Ко-ко-ко (Кондурушкин)/ДО
| Ко-ко-ко |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Сирійскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1908. — С. 179.[1] |
Недалеко отъ древняго Сидона, по склону Ливана, на полугорѣ, надъ синимъ Средиземнымъ моремъ стоитъ уніатскій[2] монастырь. Стоитъ онъ въ уединеніи, окруженный большимъ садомъ. Яркая зелень лимоновъ, апельсинъ и гранатъ блеститъ на солнцѣ, благоухаетъ и играетъ[2] листьями и цвѣтами. Со всѣхъ сторонъ подползаетъ она къ сѣрымъ каменнымъ стѣнамъ монастырскихъ зданій, старается закрыть ихъ холодную печальную наготу…
А виноградныя лозы ласково, точно шаловливыя дѣти,[2] взбираются по стѣнамъ, даже на плоскія крыши построекъ и разбрасываются тамъ по рѣшеткамъ, отягченныя прозрачными гроздьями.
Изъ монастыря во всѣ стороны виды — одинъ красивѣе другого. На западѣ, внизу, раскинулось въ безмѣрную даль Средиземное море, постоянно окутанное легкимъ[3] туманомъ своего влажнаго опьяняющаго дыханія. По морю то проплыветъ черное чудовище — морской пароходъ; то лодка забѣлѣетъ острымъ парусомъ; то, какъ привидѣніе, скользнетъ по водамъ легкое облачко и спрячется куда-нибудь въ заросшія лѣсомъ морщины Ливана.
Небо, какъ море, и море, какъ небо. Здѣсь царство лазури, простора, бездонной дали…
Когда море спокойно, оно лежитъ около берега, нѣжится на солнцѣ, блистаетъ и переливается разными цвѣтами, споря съ небомъ богатствомъ и множествомъ своихъ нарядовъ. Лежитъ оно и не шевелится въ сладкой истомѣ. Только влажные его вздохи доносятся въ горы и навѣваютъ на душу какой-то невыразимо сладостный покой. А вокругъ все въ это время спокойно и въ неподвижномъ очарованіи любуется его красотой. Солнце шлетъ съ неба свои горячіе страстные поцѣлуи, старается заглянуть на самое дно въ его стеклянную глубь… Уйдетъ солнце — луна съ толпою звѣздъ крадется изъ-за горъ и цѣлую ночь не сводитъ глазъ съ его яснаго лица.
Но когда подуетъ вѣтеръ, позеленѣетъ, какъ стекло, Средиземное море, вспѣнится и начнетъ хлестать въ берега громадными валами, точно хочетъ пробить каменную грудь Ливана, точно хочетъ переброситься черезъ его высокую гордую голову. Какъ стадо львовъ, съ рычаньемъ, развѣявъ гривы, одинъ за другимъ мчатся изъ таинственной глубины сѣдые валы, разбѣгаются по отмелямъ змѣями, блестятъ на солнцѣ бѣлыми гребнями, — душно и тѣсно ему тогда въ каменномъ ложѣ, размечетъ оно на берега свои свѣтлыя кудри, вздуется и заволнуется его дрожащая грудь…
А въ монастырь снизу доносится глухой ровный шумъ разбушевавшейся стихіи. Море стонетъ, шумитъ, море разсказываетъ берегамъ свои тайны, что лежатъ тамъ съ незапамятныхъ временъ подъ его прозрачными водами…[2]
На востокѣ[4] отъ монастыря высится Ливанъ, загородившій полміра своею высокою спиной. По его склонамъ разбросаны виноградники, кедровыя рощи и села, села безъ конца: по долинамъ, по отрогамъ горъ, въ ущельяхъ, точно птичьи гнѣзда — всюду села пестрѣютъ на фонѣ зелени садовъ и виноградниковъ. По горамъ извиваются[5] полосы шоссированныхъ дорогъ. Онѣ забираются въ ущелья и извиваются по верхушкамъ предгорій. Зеленыя горы высятся одна надъ другой.
А за ними, въ туманной дали, до самаго неба поднимаются нагія, неподвижныя, холодно-розовыя вершины.
Пониже, у моря, надъ зеленью садовъ пальмы задумчиво качаютъ головами.
Громады горъ подползаютъ къ морю осторожно и ласково, ложатся почти вровень съ водами и моютъ голые камни и пески въ синемъ молокѣ Средиземнаго моря.
Къ монастырю издалека, съ горъ, проведенъ ключъ чистой воды, который орошаетъ монастырскіе сады, поитъ нивы. Протекая по самой срединѣ монастырскаго двора, онъ наполняетъ тамъ большой, точно озеро, бассейнъ. Въ этотъ бассейнъ со всѣхъ сторонъ смотрятся многочисленныя окна двухэтажнаго монастырскаго зданія.
При монастырѣ семинарія для молодыхъ сирійскихъ мальчиковъ. Внизу классы и прочія службы, а вверху спальни, комнаты настоятеля и учителей.
Ежегодно уніатскіе митрополиты[2] присылаютъ сюда изъ своихъ епархій[2] сирійскихъ мальчиковъ — маленькихъ дикарей, больше сиротъ и бѣдняковъ, у которыхъ нѣтъ пристанища въ мірѣ. Здѣсь этихъ дѣтей воспитываютъ въ сознаніи страха и уваженія къ папѣ и его божественной непогрѣшимости въ дѣлахъ церкви. Главное вниманіе при воспитаніи и обученіи дѣтей обращается здѣсь на различіе христіанскихъ вѣроученій и на заблужденія православія и протестантства. Здѣсь, надъ голубыми волнами Средиземнаго моря, подъ прекраснымъ южнымъ небомъ, обвѣяннымъ ароматами лимоновъ и апельсинъ, готовятся люди для религіозной борьбы. Подъ монашескую ряску съ раннихъ лѣтъ стараются запрятать нетерпимое и дикое сердце.[2]
Всѣ учители здѣсь, начиная съ настоятеля монастыря — ректора семинаріи, — сирійцы, монахи, люди большею частью необразованные и грубые. Въ семинаріи находится до пятидесяти учениковъ. Кромѣ обычныхъ для духовнаго училища предметовъ, здѣсь полагается изученіе французскаго языка изъ уваженія къ покровительствующей великой католической державѣ[2]. Но съ тѣхъ поръ, какъ въ монастырѣ умеръ одинъ[2] старичокъ-монахъ, обучавшій мальчиковъ по-французски, французскій языкъ не преподавался. Настоятель неоднократно справлялся въ Бейрутѣ во французскомъ консульствѣ, не имѣетъ-ли оно на примѣтѣ какого-либо француза. Но до сихъ поръ никого не находилось.
Однажды тихимъ лѣтнимъ вечеромъ къ воротамъ монастыря подошелъ какой-то[2] европеецъ въ широкой соломенной шляпѣ, въ порыжѣломъ и помятомъ пальто, въ такихъ же панталонахъ и въ стоптанныхъ запыленныхъ башмакахъ. Его смуглое, худое, нервное лицо окаймлялось черной бородой и густыми длинными кудрявыми волосами. Прямой, тонкій носъ, плотно сложенныя губы съ нѣсколько опущенными книзу углами, темные безпокойные глаза давали его лицу выраженіе какой-то болѣзненной усталости и свидѣтельствовали о разнообразной и нелегко прожитой жизни.[2] Отмахнувшись отъ монастырской собаки суковатой масличной палкой, онъ взошелъ на дворъ, остановился и оглянулся.
На дворѣ въ разныхъ позахъ сидѣло и стояло съ книжками въ рукахъ нѣсколько учениковъ. Темныя ряски ихъ рѣзко выдѣлялись на сѣроватомъ камнѣ стѣнъ, освѣщенныхъ блескомъ заходящаго за моремъ солнца. Они съ удивленіемъ посмотрѣли на необычнаго посѣтителя. Одинъ изъ нихъ съ любопытствомъ подошелъ къ незнакомому человѣку и съ сирійской общительностью спросилъ его по-арабски, — кто онъ и кого хочетъ видѣть.
Незнакомецъ помоталъ головой, въ знакъ того, что по-арабски онъ ничего не понимаетъ. Ученикъ припомнилъ старые уроки французскаго языка и съ трудомъ выговорилъ нѣсколько словъ. Усталое лицо незнакомца оживилось.
— Вы говорите по-французски, — сказалъ онъ почти чистымъ французскимъ языкомъ. — Вотъ прекрасно! Скажите же, милый мой, вашему настоятелю, что пришелъ учитель французскаго языка и желаетъ его видѣть.
Всѣ дѣти столпились вокругъ новаго учителя и съ любопытствомъ осматривали его со всѣхъ сторонъ. Скоро собрался весь дворъ, всѣ монахи, ученики, слуги.
— Франжъ? — спрашивали въ толпѣ.
— Ни слова по-арабски не понимаетъ!
— Зачѣмъ онъ пришелъ сюда?
— Учитель французскаго языка.
— Какъ ты съ нимъ разговаривать будешь, Бутрусъ? — спрашивали ученики слугу. — На какомъ языкѣ?
— А о чемъ мнѣ съ нимъ разговаривать? — Пусть онъ со мной разговариваетъ, если хочетъ, — сказалъ слуга Бутрусъ.
— А смѣшные эти франжи! Придетъ, — какъ глухой на свадьбѣ: ни слова не слышитъ и не понимаетъ!
Наконецъ, кряхтя, сверху спустился настоятель. Онъ попросилъ гостя въ пріемную комнату. Толпа осталась на дворѣ разсуждать о новомъ учителѣ.
Разговоръ въ пріемной длился всего минутъ десять. Скоро настоятель крикнулъ слугу и велѣлъ приготовить новому учителю комнату, — значитъ, дѣло состоялось и въ монастырѣ будетъ жить новое лицо.
Понятно, монастырь оживился. Бутруса, готовившаго комнату и постель, засыпали вопросами. Каковъ учитель, что дѣлаетъ, какъ съ Бутрусомъ говоритъ? Бутрусъ и самъ былъ радъ новому человѣку, а потому отвѣчалъ на всѣ вопросы весьма охотно.
— Какъ только вошелъ въ комнату, началъ всѣ углы оглядывать и пальцемъ трогать. Заглянулъ подъ кровать, на потолокъ. Увидѣлъ кольцо на потолкѣ — испугался, кричитъ: «scorpion, scorpion!». Я и догадался, что онъ скорпіоновъ боится, принесъ трость, да ударилъ ею по кольцу. Ну, онъ и успокоился.
Дружный смѣхъ вторилъ словамъ Бутруса.[6]
— А что же онъ, добрый или нѣтъ? — спрашивали ученики.
— Не знаю. Почемъ мнѣ знать…
Учитель, по происхожденію итальянецъ, хорошо владѣлъ французскимъ, латинскимъ и греческимъ языками, но роднымъ считалъ все же свой итальянскій. Какъ звали учителя, никто, кромѣ настоятеля, не зналъ. Но ему съ перваго же дня дали особое имя, и случилось это вотъ какъ.
На слѣдующее же, послѣ своего прихода въ монастырь, утро учитель позвалъ Бутруса. Долго онъ ему что-то объяснялъ, показывалъ руками, щелкалъ языкомъ, говорилъ и по-французски, и по-итальянски, и по-латыни. Бутрусъ ничего не понималъ. Наконецъ, учитель догадался, Онъ присѣлъ на полъ, растопырилъ руки, точно крылья, и тоненькимъ, тоненькимъ голоскомъ вдругъ закудахталъ:
— Ко-ко-ко-ко-ко!..
Бутрусъ покатился со смѣху. Учитель поднялся съ полу и тоже весело улыбался[7]. Бутрусъ тотчасъ-же сварилъ и принесъ учителю куриныхъ яицъ.
— Bien, bien[8], — твердилъ довольный учитель. — Très bien. C’est ça[9], Бутрусъ!
Бутрусъ разсказалъ объ этомъ всему монастырю. Съ этого[10] дня учителя и стали называть «Ко-ко-ко».
Ко-ко-ко жилъ наверху тихо. День свой распредѣлялъ правильно. Вставалъ рано утромъ и долго молился передъ распятіемъ, привѣшеннымъ въ углу. Молился онъ вслухъ на звучномъ латинскомъ языкѣ. Молитва лилась ровно и внятно, какъ журчитъ по каменному руслу лѣсной ручей. О чемъ онъ молился? Бутрусъ неоднократно прислушивался къ непонятной рѣчи, всматривался въ его блѣдное, измученное лицо, смотрѣлъ, какъ оно мало-по-малу прояснялось, точно эти звучныя непонятныя слова освѣщали все существо молящагося, и уходилъ въ недоумѣніи. Помолившись, учитель веселымъ голосомъ кричалъ своего Бутруса, растягивая слова:
— Бутру-усъ!
Потомъ шелъ на уроки.
Послѣ уроковъ онъ долго сидѣлъ въ своей комнатѣ — все читалъ и что-то писалъ. И только къ вечеру выходилъ на плоскую крышу дома полюбоваться безпредѣльнымъ моремъ, шумѣвшимъ внизу, и прекраснымъ солнечнымъ закатомъ. Онъ сидѣлъ, не шевелясь, точно каменный, и неподвижно смотрѣлъ на западъ, гдѣ, причудливо мѣняя формы, торжественно опускался за воды покраснѣвшій громадный шаръ солнца.
Иногда Ко-ко-ко спускался на монастырскій дворъ къ ученикамъ, когда тѣ занимались уроками, садился съ ними рядомъ и что-то говорилъ. Они понимали его очень мало и смотрѣли съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ. Никто изъ взрослыхъ не приходилъ къ нимъ и не пытался разговаривать по-дружески. Они даже подсмѣивались надъ нимъ, а настоятель и совсѣмъ посматривалъ на учителя косо. «Чего, дескать, хочетъ отъ мальчиковъ этотъ учитель, что къ нимъ льнетъ?..»
У Ко-ко-ко была слабость: онъ боялся скорпіоновъ и змѣй. Это доставляло не мало удовольствія всему монастырю. Ему часто приносили въ комнату большихъ сѣрыхъ ужей, маленькихъ змѣй, и потѣшались, какъ Ко-ко-ко вскакивалъ на кровать и на непонятномъ языкѣ, съ ужасомъ въ глазахъ, молилъ взять изъ комнаты животное. Одинъ изъ старшихъ учениковъ, по имени Насыфъ, однажды напугалъ Ко-ко-ко очень сильно. Онъ устроилъ изъ жести какое-то грубое подобіе змѣи, которое пряталъ въ рукавъ своего кунбаза. Когда нужно, онъ выпускалъ эту змѣю изъ рукава и, незамѣтно поворачивая ее пальцемъ, заставлялъ извиваться изъ стороны въ сторону. Вотъ съ этимъ изобрѣтеніемъ Насыфъ и отправился въ квартиру Ко-ко-ко подъ какимъ-то предлогомъ. Тамъ шаловливый мальчикъ незамѣтно выпустилъ изъ рукава свою змѣю и завертѣлъ ее чуть не у самаго носа бѣднаго итальянца. Ко-ко-ко вскрикнулъ, поблѣднѣлъ, замахалъ руками, умоляя унести cette bête terrible[11], но Насыфъ все наступалъ на Ко-ко-ко, вертя передъ нимъ своею игрушкою, пока не загналъ учителя въ самый уголъ…
Былъ въ школѣ только одинъ болѣзненный и маленькій ученикъ, по имени Салимъ, который почему-то сразу почувствовалъ къ новому учителю большую любовь. Круглый сирота, грекъ по отцу и сиріецъ по матери, онъ присланъ былъ сюда епископомъ изъ Алеппо. Отецъ его былъ у этого епископа слугой, но померъ, а мать вышла вторично замужъ за сирійца и уѣхала въ Америку. Маленькій Салимъ остался на попеченіи старушки-бабушки, которая вскорѣ померла. Епископъ и послалъ одинокаго мальчика въ монастырь. Мальчикъ и здѣсь остался сиротой. Его какъ-то обѣгали, съ нимъ не играли, его дразнили. Монахи и учители[12] обращались съ нимъ грубо. Онъ постоянно сидѣлъ гдѣ-нибудь въ отдѣльномъ углу, стараясь затвердить положенный урокъ. На блѣдномъ и шелудивомъ лицѣ его рѣдко появлялась улыбка. Онъ начиналъ старѣть въ тринадцать лѣтъ.
И вотъ этотъ мальчикъ сразу почувствовалъ въ новомъ учителѣ родного человѣка. Отъ отца онъ научился греческому языку, а потому могъ разговаривать съ учителемъ и понимать его. Учитель приласкалъ болѣзненнаго мальчика и часто бралъ его наверхъ. Тамъ онъ показывалъ ему разныя книжки и картинки, разспрашивалъ про отца и мать, а иногда и самъ разсказывалъ ему про себя.
Сидя на крышѣ во время тихаго солнечнаго заката онъ говорилъ мальчику:
— Милый мой, Салимъ! Былъ я во многихъ странахъ, много городовъ видѣлъ, много людей встрѣчалъ, а лучше вотъ этого мѣста не находилъ. Хорошо здѣсь. Только люди вездѣ сумѣютъ зло сдѣлать. Зло и себѣ, и другимъ, и животнымъ, и людямъ…
— Зачѣмъ ты ушелъ изъ своей земли? — спрашивалъ его несмѣло Салимъ.
— Былъ у меня, милый мой, Салимъ, и домъ свой, и семья; былъ такой же мальчикъ, какъ ты, — сынъ мой. Былъ я богатъ… Потомъ все пропало. Какъ пропало, — ты не поймешь, трудно тебѣ разсказать. И сынъ мой померъ. Люди стали надо мною насмѣхаться. Когда я былъ богатъ, то меня всѣ любили и почитали, а когда я обѣднѣлъ, то всѣ начали бранить и унижать. Злые люди, Салимъ! А какъ они злы, то и любятъ и уважаютъ только то, гдѣ больше всего заложено зла: деньги, власть, рабство… Я и пошелъ ходить по свѣту. Гдѣ мнѣ понравится — поживу. Не понравится — уйду. Здѣсь хорошо, очень хорошо. Горы, море, закатъ солнца!.. Тихо и спокойно. Только люди здѣсь, Салимъ, жестокіе, безжалостные люди. Я вижу, вѣдь, тебя какъ обижаютъ. Но ты на нихъ не сердись. Они сами не понимаютъ, что дѣлаютъ зло… Не сердись, Салимъ…
И Ко-ко-ко гладилъ мальчика по головѣ, долго сидѣлъ съ нимъ на плоской крышѣ и любовался морскою далью.
Однажды весною, подъ-вечеръ, послѣ занятій, съ разрѣшенія ректора всѣ ученики пошли на прогулку въ ближайшую горную долину. Тамъ они рѣзвились почти до самаго вечера. Пѣли пѣсни, прыгали, лазили[13] по небольшимъ дубкамъ и кедрамъ, собирали кучи сухихъ прутьевъ, зажигали ихъ и прыгали черезъ пламя.
Былъ съ ними и Ко-ко-ко. Онъ разсматривалъ растенія, вырывалъ съ корнемъ нѣкоторыя травы и объяснялъ своему Салиму, какъ онѣ живутъ и на что годны. Онъ принималъ иногда участіе и въ играхъ вмѣстѣ съ учениками, чѣмъ вызывалъ общій искренній смѣхъ. Всѣмъ казалось страннымъ, что такой взрослый человѣкъ и учитель играетъ съ юношами въ чехарду.
Играя, дѣти загнали подъ камень и поймали молодую лису. Общей радости не было предѣла… Всѣ прыгали, тѣснились къ звѣрьку, чтобы потрогать его за хвостъ, за ушки, за ноги. Лису связали и рѣшили взять въ монастырь. Только Ко-ко-ко противорѣчилъ. Онъ что-то горячо говорилъ всѣмъ по-французски и по-итальянски, но его никто не послушалъ. Вечеромъ лису взяли съ собой.
Дорогой взрослые ученики, Насыфъ и Ханна, долго шептались, очевидно, рѣшая участь бѣднаго звѣрька. Шопотомъ же они передали что-то другимъ ученикамъ. Только Салиму ничего не сказали. Всѣ обѣгали его, чтобы онъ не передалъ замысла непонятному и смѣшному Ко-ко-ко.
Послѣ ужина, часовъ въ восемь вечера, вскорѣ послѣ заката солнца, всѣ ученики побросали въ классахъ учебники и собрались на семинарскомъ дворѣ. Насыфъ принесъ связанную лису. Звѣрекъ дико озирался по сторонамъ, ворочалъ ушками и скалилъ зубы. Но Насыфъ крѣпко держалъ его за шею и не давалъ кусаться. Всѣ ученики выстроились длиннымъ рядомъ, оставивъ проходъ къ воротамъ въ горы. Служка Бутрусъ принесъ бутыль керосину. Мальчики облили имъ всю шерсть лисы, намочили ея хвостъ и ушки.
Наступилъ самый торжественный моментъ. Ханна зажегъ спичку.
— Погоди, нужно сразу двѣ! Одной зажигай спереди, а другой сзади. А то побѣжитъ она быстро, огонь угаситъ. Зажигай спереди! — командовалъ Насыфъ.
Зажгли сразу двѣ спички и поднесли къ головѣ и спинѣ бѣднаго звѣрька. Керосинъ вспыхнулъ. Въ этотъ же моментъ мальчикъ выпустилъ лису. Испуганное и обрадованное животное стрѣлой метнулось къ воротамъ, а изъ воротъ въ горы. Но съ каждымъ прыжкомъ шерсть разгоралась на немъ все сильнѣе и сильнѣе, и черезъ двѣ-три секунды лиса горѣла уже вся. Видно было лишь, какъ по скаламъ несся огненный шаръ, дѣлалъ громадные прыжки и страшно лаялъ, будто взвизгивалъ ребенокъ. Всѣ выбѣжали за ворота, кричали, махали руками, хохотали, визжали отъ удовольствія, катались по землѣ.
А бѣдный звѣрекъ бѣжалъ все сильнѣе и сильнѣе, стараясь скрыться отъ смерти. Онъ прыгалъ, точно мячикъ, наконецъ, взвился высоко, высоко, перевернулся въ воздухѣ нѣсколько разъ и упалъ на землю. Всѣ бросились было туда, посмотрѣть на мертвую лису, но въ это время сверху раздался крикъ. Всѣ невольно остановились и подняли кверху головы.
На плоской крышѣ стоялъ Ко-ко-ко, съ расширенными отъ ужаса глазами, махалъ руками, и что-то не то говорилъ, не то рычалъ. Его шляпа запрокинулась на затылокъ, черная грива волосъ безпорядочно разбросалась по лицу, только глаза свѣтились — широкіе, ужасные, страдающіе. Какъ бѣшеный, онъ бросился внизъ и черезъ секунду стоялъ въ толпѣ мальчиковъ.
— Это вы сожгли звѣря!? O, Dio, che crudeli, brutti, bambini![14]
И бросился бѣжать туда, гдѣ лежало тѣло лисы. Онъ поднялъ черный обуглившійся трупъ, поцѣловалъ его, положилъ на землю, а самъ побѣжалъ дальше, погрозивъ ученикамъ кулакомъ и закричавъ что-то по своему.
На слѣдующее утро настоятель послалъ разыскивать итальянца. Искали его два дня. Наконецъ, нашли почти на вершинѣ Ливана подъ деревомъ. Пришелъ онъ въ семинарію желтый, больной, собралъ свои вещи и на другой же день уѣхалъ, не сказавъ никому ни слова и ни съ кѣмъ не простившись.
О франжѣ скоро позабыли. Только мальчикъ Салимъ долго плакалъ по ночамъ и съ грустью вспоминалъ учителя Ко-ко-ко.
Примѣчанія
править- ↑ Вошелъ въ Кондурушкинъ С. С. Звонарь. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1914. — С. 92.. Прим. ред.
- ↑ а б в г д е ё ж з и й Выделенный текстъ присутствуетъ въ «Сирійскихъ разсказахъ», но отсутствуетъ въ «Звонарѣ». Прим. ред.
- ↑ Выделенный текстъ присутствуетъ въ «Звонарѣ», но отсутствуетъ въ «Сирійскихъ разсказахъ». Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: востокъ. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: вьются. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: Раздавался дружный смѣхъ. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: улыбнулся. Прим. ред.
- ↑ фр. Bien, bien — Хорошо, хорошо. Прим. ред.
- ↑ фр. Très bien. C’est ça — Очень хорошо. Правильно. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: того. Прим. ред.
- ↑ фр. Cette bête terrible — Это ужасное животное. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: учителя. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: лазали. Прим. ред.
- ↑ итал. O, Dio, che crudeli, brutti, bambini! — О, Боже, какія злыя, жестокія дѣти!