Кот Мурр. Часть II (Гофман)/ДО

Кот Мурр. Часть II
авторъ Эрнст Теодор Амадей Гофман, пер. Эрнст Теодор Амадей Гофман

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1821. — Источникъ: az.lib.ru • (Lebens-Ansichten des Katers Murr).
Повесть в четырех частях.
Перевод Н. Х. Кетчера<a> (1840)</a><a>.</a>

КОТЪ МУРРЪ.

ПОВѢСТЬ ВЪ ЧЕТЫРЕХЪ ЧАСТЯХЪ. СОЧИНЕНІЕ Э. Т. А. Гофмана. Переводъ съ нѣмецкаго Н. Кетчера. Изд. И. Песоцкій.

ЧАСТЬ II.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ. Въ типографіи Конрада Вингебера.

1840.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ.

С. Петербургъ, 18 апрѣля 1839 года.

Ценсоръ В. Лангеръ.

ОПЫТЪ ЮНОСТИ. — И Я БЫЛЪ ВЪ АРКАДІИ!

(Мур. продолж.) — «Однако-жъ, вѣдь было бы довольно смѣшно и замѣчательно, разсуждалъ однажды Мейстеръ Абрагамъ самъ съ собою, еслибъ этотъ подпечный шутъ имѣлъ въ самомъ дѣлѣ всѣ способности, наклепанные на него профессоромъ! Гмъ! тогда я выигралъ бы имъ гораздо больше, чѣмъ во время оно моей невидимой дѣвушкой. Я заперъ бы его въ клѣтку, заставилъ бы дивить свѣтъ его продѣлками — и свѣтъ не поскупился бы на деньги. Ученый котъ все-таки замѣчательнѣе прежде-временно развившагося мальчишки, которому вдолбили въ голову пятое и десятое; кромѣ того, онъ замѣнилъ бы мнѣ писца! Какъ бы то ни было надобно однако-жъ добраться до истины.»

Тутъ я вспомнилъ предостереженія моей незабвенной маменьки Мины, и не давъ замѣтить Мейстеру Абрагаму, что понялъ его олова, рѣшился всячески скрывать мое образованіе: для этого я началъ читать и писать только ночью. Въ продолженіе моего ученія мнѣ не было никакой надобности ни въ свѣчахъ, ни въ ночникахъ, потому что фосфоръ моихъ глазъ свѣтитъ ярко въ темнотѣ ночи. По этой же причинѣ объ моихъ сочиненіяхъ никакъ нельзя сказать, что они пахнутъ масломъ, какъ сказали о сочиненіяхъ одного изъ писателей древности. Но не смотря на твердое убѣжденіе въ высокія преимущества, которыми одарила меня природа, я долженъ признаться, что подъ луною многое несовершенно, а это несовершенство предполагаетъ нѣкотораго рода зависимость. О тѣлесныхъ вещахъ, называемыхъ врагами неестественными, хотя онѣ мнѣ и кажутся естественными, я не стану и говорить; мнѣ хочется только замѣтить, что и въ психическомъ организмѣ эта зависимость проявляется довольно ясно. Какъ часто полетъ нашъ останавливается свинцовыми гирями; а что онѣ такое, откуда взялись, кто привѣсилъ ихъ — мы не знаемъ.

По моему, все зло изтекаетъ отъ дурнаго примѣра; и слабость нашей природы именно въ томъ и состоитъ, что мы вынуждаемся ему слѣдовать. Еще убѣжденъ я, что этотъ примѣръ подается преимущественно человѣческимъ родомъ.

Любезный котъ-юноша, пробѣгающій эти строки! скажи, не случалось ли тебѣ, хоть разъ въ жизни, приходить въ состояніе, въ которомъ, самъ не постигая, какъ ты вездѣ подвергался укорамъ, а можетъ быть и порядочному рванью своихъ товарищей, — ты дѣлался лѣнивъ, задоренъ, неловокъ, прожорливъ, не находилъ ни въ чемъ удовольствія, попадалъ туда, гдѣ тебѣ быть совсѣмъ не слѣдовало, былъ всѣмъ въ тягость, короче, становился несноснѣйшимъ малымъ! Но, о юноша! не изъ твоей собственной внутренности развился этотъ нелѣпый періодъ жизни, нѣтъ; ты слѣдовалъ дурному примѣру людей, которые ввели въ жизнь это преходящее состояніе. И со мною было не лучше. Во время моихъ ночныхъ занятій напала на меня вдругъ какая-то чудная апатія, очень похожая на тягостное состояніе послѣ пресыщенія трудно переваривающимися яствами. Не разсуждая много, я тотчасъ свертывался и засыпалъ на разкрытой передо мною книжкѣ или рукописи. Это равнодушіе и лѣность возрастали съ каждымъ днемъ и наконецъ мнѣ не хотѣлось уже ни читать, ни писать, ни прыгать, ни бѣгахъ ни бесѣдовать съ друзьями въ погребу или на крышѣ. Въ замѣну, во мнѣ пробудилось непреодолимое желаніе дѣлать все непріятное Мейстеру и товарищамъ. Мейстеръ сперва выгонялъ меня только изъ комнаты, когда я, на зло ему, расположусь именно на непозволенномъ мѣстѣ, но наконецъ, выведенный изъ терпѣнія рѣшился даже посѣчь. Вотъ какъ это случилось: вскакивая то и дѣло на его письменный столъ, вѣя безпрестанно хвостомъ, я попалъ кончикомъ какъ-то въ большую чернильницу, и давай вы водить на полу и на софѣ чудеснѣйшіе узоры. Видно Мейстеръ не любилъ этого рода живописи, и потому схватился за розги. Я бросился отъ него на дворъ, но здѣсь ожидала меня другая бѣда. Большой котъ, чрезвычайно важной наружности, давно уже выказывалъ свое негодованіе на мое поведеніе; тутъ, не знаю что, меня дернуло, признаюсь, довольно невѣжливо, вырвать у него изъ-подъ носу кусокъ, который онъ только-что собирался ѣсть. Въ то же мгновеніе нѣсколько жестокихъ пощечинъ оглушили меня, и оба уха облились кровью. Если я не ошибаюсь, то этотъ почтенный мужъ былъ мой дядя, потому что въ лицѣ его отражались всѣ черты Мины, а семейное сходство бороды было несомнѣнно. Коротко: въ это время я дѣлалъ глупости за глупостями. — «Что съ тобою, сказалъ однажды Мейстеръ, ужъ не вступилъ ли ты въ лѣта повѣсничества?» — Мейстеръ отгадалъ; въ самомъ дѣлѣ, это былъ роковой періодъ, который я долженъ былъ пройти по гадкому примѣру людей, введшихъ въ жизнь свою это безчеловѣчное состояніе, какъ будто бы неизбѣжное по самой природѣ ихъ. Они называютъ этотъ періодъ годами повѣсничества, хотя есть и такіе, которые цѣлую жизнь не выходятъ изъ этихъ годовъ, сокращающихся у нашего брага (въ недѣли. Что касается до меня, я избавился отъ нихъ скоро и внезапно, благодаря жестокому толчку, который могъ пересадить мнѣ ногу и нѣсколько реберъ. Говоря же вѣрнѣе, я выпрыгнулъ изъ моихъ недѣль повѣсничества.

Вотъ какъ это было:

На нашемъ дворѣ стояла машина на четырехъ колесахъ, выложенная внутри прекрасными подушками; въ послѣдствіи я узналъ, что се называютъ коляской. Естественно, что въ тогдашнемъ положеніи мнѣ тотчасъ захотѣлось забраться въ эту машину. Подушки, лелѣявшія внутри, были такъ покойны, что я просыпалъ на нихъ большую часть времени.

Однажды, въ то самое мгновеніе, какъ чудный сонъ лелѣялъ мой аппетитъ чуднымъ заячьимъ жаркимъ и тому подобнымъ, меня пробуждаетъ сильный толчокъ, потомъ ужасный шумъ и трескъ. Какъ описать мой ужасъ, когда я замѣтилъ, что вся машина двигалась съ оглушительнымъ громомъ, перебрасывая меня изъ стороны въ сторону. Тоска моя, усиливаясь безпрестанно, возросла наконецъ до отчаянія; я сдѣлалъ бѣшеный скачокъ изъ машины, слышалъ за собою дикій хохотъ адскихъ демоновъ, звѣрскіе клики ихъ: «кошка! кошка!» — какъ сумасшедшій бѣжалъ я впередъ, а мной летѣли камни, наконецъ я попалъ, самъ не зная какъ, въ какое-то темное мѣсто, гдѣ и упалъ безъ чувствъ.

Черезъ нѣсколько минутъ мнѣ показалось, что надъ моей головой ходятъ взадъ и впередъ. По звуку шаговъ, слышанному мной уже не въ первый разъ, я заключилъ, что нахожусь подъ крыльцемъ — и не ошибся.

Когдаже я выползъ, Боже мой! всюду тянулись безконечныя улицы и множество людей, — и между ними ни одного знакомаго, — волновались взадъ и впередъ. Въ добавокъ къ этому громъ экипажей, лай собакъ и наконецъ отрядъ солдатъ, съ блестящимъ на солнцѣ оружіемъ, за перъ всю улицу, и одинъ изъ нихъ застучалъ подлѣ меня въ большой барабанъ такъ сильно, что я невольно вспрыгнулъ вверхъ аршина на два, — и какъ не испугаться? — я догадался, что нахожусь въ свѣтѣ — въ свѣтѣ, на который до сихъ поръ посматривалъ съ такимъ желаніемъ и любопытствомъ, только издали, съ своей крышки. — Теперь я стоялъ посреди его, неопытный, робкій новичокъ. Робко началъ я пробираться около домовъ вдоль улицы, и наконецъ встрѣтилъ двухъ юношей нашей породы. Я остановился, хотѣлъ вступить съ ними въ разговоръ, но они взглянули на меня блестящими глазами и пробѣжали мимо. — «Легкомысленная юность! подумалъ я, они не знаютъ кого встрѣтили! Такъ проходятъ по свѣту великіе міра и никто не узнаетъ, на замѣчаетъ ихъ. Такова участь земной мудрости!» — Я думалъ, что найду больше соучастія въ людяхъ: вскочилъ на выступъ погребной двери и началъ мяукать очаровательно, привлекательно; но люди равнодушно проходили мимо, даже не удостаивая меня взглядомъ. Наконецъ я замѣтилъ премиленькаго бѣлокуренькаго мальчика, который, посмотрѣвъ на меня ласково, началъ манить, приговаривая: «кись, кись!» — Прелестная душа, ты поняла меня, подумалъ я, соскочилъ на землю и подошелъ къ нему, мурлыча радостно. Онъ началъ меня гладить; и въ то время, какъ я уже думалъ совершенно предаться дружескому расположенію, ущипнулъ кончикъ хвоста такъ сильно, что я не вытерпѣлъ и громко закричалъ отъ жестокой боли. А это-то и понравилось коварному злодѣю; онъ захохоталъ и, не выпуская изъ рукъ, хотѣлъ повторить ту же адскую штуку. Тутъ я разсвирѣпѣлъ; пылая мщеніемъ, впустилъ свои когти глубоко въ его руки и лице, и онъ бросилъ меня съ визгомъ. Въ то же самое мгновеніе крики: «Тирасъ! Картушъ! кошка!» раздались позади меня, и двѣ собаки бросились за мною съ ужаснымъ лаемъ. Я бѣжалъ сломя голову, дыханіе занималось, онѣ догоняли — нѣтъ спасенья! Ничего не видя отъ страха, попалъ я въ окно какого-то нижняго жилья. Стекла и два горшка съ цвѣтами, стоявшіе на окнѣ, съ громомъ влетѣли вмѣстѣ со мною въ комнату. Какая-то женщина, работавшая за столомъ, вскочила, увидала меня, схватила палку и съ восклицаніемъ: «Ахъ ты каналья!» пошла прямо на меня. Но мои пылающіе взоры, выпученные глаза и вопли отчаянія остановили ее. Въ это самое мгновеніе дверь отворилась. Не теряя времени, я шмыгнулъ между ногъ входившаго человѣка — и счастливо выбрался на улицу.

Утомленный, обезсиленный, дотащился я кое-какъ до перваго уединеннаго мѣстечка, и сѣлъ, чтобъ отдохнутъ. Тутъ началъ меня мучить жесточайшій голодъ, и съ грустью вспомнилъ я о добромъ Мейстерѣ, съ которымъ такъ неожиданно разлучила меня жестокая судьба. Какъ найдти его? Горестно посмотрѣлъ я вокругъ — никакой возможности отыскать дорогу домой; жгучія слезы навернулись на глаза.

Но я ободрился, когда на поворотѣ улицы замѣтилъ молодую, хорошенькую дѣвушку, сидѣвшую за столомъ, на которомъ лежали хлѣбы и преапетитныя колбасы. Я началъ приближаться къ ней потихоньку — она улыбалась; желая представиться ей, какъ слѣдуетъ хорошо-воспитанному и любезному юношѣ, я выгнулъ спину дугой, такъ красиво, какъ никогда ехце не удавалось — она захохотала."Наконецъ я нашелъ душу добрую, сердце сочувствующее — о, какъ отрадно это для груди изтерзанной!" — Такъ думалъ я, и стянулъ одну изъ колбасъ; но въ то же мгновеніе дѣвушка закричала, что есть мочи, и еслибъ отрубокъ, которымъ она бросила, попалъ въ меня, то не ѣсть бы уже мнѣ ни этой и никакой другой колбасы.

Я собралъ послѣднія силы и давай Богъ ноги отъ злодѣйки, меня преслѣдовавшей. Отыскавъ уединенное мѣстечко, я принялся за колбасу.

Окончивъ свой умѣренный обѣдъ, я развеселился; солнце грѣло прекрасно, я чувствовалъ живо, что все-таки прекрасно на этой землѣ. Но когда наступила сырая, холодная ночь, когда я не нашелъ мягкой постели, какъ у Мейстера, когда на другое утро я пробудился окостенѣлый отъ мороза, мучимый опять голодомъ, — безутѣшная тоска, близкая къ отчаянію, овладѣла мною снова. — "Такъ вотъ онъ, этотъ свѣтъ, въ который ты такъ рвался съ родственной крыши.? восклицалъ я горестно. Вотъ свѣтъ, въ которомъ ты думалъ найти и добродѣтель и мудрость и высокую образованность! Бездушные злодѣи! ваша сила въ побояхъ, вашъ умъ въ злобныхъ насмѣшкахъ, ваша дѣятельность въ преслѣдованіи душъ "чувствительныхъ! — О! дальше, дальше отъ

этого свѣта обмановъ и ханжества! — Прими, прими меня снова въ свою прохладную тѣнь, отечественный погребъ! — Чердакъ — печь — уединеніе!

Мысль о моемъ несчастій, моемъ безнадежномъ положеніи, овладѣла мною совершенно. Я сжалъ вѣки и плакалъ горько.

Вдругъ знакомые звуки коснулись моего слуха.

— Мурръ, Мурръ, любезный другъ, какъ попалъ ты сюда? что съ тобой случилось?

Я открылъ глаза — передо мной стоялъ По что.

Не смотря на бездну непріятностей, испытанныхъ мной по его милости, появленіе его было для меня чрезвычайно утѣшительно; я забылъ все, разсказалъ ему свои приключенія, со слезами изобразилъ ужасъ моего положенія и заключилъ жалобой на мучительный голодъ.

Вмѣсто соучастія, на которое я такъ надѣялся, Понто расхохотался.

— Ну скажи, пожалуй, не безумецъ ли ты, любезнѣйшій Мурръ? сказалъ онъ наконецъ. Надобно же было тебѣ залѣзть въ коляску, Богъ знаетъ зачѣмъ, потомъ заснуть, испугаться, когда коляска поѣхала, выпрыгнуть въ свѣтъ, дивиться, что никто тебя не знаетъ, тогда-какъ ты до сихъ поръ не выглядывалъ и за дверь своего дома, дѣлать глупость за глупостью и наконецъ быть такъ уже просту, что не найти дороги домой. — Видишь ли, другъ Мурръ, ты всегда хвастался своими знаніями, своимъ образованіемъ, всегда величался передо мною: вотъ теперь сидишь какъ мокрая курица, и со всѣми своими геніальными способностями не можешь придумать, какъ утолить голодъ, какъ отыскать дорогу къ Мейстеру! — Мало этого, если тотъ, кого ты почиталъ совершеннымъ невѣждою, не возметъ тебя подъ свое покровительство, ты умрешь голодною смертью, и ни одна смертная душа не подумаетъ о твоихъ знаніяхъ, о твоихъ дарованіяхъ, ни одинъ изъ поэтовъ, которыхъ ты почитаешь своими друзьями, не означитъ мѣста, гдѣ ты погибъ жертвою своей собственной близорукости, памятникомъ съ надписью: Hic jacet! — Видишь ли, подъ часъ и я могу перебивать рѣчь лоскутками Латыни! — Но ты голодаешь, любезный котъ! Прежде всего надобно удовлетворить эту потребность: ступай же за мною.

Молодой Понто побѣжалъ весело впередъ; печально слѣдовалъ я за нимъ, потрясенный его рѣчами, въ которыхъ, въ слѣдствіе моего голоднаго расположенія, находилъ много справедливаго. Но какъ же испугался я, когда —

(Макулат. лис.) — издатель радехонекъ, что могъ передать весь, очень замѣчательный разговоръ Крейслера съ маленькимъ тайнымъ совѣтникомъ. Любезнѣйшіе читатели узнаютъ по крайней мѣрѣ хоть два случая изъ дѣтства этого страннаго человѣка. Изъ разсказа его о тетушкѣ Фюсхенъ и объ ея лютнѣ, очевидно, что музыка со всей ея дивною грустью, со всѣми небесными возторгами, проникла грудь ребенка тысячами жилокъ, и потому удивительно ли, что грудь эта источала горячую сердечную кровь отъ малѣйшей царапины. Но издателя интересовали еще болѣе два другія обстоятельства, а именно: какимъ образомъ Мейстеръ Абрагамъ попалъ въ это семейство и какое имѣлъ вліяніе на маленькаго Іоганнеса, и потомъ, что выбросило честнаго Крейслера изъ столицы и преобразовало въ капельмейстеры, чѣмъ бы онъ долженъ быть съ самаго начала. Мнѣ удалось собрать достойныя свѣдѣнія, и я сейчасъ сообщу ихъ моимъ читателямъ.

Во-первыхъ неподвержено ни какому сомнѣнію, что въ Геніонесмюлѣ, гдѣ Іоганнесъ родился и воспитывался, жилъ человѣкъ чрезвычайно-странный и оргинальный. Вообще городокъ Геніонесмюль всегда былъ настоящимъ раемъ чудаковъ, и Крейслеръ росъ въ кругу оригинальнѣйшихъ лицъ, имѣвшихъ на него сильное вліяніе, въ особенности потому, что въ ребячествѣ онъ былъ удаленъ совершенно отъ всякаго сообщества съ другими дѣтьми. Абрагамъ Лисковъ, — такъ звали этого человѣка, — занимался приготовленіемъ органовъ. Онъ отзывался о ремеслѣ своемъ иногда съ величайшимъ презрѣніемъ, а иногда превозносилъ его до небесъ, и потому никто не зналъ его настоящаго мнѣнія.

Изъ разсказовъ самого Крейслера видно, что въ его семействѣ говорили всегда о г. Лисковѣ съ величайшимъ уваженіемъ. Его называли искуснѣйшимъ художникомъ и жалѣли только, что, по своей странности, онъ чуждался всякаго сообщества съ людьми. Посѣщенія г. Лескова почитались за счастіе. Разсказы о его фантастическихъ продѣлкахъ дѣйствовали на маленькаго Іоганнеса такъ сильно, что онъ, не видавъ его, придалъ ему въ умѣ своемъ совершенно опредѣленную форму; и когда дядя сказалъ ему однажды, что г. Лисковъ придетъ, можетъ быть, къ нимъ и поправитъ испортившуюся рояль, онъ каждое утро спрашивалъ его: да когда же придетъ г. Лисковъ? Это дѣтское разположеніе къ незнакомцу возросло наконецъ до высочайшаго уваженія, когда въ соборной церкви, которую дядя посѣщалъ очень рѣдко, онъ услышалъ въ первый разъ мощные звуки прекраснаго большаго органа, и узналъ, что это тоже произведеніе Абрагама Лисковъ. Тутъ портретъ его, составившійся въ умѣ Іоганнеса, измѣнился совершенно. Онъ вообразилъ, что г. Лисковъ долженъ быть прекрасный, высокій мужчина, съ громкой и рѣзкой рѣчью и непремѣнно въ славяно-цвѣтномъ кафтанѣ, съ широкимъ золотымъ шитьемъ, какъ у крестнаго отца, Совѣтника Коммерціи, передъ богатымъ нарядомъ котораго маленькій Іоганнесъ преклонялся почтительно.

Однажды Іоганнесъ стоялъ съ дядей подлѣ открытаго окна. Внизъ по улицѣ шелъ быстро, маленькой, худенькой человѣкъ въ свѣтло-зеленомъ беркановомъ сюртукѣ; воротнички его престранно подымались и опускались отъ вѣтра. Маленькая треугольная шляпа была нахлобучена на бѣлую прическу нѣсколько на бекрень, и длинная коса сильно хлопала но спинѣ. Онъ ступалъ крѣпко, такъ-что мостовая звучала, и при каждомъ второмъ шагѣ ударялъ въ нее сильно длинной натуральной тростью, которую держалъ въ рукѣ. Поровнявшись съ окошкомъ, онъ устремилъ черные огненные глаза на дядю, и не отвѣчая на поклонъ его, прошелъ мимо. Холодный трепетъ пробѣжалъ по членамъ маленькаго Іоганнеса, и въ то же время ему казалось, что чрезвычайно хочется смѣяться, да нельзя, потому что грудь стѣснилась. — "Это г. Лисковъ, " сказалъ дядя. — Знаю, прошепталъ Іоганнесъ; а г. Лисковъ ни былъ ни высокъ, ни красивъ, ни даже въ славяне-цвѣтномъ кафтанѣ съ золотымъ шитьемъ, какъ крестный отецъ, Коммерціи Совѣтникъ. Но онъ походилъ, какъ двѣ капли воды, на портретъ, составленный Іоганнесомъ прежде чѣмъ онъ услышалъ органы. Онъ не успѣлъ еще придти въ себя отъ возбужденныхъ въ немъ чувствъ, очень похожихъ на испугъ, какъ г. Лисковъ вдругъ остановился, быстро повернулся назадъ къ окну, отвѣсилъ пренизкой поклонъ дядѣ и побѣжалъ далѣе съ громкимъ смѣхомъ.

— Ну, можно ли такъ дурачиться человѣку неглупому, ученому, который, какъ привилегированный органистъ, причисляется къ художникамъ, который, по нашимъ законамъ, имѣетъ право носить шпагу? говорилъ дядя. Ну, какъ не подумать, что онъ съ позаранья выпилъ уже лишнее, или вырвался изъ дома сумасшедшихъ? По я понимаю, что это значитъ. Теперь онъ придетъ непремѣнно и починитъ нашу рояль.

Дядя не ошибся. Г. Лисковъ явился на другой же день; но вмѣсто того, чтобъ приняться за починку, требовалъ, чтобъ маленькій Іоганнесъ сыгралъ ему что нибудь непремѣнно. Іоганнеса усадили на стулъ, подложивъ нѣсколько фоліантовъ. Г. Лисковъ помѣстился прямо напротивъ, близъ узкаго конца рояли, оперся на нее обѣими руками и смотрѣлъ на ребенка неподвижно. Бѣдняжка смѣшался, и минуэты и аріи, которыя онъ игралъ изъ старой нотной книги, шли довольно плохо. Вдругъ онъ исчезъ подъ рояль, и органистъ, выдернувшій скамейку изъ-подъ ногъ его, померъ со смѣху. Пристыженный Іоганнесъ выкарабкался кое-какъ изъ-подъ рояли. «Дисковъ сидѣлъ уже на его мѣстѣ, вынулъ изъ кармана молотокъ, и давай стучать по бѣдному инструменту такъ жестоко, какъ будто желалъ расколоть на тысячу частей. — „Г. Лисковъ, помилуйте, что вы дѣлаете?“ воскликнулъ дядя, а маленькій Іоганнесъ, испуганный намѣреніемъ органиста, уперся всею силой въ крышку, и она упала съ ужаснѣйшимъ громомъ, чуть-чуть не прихлопнувъ голову Лискова. — „Нѣтъ, дяденька! воскликнулъ онъ въ то же время, этотъ совсѣмъ не тотъ искусный художникъ, который сдѣлалъ прекрасные органы; это глупый человѣкъ, который шалитъ, какъ избалованный мальчишка!“

Дядя изумился смѣлости ребенка. Г. Лисковъ посмотрѣлъ на него очень пристально и пробормотавъ: „хорошъ, молодецъ!“ открылъ тихонько рояль, вынулъ инструменты и принялся за работу, которую кончилъ часа въ два, не сказавъ ни слова.

Съ этого мгновенія Іоганнесъ сдѣлался его любимцемъ. Почти каждый день приходилъ онъ въ домъ дяди, и вскорѣ пріобрѣлъ разположеніе ребенка, открывъ ему совершенно-новый, цвѣтистый міръ, въ которомъ его дѣятельный духъ могъ вращаться живѣй и свободнѣй. Нельзя однако жъ похвалить, что Я исковъ безпрестанно подстрекалъ Іоганнеса, особливо когда повыросъ, на разныя, самыя странныя проказы, не рѣдко даже надъ самимъ дядей, который, по своей оригинальности и смѣшнымъ странностямъ, давалъ къ этому поводъ почти каждый день. Впрочемъ нѣтъ никакого сомнѣнія, что уединенной жизни у дяди обязанъ Крейслеръ этимъ чуднымъ, внутреннимъ разстройствомъ, которое въ послѣдствіи такъ, часто возмущало все существо его. И могъ ли онъ уважать человѣка, который, заступая вмѣсто отца, былъ смѣшонъ во всѣхъ отношеніяхъ?

Лисковъ хотѣлъ привязать его къ себѣ совершенно, и ему удалось бы, еслибъ не помѣшала благороднѣйшая природа ребенка. Органистъ конечно отличался умомъ проницательнымъ, глубокимъ чувствомъ и сильной раздражительностью души, но юморъ его не былъ этимъ удивительнымъ, рѣдкимъ расположеніемъ духа, которое рождается изъ глубокаго созерцанія жизни во всѣхъ ея условіяхъ, изъ борьбы враждебныхъ началъ, нѣтъ — это была просто способность замѣчать, олицетворять и осмѣивать все нелѣпое. Вотъ почему онъ осыпалъ ѣдкими насмѣшками и безпощадно, съ злобною радостью, преслѣдовалъ все, однажды признанное пошлымъ. И именно эта-та колкая насмѣшливость оскорбила нѣжное чувство ребенка и помѣшала совершенному сближенію со страннымъ старикомъ, любившимъ его какъ сына. Надобно однако-жъ сознаться, что лучше чуднаго органиста никто не могъ бы такъ хорошо взлелѣять и сберечь глубокій юморъ, зародышъ котораго покоился въ груди ребенка; и въ самомъ дѣлѣ онъ развился удивительно.

Г. Лисковъ разсказывалъ часто Іоганнесу объ отцѣ, съ которымъ въ молодости былъ очень друженъ, и всегда ко вреду дяди. Однажды онъ очень выхвалялъ глубокую музыкальность души его и долго хохоталъ надъ безтолковымъ способомъ, которымъ дядя передавалъ ему первыя начала музыки. Іоганнесъ, весь проникнутый мыслію объ отцѣ, котораго никогда не зналъ, не переставалъ его разспрашивать. Вдругъ Лисковъ замолчалъ и устремилъ глаза въ землю, какъ человѣкъ, въ головѣ котораго родилась внезапно мысль, занявшая все существо его.

— Что съ вами, Мейстеръ? спросилъ Іоганнесъ.

Лисковъ встрепенулся какъ человѣкъ, пробудившійся отъ сна.

— Помнишь ли, Іоганнесъ, сказалъ онъ улыбаясь, какъ я вздернулъ скамейку изъ-подъ твоихъ ногъ, когда ты наигрывалъ мнѣ пошлые минуэты дяди, и какъ ты полетѣлъ подъ рояль?

— О! не говорите объ этомъ, воскликнулъ Іоганнесъ. Я не могу равнодушно вспомнить о первомъ свиданіи съ вами. Вы радовались, что удалось огорчить ребенка.

— И ребенокъ нагрубилъ мнѣ за это препорядочно. Тогда я никакъ не предполагалъ, чтобъ изъ тебя могъ выйти такой славный музыкантъ. Послушай, сынокъ, потѣшь меня, сыграй хорошенькій хоралъ на картонномъ позитивѣ^[1]. Я буду надувать мѣхъ.

Надобно здѣсь замѣтить, что Лисковъ ужасно любилъ всякаго рода чудесныя игрушки, которыми не мало тѣшилъ Іоганнеса. Когда онъ былъ еще ребенкомъ, онъ приносилъ ему каждый разъ что-нибудь необыкновенное: то яблоко, которое, когда облупишь, распадалось на нѣсколько частей, то какое нибудь пирожное странной фигуры. Юношу онъ занималъ разными удивительными штуками изъ естественной магіи, дѣлалъ вмѣстѣ съ нимъ оптическія машины, варилъ симпатическія чернила и т. д. Вѣнцемъ же всѣхъ механическихъ штукъ, сдѣланныхъ имъ для Іоганнеса, былъ позитивъ съ восьми футовыми крытыми трубами изъ картона, очень похожій на произведеніе органиста 17-го столѣтія Евгенія Каспарини, которое можно и теперь видѣть въ вѣнской кунсткамерѣ. Странный инструментъ Лискова издавалъ сильные, невыразимо-пріятные звуки; а Іоганнесъ увѣряетъ, что онъ никогда немогъ играть на немъ, не растрогавшись сильно, и что ему обязанъ онъ не одной истинно духовмой церковной мелодіей.

На этомъ-то позитивѣ хотѣлось теперь органисту послушать Іоганнеса. Сыгравъ два хорала, Крейслеръ перешелъ въ гимнъ, сочиненный имъ за нѣсколько дней. Когда онъ кончилъ, Дисковъ вскочилъ и сильно прижалъ его къ груди своей.

— Шутъ! воскликнулъ онъ, смѣясь громко. Кчему дразнить меня своей плаксивой пѣсенкой? Еслибъ я не надувалъ тебѣ мѣха постоянно, ты не выдумалъ бы ничего путнаго. Но, теперь прощай! я оставляю тебя) ищи себѣ въ мірѣ другаго надувальщика, и дай Богъ, чтобъ онъ былъ расположенъ къ тебѣ такъ же хорошо, какъ я! —

Тутъ слезы навернулись на глазахъ его, и онъ выскочилъ за дверь, силь-ч но захлопнувъ се за собою. Черезъ минуту дверь отворилась немного, и Лисковъ, просунувъ голову, прибавилъ дрожащимъ голосомъ:

— Что дѣлать, Іоганнесъ, надобно! — Прощай! — Если дядя спроситъ свой гродетуровый камзолъ, съ красными цвѣтами, скажи, что я укралъ его и велѣлъ сдѣлать изъ него чалму, чтобъ представиться великому султану пристойно. Прощай, Іоганнесъ! —

Никто не постигалъ для чего г. Лисковъ оставилъ городокъ Геніонесмюль такъ внезапно, для чего ни кому не открылъ куда отправился.

— Я давно зналъ, сказалъ дядя, что эта безпокойная голова не усидитъ долго на мѣстѣ, потому что хотя онъ и дѣлаетъ прекрасные органы, по не ставитъ и въ грошъ пословицу: „Живи спокойно дома и добывай хлѣбъ честно.“ Хорошо еще, что онъ поправилъ нашу рояль», теперь объ немъ горевать нечего! —

Не такъ думалъ Іоганнесъ; онъ живо чувствовалъ на каждомъ шагу отсутствіе Лискова, и весь Геніонесмюль показался ему мрачною, мертвою темницей.

Такимъ образомъ пришлось ему послѣдовать совѣту органиста и искать въ мірѣ другаго надувальщика. Дядя полагалъ, что такъ-какъ онъ окончилъ уже свое ученіе, то ему можно бы отправиться въ столицу подъ крылушко тайнаго легаціонсъ-рата. Іоганнесъ послушался.

Приступая къ обѣщанпому разсказу о второй эпохѣ Крейслеровой жизни, и именно о томъ, какъ онъ лишился честно-пріобрѣтеннаго мѣста легаціонсъ-рата и какъ нѣкоторымъ образомъ былъ высланъ изъ столицы, біографъ замѣчаетъ, къ крайнему сожалѣнію, что всѣ добытыя имъ свѣдѣнія обрывочны, несвязны и недостаточны.

Но все-таки изъ нихъ видно, что вскорѣ послѣ того, какъ Крейслеръ занялъ мѣсто своего умершаго дяди и сдѣлался легаціонсъ-ратомъ, одинъ мощный гигантъ^[2] посѣтилъ совсѣмъ неожиданно Князя въ его столицѣ и сжалъ его, какъ задушевнаго друга, въ своихъ желѣзныхъ объятіяхъ такъ крѣпко, что дыханіе Князя укоротилось на половину. Во всемъ существѣ и во всѣхъ дѣйствіяхъ могучаго было что-то непреодолимое; его желаній нельзя было не исполнить, хотя бы все перевернулось отъ этого вверхъ дномъ. Что и случилось. Дружба его казалась нѣкоторымъ довольно двусмысленною, и потому они попали сами въ двусмысленную диллему, или признать прелесть этой дружбы, или удалиться въ другія земли, можетъ быть, для того, чтобъ взглянуть на мощнаго съ настоящей точки.

Крейслеръ попалъ въ число послѣднихъ.

Не смотря на дипломатическій характеръ, онъ сохранилъ достодолжную невинность, и потому бывали минуты, въ которыя рѣшительно не зналъ, на что рѣшиться. Вотъ именно въ одну изъ таковыхъ минутъ и спросилъ онъ у хорошенькой женщины въ глубочайшемъ траурѣ: что она думаетъ о легаціонсъ-ратахъ вообще? Она наговорила ему много красивыхъ, вѣжливыхъ фразъ, настоящее значеніе которыхъ было однакожъ, что она не видитъ никакого пути въ легаціонсъ-ратѣ, который страстно занимается искусствомъ, не имѣя силъ предаться ему совершенно.

— Прекраснѣйшая изъ вдовъ, воскликнулъ Крейслеръ: я ѣду!

Когда же Крейслеръ надѣлъ странническіе сапоги и взошелъ съ шляпою въ рукахъ, чтобъ проститься не безъ чувства, вдова всунула ему въ карманъ приглашеніе занять мѣсто капельмейстера у одного герцога.

Я почитаю совершенно лишнимъ прибавлять еще, что дама въ траурѣ была совѣтница Бенцонъ, которая лишилась совѣтника потому, что супругъ ея скончался.

Замѣчательно однако жъ, что именно въ это время, она —

(Мур. продолж.) — увидѣлъ, что Понто бѣжалъ прямо къ дѣвушкѣ, съ хлѣбами и колбасами, которая чуть-чуть не убила меня, тогда какъ я подошелъ къ ней со всею довѣрчивостью души неопытной. — «Понто, любезнѣйшій Понто! кричалъ я ему въ слѣдъ, берегись этой бездушной злодѣйки, этого мстительнаго колбаснаго начала!» Но Понто не слушалъ меня. Я слѣдовалъ за нимъ въ почтительномъ разстояніи, чтобъ убраться по добру по здорову, если онъ подвергнется какой либо опасности. Подбѣжавъ къ столу, Понто всталъ на заднія лапы и началъ плясать передъ дѣвушкой, которая очень этому радовалась. Она подозвала его къ себѣ: онъ подошелъ, положилъ голову на ея колѣни, потомъ вскочилъ опять и снова началъ прыгать около стола съ веселымъ лаемъ, посматривая на дѣвушку умильно.

— Что тебѣ, плутишка, колбаску? спросила дѣвушка; и когда Понто, махая хвостомъ, отвѣтилъ на это громкимъ радостнымъ лаемъ, она взяла одну изъ самыхъ лучшихъ и самыхъ большихъ колбасъ и подала ему, къ не малому моему удивленію. Въ знакъ благодарности, Понто протанцовалъ еще небольшой билетецъ и побѣжалъ ко мнѣ.

— На, кушай, любезнѣйшій! сказалъ онъ мнѣ, положивъ колбасу передо мною.

Когда я съѣлъ ее, Понто сказалъ мнѣ, что теперь поведетъ прямо къ Мейстеру Абрагаму.

Мы шли тихо, и потому могли вести очень умныя рѣчи.

— Я вижу, такъ началъ я разговоръ, что ты, любезнѣйшій Понто, далеко превосходишь меня умѣньемъ жить. Никогда не съумѣлъ бы я тронуть сердце этой злодѣйки такъ легко и скоро, какъ ты. Но извини — въ твоемъ обращеніи съ ней было что-то совершенно противное моимъ врожденнымъ чувствамъ — какое-то унизительное ласкательство, отрицаніе всякаго чувства собственнаго достоинства благороднѣйшей природы! Нѣтъ, любезный пудель! никогда не рѣшился бы я льстить такими отчаянными скачками, вымаливать такъ подобострастно. Въ самомъ жестокомъ голодѣ, при самомъ страстномъ аппетитѣ къ чему нибудь особенному я только вскакиваю на стулъ Мейстера и обнаруживаю мое желаніе тихимъ, сладостнымъ мурлыканьемъ. И то только по воспоминанію о принятой на себя обязанности заботиться о своихъ потребностяхъ, но отнюдь не изъ желанія выконючить какую нибудь милость.

— О Мурръ, добрый котъ мой! воскликнулъ Понто, смѣясь громко: очень можетъ быть, что ты дивный литераторъ, что знаешь чудно множество вещей, которыхъ я даже и не предчувствую; но настоящей жизни ты не знаешь, а это незнаніе гибельно. Впрочемъ, можетъ быть, до колбасы ты судилъ бы иначе, потому что голодные гораздо учтивѣе и сговорчивѣе чѣмъ сытые. Кромѣ того, ты очень ошибаешься, предполагая тутъ какое-то униженіе и подобострастіе. Ты знаешь, что я люблю и пляску и прыганье, что занимаюсь нерѣдко тѣмъ и другимъ безъ всякой корыстной цѣли, и въ таковыхъ случаяхъ мнѣ всегда бываетъ чрезвычайно смѣшно, что люди принимаютъ на свой счетъ то, что дѣлается просто для моціона или собственнаго удовольствія. Глупцы воображаютъ, что все живетъ только для ихъ потѣхи. Ты видѣлъ сейчасъ живой примѣръ того. Не должна ли была дѣвушка догадаться, что дѣло шло объ одной колбасѣ — не тутъ-то было; она сейчасъ вообразила, что я выдѣлываю всѣ мои штуки собственно для нея, и изъ благодарности исполнила мое желаніе. Человѣкъ, умѣющій жить, долженъ предавать всему, что дѣлаетъ для себя, видъ, какъ будто дѣлаетъ для другихъ, и тогда другіе почитаютъ себя чрезвычайно обязанными и охотно исполняютъ то, чего онъ добивался. Многіе кажутся скромными, угодливыми, живущими единственно для другихъ, а въ сущности видятъ только свое любезное л, которому другіе услуживаютъ, совсѣмъ того не замѣчая. И потому то, что ты назвалъ унизительнымъ ласкательствомъ, настоящая свѣтская мудрость, основывающаяся на сознаніи глупостей другихъ и умѣньи ими пользоваться.

— О Понто! возразилъ я, видно, что ты я; илъ въ свѣтѣ, въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія) повторю еще разъ ты знаешь жизнь гораздо лучше меня; но не смотря на то, мнѣ не вѣрится, чтобъ твое чудное искусство доставляло тебѣ самому удовольствіе. По крайней мѣрѣ меня привела въ содроганіе одна изъ твоихъ штукъ, а именно, когда ты при мнѣ подалъ своему господину прекраснѣйшій кусокъ жаренаго, держа его въ зубахъ съ удивительнѣйшею граціозностью и не смѣя проглотить ни самомалѣйшей косточки до тѣхъ поръ, пока не получилъ позволенія.

— Но, добрый Мурръ, помнишь ли, что было затѣмъ?

— Оба, и твой господинъ и Мейстеръ Абрагамъ, превозносили тебя и поставили цѣлую тарелку жаренаго, которое ты съѣлъ съ удивительною скоростью.

— Ну такъ видишь ли, любезный котъ, получилъ ли бы я такую большую порцію, и еще чего — жаренаго, еслибъ съѣлъ мою маленькую поноску? Учись изъ этого, что безъ маленькихъ жертвъ невозможно достигнуть великаго. Мнѣ только удивительно, что при твоей огромной начитанности, ты ко знаешь, что такое значитъ бросить колбасу за окорокомъ. — Положивъ лапу на сердце, сознаюсь, что я непремѣнно съѣлъ бы до послѣдней косточки, не дожидаясь позволенія моего господина, самое огромное жаркое, еслибъ нашелъ его въ какомъ нибудь уединенномъ уголку и въ особенности еслибъ зналъ, что никто не увидитъ. — Это уже въ самой природѣ, что въ уголку дѣйствуется совсѣмъ не такъ, какъ на улицѣ. Кромѣ того, правило: быть честнымъ въ мелочахъ, истекаетъ изъ самаго глубокаго знанія свѣта.

Я задумался о правилахъ Понто. Я вспомнилъ, что читалъ гдѣ-то, будто каждый долженъ дѣйствовать въ отношеніи къ другимъ такъ какъ, бы онъ желалъ, чтобъ другіе дѣйствовали въ отношеніи къ нему; и никакъ не могъ согласить этотъ правила съ умѣньемъ жить Нонто. Наконецъ мнѣ пришло въ голову, что и недавнее доказательство его дружбы можетъ имѣть цѣлью его собственную выгоду, и еще къ моему вреду. Я тотчасъ, безъ утайки, сообщилъ ему свое сомнѣніе.

— Глупецъ! сказалъ Понто, смѣясь, ты не можешь мнѣ принести никакой пользы, не можешь сдѣлать и вреда. Твоему знанію мертвыхъ наукъ я не завидую; твои дѣйствія вращаются совсѣмъ въ другой сферѣ; а еслибъ тебѣ вздумалось имѣть противъ меня злыя намѣренія, то я и ловчѣе и сильнѣе тебя. Одинъ прыжокъ, порядочный щипокъ зубами, — и тебя не стало.

Я испугался своего друга. Но страхъ мой увеличился еще болѣе, когда къ нему подошелъ большой черный пудель и привѣтствовалъ его обыкновеннымъ образомъ очень дружественно. Они начали шептаться, по временамъ посматривая на меня пылающими глазами.

Прижавъ уши, отошелъ я въ сторону; но Понто, простившись съ чёрнымъ, подскочилъ опять ко мнѣ и сказалъ: «ну идемъ же, любезный!»

— Ахъ, Боже мой! спросилъ я въ величайшемъ смущеніи, кто этотъ важный мужъ, можетъ быть, столь же знающій жизнь, какъ и ты?

— Мнѣ кажется, ты испугался моего добраго дяди, пуделя Скорамуца? Помилуй, вѣдь ты котъ, зачѣмъ же прикидываться зайцемъ!

— Но зачѣмъ же твой дядя бросалъ на меня такіе огненные взгляды, и что шептали вы такъ -таинственно, такъ подозрительно?

— Я ничего не скрою отъ тебя, добрый Мурръ. Мой старый дядя немного ворчливъ и, по обыкновенію старыхъ людей, придерживается черезъ чуръ одряхлѣвшихъ разсудковъ. Онъ удивился, увидавъ насъ вмѣстѣ, потому что неравенство нашихъ состояній воспрещаетъ всякое сближеніе. Я увѣрилъ его, что ты очень образованный, любезный и чрезвычайно забавный молодой котъ. На это онъ сказалъ, что въ такомъ случаѣ я могу видаться съ тобою изрѣдка, въ мѣстахъ уединенныхъ; но отнюдь не долженъ приводить въ собранія пуделей, входъ въ которыя воспрещается тебѣ уже и самой малостью ушей? обнаруживающей слишкомъ ясно низкое происхожденіе. Маленькія уши почитаются настоящими длинноухими рѣшительною непристойностію. И я далъ ему слово.

Еслибъ тогда я зналъ хоть что нибудь о моемъ великомъ предкѣ Котѣ въ сапожкахъ, который занималъ такія важныя мѣста и былъ задушевнымъ другомъ короля Готлиба, я тотчасъ доказалъ бы пуделю Понто, что всякое собраніе пуделей почло бы за честь посѣщеніе потомка такой знатной фамиліи; но такъ-какъ тогда я находился еще въ совершенномъ невѣдѣніи, то и долженъ былъ сносить терпѣливо оскорбительное величаніе Скорамуца и Понто. Мы пошли далѣе. Передъ нами шелъ молодой человѣкъ; вдругъ онъ отступилъ, съ громкимъ восклицаніемъ, нѣсколько шаговъ назадъ такъ быстро, что раздавилъ бы меня непремѣнно, еслибъ я не отскочилъ въ сторону еще быстрѣе. Точно также громко закричалъ другой молодой человѣкъ, шедшій ему на встрѣчу. Тутъ они бросились въ объятія другъ друга, какъ друзья, давно повидавшіеся, прошли нѣсколько шаговъ рука въ руку, потомъ остановились опять и разстались, простившись также нѣжно. Тотъ, который шелъ передъ нами, смотрѣлъ долго въ слѣдъ друга и потомъ быстро шмыгнулъ въ одинъ изъ домовъ. Понто остановился, я также. Во второмъ этажѣ дома, въ который взошелъ молодой человѣкъ, растворилось окно, и изъ него выглянула прехорошенькая дѣвушка. Позади ея стоялъ молодой человѣкъ, и оба смѣялись громко, посматривая въ слѣдъ друга. Понто взглянулъ вверхъ и пробормоталъ что-то сквозь зубы.

— Что жъ ты сталъ, любезный Понто? спросилъ я, но онъ не обратилъ вниманія на мои слова. Черезъ нѣсколько минутъ онъ покачалъ головою и пошелъ молча.

— Отдохнемъ здѣсь, сказалъ онъ, когда мы пришли на прекрасное мѣсто, усаженное деревьями и украшенное статуями. — У меня никакъ не выходятъ изъ головы эти два молодые человѣка, такъ нѣжно обнимавшіеся на улицѣ. Это друзья, какъ Дамонъ и Пиладъ.

— Дамонъ и Пиѳій, поправилъ я его. Ниладъ былъ другъ Ореста, котораго онъ всегда облекалъ въ шлафрокъ, укладывалъ въ постель и отдаивалъ ромашкой, когда Фуріи и демоны черезъ чуръ имъ овладѣвали. Видно, любезный Понто, что ты не слишкомъ силенъ въ Исторіи.

— Ничего, продолжалъ пудель; за то повѣсть объ этихъ двухъ друзьяхъ я знаю очень хорошо, и перескажу ее тебѣ со всѣми подробностями, такъ, какъ разъ двадцать слыхалъ отъ моего господина. Выслушавши мой разсказъ, ты поставишь, можетъ быть, Вальтера и Формозуса въ одинъ рядъ съ Дамономъ и Пиѳіемъ, съ Орестомъ и Пиладомъ. Формозусъ молодой человѣкъ, который, въ восторгѣ свиданія съ другомъ, чуть-чуть не задавилъ тебя, жилъ вотъ въ этомъ прекрасномъ домѣ, съ свѣтлыми зеркальными стеклами, у стараго богатаго президента, котораго такъ очаровалъ умомъ и любезностью, что онъ любилъ его какъ сына. Вдругъ Формозусъ перемѣнился совершенно, веселость исчезла, лице поблѣднѣло, грудь то и дѣло вздымалась тяжелыми вздохами, какъ при послѣднемъ издыханіи; онъ погружался безпрестанно въ самого себя и не принималъ ни какого участія въ окружающемъ. Долго хлопоталъ старикъ, чтобъ узнать настоящую причину тайной грусти юноши; наконецъ вышло на повѣрку, что Формозусъ смертельно влюбленъ въ его единственную дочь. Сначала старикъ испугался, потому-что совсѣмъ не думалъ отдать свою дочь за бѣднаго безмѣстнаго Формозуса; но видя, что положеніе его становилось день ото дня хуже, сжалился и спросилъ Ульрику: нравится ли ей Формозусъ и не говорилъ ли онъ ей что нибудь о любви своей? — Ульрика потупила глазки и прошептала, что отъ скромности и застѣнчивости онъ не говорилъ ей ничего, но она замѣтила уже давно — онъ ее любитъ, потому-что этого нельзя не замѣтить; а впрочемъ Формозусъ ей непротивенъ; и если нѣтъ никакихъ препятствій, если папенька… коротко, Ульрика сказала все, что говорятъ обыкновенно въ такихъ обстоятельствахъ дѣвушки, начинающія отцвѣтать и думать: кто-то возметъ меня замужъ? — За симъ президентъ сказалъ Формозусу: «будь веселъ и счастливъ: Ульрика твоя!» — И такимъ образомъ Ульрика сдѣлалась невѣстой г. Формозуса. Всѣ радовались счастію прекраснаго, скромнаго юноши, только одного повергло оно въ тоску и отчаяніе, а именно, Вальтера; его задушевнаго друга. Вальтеръ видѣлъ какъ-то разъ Ульрику, кажется, даже и говорилъ съ ней, и влюбился въ нее еще сильнѣе Формозуса. — Но я говорю все о любви и влюблености, и не знаю любилъ ли когда нибудь ты, любезнѣйшій котъ, извѣстно ли тебѣ это чувство?

— Кажется, что нѣтъ, потому что никогда не приходилъ еще въ состояніе) описываемое поэтами. Конечно поэтамъ нельзя вѣрить вполнѣ; но судя но тому, что я читалъ, любовь должна быть просто болѣзненное психическое состояніе, которое въ человѣческой породѣ проявляется частнымъ сумасшествіемъ, въ слѣдствіе котораго мы принимаемъ какой нибудь предметъ совсѣмъ не за то, что онъ есть въ сущности) такъ напр. маленькую толстенькую дѣвочку, штопающую чулки, — за богиню. Но продолжай, любезный Понто.

Вальтеръ упалъ на шею Формозуса и воскликнулъ, проливая слезы: «Ты похищаешь счастіе моей жизни, но мое горе смягчается мыслію, что, по крайней, мѣрѣ ты будешь счастливъ. Прощай, прощай навсегда!» — Тутъ Вальтеръ бросился въ лѣсъ, въ самую чащу и хотѣлъ застрѣлиться, но не застрѣлился потому, что, въ отчаяніи, позабылъ зарядить пистолетъ. Нечего дѣлать, — надобно было ограничиться нѣсколькими жестокими припадками бѣшенства, которые послѣ этого возвращались каждый день. Однажды взошелъ къ нему Формозусъ, котораго онъ не видалъ уже нѣсколько недѣль, совсѣмъ неожиданно, въ то самое время, какъ онъ, стоя на колѣняхъ, вопилъ громко передъ портретомъ Ульрики, висѣвшимъ въ рамкѣ подъ зеркаломъ. «Нѣтъ!» воскликнулъ Формозусъ, прижимая Вальтера къ груди своей, «нѣтъ, я не могъ вынести твоихъ страданій, твоего отчаянія! я жертвую тебѣ Моимъ счастіемъ! я отказался отъ Ульрики, я уговорилъ старика, чтобъ онъ отдалъ ее за тебя: Ульрика любитъ тебя, сама не зная этого. Сватайся — я ѣду. Прощай!» Онъ хотѣлъ удалиться, Вальтеръ удержалъ его. Ему казалось, что все это сонъ, и онъ увѣрился въ дѣйствительности только тогда, когда Формозусъ подалъ ему записку президента, слѣдующаго содержанія: «Благородный юноша, ты побѣдилъ! я соглашаюсь неохотно, но уважаю твое дружество, похожее на героизмъ, о которомъ разсказываютъ древніе авторы. Пусть г. Вальтеръ, котораго я знаю какъ человѣка хорошаго, занимающаго очень доходное мѣсто, сватается за мою дочь Ульрику! Если она согласится, я согласенъ также.» — Формозусъ уѣхалъ въ самомъ дѣлѣ, Вальтеръ посватался за Ульрику, и Ульрика сдѣлалась его женою. — Старый президентъ писалъ еще разъ къ Формозусу, осыпалъ его похвалами, и спрашивалъ, не согласится ли онъ принять отъ него три тысячи талеровъ, не какъ вознагражденіе, потому что онъ знаетъ, что въ подобномъ случаѣ вознагражденіе невозможно, но какъ знакъ его истиннаго расположенія. Формозусъ отвѣчалъ, что старику извѣстно, какъ мало ему надобно на содержаніе, что деньги не могутъ сдѣлать его счастливымъ, что только одно время можетъ изгладить изъ его памяти ужасную потерю, что тутъ виновата только одна судьба, воспламенившая сердце его друга любовью къ Ульрикѣ, что онъ уступилъ только судьбѣ, и потому не сдѣлалъ ничего благороднаго, великаго; по что впрочемъ принимаетъ подарокъ, только съ условіемъ, чтобъ его отдали бѣдной, старой вдовѣ, живущей тамъ съ добродѣтельною дочерью. Вдову отыскали и отдали ей три тысячи талеровъ. Вскорѣ за тѣмъ Вальтеръ писалъ къ Формозусу: «Я не могу жить безъ тебя, возвратись въ мои объятія!» — Формозусъ возвратился и узналъ, что Вальтеръ отказался отъ своего доходнаго мѣста съ тѣмъ, чтобъ его передали его другу, который давно уже искалъ подобнаго. Формозусъ занялъ его мѣсто въ самомъ дѣлѣ. Весь городъ и вся область дивились чудному благородству друзей, ставили ихъ образцомъ древняго героизма, къ которому способны только души великія.

— Въ самомъ дѣлѣ, замѣтилъ я, когда Понто кончилъ: судя по всему, что я читалъ, Формозубъ и Вальтеръ должны быть люди сильные, благородные, совершенно-чуждые превозносимаго тобой умѣнья жить.

— Погоди, возразилъ Понто, улыбаясь насмѣшливо: я еще не пересказалъ тебѣ двухъ обстоятельствъ, незамеченныхъ городомъ, и о которыхъ я узналъ отчасти отъ моего господина, а отчасти и самъ подслушалъ: любовь г. Формозуса къ призидентской дочери ни чуть не была такъ сильна, какъ показалось старику, потому-что въ самомъ разгарѣ ея, простонавъ цѣлый день, ввечеру онъ ни какъ не забывалъ посѣтить очень миленькую модистку. Когда же Ульрика сдѣлалась сто невѣстой, онъ узналъ, что эта воплощенная кротость, имѣла особенный талантъ превращаться подчасъ въ маленькаго демона. Кромѣ того, до него дошли очень вѣрные слухи, что дѣвица Ульрика, въ бытность свою въ столицѣ, пріобрѣла въ любви большую опытность, и тутъ напало на него непреодолимое великодушіе, въ слѣдствіе котораго нельзя было не уступить своей невѣсты другу. — Вальтеръ, увидавшій Ульрику въ обществѣ, въ блестящемъ убранствѣ, влюбился въ нее въ самомъ дѣлѣ; Ульрикѣ же было рѣшительно все равно, кто бы ни былъ ея мужемъ. Вальтеръ занималъ дѣйствительно очень доходное мѣсто, но запуталъ свои дѣла такъ, что отрѣшеніе было неминуемо: ну, какъ тутъ не отказаться отъ него заблаговременно — въ пользу своего друга. Такой благородный поступокъ спасалъ честь его навѣрное! Три тысячи рублей были вручены дѣйствительно старой, очень пристойной женщинѣ, которая по временамъ разыгрывала роль то матери, то тетки, то служанки помянутой модистки. Въ этомъ случаѣ она явилась въ двухъ видахъ: при полученіи денегъ — матерью, и служанкой — по врученіи ихъ модисткѣ, которую ты сейчасъ видѣлъ съ г. Формозусомъ въ окнѣ. Впрочемъ друзья разгадали другъ друга тотчасъ и избѣгали всякой встрѣчи. И вотъ почему, столкнувшись случайно на улицѣ, обрадовались они такъ сильно.

Въ это самое мгновеніе поднялся ужаснѣйшій шумъ. Люди бѣгали взадъ и впередъ, кричали: «пожаръ, пожаръ!» Верховые скакали, экипажи гремѣли по улицамъ. Въ недалекомъ отъ насъ разстояніи валилъ дымъ и огонь изъ оконъ одного дома. Понто бросился впередъ, <испорчено> тоскѣ вскарабкался по лѣстницѣ, прислоненной къ какому-то дому, на крышу. Вдругъ мнѣ показалось —

(Макулат. лист.) — совсѣмъ неожиданно, какъ съ неба, говорилъ Князь Ириней; безъ вѣдома гофмаршала, не сказавшись дежурному камергеру — надѣюсь, что это останется между нами — почти безъ доклада! — Въ передней не было ни одного ливрейнаго: они играли въ сѣняхъ въ карты. О, игра большой порокъ! Уже въ самыхъ дверяхъ схватилъ его за фалды тафель-декеръ, по счастію проходившій въ это время черезъ залу, и спросилъ его, что ему угодно, и какъ объ немъ доложить Князю? — Впрочемъ онъ мнѣ очень понравился: это человѣкъ очень вѣжливый, образованный. Вы, кажется, говорили, что прежде онъ не былъ музыкантомъ, имѣлъ даже значеніе въ свѣтѣ?

Мейстеръ Абрагамъ подтвердилъ, что Крейслеръ находился прежде совсѣмъ въ другихъ отношеніяхъ, ѣдалъ даже за княжескими столами, и что только грозная буря временъ вырвала его изъ этихъ отношеній. Впрочемъ онъ желаетъ, чтобъ не трогали завѣсы, которою онъ задернулъ прошедшее.

— Такъ изъ дворянъ? спросилъ Князь радостно: можетъ быть, баронъ — графъ… можетъ быть… но зачѣмъ черезчуръ обольщать себя надеждами! Я имѣю небольшую слабость къ подобнымъ тайнамъ! Прекрасно было то время, а вскорѣ послѣ французской революціи, когда маркизы дѣлали сургучъ, а графф вязали колпаки, и назывались просто: «Monsieur.» Этотъ огромный маскерадъ былъ чрезвычайно занимателенъ! Да, что касается до г. Крейслера — совѣтница Бенцонъ хвалила мнѣ его очень: она рекомендовала мнѣ его, а совѣтница не ошибается. Ужъ по самой манерѣ — держать шляпу подъ мышкой, я узналъ въ немъ человѣка образованнаго, хорошаго тона.

Князь прибавилъ къ этому еще нѣсколько похвалъ относительно наружности Крейслера, и Мейстеръ убѣдился, то планъ его удастся. Ему хотѣлось включить Іоганнеса въ свой штатъ капельмейстеромъ и такимъ образомъ удержать его въ Зигхартсвейлерѣ. Но когда онъ снова заговорилъ объ этомъ, Князь отказалъ ему наотрѣзъ.

— Посудите сами, Мейстеръ Абрагамъ, прибавилъ онъ: возможно ли будетъ допустить этого любезнаго человѣка въ мой семейный кругъ, если я его сдѣлаю моимъ капельмейстеромъ и некоторымъ образомъ моимъ оффиціантомъ? Я могъ бы ему дать какую нибудь другую высшую должность, на примѣрѣ: maître des plaisirs или des spectacles; но, какъ вы сами говорите, онъ -знает" "уямку псновательно, свѣдущъ и въ театральномъ искусствѣ, а я держусь строго правила моего, блаженной памяти, родителя, который утверждалъ, что всякій «метръ» отнюдь не долженъ знать своего дѣла, а то будетъ слишкомъ о немъ заботиться, также какъ и о людяхъ, ему подчиненныхъ, какъ напримѣръ актерахъ, музыкантахъ и тому подобномъ. Поэтому пусть г. Крейслеръ остается въ маскѣ иностраннаго капельмейстера и смѣло идетъ во внутреннія княжескія апартаменты. Атакъ-какъ вы, продолжалъ онъ, останавливая Мейстера, который хотѣлъ уже выйти: какъ кажется, занимаете, нѣкоторымъ образомъ, мѣсто chargé d’affaires г. Крейслера, то я не скрою отъ васъ, что мнѣ не нравятся въ немъ только двѣ вещи, которыя въ сущности, можетъ быть, не столько вещи, сколько привычки. — Вы понимаете, что я подъ этимъ разумѣю? — Во-первыхъ, когда я съ намъ говорю, онъ смотритъ мнѣ прямо въ глаза. У меня глаза сильные, я могу сверкать ими такъ же ужасно, какъ покойный Фридрихъ Великій. Ни одинъ камердинеръ, ни одинъ пажъ не осмѣливается взглянуть мнѣ прямо въ лицо, когда я, бросивъ на него ужасный взглядъ, спрашиваю: что, mauvais sujet, не надѣлалъ ли ты опять долговъ или не съѣлъ ли опять конфскты? — Но на г. Крейслера какъ ни смотри, онъ какъ ни въ чемъ — улыбается себѣ, и притомъ такъ странно, что я самъ бываю вынужденъ ноту мл ять глаза. Потомъ онъ и разговариваетъ, и отвѣчаетъ, и спрашиваетъ такъ чудно, что всегда приходитъ въ голову: да не сказалъ ли я какую нибудь глупость? Послушайте, Мейстеръ, клянусь ев. Януаріемъ, это нестерпимо: постарайтесь, чтобъ г. Крейслеръ отучился отъ этихъ вещей или привычекъ! — Мейстеръ обѣщался исполнить требуемое Княземъ и взялся опять за дверь; но Князь заговорилъ о странномъ отвращеніи принцессы Гедвиги, прибавивъ, что она съ нѣкотораго времени мучится какими-то странными мечтами, почему лейбъ-медикъ совѣтовалъ уже употребить на слѣдующую весну сывороточное леченіе; теперь же она напала на странную мысль, что Крейслеръ вырвался изъ дома сумасшедшихъ, и при первомъ случаѣ надѣлаетъ много бѣдъ.

— Ну, скажите, Мейстеръ, прибавилъ онъ: замѣтенъ ли хотя малѣйшій слѣдъ какого и и будь умственнаго разстройства въ этомъ чрезвычайноумномъ человѣкѣ?

Мейстеръ Абрагамъ увѣрилъ, что Крейслеръ также далекъ отъ сумасшествія, какъ и онъ, хотя иногда и приходитъ въ состояніе, очень похожее на состояніе принца Гамлета; но что это дѣлаетъ его еще интереснѣе.

— Сколько мнѣ извѣстно, сказалъ Князь, молодой Гамлетъ былъ прекраснѣйшій принцъ, и изъ славнаго королевскаго дома. Конечно у него была довольно странная мысль, что всѣ придворные должны играть на флейтѣ; но высокимъ особамъ совсѣмъ не мѣшаетъ имѣть нѣкоторыя странности: онѣ придаютъ имъ еще болѣе важности. То, что въ простолюдинѣ показалось бы непростительною глупостью, бываетъ въ нихъ пріятною прихотью души высокой, прихотью, возбуждающей удивленіе и уваженіе. Г. Крейслеръ конечно могъ бы и не имѣть этихъ странностей; но если уже ему такъ хочется подражать Гамлету, то это обнаруживаетъ въ немъ прекрасное стремленіе къ высшему, стремленіе, возбуждаемое, можетъ быть, его непреодолимой наклонностью къ музыкѣ. Подобныя странности извинительны.

Казалось, что сегодня Мейстеру не вырваться изъ княжескаго кабинета. Только-что онъ отворилъ дверь, Князь позвалъ его опять и предложилъ вопросъ: какая была бы причина страннаго отвращенія принцессы Гединги къ Крейслеру? Мейстеръ разсказалъ ему, какимъ образомъ Крейслеръ явился къ принцессѣ Юліи въ Зигхартсгофскомъ паркѣ, и заключилъ предположеніемъ, что душевное разстройство, въ которомъ Крейслеръ находился въ это время, легко могло подѣйствовать невыгодно на дѣвушку съ слабыми нервами,

— Надѣюсь, замѣтилъ Князь съ какимъ"то безпокойствомъ, что г. Фонь-Крсислсръ не пришелъ, а пріѣхалъ въ Зигхартсгофъ, что коляска его стояла гдѣ нибудь на широкой дорогѣ въ паркѣ, потому что пѣшкомъ путешествуютъ только обыкновенные искатели приключеній.

Мейстеръ Абрагамъ привелъ тотчасъ примѣръ противнаго, напомнивъ, что такъ недавно одинъ Храбрый офицеръ бѣжалъ безъ оглядки отъ Лейпцига до Сиракузъ, ни разу не останавливаясь, чтобъ подкинуть подметки; но что касается до Крейслера, то онъ увѣренъ, что коляска его стояла дѣйствительно въ паркѣ.

Это успокоило Князя совершенно. Между тѣмъ какъ все это происходило въ комнатахъ Князя, Іоганнесъ сидѣлъ у совѣтницы Беицонъ за роялью и аккомпанировалъ Юліи большой, страстный речитативъ Клитемнестры изъ Глюковой «Ифигеніи въ Авлидѣ.»

Къ крайнему сожалѣнію, біографъ Крейслера вынужденъ, для большей вѣрности, выставлять иногда своего героя нѣсколько сумазброднымъ человѣкомъ, который, особенно въ минуты музыкальнаго вдохновенія, можетъ показаться спокойному наблюдателю почти сумасшедшимъ. Онъ уже долженъ былъ переписать однажды слово въ слово его напыщенную фразу, что когда Юлія пѣла, то восторгъ сладостныхъ сновидѣній, тоска любви, надежда, безконечное стремленіе, желаніе, струились по лѣсу и падали благотворною росой въ благоухающія цвѣточныя чашечки, въ грудь внимающихъ соловьевъ. Поэтому на сужденія Крейслера, о пѣніи Юліи, нельзя совершенно положиться; но вышеупомянутый біографъ увѣряетъ при сей окказіи почтеннѣйшихъ читателей, что въ ея пѣніи, котораго онъ впрочемъ никогда не имѣлъ счастія слышать, дѣйствительно было что-то таинственное, чарующее. Люди удивительно-солидные, отрѣзавшіе очень недавно косы, люди душевнаго спокойствія, которыхъ никогда не возмущали ни Глюкъ, ни Моцартъ, ни Бетховенъ, ни Спонтини, увѣряли его, что когда, бывало, запоетъ дѣвица Юлія Бенцонъ, то съ ними дѣлалось что-то такое, чего они и сами не понимали: какая-то тоска, необыкновенно пріятная, овладѣвала ими совершенно; а въ такихъ случаяхъ они готовы были коверкаться, какъ молодые фантасты и стиходѣи. Въ удостовѣреніе этого можно еще прибавить, что однажды, когда Юлія пѣла, Князь Ириней простоналъ довольно явственно, и по окончаніи подошелъ прямо къ ней, и прижавъ ея руку къ губамъ своимъ, прошепталъ чрезвычайно плачевно: «Любезнѣйшая Юлія!» — Гофмаршалъ дерзнулъ увѣрять, что Князь въ самомъ дѣлѣ поцаловалъ руку Юліи и что при этомъ на все капнули двѣ крупныя слезы; но стараніями оберъ-гофмейстерши это утвержденіе было подавлено, какъ весьма непристойное.

Юлія, одаренная чистымъ металлическимъ голосомъ, пѣла съ чувствомъ, съ увлеченіемъ души, глубоко растроганной, и въ этомъ-то, вѣроятно, и состояло непреодолимое очарованіе, которое она и теперь распространяла вокругъ себя. Безмолвно, затаивая свое дыханіе, слушало ее все; грудь каждаго наполнялась какою-то сладостной, безъименной грустью. Только минуты черезъ двѣ по окончаніи, общій восторгъ выразился громкими и безмѣрными похвалами. Одинъ Крейслеръ сидѣлъ на прежнемъ мѣстѣ, опрокинувшись на спинку креселъ, безмолвенъ, устремивъ неподвижные взоры на клавиши. На конецъ онъ всталъ тихо, медленно. Взоры Юліи спрашивали его такъ ясно: «хорошо ли?» — но они потупились тотчасъ, и яркій румянецъ заигралъ на щекахъ ея, когда онъ, положивъ руку на сердце, дрожащимъ голосомъ прошепталъ: «Юлія!» и склонивъ голову, отошелъ за кружокъ дамъ, составившійся около нея.

Съ трудомъ уговорила совѣтница Бенцонъ принцессу Гедвигу пріѣхать на вечеръ, на которомъ будетъ и капельмейстеръ Крейелсръ. Она представила ей довольно серіозно, какъ смѣшно бѣгать человѣка только потому, что онъ не похожъ на эти обыденныя лица, которыя встрѣчаются всегда и всюду; замѣтила, что онъ принятъ самимъ Княземъ, и потому невозможно же ей не встрѣтиться съ нимъ когда нибудь и гдѣ нибудь.

Цѣлый вечеръ принцесса маневрировала такъ искусно, что Крейслерь, которому въ самомъ дѣлѣ хотѣлось извиниться передъ нею, никакъ не могъ къ ней приблизиться. Каково же было удивленіе совѣтницы, замѣчавшей всѣ эти продѣлки, когда принцесса, вдругъ вышедъ изъ круга дамъ, подошла прямо къ капельмейстеру! Крейслеръ стоялъ, углубившись въ самого себя: его пробудилъ вопросъ принцессы — неужели онъ ни словомъ, ни знакомъ не можетъ выразить восторга, въ который Юлія привела всѣхъ?

— Ваша Свѣтлость, сказалъ Крейслеръ голосомъ, обнаруживавшимъ сильное внутреннее движеніе: по мнѣнію знаменитыхъ писателей, многіе замѣняютъ слово мыслію и взоромъ. Мнѣ кажется, я былъ на небесахъ.

— Такъ стало-быть наша Юлія геній свѣта, если могла растворить вамъ врата элизіума, замѣтила принцесса, улыбаясь? Но я прошу васъ оставить на нѣсколько минутъ небо и удостоить вниманія меня, бѣдное дитя земли.

Тутъ она остановилась какъ будто ожидая, что Крейслеръ что нибудь скажетъ, но онъ смотрѣлъ на нее безмолвно. Она потупила сверкающіе взоры и отвернулась такъ быстро, что небрежно накинутая шаль упала съ плечъ. Крейслеръ подхватилъ се на лету. Принцесса остановилась.

— Послушайте, сказала она невѣрнымъ, колеблющимся голосомъ, какъ будто борясь съ чѣмъ-то, какъ будто ей трудно высказать то, что высказать хотѣлось: послушайте, — будемъ говорить прозаически о вещахъ поэтическихъ. Я знаю, что вы даете Юліи уроки въ пѣніи и, признаюсь, она много выиграла, какъ въ отношеніи голоса, такъ и въ отношеніи выполненія. Это подаетъ мнѣ надежду, что вы въ состояніи развить и посредственныя дарованія, какъ напримѣръ мои… Я думаю —

Тутъ она остановилась опять и покраснѣла. Совѣтница, подошедшая къ нимъ въ это время, начала увѣрять, что она несправедлива, называя свои музыкальныя способности посредственными, что она играетъ на фортепіано прекрасно и поетъ чрезвычайно выразительно. Крейслеръ, которому принцесса въ своемъ смущеніи показалась необыкновенно-любезною, наговорилъ ей кучу комплиментовъ и заключилъ, что почтетъ за величайшее счастіе, если она позволитъ ему служить ей своими музыкальными познаніями.

Гедвига слушала капельмейстера съ видимымъ удовольствіемъ, и когда онъ кончилъ, обернулась къ совѣтницѣ и сказала: «Да, вы правы, я часто бываю совершеннымъ ребенкомъ!» — Въ то же время, не глядя, она протянула руку, чтобъ взять шаль, которую Крейслеръ все еще держалъ въ рукахъ. Подавай ее, онъ какъ-то коснулся руки принцессы: сильное сотрясеніе, какъ отъ электрической искры, пробѣжало по всѣмъ его составамъ, и всѣ мысли его смутились.

Какъ лучъ свѣта, прорывающійся сквозь мрачныя тучи, раздался вдругъ голосъ Юліи:

— Я должна опять пѣть, мнѣ не даютъ покоя, любезный Крейслеръ. Знаете ли что? мнѣ хотѣлось бы попробовать прекрасный дуэтъ, принесенный вами недавно.

— Любезный капельмейстеръ, сказала совѣтница: въ этомъ вы не можете отказать моей Юліи. Ну же, скорѣй за рояль!

Крейслеръ сѣлъ за рояль, не говоря ни слова, и взялъ первые аккорды дуэта, какъ бы отуманенный какимъ-то страннымъ чадомъ. Юлія напала: «Ali ehe mi manca l’anima in si fatal momento». Надобно здѣсь предувѣдомить читателей, что слова этого дуэта выражали очень просто разлуку двухъ любовниковъ, что къ momento пририфмовалось самымъ естественнымъ образомъ sento, потомъ lormento; что тутъ, какъ въ тысячѣ подобныхъ дуэтовъ, не было недостатка ни въ Abbi pietacle о сіеlо, ни въ pena de morir. Но Крейслсръ положилъ эти слова на музыку, въ минуту вдохновенія, съ такимъ глубокимъ чувствомъ, что они должны были увлечь каждаго, кого Небо снабдило хоть самыми порядочными ушами. Думая болѣе о выраженіи, нежели объ облегченіи трудностей, онъ сдѣлалъ начало довольно-мудреное, и потому Юлія напала довольно-робко, почти трепещущимъ голосомъ, да и онъ самъ не слишкомъ твердо. Но вскорѣ оба голоса возвысились, понеслись по волнамъ пѣнія, какъ два блестящіе лебедя, то порываясь шумнымъ полетомъ къ золотымъ облакамъ, то утопая въ сладостныхъ объятіяхъ любви, въ кипучемъ потокѣ аккордовъ; но вотъ тяжелые, глубокіе вздохи возвѣстили близкую смерть, и послѣднее Addio вырвалось наконецъ дикимъ, болѣзненнымъ кликомъ, какъ кровавый фонтанъ изъ растерзанной груди.

Всѣ были поражены, — у многихъ навернулись слезы; сама Бенцонъ признавалась, что никогда не была она такъ растрогана, даже самымъ лучшимъ представленіемъ сцены прощанія. Юлію и капельмейстера осыпали похвалами, дивились ихъ одушевленію, превозносили самое сочиненіе и, можетъ быть, даже болѣе, чѣмъ оно стоило.

Сильное внутреннее волненіе, въ которомъ находилась принцесса Гедвига во время пѣнія, было замѣтно, не смотря на всѣ ея старанія казаться спокойною и даже равнодушною. Возлѣ нея сидѣла молоденькая дама съ красненькими щечками, равно расположенная и къ смѣху и къ слезамъ; ей-то начала она нашептывать всякой вздоръ, но не могла отъ нея ничего добиться, кромѣ отрывистыхъ односложныхъ отвѣтовъ, вырывавшихся только отъ боязни поступить противъ придворнаго этикета. Желая еще болѣе показать, что не принимаетъ никакого участія въ дуэтѣ, она обратилась съ какими-то пустыми вопросами къ совѣтницѣ, сидѣвшей по другую сторону; но совѣтница просто попросила ее отложить разговоры до окончанія пѣнія. Лицо Гедвиги пылало, глаза блестѣли.

— Теперь, заговорила она такъ громко, что слова ея были явственно слышны изъ-за всѣхъ привѣтствій, которыми осыпали пѣвцовъ: теперь, я думаю, мнѣ будетъ позволено высказать и мое мнѣніе. Я допускаю, что дуэтъ имѣетъ, можетъ быть, большое музыкальное достоинство, что Юлія пѣла превосходно; но скажите, благоразумно ли, хорошо ли, что въ дружескомъ обществѣ, гдѣ все, и разговоръ и музыка, должно располагать къ веселью, насъ забавляютъ пьесами, раздирающими душу, пьесами болѣзненнаго впечатлѣнія, котораго ни чѣмъ не подавишь? Напрасно старалась я всячески оградить и слухъ и грудь мою отъ адскихъ терзаній, которыя г. Крейслеръ слилъ въ звукахъ, чтобъ посмѣяться надъ нашей раздражительностью. Да, капельмейстеръ! я отдаю мою слабость на жертву вашей ироніи, сознаюсь, что жестокое впечатлѣніе, произведенное вашимъ дуэтомъ, разстроило меня совершенно. Неужели нѣтъ Чимарозы, Паэзіелло? ихъ сочиненія написаны какъ будто нарочно для обществъ!

— О Боже! воскликнулъ Крейслеръ, и всѣ мускулы лица его пришли въ сильное движеніе, что обыкновенно случалось, когда овладѣвалъ имъ юморъ: о Боже! я совершенно согласенъ съ вашимъ милостивымъ мнѣніемъ. Въ обществахъ необходимо закутывать грудь со всей ея невыразимой грустью, со всѣми ея восторгами, какъ можно плотнѣе въ косынку вѣжливостей и приличій. Къ несчастію всей пожарной команды хорошаго тона, не удалось еще потушить нефтяное пламя, силящееся прорваться то тамъ, то здѣсь. Сколько ни разноси чаю, сахарной воды, сколько ни потчуй благопристойными разговорами, даже пріятными пошлостями, все-таки удастся какому нибудь зажигателю бросить конгревову ракету въ глубь души — и пламя вырывается, блеститъ, горитъ даже, чего никогда не случается съ чистымъ мѣсячнымъ сіяніемъ. Да, принцесса, я, несчастнѣйшій изъ капельмейстеровъ, я согрѣшилъ безбожно ужаснымъ дуэтомъ, который, какъ адскій фейерверкъ, ворвался въ среду собранія своими ракетами, римскими свѣчами и бураками и, къ сожалѣнію, какъ я теперь замѣчаю, поджегъ всѣхъ! Пожаръ, горимъ! Сюда трубы, воды, воды! Помогите!… Спасите!

Тутъ онъ бросился къ ящику съ нотами, вытащилъ его изъ-подъ рояля, началъ бросать ноты во всѣ стороны, выхватилъ Молинару Паэзіелло, сѣлъ за рояль и заигралъ ритурнель извѣстной миленькой аріи: La Rachelina Molinarma.

— Но, любезный Крейслеръ! сказала Юлія, сильно потрясенная и испуганная…

— Дражайшая Юлія! воскликнулъ Крейслеръ, упавъ вдругъ передъ ней на колѣни: сжальтесь надъ почтеннѣйшимъ собраніемъ, утѣшьте растерзанныхъ — спойте Рахелину! Если вы не согласитесь, то мнѣ ничего не останется, какъ тутъ же, передъ вашими глазами, кинуться въ бездну отчаянія, на краю которой нахожусь я, и тогда, удерживая несчастнаго капельмейстера за фалды, вы напрасно будете умолять его, по своей добротѣ, чтобъ онъ остался съ сами: онъ перескочитъ за Ахеронъ, и пустится тамъ въ ужасные прыжки адскаго танца съ шалью. Прошу васъ, пойте!

Юлія исполнила просьбу Крейслера съ какимъ-то неудовольствіемъ.

Когда она кончила арію, Крейслеръ перешелъ тотчасъ въ извѣстный комическій дуэтъ мельничихи съ нотаріусомъ.

Пѣніе Юліи, по голосу и по манерѣ, шло болѣе къ важному, патетическому; но она могла пѣть и самыя смѣшныя вещи съ какою-то невыразимою наивностію. Крейслеръ усвоилъ себѣ совершенно странные, но увлекательные пріемы италіаняскихъ буфовъ; голосъ его принималъ всѣ разнообразныя измѣненія драматическаго выраженія, и къ этому лицо дѣлало такія уморительныя гримасы, что самъ Катонъ не удержался бы отъ смѣха.

Все общество хохотало безъ милосердія.

Крейслеръ съ восхищеніемъ поцаловалъ руку Юліи, которую она отдернула быстро, съ явнымъ неудовольствіемъ.

— Я никакъ не могу пріучиться къ вашимъ странностямъ, сказала она ему: этотъ ужасный скачокъ изъ одной крайности въ другую растерзалъ мою душу. Прошу васъ, любезный Крейслеръ, не заставляйте меня пѣть смѣшное, какъ бы око ни было хорошо, тогда какъ звуки глубочайшей грусти отзываются еще въ груди моей. Я знаю, я пропою, — но это разстроиваетъ, утомляетъ меня ужасно, Не правда ли, вы исполните мою просьбу?

Крейслеръ хотѣлъ что-то сказать, но въ это самое мгновеніе подбѣжала принцесса и обняла Юлію, смѣясь такъ громко, что волосы стали бы дыбомъ у всякой оберъ-гофмейстерины.

— Пріиди въ мои объятія, прекраснѣйшая, забавнѣйшая изъ всѣхъ возможныхъ мельничихъ! восклицала она: ты проведешь всѣхъ бароновъ, всѣхъ нотаріусовъ на свѣтѣ, даже… Послѣднія слова исчезли въ новомъ сильномъ смѣхѣ.

— Вы совершенно примирили меня съ собою, прибавила она черезъ минуту, быстро обернувшись къ капельмейстеру: о, теперь я понимаю вашъ юморъ: онъ драгоцѣненъ, неподражаемъ! — Только изъ раздвоенія, изъ борьбы двухъ разнородныхъ началъ возникаетъ высшая жизнь! Благодарю, отъ души благодарю — я позволяю вамъ поцаловать мою руку.

Крейслеръ взялъ протянутую къ нему руку и снова почувствовалъ электрическое сотрясеніе, хотя и не столь сильное, какъ въ первый разъ. Онъ поцаловалъ нѣжную, обнаженную руку съ такою ловкостію, какъ будто былъ еще и теперь легаціонсъ-ратомъ. Не понималъ онъ, какъ и почему, только это физическое ощущеніе, при прикосновеніи къ рукѣ принцессы, казалось ему чрезвычайно-смѣшнымъ.

Да что жъ это, сказалъ онъ самъ себѣ: Юлія-то просто родъ лейденской банки, подчуетъ себѣ честныхъ людей электрическими ударами по своему благоусмотрѣнію!

Между тѣмъ принцесса бѣгала, прыгала по залѣ, шутила, цаловала то ту, то другую даму, увѣряла всѣхъ, что въ жизнь свою не была еще такъ весела и что этимъ обязана только чудному капельмейстеру. Это очень не понравилось серіозной совѣтницѣ; она не утерпѣла, и отозвавъ принцессу въ сторону, шепнула ей: Гедвига, прошу васъ, опомнитесь, — что вы дѣлаете?

— Я думаю, любезная совѣтница, возразила принцесса съ сверкающими взорами: не худо бы намъ оставить всѣ наставленія до завтра и разъѣхаться. Да, пора, ѣдемъ, ѣдемъ! — И сказавъ это, тотчасъ потребовала свою карету.

Въ то время, какъ принцесса бѣгала въ какой-то судорожной веселости, Юлія сдѣлалась мрачна и безмолвна. Склонивъ голову на руку, сидѣла она у рояли; блѣдность и отуманившіеся глаза показывали, что неудовольствіе ея возрасло до физической боли.

И въ Крейслерѣ погасъ брилліантовый огонь юмора. Избѣгая всякаго разговора, медленно пробирался онъ къ дверямъ. Совѣтница заступила ему дорогу.

— Не знаю, сказала она, какое-то странное разстройство — --

(Мур. продолж.) — все такъ знакомымъ, родственнымъ; сладостный ароматъ, не знаю какого-то жаренаго, стлался синеватыми облаками по крышамъ, и въ тихомъ шелестѣ вечерняго вѣтерка неслись ко мнѣ изъ туманной дали сладостныя слова: «Мурръ, мой милый, мой любезный Мурръ! гдѣ медлишь ты такъ долго!»

Какое дивное въ груди моей волненье!

Что душу въ горній міръ мою стремить?

Ужь не предчувствіе ль того же наслажденья,

Которое боговъ Олимпа веселитъ? —

На дѣло мужества отважное, благое,

О сердце бѣдное, воспрянь, воспрянь смѣлѣй!

Свалился грузъ мучительныхъ цѣпей,

Душа моя кипитъ и кровь течетъ быстрѣй,

Надежда ожила — я чую здѣсь жаркое!

Такъ пѣлъ я, и забывъ объ ужасной суматохѣ пожара, погрузился въ пріятнѣйшее мечтаніе. Но и здѣсь не оставили меня грозныя явленія свѣта, въ который выпрыгнулъ я такъ нечаянно. Вдругъ, тогда какъ я совсѣмъ не ожидалъ, изъ сосѣдней трубы вылѣзло одно изъ странныхъ чудовищъ, которыя люди называютъ трубочистами. Черный негодяй, увидавъ меня, закричалъ тотчасъ: «брысь, каналья!» и швырнулъ въ меня метлой. Избѣгая удара, я перескочилъ на сосѣднюю крышу, — и каково же было мое радостное изумленіе, мой радостный испугъ, когда замѣтилъ я, что нахожусь на крышѣ моего добраго господина! Быстро бросился я къ слуховому окну, къ другому, къ третьему, — всѣ заперты. Я возвысилъ голосъ — напрасно: никто не слыхалъ меня. Между тѣмъ высоко вздымались дымныя облака надъ горящимъ домомъ; вода шумѣла потоками; дико кричали толпы людей; огонь, повидимому, усиливался. Но вотъ растворилось слуховое, окно и — Мейстеръ выглянулъ въ своемъ желтомъ шлаорокѣ.

— Мурръ! воскликнулъ онъ радостно, увидавъ меня: добрый мой Мурръ! гдѣ это ты пропадалъ? Ну, ступай же скорѣй! —

Я съ своей стороны не преминулъ обнаружить ему мою радость всѣми возможными знаками. Чудны мгновенія свиданія! Когда я вскочилъ къ Мейстеру въ слуховое окно, онъ сталъ меня гладить такъ пріятно, что мое удовольствіе невольно выразилось тихими, сладостными звуками, которые люди, въ насмѣшку намъ, называютъ мурчаньемъ.

— А, а! плутишка, говорилъ Мейстеръ, смѣясь: ты радъ, что возвратился наконецъ домой, можетъ быть изъ далекаго странствованія. Ты не знаешь опасности, въ которой мы находимся. Я почти желалъ бы быть такимъ же счастливымъ, беззаботнымъ котомъ. Тебѣ нѣтъ никакого дѣла ни до пожара, ни до пожарныхъ: у тебя не чему горѣть, потому что все движимое, которымъ владѣешь ты, ограничивается собственной особой!

Тутъ онъ взялъ меня на руки и сошелъ въ свою комнату.

Только-что мы взошли, какъ въ слѣдъ за нами вбѣжалъ Лотаріо, а за нишъ еще какіе-то два человѣка.

— Любезнѣйшій Мейстеръ! воскликнулъ профессоръ: вы въ величайшей опасности, — ваша крыша занимается. Позвольте, мы вытаскаемъ ваши вещи! —

Мейстеръ объяснилъ ему довольносухо, что въ пожарахъ опрометчивая услужливость друзей гораздо сокрушительнѣе самаго пожара, что, спасая, они обыкновенно бьютъ и ломаютъ все безъ милосердія. Онъ самъ въ подобномъ случаѣ, желая помочь какъ-то другу, выбросилъ за окно цѣлый сервизъ изъ прекраснѣйшаго китайскаго фарфора, чтобъ спасти его отъ пламени. Но если имъ угодно, не спѣша, уложить въ два или три короба его книги и манускрипты и въ ящикъ бѣлье, три колпака, нѣсколько сѣрыхъ кафтановъ, и пуще всего шелковые штаны, — то они обяжутъ его премного.

— До машинъ же, прибавилъ онъ, прошу васъ рѣшительно не дотрогиваться и пальчикомъ. Но прежде всего позвольте мнѣ напоить и накормить моего нахлѣбника и товарища, который только-что возвратился изъ далекаго путешествія утомленный, проголодавшійся.

Всѣ захохотали, когда увидѣли, что Мейстеръ говорить обо мнѣ.

Ужинъ показался мнѣ чрезвычайно вкуснымъ, и прекрасная надежда, которую я выразилъ на крышѣ такими сладостными звуками, исполнилась совершенно.

Когда я утолилъ голодъ, Мейстеръ посадилъ меня въ коробъ, поставилъ подъ носъ блюдечко съ молокомъ, и покрылъ его крышкою.

— Лежи же спокойно, сказалъ мнѣ Мейстеръ, да прихлебывай отъ скуки свой любимый напитокъ. Если же вздумаешь выскочить и бѣгать по комнатѣ, то не мудрено, что, въ суматохѣ, тебѣ отдавятъ хвостъ или ногу.

Когда надобно будетъ выбираться, я возьму тебя на руки, чтобъ ты не пропалъ опять. — Вы не повѣрите, почтеннѣйшіе господа и помощники въ бѣдѣ, что это за чудный котъ! Черепословы увѣряютъ, что вообще всѣ коты, даже довольно-образованные, одаренные многими прекрасными органами, напримѣръ убійства, воровства, мошенничества и т. д., совершенно лишены органа мѣстности, и заблудившись однажды, никогда не находятъ уже своей родины. Мурръ составляетъ рѣшительное исключеніе. Онъ пропадалъ дня два, и я сердечно сокрушался о его потерѣ, но вотъ онъ возвратился сегодня и, какъ кажется, по крышамъ, какъ самой пріятнѣйшей дорогѣ. Онъ доказалъ этимъ не только умъ и смѣтливость, но и вѣрнѣйшую привязанность къ своему господину, за что я полюбилъ его еще болѣе.

Меня радовали похвалы Мейстера. Съ внутреннимъ самодовольствіемъ сознавалъ я свое превосходство надъ цѣлымъ нашимъ родомъ, надъ цѣлой толпой заблудшихся котовъ безъ органа мѣстности, и дивился, какъ я до сихъ поръ не догадался, что одаренъ умомъ необычайнымъ. Конечно, настоящую дорогу показалъ мнѣ молодой Понто, а на настоящую крышу загналъ меня трубочистъ; но не смотря на то, можно ли было сомнѣваться въ моей смѣтливости и въ похвалахъ Мейстера? Да, я чувствовалъ свою внутреннюю силу, и это чувство ручалось за истину сказаннаго. Гдѣ-то я читалъ или слышалъ, что незаслуженая похвала радуетъ и напыщаетъ гораздо болѣе, чѣмъ заслужена я; но это, вѣроятно, относится только къ людямъ: благоразумные коты чужды подобной глупости. Я убѣжденъ, что, можетъ быть, нашелъ бы настоящую дорогу и безъ Понто и безъ трубочиста, что они только перебили правильное теченіе идей моихъ. Бездѣльное знаніе свѣта, которымъ такъ хвастался молодой Понто, пріобрѣлъ бы я и безъ него, какимъ либо другимъ образомъ. Различныя же приключенія, испытанныя мною съ этимъ aimable roué, дали только прекрасный матеріалъ для дружескихъ писемъ, въ форму которыхъ я облекъ описаніе моего путешествія. Во всѣхъ утреннихъ и вечернихъ газетахъ (Morgenunci Abend-Zeitungen), во всѣхъ газетахъ для прекраснаго, свѣта (Zeitung für die eleganLe Welt) письма эти заняли бы почетное мѣсто, потому что въ нихъ выставляется съ необыкновеннымъ умомъ и искусствомъ блестящія стороны моего л, что непремѣнно должно быть чрезвычайно занимательно для читателей. Но я знаю напередъ, что гг. редакторы и издатели спросятъ: да кто этотъ Мурръ? и если узнаютъ, что я котъ, хотя и превосходнѣйшій въ подсолнечной, то скажутъ: «Котъ! и еще вздумалъ писать!» — Еслибъ я былъ даже одаренъ юморомъ Лихтенберга, глубиною Гамана — оба, я слышалъ, писали для людей очень не дурно, но умерли, что для каждаго писателя и стихотворца, желающаго жить, вещь весьма отчаянная, — да, повторю еще, еслибъ я былъ одаренъ юморомъ Лихтенберга и глубиною Гамана, то и тогда возвратили бы мнѣ мою рукопись назадъ, ужъ потому только, что у меня когти, а по ихному какъ писать забавно съ когтями? Подобныя вещи чрезвычайно-огорчительны. — О предразсудокъ! вопіющій предразсудокъ, какъ сильно владѣешь ты людьми, и въ особенности тѣми, которыхъ называютъ «издателями!»

Между-тѣмъ профессоръ и пришедшіе съ нимъ подняли подлѣ меня ужаснѣйшій стукъ, котораго, но моему мнѣнію, никакъ бы не должно было быть, по крайней мѣрѣ при укладкѣ колпаковъ и сѣрыхъ кафтановъ.

— Горимъ! закричалъ вдругъ снаружи какой-то сиплый голосъ.

— О, о! воскликнулъ Мейстеръ Абрагамъ: надобно посмотрѣть, что тамъ такое. подождите меня здѣсь; если опасность дѣйствительна, я тотчасъ возвращусь и тогда начнемъ вытаскивать.

Мнѣ стало очень страшно въ моемъ коробѣ. Ужасный шумъ, дымъ, начавшій пробираться въ комнату, — все усиливало тоску мою! Черныя мысли овладѣли мною. Что, если Мейстеръ забудетъ меня, и я позорно погибну въ пламени! Въ животѣ, вѣроятно отъ сильной тоски, сдѣлалась прескверная рѣзь. Что, думалъ я, если Мейстеръ, завидуя твоимъ познаніямъ, заперъ тебя въ этотъ коробъ нарочно, чтобъ поскорѣе избавиться отъ всѣхъ заботъ? Что если даже и этотъ напитокъ, бѣлый какъ невинность — ядъ, коварно для тебя приготовленный? — О чудный Мурръ! даже и въ смертельной тоскѣ ты думаешь ямбами, не забываешь, что читалъ въ Щлегелевскомъ Шекспирѣ.

— Опасность миновалась, сказалъ Мейстеръ Абрагамъ, просунувъ голову въ дверь: — садитесь-ка за столъ, да возьмите двѣ бутылки вина, которыя нашли въ шкапу, а я сбѣгаю еще на минутку на крышу, да похлопочу. Да, я и позабылъ посмотрѣть сперва, что дѣлаетъ мой добрый котъ. —

Тутъ онъ вошелъ въ комнату, снялъ крышку съ короба, въ которомъ я сидѣлъ, и спросилъ: каково мнѣ, не хочу ли я еще куринаго крылушка? На все это я отвѣчалъ нѣсколькими сладостными «мяу» и растянулся на днѣ преспокойно. Мейстеръ принялъ это очень справедливо за знакъ, что я сытъ, хочу полежать еще въ коробѣ, и накрылъ его опять крышкой.

Теперь я совершенно увѣрился въ добромъ расположеній Мейстера. Еслибъ вообще человѣку умному было приличію стыдиться, я жестоко устыдился бы моей недовѣрчивости. Но что же такое, подумалъ я: и ужасная тоска и эта недовѣрчивость были вѣдь просто проявленія поэтической мечтательности, свойственной молодымъ геніальнымъ энтузіастамъ, которую они не рѣдко употребляютъ вмѣсто упоительнаго опія. Эта мысль успокоила меня совершенно.

Только что Мейстеръ вышелъ изъ комнаты, профессоръ обратилъ тотчасъ недовѣрчивые взоры къ коробу (я видѣлъ это сквозь небольшую трещину), и началъ шептать своимъ товарищамъ такъ тихо, что я не услыхалъ бы ничего, еслибъ не былъ одаренъ чрезвычайно-тонкимъ слухомъ.

— Знаете ли что, говорилъ онъ: мнѣ страхъ какъ хочется подкрасться къ коробу и воткнуть этотъ ножъ въ горло проклятому коту, который въ своемъ высокомѣрномъ самодовольствіи навѣрное насмѣхается надо всѣми нами.

— Что за фантазія, Лотаріо, сказалъ другой, умертвить любимца нашего добраго Мейстера? — Но для чего говоришь ты такъ тихо?

Тутъ профессоръ объяснилъ имъ по прежнему шопотомъ, что я все понимаю, что я умѣю читать и писать, что Мейстръ какимъ-то непонятнымъ образомъ научилъ меня всѣмъ наукамъ, что, по разсказамъ Понто, я уже и теперь пишу разсужденія и стихи, и что хитрый Мейстеръ только о томъ и хлопочетъ, чтобъ насмѣяться Надъ всѣми знаменитыми учеными и поэтами.

— О! говорилъ онъ, съ скрытною яростію: я предвижу, что, пользуясь и безъ того полною довѣренностью Князя, онъ добьется съ своимъ котомъ до желаемаго: каналья будетъ magister legens, получитъ докторское достоинство, вскарабкается на каѳедру Эстетики, будетъ читать объ Эсхилѣ, Корнелѣ, Шекспирѣ. Эта мысль сводитъ меня съ ума!

Всѣ пришли въ немалое изумленіе отъ такихъ рѣчей Лотаріо, профессора Эстетики. Одинъ полагалъ невозможнымъ, чтобъ котъ могъ читать и писать, потому что эти начала всякой науки, кромѣ способности, свойственной одному человѣку, предполагаютъ еще нѣкоторое разсужденіе, даже разсудокъ, который не всегда бываетъ и у людей, не только-что у какого нибудь обыкновеннаго животнаго.

— Любезнѣйшій, возразилъ другой, показавшійся мнѣ очень почтеннымъ: что называете вы обыкновеннымъ животнымъ? Обыкновенныхъ животныхъ нѣтъ. Часто, погрузясь въ безмолвное самосозерцаніе, я ощущаю глубочайшее уваженіе даже къ осламъ, не только что къ другимъ полезнымъ животнымъ. И почему же нельзя выучить читать и писать какое нибудь хорошенькое домашнее животное, — почему нельзя ему возвыситься до учености и поэзіи? Развѣ нѣтъ примѣровъ? Не говоря уже о "Тысячи и одной ночи, " какъ лучшемъ историческомъ источникѣ, неоспоримой прагматической достовѣрности, я напомню вамъ только о "Котѣ въ сапожкахъ, " котѣ, который отличался необыкновеннымъ благородствомъ, умомъ проницательнымъ и глубокою ученостью.

Слыша такую похвалу коту, который, какъ говорилъ мнѣ внутренній голосъ, не могъ не быть моимъ предкомъ, я увлекся радостью и чихнулъ два или три раза довольно громко. Защитникъ мой остановился, и всѣ обратились къ коробу съ какимъ-то страхомъ.

— Contentement mon cher! воскликнулъ наконецъ почтенный, и продолжалъ еще умнѣе: если, я не ошибаюсь, вы, кажется, упомянули, что свѣдѣнія объ учености и поэтическихъ дарованіяхъ кота дошли до васъ черезъ какого-то пуделя Понто. Это наводитъ меня на чрезвычайно-замѣчательную Берганцу Сервантеса, дальнѣйшія приключенія которой описываются въ одной новой, очень занимательной книгѣ^[3]. Эта собака служитъ рѣшительнымъ доказательствомъ возможности образованія животныхъ.

— Но помилуйте, любезнѣйшій! перебилъ его тутъ другой. Что жъ это за примѣры? О Берганцѣ разсказываетъ Сервантесъ, который, какъ извѣстно, писалъ романы, а повѣсть о «Котѣ въ сапожкахъ» просто дѣтская сказка. Не спорю, что г. Тикъ написалъ ее такъ хорошо и правдоподобно, что не мудрено дойти до глупости и принять ее за истину; ко ноэты не естествоиспытатели, не психологи, а просто фантасты, живущіе только воображеніемъ и вымыслами. Я удивляюсь, какъ вы, человѣкъ разсудительный, могли сослаться на нихъ, чтобъ доказать противное уму и здравому смыслу? Латоріо, какъ профессору Эстетики, простительно иногда сбиваться съ настоящей дороги, но вы…

— Позвольте, не горячитесь, возразилъ почтенный: когда дѣло идетъ о чудесномъ, невѣроятномъ, мнѣ кажется, ссылка на поэтовъ позволительна, потому-что простые историки не смыслятъ тутъ ни чорта. Да, если бы чудесное было приведено въ систему, въ науку, то и тогда доказательства какого либо опытнаго положенія лучше всего брать изъ знаменитыхъ поэтовъ: имъ можно повѣрить на-слово. Я приведу вамъ въ примѣръ вашего же собрата. Одинъ знаменитый врачъ, чтобъ доказать существованіе въ насъ дивной способности предчувствовать, приводитъ въ своемъ ученомъ изложеніи животнаго Магнетизма слова изъ Шиллерова "Валленштейна: " «да, бываютъ въ жизни человѣка такія мгновенія, есть внутренній голосъ — это несомнѣнно! и т. д.» Остальное вы можете прочесть сами.

— Э, э! возразилъ докторъ: вы отклоняетесь, — вы переходите къ магнетизму и, пожалуй, вздумаете наконецъ утверждать, что кромѣ всѣхъ чудесъ, которыя въ состояніи дѣлать магнетизеръ, онъ можетъ быть и учителемъ воспріимчивыхъ котовъ!

— Почему же нѣтъ? спросилъ почтенный: вѣдь еще никто не знаетъ, какъ дѣйствуетъ магнетизмъ на животныхъ. Коты, которые и безъ того содержатъ въ себѣ большое количество электрической жидкости, какъ вы сейчасъ можете удостовѣриться…

Тутъ, вспомнивъ разсказъ Минны, какъ часто мучили ее подобными опытами, я испугался такъ сильно, что громкое «мяу» вырвалось невольно.

— Клянусь адомъ и всѣми его ужасами, воскликнулъ профессоръ въ испугѣ: бестія слышитъ, понимаетъ разговоръ нашъ! — Нѣтъ, во чтобы ни стало, а я сейчасъ же задушу его!

— Опомнитесь, г. профессоръ, сказалъ почтенный: что съ вами? Никогда не потерплю я, чтобы вы сдѣлали какое нибудь зло коту, котораго я полюбилъ отъ-души, даже не имѣвъ счастія познакомиться съ нимъ покороче. Вы заставляете меня думать, что вы завидуете его способности писать стихи? Что жъ касается до профессорства, то успокойтесь: оно никогда не получитъ каѳедры, потому-что въ древнихъ академическихъ статутахъ сказано очень ясно, что, по причинѣ сильно распространяющихся злоупотребленій, ослы не должны уже занимать профессорскихъ каѳедръ, Это постановленіе распространяется на всѣ роды и виды животныхъ, а слѣдовательно и на котовъ.

— Очень можетъ быть, замѣтилъ профессоръ съ досадою, что онъ никогда ни будетъ ни Magister legens, ни профессоромъ Эстетики; но рано ли поздно ли, а онъ объявитъ себя авторомъ, найдетъ по новизнѣ и издателей и читателей, лишитъ насъ большей части доходовъ…

— Я не понимаю, возразилъ почтенный: почему же не вступить доброму любимцу Мейстера на поприще, на которомъ толчется такъ много людей безъ всякихъ достоинствъ, Одно, что мы можемъ сдѣлать изъ предосторожности — обстричь ему когти, и это теперь же, чтобъ лишить его всякой возможности царапать, когда сдѣлается авторомъ.

Всѣ встали. Эстетикъ схватилъ ножницы. Можно себѣ представить мое положеніе!.. Я рѣшился защищаться съ львиною храбростію и заклеймить на вѣки перваго, кто приблизится.

Въ это самое время взошелъ Мейстеръ, и тоска моя, доходившая до отчаянія, исчезла въ то же мгновеніе. Онъ открылъ коробъ, и я, не пришедъ еще совершенно въ себя, въ одинъ прыжокъ очутился подъ печкой.

— Что сдѣлалось съ моимъ Мурромъ? воскликнулъ Мейстеръ, и посмотрѣлъ недовѣрчиво на своихъ гостей, которые, въ смущеніи, терзаясь совѣстью, стояли передъ нимъ безмолвно.

Какъ ни было опасно мое положеніе въ коробѣ, но не смотря на то, я чувствовалъ какое-то внутреннее удовольствіе отъ словъ профессора о поприщѣ, мнѣ принадлежащемъ: меня утѣшала его зависть. Я чувствовалъ уже на головѣ докторскую шапку, я видѣлъ уже себя на каѳедрѣ…

Любознательное юношество стекалось на мои лекціи отвсюду… Пикаю вѣрно не оскорбился бы, еслибъ я попросилъ не водить съ собою собакъ, потому-что не всѣ такъ ласковы и дружелюбны, какъ мой любезный Понто; напротивъ, онѣ вездѣ заводятъ пустыя ссоры съ образованнѣйшими людьми моей породы и принуждаютъ ихъ невольно къ самымъ неприличнымъ выраженіямъ гнѣва, къ ощетиненью, царапанью, кусанью и т. д. И какъ дурно было бы, еслибъ —

(Макулат. лис.) — относилось только къ краснощекой гофъ-дамѣ, которую Крейслеръ видѣлъ у совѣтницы.

— Наннета, сказала принцесса, сдѣлайте одолженіе, сходите въ павильонъ и посмотрите, чтобы перенесли туда всѣ горшки съ фіалками. Наши люди такъ беззаботны, что безъ надзора ничего ни сдѣлаютъ.

Гофъ-дама вскочила, раскланялась довольно церемонно и выпорхнула изъ комнаты, какъ птичка изъ клѣтки.

— Я никакъ не могу учиться, продолжала принцесса, обращенная къ Крейслеру, если я не одна съ учителемъ, которому можно свободно открывать всѣ мысли свои. Вообще нашъ этикетъ покажется вамъ очень страннымъ, любезный Крейслеръ, даже тягостнымъ. Гофъ-дамы окружаютъ, стерегутъ меня безпрестанно? какъ испанскую королеву. По крайней мѣрѣ хоть здѣсь, въ прелестномъ Зигхартсгофѣ, дали бы мнѣ побольше свободы. Еслибъ Князь былъ дома, я никакъ не могла бы выслать Нацисты, которая, скучая нашими музыкальными занятіями, только-что мнѣ мѣшаетъ. Ну, попробуемте еще разъ: можетъ быть, теперь пойдетъ получше.

Крейслеръ, удивительно терпѣливый во время ученья, началъ снова арію, которую разыгрывала принцесса; по несмотря на всѣ ея старанія, на всѣ поправки Крейслера, она безпрестанно сбивалась съ тона, съ такта, дѣлала ошибки за ошибками. Наконецъ она не вытерпѣла, вскочила съ пламенѣющимъ лицемъ и подбѣжала къ окну, выходившему въ паркъ. Крейслеру показалась, что она плакала. Положеніе его было довольно затруднительно; не зная что дѣлать, онъ рѣшился попробовать, нельзя ли самой музыкой вывести Гедвигу изъ этого анти-музыкальнаго расположенія. И вотъ онъ началъ варировать любимѣйшіе мотивы, и вскорѣ такъ увлекся чудными контра-пунктными переходами и мелизматическими вычурами, что самъ удивился своей игрѣ на фортепіано и совсѣмъ забылъ принцессу, и ея арію, и ея непонятную нетерпѣливость.

Какъ прекрасенъ Гейерштеннъ, облитый блестящими лучами вечерняго солнца! сказала принцесса, не оборачиваясь.

Въ это самое время Крейслеръ началъ довольно трудный диссонансъ, который надобно же было разрѣшить, и потому не могъ подивиться вмѣстѣ съ принцессой ни Гейерштейну, ни вечернему солнцу.

— Я не знаю мѣста лучше нашего Зигхартсгофа, сказала Гедвига нѣсколько погромче.

Нечего было дѣлать; взявъ чудный, заключительный аккордъ, Крейслеръ всталъ и подошелъ къ окну.

— Да, сказалъ онъ, паркъ прекрасенъ и въ особенности потому, что удивительно зеленъ, а это не послѣднее достоинство деревьевъ, кустовъ и вообще всѣхъ растеній. Каждую весну радуюсь я, что снова все зеленѣетъ, а не краснѣетъ, что чрезвычайно дурно и никогда не бываетъ на ландшафтахъ лучшихъ живописцевъ, какъ напримѣръ: Клоде-Лорреня, Бергема и даже Гакерта, который только-что подпудриваетъ луга свои.

Крейслеръ хотѣлъ продолжать, но увидавъ случайно въ зеркалѣ, съ боку окна, блѣдное, сильно разстроенное лице принцессы, остановился, и хладный трепетъ пробѣжалъ но его членамъ.

Наконецъ принцесса прервала молчаніе.

— Крейслеръ, сказала она трогательнымъ голосомъ глубочайшей грусти, все еще не спуская глазъ съ парка: видно самой судьбѣ угодно, чтобъ я всякой разъ представлялась вамъ въ какомъ-то умственномъ разстройствѣ, сумасбродною, мало того, глупою; чтобъ я безпрестанно подавала пищу вашему ѣдкому юмору. Это несносно; я должна объяснить вамъ, почему видъ вашъ приводитъ меня въ волненіе, въ состояніе, очень-похожее на нервный припадокъ жестокой горячки. Монустъ быть, моя откровенность облегчитъ мою грудь и дастъ возможность переносить вашъ видъ, ваше присутствіе равнодушнѣе. Когда я встрѣтила васъ въ первый разъ, тамъ въ паркѣ, вы, ваше обращеніе, привели меня въ ужасъ. Какое-то темное воспоминаніе изъ моего ранняго дѣтства, возникло вдругъ со всѣми своими ужасами. Гораздо уже послѣ странный сонъ объяснилъ мнѣ все. У насъ былъ живописецъ Леонгардъ Этлингеръ. Князь и княгиня уважали его очень за необыкновенныя дарованія. Въ галереѣ вы увидите много прекраснѣйшихъ картинъ и на всѣхъ княгиню, то въ томъ, то въ другомъ видѣ. Лучшая же, но мнѣнію всѣхъ знатоковъ, виситъ въ кабинетѣ Князя. Это портретъ ея, когда она была еще во всемъ цвѣтѣ молодости. Онъ такъ похожъ, какъ будто выкраденъ изъ зеркала, хотя Леоигардъ и писалъ его по-памяти. Говорятъ, что Леоигардъ былъ кроткій и очень-добрый человѣкъ. Я любила его всей любовью трехлѣтняго ребенка и могла ли не любить его? онъ игралъ со мною безпрестанно, рисовалъ маѣ картинки, вырѣзывалъ фигуры. Вдругъ онъ пропалъ. Женщина, ходившая за мною, сказала мнѣ со слезами на глазахъ, что г. Леонгардъ умеръ. Я была неутѣшна, не хотѣла оставаться въ комнатѣ, гдѣ Леонгардъ игралъ со мною. Мнѣ все казалось, что меня обманули, что онъ не умеръ, что его спрятали гдѣ нибудь въ замкѣ. При всякомъ случаѣ я ускользала отъ моей надзирательницы и бѣгала по всему замку, призывая Я со ига рд а. Однажды но-вечеру надзирательница вышла на минуту изъ комнаты, и я тотчасъ побѣжала отыскивать княгиню, чтобъ спросить у ней, гдѣ г. Леонгардъ? Двери корридора были отперты, и я добралась до главной лѣстницы, взбѣжала на нее и вошла на-счастье въ первую отворенную комнату. Оглядѣвшись, я хотѣла постучать въ дворѣ, думая, что она ведетъ прямо къ княгинѣ, какъ вдругъ она распахнулась съ ужаснымъ шумомъ и человѣкъ въ разодранномъ платьѣ, съ всклоченными волосами, вбѣжалъ въ нее стремительно. Это былъ Леонгардъ. «Ахъ, Леонгардъ! воскликнула я: отчего это ты такъ перемѣнился, такъ блѣденъ, отчего блестятъ твои глаза такъ сильно, за чѣмъ смотришь на меня такъ страшно? я боюсь тебя! Будь же добръ какъ прежде — нарисуй мнѣ картиночку!» — Леонгардъ бросился ко мнѣ съ дикимъ хохотомъ; отрывокъ цѣпи, прикрѣпленной поперегъ тѣла, тащился за нимъ и гремѣлъ ужасно. «А! кротка! сказалъ онъ хриплымъ голосомъ, присѣвъ подлѣ меня: картиночку? — Да, я теперь только выучился писать — да, я напишу тебѣ картиночку — твою прекрасную мать. Не правда ли, у тебя прекрасная мать? Попроси ее, чтобъ она не превращала меня опять въ мое прежнее состояніе — я не могу быть жалкимъ Леонгардомъ — онъ ужъ давно умеръ. Я красный коршунъ, и могу писать, когда напитаюсь лучами красокъ, когда достану вмѣсто олиѳы, горячей сердечной крови — мнѣ нужна твоя кровь, крошечная принцесса!» — Тутъ онъ схватилъ меня, обнажилъ мою шею — мнѣ показалось, что въ его рукахъ блеснулъ маленькій ножичекъ. На крикъ мой прибѣжали люди и кинулись на безумнаго, но онъ разбросалъ ихъ въ стороны съ удивительной силой. Вдругъ на лѣстницѣ что-то застучало и загремѣло, и въ то же время высокій, сильный человѣкъ съ крикомъ: «а, ты здѣсь, сатанинское отродье!» вбѣжалъ въ комнату. Увидавъ этого человѣка, сумасшедшій смирился и съ воемъ упалъ на землю. Его сковали въ цѣпи, принесенныя большимъ человѣкомъ и увели. Удаляясь, онъ ревѣлъ, какъ дикій звѣрь, лишенный свободы. — Можете себѣ представить, какъ сильно подѣйствовалъ этотъ случай на четырехлѣтняго ребенка. Напрасно старались меня утѣшить, объяснить, что такое сумасшествіе; во мнѣ осталась навсегда какая-то глубокая, непреодолимая боязнь. Она возвращается даже и теперь, если увижу сумасшедшаго, или даже только подумаю объ этомъ состояніи, очень похожемъ на безпрерывное, постоянное бореніе со смертію. Вы, Крейслеръ, похожи на несчастнаго, какъ двѣ капли воды, какъ будто вы братъ его. Но всего живѣе напоминаетъ мнѣ его вашъ взглядъ, часто какъ-то странный. И вотъ что вывело меня изъ себя, когда я увидала васъ въ первый разъ, что даже и теперь безпокоитъ, томитъ меня въ вашемъ присутствіи …

Крейслеръ стоялъ сильно потрясенный, не въ состояніи выговорить слова. Давно уже закралась въ его голову постоянная мысль, что сумасшествіе сторожитъ его, какъ хищный звѣрь свою добычу, что придетъ время и оно схватитъ его неожиданно и растерзаетъ. Онъ ужаснулся самого себя, какъ принцесса его взгляда. Ему казалось, что онъ-то и хотѣлъ умертвить ее въ бѣшенствѣ.

— Несчастный Леонгардъ, продолжала принцесса послѣ нѣкотораго молчанія, любилъ мою мать въ тайнѣ, и эта любовь, сама по себѣ сумасшествіе, довела его до совершеннаго безумія и бѣшенства.

— О, такъ стало любовь Леонгарда не была любовью художника, сказалъ Крейслеръ нѣжно, кротко, какъ всегда говаривалъ, когда пронесется буря въ груди его.

— Что хотите вы сказать этимъ? спросила принцесса, обратившись къ нему быстро.

— Услышавъ однажды, какъ въ одной смѣшной комедіи острякъ слуга привѣтствовалъ собравшихся артистовъ добрыми людьми, но плохими музыкантами, я раздѣлилъ тотчасъ все человѣчество на два разряда: на добрыхъ людей, на плохихъ иди и совсѣмъ не-музыкантовъ и на настоящихъ музыкантовъ. И тѣ и другіе стремятся къ блаженству не по своему. Дббрые люди влюбляются легко въ пару хорошенькихъ глазокъ, простираютъ обѣ руки къ обольстительной владѣтельницѣ этихъ глазокъ, заключаютъ прекрасную въ круги, которые, уменьшаясь безпрестанно, сливаются наконецъ въ обручальное кольцо, которое надѣваютъ на пальчикъ любезной, какъ pars pro toto, какъ часть цѣпи, на которой они приводятъ ее въ темницу брака. При этомъ они восклицаютъ безпрестанно: «О небо!» или — «о звѣзды!» если преданы астрономіи «о, боги»! — если слѣдуютъ многобожію: «она моя, прекраснѣйшая! свершились всѣ мои страстныя надежды!» — Вопія такимъ образомъ, добрые люди думаютъ уподобиться музыкантамъ, но напрасно, потому что любовь послѣднихъ не такова. Невидимая рука срываетъ вдругъ флеръ съ глазъ музыкантовъ, и они находятъ на землѣ созданіе, безмолвно покоившееся въ глубинѣ ихъ груди, какъ чудная, сокровеннѣйшая тайна. Чистымъ только, свѣтящимъ и грѣющимъ, но несжигающимъ огнемъ вспыхиваютъ всѣ восторги, все безконечное блаженство высшей, изъ самой внутренности ихъ развивающейся жизни, и въ страстномъ желаніи духъ простираетъ изъ себя тысячи нитей и окружаетъ ими ту, которую прозрѣлъ и никогда не овладѣваетъ ею совершенно, потому что страстное желаніе ихъ вѣчно неудовлетворимо. И она, она сама, прекрасная, какъ осущевленное предчувствіе, вырывается изъ души художника пѣснью, картиной, стихотвореніемъ! Повѣрьте, истинные музыканты, которые своими тѣлесными руками и прикрѣпленными къ нимъ кистями только и знаютъ, это работать смычкомъ, перомъ, карандашомъ и тому подобнымъ, не простираютъ къ своей возлюбленной ничего, кромѣ духовныхъ нитей безъ кистей и пальцевъ, которыми можно было бы взять обручальное кольцо и надѣть сто съ пристойною ловкостью на палецъ обожаемой. Поэтому неровные браки тутъ невозможны; для музыканта все равно, кто бы ни была возлюбленная, живущая въ душѣ его: княгиня или дочь хлѣбника. Во время любви они творятъ созданія дивныя и не изнываютъ чахоткой, не сходятъ съ ума. И поэтому-то мнѣ очень не нравится, что Леонгардъ Эттлингеръ свихнулся; онъ могъ бы, по примѣру настоящихъ музыкантовъ, любить княгиню безъ всякаго вреда, какъ ему угодно.

Принцесса не замѣтила, что юморъ Крейслера расшевелился снова. Онъ коснулся струны, которая въ женской груди должна звучать сильнѣе прочихъ.

— Любовь художника, сказала она, упавъ на кресла и какъ бы въ раздумьи склонивъ голову на руку, любовь художника!… Быть такъ любиму!… О, это прелестный, дивный сонь, но только сонъ, пустой сонъ!

— Вы, кажется, не очень любите сны, замѣтилъ Крейслеръ: а къ-сожалѣнію, только въ сновидѣніяхъ и выростаютъ у насъ цвѣтистыя крылушки, на которыхъ мы можемъ улетать изъ крѣпчайшихъ темницъ и возноситься высоко, высоко. Впрочемъ, каждый человѣкъ имѣетъ врожденную наклонность къ летанью. Я знавалъ людей удивительно солидныхъ, которые, чтобъ полетать ночью, наливали себя по вечеру шампанскимъ, какъ самымъ лучшимъ для этого газомъ.

Бытъ такъ любиму!… повторила принцесса, еще съ большимъ чувствомъ.

— Что жъ касается до любви художниковъ, началъ Крейслеръ снова, то вы имѣете самый жалкій примѣръ Лсонгарда Эттлингсра. Будучи музыкантомъ, онъ вздумалъ любить какъ добрые люди, и умъ его покачнулся. Но именно по этому я и думаю, что Леонгардъ былъ не настоящій музыкантъ. Музыканты носятъ избранную ими даму въ своемъ сердцѣ и только-что воспѣваютъ и пишутъ ее. Они очень похожи на древнихъ паладиновъ; въ отношеніи же кротости и добродушія превосходятъ ихъ, потому-что древніе рыцари, за недостаткомъ гигантовъ, драконовъ и другихъ чудовищъ, преслѣдовали въ славу своей дамы людей миролюбивыхъ, достойныхъ всякаго уваженія.

— Нѣтъ! воскликнула принцесса, какъ бы пробудившись отъ сна: невозможно, чтобъ въ груди человѣка могъ горѣть такой чистый огонь! — Что такое любовь мужчины? — коварное оружіе, которымъ они губятъ женщину, не дѣлаясь сами счастливыми! —

Крейслеръ только-что хотѣлъ подивиться такому странному разсужденію семнадцати или восемнадцаги-лѣтней принцессы, какъ дверь отворилась и взошелъ принцъ Игнатій.

Капельмейстеръ обрадовался окончанію разговора, который внутренно сравнивалъ съ дуэтомъ, въ которомъ оба голоса сохраняютъ свои особенности и въ которомъ принцесса, не выходя изъ грустнаго адажіо, по временамъ только разнообразила его быстрымъ mordendo или триллеромъ, между тѣмъ какъ онъ, какъ чудный буфъ и архикомическій пѣвецъ, врѣзывался безпрестанно parlando цѣлыми легіонами короткихъ нотъ. Дуэтъ этотъ казался ему образцовымъ, какъ по сочиненію, такъ и но выполненію, и ему смертельно хотѣлось послушать принцессу и самого себя изъ какой нибудь ложи или другаго приличнаго мѣста.

И такъ принцъ Игнатій вошелъ въ комнату съ разбитою чашкой въ рукахъ, заливаясь слезами.

Надобно здѣсь замѣтить, что принцъ, хотя и достигъ двадцатаго года, не отсталъ однакожъ отъ дѣтскихъ игръ. Въ особенности онъ любилъ хорошія чашки, которыя цѣлые часы разставлялъ по столу рядами: то желтую подлѣ красной, то красную подлѣ зеленой и т. д. и при этомъ радовался, какъ дитя.

Несчастіе, на которое онъ теперь жаловался, состояло въ томъ, что на столъ вскочила моська и разбила одну изъ лучшихъ чашекъ.

Принцесса обѣщала попросить, чтобъ ему выписали изъ Парижа еще лучшую, — и онъ утѣшился. Кажется, онъ только теперь замѣтилъ капельмейстера, и обратился къ нему съ вопросомъ: «есть ли у него хорошія чашки?» Крейслеръ зналъ уже, какъ отвѣчать на этотъ вопросъ (Мейстеръ предъувѣдомилъ его обо всемъ), а потому напалъ увѣрять, что ему невозможно имѣть такихъ чашекъ, какъ у его свѣтлости, что онъ не можетъ тратить столько денегъ, какъ его свѣтлость.

— Видите ли, возразилъ Игнатій, прыгая и хлопая въ ладоши отъ удовольствія: я принцъ — и потому могу имѣть какія угодно чашки; а вы не можете, потому-что вы не принцъ. Я принцъ, — такъ у меня и чашки хорошія …

Чашки и принцы, принцы и чашки, мѣшались все болѣе и болѣе въ рѣчи, и безъ того безсвязной.

Покраснѣвъ, потупила Гедвига глаза въ землю. Она стыдилась безумнаго брата, боялась насмѣшекъ Крейслера, но напрасно. Глупость принца, какъ припадокъ настоящаго сумасшествія, возбуждала въ немъ состраданіе, которое не облегчало, но еще болѣе затрудняло ихъ положеніе, и безъ того уже довольно тягостное. Чтобъ отвлечь несчастнаго отъ чашекъ, Гедвига попросила его привести въ порядокъ ея библіотеку. Съ радостнымъ хохотомъ бросился онъ къ шкафу, и принялся тотчасъ вытаскивать прекрасно-переплетенныя книжки и устанавливать ихъ по формату, обращая обрѣзомъ наружу. Блестящіе ряды ихъ радовали его чрезвычайно.

— Князь! князь и съ принцемъ! восклицала громко вбѣжавшая Наннета.

— А, Боже мой! мой туалетъ! воскликнула принцесса. Мы такъ заговорились, что и не подумали, что время идетъ. Я все забыла: и себя, и князя, и принца.

Она выбѣжала съ Наннетой въ сосѣдственную комнату. Принцъ Игнатій продолжалъ заниматься своей работой.

Парадная карета князя подъѣхала въ то самое время, какъ Крейслеръ сходилъ съ главной лѣстницы, и два скорохода, въ блестящихъ ливреяхъ, выскочили изъ коляски. Но тутъ необходимо небольшое поясненіе.

Князь Ириней держался крѣпко старины, и потому, хотя ужъ и вышло изъ обыкновенія гонять передъ лошадьми, какъ дикихъ звѣрей, двухъ пестрыхъ шутовъ, но онъ оставилъ въ своей многочисленной дворнѣ двухъ скороходовъ, людей очень-красивыхъ, среднихъ лѣтъ, прекрасно-откормленныхъ, иногда только страдавшихъ застоями въ брюшныхъ внутренностяхъ, отъ сидячей жизни. Не смотря на сильное пристрастіе къ надлежащему этикету, Князь былъ однакожъ такъ человѣколюбивъ, что никакъ не могъ превращать своихъ служителей въ гончихъ, и потому при парадныхъ выѣздахъ сажалъ обоихъ скороходовъ въ довольно порядочную коляску, которая должна была ѣхать впереди. Въ приличныхъ мѣстахъ, напр., гдѣ собралось нѣсколько зѣвакъ, скороходы должны были только слегка пошевеливать ногами, въ знакъ, что бѣгъ настоящее ихъ предназначеніе. И это представляло необыкновенно-красивое зрѣлище.

И такъ, скороходы выскочили, камергеры вышли въ сѣни и за ними Князь съ молодымъ человѣкомъ, величественнаго вида, въ блестящемъ мундирѣ Неаполитанской гвардіи, съ звѣздами и крестами на груди.

— Je vous salue, Monsieur de Krösel, сказалъ Князь, увидѣвъ Крейслера. Крёзелемъ называлъ онъ его всегда, когда въ торжественныхъ случаяхъ почиталъ за нужное говорить по-французски, и тутъ ужь всѣ нѣмецкія фамиліи совершенно изглаживались изъ его памяти.

Молодой иностранный принцъ, (его-то, вѣроятно, разумѣла Наннета, закричавъ, что князь ѣдетъ съ принцемъ; проходя, кивнулъ Крейслеру слегка головою. Этотъ родъ привѣтствія бѣсилъ Крейолера всегда, и онъ не спускалъ этого даже и самымъ важнымъ особамъ. Онъ отвѣтилъ принцу такимъ низкимъ и чуднымъ поклономъ, что толстый гофмаршалъ, принимавшій Іоганнеса за рѣшительнаго шута, а все, что онъ ни скажетъ, ни сдѣлаетъ — за шутку, никакъ не могъ удержаться, чтобъ не засмѣяться довольно-громко.

Шутъ! пробормоталъ принцъ сквозь зубы по-нѣмецки, бросивъ на Крейслера яростный взглядъ, и быстро догналъ князя, который оглядывался уже съ кроткою важностію.

— Для итальянскаго гвардейца, сказалъ Крейслеръ гофмаршалу съ громкимъ хохотомъ, свѣтлѣйшій говоритъ по-нѣмецки препорядочно; но скажите ему, превосходительнѣйшій, что я могу отблагодарить за это чистѣйшимъ италіянскимъ; скажите же, прошу васъ, ваше превосходительство. — Но его превосходительство взбирался уже на лѣстницу, приподнявъ плечи вмѣсто валу, чтобъ защитить свои уши.

Княжеская карета, въ которой Крейслеръ пріѣзжалъ обыкновенно въ Зигхартсгофъ, подъѣхала къ крыльцу, и лакей, отворивъ дверцы, стоялъ въ ожиданіи.

— Боже! какое несчастіе! кричалъ поваренокъ, бѣжавшій мимо, заливаясь слезами.

— Что случилось? закричалъ Крейслеръ ему вслѣдъ.

— Несчастіе, восклицалъ поваренокъ: г. оберъ-кухмейстеръ въ отчаяніи, въ бѣшенствѣ хочетъ вонзить вертелъ въ свою внутренность, потому-что князь вдругъ заказали ужинъ, а имъ недостаетъ чесноку для италіянскаго салата. Они хотѣли… было ѣхать сами въ городъ, но г. оберъ-штальмейстеръ не даютъ лошадей, безъ особеннаго приказа князя.

— Этому еще можно помочь, сказалъ Крейслеръ: пусть г. оберъ-кухмейстеръ садятся въ эту коляску и запасаются прекраснѣйшимъ зигхарствейлерскимъ чеснокомъ, а я между тѣмъ отправлюсь пѣшкомъ.

Сказалъ и исчезъ въ паркѣ.

— Чудный господинъ! воскликнулъ старый лакей, и слезы навернулись на глазахъ его.

Въ пламенной вечерней зарѣ высились отдаленныя горы. Яркое золотое отраженіе, какъ бы гонимое тихимъ вечернимъ вѣтеркомъ, скользило по земнымъ скатамъ, по деревьямъ, по кустамъ.

Крейслеръ остановился на серединѣ моста, который, перегибаясь черезъ широкій рукавъ озера, велъ въ рыбачью хижину. Въ гладкой поверхности озера отражались въ чародѣйственномъ блескѣ и паркъ съ его прекрасными купами деревъ, и высокій Гейерштейнъ съ бѣлыми развалинами, красовавшимися какъ вѣнецъ на главѣ его. Въ небольшомъ разстояніи ручной лебедь плескалъ крыльями, гордо поднявъ свою прекрасную шею.

— Лебедь, лебедь! воскликнулъ Крейслеръ громко, протянувъ къ нему руки: спой мнѣ твою послѣднюю, твою прекраснѣйшую пѣснь! Не вѣрь старымъ бреднямъ, ты не умрешь, прижмись только къ груди моей, и твои дивные звуки сдѣлаются моими, и только я исчезну въ странномъ безконечномъ желаніи, а ты понесешься снова по волнамъ, полный любви и жизни!

Крейслеръ не понималъ самъ, что растрогало его такъ сильно; онъ склонился на перила и закрылъ глаза. Вдругъ пѣніе Юліи долетѣло до его слуха, и какая-то неизъяснимо-сладостная грусть наполнила грудь его.

Мрачныя тучи неслись по небу и бросали широкія тѣни, какъ черныя покрывала на горы и лѣсъ. На востокѣ глухо рокоталъ громъ, сильнѣе подулъ ночной вѣтеръ, сильнѣе зажурчали потоки; протяжные звуки эоловой арфы наносились по временамъ, какъ звуки отдаленнаго органа; ночныя птицы встрепенулись и съ крикомъ и шумомъ залетали въ чащѣ.

Крейслеръ пробудился и увидалъ въ водѣ свое темное отраженіе. Ему показалось, что это Эттлингеръ, безумный живописецъ, смотритъ на него изъ глубины озера.

— А, такъ ты здѣсь, любезный двойникъ, лихой мой товарищъ! воскликнулъ онъ, не спуская глазъ съ своего собственнаго отраженія. Ты не дуренъ для живописца, перешагнувшаго немного за предѣлы своего состоянія. Впрочемъ, мнѣ кажется, добрый Эттлингеръ, что своимъ сумасшествіемъ ты только дурачилъ извѣстную фамилію! Чѣмъ долѣе смотрю я на тебя, тѣмъ болѣе нахожу величія, важности въ твоихъ пріемахъ. Хочешь, я увѣрю княгиню, что въ водѣ ты занимаешь мѣсто очень значительное, и потому она можетъ любить тебя, не опасаясь погрѣшить противъ приличій. Но чтобъ она походила и теперь на твой портретъ, такъ тебѣ придется подражать одному любителю живописи, который дѣлалъ свои портреты чрезвычайно- похожими, расписывая съ удивительнымъ искусствомъ самыя лица, съ которыхъ списывалъ. — Они столкнули тебя въ Одинъ, такъ вотъ же тебѣ нѣсколько новостей съ бѣлаго свѣта! — Знай, почтенный колонистъ сумасшедшаго дома, что рана, нанесенная тобою бѣдному ребенку, прекрасной принцессѣ Гедвигѣ, не зажила еще, и потому отъ боли она откидываетъ иногда пречудныя штуки. Ты поранилъ ея сердце такъ глубоко, такъ сильно, что оно еще и теперь источаетъ горячую кровь при одномъ взглядѣ на твою маску, какъ трупъ при входѣ убійцы. Но пожалуй-ста, не ставь мнѣ въ вину, что она принимаетъ меня за тѣнь, и именно твою. Я было хотѣлъ доказать ей, что не выходилъ съ того свѣта, а просто, я капельмейстеръ Крейслеръ, но надобно же было, чтобъ помѣшалъ приходъ принца Игнатія, которымъ владѣетъ Paranoja или faluitas или stoliditas, по Клуге самый пріятнѣйшій изъ всѣхъ родовъ настоящаго безумія. — Но послушай же, не передразнивай всѣхъ моихъ движеніи, когда я говорю съ тобой серьезно! — Опять! Еслибъ я не боялся насморка, я спрыгнулъ бы къ тебѣ и отпотчивалъ бы за это препорядочно. — Убирайся же къ чорту, глупый мимикъ!…

Быстро побѣжалъ онъ далѣе.

На дворѣ стемнѣло совершенно. Молнія разрѣзывала черныя тучи, громъ рокоталъ и дождь накрапывалъ крупными каплями. Крейслеръ повернулъ къ рыбачьей хижинѣ, изъ которой выходилъ яркій, ослѣпительный свѣтъ.

Недалеко отъ дверей Крейслеръ увидалъ въ полномъ свѣтѣ, что рядомъ съ нимъ бѣжало его подобіе, его собственное я. Въ ужасѣ бросился онъ въ хижину и, задыхаясь, блѣдный какъ смерть, упалъ на стулъ.

Мейстеръ Абрагамъ, сидѣвшій за столомъ, на которомъ стояла астральная лампа, и читавшій въ огромномъ in folio, вскочилъ и подошелъ къ Крейслеру.

— Ради Бога что съ тобою, Іоганнесъ? Откуда такъ поздно? Что привело тебя въ такой ужасъ?

Крейслеръ съ трудомъ пришелъ въ себя.

— Рѣшительно у меня есть двойникъ? онъ выскочилъ изъ озера и преслѣдовалъ меня до самыхъ дверей. — Сжалься, Мейстеръ! возьми твой кинжалъ и заколи бездѣльника? онъ сумасшедшій, онъ можетъ погубить насъ обоихъ! — Онъ заклялъ бурю! — Духи волнуются въ воздухѣ и хоры ихъ раздираютъ человѣческую грудь. Прошу тебя, примани лебедя — заставь его пѣть — я не могу — мой двойникъ положилъ свою холодную руку на грудь мою! — Только пѣснь лебедя можетъ заставить его снять ее и погрузиться опять въ озеро!….

Тутъ Мейстеръ Абрагамъ остановилъ Крейслера, заставилъ его выпить нѣсколько стакановъ довольно-крѣпкаго италіянскаго вина, и потомъ попросилъ разсказать все по порядку.

— Да ты рѣшительный фантастъ, совершенный духовидецъ! воскликнулъ Мейстеръ съ громкимъ хохотомъ, когда Крейслеръ кончилъ. Органистъ, приведшій тебя въ такой ужасъ своими чудными хорами, просто, вѣтеръ, наигрывавшій на эоловой арфѣ. Да, да Крейслеръ, ты забылъ эолову арфу, натянутую въ концѣ парка между двухъ павильоновъ^[4]. А двойникъ, бѣжавшій подлѣ тебя въ свѣтѣ моей астральной лампы — погоди, я тебѣ покажу, что и мой явится тотчасъ, когда я подойду къ двери. Мало этого, кто бы ни вошелъ ко мнѣ, не обойдется безъ этого chevalier d’honneur, своего я.

Мейстеръ подошелъ къ двери, и подлѣ него явился другой Мейстеръ Абрагамъ.

Крейслеръ замѣтилъ тотчасъ дѣйствіе скрытаго вогнутаго зеркала, и ему стало досадно, что чудесное, поразившее его такъ сильно, лопнуло какъ мыльный пузырь. Человѣкъ всегда расположенъ гораздо болѣе къ ужасному, сверхъестественному, чѣмъ къ простымъ объясненіямъ того, что казалось ему необъяснимымъ. Ему недостаточно этого міра, ему все хочется увидѣть что-нибудь изъ другаго, которому не нужно тѣла для проявленія.

— Я не понимаю вашей чудной страсти надувать честныхъ людей подобными продѣлками, сказалъ Крейслеръ съ досадой. Вы приготовляете чудесное какъ искусный поваръ изъ разныхъ острыхъ снадобей, и думаете, что надобно раздражать имъ людей, которыхъ фантазія облѣнилась, такъ какъ желудокъ обжоры. Но скажите, каково же послѣ, когда узнаешь, что перепугался смертельно самой обыкновенной вещи?

— Обыкновенной! Какъ человѣкъ довольно-умный, ты долженъ бы знать, что въ мірѣ нѣтъ ничего обыкновеннаго; ежели можемъ мы производить нѣкоторыя опредѣленныя дѣйствія средствами, находящимися въ нашей власти, такъ ужъ ты и воображаешь, что можемъ видѣть ясно и причины этихъ дѣйствій, истекающія изъ таинственнаго организма? — Ты всегда дивился моему искусству, но не видалъ моего лучшаго произведенія …

— Невидимой дѣвушки?

— Да, именно эта невидимка доказала бы тебѣ, что самый простой механизмъ приходить иногда въ соотношеніе съ таинственнѣйшими чудесами природы, и тогда производить дѣйствія необъяснимыя.

— Чтожъ, зная теорію звуковъ, не трудно скрыть аппаратъ довольно искусно, и если есть подъ рукой существо ловкое, смѣтливое….

— О Кіара! воскликнулъ Мейстеръ со слезами на глазахъ: милая, добрая Кіара!

Крейслеръ никогда не видалъ старика такъ-растроганнымъ. До сихъ поръ онъ всегда подавлялъ насмѣшками всякое грустное чувство.

— Что это за Кіара?

— Глупо, что я сегодня растрогался какъ старая плакса, сказалъ Мейстеръ, улыбаясь: но вѣрно ужъ такъ судили судьбы, и я разскажу тебѣ случай въ моей жизни, о которомъ умалчивалъ такъ долго. Подвинься поближе. Эта книга замѣчательнѣе всего, что у меня есть, это наслѣдіе фокусника Северино. — Я сидѣлъ здѣсь, читалъ въ ней удивительнѣйшія вещи, любовался портретомъ маленькой Кіары, какъ вдругъ ты вбѣгаешь внѣ себя и ругаешься надъ моей магіей, тогда какъ я, погруженный въ воспоминанія, восхищался ея прекраснѣйшимъ чудомъ, принадлежавшимъ мнѣ въ мои молодые годы….

— Такъ разсказывай же, и я завою вмѣстѣ съ тобой.

— Вотъ видишь ли: въ то время, когда я былъ еще молодъ, силенъ и красивъ, отъ чрезмѣрной ревности и самолюбія, заработался я за большимъ органомъ соборной церкви въ Геніонесмюль до того, что захворалъ. Врачъ сказалъ мнѣ за-просто: «бѣгите, г. органистъ, черезъ горы и долы, чѣмъ дальше, тѣмъ лучше» — и я послушался, пустился въ свѣтъ, для собственной потѣхи, являясь вездѣ механикомъ, удивляя людей превосходнѣйшими штуками. Все шло какъ нельзя лучше и довольно выгодно, до тѣхъ поръ, пока я не наткнулся на Северино. Онъ осмѣялъ всѣ мои штуки и почти заставилъ думать вмѣстѣ съ народомъ, что находится въ союзѣ если не съ самимъ дьяволомъ, такъ по крайней мѣрѣ съ другими честными духами. Болѣе всего онъ изумлялъ своимъ женскимъ оракуломъ, такъ-прославившимся въ послѣдствіи подъ названіемъ невидимой дѣвушки. По серединѣ комнаты висѣлъ свободно прозрачный шаръ, изъ этого-то шара раздавались отвѣты, какъ тихое вѣяніе зе"рира. Толпы любопытныхъ привлекала не одна необъяснимость этого явленія, но и глубоко въ сердце проникающій неземной голосъ невидимки, справедливость отвѣтовъ и почти пророческій даръ ея. Я познакомился съ нимъ, говорилъ много о моихъ механическихъ штукахъ; но онъ смѣялся надъ всѣми моими знаніями? какъ ты, но только въ другомъ смыслѣ, и настаивалъ, чтобъ я сдѣлалъ ему водяной органъ для домашняго употребленія, хотя я и доказывалъ, приводя въ свидѣтельство трактатъ покойнаго Геттингескаго совѣтника Мейстера: «De veteram hydraulo», что этимъ инструментомъ можно выгадать только нѣсколько фунтовъ воздуха, который можно имѣть вездѣ даромъ. Наконецъ Северино признался, что ему нужны нѣжнѣйшіе звуки его, чтобъ содѣйствовать вліянію невидимки, и что онъ откроетъ мнѣ весь секретъ, если я поклянусь ни кому не открывать его и самому не пользоваться, хотя и увѣренъ, что нельзя имъ воспользоваться безъ…. Тутъ онъ остановился, сдѣлавъ такое таинственносладкое лице, какъ нѣкогда Калліостро, разсказывая женщинамъ о своихъ чародѣйственныхъ экстазахъ. Преодолѣваемый желаніемъ видѣть невидимку, я обѣщалъ ему сдѣлать водяной органъ, какъ съумѣю. Вскорѣ я пріобрѣлъ его довѣренность, даже любовь, когда сталъ помогать ему въ его работахъ. Однажды, на дорогѣ къ Северино, я наткнулся на большую толпу народа. Говорили, что человѣкъ? хорошо-одѣтый, вдругъ упалъ на улицѣ безъ чувствъ. Я протѣснился въ середину и увидалъ Северино, котораго въ это самое время подняли и внесли съ сосѣдственный домъ. Врачъ, шедшій случайно мимо, хлопоталъ около него. Черезъ нѣсколько минутъ Северино вздохнулъ глубоко и открылъ глаза. Взоръ его, устремленный на меня изъ-подъ судорожно-сведенныхъ бровей, былъ ужасенъ: въ немъ выражались всѣ муки предсмертнаго боренія. Губы его дрожали, онъ силился что-то сказать, и не могъ. Наконецъ онъ показалъ рукою на карманъ камзола. Я опустилъ туда руку и вынулъ нѣсколько ключей."Это ключи отъ вашей квартиры?" спросилъ я; онъ кивнулъ головой утвердительно. «Это, продолжалъ я, ключъ отъ кабинета, въ который вы никогда не хотѣли пустить меня?» — тотъ же знакъ. Я хотѣлъ спрашивать его далѣе; но онъ началъ охать и стонать; холодный потъ выступилъ крупными каплями по лбу; онъ протянулъ руки, согнулъ ихъ, какъ бы желая что нибудь обхватить, и показалъ на меня, а Онъ хочетъ, сказалъ врачъ, чтобъ вы взяли на сбереженіе его вещи и машины, а въ случаѣ смерти, можетъ быть, и оставили ихъ у себя." Северино подтвердилъ его слова повторительнымъ наклоненіемъ головы, сдѣлалъ еще усиліе, — слово Corre! вырвалось изъ устъ его и онъ снова лишился чувствъ. Я бросился на его квартиру. Дрожа отъ любопытства, отъ ожиданія, отперъ я кабинетъ, въ которомъ скрывалась невидимка;и какъ же удивился я, не нашелъ въ немъ ни души. Единственное окно было занавѣшено; свѣтъ чуть-чудь пробирался внутрь; на стѣнѣ противъ самой двери висѣло большое зеркало. Нечаянно сталъ я противъ него, и когда фигура моя отразилась въ немъ, все существо мое потрѣслось какимъ-то страннымъ чувствомъ, какъ-будто бы я попалъ на разобщенную скамейку электрической машины. «Отецъ! пощади меня хоть сегодня! раздался въ то же мгновеніе голосъ невидимки. Не бичуй такъ жестоко, ты вѣдь умеръ!» — Быстро растворилъ я дверь, комната освѣтилась, но въ ней не было ни кого. — «Хорошо, что ты прислалъ Лискова, продолжала невидимая; онъ не позволитъ тебѣ бичевать меня, онъ разобьетъ магнитъ, и сколько бы ты ни старался, тебѣ не вылѣзти уже изъ гроба, въ который онъ положитъ тебя, потому-что ты мертвый не принадлежишь уже болѣе жизни.» Moжешь представить, что я трепеталъ невольно, не видя никого, между тѣмъ какъ голосъ раздавался рѣшительно подлѣ меня." Чортъ возьми! воскликнулъ я громко, чтобъ ободрить себя 5 еслибъ по крайней мѣрѣ найти сткляночку, въ которую запрятали хромоногаго бѣса, я разбилъ бы ее тотчасъ, и тогда пусть онъ сталъ бы лицемъ къ лицу со мною; но я не вижу ничего!« Вдругъ мнѣ показалось, что легкіе вздохи, раздававшіеся въ кабинетѣ, выходили изъ стоявшаго въ углу шкапчика, но такого маленькаго, что никакъ нельзя было предположить, чтобъ въ немъ могло помѣститься существо человѣческое. Однако жъ я бросился къ нему, отодвинулъ задвижку: скорчившись, какъ червякъ, лежала въ немъ дѣвочка и смотрѣла на меня чудными, большими глазами. — а Выходи же крошка!» воскликнулъ я въ восторгѣ, и она протянула ко мнѣ руку. Но когда я коснулся до этой руки, электрическій ударъ потрясъ все существо мое….

— Позволь, Мейстеръ, перебилъ его тутъ Крейслеръ. То же самое случилось и со мной, когда я въ первый разъ коснулся руки принцессы, то же повторилось, впрочемъ нѣсколько слабѣе, и во второй разъ, когда она подала мнѣ ее очень милостиво.

— О, о! возразилъ Мейстеръ Абрагамъ: можетъ быть, наша принцесса родъ Gymnotus electricus или Raja torpede, или Frichiurus indicus, какъ моя милая Кіара, или, просто, забавная мышка, подобная той, которая дала препорядочную пощечину честному синьору Котуньо, когда онъ схватилъ ее за спинку, чтобъ подвергнуть вскрытію, чего ты навѣрное никакъ не намѣренъ сдѣлать съ принцессой. Но о принцесѣ въ другой разъ; поговоримъ теперь о невидимкѣ. — «Не сердитесь г. Дисковъ», сказала она удивительно сладостнымъ голосомъ, когда я, испуганный ударомъ этого маленькаго электрическаго угря, отскочилъ на нѣсколько шаговъ назадъ: «что дѣлать! я не могу иначе, боль слишкомъ велика.» — Я тотчасъ схватилъ ее за плечи и вытащилъ изъ ужаснаго ящика. Передо мной стояла премиленькая дѣвушка, по росту лѣтъ двѣнадцати, а по лицу лѣтъ шестнадцати. Вотъ ея портретъ, посмотри, онъ очень похожъ. Не правда ли, что не можетъ быть личика милѣе, выразительнѣе? Не забудь еще, что чуднаго, сжигающаго огня прекраснѣйшихъ черныхъ глазъ невозможно передать никакою кистью. Это было само совершенство, не смотря на смугловатость и необыкновенную черноту волосъ, что, разумѣется, не понравилось бы поклонникамъ снѣжной бѣлизны и льняныхъ волосъ. Кіара — ты, я думаю, догадался ужъ, что такъ звали невидимку — Кіара упала передо мной на колѣни. «Je suis sauvée!» сказала она съ необыкновенно-глубокимъ чувствомъ, и слезы брызнули изъ глазъ ея. Растроганный, я предчувствовалъ ужасное. Тутъ принесли трупъ Севсрино. Второй приступъ удара лишилъ его жизни, тотчасъ по моемъ уходѣ. Какъ скоро Кіара увидала бездушное тѣло его, слезы осушились въ то же мгновеніе; она устремила на мертваго безмолвный, укоряющій взоръ, и тотчасъ удалилась, когда люди, набившіеся въ комнату, начали поговаривать, посмѣиваясь: «вотъ, вотъ она невидимка!» Оставить дѣвушку одну съ трупомъ, мнѣ казалось, совершенно невозможнымъ, и добрые хозяева дома изъявили тотчасъ готовность, принять ее къ себѣ. Когда всѣ удалились, я вошелъ опять въ кабинетъ. Кіара сидѣла передъ зеркаломъ въ необыкновенномъ состояніи. Устремивъ неподвижные глаза въ зеркало, она, казалось, не видала ничего, какъ лунатикъ. Тихо лепетала она что-то непонятное, но вскорѣ, усиливая голосъ постепенно, заговорила очень явственно по-нѣмецки, по-французски, по-италіянски, по-испански о вещахъ, которыя, казалось, относились къ лицамъ отдаленнымъ. Тутъ, къ немалому удивленію, замѣтилъ я, что это былъ именно часъ, въ который Севсрино обыкновенно заставлялъ говорить свою Пнеію. Наконецъ она закрыла глаза и, казалось, погрузилась въ глубочайшій сонъ. Я взялъ бѣдняжку на руки и снесъ ее внизъ къ хозяевамъ. На другой день я нашелъ ее спокойною, веселой; только теперь поняла она, что совершенно-свободна. Кіара была простая цыганка. Однажды она пеклась на рынкѣ какого-то городка на солнцѣ, вмѣстѣ съ толпою другихъ цыганъ, отправляемыхъ въ рабочій домъ. Северино шелъ мимо. «Не поворожить ли тебѣ, добрый человѣкъ?» закричала ему восьмилѣтняя дѣвочка. Северино посмотрѣлъ на нее пристально и протянулъ руку. Ворожба малютки привела его въ изумленіе. Казалось, онъ нашелъ что-то давно-искомое, потому-что тотчасъ подошелъ къ полицейскому чиновнику, начальствовавшему конвоемъ и предложилъ порядочную сумму, если онъ позволитъ ему взять эту дѣвочку съ собою. Полицейскій отвѣтилъ ему грубо, что здѣсь не невольничій рынокъ; но, прибавилъ онъ, смягчивъ нѣсколько голосъ, такъ-какъ малютку нельзя причислить собственно къ людямъ, и потому она будетъ только лишнимъ бременемъ для смирительнаго дома, то вы можете получить ее, если согласитесь пожертвовать въ городскую кассу для бѣдныхъ десять дукатовъ. Северино вынулъ кошелекъ и отсчиталъ требуемую сумму. Кіара и ея старая бабушка слышали весь этотъ торгъ, и потому принялись выть и кричать громко, и никакъ не хотѣли разстаться; но тутъ приступили конвойные, бросили старуху въ тѣлегу, готовую къ отъѣзду, полицейскій, принявшій, можетъ быть, свой кошелекъ за кассу для бѣдныхъ, опустилъ въ него полученные дукаты, а Северино потащилъ малютку съ собой, и чтобъ утѣшить, купилъ ей на томъ же рынкѣ новенькое платьице и всякихъ сластей. Вѣроятію, въ это время Северино обдумывалъ уже свой невидимый оракулъ, и въ цыганкѣ нашелъ всѣ способности, необходимыя для этой роли. Воспитывая ее тщательно, онъ старался въ то же время дѣйствовать и на ея организмъ, и безъ того чрезвычайно раздражительный. Онъ приводилъ ее въ экзальтацію искусственными средствами — вспомни Месмера и его ужасныя операціи. Случайно замѣтилъ онъ, что даръ малютки — проникать чужое развивался до невѣроятной степени послѣ всякой физической боли. И вотъ передъ каждой операціей онъ началъ бичевать бѣдную ужаснѣйшимъ образомъ. Но этого мало: чтобъ никто ни какимъ образомъ не догадался о существованіи Кіары, онъ запиралъ ее въ маленькій шкапчикъ, когда выходилъ со двора, и несчастная проводила иногда цѣлые дни въ этомъ мучительномъ заключеніи; въ этомъ шкапчикѣ сопутствовала она ему во всѣхъ его разъѣздахъ. Положеніе Кіары было гораздо мучительнѣе даже положенія карлика, котораго извѣстный Штемпельнъ, запрятавъ въ куклу Турка, заставлялъ играть въ шахматы. Въ бюро Северино я нашелъ порядочную сумму денегъ; ими я обезпечилъ будущность Кіары, уничтожилъ всѣ акустическія аппараты въ комнатѣ и въ кабинетѣ, и много другихъ вещей, неспособныхъ для перевозки, и усвоилъ себѣ, по завѣщанію самого Северино, многіе изъ его секретовъ. Послѣ этого я простился съ Кіарой, которую хозяева дома обѣщали содержать какъ дочь, и оставилъ городокъ. Прошелъ годъ, я хотѣлъ уже возвратиться въ Геніонесмюль, куда приглашалъ меня почтеннѣйшій магистратъ для поправки большаго органа; но судьбѣ было угодно, чтобъ я порыскалъ еще по свѣту, потѣшая людей фиглярствомъ, и потому она ухитрила какого-то мошенника украсть кошелекъ, въ которомъ хранилось все мое достояніе. Что дѣлать! по неволѣ надобно было, ради провіанта, продолжать свои штуки, являться славнымъ механикомъ, снабженнымъ аттестатами и одобрительными грамотами. Это несчастіе случилось со мною въ маленькомъ местечкѣ близъ Зигхарствейлера. Однажды вечеромъ сижу я и работаю надъ волшебнымъ ларчикомъ, вдругъ дверь отворяется, входитъ женщина, и увидавъ меня, бросается ко мнѣ, громко восклицая: «Нѣтъ, я не могла выносить долѣе! я должна была отыскать васъ, г. Лисковъ! я умерла бы отъ грусти! вы мой господинъ, повелѣвайте мною»! — Это была Кіара. Я насилу узналъ ее; она выросла почти на цѣлый футъ, и не смотря на то, формы ея были такъ же прекрасны, такъ же нѣжны. — «Милая Кіара!» воскликнулъ я, глубоко тронутый, и прижалъ ее къ груди моей. — Не правда ли, вы оставите меня у себя, вы не отвергнете бѣдной Кіары, которая и безъ того обязана вамъ уже и жизнію и свободой? сказала она, и бросилась къ почтальону, только-что внесшему ящикъ съ ея пожитками; дала ему на водку, открыла ящикъ и вынула изъ него эту книгу. «Г. Лисковъ, вы позабыли лучшее наслѣдіе Севери но; вотъ оно, возьмите его!» сказала она, подавая мнѣ книгу. Я взялъ ее, а она радостно принялась выбирать платье и бѣлье. — Можешь представить, въ какое затруднительное положеніе привела меня Кіара; но пора доказать тебѣ, что я не всегда былъ шутомъ. Если я помогалъ тебѣ воровать груши съ деревъ дяди и замѣнять ихъ деревянными, раскрашенными подъ цвѣтъ; если я наливалъ, вмѣстѣ съ тобою, крѣпкую померанцовую воду въ лейку, которой онъ поливалъ растянутыя для бѣленья триковыя штаны свои, и такимъ образомъ совсѣмъ Неожиданно придавалъ имъ видъ прекраснѣйшаго мрамора; если я подстрекалъ тебя безпрестанно на всякія глупости, то изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобъ у меня никогда не было сердца: оно было только плотно-прикрыто дурацкою курткой. Не хвастайся же, не гордись своей чувствительностью, своими слезами — видишь ли, я опять разрюмился какъ старая баба! Но къ чорту все это! — Гадко, когда вздумаешь на старости открывать молодымъ свою душу, какъ какую нибудь chambre garnie.

Тутъ Мейстеръ Абрагамъ подошелъ къ окну и устремилъ глаза въ сумракъ ночи. Буря прошла; изрѣдка только падали крупныя капли дождя съ листьевъ деревъ, тихо колебавшихся ночнымъ вѣтеркомъ. Въ замкѣ раздавалась веселая танцовальная музыка.

— Вотъ принцъ Гекторъ открываетъ балъ —

— А Кіара? спросилъ Крейслеръ.

— Сынъ мой, продолжалъ Мейстеръ, садясь въ цзнеможеніи на стулъ: хорошо что ты напомнилъ о Кіарѣ; въ эту рокову ночь я долженъ выпить до послѣдней капли горькую чашу воспоминаній. Замѣтивъ, какъ заботливо, какъ радостно занималась Кіара разборкою своихъ пожитковъ, я почувствовалъ, что мнѣ невозможно уже съ ней разстаться, что она должна быть моей женой. Однакожъ я все-таки спросилъ ее: «милая Кіара, что же мнѣ съ тобою дѣлать, если ты у меня останешься?» — Мейстеръ, сказала она очень серьёзно: вы найдете въ принесенной книгѣ подробное описаніе оракула, вы видѣли весь аппаратъ его, я буду вашей невидимкой! —

«Кіара! воскликнулъ я въ изумленіи: что говоришь ты? неужели ты принимаешь меня за втораго Северино?» — О, не говорите объ Северино! возразила Кіара. — Но для чего входить въ подробности; ты знаешь, я удивилъ весь свѣтъ моей невидимкой, но никогда не употреблялъ искусственныхъ средствъ для возбужденія предвѣщательнаго дара моей Кіары, никогда не ограничивалъ ея свободы. Она сама назначала время, въ которое чувствовала себя способною разыгрывать свою ролю — и только тогда вѣщалъ мой оракулъ. Роль предвѣщательницы сдѣлалась для нея потребностью. Обстоятельства, о которыхъ разскажу тебѣ послѣ, привели меня въ Зигхарствейлеръ. Мнѣ надобно было выступить на сцену съ величайшей таинственностью. Я остановился въ уединенномъ домикѣ вдовы княжескаго повара; черезъ нея слухи о чудесахъ моихъ дошли до двора тотчасъ. Чего я ждалъ, исполнилось. Князь — отецъ Иринея — явился, и моя Кіара открыла ему его собственную внутренность, и онъ увидалъ ясно многое, до сихъ поръ совершенно отъ него сокрытое. Кіара сдѣлалась моей женой. Она жила въ Зигхарствейлерѣ у одного изъ моихъ пріятелей, на котораго я могъ положиться, и приходила ко мнѣ только по ночамъ. Никто не подозрѣвалъ моихъ сношеній съ Кіарой. Люди такъ жадны до чудеснаго, что тотчасъ приняли бы мою невидимку за пустой обманъ, еслибъ узнали, что она, какъ и мы, одарена тѣломъ и костями. Такъ точно всѣ жители городка, въ которомъ умеръ Северино, узнавъ, что невидимую дѣвушку разыгрывала какая-то цыганка, назвали его плутомъ, не ставя ни во что чудный акустическій аппаратъ, посредствомъ котораго голосъ ея раздавался изъ стекляннаго шара. Старый Князь умеръ. Мнѣ надоѣли всѣ мои фокусы — игра въ гулючки съ моей Кіарой, и я рѣшился ѣхать вмѣстѣ съ нею въ Геніонесмюль и жить тамъ работой органовъ. Но вотъ, въ одну ночь, въ которую она должна была разыгрывать роль невидимки въ послѣдній разъ, она не явилась, и я отослалъ любопытныхъ неудовлетворенными. Сердце билось болѣзненнымъ предчувствіемъ. Поутру я побѣжалъ въ Зигхарствейлеръ. Кіара вышла въ назначенное время. Ну, что же ты смотришь на меня такъ странно? Она пропала и никогда — никогда не видалъ я ее болѣе!….

Тутъ Мейстеръ вскочилъ съ своихъ креселъ и подошелъ къ окну. Глубокій вздохъ облегчилъ немного стѣсненную грудь. Креііслсръ почтилъ сильную грусть старика молчаніемъ.

— Ты не пойдешь теперь въ городъ, сказалъ старикъ, послѣ нѣкотораго молчанія: полночь — въ паркѣ бродятъ злые двойники и другая безтѣлесная сволочь. Останься у меня. Безумно —

(Мур. продолж.) — еслибъ подобная непристойность случилась въ аудиторіи. — Отъ напора высокихъ мыслей грудь моя стѣснилась, дыханіе занялось — я не могу писать — мнѣ надобно прогуляться.

Я возвращаюсь опять къ письменному столику — мнѣ лучше. Но то, чѣмъ полно сердце, такъ вотъ и рвется съ языка и съ пера поэта. Однажды Мейстеръ разсказывалъ, что въ какой-то старой книгѣ писано объ одномъ странномъ человѣкѣ, въ животѣ котораго бушевала особенная materia peccans, отдѣлявшаяся только черезъ концы пальцевъ. Онъ бралъ листъ бѣлой бумаги, собиралъ на нее всѣ отдѣленія этой злокачественной матеріи и называлъ ихъ стихотвореніями, вылившимися изъ его внутренности. Все это я принимаю за злую сатиру; но какъ бы то ни было, чувство, которое почти можно назвать нравственною рѣзью живота, пробуждается иногда и во мнѣ, проникаетъ въ самыя лапы и заставляетъ ихъ писать все, что я думаю. — Такъ и теперь: я знаю, что моя откровенность можетъ повредить мнѣ, неразумные коты могутъ разсердиться, и въ ослѣпленіи доказать мнѣ силу когтей своихъ, — но что же дѣлать, надо высказаться!

Ныньче Мейстеръ цѣлое утро читалъ какое-то in quarto, переплетенное въ телячью шкуру. Въ обыкновенное время онъ вышелъ со двора, оставивъ книгу на столѣ незакрытую. Подстрекаемый любовью къ наукамъ и желаніемъ узнать, что занимало Мейстера такъ сильно, я вскочилъ тотчасъ на столъ. Это было превосходное сочиненіе Іоганнеса Куниспергера объ естественномъ вліяніи созвѣздій, планетъ и двѣнадцати небесныхъ знаковъ. Да, я могу назвать это сочиненіе превосходнымъ, потому-что, прочитавъ нѣсколько страницъ, я постигъ съ удивительнѣйшею ясностію всѣ чудеса моего бытія, моего земнаго существованія! — Да! даже теперь, въ то самое мгновеніе, какъ нишу эти строки, ярко горитъ надъ головой моей чудное созвѣздіе, которое, по глубокому сродству, свѣтитъ въ меня и изъ меня! да, я чувствую пылающій, жгучій лучъ длиннохвостой кометы на челѣ моемъ — мало этого, я самъ длиннохвостая комета, метеоръ, торжественно несущійся надъ міромъ. — Какъ комета затемняетъ всѣ звѣзды, такъ исчезнете предо мною и вы, коты, и другія животныя и люди, если я только дамъ полную волю свѣтитъ всѣмъ моимъ способностямъ; а это зависитъ совершенно отъ меня. Но несмотря на природу, которая лучится изъ меня, я долженъ раздѣлять судьбу всѣхъ смертныхъ. Мое сердце слишкомъ добро, я котъ очень чувствительный, охотно, добродушно сближаюсь съ слабѣйшими, и потому горюю, страдаю. И какъ не страдать мнѣ, когда вездѣ и все доказываетъ мое одиночество, въ ужаснѣйшей пустынѣ, потому что принадлежу не настоящему, а будущимъ вѣкамъ высшаго образованія! Нѣтъ созданія, которое умѣло бы удивляться мнѣ! а мнѣ такъ пріятно всеобщее удивленіе; даже похвала самыхъ обыкновенныхъ котовъ доставляетъ мнѣ пребольшое удовольствіе. Конечно, я умѣю приводить ихъ въ изумленіе, но чтожъ? не смотря на всѣ усилія, всѣ громкія «мяу», они никогда не попадаютъ въ настоящій тонъ хваленія!…. одна надежда на потомство: только оно можетъ оцѣнить меня, какъ должно. — Еслибъ я написалъ теперь философическое сочиненіе, кто понялъ, проникъ бы всю глубь моего духа? Еслибъ я унизился до комедіи, гдѣ актеры, которые бы могли сыграть ее? еслибъ а принялся за другія литературныя занятія, напримѣръ, за критику, которая идетъ ко мнѣ тѣмъ болѣе, что я выше всѣхъ, такъ-называемыхъ поэтовъ, писателей, художниковъ, что я могу служить всѣмъ имъ образцомъ, идеаломъ совершенства, конечно недостижимаго, и потому одинъ только могу дѣлать рѣшительные приговоры; но гдѣ же тотъ, кто бы могъ вознестись до моей точки зрѣнія, понять мои взгляды? есть ли лапы или руки, которыя могли бы наложить на мою главу заслуженный вѣнецъ? но послѣднему можно еще помочь: я наложу его самъ, и всякому, кто осмѣлится прикоснуться къ нему, дамъ почувствовать остроту когтей моихъ. — А есть такія завистливыя бестіи — впрочемъ я видаю только во снѣ, что онѣ нападаютъ на меня: и желая защититься, я впускаю иногда когти въ собственное лице, и такимъ образомъ царапаю прекраснѣйшее. — Иногда дѣлаешься недовѣрчивымъ и при самомъ самосознаніи; какъ же быть, нельзя иначе! Такъ недавно я принялъ за преднамѣренное, хитрое нападеніе на мою добродѣтель и совершенство, когда молодой Понто съ нѣколькими другими юношами собачьей породы, разговаривая на улицѣ о замѣчательныхъ современныхъ явленіяхъ, не сказалъ обо мнѣ ни слова, хотя я и сидѣлъ, едвали въ шести шагахъ близъ погребной отдушины моей родины. Я сталъ ему выговаривать за это, и — вообразите же мою досаду! — когда повѣса началъ увѣрять, что въ самомъ дѣлѣ не видалъ меня.

Но пора разсказать вамъ, прекраснѣйшія созданія прекраснѣйшей будущности, — о! какъ хотѣлось бы мнѣ, чтобъ эта будущность превратилась въ самое настоящее! — дальнѣйшія приключенія юношескихъ мѣсяцевъ вашего Мурра Внимайте же, добрыя сердца: мы приступаемъ къ замѣчательнѣйшей эпохѣ моей жизни.

Мартъ былъ уже въ половинѣ; свѣтлые лучи весенняго солнца скользили по крышѣ, пріятная теплота разливалась по всему существу моему. Вотъ уже нѣсколько дней меня мучило какое-то невыразимое безпокойство, какое-то непонятное, чудное желаніе; теперь я нѣсколько успокоился, но только для того, чтобъ вскорѣ перейти въ состояніе, котораго никогда не предчувствовалъ.

Изъ слуховаго окна, въ небольшомъ разстояніи отъ меня выпозло созданіе — о, еслибы я могъ описать прекраснѣйшую! — Она была вся въ бѣломъ, только на челѣ красовалась маленькая, черная бархатная шапочка, а на ножкахъ чулочки того же цвѣта. Изъ милой, яркой зелени прелестнѣйшихъ глазъ сверкало дивное пламя; тихое движеніе востренькихъ ушекъ высказывало и умъ и доброту, такъ-какъ волнообразное вилянье хвостомъ высочайшую любезность и совершенно-женскую нѣжность.

Она не замѣтила меня, взглянула на солнце, прищурила глазки — и чихнула. О! этотъ звукъ проникъ мою внутренность сладостнымъ трепетомъ; сильно бились всѣ жилки мои, кровь кипѣла, сердце разрывалось, и весь болѣзненно-радостный восторгъ, выводившій меня изъ себя, слился наконецъ въ одномъ продолжительномъ «мяу»! Быстро повернула она ко мнѣ головку — испугъ и дѣтская застѣнчивость выражались въ устремленномъ на меня взорѣ. Невидимая сила влекла меня къ ней непреодолимо; но только-что я бросился, чтобъ схватить очаровательницу, она исчезла за тру бой съ быстротою мысли. Въ бѣшенствѣ, въ отчаяніи, бѣгалъ я по крышѣ, испуская жалостные вопли — напрасно — она не возвращалась! — О, какое ужасное состояніе!… Я потерялъ аппетитъ, охоту къ занятіямъ, не могъ ни читать, ни писать. На другой день поиски мои были также безъуспѣшны; обѣгавъ всѣ погреба, чердаки, крыши, я возвратился домой безутѣшный. Голова моя была такъ занята прекрасной крошкой, что я принялъ за нее даже жареную рыбу, которую Мейстеръ поставилъ мнѣ подъ носъ. «Ты ли это, давножеланная!» воскликнулъ я въ бѣшеномъ восторгѣ и проглотилъ ее разомъ. — «О, неужели это любовь?» вопросилъ я самъ себя, пообѣдавъ, и нѣсколько успокоился. Какъ молодой нотъ, довольно ученый, я рѣшился тотчасъ опредѣлить свое состояніе, и потому принялся за Овидіево сочиненіе «De arte amandi» и за Искусство «Любить», г. Манзо; но не нашелъ въ себѣ ни одного изъ признаковъ любви, исчисленныхъ этими господами. Вдругъ я вспомнилъ, что читалъ въ какой-то комедіи, будто равнодушіе ко всему и всклокоченная борода — самые вѣрные признаки влюбленности^[5]. Я бросился тотчасъ къ зеркалу — о боги! моя борода всклокочена! Я равнодушенъ ко всему!

Увѣрившись, что я дѣйствительно влюбленъ, я успокоился совершенно. Я рѣшился укрѣпить себя, какъ слѣдуетъ, пищей, питьемъ, и потомъ пуститься снова на поиски прекрасной, овладѣвшей моимъ сердцемъ. Сладостное предчувствіе говорило мнѣ, что она сидитъ на крыльцѣ. Я спустился съ лѣстницы — предчувствіе не обмануло меня! О, какое свиданіе! — Какъ волновалась грудь моя восторгомъ, блаженствомъ любви! — Мисмисъ (такъ звали прелестную, какъ я узналъ въ послѣдствіи отъ нея самой) сидѣла въ граціознѣйшемъ положеніи на заднихъ лайкахъ и умывалась передними; съ какою невыразимой пріятностью выполняла она требуемое чистотой и опрятностью! для возвышенія прелестей, дарованныхъ ей природой, она не нуждалась въ туалетныхъ хитростяхъ. Я подкрался къ ней гораздо скромнѣе, чѣмъ въ первый разъ и сѣлъ возлѣ. Она не бѣжала, посмотрѣла на меня испытующимъ взоромъ, и потомъ потупила глазки. — «Прелестная, началъ я тихо: будь моею!» — Смѣлый котъ, кто ты? спросила она въ смущеніи: развѣ ты знаешь меня? Еслиты такъ же чистосердеченъ и правдивъ какъ я, то поклянись, что ты любишь меня въ самомъ дѣлѣ. — «О, воскликнулъ я въ восторгѣ: клянусь Оркусомъ, свѣтлою луной и всѣми звѣздами и планетами, которыя заблестятъ будущей ночью, если только небо будетъ чисто, — я люблю тебя!» — И я, пролепетала малютка, стыдливо склонивъ ко мнѣ головку. Я уже хотѣлъ заключить ее въ мои пламенныя объятія, какъ вдругъ, откуда ни возмись, два исполинскіе кота бросились на меня съ дьявольскимъ мурчаньемъ, искусали, исцарапали и въ добавокъ загнали въ помойную яму. Насилу вырвался я изъ когтей кровожадныхъ бестій, забывшихъ всякое уваженіе къ моей знаменитости, и съ крикомъ отчаянія бросился на. лѣстницу." Мурръ, Мурръ! гдѣ это ты такъ выпачкался? воскликнулъ Мейстеръ съ громкимъ хохотомъ, увидавъ меня. А! понимаю, ты пустился въ проказы, какъ рыцарь, заблудившійся въ лабиринтѣ любви!" — Тутъ, къ немалой моей досадѣ, онъ захохоталъ еще громче, велѣлъ наполнить огромный сосудъ теплой водой, и давай окунать меня безъ всякихъ церемоній, такъ что отъ чиханья и фырканья я лишился и слуха и зрѣнія. Выкупавъ, онъ закуталъ меня въ фланель и положилъ въ мой коробъ. Я почти обезпамятѣлъ отъ бѣшенства и боли, не могъ шевельнуться ни однимъ членомъ. Наконецъ теплота подѣйствовала на меня благотворно, мысли мои начали приходить въ порядокъ. "Вотъ стеналъ я, вотъ еще новый, горькій обманъ жизни! Вотъ она, любовь, которую я воспѣвалъ такъ-дивно; вотъ это высочайшее благо, которое должно возносить насъ на небо, — въ помойную яму низвергло оно меня! Нѣтъ, я отказываюсь отъ чувства, за которое изцарапанъ, выкупанъ и закутанъ въ пеленки! — И чтожъ? только-что я оправился и освободился, Мисмисъ запрыгала снова передъ моими глазами.

Съ ужасомъ замѣтилъ я, что, несмотря на претерпѣнныя бѣдствія, любовь не оставила меня. Какъ благовоспитанный котъ, я взялся опять за Овидія, вспомнивъ, что въ его «Ars amandi» есть рецепты и противъ любви. Меня тотчасъ поразили два стиха:

Venus otiaamat. Qui finem quaerisamoris,

Cedit amor rebus: res age, tutus eris!

Въ слѣдствіе этого предписанія, я принялся за науки; но Мисмисъ прыгала на каждой страницѣ. Мисмисъ была единственной мыслью; я читалъ, писалъ только одну Мисмисъ! — Вѣрно авторъ подразумеваетъ другую работу, подумалъ я, и такъ-какъ слыхалъ отъ другихъ котовъ, что охота за мышами составляетъ чрезвычайно-пріятное развлеченіе, то и заключилъ что подъ словомъ rebus, можетъ быть, онъ понималъ и это занятіе. И вотъ, когда смерклось, я отправился въ погребъ, и пробѣгая по темнымъ переходамъ, распѣвалъ:

«Мраченъ, дикъ, съ ружьемъ въ рукахъ,

Блуждаю по лѣсамъ», и т. д.

Но вмѣсто дичи мнѣ видѣлась вездѣ ея прекрасная мордочка. Жгучее любовное страданіе терзало и безъ-того больное сердце мое, и я восклицалъ: «И! озари меня дѣвственною зарею твоихъ прелестныхъ очей — и невѣстой и женихомъ возвратятся Мурръ и Мисмисъ въ свои жилища!» — Такъ восклицалъ я, радостный, увлекаемый надеждою; но робкій призракъ чаровницы исчезалъ безпрестанно.

Любовь овладѣвала мною часъ-отъчасу сильнѣе. Казалось, что какая-то враждебная звѣзда зажгла ее въ груди моей на мою погибель. Въ бѣшенствѣ, проклиная судьбу, схватился я опять за Овидія и прочелъ:

Exige quod canlet, si qua est sine voce puella,

Non didicit liordas tangere, posce lyram.

«А»! воскликнулъ я, поднявъ взоры къ крышѣ «отыщу чародѣйку, тамъ, гдѣ я встрѣтился съ ней впервые, — я заставлю ее пѣть, да, пѣть, и если она возьметъ хоть одну фальшивую ноту — все кончено! я исцѣленъ, спасенъ!»

Небо было чисто, и луна, которой я клялся въ любви моей, всплыла въ самомъ дѣлѣ, когда я вскарабкался на крышку. Долго ждалъ я, вздохи мои превратились въ любовныя жалобы, и наконецъ я запѣлъ самымъ жалостнымъ голосомъ:

Шумъ листьевъ древесныхъ и ропотъ ручья

И волны предчувствій, влекущихъ меня,

Вы стоны мои раздѣлите

И мнѣ вы скажите, скажите,

Гдѣ М не мы съ драгая?… Гдѣ дѣлася ты?

О, юный котъ, пылкій въ любовномъ томленьи,

Въ какомъ закоулкѣ обнялъ ее ты?

Подайте, подайте коту утѣшенье:

Котъ бѣдный во власти ужасной мечты.

Сіяніе лунное, сіяніе лунное!

Повѣдай, гдѣ это созданіе чудное,

Созданіе кроткое, любезное, умное?

Нѣтъ, нѣтъ! неизцѣльно мученье безумное.

Спѣши же избавить кота поскорѣй

Отъ тяжкихъ, ужасныхъ любовныхъ цѣпей.

О, мудрый совѣтникъ и мудрый и страстный.

Отчаянье грудь мнѣ терзаетъ ужасно!

Видите ли, любезнѣйшіе читатели: хорошему поэту не нужно блуждать по шумящему лѣсу, сидѣть на берегу журчащаго ручейка; передъ нимъ стремятся игристыя волны предчувствія вездѣ, и въ этихъ волнахъ онъ видитъ все, что хочетъ, и можетъ пѣть обо всемъ, какъ хочетъ. Для тѣхъ, кому покажется невѣроятнымъ удивительное совершенство приведенныхъ мною стиховъ, замѣчу, съ свойственною мнѣ скромностію, что я находился тогда въ экстазѣ, въ любовномъ одушевленіи; а кому неизвѣстно, что въ любовной горячкѣ существа самыя непоэтическія, съ трудомъ риѳмующія… «луна и она», «любовь и кровь», — вдругъ вдохновляются, и превосходнѣйшіе стихи вырываются у нихъ по-неволѣ, какъ ужаснѣйшее чиханье у одержимыхъ насморкамъ. Этому экстазу прозаическихъ существъ обязаны мы множествомъ прекрасныхъ произведеній, а между людьми многія Мисмисы очень посредственной красоты своею славой. Теперь, если такое чудо совершится съ сухимъ деревомъ, что же должно быть съ зеленымъ? Я хочу сказать, если любовь превращаетъ пошлыхъ прозаиковъ въ поэты, то до чего же должна она довести настоящихъ поэтовъ? — И такъ, я не былъ ни въ шумящемъ лѣсу, ни на берегу журчащаго ручейка, а сидѣлъ просто на жесткой крышѣ; сіяніе же луны было такъ ничтожно, что его нечего и брать въ разсчетъ, и не смотря на то взывалъ въ превосходнѣйшихъ стихахъ къ лѣсамъ, потокамъ и волнамъ, и наконецъ къ моему другу Овидію, чтобъ они помогли мнѣ въ моемъ любовномъ страданіи. И не напрасно — прекрасная появилась вдругъ изъ-за трубы. — «Ты ли это, любезный Мурръ? Какъ очаровательно твое пѣніе!» воскликнула она, приближаясь ко мнѣ тихимъ, легкимъ шагомъ. — Какъ, возразилъ я въ радостномъ восторгѣ; ты знаешь меня, прелестное созданіе! — «Ахъ какже! ты понравился мнѣ съ перваго раза, и мнѣ было очень больно, когда мои жестокосердые кузены столкнули тебя въ помойную яму….» — Пожалуй-ста, не говори о помойной ямѣ, прервалъ я ее: скажи лучше, любишь ли ты меня? — «Я развѣдывала о тебѣ и узнала, что тебя зовутъ Мурромъ, что ты живешь въ совершенномъ довольствѣ у одного добраго человѣка и можешь раздѣлить свое благосостояніе съ нѣжною супругой. О, я люблю тебя страстно, добрый Мурръ!» — Боги! воскликнулъ я въ высочайшемъ восторгѣ: возможно ли, правда ли это? не ковар. ный ли сонъ обольщаетъ меня ложнымъ счастіемъ? О, постой, укрѣпись разсудокъ, не оставляй меня! На землѣ ли я, на крышѣ ли или на облакахъ? Тотъ же ли я котъ Мурръ? Приди, приди въ мои объятія возлюбленная! Но позволь — скажи мнѣ прежде твое имя, прекраснѣйшая! — "Меня зовутъ Мисмисъ, « отвѣчала она шопотомъ и сѣла подлѣ меня съ милою застѣнчивостію. О, какъ она была хороша! Серебромъ блестѣла бѣлая шерсть ся на мѣсяцѣ, тихимъ, томнымъ огнемъ пылали зеленые глаза ея. — И такъ ты — --

(Макулат. лис.) — Конечно, любезнѣйшій читатель ты могъ бы узнать все это гораздо прежде5 но эти скачки еще не бѣда; я боюсь, чтобъ не пришлось дѣлать еще большихъ. И такъ-какъ сказано, съ отцомъ принца Гектора случилось то же, что съ княземъ Иринеемъ: онъ такъ же, самъ не зная какъ, выронилъ свое владѣньице изъ кармана. Принцъ Гекторъ совсѣмъ не былъ расположенъ къ мирной семейной жизни, и потому, лишившись возможности править, рѣшился по крайней мѣрѣ начальствовать, и для того вступилъ во французскую службу, гдѣ вскорѣ отличился необыкновенною храбрости). Но однажды какая-то странствующая арфистка пропѣла ему: „Kennst du das Land, wo die Citronen glühn?“ и онъ вился туда, гдѣ въ самомъ дѣлѣ зрѣютъ подобные лимоны, то-есть въ Неаполь, надѣлъ, вмѣсто французскаго мундира, неаполитанскій, и какъ-разъ дослужился до генеральства. Когда отецъ его умеръ, князь Ириней развернулъ большую книгу, и отмѣтилъ день смерти своего друга и товарища въ несчастій. Совершивъ это важное дѣло, онъ долго смотрѣлъ на стоявшее внизу имя принца Гектора. „Принцъ Гекторъ!“ воскликнулъ онъ наконецъ, и захлопнулъ книгу такъ-сильно, что гофмаршалъ въ ужасѣ отскочилъ три шага назадъ. Тутъ князь всталъ и началъ ходить по комнатѣ взадъ и впередъ, медленно, безпрестанно нюхая испанскій табакъ. Гофмаршалъ говорилъ много о покойномъ князѣ, который съ огромнымъ состояніемъ соединялъ необыкновенную любезность, о молодомъ принцѣ Гекторѣ, котораго въ Неаполѣ боготворили. Князь Ириней, казалось, не обращалъ на это ни малѣйшаго вниманія; вдругъ онъ остановился противъ гофмаршала, устремилъ на него ужасный Фридриховскій взглядъ, сказалъ громко „peut-être“! и скрылся въ сосѣдственномъ кабинетѣ — Боже мой! воскликнулъ гофмаршалъ: князь занятъ навѣрное чрезвычайно-важными мыслями, можетъ быть, даже планами!…

Онъ не ошибся: князь Ириней думалъ сперва о богатствѣ принца, о родствѣ его съ сильными владѣльцами, и тутъ невольно пришло въ голову, какъ-хорошо было бы, еслибъ онъ женился на принцессѣ Гедвигѣ. Камергеръ, посланный ими къ принцу съ изъясненіемъ душевнаго соболѣзнованія о его невознаградимой потерѣ, получилъ въ то же время секретнѣйшее предписаніе всунуть въ карманъ неутѣшнаго чрезвычайно-сходный миніатюрный портретъ принцессы. Не худо тутъ замѣтить, что принцесса была бы въ самомъ дѣлѣ совершенною красавицей, еслибъ цвѣтъ лица ея не былъ не много желтоватъ. Поэтому вечернее освѣщеніе было для нея гораздо выгоднѣе.

Камергеръ выполнилъ тайное препорученіе князя, скрытое даже и отъ княгини съ величайшимъ искусствомъ. Принцъ, увидавъ портретъ, пришелъ въ такой же экстазъ, какъ собратъ его въ „Волшебной флейтѣ“. Какъ Тамино, готовъ онъ былъ, если не пропѣть, то по крайней мѣрѣ воскликнуть: „Портретъ этотъ восхитителенъ“! и потомъ: „Неужели это чувство любовь? Да, да любовь!“ — Конечно не одна любовь влечетъ принцевъ къ прекраснѣйшему; но принцъ Гекторъ не имѣлъ въ виду другихъ отношеній, когда писалъ къ князю Иринею просьбу о позволеніи искать сердца и руки принцессы Гедвиги.

Князь Ириней отвѣчалъ, что съ радостью соглашается на соединеніе, пріятное для него по одной уже памяти о его покойномъ другѣ, и потому принцъ избавляется отъ дальнѣйшихъ исканій; но что впрочемъ, для сохраненія обычныхъ обрядовъ, не худо, если бы онъ прислалъ какую нибудь довѣренную особу, приличнаго званія, для совершенія заочнаго бракосочетанія. Принцъ писалъ, что пріѣдетъ самъ.

Князю совсѣмъ это не понравилось. Бракосочетаніе черезъ уполномоченнаго, казалось ему прекраснѣе, торжественнѣе. Его утѣшила только мысль, что это празднество можно замѣнить другимъ. Онъ вздумалъ пожаловать принца со всевозможною торжественностію большимъ домашнимъ орденомъ, установленнымъ его родителемъ, и котораго уже никто не носилъ и не могъ носить.

И такъ принцъ Гекторъ пріѣхалъ въ Зигхарствейлеръ для женитьбы на принцессѣ Гсдвигѣ и для полученія большаго усопшаго домашняго ордена. Онъ былъ очень доволенъ, что князь скрылъ отъ всѣхъ настоящую причину его пріѣзда, просилъ даже и теперь не говорить ничего Гсдвигѣ, потому-что ему хочется прежде всего убѣдиться въ любви ея.

Князь рѣшительно не могъ понять, что онъ хотѣлъ этимъ сказать, и увѣрялъ, что, сколько ему извѣстно, обряда убѣжденія въ любви предъ бракосочетаніемъ никогда не существовало* Но если принцъ разумѣетъ подъ этимъ только выраженіе нѣкотораго рода привязанности, то хотя и это до бракосочетанія, по настоящему, не позволительно, однако жъ возможно въ короткихъ словахъ минуты за три до обрученія. И на это отступленіе отъ должнаго этикета онъ соглашается только изъ снисхожденія къ нетерпѣливой юности. Но гораздо прекраснѣе и возвышеннѣе, еслибы женихъ и невѣста обнаружили въ это мгновеніе небольшое отвращеніе другъ къ другу; къ-сожалѣнію, всѣ эти правила высшаго приличія выходятъ совершенно изъ употребленія.

Когда принцъ увидалъ Гедвигу въ первый разъ, онъ шепнулъ своему адъютанту на непонятномъ для другихъ неаполитанскомъ нарѣчіи: Клянусь, она прекрасна! но родилась близъ самаго Везувія: его огонь блеститъ въ глазахъ ея!

Принцъ Игнатій разспросилъ уже его, есть ли въ Неаполѣ хорошія чашки и сколько ихъ у него? и принцъ Гекторъ, прошедъ весь безконечный рядъ привѣтствіи, хотѣлъ уже обратиться снова къ Гедвигѣ, какъ вдругъ двери отворились — и князь пригласилъ его въ парадную залу, въ которой находилось все, что только имѣло хотя самомалѣйшее притязаніе на допускъ ко двору. Совѣтница Бенцонъ и Юлія были тутъ же.

Принцесса Гедвига, молчаливая, углубленная въ самое себя, не принимала ни въ чемъ участія, прекрасный гость юга занялъ ее небольше всякаго другаго новаго явленія при дворѣ, и когда краснощекая Наннета принялась нашептывать ей, какъ прекрасенъ молодой принцъ, какъ хорошъ его мундиръ, она спросила се съ какой-то досадой: не сошла ли она съ ума?

Принцъ Гекторъ распустилъ передъ принцессой пестрый павлиній хвостъ своей любезности. Почти-оскорбленная его безотвязной поточной восторженностью, она прервала его и начала разспрашивать хладнокровію объ Италіи, о Неаполѣ. Принцъ описалъ ей рай, въ которомъ она будетъ полновластной богиней. Онъ обнаружилъ тутъ чудное искусство говорить, такъ что все превращалось въ гимнъ ея красотѣ. Но, въ срединѣ этого гимна, принцесса вскочила и бросилась къ Юліи, стоявшей поодаль. Она прижала ее къ груди своей и осыпала тысячами нѣжныхъ названій. — „Это моя сестра! это моя милая Юлія!“ воскликнула она, когда принцъ, нѣсколько, смущенный внезапнымъ бѣгствомъ принцессы, подошелъ къ нимъ Онъ устремилъ продолжительный, такой странный взоръ на Юлію, что она покраснѣла до ушей, потупила глаза и робко обернулась къ матери, стоявшей позади. — „Милая, любезная Юлія!“ воскликнула принцесса, обнявъ се снова со слезами на глазахъ. — Принцесса, шепнула совѣтница, что съ вами? — По принцесса, недослушавъ, обернулась къ принцу, онѣмѣвшему отъ всѣхъ этихъ странностей, и изъ прежней задумчивости, углубленности въ самое себя, перешла вдругъ въ какую-то неестественную, судорожную веселость. Наконецъ слишкомъ натянутыя струны подались, и вырывавшіяся теперь изъ груди ея мелодія сдѣлались нѣжнѣе, дѣвственнѣе. Она никогда не была такъ любезна. Начались танцы. Подъ конецъ бала принцъ, совершенно-очарованный Гедвигой, предложилъ попробовать одинъ изъ національныхъ неаполитанскихъ танцевъ; онъ объяснилъ всѣ фигуры танцующимъ, и они выполнили его какъ нельзя лучше, сохранили даже нѣжно-страстный характеръ его.

Но никто не понялъ этого характера такъ-хорошо, какъ Гедвига, танцовавшая съ принцемъ. Она потребовала повторенія во второй и наконецъ въ третій разъ, не смотря на предостереженіе совѣтницы, замѣтившей на щекахъ ея подозрительную блѣдность. Принцъ былъ въ восторгѣ. Онъ леталъ съ принцессой, которая въ каждомъ движеніи была сама грація. Въ одномъ изъ частыхъ сплетеній танца, принцъ прижалъ ее страстно къ груди своей, и въ то же мгновеніе она повисла на рукахъ его безчувственная.

Князь рѣшилъ, что ему никогда еще не случалось видѣть неприличнѣйшаго нарушенія придворнаго бала.

Принцъ Гекторъ вынесъ безчувственную въ сосѣднюю комнату и положилъ ее на софу. Совѣтница терла ей лобъ какимъ-то спиртомъ, случившимся въ карманѣ лейб-медика. Лейб-медикъ увѣрялъ, что это просто нервный припадокъ отъ сильнаго разгоряченія танцами и скоро пройдетъ.

Онъ не ошибся. Черезъ нѣсколько минутъ принцесса вздохнула глубоко и открыла глаза. Принцъ услышалъ, что она пришла въ себя, протѣснился сквозь кружокъ дамъ, сталъ на колѣни подлѣ софы, просилъ прощенія, называя себя виновникомъ этого непріятнаго случая, растерзавшаго его сердце.

— Прочь, прочь! воскликнула принцесса, увидавъ его, со всѣми признаками ужаснѣйшаго отвращенія, и снова лишилась чувствъ.

— Пойдемте, сказалъ князь, взявъ принца за руку: пойдемте, любезнѣйшій принцъ. Принцесса страдаетъ иногда престранными мечтами. Богъ знаетъ, чѣмъ показались вы теперь принцессѣ. Представьте себѣ, еще ребенкомъ — entre nous soit dit — принцесса принимала меня однажды цѣлый день за великаго могола и требовала настоятельно, чтобъ я ѣздилъ въ сафьянныхъ туфляхъ. Нельзя было не исполнить желанія принцессы, но я ограничилъ свою прогулку однимъ паркомъ.

Принцъ Гекторъ засмѣялся ему въ лицо и велѣлъ подавать свою карету.

Зная силу нравственнаго вліянія совѣтницы, которому уступали даже болѣзненные припадки Гедвиги, княгиня уговорила ее остаться въ замкѣ, вмѣстѣ съ Юліей. И въ самомъ дѣлѣ, когда принцесса удалилась въ свою комнату, кроткія увѣщанія г-жи Бенцонъ оказали тотчасъ свое обычное дѣйствіе. Принцесса увѣряла, что въ послѣднемъ танцѣ принцъ превратился вдругъ въ какого-то чудовищнаго дракона и уязвилъ ея сердце своимъ острымъ, жгучимъ жаломъ.

— Помилуй Боже! воскликнула совѣтница: пожалуй, вы скажете, что принцъ Гекторъ, просто, mostro turchino изъ сказки Гоцци! Что за воображеніе! А наконецъ выйдетъ то же, что съ Крейслеромъ, котораго вы приняли за сумасшедшаго.

— О никогда! воскликнула принцесса съ жаромъ, и потомъ прибавила, смѣясь: право мнѣ бы не хотѣлось, чтобъ мой добрый Крейслеръ превратился въ rnoslra turchino, такъ какъ принцъ Гекторъ!

Совѣтница просидѣла цѣлую ночь съ принцессой. Поутру, когда она взошла въ комнату своей дочери, Юлія встрѣтила ее блѣдная, повѣсивъ головку, какъ больная голубка.

— Что съ тобою? спросила совѣтница въ испугѣ.

— Ахъ маменька! сказала Юлія умоляющимъ голосомъ: не вози меня въ это общество; сердце мое обливается кровью, когда я только подумаю о вчерашней ночи. — Есть что-то ужасное въ этомъ принцѣ. Когда онъ взглянулъ на меня, я не могу тебѣ выразить, что сдѣлалось въ груди моей. Молнійный лучъ, блеснувшій изъ его черныхъ зловѣщихъ глазъ, убійственъ. О! не смѣйся надо мною! Мнѣ показалось, что это взоръ убійцы, избравшаго свою жертву, убивающій прежде кинжала. Какое-то непонятное чувство стѣснило, сжало мою грудь! Говорятъ, что взоръ василиска смертеленъ: принцъ очень похожъ на это чудовище.

— Вотъ прекрасно! воскликнула совѣтница, смѣясь громко: пожалуй наконецъ меня заставятъ вѣрить существованію mostro turc!lino! Принцъ, прекраснѣйшій, любезнѣйшій мужчина, вдругъ представляется двумъ дѣвушкамъ дракономъ, василискомъ. Я очень понимаю, что принцесса можетъ увлекаться своимъ страннымъ воображеніемъ; но ты, моя кроткая, моя разсудительная Юлія…

— И Гедвига, прервала ее Юлія. Не знаю, какая-то злая, враждебная сила хочетъ оторвать ее отъ моего сердца, хочетъ вовлечь меня въ борьбу съ ужасною болѣзнью — да, болѣзнью называю я состояніе принцессы, противъ которой тщетно борется бѣдная. Когда она вчера быстро отскочила отъ принца и начала обнимать, цаловать меня, я чувствовала, что она вся пылала, какъ въ жару горячки. И потомъ, танцы, ужасные танцы! ты знаешь, маменька, что я ненавижу танцы за то, что они даютъ мужчинамъ право обнимать насъ.

Мнѣ все кажется, что тутъ мы должны отказаться отъ скромности, приличія, давая мужчинамъ надъ собою власть со всѣмъ нелестную, по крайней мѣрѣ для тѣхъ, которые одарены нѣжнѣйшими чувствами. А Гедвига никакъ не могла оторваться отъ этого южнаго танца, который, чѣмъ долѣе продолжался, тѣмъ становился для меня несноснѣе. Глаза принца блестѣли настоящею сатанинскою радостью —

— Дурочка, какъ тебѣ все это пришло въ голову? сказала совѣтница Впрочемъ я не осуждаю твоихъ понятій о танцахъ; но не будь же несправедлива къ Гедвигѣ! Что тебѣ до принца и до его отношеній къ ней? Но если ты хочешь, я удалю тебя на нѣкоторое время. Твое спокойствіе для меня дороже всего, милое дитя мое.

Тутъ она прижала ее къ груди своей, со всею материнскою нѣжностію.

— Можетъ быть, отъ этого ужаснаго безпокойства, продолжала Юлія, скрывая пылающее лице на груди матери: родились и странные сны, которые разстроили меня совершенно.

— Что жъ тебѣ снилось? спросила совѣтница.

— Что я гуляю въ прекраснѣйшемъ саду. Ночныя фіалки и розы цвѣли подъ густою темною зеленью деревъ и наполняли воздухъ благоуханіемъ. Дивное сіяніе, очень похожее на сіяніе мѣсяца, переливалось въ звукъ, въ пѣніе, и когда касалось до деревьевъ, до цвѣтовъ, они трепетали отъ восторга; кусты шелестили, ручьи журчали тихими, страстными вздохами. Тутъ я замѣтила, что пѣніе, раздававшееся въ саду, было — я сама, и мнѣ показалось, что я изною отъ грусти, какъ замирающій блескъ звуковъ! — „Нѣтъ, раздался вдругъ нѣжный голосъ: нѣтъ! звукъ блаженства, а не уничтоженіе, и я крѣпко держу тебя сильною рукой, и въ тебѣ живетъ мое пѣніе, а оно вѣчно, какъ стремленіе къ безконечному!“ Передо мной стоялъ Крейслеръ. Небесное чувство утѣшенія и надежды проникло въ грудь мою — я ничего не скрываю отъ тебя, маменька — я упала, сама не знаю какъ, на грудь Крейслера. Тутъ вдругъ меня схватили какія-то желѣзныя руки, и ужасный насмѣшливый голосъ кричалъ: „Къ-чему сопротивленіе! ты ужъ убита, и должна быть моею.“ — Это былъ принцъ. Съ громкимъ крикомъ пробудилась я это сна, набросила на себя платье, побѣжала къ окну и открыла его — въ комнатѣ было такъ жарко, душно. Вдали я увидала человѣка, смотрѣвшаго въ зрительную трубу на окно замка, и вдругъ побѣжавшаго внизъ по аллеѣ съ престранными прыжками; онъ выдѣлывалъ пресмѣшныя на, махалъ по воздуху руками, и ко всему этому, какъ мнѣ послышалось, припѣвалъ что-то. Я тотчасъ узнала Крейслера, и не смотря на уморительное кривлянье его, онъ показался мнѣ благодѣтельнымъ духомъ, который защититъ меня отъ принца. Мнѣ казалось, что я теперь только поняла душу его, его юморъ, часто колкій, но истекающій изъ сердца добраго, благороднаго. Я готова была выбѣжать въ паркъ, разсказать ему ужасный сонъ….

— Сонъ глупъ, прервала се совѣтница серьёзно; а эпилогъ къ нему еще глупѣе!… Тебѣ надобно успокоиться, Юлія — часъ сна освѣжитъ тебя. Мнѣ самой хочется спать.

Тутъ она вышла и Юлія исполнила совѣтъ матери.

Когда она проснулась, полуденное солнце свѣтило уже въ окно, и сильный запахъ ночныхъ фіалокъ и розъ наполнялъ комнату.

— Что это? мой сонъ! воскликнула Юлія въ изумленіи.

Оглядѣвшись, она увидала въ головахъ у себя букетъ цвѣтовъ.

— Крейслеръ, добрый мой Крейслеръ, сказала она съ чувствомъ, взявъ букетъ, и погрузилась въ думу.

Принцъ Игнатій прислалъ спросить, можетъ ли онъ видѣть Юлію. Она тотчасъ одѣлась и вышла въ комнату, гдѣ Игнатій дожидался уже ее съ корзиной чашекъ и фарфоровыхъ куколъ. По добротѣ своей, Юлія игрывала съ нимъ часто. Жалѣя его отъ души, она никогда не дразнила его, никогда не смѣялась надъ нимъ, такъ какъ другіе, и въ особенности принцесса Гедвига, и потому Игнатій любилъ ее болѣе всѣхъ, иногда называлъ ее даже своей маленькой невѣстой. Чашки и куклы разставлены, и Юлія говорила уже онъ имени маленькаго арлекина пресмѣшную рѣчь королю Японскому (обѣ куклы стояли одна противъ другой), когда взошла совѣтница.

Посмотрѣвъ съ минуту на игру, она поцаловала Юлію въ лобъ и сказала: „Доброе, милое дигя мое!“

Смерклось. Юлія, избавленная отъ обѣденнаго стола, сидѣла одна-одинехонька въ своей комнатѣ, дожидаясь матери. Въ корридорѣ раздались легкіе шаги, дверь отворилась — и блѣдная, съ неподвижными взорами, въ бѣломъ платьѣ, какъ привидѣніе, взошла принцесса.

— Юлія, сказала она тихо: называй меня глупою, сумасшедшею, но не лишай своей дружбы. Мнѣ нужно твое состраданіе, утѣшеніе. Я захворала отъ раздраженія, отъ утомленія этимъ гадкимъ танцемъ: но это прошло, мнѣ лучше! — Принцъ уѣхалъ въ Зигхарствейлеръ! Мнѣ надобно подышать свѣжимъ воздухомъ. Пойдемъ въ паркъ.

Дошедъ до конца аллеи, Юлія и принцесса увидали сквозь чащу лѣса яркій свѣтъ, и тихое церковное пѣніе коснулось ихъ слуха.

— Въ часовнѣ Sancta Maria служба! воскликнула Юлія.

Поселяне выходили уже изъ часовни, находившейся на концѣ парка, когда дѣвушки подошли къ ней. Онѣ стали на колѣни. Пѣвчіе на маленькихъ хорахъ съ боку алтаря запѣли гимнъ, недавно-сочиненный Крейслеромъ.

Пѣніе, сначала тихое, возвышалось постепенно, и потомъ, понижаясь безпрестанно, унеслось наконецъ на крылахъ вечерняго вѣтерка, вмѣстѣ съ послѣдними словами.

Дѣвушки встали и упали въ объятія Другъ друга. Какое-то безъименное, болѣзненное чувство силилось вырваться изъ груди обѣихъ, и горячія слезы, покатившіяся изъ глазъ, были каплями крови, брызнувшей изъ ихъ растерзанныхъ сердецъ.

— Это онъ! прошептала принцесса.

— Онъ! повторила Юлія.

Онѣ поняли другъ друга.

Въ глубочайшемъ безмолвіи стоялъ лѣсъ, какъ бы ожидая, чтобъ взошелъ мѣсяцъ и осеребрилъ его своими трепетными лучами. Голоса пѣвчихъ, все еще слышнѣе, казалось, летѣли къ облакамъ, которыя, вспыхнувъ, остановились надъ горами, обозначая путь свѣтила, передъ которымъ тускнѣютъ звѣзды.

— Что же такое волнуетъ насъ такъ-сильно, такъ-болѣзненно? сказала Юлія, послѣ нѣкотораго молчанія: прислушайся хорошенько, какъ утѣшительны звуки отдаленнаго пѣнія!

— Конечно, я могла бы умереть сама, сказала Юлія; но я знаю, меня снесутъ тогда въ княжескій склепъ, а предки мои не повѣрятъ, что я умерла; пробудятся изъ страшнаго онѣмѣнія къ ужасной жизни и выгонятъ меня изъ своего мрачнаго жилища. Тогда я не буду принадлежать ни къ мертвымъ, ни къ живымъ, и нигдѣ не найду пристанища.

— Ради Бога, что ты говоришь, Гедвига? воскликнула Юлія въ испугѣ.

— Мнѣ когда-то снилось что-то подобное, продолжала принцесса тѣмъ же твердымъ, почти равнодушнымъ голосомъ: можетъ быть, который нибудь изъ моихъ предковъ сдѣлался вампиромъ и высасываетъ теперь кровь изъ моего сердца. Можетъ быть, отъ этого и мои частые, обмороки.

— Ты больна, очень больна, Гедвига: ночной воздухъ тебѣ вреденъ, — пойдемъ поскорѣе домой!

Тутъ она схватила принцессу за руку и принцесса безмолвно пошла за нею.

Мѣсяцъ плылъ высоко надъ Гейерштейномъ и озарялъ магическимъ свѣтомъ кусты и деревья, и они шумѣли и шептали съ ночнымъ вѣтеркомъ на тысячи ладовъ.

— О, что не говори, а на землѣ прекрасно! сказала Юлія: какъ добрая мать, расточаетъ природа передъ нами всѣ чудеса свои!

— Ты такъ думаешь? возразила принцесса: мнѣ не хочется, продолжала она послѣ минутнаго молчанія, чтобъ ты поняла меня совершенно, и потому, прошу тебя, прими всѣ мои слова за слѣдствія дурнаго расположенія духа. Ты еще не знаешь убійственнаго горя жизни. Природа жестокосерда; она лелѣетъ только здоровыхъ дѣтей и оставляетъ больныхъ, грозитъ имъ даже уничтоженіемъ. Ты знаешь, прежде она была для меня только картинной галлереей, собранной для развитія духа и руки; но теперь все перемѣнилось; я ничего не вижу, ничего не чувствую кромѣ ея ужасовъ. Теперь я согласилась бы гораздо охотнѣе толочься въ яркоосвѣщенныхъ залахъ, въ разноцвѣтной толпѣ тунеядцевъ, чѣмъ гулять съ тобою при лунномъ свѣтѣ, въ этомъ уединенномъ мѣстѣ.

Боязнь Юліи возрастала; она чувствовала, что принцесса слабѣетъ все болѣе и болѣе. У нея недоставало уже почти силъ ее поддерживать.

Наконецъ замокъ въ виду. На каменной скамьѣ, подъ кустомъ бузины, сидѣла какая-то мрачная, закутанная фигура.

— Э, Боже! благодарю тебя! воскликнула Гедвига радостно, освободила свою руку изъ Юліиной, и быстро, какъ бы оживленная, пошла прямо къ этой фигурѣ, которая, пролепетавъ глухимъ, заглушаемымъ голосомъ: „Гедвига, бѣдное дитя мое!“ приподнялась тотчасъ со скамьи.

Юлія увидѣла, что это была женщина, закутанная съ йогъ до головы въ какую-то томную ткань; лица же разсмотрѣть не было возможности, потому что она стояла въ тѣни. Холодный трепетъ пробѣжалъ по членамъ Юліи, и она остановилась.

Незнакомка и принцесса сѣли на скамью. Заботливо, нѣжно сдвинула незнакомка локоны съ чела принцессы, положила на него обѣ руки и начала говорить протяжно и тихо на какомъ-то языкѣ, котораго Юлія никогда не слыхивала.

— Дѣвушка! сказала она Юліи черезъ нѣсколько минутъ: бѣги въ замокъ, возьми нѣсколько прислужницъ и перенесите принцессу домой. Она заснула и пробудится здоровой, веселой.

Изумленная Юлія бросилась тотчасъ въ замокъ. Когда же возвратилась вмѣстѣ съ женщинами — принцесса лежала на скамьѣ, заботливо-завернутая въ шаль и погруженная въ глубокій и спокойный сонъ. Незнакомка исчезла.

— Скажи пожалуй-ста, спросила Юлія принцессу на другой день, когда она проснулась совершенно здоровая, безъ малѣйшихъ слѣдовъ какого нибудь внутренняго разстройства: скажи мнѣ ради Бога, кто эта удивительная женщина?

— Не знаю, отвѣчала принцесса: я видѣла ее только разъ въ жизни. Ты, я думаю, помнишь, какъ еще въ ребячествѣ я расхворалась однажды такъ-сильно, что врачи потеряли всякую надежду и отказались. Въ одну изъ самыхъ тягостныхъ ночей, явилась она вдругъ передъ моей постелью и убаюкала, какъ вчера, въ сладостный сонъ, отъ котораго я пробудилась совершенно здоровою. Вчера образъ ея ожилъ въ моей памяти, и мнѣ все казалась, что она непремѣнно явится и спасетъ меня, — и предчувствіе не обмануло. Но прошу тебя, никому ни слова объ ея явленіи. Вспомни Гамлета, и будь моимъ Гораціо. Тайна, которою она окружила себя, да будетъ для насъ священна; всякое дальнѣйшее развѣдываніе кажется мнѣ опаснымъ. Развѣ для тебя недовольно, что я выздоровѣла, весела, освобождена отъ призраковъ, меня преслѣдовавшихъ.

Всѣ удивились скорому выздоровленію принцессы. Лейбъ-медикъ утверждалъ, что ночная прогулка подѣйствовала благотворно сильнымъ потрясеніемъ нервовъ. Только одна Бенцонъ прошептала про себя: „у ней была старуха.“ Но время рѣшатъ роковой вопросъ біографа: ты…

(Макул. лис.) — любишь меня, прелестная Мисмисъ? О, повторяй, повторяй мнѣ это тысячекратно, чтобы я могъ придти еще въ высшій восторгъ и не говорить столько безсмыслицы, сколько прилично герою любви, созданному самымъ лучшимъ романистомъ! Но послушай, милая, ты уже замѣтила мою удивительную склонность къ пѣнію, замѣтила и мое искусство: сдѣлай одолженіе, пропой мнѣ что нибудь, хоть маленькую пѣсенку! —

— Ахъ, дражайшій Мурръ! возразила Мисмисъ: конечно я могу пѣть, но ты знаешь, какъ трудно юнымъ пѣвицамъ пѣть въ первый разъ въ присутствіи знатоковъ и артистовъ. Смущеніе, робость сжимаютъ гортань, и прекраснѣйшіе звуки, трели и шогdendo останавливаются въ ней, какъ рыбьи кости. Пѣть арію рѣшительно нѣтъ ни какой возможности, и потому обыкновенно начинаютъ съ дуэтовъ. Если тебѣ угодно, дражайшій, споемъ какой нибудь дуэтецъ!

Я былъ радехонекъ, и мы запѣли пренѣжный дуэтъ: „Твой взоръ увлекъ меня тотчасъ“ и т. д. Мисмисъ начала довольно робко, но вскорѣ мой сильный Фальсетъ ободрилъ ее. Голосъ ея былъ прелестенъ, выполненіе мягко, нѣжно, полно; коротко, она обнаружила необыкновенныя пѣвческія способности. Я былъ въ восторгѣ, хотя и видѣлъ, что другъ Овидій обманулъ меня опять. Такъ-какъ Мисмисъ выполнила его условіе cantare, какъ нельзя лучше, я почелъ уже за лишнее прибѣгнуть ко второму: chordas tangere.

Послѣ этого Мисмисъ пропѣла съ необыкновеннымъ выраженіемъ и съ высочайшею прелестью извѣстное: „Di tantx palpili.“ Изъ героической силы речитатива, она перешла съ удивительнымъ искусствомъ въ истинно-кошачью сладость andante. Казалось, что эта арія была написана какъ бы нарочно для нея; сердце мое переполнилось, и невольный вопль восторга вырвался изъ груди моей. О, цѣлый міръ чувствительныхъ котовъ могла бы очаровать Мисмисъ этой аріей! Мы пропѣли еще дуэтъ изъ другой новой оперы и также удачно. Дивныя рулады лились съ необыкновенною легкостію, потому-что состояла большею частію изъ хроматическихъ переходовъ. Вообще, я долженъ замѣтить, нашъ родъ хроматическій, и потому всякій компонистъ, желая написать что нибудь собственно для насъ, сдѣлаетъ очень хорошо, если расположитъ мелодіи и все прочее хроматически. Къ сожалѣнію, я никакъ не могу вспомнить фамиліи превосходнаго автора этого дуэта. Въ немъ видны необыкновенныя музыкальны я способности.

Во время пѣнія взобрался на крышу большой, черный котъ, и устремилъ на насъ свои пылающіе глаза. — „Любезнѣйшій! воскликнулъ я: прошу покорнѣйше подалѣе, а то я выцарапаю вамъ глаза и сброшу васъ съ крыши; но если вамъ угодно пропѣть что нибудь вмѣстѣ съ нами — милости просимъ!“ — Я зналъ этого юношу въ черномъ платьѣ какъ превосходнѣйшаго бассиста, и потому предложилъ сочиненіе не отличное, но совершенно-соотвѣтствовавшее близкой разлукѣ съ Мисмисъ. Только-что мы запѣли: „Разстаться долженъ я съ тобою“, какъ вдругъ загремѣлъ ужаснѣйшій голосъ: „Да замолчите ли вы, проклятые!“ и огромная черепица пролетѣла близехонько отъ насъ. Въ ужасѣ бросились мы въ разныя стороны. Бездушные, злобные люди! вамъ чуждо всякое художественное чувство; вы равнодушны даже къ трогательнѣйшимъ жалобамъ невыразимой любовной грусти, — вамъ противно все прекрасное, все высокое!

Какъ я сказалъ, то, что должно было излечить меня отъ любви, усилило ее еще болѣе. Мисмисъ была такъ музыкальна, что мы могли фантазировать какъ нельзя лучше. Но что же стало со мною, когда она начала пѣть мои собственныя мелодіи? Я одурѣлъ совершенно; страданія мои были такъ ужасны, что я поблѣднѣлъ и исхудалъ какъ спичка. Наконецъ, послѣ долгихъ, долгихъ мученіи, мнѣ впало на умъ послѣднее, конечно, отчаянное средство. Я предложилъ моей ненаглядной Мисмисъ и лапу и сердце. Она согласилась; и какъ скоро мы сочетались, мои страданія укротились, аппетитъ и веселость возвратились, молочный супъ и жаркое нравились мнѣ по прежнему, борода пришла въ порядокъ, шерсть получила прежній лоскъ, потому что я сталъ заниматься гораздо болѣе моимъ туалетомъ; тогда какъ Мисмисъ, наоборотъ, начала пренебрегать своимъ совершенно. Не смотря на это, я написалъ къ ней еще нѣсколько посланій, истинно-прекрасныхъ, потому-что, возвышая безпрестанно мою мечтательную нѣжность, я довелъ ее до послѣдней степени. Наконецъ я посвятилъ ей еще толстую книгу, и такимъ образомъ въ литературно-эстетическомъ отношеніи выполнилъ всѣ обязанности честнаго влюбленнаго кота. Впрочемъ мы вели преспокойную, пресчастливую семейную жизнь, на рогожкѣ передъ дверью Мейстера. Но ничто не прочно подъ луною! Вдругъ я замѣтилъ, что Мисмисъ стала какъ-то разсѣянна, даже въ моемъ присутствіи отвѣчала на мои вопросы сущій вздоръ, безпрестанно вздыхала, распѣвала только томныя любовныя пѣсни. Если я спрашивалъ, что съ нею сдѣлалось? — она гладила меня по щекамъ и говорила: „Ничего, ничего, мой милый папашенька!“ Мнѣ это не понравилось. Часто тщетно дожидался я ее на моей рогожкѣ, тщетно искалъ въ погребахъ, на чердакахъ, а если и находилъ и начиналъ ей дѣлать нѣжные упреки, то она приводила въ оправданіе, что ея здоровье требуетъ большихъ прогулокъ и что одинъ изъ котовъ, занимавшихся медициной, совѣтовалъ ей даже путешествіе къ водамъ. И это мнѣ не понравилось. Вѣроятно, что она замѣтила мое скрытое неудовольствіе, потому-что всякій разъ начинала осыпать меня ласками, но и въ ласкахъ ея было что-то такое странное, даже непріятное. Не подозрѣвая ничего дурнаго, я замѣтилъ однако жъ, что наконецъ погасла и послѣдняя искра любви моей къ прекрасной, и что она наводила на меня убійственную скуку. Мы пошли каждый своей дорогой, если же случалось сойтись на рогожкѣ, то осыпали другъ друга упреками, дѣлались нѣжнѣйшими супругами и воспѣвали нашу мирную семейною жизнь.

Однажды посѣтилъ меня въ комнатѣ Мейстера черный бассистъ. Онъ заговорилъ сначала со мною какъ-то странно, таинственно, спрашивалъ, какъ я поживаю съ моей Мисмисъ: я тотчасъ догадался, что ему страхъ какъ хочется открыть мнѣ что-то непріятное. Наконецъ все обнаружилось. Котъ, долго отличавшійся на полѣ брани, возвратился на родину и жилъ по сосѣдству маленькимъ пенсіономъ, который выдавалъ ему содержатель гостинницы рыбьими и говяжьими костями. Прекрасный собою, сложенный какъ Геркулесъ, въ богатомъ иноземномъ мундирѣ черно-сѣраго и желтаго цвѣта, съ орденомъ подгорѣвшей ветчины на груди, полученнымъ за очистку отъ мышей цѣлаго анбара, онъ очаровалъ всѣхъ кошекъ околодка. Сердца ихъ летѣли къ нему на встрѣчу, когда онъ выступалъ смѣло и гордо, поднявъ голову вверхъ, бросая вокругъ себя пламенные взгляды. По словамъ чернаго, онъ влюбился въ Мисмисъ и она въ него, и каждую ночь они имѣли тайныя свиданія на погребу или на крышѣ, за трубою.

— Меня удивляетъ, любезнѣйшій другъ, говорилъ черный, что вы не замѣтили этого давно, не смотря на вашу необыкновенную проницательность. Правда, влюбленные бываютъ часто совершенно-слѣпы. Мнѣ очень прискорбно, что долгъ дружбы заставилъ меня открыть вамъ глаза — я знаю, вы любите вашу прелестную Мисмисъ до безумія.

— О, Муціусъ! (такъ звали чернаго.) Я обожаю се, все существо мое принадлежитъ ей! Но нѣтъ! это не возможно, она не можетъ быть такъ вѣроломна! Муціусъ, черный клеветникъ! прими достойную награду за твой адскій умыселъ!

Тутъ я поднялъ на него лапу съ выпущенными когтями: но онъ смотрѣлъ на меня дружелюбно и продолжалъ, ни мало не смѣшавшись:

— Не горячитесь, любезнѣйшій! Вы раздѣляете участь многихъ превосходнѣйшихъ людей. Непостоянство — доля смертныхъ и въ-особенности нашей породы.

Я опустилъ поднятую лапу.

— Возможно ли, возможно ли! восклицалъ я, припрыгивая вверхъ отъ отчаянія. О небо! земля! и что еще? Адъ! — Кто виной сего? Черно-сѣро-желтый котъ! — И она, прежде, столь нѣжная, столь пламенная, и она могла измѣнить тому, кто такъ часто, въ сладостныхъ мечтахъ любви, засыпалъ на груди ея! — О, теките, теките, слезы горючія! — Нѣтъ, адъ и проклятіе, къ-чему? чортъ возьми пестраго волокиту!

— Успокойтесь же, почтеннѣйшій, сказалъ Муціусъ. Вы слишкомъ предаетесь первымъ порывамъ вашей горести. Впрочемъ, какъ истинный другъ, я не хочу мѣшать вашему пріятному отчаянію. Еслибъ въ этомъ положеніи вамъ пришла мысль прекратить ваши драгоцѣнные дни, я могъ бы услужить вамъ добрымъ пріемомъ нетолченаго мышьяка, но вы такъ любезны, такъ милы, что потеря ваша была бы невознаградима. Утѣшьтесь, забудьте вѣроломную: въ мірѣ еще много прекрасныхъ. Прощайте, любезнѣйшій!

Тутъ Муціусъ выскочилъ въ отворенную дверь.

Поразмысливъ хорошенько подъ печкою объ открытіи Муція, я почувствовалъ, что во мнѣ пробуждается что-то похожее на тайную радость. Теперь я зналъ все, — мучительная неизвѣстность исчезла. Когда я выразилъ, ради приличія, свое отчаяніе, мнѣ показалось, что то же приличіе требуетъ, чтобъ я отомстилъ черно-сѣро-желтому.

Ночью я подстерегъ любовниковъ за трубою, и бросился на соперника какъ бѣшеный тигръ, съ яростнымъ восклицаніемъ: „А! коварный, адскій измѣнникъ!“ Но, къ крайнему сожалѣнію, я замѣтилъ слишкомъ-поздно, что онъ былъ гораздо сильнѣе. Онъ смялъ меня въ то же мгновеніе, изцарапалъ, изувѣчилъ и быстро скрылся на чердакъ. Мисмисъ лежала въ обморокѣ; но когда я приблизился къ ней, она вскочила и бросилась съ удивительной быстротой въ-слѣдъ за своимъ любовникомъ.

Изувѣченный, съ окровавленными ушами, возвратился я въ комнату Мейстера, проклиная мысль — вступиться за честь свою, и наконецъ рѣшилъ, что нѣтъ никакого стыда предоставить прекрасную Мисмисъ черно-сѣрожелтому совершенно.

— О судьба, враждебная судьба! разсуждалъ я самъ съ собою: за любовь чистую, романтическую, ты сбрасываешь меня въ помойную яму, семейное счастіе ведетъ меня прямо къ жесточайшимъ побоямъ!

Но какъ удивился я, когда на другой день, вышедъ изъ комнаты Мейстера, увидалъ Мисмисъ на рогожкѣ.

— Добрый Мурръ, сказала она кротко и спокойно: я чувствую, что я уже не люблю тебя такъ, какъ прежде, и это мучитъ меня ужасно.

— Прелестная Мисмисъ, возразилъ я нѣжно: сердце мое раздирается, но я долженъ признаться, что послѣ извѣстныхъ происшествій, я сдѣлался къ тебѣ совершенно равнодушенъ.

— Не оскорбись, милый другъ мой, продолжала Мисмисъ: но мнѣ кажется, что ты уже давно сталъ для меня рѣшительно-несносенъ.

— Какое дивное сочувствіе! воскликнулъ я въ восторгѣ: я могу сказать то же самое про тебя.

Убѣдившись во взаимномъ отвращеніи и въ необходимости развода, мы облапили другъ друга нѣжнѣйшимъ образомъ и залились слезами радости и восторга.

Послѣ этого мы разстались, дивясь величію чувствъ нашихъ, прославляя другъ друга — и встрѣчному и поперечному.

„И я былъ въ Аркадіи!“ воскликнулъ я, и принялся за искусства и науки еще ревностнѣе прежняго.

(Макулат. лист.) — вамъ, говорилъ Крейслеръ, да я говорю вамъ по глубокому убѣжденію, что это спокойствіе опаснѣе самой жестокой бури. Это тяжелый, душный зной передъ грозою. И напрасно князь Ириней, какъ второй Франклинъ, воображаетъ отвратить грозу блестящими балами, какъ громовыми отводами: молнія ударитъ и, можетъ быть, сожжетъ его собственное парадное платье. Правда, принцесса Гедвига похожа теперь на свѣтло-и-тихо-ліющуюся мелодію, которая прежде безпрестанно прерывалась дикими, болѣзненными аккордами, вырывавшимися изъ ея растерзанной груди. Она ходитъ теперь спокойно подъ-руку съ красивымъ неаполитанцемъ, а Юлія улыбается ему съ обыкновенной наивностью», ей нравятся любезности, которыя онъ обращаетъ такъ искусно къ ней, не спуская глазъ съ своей невѣсты, а для молодой, неопытной дѣвушки, рикошетные выстрѣлы опаснѣе прямыхъ. И не смотря на то, Гедвига, какъ мнѣ разсказывала совѣтница, приняла съ перваго раза красиваго генералъ-аншефа за mostro turchino, а тихая, кроткая Юлія просто за василиска. — Мейстеръ, ты знаешь многое: скажи, какъ бы мнѣ, при случаѣ, превратиться въ осу и жаломъ выбить изъ головы этой особы всѣ ея проклятые замыслы? —

— Крейслеръ, я далъ тебѣ высказаться, началъ Мейстеръ: теперь скажи, можешь ли ты выслушать меня спокойно? я открою тебѣ вещи, которыя оправдаютъ твое предчувствіе.

— Можешь ли ты сомнѣваться? Развѣ ты не знаешь моей удивительной способности сидѣть преспокойно въ чинномъ обществѣ даже и тогда, когда укуситъ блоха.

— Такъ вотъ видишь ли, странный случай открылъ мнѣ многое изъ жизни принца. Онъ замышляетъ недоброе. Я знаю, онъ имѣетъ предурныя намѣренія на Юлію.

— О, о! воскликнулъ Крейслеръ, быстро бѣгая по комнатѣ: такъ вотъ твои сладкія пѣсни, нудная, заморская птичка! И въ самомъ дѣлѣ, что зѣвать, давай сюда и позволенный и запрещенный плодъ! Но ты ошибаешься въ расчетѣ, сладкорѣчивый неаполитанецъ: ты не замѣчаешь, что Юлію сторожитъ лихой капельмейстеръ, который можетъ принять тебя за проклятый квартквинтовый аккордъ. И капельмейстеръ сдѣлаетъ свое дѣло, то есть, разрѣшитъ тебя какъ этотъ аккордъ, влѣпивъ пулю въ твою голову, или пронзивъ твое проклятое тѣло этой самой шпагой!

Тутъ Крейслеръ вынулъ шпагу изъ своей палки, сталъ въ Фехтовальное положеніе и спросилъ у Мейстера, можетъ ли онъ съ должнымъ приличіемъ проколоть принца?

— Успокойся, возразилъ Мейстеръ: чтобъ разстроить замыслы принца, не нужно такихъ геройскихъ подвиговъ. Есть противъ него другое оружіе, и я вручу тебѣ это оружіе. — Вчера я сидѣлъ въ рыбачьей хижинѣ; принцъ шелъ мимо съ своимъ адъютантомъ. Они не видали меня. «Принцесса прекрасна, говорилъ принцъ: но маленькая Бенцонъ еще прекраснѣе! Вся кровь моя вскипѣла, когда я увидалъ ее. Клянусь, она будетъ моею еще до свадьбы съ принцессой. Неужели она неумолима?» — Помилуйте, принцъ, возразилъ адъютантъ, я не знаю женщины, которая могла бы устоять противъ обольщеній! — "Но она кажется такой смиренной, « — И невинной, подхватилъ адъютантъ; а набожныя и невинныя дѣвушки уступаютъ легче всего внезапному нападенію человѣка, привыкшаго къ побѣдамъ, принимаютъ свое паденіе за предопредѣленіе судьбы и нерѣдко влюбляются, даже страстію, въ побѣдителя; — не мудрено, что и Юлія влюбится. — „Ну ужъ это лишнее, воскликнулъ принцъ. Еслибъ я могъ только встрѣтить ее одну!“ — Нѣтъ ничего легче, сказалъ адъютантъ. Я замѣтилъ, что крошка гуляетъ часто одна одинехонька въ паркѣ. Что если — -- Тутъ они отдалились, и я не могъ разслышать окончанія. Кто поручится? можетъ быть, они выполнятъ свой адскій замыселъ сегодня же. Я могъ бы разстроить его самъ, но по нѣкоторымъ причинамъ мнѣ не хочется показаться принцу до извѣстнаго времени, и потому, Крейслеръ, ты отправляешься ссйже часъ въ Зигхартсгофъ. Юлія ходитъ каждый вечеръ къ озеру, кормить ручнаго лебедя. Можетъ быть, эту самую прогулку подмѣтилъ хитрый италіянецъ. — Но возьми оружіе и выслушай необходимую инструкцію, чтобъ не оплошать въ битвѣ съ грознымъ принцемъ.

Тутъ біографъ приходитъ снова въ немалое затрудненіе по недостаточности свѣдѣній, изъ которыхъ составляетъ предлежащее жизнеописаніе. Инструкція, данная Мейстеромъ Іоганнесу, важна для опредѣленія настоящаго значенія оружія, которое читатель увидитъ въ послѣдствіи. Но что же дѣлать! бѣдный біографъ до сихъ поръ не знаетъ ничего объ этой инструкціи. Онъ можетъ только сказать, что Мейстеръ открылъ доброму Ічрейслеру какую-то особенную тайну. Впрочемъ вышеупомянутый біографъ закладуетъ большой палецъ правой руки, что эта тайна объяснится еще до заключенія книги. За симъ слѣдуетъ: Когда солнце начало садиться, Юлія, повѣсивъ на руку корзинку съ бѣлымъ хлѣбомъ, распѣвая, пошла къ озеру и остановилась на срединѣ моста, недалеко отъ рыбачьей хижины. Крейслеръ сидѣлъ уже въ засадѣ и за всѣмъ наблюдалъ изъ-за кустовъ въ прекрасную зрительную трубку. Лебедь, плескаясь, приблизился къ мосту и жадно клевалъ бросаемые куски хлѣба. Юлія продолжала пѣть, и потому не слыхала шаговъ спѣшившаго къ ней принца. Когда онъ стоялъ уже подлѣ нея, она содрогнулась какъ бы отъ сильнаго испуга. Принцъ схватилъ ея руку, прижималъ ее къ груди своей, къ губамъ, и потомъ склонился на перилы подлѣ Юліи Онъ говорилъ ей что-то съ жаромъ. Юлія продолжала кормить лебедя, устремивъ взоры въ озеро.

— Не корчи же такихъ чертовски-сладостныхъ рожъ, коварный соблазнитель! развѣ ты не видишь, что я сижу подлѣ тебя на перилахъ и могу отпотчивать тебя оплеухами, по моему благоусмотрѣнію? О Боже! отъ чего разгараются твои щеки все болѣе и болѣе, кроткая, невинная Юлія? Зачѣмъ взглядываешь ты теперь на коварнаго такъ-странно? Ты улыбаешься? Да, грудь твоя должна раскрыться отъ пламеннаго ядовитаго дыханія его, какъ почка розы отъ палящаго луча солнца, — но для того, чтобъ скорѣе завянуть!….

Такъ говорилъ Крейслеръ, наблюдая за ними въ зрительную трубку, которая придвинула ихъ къ нему близехонько. Принцъ началъ также бросать куски хлѣба въ воду; но лебедь пренебрегалъ ими и кричалъ громко. Принцъ обнялъ одной рукой Юлію и продолжалъ бросать хлѣбъ, какъ будто для того, чтобъ лебедь подумалъ, что его кормитъ Юлія. Щеки его почти касались щекъ Юліи.

— Прекрасно! воскликнулъ Кремслеръ: держи крѣпче свою добычу, выстрѣлъ наведенъ уже на тебя, онъ подобьетъ твои блестящія крылья — и что-то тогда будетъ съ тобою!

Но вотъ принцъ взялъ Юлію за руку, и они пошли къ рыбачьей хижинѣ. Вдругъ Крейслеръ выступилъ изъ лѣсу.

— Прекраснѣйшій вечеръ, сказалъ онъ, отвѣсивъ принцу пренизкій поклонъ: воздухъ такъ чистъ, та къ душистъ, что вамъ вѣрно здѣсь такъ же хорошо, какъ въ прекрасномъ Неаполѣ?

— Кто вы, милостивый государь? спросилъ его принцъ довольно-грубо.

— Ахъ! какъ я рада, любезнѣйшій Крейслеръ, что вы опять здѣсь! воскликнула Юлія, освободивъ тотчасъ свою руку изъ руки принца, и дружески подавая ее капельмейстеру. Знаете ли, что я ждала васъ съ ужаснымъ нетерпѣніемъ? Маменька всегда бранитъ меня, что я веду себя какъ непослушное, плаксивое дитя, когда вы хотя одинъ день не посѣтите насъ. Мнѣ кажется, что я въ состояніи захворать отъ одной мысли, что вы забыли меня и мое пѣніе.

— А! воскликнулъ принцъ, бросая яростные взоры на Юлію и Крейслера: вы Monsieur de Krësel. Князь отзывался объ васъ очень милостиво.

— Благословляю за это добраго князя! воскликнулъ Крейслеръ, и лице его пришло въ сильное судорожное движеніе. Стало быть, теперь я могу надѣяться, что вы не откажете мнѣ въ вашемъ покровительствѣ. Во мнѣ было и безъ того какое-то дерзкое предчувствіе, что я пріобрѣлъ ваше благорасположеніе съ перваго раза, когда вы, мимоходомъ, назвали меня шутомъ 5 а такъ-какъ шуты годятся на всевозможныя…

— Вы въ самомъ дѣлѣ очень-забавны, перебилъ его принцъ.

— О, совсѣмъ нѣтъ! продолжалъ Крейслеръ: конечно я люблю шутку, но шутку дурную, а она совсѣмъ не забавна. Въ настоящее время мнѣ бы хотѣлось съѣздить въ Неаполь, чтобъ тамъ на набережной собрать лучшія изъ пѣсенъ рыбаковъ и бандитовъ ad usum delphini. Вы, свѣтлѣйшій принцъ, любитель искусствъ, и вѣрно столько добры, что снабдите меня рекомендательными письмами къ —

— Monsieur Krösel, перебилъ его принцъ снова: вы чрезвычайно забавный человѣкъ. Я люблю, очень люблю такихъ людей; по я не хочу отвлекать васъ отъ вашей прогулки. Adieu!

— Нѣтъ, принцъ, воскликнулъ Крейслеръ: я никакъ не могу пропустить этого счастливаго случая — я долженъ выказать вамъ себя во всемъ блескѣ. Вы, кажется, шли въ рыбачью хижину? — тамъ стоитъ маленькое фортепіано. Дѣвица Юлія вѣрно такъ добра, что даже не откажется пропѣть со мною какой нибудь дуэтъ.

— О! съ величайшею радостью, воскликнула Юлія, и подала руку Прейслеру.

Принцъ, стиснувъ зубы, пошелъ впереди.

— Крейслеръ, шепнула Юлія на ухо Іоганнесу: что за странное расположеніе!

— О, Боже! сказалъ ей Крейслеръ, также шопотомъ: и ты спишь спокойно, убаюканная пустыми мечтами, тогда-какъ змѣя близится, готова умертвить тебя!

Юлія поглядѣла на него съ величайшимъ удивленіемъ. Только одинъ разъ, въ мгновеніе высочайшаго музыкальнаго вдохновенія, сказалъ онъ ей ты.

Когда дуэтъ кончился, принцъ, даже во время пѣнія, часто-восклицавшій bravo, bravissimo, разсыпался въ безмѣрныхъ похвалахъ. Онъ осыпалъ руки Юліи пламенными поцалуями: клялся, что пѣніе никогда еще не потрясало души его такъ сильно; просилъ, чтобъ она позволила ему поцаловать уста, изъ которыхъ стремился нектарный потокъ очаровательныхъ звуковъ.

Юлія робко отодвинулась назадъ.

— Такъ-какъ вы, сказалъ тутъ Крейслеръ, ставъ между принцемъ и Юліей, не удостоили меня и самомалѣйшей похвалы, которую, какъ сочинитель и совсѣмъ не дурной пѣвецъ, я заслужилъ не менѣе дѣвицы Юліи, то я вижу, что мои музыкальныя способности дѣйствуютъ слишкомъ слабо. Но я знаю кое-что и въ живописи, и потому покажу вамъ маленькое изображеньеце особы, замѣчательная жизнь и странный конецъ которой извѣстны мнѣ такъ хорошо, что я могу разсказать и то и другое всякому, кто захочетъ послушать.

— Несносный человѣкъ! пробормоталъ принцъ сквозь зубы.

Крейслеръ вынулъ изъ кармана маленькой ящичекъ, а изъ него какой-то миніатюрный портретъ, и показалъ принцу. Принцъ поблѣднѣлъ какъ мертвецъ, губы его задрожали, и онъ бросился вонъ съ глухимъ восклицаніемъ: Maledelto!

— Что это значитъ? спросила испуганная Юлія: ради Бога, скажите мнѣ, Крейслеръ, что это такое? Прошу васъ, не скрывайте отъ меня ничего!

— Вздоръ, шутка, изгнаніе бѣса! Посмотрите, какъ шагаетъ нашъ добрый принцъ: забывъ совершенно свою идиллическую природу, онъ не взглянулъ даже въ озеро, не остановился покормить лебедя. Бѣжитъ», бѣднякъ, безъ оглядки!

— Крейслеръ, ваши слова, вашъ голосъ приводятъ меня въ ужасъ… Я предчувствую недоброе…. что у васъ съ принцемъ?

Капельмейстеръ отошелъ отъ окна, и взоры его остановились съ глубочайшимъ чувствомъ на Юліи, которая стояла передъ нимъ, сложивъ руки, и какъ бы умоляя, чтобы онъ избавилъ ее отъ тоски, которая выжимала слезы изъ глазъ ея.

— Нѣтъ, сказалъ онъ: ни одинъ враждебный диссонансъ не нарушитъ гармоніи, живущей въ душѣ твоей, чистое, кроткое созданіе! Прикрывшись лживыми масками, бродятъ духи ада по свѣту; но они безсильны надъ тобою… И для чего знать тебѣ ихъ черныя дѣла и замыслы? Успокойтесь, Юлія! не спрашивайте меня — теперь все кончено!

Въ это самое мгновеніе быстро взошла совѣтница.

— Что такое сучилось? спросила она въ сильномъ безпокойствѣ: какъ сумасшедшій пробѣжалъ принцъ мимо меня. Подлѣ самого замка встрѣтилъ его адъютантъ; оба заговорили о чемъ-то съ жаромъ; казалось, что принцъ далъ ему какое-то важное порученіе, потому-что онъ бросился тотчасъ въ павильонъ, въ которомъ они живутъ. Садовникъ сказалъ мнѣ, что ты стояла съ принцемъ на мосту. Тутъ, сама не знаю, почему во мнѣ родилось предчувствіе чего-то ужаснаго, и я поспѣшила сюда. Говорите, что такое было?

Юлія разскала все.

— Тайны? спросила совѣтница, устремивъ на Крейслера испытующій взоръ.

— Любезная госпожа Бенцонъ, отвѣчалъ Крейслеръ: бываютъ мгновенія, обстоятельства, положенія, хочу я сказать, въ которыхъ человѣкъ непремѣнно долженъ молчать, потому что если откроетъ ротъ, то занесетъ вздоръ, путаницу, которая необходимо должна оскорбить всякаго благоразумнаго слушателя.

Капельмейстеръ проводилъ совѣтницу и Юлію до замка, и потомъ отправился назадъ въ Зигхартсвейлеръ. Когда онъ скрылся въ паркѣ, адъютантъ принца вышелъ изъ павильона и пошелъ въ слѣдъ за нимъ. Черезъ нѣсколько минутъ въ глубинѣ парка раздался выстрѣлъ.

Въ ту же ночь принцъ оставилъ Зигхартсгофъ, простившись съ княземъ письменно и обѣщая скоро возвратиться. Поутру садовникъ, осматривая съ своими людьми паркъ, нашелъ Крейслерову шляпу, запятнанную кровью. Самъ же Крейслеръ пропалъ безъ вѣсти. Предъ….

Конецъ второй части.

---

1. Родъ небольшихъ органовъ.
2. Наполеонъ.
3. Фантастическія повѣсти въ Каллотмовомъ родѣ, соч. Гофмана.
4. Аббатъ Гаттони натянулъ между двухъ Миланскихъ башенъ 15 металлическихъ струнъ и настроилъ ихъ діатонически. При каждой переменѣ погоды струны эти звучали съ большею или меньшею силой. Эту огромную эолову арфу называли исполинскою или бурною арфой.
5. Котъ говоритъ здѣсь о Шекспировой комедіи: «Какъ вамъ угодно», дѣйст. III, сцена 2-я. Изд.