Коттэдж Лэндора (По; Бальмонт)/ДО
Текст этого произведения необходимо перенести в Индекс:Собрание сочинений Эдгара По. Т. 1 (1901).djvu. Вы можете помочь проекту, перенеся текст в соответствующий индекс. Для этого ознакомьтесь с Руководством по вычитке. |
| ← Помѣстье Арнгеймъ. | Коттэджъ Лэндора. : Параллель къ «Помѣстью Арнгеймъ» | Паденіе дома Эшеръ. → |
| Оригинал: англ. Landor's Cottage, 1849. — Перевод опубл.: 1901. Источникъ: Собраніе сочиненій Эдгара По въ переводѣ съ английскаго К. Д. Бальмонта. Томъ первый. Поэмы, сказки. — Москва: Книгоиздательство «Скорпіонъ», 1901. — С. 280—296. |
Во время одного изъ моихъ странствій пѣшкомъ, послѣднимъ лѣтомъ, по рѣчнымъ областямъ Нью-Йорка, я нѣсколько сбился съ дороги, а день уже склонялся къ западу. Мѣстность была удивительно волнообразная; и, стараясь держаться въ долинахъ, я такъ долго кружился, за послѣдній часъ, что не зналъ болѣе, въ какомъ направленіи находится прелестное селеніе Б., гдѣ я рѣшилъ переночевать. Солнце, строго говоря, едва свѣтило въ продолженіи дня; но, несмотря на это, воздухъ былъ до непріятности теплымъ. Дымный туманъ, похожій на туманъ Индійскаго Лѣта, окутывалъ все кругомъ, и, конечно, еще болѣе усиливалъ мою неувѣренность. Не то, чтобы я очень безпокоился объ этомъ. Если бы я, до заката или даже до наступленія ночи, не пришелъ въ селеніе, было болѣе, чѣмъ возможно, что я скоро могъ набрести на какую-нибудь небольшую Голландскую ферму, или на что-нибудь въ этомъ родѣ, хотя, по правдѣ сказать, окрестная мѣстность (быть можетъ, оттого, что она была не столько плодородной, сколько живописной) была очень слабо заселена. Во всякомъ случаѣ, бивуакъ на открытомъ воздухѣ, съ дорожной сумкой вмѣсто подушки, и съ собакой, какъ съ часовымъ, представлялъ изъ себя какъ разъ нѣчто такое, что могло бы весьма позабавить меня. Итакъ, я весело и бодро шелъ впередъ, предоставивъ Понто заботиться о моемъ ружьѣ, пока, наконецъ, какъ разъ когда я началъ смотрѣть, не являются ли многочисленныя небольшія прогалины, шедшія по разнымъ направленіямъ, путеводнымъ указаніемъ, я былъ приведенъ, наиболѣе заманчивой изъ нихъ, къ проѣзжей дорогѣ. Въ этомъ не могло быть никакого сомнѣнія. Слѣды легкихъ колесъ были очевидны; и, несмотря на то, что высокіе кустарники и разросшіяся заросли встрѣчались вверху, внизу не было никакого препятствія, хотя бы и для Виргиніевской фуры, похожей на гору, для повозки, какъ я полагаю, наиболѣе стремящейся въ высь. Дорога, однако, не имѣла никакого сходства съ какой-либо изъ дорогъ, видѣнныхъ мною доселѣ, исключая того, что она проходила черезъ лѣсъ, если названіе «лѣсъ» не было слишкомъ пышно въ примѣненіи къ группѣ этихъ легкихъ деревьевъ, и за исключеніемъ очевиднаго слѣда отъ колесъ. Онъ былъ лишь слабо замѣтенъ, отпечатлѣвшись на плотной, но пріятно влажной поверхности чего-то, походившаго болѣе на зеленый генуэзскій бархатъ, чѣмъ на что-либо иное. Это была, конечно, трава, но трава, какую мы обыкновенно видимъ только въ Англіи, такая короткая, такая густая, такая ровная, и такая яркая. Ни малѣйшаго посторонняго предмета не было въ колеяхъ, ни малѣйшей даже щепочки, или сухой вѣтки. Камни, нѣкогда загромождавшіе путь, были тщательно положены, не брошены, по обѣимъ сторонамъ узкой дороги, такимъ образомъ, что они полу-опредѣленно, полу-небрежно, и вполнѣ живописно опредѣляли ея границы на грунтѣ. Въ промежуткахъ вездѣ виднѣлись роскошные гроздья дикихъ цвѣтовъ.
Что́ все это означало, я, конечно, не зналъ. Искусство присутствовало здѣсь несомнѣннымъ образомъ, но это меня не удивляло, всѣ дороги, въ обычномъ смыслѣ слова, являются произведеніями искусства; не могу также сказать, чтобы въ данномъ случаѣ можно было очень удивляться на избытокъ проявленій искусства; все это, повидимому, было сдѣлано, могло быть сдѣлано здѣсь, съ помощью природныхъ «данныхъ» (какъ они опредѣляются въ книгахъ объ Устройствѣ Садовъ-Ландшафтовъ), при незначительной затратѣ труда и денегъ. Нѣтъ, не количество проявленій искусства, а характеръ ихъ заставилъ меня сѣсть на одинъ изъ обросшихъ цвѣтами камней и съ изумленнымъ восхищеніемъ внимательно смотрѣть, цѣлые полчаса или больше, на эту феерическую аллею. Чѣмъ дольше я смотрѣлъ, тѣмъ болѣе и болѣе для меня становилось очевиднымъ одно: распредѣленіемъ всѣхъ этихъ подробностей завѣдывалъ художникъ, и художникъ съ самымъ изысканнымъ чувствомъ формы. Приняты были самыя тщательныя мѣры, чтобы сохранить должное соотвѣтствіе между изящнымъ и граціознымъ, съ одной стороны, и живописнымъ съ другой, въ томъ истинномъ смыслѣ слова, какъ понимаютъ это Итальянцы. Здѣсь было очень мало прямыхъ линій, и не было вовсе длинныхъ линій безъ перерывовъ. Одинаковый эффектъ изгиба или краски повторялся почти вездѣ дважды, но не чаще, съ какой бы точки ни смотрѣлъ наблюдатель. Вездѣ была различность въ однообразіи. Это было «образцовое произведеніе», въ которомъ самый прихотливый взыскательный вкусъ врядъ ли могъ бы указать на какой-либо недостатокъ.
Выйдя на эту дорогу, я повернулъ направо, и теперь, поднявшись, пошелъ дальше въ томъ же направленіи. Путь былъ такой змѣевидный, что, проходя, я ни разу не могъ опредѣлить его направленія болѣе, чѣмъ на два или на три шага. Существеннымъ образомъ характеръ его былъ безперемѣннымъ.
Вдругъ какое-то журчаніе мягко проникло въ мой слухъ, и, нѣсколько мгновеній спустя, сдѣлавъ поворотъ нѣсколько болѣе рѣзкій, чѣмъ прежде, я увидѣлъ, какъ разъ передъ собой, какое-то особенное зданіе, находившееся у основанія небольшой возвышенности. Я ничего не могъ ясно разсмотрѣть, такъ какъ вся небольшая долина внизу была захвачена туманомъ. Теперь, однако, поднялся легкій вѣтерокъ, между тѣмъ какъ солнце близилось къ закату; и, пока я медлилъ на вершинѣ склона, туманъ постепенно разсѣивался въ отдѣльные хлопья, и такъ плылъ надъ всей сценой.
Когда такимъ образомъ все совершенно явственно предстало предо мною, постепенно, какъ я это описываю, здѣсь, отдѣльное дерево, тамъ, мерцаніе воды, и здѣсь опять, верхъ домовой трубы, я едва могъ отрѣшиться отъ мысли, что все это не было одной изъ тѣхъ, искусно созданныхъ, иллюзій, которыя носятъ названіе «туманныхъ картинъ».
Въ то время, однако, когда туманъ разсѣялся совершенно, солнце завершило свой путь, зайдя за небольшіе холмы, и потомъ, какъ бы сдѣлавъ легкій поворотъ къ югу, снова предстало круглымъ шаромъ, блистая темнымъ багрянцомъ сквозь расщелину, которая вступала въ долину съ запада. И внезапно, какъ бы силою магическаго мановенія руки, вся долина, со всѣмъ, что въ ней было, сдѣлалась блистательно зримой.
Первый взглядъ, который я бросилъ на возникшую картину, когда солнце, соскользнувъ, заняло указанное мною положеніе, произвелъ на меня очень сильное впечатлѣніе, вродѣ того, какъ, бывало, еще ребенкомъ, я чувствовалъ себя взволнованнымъ при заключительной сценѣ какого-нибудь хорошо устроеннаго театральнаго зрѣлища или мелодрамы. Даже соотвѣтственная чудовищность краски была налицо, ибо солнечный свѣтъ исходилъ изъ расщелины, весь исполненный оранжевыхъ и багряныхъ тоновъ; а яркая зелень долинной травы болѣе или менѣе отражалась на всѣхъ предметахъ, отъ туманной завѣсы, которая все еще медлила вверху, какъ будто не желая совсѣмъ отойти отъ сцены, такой чарующе красивой.
Небольшая долина, на которую я такимъ образомъ смотрѣлъ съ высоты, изъ-подъ свода, сплетеннаго туманомъ, не могла простираться болѣе, чѣмъ она четыреста ярдовъ въ длину; ширина ея мѣнялась отъ пятидесяти до полутораста, или, быть можетъ, до двухсотъ ярдовъ. Уже всего она была на своемъ сѣверномъ краю, какъ бы открываясь къ югу, но безъ особенно точной правильности. Самая широкая часть ея была въ восьмидесяти ярдахъ отъ южнаго края. Возвышенности, окружавшія долину, за исключеніемъ тѣхъ, что были на сѣверѣ, строго говоря, не могли называться горами. Здѣсь обрывистый слой гранита поднимался до высоты въ девяносто футовъ; и, какъ я упомянулъ, долина въ этомъ мѣстѣ была не болѣе пятидесяти футовъ въ длину; но, по мѣрѣ того какъ наблюдатель слѣдовалъ отъ этого утеса къ югу, онъ видѣлъ, направо и налѣво, скаты, менѣе высокіе, менѣе обрывистые, и менѣе скалистые. Словомъ, все уклонялось и умягчалось по направленію къ югу; и тѣмъ не менѣе, вся долина была опоясана возвышенностями, болѣе или менѣе значительными, за исключеніемъ двухъ пунктовъ. Объ одномъ изъ нихъ я уже говорилъ. Онъ находился довольно далеко на сѣверо-западѣ, и былъ тамъ, гдѣ солнце, завершая свой путь, какъ я это описалъ, зашло въ горный полукругъ, проходя черезъ четко изсѣченную природную расщелину въ гранитной массѣ; эта трещина, насколько глазъ могъ ее прослѣдить, въ самомъ широкомъ мѣстѣ простиралась на десять ярдовъ. Какъ нѣкое природное шоссе, она, повидимому, вела все выше, выше, въ уединенія неизслѣдованныхъ горъ и лѣсовъ. Другой открытый пунктъ былъ прямо на южномъ концѣ долины, здѣсь, вообще, скаты представляли изъ себя ничто иное, какъ легкіе уклоны, простирающіеся отъ востока къ западу приблизительно на полтораста ярдовъ. Въ серединѣ этого пространства было нѣкоторое пониженіе почвы, въ уровень съ дномъ долины. Что касается растительности, также какъ и всего другого, сцена умягчалась и уклонялась къ югу. Къ сѣверу, на скалистомъ обрывѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ края пропасти, высились пышные стволы многочисленныхъ орѣшниковъ, черныхъ орѣховыхъ деревьевъ, и каштановъ, тамъ и сямъ перемѣшанныхъ съ дубомъ; развѣсистыя боковыя вѣтви черныхъ орѣховыхъ деревьевъ простирались далеко надъ краемъ утеса. Слѣдуя по направленію къ западу, наблюдатель видѣлъ сначала тотъ же самый разрядъ деревьевъ, только они были все менѣе и менѣе высокими, и во вкусѣ Сальватора; затѣмъ онъ замѣчалъ нѣчто болѣе нѣжное — вязъ, за нимъ сассафрасъ, и локустовое дерево — за этими опять нѣчто болѣе мягкое — липу, катальпу, и кленъ — и за этими опять еще болѣе изящныя и еще болѣе скромныя разновидности. Южный склонъ весь былъ покрытъ лишь дикими кустарниками, и только тамъ и сямъ виднѣлись серебристая ива или бѣлый тополь. Въ глубинѣ самой долины (не нужно забывать, что растительность, до сихъ поръ упомянутая, была только на утесахъ или склонахъ холмовъ) виднѣлись три отдѣльныя дерева. Одно — вязъ большихъ размѣровъ и изысканной формы; онъ стоялъ стражемъ надъ южнымъ входомъ въ долину. Другое — орѣшникъ гораздо болѣе развѣсистый, чѣмъ вязъ, и вообще дерево гораздо болѣе изящное, хотя оба были красоты необыкновенной; онъ, повидимому, охранялъ сѣверо-западный входъ, выростая изъ группы каменныхъ глыбъ, въ самой пасти лощины, и устремляя всю свою граціозную форму, подъ угломъ градусовъ въ сорокъ пять, далеко въ солнечный свѣтъ горнаго полукруга. Но на востокъ отъ этого дерева, приблизительно въ тридцати ярдахъ, высилась истинная гордость долины, и это было, внѣ всякаго сомнѣнія, самое пышное дерево, какое я когда-либо видѣлъ, за исключеніемъ развѣ кипарисовъ Итчіатукани. Это было троествольное тюльпановое дерево — Liriodendron tulipiferum — изъ разряда магнолій. Три его ствола отдѣлялись отъ основного футахъ въ трехъ отъ почвы и, расходясь мало-по-малу, съ большой постепенностью, отдѣлялись не болѣе, чѣмъ на четыре фута въ томъ мѣстѣ, гдѣ самый широкій стволъ раскидывалъ водопадъ листвы: это было на высотѣ приблизительно въ восемьдесятъ футовъ. Вся высота главнаго ствола простиралась на сто двадцать футовъ. По красотѣ формы или по яркому блеску зелени ничто не можетъ превзойти листовъ тюльпановаго дерева. Въ данномъ случаѣ ихъ ширина простиралась на цѣлыхъ восемь дюймовъ; но ихъ сіяніе совершенно затемнялось роскошнымъ блескомъ пышныхъ цвѣтковъ. Вообразите, въ тѣсномъ соединеніи, милліонъ самыхъ широкихъ и самыхъ блистательныхъ тюльпановъ! Только такимъ путемъ читатель можетъ составить какое-нибудь представленіе о картинѣ, которую я хочу нарисовать. И затѣмъ, вообразите стройное изящество чистыхъ, подобныхъ колоннамъ и усѣянныхъ нѣжными крупинками, стволовъ, причемъ въ самомъ большомъ — четыре фута въ діаметрѣ, на разстояніи двадцати футовъ отъ земли. Безчисленные цвѣты его, смѣшиваясь съ цвѣтками другихъ деревьевъ, врядъ ли менѣе красивыхъ, хотя безконечно менѣе величественныхъ, наполняли долину благовоніями, болѣе чѣмъ Аравійскими.
Весь нижній фонъ горнаго полукруга составляла трава, отличавшаяся тѣмъ же характеромъ, какъ и трава, которую я увидѣлъ на дорогѣ; быть можетъ, только болѣе нѣжная, болѣе густая, бархатистая, и чудесно-зеленая. Трудно было понять, какимъ образомъ вся эта красота была достигнута.
Я говорилъ о двухъ расщелинахъ, входящихъ въ долину. Сквозь одну изъ нихъ, къ сѣверо-западу, проходила рѣчка; тихонько журча и слегка пѣнясь, она пробѣгала по лощинѣ, пока не ударялась о группу каменныхъ глыбъ, изъ которыхъ возвышался одиноко стоявшій орѣшникъ. Здѣсь, обогнувъ дерево, она слегка уклонялась къ сѣверо-востоку, оставляя тюльпановое дерево футовъ на двадцать къ югу, и не дѣлая никакого значительнаго измѣненія въ своемъ теченіи, пока не достигала полдороги между восточной и западной границей долины. Въ этомъ мѣстѣ, послѣ цѣлаго ряда уклоновъ, она дѣлала поворотъ подъ прямымъ угломъ, и принимала общее направленіе къ югу, дѣлая различные извивы въ своемъ движеніи, пока совершенно не терялась въ небольшомъ озерѣ неправильной формы (грубо-овальной), которое свѣтилось близь нижняго края долины. Это маленькое озеро имѣло, быть можетъ, сто ярдовъ въ діаметрѣ, въ самой широкой своей части. Никакой кристаллъ не могъ быть свѣтлѣе, чѣмъ его воды. Явственно зримое дно все состояло изъ ослѣпительно бѣлыхъ камешковъ. Берега, покрытые уже описанной изумрудной травой, не столько образуя склонъ, сколько закругляясь, уходили въ это ясное опрокинутое небо; и такъ ясно было это небо, съ такимъ совершенствомъ оно по временамъ отражало всѣ предметы, находившіеся надъ нимъ, что гдѣ кончался настоящій берегъ и гдѣ начинался подражательный, было весьма трудно рѣшить. Форель, и рыбы нѣкоторыхъ другихъ разновидностей, которыми эта заводь какъ бы кишѣла, имѣли видъ настоящихъ летучихъ рыбъ. Было почти невозможно повѣрить, что онѣ не висятъ въ воздухѣ. Легкій березовый челнокъ, мирно покоившійся на водѣ, до мельчайшихъ своихъ жилокъ былъ отраженъ, съ вѣрностью безпримѣрной, изысканнѣйшимъ гладкимъ зеркаломъ. Небольшой островокъ, весь переливающійся цвѣтами въ полномъ расцвѣтѣ, и какъ разъ настолько просторный, чтобы съ нѣкоторымъ избыткомъ дать мѣсто живописному строеньицу, повидимому птичнику — выдѣлялся изъ озера, недалеко отъ его сѣвернаго берега — съ которымъ его соединялъ непостижимо легкій на видъ, и въ то же время очень первобытный, мостъ. Это была просто широкая и плотная доска изъ тюльпановаго дерева. Она простиралась на сорокъ футовъ въ длину, и охватывала пространство отъ берега до берега легкой, но очень явственной аркой, предупреждающей всякую возможность качанія. Изъ южнаго края озера исходило продолженіе рѣчки, которая, послѣ нѣсколькихъ излучинъ, на разстояніи, быть можетъ, тридцати футовъ, проходила наконецъ черезъ (описанный) «уклонъ» въ середину южнаго ската, и, низринувшись съ крутого обрыва въ сто футовъ, незамѣтно продолжала свой прихотливый путъ къ Гудсону.
Озеро было глубокое — въ нѣкоторыхъ мѣстахъ на тридцать футовъ — но рѣчка рѣдко гдѣ была глубже чѣмъ на три фута, и въ самыхъ широкихъ мѣстахъ простиралась лишь футовъ на восемь. Ея дно и берега были такіе же, какъ дно и берега заводи — и если въ отношеніи живописности, имъ что-нибудь можно было поставить въ недостатокъ, такъ это избытокъ чистоты.
Пространство зеленаго дерна было, тамъ и сямъ, смягчено отдѣльными, бросающимися въ глаза, порослями, какъ напримѣръ, гортензіей, или обыкновенной калиной, или душистымъ чубучникомъ; или, всего чаще, отдѣльными гроздьями цвѣтовъ герани, представавшихъ въ пышномъ разнообразіи. Эти послѣдніе цвѣты росли въ горшкахъ, тщательно скрытыхъ въ почвѣ, чтобы дать растенію видъ мѣстныхъ. Кромѣ всего этого, бархатъ луга былъ изысканнымъ образомъ усѣянъ множествомъ овецъ, которыя паслись въ долинѣ вмѣстѣ съ тремя ручными ланями, и многочисленными блистательно оперенными утками. Надзоръ за этими существами, всѣми вмѣстѣ и каждымъ въ отдѣльности, былъ, повидимому, вполнѣ предоставленъ огромному дворовому псу.
Вдоль восточныхъ и западныхъ утесовъ — тамъ, гдѣ въ верхней части горнаго полукруга возвышенности были болѣе или менѣе обрывисты — въ большомъ количествѣ разростался плющъ — такъ что лишь тамъ и сямъ виднѣлся кусокъ неприкрытаго камня. Сѣверный обрывъ, подобнымъ образомъ, былъ почти весь одѣтъ рѣдкостно пышными виноградными побѣгами; нѣкоторые изъ нихъ возникали изъ почвы у самого основанія утеса, другіе свѣшивались съ его высокихъ выступовъ.
Небольшое возвышеніе, являвшееся нижней границей этого небольшого помѣстья, было увѣнчано стѣной изъ сплошнаго камня, достаточной высоты, чтобы удержать лань отъ бѣгства. Кромѣ этого, нигдѣ не было видно ничего, похожаго на ограду; нигдѣ и не было надобности ни въ какой искусственной загородкѣ: если бы какая-нибудь овца, заблудившись, захотѣла выйти, лощиной, изъ долины, она, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, была бы удержана крутой скалистой стѣной, съ которой ниспадалъ потокъ, обратившій на себя мое вниманіе, когда я только что подошелъ къ помѣстью. Словомъ, входить и выходить можно было только черезъ ворота, занимавшія горный проходъ на дорогѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ ниже отъ того пункта, гдѣ я остановился, чтобы осмотрѣться.
Я говорилъ, что рѣчка, на всемъ своемъ протяженіи, шла очень неправильными извивами. Два ея главныя направленія, какъ я сказалъ, шли сперва отъ запада къ востоку, и потомъ отъ сѣвера къ югу. На поворотѣ, теченіе, уклоняясь назадъ, дѣлало почти круговую скобку, образуя полуостровъ, очень похожій на островъ, приблизительно въ шестнадцатую долю десятины. На этомъ полуостровѣ стоялъ жилой домъ — и если я скажу, что этотъ домъ, подобно адской террасѣ, увидѣнной Ватекомъ, «était d’une architecture inconnue dans les annales de la terre»[1], я этимъ только скажу, что весь его ensemble поразилъ меня самымъ острымъ чувствомъ новизны и общей соразмѣрности — словомъ, чувствомъ поэзіи — (ибо врядъ ли я могъ бы дать болѣе строгое опредѣленіе поэзіи, въ отвлеченномъ смыслѣ, иначе, чѣмъ употребивъ именно эти слова) — и я не разумѣю этимъ, чтобы хотя въ какомъ-нибудь отношеніи здѣсь было что-нибудь преувеличенное.
На самомъ дѣлѣ, ничто не могло быть болѣе простымъ — ничто не могло быть до такой степени безпритязательнымъ, какъ этотъ коттэджъ. Чудесное впечатлѣніе, производимое имъ, крылось всецѣло въ томъ, что по художественности своей онъ былъ какъ картина. Смотря на него, я могъ бы подумать, что какой-нибудь выдающійся пейзажистъ создалъ его своею кистью.
Тотъ пунктъ, съ котораго я сперва увидалъ долину, былъ хорошъ, но онъ не былъ лучшимъ для обозрѣнія дома. Я поэтому опишу домъ такъ, какъ я его увидѣлъ позднѣе — съ каменной стѣны на южномъ краѣ горнаго полукруга.
Главное зданіе простиралось приблизительно на двадцать четыре фута въ длину и на шестнадцать въ ширину — никакъ не больше. Вся его вышина, отъ основанія до верхней точки кровли, не превышала восемнадцати футовъ. Къ западному краю строенія примыкало другое, приблизительно на треть меньшее въ своихъ размѣрахъ:— линія его фасада отступала назадъ на два ярда отъ фасада бо́льшаго дома; и его кровля, конечно, была значительно ниже кровли главнаго строенія. Подъ прямымъ угломъ къ этимъ зданіямъ, и не изъ задняго фасада главнаго строенія — не вполнѣ въ серединѣ — простиралось третье зданіе, очень маленькое — въ общемъ на треть меньше западнаго крыла. Кровли двухъ болѣе значительныхъ построекъ были очень покатыя — онѣ убѣгали отъ конька длинной вогнутой линіей, и простирались по крайней мѣрѣ на четыре фута за предѣлы стѣнъ фасада, такимъ образомъ, что образовывали кровлю двухъ галлерей. Эти послѣднія кровли, конечно, не нуждались въ поддержкѣ; но такъ какъ онѣ имѣли видъ нуждающихся въ ней, легкія и совершенно гладкія колонны были помѣщены въ углахъ. Кровля сѣвернаго крыла являлась простымъ продолженіемъ нѣкоторой части главной кровли. Между главнымъ зданіемъ и западнымъ крыломъ поднималась очень высокая и скорѣе тонкая четырехугольная труба изъ необожженныхъ голландскихъ кирпичей, поперемѣнно то черныхъ, то красныхъ:— на верхушкѣ кирпичи выступали легкимъ карнизомъ. Надъ щипцомъ, кровли также выдѣлялись значительнымъ выступомъ: въ главномъ зданіи фута на четыре къ востоку и фута на два къ западу. Главный входъ находился въ самомъ большомъ зданіи, и помѣщался не вполнѣ симметрично, нѣсколько отступая къ востоку, между тѣмъ какъ два окна отступали къ западу. Эти послѣднія не доходили до полу, но были гораздо длиннѣе и уже обыкновеннаго — у нихъ было по одной ставнѣ, подобной дверямъ — стекла имѣли форму косоугольника, но были очень широки. Въ самой двери верхняя часть была изъ стекла, имѣвшаго также форму косоугольниковъ — на ночь они закрывались подвижной ставней. Дверь въ западномъ крылѣ находилась около конька, и была совершенно простая. На югъ выходило одно окно. Въ сѣверномъ крылѣ не было внѣшней двери, и въ немъ было также одно окно, выходившее на востокъ.
Глухая стѣна подъ восточнымъ конькомъ была смягчена очертаніями лѣстницы (съ балюстрадой), проходившей по ней діагональю — отъ юга. Находясь подъ сѣнью далеко выступающихъ краевъ крыши, ступени эти восходили къ двери, ведущей на башенку, или вѣрнѣе на чердакъ — ибо эта комната освѣщалась только однимъ окошкомъ, выходящимъ на сѣверъ, и, повидимому, исполняла роль чулана.
Въ галлереяхъ главнаго зданія и западнаго крыла не было пола, въ обычномъ смыслѣ; но около дверей и у каждаго окна, широкія, плоскія, и неправильныя, гранитныя плиты были вдѣланы въ восхитительный дернъ, доставляя удобный проходъ во всякую погоду. Превосходныя дорожки изъ того же матеріала — не безпрерывныя, а съ бархатистымъ газономъ, заполняющимъ частые промежутки между камнями, вели по разнымъ направленіямъ отъ дома, къ кристальному источнику, находившемуся шагахъ въ пяти, къ дорогѣ, и къ одному, или къ двумъ надворнымъ строеніямъ, которыя находились къ сѣверу, за рѣчкой, и были совершенно скрыты нѣсколькими локустовыми деревьями и катальпами.
Не болѣе чѣмъ въ шести шагахъ отъ главной двери коттэджа стоялъ сухой стволъ фантастическаго грушеваго дерева, такъ одѣтый, отъ вершины до основанія, роскошными цвѣтками индійскаго жасмина, что требовались немалыя усилія вниманія, чтобы рѣшить, что это за причудливо нѣжная вещь. Съ различныхъ вѣтокъ этого дерева свѣшивались разнообразныя клѣтки. Въ одной, сплетенной изъ ивоваго прута, съ кольцомъ наверху, потѣшалась птица-пересмѣшникъ; въ другой была иволга, въ третьей — наглая стрепатка — а въ трехъ или четырехъ тюрьмахъ болѣе тонкаго устройства звонко заливались канарейки.
Колонны галлереи были перевиты гирляндами жасмина и нѣжной жимолости, въ то время какъ изъ угла, образуемаго главнымъ строеніемъ и западнымъ его крыломъ, на лицевой сторонѣ росъ безпримѣрно пышный виноградъ. Презирая всякія задержки, онъ цѣплялся сначала за нижнюю кровлю, потомъ за верхнюю, и продолжалъ виться вдоль хребта этой, болѣе высокой, крыши, устремляя свои усики направо и налѣво, пока, наконецъ, благополучно не достигалъ восточнаго конька, и тутъ, падая, онъ тянулся надъ лѣстницей.
Весь домъ, также какъ два его крыла, былъ построенъ изъ старомодныхъ Голландскихъ драницъ, широкихъ и съ незакругленными углами. Свойство этого матеріала таково, что дома, изъ него выстроенные, внизу кажутся болѣе широкими, чѣмъ вверху, какъ мы это видимъ въ Египетской архитектурѣ; и въ данномъ случаѣ это въ высшей степени живописное впечатлѣніе усиливалось еще многочисленными горшками роскошныхъ цвѣтовъ, которые почти окружали основаніе зданія.
Драницы были расписаны въ темносѣрый цвѣтъ, и художникъ легко пойметъ, въ какомъ счастливомъ сочетаніи этотъ цвѣтъ сливался съ яркой зеленью тюльпановаго дерева, нѣсколько затѣнявшаго коттэджъ.
Съ пункта, находившагося близь каменной стѣны, какъ описано, зданія представали въ самомъ выгодномъ свѣтѣ, ибо южно-восточный уголъ выдавался впередъ такъ, что глазъ могъ сразу захватить общій видъ двухъ фасадовъ, съ живописнымъ восточнымъ конькомъ, и въ то же самое время могъ видѣть, какъ разъ достаточную, часть сѣвернаго крыла, часть нарядной крыши, простиравшейся надъ теплицей, и почти половину легкаго моста, перекинутаго черезъ рѣчку, въ непосредственной близости отъ главнаго строенія.
Я не слишкомъ долго оставался на вершинѣ холма, хотя довольно долго для того, чтобы подробнымъ образомъ осмотрѣть сцену, бывшую у моихъ ногъ. Было ясно, что я сбился съ дороги, ведущей къ селенію, и у меня, такимъ образомъ, было отличное извиненіе путника, чтобы открыть ворота, и на всякій случай освѣдомиться, куда мнѣ идти; такъ я, безъ большихъ церемоній, и сдѣлалъ.
Дорога, за воротами, казалось, шла по естественному выступу, простираясь постепеннымъ уклономъ вдоль стѣны сѣверо-восточныхъ утесовъ. Она привела меня къ подножію сѣвернаго обрыва, и отсюда, черезъ мостъ, вокругъ восточнаго конька, къ двери фасада. Совершая этотъ переходъ, я замѣтилъ, что надворныхъ строеній было совершенно невидно.
Когда я обогнулъ уголъ конька, дворовый песъ устремился ко мнѣ съ видомъ тигра, хотя и соблюдая суровое молчаніе. Я однако въ знакъ дружбы протянулъ ему руку, и никогда еще мнѣ не случалось видѣть собаку, которая устояла бы отъ такого призыва къ ея вѣжливости. Песъ не только закрылъ свою пасть и замахалъ хвостомъ, но и безусловно подалъ мнѣ свою лапу, а потомъ распространилъ свою учтивость и на Понто.
Такъ какъ звонка нигдѣ не было видно, я постучалъ своей палкой въ полуоткрытую дверь. Немедленно къ порогу приблизилась фигура молодой женщины — лѣтъ двадцати восьми — стройной, или скорѣе тонкой, и нѣсколько выше средняго роста. Въ то время какъ она приближалась ко мнѣ, походкой, изобличающей нѣкую скромную рѣшительность, совершенно неописуемую, я сказалъ самому себѣ: «Вотъ это, безъ сомнѣнія, природное изящество въ противоположность искусственному». Вторичнымъ впечатлѣніемъ, которое она на меня произвела, и гораздо болѣе сильнымъ, чѣмъ первое, было впечатлѣніе энтузіазма. Никогда до тѣхъ поръ въ сердце моего сердца не проникало такое напряженное выраженіе чего-то, быть можетъ я долженъ такъ назвать это, романическаго, или немірского, — какъ выраженіе, сверкавшее въ ея глубоко посаженныхъ глазахъ. Я не знаю какъ, но именно это особенное выраженіе глазъ, иногда сказывающееся въ изгибѣ губъ, представляетъ изъ себя самое сильное, если не безусловно единственное, очарованіе, возбуждающее во мнѣ интересъ къ женщинѣ. «Романическое», лишь бы только мои читатели вполнѣ поняли, что́ я разумѣю здѣсь подъ этимъ словомъ — «романическое» и «женственное» представляются мнѣ взаимно измѣняемыми выраженіями, и, въ концѣ концовъ, что́ человѣкъ истиннымъ образомъ любитъ въ женщинѣ, это именно то, что она женщина. Глаза Энни (я услышалъ, какъ кто-то изъ комнатъ сказалъ ей: «Энни, милая!») были «духовно сѣраго цвѣта», волосы у нея были свѣтло-каштановые; это все, что я успѣлъ въ ней замѣтить.
Съ изысканнѣйшей любезностью она попросила меня войти, и я прошелъ, прежде всего, въ довольно просторную прихожую. Такъ какъ я пришелъ, главнымъ образомъ, для того, чтобы наблюдать, я обратилъ вниманіе на то, что съ правой моей стороны было окно, съ лѣвой — дверь, ведущая въ главную комнату, а прямо передо мной открытая дверь, черезъ которую я могъ разсмотрѣть небольшую комнату, совершенно такихъ же размѣровъ, какъ прихожая, обставленную, какъ рабочій кабинетъ, съ большимъ сводчатымъ окномъ, выходящимъ на сѣверъ.
Пройдя въ гостинную, я очутился въ обществѣ Мистера Лэндора, ибо таково было его имя, какъ я узналъ впослѣдствіи. Онъ держалъ себя очень мило, даже сердечно, но какъ разъ тогда я съ гораздо бо́льшимъ вниманіемъ наблюдалъ обстановку столь интересовавшаго меня обиталища, чѣмъ внѣшній видъ его хозяина.
Какъ я теперь видѣлъ, сѣверное крыло представляло изъ себя спальню, дверь ея выходила въ гостинную. На западъ отъ этой двери было одно окно, съ видомъ на рѣчку. У западной стѣны гостинной былъ каминъ, и въ ней была дверь, ведущая въ западную пристройку, вѣроятно въ кухню.
Ничто не могло бы сравниться, по строгой простотѣ, съ обстановкой этой гостинной. На полу былъ толстый двойной коверъ, превосходнаго качества — бѣлый фонъ, усѣянный небольшими круговыми зелеными фигурами. На окнахъ были занавѣси изъ бѣлоснѣжной жаконетовой кисеи; онѣ были довольно пышныя, и висѣли опредѣленно, быть можетъ даже до формальности, четкими параллельными складками до полу, какъ разъ до полу. Стѣны были обиты французскими обоями, очень нѣжными — по серебряному фону пробѣгала зигзагомъ блѣдно-зеленая полоса. Для разнообразія, на этомъ фонѣ были прикрѣплены къ стѣнѣ, безъ рамъ, три превосходныя Жюльеновскія литографіи aux trois crayons. Одинъ изъ рисунковъ представлялъ изъ себя нѣчто Восточное по роскоши, или скорѣе по чувственности; другой представлялъ изъ себя «карнавальную сцену», исполненную несравненной зажигательности; третій представлялъ изъ себя греческую женскую головку: никогда до тѣхъ поръ мое вниманіе не останавливалось на лицѣ столь божественно-прекрасномъ, и все же съ выраженіемъ такъ вызывающе-неопредѣленнымъ.
Болѣе существенная часть обстановки состояла изъ круглаго стола, нѣсколькихъ стульевъ (включая сюда и большую качалку), и софы, или скорѣе «канапе»; оно было сдѣлано изъ чистаго, какъ сливки бѣлаго, клена, слегка пересѣченнаго зелеными полосами; сидѣніе было камышевое. Стулья и столъ соотвѣтствовали другъ другу, но формы всего видимо были опредѣлены тѣмъ же самымъ умомъ, который создалъ «общій планъ» сада-ландшафта — невозможно было себѣ представить что-нибудь болѣе изящное.
На столѣ было нѣсколько книгъ, широкій, четырехугольный, хрустальный флаконъ съ какимъ-то новымъ благоуханіемъ, простая астральная (не солнечная), лампа со шлифованнымъ стекломъ, и съ Итальянскимъ абажуромъ, и большая ваза съ блистательно распустившимися цвѣтами. Въ сущности, только цвѣты, роскошные по краскамъ и нѣжные по благоуханію, составляли единственное украшеніе комнаты. Каминъ почти весь былъ заполненъ вазой съ яркой геранью. На трехугольной полкѣ, въ каждомъ изъ угловъ комнаты, стояла подобная же ваза, мѣнявшаяся лишь въ зависимости отъ нѣжной красоты, въ ней содержавшейся. Одинъ или два небольшіе букета украшали доску надъ каминомъ, и позднія фіалки гроздьями виднѣлись на открытыхъ окнахъ.
Задачей моей было дать ничто иное, какъ подробную картину жилища Мистера Лэндора, такъ, какъ я его нашелъ.
- ↑ Былъ архитектуры невѣдомой въ лѣтописяхъ земли.