КОТЪ МУРРЪ. править
ЧАСТЬ IV. править
1840. править
съ тѣмъ, чтобы по отпечатаны представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ.
С. Петербургъ, 18 апрѣля 1839 года.
ПОЛЬЗА ВЫСШАГО ОБРАЗОВАНІЯ МѢСЯЦЫ ВОЗМУЖАЛОСТИ. править
Трогательная рѣчь Гинцмана, похоронный обѣдъ, прелестная Мина, отыскавшаяся Мисмисъ, танцы — все это сильно взволновало грудь мою самыми противоположными чувствами. Я не зналъ, куда дѣваться, упалъ духомъ, дошелъ даже до того, что желалъ лежатъ, подобно Муцію, въ погребу, въ могилѣ. Не знаю, чѣмъ бы это кончилось, если бы во мнѣ не было истинно-высокаго духа поэзіи, снабжавшаго меня стихами, которые я записывалъ въ ту же минуту. Превосходство поэзіи доказывается преимущественно тѣмъ, что стиходѣйство, не смотря на встрѣчающіяся иногда затрудненія въ пріисканіи риѳмъ, возбуждаетъ всегда какое-то внутреннее довольство, превозмогающее всякое земное страданіе и, какъ увѣряютъ, нерѣдко самый голодъ и даже зубную боль.
Вотъ стихи, въ которыхъ выразилось мое тогдашнее состояніе и самый переходъ отъ страданія къ радости, съ необыкновенной поэтической силой и вѣрностью.
Кто бродитъ, чу! въ пространствахъ темныхъ,
Въ пространствахъ погреба пустыхъ?
Чей голосъ слышу въ звукахъ томныхъ:
«Tie трать мгновеній золотыхъ!»
Не другъ ли мой здѣсь погребенный,
Ужъ не его ли скорбный духъ,
Могилою неизцѣленный,
Зоветъ, да изцѣлю недугъ?
Но нѣтъ, не духъ летучій друга
Такіе звуки издаетъ!
О, звуки тѣ зовутъ супруга,
Супруга то меня зоветь!
О Боже, Боже! все предвижу:
Ужъ слышу страшный я укоръ,
Ужъ когти острые я вижу,
Ревнивымъ гнѣвомъ полный взоръ!
Какое чувство грудь стѣсняетъ!
Куда отъ ней я убѣгу?
Любовь былая разцвѣтаетъ
На чистомъ юности снѣгу.
Она идетъ — вокругъ летаютъ
Благоуханій облака,
Лучи по погребу сверкаютъ,
На сердцѣ тяжко, грудь легка.
Мой умеръ другъ — она открыта!
О радость! мука! счастье! грусть!
Супруга! дочь!.. душа убита —
Го! разорваться хочетъ грудь!
Неужли пляска, пированье
Такъ могутъ разумъ омрачать?
Нѣтъ, не поддамся обоянью,
Обманъ я буду отражать!
Прочь, прочь мечты! свободно дайте
Стремленью высшему просторъ,
Прощайте кошечки, прощайте!
Стыдитесь, опустите взоръ…
Вы, Мина, Мисмисъ — полъ зловредный!
Прочь отъ меня ужасный ядъ!…
Я за тебя отмщу, мои бѣдный,
Мой благородный другъ, мой братъ!
Я о тебѣ всегда мечтаю,
Чтобъ я ни ѣлъ, мой милый другъ!
Твой умъ, дѣла припоминаю
И сознаетъ себя мой духъ.
Коварной жадности собаки
Ты благородной жертвой палъ…
Я отомщу, я слово далъ …
Скорбей мучительная лава
Въ груди кипѣла у меня;
Но честь вамъ, музы! честь и слава
Тебѣ, фантазія моя!
Мое здоровье лучше стало,
Возобновился аппетитъ!
Какъ Муцій, я ѣдокъ удалый
И геніальнѣйшій піитъ.
Искусство, даръ боговъ небесный,
Отрада въ горести земной,
Дай мнѣ рождать стихи съ чудесной
И съ геніальной быстротой.
Воскликнутъ всѣ: «Твое мурчанье,
О Мурръ! о сладостный пѣвецъ!
Въ душѣ рождаетъ упованье,
Вливаетъ нѣгу въ глубь сердецъ!»….
Благотворное вліяніе стиходѣйства было такъ-велико, что я не ограничился этой піеской, а написалъ еще нѣсколько съ равною легкостью. Я сообщилъ бы сейчасъ лучшія благосклоннымъ читателямъ, еслибъ мнѣ не пришло въ голову издать ихъ вмѣстѣ съ другими, пресмѣшными эпиграмами, приготовленными въ часы досуга, особою книжкой, подъ заглавіемъ: «Что я родилъ въ минуты вдохновенія.» Къ чести моей, я долженъ замѣтить, что даже и въ юности, кипящей страстями, мой свѣтлый разсудокъ, тонкое чувство приличій, превозмогали всегда великое чувственное увлеченіе. Такъ и теперь, я тотчасъ подавилъ внезапно-вспыхнувшую любовь къ прекрасной Минѣ. Обсудивъ спокойно, я долженъ же былъ наконецъ увидѣть, какъ смѣшна эта страсть въ моемъ положеніи, и особенно когда узналъ, что Мина, не смотря на кажущуюся младенческую кротость, царапала глаза самымъ смиреннымъ юношамъ. Чтобы предохранить себя отъ новой вспышки, я избѣгалъ всякой встрѣчи съ нею, а равно и съ Мисмисъ, которая, по своимъ претензіямъ, была для меня еще страшнѣе. Я не ходилъ уже ни на погребъ, ни на чердакъ, ни на крышу, а сидѣлъ дома безвыходно. Кажется, это нравилось Мейстеру; онъ позволялъ мнѣ садиться въ кресла, позади его, просовывать голову подъ его руку и заглядывать въ развернутую передъ нимъ книгу. Такимъ образомъ мы, то есть я и Мейстеръ, прочитали много прекраснѣйшихъ книгъ, какъ напримѣръ: Arpe, de prodigiosis naturae et artis operibus, Talismanes et Amuleta diclis, Очарованный міръ Беккера, Памятную книжку Франциска Петрарки, и т. п. Это чтеніе развлекло меня и дало моему духу новое направленіе.
Однажды Мейстеръ вышелъ куда-то со двора. Солнце свѣтило такъ-весело, весенній вѣтерокъ дышалъ въ растворенное окно такой пріятной прохладой… я забылъ зарокъ и отправился на крышу.
Но только-что я ступилъ на нее, вдова Муція вышла изъ-за трубы. Я присѣлъ отъ испуга, какъ пригвожденный, и ожидалъ безконечныхъ упрековъ. Напрасный страхъ! Вслѣдъ за нею показался молодой Гинцманъ, назвалъ ее возлюбленной, и она остановилась. Пошептавшись немного, съ несомнѣнными знаками взаимной любви, они прошли мимо меня довольно-быстро, не удостоивъ даже поклономъ. Впрочемъ, кажется, молодой Гинцманъ совѣстился, потому-что, проходя, склонилъ голову внизъ и потупилъ глаза) вѣтреная же вдова, какъ рѣшительная кокетка, взглянула на меня насмѣшливо.
Что ни говори, а въ психическомъ отношеніи котъ престранное созданіе! — Не долженъ ли я былъ радоваться, что вдова Муція нашла себѣ другаго возлюбленнаго — не тутъ-то было! Я никакъ не могъ воздержаться отъ какой-то внутренней досады, почти похожей на ревность. Я поклялся никогда не ходить на крышу, на которой претерпѣлъ столько непріятностей. Въ замѣну этихъ прогулокъ, я началъ гораздо чаще прыгать на окно, гдѣ, потягиваясь на солнышкѣ, посматривалъ, для разсѣянія, на улицу, дѣлалъ притомъ разныя преглубокомысленныя замѣчанія, и такимъ образомъ соединилъ полезное съ пріятнымъ.
Но вотъ однажды, мнѣ пришло въ голову, почему до сихъ поръ мнѣ ни разу не вздумалось посидѣть на крыльцѣ или погулять по улицѣ, какъ многіе изъ моей породы. А это должно быть очень пріятно; къ тому же я ужъ, возмужалъ, запасся опытомъ, — стало нечего бояться несчастій, которымъ подвергался, когда судьба выбросила меня въ свѣтъ еще неопытнымъ юношей. Смѣло спустился я съ лѣстницы и сѣлъ на порогѣ, на солнышкѣ. Само-собой разумѣется, что я принялъ позу, по которой тотчасъ можно было узнать благовоспитаннаго кота. Солнышко грѣло такъ пріятно; согнувъ лапку, я обмывалъ бородку и шейку такъ граціозно, что двѣ дѣвушки, проходившія мимо, судя по портфелямъ съ замками, изъ школы, остановились, и полюбовавшись мною, бросили мнѣ кусочекъ бѣлаго хлѣба, который я принялъ съ обычною любезностью.
Не чувствуя голода, я игралъ имъ, совсѣмъ не думая ѣсть. Но вообразите мой ужасъ, когда я вдругъ услышалъ подлѣ себя громкое ворчанье. Передо мной стоялъ страшный дядя Понто, пудель Скарамушъ. Я уже присѣлъ, чтобъ однимъ скачкомъ спастись за дверь, какъ Скарамушъ воскликнулъ:
— Не трусь, сиди спокойно! Что я, съѣмъ что-ли тебя?
Я спросилъ съ подобострастною вѣжливостью, чѣмъ могу служить почтеннѣйшему г. Скарамушу?
— Служить? заревѣлъ Скарамушъ. Гдѣ тебѣ служить, мосье Мурръ! я хочу только спросить тебя, гдѣ мой негодяй племянникъ? Вы вѣдь съ нимъ какъ-то таскались вмѣстѣ и, къ крайней досадѣ моей, жили душа въ душу. Ну говори же, гдѣ онъ повѣсничаетъ? Вотъ уже нѣсколько дней, какъ я его не могу встрѣтить.
Смущенный надутою грубостью ворчливаго старичишки, я сказалъ ему довольно-холодно, что большой дружбы между мною и молодымъ Понто никогда не бывало, что въ послѣднее время онъ отсталъ отъ меня совершенно и что я совсѣмъ не хлопоталъ о новомъ сближеніи.
— Ну, я очень радъ, проворчалъ старикъ: это показываетъ, что въ повѣсѣ есть еще понятіе о чести, и онъ не слишкомъ вяжется со всякой сволочью.
Этого я ужъ никакъ не могъ вынести: гнѣвъ превозмогъ, буршество пробудилось, я забылъ страхъ, сказалъ ему прямо въ лицо, что онъ грубіянъ, и въ то же время протянулъ именно къ его лѣвому глазу правую лапу съ выпущенными когтями.
— Ну, ну, воскликнулъ старикъ, отскочивъ шага на два назадъ: не сердись же, Мурръ! ты добрый котъ и потому я совѣтую тебѣ остерегаться шалуна Понто. Онъ, конечно, малой добрый, но ужасный вѣтрогонъ, безъ характера, безъ поведенія, готовъ на самыя отчаянныя продѣлки; онъ какъ разъ затащитъ тебя въ общества, совершенно-чуждыя, враждебныя твоей внутренней природѣ; тебѣ надобно будетъ поддѣлываться подъ тонъ, въ нихъ господствующій, отказаться отъ своей индивидуальности, отъ твоего простаго, открытаго характера, который сію минуту ты обнаружилъ такъ прекрасно. Видишь ли, добрый Мурръ: какъ котъ, ты достоинъ великаго уваженія, ты готовъ выслушать всякій добрый совѣтъ — послушай же, что я скажу тебѣ. Moлодой человѣкъ дѣлаетъ шалости за шалостями, проказитъ даже не путемъ; но если подъ-часъ обнаруживаетъ безтолковое, часто тгатогное добродушіе, свойственное всѣмъ людямъ сангвиническаго темперамента, свѣтъ извиняетъ его тотчасъ, говоря: au fond, онъ добрый малый. Но этотъ fond, въ которомъ скрывается зародышъ добраго, лежитъ такъ-глубоко, безпутная жизнь наваливаетъ на него такъ-много грязи, что доброе должно задохнуться еще въ зародышѣ. За истинное же чувство добра принимаютъ обыкновенно глупое добродушіе, въ которомъ нѣтъ никакого толку, потому-что оно не можетъ распознать духа зла подъ блестящею маской. Повѣрь, любезный котъ, опытности стараго пуделя: добрые малые не годятся ни къ чорту. Если увидишь моего безпутнаго племянника, перескажи ему все, что я говорилъ тебѣ и пожалуй-ста прекрати съ нимъ всѣ дружескія сношенія, начисто…. Прощай!…. Вы, кажется, не намѣрены кушать этого?
Тутъ пудель Скарамушъ схватилъ лежавшій передо мной кусокъ бѣлаго хлѣба и пошелъ своей дорогой, помахивая хвостомъ и склонивъ голова такъ, что длинныя, мохнатыя уши его тащились по землѣ.
Безмолвно смотрѣлъ я въ слѣдъ за удаляющимся старикомъ, въ сужденіяхъ котораго находилъ много справедливаго.
— Что, ушелъ онъ? прошепталъ кто-то позади меня.
Вообразите мое удивленіе! Это былъ Понто, поджидавшій ухода дяди за угломъ.
Внезапное его появленіе смутило меня. Препорученіе старика, которое тотчасъ же слѣдовало бы выполнить, показалось мнѣ какъ-то неловкимъ и даже сомнительнымъ. Я вспомнилъ ужасныя слова Понто: «если тебѣ когда нибудь вздумается замыслить противъ меня злое, то я и ловче и сильнѣе тебя; одинъ прыжокъ, порядочный щипокъ зубами — и тебя не стало.» Я почелъ за лучшее молчать.
Вѣроятно это разсужденіе придало моему обращенію съ нимъ нѣкоторую холодность и принужденность, потому-что онъ поглядѣлъ на меня пристально и потомъ, захохотавъ громко, воскликнулъ:
— Вижу, другъ Мурръ, старикъ напѣлъ тебѣ про меня всякаго вздора, представилъ вѣтренникомъ, негодяемъ. Не вѣрь ему. — Во-первыхъ, посмотри на меня хорошенько и скажи, что ты думаешь о моей наружности?
Наружность Понто была прелестна; шерсть лоснилась; я никогда не замѣчалъ такой чистоты, такой полноты, такой гармоніи во всемъ существѣ его. Я высказалъ ему все это безъ утайки.
— Ну, такъ видишь ли, добрый Мурръ, сказалъ Понто: возможно ли, чтобы котъ, живущій въ дурномъ обществѣ, преданный грязному, систематическому разврату, не по особенному расположенію, а такъ, просто, отъ скуки, имѣетъ такую наружность? Ты нашелъ необыкновенное согласіе во всемъ существѣ моемъ: — ужъ это самое должно доказать тебѣ, какъ несправедливъ мой брюзгливый дядя. Какъ котъ ученый, ты долженъ помнить изреченіе одного изъ мудрецовъ, что дисгармонія во всемъ существѣ" — отличительный признакъ порочнаго, что порокъ не терпитъ созвучія. Но не дивись, любезный Мурръ, черной клеветѣ старика. Брюзга и скряга, какъ вообще всѣ дяди, онъ взбѣсился на меня за то, что долженъ былъ par honneur заплатить должишки, надѣланные мной у колбасника, который велъ у себя запрещенную игру и снабжалъ часто игроковъ легкими и печенками, приведенными, разумѣется, въ форму колбасъ, зильцевъ и тому подобнаго. Къ этому присоединилось еще воспоминаніе о моемъ прежнемъ дурномъ образѣ жизни, давно уже заглаженномъ примѣрнымъ благочиніемъ.
Въ это самое время шелъ мимо какой-то наглый щенокъ. Поровнявшись со мною, онъ остановился, выпялилъ на меня глаза, какъ на какое чудо, проревѣлъ нѣсколько невыносимыхъ грубостей, и вдругъ — хвать за хвостъ, который я преспокойно вытянулъ во всю длину. Я не успѣлъ еще присѣсть въ оборонительное положеніе, какъ Понто налетѣлъ уже на невѣжу, перекувырнулъ его раза два или три, и онъ, поджавъ хвостъ, съ болѣзненнымъ визгомъ, давай Богъ ноги.
Это новое доказательство добраго расположенія и дружбы Понто тронуло меня сильно. Мнѣ показалось, что au fond онъ въ самомъ дѣлѣ добрый малый, что дядя смотрѣлъ на все въ увеличительныя стекла, что Понто, можетъ быть, и вѣтренъ, но никакъ неспособенъ на дурное. Я высказалъ все это моему другу, поблагодаривъ его за защиту, въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ.
— Мнѣ чрезвычайно пріятно, сказалъ Понто, весело поглядывая, по своему обыкновенію, по сторонамъ, что ты не повѣрилъ клеветамъ стараго педанта. Однакожъ не правда ли, Мурръ, вѣдь я славно отпотчивалъ этого болвана! Онъ не скоро забудетъ? Признаться, я подстерегалъ его ныньче цѣлый день. Вообрази, вчера онъ укралъ у меня колбасу изъ-подъ сама то носа. Надобно же было его проучить. Тѣмъ пріятнѣе, что при этомъ я могъ отмстить ему и за тебя, и доказать тѣмъ мою дружбу. Я убилъ, какъ говорится одной хлопушкой двухъ мухъ. Но обратимся къ нашему прежнему разговору. — Посмотри на меня хорошенько; неужели ты не замѣчаешь ни какой особенной перемѣны въ моей наружности?
Я взглянулъ на моего юнаго друга попристальнѣе, и только теперь замѣтилъ на немъ прекрасный серебряный ошейникъ съ словами: «Баронъ Альцибіадъ Фонъ Виппъ. Улица Маршаловъ, № 46.
— Какъ, Понто? воскликнулъ я: ты оставилъ профессора Эстетики для барона?
— Ну нельзя сказать, чтобъ я оставилъ его. Онъ прогналъ меня.
— Возможно ли? онъ тебя такъ любилъ!
— Это преглупая и предосадная исторія. Только прихотливой игрѣ случая обязанъ я счастливымъ окончаніемъ. А всему виною мое глупое добродушіе, конечно съ небольшей примѣсью тщеславной хвастливости. Стараясь ежеминутно показывать моему господину мое вниманіе, а вмѣстѣ съ тѣмъ и мое искусство и мою образованность, я привыкъ приносить къ нему все, что ни найду на полу, не дожидаясь приказаній. Кажется, ты знаешь, что у профессора жена премолоденькая и прехорошенькая. Она любитъ его страстно, въ чемъ онъ не смѣетъ и сомнѣваться, потому-что она увѣряетъ его въ этомъ ежеминутно и осыпаетъ ласками именно въ то время, когда онъ, углубившись въ книги, приготовляется къ слѣдующей лекціи. Она истинная домосѣдка, потому-что никогда не оставляетъ дома раньше двѣнадцати, хотя и встаетъ въ половину одиннадцатаго. По простотѣ своего характера, она не пренебрегаетъ ни горничной, ни кухарой, а напротивъ, совѣтуется съ ними во всѣхъ домашнихъ обстоятельствахъ, занимаетъ даже у нихъ, если недѣльныя деньги вышли ранѣе обыкновеннаго на нехозяйственныя потребности, о которыхъ нельзя сказать профессору. Проценты этихъ займовъ она выплачиваетъ платьями и шляпками, почти еще новыми, и горничная каждое воскресенье изумляетъ ими весь міръ служанокъ. При столькихъ совершенствахъ какъ не простить молодой, любезной женщинѣ глупость (если это только можно назвать глупостью), по которой всѣ ея мысли и желанія — быть одѣтой по послѣдней модѣ, самое красивое, самое дорогое, кажется все еще Не довольно-красивымъ и дорогимъ; платье, надѣтое три раза, шляпка, бывшая на головѣ четыре раза, турецкая шаль, прикрывавшая ея плечи около мѣсяца, дѣлаются несносными, и она продаетъ ихъ за бездѣлицу или отдаетъ горничной. И удивительно ли, что жена профессора Эстетики пристрастна вообще ко всякой внѣшней изящности? Супругъ долженъ радоваться, что взоры ея останавливаются съ удовольствіемъ на всякомъ прекрасномъ мужчинѣ. Нерѣдко замѣчалъ я, что то тотъ, то другой ловкій юноша, слушавшій лекціи Эстетики въ разсѣянности, растворялъ тихохонько, вмѣсто двери въ аудиторію, дверь въ комнату профессорши и входилъ въ нее такъ же тихо. Иногда приходило мнѣ даже въ голову, что это не нечаянныя или покрайней мѣрѣ и не непріятныя ошибки, потому-что никто не спѣшилъ поправлять ихъ: оттуда выходили не скоро и всегда съ такимъ довольнымъ лицемъ, какъ будто бесѣда съ профессоршей была такъ же пріятна и полезна, какъ лекція профессора. Прекрасная Летиція не любила меня: она рѣшительно не терпѣла меня въ своей комнатѣ и, можетъ быть, очень справедливо, потому что самый образованный пудель не у мѣста тамъ, гдѣ на всякомъ шагу можно разорвать блонды, запачкать платья, разбросанныя по всѣмъ стульямъ. Однажды, выпивши въ гостяхъ болѣе чѣмъ слѣдовало, профессоръ пришелъ въ чрезвычайно-восторженное состояніе, и потому, возвратившись домой, отправился, противъ обыкновенія, прямо въ кабинетъ жены. Не знаю, какое-то особенное, непонятное желаніе заставило меня прокрасться туда же. Профессорша была въ дезабилье, бѣлизна котораго уподоблялась только-что напавшему снѣгу, но и въ самой простотѣ одежды таилось глубокое знаніе туалета. Она была прекрасна. Полуупоенный профессоръ, весь въ восторгѣ, осыпалъ ее нѣжнѣйшими именами, страстными поцалуями, со всѣмъ не замѣчая разсѣянія, даже какого-то безпокойнаго неудовольствія, которое выказывалось во всѣхъ ея движеніяхъ. Мнѣ не понравилась возрастающая нѣжность восторженнаго эстетика; я принялся за обыкновенную забаву — искать на полу какихъ нибудь поносокъ, и въ то самое время, какъ онъ воскликнулъ въ высочайшемъ экстазѣ: „Дивная, плѣнительная женщина!“ я подошелъ къ нему на заднихъ лапкахъ, и махая хвостикомъ, подалъ съ удивительной граціозностью желтую перчатку, которую нашелъ подъ софой. — „Это что такое? воскликнулъ профессоръ въ ужасѣ. Чья это перчатка? какъ зашла она въ твою комнату?“ — Тутъ онъ взялъ у меня перчатку, осмотрѣлъ ее со всѣхъ сторонъ, поднялъ къ носу и потомъ воскликнулъ снова: „откуда эта перчатка? Летиція, кто у тебя былъ?“ — Какъ ты страненъ, любезный Лотаріо, сказала Летиція, напрасно стараясь скрыть свое смущеніе: у меня была маіорша; прощаясь, она хватилась своей перчатки, и ушла, думая, что обронила ее на лѣстницѣ. — Маіорша! воскликнулъ профессоръ внѣ себя: эта крошка! Да вся рука ея войдетъ въ этотъ палецъ. Чортъ возьми! вѣрно какой нибудь франтъ — она раздушена. Несчастная! говори, кто былъ у тебя, какой адъ разрушаетъ мое спокойствіе, мое счастіе? Вѣроломная, развратная женщина!» Профессорша приготовлялась уже упасть въ обморокъ, какъ вошла горничная, и я проворно выскочилъ вонъ, радуясь отъ души, что могъ избавиться отъ этой семейственной сцены. На другой день профессоръ былъ необыкновенно-молчаливъ и угрюмъ; казалось, его занимала только одна мысль. «Неужели онъ?» были единственныя слова, по временамъ какъ бы невольно срывавшіяся съ устъ его. Ввечеру онъ взялъ шляпу и палку; я запрыгалъ и залаялъ отъ радости. Онъ посмотрѣлъ на меня, слезы навернулись на глаза. "Добрый Понто, честная, вѣрная душа, " сказалъ онъ съ глубокою грустью, и быстро пошелъ за городскія ворота. Я побѣжалъ за нимъ, рѣшившись, во чтобы ни стало, развеселить его. Возлѣ самыхъ городскихъ воротъ мы встрѣтили барона Альцибіада фонъ Виппъ, одного изъ первыхъ щеголей города, на прекрасной англизированной лошади. Увидѣвъ еще издали профессора, онъ подъѣхалъ къ нему и спросилъ о его здоровьи и тотчасъ вслѣдъ за тѣмъ о здоровьи его супруги. Профессоръ пробормоталъ въ смущеніи нѣсколько несвязныхъ словъ. «Въ самомъ дѣлѣ ныньче необыкновенно жарко», продолжалъ баронъ, и, вынимая шелковый платокъ, выронилъ изъ кармана перчатку, которую я, по своей привычкѣ, поднялъ и тотчасъ подалъ своему господину. Быстро схватилъ ее профессоръ. — Это ваша перчатка, г. баронъ? воскликнулъ онъ дрожащимъ голосомъ. — «Моя» отвѣчалъ баронъ, изумленный запальчивостью профессора: «кажется, я сію минуту выронилъ ее изъ кармана.» — Такъ я могу возвратить вамъ и другую, потеряную вами вчера, сказалъ профессоръ, подавая ему мою вчерашнюю находку и, не дожидаясь отвѣта смущеннаго барона, удалился быстро. Я уже не пошелъ за профессоромъ въ комнату его дражайшей половины, предчувствуя бурю, которая вскорѣ поднялась въ самомъ дѣлѣ, и черезъ нѣсколько минутъ перешла даже въ сѣни, гдѣ, прижавшись въ уголокъ, я ожидалъ, что будетъ. Съ лицомъ, пылающимъ отъ ярости, вытолкалъ профессоръ горничную за дверь, даже вонъ изъ дома, когда она осмѣлилась сказать еще какую-то дерзость. Поздно-ночью возвратился онъ въ свой кабинетъ, усталый, изнуренный. Я сейчасъ обнаружилъ свое участіе въ его горѣ тихимъ визжаніемъ. Онъ обнялъ меня, прижалъ къ груди своей, какъ самаго лучшаго друга. «Добрый, честный Понто!» воскликнулъ онъ съ глубокимъ чувствомъ: «ты пробудилъ меня отъ упоительнаго усыпленія, скрывавшаго позоръ мой; ты заставилъ меня сбросить иго коварной женщины, возвратилъ мнѣ свободу и самостоятельность. Никогда не забуду я этого: я буду ласкать, холить тебя, какъ лучшаго друга; ты будешь моимъ утѣшителемъ въ минуты грусти о потерянномъ счастіи!»
Эти трогательныя выраженія благороднаго, признательнаго сердца, были прерваны кухаркой, которая, вбѣжавъ съ блѣднымъ, растроеннымъ лицемъ, возвѣстила профессору, что госпожа профессорша лежитъ въ ужаснѣйшихъ судорогахъ, при послѣднемъ издыханіи. Профессоръ бросился къ ней. Нѣсколько дней я почти совсѣмъ не видалъ профессора. Прежде онъ кормилъ меня самъ, теперь препоручилъ-было это кухаркѣ, гадкой, брюзгливой женщинѣ, которая оставляла мнѣ самое негодное, а иногда и совсѣмъ забывала. Голодъ заставилъ меня бѣгать по знакомымъ или выходить даже на добычу. Однажды, повѣсивъ уши, шатался я по комнатамъ, какъ вдругъ профессоръ совсѣмъ-неожиданно обратилъ на меня вниманіе. «Понто!» воскликнулъ онъ весело: «Понто, мой старый, вѣрный другъ, гдѣ это ты пропадалъ? я такъ давно не видалъ тебя. Кажется, тебя забыли, не кормили? Ну, пойдемъ, сегодня я самъ накормлю тебя!» Я пошелъ за нимъ въ столовую. Профессорша, разцвѣтшая какъ роза, встрѣтила его привѣтливо. Лица ихъ сіяли радостью; они были нѣжнѣе другъ къ другу, чѣмъ когда нибудь. Она называла его папенькой, ангелочкомъ, онъ ее крошкой; они ласкались, цаловались какъ горлицы. Сердце радовалось глядя на нихъ. И ко мнѣ профессорша была необыкновенно-ласкова; разумѣется, что и я, при врожденной любезности, велъ себя чрезвычайно вѣжливо и пристойно. Кто бы могъ подумать, что ужаснѣйшая гроза висѣла уже надъ головой моей! Подробный разсказъ о всѣхъ хитростяхъ, которыми коварные враги мои старались погубить меня, наскучилъ бы тебѣ; кромѣ того, онъ тягостенъ и для самого меня. Я сообщу тебѣ немногое, чтобъ ты могъ представить мое положеніе. За обѣдомъ профессоръ откладывалъ для меня по немногу отъ каждаго блюда на особую тарелку, которую обыкновенно ставили тутъ же въ уголъ. Я ѣлъ такъ опрятно, что никогда не оставлялъ ни пятнушка на чистомъ паркетѣ. Теперь, вообрази же себѣ мой ужасъ, когда однажды, только-что я подошелъ къ тарелкѣ, она развалилась на нѣсколько частей и жирный супъ полился по прекрасному полу. Съ сердцемъ вскочилъ профессоръ изъ-за стола и давай бранить меня. Профессорша, хотя и защищала меня, но блѣдная досада виднѣлась на лицѣ ея очень ясно. Она полагала, что если пятна и не смоются, такъ можно ихъ состругать или вставить новую паркетину. Профессоръ не терпѣлъ подобныхъ поправокъ; ему уже слышалось струганье и стукъ столяровъ, и потому оправданья профессорши къ оскорбительной брани прибавили еще пару порядочныхъ пощечинъ. При совершенномъ сознаніи своей невинности, я стоялъ рѣшительно отуманенный, не зналъ, что думать, что говорить. — Но когда та же штука повторилась въ другой, въ третій разъ — я догадался. Мнѣ ставили полуразбитыя тарелки, которыя, при малѣйшемъ прикосновеніи, должны были разваливаться на части. Наконецъ меня выгнали изъ столовой; меня кормила уже кухарка въ сѣняхъ, и такъ умѣренно, что голодъ поневолѣ заставилъ меня таскать все, что ни попадется подъ лапу. За крошечный кусочекъ хлѣбца, за обглоданную косточку поднимался ужаснѣйшій шумъ; меня обвиняли въ воровствѣ, тогда-какъ это было просто удовлетвореніе неизбѣжной природной потребности. Но меня ожидало еще худшее. Однажды кухарка объявила, что изъ кухни пропала прекраснѣйшая задняя часть баранины и что, вѣроятно, я, укралъ ее. Дѣло это, по его важности, доведено до свѣдѣнія профессора. Профессоръ объявилъ, что онъ во мнѣ никогда не замѣчалъ наклонности къ воровству, что органъ воровства у меня рѣшительно не развитъ, что мудрено, чтобы я одинъ съѣлъ цѣлую четверть безъ остатка. Бросились искать и — нашли въ моей подстилкѣ остатки баранины. — Мурръ! положивъ лапу ни сердце, клянусь, что я былъ совершенно-невиненъ, что мнѣ и въ голову не приходило красть баранину; но что дѣлать? — всѣ доказательства были противъ меня. — Профессоръ взбѣсился еще болѣе, потому что въ началѣ принялъ мою сторону. — Новыя побои. Послѣ этого онъ при каждомъ случаѣ обнаруживалъ уже ко мнѣ свое нерасположеніе, но за то супруга его стала гораздо ласковѣе, гладила меня, чего прежде никогда не случалось, а иногда даже угощала лакомымъ кусочкомъ. Разъ какъ-то позабыли затворить дверь въ столовую. Съ пустымъ желудкомъ, смотрѣлъ я въ нее, вспоминая счастливыя времена, когда, возбужденный ароматомъ жаренаго, не тщетно устремлялъ я на профессора умоляющіе взоры. — «Понто!» закричала вдругъ профессорша и протянула ко мнѣ свою прекрасную ручку съ еще-прекраснѣйшимъ кускомъ жаренаго. Можетъ быть, что въ восторгѣ я схватилъ предлагаемый кусокъ сильнѣе обыкновеннаго, но что не кусалъ руки ея, въ этомъ могу побожиться. Какъ бы то ни было, только профессорша вскрикнула громко и почти безъ памяти опрокинулась на спинку креселъ. Съ ужасомъ замѣтилъ я двѣ капли крови на большомъ пальцѣ. Профессоръ разсвирѣпѣлъ, билъ, топталъ меня ногами, и вѣрно не сидѣть бы мнѣ съ тобою здѣсь на солнышкѣ, еслибы не удалось спастись бѣгствомъ. О возвращеніи нечего было и думать. Я увидалъ, что не устоять противъ злыхъ ковъ профессорши, которая мстила мнѣ за баронскую перчатку, а потому рѣшился искать другаго господина. Прежде, при красотѣ, дарованной мнѣ матерью-природой, это было бы дѣло нетрудное; но теперь голосъ и грусть изнурили меня до того, что я даже отчаявался заслужить чье нибудь расположеніе своей жалкой фигурой. Волнуемый заботами о насущномъ хлѣбѣ, печально брелъ я къ городскимъ воротамъ. Поднявъ нечаянно голову, вижу, что передо мной идетъ баронъ Альцибіадъ фонъ Виппъ. Не знаю, какъ пришло мнѣ въ голову предложить ему свои услуги) можетъ быть, темное предчувствіе, что я найду случай отмстить профессору. Я подбѣжалъ къ барону и началъ прыгать и вертѣться около него. Замѣтивъ, что онъ смотрѣлъ на меня съ улыбкой, я отправился безъ всякихъ церемоній вмѣстѣ съ нимъ, на его квартиру. — «Посмотрите, любезный Фридрихъ» сказалъ онъ молодому человѣку, котораго величалъ своимъ камердинеромъ, хотя и не имѣлъ другихъ служителей: «посмотрите, ко мнѣ привязался какой-то пудель. Хоть бы онъ былъ немножко покрасивѣе!» Фридрихъ замѣтилъ, что у меня необыкновенно умное выраженіе лица, прекрасное сложеніе, что я худъ, вѣроятно, отъ дурнаго содержанія, и что пудели, пристающіе добровольно, бываютъ чрезвычайно вѣрны. Вскорѣ, благодаря попеченіямъ Фридриха, наружность моя поправилась значительно, но не смотря на то, баронъ не обращалъ особеннаго вниманія, хотя и позволялъ гулять съ собою. Однажды мы встрѣтились съ профессоршей. Подивись, любезный Мурръ, добродушію честнаго пуделя! Не смотря на все, что я вытерпѣлъ отъ этой женщины, я обрадовался ей отъ души, Я бросился къ ней, прыгалъ, плясалъ на заднихъ лапкахъ, показывалъ ей всѣми способами мою радость. — «Попто!» воскликнула она, погладила меня ласково и взглянула значительно на остановившагося барона. Я бросился тотчасъ къ своему господину, который погладилъ меня также. Казалось, онъ о чемъ-то задумался. — Понто, Понто! еслибы…. пробормоталъ онъ нѣсколько разъ про себя.
Мы вошли въ ближайшій общественный садъ. Профессорша расположилась съ своей компаніей (въ которой не было однакожъ профессора) подъ первою купою деревъ. Баронъ фонъ Виппъ сѣлъ поодаль, но такъ, что, не обращая на себя вниманія другихъ, могъ не спускать глазъ съ профессорши. Я сталъ передъ нимъ, и тихо помахивая хвостомъ, смотрѣлъ на него, какъ бы ожидая приказаній. — «Понто, неужели? Чтожъ, попробуемъ» пробормоталъ онъ снова, вынулъ лоскутокъ бумаги изъ книжника, написалъ нѣсколько словъ, свернулъ его, подсунулъ подъ мой ошейникъ и показавъ на профессоршу, прибавилъ: «Ну, Понто! allons!» — Какъ было не догадаться при моемъ знанія, при моей опытности! Я тотчасъ подбѣжалъ къ столу, за которымъ сидѣла профессорша и началъ прыгать передъ нею, какъ бы выпрашивая кусочекъ прекраснаго пирога, красовавшагося на столѣ. Профессорша подала мнѣ съ необыкновенною ласкою порядочный ломтикъ, и поглаживая по шейкѣ, преискусно вынула записку изъ-подъ ошейника. Чрезъ минуту она встала и пошла въ сосѣднюю аллею. Я за ней. Я видѣлъ, съ какимъ нетерпѣніемъ прочитала она записку барона, какъ вынула карандашъ изъ ридикюля и написала на ней же нѣсколько словъ. «Понто» сказала она, свернувъ ее и подсунувъ подъ мой ошейникъ: «ты умный пудель; неси же скорѣе!» — Я тотчасъ побѣжалъ къ моему господину. Онъ догадался, что я принесъ отвѣтъ. Онъ вѣрно понравился ему очень, потому-что глаза его заблистали радостью, и онъ воскликнулъ въ восторгѣ: «Понто, ты сокровище!» — Ты можешь себѣ представить, какъ я обрадовался, замѣтивъ, въ какую милость попалъ къ моему господину. Я началъ выдѣлывать безъ всякаго требованія всѣ, мнѣ извѣстныя штуки: говорилъ какъ собака, умиралъ, оживалъ, презиралъ хлѣбомъ жидовъ, и т. д. — «Необыкновенно-ученая собака!» воскликнула почтенная дама, сидѣвшая возлѣ профессорши. — Необыкновенно-ученая! повторилъ баронъ. — «Необыкновенно-ученая! раздался голосокъ профессорши какъ эхо. Коротко, любезный Мурръ, я постоянно переносилъ и теперь еще переношу такимъ образомъ ихъ записки, иногда являюсь съ ними въ самую квартиру профессора, когда знаю, что онъ на лекціи. Въ-сумерки же, если барону вздумается прокрасться къ прекрасной Летиціи, ложусь передъ крыльцемъ, и только-что завижу профессора, поднимаю такой страшный лай, что мой господинъ догадывается о приближеніи врага и тотчасъ скрывается.
Дѣйствія Понто показались мнѣ какъ-то не совсѣмъ чистыми. Я вспомнилъ отвращеніе покойнаго Муція и мое собственное ко всѣмъ ошейникамъ, а это самое тотчасъ объяснило, что честный котъ никогда не взялся бы за низкое ремесло переносчика.
Я высказалъ это молодому Понто напрямки. Онъ захохоталъ испросилъ: неужели кошачья нравственность такъ строга? неужели я самъ никогда не дѣлывалъ ничего такого, чтобы невходило въ узкой ящикъ нравственности? Я вспомнилъ объ Минѣ и — замолчалъ.
— Во-первыхъ, любезнѣйшій Мурръ, продолжалъ Понто: самое обыкновенное, опытное положеніе, что никто, какъ бы ни хлопоталъ, не ускользнетъ отъ судьбы. Какъ образованный котъ, ты можешь прочесть разсужденіе объ этомъ въ поучительной и прекрасно-написанной книгѣ: „Jacquele fataliste“. Профессору эстетики было уже предназначено сдѣлаться…. ну ты понимаешь меня, добрый котъ! Кромѣ того, самыя дѣйствія его въ достопамятной исторіи перчатки (не худо, еслибы ты написалъ ее: она, право, стоитъ извѣстности) обнаруживаютъ его врожденное призваніе къ великому ордену, который такъ много мужей, совсѣмъ того не вѣдая, носятъ съ необыкновеннымъ достоинствомъ и важностію. Лотаріо выполнилъ бы это призваніе, хотя бъ и не существовали ни баронъ Альцибіадъ, ни Понто. И чтожъ? положимъ, что я непередался бы его врагу: развѣ баронъ не нашелъ бы другихъ средствъ сноситься съ прекрасной Летиціей? Зло совершилось бы также, но только безъ всякой пользы для меня. Впрочемъ мы, пудели, не такіе строгіе моралисты, чтобъ пренебрегатъ всѣми выгодами жизни, и безъ того порядочно-обрѣзанными.
Я спросилъ Понто, неужели служба у барона такъ выгодна, что вознаграждаетъ вполнѣ за всѣ непріятности сопряженнаго съ ней рабства? При этомъ я далъ ему замѣтить, что именно это рабство всегда невыносимо для кота, въ груди котораго пылаетъ неугасимая любовь къ свободѣ.
— Добрый Мурръ, возразилъ Понто, горделиво улыбаясь: ты говоришь такъ по тому, что тебѣ совершенно-неизвѣстны высшія отношенія жизни. Ты не знаешь, что такое быть любимцемъ любезнаго, образованнаго человѣка, какъ баронъ Альцибіадъ фонъ Випнъ. Краткій очеркъ нашего образа жизни объяснитъ тебѣ всѣ прелести моего теперешняго быта. Мы, то есть я и господинъ мой, встаемъ ни рано, ни поздно, часовъ въ 11-ть. Тутъ надобно замѣтить, что моя широкая, мягкая постель находится почти возлѣ бароновой кровати, и мы храпимъ такъ созвучно, что, при внѣзапномъ пробужденіи, не возможно рѣшить, кто изъ насъ храпѣлъ. Проснувшись, баронъ звонитъ, и тотчасъ является камердинеръ съ большимъ стаканомъ и съ большою фарфоровой чашкой кофе со сливками для меня. Я осушаю се съ такимъ же аппетитомъ, какъ баронъ свой стаканъ. Послѣ завтрака мы играемъ другъ съ другомъ съ полчаса, и это движеніе чрезвычайно полезно, какъ для тѣла такъ и для духа. Если погода хороша, то
баронъ садится къ окошку, ларнетируетъ проходящихъ; если же ихъ мало, то принимается за другую забаву, которой можетъ заниматься цѣлый часъ ни мало не утомляясь. Подъ самымъ окномъ есть на мостовой большой камень, отличающійся отъ прочихъ красноватымъ цвѣтомъ и маленькой дырочкой въ серединѣ. Дѣло въ томъ, чтобъ плюнуть такъ, чтобъ попасть въ эту дирочку. Долговременнымъ и постояннымъ упражненіемъ баронъ дошелъ до такого искусства, что попадаетъ въ нее черезъ два раза въ третій, и такимъ образомъ выигралъ уже много закладовъ. Послѣ всѣхъ этихъ увеселеній наступаетъ торжественное мгновеніе одѣванья. Прической, изъ особенности повязкой пышнаго галстуха, баронъ занимается самъ, безъ всякой помощи камердинера. А такъ-какъ эти двѣ чрезвычайно-трудныя операціи продолжаются довольно-долго, то Фридрихъ употребляетъ это время на меня, вымываетъ губкою, напитанной теплой водой, расчесываетъ довольно-частымъ гребешкомъ длинную шерсть, оставленную парикмахеромъ въ приличныхъ мѣстахъ, и надѣваетъ серебряный ошейникъ, которымъ баронъ почтилъ меня, какъ-скоро замѣтилъ мои необыкновенныя добродѣтели. Слѣдующія за симъ мгновенія мы посвящаемъ изящнымъ искусствамъ и литературѣ, а именно: отправляемся въ ресторацію или въ кофейную, съѣдаемъ бифстексъ или что нибудь подобное, выпиваемъ рюмку мадеры, перелистываемъ новѣйшіе журналы и газеты. Послѣ этого начинаются передобѣденные визиты: первой актрисѣ, примадоннѣ, первой танцовщицѣ, чтобъ разсказать имъ новости дня и въ особенности неудачу вчерашней дебютантки. Надобно подивиться, съ какимъ искусствомъ передаетъ онъ имъ эти новости. Онъ не щадитъ ихъ соперницъ — бѣдную освистали, обшикали; еслиже успѣхъ рѣшителенъ, такъ придумываетъ какую нибудь скандалезную исторію, которую выслушиваютъ съ удовольствіемъ и еще съ большимъ разглашаютъ, чтобъ преждевременно засушить вѣнецъ соперницы. Церемонные визиты графинѣ А…. баронессѣ Б … посланницѣ В… наполняютъ время до половины четвертаго. Настоящія дѣла барона кончены, и въ половинѣ четвертаго мы преспокойно садимся за обѣдъ, разумѣется, въ какой нибудь рестораціи. Послѣ обѣда мы преселяемся въ кофейную, играемъ на билліардѣ или отправляется гулять, я всегда пѣшкомъ, а баронъ иногда верхомъ. Наконецъ наступаетъ часъ спектакля. Баронъ — постоянный посѣтитель театра; говорятъ даже, что онъ играетъ тамъ преважную роль: извѣщаетъ публику о всѣхъ закулисныхъ происшествіяхъ, о семейныхъ и гражданскихъ отношеніяхъ артистовъ, дихижируетъ похвалами и свистками, и такимъ образомъ подтверживаетъ настоящій вкусъ. Это единственное время, въ которое я разстаюсь съ моимъ любезнымъ барономъ, потому-что, Богъ знаетъ, по какой причинѣ, входъ въ театръ воспрещенъ даже самымъ образованнымъ юношамъ нашей породы. Какъ я пользуюсь этимъ временемъ и моими знакомствами съ шпицами, моськами и таксами, я разскажу тебѣ въ другое время, любезнѣйшій Мурръ. Послѣ театра мы ужинаемъ опять въ рестораціи; тутъ въ дружеской компаніи баронъ чудесенъ. Всѣ говорятъ, хохочутъ, находятъ все чудеснымъ, и никто не знаетъ, о чемъ онъ говоритъ, чему смѣется, и что такое чудесно; но это-то и есть самое высокое бесѣды, общественности людей большаго свѣта. Иногда, поздно ночью, баронъ отправляется въ другія общества, гдѣ, говорятъ, бываетъ также превосходенъ, но туда онъ не беретъ меня съ собою и, разумѣется, не безъ причины. Я ужь говорилъ, какъ покойно сплю на мягкой постели подлѣ кровати барона. Теперь посуди же, добрый Мурръ, какое право имѣетъ мой старый брюзга называть меня развратнымъ! — Ни слова, прежде я велъ себя не слишкомъ-хорошо, водилъ дурныя знакомства и въ-особенности любилъ втираться на свадебные пиры, гдѣ постоянно заводилъ ссоры и драки; но и это совсѣмъ не изъ расположенія къ буйству, а просто отъ недостатка высшей образованности, которой не могъ пріобрѣсть въ дому профессора. Теперь совсѣмъ не то. А! да вотъ и баронъ Альцибіадъ фодъ Виппъ — онъ ищетъ меня глазами — свиститъ! — Au revoir, любезный!
Съ быстротою молніи бросился Понто на встрѣчу своему господину. Наружность барона соотвѣтствовала вполнѣ портрету, составленному мною по описаніямъ Понто. Онъ былъ не столько высокъ и строенъ, сколько длиненъ и тонокъ, какъ ручка половой щетки. Одежда, позы, походка, движенія — все по послѣдней модѣ, которая, будучи доведена до фантастическаго, придавала ему что-то странное, необыкновенное. Въ рукахъ онъ держалъ тоненькую тросточку съ стальнымъ крючкомъ вмѣсто набалдашника. Онъ заставилъ моего друга перепрыгнуть черезъ нее нѣсколько разъ. Какъ, ни казалось мнѣ это унизительнымъ, однакожъ надобно было сознаться, что, при выполненіи, Понто обнаружилъ такую граціозность, какой прежде я никогда не замѣчалъ въ немъ. Вообще во всѣхъ его движеніяхъ, прыжкахъ, небрежныхъ поклонахъ проходящимъ, было что-то не совсѣмъ для меня понятное, но все-таки вселяющее уваженіе. Я предъугадывалъ, что подразумевалъ Понто подъ высшею образованностью, старался уразумѣть сколько-возможно вполнѣ, но напрасно.
Въ послѣдствіи я узналъ, что многое совершенно невыводимо изъ проблемъ и теорій разсудка и сознается только живымъ опытомъ; такъ точно и высшее образованіе, пріобрѣтенное барономъ Альцибіадомъ фонъ Винпъ и пуделемъ Понто въ большомъ свѣтѣ.
Баронъ фонъ Виппъ, проходя мимо, какъ пѣтухъ съ подтянутымъ животомъ и съ выдавшеюся впередъ грудью, посмотрѣлъ на меня въ лорнетъ очень пристально. Мнѣ показались въ его взглядѣ и особенное любопытство и гнѣвъ. Можетъ быть, ему не понравилось, что Поито разговаривалъ со мною дружески. Мнѣ стало страшно, и я убрался вверхъ на лѣстницу.
Какъ настоящій автобіографъ, я бы долженъ приступить снова къ описанію моего настоящаго душевнаго состоянія, я могъ бы описать его въ стихахъ, которые съ нѣкотораго времени такъ и льются съ пера, но гораздо лучше — --
(Макул. лист.) — -- убилъ лучшую часть моей жизни, занимаясь жалкими игрушками. И теперь, старый глупецъ, стенаешь, ропщешь на судьбу, надъ которой смѣялся такъ дерзко! — Какое тебѣ было дѣло до знатныхъ людей, до большаго свѣта, надъ которымъ издѣвался, почитая его глупымъ, тогда-какъ самъ былъ во сто разъ глупѣе! — Занимался бы своимъ ремесломъ, дѣлалъ бы органы; къ чему было лѣзть въ колдуны, въ предсказатели? Они не похитили бы у тебя твоей жены, ты сидѣлъ бы преспокойно въ своей мастерской, оружейный искусными подмастерьями. — А Біара! — Можетъ быть, теперь прыгали бы вокругъ меня рѣзвыя малютки, можетъ быть, я качалъ бы теперь на колѣняхъ миленькую крошку. Чортъ возьми! да чтожъ мѣшаетъ мнѣ оставить сію же минуту всѣ эти вздоры и пуститься снова въ свѣтъ, отыскивать жену мою!….
Тутъ Мейстеръ Абрагамъ, разсуждавшій такъ самъ съ собою, бросилъ подъ столъ маленькій начатый имъ автоматъ и всѣ инструменты, вскочилъ и принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. — Мысль о Кіарѣ, неоставлявшая его въ послѣднее время почти ни на минуту, пробудила снова томительную грусть. Съ Кіарой началась нѣкогда его высшая жизнь; такъ и теперь, при мысли объ ней, оставила его пошлая досада на то, что осмѣлился стать выше ремесла, стремиться къ истинному искусству. Онъ развернулъ книгу Северипо, и долго, долго смотрѣлъ на изображеніе прелестной Кіары. Наконецъ онъ всталъ, какъ лунатикъ, лишенный всѣхъ внѣшнихъ чувствъ, дѣйствующій почти-автоматически, только по внутренней мысли, подошелъ къ ящику, стоявшему въ углу комнаты, сложилъ наваленныя на него книги и вещи, вынулъ изъ него стеклянный шаръ и весь аппаратъ невидимой дѣвушки, прикрѣпилъ шаръ къ шелковому снурку, висѣвшему съ потолка, разставилъ всѣ прочія принадлежности, какъ надо, для приведенія въ дѣйствіе невидимаго оракула, и только тутъ пришелъ въ себя и изумился.
— Нѣтъ, Кіара, бѣдная моя Кіара воскликнулъ онъ, упавъ въ кресла въ совершенномъ изнеможеніи. Нѣтъ! не слышать ужь мнѣ болѣе твоего сладостнаго голоса, возвѣщающаго затаенное глубоко въ груди человѣческой. Нѣтъ для меня отрады въ цѣломъ мірѣ; одна надежда на могилу!
Тутъ стеклянный шаръ закачался изъ стороны въ сторону, какъ ропотъ арфы, лобзаемой легкимъ вѣтеркомъ, раздались тихіе звуки и вскорѣ перелились въ слова:
Жизнь твоя еще съ тобой,
Не исчезло упованье;
Связанъ духъ смиренный твой,
Такъ къ чему же порыванье?
О! объ ней воспоминанье,
О страдалицѣ святой
Исцѣлитъ твое страданье,
Дастъ душѣ твоей покой.
Боже! прошепталъ старикъ дрожащими устами, — это ея голосъ, онъ несется съ неба. О на тамъ!…
Снова звуки — и еще тише, еще отдаленнѣе раздавались слова:
Тотъ, кто любитъ, не пугайся
Смерти блѣдной за себя;
День погасъ — не сокрушайся,
Вонъ вечерняя заря!
Часъ придетъ и для тебя;
Ты надеждой утѣшайся,
Воля неба — не твоя,
Ты жъ свершить ее старайся!
Дивные звуки, то возникая, то затихая, погрузили старика въ усыпленіе, и тутъ, какъ прекрасная звѣзда, засверкало передъ нимъ чудное видѣніе протекшаго счастія. Кіара снова лежала на груди Мейстера, и оба были по прежнему юны, счастливы и никакой духъ мрака не могъ отуманить чистаго неба любви ихъ….
(Тутъ издатель долженъ съ прискорбіемъ объявить любезнѣйшимъ читателямъ, что котъ вырвалъ еще нѣсколько листковъ. По цифрамъ на страницахъ недостаетъ только восьми столбцевъ, въ которыхъ, впрочемъ, кажется, не было ничего особенно важнаго, потому что послѣдующее вяжется довольно хорошо съ предыдущимъ.)
— — не могъ ожидать. Князь Ириней былъ заклятый врагъ вообще всѣхъ неожиданностей и въ особенности когда онѣ требовали его собственнаго разсмотрѣнія. Онъ понюхалъ два раза сряду, что обыкновенно дѣлывалъ въ критическихъ случаяхъ, устремилъ на лей бъ-егеря извѣстный, невыносимый Фридриховскій взглядъ, и сказалъ:
— Лебрехтъ! мнѣ кажется, что ты лунатикъ, видишь вездѣ привидѣнія и поднимаешь тревогу изъ вздора.
— Свѣтлѣйшій князь, возразилъ лейб-егерь, нимало не смутясь: прогоните меня какъ послѣдняго негодяя, сели я солгалъ хоть въ одномъ словѣ. Рупертъ рѣшительно мошенникъ.
— Какъ, Рупертъ! воскликнулъ князь, разсердившись въ самомъ дѣлѣ. Рупертъ, мой старый, вѣрный кастелланъ, служившій княжескому дому болѣе пятидесяти лѣтъ, исполнявшій свою должность съ такимъ раченіемъ, что во все это время ни одинъ замокъ не заржавѣлъ — и онъ мошенникъ! Лебрехтъ, ты бредишь! Ты — чортъ возьми —
Тутъ онъ остановился, потому что, по его мнѣнію, ругаться и клясться значило унижать княжеское достоинство.
— Свѣтлѣйшій князь, подхватилъ Лебрехтъ, пользуясь этой остановкой: вы изволите тотчасъ гнѣваться, клясть ужаснѣйшимъ образомъ, а нельзя же не доложить, не сказать правды.
— Кто же гнѣвается, клянетъ? сказалъ князь, понизивъ голосъ: одни ослы клянутъ. Я хочу, чтобъ ты пересказалъ мнѣ все дѣло въ короткихъ словахъ, и я предложу его въ чрезвычайномъ засѣданіи моимъ совѣтникамъ. Они обсудятъ и примутъ должныя мѣры. Если Рупертъ въ самомъ дѣлѣ мошенникъ, такъ — ну да тамъ мы увидимъ.
— Какъ я уже вамъ докладывалъ, началъ лейбъ-егерь: вчера, провожая дѣвицу Юлію, я видѣлъ опять; какъ промелькнулъ мимо насъ человѣкъ, который давно уже шатается около замка. Постой, сказалъ я самъ себѣ, ужъ я-жъ тебя поймаю. Проводивъ дѣвицу Юлію до дому, я погасилъ факелъ и спрятался за уголъ. Черезъ нѣсколько минутъ тотъ же самый человѣкъ вышелъ изъ кустовъ и тихохонько постучался въ дверь. Дѣвушка отворила ее и впустила незнакомца. Это была Нанни. Вы вѣдь знаете прекрасную Нанни госпожи совѣтницы?
— Coquin! воскликнулъ князь. Съ князьями не говорятъ о прекрасныхъ Наііни — но продолжай, mon fils.
— Да-съ это была въ самомъ дѣлѣ Нанни, продолжалъ лейбъ-егеръ. Я никакъ не предполагалъ, чтобъ за ней водились подобныя шашни. Однакожъ, не знаю почему, а мнѣ все сдавалось, что тутъ кроется что нибудь другое. Черезъ нѣсколько времени показалась госпожа совѣтница, и только-что взошла въ домъ, какъ вверху отворилось окошко, и неизвѣстный выпрыгнулъ прямо въ прекрасныя левкои и Фіалки, которыя барышня Юлія поливаетъ сама съ такимъ стараніемъ. Садовникъ въ отчаяніи — онъ стоитъ въ передней съ черепками, — хотѣлъ самъ жаловаться вашей свѣтлости, но я не допустилъ, потому что негодяй напился съ позаранокъ.
— Лебрехтъ, прервалъ его князь, мнѣ кажется, это подражаніе: то же самое въ оперѣ господина Моцарта „женитьба Фигаро“, которую я видѣлъ въ Прагѣ. Говори правду, безъ прибавленій!
— Клянусь всѣми святыми, я ни слова не прибавляю. Неизвѣстный упалъ, я хотѣлъ уже схватить его, но онъ вскочилъ съ быстротою молніи и бросился — какъ вы думаете, ваша свѣтлость, куда?
— Я ничего не думаю, возразилъ князь. Не надоѣдай мнѣ пустыми вопросами, а разсказывай все до конца, и тогда мы подумаемъ.
— Прямехонько къ нежилому павильйону. Только-что онъ стукнулъ въ дверь, внутри показался свѣтъ, честный Рупертъ вышелъ въ то же мгновеніе на крыльцо, впустилъ его и заперся съ нимъ вмѣстѣ. Изъ этого вы видите, свѣтлѣйшій князь, что Рупертъ находится въ сношеніяхъ съ неизвѣстными людьми, которые, скрываясь во мракѣ, замышляютъ вѣрно не доброе. Кто знаетъ? можетъ, и особѣ вашей свѣтлости грозитъ опасность..
Князь Ириней почиталъ себя очень-важнымъ государственнымъ лицемъ, и чтожъ мудренаго, сели ему иногда грезилось о разныхъ заговорахъ и замыслахъ на жизнь его? Послѣднее замѣчаніе лейбъ-егеря встревожило его сильно, и онъ задумался.
— Ты правъ, сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія: дѣло о незнакомцѣ, о свѣтѣ, появляющемся ночью въ павильонѣ, важнѣе чѣмъ казалось вначалѣ. Жизнь моя конечно въ десницѣ Всевышняго. Меня окружаютъ слуги вѣрные, и еслибъ кто нибудь изъ нихъ рѣшился пожертвовать собою, онъ можетъ быть увѣренъ, что я щедро награжу его семейство. Лебрехтъ, не худо, если ты разгласишь это между служителями. Ты знаешь, что сердцѣ твоего князя чуждо всякой боязни, всякихъ человѣческихъ опасеній, но у него есть обязанности въ отношеніи къ народу; онъ долженъ хранить себя для него тѣмъ болѣе, что наслѣдникъ не. достигъ еще совершеннолѣтія. Я не выйду изъ замка до тѣхъ поръ, пока не разрушатъ адскихъ ковъ въ павильонѣ. Немедленно приказать лѣсничему собрать всѣхъ людей, вооружить всѣхъ служителей, обложить павильонъ, замереть всѣ входы въ замокъ. Пожалуйста, похлопочи объ этомъ, добрый Лебрехтъ. Я самъ надѣну шпагу, заряди мои двуствольные пистолетѣ, да не забудь заложить затравки, чтобы не случилось какого несчастія.
Когда возьмутъ павильйонъ, принудятъ заговорщиковъ сдаться, извѣстить меня въ то же мгновеніе, чтобъ я могъ удалиться во внутренніе покои. Прежде чѣмъ представятъ ко мнѣ плѣнниковъ, обыскать ихъ хорошенько: какъ знать, иной въ отчаяніи можетъ … Ну чтожъ ты стоишь, смотришь на меня и улыбаешься! Что это значитъ, Лебрехтъ?
— Свѣтлѣйшій князь, я думаю, что совсѣмъ не нужно призывать лѣсничаго съ его людьми.
— Какъ не нужно? воскликнулъ князь гнѣвно: ты, никакъ, осмѣливаешься противорѣчить мнѣ? А между тѣмъ опасность растетъ съ каждой минутой. Чортъ возь — -- Лебрехтъ, скорѣй на лошадь — лѣсничій — его люди — съ заряженными ружьями — сію же минуту — сюда! —
— Они уже здѣсь, свѣтлѣйшій князь.
— Какъ! воскликнулъ князь, разинувъ ротъ отъ удивленія.
— Я былъ уже у лѣсничаго. Павильйонъ обложенъ такъ, что изъ него не прокрадется и кошка, не только человѣкъ.
— Лебрехтъ, ты прекраснѣйшій егерь, вѣрный слуга княжескаго дома! сказалъ князь съ чувствомъ. Если ты спасешь меня, то можешь надѣяться на медаль. Я самъ сочиню се и велю выбить изъ серебра или золота, смотря по тому, сколько ляжетъ людей при штурмѣ павильйона.
— Такъ если позволите, мы сію же минуту приступимъ къ дѣлу, то есть, разломаемъ двери, заберемъ всю сволочь — и все кончено. Прыгуна же я беру на себя; ужъ онъ не ускользнетъ, забудетъ безпокоить барышню Юлію…
— Кто безпокоитъ барышню Юлію? спросила совѣтница, входя въ комнату. О комъ говоришь ты, добрый Лебрехтъ?
Князь выступилъ впередъ торжественно какъ человѣкъ, которому грозитъ ужасно бѣдствіе, требующее всѣхъ силъ его духа.
— Бенцонъ, сказалъ онъ съ глубокимъ чувствомъ, взявъ ея за руку: даже и въ уединеніи, въ совершенномъ разобщеніи отъ свѣта, грозятъ опасности вѣнценосцамъ. Такова ужъ вѣрно участь князей; ни кротость, ни доброта не защищаютъ ихъ отъ враждебнаго демона, воспламеняющаго зависть, властолюбіе въ сердцахъ вѣроломныхъ вассаловъ! — Бенцонъ, ужаснѣйшая измѣна подняла змѣевласую голову Медузы. Я нахожусь въ величайшей опасности! — Но рѣшительная катастрофа близка! — Этому вѣрному служителю обязанъ я, можетъ быть, и жизнію и престоломъ! — Если же судьбы рѣшили иначе — я предаюсь безропотно волѣ Провидѣнія. — Я знаю, любезная Бенцонъ, что вы не измѣните вашему расположенію ко мнѣ, и потому могу воскликнуть, какъ король въ трагедіи какого-то нѣмецкаго сочинителя, которой принцесса Гедвига не давно испортила мнѣ чай: „Ничего не потеряно, потому что вы остались моею!“ — Поцалуйте меня, добрая Бенцонъ! — Милая Мальхенъ, мы не измѣнимъ другъ другу! — Но, Боже! въ тоскѣ я, кажется, начинаю бредить! — Не надобно терять мужества, милая. Когда измѣнниковъ возьмутъ, я уничтожу ихъ однимъ взглядомъ. — Лейбъ-егерь, начинай нападеніе на павильйонъ!
Лейбъ-егерь бросился вонъ.
— Постой! воскликнула Бенцонъ: что это за нападеніе, и на какой павильйонъ?
По приказанію князя, Лебрехтъ повторилъ разсказъ свои.
— Ничего не можетъ быть забавнѣе этого недоразумѣнія, воскликнула Бенцонъ, смѣясь: князь, прошу отослать лѣсничаго съ людьми его. Тутъ нѣтъ ни заговора, ни отчетности. Неизвѣстный житель павильйона и безъ того вашъ плѣнникъ.
— Какъ! ктожъ этотъ несчастный, поселившійся въ павильйонѣ безъ моего позволенія?
— Принцъ Гекторъ.
Князь отскочилъ два шага назадъ.
— Esl-il possible! Бенцонъ, неужели въ самомъ дѣлѣ, принцъ Гекторъ?
Взоры князя остановились на лейбъ-егерѣ, который, въ смущеніи, мялъ свою шляпу.
— Лейбъ-егерь, продолжалъ князь: скорѣй скажи лѣсничему, чтобъ онъ убирался съ своими людьми, чтобъ я не видалъ ни одного человѣка! Бенцонъ, добрая Бенцонъ, представьте себѣ, Лсбрехтъ называлъ принца Гектора ногодясмъ, мошенникомъ — несчастный! — Но это останется между нами — это государственная тайна! — Скажите же, какъ случилось, что принцъ, сказавшій, что онъ ѣдетъ домой, скрывается здѣсь?
Доносъ лейбъ-егеря вывелъ совѣтницу изъ чрезвычайно-затруднительнаго положеніе. По разсчетамъ, самой ей никакъ не хотѣлось открыть князю пребываніе принца въ Зигхартсгофѣ и еще менѣе его замыселъ противъ Юліи; молчать же значило подвергать дочь опасности, разстроивать дѣло, ею же съ большимъ трудомъ слаженное. Теперь, когда принцъ подвергался опасности быть вытащенномъ изъ своего убѣжища не слишкомъ-вѣжливо, она могла измѣнить ему, не впутывая Юлію.
Она замѣтила князю, что, вѣроятно, какая ни будь любовная ссора заставила его скрываться вмѣстѣ съ своимъ вѣрнымъ камердинеромъ вблизи своей возлюбленной, что тутъ, конечно, слишкомъ много романическаго, — но кто же изъ любящихъ не вдавался въ романтизмъ? — и наконецъ, что все это она узнала отъ Пашіи, въ которую камердинеръ принца влюбленъ страстно.
— Благодареніе Всевышнему! воскликнулъ князь. Такъ это камердинеръ, а не принцъ прокрался въ вашъ домъ и потомъ выскочилъ въ окно, на горшки съ цвѣтами, какъ пажъ Херубимъ. — Признаюсь, мнѣ было очень непріятно; — принцъ — и прыгаетъ въ окно. Ну на что это похоже?
— Чтожъ? возразила Бенцонъ съ хитрой улыбкой: я знаю князя, который не пренебрегалъ этой дорогой, когда…
— Вы сбиваете меня, сбиваете ужаснѣйшимъ образомъ, прервалъ князь совѣтницу. Что говорить о прошедшемъ, — подумаемъ лучше, что дѣлать съ принцемъ. Тутъ не помогутъ ни дипломатія, ни государственное право, ни придворныя правила. — Не притвориться ли мнѣ, что я ничего не знаю? — Не лучше ли встрѣтиться съ нимъ нечаянно — или — или… У меня, просто, голова идетъ кругомъ, а все это отъ того, что владѣтельныя особы унижаются до странныхъ романтическихъ продѣлокъ.
Бенцонъ не знала сама, что тутъ дѣлать. Но и это затрудненіе разрѣшилось появленіемъ кастеллана Руперта, который, подавая князю маленькую записочку, доложилъ съ хитрою улыбкой, что она отъ одной высокой особы, которую онъ имѣетъ честь содержать недалеко отсюда подъ-замкомъ.
— Такъ ты зналъ обо всемъ, Рупертъ? сказалъ князь очень милостиво. Ну, я всегда почиталъ тебя вѣрнымъ слугой моего дома, и ты снова доказалъ это, повинуясь, по долгу службы, моему высокому зятю. Я подумаю, какъ наградить тебя.
Рупертъ поблагодарилъ униженно и удалился.
Какъ часто случается въ жизни, что человѣкъ почитается честнѣйшимъ и добродѣтельнѣйшимъ именно въ то самое время, какъ онъ мошенничаетъ. Такъ думала Бенцонъ, знавшая гораздо лучше гнусные замыслы принца и участіе въ нихъ хитраго Руперта.
Князь распечаталъ записку и читалъ:
Che dolce più, che più giocondo stato
Sana, di quel d’un amoroso core?
Che viver felice, e piii beato,
Che ritrovarsi in servilii d’Amore?
Se non fosse l’uom sempre stimulate
Da quel sospetto rio, da quel timoré,
Da quel martir, da quelle frenesia
Da quella rabbia, detta gelosia. (*)
(*) Вотъ смыслъ этихъ строфъ: „Какая доля сравнилась бы съ долей находящагося въ цѣпяхъ бога любви? было ли бы что нибудь сладостнѣе, выше любви, еслибы мрачный духъ подозрѣнія, ревность, эта адская фурія, не овладѣвала человѣкомъ, не томила, ne терзала тысячами мукъ, не доводила его до сумасшествія?“
„Князь, въ этихъ строкахъ великаго поэта, вы найдете причину моихъ странныхъ дѣйствій. Мнѣ показалось, что та, которую обожаю, кто составляетъ мою жизнь, всѣ мои желанія и надежды, къ кому пламенѣетъ неугасаемый огонь, пожирающій грудь мою, не любитъ меня. Но я счастливъ: нѣсколько часовъ тому назадъ, я увѣрился, что я любимъ, и потому выхожу изъ моего убѣжища. Отнынѣ любовь и счастіе будутъ моимъ девизомъ. Вскорѣ явлюсь я къ вамъ, свѣтлѣйшій князь, какъ покорный сынъ.
Князь прочелъ записку съ величайшимъ вниманіемъ во второй, въ третій разъ, и чѣмъ болѣе читалъ, тѣмъ мрачнѣе становилось чело его.
— Бенцонъ, сказалъ онъ наконецъ: что сдѣлалось съ принцемъ? Стихи, и еще италіянскіе, владѣтельному князю, вѣнценосному тестю, вмѣсто разсудительнаго объясненія? Тутъ нѣтъ человѣческаго смысла. Принцъ въ неприличнѣйшей экзальтаціи. Въ стихахъ говорится о счастіи любви и мукахъ ревности. Къ чему же тутъ ревность! къ кому можетъ онъ ревновать? Ну, скажете, есть ли тутъ хоть искра разсудка?
Бенцонъ ужаснулась скрытой записки, которой ей не трудно было понять послѣ случившагося вчера, и въ тоже время не могла не подивиться хитрому обороту, который принцъ придалъ всему дѣлу, но она и тутъ ничего не открыла князю: ей были страшны только Крейслеръ и Мейстеръ Абрагамъ; ей казалось, что только они могутъ разрушить ея планы, а потому она поставила себѣ за правило дѣйствовать противъ нихъ, во всякомъ случаѣ. Такъ и тутъ: она тотчасъ напомнила князю, что говорила ему о страсти, вспыхнувшей въ груди принцессы. — Принцъ, говорила она, не могъ не замѣтить этого расположенія“, странное, напряженное поведеніе Крейслера могло легко навести его на предположеніе между ними какой нибудь безумной связи, и вотъ почему онъ преслѣдовалъ Крейслера, почему воображалъ, что онъ убитъ, скрылся, не желая видѣть горести и отчаянія принцессы, почему, узнавъ, что онъ живъ, возвратился, влекомый безпредѣльною страстью, чтобъ наблюдать за принцессой втайнѣ. Ревность, о которой онъ упоминаетъ въ стихахъ, относится прямо къ Крейслеру, которому необходимо воспретить навсегда возвращеніе въ Зигхартсгофъ, и тѣмъ болѣе, что онъ соединился съ Мейстеромъ, чтобы дѣйствовать противъ всѣхъ благихъ намѣреній двора.
— Бенцонъ, сказалъ князь серьёзно: я разсуждалъ о всемъ, что вы говорили мнѣ о неприличной склонности принцессы, и не вѣрю ничему. Княжеская кровь течетъ въ жилахъ принцессы …
— Неужели вы думаете, что принцессы могутъ располагать по волѣ движеніями сердца? воскликнула Бенцонъ, покраснѣвъ отъ досады.
— Вы ныньче въ престранному разположеніи! сказалъ князь съ досадой: повторю еще разъ, что если принцесса и имѣла какую нибудь глупую страсть, то это, просто, болѣзненный припадокъ, спазмъ: вѣдь она страдаетъ спазмами? Что же касается до Крейслера, онъ презабавный человѣкъ. Конечно ему не достаетъ надлежащей образованности, но все-таки я никакъ не предполагаю, чтобъ онъ могъ забыться до дерзкаго желанія сблизиться съ принцессой. Знаю, онъ смѣлъ, но рѣшительно въ другомъ отношеніи. Повѣрите ли, Бенцонъ? по его странному образу мыслей, именно принцесса и не понравилась бы ему, еслибъ и предположить неслыханное, что въ него влюбилась такая высокая особа. — Entre nous soit dit — онъ не слишкомъ дорожитъ нашими высокими особами, и эта смѣшная, нелѣпая глупость мѣшаетъ ему жить при дворѣ. Впрочемъ, пусть онъ живетъ, гдѣ хочетъ если же возвратится, я буду очень радъ ему. — Какъ я слышалъ отъ Мейстера Абрагама …да, кстати объ Мейстерѣ Абрагамѣ!… сдѣлайте одолженіе, любезная Бендонъ, оставьте его въ покоѣ; всѣ замыслы Мейстера противъ двора имѣли цѣлію благо княжескаго дома… Но что бишь я хотѣлъ сказать? — Да. — Капельмейстеръ, какъ мнѣ сказывалъ Мейстеръ Абрагамъ, долженъ былъ бѣжать неприличнѣйшимъ образомъ, хотя и былъ принятъ мною дружески; но онъ все-таки былъ и будетъ прекраснѣйшимъ человѣкомъ, который забавляетъ меня, не смотря на свои глупыя привычки, et cela suffit!
Совѣтница остолбенѣла отъ бѣшенства. Думая плыть спокойно, она совсѣмъ неожиданно наткнулась на подводную скалу.
Вдругъ на дворѣ замка поднялся ужасный шумъ. Длинный рядъ каретъ, со взводомъ герцогскихъ гусаръ, взъѣхалъ въ ворота. Изъ каретъ вышли оберъ-гофмаршалъ, президентъ и совѣтники князя со многими изъ знаменитостей Зигхартсвейлера. Слухи о революціи въ Зигхартсгофѣ достигли и туда. Вѣрные служители князя и другіе почитатели двора выпросили не безъ-труда у Зигхартсвейлерскаго коменданта взводъ защитниковъ отечества и явились спасать своего призрачнаго властителя.
Отъ громкихъ увѣреній, что они готовы жертвовать жизнію для его свѣтлости, князь не могъ говорить. Наконецъ онъ улучилъ мгновеніе, но толь-ко-что разинулъ ротъ, какъ взошелъ офицеръ, начальствовавшій гусарами и спросилъ объ операціонномъ планѣ.
Разрѣшеніе вздоромъ опасности, приводившей насъ въ ужасъ, всегда непріятно; только избавленіе отъ истинной радуетъ.
Такъ и тутъ, князь съ трудомъ подавлялъ досаду на безполезную тревогу. Могъ ли, долженъ ли онъ былъ сказать, что вся суматоха произошла отъ ночнаго свиданія горничной съ камердинеромъ и отъ ревности влюбленнаго принца? Онъ думалъ, думалъ… глубокое безмолвіе, царствовавшее въ залѣ, прерываемое только ржаніемъ стоявшихъ на дворѣ гусарскихъ коней, давило его какъ свинецъ.
— Господа! началъ онъ наконецъ, высморкавшись съ величайшею торжественностью: дивныя пути Привидѣнія…. Что вамъ угодно, mon ami?
Тутъ прервалъ князь самого себя, обративъ этотъ вопросъ къ гофмаршалу, который поклонами и глазами давалъ знать, что имѣетъ сообщить ему нѣчто чрезвычайно-важное. На повѣрку вышло, что принцъ Гекторъ приказалъ доложить о себѣ.
Лице князя засіяло радостію; онъ увидѣлъ, что тутъ можно, не распространи жъ слишкомъ о мнимой опасности, которой подвергался, дать совсѣмъ другое значеніе почтенному собранію.
Вскорѣ явился принцъ, въ блестящемъ мундирѣ, прекрасный, мужественный, гордый. Князь сдѣлалъ два шага впередъ ему на встрѣчу и отскочилъ назадъ, какъ пораженный громомъ. Вслѣдъ за принцемъ Гекторомъ вбѣжалъ въ залу и принцъ Игнатій, съ обнаженной саблей въ рукѣ, съ шашкой на боку, и началъ скакать по залѣ съ громкимъ хохотомъ, гремя ножнами по полу. Княжескій сынокъ глупѣлъ съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе. Гусары понравились ему чрезвычайно, и онъ выпросилъ у одного изъ нихъ всѣ эти вещи на нѣсколько минутъ.
— Parlez — décampez — allez-vous-en lout: do suite! загремѣлъ князь громовымъ голосомъ, съ сверкающими отъ гнѣва глазами, и испуганный Игнатій убрался вонъ въ то же мгновеніе.
Всѣ присутствовавшіе были столько вѣжливы, что совершенно не замѣтили ни принца Игнатія, ни всей этой сцены.
Лицо князя приняло веселое и ласковое выраженіе; онъ сказалъ нѣсколько словъ принцу, и потомъ пошли оба по собранію, говоря каждому по два или по три слова. Наконецъ представленіе кончено, то есть всѣ остроумныя и многозначительныя фразы, употребляемыя въ такихъ случаяхъ, сказаны кому слѣдуетъ, и князь удалился съ принцемъ въ покои княгини, а оттуда, по желанію принца — изумить свою невѣсту — въ комнаты принцессы. У нея была Юлія.
Съ нетерпѣливостію пламеннаго любовника, бросился принцъ къ Гедвигѣ, осыпалъ ея руку поцѣлуями, клялся, что онъ жилъ только мыслію объ ней, что несчастное недоразумѣніе повергло его въ отчаяніе, что онъ не могъ выносить долѣе разлуки съ той, кого обожалъ, что онъ теперь счастливѣйшій изъ смертныхъ.
Гедвига приняла принца съ непринужденною веселостію, вовсе ей необыкновенною. Она отвѣчала на его страстные поцалуи, какъ прилично невѣстѣ, не дѣлая впрочемъ большихъ уступокъ. Мало этого, она даже шутила надъ его прятаньемъ, увѣряла, что не знаетъ ничего забавнѣе и пріятнѣе превращенія чепешнаго болвана въ голову принца, потому-что голову, появлявшуюся въ фронтонѣ павильйона, она принималаза чепешный болванъ. Шутки слѣдовали за шутками. Князь убѣдился еще болѣе въ ужасномъ заблужденіи совѣтницы на счетъ Крейслера. Ему казалось, что любовь принцессы къ прекраснѣйшему изъ мужчинъ не могла выразиться яснѣе. Гедвига разцвѣла и духомъ и тѣломъ. Совсѣмъ не то было съ Юліей; она затрепетала отъ ужаса, увидѣвъ принца. Блѣдная какъ смерть, потупивъ глаза въ землю, лишенная всякаго движенія, стояла она поодаль.
— Дѣвица Бенцонъ, если я не ошибаюсь? сказалъ принцъ, обращаясь къ Юліи.
— Подруга принцессы съ-издѣтства, можно сказать, сестра ея, замѣтилъ князь.
— Только тебя, тебя люблю я! шепнулъ ей принцъ, быстро взявъ ее за руку.
Колѣна Юліи подогнулись; ужаснѣйшая тоска навернула слезы на рѣсницы, и она упала бы непремѣнно, еслибъ принцесса не подставила креселъ.
— Юлія! шепнула она, склонившись къ ней: укрѣпись! Неужели ты думаешь, что мнѣ легче!
Князь отворилъ дверь и закричалъ, чтобъ принесли Eau-de-Luce.
— У меня есть эѳиръ, сказалъ вошедшій Мейстеръ Абрагамъ: не упалъ ли кто нибудь въ обморокъ! Эѳиръ помогаетъ также.
— Такъ поскорѣй помогите дѣвицѣ Юліи, воскликнулъ князь.
Глаза принца съ ужасомъ остановились на Мейстерѣ; волосы его стали дыбомъ, холодный потъ проступилъ по челу. Выставивъ одну ногу впередъ, отклонивъ туловище назадъ, протянувъ руки къ Мейстеру, онъ уподоблялся Макбету, когда ему является ужасный, окровавленный призракъ Банко.
Преспокойно вынулъ Мейстеръ сткляночку съ эѳиромъ и хотѣлъ подойдти къ Юліи.
— Северино! воскликнулъ принцъ глухимъ голосомъ.
— Мнѣ очень пріятно, что вы не забыли меня, сказалъ Мейстеръ съ прежнимъ спокойствіемъ: нѣсколько лѣтъ тому назадъ) въ Неаполѣ, я имѣлъ честь оказать вамъ небольшую услугу.
Принцъ схватилъ его за руку и почти силой отвелъ къ сторонѣ.
— Северино, какъ попалъ портретъ въ руки капельмейстера? спросилъ онъ быстро на неаполитанскомъ нарѣчіи.
— Я далъ ему, какъ оружіе противъ васъ.
— Онъ знаетъ?
— Нѣтъ.
— Обѣщаетесь ли вы молчать?
— До времени.
— Северино! Самъ адъ противъ меня. Что значитъ это — до времени?
— До тѣхъ поръ, пока вы будете вести себя порядочно, оставите въ покоѣ Крейслера и эту дѣвушку.
Принцъ выпустилъ руку Мейстера и отошелъ къ окну. — Между тѣмъ Юлія оправилась.
— Добрый Мейстеръ, вы спасете меня! прошептала она едва слышнымъ голосомъ, устремивъ на него умоляющіе взоры: неправда ли, вѣдь вы спасете меня? ваши знанія повелѣваютъ многимъ …
Мейстеръ замѣтилъ въ словахъ Юліи удивительную связь съ предшествовавшимъ разговоромъ, какъ будто она подслушала его и узнала ужасную тайну.
— Ты ангелъ кротости, шепнулъ онъ ей на ухо: и потому мрачный духъ зла безсиленъ надъ тобою. Довѣрься мнѣ совершенно, ободрись и не забывай нашего Іоганнеса.
— Ахъ, Іоганнесъ! воскликнула Юлія съ невыразимой грустью. — Неправда ли, Мейстеръ, онъ возвратился, я увижу его опять?
— Непремѣнно, сказалъ Мейстеръ, положивъ палецъ на губы.. Юлія поняла его.
Между тѣмъ принцъ всячески старался скрыть свое смущеніе, разсказывалъ, что человѣкъ, котораго здѣсь называютъ Мейстеромъ Абрагамомъ, за нѣсколько лѣтъ былъ въ Неаполѣ свидѣтелемъ ужаснаго происшествія, въ которомъ, по несчастію, и онъ игралъ не послѣднюю роль. Разсказывать это происшествіе теперь не время, но онъ сообщитъ его непремѣнно при первомъ удобномъ случаѣ.
Но внутренняя борьба была такъ сильна, что не могла не выразиться въ самой наружности: потому блѣдное, разстроенное лице его никакъ несогласовалосьсъ равнодушнымъ разговоромъ, который онъ старался поддержать всѣми силами. Гораздо лучше удалось это принцессѣ. Она не давала ему отдыха ироническими замѣчаніями, путавшими его болѣе и болѣе. И онъ, хитрый придворный, закаленный во лжи, не могъ устоять противъ этого страннаго существа. Остроты и насмѣшки Гедвиги вывели его наконецъ изъ терпѣнія, и онъ удалился быстро.
Князь, какъ обыкновенно въ такихъ случаяхъ, не зналъ что думать, и потому ограничился нѣсколькими безсвязными французскими фразами, обращенными къ принцу, который, удаляясь, отвѣтилъ тѣмъ же.
Только-что принцъ вышелъ, Гедвига перемѣнилась во всемъ существѣ.
— Я вижу кровавый слѣдъ убійцы! воскликнула она страннымъ, сердце раздирающимъ голосомъ, устремивъ глаза въ землю и тотчасъ, какъ бы пробудившись отъ тягостнаго сновидѣнія, прижала Юлію къ груди своей и прибавила: а Мила я, добрая Юлія, не вдавайся въ обманъ!»
— Тайны, глупости, романическое воображеніе, воскликнулъ князь съ досадой. Ma foi, я не узнаю свой собственный дворъ! — Мейстеръ Абрагамъ, вы поправляете мои часы, когда они идутъ невѣрно: посмотрите пожалуйста, что испортилось и въ этихъ колесахъ, которыя еще никогда не останавливались? Но скажите прежде, что это за Северино?
— Подъ этимъ именемъ показывалъ я въ Неаполѣ мои оптическіе и механическіе апараты.
— Да — сказалъ князь, посмотрѣлъ на Мейстера пристально, какъ бы желая спросить еще что-то, но отвернулся быстро и безмолвно вышелъ изъ комнаты.
Думали, что совѣтница была въ комнатахъ княгини; но ошиблись, — она ушла домой.
Юліи хотѣлось подышать свѣжимъ воздухомъ. Мейстеръ пошелъ съ ней въ паркъ. Гуляя по тѣнистымъ дорожкамъ, разговаривая о Крейслерѣ и его пребываніи въ аббатствѣ, они непримѣтно подошли къ рыбачьей хижинѣ. Юлія взошла въ нее, чтобъ отдохнуть. На столѣ лежало письмо Крейслера. Мейстеръ подалъ его Юліи, не находя въ немъ ничего, чего бы ей не слѣдовало знать.
Щеки Юліи раскраснѣлись, когда она прочитала письмо, и тихое пламя, отраженіе успокоеннаго духа, заблестѣло въ глазахъ ея.
— Видишь ли, дитя мое, сказалъ Мейстеръ съ чувствомъ: какъ утѣшительно и издалека дѣйствуетъ на тебя добрый духъ Іоганнеса. Чего тебѣ бояться коварныхъ замысловъ, если постоянство, любовь и мужество защищаютъ тебя отъ преслѣдованій злыхъ.
— О, еслибъ они -защитили меня отъ самой себя! воскликнула Юлія, поднявъ глаза къ небу, и сама испугавшись словъ, вырвавшихся невольно, упала на кресла и закрыла лице руками.
— Я не понимаю тебя, Юлія, сказалъ Мейстеръ. Можетъ быть, ты и сама не понимаешь себя, и потому совѣтую разспросить хорошенько свое сердце и не скрывать отъ себя ничего, изъ одного жалкаго слабодушія.
Тутъ Мейстеръ отвернулся отъ нея, сложилъ руки, и устремилъ глаза на таинственный стеклянный шаръ. Высоко вздымалась грудь старика отъ безконечнаго стремленія и дивнаго предчувствія.
— Тебя долженъ я спросить, говорилъ онъ про себя, съ тобой долженъ я посовѣтоваться, дивная тайна моей жизни. О, не молчи же, дай услышать свой чудный голосъ! — Ты знаешь, никогда не былъ я обыкновеннымъ человѣкомъ, какимъ меня почитали многіе. Во мнѣ пылала любовь, этотъ міровый духъ. Твое дыханіе раздуло искру его пламенемъ. О, не думай, Кіара, что это сердце оледенѣло отъ лѣтъ; нѣтъ, оно бьется такъ же сильно, какъ и въ то время, когда я вырвалъ тебя изъ рукъ безчеловѣчнаго Северино. И теперь я также достоинъ любви твоей, какъ и въ то время, когда ты сама пришла ко мнѣ. О! подай только голосъ, и я брошусь за нимъ съ быстротою юноши и не остановлюсь до тѣхъ поръ, пока не отыщу тебя — и тогда мы снова будемъ жить вмѣстѣ, снова займемся высшею магіей, которую всѣ люди, даже и самые обыкновенные признаютъ по неволѣ, хотя и не вѣрятъ ей. Но если тебя ужь нѣтъ на землѣ если твой голосъ раздается изъ міра духовъ, что жъ, — и тогда онъ укрѣпитъ, ободритъ меня. Ты вѣщала мнѣ….
— Мейстеръ! воскликнула Юлія, которая, приподнявшись съ креселъ, слушала старика съ возрастающимъ изумленіемъ: Мейстеръ, съ кѣмъ говорите вы? Вы упомянули о Северино. Кажется, принцъ съ ужасомъ назвалъ васъ этимъ именемъ. Тутъ кроется какая-то ужасная тайна.
Восклицаніе Юліи привело Мейстера въ себя, и на лицѣ его появилась давно уже невиданная, странная веселость, совершенно противорѣчившая сто обыкновенному добродушію.
— Сударыня, началъ онъ крикливымъ голосомъ, которымъ шарлатаны провозглашаютъ обыкновенно свои чудесные товары: Сударыня, немного терпѣнія, и вы увидите въ этой хижинѣ удивительнѣйшія вещи. Я покажу вамъ этого танцующаго человѣка, этого маленькаго турка, который отгадываетъ лѣта каждаго, этихъ автоматовъ, эти палингенезіи, эти уродливыя картины, эти оптическія зеркала — Все, это прекрасныя магическія игрушки; но у меня есть еще лучше. Моя невидимая дѣвушка возвратилась. Посмотрите, вонъ она сидитъ вверху, въ стеклянномъ шарѣ. Но она не можетъ еще говорить, она утомилась отъ дальней дороги, потому-что прибыла прямехонько изъ Индіи. Черезъ нѣсколько дней она заговоритъ, и тогда, сударыня, мы спросимъ и о принцѣ Гекторѣ, и о Северино, и о прошедшемъ, и о будущемъ. На этсъ разъ ограничимся немногими увеселительными штуками.
Тутъ Мейстеръ началъ бѣгать съ быстротою юноши по комнатѣ, заводя машины, разставляя зеркала, и во всѣхъ углахъ зашевелилось, задвигалось. Автоматы заходили, закачали головами, искусственные пѣтухи и попугаи захлопали крыльями и закричали разными голосами, и двойники Юліи и Мейстера появились во всѣхъ окнахъ. Юліи стало страшно, не смотря на привычку къ подобнымъ продѣлкамъ Мейстера.
— Что съ вами сдѣлалось, Мейстеръ? спросила она въ испугѣ.
— Дитя мое! возразилъ Мейстеръ съ чувствомъ: чудное, дивное, но ты еще не должна знать все. — Пусть эти живомертвыя созданія выдѣлываютъ свои штуки, а я между тѣмъ перескажу, что тебѣ знать можно и нужно. Милая Юлія, твоя мать замкнула для тебя свое сердце, но я открою его, чтобъ ты видѣла и могла предотвратить опасность, тебѣ угрожающую. И такъ узнай, во-первыхъ, что твоя мать рѣшила непремѣнно выдать тебя — --
(Мур. продолж.) — -- оставить это до времени. О юноши! учитесь у меня скромности и не суйтесь со стихами тамъ, гдѣ, для выраженія своихъ мыслей, достаточно простой прозы. Какъ сало примѣшивается къ колбасѣ маленькими кусочками для того, чтобъ она была и вкуснѣе и жирнѣе, такъ и стихи въ книгу, написанную прозой. Надѣюсь, что мои пишущіе собратія не скажутъ, что это сравненіе низко и неблагородно! оно заимствовано отъ нашей любимой пищи и, право, хорошій стихъ, втиснутый въ очень-посредственный романъ, полезенъ для него такъ же, какъ хорошее сало для тощей колбасы. Я говорю это какъ котъ опытный, эстетически-образованный.
По моимъ философическимъ и нравственнымъ понятіямъ, и образъ жизни Понто и средства, употребляемыя имъ, чтобъ вкрасться въ милость господина, казались мнѣ недостойными, даже презрительными 5 но не смотря на то, красота его, ловкость и непринужденность въ обращеніи соблазняли. Я всячески старался убѣдить себя, что по учености, по величественной важности во всѣхъ движеніяхъ, я занимаю гораздо высшую степень, чѣмъ какой нибудь щеголеватый пудель, схватившій кое-какіе вершки знаній. Напрасно какое-то, ничѣмъ неподавляемое чувство, все-таки говорило мнѣ, что Понто затмитъ меня вездѣ. Поневолѣ надобно было сознать, что есть еще состояніе высшее, къ которому принадлежалъ и пудель Понто.
Въ геніальной головѣ, какъ моя, всякій жизненный опытъ рождаетъ цѣлые ряды особенныхъ, только ей свойственныхъ разсужденій. Такъ и тутъ, обсудивъ хорошенько мое внутреннее душевное расположеніе и всѣ мои отношенія къ Нонто, я дошелъ до многихъ, чрезвычайно интересныхъ заключеній, достойныхъ вниманія. — "Какъ же это дѣлается, разсуждалъ я самъ съ собою, приложивъ въ раздумьи лапку ко лбу: что величіе поэты, великіе философы, одаренные огромными умственными способностями, такъ неловки, такъ глупы въ обществѣ людей знатныхъ? Они являются не вовремя, говорятъ когда надо молчать, натыкаются вездѣ и на все, въ стремленіи совершенно противуположномъ принятымъ уже условнымъ формамъ общества, оскорбляются сами и оскорбляютъ другихъ. Коротко, они похожи на человѣка, который въ то самое время, какъ цѣлый рядъ гуляющихъ выходитъ изъ воротъ, одинъ нетерпѣливо протѣсняется въ ворота, и, толкая каждаго, разстроиваетъ весь рядъ. Говорятъ, что это отъ недостатка свѣтской образованности, которая не пріобрѣтается за письменнымъ столомъ; но я думаю, что эту образованность пріобрѣсти не трудно и что непреодолимая неловкость ученыхъ зависитъ отъ другой причины. — Тотъ не былъ бы ни великимъ поэтомъ, ни великимъ философомъ, кто не чувствовалъ бы своего собственнаго превосходства; но въ то же время, по глубокому чувству, свойственному всякому умному человѣку, онъ долженъ видѣть, что это превосходство не можетъ быть признано, потому-что разрушаетъ равновѣсіе, поддержаніе котораго составляетъ главную заботу, такъ-называемаго, высшаго общества. Тутъ каждый голосъ долженъ исчезать въ совершенномъ аккордѣ цѣлаго; голосъ же поэта разногласитъ постоянно; и пусть въ сущности онъ прекрасенъ, но въ это мгновеніе дуренъ, потому что не сливается съ цѣлымъ. Хорошій тонъ, какъ и хорошій вкусъ, состоитъ въ томъ, чтобы избѣгать всего неумѣстнаго. И только неудовольствіе, раздающееся изъ противурѣчія чувствъ превосходства и неумѣстности, препятствуетъ неопытному въ этомъ свѣтѣ поэту или философу сознать цѣлое и стать выше его. Чтобъ поставить во что нибудь, такъ-называемое, свѣтское образованіе, стремящееся только къ уравненію, сглаживанію всѣхъ угловъ и неровностей, къ приведенію всѣхъ физіономій въ одну и, слѣдовательно, собственно къ уничтоженію всякой физіономіи, надобно, чтобъ въ это мгновеніе онъ не ставилъ свое умственное превосходство слишкомъ высоко. Избавившись такимъ образомъ отъ упомянутаго неудовольствія, онъ тотчасъ проникнетъ въ сущность этой образованности, сознаетъ жалкія начала, на которыхъ она основывается, а уже черезъ это самое сдѣлается гражданиномъ этого страннаго свѣта. — Совсѣмъ другое съ художниками, которыхъ знатные приглашаютъ иногда такъ, какъ поэтовъ и философовъ для того, чтобъ прослыть меценатами. Въ художникахъ остается всегда что-то ремесленное, и потому они или подобострастны до низости, или своевольны до дерзости. —
(Замѣчаніе издателя).-- Мурръ, мнѣ чрезвычайно прискорбно, что ты такъ часто убираешься чужими перьями. Это повредитъ тебѣ сильно во мнѣніи благосклонныхъ читателей. Всѣ эти разсужденія, которыми ты такъ хвастается, принадлежатъ капельмейстеру Крейслеру. И вообще, гдѣ набраться столько житейской мудрости, чтобъ проникнуть такъ глубоко въ душу человѣка-писателя, эту удивительнѣйшую вещь въ мірѣ!).
"Почему же, разсуждалъ я далѣе, не дойдти до сознанія этой высшей образованности и коту, хоть бы онъ былъ поэтъ, писатель или художникъ? Почему же не усвоить себѣ всѣхъ прелестей ея внѣшняго проявленія? Неужели благая природа одарила ею исключительно однѣхъ собакъ? Если мы и отличаемся отъ этой гордой породы шерстью, образомъ жизни и привычками, такъ развѣ не одарены такъ же какъ и онѣ, мясомъ и кровью, тѣломъ и духомъ? И собаки пьютъ, ѣдятъ, спятъ, чувствуютъ боль, когда ихъ сѣкутъ! — Что же далѣе! — Я рѣшился итти въ ученье къ моему юношѣ и знатному другу Понто. — Примирившись такимъ образомъ самъ съ собою, я возвратился въ комнату Мейстера. Одного взгляда въ зеркало было достаточно для убѣжденія, что даже простотвердое желаніе свѣтской образованности дѣйствуетъ уже благодѣтельно на внѣшность. Я смотрѣлъ на себя съ величайшимъ наслажденіемъ. И можетъ ли что нибудь сравниться съ состояніемъ совершеннаго довольства самимъ собою? — Я замурлыкалъ.
На другой день, посидѣвъ не много на крыльцѣ, я отправился гулять вдоль по улицѣ. Вдругъ, въ нѣкоторомъ отдаленіи, показался баронъ Альцибіадъ фонъ Виппъ, а за нимъ и другъ мой Понто. Ничего не могло быть пріятнѣе этой встрѣчи! я приближался къ моему другу съ неподражаемой граціей, которой никакое искусство дать не можетъ. Но — о ужасъ! Кто бы могъ подумать? — Замѣтивъ меня, баронъ остановился. — «Allons, Понто, кошка, кошка!» воскликнулъ оцъ, взглянувъ въ лорнетъ. — И Понто, вѣроломный другъ мой, бросился на меня какъ бѣшеный. Выведенный изъ себя, окаменѣнный адской измѣной, лишенный всякой возможности защищаться, я прижался къ землѣ, чтобъ избѣжать острыхъ зубовъ Понто.
— Мурръ, не будь же глупцомъ, не бойся, развѣ ты не видишь, что я это дѣлаю только изъ угожденія моему господину, проворчалъ онъ, вертясь около, прыгая, хватая даже за уши, но совсѣмъ небольно, и наконецъ прибавилъ: — «Ну, теперь убирайся скорѣй вонъ въ эту погребную отдушину!» —
Я не дожидался повторенія этого совѣта. Не смотря на увѣренія Понто, мнѣ было страшно; и какъ знать, устоитъ ли дружество въ такихъ критическихъ обстоятельствахъ противъ врожденной наклонности?
Когда я вскочилъ въ погребъ, Понто продолжалъ комедію, начатую имъ въ честь своего господина. Онъ прыгалъ и лаялъ передъ отдушиной, просовывалъ морду сквозь рѣшетку, бѣсился, что не можетъ ворваться за мною въ погребъ.
— Видишь ли, говорилъ онъ мнѣ, сознаешь ли ты теперь чудные плоды свѣтскаго образованія? Я и вѣжливъ и послушливъ моему господину, но безъ вреда для нашей дружбы. Такъ поступаетъ всегда истинно-свѣтскій человѣкъ, если судьба сдѣлала его орудіемъ сильнѣйшаго. Натравленный, онъ бросается немедленно, но кусаетъ только, когда этого требуютъ его собственныя выгоды.
Я сообщилъ моему другу въ короткихъ словахъ, что и мнѣ хотѣлось бы пріобрѣсти эту свѣтскую образованность, что я былъ бы очень радъ, если бъ онъ согласился дать мнѣ нѣсколько уроковъ. Понто подумалъ съ минуту и потомъ сказалъ, что всего лучше показать мнѣ съ перваго раза высшій свѣтъ во всемъ его блескѣ, и что если я хочу, то онъ сведетъ меня нынче же повечеру къ прекрасной Бадинѣ, у которой именно во время спектакля бываютъ собранія. Бадина же была гончая въ службѣ княжеской обергофмейстерши.
Я вымылся какъ не льзя лучше, прочелъ кое-что въ Книгге, да двѣ, совершенно новыя комедіи Пикара, чтобъ при случаѣ показать мои свѣдѣнія во французскомъ языкѣ, и спустился на крыльцо. Понто не заставилъ ждать себя долго. Мы отправились, и черезъ минуту были уже въ ярко освѣщенномъ салонѣ Бадины, гдѣ нашли многочисленное и разношерстное собраніе пуделей, шпицевъ, мосекъ, болонокъ и гончихъ, сидѣвшихъ въ кружкѣ и въ разныхъ углахъ комнаты группами.
Сильно забилось мое сердце, когда я увидѣлъ себя въ обществѣ враждебныхъ моей породѣ созданій. Не одинъ изъ пуделей, поглядывая на меня презрительно, казалось, говорилъ: какъ попалъ подлый котъ въ нашъ избранный кругъ! Не одинъ шпицъ, ощеривъ зубы, показывалъ мнѣ, какъ бы охотно вцѣпился онъ въ мои уши, еслибы приличіе и свѣтскость не воспрещали всякой ссоры. Понто вывелъ меня изъ этого тягостнаго положенія, представивъ хозяйкѣ, которая съ необыкновенной снисходительностью начала увѣрять, что чрезвычайно рада видѣть у себя кота, пріобрѣтшаго такую славу. Тутъ только обратили на меня вниманіе; нѣкоторые -повели даже со мною рѣчь съ истинно-собачьимъ добродушіемъ; хвалили мои сочиненія. Это льстило моему самолюбію, и я почти не замѣчалъ, что меня спрашиваютъ, и не обращая вниманія на мои отвѣты, хвалятъ мои дарованія, не зная ихъ. Врожденный инстинктъ научилъ меня отвѣчать такимъ же образомъ, то есть, не обращая вниманія на вопросы, общими мѣстами, которыя, прилагаясь ко всему, никакъ не составляютъ мнѣнія и не лишаютъ разговоръ гладкой поверхности. Понто замѣтилъ мнѣ мимоходомъ, что одинъ старый шпицъ увѣрялъ его, что находитъ меня для кота довольно забавнымъ и притомъ не безъ способностей для бесѣды хорошаго тона. Подобныя похвалы развеселятъ и брюзгу.
Жанъ-Жакъ, разсказывая, какъ укралъ ленту и какъ за его покражу наказали бѣдную, невинную дѣвушку, говоритъ, что не знаетъ ничего тягостнѣе воспоминанія объ этомъ случаѣ его жизни. Я нахожусь точно въ такомъ же положеніи. Конечно мнѣ предстоитъ сознаніе не въ преступленіи изъ величайшей глупости; но сознаніе въ глупости такъ же тяжело, и часто еще тяжелѣ сознанія въ преступленіи.
Вскорѣ напало на меня такое странное расположеніе, такая тоска, что мнѣ страхъ какъ захотѣлось подъ печку Мейстера. Ужаснѣйшая скука заставила меня забыть все. Тихохонько удалился я въ уединенный уголокъ, чтобъ предаться сну, которому невольно склонялъ говоръ вокругъ. Тотъ самый разговоръ, который сначала въ досадѣ я принималъ, можетъ быть, очень-несправедливо, за пошлую, безцвѣтную болтовню, показался мнѣ теперь однозвучнымъ шумомъ мельницы, который такъ легко погружаетъ въ пріятное, безмысленное самосозерцаніе, оказывающееся настоящимъ сномъ. Въ этомъ-то безсмысленномъ самосозерцаніи, въ этомъ-то сладостномъ бреду мнѣ показалось, будто что-то заблестѣло передъ моими закрытыми глазами. Я взглянулъ: передо мной стояла прелестная, бѣлоснѣжная гончая дѣвушка, Минона — племянница Вадимы, какъ я узналъ послѣ.
— Что вы такъ уединились? спросила она тихимъ лепечущимъ голосомъ, который такъ сильно остается въ пламенной груди юноши. — Вамъ вѣрно скучно? — Мнѣ очень жаль. — Конечно поэту, привыкшему парить въ высшихъ сферахъ, обыкновенная общественная жизнь должна казаться пустою, безцвѣтною, поверхостной.
Я поднялся въ смущеніи, и не имѣя возможности преодолѣть природное движеніе, выгнулъ спину высокой дугою. Минона улыбнулась — но я опомнился въ ту же минуту, схватилъ ея лапку, прижалъ тихохонько къ устамъ и заговорилъ о вдохновенныхъ мгновеніяхъ, которымъ поэтъ подчиняется по неволѣ. Минона слушала меня съ такимъ участіемъ, съ такимъ благоговѣніемъ, что я, погружась въ поэтизмъ все болѣе и болѣе, подъ-конецъ и самъ не понималъ себя. Можетъ, и Минона не понимала меня, но не смотря на то, пришла въ истинный восторгъ, призналася, что давно уже пламенно желала видѣть геніальнаго Мурра и что это мгновеніе есть счастливѣйшее въ ея жизни. Что еще говорить? — Я узналъ, что Минона читала мои сочиненія, мои лучшія стихотворенія — мало этого, проникла въ ихъ глубокій смыслъ; многое знала даже наизусть и продекламировала мнѣ съ такимъ одушевленіемъ, съ такою пріятностью, что передо мной отверзлось цѣлое небо поэзіи, въ особенности по тому что я слышалъ свои собственные стихи.
— Сударыня! воскликнулъ я, совершенно-увлеченный: вы постигли мою душу, вы выучили на память мои стихи — о Боже! какое блаженство выше этого для поэта, стремящагося въ горняя!
Мурръ! пролепетала Минона: геніальный котъ, возможно ли, чтобъ сердце чувствительное, поэтическое, было чуждо вамъ?
— Тутъ она вздохнула и этотъ вздохъ довершилъ: я влюбился въ прелестную гончую дѣвушку.
Въ безумномъ ослѣпленіи, я не видалъ, что, прервавъ вдругъ одушевленный разговоръ нашъ, она заговорила о какомъ то вздорѣ съ маленькимъ щеголеватымъ мопсомъ, не замѣчалъ, что цѣлый вечеръ она избѣгала меня, что ея обращеніе со мной показывало ясно, что энтузіазмъ и похвалы, которыми она осыпала меня, относились только къ ея собственной особѣ. Коротко, я былъ и остался ослѣпленнымъ глупцомъ, бѣгалъ всюду за прелестной Мининой, воспѣвалъ ее въ превосходнѣйшихъ стихахъ, дѣлалъ ее героиней не одной чудной, бѣшеной повѣсти, втирался въ общества, въ которыхъ никакъ не слѣдовало быть, и за все это пожиналъ однѣ непріятности и оскорбленія.
Часто въ прохладныя мгновенія мнѣ приходило въ голову, какъ безразсудна страсть моя; но вслѣдъ затѣмъ я вспоминалъ тотчасъ Тасса и другихъ новѣйшихъ поэтовъ съ рыцарскими понятіями, поэтовъ, которымъ нужна владычица, чтобъ воспѣвать, обожать ее издали, какъ Дои-Кихотъ свою Дульцинею, и мнѣ не хотѣлось быть ниже, прозаичнѣе ихъ, и я снова клялся въ вѣрности и рыцарскомъ служеніи моей мечтѣ, моей прелестной, бѣлоснѣжной гончей дѣвѣ. Сумасшествіе мое усиливалось съ каждымъ днемъ, даже другъ Понто, замѣтивъ опасность, которой я подвергался, предостерегалъ серьёзно отъ безбожной мистификаціи. Кто знаетъ, что сталось бы со мною, еслибъ не благодѣтельная звѣзда моя? Однажды, поздно вечеромъ, отравился я къ Бадинѣ, въ надеждѣ увидѣть прелестную Минону. Всѣ двери были заперты, и я напрасно выжидалъ минуты, чтобъ какъ нибудь пробраться въ комнаты. Отъ полноты любви и нетерпѣнія, я подошелъ къ окну и затянулъ чувствительнѣйшій изъ всѣхъ возможныхъ испанскихъ романсовъ. Я думаю, что еще никогда не раздавались такіе жалобные звуки.
Вскорѣ я услышалъ лай Бадины и сладостное ворчанье Миноны. Вдругъ окно раэтворилось и цѣлое ведро холодной воды окатило меня съ ногъ до головы. Можно себѣ представить, какъ быстро бросился я до дому. Внутренній пылъ и ледяная ванна, не произведутъ ничего добраго, кромѣ лихорадки. Такъ случилось и со мною. Прибѣжавъ домой, я, не могъ свести зуба съ зубомъ. По блѣдности лица, по тусклости глазъ, но жару чела, по неправильности пульса, Мейстеръ догадался, что я боленъ, и потому поставилъ мнѣ цѣлую тарелку теплаго молока. Томимый жаждою, я вылакалъ ее до дна, и потомъ завернулся въ одѣяло. Въ началѣ сонъ мой прерывался безпрестанно лихорадочнымъ бредомъ о свѣтскомъ образованіи, о гончихъ и тому подобномъ; потомъ онъ вдѣлался поспокойнѣе и наконецъ усилился до того, что я проспалъ, Вѣроятно, около трехъ сутокъ — и это безъ всякаго преувеличенія.
Проснувшись, я почувствовалъ, что мнѣ гораздо легче, я исцѣлился совершенно отъ лихорадки и — о чудо! — отъ моей безумной любви.
Теперь только понялъ я все величіе глупости, въ которую вовлекъ меня другъ мой Понто; теперь только увидѣлъ я, какъ безумно было желаніе вмѣшаться мнѣ, урожденному коту, въ общество собакъ, которыя, не понимая моего духа, смѣялись надо мной, которыя, держась, по ничтожности своей сущности, одной формы, не могли мнѣ дать ничего, кромѣ скорлупы безъ зерна. Любовь къ искусствамъ и наукамъ пробудилась во мнѣ съ новою силой. Возрастъ мужества насталъ, и я чувствовалъ живо, что, для выполненія лучшихъ, глубочайшихъ требованій жизни, не надо быть ни буршемъ, ни свѣтскимъ человѣкомъ.
Мейстеру надо было куда-то ѣхать, и онъ отдалъ меня на-хлѣбы къ своему другу капельмейстеру Іоганнесу Прейслеру. Такъ-какъ съ этой перемѣной мѣста жительства начинается новый періодъ моей жизни, то я и заключаю эту часть, изъ которой благовоспитанное юношество можетъ почерпнуть такъ-много хорошаго для жизни. —
(Макулат. лиспъ). — -- глухіе, отдаленные звуки и шаги монаховъ въ корридорѣ. Когда Крейслеръ пробудился совершенно, онъ увидѣлъ, что въ самомъ дѣлѣ церковь освѣщена и оглашается тихимъ пѣніемъ. Часъ полуночнаго служенія прошелъ уже давно. Вѣрно случилось что нибудь необыкновенное. Ему тотчасъ пришло въ голову, не умеръ ли кто нибудь изъ братіи скоропостижно, и тѣло его, по монастырскому положенію, выносили въ церковь. Онъ одѣлся въ ту же минуту. Отворивъ дверь, онъ увидѣлъ полусоннаго Гиларія, колеблющимся шагомъ со свѣчей въ рукѣ по корридору, шедшаго, которую въ-просонкахъ онъ держалъ внизъ огнемъ, такъ что огонь, заливаясь безпрестанно воскомъ, готовъ былъ ежеминутно погаснуть.
— Преподобный аббатъ! забормоталъ Гиларій, когда Крейслеръ назвалъ его но имени: это рѣшительно нарушеніе прежняго порядка. Отпѣванье ночью — въ этотъ часъ — и только потому, что захотѣлось брату Кипріану! — Domine, libera nos de hoc monacho!
Наконецъ Крейслеру удалось, и то не безъ труда, убѣдить полусоннаго, что онъ Крейслеръ, а не аббатъ, и тутъ только узналъ, что ночью принесли Богъ знаетъ откуда трупъ какого-то человѣка, извѣстнаго только Кипріану, и, вѣроятно, не изъ простаго званія, потому-что аббатъ согласился приступить немедленно къ отпѣванію.
Въ церкви были зажжены только свѣчи большаго паникадила, висѣвшаго передъ главнымъ алтаремъ. Колеблющіяся полосы свѣта, проникая въ темныя боковыя колоннады и предѣлы, оживляли стоявшія въ нихъ изваянія святыхъ, и онѣ, казалось, двигались и ходили. Подъ самымъ паникадиломъ въ полномъ свѣтѣ стоялъ открытый гробъ, и вокругъ монахи блѣдные, неподвижные, какъ мертвецы, вышедшіе изъ могилъ своихъ въ полуночный часъ видѣній. Глухимъ, гробовымъ голосомъ пѣли они одозвучныя строфы реквіема, и въ промежуткахъ слышалось таинственное вѣяніе ночнаго вѣтра и окна церкви дребезжали, какъ будто духи умершихъ стучались, рвались въ святую обитель. Крейслеръ подошелъ къ гробу: въ немъ лежалъ адъютантъ принца Гектора.
Мрачный духъ, овладѣвавшій имъ такъ-часто, пробудился снова и безпощадно впустилъ свои острые когти въ его израненную грудь.
— Насмѣшница судьба, говорилъ онъ самъ съ собою: ну, зачѣмъ привела ты меня сюда? — Не для того ли, чтобъ этотъ оледенѣвшій юноша облился снова кровью, потому что трупъ долженъ источать кровь при приближеніи убійцы? — Вздоръ! Развѣ я не знаю, что онъ источилъ уже всю кровь, когда еще платился за свои грѣхи ужасными муками на смертномъ одрѣ? Въ немъ нѣтъ теперь и капли, которой бы могъ отравить своего убійцу, еслибъ онъ и подошелъ къ нему близехонько, а еще менѣе Іоганнеса Крейслера, потому-что Крейслеру нечего считаться съ ехидной, которую раздавилъ ногой, когда она выпустила жало, чтобъ нанести смертельную рану. — Открой глаза свои, усопшій! Я взгляну въ нихъ прямо, чтобъ ты видѣлъ, что я не причастенъ грѣху. Но ты не можешь открыть ихъ! — Кто жъ велѣлъ тебѣ становить жизнь противъ жизни? Зачѣмъ впутывался ты въ обманчивую игру смертоубійствомъ? Конечно ты не думалъ проиграть ее! — Какъ спокойны, какъ кротки теперь черты твои, безмолвный, блѣдный юноша! Предсмертное страданіе изгладило всѣ слѣды гадкаго грѣха съ твоего прекраснаго лица, и Небо отверзло бы, можетъ быть для тебя врата милосердія, потому что въ груди твоей жила бы теперь любовь, еслибъ это было возможно. Но что, если я въ тебѣ ошибся? Что, если не ты, не злой духъ мой, а моя благодѣтельная звѣзда вооружила твою руку, чтобъ избавить меня отъ ужасной, подстерегавшей меня, участи? Открой же глаза свои; теперь однимъ взоромъ примиренія ты можешь объяснить мнѣ все, все. — И пусть тогда овладѣетъ мною безконечная грусть о тебѣ, блѣдный юноша, или ужасная, невыносимая тоска, что черная тѣнь, всюду за мною слѣдующая, схватитъ меня въ свои ледяныя объятія!… Взгляни же — или нѣтъ! — нѣтъ!… Ты можешь взглянуть на меня, какъ Леонгардъ Эттлингеръ; я могу принять тебя за этого безумца, и тогда ты долженъ ринуться со мною въ глубь, изъ которой такъ-часто взываетъ ко мнѣ его гробовой голосъ… Но, что это значитъ? Ты улыбаешься, — краска жизни появляется снова на щекахъ твоихъ? Неужели смерть безсильна надъ тобой?… Нѣтъ, я не дерусь съ тобой въ другой разъ, но…
Тутъ Крейслеръ, опустившійся, во время этого разговора съ самимъ собою, нечувствительно на одно колѣно, вскочилъ быстро, и вѣрно надѣлалъ бы какого нибудь вздора, еслибъ въ то же самое мгновеніе отроки на хорахъ не начали Salve regina при тихихъ звукахъ органовъ. Гробъ заколотили и монахи торжественно пошли вонъ, изъ церкви. Мрачный духъ оставилъ Крейслера. Грустный, растроганный, склонивъ голову, пошелъ онъ вслѣдъ за ними. Онъ былъ уже подлѣ дверей, какъ вдругъ изъ темнаго угла выскочилъ какой-то незнакомецъ.
Монахи остановились. Это былъ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати, сильный, мужественный. Черные волосы падали космами на лицо прекрасное, но искаженное дикимъ бѣшенствомъ. Изорванная куртка изъ полосатой холстины и такіе же шаравары, доходившіе только до голыхъ и коръ, едва прикрывали наготу его.
— Проклятый! зачѣмъ убилъ ты брата моего! воскликнулъ онъ внѣ себя отъ бѣшенства, ринулся какъ тигръ на Крейслера и схватилъ его за горло.
Но прежде чѣмъ Крейслеръ, изумленный внезапностью нападенія, подумалъ о защитѣ, патеръ Кипріанъ стоялъ уже подлѣ него.
— Гизеппо, проклятый грѣшникъ, сказалъ онъ повелительнымъ голосомъ: Зачѣмъ ты здѣсь? гдѣ оставилъ свою старуху? — Вонъ, сію же минуту! — Почтенный аббатъ, прикажите прислужникамъ выгнать его изъ обители.
— Ну, ну! воскликнулъ Гизеппо сердито, оставивъ въ то же мгновеніе Крейслера: къ чему столько шума изъ пустаго? Я пойду и такъ: зачѣмъ натравливать на меня прислужниковъ.
Тутъ онъ выскочилъ въ дверь, которую забыли запереть и въ которую вѣроятно пробрался въ церковь. Прислужники пришли, но преслѣдовать дерзкаго въ темнотѣ-ночи раздумали.
Всякое необыкновенное происшествіе оказывало благодѣтельное вліяніе на душу Крейслера, какъ скоро удалось преодолѣть бурю перваго мгновенія. Такъ случилось и теперь, и аббатъ изумился спокойствію, съ которымъ на другой день онъ пересказалъ ему ужасное впечатлѣніе, произведенное на него трупомъ человѣка, котораго убилъ, защищая собственную жизнь свою.
— Ни церковь, ни мірскіе законы не обвинять васъ въ убійствѣ, любезный Іоганнесъ, началъ аббатъ: но вы не скоро подавите въ себѣ внутренній голосъ, который говоритъ, что гораздо было бы лучше пасть самому, чѣмъ умертвить своего противника. Это доказываетъ, что Предвѣчному пріятнѣе жертва собственной жизни, чѣмъ сохраненіе ея, если оно возможно только уничтоженіемъ жизни другаго. Но объ этомъ въ другое время: теперь мнѣ надобно поговорить съ вами о нужнѣйшемъ. Кто изъ смертныхъ можетъ предвидѣть всѣ измѣненія будущаго мгновенія? Недавно я былъ совершенно убѣжденъ, что для вашей души ничего не можетъ быть спасительнѣе отреченія отъ міра, вступленія въ нашъ орденъ. Теперь я совершенно противнаго мнѣнія, и какъ ни привыкъ къ вамъ, совѣтую однакожъ оставить нашу обитель, какъ можно скорѣе. Не думайте обо мнѣ дурно, любезный Іоганнесъ. Не спрашивайте, почему я, противъ собственнаго убѣжденія, покоряюсь волѣ другаго, который хочетъ разрушить все, что я устроилъ съ такимъ трудомъ. Еслибъ я и сообщилъ вамъ причину моихъ настоящихъ дѣйствій, вы не поймете меня, потому-что для этого необходимо, чтобъ вы были посвящены во всѣ таинства Церкви. Но все-таки съ вами;і могу говорить свободнѣе, чѣмъ съ кѣмъ нибудь. И такъ узнайте, что вскорѣ обитель наша не представить вамъ ни одного изъ тѣхъ мирныхъ наслажденій, которымъ вы доселѣ пользовались; не дастъ пищи вашему внутреннему стремленію, покажется мрачною темницей. Весь прежній порядокъ уничтожается; свобода, сопряженная съ истиннымъ благочестіемъ прекращается и замѣняется мрачнымъ духомъ фантастическаго асцетизма. Ваши дивные гимны, любезный Іоганнесъ, не будутъ уже восторгать духъ нашъ въ горняя; вскорѣ мы не услышимъ ничего, кромѣ однообразныхъ отвѣтовъ, провозглашаемыхъ дрожащими голосами старцевъ.
— И все это по волѣ пришельца Кипріана? спросилъ Крейслеръ.
— Да, сказалъ аббатъ почти съ грустью, потупивъ глаза въ землю: не моя вина, что я долженъ уступить волѣ другаго. Все, что необходимо для утвержденія Церкви, должно свершиться, и нѣтъ жертвы слишкомъ-великой.
— Но кто же этотъ сильный, повелѣвающій вами, одно слово котораго заставило бѣшенаго незнакомца удалиться? спросилъ Крейслеръ съ досадой.
— Любезнѣйшій Іоганнесъ, возразилъ аббатъ: вы запутаны въ тайну, до сихъ поръ вамъ почти неизвѣстную, но скоро вы узнаете, и, можетъ быть, болѣе чѣмъ я, и именно отъ Мейстера Абрагама — Кипріанъ избранникъ Неба. Что же касается до незнакомца, прокравшагося въ церковь и напавшаго на васъ, это сумасшедшій цыганъ, котораго нашъ Фохтъ не разъ уже наказывалъ за кражу куръ въ селеніи. Чтобъ удалить его, не надобно было особеннаго чуда.
Послѣднія слова аббатъ произнесъ съ какой-то иронической усмѣшкой и удалился.
Крейслеру стало досадно. Онъ видѣлъ, что аббатъ, не смотря на умъ и другія прекрасныя качества, хитрилъ, притворствовалъ, дѣйствовалъ изъ видовъ. Онъ рѣшился оставить аббатство какъ можно скорѣе, чтобы избавиться однимъ разомъ отъ всѣхъ непонятныхъ таинствъ, которыми его опутывали съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе. Когда же ему вспало на умъ, что онъ можетъ, не откладывая, возвратиться въ Зигхартсгофъ къ Мейстеру, что онъ опять увидитъ, услышитъ се, ее, единственную мысль его — грудь стѣснилась сладостнымъ чувствомъ, обнаруживавшимъ страстную любовь.
Углубленный въ самого себя, бродилъ Крейслеръ но дорожкамъ парка — Вы были у аббата? раздался вдругъ подлѣ него голосъ Гиларія: онъ разсказалъ вамъ. Ну что, не правъ ли я? — Мы пропали! — Когда онъ — вы знаете, о комъ я говорю — когда онъ пришелъ въ Римъ въ власяницѣ, святѣйшій папа допустилъ его тотчасъ къ себѣ. Онъ упалъ ницъ, чтобъ облобызать туфлю, владыко не подавалъ ему знака встать около часа. — "Это да будетъ твоимъ первымъ церковнымъ наказаніемъ, " сказалъ онъ, и потомъ прочелъ ему предлинную проповѣдь о его прежней грѣховной жизни. — Получивъ особенныя наставленія въ секретномъ отдѣленіи, Кипріанъ отправился. Я, простой бенедиктинецъ — не дурной praefectus chori, въ этомъ вы сами сознаетесь; я люблю выпить стаканъ хорошаго рейнвейна за благоденствіе католицизма, но обрадовался бы отъ души, еслибъ Кипріанъ убрался отсюда поскорѣе. Зачѣмъ ему сидѣть здѣсь закупорившись? ему надобно странствовать. Вонъ онъ, идетъ по аллеѣ. Онъ замѣтилъ насъ, — теперь не собьется съ своей роли.
Патеръ Кипріанъ шелъ въ самомъ дѣлѣ по аллеѣ медленнымъ торжественнымъ шагомъ, устремивъ взоры къ небу, сложивъ руки, какъ человѣкъ, погруженный въ набожное созерцаніе.
Гиларій удалился быстро. Крейслеръ смотрѣлъ неподвижно на патера, во всемъ существѣ котораго было что-то странное, инородное, отличавшее его отъ всѣхъ прочихъ людей. Великіе душевные перевороты оставляютъ по себѣ всегда рѣзкіе слѣды.
Кипріанъ, не замѣчая Крейслера, хотѣлъ пройдти мимо, но Крейслеру вздумалось переступить дорогу строгому посланцу главы Церкви и жестокому гонителю чистѣйшаго изъ искусствъ.
— Позвольте, почтеннѣйшій отецъ, сказалъ онъ ему, поблагодарить васъ: однимъ словомъ вы избавили меня очень-кстати отъ бѣшенаго цыгана, который задушилъ бы меня, какъ украденную курицу.
Кипріанъ какъ бы пробудился отъ сна, и устремивъ на него неподвижный взоръ, провелъ рукою по лбу; потомъ вдругъ чело его сморщилось и глаза заблистали гнѣвомъ.
— Дерзкій! воскликнулъ онъ громовымъ голосомъ: ты заслуживалъ, чтобъ я оставилъ тебя гибнуть въ грѣхахъ! Не ты ли оскверняешь священное богослуженіе, первую опору Церкви мірскими звуками? Не ты ли отуманилъ своимъ адскимъ искусствомъ, самыхъ набожныхъ отвратилъ отъ святаго и заставилъ чествовать суетамъ міра чувственнымъ пѣніемъ?
Безумные упреки не оскорбили Крейслера; напротивъ, фанастическое высокомѣріе Кипріана возвысило его душу.
— Неужели, спросилъ онъ спокойно, глядя прямо въ глаза патеру, грѣшно славить Всевышняго на языкѣ, который Онъ Самъ даровалъ намъ, на языкѣ, который восторгаетъ насъ къ небу, возбуждаетъ. въ нашей груди сознаніе замогильной жизни? Конечно, если возношеніе на радужныхъ крылахъ пѣнія надъ всѣмъ земнымъ, если страстное стремленіе къ вѣчному, міровому — грѣхъ, тогда вы правы — я ужаснѣйшій грѣшникъ. Но чтожъ дѣлать! я совершенно противнаго мнѣнія: я убѣжденъ, что, отнявъ пѣніе, вы лишите богослуженіе всей его торжественности, его святаго вдохновенія.
— Такъ моли же Пресвятую, возразилъ патеръ холодно: чтобъ Она сорвала завѣсу съ глазъ твоихъ и вывела изъ гибельнаго заблужденія.
— Кто-то спросилъ Гайдена, продолжалъ Крейслеръ, улыбаясь: какъ онъ дѣлаетъ, что всѣ его духовныя сочиненія дышатъ священнымъ одушевленіемъ. — «Когда сочиненіе не идетъ, отвѣчалъ благочестивый художникъ: я прочитываю нѣсколько „Ave“, прохаживаясь по комнатѣ, и мысли раждаются сами собою.» — Тотъ же художникъ сказалъ объ одномъ изъ своихъ великихъ духовныхъ произведеній[1]: «Написавъ его до половины, я замѣтилъ уже, что оно удастся непремѣнно; и въ самомъ дѣлѣ я никогда не бывалъ такъ набоженъ, какъ въ это время; каждый день становился я на колѣни и молилъ Всевышняго, чтобъ Онъ даровалъ мнѣ силу докончить его, какъ должно.» — Какъ хотите, почтеннѣйшій отецъ, а мнѣ кажется, что занятія Гайдена или стараго Палестрино не были грѣховны, и что только сердце, закоснѣлое въ холодномъ асцетизмѣ, можетъ остаться равнодушнымъ и не сознать высокаго благочестія пѣнія.
— Ничтожный червь! воскликнулъ Кипріанъ: кто ты, что дерзаешь возражать тому, передъ кѣмъ долженъ лежать во прахѣ? Вонъ изъ обители, которую оскверняешь своимъ присутствіемъ!
— Кто же ты? воскликнулъ Крейслеръ съ жаромъ, выведенный изъ терпѣнія надменностію фанатика: Кто же ты, что дерзаешь стать выше всего человѣческаго? Развѣ ты родился свободнымъ отъ грѣха? — Развѣ никогда мысли мрака не возникали въ груди твоей? Развѣ ты никогда не соскользалъ съ узкой тропы, по которой шелъ? И если Пресвятая Дѣва въ самомъ дѣлѣ избавила тебя отъ смерти, въ смиреніи долженъ бы ты каяться въ прежнихъ грѣхахъ своихъ, а не богохульствовать, хвастаясь милосердіемъ Всевышняго, вѣнцомъ праведника, котораго никогда не достигнешь!
Сверкающіе взоры Кипріана, устремленные на Крейслера, грозили гибелью; задушаемый яростію, онъ бормоталъ какія-то невнятныя слова.
— А когда ты носилъ еще это платье? продолжалъ Крейслеръ, показывая ему портретъ, полученный отъ Мейстера.
Взглянувъ на портретъ, Кипріанъ испустилъ дикій, сердце раздирающій вопль ужаса, и какъ бы въ отчаяніи прижалъ оба кулака ко лбу.
— Вонъ изъ монастыря, преступный монахъ! воскликнулъ Крейслеръ. —
— А что, святой отецъ, гдѣ твоя гордыня? Если ты встрѣтишь своего сообщника цыгана, скажи, что въ другой разъ не защитишь меня отъ его нападковъ; но прибавь, чтобъ онъ берегся, не слишкомъ хватался за мое горло, а то я пронжу его, какъ ласточку или какъ его брата …
Крейслеръ ужаснулся самого себя. Кипріанъ стоялъ передъ нимъ недвижный, окаменѣлмй, все еще прижавъ обѣ руки ко лбу. Крейслеру показалось, будто что-то зашумѣло въ кустахъ, будто сейчасъ налетитъ на него бѣшеный Гизеппо. Въ церкви служили вечерню. Крейслеръ бросился туда, надѣясь, что тамъ успокоится его сильно-встревоженный, раздраженный духъ.
Вечернее служеніе кончилось; монахи оставили хоры; свѣчи погашены. Крейслеръ вспомнилъ о древнихъ набожныхъ художникахъ, о которыхъ упомянулъ въ спорѣ съ Кипріаномъ, — Музыка — высокая, духовная музыка, заиграла въ душѣ его. Юлія пропѣла, и буря, волновавшая его, утихла. Онъ хотѣлъ пройдти въ свою комнату черезъ придѣлъ, дверь котораго вела въ главный корридоръ.
Передъ чудотворной иконой Пресвятой Дѣвы лежалъ какой-то монахъ, который, при входѣ его, приподнялся съ трудомъ. При тускломъ свѣтѣ неугасимой лампады Крейслеръ узналъ Кипріана, блѣднаго, изнуреннаго, какъ будто только-что пробудившагося отъ сильнаго обморока. Онъ подалъ ему руку.
— Я узналъ васъ, пролепеталъ Кипріанъ слабымъ, дрожащимъ голосомъ: вы Крейслеръ. Сжальтесь надо мной, не оставляйте меня. Помогите мнѣ дотащиться до этихъ ступеней. Я сяду, садитесь и вы; ближе, ближе, потому-что только небеса должны насъ слышать.
— Не откажите, продолжалъ онъ, когда они сѣли на ступени алтаря: умоляю васъ, скажите — вы получили этотъ портретъ отъ Северино — вы знаете ужасную тайну?
Крейслеръ сказалъ, что получилъ его отъ Мейстера Абрагама Лискова; разсказалъ все, что было въ Зигхартсгофѣ и заключилъ предположеніемъ, что вѣрно этотъ портретъ напоминаетъ какое нибудь ужасное преступленіе и возбуждаетъ страхъ, чтобъ оно не открылось. Нѣкоторыя мѣста Крейслерова разсказа, казалось, сильно потрясли Кипріана.
— Крейслеръ! началъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія, нѣсколько ободрившись: вы знаете ужь слишкомъ много; надобно сообщить вамъ и остальное. Принцъ Гекторъ, преслѣдовавшій васъ на смерть — мой младшій братъ. Ужасный ураганъ, пролетѣвшій по всей Европѣ, лишилъ нашего отца престола. Мы вступили въ военную службу, и служба привела насъ въ Неаполь, сперва меня, потомъ и брата. Тогда я еще гонялся за всѣми суетными наслажденіями міра; но всѣхъ сильнѣе владѣла мною страсть къ женщинамъ. У меня была на содержаніи танцовщица, столько же развратная, сколько прекрасная; однакожь это не мѣшало мнѣ гоняться за другими. Однажды, въ сумерки, я преслѣдовалъ по набережной двухъ, довольно-подозрительныхъ женщинъ, и уже догонялъ ихъ, какъ вдругъ позади меня раздался довольно крикливый голосъ: «Что это за милый повѣса нашъ, принцъ! гоняется Богъ знаетъ за кѣмъ, тогда-какъ могъ бы; покоиться во объятіяхъ прекраснѣйшей принцессы.» Я обернулся и увидѣлъ старую цыганку, которую, дня два тому назадъ, на Толедской улицѣ, схватили сбиры за то, что, поссорившись съ довольно-плотнымъ водовозомъ, она ударила его своимъ костылемъ такъ-сильно, что онъ упалъ-за-мертво. — «Что тебѣ, старая вѣдьма?» спросилъ я, остановившись. Вмѣсто отвѣта она принялась осыпать меня ужаснѣйшими ругательствами. Толпа черни окружила насъ, и помирала со смѣху, видя мое замѣшательство. Я хотѣлъ удалиться, но старуха схватила меня за руку и шепнула съ отвратительной усмѣшкой: «Куда же, мой красавецъ? неужели ты ничего не хочешь узнать о глупенькой, влюбившейся въ тебя по-уши?» — Тутъ она принялась нашептывать мнѣ о дѣвушкѣ, прелестной какъ день, чистой и непорочной, какъ свѣтъ солнечный. Желая отвязаться, я всунулъ въ руку докучливой старухи два дуката; но она не взяла денегъ, и когда я пошелъ прочь, закричала мнѣ въ слѣдъ: « Хорошо, придетъ время ты самъ поищешь меня!» — Однажды шатался я по Виллереальскому гулянью; вдругъ замѣчаю, что переломной идетъ дама, необыкновенно-стройная. Я обогналъ ее, и когда заглянулъ въ лицо — передо мной засіяло само небо красоты. Такъ показалось мнѣ тогда, потому-что я увлекался еще суетами міра, и повтореніе этого грѣховнаго сравненія теперь можетъ вамъ служить вмѣсто описанія необыкновенныхъ прелестей чудной Анджелы. Подлѣ нея шла или, лучше, ковыляла, опираясь на костыль, пожилая женщина, одѣтая очень пристойно, по поражавшая своимъ высокимъ ростомъ и странною неловкостью. Не-смотря на совершенное измѣненіе одежды, я тотчасъ узналъ въ ней цыганку съ набережной. Уродливая улыбка и легкое киванье головой убѣдили меня, что я не ошибся., Я не могъ свести глазъ съ прелестной: она потупила свои и уронила опахало. Быстро поднялъ я его и, подавая, коснулся руки ея: она дрожала. Тутъ вспыхнула во мнѣ грѣховная страсть, и я не предчувствовалъ, что настаетъ первое мгновеніе ужаснаго испытанія, предназначеннаго мнѣ Всевышнимъ. Я стоялъ, какъ пораженный громомъ; всѣ чувства мои смѣшались. Я едва замѣтилъ, что незнакомка сѣла въ карету, стоявшую у конца аллеи. Только стукъ экипажа привелъ меня въ себя, и я, какъ сумасшедшій, бросился за ними. Карета остановилась передъ однимъ изъ домовъ маленькой улицы, выходившей на площадь Largo della Ріапе. Незнакомка и старуха вошли въ домъ, и карета удалилась въ ту же минуту. На площади Largo жилъ мой банкиръ, синьоръ Аллессандро Сперци. Самъ не знаю, какъ мнѣ пришло въ голову отправиться прямо къ нему. Думая, что я пришелъ по дѣлу, Сперци пустился въ предлинные разспросы о моихъ семейныхъ обстоятельствахъ; но всѣ мои мысли были заняты одной незнакомкой. Я не слыхалъ ничего, и, вмѣсто отвѣта, принялся разсказывать ему свое приключеніе. Сперци зналъ о незнакомкѣ болѣе, чѣмъ я могъ предполагать. Ее звали Анджелой Бенцони, а старуху Магдалиной Сигрупъ. Одинъ изъ Аугсбургскихъ торговыхъ домовъ высылалъ ему каждые полгода значительной суммы на ея имя. Ему былъ препорученъ надзоръ за ея воспитаніемъ, хлопоты о пристойномъ содержаніи, и онъ до сихъ еще поръ обязанъ извѣщать упомянутый торговый домъ о самомалѣйшихъ подробностяхъ ея жизни. Онъ полагалъ, что это дитя любви какой нибудь знатной особы. Я замѣтилъ, что для меня непостижимо, какъ можно было повѣрить такое сокровище женщинѣ чрезвычайно-сомнительной, таскающейся по улицамъ цыганкой въ лахмотьяхъ и, можетъ быть, торгующей ея невинностью. Банкиръ началъ увѣрять, что не знаетъ женщины вѣрнѣе, что она пріѣхала съ Анджелой, когда послѣдней было еще только два года, и что если по временамъ она и одѣвается цыганкой, то это по какой-то особенной странности, очень-позволительной въ странѣ масоновъ. Короче, вскорѣ старуха, переодѣтая опять цыганкой, отыскала меня сама и привела къ Анджелѣ, которая съ дѣвичей стыдливостью призналась, что любитъ меня. Я все еще полагалъ, что старуха была презрѣнная торговка, но вскорѣ убѣдился въ противномъ. Анджела была цѣломудренна и чиста какъ снѣгъ, и я впервые повѣрилъ добродѣтели, которая, какъ теперь вижу, была просто навожденіе нечистаго. Страсть моя возрастала съ каждымъ днемъ; старуха твердила мнѣ безпрестанно, чтобъ я женился на Анджелѣ покамѣстъ въ тайнѣ, но что придетъ время и мнѣ можно будетъ объявить ее своей супругой, потому-что происхожденіе ея не уступитъ моему въ знаменитости. Мы обвѣнчались въ церкви св. Филиппа. Я блаженствовалъ, бросилъ всѣ прежнія знакомства; но этотъ самый крутой переворотъ измѣнилъ мнѣ. Танцовщица, которую я оставилъ, начала развѣдывать, куда хожу я каждый вечеръ, узнала и открыла тайну моему брату, можетъ быть, предчувствуя, что этимъ самымъ отомстятъ мнѣ ужаснѣйшимъ образомъ. Братъ, при первомъ случаѣ, отправился вслѣдъ за мною и засталъ меня въ объятіяхъ. Анджелы. Онъ обратилъ тотчасъ свои преслѣдованіи въ шутку, и началъ упрекать меня, что я не удостоилъ его даже дружеской довѣренности; но я замѣтилъ очень-хорошо, какъ сильно поразила его красота Анджелы. Искра попала и воспламенила въ груди его бѣшеную страсть. Онъ приходилъ часто, но всегда въ то время, когда я бывалъ тамъ. Вскорѣ мнѣ показалось, что безумная любовь Гектора раздѣляется, и всѣ адскія муки ревности заклокотали въ душѣ моей. Однажды прихожу къ Анджелѣ и слышу голосъ моего брата. Я остановился какъ окаменѣлый. Вдругъ Гекторъ выбѣгаетъ изъ спальни жены моей въ какомъ-то дикомъ изступленіи, лицо его пылаетъ, глаза сверкаютъ. — «Проклятый! ты не будешь мѣшать мнѣ болѣе!» воскликнулъ онъ въ бѣшенствѣ и вонзилъ кинжалъ по самую рукоять въ грудь мою. Призванный хирургъ, нашелъ, что рана прошла въ сердце; но небесамъ было угодно спасти жизнь мою чудомъ.
Онъ произнесъ послѣднія слова тихимъ, дрожащимъ голосомъ, и погрузился въ глубокую думу.
— Что сталось съ Анджелой? спросилъ Крейслеръ,
— Когда убійца хотѣлъ пожать плоды своего преступленія, продолжалъ Кипріанъ могильнымъ голосомъ, она скончалась на рукахъ его. Ядъ…
Тутъ онъ упалъ на полъ и захрапѣлъ какъ умирающій. Крейслеръ зазвонилъ, монахи сбѣжались и отнесли обезпамятѣвшаго въ больницу.
На другой день Крейслеръ нашелъ аббата въ какомъ-то особенно-веселомъ расположеніи.
— А, любезнѣйшій Крейслеръ, воскликнулъ онъ, увидѣвъ его еще издали: Ну вотъ, вы не вѣрили въ возможность чудесъ въ наше время, а вчера сами совершили одно изъ величайшихъ. Скажите, что вы сдѣлали съ нашимъ гордымъ Кипріаномъ? Онъ лежитъ теперь въ больницѣ, какъ кающійся грѣшникъ, и какъ ребенокъ умоляетъ о прощеніи, что мечталъ стать выше всѣхъ.
Крейслеръ разсказалъ ему все, и какъ онъ прочелъ грозную проповѣдь, когда тщеславный вздумалъ унижать высочайшее изъ искусствъ, и какъ, произнесши слово ядъ, Кипріанъ перешелъ въ ужасное состояніе, лишившее его чувствъ и наконецъ заключилъ, что все-таки не поминаетъ, отчего портретъ, ужаснувшій Гектора, произвелъ то же дѣйствіе и на Кипріана, и какъ замѣшанъ въ эту гадкую исторію Мейстръ Абрагамъ.
— Сынъ мой, сказалъ аббатъ, улыбаясь: много перемѣнилось со вчерашняго дня. Твердость характера, чистота души и въ-особенности глубокое, истинное чувство, которое, какъ дивное, предсказательное сознаніе, покоится въ груди нашей, бываютъ часто сильнѣе хитрѣйшаго разсудка, проницательнѣйшаго глаза. Ты доказалъ это, любезнѣйшй Іоганнесъ, употребивъ оружіе, данное тебѣ безъ всякаго объясненія его значенія и силы, такъ-искусно, такъ вѣрно, что въ одно мгновеніе уничтожилъ врага, котораго и самыя хитрыя происки не сбили бы такъ легко съ поля. Самъ не зная, ты оказалъ величайшую пользу мнѣ, аббатству и, можетъ быть, самой Церкви. Я могу, я хочу теперь быть съ тобою откровеннымъ, я отвращаюсь отъ людей, которые возстановляли меня противъ тебя: ты можешь надѣяться на меня во вся комъ случаѣ. Предоставь мнѣ заботы о выполненіи прекраснѣйшаго изъ твоихъ желаній. Твоя Цецилія — ты знаешь, кого я подразумѣваю — но объ этомъ послѣ. Теперь я объясню тебѣ въ короткихъ словахъ все, что для тебя еще темно въ ужасномъ происшествіи, случившемся въ Неаполѣ. Во-первыхъ, достопочтенному брату Кипріану было угодно умолчать одно небольшое обстоятельство. Анджела умерла отъ яда, который онъ далъ ей въ адскомъ изступленіи ревности. Мейстеръ Абрагамъ жилъ въ это время въ Неаполѣ, подъ именемъ Северино. Онъ нашелъ слѣды пропавшей Кіары, встрѣтившись случайно съ Магдаленой Сигурдъ. Когда свершилось ужасное убійство, она обратилась къ нему, открыла все и удаляясь изъ Неаполя, вручила ему портретъ, котораго всѣхъ таинствъ ты еще не знаешь. Подави стальную шишечку въ верхней части ободочка, портретъ Антоніо отскочитъ, и ты увидишь подъ нимъ изображеніе Анджелы и еще два маленькія листочка, чрезвычайно важные по тому, что могутъ служить доказательствомъ двойнаго убійства. Послѣ этого ты поймешь, отчего такъ силенъ твой талисманъ. Мейстеръ имѣлъ еще дѣла съ обоими братьями, но объ этомъ онъ разскажетъ тебѣ самъ. Теперь пойдемъ, посмотримъ, что дѣлаетъ нашъ больной!
— А чудо? спросилъ Крейслеръ, взглянувъ на картину, которую нѣсколько дней назадъ самъ вѣшалъ вмѣстѣ съ аббатомъ, но ея уже не было. Святое семейство Леонарда Винчи заняло опять свое мѣсто.
— А чудо? спросилъ онъ къ другой разъ.
— Вы спрашиваете о прекрасной картинѣ, висѣвшей на этомъ мѣстѣ? сказалъ аббатъ. Я перенесъ се въ больницу. Можетъ быть, взглядъ на нее укрѣпить бѣднаго; можетъ быть, Небеса помогутъ ему и во второй разъ.
Возвратившись въ свою комнату, Крейслеръ нашелъ на столѣ письмо отъ Мейстера, слѣдующаго содержанія:
«Скорѣй оставь аббатство и спѣши сюда! Для помѣхи дьяволъ заварилъ кашу. — Изустно скажу болѣе, писать не могу: все вотъ такъ и сперлось въ горлѣ, того и гляди, что задушатъ. О самомъ себѣ, о свѣтлой, улыбающейся мнѣ надеждѣ ни слова. Коротко, ты не найдешь уже болѣе совѣтницы Бенцонъ, а можетъ быть Графиню Эшенау. Дипломъ изъ Вѣны полученъ, а скорое бракосочетаніе Юліи съ прелестнымъ принцемъ Игнатіемъ почти что объявлено. Князь Ириней и спитъ и видитъ новый престолъ, на который взойдетъ непремѣнно, потому что Бенцонъ или, лучше, графиня фонъ Эшенау обѣщала ему это. Принцъ Гекторъ игралъ между тѣмъ въ гулючки, но наконецъ вынужденъ отправиться въ свой полкъ не-шутя. Впрочемъ онъ скоро возвратится, и тогда мы празднуемъ двойную свадьбу. То-то будетъ веселье! — Трубачи прополаскиваютъ уже горла, скрыпачи канифолятъ смычки, зигхартсвейлерскіе — свѣчники льютъ ужь факелы, но — скоро день рожденія княгини; я затѣваю для этого ли я великое. Ты непремѣнно долженъ быть здѣсь. Не медли ни минуты по полученіи сей записки — бѣги, что есть духу! — А propos, берегись монаховъ! но аббата я очень люблю. Прощай!»
Записка эта была такъ коротка и такъ важна что…
ПРИПИСКА ИЗДАТЕЛЯ. править
Въ заключеніе этой части, издатель находится вынужденнымъ сообщить благосклоннымъ читателямъ чрезвычайно-прискорбную новость. Безжалостная смерть сорвала ученаго, мудраго и поэтическаго кота Мурра съ славнаго его поприща. Онъ уснулъ на-вѣки въ ночи двадцать, девятаго на тридцатое ноября, послѣ краткихъ, но жестокихъ страданій, съ спокойствіемъ и твердостію мудреца. — Новое доказательство, какъ всегда неудачно преждевременное развитіе геніевъ; они, или возвышаясь безпрестанно, вдругъ опускаются до безхарактернаго, бездушнаго равнодушія и теряются въ толпѣ, или умираютъ въ цвѣтѣ лѣтъ. — Бѣдный Мурръ! Смерть твоего друга Муція была предвѣстникомъ твоей собственной. О! еслибы мнѣ пришлось говорить надгробное слово, я сказалъ бы его не такъ, какъ холодный Гинцманъ, потому что я любилъ тебя, и любилъ болѣе чѣмъ многихъ. Спи же спокойно — миръ твоему праху!
Усопшій не докончилъ своей біографіи; но въ бумагахъ его нашли много разсужденій и наблюденій, писанныхъ, кажется, въ бытность у Крейслера, и довольно-большой остатокъ разорванной имъ Крейслеровой біографіи. Все это издатель надѣется сообщить читателямъ въ непродолжительномъ времени.
ПРИМѢЧАНІЕ ПЕРЕВОДЧИКА. править
Смерть помѣшала Гоффману сдержать свое обѣщаніе. Третья часть была уже совсѣмъ готова въ головѣ его, но онъ не написалъ изъ ней ни одной строчки. Въ этой части Крейслеръ, разочарованный, во всѣхъ своихъ мечтахъ, теряетъ разсудокъ, и свѣтлыя мгновенія сумасшедшаго музыканта должны были заключить все сочиненіе, которое самъ Гоффманъ почиталъ лучшимъ изъ всѣхъ своихъ произведеній.
Между бумагами его нашли слѣдующій очеркъ «Свѣтлыхъ мгновеній сумасшедшаго музыканта, сочиненія для знатоковъ»;
Любовь артиста.
Минута Холодности.
Звукъ сѣвера.
Звукъ юга.
Инструментальная музыка.
Музыкальные свѣтъ и тѣнь.
Разсѣянность артиста (мѣрные марши, вертѣніе колесъ, анекдоты, предчувствіе небесной музыки).
Ноты.
Тайна фуги (вопросъ и отвѣтъ). —
Два слова, или трактиръ въ лѣсу.
Піано-форте, кресшендо, фортиссимо, декресшендо и т. д.
Невольное сочиненіе; — хотя композиторъ и возвысился до чистаго и яснаго представленія. — Такимъ образомъ онъ дѣлается своимъ собственнымъ критикомъ, и т. д.
Моцартъ ребенокъ напоминаетъ мнѣ, что надо давать болѣе дѣла трубамъ.
Крейслеръ былъ, такъ сказать, олицетвореніе самого автора, и ни въ одномъ изъ другихъ его сочиненій мы не находимъ столькихъ намековъ на разные случаи его собственной жизни.
- ↑ О сотвореніи Міра.