счетъ, такъ и не безпокойся: первымъ, братецъ, я записалъ тебя, вотъ какъ!

Демьянъ Кузьмичъ проворчалъ что-то про себя, потомъ подумалъ кое-что на счетъ понедѣльника и современныхъ нравовъ, поморщился и сказавъ: «такъ прощайте-съ», ушелъ, къ совершенному успокоенію Григорья Васильевича.

Тогда, воспользовавшись своимъ добрымъ здоровьемъ и совершеннымъ спокойствіемъ духа, Григорій Васильевичъ принялся-было за одно полезное, давно-предположенное дѣло, которое и рѣшился обдумать теперь же, чтобъ никакой остановки въ исполненіи не было, а прежде всего призналъ полезнымъ сочинить, и безъ большаго труда дѣйствительно сочинилъ, бумагу такого содержанія, что «молодой человѣкъ благороднаго званія, имѣющій разныя дарованія, желаетъ…» и проч. и проч. Далъе: «онъ же учитъ китайскому языку, мозоли срѣзываетъ безъ боли и вск прочія дѣла дѣлаетъ по ноѣѣйшему, усовершенствованному способу… У него же можно брать уроки въ геометріи, восхожденіи по канату и въ пусканіи, — что въ особенности рекомендуется почтеннѣйшей публикѣ, — въ пусканіи мыльныхъ пузырей, такъ какъ эта послѣдняя наука признана нынѣ единственно нужною для благовоспитаннаго, свѣтскаго человѣка… Онъ же можетъ сочинять стихи на всякіе радостные и печальные случаи, по сходной цѣнѣ… У него же настоящее казанское мыло и разныя редкости: бумажная сигарочница Сезостриса и парадный, мало-поношенный колпакъ Юпитера, бывшій у сего бога въ употребленіи при торжественныхъ олимпійскихъ обѣдахъ… Онъ же можетъ уступить, за небольшое вознагражденіе, превосходное украшеніе для кабинета ученаго и мыслителя, человѣческій отлично выдѣланный черепъ, годный въ ученомъ отношеніи для физіологическихъ наблюденій и въ хозяйственномъ для содержанія въ немъ табаку. У него же, и это рекомендуется въ-особенности высокопочтеннѣйшимъ любителямъ рѣдкостей, можно пріобрѣсть двѣ доселе новсе-невиданныя и неслыханныя ископаемыя окаменелости: кошелекъ и бумажникъ допотопнаго литератора. Сіи окаменелости, толико драгоцѣнныя и совершенно-пустыя, не имѣющія никакихъ признаковъ присутствія въ нихъ когда-либо допотопныхъ рублей, служатъ яснымъ доказательствомъ тождества тогдашнихъ, допотопныхъ людей съ нынѣшними послѣпотопными, да еще кроме того служатъ къ опроверженію ученія знаменитаго Кювье, пользовавшагося незаслуженнымъ авторитетомъ… означенныя рѣдкости продаются съ большою уступкою… Онъ же…» и проч. и вроч. Только-что успѣлъ Григорій Васильевичъ написать эту бумагу и изумиться обилію своихъ нравственныхъ и матеріальныхъ средствъ къ «безбѣдному», какъ говорится, существованію, даже къ занятію приличной ступеньки въ великомъ чине естества, какъ вспомнилъ, что сегодня все идетъ у него весьма-удачно: Демьянъ, сапожникъ, неожиданно убѣдился политико-экономичоскими доводами, а Бородачовъ, Шелыгановъ и другіе ни сами не показывались и не звонили сегодня, ни кухарокъ своихъ съ ругательными записками не присылали. Значитъ, они поняли, наконецъ, что грубостью ничего не выиграютъ! Обрадовавшись этому предположенію, Григорій Васильевичъ вдругъ почувствовалъ скуку, тоску и боязнь: почему они, эти людишки, не пришли сегодня и не прислали своихъ ругательныхъ записокъ? почему онъ не слышитъ страшнаго, въ дрожь бросающаго звонка, періодически въ извѣстный часъ, съ извѣстною силою раздающегося въ передней его квартиры? Что значитъ это глубокое молчаніе съ ихъ стороны, это внезапное исчезновеніе личностей, дѣйствій и формъ, въ которыхъ проявлялись существующія между ними отношенія? Но можетъ быть, чтобъ они такъ только, отъ усталости, или изъ должнаго уваженія къ нему… Нѣтъ, они затѣяли что-то… даже извѣстно, что они затѣяли! И если хорошенько подумать объ этомъ, оказывается, что именно они затѣяли… Скорѣй же! скорей въ дорогу!

IV.
Путешествіе господина Наровскаго.

Григорій Васильевичъ торопился: нужно было застать одного человѣка, живущаго на дачѣ въ Екатерингофѣ, и сдѣлать ему выгодное для обоихъ предложеніе, а потомъ уже, что бы съ нимъ ни случилось, заняться чѣмъ-то положительнымъ, заняться дѣятельно, не обращая вниманія на звонки и на посѣтителей, и не поддаваясь даже неодолимому страху, что Бородачовъ, Щеткинъ, Шелыгановъ и въ особенности Пжеходзѣцкій пожелаютъ принять въотношеніи къ одному извѣстному имъ оостоятельству рѣшительный мѣры, да еще распространить на его счетѣ убійственную молву, что такія-то и такія приключенія, въ-слѣдствіѣ такого-то и такого поведенія, случились съ господиномъ Наревскимъ.

Съ этимъ намѣреніемъ Григорій Васильевичъ дошелъ до Калинкина-Моста; тутъ онъ подумалъ, что, можетъ-быть, и не застанетъ одного человѣка въ Екатерингофѣ, а если и застанетъ, то еще не извѣстно, даже еще хуже, очень-и-очень извѣстно впередъ, чѣмъ разрѣшится его выгодное предложеніе. Поэтому, не лучше ли сходить подъ Невскій? И точно лучше! Подъ Невскимъ живетъ школьный товарищъ, служащій на Васильевскомъ Острову. Съ школьнымъ товарищемъ можно пріятно провести время и поговорить откровенно, въ то, что съ обыкновеннымъ пріятелемъ, котораго должно считать за неизбѣжное несчастіе, за Божеское наказаніе, лишающее насъ половины мимолетныхъ благъ и удвоивающсъ тяжкія «повинности» жизни. Да, школьный товарищъ, особливо тотъ, который получаетъ хорошее жалованье и два раза въ годъ награды, несомнѣнно самою природою предназначается къ пожизненному сочувствію скорбямъ и радостямъ человѣка, съ которымъ, бывало, сиживалъ въ карцерѣ. А важнѣе всего, школьный товарищъ живетъ въ очень-далеко; особенно если идти къ нему вверхъ по Обводному-Каналу, такъ и будетъ въ очень-далеко.

Вверхъ по теченію Обводнаго-Канала Григорій Васильевичъ шелъ, будто плылъ на пароходѣ. Быстрота, удобство и спокойствіе духа по случаю совершеннаго отсутствія Пжеходзѣцкаго, Бородачова и другихъ опасныхъ людей — были вожделѣнныя: не встрѣчался даже Щеткинъ, имѣющій обширнѣйшую во всемъ Петербургъ практику и находящійся въ безпрерывномъ движеніи съ своимъ привилегированнымъ зельемъ для возобновленія запятнанныхъ мундировъ, такъ, чтобъ они во время употребленія ихъ казались неукоризненно-чистыми, или, какъ говорится — незапятнанными.

Такимъ-образомъ, Григорій Васильевичъ благополучно достигъ цѣли своего путешествія и въ хорошемъ расположеніи духа позвонилъ у воротъ деревяннаго домика, занимаемаго капитаншею Марсовою, у которой нанималъ комнату со столомъ, отопленіемъ и другими удобствами столоначальникъ и школьный товарищъ Григорія Васильевича, тоже Григорій Васильевичъ, только по фамиліи въ Наревскій, а просто — Тревогинъ.

Поднялась занавѣска на окнѣ, отворилось окно, и въ немъ появилось солидное лицо капитанши.

— Здравствуйте, Марья Семеновна! Вы меня въ узнаёте? Наревскій — давно не бывалъ и по обстоятельствамъ усовъ не ношу, а вы всѣ свѣжи и хороши по-прежнему! Здоровы ли? Да что Тревогинъ? у себя Тревогинъ? Я къ нему по дорогѣ. Онъ спить еще? Капитанша пристально вглядѣлась въ господина Наревскаго, очень хотѣла вспомнить, когда была съ нимъ знакома, но ничего не вспомнила и отвѣчала ему: «Нѣтъ!»

— А гдѣ же онъ такъ рано?

— Да все тамъ-же, на Охтѣ.

— А! такъ онъ ныньче на Охтѣ? Вотъ какъ! Ну, жаль; да впрочемъ ничего: мнѣ туда по дорогѣ сегодня; правда, нужно бы сходить на Крестовскій, да все равно, схожу на Охту. Въ которомъ онъ тамъ мѣстѣ? онъ вовсе выѣхалъ?

— Вовсе!

— А! такъ онъ вовсе выѣхалъ? Ну, жаль! а адресъ, гдѣ онъ тамъ, на Охтѣ?

— Да все тамъ же, на кладбищѣ!

— А! на кладбищѣ! такъ онъ на кладбищѣ ныньче?.. Ну, жаль! А позвольте спросить еще… что же, онъ умеръ, столоначальникъ Тревогинъ?

— Умеръ.

— А! такъ онъ умеръ? Ну, жаль! А что, позвольте узнать, когда это онъ умеръ!

— Не очень давно.

— А какъ?

— Лѣтъ пять, не больше, — еще въ Филиповку будетъ пять лѣтъ, а теперь и пяти льтъ не будетъ.

— А! не будетъ и пяти лѣтъ! что жь, много онъ оставилъ послѣ себя…

— Да что онъ оставилъ: шинель старую съ кошачьимъ воротникомъ; бортище пуговицъ новыхъ, — собирался, знаете, мундиръ шить; да чемоданъ оставилъ маленькій, подержанный, да въ чемоданѣ пару салфетокъ и голенища отъ сапоговъ — собирался головки придѣлать къ голенищамъ; ну, еще самоваръ оставилъ и сахарницу глиняную; все пошло на погребенье!

— Все! А долговъ… о долгахъ-то я и спрашивалъ, долговъ много онъ оставилъ?

— Долговъ? Ну, долговъ-то онъ не оставилъ: за сухарями всегда посылалъ наличныя деньги и свѣчи покупалъ всегда на наличныя — оптомъ: фунтъ, бывало, разомъ купитъ получивъ жалованье, такъ послѣ уже и не посылаетъ въ лавочку.

Удивленный до крайности такимъ особеннымъ образомъ жизни покойнаго своего товарища, Григорій Васильевичъ подумалъ, что есть же на свѣтѣ, въ этомъ самомъ Петербургъ, счастливцы, которые существуютъ на наличныя, покупая сухари и свѣчи оптомъ, а онъ не можетъ существовать на наличныя, живетъ совсѣмъ-другимъ, новѣйшимъ и весьма-усовершенствованнымъ образомъ, живетъ такъ хитро и особенно, что и самъ уже не можетъ понять, какъ это онъ такъ живетъ — а живетъ!

Потомъ, раскланявшись съ капитаншею, онъ отправился на Выборгскую-Сторону посмотрѣть квартиру, о которой читалъ объявленіе въ газетахъ: тридцать семь комнатъ, отлично отдѣланныхъ и меблированныхъ, съ конюшнями, сараями, ледниками, чердаками, людскими, прачешными и всѣми, какія только разумъ человѣческій можетъ придумать удобствами. Квартира, значитъ, была весьма просторная и удобная для одинокаго молодаго человѣка, а Григорій Васильевичъ именно былъ одинокій молодой человѣкъ и нуждался въ просторной и удобной квартирѣ.

На пути, Григорій Васильевичъ подумалъ, что не забыть бы по возвращеніи домой вычеркнуть изъ манускрипта, лежащаго у него на столи и на души, одну строчку на четвертой странице такого содержанія: «Гришѣ Тревогину 43 р. 78 коп.», и вычеркнувъ, отмѣтить тутъ же на полѣ, что умеръ, а отмѣтивъ, исключить эту сумму изъ общаго итога, подведеннаго въ концѣ манускрипта, и написать другой итогъ, какой выйдетъ. Такъ оно, разсудилъ Григорій Васильевичъ съ своею всегдашнею логикою: — такъ оно все-таки поменьше будетъ.

Пройдя Невскій-Проспектъ и Литейную-Улицу, и благополучно достигнувъ Выборгской-Стороны, Григорій Васильевичъ опять подумалъ, только уже не о манускриптѣ, а о квартирѣ, которую шелъ осматривать: подумалъ, что на кой-чортъ ему квартира въ тридцать-семь комнатъ, когда и въ одной-то комнатѣ въ Спaсcкoмъ-Переулкѣ добра у него всего-на-все — «Карта всѣхъ частей свѣта», да половина стеариновой свѣчки, да человическій черепъ весьма-подержанный и разный хламъ, годный только для кабинета рѣдкостей? Комнаты, конечно, меблированныя и весьма-удобныя, да какъ же онъ раздѣлается съ одною неудобною комнатою, и гдѣ онъ возьметъ денегъ на извощика, чтобъ доѣхать отъ этой одной и неудобной комнаты до тридцати-семи удобныхъ? Также можно предположить, что тридцать-семь комнатъ отдаются въ наймы не иначе, какъ съ тимъ же изавестнымъ и пошлымъ условіемъ платежа впередъ наличными… Наличныхъ-то, кажется, и не было на этотъ разъ у Григорья Васильевича ни на извощика, ни на наемъ тридцати-семи удобныхъ меблированныхъ комнатъ съ конюшнями, ледниками и сараями. _

Когда Григорій Васильевичъ обстоятельно разсудилъ обо всемъ относящемся къ этому вожделѣнному найму, онъ призналъ за благо воротиться съ Выборгской-Стороны и, возвращаясь, подумалъ, что глупо онъ сдѣлалъ, не помысливъ объ этомъ прежде, а еслибъ помыслилъ, то, конечно, дошелъ бы до того заключенія, что вовсе не зачѣмъ идти ему на Выборгскую, а, напротивъ, очень-нужно сходить совсѣмъ въ другую, въ противоположную сторону, въ деревню Наболотную, въ которой дозволяется курить сигары.

Въ пѣшеходстви по Петербургу онъ былъ неутомимъ всегда, а теперь особенно придавало ему легкости и быстроты твердое убѣжденіе, что нужно неизмѣнно сходить въ деревню Наболотную.

Еще къ чести Григорья Васильевича должно замѣтить, что если въ немъ возникало по какой-нибудь причинъ твердое убѣжденіе въ необходимости побывать гдѣ-нибудь, хоть бы въ Тобольскѣ или Пекинѣ, онъ всегда имѣлъ рѣшимость проявить свое убѣжденіе на дѣлѣ, и ходилъ, куда ему нужно было; сходилъ бы и въ Тобольскъ или Пекинъ, еслибъ дѣйствительно это было нужно. Теперь онъ неутомимо и неуклонно шелъ къ своей цѣли, долго, часа три шелъ, наконецъ-таки дошелъ: передъ нимъ была деревня Наболотная, и самъ онъ очутился въ парке.

Тутъ онъ сталъ восхищаться природою и отдыхать душою отъ треволненій жизни, а когда природа, въ лице желтѣющей травы, зеленѣющаго саячника, чахлыхъ деревьевъ, нищей промышленицы, клочка сераго неба — достаточно ему надоела, онъ пошелъ на лугъ, красивый, углаженный, блестящій, благоухающій и нѣжащій зрѣніе. Лугъ былъ огороженъ невысокими плетнемъ; въ плетне были открытыя ворота, а на воротахъ приклеена бумажка съ такою надписью:

просятъ гаспотъ гуляющіхъ!

на лукъ нѣхадіть . . . . . . . . . .!!

траву нѣмять. . . . . . . . . . . . . !!!

і цвѣтовъ всаду нѣрвать . . . !!!

Григорій Васильевичъ, прочитавъ эту просьбу, сравнилъ пошлое содержаніе ея съ поэтическою прелестью луга и отправился-себѣ спокойно на зеленую траву, и растянулся на травке съ деревенскою свободою. Григорій Васильевичъ, значитъ, вовсе не былъ трусомъ по своей натурѣ, даже напротивъ, онъ чувствовавъ въ себѣ склонность и призваніе къ энергической борьбѣ со всякою внѣшнею силою, посягавшею на его человѣческое достоинство. Онъ лежалъ-себѣ на заповѣдномъ лугу, смотрѣлъ на облака, волновавшіяся надъ нимъ фантастическими группами, и старался вспомнить, почему это ему нужно было сходить въ Наболотную? Потому, вспомнилъ онъ послѣ долгаго размышленія — потому-что здѣсь дозволяется курить сигары! — Ну, такъ курить, курить скорѣе; наступаетъ вечерѣ, а сегодня нужно бы еще успѣть въ Измайловскій-Полкъ, на Новыя-Мѣста, къ одному человѣку, бывающему дома въ шесть часовъ по полудни. Григоріи Васильевичъ опустилъ руку въ карманъ и досталъ — зажигательную спичку, а сигары, ни даже пятачка на сигару не оказалось. О пятачкѣ, Григорій Васильевичъ и прежде зналъ, что онъ не могъ оказаться, по той причинѣ, что извѣстные, давно-ожидаемые рубли еще не получены, а о сигарѣ еще не зналъ, и потому сталъ жалѣть, что не подумалъ справиться о ней раньше, на Воскресенскомъ-Мосту, на-примеръ: тогда не зачѣмъ было бы и идти въ деревню Наболотную; но такъ-какъ безполезное путешествіе уже совершено, то онъ восчувствовадъ рѣшимость и желаніе — считать этотъ непріятный случай золотымъ урокомъ себя на будущее время. Теперь же снова порывшись въ кармане, вытащилъ грошъ и съ удовольствіемъ бросаль его нищему, стоявшему у плетня и думавшему на его счетъ, что вотъ, человѣкъ бѣдный, человѣкъ хорошій и пьяный забрался на чужой лугъ и растянулся на чужомъ лугу, а прійдетъ надзиратель, да и подберетъ — и съ городовымъ въ часть отправить, а въ части паспортъ спросятъ у сердечнаго, хорошего человѣка… А еслибъ такъ, пойдти къ бѣдному человѣку, да поберечь его маленько, свезти его домой на его же счетъ, а кошелекъ, или бумажникъ, или платокъ шелковый, или что тамъ есть у него — взять къ себѣ на сбереженіе, то оно бы, можетъ-быть, и того… Такъ-нѣтъ же…. онъ, вишь, такъ-себѣ валяется — а не то, чтобы пьяный, — ну, и это ничего, вечеркомъ попозже кто-нибудь да повалится, не этотъ, такъ другой, а все-таки повалится вечеркомъ, когда гулянье кончится, тогда и провести можно бѣднаго человѣка…

Далѣе, конвертъ какой-то попался Григорью Васильевичу, и онъ, еще не смотря, узналъ и вспомнилъ, что это было тятенькино письмо, полученное недѣли двѣ тому назадъ, положенное въ карманъ и съ-тѣхъ-поръ непрочтенное, даже нераспечатанное. Григорій Васильевичъ былъ очень занятъ въ эти двѣ недѣли; теперь же, чувствуя себя не очень-занятымъ, рѣшился прочитать тятенькино письмо и прочиталъ слѣдующее:,

"Любезный сынъ нашъ, Григорій Васильевичъ!

«Письмо твое, въ которомъ ты просишь у насъ денегъ хотя сто рублей, и родительскаго благословенія, мы получили, и увѣдомляемъ тебя, что если такъ, если дѣло пошло на то, что Бога ты не боишься, людей не стыдишься и родителей своихъ не почитаешь, то мы тебѣ, яко ослушнику, гордецу и мятежнику противъ воли твоего отца роднаго, денегъ не посылаемъ, а посылаемъ наше заочное родительское благословеніе во вѣки нерушимое, и поклонъ отъ братьевъ твоихъ меньшихъ, которые уже всѣ переженились и живутъ какъ Богъ велѣлъ; а ты тамъ что живешь и думаешь въ столицѣ? Притомъ же, любезный и распутный сынъ Гриша, считаемъ нужнымъ увѣдомить тебя, что родился ты подъ несчастною планетою и въ несчастный день: въ Брюсовомъ Календарѣ (самъ можешь удостовѣриться), между-прочими несчастными днями значится и 29-й день Февраля, въ касьяновъ день, въ который ты родился и въ который, напротивъ, по предсказанью знаменитаго, двести сорокъ-восемь лѣтъ на свѣтѣ жившаго мудреца, астронома и алхимика Нострадамуса ничего важнаго начинать и предпринимать не должно». А чего «начатіе» можетъ быть важнѣе начатія жизни человѣческой? Еще, можно бы было поправить сколько-нибудь такое великое несчастіе, да я, твой законный отецъ, не случился на ту пору у себя въ домѣ: въ то время я началъ тяжбу съ дѣдомъ твоимъ, а моимъ отцомъ (сія тяжба, за смертью отвѣтчика и за совершеннымъ разореніемъ его наслѣдниковъ, а моихъ родныхъ братьевъ и кровныхъ враговъ, оканчивается нынѣ тѣмъ, что братцы и вороги мои, а тебе вороги и родные дяди, у которыхъ не осталось ни кола, ни двора, будутъ посажены въ тюрьму на двѣ недѣли за дерзкое наплеваніе въ самую личность судьи и твоего крестнаго тятеньки, губернскаго изъ дворянъ регистратора, Прохора Никитича Щебетунова), и по сей причинѣ находился въ отсутствіи въ уѣздный нашъ городъ, а по возвращеніи нашелъ уже тебя родившимся въ несчастный день и нареченнымъ, съ благословенія отца Іохима — несчастнымъ именемъ Григорія: оно потому несчастное, что дано тебѣ не впередъ, а назадъ, т. е. именины твои, приходящіяся 31-го (тоже по Брюсову Календарю несчастнаго числа), на цѣлый февраль мѣсяцъ отстаютъ отъ дня твоего рожденія, а вотъ, еслибъ они впередъ шли, то значитъ, что и ты по жизненному пути шелъ бы также впередъ, а теперь нечего тебѣ думать и затѣвать что-нибудь: ничего хорошаго для тебя не выйдетъ. Притомъ же человѣкъ ты гордый и съумасшедшій до крайности: съ чего ты взялъ, что самъ себя пробьешь дорогу? Чѣмъ пробьешь? Развѣ перомъ, или умомъ, или грудью пробиваютъ дорогу? Нить, дурню, дорогу пробиваютъ рублемъ и больше ни чѣмъ, какъ рублемъ; у кого, выходить, есть рубли, тотъ идетъ-себѣ смѣло и вольно впередъ, никто ему не загораживаетъ дороги, а всѣ передъ нимъ разступаются, и всѣ кланяются — рублямъ. Вотъ, еслибъ ты былъ человѣкъ толковый, то постарался бы прежде всего нажить какимъ ни на есть способомъ рублей побольше, въ миру, а тогда уже принялся бы и за свои головоломный затѣи; тогда, впрочемъ, и затѣвать тебѣ ничего не нужно; только перестань нуждаться въ другихъ — такъ другіе въ тебѣ станутъ нуждаться и безъ твоей заботы, безъ твоего труда, ради рублей твоихъ превознесутъ тебя умнѣйшимъ во всей нашей губерніи человѣкомъ и всякаго уваженія достойнымъ гражданиномъ. А теперь, покамѣстъ, въ нашей губерніи говорятъ про тебя, Гриша, что ты сталъ горькимъ пьяницею и что пьешь ты запоемъ, а если запоемъ не случится, то пьешь просто какъ случится. Вотъ, любезный сынъ, Григорій Васильевичъ! Ты думаешь, что мы ничего не знаемъ, а выходитъ, что мы все знаемъ, даже больше, чѣмъ ты самъ знаешь, потому-что земля слухомъ полнится, а другой слухъ страшно плодливъ и силенъ: скажи о тебѣ ложь въ маковое зернышко, оно тебѣ выроститъ небылицу ростомъ въ гору да крѣпостью въ чемерицу. Отъ такой-то чемерицы и горько человѣку приходится жить на свѣтѣ.

"За тѣмъ, любезный сынъ, остаемся по гробъ любящіе и проклинающіе тебя за распутное поведеніе законные твои родители:

"Василій Наревский, Степанида Наревская."

«P. S. Увѣдомь насъ съ первою почтою откровенно и подробно, какимъ образомъ пьешь ты: запоемъ, или такъ, отъ запоя у мня есть хорошее средство, также и отъ лихорадки — заговоръ, который надобно читать тебѣ на тощій желудокъ въ счастливый день и часъ (о семъ я составляю теперь особую для тебя таблицу изъ Брюсова Календаря и Курганова Письмовника), а отъ обыкновеннаго пьянства есть весьма-благодѣтельная настойка изъ травъ, собираемыхъ въ иванову-ночь. Употребляющій сію настойку передъ обѣдомъ, съ произношеніемъ нѣкотораго небольшаго, но весьма-сильнаго заговора, получаетъ въ скорости дѣйствительное облегченіе отъ сеи подлой страсти.»

Прочитавъ это родительское посланіе, Григорій Васильевичъ почувствовалъ маленькое головокруженіе, которое, впрочемъ, не имѣло особенно-худыхъ для него послѣдствій: только потянулся онъ на гладкой травкѣ, даже какъ-будто внѣшняя сила стальными клещами пыталась вытянуть его въ надлежащую мѣру, дѣлающую человѣка годнымъ въ солдаты и, слѣдовательно, полезнымъ отечеству и человѣчеству. Потомъ, оправившись, онъ подумалъ про-себя кое-что очень-худое на-счетъ человѣческаго жребія и человѣческихъ стремленій; потомъ лицо его исказилось болѣзненною гримасою, и онъ, въ изступленіи, будто отъ встрѣчи съ Бородачовымъ или Щеткинымъ, бросился съ заповѣднаго луга самъ не помня куда; пробѣжавъ множество пустынныхъ дорожекъ парка, преслѣдуемый какими-то страшными ему видѣніями, имѣвшими установленный человѣческій образъ и въ рукахъ — орудія пытки: счеты, росписки, подписки, записки, векселя, заемныя письма, — и усталый до изнеможенія, очнулся онъ въ толпѣ народа, любовавшагося рѣдкимъ зрѣлищемъ.

Это зрѣлище приготовилъ публикѣ заботливый сельскій хозяинъ и владѣлецъ деревни Наболотной. На большой полянѣ, окруженной темною каймою деревьевъ, представлялась прежде всякихъ другихъ штукъ, даже прежде восхожденія по канату — идиллическая сцена, до слезъ тронувшая умиленныхъ зрителей.

На первомъ планъ этой сцены въ легонькой бесѣдкѣ сидѣлъ почтенный и весьма-благодѣтельный сельскій хозяинъ, окруженный многочисленнымъ семействомъ и потомствомъ, блистательною роднею и почетными любителями идиллій.

Всѣ они только-что откушали. Хоръ собственныхъ талантовъ сельскаго хозяина пѣлъ народныя пѣсни, приличныя случаю.

Григорій Васильевичъ почувствовалъ и подумалъ, что — ничего, и хотя дорогу пробиваютъ рублемъ, а не грудью, онъ, однакожь, попробовалъ пройдти въ этомъ саду безъ рубля «дорогою избитой», и пошелъ — вмѣшался въ толпу, и оказалось, что дѣйствительно ничего, что можно иногда ходить и обходиться безъ рубля. Зашелъ онъ и въ кандитерскую, полную до избытка разныхъ господъ и госпожъ съ отличнымъ аппетитомъ, прислушался къ жужжанію разговоровъ, понѣжилъ слухъ свой хлопаньемъ пробокъ и уже хотѣлъ выйдти отсюда, когда оказалось, что нельзя выйдти.

— Здравствуй, Наревскій! Здравствуйте, господинъ Наревскій! Григорій Васильевичъ, что же вы? Здѣсь, здѣсь… милости просимъ…

Григорій Васильевичъ, услышавъ знакомые ему голоса, почувствовалъ нѣкоторое душевное смущеніе, поспѣшилъ оглянуться въ ту сторону, изъ которой неслись эти восклицанія, и — туть-то оказалось, что никакъ нельзя выйдти, да еще и то оказалось, что лучше было бы вовсе не приходить сюда, о чемъ, конечно, слѣдовало подумать прежде, и еслибъ было подумано, то вышло бы прямое и здравое заключеніе, что вовсе не за чемъ было приходить ни сюда, въ кандитерскую, ни въ садъ, въ которомъ можно проложить себѣ дорогу не рублемъ, а однимъ собственнымъ умомъ, ни въ деревню Наболотную, въ которой позволяется курить сигары.

За столомъ, въ виду Григорія Васильевича, сидѣли особы съ такими заглавіями. Иванъ Леопольдовичъ, счастливый по мѣсту, по отношеніямъ къ нужнымъ лицамъ, по женѣ, по дочери, по желудку, по значенію между петербургскими людьми — и только несчастливый втайнѣ, въ глубинѣ души несчастливый тѣмъ, что въ одной важной бумаги (удостовѣряющей, впрочемъ, что онъ ко всему отличному способенъ и всякихъ повышеній достоинъ) сказано, да еще хуже того — между нѣкоторыми людьми совершенно извѣстно, что происходить онъ изъ обыкновеннаго мѣщанскаго званія. Конечно, тутъ по его же собственному убѣжденію есть даже поводъ къ блистательному заключенію, что прямыми, дескать, заслугами, благородствомъ души и вышелъ въ люди — такъ оно и «заключается» при всѣхъ удобныхъ случаяхъ; по сколько приходится встрѣчать въ жизни иныхъ случаевъ, неудобныхъ и весьма-грустныхъ случаевъ, при которыхъ никакъ нельзя, совершенно неудобно найдти справедливый поводъ къ такому логическому и блистательному заключенію? И вотъ, какая-то немочь втайнѣ гложетъ благородную душу значительнаго человѣка, изъ мѣщанства вышедшаго, и только припадки этой болезни по-временамъ нарушаютъ гармонію его жизни, благополучно текущей отъ повышенія до повышeнiя, жизни исполненной гигіеническаго спокойствія и пріятнаго разнообразія въ обѣдахъ… и она же, тайная немочь, порою вредитъ вожделенному пищеваренію, разстроивая вмѣстительный желудокъ значительнаго человѣка.

Тереза Ивановна — его супруга, доводящаяся сестрою Минѣ Ивановнѣ Шустеръ, небезъизвѣстной Григорію Васильевичу въ качествѣ его «хозяйки».

Мина Ивановна и хозяйка — персонально.

Другая Мина Ивановна, племянница предъидущей Мины Ивановны, нѣжно-любимая дочь вполнѣ-счастливой Терезы Ивановны и не совершенно счастливаго Ивана Леопольдовича.

Адамъ Вогуславичъ Пжеходзѣцкій, молодой человѣкъ съ отличными бакенбардами и способностями, идущій по жизненному пути скоро, легко, почти такъ же, какъ Григорій Васильевичѣ ходить по петербургскимъ улицамъ.,

И еще одна прекрасная особа, незнакомая Григорію Васильевичу: то была дама моложе Мины Ивановны-тётеньки, безъ всякаго, впрочемъ, дальнѣйшаго и вовсе-невозможнаго сравненія женщины съ хозяйкою, и живее въ движеніяхъ, поливе, совершеннее Мины Ивановны-племянницы.

Къ каждой изъ этихъ особъ, кромѣ незнакомой дамы, Григорій Васильевичъ состоялъ въ нѣкоторыхъ извѣстныхъ ему отношеніяхъ. Вотъ почему, когда слуха его коснулись знакомые голоса, онъ почувствовалъ, что уйдти отсюда «такъ» никакъ нельзя. Кроме того, онъ чувствовалъ неровное біеніе своего сердца и маленькую, давно-знакомую ему лихорадочку.

— Позвольте представить вамъ, баронесса, Григорья Васильевича Наревскаго, унтер-кандидата логики и благомыслія… Григорій Васильевичъ мне лучшій другъ… Служитъ Аполлону и музамъ… Григорій Васильевичъ, — баронесса Ѳедосья Глебовна Штокфишъ, цѣнительница изящнаго и покровительница людей съ дарованіями.

Такимъ-образомъ, господинъ Пжеходзѣцкій вовсе-неожиданно для господина Наревскаго рекомендовалъ его незнакомой даме и ее господину Наревскому. Григорій Васильевичъ догадался, что тутъ не безъ коварнаго умысла со стороны Пжеходзѣцкаго; иначе, съ какой бы онъ стати назвалъ его, Григорья Васильевича, своимъ лучшимъ другомъ, тогда-какъ Богу на небѣ и Управе Благочинія на землѣ извѣстно, что этотъ самый Пжеходзѣцкій есть неумолимейшій кредиторъ своего лучшаго друга, неоплатнаго, бедствующаго должника, людьми и музами оставленнаго Наревскаго?

Григорій Васильевичъ рѣшился не показывать вида, что онъ подозрѣваесъ Пжеходзѣцкаго, а только наблюдать за нимъ и вести себя какъ должно, даже лучше чемъ должно, и началъ тѣмъ, что опрокинулъ стулъ, сконфузился, сѣлъ между Пжеходзѣцкимъ и баронессою, неловко поклонился баронессѣ, сказалъ ей какую-то пошлость и растерялся окончательно.

А Пжеходзѣцкій, между-темъ, наклонившись къ Мине Ивановнѣ-племянницѣ, говорилъ что-то, вѣроятно, все на-счетъ его же, своего лучшаго друга, должно быть очень-пріятное и остроумное, потому-что она то краснѣла, то улыбалась, то смѣялась потихоньку, и баронесса, изредка посматривавшая на нихъ, тоже смѣялась чему-то, да и Григорій Васильевичъ, уже оправившійся отъ первопачальнаго смущенія, смѣялся, глядя на то, что Мина Ивановна на слова съ нимъ промолвить, ни взглянуть на него не можетъ, занятая интереснымъ разговоромъ съ господиномъ Пжеходзѣцкимъ; а было же время… и Григорій Васильевичъ вспомнилъ это время; но къ-чему? Теперь на него не смотрятъ и не думаютъ о немъ. Очевидно, что господинъ Пжеходзѣцкій нарочно познакомилъ его съ баронессою Штокфишъ, чтобъ самому удобнее разговаривать съ Миною Ивановною. По какому же это праву? «Мина Ивановна… позвольте… одно слово, Мина Ивановна!..»

— Я слушаю, господинъ Наревскій; что, ваши дела совершенно поправились? Пора, господинъ Наревскій, отвѣчала Мина Ивановна, только не та, а другая, — та говорила съ Пжеходзѣцкимъ.

— Поправляются, Мина Ивановна, съ каждою минутою поправляются, замѣтилъ Григорій Васильевичъ, и глаза его снова съ выраженіемъ тоскливой мольбы обратились къ Мини Ивановнѣ-племянницѣ… Нѣтъ, она не только не смотритъ на него, даже не хочетъ смотрить, — Пжеходзѣцкій овладѣлъ всѣмъ ея, вниманіемъ.

Все это какъ-будто не понравилось Григорію Васильевичу и наконецъ взбвсило его до крайности, такъ-что онъ подумалъ даже, что есть всему границы. Потомъ онъ всею силою души своей пожелалъ Пжеходзѣцкому всякаго зла, а себя рублей въ мѣру, для проявленія своего человѣческаго достоинства, безсоѣѣстпо оскорбляемаго всѣми, даже ею, Миною Ивановною-племянницею, чего отъ нея никакъ не ожидалось… Теперь-то и нужны рубли, когда мѣра неправеднаго отверженія человѣка совершилась; теперь-то и насталъ часъ воздаянія и расплаты…

Мина Ивановна-тётенька, Тереза Ивановна-маменька и Иванъ Леонольдовичъ-папенька кушали чай, да прислушивались къ отдаленнымъ звукамъ музыки, заглушаемой говоромъ народа и ѣсспокрывающимъ громомъ бутылочныхъ залповъ.

Господинъ Наревскій сталъ веселъ и говорливъ; правда, знакомая лихорадочка била его, била и какъ-будто кошка гладила его по сердцу бархатными лапками, стальными ноготками; онъ, однакожь, былъ все-таки веселъ, говорилъ баронессѣ глупости смѣшныя и занимательныя. Она слушала его сначала разсѣянно, занятая наблюдепіемъ успѣховъ Пжеходзѣцкаго, потомъ внимательнѣе, заинтересованней его неумолкаемою болтовнею и кстати-разсказанною имъ смѣхотворною исторіею о невѣроятно-безтолковыхъ путешествіяхъ какого-то злосчастнаго должника, по столичному городу Санктпетербургу.

Иванъ Леопольдовичъ и господинъ Пжеходзѣцкій изредка буднишною фразою вмѣшивались въ оживленный разговоръ Григорья Васильевича съ баронессою: но, видно, оба они были очень заняты сегодня чѣмъ-то другимъ, и точно: Пжеходзѣцкій пользовался счастливымъ случаемъ высказаться передъ Миною Ивановною а при этомъ же счастливомъ случаѣ разрисовать грязью и желчью ни въ чемъ невиновнаго и очень-мало подозрѣвающаго Григорья Васильевича; а Иванъ Леопольдовичъ, раздраженный присутствіемъ несметной толпы, чувствовалъ свой роковой припадокъ и начиналъ женироваться и компрометироваться среди множества людей всякаго состоянiя, неразличенныхъ между собою ничѣмъ такимъ особеннымъ, чтобъ человѣку тоже что-нибудь значущему очевидно было, какъ тутъ съ кѣмъ быть при встрѣчѣ: на сколько градусовъ поднять носъ, подъ какимъ угломъ согнуться, передъ кимъ должно держаться съ свойственнымъ своему значенію чувствомъ собственнаго достоинства, а-передъ кимъ съ совершеннѣйшимъ сознаніемъ своего ничтожества. Бѣдный сановитый человѣкъ такъ-страдалъ своимъ припадкомъ, такъ запутался въ лабиринтѣ отношеній; между петербургскими людьми существующихъ, что въ ту минуту, когда въ темномъ небѣ вспыхнула ракета и толпа хлынула на лугъ въ ожиданіи фейерверка, онъ подошелъ къ господину Наревскому и съ совершеннѣйшею граціозностью, съ неукоризненного вѣжливостью подалъ ему руку, чтобъ вести его, въ качествѣ баронессы Штокфишъ, къ мѣсту блистательнаго зрѣлища. Григорій Васильевичъ поспѣшилъ обратить его, достаточно уже опѣшеннаго, къ баронессѣ, а самъ отправился для горестныхъ наблюденій за успѣхомъ злораднаго Пжеходзѣцкаго. Онъ только успѣль услышать отъ баронессы, на прощанье, но не понялъ и не оцѣнилъ растерзаннымъ седцемъ благосклонное выраженіе, что она надѣется видѣть его у себя въ домѣ, въ небольшомъ кругу друзей своихъ.

Но господинъ Пжеходзѣцкій, какъ-будто предчувствуя намѣреніе господина Наревскаго, вдругъ исчезъ у него изъ вида съ Миною Ивановною-племянницею, Миною Ивановною -хозяйкою и Терезою Ивановною-маменькою, и Григорій Васильевичъ, измятый толпою народа, стремившеюся къ фейерверку, и озадаченный явнымъ покушеніемь своего лучшаго друга на присвоеніе драгоцѣннѣйшаго его достояпія — невиннаго, голубннаго сердца Мины Ивановны-племянницы, отправился наконецъ, послѣ долгаго, тщетнаго поиска, по прямому тракту на мѣсто своего бѣдственнаго жительства, въ Спасскій-Переулокъ.

Какъ ни дологъ былъ путь, ему предстоявшій, однакожь большая часть его пройдена была благополучно, безъ особыхъ приключеній и непріятныхъ встрѣчь, вообще свойственныхъ его путешествіямъ. Отсутствіе встрѣчь объяснялось, впрочемъ, темнотою поздняго вечера; притомъ же сталъ накрапывать мелкій дождикъ, который скоро усилился и ливнемъ полилъ на Григорья Васильевича, а Григорій Васильевичъ былъ все еще далеко отъ Спасскаго-Переулка и не имѣлъ ни зонтика, ни кареты, въ которой бы могъ продолжать свое путешествіе, по-прежнему, благополучно.

Къ довершенію непріятности своего положенія, Григорій Васильевичъ вспомнилъ, что онъ въ тотъ день еще не успѣлъ пообѣдать: почему и надлежало пообѣдать какъ-нибудь, но тутъ же, къ немалому своему утѣшенію, сквозь сумракъ ночи, въ которомъ тускло мерцали уличные фонари, замѣтилъ красный знакомый ему фонарь, съ надписью: «ресторація», потомъ замѣтилъ и свѣтившую яснѣе этого фонаря пространную лысину Савелья, хорошаго своего пріятеля и буфетчика въ этой рестораціи, занимавшагося у открытаго окна чтеніемъ назидательной для ума и сердца, хотя отчасти и безтолковой книги, Всеобщимъ Секретаремъ или Полнѣйшимъ Письмовникомъ называемой.

Григоріи Васильевичъ не усомнился зайдти къ Савелью, чтобы переждать дождь и пообѣдать какъ-нибудь въ долгъ, до будущихъ рублей, и имѣлъ удовольствіе встрѣтить со стороны Савелья безпрекословное удовлетвореніе своему желанію и совершеннѣйшѣе уваженіе къ своему человѣческому достоинству: по особому распоряженію Савелья, для такого почетнаго гостя и обѣдъ былъ приготовленъ особый, отличный. Григорій Васильевичъ съ болышшъ аппетитомъ скушалъ супъ, соусъ, жаркое и поджидалъ какого-то особеннаго пирожнаго, готовившагося на французскій манеръ, когда дверь изъ кухни отворилась, и въ залу, гдѣ помѣщался буфетъ и кушалъ Григорій Васильевичъ, вмѣсто пирожнаго на французскій манеръ явился человѣкъ, слывущій мѣщаниномъ Щеткинымъ.

Шеткинъ занималъ квартиру недалеко отсюда, и потому не стѣснялся, или, какъ говорятъ между людьми не подлаго состоянія, не женировался насчетъ своего костюма: пришелъ онъ сюда въ своемъ домашнемъ неглиже, — именно въ малоподержанномъ женскомъ капотѣ, который онъ употреблялъ въ подобныхъ случаяхъ вмѣсто фрака, и безъ шляпы, но съ палкою въ рукахъ, и было очень-замѣтно, что не далѣе какъ на прошедшей недѣлѣ онъ брился. За нимъ шелъ трактирный служитель, которому читалъ онъ практическое поученіе.

Григорій Васильевичъ, увидѣвъ Щеткина, поблѣднѣлъ, забылъ о пирожномъ и вспомнилъ о существованіи въ Петербургѣ квартальныхъ надзирателей.

Щеткинъ посмотрѣлъ на Григорья Васильевича и улыбнулся ему привѣтливо и благосклонно, какъ-будто все ничего, или какъ-будто все приведено къ счастливому окончанію полицейскимъ порядкомъ; потомъ онъ помѣстился въ креслахъ насупротивъ Григорья Васильевича, приказалъ буфетчику дать чаю на двенадцать копеекъ для двухъ персонъ и снова обратился къ служителю съ неоконченнымъ поученіемъ…

— Толкомъ же я говорю тебе, мужикъ ты необразованный, что прежде всего надлежитъ имѣть паспортъ во всегдашней чистотѣ и исправности… чтобы былъ у тебя паспортъ непросроченный, значитъ чистый — такъ тогда тебѣ самъ надзиратель ни по чемъ; и просрочилъ паспортъ — не проси пощады, хоть въ воду лѣзь, хоть волкомъ вой; будь ты чѣмъ хочешь: промышляй ты на Сѣнной, да на рынкѣ по чужимъ карманамъ, да только вѣдай, что непрописанная душа — пропащая душа. Со мною то же случилось: когда еще я былъ дуракомъ — да я-то что! я, сударь ты мой, вольный человѣкъ, мѣщанинъ, значитъ гражданинъ, а граждане — понимаешь, какіе люди, на-примѣръ, римскіе граждане и рижскіе тожь? Такъ я, видишь ты, не то, чтобы какое-нибудь животное, да и тутъ, сударь ты мой, не стали со мною церемониться въ хварталѣ, а послали меня съ будочникомъ за Московскую-Заставу, да и росписку взяли на гауптвахтѣ, что такого-то числа, въ такомъ-то часу выбылъ, дескать, такой-то мѣщанинъ Щеткинъ изъ столичнаго города Санктпетербурга въ царствующій градъ Москву. Такъ я, сударь ты мой, и пошелъ, и пошелъ, все, знаешь, внизъ по Обводному-Каналу, да и воротился благополучно на старую хватеру. Вотъ что съ!

— Иди же себѣ теперь, куда тебя нужно, а завтра приноси пораньше ложки и сибирку! посмотримъ, что за ложки и что за сибирка, да и росписку приноси, что такъ и такъ-молъ продалъ дескать ложки и сибирку. Это для проформы. Убирайся!

Кончивъ такимъ-образомъ увѣщаніе горемычному служителю и осчастлививъ его надеждою на полученіе рублей подъ залогъ какихъ-то ложекъ и сибирки, мѣщанинъ Щеткинъ обратился къ чаю, налилъ имъ два стакана, прихлебнулъ изъ перваго, а другой безмолвно подвинулъ къ Григорью Васильевичу, ругнулъ буфетчика, что не настояшаго, не «того самаго» чаю даетъ, благосклонно выслушалъ отвѣтъ буфетчика, что «чай дѣйствительно тотъ самый-съ», потомъ уже удостоилъ освѣдомиться у Григорья Васильевича, что жъ это онъ молчитъ, куда его прыть дѣвалась, и что, наконецъ, слышно хорошаго о рубляхъ, да тутъ же кстати спросилъ его о здоровьѣ и флегматически протянулъ къ нему черезъ столъ мощную, мускулистую руку для пожатія.

Григорій Васильевичъ, пожавъ простертую къ нему руку, отвѣчалъ Щеткипу на его вопросы послѣдовательно, что онъ въ-отношеніи къ извѣстному предмету высказался вполнѣ; что опытность и различныя оскорбленія, имъ терпимыя, охладили въ немъ юношескій пыль; что о рубляхъ, покамѣсть, слышно всѣ то же: они будутъ непремѣнно, по окончаніи имъ нѣкоторой цѣнной работы; а что касается здоровья его, то оно, можно бы сказать, ничего, еслибы въ было потрясаемо и разстроиваемо періодическою лихорадкою; что, наконецъ, высказанное имъ, господиномъ Щеткинымъ, участіе въ его здоровьѣ трогаетъ его, Григорья Васильевича, до глубины души и подаетъ ему надежду на благосклонное снисхожденіе къ его невольной неисправности въ разсчетъ по одной хозяйственной операціи.

— О снисхожденіи ты мнѣ не говори, замьтилъ Щеткинъ рѣшительно. — Я, сударь мой, свое дѣло знаю и вашего брата, барина, знаю. Такъ ужь ты мнѣ не говори. Все пойдетъ у меня своимъ порядкомъ, и при всемъ томъ я тебѣ добра желаю и на путь тебя готовъ наставить, потому-что человѣкъ ты жалкій и пустой до крайности…..

Григорій Васильевичъ поблѣднѣль и задрожалъ отъ праведнаго негодованія противъ этого оскорбительнаго ложнаго эпитета; но скоро успокоился, разсудивъ, что доброжелатель его, Щеткинъ, выражается такимъ тономъ по свойству своей неотесанной натуры и по искреннему къ нему сочувствію.

— Жалкій и пустой до крайности! повгорилъ искренній сочувствователь. — Не можешь ты какъ-нибудь рубля добыть, чтобы не кланяться потомъ алтыну и копейке! Ну, пойди на то, чтобы свои, выходитъ, рубли имѣть и самому-себѣ быть господиномъ. Заведи у себя рубли какъ-нибудь!

— Какъ-нибудь! возразилъ Григорій Васильевичъ. — Да какъ жъ это какъ-нибудь?

— Надобно-таки немножко умѣнья, чтобы выудить рубли изъ чужаго кармана. Нуженъ таланъ особый на то, чтобъ жить на свѣтѣ какъ-нибудь, да знаешь, такъ, на чужой счетъ. А у тебя то, сударь мой, и нѣтъ такого талану, а есть, примѣрно сказать, у Васьки, у поваренка одной барыни и баронши Штокфишъ…

— Баронессы Штокфишъ?

— Да, только не въ этомъ, сударь мой, дѣло, а дѣло въ томъ, что этотъ, примѣрно сказать, Василій, Васька, Васютка, вообще бѣсовымъ сыномъ называемый — парень плюгавый и невзрачный и жалованье ему идетъ отъ самого повара натурою — шеляками и пиньками, а смотритъ на него и дивуется поваръ и вся дворня баронши, откуда приходитъ къ нему щегольская аммуниція: то жилетка, знаешь, такая, то рубаха красная, то платокъ какой-нибудь, то въ сапогахъ вдругъ учнетъ ходить, животное, въ выростковыхъ; или даже козловыхъ — откуда? Воровать онъ не воруетъ, никто не поймалъ и не замѣтилъ, на поварское жалованье и лаптей не купишь, не то, что сапоговъ со скрипомъ такимъ, что черезъ улицу слышно, какъ поваренокъ идетъ. Стали за нимъ приглядывать, да присматривать, думали поймать въ чемъ-нибудь — и поймали-таки, да ничего! Еще ему же честь и слава, плюгавому Васютки! Поймали его на томъ, что угождаетъ онъ барской ключницѣ, пожилой Семеновнѣ, а у пожилой Семеновны, знаешь, всякое добро на рукахъ. Пришелся ей Васютка по сердцу, такъ Васютка у ней просто какъ сыръ въ маслѣ катается! Такъ, вотъ, братъ, какія дела дѣлаютъ люди темные, и дѣлаютъ, какъ видишь, не худо. А будь этотъ Васютка на твоемъ мѣстѣ, онъ сдѣлалъ бы еще лучше. А мы-то съ тобою, ученые, что?

— Вы правы… я недалекъ въ соображеніяхъ житейскихъ выгодъ, однакожь, опытность, думаю… не теряю надежды… А что, позвольте узнать, что это за барыня такая, баронесса Штокфишъ?

— Да тебѣ-то на что?

— Я познакомился сегодня съ одною баронессою Штокфишъ, такъ не та ли?

— Конечно, та. Во всемъ Петербургѣ только и есть одна извѣстная баронесса Штокфишъ.

— А чѣмъ она извѣстна?… Сдѣлайте одолженіе, если вамъ самимъ что-нибудь извѣстно, разскажите мнѣ… это меня очень интересуетъ.

— Изволь. Да только слушай хорошенько и понимай.

Баронесса Штокфишъ.

«Былъ, милостивѣйшій вы мой государь» началъ мѣщанинъ Щеткинъ: "былъ, сударь ты мой, на беломъ свѣтѣ баронъ Штокфишъ, человѣкъ отставной, буйный и до крайности пьющій и мотовитый. Воспитаніе-то, знаешь, пошло ему не впрокъ. Гдѣ-то, говоритъ, былъ онъ лѣтъ десять студентомъ, дрался на дуэли чудесно, учился дурно, а долги трактирщикамъ платилъ и того хуже. Вотъ и выпроводили его однажды съ хорошимъ аттестатомъ на столбовую петербургскую дорогу — для поправленія здоровья на чистомъ воздухе. Онъ и пошелъ куда глаза глядятъ, да и пришелъ, сударь ты мой, прямо сюда, въ Петербургъ; пришедши въ Петербургъ, онъ нанялъ себѣ уголокъ въ Подъяческой. Привернулся къ хозяйке, а къ своему опекуну послалъ обстоятельное извѣстіе, что, дескать, къ мирнымъ наукамъ и къ партикулярной формѣ не чувствую никакого влеченія, а чувствую влеченіе къ ночнымъ экспедиціямъ въ опочивальни мирныхъ гражданъ и гражданокъ и пр. и пр. Такъ пришлите, стало-быть, любезнѣйшій и двоюродный дяденька, пришлите мни мои бумаги, да денегъ побольше пришлите, да благословите меня — или какъ тамъ у нихъ это по-нѣмецки — благословите, дескать, въ военную службу вступить.

"Ну-съ, милостивѣйшій мой государь, такъ это все и случилось: опекунъ выслалъ барону Штокфишу бумаги и деньги, да еще и больше сдѣлалъ — пересталъ быть опекуномъ, а ему, совершеннолѣтню сущу — вручилъ право и власть надъ клочкомъ земли — мызою называемой. Получивъ бумаги и власть, баронъ скоро-таки дѣйствительно сталъ юнкеромъ, а тамъ и дальше пошелъ, и такъ очень-вольно и скоро шелъ по производству до самаго штаб-ротмистра, а дальше ни съ мѣста — ни коимъ образомъ не могъ пойдти дальше. Усталъ, сердечный.

"Пошедши, сударь вы мой, служить по этой части, баронъ Штокфишъ повелъ отъ совершеннаго безделья и по душевному расположенно — разгульную жизнь и кутилъ онъ, игралъ и во всякія проделки пускался четыре года, пять мѣсяцевъ и шесть дней ровно; въ седьмой день онъ пересталъ кутить, а поѣхалъ въ гости къ господину Дубоватому, человѣку первой гильдіи, подрядчику, Глебу Тарасьевичу.

"У Глѣба Тарасьевича былъ сынокъ, удавшійся не въ своихъ, а въ чужихъ предковъ, Степанъ Глѣбовичъ, простой души человѣкъ, большой пріятель барону Штокфишу; а баронъ, сударь вы мой, все себѣ проматывалъ на здоровье и самъ уже виделъ конецъ своей беззаботной жизни. Вотъ что-съ…

"У того же Глѣба Тарасьевича было другое дѣтище — дочь и невеста, доводившаяся Степану Глѣбовичу родною сестрою, Ѳедосья Глебовна, дѣвка дюжая, ражая, бойкая не въ родню и не въ предковъ. Огонь-девка была.

"Баронъ посмотрѣлъ на нее, поговорилъ съ нею и пересталъ кутить. Ѳедосья Глѣбовна посмотрѣла на него: не што — баронъ какъ баронъ, только кутило — ну, да ничего. Степанида Глебовна была не въ родню и не въ барона.

"Баронъ Штокфишъ обрадовался Стeпaнидѣ Глебовне и ея тятенькѣ, тятенька обрадовался барону, а она сказала, что какъ тятеньке угодно, такъ тому и быть, а изъ тятенькиной воли она ни за что не выйдетъ. Тятенька прослезился отъ умиленія, третью часть благопріобрѣтеннаго добра перевелъ на ея имя, да изъ остальнаго отказалъ ей половину въ завѣщаніи.

"Нечего и говорить, что обѣ стороны не откладывали дѣла въ долгій ящикъ. Тятенька не могъ достать барона въ зятья на биржѣ во всякій часъ, или на нижегородской ярмарки всякій годъ, за умѣренную цѣну, а баронъ и подавно, промотавшійся и преслѣдуемый ростовщиками, не могъ найдти такого человѣка въ тятеньки. Обѣ стороны были нужны одна другой, такъ дѣло сладилось, и свадьба была сыграна живо и скоро, и Ѳедосья Глѣбовна, купеческая дочь, стала называться бароншею фои-Штокфишъ.

"Ну, и ничего бы; женились такъ и пусть живутъ. А вышло-то другое. Баронъ былъ себѣ-на-умѣ, а баронша себѣ-на-умѣ. У барона не оставалось ни алтына, а ему нужно было рублей тысячи тысячь; для этого-то, для спасенія своей души, онъ и женился на баронши; но баронша какъ-будто курсу такому училась: отказала ему на-отрезъ въ распоряженіи ея добромъ, даже обидѣлась и сказала, что она не понимаетъ себя, не понимаетъ какъ это можно, чтобы молодой мужчина благородной фамиліи старался попасть на пенсію къ своей женѣ, и какъ смѣетъ мужъ предлагать своей женѣ, чтобъ она была за него отвѣтчицею — даже сказала что-то болѣе, что она свое право знаетъ, а ты, де-скать, откуда ты такой съ своими долгами? Нѣтъ, говоритъ, требую полнаго къ себѣ почтенія и ничего изъ права моего не уступлю, и пенсіи глупому мужу не дамъ, и долговъ за него платить не стану, и его на глаза свои не допущу, потому-что онъ затеялъ обмануть, оскорбить ее, свою невинную жену, Ѳедосью Глѣбовну.

"Вотъ и возъярился баронъ фон-Штокфишъ. Впрочемъ, ярился онъ не долго. Ѳедосья Глебовна съ перваго же дурнаго слова поставила или отставила его отъ себя на благородную дистанцію; онъ и струсилъ да и упалъ духомъ, а упавъ духомъ, пошелъ опять на прежній путь, и тутъ уже «по пути» былъ однажды представленъ попечительнымъ человѣкомъ въ нѣкоторое заведеніе, называемое тюрьмою для долговыхъ арестантовъ.

"Тутъ ему и смерть приключилась, судырь вы мой! Баронша осталась вдовою и теперь — живетъ-себя въ своемъ доме, ѣздитъ въ карете съ баронскими гербами, посмеивается съ мужчинами и надъ мужчинами — да еще что… Еслибъ ты зналъ только, что еще!.. О! огонь-баба! Я выводилъ таракановъ въ людской въ ея квартире и разузналь все обстоятельно! Хорошо, что ты съ нею познакомился.

«Такъвотъ какъ-съ! Спокойной тебѣ ночи.»

V.
Господинъ Наревскій окончательно изрѣзываетъ перо, теряетъ нить своихъ воспоминаній предается размышленіямъ.

Господинъ Наревскій, все еще занятый очинкою пера, окончательно оправился отъ извѣстнаго припадка самозабвенія, которымъ онъ привелъ проницательнаго дворника въ глубокое недоумѣніе. Только никакъ не могъ «дойдти», гдѣ и что именно было причиною припадка. Онъ вспомнилъ все случившееся съ нимъ наканунѣ и возбудившее въ немъ, послѣ давишней встрѣчи съ коварными господами Пжеходзѣцкимъ и Щеткинымъ, сознаніе необходимости идти прямо къ Терезѣ Ивановнѣ, значитъ, и къ Ивану Леопольдовичу и къ Мине Ивановнѣ, а прежде всего — къ баронессѣ Штокфишъ; на этомъ пунктѣ воспоминанія его остановились; онъ бросилъ изрѣзанное перо и никакъ не могъ уже припомнить съ логическою послѣдовательностью дальнѣйшихъ приключеній своихъ въ-теченіе этого дня, разрѣшившихся такимъ страннымъ и соблазнительнымъ припадкомъ самозабвенія… только самозабвеніе онъ и могъ помнить во всей его ужасающей истинѣ: очевидно было также, что началось оно извѣстнымъ праведнымъ его негодованіемъ, на Пжеходзѣцкаго и Щеткина за неуваженіе къ его человѣческому достоинству и простиралось въ его памяти почти-непроницаемымъ покровомъ надъ всѣмъ случившимся съ нимъ послѣ этой оскорбительной встрѣчи. Смутнымь, несвязнымъ видѣніемъ, кое-какими отрывками, неимѣющими между собою необходимой логической связи, представлялось ему, что будто-бы послѣ неучтиваго обхожденія съ нимъ, давича, изящнаго Пжеходзѣцкаго и франтовитаго Щеткина, восчувствовавъ праведное противу нихъ негодованіе, онъ кинулся, взволнованный и разъяренный, въ Гороховую, оттуда повернулъ-было на Фонтанку, чтобъ сходить къ Бородачову, живущему у Лѣтняго-Сада — но дошелъ только до Чернышева-Моста и разсудилъ, что Бородачовъ такая же скотина, если еще не хуже, и потому отправился къ Шелыганову, имѣющему пребываніе у Бердова-Завода — Шелыгановъ былъ по-крайней-мѣрѣ учтивъ въ обращеніи и выслушивалъ своихъ просителей съ свойственною самому идеальному ростовщику внимательностію. — Шелыгановъ, слѣдовательно, взявъ съ него нѣкоторую бумагу, заемнымъ письмомъ называемую, могъ бы пособить ему выкупить свою душу и свою репутацію изъ рукъ прочихъ безпощадныхъ господъ; но, дойдя будто-бы до Аларчина-Моста, онъ вспомнилъ, что Шелыгановъ, правда, превосходить техъ прочихъ господъ «безпощадныхъ» въ вѣжливости, но еще болѣе превосходить ихъ въ безпощадности… Послѣ этого голова кругомъ пошла у Григорія Васильевича, и онъ какимъ-то образомъ очутился у баронессы Штокфишъ, которая познакомила его съ двумя скучными особами, своимъ братомъ офицеромъ и еще какимъ-то фрачнымъ господиномъ, будто-бы недавно прибывшимъ изъ Воронежа артистомъ. Тутъ онъ будто-бы заговорилъ — и заговорилъ такое, что баронесса Штокфишъ, и братецъ ея, и даже артистъ, изъ Воронежа прибывшій, покатывались со смѣху… Вспомнивъ вліяніе своего дара слова на убѣжденіе деревяннаго сапожника, какъ и вообще свое нравственное, человѣческое превосходство надъ окружающими его людишками, онъ не усомнился будто-бы, скрѣпя сердце, разрываемое тоскою, потѣшитъ-разсмѣшить скучающую баронессу и ея скучныхъ кавалеровъ — нѣсколькими кстати — приведенными анекдотцами… И ушелъ онъ будто-бы также кстати, поторопившись зачѣмъ-то и въ исчерпавъ своего наличнаго остроумія, а обѣщалъ, по настоятельному приглашенію баронессы, бытъ у нея завтра къ обѣду. Отъ баронессы будто-бы пошелъ онъ на Волково-Поле — тоска смертная мучила его: Мина Ивановна своимъ непонятнымъ обращеніемъ, господинъ Пжеходзѣцкій своимъ нахальстьомъ разрывали его сердце; особливо Мина Ивановна… И вотъ, будто-бы торопится, торопится онъ для рѣшительнаго объясненія, для обнаруженія лжи и коварства души человѣческой: съ Волкова-Поля онъ прямехонько попалъ, будто-бы, въ кабинетъ Терезы Ивановны, гдѣ были также Иванъ Леопольдовичъ, Мина Ивановна и уже встрѣченный имъ сегодня Пжеходзѣцкій; между обоими мужчинами шелъ одушевленный разговоръ о дурномъ направленіи вѣка, о непостоянствъ вкусовъ, убѣжденіи, понятій и стремленіи: одинъ, на-примѣръ, служитъ по такой-то части и вдругъ перейдетъ въ другую часть; другой тоже, на-примѣръ, пойдетъ по хорошей дорогѣ и идетъ хорошо, успышно и надежды подаетъ; вдругъ, смотришь, ни съ того ни съ сего, повернулъ въ другую сторону и плетется-себѣ по колѣни въ грязи какою-то глухою тропинкою, а господинъ Пжеходзѣцкій, желая быть популярнымъ передъ дамами, изложилъ этотъ отвлеченный примѣръ такою болѣе-понятною отвлеченностью, что неудивительно, если люди измѣняются въ-отношеніи къ людямъ а переходятъ изъ одной части въ другую — съ битой дороги на заглохшую тропинку; а вотъ, есть существа высшаго разряда — есть особы, называемыя служителями боговъ, и тѣ подвержены той же отличающей вѣкъ нашъ слабости, непостоянству: случается, напримѣръ, что служитель Аполлона, начавшій свое служеніе съ успѣхомъ, вдругъ теряетъ уваженіе къ Аполлону и только числится въ службѣ Аполлона, а состоитъ-то въ дѣйствительной службѣ совсѣмъ по другому вѣдомству, дѣйствительно-то служитъ Бахусу, а на Аполлону… Окончивъ это популярное изложеніе отвлеченности, онъ выразительно взглянулъ на Григорья Васильевича, Григорій Васильевичъ взглянулъ на Мину Ивановну, Мина Ивановна отвернулась отъ наго и вступила въ разговоръ съ господиномъ Пжеходзѣцкимъ, а Иванѣ Леопольдовичъ спросилъ у него, что онъ теперь подѣлываетъ? Онъ же, будто-бы, ничего на отвѣчалъ, видя къ чаму клонилось дѣло, и что господинъ Пжаходзецкій, для успѣха своего коварнаго искательства, нарисовалъ грязью и показываетъ желающимъ какую-то мерзость подъ именемъ точнаго портрета господина Наревскаго…

Но это вовсе не портретъ, это каррикатура какая-то, а если и портретъ, то не съ него, ничему непричастнаго и ни въ чемъ неповиннаго Наревскаго, а съ кого-нибудь другаго, можетъ-быть, впрочемъ, тоже гражданина Наревскаго…

Тутъ опять непроницаемый туманъ сокрылъ отъ него случившееся, даже, можетъ-быть, и ничего не сокрылъ онъ, потому-что ничего больше не случилось, только господинъ Наревскій припомнилъ себя бѣгущимъ въ изступленіи черезъ Сѣнную, для личнаго удостовѣренія, не существуетъ ли въ одномъ извѣстномъ домѣ какой-нибудь другой человѣкѣ и господинъ Наревскій, только не злосчастный, а мерзавецъ какой-нибудь?.. Очевидно, что такое странное предположеніе могло родиться только въ умѣ, сильно потрясенномъ преслѣдованіями, измѣною и безсовѣстностью людишекъ, и еще очевиднѣе, что въ извѣстномъ домѣ оказался всего на все только одинъ господинъ Наревскій, онъ самъ… Слѣдовательно, Пжеходзѣцкій пасквиль на него распространилъ, чтобъ «повредить» ему тамъ… Ну, съ одной стороны, что жь?

А съ другой стороны, какъ тутъ быть? какъ выпутаться изъ этой сѣти обстоятельствъ, злорѣчія, внѣшнихъ посягательствъ и всевозможныхъ отношеній?

Господинъ Наревскій постарался-было «найдтись» въ своемъ положеніи, вывести изъ всего съ нимъ случившагося какое-нибудь утѣшительное для себя заключеніе, и послѣ долгаго размышленія могъ только заключить, что очень-скучная глупость жизнь человѣческая…,

И съ нимъ какъ-будто соглашался извѣстный подержанный черепъ, безмолвно-стоявшій на письменномъ столѣ его. Онъ глядѣлъ на него съ такимъ выраженіемъ убійственной, всякое теплое чувство охлаждающей ироніи, какое не встрѣчается на лицѣ живаго человѣка. Да и какъ ему не трунить надъ жизнію, ему, для котораго она разоблачила уже всѣ свои тайны, все свое ничтожество, всю пустоту свою?..

— Ты правъ, почтенный черепъ, подумалъ Григорій Васильевичъ: — ти знаешь жизнь больше меня, и смѣешься надъ нею горьше, ядовитѣе, умнѣе и даже искреннѣе меня.

"А любопытно бы мнѣ знать, кому принадлежалъ ты, мудрый черепъ, въ этой гадкой жизни, что за человѣкѣ такой былъ ты, потому-что, будучи головою, ты сосредоточивалъ въ себѣ интересы и значеніе туловища…

"Былъ ли ты баринъ важный: родился ты, можетъ-быть, или удостоилъ родиться въ качествѣ вожделѣннаго наслѣдника извѣстнаго имени и благоустроеннаго имущества, и приставили къ тебѣ нянекъ и мамокъ, дядекъ, гувернантокъ, гувернеровъ, каммердинеровъ и всякаго наименованія народа, который заботился о тебѣ больше, чемъ о себѣ, такъ-что ты трудился только жить на радость родителямъ и ни о чемъ головоломномъ не думать, а добрый запасъ мудрости на жизненную потребность учители перевели въ тебя, разумный черепъ, изъ всякихъ книгъ и книжекъ учебныхъ, и ты, не учась ни чему, обойдя горькій опытъ, зналъ все, что знаютъ другіе, даже больше зналъ, потому-что слово твое было властно, и ты съ своимъ знаніемъ смѣло могъ судить, что

И то не такъ, и тотъ дуракъ, и изъ того-то худо будетъ.

"Прожилъ ты, можетъ-быть, вѣкъ свой самодовольно и счастливо, былъ ты строгъ, неумолимъ въ своихъ обязанностяхъ и за казенную копейку готовъ былъ душу свою положить? Великій мужъ! А когда ты умеръ, добрымъ словомъ и тяжкимъ вздохомъ помянулъ тебя твой партнёръ въ клубѣ, и горько поплакалъ о тебѣ поваръ-Французъ, да Нѣмецъ-каммердинеръ.

"Или жалкимъ пролетаріемъ, лишнимъ и никому-ненужнымъ человѣкомъ появился ты на свѣтъ Божій, и былъ ты, можетъ-быть, непривѣтливо встрѣченъ жизнью, въ которой никто не приготовилъ для тебя ни мѣста, ни цѣли, ни хлѣба насущнаго? И пошелъ ты, можетъ-быть, скитаться по белу свѣту, ловя щелчки и суровые уроки, даромъ даваемые бедняку попечительною опытностью. А тамъ захотѣлъ ты употребить себя въ дело, избралъ какую-нибудь цѣль далекую, трудную, но достойную твовхъ силъ, развитыхъ въ трудномъ путешествіи по выбоинамъ и ухабамъ жизненной дороги, которой для тебя никто не углаживалъ своимъ лбомъ и руками, которую самъ ты свовмъ потомъ замесилъ въ скользкую, непроходимую грязь?

"А нужда сковала тебе разумъ и руки, и тщетно ты томился жаждою деятельности: тебѣ не было простора и мѣста; въ маленькій тѣсный кружокъ заключила тебя, проклятая, и не нашелъ ты выхода отсюда, не удовлетворилъ своему живому стремленію, и всчахъ ты съ горя, съ тоски, которою подѣлиться не могъ ни съ кѣмъ, и обезумѣлъ ты, можетъ быть, очень-умный и за доброе, на великое способный человѣкѣ, обезумѣлъ ты отъ-того, что некуда дѣваться тебе, постарѣлъ и вовсе состарился, наконецъ, скоро, рано состарѣлся…

"А тамъ уже и умеръ ты какимъ-нибудь образомъ; Богъ-знаетъ какъ, почему и отъ-чего ты умеръ, только, можетъ-быть, пріятели да кредиторы заключили, что мужчина ты былъ молодой, такъ и не отъ-чего тебѣ было больше умереть, какъ отъ перепоя!

«И свезли тебя безполезно-жившаго человѣка на Выборгскую-Сторону въ Академію: тамъ старый инвалидъ выварилъ тебя хорошенько въ котле и скоро, въ одни сутки, сдѣлалъ тебя полезнымъ и нужнымъ, приготовивъ изъ тебя отличный хирургическій аппаратъ…

„Или, можетъ-быть, пожилъ ты прежде, чемъ умеръ совершенно; можетъ-быть, случай натолкнудъ тебя на какую-нибудь мерзость, и ты осмѣялъ свои прежаіе кумиры, сталъ служить тому богу, который лучше платитъ, и сталъ ты — мерзавцемъ по убежденію, былъ признанъ очень-умнымъ, благороднымъ и ко всему способнымъ человѣкомъ, и пожилъ ты, наконецъ, благодаря могуществу мерзости?“

Въ это время раздался знакомый Григорью Васильевичу звонокъ въ передней, и прежде чѣмъ онъ могъ испугаться или отважиться на то, чтобы вовсе не пугаться, почтальйонъ подалъ ему какое-то письмо, присланное по городской почтѣ…

VI.
Господинъ Наревскій никого не боится.

Надобно имѣть перо жаръ-птицы, геній Державина и чернила совершенно новѣйшія, трижды патентованныя, четырежды французскія, чтобъ достойно описать — нѣтъ, выше — сочинить, еще выше — воспѣть, вотъ это, можетъ-быть, такъ и будетъ — воспѣть одно изъ чудесъ Спасскаго-Переулка: значитъ, все-таки сочинить — только не повѣсть, даже не поэму, а цѣлую эпопею въ двадцати-четырехъ поэмахъ, эпопею о томъ, какимъ-образомъ Мина Ивановна захлопотала, засуетилась, заторопилась и всю свою прислугу заторопила еще съ самаго утра и перевернула всю мебель въ залѣ и посуду въ кухне, — какъ скромной кошечкой и хитрой лисой вошла она въ комнату къ Григорью Васильевичу и безъ всякой предварительной просьбы принесла ему отличнаго, ароматнаго кофе, настоящихъ сливокъ и дѣйствительныхъ сухарей, а Григорій Васильевичъ, нисколько, рѣшительно-нисколько не пугаясь ея появленія, не чувствуя ни малѣйшаго смущенія въ душѣ, ласково и благосклонно кивнулъ ей головою, — какъ та же Мина Ивановна обратилась къ нему съ просьбою, чтобъ онъ „сдѣлалъ ей одолженіе, не оставилъ“… и пр. и пр. все въ такомъ родѣ, а Григорій Васильевичъ, опять-таки нисколько не боясь ея, сказалъ ей: „извольте, извольте; ужь за это я ручаюсь; я готовъ служить вамъ; только ужь вы, того, относительно вина и буттербротовъ — чтобъ все это, знаете, по первому слову…“ И Мина Ивановна осталась очень-благодарною Григорью Васильевичу и даже, по выходи изъ комнаты, подумала о немъ кое-что, давно-недуманноe, очень и оченьхорошее, — какъ потомъ Григорій Васильевичъ сталъ кушать свой кофе, не обращая вниманіи на безпрерывный звонъ въ передней и страшную возню во всѣхъ комнатахъ Мины Ивановны, — какіе, съ какимъ добромъ, у кого и почему на сохраненіи бывшіе узлы одинъ за другимъ съ самаго утра этого дня возвращались въ знакомый имъ коммодъ Григорья Васильевича, — по какой особенноважной причинѣ пришли къ нему Ватрушкинъ, Передковичъ и Вассерманъ и сказали ему, что „хорошо“, а Передковичъ замѣтилъ еще, что сегодня онъ очень-настроенъ на желаемый ладь и надъется быть вполнѣ счастливымъ, разумѣется, если Вассерманъ сходитъ въ аукціонъ и поторгуется на что-нибудь хорошенько, да возьметъ отступнаго, потому что на Ватрушкина нѣтъ никакой надежды, а тятенька его, напротивъ, послѣ одного сильнаго противу-грибнаго лекарства подаетъ несомнѣнную и нисколько-неутешитёльную для нихъ надежду, — для чего, съ какою торжественною целью, Григорій Васильевичъ побрился сегодня, тщательно причесалъ свои волосы и одѣлся въ новый послѣдняго фасона фракъ, и кто дѣлалъ ему этотъ фракъ, что и какъ цѣлый день на кухне Мины Ивановны-хозяйки было жарено, варено и печено, — для чего были вымыты окна и полы въ комнатѣ, повѣшены новые занавѣсы на окнахъ, а вечеромъ зажжены кенкетки на стѣнахъ, стеариновыя свѣчи въ бронзовыхъ, сіяющихъ подсвѣчникахъ на каждомъ окнѣ, и даже сальныя евг.чи въ бутылкахъ на каждой лѣстницѣ, — какъ съ семи часовъ по полудни комнаты Мины Ивановны стали наполняться гостями обоего пола, съ восьми часовъ пришли, музыканты, въ девять заиграли музыканты, въ девять съ половиною явились извѣстные господа Ватрушкинъ, Вассерманъ и Передковичъ, каждый съ своею прехорошенькою дамою, а вслѣдъ за ними явились одинъ за другимъ многіе господа, наводившіе ужасъ на господина Наревскаго при встрѣчѣ съ ними на улице, — какъ освѣдомлялись они о трмъ, будетъ ли Григорій Васильевичъ, и въ добромъ ли здоровьѣ Григорій Васильевича, а одинъ изъ нихъ даже откровенно сказалъ, что сожалѣетъ о томъ, что не понялъ Григорья Васильевича, этого прекраснаго, преблагороднаго молодаго человѣка съ несомнѣнными притомъ дарованіями и отличнаго плательщика, и что впередъ онъ готовъ послѣднимъ рублемъ служить Григорью Васильевичу безъ всякаго обезпеченія, — какъ, вдругъ, въ десять часовъ ровно, послышался стукъ кареты у подъѣзда квартиры Мины Ивановны — какъ сама Мина Ивановна, въ сопровожденіи многихъ ассистентовъ изъ нѣмецкаго и благороднаго званія, съ шандалами въ рукахъ, вышла къ самому подъѣзду на встрѣчу особамъ, удостоившимъ по родству и дружбѣ посѣтить ея скромное, незатѣйливое собраніе, — какъ въ числѣ особъ, удостоившихъ Мину Ивановну такого особенно лестнаго Посѣщенія, начали передъ глазами ея ассистеитовѣ, а потомъ и всего изумленнаго и въ глубокое умиленіе приведеннаго собранія оказываться Тереза Ивановна, сестрица, Адамъ Богуславичъ Пжеходзѣцкій и Мина Ивановна-племянница, воздушная, стройная, граціозная, съ сверкающими будто вечернія звѣздочки глазами и гордою прелестью, въ дрожь бросающею, смущающею, уничтожающею всякаго человѣка, осмѣливающегося попробовать подойдти къ ней, чтобъ попросить, дескать, позволить ему имѣть честь… и проч. — не позволяется, никакъ не позволяется, нельзя смѣть и заикнуться о такомъ позволеніи, потому-что она солнце этого маленькаго танцующаго и уже пьющаго міра, солнце, передъ которымъ померкли всѣ другія доселѣ собственнымъ свѣтомъ сіявшія свѣтила, — какъ господинъ Пжеходзѣцкій, съ величавымъ спокойствіемъ и съ полнымъ сознаніемъ своего значенія въ этомъ мѣстѣ, гладилъ свои бакенбарды и поправлялъ свой галстухъ, — въ какомъ новѣйшаго покроя фраке и послѣдняго фасона атласномъ жилетѣ былъ онъ, — какъ гладко натянуты были перчатки на рукахъ его, — какъ граціозно оперся онъ одною рукою на спинку стула, на которомъ сидѣли Мина Ивановна-племянница, что и какъ говорилъ онъ ей ни громко, ни шопотомъ, внятно для нея и вовсе неслышно для ея сосѣдки — померкшаго и потому разсердившагося на нее свѣтила; — какъ поглядывали они съ тайнымъ любопытствомъ на всякое новое лицо, появлявшееся въ собраніе; какъ не удовлетворялось это любопытство, и въ глазахъ ихъ мелькало чувство душевной тревоги, — какъ, наконецъ, хотѣли пожаловать сими Иванъ Леопольдовичъ, значительный человѣкъ и папеньки, однакожь, не пожаловали по случаю припадка роковой и никакимъ лекарствомъ неизлечимой болѣзни…

Но не возвысится до эпическаго тона скромная проза этого очерка, не засверкаетъ золотомъ эти жидкая грязь, обыкновенными и весьма-хорошими чернилами именуемая, чтобъ достойно воспѣть вышеизложенное приключеніе, случившееся въ Спасскомъ-Переулкѣ…

Вотъ оно волнуется, шумитъ, танцуетъ и пуншъ пьетъ это странное и весьма-веселое собраніе; мелькаютъ мужскія одежды, черныя, цвѣтныя и разноцвѣтныя, и мужскія лица, уже достаточно румяныя, потому-что, „впрочемъ“, всякій здѣсь распоряжается за свой рубль серебряный, и всякій здѣсь, ради рублей своихъ — господинъ и владыки, а Мини Ивановна, хозяйки, ни этотъ случай вовсе не хозяйка, и такъ только ключница, конторщица, не больше.

А между-тѣмъ, случилось-было что-то въ родѣ общаго бѣдствія, когда составлялась кадриль, и для нея не доставало одной пары танцующихъ. А далѣе случилось нѣчто весьма-радостное для всего общества и эффектное въ глазахъ господина Пжеходзѣцкаго и Мины Ивановны племянницы, когда недостававшая пара стала на своемъ мѣстѣ: Мини Ивановна и господинъ Пжеходзѣцкій почувствовали нѣкотоеое смущеніе, а передъ ними, спокойные и веселые, стоятъ знакомые имъ баронесса Ѳедосья Глѣбовна Штокфишъ и Григорій Васильевичъ Наревскій, а возлѣ нихъ прибывшій съ баронессою братъ ея, поручикъ, считающій себя повѣсою, но въ сущности только такъ что-то, родной братецъ, человѣкъ нужный сестрицъ для разныхъ случаевъ и употребляемый въ такихъ случаяхъ съ совершенною пользою.

Мина Ивановна-хозяйка терялась передъ баронессою въ выраженіяхъ глубочайшей признательности зачесть, оказанную ея собранію.

Мина Ивановна-племянница слѣдила за Григорьемъ Васильевичемъ. Григорій Васильевичъ, холодно поклонившись ей при первой встрѣчѣ, далѣе какъ-будто не замѣчалъ ея.

Черезъ часъ, баронесса Штокфишъ нѣжно поцѣловала Мину Ивановну-хозяйку, Мину Ивановну-племянницу и уѣхала домой съ своимъ бритомъ. Григорій Васильевичъ и Мина Ивановна проводили баронессу до кареты. Григорій Васильевичъ даже посадилъ баронессу въ карету и закрылъ за нею дверцы, а прощаясь сказалъ, что скоро надѣется имѣть честь быть у нея въ дома.

Потомъ карета баронессы покатилась по мостовой и исчезла въ темнотѣ ночи. Григорій Васильевичъ попросилъ Мину Ивановну приготовить въ его комнатѣ хорошій ужинъ, и когда ужинъ былъ приготовленъ, въ этой комнатѣ появились въ странномъ смѣшеніи радостныя лица пріятелей и фрачныхъ кредиторовъ.

За ужиномъ пріятели удивились и порадовались счастливой и хотя нельзя сказать, чтобъ неожиданной, однако поразительно-скорой перемѣнъ въ его житейскихъ обстоятельствахъ, а Григорій Васильевичъ объяснилъ, что онъ, наконецъ, за умъ взялся, хочетъ совершенно переродиться и теперь прощается съ ними, господами друзьями и кредиторами, до свиданья, можетъ-быть, черезъ годъ, потому-что ѣдетъ онъ скоро, черезъ нѣсколько дней, въ одну далекую деревню для поправленія разстроеннаго здоровья и особливо для ученыхъ изслидованій о какомъ-то важномъ для общества предметѣ.

Послѣ ужина, Григорій Васильевичъ, не смотря на позднее время ночи, ушелъ куда-то съ бала и изъ своей комнаты.

VII.
ЭПИЛОГЪ

Лѣтомъ Петербургъ тихъ и безлюденъ. Цвѣтъ его народонаселенія, пощаженный грипомъ и всѣми смертоносными спутниками весны благодатной, отправляется за границу, преимущественно съ великою, тройственною цѣлью: возстановить здоровье, разстроенное лишнею ревностію ко благу общему, покурить истинныхъ гамбургскихъ сигаръ и провезти съ собою на родину подъ видомъ вещицы для собственнаго употребленія настоящій западный взглядъ на здѣшнѣе, восточное человѣчество. Люди, неимѣвшіе счастья разстроить здоровье, или имѣющіе несчастіе состоять въ неблагопріятныхъ отношеніяхъкъ своимъ кредиторамъ, переселяются на острова и въ Екатерингофъ, стремясь, однакожь, завистливою мыслью туда,

гдѣ Рона протекаетъ

По бархатнымъ лугамъ,

Гдѣ миртъ душистый расцвѣтаетъ

Склонясь къ ея волнамъ,

Гдѣ на холмахъ роскошно зрѣетъ

Янтарный виноградь,

Златой лимонъ на солнцѣ рдѣетъ

И яворы шумятъ…

въ ту страну всякихъ чудесъ, гдѣ нѣтъ ничего московскаго, тульскаго, валдайскаго, гдѣ всѣ сигары — совершенно гамбургскія, всѣ бороды — истинно-французскія, всѣ взгляды — чисто-западные, однимъ словомъ, туда же — за границу.

Потомъ, когда совершится поучительный процессъ отъѣздовъ за море и переѣздовъ за Неву, въ городѣ начинается анатомированіе улицъ, ломка и постройка домовъ; Невскій-Проспектъ съ своими кандитерскими и магазинами пустѣетъ; на его широкихъ тротуарахъ движутся не мозаичныя, сплошныя толпы людей гуляющихъ и разсуждающихъ, а однообразные и глубокомысленные индивидуумы, останавливающіеся въ безмолвномъ созерцаніи передъ картинками и прочими диковинками, да и те какъ-будто чувствуютъ себя въ эту пору не на своемъ мѣстѣ: случается, на-примѣръ, что два индивидуума, отправившіеся — одинъ отъ Знаменья къ Адмиралтейству, другой отъ Адмиралтейства къ Знаменью, встрѣтятся неожиданно, хотя и естественно — на полупути. Эта встрѣча приводитъ ихъ въ смущеніе, и они только послѣ глубокаго размышленія, только по соображеніи некоторыхъ извѣстныхъ имъ обстоятельствъ, приступаютъ къ следующему объясненію:

— Я здѣсь такъ… дѣльцо одно тороплюсь кончить, чтобъ успѣть къ обеду на дачу… Я теперь живу на дачѣ, говорить одинъ индивидуумъ другому, не смотря ему въ глаза.

— Я тоже по надобности, замѣчаетъ другой индивидуумъ съ робостію: — покупки разныя нужно сделать, а къ обѣду… обѣдать-то, можетъ-быть, у Палкина прійдется, а къ вечеру уже на дачу. Хорошо хоть и къ вечеру на дачу… вечеромъ, знаете, воздухъ такой, музыка и все прочее…

— А где вы живете? спрашиваете первый индивидуумъ, поднимая глаза.

— Я живу, отвѣчаете второй индивидуумъ въ раздумьи: — живу-то я далеконько — въ деревнѣ… какъ бишь ее?.. вотъ на языке вертится проклятая, еще недавно переѣхалъ… А вы?

— Я тоже недавно… я тамъ, на островахъ — порядочная дача, и садикъ есть, и трактиръ близко… Мы, я думаю, встрѣтимся на елагинскомъ гуляньѣ?

— Конечно. До свиданья!

И индивидуумы, торопясь кончить свои нужныя дела, чтобъ во время уехать на дачу, разстаются съ озабоченнымъ видомъ, думая, впрочемъ, каждый про себя: Экъ я его какъ!.. Ну, что жь? Онъ думаетъ, что очень-важнымъ человѣкомъ сталъ, когда переѣхалъ на дачу; ну, такъ и я живу на даче! Почему не предположить, что я также не хуже его могу жить гдѣ-нибудь тамъ, въ Чухонской или Калинкиной Деревне вдвоемъ, втроемъ, даже вчетверомъ, если товарищи хороши, если каждый свой табакъ курить, или все курятъ одинъ общій табакъ и чай пьютъ общій, такъ-что и Чухонки-молочницы угощаются на общій счетъ… Это значить жить компаніею, въ духе истиннаго братства, и одному другаго своимъ табакомъ не попрекать. Хорошо же, что я такъ ловко, кстати замѣтилъ, что живу на даче! Съ такими людьми надобно держаться въ нѣкоторомъ смыслѣ, этакъ… по методѣ Талейрана, Метерниха, Гизо и… того, какъ его… еще есть какой-то такой… тоже великій человѣкъ, говорятъ! ну, да чортъ его возьми, великаго человѣка!»

Въ іюле, запустеніе Петербурга достигаетъ крайняго предѣла. Въ это время одни изъ его обитателей, горделиво и радостно ступившіе на любскій или штетинскій пароходъ, уже начинаютъ, къ глубокому своему изумленію и разочарованіб, находить «все то же» и на самыхъ заграничныхъ берегахъ Рейна, Сены и Тибра; другіе, съ отчаяніемъ и мёбелью отплывшіе на утлой баркѣ, въ нечуждые предѣлы Выборгской или Нарвской Части, уже восхищаются красотами отечественныхъ береговъ Карповки, Таракановки и Черной-Рѣчки; третьи.. третьи, правда, встрѣчаются и въ это время на Невскомъ-Проспекте; впрочемъ, они встречаются случайно, потому-что къ вечеру тоже думаютъ уѣхать куда-то, можетъ-быть, на какой-нибудь новооткрытый островъ на Мойке, или на пяти-этажную дачу, отражающуюся въ зеркальныхъ струяхъ Екатерининскаго-Канала.

Въ этотъ-то періодъ отсутствія на Невскомъ-Проспектѣ его многочисленной, разнообразной публики, скромные пѣшеходы, созерцавшіе художественныя диковинки, выставленный въ окнахъ магазина Дазіаро, были отвлечены отъ этого пріятнаго занятія отдаленнымъ громомъ богатой коляски, запряженной парою статныхъ копей, быстро катившейся отъ Исакіевскаго Моста по направленію къ нимъ. Въ коляске сидѣлъ человѣкъ; но не человекъ, а сама коляска была нѣкоторою, по времени, рѣдкостію въ глазахъ пѣшеходовъ. Полюбовавшись ею и удивившись Англичанамъ, изобрѣтшимъ ростбифъ и лежачія рессоры, они перешли къ обозрѣнію лошадей; по обозреніи лошадей удивились орловской породи, но тутъ же, по склонности своей къ безпристрастію, сдѣлали практическое замѣчаніе, что, впрочемъ, одною породою въ нашъ вѣкъ немного возьмешь, что кони такъ же, какъ и другаго рода благородныя животныя должны имѣть личныя достоинства, если хотятъ остаться въ памяти признательнаго потомства: были, на-примѣръ, кони темнаго, сомнительнаго происхожденія, извѣстные въ древней и новой исторіи, Буцефалъ и Копенгагенъ, которые обезсмертили себя не породою, а прямыми, свойственными своему состоянію добродѣтелями…

Отъ коней пѣшеходы обратились къ кучеру, удивились его величественной посадки на козлахъ и особой манере править лошадьми, причемъ вспомнили, что у извѣстнаго Наполеона Бонапарте тоже былъ кучеръ, любившій выпить лишнее, и удивились странной игре судьбы, что вотъ и самые недостатки, даже пороки человека, если она захочетъ, ему же обратитъ во спасеніе: вспомнили адскую машину и, по случаю адской машины, вспомнили опять Англичанъ, какъ изобрѣтателей пуддинга и конгревовыхъ ракетъ, въ чемъ и отдали имъ немедленно должную дань удивленія, съ патріотическимъ, однакожь, замѣчаніемъ, что Индія, какъ только захотимъ, наша, да и Китай, если ужь дѣло на то пойдетъ, нашъ, и островъ какой-то, въ некоторыхъ книгахъ очень-хорошо описанный, тоже нашъ, а о Кубе и Ямайке, где ромъ иностранный и сигары настоящія родятся, просто говорить не стоитъ — все, впрочемъ, въ томъ исключительномъ смыслѣ, что если дѣло на то пойдетъ; а всего лучше быть между всеми народами вечному миpy, полезному для успѣховъ торговли и еще чего-то, имѣющаго иностранное названіе… тоже должно быть важнаго чего-нибудь, потому-что о вѣчномъ мирѣ говорится въ одной военной рѣчи славнаго Американца и героя Вашингтона, котораго никакъ не должно принимать за одно и то же лицо съ другимъ славнымъ героемъ и Англичаниномъ Веллингтономъ: тотъ былъ — гдѣ, а этотъ совсѣмъ въ другой сторонѣ!

Съ другой стороны пѣшеходы начали возвращаться къ первоначальнымъ предметамъ своихъ наблюденій и возвратились къ коляскѣ. Тутъ уже замѣтили они и самого человѣка, сидѣвшаго въ ней, замѣтили, впрочемъ, потому только, что коляска остановилась на минуту подлѣ нихъ, и онъ выпрыгнулъ на тротуаръ.

Этотъ человѣкъ, по замѣчанію пѣшеходовъ, былъ не очень-то молодъ, но и нисколько не старъ, не очень красивъ, но и рѣшительно недуренъ, вовсе нещегольски, не по модѣ одетъ, но и не какъ-нибудь, не во что-нибудь — однимъ словомъ, до такой степени соотвѣтствовалъ своею наружностію коляскѣ на лежачихъ рессорахъ, статнымъ конямъ и кучеру величественной посадки, что пройди онъ здѣсь просто, пѣшкомъ — сейчасъ будетъ видно, что онъ такъ только ходить, а есть у него кучеръ, кони и коляска.

Отозвавшись такимъ-образомъ въ пользу наружности человѣка, который, между-тѣмъ, стоялъ на тротуаръ опершись на толстую камышевую трость и глядя разсѣянно вдоль пустыннаго Невскаго-Проспекта, замѣтили странную прихоть его, впрочемъ свойственную всѣмъ людямъ, имѣющимъ свои экипажи — идти по Невскому пѣшкомъ, а не ѣхать спокойно и самодовольно, какъ ѣздили бы иные люди, коротко знающіе проклятое пѣшеходное дѣло. Послѣ этого, нисколько ему не удивляясь, вознегодовали на человѣчество за то, что оно не почитаетъ и не понимаетъ ума и добродѣтели, а поклоняется глупой деньгѣ: есть, напримѣръ, въ Римѣ какой-то князь-мильйонщикъ, который прежде занимался дрянною промышленостью, нажилъ деньгу и черезъ деньгу въ князья попалъ, — а въ Мадритѣ есть Саламанка, банкиръ — то-есть купчишка или мѣщанинъ, если разобрать хорошенько, а самому Нарваэсу, легко сказать — полному генералу Нарваэсу, идетъ на перекоръ, да и знать его не хочетъ.

При имени Нарваэса, пѣшеходы вспомнили Кабреру и Эспартеро, да еще двухъ тоже генераловъ никакъ не могли вспомнить и начали удивляться имъ всѣмъ, кромѣ Саламанки, потому-что Саламанка — рубль, деньга, больше ничего, а главное потому-что даже со стороны досадно, когда мѣщанинъ, будь онъ тамъ Саламанка или Шекспиръ — не ставитъ въ, грошъ человѣка сановитаго. А причиною такому безчинству не кто иной, какъ тѣ же всему свѣту извѣстные своими модистками, іезуитами, вольнодумствомъ, «Вѣчнымъ Жидомъ» и всякими хитростями Французы, которыми управляютъ поперемѣнно сочинители Тьеръ и Гизо.

Когда дѣло дошло до сочинителей, одинъ изъ пѣшеходовъ, самъ видѣвшій однажды здѣсь же, на Невскомъ, живаго сочинителя, замѣтилъ, что сочинители тоже — люди! Прочіе пѣшеходы, хотя и не видѣли сочинителя въ натуре, однако, по свойственному имъ нерасположенію къ людямъ, для которыхъ нѣтъ ничего священнаго, подтвердили: «само собою!» Потомъ удивились окончательно полнымъ генераламъ, іезуитамъ, Тьеру, «Вѣчному Жиду» и еще кому-то, похожему какъ-будто на извѣстную отаитскую королеву Помаре Первую, или на римскаго папу, тоже извѣстнаго многимъ по исторіи Юлія-Втораго, и даже на мало-извѣстнаго, хотя и сандвичскаго короля Тамсамеа-Третьяго, и отправились обѣдать въ кухмистерскія — кто въ Гороховую, где хорошо кормятъ за тридцать копеекъ серебромъ, кто въ Малую-Мѣщанскую, где кормятъ не слишкомъ-хорошо — за то гривенникомъ дешевле. По случаю экономическаго разсчета въ гривенникѣ, некоторые изъ пѣшеходовъ, уже на пути къ кухмистерскимъ, въ предчувствіи обеда, на которомъ къ неизменнымъ порціямъ кушанья придается неизмеримое количество невской воды — вспомнили о другихъ напиткахъ, свойственныхъ порядочному столу, и о томъ, что экономическій гривенникъ можетъ принести въ этомъ благородномъ смыслѣ ощутительную пользу; но еще лучше будетъ, если теперь не употреблять гривенника на ощутительную пользу, а послѣ, вечеромъ, приложить къ нему другую болѣе-почтенную монету и сходить въ одно пріятное мѣсто, для чтенія «Иллюстраціи» — и тутъ же по какой-то странной аналогіи вспомнили, что существуетъ въ природѣ напитокъ, называемый настоящимъ пуншемъ! Отъ пунша перешли къ воспоминанію о его изобрѣтателяхъ, все техъ же изобрѣтателяхъ пудинга и прочаго, Англичанамъ, отъ Англичанъ къ ихъ герою и лорду Нельсону, отъ героя и лорда Нельсона къ его героинѣ и лэди Гамильтонъ, а отъ нея уже къ глубокому, только неизвѣстно изъ чего выведенному заключенію, что если разсудить обо всемъ философически, то все на свѣтѣ — суета и вздоръ, — какъ то несомнѣнно доказывается запустѣлою могилою на Островѣ-Святой-Елены.

Между-темъ, человѣкѣ, давшій пѣшеходамъ пріятный поводъ къ многостороннимъ разсужденіямъ, шелъ по Невскому безъ всякаго, по-видимому, сочувствія къ настоящимъ заграничнымъ издѣліямъ, соблазнительно-расположеннымъ въ окнахъ магазиновъ, передъ которыми съ умиленіемъ останавливались прочія обоего пола особы; даже оставался спокоенъ, по-крайней-мере, не выказалъ душевнаго волненія, проходя между двухъ кандитерскихъ у Полицейскаго-Моста, и, по изумительной разсеянности, не обратилъ вниманія на встрѣчавшихся ему господъ, прибывшихъ на Невскій изъ отдаленныхъ пределовъ Коломны съ весьма-невинною цѣлью озадачить свѣтскую и прочую чернь орлинымъ взглядомъ и оригинальностью свосй физіономіи, выражающей нѣчто особое, очень-глубокое и замѣчательное, замѣняющее съ испытаннымъ успѣхомъ отсутствіе гороховаго пальто и палевыхъ перчатокъ. Только проходя мимо моднаго магазина, онъ, по замѣчанію этихъ самыхъ господъ, обладавшихъ, кромѣ орлинаго взгляда, еще духомъ наблюдательности, почувствовалъ расположеніе отдать должную справедливость чепчикамъ и остановился передъ окномъ изъ цѣльнаго богемскаго стекла, драпированнымъ богатою занавѣсью; однако, рѣшившись наконецъ взглянуть хотя на нѣкоторыя изъ чудесъ Невскаго-Проспекта, онъ при этомъ случаѣ вполнѣ обнаружилъ особенность своего взгляда на предметы: этотъ взглядъ былъ обращень не на батистовыя издѣлія по последнему парижскому фасону, сіявшія передъ глазами изумлённыхъ прохожихъ солнечною бѣлизною, а дальше, въ самую глубь магазина, гдѣ мелькали красивыя головки швей, о которыхъ нельзя даже сказать, что онѣ были хороши какъ на подборъ: они дѣйствительно были подобраны съ строгимъ, эстетическимъ вкусомъ модистки, и на нихъ только мимоходомъ посматривали другіе люди, хорошо знающіе скромность и приличіе, долженствующій быть неотъемлемыми качествами всякаго благовоспитаннаго человѣка, особливо на ту пору, когда благовоспитанныя человѣкъ идетъ по солнечной сторонъ Невскаго-Проспекта.

Продолжая свои наблюденія, господа съ орлинымъ взглядомъ заметили, что человѣкъ, остановившійся передъ моднымъ магазиномъ, смотрилъ на обитательницъ его съ такимъ явнымъ сочувстаемъ, какъ-будто онѣ были новѣйшія заграничныя произведенія, только-что полученныя съ послѣднимъ пароходомъ. Далѣе, замѣтили, что некоторыя поникшія къ рукоделью головки вдругъ обратились къ окну, привлеченныя, вѣроятно, магнитическою силою дерзкой мысли человѣка, на нихъ глядѣвшаго; но его уже не было у окна въ это магнетическое мгновѣніѣ: онъ шелъ далѣе по Невскому съ прежнею разсѣянностью, и улыбки, имъ вызванныя, были равнодушно встречены обыкновенною кухаркою, которая возвращалась съ Сѣнной, съ запасомъ провизіи для своего хозяина, маленькаго пишущаго человека и притомъ ростовщика, составляя грешный планъ покупки изъ хозяйскаго грѣшнаго рубля на копеечку цикорія, на три копеечки настоящаго кофейку, да на двѣ съ половиною копеечки сахарку, для тайнаго удовлетворенія своему собственному сластолюбію. Но здѣсь, на Невскомъ, особливо у моднаго магазина, кухарка была невольно отвлечена отъ сурово" кухонной существенности къ сладостнымъ мечтамъ о чепчикѣ, о пелеринкѣ, и къ смутному воспоминанію о томъ давно-исчезнувшемѣ времени, когда она была не старою кухаркою, а молодою красивою белошвѣйкою въ такомъ же богатомъ магазине, когда сама мадамъ брала ее съ собою на елагинское гулянье, когда мадамъ поручала ей развозить въ великолѣпныхъ каретахъ дорогіе наряды петербургскимъ барынямъ, и барыни любовались нарядами, а мужья барынь, очень-хорошіе господа, любовались ею; когда, однимъ летнимъ вечеромъ, сѣла она въ дорожпую карету безъ картонки и счета, и въ той карете повезли ее по Петергофской-Дорогѣ въ хорошенькій барскій домикъ на морскомъ берегу, и стала она сама почти-настоящею барынею, имѣла въ свосмъ распоряженіи двухъ горничныхъ, съ неограниченною властью щипать и прогонять ихъ… а въ Петербургѣ-то привелось ей воротиться не барынею, не въ каретѣ и не тою вовсе дорогою: грѣхъ ли какой попуталъ, или такъ просто сама была глупа-молода, только въ Петербургъ пріѣхала она не въ каретѣ, а въ чухонской таратайкѣ, черезъ шлюшинскую заставу. Сострадательный Чухонецъ привезъ ее прямо на Сѣнную-Площадь: тамъ продалъ онъ свой картофель и отправился въ лабазъ, чтобъ купить ржаной муки, да по дорогъ зашелъ въ «съѣстное заведеніе» и уже не купилъ ржаной муки, а только угостился въ мѣру, и подчаска, своего троюроднаго брата, угостилъ ливонскимъ картофельнымъ напиткомъ, потомъ пришелъ въ счастливое состояніе, легъ въ своей таратайкѣ, по національному чухонскому обычаю, лицомъ къ ея кузову, а тыломъ къ небу, затянулъ унылую пѣсню и поѣхалъ-себя въ свою деревню, — а она, сердечная, такъ на Сѣнной и осталась, на долгое время осталась, пока не состарилась вовсе: тогда уже въ качествѣ пожилой женщины съ доброю нравственностью, знающей домашнее хозяйство, поступила она на мѣсто къ одному хорошему человѣку и ростовщику, въ-послѣдствіи оказавшемуся тоже мерзавцемъ, всюду искавшему себѣ скромную особу женскаго пола для двухъ различныхъ должностей — хозяйки и служанки.

Когда человѣкъ, остановившійся-было передъ окномъ моднаго магазипа, отправился далѣе, все объяснилось для господъ, прибывшихъ на Невскій съ особенною цѣлью: они съ праведнымъ негодованіемъ убѣдились, что юноша тихій и скромный, имѣющій замѣчательную физіономію, но неимѣющій гороховаго или синяго пальто, въ наше время вовсе не замѣчается на Невскомъ-Проспектѣ; что, напротивъ, рѣшительное пренебреженіе правилъ скромности и доброй нравственности, подобно этому безсовѣстному человеку и господину, бросается въ глаза и обращаетъ на себя общее вниманіе, и что, наконецъ, все орлиное во взглядъ, все глубоковыразительное въ физіономіи ничего не значитъ передъ рублями, которые даютъ человѣку право останавливаться передъ моднымъ магазиномъ, вызывать улыбку сочувствія и безсовѣстно предоставлять ее проходящей кухаркѣ. Что касается собственно этого самонадѣяннаго человѣка и господина, стало очевидно, что онъ здѣсь, на Невскомъ, не гуляетъ, а только бродитъ и скучаетъ, что онъ способенъ зайдти во всякій магазинъ, а теперь, можетъ-быть, идетъ себя къ Излеру обѣдать, позавтракавъ гдѣ-нибудь тамъ на биржъ даже устрицъ и прочаго, да и обѣдать, пожалуй, не станетъ, еще доктору пожалуется, что аппетитъ у него совсѣмъ пропалъ, а докторъ, мужъ ученый, прославленный чудесами въ исцѣленіи людей, страждущихъ сытостью, пропишетъ ему лекарство — верховую ѣзду, да ванны на искусственныхъ водахъ, и докторъ-исцѣлитель получить отъ признательнаго паціента щедрое возмездіе за визитъ, — все, выходить, потому, что человѣкъ, имѣющій несомнѣнные рубли, позавтракавъ плотно у Смурова, не можетъ пообѣдать у Излера.

По-видимому, посторонніе наблюдатели не ошиблись въ своемъ предположеніи о человѣкѣ, замѣченномъ ими у окна моднаго магазина въ смѣломъ и къ далёкимъ заключеніямъ ведущемъ положеніи: удостоивъ заглянуть мимоходомъ еще въ нѣкоторые магазины, онъ вошелъ наконецъ въ ресторанъ Излера, у котораго стояла его соблазнительная коляска.

Тамъ, по случаю лѣтняго времени, были большею частью одни постоянные обыватели кандитерскихъ, встрѣчаемые въ нихъ во всякое время гола, во всякую пору дня.

Былъ человѣкъ весьма-почтенной наружности, похожій отчасти на вѣшалку для символическихъ представителей всевозможныхъ, даже и вовсe-незозможныхъ доблестей. Онъ приходилъ сюда съ незапамятныхъ временъ ежедневно въ три часа по-полудни, собиралъ вокругъ себя, по преимуществу своей почтенной наружности, всѣ газеты и прочитывалъ до полуночи только одну изъ нихъ.

Былъ другой менѣе почтенный, даже можно сказать — обыкновенный маленькій, безвинно-пострадавшій человѣкъ: тотъ читалъ только оффиціяльныя вѣдомости, и въ вѣдомостяхъ одни производства и увольненія. Его въ-особенности занимали увольненія, и если между ними встрѣчалось такое, которое произошло какъ-будто бы почему-то иному, а вовсе не по разстроенному здоровью увольняемой особы, онъ записывалъ въ своемъ бумажникѣ имя замечательной особы, такимъ особеннымъ образомъ переставшей приносить пользу отечеству, и подчеркивалъ это имя въ вѣдомостяхъ, чтобъ оно не пропало какъ-нибудь для читателя разсѣяннаго. И много такихъ именъ было записано имъ въ своемъ бумажникѣ, и казалось, это занятіе было для него пріятнымъ, дѣльнымъ занятіемъ, даже какъ-будто радовался и счастливъ былъ онъ маленькій, безвинно пострадавшій человѣкъ, когда находилъ что записывать и подчеркивать.

Былъ наконецъ еще человѣкъ внимательный ко всему происходящему въ кандитерской, человѣкъ съ тонкимъ слухомъ и съ однимъ, но очень-зоркимъ глазомъ. Люди осторожные и проницательные считали его, въ нѣкоторомъ смыслѣ, опаснымъ человѣкомъ…

Когда человѣкъ, обратившій на себя вниманіе пѣшеходовъ Невскаго-Проспекта, вошелъ въ кафе, постоянные его обыватели, оставивъ чтеніе газетъ, взглянули на него съ уваженіемъ и проводили его заботливымъ взоромъ до отдаленной комнаты, изъ которой слышались нетерпѣливыя восклицанія. Когда онъ скрылся, господинъ почтенной наружности сказалъ господину съ однимъ глазомъ:

— Это — Наревскій!

— Я его знаю.

— Голова, не правда ли?

— О! государственный человѣкъ! Вы говорили съ нимъ?

— Какъ же! случалось, не разъ; да что! словами забросаетъ. Не знаешь что отвѣчать, чѣмъ возражать. Голова!

— А коляска, вы замѣтили, какая у него коляска? спросилъ господинъ Опасный, глядя въ окно на роскошный экипажъ Наревскаго.

— По коляскѣ-то я и сужу, что за человѣкъ этотъ Наревскій, отвѣчалъ Почтенный.

— А говорятъ, замѣтилъ безвинно-пострадавшій: — говорятъ, что еще недавно такимъ бѣднякомъ жилъ, стихи что ли писалъ, или машину какую-то изобрѣталъ, а теперь… странно!

— Нисколько не странно: человѣкъ даровитый, боролся съ обстоятельствами — ну, и поборолъ; а какъ поборолъ, знаете, обстоятельства, такъ вотъ оно и явилось все: коляска и обиды!

— А!…

Между-тѣмъ, въ особой комнатѣ ресторана шелъ веселый обѣдъ. Передковичъ, наслѣдникъ Ватрушкинъ, мужъ Аделанды Прокофьевны, господинъ Вассерманъ, изящный господинъ Пжеходзѣцкій и господинъ Наревскій услаждались гастрономическими произведеніями французской кухни и французскихъ виноградниковъ.

Всѣ эти лица находились теперь въ счастливомъ состояніи, независимо отъ благодатнаго содѣйствія этому счастію со стороны лафита.

Передковичъ открылъ на Невскомъ-Просneктѣ злополучнаго и ничего-неподозрѣвающаго портнаго.

Наслѣдникъ Ватрушкинъ удостовѣрился отъ доктора, что тятенька не выдержитъ больше ни одной кулебяки, ни одной тарелки ботвинья, а отъ тятеньки удостовѣрился, что живой человѣкъ про живое и думаетъ, а на жизнь и на смерть воля Божія, а не докторская и не нѣмецкая, — словомъ, тятенька, самъ того не вѣдая, осуществилъ въ своей персонѣ извѣстный стихъ:

Твоя стихія — ѣсть и пить;

Ты докторовъ не любишь слушать:

Ты ѣшь затѣмъ, чтобъ больше жить,

Живешь затѣмъ, чтобъ больше кушать.

Вассерманъ купилъ и перепродалъ на аукціонъ Іуду Искаріотскаго за роковую цѣну — тридцать сребренниковъ, достаточныхъ для вечерней прогулки по Невскому.

Изящный господинъ Пжеходзѣцкій изъяснился Наревскому въ любви, признался, что онъ не понялъ его въ то время, когда старался доставить ему мѣсто въ нѣкоторомъ полезномъ обществу учрежденіи, долговымъ отдѣленіемъ называемомъ, и въ заключеніе расцаловалъ его со слезами и назвалъ «братикомъ».

Наревскій избавился отъ двенадцати лихорадокъ, вѣроятно съ помощію спасительнаго заговора, присланнаго ему попечительнымъ папенькою и пользующаго также отъ запоя. Цѣлый годъ провелъ онъ въ ученыхъ занятіяхъ въ какой-то дальней деревнѣ, а теперь, возвратившись въ Петербургъ, вспомнилъ пріятелей, ужасавшихъ его звонкомъ въ квартиръ Мины Ивановны-хозяйки.

— Скажи мнѣ, братику, спросилъ Пжеходзѣцкій, безъ всякаго уже коварнаго умысла: — скажи мнѣ, не видадъ ли ты баронессы Штокфишъ, съ которою я тебя, помнишь, шутя познакомилъ годъ тому въ деревнѣ Наболотной? Я въ то время-не зналъ, на что рѣшиться, кого предпочесть, а говорили, что Иванъ Леопольдовичъ человѣкъ съ вѣсомъ и состояніемъ и Мина Ивановна съ приданымъ. Оказалось, что пустяки: Иванъ Лепольдовичъ такъ одно только заглавіе, и Мина Ивановна тоже заглавіе, а что… баронесса? Ты не видалъ баронессы послѣ того?

— Видѣлъ… и бываю у нея… иногда… А что?

— Да такъ… говоритъ, что она очень-богата. Я когда-то ухаживалъ за нею, пока не разссорился изъ-за Мины Ивановны. Далибукъ, я такъ и думалъ тогда, что женюсь на Минѣ Ивановнѣ. А, можетъ-быть, счастье было въ моихъ рукахъ… хоть бы ты, братику, воспользовался. Жаль, что ты не воспользовался!

Послѣ обѣда, Наревскій не изволилъ идти пѣшкомъ по Невскому, а сѣлъ въ коляску, велѣлъ кучеру везти его «куда-нибудь» и предался сладостной дремотѣ, качаемый легкою зыбью экипажа.

— Право, жизнь имѣетъ-таки кое-какія пріятности, думалъ онъ, для споспѣшествованія пищеваренію: — имѣетъ, имѣетъ; обѣды, коляска, лафитъ, рубли, любовь… уу, и любовь тоже — только ненадобно требовать ни отъ жизни, ни отъ любви, ни отъ человѣка иной сущности, кромѣ скверной сущности гнилаго орѣха. Все это, значитъ, должно судить по красивой формѣ, по изящнымъ проявленіямъ, по затѣйливымѣ заглавіямъ… все въ мірѣ походить на книги, тиснутыя съ политипажами, пробѣлами, стихами, остроуміемъ, опечатками и отсутствіемъ живой сущности… То же… какъ взглянешь… какъ взглянешь, чортъ возьми… съ трепетомъ… на иныя ходячія и разъѣзжающія по Невскому живыя книги, въ раззолоченномь переплетѣ, съ великолѣпными заглавіями, такъ и кажется, что тутъ-то и заключается микрокосмъ… но не смотри дальше: любуйся оберткою, виньеткою, читай заглавіе отлично-обдуманно сочиненное, внушающее несбыточныя ожиданія, а не увлекайся переплетомъ, не заглядывай въ эту иллюстрованную книгу дальше Первой страницы, не трудись проникать въ содержаніе, искать сущности, обѣщаемой заглавіемъ — пустой, неблагодарный трудъ! Оно, заглавіе то, все прикрываетъ и облекаетъ болѣе или менѣе красивою и заманчивою ложью… Такъ вотъ, если подумаешь хорошенько обо всѣхъ экипажахъ, о радостяхъ, обидахъ и стремленіяхъ, о лживости и пустотѣ всего этого, то и прійдешь все-таки къ тому же заключенію, которое вывелось изъ противоположныхъ началъ, къ тому, что… Э! что тамъ?…

— Пріѣхали-съ.

— Куда?

— Къ баронессѣ-съ.

— Къ баронессѣ!… все-таки прійдешь, или пріѣдешь къ тому заключенію, что прескучная отвлеченность — эта жизнь человъческая!

Я. БУТКОВЪ.

"Отечественыыя Записки", № 9, 1847