КРАСАВИЦА ДУНЬКА.
правитьI.
правитьВъ селѣ Нагорномъ никто не зналъ, за что смѣнили исправника, шумливаго толстяка Ивана Ивановича Васильева. Мѣстные обыватели, государственные крестьяне, такими вопросами не интересовались. Они знали, что исправники существовали съ поконъ вѣку и будутъ существовать до скончанія вѣковъ, что отъ времени до времени ихъ смѣняютъ потому, что таковъ порядокъ, установленный отъ «вышняго» начальства. Обыватели помнили, что до Ивана Ивановича былъ исправникомъ Петръ Петровичъ, тоже шумливый и большой ругатель, но такой же добрякъ. Старики разсказывали про Василія Петровича, бывшаго еще раньше. Тотъ, говорятъ, былъ не только шумливъ, но и драчливъ. Было это давно, когда всѣ шумѣли, ругались и дрались, — и становой, и окружный начальникъ, и господа-помѣщики, и ихъ управители, и даже уѣздный лекарь. Въ то время въ Нагорномъ была «сельская расправа», и въ ней всякій, власть имѣющій, расправлялся, чѣмъ хотѣлъ: кулакомъ, палкой или розгами. Потомъ «воля пошла»; расправу назвали волостнымъ правленіемъ, объявился мировой посредникъ изъ сосѣднихъ дворянъ. Прежде того онъ былъ драчунъ, а какъ поставили въ посредники, такъ драться пересталъ. За нимъ бросили драться становые и самъ исправникъ и только изрѣдка таскали за бороды сотскихъ. За провинности и недоимки въ волостной сѣкли, а уже кулаками начальство не утруждалось; чубуки и совсѣмъ отмѣнили, всѣ стали курить папиросы. Вслѣдъ за чубуками отмѣнили и посредниковъ, поставили непремѣннаго члена и мировыхъ судей. Эти совсѣмъ обмякли: ни драки отъ нихъ не было видно, ни ругани не слышно, ни шуму. Все тихо и по благородному. Вначалѣ, бывало, скажетъ кто изъ стариковъ: «попужать бы, прохворостить»… а непремѣнный членъ усмѣхнется, да и молвитъ: «мѣсто наше безлѣсное, лучше хворость на плетни поберечь»… Ну, и стали хворостъ соблюдать, и выросъ онъ не только на плетень, а въ хорошую жердину. Не то, чтобы розги вовсе отмѣнили, какъ чубуки, — нѣтъ, посѣкали иногда въ правленіи волостнымъ судомъ, только уже за одну провинность — за воровство, да и то лишь по второму разу. И хвороста на это не губили, розги брали изъ половаго вѣника не съ тѣмъ, чтобы истязать человѣка болью, а для острастки срамотой. Сталъ въ народѣ большой страхъ передъ волостнымъ вѣникомъ, по году его не развязывали. Шло такъ дѣло лѣтъ больше пятнадцати. Только и слышно было шуму отъ одного исправника Ивана Ивановича. Пріѣзжалъ онъ два раза въ годъ, когда подати собираютъ: пріѣдетъ пошумитъ покричитъ, да съ тѣмъ и уѣдетъ. Всѣ такъ и знали, что это онъ по своей должности хорохорится и никому отъ того ничего не дѣлается. И вдругъ смѣнили Ивана Ивановича. А за что? Въ селѣ никто этого не зналъ и не интересовался знать, такъ какъ всѣмъ доподлинно было извѣстно, что на его мѣсто пріѣдетъ другой исправникъ и будетъ шумѣть такъ же точно и до тѣхъ поръ, пока не выйдетъ отмѣны исправникамъ ѣздить по селамъ, шумѣть и ругательно кричать, какъ вышла въ свое время отмѣна кулаку, чубуку и розгамъ.
Пріѣхалъ новый исправникъ Василій Васильевичъ Ивановъ, молодой, не толстый, бравый такой, усы шильцами, самъ щеголь, — говорили, что холостой почти: жена въ Петербургѣ осталась. Въ первый разъ со времени своего основанія село Нагорное увидало нешумливаго исправника. Обыватели начали соображать, что, должно быть, пришла-таки, наконецъ, давно ожидавшаяся отмѣна чиновному начальству шумѣть и нехорошія слова выкрикивать на весь крещеный міръ. Правда, сказалъ новый исправникъ одно словечко, какъ будто не совсѣмъ ладное: «Недоимокъ, сказалъ, чтобъ не было, не то перепорю недоимщиковъ…» Проговорилъ это, и самъ же усмѣхнулся. Усмѣхнулись и старики, бывшіе въ правленіи, понравилась имъ въ новомъ исправникѣ воздержанность на языкъ, и они даже заговорили, когда уѣхалъ исправникъ, о введеніи штрафа за непристойныя слова. Батюшка священникъ очень это одобрилъ. Одинъ Назаръ Савельевъ фыркнулъ длиннымъ, синебагровымъ носомъ и выругался, какъ нельзя хуже. На него никто вниманія не обратилъ, всѣ давно его знали за человѣка безпокойнаго и отчаяннаго ругателя. Только дядя Хиляй какъ-то понурился и отвернулъ голову въ сторону. Онъ доподлинно зналъ, изъ за чего злобится и такъ крѣпко «козыряетъ» богатѣй Назаръ. У самого Хиляя изъ-за того же на сердцѣ кошки скребли. Виновата во всемъ Дунька, его, Хиляева, дочь. Сватаетъ ее Назаръ Савельевъ за сына своего, за Никиту. И давно бы пора дѣвку замужъ, ей уже восемнадцать лѣтъ сравнялось, отъ жениховъ отбою нѣтъ. А она и слышать ни о комъ не хочетъ. И жалко Хиляю дѣвку, и боязно за нее, хотѣлось бы отдать въ богатый дворъ и страшно отдать за плюгавца Никитку, къ пьяному свекру Назару. На свободѣ выросла Дуня безъ матери и почитай-что безъ отца. Гордая она, своенравная, до грѣха съ ней: «Полюблю, говорить, пойду замужъ, а не полюблю, такъ и быть — проживу вѣковушей».
Побрелъ дядя Хиляй потихоньку къ дому, опустивши заморенную кручиной голову. Былъ и онъ когда то настоящимъ «жителемъ», не Хиляемъ, а Филиппомъ Даниловичемъ, въ богатѣяхъ не стоялъ, да и въ послѣднихъ не былъ. А вотъ, привелъ Богъ, попалъ въ самые послѣдніе. Умерла жена, супруга его любезная, когда Дунѣ девятый годъ шелъ. Затосковалъ мужикъ, запечалился, и точно оборвалось все: работа не спорится, все-то не мило, ни къ чему рукъ приложить не хочется, и куда только сила дѣвалась. Въ домѣ все врозь поползло, захирѣлъ Филиппъ, совсѣмъ хилой сталъ, и прозвали его дядей Хиляемъ, — въ шутку это и добродушно. А спросить бы его, каково ему было изъ Филиппа-то Даниловича въ Хиляя переверстываться? Только и свѣта-радости было — дочка милая, Дунюшка. Словно чуяло ея дѣтское сердечко, какъ тяжела отцу приставшая къ нему кличка, и дѣвочка звала его не иначе, какъ тятя Филиппъ, — подросла, стада звать тятя Филиппъ Данилычъ. Чувство бодрости поднималось въ немъ отъ дочерней ласки: такъ бы вотъ и встрепенулся весь по-старому, заработалъ бы, какъ бывало, не хуже людей, благо и Дунюшка складывалась дѣвкою сильною, ловкою. А тутъ-то и вспомнится прозвище: «дядя Хиляй», и опять… опять та же убогая хилость схватитъ, руки повиснутъ, какъ плети, ноги еле волочатся, голову поднять силы нѣтъ, смѣлости нѣтъ людямъ прямо въ глаза посмотрѣть. Хилость нужду родила, отъ нужды заробѣлъ мужикъ и не можетъ поправиться. Много горя они видѣли съ Дуней, холодъ и голодъ узнали и все-жь-таки не пошли по-міру побираться «въ кусочки», кое-какъ перебивались тѣмъ, что Дунюшка ходила на поденщину, а Филиппъ рыбу ловилъ въ рѣчкѣ и продавалъ ее попу, цѣловальнику и мелкимъ сосѣднимъ помѣщикамъ. Тѣмъ только они и кормились и съ грѣхомъ пополамъ справляли подати. А тутъ, на ихъ бѣду, старики сдали рѣку одному купцу, большому охотнику ловить рыбу. Купецъ къ рѣкѣ караульнаго приставилъ; такъ и покончился для Хиляя послѣдній источникъ скуднаго заработка. Подати спрашиваютъ, требуютъ весеннюю недоимку, а въ домѣ ни денегъ нѣтъ, ни продать нечего. Хлѣбъ родился такъ плохо, что, отдавши сколько слѣдуетъ за работу, имъ и до ползимы не прокормиться. Самъ Хиляй уже давно отсталъ отъ крестьянской работы, и не было у него ни лошади, ни сохи, ни телѣги. Назаръ Савельевъ не разъ засылалъ тетку Анисью, норовитъ Дуню за своего Никитку сосватать. «Желаю, говоритъ, чтобы въ моемъ дворѣ первѣйшая по селу баба жила»… обѣщалъ на себя Филиппову землю снять, всѣ платежи за него править и самому ему помощь давать. А какъ ее, Дунюшку-то, уломаешь, когда плоше Никитки во всей округѣ малаго де сыщется? Уродился онъ корявый, смотрѣть не на что; а родитель еще подправилъ, съ малолѣтства заколотилъ парня до того, что посмотрѣть на него и смѣхъ беретъ, и жалостно. Боязно за такого дѣвку отдать. А ей что? Ей и горя мало: на улицѣ хуже всѣхъ одѣта, сытая ли, голодная, пѣсню заведетъ — полсела слушать собирается, въ работѣ доброму мужику не уступитъ, нѣтъ во всей волости другой такой красавицы, и ни одинъ-то парень къ ней близко подступиться не смѣетъ.
Недѣля прошла съ тѣхъ поръ, какъ проѣхалъ исправникъ. Дуня одна молотила рожь изъ крохотной отцовской кладушки на сосѣдскомъ гумнѣ. У нихъ и гумна-то своего не было. Филиппъ лежалъ на соломѣ. Помахаетъ онъ цѣпомъ разъ десятокъ-другой, измучается и лежитъ отдыхаетъ полчаса, а забудется — пролежитъ, пожалуй, часъ и побольше.
— Хиляй! — окликнулъ его изъ-за плетня рѣзкій голосъ Назара Савельева. — Эй, Хиляй! опять задрыхъ? Дѣвка, слышь, одна мотается за мужика и за бабу.
— Я, Назаръ Савельичъ, такъ, маленько, — виновато заговорилъ Филиппъ, съ трудомъ поднявшись на поги. — Ишь притомился… сила моя какая?…
Авдотьинъ цѣпъ застучалъ еще чаще, поднимался еще выше и такъ билъ содому, что она вверхъ летѣла клочьями.
— Эхъ ты, Хиляй! Прямой ты, слышь, Хиляй, — продолжалъ, усмѣхаясь, Назаръ. — Взять бы вотъ цѣпъ, да обоихъ васъ съ дѣвкой цѣпомъ-то поучить, дурь изъ васъ повыбить.
— Вамъ, Назаръ Савельичъ, чего отъ насъ надо? — заговорила Авдотья, переставая молотить и опершись на цѣпъ.
— Ты, дѣвка, слышь, помолчи, — огрызнулся на нее Назаръ. — Не съ тобой говорятъ. Шустра ты больно. Помолчи докедова. Слышь, Хиляй, исправникъ-то вправду драть собирается, въ Пряхинѣ троихъ отпоролъ, въ Грязную поѣхалъ, тамъ хвороститъ. Завтра у насъ, слышь, будетъ. Урядникъ велѣлъ въ волостной поболѣ розогъ наготовить. Слышь ты, Хиляй, за тобой недоимки то много ль стало?
Филиппъ растерянно поддергивалъ кушакъ и моргалъ глазами.
— Вы это, Назаръ Севельичъ, къ чему тятинькѣ говорите? — сказала Дуня, блѣднѣя.
— Правовъ нѣтъ, правовъ такихъ… нѣтъ, — бормоталъ Филиппъ.
— Шустра ты, Авдотья, охъ, шустра, — качалъ Назаръ головою. — Вотъ всыплятъ твоему тятинькѣ горячихъ, такъ и увидите вы съ нимъ, какія такія, слышь, права у исправника. А ты, Дунюшка, вотъ что: какъ поведутъ тятьку твоего драть, такъ и лупи во всѣ ноги ко мнѣ, ничего и не будетъ. Недоимку я внесу, ничего и не будетъ. А въ тебѣ, слышь, Авдотья Филипповна, тѣмъ же часомъ сватовъ пришлю. Чуешь ты это дѣло?
— Стало быть, вы вродѣ какъ меня купить у тятиньки хотите? Такъ этому…
— Стой-ко-ся ты, умница, не знаешь развѣ, споконъ вѣка, слышь, говорится: у васъ, молъ, товаръ, у насъ — купецъ… Споконъ вѣка… Вотъ мы съ Никиткой и есть самые эвти купцы, а ты, Дунюшка, будешь товаръ. Купцы мы, слышь, настоящіе, за цѣной не постоимъ.
— Не бывать этому! — крикнула Авдотья.
— Тогда бывать родителю твоему дранымъ. То-то я говорю, утро вечера мудренѣе. Завтра забѣгай, слышь, Дуня…
На слѣдующій день пріѣхалъ исправникъ, и недоимщиковъ, въ томъ числѣ и Хиляя, повели въ волостную. Авдотья не побѣжала къ Назару; какъ стояла она на гумнѣ, такъ и покатилась съ глухимъ воплемъ, почти замертво, на недомолоченные снопы. Хиляя, однако, не высѣкли. По дорогѣ онъ упросилъ сотскаго зайти съ нимъ къ Назару Савельичу; при сотскомъ по рукамъ ударили, Богу помолись и Дуньку «пропили». Съ деньгами на уплату Филипповой недоимки ходилъ въ правленіе Никитка; онъ же потомъ съ работникомъ отвезъ домой мертво пьянаго будущаго своего тестя. Недѣли черезъ двѣ Авдотью повѣнчали съ Никитой Назаровымъ Савельевымъ.
II.
правитьЖители села Нагорнаго и всего уѣзда успѣли освоиться съ тѣмъ мнѣніемъ, что многое, казавшееся имъ отмѣненнымъ, не было уничтожено окончательно и безповоротно, а лишь временно упразднядось, по какимъ-то особливымъ соображеніямъ начальства, недоступнымъ пониманію обывателей. Благодаря щеголеватому исправнику, они собразили только, что, должно быть, розги отмѣнялись въ видахъ лѣсоохраненія и лишь до возраста лѣса. Теперь бывшій хворостишко выросъ въ слегу и толще, а потому вѣтви, безъ ущерба для его роста, могли быть употребляемы по усмотрѣнію волостнаго и уѣзднаго начальства, какъ средство пополненія недоимокъ. Между тѣмъ, недоимки не уменьшались, а все увеличивались, несмотря на «строжайшія» предписанія и на возвратъ къ «строжайшему» исполненію предписаній. Для всѣхъ было ясно, что недоимки ростутъ вслѣдствіе плохихъ урожаевъ за послѣдніе два года и низкой цѣны на хлѣбъ. Но никто понять не могъ, почему хлѣбъ дешевъ, когда его родилось такъ мало, и всѣ разсужденія сводились къ тому, что, стало быть, купцы дороже не даютъ. Дальнѣйшихъ причинъ никто не доискивался, отлично зная, что отъ того легче не будетъ.
За то же время Назаръ Савельевъ убѣдился въ томъ, что, женивши сына на красавицъ Дунькѣ, онъ «купилъ товаръ не по мѣсту». Назарова жена, глупая, забитая мужемъ, злая и сварливая Матрена, съ перваго дня возненавидѣла молодую невѣстку, именно за то, чѣмъ она всѣмъ такъ нравилась, — за красоту, здоровье и силу. Старуха вѣрить не хотѣла, что Назаръ хлопоталъ и тратился ради сына, заморыша Никитки.
— Ишь, старый песъ, — шипѣла она такъ, чтобы слышалъ Никитка, — чего затѣялъ! Такъ тебѣ, лѣшему, и повѣрили, что сыну въ жены экую лошадь взялъ… Себѣ въ снохи, лысый чортъ, выискалъ. Погоди у меня, обоимъ покажу!
Никитка и безъ того не взлюбилъ жену съ самой свадьбы. Какъ не былъ онъ глупъ, а замѣтилъ, что еще въ церкви всѣ смѣялись надъ его плюгавою фигурой рядомъ съ высокою и статною дѣвкой, которую и поцѣловать то онъ не можетъ, если та не захочетъ нагнуться. Онъ много раньше отца понялъ, что ему «этотъ товаръ совсѣмъ не по мѣсту», что Дунька не годится ему въ жены, а онъ не будетъ ей никогда настоящимъ мужемъ. Авдотья относилась къ нему съ нескрываемымъ чувствомъ гадливаго презрѣнія и не только не нагибалась поцѣловать недорослаго мужа, но всячески старалась держаться отъ него какъ можно дальше. Тяжелое положеніе молодой женщины, нелюбимой въ семьѣ мужа, нисколько не облегчалось тѣмъ, что на ея сторонѣ былъ свекоръ Назаръ Савельевъ. Слѣдомъ за дурой Матреной и за дуракомъ мужемъ, Авдотья стала подозрѣвать, что не съ добра старикъ съ нею ласковъ, защищаетъ ее отъ нападокъ сварливой старухи, жалѣетъ въ работѣ и накупаетъ нарядовъ. На самомъ дѣлѣ гордость сельскаго богатѣя тѣшилась тѣмъ, что у него во дворѣ «первая по селу баба», самая красивая, видная и самая нарядная, какъ тѣшилось его мужичье самохвальство раскормленнымъ жеребцомъ, безъ умолку гоготавшимъ на всю улицу, когда хозяинъ выѣзжалъ на немъ на базаръ. Радовалось Назарово крестьянское сердце и тому, что въ Дунькѣ онъ пріобрѣлъ здоровенную работницу, способную восполнить недостатокъ силенки у плохаго Никитки. Похвальбы снохою хватило, однако, не надолго. Жеребецъ, тотъ гоготалъ, живота своего не жалѣя, и съ неослабнымъ усердіемъ громыхалъ подвѣшеннымъ къ уздѣ огромнымъ бубенцомъ, возбуждая восторгъ уличныхъ зѣвакъ. А Дуньку нельзя было разрядить, посадить съ собою на телѣгу и возить на-показъ по базару. Тогда весь околодокъ заговорилъ бы то же, что про себя бурчала Матрена. Попытка поручить Никиткѣ похвастаться красотою и нарядомъ бабы передъ базарною толпой окончилась для всѣхъ крайне плачевно. Коня и запряжку хвалили, на молодую бабу любовались и ея убранство тоже хвалили, а надъ Никиткой потѣшались и хохотали такъ громко, что конь испугался и помчалъ сломя голову. Никитка не осилилъ удержать его и самъ не удержался, вылетѣлъ изъ саней на крутомъ раскатѣ и въ новомъ дубленомъ полушубкѣ плашмя растянулся въ грязной лужѣ. Дунька словила вожжи и, не удерживая лошадь, не оглядываясь на барахтающагося мужа, понеслась домой, при оглушительномъ хохотѣ и крикахъ толпы: «Бизьяна-то подбери, бизьяна-то!… Бизьянъ въ лужѣ уходится!…»
— «Бизьянъ, бизьянъ!» — гудѣло въ ушахъ Авдотьи, когда лошадь остановилась у воротъ Назарова дома и заржала во всю глотку.
— Никитка гдѣ? — сурово спросилъ свекоръ, отворяя ворота. — Пьянъ напился?
— Пьянъ! Съ роду онъ у васъ пьянъ! — не сдержалась Дунька, готовая плакать, рыдать, драться отъ срамоты и досады.
— Гдѣ онъ? — уже хрипѣлъ Назаръ Савельевъ.
— Въ грязи копается, въ лужѣ… Поди подбирай, не то уходится вашъ бизьянъ!
Авдотья вошла въ избу, хлопнула дверью и, не раздѣваясь, ничкомъ повалилась на лавку. Точно сквозь сонъ слышала молодая, какъ вернулся ея мужъ, какъ оралъ на него старикъ, какъ несчастный Никитка стоналъ и катался по полу подъ тяжелыми ударами Назарова кулака, какъ визжала Матрена, понося ее, Дуньку, самыми позорными словами. Слышала Авдотья потомъ, какъ вслѣдъ за безсмысленнымъ укоромъ, обращеннымъ къ Назару, что-то опрокинулось и Матрена завыла подъ столомъ. Молодая баба очнулась и вскочила на ноги.
— Батюшка! — крикнула она свекру, готовая вступиться за старуху.
— Что? — завопилъ совсѣмъ озвѣрѣвшій Назаръ Савельевъ и поднялъ надъ нею жилистый кулакъ.
Въ ушахъ у Дуньки зазвенѣло, въ груди какъ бы оборвалось что, и она навзничь упала на лавку, съ которой только что поднялась. Назаръ сразу спохватился, что зашелъ слишкомъ далеко, и съ нечеловѣческимъ ревомъ выбѣжалъ изъ избы. Матрена быстро вылѣзла изъ-подъ стола и вцѣпилась въ длинныя, густыя косы неопомнившейся еще невѣстки.
— Бей ее, Никитка, бей ее, такую-сякую! — визжала старуха, сыпля самую непристойную ругань.
Никитка накинулся на полубезчувственную жену своими дряблыми кулачишками. Сознаніе тотчасъ вернулось къ Авдотьѣ. Однимъ взмахомъ руки она отбросила мужа въ уголъ избы, другимъ отправила свекровь обратно подъ столъ и вышла изъ дома, волоча по грязи запутавшійся за ногу шелковый платокъ съ золотыми разводами, подарокъ свекра, имъ же сбитый съ ея головы.
— Куда? — окликнулъ ее Назаръ на дворѣ и заступилъ дорогу.
— Къ тятѣ, пусти! — рѣзко отвѣтила молодая.
— Стой, слышь… Не гоже такъ… простоволоской. Авдотья провела рукой по разбившимся косамъ, оглядѣлась, подняла съ земли испачканный платокъ и въ роспускъ покрыла имъ голову.
— Слышь, не гоже, Авдотья, — тихо и убѣдительно говорилъ старикъ. — Не срамись на народѣ… слышь, насъ не срами. Подъ въ горницу, приберись.
Молодая женщина еще разъ оглядѣлась кругомъ въ какомъ-то раздумьѣ и послушно направилась въ горницу, черезъ сѣни противъ жилой избы. Чуть не со дня рожденія знала Авдотья, что мужики бьютъ женъ, бьютъ за дѣло и зря, съ досады и съ пьяныхъ глазъ, бьютъ нелюбимыхъ женъ, бьютъ и любимыхъ. Выданная насильно за Никитку, она не сомнѣвалась въ томъ, что этотъ мозглякъ захочетъ непремѣнно надъ нею покуражиться, показать свои супружескія права. Но не ждала Авдотья побоевъ отъ свекра, тѣмъ въ особенности обидныхъ, что въ нагорновской округѣ не принято старикамъ бить снохъ, кромѣ случаевъ безнравственнаго поведенія молодыхъ бабъ. На все, даже на побои женщинъ, существуютъ въ крестьянскомъ быту свои обычаи. Побои ведутъ за собою «раскосмаченье», которое считается большимъ позоромъ для женщины не только при чужихъ людяхъ, но и въ присутствіи самыхъ ближайшихъ родственниковъ мужчинъ. «Раскосмаченье» же кѣмъ бы то не было, кромѣ мужа, это — уже самое послѣднее дѣло, самое страшное оскорбленіе, какое только можетъ быть нанесено женщинѣ; оно равносильно публичному безчестью. Вотъ почему Назаръ, сшибя въ азартѣ платокъ съ головы снохи, выбѣжалъ изъ избы, какъ сумасшедшій. Вотъ отъ чего упала Авдотья безъ чувствъ на лавку, а не отъ пустячнаго удара, нанесеннаго ей свекромъ. Потому же самому не побѣжала она «раскосмаченная» къ отцу, а послушалась Назара и ушла въ горницу.
Назаръ былъ самодуръ, мужикъ крутой и грубый, но не злой. Жаль ему стало молодую красавицу сноху, понапрасну онъ ее обидѣлъ, и досада его разбирала на себя, на сварливую жену и на дурака сына. Походилъ старикъ по двору, выпрягъ изъ саней разукрашеннаго бляхами коня, отвелъ въ конюшню, постоялъ немного на крыльцѣ, потомъ постоялъ еще въ сѣняхъ, раздумывая о чемъ-то и, круто повернувши, вошелъ въ горницу. Авдотья сидѣла на скамьѣ, опершись на столъ и склонивши голову на руку. Одна коса туго-скрученною плетью падала на спину, другая, распущенная и расчесанная, сбѣгала широкими черными волнами съ колѣна на полъ. Назаръ притворилъ дверь, сдѣлалъ шага два и остановился. Молодая женщина не подняла головы, точно не слыхала ни скрипа двери, ни тяжелыхъ шаговъ свекра.
— Дуня, — окликнулъ онъ, — Дунюшка.
Она вздрогнула, выпрямилась и большими темносѣрыми глазами пристально, не то въ испугѣ, не то въ недоумѣніи, глядѣла на старика.
— Слышь, Дуня, ничего это… такъ, слышь. Ты того, какъ-нибудь… Я, слышь, Никитку сокращу и старую вѣдьму сокращу. не дамъ имъ тебя… Только ты, Дунюшка, слышь, не того…
Назаръ Савельевъ говорилъ тихо, стараясь придать особенную мягкость своему хриплому голосу, и казалось старому богатѣю, что говоритъ онъ необыкновенно красно и убѣдительно.
— Вамъ что? — удивленно спросила Авдотья, откинула волосы назадъ и прикрылась загрязненнымъ дорогимъ платкомъ.
— Оставь, слышь, Дунюшка, — продолжалъ Назаръ. — Для тебя я не токмо что… Никитка не посмѣетъ у меня. Хиляеву душу я на себя сниму. Платокъ этотъ брось, наплюй… Для тебя, слышь, Дуня, лучше куплю, два платка тебѣ… Только ты, Дуня…
Назаръ протянулъ руку молодой бабѣ. Авдотья плотнѣе завернулась въ платокъ, быстрымъ движеніемъ откачнулась назадъ, какъ бы пытаясь укрыться за столомъ.
— Не трожь, не трожь! — почти крикнула она. — Не надыть мнѣ ничего отъ тебя. Пущай твой бизьянъ издѣвается, а ужь не дамъ я тебѣ, старому псу, надругаться….
— Дунька, слышь, ополуумѣла?… Чего глотку дерешь? — растерялся Назаръ.
— Не трожь, сгинь, грѣховодникъ! — уже кричала Авдотья.
Она и вправду ополуумѣла, заподозрѣвши свекра въ такихъ намѣреніяхъ, которыя ему и въ голову не приходили, несмотря на постоянныя подсказыванія Матрены.
— Такъ вотъ ты чего, треклятая, надумала? — захрипѣлъ онъ не своимъ голосомъ. — Такъ-то ты, слышь, со мной?…
Старикъ настежь распахнулъ дверь и вышелъ изъ горницы.
Съ этого случая жизнь въ домѣ Савельевыхъ день ото дня становилась все невыносимѣе, и не для одной Авдотьи, а для всей семьи. Старуха окончательно убѣдилась, что Назаръ «не спроста» зашелъ въ горницу въ снохѣ и что Дунька «не спроста» впустила свекра, «распущемши свою гриву». Съ своей стороны, Авдотья не сомнѣвалась въ томъ, что старикъ приходилъ «съ нехорошимъ», обольщать ее платками и устращивать. Иначе она не умѣла объяснить себѣ прихода свекра и его странныхъ рѣчей. По этой части она многое знала отъ своихъ подругъ, вышедшихъ раньше ея замужъ. Никитка съ дуру вѣрилъ всему и не вѣрилъ никому, ни отцу, ни матери, ни женѣ, ни себѣ самому. Онъ ненавидѣлъ красавицу Дуньку, какъ можетъ ненавидѣть женщину только безсильный и глупый мужъ. Онъ нарочно посылалъ жену за какимъ-нибудь дѣломъ съ молодымъ работникомъ и шелъ къ отцу съ нелѣпымъ доносомъ на нее или оставлялъ Авдотью съ глазу на глазъ съ отцомъ и бѣжалъ къ матери съ гнусными жалобами на обоихъ. Въ домѣ поднималась дикая брань, часто переходившая въ драку. Назаръ винилъ во всемъ бабъ, колотилъ Матрену и приказывалъ Никиткѣ «учить» жену, при чемъ самъ спѣшилъ уйти какъ можно скорѣй, чтобы не зарваться опять и не ударить сноху. Никитка наскакивалъ на жену, но, въ большинствѣ случаевъ, такіе наскоки обходились для Авдотьи довольно безобидно.
— Прочь, корявый! — окрикивала она мужа. — Не то возьму за ноги и объ печь головой расшибу!
Никитка трусилъ и пятился назадъ, Матрена визжала неистовыя ругательства и не смѣла подступиться къ непокорной невѣсткѣ. Въ особенности они донимали Авдотью и выводили ее изъ себя надругательствами надъ ея отцомъ, и однимъ смиряли ея гордость — угрозами не заплатить за него подати, какъ было условлено. Второпяхъ, подъ страхомъ розогъ, дядя Хиляй обо всемъ договорился съ Назаромъ лишь на словахъ и безъ свидѣтелей и теперь находился въ полной зависимости отъ богатаго свата. Весеннюю недоимку Назаръ внесъ за него, а осенній платежъ задержалъ, и надъ бѣднымъ Хиляемъ опять собиралась едва миновавшая его гроза.
III.
правитьВъ теплый осенній день пронеслась по селу страшная вѣсть, что вотъ-вотъ пріѣдетъ исправникъ «выбивать» подати. Объ этомъ уже говорили на сходѣ и перекликали неплательщиковъ. Назаръ Савельевъ вернулся со схода «выпивши», въ какомъ-то самодурно-мрачномъ настроеніи. Тамъ, при всемъ народѣ, Хиляй униженно просилъ внести за него хотя бы только недоимку, чуть не въ ноги кланялся, плакалъ, называлъ Назара «сватомъ любезнымъ», насмѣшилъ весь сходъ и сдѣлалъ самого Назара Савельева предметомъ довольно язвительныхъ шутокъ. Точно Назаръ безъ него-то, безъ стараго плаксы, не знаетъ, что надо заплатить. Чего онъ лѣзетъ съ своимъ «сватомъ любезнымъ» и срамится при всемъ честномъ народѣ? Злость разбирала Назара, зачѣмъ съ Хиляемъ связался, его Дуньку за сына взялъ; какая-то щемящая боль сосала у него подъ ложечкой и противною горечью подступала къ горлу. Вонъ она, эта красавица Дунька, большеглазая, румяная, статная да непокорная, вонъ она на крыльцѣ стоитъ и лицо отвернула, какъ увидала, что онъ вошелъ въ калитку. Развѣ жена она Никиткѣ? Куда ему, немогутному, такую-то бабу? Ишь у нея руки-то, словно точеныя, шея-то — кипенная, ишь нога босая изъ-подъ юбки выставилась, рубаха бѣлая на высокой груди колышется, ходуномъ ходитъ… Да эдакую-то бабу… Назаръ остановился и не спускалъ глазъ съ Авдотьи. Она почувствовала на себѣ нехорошій взглядъ свекра, вспыхнула, застыдилась, одернула подоткнутую за поясъ юбку и двинулась съ крыльца во дворъ. Еще пущая злоба схватила Назара за сердце, злоба на себя за дурную мысль, злоба на бабу за то, что она эту мысль угадала.
— У, треклятая! у самой наумѣ, — ворчалъ старикъ, пытаясь про себя свалить вину на сноху.
— Куда? — проговорилъ онъ вслухъ, сдвигая брови и въ упоръ, глядя на Авдотью.
— На огородъ, матушка тамъ, — отвѣтила она и посторонилась отъ старика, входившаго на ступеньки крыльца.
— А Никитка съ работникомъ гдѣ? — спросилъ Назаръ, не давая дороги молодой бабѣ.
— Тамъ, на огородѣ… Я за квасомъ… имъ квасу несу.
— Въ горницу, слышь, иди. Мнѣ неси квасу, — съ злымъ выраженіемъ сурово приказалъ старикъ.
— Не пойду, — тихо, но рѣзко проговорила Авдотья.
— А почему, слышь, не пойдешь? — сказалъ онъ еще мрачнѣе..
— Не пойду, — упрямо повторила молодая.
— Не пойдешь? Плохо, слышь, будетъ, коль не пойдешь… — Дикое самодурство такъ и кипѣло на сердце богатѣя. — Моя въ тебѣ" слышь, воля. Захочу, такъ за волосы сволоку… А твоего дохлаго Хиляя завтра драть… Слышь ты, въ волостной драть, коль не пойдешь! А послушаешь добромъ, получай и волоки ему подати, и осеннія, и вешнія. Вотъ онѣ. Слышь, Дунька, покорись… — Старикъ хлопнулъ себя по кожаной кисѣ, висѣвшей у него на грудиподъ рубахой.
— Батюшка… — взмолилась Авдотья.
— Покорись, слышь, Дунюшка! — Голосъ Назара сталъ мягче, въ глазахъ блеснуло что-то похожее на ласку. — Покорись… ничего, слышь, не будетъ. Все по-хорошему… Подъ, Дуня, подъ глупая…
Нежданная мягкость, почти нѣжность, испугала Авдотью больше, чѣмъ гнѣвные окрики свекра. Еще разъ не поняла она прихоти стараго самодура и, подъ вліяніемъ подозрѣній Матрены, истолковала въ дурную сторону попытку старика обратить на нее, красивую да сильную, чувство родительской любви, таившейся въ его грубой, но не звѣрской душѣ. Выросшій подъ гнетомъ жестокаго отца и злой мачихи, онъ съ дѣтства не зналъ ласки, не слыхалъ добраго слова; не видалъ онъ ни свѣта, ни радости съ глупою женой, ни утѣхи отъ неудачливаго сына. Изъ чувства удовлетвореннаго самолюбія дважды зарождалась въ его зачерствѣломъ сердцѣ теплая отцовская нѣжность къ богоданной дочери. Въ ней онъ безсознательно чаялъ найти утѣшеніе на старости лѣтъ, ея ласковаго слова, ея любящаго взгляда хотѣлъ онъ добиться за все добро, которое искренно желалъ ей сдѣлать, но сдѣлать котораго не умѣлъ. И оба раза она отвѣтила ему оскорбительнымъ подозрѣніемъ. Назаръ протягивалъ къ ней руки, готовый примириться и простить, чуть не прощенья просить за минутную вспышку гнѣва. Онъ, гордый богатѣй, не знавшій удержа и мѣры своей власти въ домѣ, унижался до просьбы передъ молоденькою бабенкой, передъ дочерью нищаго Хиляя. А она быстрымъ и сильнымъ движеніемъ оттолкнула его, старика, съ дороги и, стиснувши зубы, съ лицомъ, искаженнымъ ненавистью и страхомъ, кинулась бѣжать черезъ дворъ къ огородамъ.
— Такъ-то? — зарычалъ ей вслѣдъ Назаръ Савельевъ. — Погоди-жь ты у меня, колода! Въ бараній рогъ согну!…
Матрена и Никитка видѣли съ огорода, какъ Назаръ вернулся домой; по его походкѣ, по тому, какъ на немъ надѣта шляпа, они уже знали, что старикъ былъ выпивши, и переглядывались между собою, подмигивали другъ другу, кивая головою въ сторону дома: «нейдетъ, молъ, Дунька-то… вонъ оно что!» Наконецъ, Авдотья прибѣжала, запыхавшись и дрожа отъ волненія, съ пылающимъ лицомъ. Квасу она не принесла, — второпяхъ оставила на крыльцѣ. Это и послужило первою придиркой для ругательствъ, которыми разразились на нее свекровь и мужъ. А разъ начавши, Матрена уже не умѣла остановиться и высыпала весь запасъ позорящихъ женщину словъ, столь обильный и многообразный у злыхъ деревенскихъ старухъ. Ей дѣла не было до того, что тутъ же съ ними вмѣстѣ выбиралъ картофель молодой работникъ изъ чужаго села, что черезъ плетень глазѣли и слушали сосѣдскіе ребятишки. Авдотья не отвѣчала ни слова, только лицо ея поблѣднѣло, разгорѣлись ея темные глаза и рука все сильнѣе и сильнѣе сжимала желѣзный скребокъ, которымъ рыли картофель. Неизвѣстно, чѣмъ бы кончилось дѣло, если бы не появился въ воротахъ Назаръ Савельевъ, по крику жены догадавшійёя, въ чёмъ дѣло, и не пригрозилъ избить всѣхъ палкой.
На утро село всполошилось. Забѣгали сотскіе, десятники и старосты. Всѣ какимъ-то чудомъ уже знали, что исправникъ пріѣхалъ «лютѣе звѣря» и что неплательщикамъ не будетъ пощады. Авдотья вышла за ворота поджидать, когда поведутъ ея отца въ правленіе. Она хотѣла зазвать его въ смутной надеждѣ, что авось въ послѣднюю минуту свекоръ смилуется надъ несчастнымъ старикомъ. Мимо воротъ бѣжалъ мальчикъ-десятникъ.
— За кѣмъ? за моимъ тятькой, что ли? — спросила она.
— Эвося! Дядя Хиляй ужь тамотка, привели, — отвѣтилъ мальчикъ, едва переводя духъ и пускаясь бѣжать дальше.
Сердце замерло у Авдотьи. Тяжело волоча ноги, протащилась она въ избу и съ глухимъ стономъ упала на колѣни передъ свекромъ.
— Батюшка, смилуйся! — рыдала она, припадая головой въ сапогамъ Назара. — Батюшка, спаси… тятеньку-то повели. Родненькій, желанный!… Господи!… Все, что хочешь… вотъ я, вся тутъ… что велишь. Только тятьку, тятьку моего пожалѣй!
Выраженіе самодовольнаго торжества пробѣжало по хмурому лицу Назара Савельева.
— Ага, теперь, слышь, что велишь! — заговорилъ онъ, приподнимая голову снохи и съ какою-то загадочною усмѣшкой вглядываясь въ ея красивые глаза, казавшіеся еще больше отъ виднѣвшагося въ нихъ ужаса. — Коляна, коляна, а мнѣ, слышь, покоряешься и въ горницу пойдешь со мною, когда кликну? Пойдешь, слышь, Дунька?
— Пойду, батюшка, только тятеньку спаси. Пусть ужь я пропадаю… Его, старика, не дай осрамить!
Авдотья обнимала колѣни свекра и припадала къ нимъ головой, пряча пылающее отъ стыда лицо.
— Добро, Дунюшка, вставай, слышь. Ничего эвтаго не будетъ, и ты, слышь, не сумлѣвайся.
Назаръ тихо освободился отъ снохи, надѣлъ кафтанъ, взялъ шляпу и вышелъ изъ избы. Авдотья провела рукою по лицу и оглянулась. На ея счастье, никого дома не было, а то опять поднялась бы ссора, Матрена съ Никиткой нарочно задержали бы старика и не скоро бы выпустили. Они непремѣнно устроили бы такъ, чтобы Назаръ опоздалъ въ правленіе. Черезъ отворенную дверь въ сѣни Авдотья слышала, какъ тамъ что-то скрипнуло, потомъ какъ будто прокрались чьи-то осторожные шаги. Молодая женщина оправилась, прошла въ сѣни и на крыльцо. Нигдѣ никого, только въ заднихъ воротахъ на огородъ мелькнула красная рубашка Никитки. Авдотья не обратила на это вниманія и вышла на улицу тревожно поджидать, что-то будетъ тамъ, въ волостной. Между тѣмъ, Никитка, притаившись въ чуланѣ сѣней, слышалъ отъ слова до слова все, что было говорено въ избѣ, и не посмѣлъ въ одиночку сцѣпиться ни съ отцомъ, ни съ Дунькой. Мать была на огородѣ, и онъ побѣжалъ къ ней съ доносомъ.
За воротами Авдотья присѣла на кучу жердей и не спускала глазъ съ конца улицы, ведущей къ волостному правленію. Тамъ и сямъ на заваленкахъ избъ, на бревнахъ, а то и просто на травѣ сидѣли женщины, старухи и молодыя; всѣ лица были обращены въ одну сторону, куда повели ихъ отцовъ, мужей и сыновей. Вдали позванивали колокольчики, глухо рокотали бубенцы. Съ площади показался верховой, труся неспорою рысью на неосѣдланной шершавой лошаденкѣ.
— Что? что? — раздавались голоса поднимавшихся на встрѣчу ему бабъ.
— Передрали, уѣзжаютъ, — выкрикивалъ онъ какъ-то особенно ухарски, стараясь поднять вскачь свою пузатую клячу.
Авдотья замерла на мѣстѣ, не имѣя силъ ни подняться, ни спросить про отца. Колокольчики бойко зазвенѣли, взвилось облако пыли и потянулось на-перерѣзъ улицы вслѣдъ за тарантасомъ, уносившимъ грозное начальство. Изъ-за пыли появилось нѣсколько шляпъ-грешневиковъ. Ни Хиляевой, ни Назаровой шляпы Авдотья не разглядѣла и уже готова была встать и бѣжать имъ на встрѣчу, какъ надъ самою ея головой раздались давно знакомыя взвизгиванія:
— Что, подлая? Что, треклятая, такая-сякая? Много взяла, много сдѣлала съ старымъ хрычомъ? Выпороли твоего пса Хиляя и тебя, распутницу, сейчасъ за косы и на сходъ. И тебя при всемъ народѣ выпорютъ… Бей ее, волоки за косы!
Никита подскочилъ къ женѣ и, что было въ немъ силенки, ударилъ по затылку. Матрена вцѣпилась въ ея длинныя косы, разсыпавшіяся изъ-подъ сбитой съ головы повязки.
— Волоки на сходъ! Отецъ драный, пущай и ее, гадину, выдерутъ, — голосила на всю улицу озлобившаяся до бѣшенства старуха.
Еще мгновенье, и, отброшенная сильною рукой невѣстки, Матрена вопила, стараясь подняться съ вороха жердей, объ которыя она разбила себѣ голову и спину. Никитка вскрикнулъ раза два и смолкъ; въ разорванной рубашкѣ, съ безжизненнымъ лицомъ, залитымъ кровью, онъ лежалъ въ пыли дороги, безпомощно раскинувши длинныя, тонкія, какъ щепки, руки. Обезумѣвшая Авдотья обрубкомъ дубоваго кола не переставала увѣчить полумертваго мужа. Подбѣжавшіе мужики вырвали у нея колъ, не безъ труда повалили ее на землю и кушаками скрутили ей руки за спину. Вся оборванная, обнаженная по поясъ, красавица Дунька продолжала биться и хрипѣть страшныя проклятія.
— Убила! убила Никитку… Дунька Савельевыхъ мужа убила! — пронеслось по селу съ необычайною быстротой и долетѣло до слуха Назара Савельева и дяди Хиляя, только что расположившихся роспить косушку на мировую.
Съ деньгами Назаръ опоздалъ въ волостное правленіе; но Хиляй, все-таки, высѣченъ не былъ. Исправникъ, въ сущности, только пугалъ недоимщиковъ, хотя, впрочемъ, на этотъ разъ приказалъ высѣчь двоихъ, заранѣе намѣтивши съ писаремъ пропойцъ, уже прежде судившихся въ волостномъ судѣ и наказанныхъ розгами за неоднократныя кражи. Матрена и Никитка, съ, большаго ума, общимъ совѣтомъ порѣшили тоже попугать Дуньку и… попугали.
IV.
правитьВъ довольно большой для уѣзднаго города залѣ съѣзда мировыхъ судей отдѣленіемъ окружнаго суда съ участіемъ присяжныхъ засѣдателей разбиралось дѣло по обвиненію государственной крестьянки Авдотьи Филипповой, но мужу Савельевой, девятнадцати лѣтъ отъ роду, въ нанесеніи своему мужу, Никитѣ Назарову, тяжкихъ увѣчій, представлявшихъ опасность для жизни. Отпущенная слѣдователемъ на поруки къ отцу, Авдотья до весны прожила у дяди Хиляя, получившаго, наконецъ, мѣсто гуменнаго сторожа въ одномъ богатомъ барскомъ имѣніи. Должность пришлась какъ разъ по немъ, особливо когда при немъ была его Дунюшка: работы никакой, знай одно — смотри, чтобы скотина не забрела, да какой-нибудь озорникъ ночью сноповъ не надергалъ, либо не уволокъ вязанки соломы. Управитель — старичокъ добрый и смирный, жалованье хорошее — четыре цѣлковыхъ въ мѣсяцъ, харчъ отвѣсный, въ прудѣ рыбы много и нѣтъ запрета ловить ее на управителя и на себя, сторожка маленькая, чистая, на отшибѣ за гумномъ, и жили въ ней только старикъ Филиппъ Даниловъ да его Дуня. Барскому сторожу издавна былъ присвоенъ титулъ гуменнаго старосты, а, съ тѣмъ вмѣстѣ, и значеніе нѣкоего начальства, и стараго Хиляя опять всѣ стали звать, по примѣру управителя, полнымъ именемъ — Филиппомъ Даниловымъ. Захирѣлый мужикъ ободрился, поднялъ посвѣтлѣвшую голову, сталъ ходить съ начальническимъ бадикомъ въ рукахъ и къ поясу себѣ навѣсилъ бирки. Вѣкъ бы такъ прожить и горя бы мало, если бы не тащили къ суду и не стращали Сибирью.
И вотъ конецъ пришелъ: рѣшается Дунькино дѣло большимъ судомъ. Сидитъ она одна, на высокое мѣсто ее посадили; отца къ ней близко не подпускаютъ, совсѣмъ вонъ увели. Велѣли Авдотьѣ встать; встала она и недоумѣвающими, большими глазами смотритъ на красное сукно, на золотые воротники, на блестящую ризу священника, приводящаго къ присягѣ двухъ какихъ-то господь, троихъ мѣщанъ и девятерыхъ мужиковъ. Усадили ихъ противъ Авдотьи въ два ряда, стали что-то читать, а про что читали — она не разобрала. Не поняла она и обращеннаго къ ней предсѣдателемъ вопроса:
— Обвиняемая Авдотья Филиппова, признаете ли вы себя виновною въ томъ, что… сентября… года причинили мужу своему… — и т. д. по установленной формѣ.
— Встаньте, Авдотья, встаньте, — зашепталъ на всю залу судебный приставъ.
Молодая баба встала и дальше не знала, что дѣлать. Предсѣдательствовавшій членъ суда, бывшій три трехлѣтія участковымъ мировымъ судьей въ деревнѣ, хорошо зналъ крестьянъ, привыкъ говорить съ ними и повторилъ свой вопросъ въ другихъ, неказенныхъ выраженіяхъ:
— Винитесь ли суду въ томъ, что били мужа коломъ и перешибли ему руку и ребра?
Лицо и глаза Авдотьи сразу измѣнились, приняли осмысленное выраженіе.
— Винуюсь, — тихо проговорила она и опустила голову.
— Сказывайте, за что вы его били. Всю правду сказывайте: что было хорошаго, что худаго, ничего не таите.
Ея темные глаза вспыхнули и спрятались подъ длинными черными рѣсницами.
— Ничего хорошаго я не видала… окромя худаго, — заговорила она срывающимся голосомъ, то блѣднѣя, то разгораясь яркимъ румянцемъ. — Тиранили, надругались, позорили… я честная. А они меня всячески на все село срамили… Ничего за мной не было… Изверги они… Силкомъ меня отдали. Тятеньку сѣчь вели; они силкомъ, на деньги, взяли меня, а послѣ того обманули… Били меня и мужъ, и свекра, и свекоръ, сѣчь грозились на сходѣ, при народѣ на улицѣ раскосмачивали… Не такая я… А онъ… какой онъ мнѣ мужъ?!…
Голосъ Авдотьи совсѣмъ оборвался и она смолкла.
— Мужа вы не любили, говорите? Быть можетъ, кого-нибудь любите? — спросилъ товарищъ прокурора.
— Тятеньку, — чуть слышно выговорила обвиняемая, и ни у кого уже языкъ не повернулся во все время судебнаго слѣдствія касаться этого вопроса, точно всѣ боялись понапрасну оскорбить имъ несчастную женщину.,
Привели къ присягѣ свидѣтелей и начали допрашивать по очереди. Старикъ Хиляй топтался на мѣстѣ и мямлилъ сквозь слезы что-то невнятное. Никитка сталъ еще плоше, еще противнѣе, и повторялъ только:
— За супротивство однова по затылку. За супротивство… Я ей мужъ. А она коломъ…
Назаръ Савельевъ глядѣлъ настоящимъ звѣремъ и такъ злобно хрипѣлъ, что у Авдотьи морозъ пробѣгалъ по спинѣ. Старикъ взводилъ на сноху гнусное обвиненіе, будто она навязывалась ему въ полюбовницы. Не стерпѣла баба и громко проговорила:
— Вретъ! Онъ — старый грѣховодникъ! Уневоливалъ, зазывалъ въ горницу, грозилъ силкомъ тащить… Никогда я не согласна… Легче мнѣ въ петлю!
Ее остановили, приказали молчать. Потомъ, погодя немного, велѣли спросить свекра.
— Про чего спрашивать? — сказала она, сильно покраснѣвши и не поднимая головы. — Пусть скажетъ, зачѣмъ приневоливалъ идти съ нимъ въ горницу?
Назаръ озирался, какъ волкъ, и прохрипѣлъ:
— Убить бы тебя… — и такъ выругался, что ему приказали замолчать и отойти прочь.
Матрена визгливо причитала про шелковый платокъ, про какую-то капустную разсаду, про работника Ваньку и про недобѣленый холстъ. Отослали и ее садиться къ сторонкѣ. Остальные свидѣтели одобряли Дуньку, говорили, что смирная она, работящая, ни въ дѣвкахъ, ни замужемъ ни въ чемъ худомъ не замѣчена и отецъ у нея мужикъ хилый, но смирный и честный, а про семью Савельевыхъ разсказали всю правду, и никто о нихъ добраго слова не вымолвилъ. Когда кончился спросъ свидѣтелей, всталъ товарищъ прокурора и заговорилъ такъ быстро, что Авдотья разобрала только одно послѣднее слово: снисхожденіе, да и то потому, что слово это часто поминалъ ея защитникъ въ разговорѣ съ нею до начала суда.
Поднялся сидѣвшій впереди Авдотьи высокій, сутулый господинъ въ сильно потертомъ фракѣ и громко откашлялся. Молодая женщина знала, что это ея адвокатъ, назначенный судомъ защищать ее, «обѣлять отъ всякой напраслины», и стала съ напряженнымъ вниманіемъ вслушиваться въ рѣчи, которыми онъ будетъ ее обѣлять. Насторожились присяжные засѣдатели, навострили уши заинтересованныя въ дѣлѣ лица. Кандидатъ на судебныя должности, привезенный отдѣленіемъ суда изъ губернскаго города, говорилъ съ легкою пришепеткой, запинаясь и путаясь; говорилъ онъ длинно, вяло, неувѣренно и опасливо поглядывая на членовъ суда. Присяжные засѣдатели уныло вздыхали, безпомощно сложивши руки на колѣняхъ; свидѣтели мрачно сопѣли; Авдотья переводила широко раскрытые глаза съ измученнаго лица дяди Хиляя на согнутую спину своего «обѣлителя», изъ-за которой виднѣлось молодцоватое лицо исправника, пересмѣивавшагося съ городскимъ мировымъ судьей. Сначала въ сознаніи Дуньки мелькали кое-какія понятный слова и цѣлыя фразы. Потомъ, очень скоро, вниманіе ея утомилось и вся рѣчь защитника слилась для нея въ какой то неясный гулъ, въ которомъ она, какъ ни усиливалась, не могла ровно ничего разобрать. И только въ самомъ концѣ еще разъ уловила она послѣднее слово: снисхожденіе.
— Авдотья Филиппова, — раздался голосъ предсѣдателя, — не хотите ли сказать еще чего въ свое оправданіе? Встаньте. Что вы хотите сказать? Говорите.
— Ничего, — Авдотья встала и обвела всѣхъ умоляющимъ взглядомъ. — Ничего, только вотъ… снисхожденіе, — припомнила она послѣднее слово защитника и прокурора. — Будь ваша милость, снисхожденіе… чтобъ меня назадъ къ тятенькѣ… не къ нимъ чтобъ… — и она кивнула головою въ сторону мужа и свекра. — Не если къ нимъ — лучше въ острогъ, въ Сибирь… согласна. Батюшки мои, судьи праведные, помилосердуете, не погубите!… Христіанская душа… въ Сибирь… убью я… не дамъ надругаться… Утоплюсь! — внѣ себя уже вопила Авдотья.
— Сядьте, сядьте, — пытался остановить ее предсѣдатель. — Посадите ее, — обратился онъ къ приставу, — воды ей дайте.
Она сѣла и что потомъ было говорено, что кругомъ нея происходило, она не слыхала и не видала. Послѣ пятиминутнаго совѣщанія присяжные отвѣтили на всѣ предложенные имъ вопросы: «нѣтъ, не виновна». Предсѣдатель проговорилъ обычную формулу оправданія.
Всѣ сошли съ своихъ мѣстъ, заговорили, задвигались. У Авдотьи въ глазахъ зарябило, все смѣшалось и на мгновеніе совсѣмъ исчезло въ какомъ-то свѣтломъ туманѣ.
— Иди, иди! Чего стоишь? — привелъ ее въ себя голосъ судебнаго пристава.
Она оглянулась. Рядомъ съ приставомъ стоялъ исправникъ, вытягивалъ свой темный усъ шиломъ и не сводилъ блестящихъ глазъ съ красавицы Дуньки. Она ему низко поклонилась и опустила длинныя рѣсницы.
— Оправдали, такъ иди! Нечего тутъ, иди, — торопилъ приставъ.
— Куда-жь меня теперь? — недоумѣвала баба.
— Вотъ онъ проводитъ. Проводи! — приказалъ приставъ полицейскому солдату.
На дворѣ была уже темная ночь. При свѣтѣ двухъ фонарей у подъѣзда, на бѣломъ фонѣ каменной стѣны выдѣлялась небольшая кучка людей. Впереди стоялъ Назаръ Савельевъ съ сельскимъ старостой, за ними жались другъ къ другу Матрена и Никитка. Передъ Назаромъ вертѣлась невзрачная фигура мѣстнаго «аблаката» Репейкина въ грязномъ, выцвѣтшемъ пиджакѣ.
— Ты говоришь, стало быть, — мрачно хрипѣлъ Назаръ, — что ничего, слышь, они тамъ не осудили? И теперь, слышь, по закону, Дунька опять выходитъ наша?
— Какъ есть, выходитъ сполна, — подтвердилъ Репейкинъ. — Статья 103 десятаго тома, часть первая, законовъ гражданскихъ: «Жена обязана слѣдовать за мужемъ». Понялъ? — обязана. Забирай и волоки за мужемъ, куда хочешь.
— Въ аккуратѣ ли, слышь, будетъ? Какъ бы чего… — сомнѣвался Назаръ.
— Какъ есть ничего. Вотъ онъ, сельскій староста, тутъ… опять же я при тебѣ. Чуть что, я сейчасъ по закону: статья 103— и конецъ. Противъ этого никакой судъ… Даже по этапу можно, вотъ она статья-то.
Назаръ Савельевъ слыхалъ и прежде, что можно по этапу вытребовать жену къ мужу, но не зналъ, какъ взяться въ данномъ случаѣ за непокорную сноху.
— По этапу, слышь, точно… А вотъ какъ теперича ее возмешь безъ этапа?
— Забирай просто при старостѣ и волоки. Не пойдетъ — силой потащимъ. Я-то на что? — подзадоривалъ обтрепанный адвокатъ въ чаяньи выпивки, легонькой уголовщины и разбирательства у мироваго. — Вотъ она, не зѣвай, не то ищи свищи ее, какъ уѣдетъ съ отцомъ въ барскую усадьбу. Не больно туда сунешься.
Авдотья сошла съ крыльца въ сопровожденіи плачущаго отъ радости старика Хиляя.
— Куда-жь идти-то, тятенька? — и она пріостановилась въ двухъ шагахъ отъ подъѣзда.
— Вотъ я тебѣ, слышь, покажу дорогу, — раздался позади нея хриплый голосъ свекра.
Молодая женщина вскрикнула и хотѣла бѣжать. Назаръ Савельевъ сгребъ ее за руки.
— Стой, слышь, отъ меня не уйдешь, — задыхался онъ. — Никитка, держи…
Охваченная ужасомъ, Дунька вырвалась изъ лапъ старика, бросилась на крыльцо и, чуть не сбивши съ ногъ исправника, очутилась въ его объятіяхъ.
— Что такое? — проговорилъ онъ, не выпуская красавицу и крѣпче прижимая къ себѣ ея молодую, высоко поднимающуюся грудь. — Что случилось?
— Господинъ исправникъ, — подскочилъ къ нему Репейкинъ, — на основаніи статьи…
— Брысь! — не возвышая голоса, оборвалъ исправникъ «аблаката» и сошелъ съ крыльца, придерживая рукою идущую за нимъ Авдотью.
Репейкинъ исчезъ въ темнотѣ.
— Жену, слышь, вашеско-благородіе, — не сдерживая голоса, заговорилъ Назаръ Савельевъ. — По закону, слышь… мужъ не токма… по этапу, слышь…
— Пошелъ прочь! — тѣмъ же ровнымъ тономъ сказалъ исправникъ и хотѣлъ пройти мимо.
— Нѣтъ, вашеско-благородіе, это, слышь, не порядокъ, — и Назаръ загородилъ ему дорогу. — Ты, слышь, бабу оставь, потому…
Назаръ точно поперхнулся, крякнулъ грудью и плашмя растянулся на площадку отъ короткаго и отрывистаго исправническаго бокса.
— Въ темную! — все такъ же спокойно скомандовалъ исправникъ полицейскому приставу. — Садись, Дуня, — обратился онъ къ Авдотьѣ, обхватывая ея талію и подводя къ своей пролеткѣ.
Дунька потупилась и слегка было рванулась. Но исправникъ такъ ласково заглянулъ ей въ глаза, какъ никто еще не глядѣлъ въ нихъ, такъ нѣжно сказалъ: «Не бойся, моя красавица», — что Дунька и сама потомъ не помнила, какими судьбами очутилась она въ щегольской пролеткѣ, быстро мчавшейся по темной улицѣ города.
— Тятеньку-то, — робко выговорила Авдотья.
— Отыщутъ и привезутъ, радость моя…
Мягкіе, душистые усы защекотали пылающую щеку Дуньки; что-то неизъяснимо-сладкое, неиспытанное обожгло ея полуоткрытыя губы и огневою струей пробѣжало по всему тѣлу…
Черезъ полгода Василья Васильевича Иванова смѣнили. Красавицу Дуньку онъ съ собой не взялъ, и до сихъ поръ она живетъ въ томъ же городѣ. Всѣ знали ее подъ именемъ Дуньки исправницы, теперь ее зовутъ Дунькой-офицерской. Дядя Хиляй одиноко доживаетъ свой вѣкъ на барскомъ гумнѣ въ крохотной сторожкѣ.