1915
правитьI.
правитьСтарикъ Силантій Кряжовъ болѣлъ довольно распространеннымъ недугомъ, именно, жаждой власти. У него все было: домъ — полная чаша, сыновья вышли на выдѣлъ и жили ладно, дочери выданы замужъ въ хорошія семьи, самъ еще былъ въ полной порѣ. Однимъ словомъ, живи и радуйся. Однообщественники его уважали, но почему-то не выбирали Кряжова въ волостное начальство, хотя онъ уже давно состоялъ въ «волостныхъ старичкахъ». Это его обижало.
— Боятся, что я ихъ всѣхъ подтяну, — утѣшалъ онъ себя. — И подтянулъ бы вотъ какъ… Сдѣлай милость. У меня бы не то было, какъ у Парфена Семеныча. Хоша онъ, Парфенъ-то Семенычъ, самъ же всѣмъ кланяется. Главное, всего боится человѣкъ и передъ всякимъ начальствомъ ужомъ ползетъ. А того не понимаетъ, что надо бояться-то того человѣка, который тебя боится…
Однообщественники, дѣйствительно, побаивались Силантія, какъ человѣка строгаго и «ндравнаго», на котораго «какъ взглянетъ». Каждый разъ при выборѣ новаго старшины или старосты они все-таки считали нужнымъ обратиться къ нему.
— Ужъ ты, Силантій Ефтифеичъ, послужи міру-то… Заступа наша будешь передъ начальствомъ. Мы бы за тобой, какъ тараканы за печкой, жили.
— Нѣтъ, братцы, поищите кого-нибудь поумнѣе меня, — отнѣкивался Силантій такъ же притворно. — Гдѣ ужъ мнѣ, неграмотному. Тутъ надо человѣка такого, чтобы онъ вездѣ могъ обернуться — и передъ начальствомъ и передъ обществомъ. Лучше Парфена Семеныча не сыскать. Будемъ его просить. Онъ грамотный.
Парфенъ Семенычъ тоже былъ достаточный мужикъ, но власти совсѣмъ не желалъ и до смерти боялся всякаго начальства, хотя по слабости характера и принималъ бразды правленія. У себя въ волости онъ былъ послѣднимъ человѣкомъ, и писарь Кесаревъ прямо помыкалъ имъ, какъ своимъ подручнымъ. Парфенъ Семенычъ только испуганно отдувался и подписывалъ все, что писарь ему ни подсовывалъ. Село Горки, стоявшее на р. Исети, было большое, дворовъ на пятьсотъ, и хлопотъ волостному правленію было по горло. Да и народъ бойкій, непокладистый, съ которымъ надо было смотрѣть въ оба.
Однако Силантій Кряжовъ все-таки въ концѣ концовъ попалъ въ старшины, несмотря на притворное нежеланіе быть начальствомъ. Да и Парфенъ Семенычъ наотрѣзъ отказался, ссылаясь на свою старость и старческіе недуги. Но Силантій попалъ въ старшины въ недобрый часъ, именно въ недородъ, — его выбрали ранней весной, а тутъ сейчасъ и недородъ, который охватилъ все Зауралье. Всходы были плохіе, весна стояла холодная, а потомъ навалилась засуха — едва собрали сѣмена. Маломочные мужички сразу пріуныли и еще въ концѣ лѣта начали продавать лишнюю скотину, какъ жеребятъ и телятъ. Осень наступила грозная, а впереди долгая сибирская зима, у которой, по мужицкой поговоркѣ, брюхо велико. Много пришлось Силантію биться съ податями, и онъ не разъ покаялся въ своемъ старшинствѣ, обвиняя во всемъ хитраго Парфена Семеныча, уплевшаго ноги въ самый разъ.
— Зарѣзалъ онъ меня безъ ножа… — ругался Силантій, точно его счастливый предшественникъ могъ знать о недородѣ впередъ. — Вотъ какъ подвелъ, въ самый разъ. Да и писарь Кесаревъ хорошъ… Вотъ тебѣ и «послужи міру»!
Какъ ни старался Силантій, какую строгость ни напускалъ, а податей собрать не могъ. Сразу выросла громадная недоимка, и земскій начальникъ только качалъ головой, приговаривая:
— Какъ же при прежнемъ старшинѣ этого не было?
Зима была ужасная. Мало своей горкинской нужды, такъ изъ сосѣднихъ деревень тянулись безъ конца голодные и холодные люди, искавшіе неизвѣстной работы. Бѣда обошла со всѣхъ сторонъ. Положимъ, у самого Кряжова и его сыновей были кой-какіе запасы, но и имъ приходилось туго. Тоже пришлось и скотину продавать, и солому съ крышъ снимать на кормъ, и урѣзывать себя во всемъ. До новаго урожая далеко, хоть самого себя съѣшь. Бабы ходили обозленныя, ребятишки ревѣли съ голода, мужики опустили руки. Нечего говорить, что годовые праздники прошли тихо, а свадебъ почти совсѣмъ не было. Громадное село точно замерло.
— Что же это такое будетъ? — опрашивали всѣ другъ друга.
А тутъ еще дурачокъ Мишка ходитъ по всему селу и кричитъ:
— Пейте воду, мужички и бабы… Охъ, скусна водица!.. И хлѣба не надо, какъ водицы напьешься.
— Это онъ дождливое лѣто накликаетъ, — судачили бабы, угнетенно вздыхая. — Божій человѣкъ, ему открыто…
Особенно тяжело достался всѣмъ Великій постъ, и близившійся Свѣтлый праздникъ никого не радовалъ. Какой ужъ тутъ праздникъ, когда всѣ съ голода пухнутъ. Даже въ избѣ Силантія не было веселой предпраздничной суеты, и его жена, старуха Авдевна, ворчала походя, что и того нѣтъ и этого нѣтъ. Коровы точно сговорились и не давали молока, голодныя куры не хотѣли нести яицъ, и т. д.
— Ну, что дѣлать, какъ-нибудь обернемся, — говорилъ ей Силантій. — Ты подумай, что другимъ-то похуже нашего еще придется…
А тутъ еще бѣда. Дѣло было на Страстной, передъ Свѣтлымъ праздникомъ. Приходитъ Силантій изъ волости сердитый, только хотѣлъ раздѣваться, какъ Авдевна заговорила:
— За рѣкой бродяжки объявились…
— Н-но-о?!..
Старшина даже сѣлъ на лавку, какъ былъ.
— Ребята видѣли… — не унималась Авдевна.
— Зря что-нибудь бабы болтаютъ… Мерещится у нихъ въ глазахъ. Рано еще бродягамъ…
— Вотъ тебѣ и рано… На покосѣ у Спирьки ихъ видѣли. Въ покосной избушкѣ живутъ…
Это извѣстіе ошеломило Силантія. Помилуйте, только вотъ этого еще недоставало… По закону надо ловить бродягъ, а потомъ представить по начальству въ станъ. Да еще вези ихъ въ самую распутицу, когда ни на полозѣ ни на колесѣ не проѣдешь, да еще подъ самый праздникъ. Какія теперь подводы въ деревнѣ, — лошаденки всѣ изморились, еле на ногахъ стоятъ. У старшины всѣ эти мысли промелькнули въ головѣ съ быстротой птицы, и онъ крѣпко выругался.
— Да ихъ надо въ колья, проклятыхъ!.. Чтобы и другимъ неповадно было шляться…
Потомъ у него явилось другое соображеніе, которое еще болѣе его обозлило. Почему бродяги именно въ Горки пришли? Развѣ не стало по Исети другихъ селъ и деревень? Нѣтъ, на-зло лѣзутъ въ Горки. Силантію начало казаться, что бродяги именно ему, Силантію, хотѣли устроить непріятность. Вотъ и пришли прямо подъ Христовъ день. И времечко выбрали, идолы!
— Вотъ что, Авдевна, — заговорилъ онъ, продолжая соображать и такъ и этакъ. — Да, такъ ты тово… вообще… Ежели другія бабы, значитъ, учнутъ высказывать касаемо бродягъ, ты и цыкни на нихъ. Какіе, молъ, вамъ бродяги дались? Ужъ вотъ, молъ, старшина-то мой вамъ такихъ бродягъ покажетъ… да… И ребятамъ пригрози… Понимаешь? А я какъ быдто ничего не знаю… Да, не знаю ничего — и конецъ тому дѣлу. Можетъ, они, бродяги эти самые, передохнутъ въ избушкѣ у Спирьки да и уйдутъ своей дорогой дальше, куда имъ слѣдуетъ итти…
Авдевна видѣла, что мужъ безпокоится, и замѣтила:
— Чтой-то, Сплантій, ты остребенился такъ? Мало ли бродягъ по Исети шло и въ прежніе годы, при другихъ старшинахъ! Не впервой имъ итти.
— То-то вотъ: при другихъ старшинахъ, — озлился Силантій еще больше, теперь ужъ на жену. — Баба такъ баба и есть, ничего не понимаетъ. При другихъ-то старшинахъ другіе и законы были, а теперь опять другой законъ. Прежде-то бродяги вольной волей шли, а поймаютъ его, ну, на окружный судъ, а окружный судъ и приговариваетъ всѣхъ непомнящихъ родства въ не столь отдаленныя мѣста. Ну, значитъ, въ Западную Сибирь… Поняла?
— Охъ, какъ есть ничего не понимаю, Силантій Ефтифеичъ… Гдѣ ужъ старой бабѣ да еще понимать.
— Ну, и вышла ты круглая дура… Понимаешь: прежде-то бродяжку ссыльно-поселенцемъ сошлютъ и недалеко, а теперь его отсылаютъ прямо на каторгу, на Соколинъ-островъ, чтобы онъ тамъ припомнилъ свою-то фамилію. Теперь вотъ какъ строго съ бродягами, не дай Богъ… Наотвѣчаешься за нихъ предъ начальствомъ. Какъ? почему? по какой-такой притчинѣ? Охъ, грѣха куча!.. А тутъ бабы рты свои разинули: «Бродяги… Бродяги! Ребята видѣли на покосѣ»… Ужъ я покажу этимъ самымъ бабамъ!..
Силантій долго волновался и всячески ругалъ свою старуху, точно она привела бродягъ. Авдевна даже ушла изъ избы, чтобы поплакать въ сѣнцахъ. Совсѣмъ сбѣсился старикъ, на стѣну лѣзетъ…
II.
правитьВъ теченіе нѣсколькихъ дней старшина Силантій совершенно измучился. Нейдутъ съ ума бродяги и кончено. Даже во снѣ ихъ видѣлъ. Какъ есть каторжные и на него пальцами тычутъ. А тутъ все село, какъ пчелиный улей, такъ и гудитъ о бродягахъ. Когда лысый и беззубый волостной коморникъ Сергѣичъ заикнулся-было о бродягахъ, старшина даже затопалъ на старика ногами:
— Какіе тамъ бродяги, старый чортъ?! Выжили вы всѣ изъ ума, вотъ вамъ и мерещатся бродяги… Я вамъ пок-кажу!..
Писарь Кесаревъ, сдержанный чахоточный субъектъ, привыкъ къ проявленіямъ гнѣва своего начальства и писалъ какую-то бумагу, склонивъ голову на бокъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Тогда старшина накинулся на него:
— А ты чего смотришь? Вмѣстѣ отвѣчать-то будемъ…
— Люди болтаютъ, всѣмъ ротъ не закроешь, — спокойно отвѣтилъ Кесаревъ, не оставляя работы.
— Вотъ всѣ вы такъ-то, обормоты!.. А я за всѣхъ отвѣчай, за всю округу… Охъ, согрѣшилъ я за чужіе грѣхи! Выйду изъ старшинъ, и дѣлайте, какъ знаете!.. Будетъ, наслужился. Пусть другіе потянутъ лямку…
Старшина долго бунтовалъ и ругалъ всѣхъ односельчанъ, которые подводятъ его на каждомъ шагу. Почему при Парфенѣ не было недорода? Лѣнятся, Бога забыли, начальство не уважаютъ, — вотъ тебѣ и недородъ. А тутъ еще бродяги. Пошевели ихъ, а они все село и спалятъ. Народъ отчаянный, имъ все равно — семь бѣдъ, одинъ отвѣтъ. А свои-то еще похуже чужихъ. Тотъ же старый чортъ Сергѣичъ или писарь Кесаревъ, имъ и горюшка мало, — старшина, молъ, за все отвѣтитъ, ежели что. Охъ, только и народецъ!..
Когда гдѣ-нибудь Силантій слышалъ слово «бродяги», то сейчасъ же дѣлалъ видъ, что ничего не слышитъ, или уходилъ. Мало ли что зря народъ болтаетъ… Авдевна слышала отъ бабъ, что бродягъ въ избушкѣ набралось человѣкъ двѣнадцать.
— Молчи, молчи, ты, ради Христа! — накидывался на нее мужъ чуть не съ кулаками. — Что я тебѣ говорилъ… а? Ахъ, ты, Господи… Родная жена петлю на шею надѣваетъ…
— Что же, я ничего, Силантій Ефтифеичъ… Ежели бабы…
— Убью!.. слышишь? — неистовствовалъ старшина. — Пальцемъ я тебя, кажется, не трогивалъ, а теперь на мелкія части разорву. Вотъ тебѣ мой сказъ…
Потомъ Силаптій придумалъ штуку, чтобы отвести всѣмъ болтунамъ глаза. Онъ самъ началъ разспрашивать о бродягахъ и съ улыбкой говорилъ:
— Ушли всѣ… Мнѣ вѣрный человѣкъ сказывалъ. Да… Отдохнули и ушли вверхъ но Исети… Видѣли ихъ мужички…
Эта выдумка подѣйствовала лучше всего. Начинавшіе волноваться мужики сразу успокоились. Ужъ ежели старшина Силаптій говоритъ, — значитъ, дѣйствительно, бродяги ушли. Не будетъ же онъ на свою голову болтать. Мужикъ сурьезный, обстоятельный… И въ самомъ-то дѣлѣ, что имъ дѣлать-то здѣсь, этимъ самымъ бродягамъ? Мужичкамъ самимъ ѣсть нечего, а тутъ цѣлыхъ двѣнадцать ртовъ. Ну, посмотрѣли на чужой голодъ и ушли. Дѣло было ясно, какъ день.
III.
правитьНаступилъ и праздникъ. Въ Христовскую заутреню церковь въ Горкахъ всегда была полна. Такъ было и нынче. Народъ съѣхался изъ сосѣднихъ деревень. Но на лицахъ не было праздничнаго веселья, и праздникъ не походилъ на праздникъ. Особенно унылый видъ имѣли женщины, истощенныя, блѣдныя, точно придавленныя страшной домашней работой, которая не оставляла и въ праздникъ. По наружному виду все было, какъ и всегда: староста Акинѳій продавалъ за своимъ прилавкомъ свѣчи, писарь Кесаревъ подпѣвалъ жиденькимъ чахоточнымъ теноркомъ псаломщику, дурачокъ Мишка, стоялъ спереди всѣхъ и торопливо откладывалъ земные поклоны. Старшина Силантій стоялъ на своемъ мѣстѣ у праваго клироса и никакъ не могъ попасть въ праздничное настроеніе. Онъ откладывалъ широкіе кресты, вздыхалъ и думалъ все время о голодномъ лѣтѣ. Какъ-то обсѣются мужички, какъ-то подымутся о ими, когда высыплетъ первая весенняя зелень, на которую можно будетъ выгнать изголодавшуюся за зиму скотину. А если весна издастся засушливая и холодная, а лѣто будетъ сырое, — охъ, трудно поправляться, какъ ни поверни. Вчера пріѣзжалъ земскій фельдшеръ и разсказывалъ въ волости, что по деревнямъ пошла какая-то новая болѣзнь — цынга, а ребятишки мрутъ, какъ мухи.
Заутреня была въ половинѣ, когда сквозь толпу протолкался лысый волостной сторожъ Сергѣичъ и дернулъ старшину за рукавъ.
— Чего тамъ? — сурово спросилъ Силантій, недовольный, что его безпокоятъ уже совсѣмъ не во-время.
— Силантій Ефтифеичъ, бродяги-то въ волость пришли… — шепталъ Сергіичъ. — Я въ окно едва выскочилъ… Какъ разъ подожгутъ или что сдѣлаютъ…
— Н-ноо?!.. — изумился Силантій, но сообразилъ, что не нужно булгачить народъ, и сказалъ Сергѣичу: — Ты, смотри, не болтай зря… я ужо сейчасъ самъ пойду.
Выходя изъ церкви, Силантій позвалъ съ собой надежныхъ мужиковъ человѣкъ десять и объяснилъ имъ, въ чемъ дѣло. Надежные мужики выслушали, почесали въ затылкахъ и рѣшили, что дѣло выходитъ совсѣмъ особенное.
— А много ихъ? — спрашивалъ старшина Сергѣича.
— Едва я убѣгъ чрезъ окно… Болтали ребята, что человѣкъ двѣнадцать ихъ въ избушкѣ живетъ, ну, значитъ, всѣ двѣнадцать и пришли.
У всѣхъ явилась мысль, что эти двѣнадцать бродягъ или село подпалятъ, или кого попало ножомъ полыхнутъ. Имъ вѣдь все равно.
Старшина, какъ начальство, шелъ къ волости впереди и оглядывался по сторонамъ, точно боялся какой засады. Мужики сбились въ одну кучу и подтянули кушаки на всякій случай. Волость стояла недалеко отъ церкви, и всѣхъ удивляла дерзость бродягъ. Придушили бы Сергѣича, разбили сундукъ съ мірскими деньгами и поминай какъ звали.
— Надо, мужички, съ опаской… — шопотомъ проговорилъ Силантій, когда они были уже совсѣмъ близко. — Подходите съ трехъ сторонъ да съ опаской… Эхъ, оборонки ни у кого нѣтъ, а то неровенъ часъ…
Силантій начиналъ трусить и нѣсколько разъ поводилъ плечами, какъ дѣлаютъ борцы, когда хотятъ вступить въ рукопашную. По его совѣту мужики раздѣлились на три кучки и осторожно начали подходить къ волости, стоявшей на углу. Трое перелѣзли черезъ прясло (изгородь) въ огородъ, чтобы отрѣзать отступленіе врагу.
— Вонъ онъ… — шепнулъ Сергѣичъ, дергая Силантія за рукавъ и указывая рукой на волостное крылечко, гдѣ смутно обрисовалась сидѣвшая неподвижно человѣческая фигура. — Это, надо полагать, ихній сторожъ, а остальные грабятъ волость…
Не подходя нѣсколькихъ шаговъ, Силантій крикнулъ:
— Эй, кто тамъ?!..
Фигура оставалась неподвижной.
— Эй, ты, чего тутъ сидишь? — крикнулъ Сергѣичъ, набираясь храбрости. — Какой человѣкъ?
Фигура сдѣлала попытку подняться, но сейчасъ же опустилась на прежнее мѣсто.
«Притворяется, шельмецъ…» — подумалъ Силантій, поводя могучими плечами.
Такъ какъ виднѣлась всего одна фигура, то мужички пріободрились и подошли совсѣмъ близко.
— Сергѣичъ, бери его за шиворотъ! — командовалъ Силантій уже тономъ настоящаго начальства. — Этакъ всякій придетъ и будетъ по ночамъ сидѣть на крыльцѣ у волости… Эй, ты, обормотъ… Сергѣичъ, бери его!.. Братцы, ны тово… значитъ, вообче… Эй, ты, не прикидывайся глухимъ!..
Силантій и Сергѣичъ разомъ бросились на сидѣвшую неподвижно фигуру.
— Руки держи… руки!.. — хрипѣлъ Силантій, наваливаясь всѣмъ своимъ могучимъ тѣломъ на бродягу, не выказывавшаго ни малѣйшихъ знаковъ сопротивленія. — Мужички, крутите ему руки. Не уйдешь, братъ!..
Волостное правленіе было заперто изнутри, и Сергѣичу пришлось лѣзть туда чрезъ открытое окно. Онъ былъ увѣренъ, что остальные бродяги засѣли тамъ и что его сейчасъ же прикончатъ. Но ничего не подѣлаешь, ежели служба, да и начальство приказываетъ. Перекрестившись, старикъ полѣзъ въ окно и черезъ нѣсколько секундъ отворилъ входныя двери.
— Ну что? — спрашивалъ Силантій, сидѣвшій на бродягѣ верхомъ.
— Не иначе дѣло, что всѣ убѣжали… — смущенно объяснялъ Сергѣичъ, почесывая въ затылкѣ.
— Сейчасъ убѣжали?
— Я кто ихъ знаетъ… Можетъ, и сейчасъ. У вора сто дорогъ…
Силантій слѣзъ съ бродяги, тоже почесалъ въ затылкѣ и проговорилъ:
— Поблазнило тебѣ, старому чорту, вотъ и все…
— А окно-то почему открытымъ осталось?
— Да вѣдь ты же самъ его открылъ… Ахъ, хрѣнъ, старый хрѣнъ!..
Связаннаго бродягу ввели въ волость и зажгли свѣчу. Бродяга оказался мужикомъ среднихъ лѣтъ, съ рѣдкой черной бородкой и землистымъ цвѣтомъ лица. Онъ съ какой-то тупой покорностью смотрѣлъ въ уголъ и молчалъ Одѣтъ онъ былъ въ крестьянскій рваный зипунъ и въ разношенные сибирскіе «коты» — низкіе башмаки съ оторочкой.
— Гдѣ другіе-то? — строго спрашивалъ Силантій.
— Какіе другіе? — глухо отозвался бродяга, стараясь поправить тугг связанные на спинѣ локти.
— А ты не притворяйся… Сколько васъ въ избушкѣ жило?
— Всѣ тутъ… — отвѣтилъ бродяга тѣмъ же тономъ.
Обходившіе волость мужики, собрались кругомъ бродяги и осматривали его, какъ пойманнаго звѣря. Силантій успокоился и старался не смотрѣть на Сергѣича, который со страха напугалъ всѣхъ. Старшинѣ сдѣлалось немного совѣстно. Мужики тоже замѣтно были смущены.
— Та-акъ… — тянулъ Силантій. — А какъ тебя зовутъ?
— Красное-Яичко… — отвѣтилъ бродяга совершенно спокойно.
Мужики переглянулись, а Силантій сердито проворчалъ:
— Въ самый разъ красное яичко… Ахъ, ты, горе лыковое! Изъ непомнящихъ родства? Сергѣичъ, сбѣгай-ка за Кесаревымъ… Надо намъ записать по формѣ непомнящаго. Красное-Яичко… тоже и скажетъ!.. Хорошая, надо полагать, курица снесла, да высидѣть не сумѣла.
Когда пришелъ изъ церкви Кесаревъ, было сдѣлано все, что слѣдовало по закону, и Красное-Яичко очутился въ кутузкѣ.
— Дда-а… вообче… — тянулъ Силантій, почесывая въ затылкѣ. — Вотъ мы жалимся на свой недородъ… дда-а… Туго приходится, это точно… Господь, милуя, наказываетъ… А вотъ какъ онъ-то? Привезутъ его на Соколинъ-островъ, можетъ, отсыплютъ плетей, на — носи, не потеряй.
— Дальше, гритъ, солнышка не сошлютъ, — сообщилъ Сергѣичъ, садившій бродягу въ кутузку. — Отощалъ, гритъ… Прежде, гритъ, вездѣ бродяжкамъ подавали, а теперь, гритъ, и самимъ жевать нечего.
Мужики переминались. Какъ будто оно и совѣстно, что такое дѣло случилось на самый великій праздникъ. Старшина Силантій кончилъ тѣмъ, что досталъ изъ кармана принесенное попу красное яичко и, подавая Сергѣичу, проговорилъ:
— Снеси тому… Тоже живая душа…
1899 г.