ОЧЕРКИ СЪ НАТУРЫ.
правитьVI.
КОШКА.
править
каждомъ человѣкѣ его человѣческаго достоинства.
Истертая аксіома.
Небольшая, жарко-натопленная, комната; по грязноватымъ обоямъ развѣшаны мѣдные охотничьи рога, своры, кинжалы въ богатой оправѣ и нѣсколько волчьихъ и лисьихъ шкуръ; на письменномъ столѣ стоитъ подносъ, уставленный напитками крѣпчайшихъ свойствъ; тутъ же двѣ-три тарелки съ закусками, при одномъ взглядѣ на которыя сердца любителей должны ощущать невыразимое наслажденіе; кругомъ стѣнъ стоитъ широкій но совершенно истерзанный турецкій диванъ; на немъ въ страшной скукѣ томятся и терзаются трое молодыхъ еще людей. Мимо оконъ, по широкому раздолью барскаго двора, съ воемъ и плачемъ мчится вьюга, обозлившись до крайности и подымая ряды бѣлыхъ снѣжныхъ столбовъ.
Хозяинъ дома, Мишель Шпикуловъ (вся окрестность знала его подъ именемъ Мишеля) — одинъ изъ трехъ молодыхъ людей, томившихся на турецкомъ диванѣ, отличался необычайно подвижной физіономіей и занималъ въ полузаснувшемъ уѣздѣ роль кутилы-мученика и производителя скандаловъ.
Онъ занималъ роль эту съ тѣхъ поръ, какъ лишился жены своей, съ которой, по словамъ его, провелъ нѣсколько пріятнѣйшихъ минутъ въ жизни. Шпикуловъ тогда же сказалъ: «Жить мнѣ болѣе не для кого: одинъ на свѣтѣ какъ перстъ, такъ нуже ее: дуй бѣлку въ хвостъ, пушистѣй будетъ!»
Разсудивъ такимъ образомъ, Шпикуловъ нарядился кучеромъ, свою пѣгую тройку засыпалъ бляхами, разукрасилъ лентами и навѣшалъ такое множество бубенчиковъ и колокольчиковъ, что еще въ предмѣстье въѣзжаетъ, а уже весь городъ въ волненьи, каждый знаетъ, что ѣдетъ кутило-мученикъ; поднимается суета, скачка, пріятели спѣшатъ навстрѣчу, чиновники бросаютъ работу и опрометью бѣгутъ къ окнамъ, ждутъ скандала, скандалъ совершается, и Шпикуловъ съ громомъ и звономъ уѣзжаетъ изъ городу…
Старые подагрики-помѣщики, по случаю эмапципаціи сѣвши на пищу св. Антонія, любовались Шпикуловымъ и, потирая руки, съ свѣтящимися отъ восторга очами говорили, что въ ихъ время много было такихъ проказниковъ и даже не такія дѣла еще продѣлывались.
Такимъ образомъ Шпикуловъ былъ очень доволенъ собой и тѣмъ эфектомъ, который производилъ на старыхъ подагриковъ.
Товарищи Шпикулова каждый имѣлъ свою извѣстность и свои неотъемлемыя достоинства: одинъ изъ нихъ, сложенный атлетомъ, съ лицомъ честнымъ, но въ высшей степени топорной работы, пользовался въ окрестности названіемъ «честнаго-малаго», на томъ основаніи, что никого еще не надулъ лошадью; занявши деньги, отдавалъ ихъ въ срокъ и никакъ не рѣшался поступить на службу. Другой имѣлъ физіономію, общую всѣмъ отставнымъ поручикамъ, и по той причинѣ, что съ каждымъ встрѣчнымъ щедро дѣлился своими воспоминаніями о Севастополѣ, единодушно былъ признанъ храбрымъ офицеромъ.
Трое друзей лѣзли на стѣну отъ скуки.
— По шестому эскадрону строй фронтъ! скомандовалъ храбрый офицеръ и геройски подступилъ къ подносу.
— Толку никакого! вскричалъ хозяинъ, проглотивши рюмку и снова кинулся на диванъ…
— Не беретъ… подтвердилъ честный-малый, слѣдуя его примѣру.
— Боже мой, боже ты мой, какая скука! что это такое! что же это такое! да что же это такое, наконецъ!… въ одинъ голосъ заговорили собесѣдники, не шутя отчаяваясь, какимъ образомъ пережить этотъ воющій, плачущій зимній день.
Въ эту критическую минуту въ дверяхъ комнаты появился мужичокъ, съ огромной коробкой за спиною, весь засыпанный снѣтомъ, съ маленькими плутовскими глазками и необычайно пушистой и окладистой бородой.
— А, Кошка, Кошка пріѣхалъ! въ великой радости вскричали собесѣдники и разомъ прыгнули съ дивана.
«Кошкой» называли мелочнаго разнощика, Владимірскаго мужика, съ незапамятныхъ временъ кочевавшаго по помѣщичьимъ усадьбамъ, и называли его такъ потому, что онъ неподражаемо кричалъ покошачьи, къ немалому удовольствію всего уѣзда.
— Гдѣ у васъ богъ-отъ, не видать что-то, началъ Кошка, оглядывая углы…
— Гдѣ пропадалъ? отчего не видать такъ давно? перебилъ хозяинъ.
— Да все по пріятелямъ… гдѣ день… гдѣ два…
— Врешь, ты все врешь, я тебѣ ни въ чемъ не вѣрю… ты все врешь…
— Мыловъ-съ, курительныхъ порошковъ, шоколадъ есть, первый сортъ, гармоники, съ лукавой усмѣшкой пересчитывалъ Кошка.
— Все дрянь, все дрянь, все дрянь… А выпить хочешь?…
— Если ваша милость…
— Хлопни.
— Что за безчестье? спросилъ въ эту минуту честный-малый, вынимая изъ коробки разнощика большую стклянку о-деколона…
— Рубль тридцать…
— Пошелъ ты къ чорту!…
— Платочковъ носовыхъ, мыловъ, гармоникъ?
— За агрономію что?… спросилъ хозяинъ.
— Два рубля…
— Съиграй вальсъ… отозвался храбрый офицеръ…
Кошка взялъ гармонику и заигралъ что-то, вовсе непохожее на вальсъ..
— Испугай его… Кошка, уважь, испугай его… шепчетъ хозяинъ на ухо разнощика, кивая на храбраго офицера.
— Я боюсь пужать чужаго, боюсь, человѣкъ незнакомый, шепчетъ Кошка въ отвѣтъ…
— Не бойся, пугай…
Раздался пронзительный кошачій крикъ… офицеръ присѣлъ на мѣстѣ.
— Боже мой! Боже мой! вскричалъ онъ, едва переводя духъ: — сколько разъ на войнѣ былъ — не боялся, а тутъ мужика испугался.
Комната огласилась громкимъ смѣхомъ.
— Теперь станетъ знать, какъ Кошка пужаетъ, станетъ знать… среди общаго удовольствія говоритъ Кошка.
— Славно! славно! ай-да Кошка! молодецъ… раздается по комнатѣ.
— Еще бы не молодецъ, подтвердилъ честный-малый: — чего борода одна стоитъ… Взгляните, что такое за борода.
— Она дорогаго стоитъ… отвѣчалъ Кошка, вытаскивая изъ короба огромную банку помады.
— А напримѣръ? спросилъ Шпикуловъ, и уже схватилъ Кошку за его необычайную бороду…
— Давай сто рублевъ — какъ хошь стриги…
— А ты что безъ бороды будешь дѣлать?…
— А я бы мѣсяца на три уѣхалъ къ хозяйкѣ.
— А хозяйка бы тебя прогнала, возразилъ Шпикуловъ и все съ большей и большей нѣжностью разглаживалъ пушистую бороду Кошки.
— Не прогнала бы, пошелъ бы на печи валяться…
— Вотъ тебѣ четвертную!
— Больно дешево хочешь, возражалъ Кошка, защищая свою бороду.
— Вотъ тебѣ пятьдесятъ! горячится Мишель, не выпуская великолѣпной бороды. Черные глаза его мечутъ искры, въ горячей головѣ поднимается цѣлый рой мыслей, а внутренній, неудержимый смѣхъ готовъ задушить его. Стоитъ захотѣть, рѣшиться, и Кошка безъ бороды, и вотъ онъ ѣдетъ изъ одной усадьбы въ другую, вопросы сыплются градомъ:
— Кошка, гдѣ борода? Гдѣ борода? Гдѣ забылъ бороду?
— Такъ и такъ, докладываетъ Кошка: — Михайло Васильичъ изволилъ остричь, выкинулъ сотенную и остригъ, какъ ему надо…
— Ха-ха-ха… несется изъ дома въ домъ…
— Молодчина, молодецъ Мишель, одинъ еще держится, хоть бы въ наше время, молодецъ… принимая бодрый видъ, толкуютъ старые подагрики и хохочутъ неестественнымъ, даже наводящимъ нѣкоторое уныніе смѣхомъ, къ которому обыкновенно прибѣгаютъ комики старой школы.
— Какъ это смѣшно! ахъ, какъ смѣшно, ха-ха-ха… заливается хорошенькая барышня, одаренная отъ природы рѣдкой способностью хохотать по цѣлымъ недѣлямъ безъ устали. На нее обращены глаза тётушки, строгой блюстительницы приличій… мать сердито качаетъ головой, поднявши на самый лобъ очки свои… искатель руки, солиднѣйшій молодой человѣкъ, съ укоромъ подноситъ ей стаканъ холодной воды, а она, вся объятая неудержимой веселостью… ничего не видитъ, ничего не замѣчаетъ… хохочетъ себѣ напропалую…
— Молодость любитъ пошалить… говоритъ молодая жена, ядовито посматривая на стараго мужа…
— Скандалистъ, ничего больше! ворчитъ мужъ.
— Нѣтъ, ты будь справедливъ, будь безпристрастенъ, вспомни свою молодость… допекаетъ молодая жена.
— Скандалистъ… шипитъ мужъ.
— Да ты свою-то молодость, свою-то вспомни…
Мужъ хлопаетъ дверью.
— Почему же не подурачиться? Молодой человѣкъ, одинъ, какъ перстъ, почему не бросить какихъ нибудь сто рублей… почему не потѣшиться — рѣшаетъ большинство, и только горсть публики порицаетъ Мишеля, да доморощенный обличитель горитъ желаніемъ заявить куда слѣдуетъ о событіи, и яростно очиниваетъ перо…
Мишель все это видитъ и слышитъ, ярость обличителя только подзадориваетъ его; онъ не въ состояніи болѣе владѣть собой.
— Бери семьдесятъ-пять, кричитъ онъ, отчаянно встряхивая кудрями.
Гости поняли, что дѣло принимаетъ серьёзный оборотъ и подошли поближе…
— Дай сто серебра, и даже всего обрѣй, если хочешь…
Длится молчаніе. Кошка лукаво глядитъ на Мишеля, глаза Мишеля пожираютъ бороду Кошки.
— Ножницы! не своимъ голосомъ вскричалъ Мишель.
— Денежки въ руку… денежки въ руку… требуетъ Кошка. Голосъ его дрожитъ.
— На, подлецъ, держи… въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи говоритъ Мишель, отдавая деньги.
Кошка сжалъ въ рукѣ ассигнацію и нѣсколько поблѣднѣлъ.
Три-четыре раза блеснули ножницы — и бороды какъ ни бывало, а храбрый офицеръ съ изумительной поспѣшностью намыливалъ щоки потерявшагося разнощика.
Неописанное веселье… Собесѣдники покатываются на диванѣ… а въ дверяхъ появилась вся домашняя прислуга и съ изумленіемъ взираетъ на безбородаго Кошку.
На дворѣ сильнѣйшій морозъ. Старый, просторный барскій домъ затопленъ яркимъ солнечнымъ свѣтомъ. Съ перваго же шага въ домѣ чувствуется присутствіе дѣтей. Среди залы стоитъ какая-то таратайка съ дышломъ и вёрхомъ изъ зеленаго коленкору; тутъ же разбросано нѣсколько безносыхъ куколъ… Весь домъ погруженъ въ сладкій послѣобѣденный сонъ; супруга съ дѣтьми, няньками, кормилицами и босыми дѣвчонками для посылокъ тихо покоятся въ задней половинѣ дома — ихъ и не слышно; между тѣмъ, какъ въ передней половинѣ дается весьма согласный концертъ: гудитъ волторна, слышится фаготъ… концертъ разъигрывается отцомъ семейства и двумя, завалившимися въ прихожей, лакеями…
Отецъ семейства, широко разметавшійся въ маленькомъ, жарко натопленномъ кабинетѣ, даже спящій поражаетъ какимъ-то блаженнымъ видомъ и такими крупными губами, какихъ врядъ-ли удавалось видѣть читателю.
На письменномъ столѣ разбросано множество бумагъ, счетовъ, чертежей, какихъ-то машинъ, брошенъ листъ съ надписью: «Бюджетъ доходовъ и расходовъ Иринарха Копотова»; изъ бюджета можно было узнать, что Иринархъ Копотовъ надѣется ежегодно, даже при вольномъ трудѣ, получить двѣ тысячи двѣсти-пятьдесятъ рублей и восемьдесять-пять копеекъ серебромъ; а прожить разсчитываетъ двѣ тысячи триста рублей и пятьдесятъ копеекъ, включая сюда и расходъ на воспитаніе дѣтей.
Тутъ же лежало недописанпое письмо слѣдующаго содержанія:
"Добрѣйшій другъ Боринька! Наконецъ-то твой Иринархъ свалилъ камень, покончилъ съ крестьянами. Я, братъ, далъ имъ двадцать десятинъ лишней земли, хорошей земли, а самъ раздробилъ дачу на два участка. Когда я порѣшился, то-есть 5-го числа, меня точно варомъ обдало. Стыдно сказать, но я и мужики заплакали, когда крестились, испрашивая божьяго благословенія на новую, невѣдомую жизнь. Богъ-знаетъ, чего было жаль. Видно, въ плоть и кровь всосалось намъ это грѣшное помѣщичье право. Теперь твоему Иринарху слѣдуетъ избрать одно: или бросить все, или быть фермеромъ. Мнѣ легче бы служить, чѣмъ жить здѣсь, но я не знаю, что прочнѣе. Подумай, и дай мнѣ совѣтъ. Жалованье же теперь обезпечено, слѣдовательно, я бы могъ прямо, съ чистой совѣстью глядѣть каждому въ глаза, но это желаніе быть исправникомъ никакъ не можетъ осуществиться. Между тѣмъ, ежедневные расходы денегъ не успѣваешь записывать… Плохо, братъ, дѣло, если при вольномъ трудѣ первый блинъ да комомъ. Поневолѣ остынетъ всякая энергія къ хозяйству. Кажется, я все брошу и пойду, куда глаза глядятъ. Ты только вообрази себѣ, жена молодая, дѣти, нужно дать приличное образованіе, ты только вообрази…
Въ эту минуту, мимо оконъ барскаго дома протащилась маленькая, шершавая лошадёнка, запряженная въ большія рогожныя сани…
Тяжелая сѣнная дверь хлопнула съ такимъ шумомъ, что всѣ окна зазвенѣти въ домѣ.
— Кошка, Кошка пріѣхалъ! кричитъ босая дѣвка, и стремглавъ летитъ по всему дому.
— Кошка, Кошка, Кошка пріѣхалъ! повторяютъ кормилицы, няньки. — Кошка, Кошка, пищатъ дѣти и градомъ посыпались изъ дѣтской…
Все поднялось на ноги: супруга, супругъ, и даже два лакея, такъ удачно вторившіе барину, во время концерта — все это съ заспанными лицами вскочило на ноги и съ криками: «Кошка, Кошка пріѣхалъ!» стремится въ дѣвичью.
— Такъ и есть, обстригли, совсѣмъ обстригли, даже обрили, Кошку обрили, раздается вслѣдъ затѣмъ въ дѣвичьей.
— Кто вамъ сказывалъ, что меня остригли? спрашиваетъ смущенный Кошка.
— Какъ же ты согласился? интересуется супруга.
— Я изъ чести… не хотѣлось согрубить…
— Врешь, подлецъ… врешь, подлецъ. Какое изъ чести! я знаю, что этотъ скандалистъ связалъ тебя… шлёпаетъ супругъ своими лошадиными губами.
— Ничего тутъ нѣтъ скандальнаго, вмѣшивается супруга: — молодости все извинительно. Да ты свою-то молодость, свою-то вспомни…
Супругъ пѣтушится; происходитъ сцена, весьма обыкновенная между молодой супругой и старымъ супругомъ.
— Круящва, блонды, сѣтки… начинаетъ Кошка, съ благимъ намѣреніемъ потушить пожаръ…
— Какія блонды? спрашиваетъ, красная какъ жаръ, супруга.
— Дрянь какая нибудь, утвердительно говоритъ супругъ…
— Что за несчастная сѣтка… сколько лѣтъ ты ее возишь…
— Вотъ гребешки, не угодно ли духовъ настоящихъ французскихъ, или мыловъ заграничныхъ?
— Это что, а это что? интересуется молодая супруга, и глаза ея начинаютъ разбѣгаться.
Кошка вытаскиваетъ одинъ свертокъ за другимъ; въ комнатѣ распространяется запахъ мяты и скапидара.
— Пояски новомодные — не угодно ли вамъ изъ серебра: кольцы, серёжки, перчатки лайковыя, шелковыя?…
— Нѣтъ, не надо, есть — у тебя же взяла.
— И не изорвала еще, ваша милость: а по гостямъ ѣздитъ, по всему уѣзду, пора бы поистереть…
— Нѣтъ, ты лучше разскажи, какъ тебя стригли? снова пристаетъ супругъ.
— А ты, баринъ, нѣтъ, нѣтъ, да и за меня… краснѣя отвѣчаетъ Кошка: — пожелали, такъ что же съ ними дѣлать: не драться же, опять человѣкъ хмѣльной… Курительныхъ свѣчъ не угодно ли?
— Что это одна серьга? спросила горничная, возмутившая покой всего дома по случаю пріѣзда Кошки.
— И другая есть… Платочковъ не угодно ли?
— Ну, какъ же — какъ же обстригли-то… язвитъ супругъ…
— Ну, какъ, какъ… извѣстно… вотъ тѣ — говоритъ Кошка: сотенная, дай обстригу.
— Это ты и рѣшился, и продалъ свою голову за сто рублей… Ахъ, ты Іуда…
Кошка глубоко вздыхаетъ, потъ градомъ катится по лицу его: — Бумаги не угодно ли, англійская — повѣрьте — говоритъ онъ какимъ-то тоскливымъ голосомъ.
— Почемъ? спросила древняя, какъ смерть, нянька.
— Помни, это не 10 No… настоящая англійская, восемь гривенъ за фунтъ, за весь…
— Мнѣ полфунта нужно; что за полфунта?…
— Сорокъ копеекъ…
— Нѣтъ, отдавай за тридцать…
— Нельзя, повѣрь не изъ чего продавать…
— Ну, какъ же? разскажи, разскажи, какъ это тебя стригли? снова язвилъ супругъ…
— Нечего разсказывать! рѣзко возразилъ Кошка: — а вотъ гармонію не надо ли?…
— Что за безчестье?
— Два рубля серебра.
— Пошелъ ты: остригли бороду, такъ онъ ужь думаетъ, что великій баринъ сдѣлался… безжалостно допекаетъ супругъ.
— Тошно даже слушать… тоскливо говоритъ Кошка: — куда не пріѣдешь — тростятъ, тростятъ.
— Папочка, папочка, мнѣ гармонику… пристаетъ къ супругу его старшій сынъ.
— И мнѣ, и мнѣ тоже галмонику… сквозь слезы лепечетъ меньшая дочь…
— Что стоитъ гармоника? спрашиваетъ супругъ.
— Два серебра, своя цѣна…
— Я бы штуки двѣ взялъ.
— Давай шестьдесятъ копеекъ сдачи, говоритъ супруга.
— Все я же, гдѣ мнѣ взять мелочи.
— Гармонику, папаша, поночька галмонику, рѣшительно приступаютъ дѣти.
— Смотри сюда! повелительно произноситъ супругъ: — вотъ двѣ гармоники, четыре куска заграничнаго мыла, да вотъ эту штуку…
— Своя цѣна — пять серебра…
— Врешь, шельма.
— Пожалѣйте меня.
— Давай же сдачи…
— Мамаша, мамочка, мнѣ галмонику взять… съ плачемъ приступаетъ маленькая Надя…
— Эхъ, кабы мнѣ гармонику… въ лютой зависти размышляетъ босая дѣвчонка, разбудившая весь домъ… и пошла бы я съ ней на улицу.
— Давай же сдачи, давай же скорѣе.
— Билетикъ остальной отдаешь и мелочь. Что ты станешь дѣлать? сокрушается Кошка, и чтобы болѣе подзадорить дѣтей, прибавляетъ… А гармоника-то у меня сама играетъ.
Дѣти зажмуриваютъ глаза и разинувши до невѣроятности рты, разомъ начинаютъ ревѣть благимъ матомъ.
— Куда ты отсюда? спрашиваетъ супругъ, желая замять исторію о гармоникахъ.
— Въ городъ, надо гармоникъ подбавить; тутъ на святки только гармоникъ давай.
Дѣтскій плачъ переходитъ въ отчаянный вопль…
— Нѣтъ, онъ избаловался, какъ ему бороду-то остригли… снова колетъ недовольный супругъ.
— Ни мало, ни мало… заговорилъ Кошка, пораженный въ самое сердце.
— Ну, чортъ-те дери, бери три рубля — двѣ гармоники и четыре куска заграничнаго мыла.
— Нельзя-съ, пожалѣйте.
— Ну, бороду въ другой разъ выстригу.
— Вѣдь вотъ вы меня все пилите…
— Вотъ тебѣ за все три рубля…
— Вотъ ты съ ними и говори! Ну, да такъ и быть, для знакомства, три рубля пятьдесятъ копеекъ, именно для знакомства.
— Ну, ладно…
Дѣти съ жадностью хватаютъ гармоники и подпрыгивая исчезаютъ въ залъ.
— Какъ изломаете, такъ болѣе не получите, грозно кричитъ имъ вслѣдъ бережливый супругъ, уходя пробовать заграничное мыло.
Въ залѣ поднимается страшная возня и топанье; гармоники работаютъ что есть силъ.
— Изъ шнурковъ, изъ бѣлыхъ лентъ, изъ перчатокъ, не угодно ли, подрукавнички…
— Зачѣмъ ты такія гадости возишь? съ пренебреженіемъ спрашиваетъ супруга, успѣвшая пересмотрѣть все, что было въ коробкѣ.
— Напрасно, возьмите, гривенникъ за штуку.
— Отдашь и по пяти копеекъ: вѣдь они до перваго мытья?
— Именно для знакомства… отвѣчаетъ Кошка и вручаетъ барынѣ нарукавнички.
— Я знаю, въ городѣ дешевле.
— Съѣзди-ка въ городъ-то, у купца-то, тамъ, магазинъ теплый, каждую барыню въ стулъ сажаютъ. — Извольте, сударыня, садиться… а барыня рада, сидитъ и не разговариваетъ, все ладно…
Кошка обыкновеннно съ большимъ ожесточеніемъ отзывался о магазинахъ.
— Фу ты, мерзость какая!… раздается въ эту минуту изъ кабинета, гдѣ супругъ съ намыленнымъ лицомъ, нѣсколько минутъ уже фыркалъ и брызгалъ на всю комнату.
— Чортъ-знаетъ, что такое! Это ужасъ, ужасъ!… снова раздается по всему дому, и вслѣдъ за тѣмъ освирѣпѣвшій супругъ съ мокрымъ лицомъ и волосами выскакиваетъ въ дѣвичью.
— Какова анаѳема… а! какова анаѳема… вопитъ супругъ, кидаясь на Кошку.
— На-ка, вотъ, на-ка, вотъ тебѣ понюхай! вопитъ супругъ и мигомъ все лицо Кошки покрывается заграничнымъ мыломъ…
— Что ты съ нимъ дѣлаешь, mon cher? что ты съ нимъ дѣлаешь? восклицаетъ супруга, а сама катится на стулъ отъ смѣха.
— А вѣдь гожо, гожо… духъ очень хорошъ, духъ хорошъ, настоящій это амбрей… бодрится Кошка, желая обратить все дѣло въ шутку, между тѣмъ, какъ на душѣ его кипитъ страшная злоба.
Сбѣжались зрители, дѣти тоже явились съ только что купленными гармониками въ рукахъ.
Среди дружнаго, общаго хохота, Кошка поспѣшно вытираетъ лицо, приговаривая:
— Вотъ спасибо, спасибо барину, бѣлѣе меня сдѣлалъ, и глазами-то лучше сталъ видѣть.
— Еще не хочешь ли? съ видимымъ удовольствіемъ вызывается супругъ.
— Нѣтъ, спасибо — пора къ попу къ вашему, денегъ у него много, да больно попъ жесткій, сказалъ Кошка, перекидывая черезъ плечо широкій ремень.
— Теперь, что ни есть поповъ, всѣ мнѣ должны, прибавилъ онъ съ нѣкоторою гордостью — и съ трудомъ поднявши коробъ, кряхтя потащилъ его вонъ.
— Прощайте, барыня; прощайте, дѣвицы-красавицы; прощайте покуда, прощайте всѣ… уходя, какимъ-то разбитымъ голосомъ говоритъ Кошка.
Неудержимый смѣхъ супруговъ, нянекъ, кормилицъ, горничныхъ и дѣтей сопровождаетъ Кошку и долго звенитъ въ ушахъ его.
Рѣкой льется смѣхъ по слѣдамъ Кошки: «гдѣ борода? гдѣ борода? Кошка, гдѣ борода? Продалъ бороду! Іуда продалъ бороду!» раздается постоянно въ ушахъ его. Хорошенькая барышня выпила безчисленное множество стакановъ холодной воды, по ничто не помогаетъ, и хохотъ ея начинаетъ приводить въ совершенное отчаяніе солиднаго молодаго человѣка, искателя руки. Онъ втайнѣ помышляетъ о бѣгствѣ… Старые подагрики надсаживаются, чтобы смѣяться какъ можно громче и натуральнѣе. Мишель, въ избыткѣ удовольствія, привѣшиваетъ еще нѣсколько мѣдныхъ бубенчиковъ, чуть ли не къ хвостамъ своей пѣгой тройки. Онъ то и дѣло скачетъ съ мѣста на мѣсто. Такая дѣятельность молодаго человѣка обращаетъ на себя вниманіе уѣзда; начинаютъ Толковать, что Шпикуловъ могъ бы быть хорошимъ посредникомъ. Молодая супруга продолжаетъ язвить своего старичка тѣмъ, что молодости все извинительно, что молодость вообще хорошая вещь.
Преслѣдуемый насмѣшками и вопросами, Кошка впадаетъ въ какое-то меланхолическое настроеніе духа, постоянно сбирается ѣхать къ женѣ, и все откладываетъ. Мишель распространяетъ слухъ, что Кошка ужасно боится жены и потому, лишенный своего украшенія, не рѣшается показаться къ ней на глаза: Извѣстіе это кладетъ въ лоскъ хорошенькую барышню. Старые подагрики усиливаются хохотать еще громче.
Шершавая кляча, неразлучная спутница Кошки, все чаще и чаще стоитъ забытая, занесенная снѣгомъ у дверей зданія, украшеннаго весело развѣвающимся краснымъ флагомъ.
Оттепель… не то снѣгъ, не то дождь падаетъ сверху… Небо тяжелой массой виситъ надъ бѣдной деревушкой, растянутой по берегу крутаго оврага. На всемъ лежитъ какой-то мутный, темный колоритъ.
Въ просторной залѣ барскаго дома, быстрыми шагами прохаживается Александръ Семеновичъ Стрекачевъ — юный помѣщикъ, съ нѣкоторыхъ поръ завоевавшій себѣ роль губернскаго обличителя и защитника слабыхъ и угнетенныхъ.
Несмотря на то, что Стрекачевъ растратилъ немало силъ и здоровья въ одной изъ столицъ нашихъ на пріятельскіе ужины и болѣе или менѣе незавидныя интрижки, онъ все еще сохранялъ видъ довольно свѣжаго и крѣпкаго русскаго парня, и на кругломъ лицѣ его, оттѣненномъ темной бородкой, все еще игралъ яркій румянецъ.
Вокругъ на столахъ и окнахъ было разбросано множество новѣйшихъ газетъ и журналовъ.
Стрекачевъ выписывалъ почти все, что только печаталось; можно сказать даже, что онъ существовалъ, питался и жилъ текущей литературой, но, съ жадностью ожидая каждую почту и съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ разрѣзывая листы, онъ останавливался только въ такихъ статьяхъ, гдѣ борьба литературныхъ титановъ доходила до полнаго неистовства, площадной брани и скандала.
— Эхъ! эхъ! какъ онъ его хватилъ, какъ онъ его отшлепалъ — молодчина! молодчинища! съ дикимъ восторгомъ повторялъ Стрекачевъ, читая такую забористую вещь, и какъ-то сами собой засучивались рукава его, гнѣвно сжимались крѣпкіе кулаки и весь онъ, объятый боевымъ огнемъ, живо напоминалъ разудалаго русскаго молодца, въ глазахъ котораго, на гладкомъ и свѣтломъ какъ зеркало льду, происходила ожесточенная кулачная свалка — трещатъ спины и плечи бойцовъ, опускаются и поднимаются сотни тяжелыхъ кулаковъ, и богъ-знаетъ куда летятъ сбитыя съ головъ шапки.
Мирные помѣщики, сосѣди Стрекачева, давно уже рѣшили, что молодой человѣкъ одаренъ отъ природы чрезвычайно строптивымъ характеромъ, и потому держались отъ него какъ можно дальше и въ присутствіи его считали долгомъ сокрушаться о безнравственности крѣпостныхъ отношеній.
Но въ особенности струсили сосѣди послѣ слѣдующаго случая: нелегкая занесла Стрекачева къ одному помѣщику, только что вызвавшему становаго пристава для внушенія чего слѣдуетъ крестьянамъ; крестьяне, принявши видъ угнетенной невинности, толпились вокругъ крыльца; становой приставъ сидѣлъ въ залѣ и съ стаканомъ горячаго чая въ рукѣ, съ пріятной улыбкой выслушивалъ "барскія жалобы. Дамы, сколько ихъ ни было въ домѣ, чтобы не мѣшать внушенію, удалились въ угольную комнату и шептались о новѣйшихъ фасонахъ.
Вдругъ въ угольную, точно съ облаковъ, падаетъ Стрекачевъ.. Онъ былъ блѣденъ какъ полотно, глаза его блестѣли какъ звѣзды, волосы въ безпорядкѣ.
— Mesdames, посовѣтуйте становому убираться вонъ… съ энергическимъ жестомъ произнесъ Стрекачевъ.
— Что вы, что съ вами, Александръ Семенычъ? заговорили обезпокоенныя дамы.
— Или я сейчасъ же иду къ нему, иду къ крестьянамъ… Mesdames, я сдѣлаю возмущеніе! рѣшительно добавилъ онъ, и сдѣлалъ шагъ къ дверямъ.
Хозяйка дома съ воплемъ кинулась къ мужу, и крестьяне были отпущены безъ всякаго внушенія…
Восторгъ уѣздныхъ либераловъ былъ неописанный, но за то каково же было ихъ отчаяніе, когда вслѣдъ за тѣмъ распространился слухъ, что Стрекачевъ до полусмерти избилъ какого-то несчастнаго портнаго, за то только, что тотъ двумя часами опоздалъ принести заказанное платье.
Такой неловкій, даже, можно сказать, скверный пассажъ, надолго лишилъ Стрекачева его кредита; мирные сосѣди тотчасъ же подняли головы и значительно улыбнулись, а редакторъ губернскихъ вѣдомостей возгорѣлся даже сильнымъ желаніемъ обличить неловкій пассажъ, по долженъ былъ удовольствоваться тѣмъ, что публично назвалъ Стрекачева «Ноздревымъ новѣйшихъ временъ».
Итакъ Стрекачевъ большими шагами прохаживался взадъ и впередъ по залѣ, волнуемый разнородными чувствами. Его бѣсила храбрость редактора губернскихъ вѣдомостей, бѣсила ширина собственной натуры и могучая сила собственныхъ мышцъ, надѣлавшая ему столько хлопотъ — возмущала потеря кредита, въ кругу уѣздныхъ либераловъ… мутили значительныя улыбки мирныхъ сосѣдей…
— Всему виною — нечеловѣческое воспитаніе и дикое направленіе, всему виной! вскричалъ Стрекачевъ, желая сколько нибудь оправдать себя въ собственныхъ глазахъ и, отчасти утѣшенный такимъ размышленіемъ, бойко взялся за перо, чтобы продолжать ядовитѣйшую статью, направленную прямо въ сердце одного изъ мирныхъ сосѣдей.
— Кружева, кольца, стальныя перья, курительныя бумажки, духи Французскіе! раздалось въ эту минуту изъ прихожей.
— А, Кошка! Кошка! радостно вскричалъ Стрекачевъ.
— Здравствуйте, сударь… не угодно ли чего? солидно отвѣчалъ Кошка.
— Что это, какъ тебя обезобразили? съ удивленіемъ спросилъ Стрекачевъ, разсматривая лицо Кошки, совершенно измѣнившееся вслѣдствіе лишенія бороды.
— Сейчасъ попадья ваша тоже издивилась, и всѣ вездѣ спрашиваютъ, даже истомили меня совсѣмъ.
— Какъ же это, какъ же это случилось? нетерпѣливо твердилъ Стрекачевъ.
— Онъ же все, Михайло Васильичъ! Хотѣлъ сдурить, да я ему сказалъ: ежели, говорю, изъ чести хочешь, такъ давай сто Рублевъ. Онъ, извѣстно дѣло, хмѣленъ былъ: на, говоритъ, получай братецъ. — Ну, да полно толковать объ этомъ; христомъ-богомъ прошу… Полно…
— Да какъ же это изъ чести…? горячился Стрекачевъ. Ему непремѣнно хотѣлось видѣть тутъ насиліе.
— Изъ чести… рѣзко отвѣчалъ Кошка: — то-есть я не возбранялъ… На, говоритъ, братецъ, получай… я… Какъ же быть?… допустилъ.
— А вотъ это хуже… съ досадой продолжалъ Кошка: — это хуже; намедни Иринархъ Павлычъ Койотовъ, нечего сказать, гоже сдѣлалъ: мыло, что ли, ему не понравилось, взялъ меня да и намылилъ всего и смѣется надо-мной — гоже сдѣлалъ.
— Боже мой, Боже мой! терзался Стрекачевъ, и въ отчаяніи ломалъ себѣ руки.
— А гдѣ красавица-то твоя?… ей чего не нужно ли? спросилъ Кошка, не обращая ни малѣйшаго вниманія на отчаяніе Стрекачева и только желая перемѣнить разговоръ.
Пришла «красавица» — пухленькая, среднихъ лѣтъ брюнетка, неизвѣстно почему носившая названіе «экономки».
Экономка вошла въ сопровожденіи стараго, сердитаго на видъ, лакея и двухъ наперстницъ — молодыхъ еще дѣвицъ, обязанность которыхъ единственно заключалась въ томъ, чтобы играть съ экономкой въ дурачки и сопровождать ее во время прогулокъ по селенію.
— Гребешки почемъ? отрывисто спросила экономка, не обращая никакого вниманія на низкіе поклоны Кошки и предварительно упрекнувши его проданной бородой.
— Шесть гривенъ…
— А эти пуговки? спросила одна изъ наперстницъ.
— Вылетятъ… замѣтила другая.
— Ничего… онѣ сквозныя, сердито проговорилъ лакей.
— Сѣтки есть? спрашиваетъ экономка.
— Вчера всѣ порѣшилъ — такой разборъ пошелъ на сѣтки; у кучуговскаго попа двѣ продалъ… въ Арбузовкѣ цѣлыхъ три… попадья-то больно модница. А изъ кринолиновъ не угодно ли?
— Нѣтъ, а вотъ изъ заграничныхъ мыловъ дайте, если есть настоящее… отвѣчала экономка.
— Ну, что же, что же попадья-то арбузовская? вмѣшался Стрекачевъ, большой охотникъ до новостей.
— Поморушка! вскричалъ Кошка и замоталъ отъ удовольствія головой… Намедни заѣхалъ, и, Боже мой, какая это у нея плясня, да скачня идетъ — въ три гармоники жарятъ… а попа услала…
Всѣ смѣются.
— Напугай его, Кошка, напугай… шепчетъ развеселившійся Стрекачевъ, указывая на сердитаго лакея.
Раздается пронзительный, хороню знакомый всему уѣзду, кошачій крикъ.
Старый, сердитый лакей прыгаетъ въ сторону съ легкостью юноши.
— Что ногу-то поднялъ? спрашиваетъ Кошка, и принужденно смѣется.
Вообще разнощикъ, при всемъ желаніи казаться все тѣмъ же какъ и прежде, веселымъ и забавнымъ, невольно измѣняетъ себѣ и какая-то затаенная печаль выступаетъ на лицо его.
— Эхъ ты, кошачій крикунъ, безбородый козелъ… прошипѣлъ старый лакей, отходя всторону.
Кошка поблѣднѣлъ и поспѣшилъ шуткой замять слова стараго лакея.
— Нѣтъ, это я, началъ онъ, собирая весь скудный запасъ своей, когда-то неистощимой, веселости: — одинъ разъ Мухину барыню саму испужалъ. Подходитъ ко мнѣ сама: «какъ это ты по-кошачьи кричишь?» — «Это, молъ, сударыня, такъ на меня понапрасну», а самъ жду, чтобы мимо меня прошла; она идетъ, а я ее за пяточки (кричитъ по-кошачьи) — она, матушка, такъ и присѣла, заиленіе, что ли, съ ней сдѣлалось: батюшки мои, поднялась суматоха, бѣгутъ съ водой, съ холодной, съ уксусомъ, а я ухватимши коробку…
— Ну, что же заграничное мыло…? перебила Кошку нетерпѣливая экономка.
— Вотъ тебѣ настоящее и съ реестромъ. Самое дамское мыло, и всего-то по тридцати-пяти копеекъ возьму.
— Когда дадутъ, возьми двадцать.
— Не такое мыло; тутъ духовъ не надо: миндаль чистая… опять же съ реестромъ — почитай-ка… что тутъ сказано…
— Вотъ тебѣ за два куска сорокъ-пять копеекъ.
— Ты слышь, какъ по горницѣ-то понесло.
— Ну, отдавай за полтинникъ! пристала экономка.
— Нельзя, красавица. — Вотъ какъ сейчасъ дойду къ арбузовской попадьѣ, съ рукой оторветъ, съ перво-начатья.
— Отдавай…
— Ты пожалѣй меня сколько нибудь, барыня, а, барыня… умолялъ Кошка…
— Шнурочки-то, шнурочки! торопливо продолжалъ Кошка, не видя только что лежавшихъ передъ нимъ бѣлыхъ шнурочковъ: — красныя дѣвицы, пирожныя мастерицы, куда затащили шнурочки?
— Онѣ хотятъ у тебя купить, отвѣчала экономка вмѣсто своихъ наперстницъ, увлеченныхъ разсматриваніемъ доброты шнурочковъ.
— А ты вотъ отдавай за полтинникъ…
— На, возьми, говоритъ Кошка, къ полному удовольствію экономкіг: — ей и любо, что обманула меня, лукошошника…
— Подари иголочку, молитъ маленькая, неизвѣстно откуда взявшаяся босая дѣвчонка.
— Подаришь ты знаешь куда уѣхалъ…
— Скупущій…
— Ну, намъ съ тобой надо разсчитаться, говоритъ экономка, набравши порядочное количество всякихъ мелочей.
— Это десять копеекъ.
— Нельзя.
— Да за десять отдалъ.
— Богъ съ тобой.
Начинается продолжительный, горячій споръ; наконецъ все дѣло кончается миролюбиво.
— Ты, барыня, давай мнѣ два двугривенныхъ, а я тебѣ дамъ бумажку рубль, да еще…
— Нѣтъ, ты давай мнѣ серебра.
— Ужь эти барыни!' Какъ онѣ только это серебро любятъ, сказалъ — нѣтъ серебра.
Поднимается ожесточенная борьба, въ заключеніе которой Кошка и экономка, мокрые отъ напряженія, кончаютъ наконецъ свои счеты.
— Уфъ! тяжело стонетъ Кошка, вытирая потъ, катившійся по лицу: — теперь бы не грѣхъ и стаканчикъ поднести, а барину поклонюсь на счетъ папироски…
— Можно, можно для милаго человѣка, все можно, говоритъ Стрекачевъ и наскоро устроиваетъ въ сосѣдней комнатѣ папиросу, до половины набивая ее порохомъ: ему хочется посмѣяться, а въ особенности желательно посмѣшить экономку.
Набожно перекрестившись, Кошка пьетъ стаканъ водки и важно принимается за папиросу.
Раздается выстрѣлъ…
Кошка въ неописанномъ ужасѣ закрываетъ руками опаленное лицо свое; всѣ остальныя лица выражаютъ необычайное удовольствіе;.старый лакей только что не пляшетъ.
Полчаса спустя, Стрекачевъ въ величайшемъ волненіи слонялся взадъ и впередъ по пустой залѣ. Разстроенное воображеніе навязчиво рисовало ему смиренную фигуру Кошки съ опаленнымъ лицомъ и робкимъ упрекомъ, а голосъ редактора губернскихъ вѣдомостей раздавался въ ушахъ громче обыкновеннаго и съ какимъ-то особеннымъ ожесточеніемъ преслѣдовалъ его.
— Это все оно… оно… дикое воспитаніе, дикое направленіе, всему причина, всему начало! восклицаетъ Стрекачевъ, и опять ходитъ и снова волнуется…
Тутъ на глаза его попалось саженное полотно, въ неуклюжихъ деревянныхъ рамахъ. На немъ, среди какихъ-то невиданныхъ цвѣтовъ и фонтановъ, доморощенный артистъ, лѣтъ двадцать тому назадъ, изобразилъ родителей Александра Семеновича.
— За все, за все благодарю васъ, милые родители… за все, за все… мрачно, скрестивъ руки на груди, началъ Стрекачевъ, становясь въ трагической позѣ передъ саженнымъ портретомъ.
Но милые родители дружно держались за руки, глядѣли на него съ такой неотразимой любовью, такъ просто и дѣтски безхитростно, что дальнѣйшіе упреки замерли на языкѣ его.
— Ноздревъ… Ноздревъ новѣйшихъ временъ, снова шепчетъ неугомонный редакторъ въ самыя уши Стрекачева.
Несчастный хватаетъ себя за голову и въ совершенномъ изнеможеніи падаетъ на диванъ; ему стыдно, у него невыносимо болитъ сердце, разорваться хочетъ на части.
Еще нѣкоторое время таскался Кошка по окрестнымъ селамъ и деревнямъ, но уже пѣшкомъ, съ громадной коробкой за плечами и постоянно, что называется, въ пріятномъ настроеніи духа.
— Гдѣ лошадь? гдѣ лошадь? на каждомъ шагу приступаютъ къ Кошкѣ его безчисленные пріятели.
Кошка ни слова въ отвѣтъ — молчитъ: языкъ ли измѣняетъ, совѣсть ли мучитъ?
— Пропилъ, подлецъ! пропилъ, подлецъ! пропилъ, скотина! съ невыразимымъ ожесточеніемъ накидываются на Кошку его пріятели, накидываются старые подагрики, осужденные судьбой на неподвижное сидѣніе въ креслѣ, накидываются юные помѣщики, за что попало сдавшіе свои родовыя земли и твердо рѣшившіеся продолжать благородное занятіе своихъ предковъ, то-есть коптить и безъ того невзрачное небо — накидываются добродѣтельныя помѣщицы, страхъ какъ обрадованныя возможностью высказать нѣсколько добродѣтельныхъ мыслей — накидывается сонмище «матушекъ», «батюшекъ» со всѣми ихъ братцами, сестрами, племянниками и прочимъ родственнымъ ликомъ — однимъ словомъ, только лѣнивый не уличаетъ и не терзаетъ Кошку.
— А въ коробкѣ у него однѣ бумажки остались, ей же богу однѣ бумажки! утверждаетъ Шпикуловъ, столкнувшись въ одномъ порядочномъ домѣ съ Кошкой, и движимый неодолимымъ желаніемъ выкинуть штуку, въ доказательство словъ своихъ, совершенно неожиданно опрокидываетъ коробку разнощика.
Разноцвѣтныя, смятыя бумажки летятъ во всѣ стороны.
Эфектъ вышелъ поразительный; смѣхъ поднялся нечеловѣческій — Кошка бѣжитъ куда глаза глядятъ.
Его видѣли потомъ гдѣ-то на дорогѣ, безъ короба и безъ сапогъ, но съ чертовски заломаннымъ картузомъ на головѣ; выступаетъ съ небывалой отвагой и руками размахиваетъ и пѣсню оретъ что есть силы.
Невеселая была то пѣсня, много было въ ней слезъ горючихъ, ведрами не вычерпаешь и точно будто заживо хоронилъ себя человѣкъ и прощался, сердечный, съ душой своей…
Вспомянули, и не разъ вспомянули Кошку многочисленные пріятели его; некому было потѣшить ихъ, не надъ кѣмъ было имъ потѣшиться.
— Презанимательная была скотина! съ непритворной грустью повторялъ Шпикуловъ, вспоминая о Кошкѣ въ минуту душевной тоски, отъ которой ни крестомъ, ни пестомъ не отбояриться ни одному русскому человѣку.