Космополис (Бурже)/ДО

Космополис
авторъ Поль Бурже, пер. Митрофана Ремезова.
Текст издания: журнал «Русская Мысль», кн. XII, 1892, кн. I, III, IV, 1893

Оригинал: фр. Cosmopolis, опубл.: 1893. — Источникъ: az.lib.ru

КОСМОПОЛИСЪ.

Романъ Поля Бурже *).

• ) Приступая къ печатанію только что вышедшаго романа Поля Бурже, мы находимъ нужнымъ сказать нѣсколько словъ въ предупрежденіе могущихъ возникнуть, по этому поводу, недоразумѣній и ошибочныхъ заключеній. Въ первой же главѣ романа съ достаточною опредѣленностью чувствуется, въ какую сторону склоняются симпатіи автора и къ какимъ поэтому выводамъ онъ долженъ придти къ концу романа. Ясно, что талантливый писатель становится въ ряды самыхъ крайнихъ клерикаловъ, къ которымъ примыкаютъ легитимисты. Тѣ и другіе мечтали о возвращеніи старыхъ порядковъ: въ Италіи — свѣтской власти «непогрѣшимаго» папы, во Франціи — прежней монархіи подъ властью короля Генриха V, нынѣ умершаго графа Шамбора. Въ настоящее время очень немного найдется людей, которые вѣрили бы въ возможность осуществленія такихъ клерикально-аристократическихъ фантазій. Но въ Италіи и во Франціи съ ними приходится еще считаться, въ особенности съ приверженцами папы, такъ какъ въ его распоряженіи находится цѣлая армія патеровъ, монаховъ и болѣе или менѣе благочестивыхъ дамъ, состоящихъ подъ командой своихъ духовниковъ. Тамъ и могутъ имѣть нѣкоторое вліяніе, — весьма слабое, по нашему мнѣнію, — такія произведенія, какъ переводимый нами романъ. У насъ же они ровно никакого значенія имѣть не могутъ, кромѣ чисто-художественнаго. А въ этомъ отношеніи мы считаемъ романъ Космополисъ лучшимъ произведеніемъ Поля Бурже и выдающимся въ современной западной литературѣ. Въ немъ съ большою яркостью и правдивостью, съ отличнымъ знаніемъ изображено космополитическое общество теперешняго Рима, та международная «золоченая богема», которая толчется въ «Вѣчномъ городѣ» и превращаетъ его въ настоящій Космополисъ. Вотъ эти-то художественность и яркость картинъ, по большей части мастерски написанныхъ авторомъ, и интересъ, возбуждаемый фабулой и характерами дѣйствующихъ лицъ, и побудили насъ познакомить читателей съ этимъ блестящимъ романомъ, тенденціи котораго мы не сочувствуемъ и, притомъ, убѣждены, что и никто изъ русскихъ людей сочувствовать не можетъ. Во всякомъ случаѣ, по окончаніи печатанія романа, мы побесѣдуемъ о немъ съ читателемъ подробнѣе и обстоятельнѣе, какъ то сдѣлали по поводу напечатаннаго нами романа Альфонса Додэ Роза и Пикета.

I.
Дилетантъ и вѣрующій.

Въ тѣсной лавочкѣ, заваленной книгами и бумагами, посѣтитель едва могъ повернуться, — а посѣтителемъ въ данную минуту былъ одинъ изъ постоянныхъ покупателей торговца, — тѣмъ не менѣе, старый букинистъ не удостоилъ подняться съ табурета, продолжая что-то писать на передвижномъ пюпитрѣ. Лишь на мгновеніе, при шумѣ отворенной двери, приподнялъ хозяинъ голову, обрамленную сѣдыми волосами, висѣвшими длинными прядями изъ подъ широкополой фетровой шляпы, давно утратившей свой когда-то черный цвѣтъ. Передъ посѣтителемъ мелькнуло худое, морщинистое лицо маніака, изъ-за старинныхъ круглыхъ очковъ блеснули темные, плутовски бѣгающіе глаза. Затѣмъ широкополая шляпа опять склонилась надъ бумагой, на которой узловатые, кривые пальцы съ черными ногтями быстро выводили и мѣстами перечеркивали неровной длины строчки прямымъ почеркомъ, напоминавшимъ давно-минувшіе вѣка. Изъ страшно исхудалой груди раздался хриплый голосъ человѣка, страдающаго неизлечимымъ ларингитомъ, и, вмѣсто извиненія, выговорилъ съ сильнымъ итальянскимъ акцентомъ слѣдующую фразу на французскомъ языкѣ:

— Одну минуту, господинъ маркизъ, — муза не ждетъ…

— Ладно, я не муза и могу подождать… Да снисходитъ на васъ вдохновеніе, Рибальта, не стѣсняйтесь, — отвѣтилъ, смѣясь, гость, повидимому, привыкшій къ чудачествамъ страннаго торговца старыми книгами. Но въ Римѣ, — эта маленькая характерная сценка разыгралась въ нижнемъ этажѣ одной изъ самыхъ старыхъ улицъ Вѣчнаго города, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Испанской площади, хорошо знакомой всѣмъ путешественникамъ, — въ этомъ исконномъ центрѣ, гдѣ сталкиваются самые разнородные люди, стекающіеся со всѣхъ концовъ свѣта, всякія странности сглаживаются и проходятъ незамѣченными, благодаря неисчислимому разнообразію незаурядныхъ и диковинныхъ типовъ, нашедшихъ здѣсь пріютъ или закинутыхъ сюда капризомъ судьбы. Вы найдете тутъ революціонеровъ, — такихъ, какъ этотъ чудакъ Рибальта, — доживающихъ въ мирной обстановкѣ мелкаго старьевщика болѣе бурную жизнь, чѣмъ какая выпадала на долю самыхъ отчаянныхъ авантюристовъ XVI вѣка. Потомокъ хорошаго корсиканскаго рода, этотъ господинъ совсѣмъ юношей явился въ Римъ въ 1835 году и поступилъ въ семинарію. Чуть не наканунѣ принятія священства онъ убѣжалъ куда-то и разыскался лишь въ 1849 году такимъ яростнымъ республиканцемъ, что былъ заочно приговоренъ къ смерти при возстановленіи папской власти. Потомъ онъ служилъ секретаремъ у Мадзини, съ которымъ поссорился изъ-за причинъ, служащихъ далеко не къ его чести. Какъ бы то ни было, становясь все радикальнѣе и непримиримѣе, онъ очутился въ числѣ славной «Тысячи», въ числѣ геройски бившихся при Ментанѣ, причемъ, однако же, Гарибальди никогда не могъ подавить своего къ нему отвращенія, которое потому въ особенности было замѣтно, что отнюдь не согласовалось съ характеромъ національнаго вождя. Съ 1870 года Рибальта окончательно поселился въ Римѣ, открылъ книжную лавку, если только можно дать такой норѣ это громкое названіе. И теперь передъ нами книгопродавецъ-любитель, способный выгнать васъ вонъ, если вы ему не по душѣ придетесь. Получивши по наслѣдству небольшую ренту, онъ продаетъ или не продаетъ, руководствуясь лишь собственнымъ капризомъ, требуя сегодня двадцать франковъ за дрянную гравюру, купленную имъ за десять су, и отдавая завтра за безцѣнокъ дорогое изданіе, стоимость котораго ему отлично извѣстна. Яростный ненавистникъ французовъ, онъ не можетъ простить Гарибальди его дижонской кампаніи такъ же точно, какъ не можетъ помириться съ тѣмъ, что Викторъ-Эмануилъ оставилъ Ватиканъ Пію IX. «Савойская династія и папство, — говоритъ онъ въ минуты откровенности своимъ хрипучимъ голосомъ, — это два яйца, которыя надо съѣсть въ одной чашкѣ…» — и пускается въ подробности объ извѣстной колоннѣ въ храмѣ св. Петра, высверленной Бернини и превращенной имъ въ лѣстницу, гдѣ было бы самое подходящее мѣсто для хорошаго динамитнаго патрона. Если вы его подзадорите и спросите, что за охота ему торговать старымъ хламомъ, онъ предложитъ вамъ перебраться черезъ вороха бумагъ, картоновъ и книгъ, потомъ покажетъ огромную комнату, вѣрнѣе — сарай, гдѣ тысячи брошюръ нагромождены вдоль стѣнъи продольными рядами. «Тутъ, — пояснитъ онъ, — собраны уставы всѣхъ монастырей, упраздненныхъ въ Италіи. Я хочу написать ихъ исторію…» — и пристально взглянетъ на васъ. Дѣлаетъ онъ это изъ подозрѣнія, не шпіонъ ли вы, подосланный королемъ, чтобы вывѣдать планы его опаснѣйшаго врага. Такихъ шпіоновъ онъ настолько боится, что въ теченіе двадцати лѣтъ никто не знаетъ, гдѣ онъ ночуетъ, гдѣ ѣстъ, гдѣ скрывается, когда по цѣлымъ недѣлямъ бываетъ заперта его лавочка на Бургонской улицѣ. По милости давнишней репутаціи яраго демократа и его таинственныхъ исчезновеній, онъ былъ арестованъ послѣ покушенія? Пассананте, какъ членъ извѣстныхъ Кружковъ Барсанти, которымъ далъ свое имя разстрѣлянный капралъ-заговорщикъ. Но, перерывая пыльные вороха грознаго книгопродавца, полиція не нашла ничего, кромѣ множества потѣшныхъ стихотвореній, направленныхъ противъ пьемонтцевъ и французовъ, противъ нѣмцевъ и тройственнаго союза, противъ итальянскихъ республиканцевъ и противъ министровъ, противъ Кавура, Крисни, университета и инквизиціи, монаховъ и капиталистовъ.

По всей вѣроятности, Рибальта строчилъ одно изъ такихъ произведеній, когда не совсѣмъ вѣжливо заставилъ ждать посѣтителя, раздумывавшаго тѣмъ временемъ, какія диковинныя встрѣчи бываютъ часто возможны въ Римѣ. Дѣло въ томъ, что въ 1867 году этотъ самый гарибальдіецъ дрался при Ментанѣ съ папскими зуавами, въ рядахъ которыхъ былъ маркизъ де-Монфанонъ, — такъ звали вошедшаго въ лавчонку покупателя. Двадцати трехъ лѣтъ было достаточно для того, чтобы превратить обоихъ когда-то страстныхъ воиновъ въ безобидныхъ маніаковъ, изъ которыхъ одинъ продавалъ старыя книги, а другой — ихъ покупалъ. И тоже нигдѣ въ иномъ мѣстѣ вы не встрѣтите такой фигуры, какъ этотъ французскій дворянинъ, перебравшійся сюда, чтобы умереть поближе къ храму св. Петра. Глядя на его грубые сапоги, очень простенькую, потертую жакетку и шляпу котелкомъ, прикрывающую его старую сѣдѣющую голову, вамъ и на умъ не придетъ, что вы видите передъ собой одного изъ знаменитыхъ щеголей Парижа 1864 года. Выслушайте и его исторію. Увлеченіе благочестіемъ, охватившее его вслѣдствіе тяжкой и, казалось, смертельной болѣзни, привело этого завсегдатая Café Anglais и веселыхъ ужиновъ въ ряды папскихъ зуавовъ. Первое пребываніе въ Римѣ въ теченіе послѣднихъ четырехъ лѣтъ правленія Пія IX, жизнь въ несравненномъ городѣ, которому совершенно особливый характеръ придавали предчувствіе близкаго крушенія отжившихъ вѣковыхъ порядковъ, приготовленія къ Ватиканскому собору и пребываніе французскихъ войскъ, — были истиннымъ очарованіемъ. Всѣ зачатки благочестія, заложенные въ родовитаго дворянина воспитаніемъ у іезуитовъ Брюгелетты, разцвѣли окончательно и дали ему силу бодро перенести дни испытаній. Такіе дни скоро наступили. Монфанонъ, вмѣстѣ съ другими зуавами, сдѣлалъ кампанію во Франціи, и пустой рукавъ, болтающійся на мѣстѣ его лѣвой руки, свидѣтельствуетъ о томъ, что онъ храбро дрался съ врагомъ своего отечества. Бывшій дуэлистъ, спортмэнъ, игрокъ, любитель женщинъ исчезъ навсегда, и прежніе товарищи веселья, попадающіе въ Римъ, встрѣчаютъ богомольнаго человѣка, живущаго очень скромно, несмотря на изрядные остатки отъ крупнаго состоянія, и занятаго благотворительностью, чтеніемъ и собираніемъ рѣдкостей. Въ Римѣ всякій болѣе или менѣе поддается этой страсти, такъ какъ самъ-то этотъ городъ представляетъ собою удивительнѣйшій музей историческихъ и художественныхъ драгоцѣнностей. Монфанонъ собираетъ документы для составленія исторіи отношеній французскаго дворянства къ церкви. И, конечно, ни одна изъ бывшихъ дамъ его сердца не узнаетъ его такъ же точно, какъ и онъ ихъ не узналъ бы, если бы встрѣтилъ. Но такими ли онѣ остались веселыми, какимъ представляется онъ въ своемъ полномъ отреченіи отъ мірскихъ соблазновъ? Смѣхъ искрится въ его голубыхъ глазахъ, ясно указывающихъ на чисто-германское происхожденіе и освѣщающихъ рѣзко очерченное лицо маркиза, похожее на лицо феодаловъ, портреты которыхъ сохранились на стѣнахъ пріорствъ Мальтійскаго ордена и свидѣтельствуютъ о томъ, что и въ безобразіи видна бываетъ родовитость. Большіе сѣдые усы, съ уцѣлѣвшимъ кое-гдѣ золотистымъ проблескомъ, закрываютъ на половину шрамъ, который сдѣлалъ бы это красное лицо ужаснымъ, если бы выраженіе его не смягчалось кроткимъ взглядомъ веселыхъ голубыхъ глазъ. Отмѣтить слѣдуетъ, что въ отношеніи нѣкоторыхъ предметовъ Монфанонъ настолько же фанатиченъ, насколько онъ добродушенъ и беззаботенъ вообще. Если бы дать ему въ руки власть, онъ, несомнѣнно, распорядился бы немедленно арестовать, судить и осудить въ двадцать четыре часа Рибальту, напримѣръ, за преступное, по его убѣжденіямъ, вольнодумство. А такъ какъ власти у него въ рукахъ нѣтъ, то онъ довольствуется тѣмъ, что потѣшается надъ чудакомъ старьевщикомъ, причемъ у побѣжденнаго католика и недовольнаго революціонера есть кое-что, равно ненавистное обоимъ. И вотъ почему, въ это утро, старый аристократъ такъ незлобиво перенесъ рѣзкую выходку стараго букиниста, не думая даже разсердиться. А тѣмъ временемъ злобствующій республиканецъ нашелъ, повидимому, достаточно яркій стихъ для своей эпиграммы, усмѣхнулся про себя, сложилъ листокъ бумаги, заперъ въ ящикъ и ключъ положилъ въ карманъ.

— Чѣмъ могу вамъ служить, господинъ маркизъ? — обратился онъ къ посѣтителю, поднимаясь съ мѣста и не считая нужнымъ извиниться.

— Во-первыхъ, тѣмъ, что могли бы прочесть мнѣ, что вы тамъ нацарапали, старый краснорубашникъ, — сказалъ Монфанонъ, — хотя бы въ видѣ вознагражденія за то, что я терпѣливо ждалъ, когда снизойдетъ на васъ вдохновеніе. Ну, кого вы раздѣлывали въ своихъ стихахъ? Министра какого-нибудь или его величество?… Не хотите сказать? Боитесь, какъ бы я не пошелъ съ доносомъ въ Квириналъ?

-- In bocca chiusa, non s’entra mosca^[1], — отвѣтилъ старый заговорщикъ.

— Отличная пословица, — усмѣхнулся маркизъ, — и очень было бы хорошо изобразить ее на фасадахъ всѣхъ нынѣшнихъ парламентовъ. Ну, а въ свободное отъ занятій поэзіей время не нашли ли вы минутки, чтобы выписать для меня отъ вѣнскаго книгопродавца послѣдній имѣющійся у него экземпляръ совершенно-исчезнувшей брошюрки о процессѣ денного разбойника Гафнера?

— Подождите, — сказалъ торговецъ, — напишу…

— А документы, относящіеся къ осадѣ Рима герцогомъ Бурбонскимъ, тѣ три нотаріальные акты, что вы мнѣ обѣщали, раскопали вы ихъ гдѣ-нибудь?

— Подождите, подождите, — повторилъ старьевщикъ и, указывая комическимъ жестомъ на страшный безпорядокъ въ лавкѣ, прибавилъ: — Скоро ли раскопаешь всѣ эти вороха!…

— Подождите, подождите, — передразнилъ Монфанонъ, — вы цѣлый мѣсяцъ распѣваете мнѣ эту пѣсню… Если бы, вмѣсто сочиненія какихъ-то стишонокъ, вы занялись вашею перепиской, да вмѣсто покупокъ всякой дряни позаботились бы о приведеніи въ порядокъ этого хлама… Впрочемъ, я напрасно упрекаю васъ покупками, такъ какъ самъ пришелъ поговорить объ одномъ изъ послѣднихъ вашихъ пріобрѣтеній. Кардиналъ Гверильо сказалъ мнѣ, что вы показывали ему интересный молитвенникъ, разысканный вами въ Тосканѣ. У васъ онъ?

— Здѣсь.

Рибальта перебрался черезъ кучу книгъ, откинулъ ворохъ картоновъ, выдвинулъ пыльный ящикъ качающагося на неровномъ полу шкафа и досталъ толстый кожаный футляръ, изъѣденный червями, съ полуистертымъ гербомъ. Изъ футляра торговецъ вынулъ и подалъ Моифанону старую книгу въ ветхомъ, разваливающемся переплетѣ. Одна изъ застежекъ была совсѣмъ оторвана. Перелистывая книгу, маркизъ убѣдился, что и внутри она не лучше сохранилась, чѣмъ снаружи. Миніатюры, украшавшія когда-то драгоцѣнное изданіе, почти всѣ стерлись; пожелтѣвшій пергаментъ мѣстами изорванъ. Словомъ, это была простая рвань, которую старый коллекціонеръ разсматривалъ, однако, съ большимъ вниманіемъ. Рибальта рѣшился, наконецъ, заговорить.

— Мнѣ продала книгу одна вдова въ Монтальчино, въ Тосканѣ… Запросила она огромную цѣну, да книга и на самомъ дѣлѣ дорогая, хотя и попорчена нѣсколько. Миніатюры-то работы Маттео де-Сіена и сдѣланы имъ для папы Пія II Пикколомини. Взгляните на ту, гдѣ изображенъ святой Біаччіо^[2], благословляющій львовъ и пантеръ. Она лучше всѣхъ сохранилась… Какова прелесть?

— Съ чего же это вы вздумали морочить меня, Рибальта? — нетерпѣливо прервалъ его Монфанонъ. — Вы не хуже меня знаете, что миніатюры эти весьма посредственныя и ни издали, ни вблизи нисколько не напоминаютъ работы Маттео, а къ тому же имѣется и доказательство налицо: молитвенникъ датированъ 1554 годомъ. Смотрите… — и своею единственною рукой онъ очень ловко показалъ годъ книгопродавцу. — А такъ какъ на года я довольно памятливъ и Сіеной занимался, то и не забылъ, что Маттео умеръ въ 1500 году… Плутовству у Маккіавели я не обучался, — продолжалъ маркизъ такъ же рѣзко, — а потому и скажу вамъ то же, что сказалъ бы кардиналъ, если бы вы не пытались обморочить его вашими хитростями, какъ меня сейчасъ… Смотрите эту подпись: она почти стерта и разобрать ее вы не съумѣли. Такъ я вамъ ее разъясню. Biaise de Mo… Потомъ нѣсколькихъ буквъ недостаетъ, ровно трехъ, а на концѣ уцѣлѣло с. И выходитъ Мопlис. съ сохраненіемъ особенностей правописанія того времени^[3]… Теперь гербъ посмотримъ… — Маркизъ захлопнулъ книгу и показалъ удивленному торговцу едва замѣтные остатки герба. — Узнаете волка, который, несомнѣнно, былъ въ свое время золотымъ, и эти круглыя бляхи, что были красными? Это гербъ Монлюка, которымъ онъ пользовался какъ разъ съ 1554 года, когда получилъ право гражданина Сіены за доблестную защиту города отъ страшнаго маркиза Мариньяна. Что же касается футляра, — Монфанонъ взялъ въ руку футляръ, — на немъ дѣйствительно полумѣсяцы Пикколомини. Но что же изъ этого слѣдуетъ? Не болѣе, какъ то, что послѣ осады и когда пришлось удалиться въ Монтальчино, Монлюкъ подарилъ свой молитвенникъ на память кому-нибудь изъ членовъ этой семьи. А затѣмъ книга была утеряна, быть можетъ, украдена вскорѣ, и вотъ какъ ее обработали, въ-концѣ-концовъ. Но въ какомъ бы плачевномъ видѣ ни была эта книга, она, все-таки, остается доказательствомъ, что французская кровь была пролита на службѣ Италіи. Тотъ же, кто продавалъ книгу, забылъ объ этомъ, какъ забыты Маджента и Сольферино… Вы здѣсь памятливы только на то, чтобы ненавидѣть… Теперь вамъ ясно, почему я хочу заполучить вашъ молитвенникъ. Хотите уступить мнѣ его за пятьсотъ франковъ?

Книгопродавецъ слушалъ эту рѣчь, и двадцать разъ мѣнялось выраженіе его лица. Какъ всегда, къ чувству своего рода уваженія къ Монфанону примѣшивалось нерасположеніе, благодаря чему въ особенности тяжело было торговцу сознаніе, что его уличили во лжи. Но безпристрастіе обязываетъ насъ объяснить, что, говоря о великомъ художникѣ Маттео и о знаменитомъ папѣ Піѣ II, по поводу истрепанной книги, Рибальта никакъ не думалъ, чтобы маркизъ, всегда очень экономный и ограничивавшійся лишь покупкою книгъ, относящихся къ исторіи церкви, пожелалъ когда-нибудь пріобрѣсти этотъ молитвенникъ. Превозносилъ же его Рибальта ради рекламы, въ виду возможности дорого сбыть его какому-нибудь малосвѣдущему покупателю. Съ другой стороны, хотя имя Монлюка ровно ничего не уясняло книгопродавцу, совсѣмъ иное значеніе имѣлъ для него прямой и рѣзкій намекъ собесѣдника на войну 1859 года, — эту занозу, всегда болѣзненно раздражающую тѣхъ, кто не любитъ французовъ по ту сторону Альпъ. Самолюбіе гарибальдійца не дозволяло ему отстать въ великодушіи отъ бывшаго зуава. Порывистымъ движеніемъ, не уступающимъ въ рѣзкости жестамъ Монфанона, Рибальта взялъ книгу и, вертя ее въ испачканныхъ чернилами пальцахъ, сердито бормоталъ:

— Не отдамъ и за шестьсотъ франковъ… нѣтъ, и за шестьсотъ не отдамъ.

— Это очень большія деньги, — замѣтилъ Монфанонъ.

— Нѣтъ, — продолжалъ старый чудакъ, — не отдамъ… — Потомъ, подавая книгу маркизу, договорилъ съ видимою злостью: — А вамъ, вамъ уступаю за четыреста.

— Но разъ уже я предложилъ пятьсотъ, — возразилъ нѣсколько озадаченный покупатель, — и вы знаете, что это далеко не дорого за такую рѣдкость…

— Берите за четыреста, — настаивалъ Рибальта, все болѣе и болѣе раздражаясь, — ни сантима меньше, ни сантима больше. Во столько самому обошлась. Документы вы получите черезъ два дня, а дѣло Гафнера на этой недѣлѣ. А что этотъ герцогъ Бурбонскій, грабившій Римъ, что онъ не французъ, должно быть? — продолжалъ букинистъ. — А вашъ Карлъ Анжуйскій, наскочившій на насъ, чтобы сдѣлаться королемъ Обѣихъ Сицилій… а Карлъ VIII, пожаловавшій къ намъ черезъ ворота del Popolo, французы они или нѣтъ? А Удино кто такой, какъ не французъ? Чего ради путались они въ наши дѣла? То-то, посчитать бы хорошенько, кто у кого въ долгу!… Не мы ли вамъ дали Мазарини, Массену и Бонапарта и многихъ другихъ, шедшихъ умирать подъ вашими знаменами въ Россіи, въ Испаніи и Богъ вѣсть гдѣ еще? А Дижонъ забыли? Забыли, какъ Гарибальди явился драться за васъ, совсѣмъ по-дурацки, несмотря на то, что вы отняли у него родину? По части взаимныхъ одолженій мы давно расквитались, вотъ что… А теперь берите вашу книгу и прощайте, прощайте… Расплатитесь за нее потомъ…

И онъ почти буквально вытолкалъ маркиза изъ лавки, отчаянно жестикулируя и швыряя книги во всѣ стороны. Монфанонъ очутился на улицѣ, прежде чѣмъ успѣлъ вынуть изъ кармана заранѣе приготовленныя деньги.

— Вотъ собака! Ахъ, Боже мой, что же это за песъ старый! — проговорилъ онъ, смѣясь, и легкою поступью пошелъ прочь отъ лавки, унося подъ мышкой драгоцѣнное пріобрѣтеніе.

Благодаря частымъ сношеніямъ, ему хорошо знакомы были эти южные люди, въ которыхъ плутовство и рыцарство перемѣшиваются, не исключая другъ друга, — Донъ-Кихоты, расторговывающіеся своими мельницами, — и маркизу пришелъ въ голову вопросъ: «Сколько нажилъ на книгѣ старьевщикъ, швырнувши сотню франковъ, чтобы повеличаться передъ нимъ?» Но ему такъ и не суждено было узнать когда-либо, насколько въ данномъ случаѣ былъ основателенъ подобный вопросъ, такъ какъ Рибальта заполучилъ рѣдкое изданіе въ ворохѣ бумагъ, гравюръ и старыхъ книгъ, купленныхъ гуртомъ за двадцать пять франковъ. Двѣ встрѣчи одна за другою, по выходѣ изъ лавки, не дали маркизу времени задуматься надъ этою задачей коммерческой психологіи. Онъ остановился на минуту на углу, чтобы взглянуть на залитую солнцемъ и пестрою толпой площадь, которую особенно любилъ въ качествѣ стараго римлянина за то, что была она однимъ изъ уголковъ, нисколько не измѣнившихъ своей внѣшности за послѣднія тридцать лѣтъ… Но для того, чтобы затуманилась благодушная ясность взора маркиза, достаточно было промчавшейся мимо него блестящей коляски, запряженной парой великолѣпныхъ вороныхъ коней. Въ экипажѣ сидѣли двѣ дамы, изъ которыхъ одна была, повидимому, компаньонка, обязанная сопровождать другую, молодую дѣвушку почти невѣроятной красоты, съ большими темными глазами, сверкавшими на матово-блѣдномъ лицѣ, горячаго, полнаго жизни оттѣнка. Восточной чистоты профиль былъ настолько типическимъ воплощеніемъ еврейской красоты, что сомнѣнію не могло подлежать семитическое происхожденіе очаровательницы, которая, по словамъ поэта, должна была «во слѣдъ себѣ влечь всѣ сердца». Но нѣтъ, далеко, не такъ было въ данномъ случаѣ, и веселое, добродушное лицо маркиза омрачилось выраженіемъ настоящей злости въ то время, какъ глазами онъ слѣдилъ за дѣвушкой, обмѣнявшейся поклонами съ очень изящнымъ молодымъ человѣкомъ и скрывшеюся за угломъ улицы. А тотъ молодой человѣкъ былъ, повидимому, близкимъ знакомымъ бывшаго папскаго зуава, такъ какъ фамильярно подошелъ къ нему и шутливо заговорилъ на чистѣйшемъ французскомъ языкѣ:

— Эге! Вотъ когда попались вы мнѣ, господинъ маркизъ Клодъ-Франсуа де-Монфанонъ!… Она появилась, вы ее увидѣли и вы ею побѣждены… Вы глазъ не могли отвести отъ нашей дивной Фанни Гафнеръ! Трепещите, я отправлюсь съ доносомъ на васъ къ его эминенціи кардиналу Гверильо, и какъ только вы начнете дурно говорить ему объ очаровательницѣ, которую онъ пытается привести въ лоно церкви католической, я тотчасъ же заявлю, что видѣлъ, какъ она загипнотизировала васъ мимоѣздомъ, точно прекрасная Елена троянцевъ. Я же крѣпко убѣжденъ, что не было у Елены ни этой современной граціи, ни такой одухотворенной красоты, ни столь идеальнаго профиля, ни такихъ глубокихъ глазъ, ни мечтательнаго рта и обворожительной улыбки… А какъ хороша она!… Когда попросите, чтобы васъ ей представили?

— Если вы, милѣйшій мой Жюльенъ Дорсенъ, — заговорилъ Монфанонъ тѣмъ же шутливымъ тономъ, — выкажете въ будущемъ вашемъ романѣ столько же наблюдательности, то я не позавидую его издателю. Идите сюда, — онъ быстро взялъ руку молодого человѣка и довелъ его до угла улицы. — Видите, экипажъ остановился у дома номеръ 13, такъ? И дивная Фанни, какъ вы ее называете, выходитъ изъ коляски, да? Вотъ она входитъ въ лавку стараго плута Рибальты… Не долго она тамъ пробудетъ, ручаюсь… А вотъ и вышла, и покатила дальше. Жаль только, что не мимо насъ, а то мы имѣли бы удовольствіе видѣть ея разозленное лицо. Ѣздила же она вотъ за чѣмъ, — и маркизъ, весело смѣясь, показалъ купленную имъ книгу, — только не получитъ она этого даже въ томъ случаѣ, если бы вздумала предложить всѣ милліоны, которые ея достойнѣйшій родитель своровалъ у вѣнскихъ ротозѣевъ. Хе-хе! — продолжалъ онъ, смѣясь еще громче. — Г. де-Монфанонъ раньше всталъ и утра своего не потерялъ. А вы, господинъ тонкій наблюдатель, попытайтесь угадать, чего лишился, по моей милости, музей этой комедіантки, на забаву которой, по крайней мѣрѣ, хоть эта вещь не достанется, — закончилъ маркизъ, показывая собесѣднику старую книгу.

— Мнѣ нѣтъ надобности смотрѣть вашу рѣдкость, — отвѣтилъ Дорсенъ. — Да, да, въ качествѣ романиста и наблюдателя, чѣмъ, вамъ желательно было меня уязвить, я знаю уже, что это такое… Не подержимъ ли пари? Это молитвенникъ съ собственноручною подписью маршала Монлюка, разысканный кардиналомъ Гверильо. Такъ, вѣдь? Кардиналъ сказалъ про книгу Фанни Гафнеръ и думалъ ослабить ваше нерасположеніе къ ней разсказомъ о томъ, въ какомъ она восторгѣ отъ этой книги, какъ желаетъ пріобрѣсти ее. Вѣрно это? А вы, злой вы человѣкъ, только о томъ и думали, какъ бы перехватить эту игрушку у бѣдняжки Фанни. Я не увѣренъ даже въ томъ, что вы особенно дорожите этимъ молитвенникомъ, тогда какъ она… Третьяго дня мы провели съ нею вечеръ у графини Стено, и она въ восхищеніе приходила отъ мысли, что въ ея рукахъ будетъ книга, по которой молился этотъ славный воинъ и великій гражданинъ. И она разыграла передо мною всю гамму героическихъ восторговъ. Мнѣ уже начинало казаться, что я васъ слушаю, честное слово. Она вчера еще, должно быть, ѣздила къ букинисту. Но лавка была заперта, я замѣтилъ это, проходя мимо. И вы, конечно, побывали тамъ вчера же. Вѣрно это тоже?… А теперь, когда всю вашу исторію я разсказалъ до мельчайшихъ подробностей, объясните вы мнѣ, какъ вы, такой справедливый, можете преслѣдовать вашею антипатіей, такою ожесточенною и, простите за выраженіе, такою мелочною, ни въ чемъ неповинную молодую дѣвушку, которая никакими биржевыми спекуляціями не занималась, въ дѣлахъ благотворительности не уступитъ цѣлому монастырю и не ныньче — завтра станетъ почти настолько же благочестивою, какъ вы? Если бы не отецъ, не желающій слышать о переходѣ въ католичество ранѣе ея замужства, она давно была бы уже католичкой, да и теперь, оставаясь пока, протестанткой, она ходитъ только въ католическую церковь. Когда же она сдѣлается католичкой по-настоящему, подъ покровительствомъ святой Клодины и святой Франсуазы, какъ вы находитесь, подъ покровительствомъ святаго Клода и святаго Франциска, тогда вамъ придется сложить оружіе и признать искренность религіознаго чувства молодой дѣвушки, которая, впрочемъ, ничего вамъ не сдѣлала…

— Какъ! Она мнѣ ничего не сдѣлала? — прервалъ его Монфанонъ. — Весьма естественно, что скептикъ не въ состояніи понять того, что она мнѣ сдѣлала, что она мнѣ каждый день дѣлаетъ, не лично, разумѣется, а моимъ убѣжденіямъ. Кто, подобно вамъ, обучался умственному акробатству въ циркѣ Сентъ-Бёвовъ и Ренановъ, тому восхитительнымъ должно казаться, что католичество, эта величайшая въ мірѣ вещь, послужитъ для изящнаго спорта дочери биржевого разбойника, мѣтящаго выдать ее замужъ за аристократа. Вы можете и тѣмъ, пожалуй, тѣшиться, что мой святой другъ кардиналъ Гверильо попалъ на удочку этой интригантки… А я, государь мой, рядомъ съ Сони принималъ причастіе поутру въ дни сраженій и не допускаю, чтобы религіей этого героя и моею религіей пользовались какъ средствомъ для свѣтскаго пролазничества. Я не допускаю, чтобы заставляли играть недостойную роль обманутаго простака и сообщника — почтеннаго старца, котораго я уважаю и которому я открою глаза, даю вамъ въ томъ мое честное слово… Что же касается этой реликвіи, — Монфанонъ еще разъ показалъ книгу, — то вы можете находить мелочнымъ мое желаніе, чтобы не примѣшивали ее къ этой позорной комедіи. А для меня это не мелочь, и имъ это не удастся. Не придется имъ, съ разными фразами, съ закатывающимися глазами и съ гримасами умиленія, показывать книгу, послужившую на молитвѣ великому воину, — да, милостивый государь, великому воину и великому вѣрующему, который живо и просто перевѣшалъ бы васъ и ее, и Рибальту, и поступилъ бы весьма недурно… Ничего она мнѣ не сдѣлала! — повторилъ, онъ, горячась все больше и съ пылающимъ отъ гнѣва лицомъ. — Да, такіе люди, какъ она и ея отецъ, это — квинтэссенція всего, что наиболѣе мнѣ ненавистно! Все, что есть самаго отвратительнаго въ современномъ обществѣ, воплощается въ такихъ авантюристахъ-космополитахъ, разыгрывающихъ изъ себя важныхъ господъ съ милліонами, награбленными биржевыми плутнями. Начать съ того, что нѣтъ у нихъ никакого отечества. Что онъ такое, этотъ баронъ Юстусъ. Гафнеръ: нѣмецъ, австріецъ, итальянецъ? Знаете вы, кто онъ?… Нѣтъ у нихъ никакой религіи. Имя, обликъ отца и дочери, все доказываетъ, что они жиды, а, между тѣмъ, они протестанты, или «пока» протестанты, какъ вы совершенно правильно сказали, то-есть пока не перешли они въ схизму, въ мусульманство или во что угодно еще. Хорошо слово «пока», когда дѣло идетъ о Богѣ!… Нѣтъ у нихъ ни рода, ни племени. Гдѣ онъ воспитался, этотъ баронъ? Что дѣлали его отецъ, его мать, братья, сестры? Гдѣ выросъ онъ? Гдѣ у него традиціи? Что такое его прошлое и все, чѣмъ создается и опредѣляется нравственное существо человѣка?… Попробуйте доискаться. Все покрыто непроницаемымъ мракомъ, кромѣ одного, что вполнѣ ясно, а именно: если бы въ Вѣнѣ были настоящіе судьи, когда разбирался процессъ Австро-Далматинскаго кредита въ1880 году, то былъ бы этотъ господинъ на каторгѣ, а не въ Римѣ. Факты налицо. Разорено народа безчисленное множество. Знаю я кое-что объ этомъ. Мой несчастный двоюродный братъ де-СенъРеми, находившійся при монсиньорѣ графѣ Шамборѣ, потерялъ тамъ послѣдній кусокъ хлѣба и приданое своей дочери. Были тамъ самоубійства, и, притомъ, ужасныя самоубійства: хотя бы взять нѣкоего Шрёдера, который сошелъ съ ума по милости этого краха, убилъ жену, двоихъ дѣтей, а потомъ и съ собою покончилъ. А господинъ баронъ выскочилъ цѣлъ и невредимъ. Десяти лѣтъ не прошло съ тѣхъ поръ, и все уже забыто. Перебрался онъ на житье въ Римъ, и всѣ двери передъ нимъ открыты, всѣ жмутъ ему руки, какъ это было бы, впрочемъ, въ Мадридѣ, въ Лондонѣ и въ Парижѣ… Всей Европѣ одна цѣна съ 89 года! И всюду его принимаютъ, и всѣ бываютъ у него. И вы хотите, чтобы я повѣрилъ искренности дочери такого господина? Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ, и сами вы, Дорсенъ, при всей вашей страсти къ парадоксамъ и софизмамъ, въ душѣ, все-таки, человѣкъ правдивый и отъ этихъ людей-приходите въ такой же ужасъ, какъ я…

— Да ничуть не бывало, — возразилъ романистъ, слушавшій рѣчь маркиза съ видимымъ интересомъ и, притомъ, съ такою улыбкой, которая говорила ясно, что все это для него нисколько не убѣдительно. — Ничуть не бывало, — повторилъ онъ. — Вы обозвали меня акробатомъ, и я не сержусь, потому что это сказали вы и что я знаю, насколько вы любите меня. Такъ позвольте же мнѣ имѣть и гибкость акробата. Прежде чѣмъ составить себѣ сужденіе о финансовомъ предпріятіи, я считаю необходимымъ ознакомиться съ этимъ дѣломъ. Гафнеръ оправданъ судомъ, ничего иного мнѣ и не нужно, это — разъ. Если бы отецъ былъ самымъ отчаяннымъ изъ всѣхъ грабителей, это не можетъ помѣшать дочери быть воплощеннымъ ангеломъ, это — два. Наконецъ, что касается космополитизма, который вы ставите ему въ упрекъ, то мы съ вами разно смотримъ на вещи, это-то, именно, меня и интересуетъ въ немъ… Ботъ вамъ три. Знаете, еслибъ я въ Римѣ никого не зналъ, кромѣ Гафнера, то не считалъ бы потеряннымъ временемъ тѣ шесть мѣсяцевъ, что прожилъ здѣсь. Не смотрите на меня такими глазами, будто передъ вами одинъ изъ патроновъ цирка, дядюшка Бёвъ или самъ бѣдняга Ренанъ, — продолжалъ Дорсенъ, дотрогиваясь рукою до плеча маркиза. — Даю вамъ слово, что говорю совершенно серьезно. Въ мірѣ нѣтъ ничего, что интересовало бы меня такъ, какъ эти превращенія, какъ эти люди, прошедшіе черезъ двѣ, три, четыре формы существованія. Это мой музей, всѣ такія личности, и вы хотите, чтобъ я пожертвовалъ однимъ изъ великолѣпнѣйшихъ моихъ экземпляровъ. А за симъ… — легенькій подвохъ, который романистъ подготовлялъ своему собесѣднику, зажегъ искорки въ глазахъ молодого человѣка, — за симъ, вы можете обвинять барона Тафнера во всемъ, въ чемъ угодно, въ томъ, что онъ воръ и снобсъ, интриганъ и мошенникъ. Но если вы упрекаете его въ безпочвенности и въ томъ, что живетъ онъ не тамъ, гдѣ жили его предки, то я отвѣчу вамъ словами Бономе моего уважаемаго коллеги Вилье де-и’Иль-Аданъ: «А сами-то вы, государь мой?…» Родились вы въ Бургундіи, господинъ маркизъ де-Монфанонъ, вы, потомокъ очень стараго бургундскаго рода, состоите въ родствѣ со всѣмъ дворянствомъ Бургундіи, въ Бургундіи у васъ есть замокъ, въ Бургундіи ваши виноградники, все это очень восхитительно… А сами вы живете въ Римѣ почти двадцать четыре года, то-есть живете въ томъ Космополисѣ, который проклинаете…

— Прежде всего, — возразилъ старый боецъ за папство, показывая на свою изувѣченную руку, — я могъ бы сказать вамъ, что въ счетъ уже не иду. Я не живу, а помаленьку умираю. И къ тому же, — его лицо опять вспыхнуло, — къ тому же, мой Римъ не имѣетъ ничего общаго съ Римомъ господина Гафнера, ни съ вашимъ, такъ какъ вы явились сюда, повидимому, для изученія сравнительной нравственной тератологіи^[4]. Для меня Римъ не Космополисъ, какъ вы говорите, а Митрополисъ, столица міра, Вы забыли, что я — католикъ, что я живу, дышу этимъ, и здѣсь я у себя, въ отчизнѣ моей души. Здѣсь я и потому еще, что я монархистъ и вѣрю въ мою старую Францію, какъ вы вѣрите въ современный міръ, и здѣсь я служу моей старой Франціи, какъ умѣю и могу. Отъ моей службы не много пользы для Франціи, но, тѣмъ не менѣе, несу я эту службу такъ же точно, какъ несъ ее когда-то на войнѣ… О, наша старая Франція! Какъ чувствуется здѣсь ея величіе и то мѣсто, которое она умѣла занять въ христіанствѣ! Вотъ эту-то струну я хотѣлъ бы заставить звучать въ писателѣ, настолько краснорѣчивомъ, какъ вы, и не могущемъ, къ сожалѣнію, отдѣлаться отъ парадокса и софизма. Ну, а вамъ, людямъ безъ прошлаго и похваляющимся этимъ, что вамъ за дѣло до того, что каждый уголокъ этого города хранитъ въ себѣ цѣлые вѣка вашей исторіи? Развѣ забьется у васъ сердце при видѣ саламандры Франциска I и лилій на фасадѣ вотъ этой церкви святого Людовика? Развѣ знаете вы, почему эта улица Вогдодпопа такъ называется и что тутъ же въ двухъ шагахъ церковь святого Клода бургундцевъ, наша церковь? Вы, уроженецъ Вогезовъ, были ли вы въ церкви вашей провинціи, въ церкви святого Николая Лотарингскаго? Знаете ли вы, гдѣ церковь святого Ива бретонцевъ?…Но вы, — и тонъ маркиза сдѣлался, опять веселымъ, — vous, vous êtes payé ma tête^[5], какъ говорится на вашемъ мерзкомъ бульварномъ арго, и заставили меня наброситься на этого негодяя Гафнера. Ну, голову мою я вамъ протянулъ, не торгуясь, такъ какъ высказалъ все, что чувствую, отъвсего моего сердца, тогда какъ вамъ все это только шутки и забава. За это вы и поплатитесь, я васъ уже не отпущу, сведу васъ туда, гдѣ уцѣлѣла наша прежняя Франція. Въ двѣнадцать часовъ мы завтракаемъ вмѣстѣ, а до того времени обойдемъ тѣ церкви, о которыхъ я только что говорилъ. Въ теченіе этого остающагося намъ часа мы будемъ жить въ прошломъ, за полтораста лѣтъ назадъ, въ томъ мірѣ, гдѣ не было ни космополитовъ, ни дилетантовъ, ни биржевыхъ бароновъ. То старый міръ, но міръ крѣпкій, и доказано это тѣмъ, что онъ состарѣлся, стало быть, долго просуществовалъ. Тогда какъ ваше новое общество, порожденное революціей, къ чему оно пришло въ одно столѣтіе, во Франціи, въ Италіи, въ Англіи даже, по милости отвратительнаго Гладстона, въ гордынѣ своей сдѣлавшагося новымъ Навуходоносоромъ?… Оно, это вашеобщество, по единственному хорошему выраженію безстыднаго Дидеро, сгнило прежде, чѣмъ созрѣло!… Такъ идемъ?

— Отнюдь не отказался бы, — отвѣтилъ романистъ, — и вы ошибаетесь, думая, будто я не люблю вашу старую Францію, что не мѣшаетъ мнѣ находить очень хорошею и новѣйшую. Можполюбить бордо и шампанское въ одно и то же время. Но я не свободенъ, долженъ идти сейчасъ на выставку въ палаццо Настанья.

— Этого вы не сдѣлаете! — вскричалъ пылкій Монфанонъ. — Не пошли бы вы, чортъ возьми, смотрѣть на цареубійство въ 93 году. А, вѣдь, это почти такъ же трагично, эта распродажа съ аукціона стараго жилища папы Урбана VII, преемника Сикста V… Это начало агоніи другой великой силы, которая называлась римскою аристократіей… Я знаю, знаю. Сами они виноваты, виноваты тѣмъ, что не захотѣли всѣ до послѣдняго умереть на ступеняхъ. Ватикана въ то время, какъ итальянцы взяли городъ. А мы бы сдѣлали это, хотя и нѣтъ папъ въ числѣ нашихъ дѣдовъ и прадѣдовъ, сдѣлали бы, если бы не дрались тогда въ другомъ мѣстѣ. И, все-таки, больно видѣть, какъ идетъ съ молотка дворецъ съ его вѣковыми историческими воспоминаніями. Еслибъ я былъ княземъ Ардеа, наслѣдникомъ рода и титуловъ Настанья и вынужденъ былъ бы сознать, что не оставлю послѣ себя ничего изъ собраннаго моими предками, клянусь вамъ, Дорсенъ, я умеръ бы съ отчаянія. И когда вы вспомните, что этотъ несчастный молодой человѣкъ,.двадцати восьми-лѣтній баловень, безъ родныхъ, безъ друзей, безъ поддержки, окруженный льстецами, пустился въ биржевую игру съ такими бандитами, какъ Гафнеръ, — что всѣ сокровища, накопленныя цѣлымъ рядомъ папъ, кардиналовъ, славныхъ воиновъ, дипломатовъ, должны перейти въ лапы скверныхъ биржевиковъ и безсовѣстныхъ дѣльцовъ, — когда вы вспомните это, то вся эта исторія представится вамъ настолько грустною, что не захотите вы вмѣшиваться въ нее, даже въ качествѣ зрителя… Нѣтъ, пойдемте по церквамъ.

— Я же вамъ повторяю, меня ждутъ тамъ, — отвѣтилъ Дорсенъ, высвобождая руку, которою уже завладѣлъ его деспотическій другъ, — и чудно довольно, что, именно, васъ я встрѣтилъ на дорогѣ, отправляясь туда. Я обожаю контрасты и утра своего тоже не потерялъ даромъ. Хватитъ у васъ терпѣнія выслушать перечисленіе тѣхъ лицъ, которыхъ я долженъ тамъ увидать? Не особенно оно длинно, только вы меня не прерывайте, въ негодованіе можете приходить потомъ, если останетесь живы послѣ того удара, который я вамъ готовлю… Вамъ не угодно, чтобы я называлъ вашъ Римъ Космополисомъ, а что вы скажете-о той компаніи, съ которою черезъ двадцать минутъ я буду осматривать старый палаццо Урбана VII? На первомъ мѣстѣ вашъ прекрасный недругъ Фанни Гафнеръ и досточтимый баронъ, ея родитель, въ качествѣ представителя отчасти Германіи, отчасти Австріи, немножко Италіи и немножко Голландіи. Вѣрно говорю, такъ какъ мамаша этого барона родомъ изъ Роттердама. Позвольте, не прерывайте. Будетъ съ нами графиня Стено представительницей Венеціи и ея милая дочка, Альба, за представительницу маленькаго уголка Россіи, такъ какъ хроника сообщаетъ, будто она дочь не покойника Стено, а Андрея Верекьева, — знаете, того, что покончилъ самоубійствомъ лѣтъ пять-шесть назадъ въ Парижѣ, не совсѣмъ по-аристократически, бросившись въ Сену съ моста Согласія. Будетъ еще художникъ, знаменитый Линкольнъ Майтлэндъ, представитель Америки, — состоитъ онъ въ данную минуту любовникомъ графини Стено, которую отбилъ у Горки, пока тотъ находится въ отлучкѣ, въ своей Польшѣ. Затѣмъ жена художника, Лидія Майтлэндъ, и братъ этой особы, Флоранъ Шайровъ; они представляютъ собою немного Францію, немного Америку и немного Африку, такъ какъ ихъ дѣдомъ былъ знаменитый полковникъ Шапронъ, про котораго упоминается въ Меморіалѣ^[6] и который съ 1815 года сдѣлался плантаторомъ въ Алабамѣ. Тамъ отъ какой-то мулатки родился у него сынъ, котораго онъ призналъ и которому оставилъ не знаю сколько долларовъ; дѣти этого сына — Лидія и Флоранъ. Не перебивайте, сейчасъ конецъ. Представительницей Англіи будетъ католичка, вышедшая замужъ за поляка, мадамъ Горка, жена Болеслава, и отъ города Парижа вашъ покорнѣйшій слуга. А теперь я попытаю васъ затащить. Для полноты въ этой компаніи только и недостаетъ васъ, феодала… Идемте!

— И тутъ-то вы бы ужь потѣшились въ полное свое удовольствіе надъ моею сѣдою головой, не такъ ли? — возразилъ Монфанонъ. — А, вѣдь, есть талантъ у этого несчастнаго! — воскликнулъ онъ, говоря о Дорсенѣ такъ, какъ объ отсутствующемъ. — И онъ написалъ десятокъ страницъ о Родосѣ ничуть не хуже Шатобріана, и Господь надѣлилъ его лучшими дарами: поэтическимъ чувствомъ, остроуміемъ, пониманіемъ исторіи, и вотъ въ какомъ обществѣ онъ наслаждается! Но послушайте, объясните вы мнѣ разъ навсегда, какое удовольствіе можетъ находить такой выдающійся человѣкъ, какъвы, въ вознѣ съ этою международною богемой, болѣе или менѣе позолоченною, среди которой нѣтъ ни одного существа, которое было бы на своемъ мѣстѣ, въ своей средѣ, сообразно съ своими традиціями? Я не стану больше говорить о бандитѣ Гафнерѣ и о комедіанткѣ его дочкѣ, такъ какъ на нее вы, хотя и тонко анализирующій романистъ, смотрите глазами монсиньора Гверильо. Ну, а эта графиня Стено, ей, вѣдь, должно быть, уже сорокъ лѣтъ, при ней дочь, взрослая дѣвушка, давно ей слѣдовало угомониться и жить въ своемъ венеціанскомъ палацо тихо и чинно, а не имѣть здѣсь какой-то салонъ-пассажъ, черезъ который дефилируютъ всѣ проходимцы Европы, и не заводить себѣ любовниковъ одного за другимъ, поляка послѣ русскаго, американца послѣ поляка… А Майтлэндъ, зачѣмъ измѣнилъ онъ единственному хорошему чувству, имѣющемуся въ его родной странѣ, чувству отвращенія къ черной расѣ, благодаря которому не найти вамъ двухъ соотечественниковъ его, способныхъ сдѣлать то, что онъ сдѣлалъ, жениться на какой-то октавонкѣ^[7], хотя бы у нея было вдесятеро больше милліоновъ и полдюжина бонапартовскихъ маршаловъ въ родословной? Да и эта молодая женщина, которой онъ измѣняетъ… Вѣдь, это ужасно, и еще ужаснѣе, если она не знаетъ этого. А мадамъ Горка… милая, честная женщина, я убѣжденъ въ томъ, что она такова, и по-настоящему благочестивая, какъ она въ теченіе двухъ лѣтъ не видала, что ея мужъ былѣлюбовникомъ графини и теперь не видитъ, разумѣется, ея отношеній къ Майтлэнду! А бѣдняжка Альба Стено, двадцати-лѣтняя дѣвушка, которую таскаютъ среди всей этой мерзости интригъ!… И этотъ еще Флоранъ Шапронъ, почему онъ не прекратитъ любовныхъ похожденій мужа своей сестры? Этого я знаю, онъ приходилъ ко мнѣ по дѣлу о постановкѣ памятника какому-то родственнику въ церкви св. Людовика. Онъ чтитъ умершихъ, и это мнѣ въ немъ понравилось. Стало быть, и онъ въ числѣ обманутыхъ въ этой мрачной комедіи, на которой вы присутствуете, зная все и не чувствуя отвращенія…

— Но позвольте, позвольте, — перебилъ его Дорсенъ, — дѣло совсѣмъ не въ этомъ, невозможный вы человѣкъ. Несетесь вы и не удержишь васъ, и свой вопросъ забыли… Какое удовольствіе доставляетъ мнѣ свѣтская мозаика, про которую я говорилъ, я вамъ сейчасъ объясню, только ужь морали мы касаться не будемъ, если позволите, когда дѣло идетъ единственно о разумности того, что я дѣлаю. Жизнь судить я не берусь, старый вы боецъ лиги^[8], люблю я смотрѣть на нее и вникать въ ея смыслъ. И изъ всѣхъ зрѣлищъ, какія она можетъ мнѣ дать, я не знаю болѣе любопытнаго, болѣе страннаго и болѣе современнаго, чѣмъ нижеслѣдующее. Находитесь вы въ гостиной или за обѣденнымъ столомъ, или въ такой компаніи, въ какую я сейчасъ иду, передъ вами дюжина лицъ, всѣ говорятъ на одномъ языкѣ, всѣ одѣты по-модному, читали утромъ ту же газету, воображаютъ, будто всѣ они думаютъ и чувствуютъ одинаково… Но всѣ эти личности такъ же вотъ, какъ мною вамъ перечисленныя, сошлись съ весьма различныхъ концовъ свѣта, позади каждой своя исторія. Вы изучаете ихъ, зная ихъ происхожденіе и наслѣдственныя особенности, и вотъ, мало-по-малу, изъ-за космополитическаго лоска передъ вами выползаетъ наружу раса, неизгладимая, неразрушимая ничѣмъ порода… Въ хозяйкѣ дома, чрезвычайно изящной, очень образованной и необыкновенно привѣтливой, какова мадамъ Стено, вы угадываете наслѣдницу дожей, патриціанку пятнадцатаго вѣка, съ темпераментомъ царицы морей, съ неудержимою энергіей желаній и несравнимою ни съ чѣмъ наивностью разврата. А въ какомъ-нибудь Флоранѣ Шапронъ или въ Лидіи вы скоро разсмотрите исконнаго раба, чернокожаго, гипнотизированнаго европейцемъ, существо неосвободимое, какимъ его сдѣлало многовѣковое рабство. Возьмемъ мадамъ Горку, и подъ ея любезною улыбкой вы увидите фанатическую правдивость, создавшую пуританъ Англіи, тогда какъ въ Болеславѣ Горкѣ такъ и лѣзетъ наружу нервная раздражительность славянина, погубившая Польшу, а за артистическою утонченностью Линкольна Майтлэнда не можетъ укрыться здоровенная и грубая натура скветтёра^[9]… Такія расовыя черты едва уловимы въ образованныхъ людяхъ, свободно говорящихъ на трехъ или четырехъ языкахъ, жившихъ въ Парижѣ, въ Пиццѣ, во Флоренціи, здѣсь, обычною жизнью свѣтскихъ людей, блестящею, банальною, повидимому, и крайне монотонною. Но лишь только замѣшается въ дѣло страсть, затронетъ что-нибудь человѣка за живое, и готовы конфликты характеровъ, чуть не борьба видовъ, тѣмъ болѣе изумительные, когда стоящіе лицомъ къ лицу люди сошлись издалека. Въ салонахъ разыгрываются драмы, доходящія до настоящихъ битвъ между различными племенами… И вотъ почему, проживши въ Римѣ шесть мѣсяцевъ, я римлянъ почти не видалъ, такъ какъ занятъ былъ наблюденіями надъ тѣмъ маленькимъ кружкомъ, который васъ такъ возмущаетъ. Это двадцатый, можетъ быть, что я изучаю, и, вѣроятно, буду изучать еще столько же въ виду того, что, являясь результатомъ случайныхъ встрѣчъ, ни одинъ изъ нихъ не похожъ на другой… Будете ли теперь милостивѣе ко мнѣ, когда и вы тоже vous vous êtes pay33; ma tête и такъ подвели меня, что я вотъ стою съ вами на площади и разглагольствую, какъ герой русскаго романа? И прощайте.

Монфанонъ, слушая эту маленькую рѣчь, былъ великолѣпенъ. Въ тихомъ уединеніи, гдѣ онъ помаленьку умиралъ, по его выраженію, для стараго маркиза не было лучшаго удовольствія, какъ споры изъ-за идей. Въ нихъ онъ вносилъ весь пылъ человѣка самыхъ крайнихъ убѣжденій, и когда сталкивался съ полу-ироническимъ дилентантизмомъ Дорсена, то иногда разстраивался до болѣзненности, въ особенности отъ того, что у него съ романистомъ были нѣкоторыя общія теоріи, а именно — по части наслѣдственности и расовыхъ особенностей. По относились они къ этому настолько различно, что самая общность доктрины раздражала стараго дворянина настолько же, насколько привлекала его къ писателю. На его выразительномъ лицѣ промелькнула гримаса недовольства; ничуть не скрывая этого, онъ прищелкнулъ языкомъ и сказалъ:

— Постойте, еще одинъ вопросъ… Какой же результатъ изъ этого? Цѣль какая? Словомъ, къ чему приведутъ эти ваши наблюденія?

— Къ чему же вы хотѣли бы, чтобъ они привели? Къ пониманію, какъ уже я сказалъ вамъ, — отвѣтилъ Дорсенъ.

— А дальше что?

— Никакого «дальше» не существуетъ для мысли. Это своего рода развратъ, а мнѣ онъ нравится…

— Но между этими людьми, на жизнь которыхъ вы такъ со стороны смотрите, — заговорилъ Монфанонъ послѣ короткаго молчанія, — есть же такіе, которыхъ вы любите и которыхъ ненавидите, которыхъ презираете, а другихъ уважаете? Неужели вамъ не приходитъ на мысль, что на васъ, при вашемъ большомъ умѣ, лежатъ по отношенію къ нимъ нѣкоторыя обязанности, что вы могли бы помочь имъ сдѣлаться лучшими людьми?

— Это уже.совсѣмъ другой предметъ спора, — сказалъ Дорсенъ, — когда-нибудь мы къ нему и вернемся, а теперь я боюсь опоздать. Прощайте.

— Прощайте, — проговорилъ маркизъ съ видимымъ сожалѣніемъ о томъ, что приходится разстаться съ собесѣдникомъ, и вдругъ, опять обратившись къ романисту, продолжалъ: — Не знаю, за что люблю васъ, такъ какъ, въ сущности, въ васъ тоже олицетворяется одинъ изъ умственныхъ пороковъ, который приводитъ меня въ наибольшій ужасъ, это — дилетантизмъ, введенный въ моду послѣдователями господина Ренана и оказывающійся основною причиной нынѣшней декадентности. Но вы отъ него излечитесь, твердо надѣюсь, — вы еще молоды, — Потомъ, переходя въ мягкій и насмѣшливый тонъ, маркизъ добавилъ: — желаю вамъ веселиться въ вашей экскурсіи въ Куртиль^[10], да, кстати, я забылъ, что у меня есть дѣло до одного изъ участвующихъ въ этой компаніи. Потрудитесь передать Горкѣ, что я разыскалъ книгу, о которой онъ меня просилъ передъ отъѣздомъ, — книгу о польскомъ дворянствѣ.

— Да Горка въ Варшавѣ, — отвѣтилъ Дорсенъ, — три мѣсяца какъ уѣхалъ по семейнымъ дѣламъ, и, какъ я говорилъ, за такое путешествіе онъ лишился любовницы.

— Какъ въ Варшавѣ? — удивился Монфанонъ. — Я сегодня утромъ его видѣлъ, какъ вотъ васъ вижу. Онъ ѣхалъ въ фіакрѣ, и еслибъ я не такъ торопился къ якобинцу Рибальтѣ спасать моего Монлюка, я бы остановилъ его.

— И вы увѣрены въ томъ, что Горка въ Римѣ, Болеславъ Горка? — настаивалъ романистъ.

— Что же это васъ такъ удивляетъ? — шутливо продолжалъ Монфанонъ. — Весьма естественно, что онъ не пожелалъ надолго разставаться съ городомъ, гдѣ у него жена и любовница, вчерашняя, сегодняшняя или завтрашняя. Я полагаю, что у этихъ тоже нѣтъ предразсудковъ, у вашего славянина и у вашего англо-саксонца, и что они подѣлятъ венеціанскіе восторги съ самоновѣйшимъ дилетантизмомъ… Было бы совсѣмъ космополитично. Прощайте, однако, и передайте мое порученіе, если увидите Горку, а еще, — и его лицо освѣтилось дѣтскою радостью человѣка, подстроившаго кому-нибудь ловкую каверзу, — еще не забудьте сказать красавицѣ Гафнеръ, что дочка ея папаши книги этой никогда не получитъ. Не для комедіантокъ и не для интригантокъ память Блеза де-Монлюка, героя Сіены и Рабастана! — и, смѣясь, какъ расшалившійся школьникъ, онъ крѣпче заложилъ книгу подъ мышку и повторилъ: — Никогда не получитъ, слышите? Такъ ей и скажите: не по-лу-читъ!…

II.
Начало одной драмы.

«Вотъ человѣкъ, очень умный и никогда не сомнѣвающійся въ правильности своихъ идей, — разсуждалъ Дорсенъ самъ съ собою, разставшись съ маркизомъ. — Точь-въ-точь какъ искренно убѣжденные соціалисты. Меня это всегда удивляетъ. А и наговорилъ же онъ только!… Но какова юность души въ этой старой, изувѣченной машинѣ!» И молодой человѣкъ съ минуту еще провожалъ искалѣченнаго старика взглядомъ, выражавшимъ одновременно зависть и сожалѣніе. Отсутствіе руки дѣлало еще замѣтнѣе высокій ростъ и худобу Монфанона, бодро удалявшагося быстрымъ шагомъ, свойственнымъ маніакамъ. Они настолько заняты своею мыслью, что имъ дѣла нѣтъ ни до чего окружающаго. Тѣмъ не менѣе, предусмотрительность, съ которою маркизъ избѣгалъ солнечной стороны и старался держаться въ тѣни, изобличала инстинктъ римскаго старожила, знающаго, насколько опасны и смертельны иногда бываютъ первые весенніе лучи подъ этимъ голубымъ небомъ. Пройдя съ минуту, Монфанонъ остановился, чтобы дать милостыню одному изъ нищихъ, которыми кишатъ улицы, прилегающія къ площади Испаніи. И милостыня эта имѣла тѣмъ большее значеніе, что старику съ одною рукой, да еще обремененному своею ношей, пришлось сдѣлать порядочное усиліе, чтобы достать изъ кармана деньги. Дорсенъ былъ достаточно близко знакомъ съ этимъ оригиналомъ и хорошо зналъ, что не можетъ онъ сказать «нѣтъ», когда обращаются къ нему за помощью, малою или большою. Благодаря такому обычаю, недругъ красавицы Фанни Гафнеръ почти всегда нуждался въ деньгахъ при сорока тысячахъ франковъ дохода и при самомъ скромномъ образѣ жизни. А потому покупка дорогой книги ясно доказывала, что его антипатія къ прелестной дочери барона Юстуса превратилась въ своего рода страсть. Во всякое иное время романистъ не упустилъ бы случая этимъ потѣшиться и разобрать иронически такую нравственную черточку, весьма легко объяснимую, впрочемъ. Тутъ сказывался много сильнѣе безсознательный инстинктъ, чѣмъ полагалъ самъ Монфанонъ. Старый воинъ лиги оказался бы непослѣдовательнымъ, если бы, когда дѣло касалось расы, сталъ держаться иного безпристрастія, чѣмъ то, которымъ руководились инквизиторы, и одно подозрѣніе въ еврейскомъ происхожденіи вызвало бы въ немъ крайнее нерасположеніе къ Фанни. Но маркизъ былъ человѣкъ справедливый, какъ то сказалъ Дорсенъ, и если бы дѣвушка была завѣдомо и открыто еврейкой, искренно исповѣдывала свою религію, маркизъ уважалъ бы ее, избѣгая встрѣчъ съ нею, и никогда не позволилъ бы себѣ такъ рѣзко говорить о ней. Истинною причиной его антипатіи было то обстоятельство, что онъ любилъ кардинала Гверильо такъ же точно, какъ все дѣлалъ въ жизни, пылко и ревниво, и потому не могъ простить Фанни Гафнеръ того, что она пріобрѣла расположеніе высокочтимаго прелата вопреки ему, Монфанопу, который тщетно предостерегалъ бывшаго епископа Клермонтскаго противъ особы, которую считалъ опаснѣйшею интриганткой. Какими доказательствами ни удостовѣряла она въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ свою полную искренность, сколько ни указывалъ на это кардиналъ грозному маркизу, упрямый старикъ ничему не хотѣлъ вѣрить, и всякій добрый поступокъ дѣвушки только усиливалъ его ненависть, обостряя его раздраженіе смутнымъ сознаніемъ, что онъ, все-таки, можетъ быть, несправедливъ къ ней. Но Дорсенъ, едва самъ пошелъ по направленію къ палаццо Кастанья, какъ забылъ и о Фанни Гафнеръ, и о предразсудкахъ Монфанона, — мысли его сосредоточились на одной фразѣ маркиза, на извѣстіи о возвращеніи Болеслава Горки. По всей вѣроятности, эта вѣсть была большою неожиданностью и представлялась романисту очень важною, такъ какъ онъ не взглянулъ даже на книги, выставленныя у французскаго книгопродавца на углу Корсо, не полюбопытствовалъ справиться о томъ, красуются ли слова «четырнадцатая тысяча» на желтой обложкѣ его послѣдняго произведенія, озаглавленнаго Свѣтская эклога, вышедшаго въ свѣтъ прошедшею осенью и имѣвшаго успѣхъ, значительно ослабленный шестимѣсячнымъ отсутствіемъ автора, находившагося за это время вдали отъ всякой котеріи. Не подумалъ онъ также удостовѣриться въ томъ, что режимъ, усвоенный имъ въ подражаніе лорду Байрону и въ предупрежденіе полноты, на самомъ дѣлѣ служитъ къ сохраненію изящнаго стана, которымъ онъ, красивый молодой человѣкъ, такъ гордился, а, между тѣмъ, въ зеркалахъ нѣтъ недостатка на той улицѣ, по которой онъ шелъ къ палаццо Настанья, красующемуся темною массой на берегу Тибра и на углу via Giulia. Не. развлекало Дорсена и то, что обычно доставляло ему не малое удовольствіе, — та пестрая картина воспоминаній, которая развертывается на улицахъ Рима передъ всякимъ образованнымъ человѣкомъ… Но для того, чтобы отдаться очарованію дилетантизма на исторической почвѣ, необходимо, чтобы свободны были умъ и сердце. А въ данную минуту не до того было Дорсену, хотя онъ и похвалялся, не безъ основанія, своимъ умственнымъ превосходствомъ, ограждающимъ его отъ волненій, — хотя и восхищался онъ больше всего словами человѣка, увѣрявшаго, будто онъ не испыталъ въ жизни такого горя, которое не улеглось бы послѣ часа, проведеннаго за книгой, тѣмъ не менѣе, умъ романиста былъ не спокоенъ, не могъ отдѣлаться отъ безпрерывно наступавшихъ на него вопросовъ:

— Неужели Болеславъ Горка вернулся? Всего два дня назадъ я видѣлъ его жену, и она не ждала его раньше будущаго мѣсяца. Не во снѣ, однако, видѣлъ его Монфанонъ… Вправду, стало быть, вернулся? И какъ разъ въ ту минуту, когда графиня Стено безъ ума отъ Майтлэнда. Да, она на самомъ дѣлѣ обезумѣла. Третьяго дня, у себя за обѣдомъ, она такъ смотрѣла на него, что за нее было стыдно. Горка еще зимой предчувствовалъ это. Когда американецъ вздумалъ писать портретъ Альбы, полякъ помѣшалъ этому. Милъ очень Монфанонъ, когда говоритъ о полюбовномъ раздѣлѣ между этими молодцами. Когда Болеславъ уѣзжалъ въ Варшаву, Майтлэндъ и графиня были едва знакомы, а теперь… Если онъ вернулся такъ скоро, то, навѣрное, узналъ о своей отставкѣ. Кто-нибудь увѣдомилъ, какой-нибудь врагъ графини или товарищъ по искусству Майтлэнда. Между добрыми пріятелями случаются иногда такія мерзости… Горка стрѣляетъ изъ пистолета, какъ Казаль, и если убьетъ Майтлэнда, то будетъ на свѣтѣ нѣсколькими фальшивыми валаскезами меньше, и мнѣ до этого столько же дѣла, сколько до первой моей статейки. Если полякъ отомститъ любовницѣ за измѣну, до меня это опять-таки не касается, такъ какъ эта Катерина Стено отчаянная негодница…Но мой маленькій другъ, моя бѣдная, обворожительная Альба, что будетъ съ нею, если произойдетъ скандалъ, кровавая исторія изъ-за безумствъ ея ужасной матери? Порою у Альбы уже являются подозрѣнія и причиняютъ ей не мало страданій… Такъ неужели вернулся? И мнѣ не написалъ ни слова, тогда какъ раньше я получилъ отъ него нѣсколько писемъ, и прошлою осенью передо мною же онъ раскрывалъ мученія ревности подъ тѣмъ предлогомъ, что я знаю женщинъ, и не безъ тщеславнаго умысла далъ мнѣ сюжетецъ для романа… Это молчаніе и такое возвращеніе уже не романомъ пахнутъ, а драмой, и отъ славянина, который настолько славянинъ, какъ этотъ Горка, можно всего ждать. Сейчасъ узнаю, въ чемъ тутъ дѣло, такъ какъ онъ явится въ палаццо Настанья. Навѣрное, пойдетъ проводить жену, чтобы скорѣе увидать бывшую любовницу. Бывшая?… Нѣтъ, далеко еще не улажено дѣло и не опредѣлилось положеніе. Весьма бы я предпочелъ, чтобы сидѣлъ онъ у себя на Вислѣ, — много было бы спокойнѣе… Бѣдная, прелестная Альба!

Этотъ маленькій монологъ, не высказанный вслухъ, мало разнился отъ того, который проговорилъ бы про себя въ подобномъ случаѣ всякій молодой человѣкъ, интересующійся дѣвушкой, маменька которой ведетъ себя непозволительно. Положеніе дѣвушки весьма трогательно, но довольно обыкновенно, и не было романисту никакой надобности ради изученія такого положенія проводить въ Римѣ цѣлую зиму и цѣлую весну въ большой ущербъ литературной его карьеры. Если же интересъ молодого человѣка заходилъ дальше изученія, то у Дорсена было очень простое средство устроить дѣло такъ, чтобы его «маленькій другъ», какъ онъ говорилъ, избѣжалъ несчастья, которымъ грозила безпорядочность матери, не остепенившейся и къ сорока годамъ. Что мѣшало ему просить руки дѣвушки? Онъ былъ богатъ, и его литературные успѣхи увеличили наслѣдственное состояніе. Начиная съ первой книги, установившей его репутацію и изданной въ 1879 году, ни одинъ изъ его пятнадцати романовъ и сборниковъ разсказовъ не прошелъ незамѣченнымъ. Его личная знаменитость, въ крайнемъ случаѣ, могла найти поддержку въ фамильной славѣ, такъ какъ его дѣдъ приходился родственникомъ храброму полковнику Дорсену, командовавшему наполеоновскою гвардіей и котораго императоръ никѣмъ не могъ замѣнить, кромѣ Фріана. Этимъ все сказано. Хотя потомки героя имперіи никогда не признавали такого родства, Жюльенъ Дорсенъ вѣрилъ въ него и былъ совершенно искрененъ, когда въ отвѣтъ на лестные отзывы о его романахъ говорилъ: «Въ мои годы, мой дѣдъ, полковникъ гвардіи, много побольше сдѣлалъ»… Претензія на столь сомнительное родство была, впрочемъ, и совсѣмъ не нужна для того, чтобы графиня Стено согласилась на бракъ дочери съ человѣкомъ, занимавшимъ такое видное положеніе, какъ Дорсенъ, такъ какъ собственное положеніе въ обществѣ графини было уже нѣсколько подорвано ея похожденіями. Что же касается молодой дѣвушки, то разсчитывать на ея любовь Дорсенъ имѣлъ не мало основаній, при его красивомъ лицѣ, замѣчательно умномъ и тонкомъ, при изящной фигурѣ, несмотря на исполнившіяся ему тридцать пять лѣтъ. Ничего похожаго ему, однако, и на мысль не приходило въ то время, когда онъ шелъ по лѣстницѣ дворца, въ которомъ жилъ когда-то Урбанъ VII. Совершенно въ иномъ направленіи складывалось въ его головѣ продолженіе монолога, занимавшаго его всю дорогу, и выливалось въ опредѣленную литературную форму, безсознательно и такъ же инстинктивно, какъ работаетъ мысль въ мозгу писателя, съ любовью отдавшагося литературѣ. Бываетъ минутами, что мысль развивается почти съ такою же отчетливою законченностью, съ какою выходитъ она редактированною на бумагѣ. И это есть наиболѣе выдающееся профессіональное уродство и наименѣе понятное нелитературнымъ людямъ, которые думаютъ, какъ придется, и не испытываютъ, къ немалому ихъ счастью, вѣчныхъ терзаній изъ-за пріисканія самаго подходящаго слова и самаго вразумительнаго выраженія идеи.

— Да, бѣдная, прелестная Альба! — повторилъ Дорсенъ. — Какъ жаль, что не уладилось ея замужство за брата графини Горки четыре мѣсяца назадъ. Порядочною-таки мерзостью было бы вступленіе дѣвушки въ семью жены любовника ея матери. Но за то менѣе было бы шансовъ для нея когда-либо что узнать, и ловкая комбинація матери, съумѣвшей подружить дочь съ этою женщиной, чтобы удобнѣе отводить глаза обѣимъ, дала бы хотя сколько-нибудь хорошіе результаты. Альба была бы леди Эрдрайнъ, жила бы здоровою англійскою жизнью, способною возстановить нравственное равновѣсіе, какъ горный воздухъ возстановляетъ въ насъ кровь, а теперь отдадутъ ее за какого-нибудь оболтуса здѣсь или гдѣ-нибудь, и станетъ она потомъ измѣнять мужу, какъ ея маменька измѣняла покойнику Стено, и даже со мною, пожалуй, по воспоминанію о нашихъ милыхъ и чистыхъ теперешнихъ отношеніяхъ… Нѣтъ, это было бы слишкомъ печально… Прочь это! и думать объ этомъ не хочу. Все это — будущее, о которомъ мы не знаемъ, существуетъ ли оно, тогда какъ настоящее вотъ оно, передъ нами, и его права на насъ неоспоримы. А настоящее въ томъ заключается, что, благодаря контессинѣ^[11], я пережилъ въ Римѣ самыя утонченныя ощущенія, вызванныя ея юностью, не особенно счастливою, въ этой обстановкѣ съ столь великимъ прошлымъ. И еще одно ощущеніе, которое надо умѣть воспринять, а именно: ощущеніе, вытекающее изъ осмотра этого продаваемаго съ аукціона палаццо въ обществѣ очаровательной дѣвушки, рискующей съ минуты на минуту стать жертвою драмы. Чего требуетъ логика, какъ сказалъ бы мой другъ Бейль? Радоваться тому, что графиня Стено — вѣтреница, такъ какъ безъ этого иной былъ бы тонъ въ ея домѣ, и я никогда не сошелся бы близко съ милою дѣвушкой, — радоваться тому, что Ардеа — кутила и безумецъ, что онъ просадилъ все состояніе на биржѣ и что синдикатъ его кредиторовъ, подъ предсѣдательствомъ господина Анконы, захватилъ въ свои руки его дворецъ. Не будь этого, не шелъ бы я теперь по ступенямъ папской лѣстницы, не смотрѣлъ бы на эти обломки греческихъ саркофаговъ, заложенныхъ въ стѣны, и на этотъ густо-зеленый садъ. Что же касается Горки, то пріѣхать онъ могъ изъ-за тридцати шести причинъ, не имѣющихъ ничего общаго съ ревностью, и Монфанонъ правъ: эта Катерина достаточно ловка для того, чтобы провести обоихъ, поляка и живописца. Майтлэнда она увѣритъ, что принимаетъ Горку ради его жены, чтобы помѣшать ему игрой разорить эту милую женщину. Болеславу она навретъ, что занимается съ Майтлэндомъ только платоническими разсужденіями о сравнительныхъ достоинствахъ Рафаэля и Перуджино… А я окажусь глупѣе этихъ обоихъ глупцовъ, если пропущу сегодняшній случай. Не каждый же день удается видѣть, какъ идетъ съ молотка, точно пожитки какого-нибудь богемы, родовое достояніе праправнука папы.

Этотъ второй рядъ размышленій соотвѣтствовалъ настоящему характеру Дорсена больше, чѣмъ первый, и ближе подходилъ къ своего рода обдуманному диллетантизму, въ которомъ романистъ принесъ нѣсколько смягченное покаяніе Монфанону, что и дѣлало писателя какою-то необъяснимою загадкой даже въ глазахъ лучшихъ его друзей. Молодой человѣкъ, съ большими черными глазами, съ красивыми тонкими чертами лица оливковаго цвѣта, какъ у испанскаго монаха, изнуреннаго аскетизмомъ, Дорсенъ зналъ только одну страсть, слишкомъ исключительную для того, чтобы не поставить въ тупикъ зауряднаго наблюдателя, и была она развита въ такомъ странномъ направленіи, что проявленія ея представлялись почти оскорбительными или же доказывающими отвратительнѣйшій эгоизмъ и глубокую испорченность талантливаго писателя. Онъ совершенно искренно сказалъ, что любитъ понимать ради пониманія, какъ игрокъ играть любитъ, скряга — деньги копить, честолюбецъ — лѣзть въ гору. Въ немъ былъ развитъ аппетитъ, жадность, вѣрнѣе — страсть мыслить, дѣлающая человѣка ученымъ и философомъ. Но въ Дорсенѣ философъ былъ тѣсно связанъ съ артистомъ, въ силу врожденныхъ вкусовъ, — съ свѣтскимъ человѣкомъ и путешественникомъ-непосѣдой, по милости большого состоянія и воспитанія. Его не могли удовлетворить отвлеченности метафизика, ни послѣдовательное, захватывающее и простое творчество повѣствователя, пишущаго изъ-за наслажденій, которыя даетъ творчество, ни полу-животныя увлеченія человѣка, безумно отдающагося удовольствіямъ и пороку. Онъ создалъ, отчасти инстинктивно, отчасти обдуманно и методично, извѣстный компромиссъ между своими, идущими въ разрѣзъ другъ другу, влеченіями, и формулировалъ это немного педантичною фразой, говоря, что единственная цѣль его жизни — «интеллектуализировать сильныя ощущенія». Выражаясь яснѣе, онъ жаждалъ испытать наибольшее число ощущеній, какое можетъ дать человѣческая жизнь, и мысленно ихъ разобрать, переживши самолично. Правильно ли, нѣтъ ли, но онъ думалъ, что такому, именно, принципу должны были постоянно слѣдовать два любимѣйшихъ его писателя, Гёте и Стендаль. А потому въ теченіе четырнадцати лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ началъ жить и писать, его непрерывнымъ стремленіемъ было узнать и изучить наибольшее число доступныхъ ему общественныхъ слоевъ и кружковъ. И онъ въ нихъ вращался, никогда не отдаваясь имъ, никогда не упуская изъ вида глубоко затаеннаго сознанія, что въ другихъ мѣстахъ существуютъ иные интересные для изученія нравы, заслуживающіе вниманія характеры, достойныя изображенія личности и новыя, способныя волновать человѣка, ощущенія. Тотъ моментъ, когда должна была наступать такая смѣна, опредѣлялся окончаніемъ каждой изъ его книгъ, написанныхъ этимъ способомъ, и при томъ убѣжденіи автора, что разъ записано и выяснено изслѣдованіе въ области чувствъ или соціальной жизни, его уже не стоитъ вновь предпринимать. Этимъ объясняются метанія изъ стороны въ сторону, удивительное различіе атмосферъ, если можно такъ выразиться, которыми отличаются его произведенія. Возьмемъ на-удачу его первый сборникъ разсказовъ, Женскіе этюды, положившіе начало его извѣстности. Они написаны сантиментальнымъ человѣкомъ, напрасно тратившимъ любовь и время потому, что серьезно относился къ полусвѣту, признанному и прикрытому. И рядомъ съ этимъ, Безъ Бога, прелестная повѣсть, научно-разсказанная драма душевныхъ терзаній, свидѣтельствуетъ о продолжительномъ посѣщеніи авторомъ Музеума, Сорбонны и Collège de France, тогда какъ Господинъ премьеръ представляетъ одну изъ самыхъ вѣрныхъ картинъ современнаго политическаго міра, которая могла быть написана лишь человѣкомъ, близко знакомымъ съ Бурбонскимъ дворцомъ и съ редакціями журналовъ. Въ одно прекрасное утро узнали въ Парижѣ, что Дорсенъ выступилъ кандидатомъ на депутатскихъ выборахъ, на которыхъ, впрочемъ, провалился, — враги объясняли это погоней за рекламой, друзья — капризомъ; на самомъ же дѣлѣ не было у него другой цѣли, кромѣ желанія на себѣ испытать спеціально парламентскія впечатлѣнія. Съ другой стороны, два тома путешествій, носящіе претенціозныя заглавія: Туризмъ и Пробили иностранокъ, а также его романъ Свѣтская эклога, дѣйствіе котораго переносится изъ Флоренціи въ Лондонъ, въ Сенъ-Морицъ и въ Байрейтъ, указываютъ на продолжительное пребываніе въ чужихъ краяхъ, на тщательное изученіе на мѣстѣ жизни общества въ Италіи, Англіи и въ Германіи, на знакомство, поверхностное, но правильное, съ языками, исторіей и литературой, что, въ общемъ, плохо вяжется съ l’odor di femina, которымъ какъ бы пропитаны всѣ эти страницы. Такіе контрасты наводятъ на предположеніе, что авторъ одаренъ необычайно сложными душевными качествами, которыми управляетъ довольно сильная воля, при слабо развитой чувствительности. Послѣднее можетъ показаться несовмѣстимымъ съ крайнею, почти болѣзненною тонкостью нѣкоторыхъ произведеній Дорсена. Это, однако же, вполнѣ вѣрно, — сердца было у него мало. Но за то были чуткіе нервы, и если сердце необходимо для того, чтобы чувство возвысилось до полнаго самопожертвованія, не отступающаго даже передъ смертью, то нервовъ съ ихъ болѣзненною раздражительностью достаточно для того, кто хочетъ изображать людскія страсти и, въ особенности, любовь, съ ея радостями и печалями, которыя таитъ человѣкъ, когда они доходятъ до извѣстной степени. Хотя Жюльенъ Дорсенъ никогда не пользовался настоящею славой, все же успѣхъ на литературномъ поприщѣ дался ему въ очень молодыхъ лѣтахъ и обезпечилъ ему въ свою очередь нѣкоторый успѣхъ у женщинъ. Молва значительно преувеличивала число его похожденій потому, что онъ всегда любилъ общество женщинъ и разговоры съ ними. Во всякой средѣ, черезъ которую онъ проходилъ въ своихъ сантиментальныхъ странствованіяхъ, онъ непремѣнно пытался найти женщину, которая бы отражала въ себѣ всю прелесть даннаго кружка. Такимъ образомъ завязывались его безчисленныя интимныя отношенія, остававшіяся по большей части платоническими. Иныя же ограничивались простою игрой въ дружбу, какъ то было теперь съ Альбою Стено. Во все это романистъ вносилъ такъ же мало самолюбія, какъ и увлеченія. Каждая женщина, любовница или другъ, была для него только предметомъ любопытства въ девяти случаяхъ изъ десяти, и лишь въ десятомъ случаѣ на его долю выпадало истинное наслажденіе или возможность вдохнуть ароматъ души, встрѣтить натурщицу для писанія. А такъ какъ онъ постоянно и очень тщательно заботился о томъ, чтобы оригиналъ не могъ быть узнанъ по какому-нибудь внѣшнему признаку, то и не думалъ никогда считать себя неправымъ, когда пользовался своимъ обаяніемъ извѣстнаго писателя ради того, что называлъ, по-своему, «культивированіемъ». Романистъ не подозрѣвалъ даже, насколько нравственно гадко такое умственное эпикурейство, обусловленное, прежде всего, постояннымъ трепаніемъ собственной души и залѣзаніемъ въ чужія души. Онъ былъ способенъ постоять за правду, что и доказала его защита Фанни Гафнеръ отъ нападокъ Монфанона; готовъ былъ каждому отдать должное, о чемъ свидѣтельствовало его уваженіе къ благороднымъ чертамъ характера того же самаго Монфанона; и жалость не чужда была ему, — безъ этого онъ не отнесся бы съ такимъ боязливымъ сочувствіемъ къ положенію Альбы Стено, которой грозила бѣда съ возвращеніемъ графа Горки. Но внезапная перемѣна настроенія, совершившаяся въ немъ потому только, что онъ вступилъ на обширную лѣстницу палаццо Кастанья, всегда повторялась въ аналогическихъ обстоятельствахъ. Избытокъ разсудочности постоянно бралъ верхъ и заглушалъ его врожденную чувствительность. И въ эту минуту, послѣ искренняго волненія, вызваннаго нежданнымъ извѣстіемъ о возвращеніи въ Римъ любовника мадамъ Стено, которому она измѣнила, послѣ болѣзненной тревоги, доводившей романиста до яснаго представленія опасностей, какими пріѣздъ Болеслава грозитъ Альбѣ, Дорсенъ взялъ себя, такъ сказать, въ руки прежде встрѣчи съ молодою дѣвушкой. И, вмѣсто того, чтобы поспѣшить, что было бы весьма естественно, и сообразить, по крайней мѣрѣ, какъ поступать самому, онъ остановился у окна и принялся записывать карандашомъ въ тоненькую карманную книжку твердымъ, отчетливымъ почеркомъ слѣдующія замѣтки, далеко не сантиментальнаго характера:

«25 апрѣля 90 г. Палаццо Кастанья. Дивная лѣстница, построенная Бальтазаромъ Перуцци, широкая и длинная, съ двойными пилястрами черезъ каждыя десять ступеней, какъ въ Санта-Коломба близъ Сіены. Особенно восхитителенъ видъ внутренняго сада, закрытаго со всѣхъ сторонъ и настолько ясно очерченнаго кустами, покрытыми красными цвѣтами, настолько сухо распланированнаго и правильно перерѣзаннаго убитыми сѣрымъ пескомъ дорожками, что напоминаетъ онъ собою черты лица человѣка. Характеръ сада латинскаго, полная противоположность — сады германскій и англо-саксонскій. Этотъ послѣдній стремится сохранить пеприкосновеннюю свободу природы, тогда какъ въ томъ все въ порядкѣ, размѣрено, подчинено человѣку. Подвести всѣ сложныя явленія жизни подъ общую идею, ясно опредѣленную, постоянно присущую генію латинства, какъ въ расположеніи кустарниковъ, такъ и въ организаціи народа, такъ и въ самой религіи. Католичество. Совершенная противуположностщу народовъ сѣвера. Глубокое значеніе фразы: лѣса воспитали въ человѣкѣ духъ свободы».

Едва вписалъ онъ эту цитату, довольно странно истолкованную, закрылъ свою записную книжку, которую называлъ то своимъ «буфетомъ», то, совсѣмъ уже грубо, своею «плевальницей», какъ его заставилъ обернуться окликъ очень хорошо знакомаго голоса. Дорсенъ не слыхалъ шаговъ слѣдовавшаго за нимъ господина, выжидавшаго, когда онъ кончитъ свою замѣтку. Господинъ этотъ былъ никто иной, какъ одинъ изъ актеровъ его «труппы», — говоря опять языкомъ романиста, — одинъ изъ числа тѣхъ, съ кѣмъ, за день до того, у графини Стено была условлена сегодняшняя встрѣча, и какъ разъ тотъ самый, кого такъ жестоко раздѣлывалъ неукротимый маркизъ, — это былъ отецъ красавицы Фанни, баронъ Юстусъ Гафнеръ собственною персоной. Воротило денежныхъ рынковъ Берлина и Вѣны, знаменитый основатель Австро-Далматинскаго Кредитнаго Общества былъ небольшого роста, худенькій человѣкъ, съ голубыми глазами, почти нестерпимой рѣзкости, на безцвѣтномъ, точно стертомъ лицѣ. Его обращеніе, всегда одинаково любезное, его костюмъ, всегда простой и приличный, его рѣчь, всегда одинаково спокойная и сдержанная, придавали ему видъ того солиднаго достоинства, которымъ отличаются старые дипломаты. Но опаснаго авантюриста выдавали его глаза; ихъ непріятнаго выраженія Гафнеру никакъ не удавалось прикрыть своею свѣтскоравнодушною любезностью. Несмотря ни на что, изъ-за свѣтскаго человѣка, какимъ онъ старался сдѣлаться, проглядывало въ самыхъ неуловимыхъ мелочахъ и, въ особенности, въ безпокойно бѣгающемъ взглядѣ, очень странномъ у такого богача, его темное, загадочное прошлое, полное скрытой борьбы и изворотовъ, неутолимой алчности, холоднаго разсчета и несокрушимой энергіи. Фанатикъ Монфанонъ, ошибавшійся относительно Фанни и несправедливый къ ней, имѣлъ вѣрный взглядъ на ея отца, или почти вѣрный, такъ какъ болѣе оттѣнковъ, чѣмъ казалось предубѣжденному маркизу, представляетъ собою даже такой законченный типъ международнаго дѣльца, какимъ былъ этотъ баронъ, не знавшій на самомъ дѣлѣ ни религіи, ни семьи, ни отечества. Но стать такимъ ему уже суждено было со дня рожденія. Сынъ берлинскаго еврея и матери протестантки изъ Голландіи, Юстусъ Гафнеръ значился по документамъ исповѣдующимъ религію матери. Только матери онъ лишился въ самомъ раннемъ возрастѣ и воспитанъ былъ внѣ всякой религіи, кромѣ культа денегъ. У отца, маленькаго ювелира, очень настойчиваго и искуснаго, но слишкомъ осторожнаго и не рисковавшаго пускаться въ большія дѣла, онъ обучился торговлѣ драгоцѣнными камнями, къ которой присоединилъ вскорѣ продажу кружевъ, картинъ, старинныхъ матерій, ковровъ, рѣдкостей. Большая смѣтливость, терпѣніе нѣмца жидовско-голландской крови скоро помогли ему сколотить первый капиталъ, увеличившійся съ полученіемъ наслѣдства послѣ смерти отца. Двадцатилѣтнимъ юношей Юстусъ имѣлъ уже въ рукахъ не менѣе пятисотъ тысячъ марокъ. Двѣ неосторожныя биржевыя операціи, предпринятыя слишкомъ рискованно ради пріобрѣтенія перваго милліона, оставили смѣлаго аффериста безъ ничего, и онъ снова принялся за прежнюю мелочную торговлю ювелирными вещами. Перебрался онъ въ Парижъ и тамъ, въ маленькомъ, мизерномъ помѣщеньицѣ въ улицѣ Монмартръ, составилъ въ три года второй капиталецъ. На этотъ разъ Гафнеръ пускалъ его въ оборотъ съ такимъ отличнымъ мастерствомъ, что въ 1870 году и за время войны успѣлъ вернуть всю сумму, погибшую когда-то на биржѣ. Перемиріе застало его въ Лондонѣ, гдѣ онъ женился на дочери одного вѣнскаго агента, пріѣхавшаго въ Англію налаживать огромное предпріятіе по снабженію провіантомъ армій воюющихъ державъ. Громадные барыши, полученные въ этомъ году тестемъ и зятемъ, привели обоихъ къ рѣшенію основать банкирскій домъ въ Вѣнѣ съ отдѣленіемъ въ Берлинѣ. Юстусъ Гафнеръ, страстный поклонникъ Бисмарка, купилъ, кромѣ того, большую газету. Великій государственный человѣкъ двояко пользовался его услугами и на-отрѣзъ отказался содѣйствовать честолюбивымъ стремленіямъ бывшаго торговца ювелирными издѣліями, мечтавшаго съ молодыхъ лѣтъ о политической карьерѣ. То было жестокимъ крушеніемъ, чисто-нравственнымъ на этотъ разъ, для упорнаго дѣльца. Онъ понялъ, что въ Пруссіи ничего ему не добиться, и окончательно перебрался въ Вѣну. Основаніе Австро-Далматинскаго Кредита, раздутаго необычайно ловкою рекламой, дало ему, наконецъ, возможность осуществить хотя одно изъ его мечтаній. Состояніе Гафнера, уступая богатству крупнѣйшихъ финансистовъ того времени, разрослось съ фантасмагорическою почти быстротой до такой крупной цифры, что съ 1879 года онъ уже могъ жить съ роскошью, соотвѣтствующею лишь полу-милліону франковъ годового дохода. Вопреки обыкновенію ажіотажныхъ дѣлъ мастеровъ одного съ нимъ разбора, онъ съумѣлъ во-время реализировать свои капиталы и найти для нихъ вѣрное помѣщеніе, а потому и считалъ себя въ полной безопасности, когда нежданно разразившійся процессъ 1880 года чуть не разнесъ навсегда богатства, созданнаго такими усиліями. Австро-Далматинскій Кредитъ рухнулъ съ поражающимъ трескомъ среди безчисленныхъ общественныхъ и частныхъ бѣдствій и такихъ ужасовъ, какъ гибель семейства Шрёдеръ. Къ слѣдствію были привлечены всѣ основатели банка, не исключая и Юстуса Гафнера. Онъ оказался въ числѣ оправданныхъ, но раскрывшіяся на судѣ обстоятельства дѣла нанесли такой ударъ его финансовой репутаціи и вызвали настолько общее негодованіе, что онъ вынужденъ былъ покинуть Австрію и переселиться изъ Вѣны въ Римъ. Здѣсь, не обращая вниманія на презрительный вначалѣ пріемъ, онъ принялся за осуществленіе своей третьей мечты, ставшей главною цѣлью его жизни, — сосредоточилъ всѣ усилія на завоеваніи положенія въ обществѣ. За періодомъ алчной погони за богатствомъ наступилъ періодъ жгучаго честолюбія, какъ это часто бываетъ съ нажившими большіе капиталы дѣльцами. Овдовѣвши, онъ сталъ подготовлять замужство дочери такъ же упорно, какъ все дѣлалъ въ жизни, и съ такими же сложными ухищреніями, прикрывая свою «борьбу за мѣсто въ большомъ свѣтѣ» отлично разсчитанною изысканною вѣжливостью и благородствомъ систематически выдержаннаго тона. Какъ умудрился онъ, переживая всѣ жестокія передряги, достигнуть такой утонченности, что мелкій когда-то торгашъ и измошенничавшійся биржевикъ не особенно замѣтными оказывались въ особѣ пятидесяти-четырехъ лѣтняго барона, украшеннаго нѣсколькими орденами, живущаго въ великолѣпной обстановкѣ съ прелестною дочерью, превратившагося въ пріятнаго собесѣдникамъ любезнаго кавалера, въ изящнаго спортмена? Это — уже секретъ такихъ натуръ, которыя созданы для соціальныхъ побѣдъ, какъ Наполеонъ рожденъ былъ для побѣдъ на войнѣ, Талейранъ — на дипломатическомъ поприщѣ. Такой вопросъ многократно задавалъ себѣ Дорсенъ и никогда не могъ найти отвѣта на него. Хотя романистъ и похвалялся, будто смотритъ на барона съ чисто-научнымъ любопытствомъ, тѣмъ не менѣе, онъ не могъ преодолѣть трепета отвращенія всякій разъ, когда встрѣчалъ ужасный взглядъ этого ужаснаго человѣка. И теперь, на монументальной лѣстницѣ дворца, Дорсену было крайне непріятно, что эти глаза видѣли, какъ онъ записывалъ въ книжку свою безобидную замѣтку, хотя въ тонѣ Гафнера едва уловимъ былъ легкій оттѣнокъ свѣтской ироніи большого барина, покровительственно относящагося къ большому художнику.

— Не стѣсняйтесь, дорогой мой, — говорилъ баронъ. — Вы работаете съ натуры и прекрасно дѣлаете… Въ вашемъ будущемъ романѣ, очевидно, дѣло коснется разоренія нашего милѣйшаго князя Ардеа. Не будьте же слишкомъ суровы къ нему, да и къ намъ тоже…

Писатель невольно покраснѣлъ при этой добродушной шуткѣ, особенно чувствительно затрогивавшей его за-живое потому, что въ ней чудился ему упрекъ, справедливый и несправедливый, въ одно и то же время. Какъ, въ самомъ дѣлѣ, разобраться въ той своего рода литературной алхиміи, благодаря которой романистъ имѣлъ право утверждать, что никогда не писалъ портретовъ, хотя во всѣхъ его пятнадцати произведеніяхъ не было ни одной строки, написанной иначе, какъ съ живого лица? И вотъ почему въ его отвѣтѣ прозвучало нѣкоторое раздраженіе:

— Вы ошибаетесь, любезнѣйшій мой баронъ. Мои замѣтки ровно никого не касаются, и не въ моемъ обычаѣ писать книги «съ ключомъ»…

— Всѣ писатели говорятъ то же, — продолжалъ баронъ, пожимая плечами и съ притворнымъ добродушіемъ, никогда не покидавшимъ его, — и писатели совершенно правы. Во всякомъ случаѣ, я очень доволенъ, что вамъ понадобилось что-то записать, такъ какъ теперь не одинъ я опаздываю, когда насъ ждутъ дамы. Уже почти четверть двѣнадцатаго, а мы условились быть ровно въ одиннадцать. Но у меня есть оправданіе: я поджидалъ дочь.

— А развѣ она не будетъ? — спросилъ Дорсенъ.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Гафнеръ, — она раздумала въ самую послѣднюю минуту. Ее разстроила какая-то маленькая неудача; дѣло вышло изъ-за покупки какой-то старой книги, которую ей хотѣлось имѣть. Нашелся ловкій человѣкъ, узнавшій про ея желаніе, и перехватилъ книгу. И все сводится къ тому, что придется ей заплатить лишнихъ двадцать пять золотушекъ… Да совсѣмъ не въ томъ настоящая причина. Всему виной ея чрезмѣрная впечатлительность, и на самомъ дѣлѣ грустно видѣть эту распродажу съ аукціона всей движимости старинной фамиліи… Ну, я и не настаивалъ. А что бы еще было, если бы она знала покойную княгиню Николетту, мать Пепино? Когда я въ первый разъ пріѣзжалъ въ Римъ въ гости, около 75 года, если бы вы знали, что за салонъ былъ у нея и насколько княгиня была настоящею княгиней!… Она, вѣдь, урожденная Кондольмьери, изъ семьи Евгенія IV, папы чистѣйшаго пятнадцатаго вѣка…

«До чего дурѣетъ самый ловкій человѣкъ изъ-за тщеславія! — думалъ Дорсенъ, идя рядомъ съ барономъ, — Ему бы хотѣлось заставить меня думать, будто онъ былъ принятъ у этой дамы, чернѣйшей изъ самыхъ черныхъ^[12], самой разборчивой, когда дѣло касалось доступа въ ея салонъ… Но насколько же, однако, жизнь болѣе сложна, чѣмъ это представляется такимъ, какъ Монфанонъ! Эта дѣвушка инстинктомъ чувствуетъ то же самое, что старый „шуанъ“^[13] маркизъ чувствуетъ въ силу доктрины, — чувствуетъ, насколько печальна такая ликвидація аристократическихъ родовъ. А ея родитель никакъ не можетъ спрятать вылѣзающаго наружу уха старьевщика и говоритъ о папахъ, какъ о старой посудѣ… Чистѣйшаго пятнадцатаго вѣка!… Воспользуюсь я тѣмъ, что мы пока одни, и спрошу у этой старой лисы, извѣстно ли что-нибудь о пріѣздѣ Болеслава Горки. Гафнеръ — закадычный другъ мадамъ Стено, онъ долженъ знать, гдѣ и что раздѣлываетъ полякъ…»

Какъ разъ эта-то дружба Гафнера съ графиней, денежными дѣлами которой онъ руководилъ, должна была побудить Дорсена ни въ какомъ случаѣ не касаться столь щекотливаго предмета, тѣмъ болѣе, что романистъ отлично зналъ нерасположеніе къ себѣ барона. Гафнеръ могъ однимъ какимъ-нибудь словечкомъ, предательски повтореннымъ, очень много повредить ему у матери Альбы. Но въ этомъ отношеніи писатель, подобно большинству профессіональныхъ наблюдателей, былъ силенъ въ дѣлѣ анализа только ретроспективно. Весьма проницательный умъ никогда еще не предостерегъ его отъ маленькихъ грѣшковъ словомъ, которые считаются великими ошибками противъ условій, опредѣляющихъ каждый ходъ въ игрѣ на тѣсной шашечницѣ свѣтской жизни. Къ счастью Дорсена, ему чужды были всякіе честолюбивые помыслы и любилъ онъ только свои удовольствія и свое искусство. Не будь этого, онъ съумѣлъ бы нажить, и нажить совсѣмъ безъ толку, достаточное количество враговъ для того, чтобы не попасть никогда и ни въ какую академію и не получить никакого крестика. И вотъ онъ воспользовался минутой, когда баронъ остановился на площадкѣ перваго этажа, чтобы передохнуть въ то время, пока агентъ завѣдующихъ аукціономъ провѣрялъ ихъ входные билеты, и, обращаясь къ своему спутнику, Дорсенъ сказалъ:

— Видѣли вы Горку послѣ его возвращенія?

— Какъ, развѣ Болеславъ вернулся? — спросилъ Юстусъ Гафнеръ, не обнаруживая ничѣмъ своего удивленія, кромѣ незначительной фразы: — А я думалъ, что онъ все еще въ Польшѣ…

— Самъ я его не видалъ, — проговорилъ Дорсенъ, начинавшій уже сожалѣть о томъ, что поторопился съ своими вѣстями. Всегда много благоразумнѣе не разносить первому нѣкоторыхъ новостей. Но то обстоятельство, что лучшій другъ графини Стено, видящійся съ нею почти ежедневно, ничего не знаетъ о пріѣздѣ поляка, настолько поразило молодого человѣка, что онъ продолжалъ: — Сегодня утромъ его встрѣтилъ одинъ господинъ, въ правдивости котораго не можетъ быть сомнѣнія… — и вдругъ онъ рѣзко прибавилъ: — Не путаетъ васъ это внезапное возвращеніе?

— Пугаетъ? А почему бы это? — и баронъ взглянулъ на писателя съ обычнымъ спокойнымъ выраженіемъ лица.

Скрытую тревогу выдавалъ, однако же, очень крошечный признакъ, весьма знаменательный для знавшихъ хорошо Гафнера. Обмѣниваясь этими нѣсколькими словами, баронъ и романистъ проходили первую залу выставки «предметовъ искусства, находившихся въ комнатахъ его сіятельства князя д’Ардеа», — какъ значилось въ каталогѣ, — и Гафнеръ не взялся своимъ обычнымъ жестомъ за золотой лорнетъ, не насадилъ его на кончикъ носа, что неизмѣнно дѣлалъ всегда передъ самымъ незначительнымъ собраніемъ старья. Изъ того, что онъ продолжалъ идти своею медленною походкой, размѣреннымъ и осторожнымъ шагомъ полицейскаго, мимо бюстовъ и статуй первой комнаты, названной въ каталогѣ «залой мраморовъ», — шелъ, не взглянувши даже глазами бывшаго старьевщика на гобелены, развѣшанные по стѣнамъ, можно было заключить безошибочно, что самъ онъ придавалъ важное значеніе извѣстію, сообщенному романистомъ. Дорсенъ уже слишкомъ много сказалъ для того, чтобы отступать, и потому продолжалъ:

— Ну, а вотъ я, не будучи настолько близокъ къ мадамъ Стено, ни такъ давно знакомъ, какъ вы, я почувствовалъ, что у меня мурашки забѣгали по спинѣ при этомъ извѣстіи. Она не знаетъ, должно быть, что такое ревность Горки и на что онъ способенъ…

— Ревность? А по какому праву? — перебилъ Гафнеръ. — Я уже не въ первый разъ слышу имя бѣдняги Болеслава, когда заходитъ рѣчь о графинѣ… Признаюсь, я никогда не придавалъ значенія этой вздорной болтовнѣ и не думалъ такъ же, что вы, одинъ изъ обычныхъ гостей графини, одинъ изъ ея друзей, отнесетесь къ этому иначе. Успокойтесь… Горка влюбленъ въ свою очаровательную супругу, и лучшаго выбора онъ сдѣлать не могъ. Графиня Катерина — превосходнѣйшая женщина, самая истая итальянка, душа на-распашку. Болеславомъ она интересуется столько же, сколько вами, сколько Майтлэндомъ или мною… Съ своею всегдашнею экспансивностью вами она интересуется потому, что вы пишете превосходныя книги, Майтлэндомъ — потому, что онъ художникъ, не уступающій нашимъ лучшимъ мастерамъ, Болеславомъ — потому, что онъ имѣлъ несчастіе потерять своего старшаго сына, мною — потому, что на мнѣ лежитъ отвѣтственная обязанность быть руководителемъ молоденькой дочери… Графиня Стено — болѣе чѣмъ превосходная женщина, она женщина выдающаяся, очень выдающаяся…

Всѣ эти лицемѣрныя фразы были сказаны съ такимъ невозмутимымъ спокойствіемъ, что Дорсенъ растерялся и, въ то же время, разозлился. Что Гафнеръ самъ не вѣритъ ни полслову изъ того, что наговорилъ, въ томъ романистъ былъ глубоко убѣжденъ, вопервыхъ, потому, что изъ нескромныхъ откровенностей Горки составилъ себѣ весьма опредѣленное понятіе о нравственности венеціанки, во-вторыхъ, потому, что отлично зналъ зоркость барона. Во всякое иное время Дорсенъ залюбовался бы изворотливостью стараго пройдохи, настолько выдрессированнаго на всякіе обходы всего мало-мальски щекотливаго, что его страхъ разбиралъ изъ-за того даже, какъ могъ онъ слушать про исторію, извѣстную ему лучше, чѣмъ кому-либо. Въ данную минуту романистъ находилъ сдержанность тѣмъ болѣе неумѣстною, что она ставила его въ положеніе довольно обыкновенное, по совсѣмъ некрасивое, — въ положеніе сплетника, безчестящаго женщину, у которой онъ только за день до того обѣдалъ. И Дорсенъ ускорилъ шагъ настолько, насколько то дозволяла вѣжливость, чтобы не оставаться дольше съ глазу на глазъ съ барономъ и сойтись скорѣе съ тѣми знакомыми, которые пріѣхали раньше.

Такимъ образомъ они прошли первую залу, потомъ вторую, названную «залой фарфора», за нею — третью, «залу фресковъ Перена дель Вега», получившую такое наименованіе отъ плафона, на которомъ художникъ воспроизвелъ свою же необычайной силы картину, находящуюся въ Генуѣ и изображающую Юпитера, поражающаго титановъ, и, наконецъ, вошли въ четвертую, носящую названіе «залы Arazzi» отъ дивныхъ панно, украшающихъ ея стѣны. Кое-гдѣ встрѣчались рѣдкіе посѣтители, такъ какъ весна уже кончалась, и странный выборъ времени господиномъ Анкона для распродажи движимости и недвижимаго имѣнія князя доказывалъ либо разсчетъ, внушенный крайнею ненавистью, либо хитрую уловку синдиката перепродавцовъ. Всѣ великолѣпія дворца должны были пойти за половину той цѣны, какая была бы выручена немного ранѣе или позднѣе. Вслѣдствіе ничтожнаго числа любопытныхъ, особенно бросалось въ глаза большое количество мебели, матерій, всевозможныхъ произведеній искусствъ, которыми былъ переполненъ этотъ огромный дворецъ. Все это накоплялось пятью вѣками могущества и роскоши; дивныя вещи, достойныя великихъ Медичисовъ и относящіяся къ ихъ времени, чередовались съ бездѣлушками XVIII вѣка, бронзы первой имперіи — съ серебряными издѣліями, только-что сработанными по заказу въ Лондонѣ. Баронъ Юстусъ не выдержалъ, осѣдлалъ, наконецъ, свой носъ знаменитымъ золотымъ лорнетомъ и обращался къ Дорсену, показывая то любопытное кресло, то необыкновенную чеканку на часахъ, то вышивку на матеріи. Ему достаточно было одинъ взглядъ бросить, чтобы безошибочно опредѣлить значеніе каждой вещи. Если бы романистъ былъ способенъ наблюдать въ эту минуту, онъ, быть можетъ, подмѣтилъ бы въ основательномъ и подробномъ знакомствѣ банкира съ каталогомъ слѣды изученія, слишкомъ тщательнаго, наводящаго на мысль о какомъ-то таинственномъ проектѣ.

— Здѣсь настоящія сокровища, — говорилъ Гафнеръ. — Смотрите эти двѣ вазы, съ выпуклыми крышками, съ позолотой по оранжевому фону; такихъ уже не дѣлаютъ больше въ Китаѣ, — секретъ потерянъ… А этотъ кофейный приборъ стараго Сакса съ цвѣтами… А эта митра, вотъ тутъ, въ витринѣ… Какой восторгъ! Не уступитъ митрѣ Пія II, которая находится въ Піенцѣ и была украдена. Я тогда чуть не купилъ ее за полторы тысячи франковъ, стоитъ же она пятнадцать тысячъ, двадцать… цѣны ей нѣтъ. Вотъ испанско-мавританскій фаянсъ; онъ, навѣрное, вывезенъ изъ Испаніи въ то время, какъ кардиналъ Кастанья, впослѣдствіи Урбанъ VII, ѣздилъ въ Мадридъ на крестины инфанты Изабеллы въ качествѣ замѣстителя папы Пія V, ея крестнаго отца. Роскошь какая!… Вы, однако, мчитесь, какъ ураганъ, — прибавилъ баронъ, — да это, пожалуй, недурно, такъ какъ я бы засмотрѣлся, а кавалеръ Фоссари, которому ужасные кредиторы Пенино поручили завѣдывать распродажей, всюду разставилъ своихъ шпіоновъ. Вы обращаете вниманіе на какую-нибудь вещь, тутъ уже знаютъ, что вы solider Mann, какъ говорятъ въ Германіи, и васъ отмѣчаютъ въ спискѣ. Я уже, навѣрное, отмѣченъ. Этотъ Фоссари столько разъ обиралъ меня… ловкій онъ господинъ… А вотъ и наши дамы. Намъ не трудно было предвидѣть, что здѣсь, именно, мы ихъ и встрѣтимъ.

И, усмѣхаясь, — надъ чѣмъ? надъ Фоссари, надъ собой или надъ своимъ спутникомъ? — онъ указалъ романисту на плакатъ, висѣвшій у двери поперечной комнаты, съ такою надписью: «Зала свадебныхъ сундуковъ». По стѣнамъ было разставлено штукъ пятнадцать деревянныхъ коробей, росписныхъ и рѣзныхъ, тѣхъ cassoni, въ которые, по обычаю старины, укладывалось приданое невѣстъ изъ знатныхъ итальянскихъ семействъ. Фамильные коробьи Кастанья гербами своими свидѣтельствовали о томъ, какія родовыя связи компрометировалъ своимъ банкротствомъ послѣдній изъ правнуковъ Урбана VII, теперешній князя Ардеа. Три очень изящныя молодыя женщины внимательно разсматривали старинныя укладки. Дорсенъ узналъ тотчасъ же бѣлокурую, худенькую Альбу Стено, графиню Горка, высокаго роста и тоже съ свѣтлыми волосами, съ энергическимъ англійскимъ профилемъ, хорошенькую жену художника, мадамъ Майтлэндъ, золотистый цвѣтъ лица которой доказывалъ, что въ ея жилахъ течетъ едва замѣтная примѣсь негритянской крови, чуть-чуть проступающая въ окраскѣ кожи. При дамахъ былъ единственный кавалеръ, Флоранъ Шапронъ, шуринъ художника. Отсутствовали графиня Стено и Линколькъ Майтлэндъ, слышался музыкальный голосъ Альбы, разбиравшей гербы, вырѣзанные на укладкахъ, которыя когда-то открывались съ радостнымъ трепетомъ любопытства такими же веселыми и мечтательными дѣвушками, какъ она, но при иныхъ обстоятельствахъ.

— Смотри, Модъ, — обратилась Альба къ графинѣ Горка, — вотъ дубъ Делла Ровера, а тутъ звѣзды Альтьери…

— А я нашла колонну князей Колонна, — отвѣтила Модъ Горка.

— А вы, Лидія? — спросила дѣвушка у г-жи Майтлэндъ.

— А я — пчелъ Барберини.

— И я разыскалъ лиліи Фарнезе, — сказалъ въ свою очередь Флоранъ Шапронъ.

Онъ выпрямился первый, увидалъ запоздавшихъ барона и романиста и весело поклонился имъ съ добрымъ смѣхомъ, освѣтившимъ все его лицо, отразившимся въ голубоватыхъ бѣлкахъ его глазъ и въ блескѣ ярко-бѣлыхъ зубовъ.

— Мы уже перестали васъ ждать, господа. Всѣ намъ измѣняютъ сегодня. Линкольнъ заработался въ своей мастерской, мадемуазель Гафнеръ еще вчера объявила, кажется, нашимъ дамамъ, что не пріѣдетъ, у графини Стено мигрень. Относительно барона мы отчаялись, такъ какъ не слыхано, чтобы онъ опаздывалъ хотя на пять минутъ…

— А я была увѣрена, что Дорсенъ не измѣнитъ, — заговорила Альба, взглядывая на молодого человѣка своими большими голубыми глазами, настолько же свѣтлыми, насколько темны были глаза графини Горка. — Только я ждала, что мы встрѣтимъ его на лѣстницѣ, уходя отсюда, и онъ съ величайшимъ изумленіемъ скажетъ «Какъ? Неужели я опоздалъ?»… Ее оправдывайтесь, — продолжала она, обращаясь къ романисту, — и извольте отвѣчать на экзаменъ по римской исторіи, который мы вамъ зададимъ… Мы цѣлый курсъ прошли здѣсь, по этимъ коробьямъ… Смотрите сюда, чей это гербъ? — приставала она, приглашая молодого человѣка наклониться надъ однимъ изъ сундуковъ. — Не знаете? Гербъ Карафа, господинъ знаменитый человѣкъ. А кто изъ нихъ былъ папой? И этого не знаете? Павелъ IV, господинъ писатель… Если когда-нибудь пріѣдете къ намъ, въ Венецію, я еще и не такъ васъ удивлю нашими дожами…

Она проговорила это съ такою привѣтливою граціей, такъ ясно было выраженіе, — очень рѣдкое, къ сожалѣнію, — дѣтски-радостнаго чувства, что сердце сжалось у Дорсена, не перестававшаго тревожиться за нее. Одновременное отсутствіе мадамъ Стено и Линкольна Майтлэнда могло быть простою случайностью. Но романистъ зналъ о любви графини къ Линкольну, не сомнѣвался въ томъ, что она любовница художника, и такая случайность должна была представляться Дорсену крайне подозрительной. Одной этой мысли было бы достаточно для того, чтобы не по себѣ ему сдѣлалось отъ наивной веселости молодой дѣвушки. Если же на самомъ дѣлѣ прежній любовникъ вернулся нежданно-негаданно, по какому-нибудь доносу, тогда эта веселость становилась уже трагическою. И Дорсенъ испытывалъ серьезное волненіе, обращаясь къ мадамъ Горка съ вопросомъ:

— Какъ поживаетъ Болеславъ?

— Полагаю, что хорошо, — отвѣтила молодая женщина. — Сегодня я не получила отъ него письма, а, вѣдь, ваша же это пословица: нѣтъ извѣстій — хорошая вѣсть.

Баронъ Гафнеръ стоялъ рядомъ съ графиней Горка въ то время, какъ она проговорила эту фразу. Дорсенъ невольно взглянулъ на Гафнера, и тотъ, несмотря на все умѣнье владѣть собой, взглянулъ на Дорсена. На этотъ разъ дѣло шло не о простыхъ только предположеніяхъ. Разъ Болеславъ Горка вернулся въ Римъ безъ вѣдома своей жены, то для всякаго, кому извѣстны были его отношенія къ мадамъ Стено и ея измѣна, яснымъ представлялась вся серьезность и опасность положенія, и въ умѣ обоихъ запоздавшихъ посѣтителей не могла не промелькнуть одна и та же мысль: есть ли еще возможность предупредить несчастіе? Но, какъ всегда бываетъ въ особенно важныхъ случаяхъ житейскихъ, въ обоихъ различно отразилась тревога, сообразно характеру каждаго изъ нихъ. Ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на лицѣ Гафнера. Предстояло оказать величайшую, быть можетъ, услугу женщинѣ въ большой опасности, и, притомъ, женщинѣ, которую баронъ любилъ дружески, насколько доступно ему было такое чувство. Эта женщина была главною пружиной, работающею для его положенія въ римскомъ обществѣ. Была она и кое-чѣмъ того важнѣе: на мадамъ Стено опирался цѣлый планъ замужства Альбы, сохранявшійся втайнѣ, но уже готовый осуществиться. Баронъ не могъ, однако, сдѣлать попытку оказать такую услугу ранѣе получаса, который необходимо было провести въ залахъ палаццо Кастанья, и потому рѣшилъ употребить это время съ наибольшею пользой, въ виду предстоявшихъ здѣсь покупокъ, если только не было у него въ головѣ болѣе сложной комбинаціи. Онъ обратился къ графинѣ Горка и сказалъ съ нѣсколько подчеркнутою, обычною ему вѣжливостью:

— Графиня, позвольте дать вамъ добрый совѣтъ: не застаивайтесь такъ долго передъ этими сундуками, какъ бы ни были они интересны… Начать съ того, что, какъ я уже говорилъ сейчасъ Дорсену, у завѣдующаго распродажей имѣется здѣсь своя полиція. Ваша остановка вчетверомъ въ этой комнатѣ уже замѣчена, будьте въ томъ увѣрены, и если вамъ вздумается купить одну изъ этихъ коробокъ, это будетъ извѣстно заранѣе и будутъ приняты мѣры къ тому, чтобы вы заплатили за нее вдвое, втрое и больше даже… А затѣмъ, намъ предстоитъ осмотрѣть множество другихъ драгоцѣнностей, напримѣръ, картонъ съ двѣнадцатью рисунками знаменитыхъ художниковъ, существованія котораго Ардеа не подозрѣвалъ даже. Его розыскалъ Фоссари, и гдѣ бы вы думали? — на чердакѣ въ шкафу, изъѣденнымъ червями.

— Это какъ разъ подходитъ къ вашей коллекціи, — замѣтилъ Флоранъ, — а также къ коллекціи моего зятя.

— Какъ бы то ни было, — отвѣтила мадамъ Горка, — я безъ ума отъ двухъ сундуковъ и хочу ихъ пріобрѣсти. Я такъ громко сказала это, что Фоссари несомнѣнно уже знаетъ объ этомъ, если вправду прибѣгаетъ къ такимъ милымъ пріемамъ, какъ шпіонство… Но изъ-за сорока или пятидесяти фунтовъ стерлинговъ лишнихъ не стоитъ лгать, ни даже изъ-за сорока тысячъ…

— Гафнеръ скажетъ тебѣ, что твой тонъ еще недостаточно спущенъ, — разсмѣялась Альба Стено, — и поразитъ тебя своимъ обычнымъ изреченіемъ: не быть вамъ никогда дипломатомъ… А вотъ я, — продолжала молодая дѣвушка, обращаясь къ Дорсену и пропуская впередъ молчаливую Лидію Майтлэндъ, чтобы остаться съ романистомъ позади всѣхъ, — я поступила немного дипломатически, желая узнать, что васъ тревожитъ.

Выраженіе ея подвижнаго лица измѣнилось, во взглядѣ, устремленномъ на писателя, свѣтилось искреннее участіе.

— Да, — говорила она, — я никогда не видала васъ такимъ озабоченнымъ, какимъ вы кажетесь теперь. Вы не совсѣмъ здоровы? Не получили ли какого-нибудь непріятнаго извѣстія изъ Парижа? Наконецъ, что съ вами?

— Я озабоченъ? — возразилъ Дорсенъ. — Вы ошибаетесь, увѣряю васъ, со мною ровно ничего не случилось.

Ложь вышла крайне неловкою и очевидною, и, если кто заслуживалъ насмѣшки и презрѣнія барона Гафнера, то, конечно, Жюльенъ Дорсенъ. Едва отвѣтила ему мадамъ Горка на вопросъ о мужѣ, какъ съ быстротою, обусловленною пылкостью воображенія, представилось романисту, что Болеславъ въ эту самую минуту уже засталъ графиню Стено и Майтлэнда на свиданіи въ номерѣ какого-нибудь отеля, вызвалъ художника на дуэль, быть можетъ, убилъ на мѣстѣ. Альба продолжала беззаботно смѣяться, а лицо Жюльена еще болѣе омрачилось отъ сознанія всего ужаса положенія несчастной дѣвушки. При этомъ его глубоко трогало истинное, живое участіе, прозвучавшее въ заданныхъ ему вопросахъ. Но стараніе скрыть это чувство сдѣлало голосъ его настолько сухимъ, что молодая дѣвушка проговорила:

— Вы разсердились за мои вопросы?

— Нисколько, — отвѣтилъ онъ, не имѣя силы прибавить ни одного дружескаго слова. Онъ чувствовалъ себя рѣшительно неспособнымъ поддерживать разговоръ въ ихъ обычномъ тонѣ, на половину пріятельски-насмѣшливомъ, на половину сантиментальномъ. — Я нахожу только, что эта выставка наводитъ печаль на душу, вотъ и все! — и, улыбаясь, онъ продолжалъ: — Но не слѣдуетъ намъ пропускать случая осмотрѣть ее подъ руководствомъ такого превосходнѣйшаго чичероне… — и, ускоряя шагъ, онъ заставилъ свою спутницу присоединиться къ остальному обществу, шедшему подъ предводительствомъ Гафнера по безлюднымъ почти заламъ, переполненнымъ всяческими драгоцѣнностями. И обходъ продолжался, и слышались поперемѣнно то негромкій говоръ барона, объяснявшаго, съ какимъ искусствомъ аукціонисты съумѣли разставить продаваемые предметы, то громкіе голоса посѣтительницъ и посѣтителей, задававшихъ ему вопросы.

— Посмотрите, — говорилъ бывшій старьевщикъ Берлина и Парижа, превратившійся въ просвѣщеннаго любителя, — посмотрите, какъ ловко этотъ шарлатанъ Фоссари не нагородилъ всякой всячины здѣсь, въ этихъ пріемныхъ комнатахъ. Кресла разставлены такъ, будто ждутъ приглашенныхъ. Снимки съ нихъ были помѣщены въ одномъ художественно-декоративномъ журналѣ въ Парижѣ. А эта столовая, отсюда изъ двери, имѣетъ такой видъ съ разставленною по столамъ посудой, будто убрана къ предстоящему пиру.

— Баронъ, — спрашивала мадамъ Горка, — скажите, это матерія XVIII вѣка, да?

— Баронъ, — пристала Лидія Майтлэндъ, — эта чашка съ крышкой — старый вѣнскій фарфоръ или Каподимонте?

— Баронъ, — говорилъ Флоранъ Шапронъ, — флорентинской или миланской работы этотъ наспинникъ панцыря?

И лорнетъ вздрагивалъ на тонкомъ, подвижномъ носу барона, маленькіе глазки мигали, на губахъ появлялась складка, и онъ отвѣчалъ однимъ словомъ, точнымъ и вѣрнымъ, будто онъ изучилъ каталогъ до мельчайшихъ подробностей, раздавались выраженія благодарности, за ними новые вопросы, къ которымъ только два голоса не примѣшивались, — голоса Альбы Стено и Дорсена. При иныхъ обстоятельствахъ романистъ попытался бы разогнать все усиливающееся грустное настроеніе молодой дѣвушки, не проговорившей ни слова съ той минуты, когда онъ отклонилъ ея дружеское участіе. Въ сущности, онъ не придавалъ этому особеннаго значенія, такъ какъ переходы отъ чрезмѣрной веселости къ внезапной печали были обычны юной контессинѣ, особливо въ его обществѣ. Хотя они и могли служить вѣрнымъ признакомъ глубокаго чувства, тѣмъ не менѣе, молодой человѣкъ не хотѣлъ въ нихъ видѣть ничего иного, какъ проявленія излишней нервности. Къ тому же, всѣ мысли его были направлены въ другую сторону. Онъ раздумывалъ надъ вопросомъ, не благоразумнѣе ли было бы, на всякій случай, дать какъ-нибудь знать Линкольну Майтлэнду о внезапномъ и таинственномъ пріѣздѣ его соперника. Быть можетъ, драма не успѣла еще разыграться и предупредить ее было бы возможно, если бы предостеречь тѣхъ, кому грозитъ опасность? Сомнѣнія нѣтъ въ томъ, что Гафнеръ сдѣлаетъ это относительно графини Стено. Но когда-то онъ ее увидитъ? А Дорсенъ могъ тотчасъ сообщить о появленіи на сцену Горки шурину художника, Флорану Шапрону, который въ эту самую минуту переводилъ съ одного предмета на другой свой красивый взглядъ нѣжныхъ глазъ преданнаго раба. Подобная выходка была совершенною несодѣянностью, и такою она представлялась бы всякому, кромѣ Дорсена. Онъ же находился подъ впечатлѣніемъ ожиданія катастрофы съ минуты на минуту, лишающимъ хладнокровія людей особенно нервныхъ и еще болѣе писателей, склонныхъ въ силу своей спеціальности всегда плохо отличать возможное отъ реальнаго. Къ тому же, отношенія Флорана Шапрона къ Линкольну Майтлэнду имѣли совершенно исключительный характеръ и настолько сильно интересовали романиста, что даже въ эту минуту напряженной тревоги онъ не могъ отрѣшиться отъ сдѣланныхъ по этому поводу наблюденій. Дорсенъ зналъ, что Флоранъ былъ отправленъ къ іезуитамъ въ Англію заботливымъ отцомъ, желавшимъ избавить сына отъ униженій, неизбѣжныхъ въ Америкѣ для людей смѣшанной крови, и что тамъ юношей Флоранъ воспылалъ восторженною дружбой къ товарищу пансіона, Линкольну Майтлэнду. Зналъ Дорсенъ, что дружба съ школьнымъ товарищемъ превратилась въ страстное поклоненіе таланту художника, когда дарованіе его обнаружилось, и что замужство Лидіи, отдавшее ея состояніе въ руки артиста и на развитіе его таланта, было результатомъ такого поклоненія въ то время, когда Майтлэндъ находился въ отчаянномъ положеніи, безъ средствъ, безъ извѣстности, безъ возможности жить своимъ заработкомъ. Исключительность характера такого брака удивила бы человѣка, менѣе впечатлительнаго къ нравственнымъ извращенностямъ, чѣмъ былъ Дорсенъ. Романистъ очень хорошо видѣлъ, какъ молчалива и какъ сторонится отъ всѣхъ жена Майтлэнда, и считалъ ее жертвой, думалъ, что преклоненіе передъ славой зятя настолько ослѣпляло Флорана, что по его милости и принесена такая жертва.

— Драма за драму, — говорилъ Дорсенъ самъ себѣ, послѣ довольно продолжительной внутренней борьбы, когда подходили къ концу осмотра выставки, — и я предпочитаю, чтобы произошла драма въ этой семьѣ, а не въ той. Всю жизнь я бы сталъ упрекать себя, если бы не сдѣлалъ всего, что въ моихъ силахъ.

Общество находилось въ послѣдней залѣ, и баронъ Гафнеръ завязывалъ своими длинными и суетливыми пальцами шнурки альбома рисунковъ, принесеннаго однимъ изъ распорядителей, когда такое рѣшеніе сложилось окончательно въ умѣ писателя. Альба Стено, все такъ же молча, опять смотрѣла на него такимъ взглядомъ, въ которомъ отражалась происходившая въ ея душѣ борьба между участіемъ къ молодому человѣку и оскорбленною гордостью. Дѣвушкѣ хотѣлось въ минуту разставанія предложить ему обычный и милый вопросъ, когда они увидятся. Дорсенъ не замѣтилъ этого, такъ же точно, какъ не видалъ другой пары глазъ, говорившей ему объ осторожности, — глазъ барона, — но видалъ онъ и того, что графиня Горка, замѣтившая, наконецъ, дурное расположеніе духа Альбы, зорко Доискивалась причины этого тамъ, гдѣ, какъ она уже давно угадала, было сердце молодой дѣвушки, — не обратилъ онъ вниманія и на то, какъ держитъ себя Лидія Майтлэндъ, какъ временами вспыхиваютъ ея взоры, настолько же полные вѣроломства, насколько кротки глаза ея брата. Романистъ взялъ этого послѣдняго за руку и, отводя его, громко проговорилъ:

— Мнѣ бы очень хотѣлось знать ваше мнѣніе, любезнѣйшій Шапронъ, объ одномъ маленькомъ портретѣ, который я замѣтилъ въ той комнатѣ…

Потомъ, когда они остановились передъ какимъ-то полотномъ, послужившимъ лишь предлогомъ для ихъ удаленія отъ компаніи, Дорсенъ продолжалъ тихо:

— Сегодня утромъ я узналъ странную новость. Представьте себѣ, Болеславъ Горка въ Римѣ, и его жена не знаетъ объ этомъ.

— Это, на самомъ дѣлѣ, очень странно, — отвѣтилъ шуринъ Майтлэнда и, помолчавши немного, прибавилъ спокойно: — Вы вполнѣ увѣрены въ этомъ?

— Такъ же, какъ въ томъ, что мы стоимъ здѣсь, — сказалъ Дорсенъ. — Одинъ изъ моихъ друзей, маркизъ де-Монфанонъ, встрѣтилъ его сегодня утромъ.

Опять наступило короткое молчаніе и Дорсенъ почувствовалъ, какъ дрогнула рука, на которую онъ опирался. Затѣмъ они направились къ остальному обществу. Флоранъ говорилъ громко:

— Живопись превосходная, но, къ сожалѣнію, попорчена излишнею лакировкой…

«Какъ хорошо я сдѣлалъ! — подумалъ Дорсенъ. — Онъ понялъ».

III.
Болеславъ Горка.

Не прошло десяти минутъ послѣ короткаго разговора Дорсена съ Флораномъ Шапрономъ, какъ неосторожный писатель уже раздумывалъ, не благоразумнѣе ли было бы съ его стороны не путаться ни прямо, ни косвенно въ эту исторію, гдѣ его вмѣшательство оказывалось, по меньшей мѣрѣ, ни на что не нужнымъ. Боязнь драмы, могущей вотъ-вотъ разыграться, охватившая его въ первый разъ при разговорѣ съ Монфанономъ и вторично съ еще большею силой, когда выяснилось, что графиня Горка не знаетъ о пріѣздѣ мужа, непреодолимый ужасъ при мысли о тайномъ свиданіи, о кровавой развязкѣ, — все это должно было исчезнуть, какъ миражъ, передъ самымъ простымъ фактомъ дѣйствительности. Шестеро посѣтителей обмѣнивались послѣдними впечатлѣніями, вынесенными изъ осмотра всего печальнаго въ данную минуту великолѣпія жилища рода Кастанья, — подходили къ послѣднему повороту грандіозной и красивой лѣстницы съ пилястрами, сквозь окна которой привѣтливо смотрѣлъ на нихъ залитый жгучими лучами солнца тѣсный садъ съ темною зеленью и яркими цвѣтами, вызвавшій у Дорсена сравненіе съ человѣческимъ лицомъ. Романистъ, немного впереди другихъ, шелъ рядомъ съ Альбой Стено и тщетно пытался вновь развеселить недружелюбно и сумрачно настроенную дѣвушку. Вдругъ на послѣднемъ поворотѣ широкихъ и длинныхъ ступеней, такъ удобно облегчавшихъ спускъ, ея лицо освѣтилось выраженіемъ удивленія и радости. Контессина слегка вскрикнула и сказала:

— Вѣдь, это мама!…

И Жюльенъ увидалъ ту самую графиню Стено, которая въ безумномъ почти припадкѣ тревоги представлялась ему уже застигнутою, оскорбленною, убитою покинутымъ ею любовникомъ. Она поджидала ихъ, стоя на сѣрой съ чернымъ мозаикѣ перистиля, въ восхитительномъ и покойномъ утреннемъ туалетѣ изъ тонкаго англійскаго сукна. Ея золотистые волосы были массой подобраны подъ широкополою шляпой съ цвѣтами и прикрыты бѣлымъ вуалемъ, рука играла серебряною чеканною ручкой бѣлаго зонтика, и въ отблескѣ этого бѣлаго наряда, съ чуднымъ цвѣтомъ лица блондинки, съ восхитительными голубыми глазами, въ которыхъ сверкали умъ и страстность, съ дивными зубами, блестѣвшими сквозь улыбку, съ тонкою таліей при роскошномъ бюстѣ, она казалась такою молодою, такою сильною, настолько нетронутою жизнью, что незнакомый человѣкъ никогда не принялъ бы ее за мать этой взрослой дѣвушки, уже подбѣжавшей къ ней и говорившей:

— Какая неосторожность! Такъ нездоровилось тебѣ утромъ, и ты выѣхала по такой жарѣ… и зачѣмъ?

— Чтобы за тобой пріѣхать, — отвѣтила графиня весело. — Мнѣ стыдно стало, что я разнѣжилась, и вотъ я встала и пріѣхала… Здравствуйте, Дорсенъ. Надѣюсь, у васъ тамъ, наверху, глаза разбѣжались. Цѣлый романъ можно написать изъ этого дѣла Ардеа. Я разскажу вамъ его… Здравствуйте, Модъ. Какъ мило съ вашей стороны, что вы заставили немного походить мою лѣнивицу Альбу. У нея былъ бы другой цвѣтъ лица, еслибъ она дѣлала хорошій моціонъ каждое утро… Здравствуйте, Флоранъ, здравствуйте, Лидія… А художникъ не съ вами?… Здравствуйте, старый другъ, куда вы дѣвали вашу Фанни?

И, здороваясь со всѣми, она была необыкновенно проста и мила, по-особенному умѣла улыбнуться каждому, — нѣжно дочери, тонко писателю, благодарно графинѣ Горка, дружески-удивленно Шапрону и Лидіи Майтлэндъ, фамильярно и довѣрчиво «старому другу», какъ она называла барона. Она настолько очевидно была душою этого маленькаго кружка, что одно ея появленіе вызвало оживленіе на всѣхъ лицахъ. Всѣ принялись отвѣчать ей разомъ, и она отвѣчала каждому, направляясь къ экипажамъ, стоявшимъ на главномъ дворѣ, способномъ вмѣстить двадцать парадныхъ выѣздовъ. Одинъ за другимъ подъѣзжали экипажи: duc^[14] барона Гафнера, визави^[15] графини Горка, викторіа Лидіи Майтлэндъ. Лошади били копытами, упряжь блестѣла, кучера и выѣздные лакеи были безукоризненны въ своихъ ливреяхъ, швейцаръ палаццо Кастанья въ длинномъ рединготѣ съ символическими фамильными каштанами на пуговицахъ и въ трехъуголкѣ съ галунами былъ такъ великолѣпно-важенъ, что Жюльенъ самъ себѣ показался забавнымъ, воображая, будто возможна грубая и страстная драма среди людей въ такой обстановкѣ. Оставшись послѣднимъ и глядя на ихъ отъѣздъ, онъ еще разъ испыталъ впечатлѣніе, весьма обычное тѣмъ, кому извѣстна закулисная сторона свѣтскаго блеска и кому ясно видны изъ-за нея все нравственное ничтожество и ребячество этой среды. Его охватила ироническая и, въ то же время, снисходительная веселость.

— Порядочнаго разыграли вы дурака, мой добрый другъ Дорсенъ, — говорилъ онъ самъ себѣ, демократически усаживаясь въ маленькій открытый фіакръ, называемый въ Римѣ «подножкой». — Бояться трагическаго приключенія съ такою женщиной, настолько владѣющею собой, это почти то же, что захотѣть броситься въ море, чтобы не дать утонуть акулѣ… На ея губахъ не остыли еще поцѣлуи Майтлэнда, въ этомъ сомнѣнія быть не можетъ, въ глазахъ такъ и сверкаетъ пламень наслажденія… Она явилась прямо со свиданія. Для меня это ясно по ея туалету, по румянцу на щекахъ, по маленькимъ башмачкамъ, которые легко сбросить и въ которыхъ не прошла она и тридцати шаговъ. И съ какимъ мастерствомъ раскинула она цѣлую сѣть лжи! Дочь, жену Горки, супругу Майтлэнда, какъ живо обдѣлала она всю эту мелюзгу. Отъ того-то я и не люблю театра, что не найти ни на одной сценѣ актрисы, которая такимъ тономъ, къ слову, бросила бы фразу: «А художникъ не съ вами?»

И романистъ громко разсмѣялся. Потомъ, но всегдашней привычкѣ придумывать характерныя положенія, помимо создаваемыхъ въ дѣйствительности чувствами, его фантазія, освободившаяся отъ всякихъ опасеній, понеслась въ новомъ направленіи и, заимствуя у космополитовъ нѣмецкаго происхожденія словцо, которымъ они обозначаютъ сдѣланную глупость, Дорсенъ продолжалъ про себя:

— Славную учинилъ я sMemylade, какъ сказалъ бы Гафнеръ, когда сообщилъ Флорану о нежданномъ пріѣздѣ Горки. Вѣдь, это рѣшительно то же самое, что напрямикъ объявить ему о любовной связи Майтлэнда съ графиней… Прелюбопытно было бы теперь послушать разговоръ шурина съ зятемъ. А, впрочемъ, едва ли я особенно удивился бы, если бы узналъ, что этотъ негръ безъ хозяина уже посвященъ въ любовныя тайны своего великаго человѣка. Стоило бы заняться такимъ сюжетомъ, такъ какъ обстоятельно онъ еще не былъ разработанъ, хотя мы и знаемъ про страстную дружбу Таттера къ Мюссе, Экермана къ Гёте, Асселино къ Бодлеру и про полное самоотреченіе поклонниковъ передъ кумирами. Флоранъ нашелъ, что генію его великаго художника необходимо состояніе, и отдалъ ему состояніе своей сестры. Если ему представится, что для дальнѣйшаго развитія этого генія требуется страсть, онъ и въ этомъ станетъ помогать съ восторгомъ… Я готовъ моимъ честнымъ словомъ завѣрить, что сейчасъ онъ съ благодарностью смотрѣлъ на графиню. Да и что же тутъ диковиннаго? Линкольнъ первоклассный колористъ, хотя стремленіе писать какъ можно больше доводитъ его до излишества въ подражаніи. Это, впрочемъ, ихъ расовая особенность. У супруги его ума не больше, чѣмъ въ рыночной корзинѣ, а мадамъ Стено на самомъ дѣлѣ необыкновенная женщина, способная воодушевить любого артиста. И ничего подобнаго портрету Альбы онъ никогда еще не написалъ… Мнѣ такъ и слышится ихъ разговоръ сейчасъ: «Слышалъ, полякъ вернулся? — Какой полякъ? — Полякъ твоей графини. — Какъ можешь ты вѣрить такимъ клеветамъ?…» Майтлэндъ будетъ великолѣпенъ, говоря эту неизбѣжную фразу… Сколько комедій пропадаетъ на бѣломъ свѣтѣ задаромъ, безъ зрителей! Ладно, мой извощикъ тоже свою schlemylade: я сказалъ вести въ Сикстинскую улицу, къ церкви Троицы, а онъ повернулъ на площадь Барберини. И самъ же я виноватъ, не смотрю ни на что, какъ только поднимется возня въ моемъ чердакѣ… Ну, что-жь, полюбуемся, по крайней мѣрѣ, на Тритона Бернини, выбрасывающаго струю воды въ свою раковину. Какой геніальный скульпторъ этотъ великій человѣкъ, а о натурѣ думалъ лишь для того, чтобы искажать ее! Вотъ и будь тутъ эстетикомъ…

Эти безсвязныя мысли, пробѣгавшія въ головѣ романиста въ теченіе переѣзда вновь черезъ треть города, возстановили его хорошее расположеніе духа, настроили совершенно оптимистически, какъ то оказалось, когда фіакръ остановился передъ указанною дверью. Вела она въ скромный ресторанчикъ подъ чисто-тосканскою вывѣской: Trattoria al Marzocco. И самъ Marzocco, геральдическій левъ Флоренціи, красовался надъ этою дверью, опираясь лапой на щитъ съ національными лиліями. Внѣшній видъ ресторана ни мало не оправдывалъ выбора изящнаго Жюльена Дорсена, заходившаго сюда кушать всякій разъ, когда онъ не обѣдалъ въ гостяхъ. Но, при своемъ диллетантизмѣ, онъ ничего такъ не любилъ, какъ рѣзкихъ перемѣнъ обстановки. А сьёръ Эгистъ Бранкадори, хозяинъ Marzocco, былъ однимъ изъ тѣхъ безсознательныхъ забавниковъ, какихъ писатель усердно и постоянно разыскивалъ, называя ихъ своими «ѳивскими мудрецами» въ память о королѣ Лирѣ. «Скажу я слово вотъ съ этимъ ѳивскимъ мудрецомъ», — восклицаетъ, невѣдомо почему, сумасшедшій король, встрѣтивши несчастнаго Тома въ дикой степи. А дабы парижскіе друзья Дорсена, Казаль, Машо, де-Вардъ и имъ подобные постоянные посѣтители столовой маленькаго клуба, не судили романиста слишкомъ строго, надо объяснить, что этотъ «ѳивскій мудрецъ», родившійся во Флоренціи, былъ замѣчательнѣйшимъ поваромъ и у его скромнаго ресторанчика была своя легенда, постоянно забавлявшая такого любителя парадоксовъ, какимъ былъ Дорсенъ. Онъ часто говорилъ: "Кто осмѣлится правдиво написать исторію? Хотя бы вотъ такую, напримѣръ: папа Пій IX попросилъ императора Наполеона III одолжить ему кое-какое войско, чтобы защитить его папскія владѣнія; Наполеонъ одолжилъ. Французы заняли Римъ, что привело къ двумъ результатамъ: къ отчаянной ненависти половины Италіи по отношенію Франціи и къ основанію ресторана Marzocco Эгистомъ Бранкадори, именуемымъ «ѳивскимъ мудрецомъ» или «докторомъ». И это шуточное прозвище было тоже придумано романистомъ, увѣрявшимъ, будто онъ исцѣлился отъ катарра желудка въ Италіи благодаря здоровой и научной кухнѣ вышеназваннаго Эгиста. Въ дѣйствительности, просто говоря, Бранкадори былъ главнымъ поваромъ знатнаго русскаго барина, одного изъ Верекьевыхъ, двоюроднаго брата настоящаго отца хорошенькой Альбы Стено. Этотъ Верекьевъ, извѣстный въ Римѣ гастрономически-утонченными обѣдами, умеръ скоропостижно въ 1866 году. Нѣкоторые изъ обычныхъ гостей Верекьева, по совѣту одного французскаго офицера оккупаціонной арміи, недовольные столомъ въ клубахъ, отеляхъ и обыкновенныхъ ресторанахъ, рѣшили составить своего рода синдикатъ и дать средства повару умершаго барина на устройство столовой для нихъ собственно. Такимъ образомъ они основали, вмѣстѣ съ поваромъ, въ маленькомъ помѣщеніи, нѣчто вродѣ popotte^[16] высшаго разряда и, при нѣкоторомъ тщеславіи, были бы вправѣ назвать это учрежденіе кулинарнымъ клубомъ. Гарантировавши хозяину не менѣе шестнадцати обѣдовъ по шести франковъ съ человѣка, они имѣли въ теченіе четырехъ лѣтъ превосходный столъ, которымъ пользовались всѣ, перебывавшіе въ Римѣ знатные путешественники. 1870 годъ разсѣялъ это маленькое общество гастрономовъ и остроумныхъ собесѣдниковъ, замкнутый кружокъ распался, столовая превратилась въ ресторанъ, никому почти неизвѣстный, кромѣ немногихъ артистовъ и дипломатовъ, которыхъ привлекало преданіе о прежнемъ великолѣпіи заведенія и, въ особенности, знакомство ихъ съ мастерствомъ «доктора». Нерѣдко случалось, что къ восьми часамъ три маленькія залы, изъ которыхъ состояло заведеніе, бывали наполнены посѣтителями въ бѣлыхъ галстукахъ, въ бѣлыхъ жилетахъ и во фракахъ. Для космополита Дорсена такое сборище было истиннымъ наслажденіемъ: тутъ уголокъ англійскаго посольства, дальше уголокъ русскаго посольства, тамъ два нѣмецкихъ attachés, два французскихъ секретаря при папской куріи и одинъ при квириналѣ. Болѣе же всего занималъ романиста разговоръ съ самимъ «докторомъ», съ геніальнымъ Бранкадори, не умѣвшимъ ни писать, ни читать. Но онъ отлично помнилъ всѣхъ прежнихъ посѣтителей ресторана и въ минуту откровенности, стоя на порогѣ своей кухни, опрятностью которой гордился до нахальства, разсказывалъ анекдоты изъ любопытной жизни Рима временъ своей молодости. Чрезмѣрная жестикуляція неграмотнаго повѣствователя, соотвѣтствовавшая сущности передаваемаго, подвижное лицо и тосканскій говоръ сообщали особенную прелесть его разсказамъ, отъ которыхъ въ восторгъ долженъ былъ приходить всякій, интересующійся мѣстною подноготной. По утрамъ, въ особенности когда пусто бывало въ ресторанѣ, хозяинъ охотно покидалъ свою кухню, чтобы поболтать на-досугѣ. И Дорсенъ, приказывая кучеру ѣхать къ Marzocco, по выходѣ изъ палаццо Кастанья, разсчитывалъ на то, что старый поваръ разскажетъ ему на свой особенный ладъ исторію разоренія князя Ардеа. Бранкадори какъ разъ стоялъ у конторки, за которою возсѣдала его племянница, сеньорина Сабатина, очень милая флорентинка съ немного длиннымъ подбородкомъ, немного широкимъ лбомъ, немного короткимъ носомъ, съ излучистымъ ртомъ, съ большими черными глазами, золотистымъ цвѣтомъ лица и волнистыми волосами, что въ общемъ напоминало любимый типъ перваго Гирландайо^[17].

— Слушайте, дядя, — сказала дѣвушка, какъ только увидала Дорсена, — куда вы спрятали письмо, которое принесли сюда для передачи князю?

Въ Италіи каждый иностранецъ — непремѣнно князь или графъ, но полнѣйшее благодушіе, свойственное тамошнимъ нравамъ, придаетъ этимъ титуламъ значеніе любезности, чуждой, въ большинствѣ случаевъ, всякаго разсчета. Нѣтъ въ мірѣ другой страны, гдѣ бы царила такая простая и милая фамильярность въ отношеніяхъ людей различныхъ классовъ общества, и Бранкадори не замедлилъ доказать это, называя саго сеі, т.-е. «милый мой», гостя, котораго племянница только что возвела въ княжеское достоинство.

— A testa bianca spesso servello тапса^[18]… — вскричалъ хозяинъ, роясь въ карманахъ легонькой куртки, надѣтой поверхъ рабочаго фартука. — Я положилъ письмо въ карманъ, чтобы не забыть про него, а потомъ переодѣлся, такъ какъ слишкомъ стало жарко… а снятое платье съ письмомъ оставилъ на квартирѣ.

— Пошлете за нимъ послѣ завтрака, — сказалъ Дорсенъ.

— Нѣтъ, — продолжала дѣвушка, поднимаясь съ мѣста, — это въ двухъ шагахъ отсюда, и я въ одну минутъ добѣгу. Его принесъ самъ швейцаръ палаццо, гдѣ ваше сіятельство живете, и настоятельно просилъ, чтобы оно передано было тотчасъ же…

— Въ такомъ случаѣ, сходите за нимъ, — отвѣтилъ Жюльенъ и улыбнулся, несмотря на привычку при возвеличеніи его квартиры одновременно съ его собственною персоной. — А я побесѣдую съ моимъ докторомъ въ ожиданіи того, что онъ мнѣ пропишетъ на сегодня, то-есть какое подастъ меню… Угадайте, откуда я пріѣхалъ, Бранкадори, — прибавилъ онъ, желая сначала подстрекнуть любопытство, затѣмъ вызвать болтовню повара. — Изъ палаццо Кастанья, гдѣ все распродаютъ…

— А! Per Вассо! — воскликнулъ тосканецъ съ очевиднымъ выраженіемъ огорченія на пергаментномъ лицѣ, прожаренномъ сорокалѣтнею возней съ кастрюлями. — Если князь Урбанъ увидитъ это съ того свѣта, у него непремѣнно лопнетъ сердце, клянусь вамъ въ томъ… Въ послѣдній разъ, когда онъ здѣсь обѣдалъ десять лѣтъ назадъ, въ день св. Іосифа, зоветъ онъ меня и говоритъ: «Сдѣлайте вы мнѣ, Эгистъ, аладьи, такія а ладьи, какія мы, бывало, ѣдали съ д’Эпинэ, съ Клереномъ, съ Фортуни и съ бѣднягой Анри Реньо». И угодилъ же я ему. Потомъ разговорился онъ со мною: «Эгистъ, — говоритъ онъ мнѣ, — умереть я могу спокойно. Сынъ у меня одинъ, и оставлю я ему шесть милліоновъ и дворецъ. Если бы это былъ Джиджи, я не былъ бы такъ спокоенъ, а на Пеппно можно положиться»… Джиджи — это былъ другой, старшій, что умеръ, такой-то весельчакъ, бывало, каждый день ходилъ сюда, при тѣхъ-то господахъ, отличный малый, но и большой повѣса!… Надо было послушать его разсказъ о томъ, какъ онъ былъ у Пія IX въ тотъ день, когда обратилъ англичанина въ католичество. Такъ точно, ваше сіятельство, обратилъ англичанина, давши ему ошибкой какую-то благочестивую книгу, вмѣсто романа. Англичанинъ взялъ книгу, прочелъ, потомъ прочелъ другую заслѣдомъ, потомъ третью и перешелъ въ католичество. Джиджи, на котораго не особенно хорошо смотрѣли въ Ватиканѣ, помчался тотчасъ же похвалиться такимъ знатнымъ дѣяніемъ передъ святымъ отцомъ… «Вотъ ты и уразумѣй, сынъ мой, — сказалъ ему Пій IX, — какими средствами дѣйствуетъ, по благости своей, Господь Богъ нашъ!»… О, Джиджи съумѣлъ бы, по крайней мѣрѣ, весело спустить свои милліоны, тогда какъ Пепино… Всѣ они расползлись на подписяхъ. Подумайте только, вѣдь, князь Ардеа, чего стоило такое имя! Пустился онъ играть на биржѣ, проигралъ, давай играть еще, и еще проигралъ, пришлось подписывать вексель за векселемъ… Чиркъ, да чиркъ, чиркъ, да чиркъ, и каждый разъ, какъ чиркнетъ вотъ такъ-то, какъ я этимъ карандашомъ, — только я не умѣю подписать своего имени, — летятъ у него сто тысячъ франковъ, двѣсти тысячъ франковъ… А теперь и пришло къ тому, что надо удирать изъ своего дома и убираться вонъ изъ Рима. Ну, сами посудите, ваше сіятельство, что ему здѣсь дѣлать? — и, крутя головой, Бранкадори прибавилъ: — Надо теперь поправлять свои дѣла въ чужихъ краяхъ. У насъ въ Тосканѣ такъ говорится: «кто разсорилъ золото руками, тотъ или за нимъ ногами»… А вонъ и Сабатина вернулась. Скоро сбѣгала, — проворна, какъ кошка…

Неподражаемая мимика разскащика, его поговорки, вскользь очертанный имъ, при воспоминаніи о праздникѣ св. Іосифа, милый обычай печь повсюду аладьи, фраза забавника Пія IX, воспроизведенная голосомъ стараго папы, оригинальное представленіе о наслѣдникѣ рода Кастанья, вѣчно подписывающемъ и чиркающемъ свою фамилію, незатѣйливое, но, въ сущности, правильное объясненіе его банкротства, — все это не мало потѣшало Дорсена. Онъ достаточно знакомъ былъ съ итальянскимъ языкомъ, чтобъ оцѣнить непереводимые оттѣнки въ рѣчи этого повѣствователя изъ простонародья. Можетъ ли, однако, быть изъ простонародья тотъ, кто изъ Флоренціи? Романистъ продолжалъ еще смѣяться, когда мадонна, сбѣжавшая съ фреска, какъ онъ называлъ иногда молодую дѣвушку, передала ему письмо, надпись на которомъ сразу превратила улыбку Дорсена въ гримасу нескрываемаго неудовольствія. Онъ оттолкнулъ рукой меню, положенное передъ нимъ старымъ поваромъ, и сердито проговорилъ:

— Весьма опасаюсь, что завтракать мнѣ не придется… — и, развернувши письмо, онъ прибавилъ: — такъ и есть, не могу, прощайте.

И онъ вышелъ такъ поспѣшно и настолько встревоженнымъ, что дядя и племянница обмѣнялись взглядами и улыбками. Эти чистокровные южане не могли себѣ представить, чтобы у такого красиваго молодого.человѣка, какъ Дорсенъ, были какія-нибудь серьезныя дѣла, кромѣ сердечныхъ.

— Chi ha l’amor nd petto…-- сказала синьорина Сабатина.

— На lo spron neifianchi^[19]… — докончилъ дядя.

Эта наивная поговорка, приравнивающая тревоги любви къ ударамъ шпорами въ бока лошади, оказывалась непримѣнимой къ Дорсену. Тѣмъ не менѣе, въ данномъ случаѣ она могла быть умѣстною, и романистъ думалъ то же, что гласитъ пословица, только въ иной формѣ, идя по Сикстинской улицѣ, залитой солнцемъ, еще больше раздражавшимъ его нервы.

— Нѣтъ, — повторялъ онъ себѣ, — ни за что не желаю я путаться въ это дѣло, такъ и скажу ему коротко и ясно… — и онъ опять перечитывалъ записку, причинившую ему еще большее волненіе, чѣмъ первыя два, испытанныя въ это утро. Дорсенъ не ошибся, признавши сразу на конвертѣ руку Болеслава Горки, и вотъ въ какихъ выраженіяхъ, пугающихъ своею таинственностью, было написано это короткое посланіе:

"Я настолько считаю васъ своимъ другомъ, дорогой Жюльенъ, и такое глубокое уваженіе питаю къ вашему рыцарскому, французскому характеру, что рѣшаюсь обратиться къ вамъ при совершенно трагическихъ обстоятельствахъ. Мнѣ необходимо видѣть васъ неотложно, и я жду васъ въ вашей квартирѣ. Такія же записки я послалъ вамъ: одну въ Охотничій клубъ, другую къ вашему книгопродавцу на Корсо, третью къ вашему антикварію. Гдѣ бы ни засталъ васъ мой призывъ, бросьте все и приходите. Вы спасете мнѣ болѣе, чѣмъ жизнь. Вслѣдствіе причины, которую я вамъ объясню, мое возвращеніе должно остаться абсолютно въ тайнѣ. Никто, понимаете, никто, кромѣ васъ, не знаетъ о немъ. Не считаю нужнымъ распространяться объ этомъ въ письмѣ къ такому надежному другу, какъ вы, и обнимаю васъ отъ всего сердца.

"Б. Г."

— Онъ неподражаемъ! — восклицалъ Дорсенъ, комкая письмо съ все возростающимъ раздраженіемъ. — Обнимаетъ меня отъ всего сердца! Я его надежный другъ! У меня рыцарскій, французскій характеръ, меня одного онъ глубоко уважаетъ!… И, въ концѣ-концовъ, выходитъ, что желательно заставить меня продѣлать ради него что-нибудь въ высшей степени непріятное. Въ какую дрянь хочетъ онъ заставить меня залѣзть, если уже не засадилъ? Знаю я эти подходы съ оговорками: друзья мы на жизнь и смерть, такъ извольте оказать мнѣ услугу! И перебуробаютъ они всѣ ваши привычки, времени отнимутъ видимо-невидимо, запрягутъ васъ въ свои трагедіи, а попробуйте сказать: нѣтъ, — такъ просто и прямо, — васъ же обвинятъ въ эгоизмѣ или измѣнѣ… Да я, впрочемъ, и самъ виноватъ. Нужно мнѣ было слушать его откровенности? Точно не зналъ я давнымъ-давно, что человѣкъ, посвящающій васъ въ свои амурныя тайны, когда вы знакомы съ нимъ не больше, чѣмъ мы съ этимъ господиномъ, — что такой человѣкъ — каналья, комедіантъ или сумасшедшій, а иногда все это заразъ. А съ канальями, съ комедіантами и съ сумасшедшими немыслимы никакія отношенія… Вотъ и влетѣлъ! Забавляло меня вначалѣ, когда онъ мололъ про свою интригу, не называя имени дамы сердца, какъ всѣ они начинаютъ свои повѣствованія. Забавлялъ онъ меня и своими подходами, чтобы назвать ее, не отступая отъ такъ называемой свѣтомъ «чести». И находятся-таки женщины, которыя довѣряютъ этой чести и такой скромности!… Ну, а къ тому же, для меня это было единственное средство открыть себѣ доступъ къ графинѣ Стено и сблизиться съ Альбой… Надо полагать, что придется хорошо поплатиться за мой римскій флиртъ… Ну, да посмотримъ еще. Если Горка полякъ, такъ, вѣдь, и я лотарингецъ. Существуетъ и о насъ поговорка, и наслѣднику каштеляновъ удастся заставить меня дѣлать лишь то, что я найду для себя подходящимъ, и ни шага больше того.

Въ такомъ-то скверномъ настроеніи и съ такимъ рѣшеніемъ вошелъ Жюльенъ въ домъ, гдѣ проживалъ. Хотя то и не былъ возвеличенный сеньориною Сабатиной «палаццо», все-таки, не походилъ онъ на банальныя современныя казармы, размножающіяся въ новомъ Римѣ, какъ нагромоздились онѣ въ Парижѣ, за послѣднее время въ Берлинѣ, на нѣкоторыхъ улицахъ Лондона, вновь проведенныхъ близъ Гайдъ-Парка. То былъ домъ старинной постройки, выдающійся на площадь Св. Троицы, на углу двухъ улицъ, Сикстинской и Грегоріанской. Превращенный въ заурядный пансіонъ, болѣе или менѣе буржуазный, этотъ домъ все еще сохраняетъ свое названіе, отмѣченное въ нѣкоторыхъ путеводителяхъ, и, какъ всякій уголокъ стараго Рима, имѣетъ свою славную артистическую легенду. Небольшія колонки выдающагося впередъ перистиля обусловили собою его названіе — Tempietto, т.-е. маленькій храмикъ, и здѣсь жило нѣсколько человѣкъ, имена которыхъ дороги образованнымъ людямъ, начиная съ пейзажиста Клода Лорена и кончая поэтомъ Франсуа Коппе. Въ двухъ шагахъ, почти насупротивъ, жилъ Пуссенъ, и вблизи же умеръ одинъ изъ лучшихъ новѣйшихъ лириковъ Англіи, Джонъ Китсъ, могила котораго находится тутъ же въ Римѣ, на кладбищѣ, надъ которымъ высится пирамида Цестія. На памятникѣ поэта имѣется имъ самимъ написанная меланхолическая эпитафія:

Here lies one whose name was writ on water…

Рѣдко Дорсенъ возвращался домой, не повторивши про себя сдѣланнаго имъ перевода этого прекраснаго стиха:

Oi-gît un dont le nom fut écrit sw de l’eau… *). *) Покоится здѣсь тотъ, чье имя было написано на водѣ.

На этотъ разъ ему не до поэзіи было, и къ привратнику онъ обратился тономъ ревниваго мужа или должника, котораго одолѣваютъ кредиторы:

— Вы кому-то мой ключъ дали, Тонино?

— Графъ Горка сказалъ, что ваше сіятельство просили его подождать васъ здѣсь, — отвѣтилъ старикъ испуганно, что представлялось особенно забавнымъ при его огромныхъ сѣдыхъ усахъ и бѣлой бородкѣ, дѣлавшихъ его похожимъ на каррикатуру покойнаго короля Виктора-Эммануила. Онъ служилъ въ 1859 году подъ командою короля Galantuomo и въ качествѣ ветерана Сольферино свято чтилъ его славную память. Его вѣчно испуганные глаза, при малѣйшемъ замѣшательствѣ, съ ужасомъ таращились изъ-подъ нависшихъ гренадерскихъ бровей, и онъ продолжалъ повторять: «что ваше сіятельство просили его»… — въ то время, какъ Дорсенъ вбѣгалъ на лѣстницу и громко разсуждалъ:

— Часъ отъ часу не легче… На этотъ разъ, однако, фамильярность переходитъ границы, и это, быть можетъ, хорошо. Я сдѣлаю видъ, будто такъ удивленъ и такъ недоволенъ, что мнѣ уже не трудно будетъ отдѣлаться отъ просьбъ этого навязчиваго господина.

И, самъ себя подзадоривая, писатель заранѣе хотѣлъ настроиться противъ обычной своей слабости, которую самъ онъ хорошо сознавалъ и которая происходила не отъ недостатка воли, но отъ излишней впечатлительности къ мотивамъ и соображеніямъ обращавшихся къ нему людей. Едва успѣлъ онъ отворить дверь, какъ испыталъ, что противъ недовольства самое дѣйствительное средство есть любопытство. Оно-то и было въ немъ тотчасъ же затронуто весьма ничтожною подробностью, указывавшею, однако же, на то, при какихъ условіяхъ совершилъ полякъ свое путешествіе: его дорожный нессесеръ, пальто и шляпа лежали на столѣ въ прихожей, еще покрытые вагонною пылью. Ясно было, что Горка пріѣхалъ сюда прямо съ поѣзда, примчавшаго его изъ Варшавы. Подъ вліяніемъ какой безумной страсти сдѣлалъ онъ это? Дорсенъ не успѣлъ задать себѣ такого вопроса, не сообразилъ даже, что слѣдуетъ принять сдержанный видъ, чтобы сразу оборвать короткость страннаго гостя, какъ на шумъ отворенной двери Болеславъ бросился ему на встрѣчу. Онъ схватилъ обѣ руки хозяина, въ квартиру котораго ворвался нежданнымъ, непрошеннымъ, крѣпко жалъ ихъ, смотрѣлъ на романиста лихорадочными глазами, не спавшими Богъ знаетъ сколько часовъ, и, увлекая Дорсена въ маленькую гостиную, говорилъ задыхающимся голосомъ:

— Наконецъ-то, Жюльенъ, наконецъ-то пришли!… А, благодарю васъ, что поспѣшили на мой призывъ!… Дайте же хорошенько взглянуть на васъ, чтобы удостовѣриться, что у меня есть другъ, что есть мнѣ кому довѣриться, кому душу открыть, на кого положиться… Если бы мнѣ пришлось остаться дольше одинокимъ, клянусь вамъ, я сошелъ бы съ ума…

Хотя любовникъ графини Стено и принадлежалъ къ категоріи нервныхъ, легко возбуждающихся людей, постоянно склонныхъ преувеличивать самыя искреннія свои чувства, безсознательно увлекаясь собственными фразами и жестами, тѣмъ не менѣе, лицо его носило слѣды такихъ глубокихъ страданій, что невольно возбуждало тревогу. Разставаясь съ нимъ три мѣсяца назадъ, передъ его отъѣздомъ, Жюльенъ видѣлъ передъ собою жизнерадостнѣйшаго человѣка, красоты почти ослѣпительной, и былъ теперь пораженъ совершившеюся въ немъ перемѣной за этотъ короткій промежутокъ времени. Это былъ все тотъ же Болеславъ Горка, славившійся своею красотой, — человѣкъ-животное, утонченное и сильное, отпрыскъ многовѣковой аристократіи. Графы Горка принадлежали къ древнему старо-польскому роду и были связаны родствомъ съ славнѣйшими фамиліями своего отечества, каковы Опалинскіе, Брынскіе, Панинъ-Панинскіе и многія другія. Но теперь щеки его осунулись подъ длинною темною бородой съ рыжеватымъ оттѣнкомъ, страшная усталость сказывалась въ глазахъ, измученныхъ безсонницей, во всѣхъ чертахъ исхудавшаго лица, превратившагося изъ блѣднаго и изящнаго въ болѣзненно-изнуренное. Слѣды дорожной пыли дѣлали еще болѣе замѣтною происшедшую въ немъ перемѣну. И, все-таки, прирожденное изящество этого лица и всей фигуры самому утомленію придавали извѣстную прелесть. Болеславъ въ тридцать четыре года, въ полномъ разцвѣтѣ силъ, олицетворялъ собою типъ мужской красоты, способной противу стоять самымъ тяжелымъ испытаніямъ. Излишества въ увлеченіяхъ, въ которыхъ роль играютъ женщины, какъ будто придаютъ лишь новую привлекательность такимъ людямъ. И въ этой обстановкѣ образованнаго, мыслящаго человѣка, въ комнатѣ писателя, среди множества книгъ, фотографій, гравюръ, картинъ и скульптурныхъ снимковъ, появленіе лица, истомленнаго жгучими страданіями страсти, получало особенно поэтическій характеръ, къ чему Дорсенъ не могъ оставаться вполнѣ равнодушнымъ. Атмосфера, насыщенная запахомъ русскаго табака, и носившіяся въ комнатѣ струйки голубоватаго дыма ясно указывали на то, какъ старался заглушить свое нетерпѣніе покинутый любовникъ въ ожиданіи хозяина, а на столѣ, въ итальяно-греческой вазочкѣ, съ изображеніемъ вакханаліи красною краской на черномъ фонѣ, которою очень гордился Жюльенъ, торчали остатки трехъ десятковъ папиросъ, едва закуренныхъ и брошенныхъ. Ихъ мунштучки были измяты, истисканы зубами въ томъ нервномъ возбужденіи, которое сказывалось въ каждомъ движеніи молодого человѣка, повторявшаго мрачнымъ тономъ, способнымъ въ трепетъ привести слушателя:

— Да, я сошелъ бы съ ума…

— Успокойтесь, дорогой мой Болеславъ, умоляю васъ, — отвѣчалъ Дорсенъ.

И что сталось съ его раздраженіемъ? Да и какъ было не забыть о немъ при видѣ человѣка, совершенно утратившаго всякое самообладаніе? И Жюльенъ продолжалъ, обращаясь къ пріятелю, какъ говорятъ съ больнымъ ребенкомъ:

— Ну, перестаньте, садитесь… Надо быть поспокойнѣе; видите, я здѣсь, и вы совершенно правильно разсчитывали на мою дружбу… Говорите, объясните мнѣ, что случилось. Если нуженъ мой совѣтъ, я готовъ дать его, нужна моя услуга — и я, опять-таки, готовъ все сдѣлать… Боже мой! въ какомъ положеніи я васъ встрѣчаю!…

— Что, хорошъ? — сказалъ тотъ съ своего рода ироническою гордостью. Достаточно было появленія хотя бы одного зрителя для того, чтобы онъ съ затаеннымъ тщеславіемъ началъ красоваться своими страданіями, какъ-бы реальны они ни были.

— Что, хорошъ, — повторилъ онъ, — видно, каково мнѣ было? Но это еще ничего не значитъ, — онъ жестомъ показалъ на свое лицо. — Вотъ гдѣ надо бы посмотрѣть, что дѣлается, — и онъ ударилъ себя въ грудь, потомъ провелъ обѣими руками по лбу и по глазамъ, какъ бы отгоняя гнетущаго кошмара, и продолжалъ: — Вы правы, мнѣ нужно спокойствіе, не то я погибъ…

Послѣ нѣкотораго молчанія и, повидимому, собравшись съ мыслями и вполнѣ овладѣвши собой, онъ заговорилъ рѣшительнымъ и отрывистымъ голосомъ:

— Вы знаете, я пріѣхалъ сюда безъ вѣдома жены и кого бы то ни было?

— Знаю, — отвѣтилъ Дорсенъ, — я сейчасъ только видѣлъ графиню. Мы осматривали дворецъ Кастанья съ вашею супругой, съ Гафнеромъ, г-жею Майтлэндъ и Флораномъ Шапронъ, — и, сообразивши, что не стоитъ лгать изъ-за ничтожныхъ обстоятельствъ, закончилъ: — Были также графиня Стено и Альба…

— И больше никого? — спросилъ Болеславъ и такимъ проницательнымъ взглядомъ смотрѣлъ на романиста, что тому пришлось собрать всѣ силы, чтобы скрыть свои глаза, и онъ отвѣтилъ:

— Никого больше.

Оба смолкли. Изъ этого вопроса, сдѣланнаго въ упоръ, Дорсенъ еще яснѣе понялъ, какое направленіе приметъ разговоръ, начатый такимъ образомъ. Горка, почти лежавшій на диванѣ, — настолько согнутъ былъ его какъ бы опустившійся станъ, — напоминалъ до нѣкоторой степени звѣря, который вотъ-вотъ прыгнетъ. Было очевидно, что явился онъ къ Жюльену подъ вліяніемъ безумной потребности все разузнать, которая въ ревности есть то же самое, что жажда при нѣкоторыхъ мучительныхъ казняхъ. Когда выпита будетъ горькая капля достовѣрности, агонія отъ того не прекратится, и, все-таки, за этою каплей человѣкъ готовъ идти босой по раскаленнымъ камнямъ, не чувствуя даже обжоговъ. Соображенія, побудившія Болеслава обратиться къ французскому писателю съ тѣмъ, чтобы вывѣдать отъ него правду, были весьма разнообразны и доказывали, что кошачье выраженіе лица соотвѣтствовало его характеру. Горка зналъ Дорсена много лучше, чѣмъ тотъ предполагалъ; зналъ, что романистъ, съ одной стороны, легкомысленъ и нервенъ, съ другой — достаточно проницателенъ. А, стало быть, если существовали любовныя отношенія между графиней Стено и Майтлэндомъ, то не могли они, разумѣется, укрыться отъ Жюльена, и, разумѣется, также, что и онъ скрыть этого не съумѣетъ, если подступиться къ нему какъ слѣдуетъ. Кромѣ того, Болеславъ, по натурѣ своей зарывистый, хитрый и склонный все дѣлать напоказъ, страстно превозносилъ талантъ романиста и съ необычайнымъ наслажденіемъ старался показать себя передъ писателемъ неистовымъ и неукротимымъ въ любви. Онъ принадлежалъ къ тому сорту людей, которые способны снимать съ себя фотографію даже на смертномъ одрѣ, — настолько наивно ихъ высокое мнѣніе о собственной особѣ, что не мѣшаетъ имъ, однако же, умирать иногда поистинѣ храбро и безтрепетно. Онъ навѣрное и вполнѣ искренно пришелъ бы въ негодованіе, еслибъ авторъ Свѣтской эклоги изобразилъ въ одномъ изъ своихъ романовъ подлинный его портретъ и его амуры съ графиней Стено, и, съ тѣмъ вмѣстѣ,, онъ этою зимой сблизился съ писателемъ и его избралъ повѣреннымъ своихъ тайнъ единственно изъ-за смутнаго желанія воздѣйствовать на его впечатлительность, изъ-за мечты внушить ему такое произведеніе, герой котораго имѣлъ бы нѣкоторое сходство съ нимъ, Болеславомъ Горкой, причемъ онъ воображалъ, будто уступаетъ только непреодолимой потребности передъ кѣмъ-нибудь высказаться, — потребности, которая душитъ человѣка въ минуты нѣкоторыхъ нравственныхъ кризисовъ. Все было крайне сложно въ личности Горки, и онъ не ограничивался тѣмъ, что обманывалъ жену съ необычайнымъ лицемѣріемъ, создавшимъ ужасную обстановку его супружеской измѣны: дружбу довѣрчивой, благородной женщины съ дочерью любовницы мужа. Болеславъ увѣрялъ, будто глубоко раскаивается въ своей измѣнѣ, будто никогда не переставалъ относиться къ женѣ съ самою почтительною, съ самою сочувственною и соболѣзнующею привязанностью. И это была правда тоже. Но надо быть Дорсеномъ, чтобы допускать такія аномаліи, и весьма рѣдко выпадающее на долю человѣка сознаніе, что его понимаютъ, при самыхъ невѣроятныхъ его сердечныхъ порывахъ, еще болѣе привлекало молодого графа къ тому, кто былъ для него одновременно и надежнымъ повѣреннымъ тайнъ, и художникомъ, могущимъ его изобразить, и сообщникомъ нравственно. Теперь же дѣло шло о томъ, чтобы превратить этого человѣка въ своего невольнаго полицейскаго, что было далеко уже не такъ легко.

— Видите, — заговорилъ вдругъ Горка, — до чего я дошелъ, до какого дрянного, мелкаго сыска, я, всегда относившійся съ омерзеніемъ ко всякому шпіонству, какъ къ подлѣйшему изъ униженій. Я предложилъ вамъ вопросъ не прямо и открыто, хотя вы другъ мнѣ, и какой другъ!… И весь я тутъ, въ этихъ двухъ движеніяхъ, которыя вы только что видѣли. Я хотѣлъ схитрить передъ вами и мнѣ стало стыдно… Захватываетъ меня страсть. Она удручаетъ меня. Ради нея я готовъ сдѣлать какую угодно гадость, всякую мерзость и даже того хуже. Все это я натворю, и потомъ мнѣ дѣлается страшно. Да, мнѣ страшно себя самого!… Но дѣло въ томъ, что страдалъ я невыносимо…Вы не понимаете? Ну, хорошо, выслушайте меня, — и снова онъ устремилъ на Дорсена такой взглядъ, отъ жадной зоркости котораго не ускользаетъ ни одинъ жестъ, ни одно движеніе рѣсницъ собесѣдника, — выслушайте и скажите, придумано ли вами когда-нибудь хоть въ одномъ изъ вашихъ романовъ положеніе, подобное тому, что мнѣ пришлось испытать?… Вы помните, какой смертельный страхъ пережилъ я въ эту зиму, когда гостилъ у меня братъ моей жены, когда ежеминутно я могъ опасаться, что онъ все откроетъ, донесетъ на меня моей бѣдняжкѣ Модъ, по глупости, по добродѣтели британской, по антипатіи ко мнѣ, мало ли изъ-за чего?… Помните также, какъ тяжело мнѣ было уѣхать въ Польшу послѣ долгихъ мѣсяцевъ такихъ терзаній? Путаница въ дѣлахъ и болѣзнь тетки подоспѣли какъ разъ въ то время, когда я избавился отъ Эбрегема, и произвели на меня тяжелое впечатлѣніе. Я всегда вѣрилъ въ предчувствія. И тутъ, какъ въ игрѣ, я уже чувствовалъ, что мнѣ не везетъ, и я не ошибся. Съ перваго же письма, которое я получилъ, — вы догадываетесь, отъ кого, — я понялъ, что въ Римѣ дѣлается что-то, угрожающее самому дорогому для меня въ жизни, моей любви, которой я всѣмъ пожертвовалъ, изъ-за которой я не щадилъ благороднѣйшей изъ женщинъ… Неужели Катерина разлюбила меня? Когда ушло два года жизни на страсть къ женщинѣ, — и какіе два года! — она страшно глубоко захватываетъ всѣ фибры вашей души. Но пропускаю разсказъ о первыхъ двухъ недѣляхъ, прошедшихъ въ поѣздкахъ туда и сюда, въ визитахъ къ роднымъ, въ переговорахъ съ адвокатами, въ ухаживаніи за больною старухой, въ хлопотахъ ради моего сына, такъ какъ половина того состоянія должна достаться ему. И постоянно, ежеминутно меня удручала одна неотвязная мысль: не такъ уже пишетъ она мнѣ, какъ прежде, не любитъ она меня… А если бы я могъ показать вамъ прежнія письма? У васъ большой талантъ, Жюльенъ, но лучшихъ вы никогда не сочиняли.

Горка замолкъ, какъ бы потому, что дальнѣйшая часть исповѣди требовала слишкомъ большого усилія надъ собою. Дорсенъ въ свою очередь проговорилъ:

— Измѣненіе тона въ письмахъ не можетъ, однако, служить достаточнымъ объясненіемъ того возбужденнаго состоянія, въ какомъ я васъ вижу.

— Нѣтъ, тутъ дѣло не въ одномъ только измѣненіи тона, — продолжалъ Горка. — Я высказалъ ей мое огорченіе, и въ первый разъ моя жалоба не нашла отклика. Я пригрозилъ, что перестану писать, она мнѣ не отвѣтила. Я сталъ просить прощенія… до какой низости человѣкъ доходитъ! Получилъ отъ нея настолько холодное письмо, что самъ написалъ такое, которымъ порывались всѣ наши отношенія. Опять ни слова въ отвѣтъ… Послѣ этого вы можете судить, какое страшное впечатлѣніе, при такой-то душевной тревогѣ, произвело на меня письмо, безъ подписи на этотъ разъ, полученное мною двѣ недѣли назадъ. Принесли его утромъ, одно, на конвертѣ римскій штемпель, адресъ написанъ незнакомою рукой. Я раскрылъ и нашелъ два листка бумаги, на которыхъ наклеены отдѣльныя слова, вырѣзанныя изъ французской газеты и составляющія цѣльныя фразы. Повторяю, подписи не было, письмо анонимное…

— И вы прочли его? — воскликнулъ Дорсенъ. — Какое безуміе!

— Прочелъ, — отвѣтилъ графъ. — Начиналось оно поразительно точнымъ разсказомъ о моемъ собственномъ положеніи. Что наши исторіи, наши личныя дѣла извѣстны другимъ людямъ, это мы должны бы знать, такъ какъ и намъ ихъ дѣла извѣстны. Изъ этого мы должны бы вывести заключеніе, что насъ они такъ же безпощадно преслѣдуютъ своимъ любопытствомъ, какъ мы ихъ своею нескромностью. Фактически же въ этомъ удостовѣриться до крайности больно, клянусь вамъ. Но совсѣмъ уже адскій характеръ придавало началу письма то соображеніе, что его точность служитъ гарантіей и доказательствомъ вѣрности сообщаемаго въ концѣ. Авъ концѣ разсказано, обстоятельно, подробно, безпощадно, о томъ, что мадамъ Стено въ мое отсутствіе завела тутъ интригу — и съ кѣмъ же? — съ человѣкомъ, къ которому я всегда относился съ величайшимъ недовѣріемъ, съ мазилкой, который хотѣлъ писать портретъ Альбы, чему я тогда помѣшалъ, — много я отъ того выигралъ! Съ поганцемъ, опозорившимъ себя женитьбой изъ-за денегъ и смѣющимъ называть себя художникомъ, съ табль-д’отнымъ американцемъ, съ Линкольномъ Майтлэндомъ!

Хотя ребяческая и впадающая въ несправедливость ненависть ревнивцевъ, — ненависть, унижающая насъ самихъ, когда мы опозориваемъ соперника, — хотя такая ненависть горькою волной охватила сердце Болеслава и ядомъ вылилась въ концѣ его рѣчи, онъ, все-таки, не переставалъ наблюдать за Дорсеномъ. Горка на половину приподнялся съ дивана и, опершись руками въ колѣни, подался впередъ, произнося имя живописца, и зорко слѣдилъ за выраженіемъ лица романиста. Къ счастью, сообщеніе объ анонимномъ письмѣ привело Жюльена въ сильнѣйшее негодованіе, и съ удивленіемъ, не дававшимъ никакихъ указаній собесѣднику, онъ повторялъ:

— Какова подлость! Вотъ мерзость-то!

— Нѣтъ, постойте, это начало только, — заговорилъ опять Болеславъ. — На слѣдующій день я получилъ точно такое же посланіе, на третій день еще. У меня ихъ ровно двѣнадцать, — понимаете? — двѣнадцать у меня въ портфелѣ, и всѣ составлены съ полнѣйшимъ знаніемъ общества, въ которомъ мы живемъ, что съ перваго же раза привело меня въ ужасъ. Представьте же себѣ, какова это пытка! Въ то же время, я получалъ письма отъ моей бѣдняжки жены, и все написанное въ тѣхъ и въ другихъ представляло совпаденія, поразительно согласовавшіяся между собой. Въ анонимномъ письмѣ сообщалось: «Сегодня у нихъ было свиданіе отъ двухъ до четырехъ часовъ». Жена писала: «Сегодня я не могла ѣхать съ мадамъ Стено, какъ мы условились, — у нея мигрень». А портретъ Альбы, который тутъ безъ меня дѣлался… Анонимныя письма сообщали всѣ подробности объ умышленно затягиваемыхъ сеансахъ, повторяемыхъ безъ конца, а жена писала: «Вчера мы опять ѣздили смотрѣть портретъ Альбы. Художникъ уничтожилъ все написанное». Наконецъ, я не могъ долѣе выдерживать. Съ своею неизмѣнною точностью эти отвратительныя анонимныя письма сообщали даже адресъ дома, гдѣ бываютъ свиданія. Я поѣхалъ. Соображалъ я такъ: если я извѣщу объ этомъ жену, узнаютъ и они, ускользнутъ отъ меня. Я хотѣлъ застать врасплохъ. Я хотѣлъ… Да развѣ знаю я, чего я хотѣлъ? Не могъ я выносить этой убійственной неизвѣстности, сѣлъ въ вагонъ, не останавливался ни днемъ, ни ночью, слугу оставилъ вчера во Флоренціи, и сегодня утромъ пріѣхалъ въ Римъ… Дорогой въ головѣ сложился цѣлый планъ: занять комнату въ той же улицѣ, насупротивъ или въ томъ же домѣ, гдѣ они сходятся, подкарауливать ихъ день, два дня, недѣлю. Потомъ… Повѣрите ли мнѣ? Только въ фіакрѣ, который уже везъ меня туда, мнѣ вдругъ, все сдѣлалось ясно, и я испугался. Подъ рукой у меня оказалась рукоятка револьвера. — Горка вынулъ изъ кармана пистолетъ и швырнулъ его на диванъ, какъ бы для того, чтобы удалить новое искушеніе. — Я съ полною ясностью видѣлъ, вотъ какъ вижу васъ, что убиваю ихъ обоихъ, какъ двухъ дикихъ звѣрей… И, въ то же время, видѣлъ моего сына и мою жену… Отъ убійства я былъ ровно на такомъ разстояніи, на какомъ находился отъ той улицы… Тутъ я понялъ, что бѣжать надо тотчасъ же, бѣжать отъ этой улицы, отъ измѣнницы, если она вправду мнѣ измѣнила, отъ себя самого! Навернулось на память ваше имя, и я пришелъ къ вамъ съ мольбой: другъ мой, вотъ въ какомъ я положеніи, я тону, я гибну, спасите!…

— Средство спастись вы сами нашли, — отвѣтилъ Дорсенъ, — нашли въ вашемъ сынѣ, въ вашей женѣ. Прежде всего, надо свидѣться съ ними, и тогда, не утверждая, что прекратятся ваши страданія, я завѣряю въ томъ, что прочь отойдетъ страшная мысль… — и онъ указалъ на револьверъ, блестѣвшій на диванѣ подъ лучомъ солнца, прокравшимся въ окно.

Но какъ совершенно искренняя жалость, возбужденная разсказомъ Болеслава, не пересилила въ Жюльенѣ романиста, такъ волненіе не уничтожило хитрости и тщеславія самого разскащика.

— Мысль эта, — продолжалъ Жюльенъ, — не придетъ уже и потому, что вы самолично провѣрите, какую цѣну можно дать анонимнымъ письмамъ. Двѣнадцать писемъ въ пятнадцать дней, и всѣ изготовлены однимъ и тѣмъ же способомъ, мозаичною вырѣзкой изъ множества газетныхъ листовъ! И послѣ этого смѣютъ еще говорить, будто мы выдумываемъ гадости въ своихъ книжкахъ!… Если хотите, мы попробуемъ вмѣстѣ поискать автора, потрудившагося сочинить такую миленькую штучку. Іуда этотъ, или Роденъ, или Яго, или, быть можетъ, Яго женскаго пола… Но теперь не время разбираться въ этомъ. Вѣрный ли человѣкъ вашъ слуга? Конечно, разъ вы взяли его съ собой, — вы пошлете ему телеграмму и въ ней дадите текстъ другой телеграммы, которую онъ сегодня же вечеромъ отправитъ вашей женѣ. Ею вы извѣстите вашу супругу о томъ, что пріѣдете завтра, и сдѣлаете намекъ на письмо, посланное изъ Варшавы и затерявшееся на почтѣ. Вечеромъ вы отправитесь съ поѣздомъ во Флоренцію и ночью выѣдете обратно. Въ Римѣ будете завтра утромъ и уже, такъ сказать, оффиціально. Такимъ образомъ вы избѣжите большого несчастія, не сдѣлаетесь убійцей, потому что никого не изловите, я въ томъ увѣренъ, и еще болѣе важнаго несчастья: не возбудите подозрѣній вашей жены. Рѣшено на этомъ? — и Дорсенъ всталъ приготовить на столѣ перо и бумагу. — Вотъ, пишите сейчасъ телеграмму и благодарите вашего добраго генія за то, что привелъ онъ васъ къ другу, ремесло котораго состоитъ въ придумываніи развязокъ для безвыходныхъ положеній.

— Да, вы правы, — сказалъ Болеславъ, взявши поданное перо, — въ этомъ спасеніе и это разумно… — Потомъ онъ бросилъ перо такъ же, какъ раньше кинулъ револьверъ. — Нѣтъ, не могу… не могу я до тѣхъ поръ, пока не разсѣялось мое сомнѣніе! О, это ужасно! Я такъ и вижу ихъ передъ собой… Вы говорите о моей женѣ, но вы забываете, что она, вѣдь, любитъ меня. Съ перваго взгляда она по моему лицу увидитъ все, какъ вы видите. Вы не можете себѣ представить, сколько усилій нужно мнѣ было сдѣлать, чтобы не вызвать ея подозрѣній въ теченіе двухъ лѣтъ. Я былъ счастливъ, и обманывать не трудно, когда приходится скрывать только счастье. Теперь же мы пяти минутъ не пробудемъ вмѣстѣ, какъ она начнетъ доискиваться причины… и, разумѣется, откроетъ… Нѣтъ, нѣтъ, не могу! Другое что-нибудь, мнѣ другое нужно…

— Но, несчастный вы человѣкъ, не могу я вамъ дать ничего другого, — отвѣтилъ Жюльенъ. — Нѣтъ такого опіума, который могъ бы заглушить подозрѣнія, заложенныя въ васъ проклятыми анонимными письмами. Не придумано еще средства впрыскивать вѣру, какъ впрыскиваютъ морфій… Я же знаю одно: если вы не послѣдуете моему совѣту, то не подозрѣніе будетъ имѣть мадамъ Горка, а полную увѣренность. И теперь уже поздно, быть можетъ. Хотите, я скажу вамъ то, что скрывалъ отъ васъ, видя ваше волненіе? Немного времени нужно вамъ было на то, чтобы доѣхать отъ вокзала до меня, и, вѣроятно, вы двухъ разъ не высунулись изъ вашего фіакра, а васъ уже видѣли здѣсь. Кто? — Монфанонъ, и онъ сказалъ мнѣ объ этомъ чуть не на порогѣ палаццо Кастанья. Если бы я не догадался по одной фразѣ, сказанной вашею женой, что она не знаетъ о вашемъ возвращеніи, то я, — понимаете вы это? — я выдалъ бы васъ… Посудите, каково ваше положеніе!

Онъ говорилъ съ неподдѣльнымъ волненіемъ, — такъ сильно тревожило его упорство Болеслава. А тотъ опять уже начиналъ горбиться и приваливаться, въ его глазахъ промелькнулъ странный огонекъ. Сильное возбужденіе собесѣдника, очевидно, привело его къ заключенію, что наступилъ давно ожидаемый моментъ нанести рѣшительный ударъ. Горка сразу и такъ стремительно вскочилъ съ дивана, что Дорсенъ попятился назадъ, — опять схватилъ обѣ его руки и крѣпко сжалъ ихъ, чтобы не могла ускользнуть ни малѣйшая дрожь въ тѣлѣ романиста.

— Нѣтъ, у васъ есть средство облегчить мои мученія, вы можете это сдѣлать! — воскликнулъ онъ глухимъ и замирающимъ голосомъ.

— Какое средство? — спросилъ писатель.

— Какое? Вы честный человѣкъ, Дорсенъ, вы большой художникъ, вы другъ мнѣ, другъ, связанный со мною священными узами, почти братъ по оружію, вы внукъ героя, пролившаго свою кровь рядомъ съ моимъ дѣдомъ при Сомо-Сіеррѣ^[20]… Дайте мнѣ ваше честное слово въ томъ, что мадамъ Стено не была любовницей Майтлэнда, то-есть что вы лично въ этомъ убѣждены, никогда этого не думали, ни отъ кого не слыхали, и я повѣрю вамъ, сдѣлаю все, что вы скажете. Что же? — продолжалъ онъ, еще лихорадочнѣе сжимая руки писателя. — Вотъ, сами вы колеблетесь!

— Нѣтъ, — сказалъ Дорсенъ, высвобождая свои руки, — не колеблюсь я… Мнѣ жаль васъ. Если бы я далъ вамъ въ томъ слово, оно и пяти минутъ не имѣло бы для васъ значенія… У васъ тотчасъ же сложилось бы убѣжденіе, что и подъ честнымъ словомъ я сказалъ неправду, чтобы предупредить несчастье…

— Вы колеблетесь, — перебилъ его Горка и два раза еще повторилъ эти слова, потомъ дико захохоталъ. — Такъ, стало быть, правда! Да такъ оно и лучше. Знать это ужасно, но страдаешь меньше… Знать! Точно не зналъ я, что и до меня у нея были любовники, точно на лицѣ Альбы не написано яркими чертами, что она дочь Верекьева, точно не слыхалъ я двадцать разъ, еще до моего знакомства съ нею, что были ея любовниками Бранчифорте, СанъДжіоббе, Страбане, десятокъ другихъ! Прежде, теперь или потомъ, не все ли равно?… О, я увѣренъ былъ, что придя къ вамъ, къ безупречному человѣку, я узнаю всю правду. Видите, я выношу эту правду, какъ подобаетъ мужчинѣ. Теперь вы можете мнѣ все сказать. И кто знаетъ, быть можетъ, отвращеніе радикальнѣе всего уничтожаетъ любовь? Я слушаю васъ, не щадите меня.

— Вы ошибаетесь, Горка, — отвѣтилъ Дорсенъ. — То, что я говорилъ вамъ, сказано совершенно просто. Я былъ увѣренъ, и остаюсь при томъ, что черезъ четверть часа, положимъ, черезъ часъ, или завтра, или послѣзавтра, вы сочтете меня лгуномъ или сумасшедшимъ. Но если вы такой смыслъ придаете моему молчанію, на мнѣ лежитъ, въ самомъ дѣлѣ, обязанность говорить, и я говорю… Даю вамъ мое честное слово въ томъ, что никогда мнѣ въ голову не приходило мысли о любовныхъ отношеніяхъ графини Стено къ Майтлэнду и что со времени вашего отъѣзда я не замѣтилъ ни малѣйшей перемѣны въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ. Даю вамъ честное слово въ томъ, что никто, — слышите? — никто, не говорилъ при мнѣ объ этомъ. Теперь поступайте, какъ вамъ вздумается, и думайте, что вамъ угодно. Я сказалъ вамъ все, что могъ сказать.

Романистъ проговорилъ это съ лихорадочною энергіей, доказывавшею, какое страшное насиліе онъ совершилъ надъ своею совѣстью. Но хохотъ Болеслава привелъ его въ тѣмъ большій ужасъ, что рука поляка въ то самое время, сознательно или нѣтъ, потянулась къ револьверу, все еще лежавшему на диванѣ. Опять и съ прежнею ясностью пронеслось въ головѣ Дорсена представленіе о близкой, готовой разразиться катастрофѣ, на этотъ разъ уже неизбѣжной. Проговорилъ онъ это такъ же точно, какъ протянулъ бы руку, самъ не отдавая въ томъ себѣ отчета, чтобы спасти жизнь нѣсколькихъ человѣкъ, и сказалъ онъ неправду, подтверждая сказанное честнымъ словомъ, въ первый и, навѣрное, въ послѣдній разъ въ своей жизни, не раздумывая надъ тѣмъ, что дѣлаетъ. Но едва было это сдѣлано, какъ его охватилъ такой приливъ затаенной ярости, что въ эту минуту онъ, пожалуй, предпочелъ бы быть заподозрѣннымъ во лжи. Ему было бы легче, если бы его свирѣпый гость отвѣтилъ выраженіемъ такого оскорбительнаго недовѣрія, за которое расплачиваются пощечиной, — настолько сильна была его злость на то, что вырвали у него такимъ образомъ честное слово… Ничего подобнаго не случилось, — напротивъ, на лицѣ Болеслава онъ увидалъ выраженіе безконечной благодарности. Губы его дрожали, руки сложились какъ для молитвы, изъ воспаленныхъ глазъ выкатились двѣ крупныя слезы и сбѣжали по исхудалымъ щекамъ.

— О, другъ мой, — простоналъ Горка, какъ только осилилъ заговорить, — какую тяжесть сняли вы съ моего сердца, отъ какого кошмара избавили меня! О, теперь я спасенъ! Вамъ я вѣрю, вамъ вѣрю безусловно. Вы принадлежите къ ихъ интимному кружку, видите ихъ почти каждый день. Если бы что-нибудь между ними было, вы знали бы, слышали бы объ этомъ. О, благодарю! Дайте пожать вашу руку и забудьте то, что я говорилъ вамъ сейчасъ, эти клеветы, которыя я повторялъ въ припадкѣ безумія. Я убѣжденъ, что все это мерзкая ложь. Позвольте обнять васъ, какъ обнялъ бы я, если бы въ самомъ дѣлѣ тонулъ и вы меня вытащили изъ воды… О, другъ мой, единственный мой другъ!…

И онъ сжалъ въ объятіяхъ романиста, отвѣчавшаго словами, сказанными въ началѣ ихъ разговора: «Успокойтесь, умоляю васъ, успокойтесь»… Про себя же Дорсенъ, человѣкъ безусловно честный и благородный, повторялъ: «Не могъ же я, въ самомъ дѣлѣ, поступить иначе… Но тяжело это до крайности!…»

IV.
Ближайшая опасность.

«Нѣтъ, не могъ я поступить иначе», — повторялъ Дорсенъ вечеромъ того же дня, который весь прошелъ въ заботахъ о Горкѣ. Жюльенъ накормилъ гостя завтракомъ, уложилъ спать, караулилъ его соннаго, отвезъ его въ закрытой каретѣ на станцію Портоначчіо, первую остановку на флорентинской желѣзной дорогѣ. Весь этотъ день онъ только о томъ и хлопоталъ всячески, чтобы не оставлять ни на минуту человѣка, безумные порывы котораго онъ сдержалъ лишь временно, — сдержалъ, увы, цѣною собственнаго спокойствія. Оставшись одинъ, вернувшись въ свою квартиру, гдѣ всякая мелочь напоминала о пребываніи въ ней исчезнувшаго гостя, романистъ почувствовалъ, какъ жестоко начинаетъ тяготить его обманъ, подкрѣпленный честнымъ словомъ. Тяжесть эту увеличивало еще и то обстоятельство, что Жюльену сталъ ясенъ весь разсчитанный планъ, сообразно которому велъ себя Горка. Немного поздно, какъ то съ нимъ всегда бывало, удалось ему, наконецъ, прослѣдить основное направленіе ихъ бесѣды. Онъ понялъ, что ни одна фраза, ни даже самая пылкая, не была сказана его собесѣдникомъ зря. Слово за словомъ, откровенность за откровенностью, и былъ онъ, Дорсенъ, доведенъ до такой дилеммы, которой онъ не могъ ни предвидѣть, ни отклонить: приходилось либо обвинить женщину, либо пустить въ ходъ ложь, почти непростительную порядочному человѣку. И этого не могъ себѣ простить Жюльенъ.

«Это тѣмъ болѣе тяжело, — разсуждалъ онъ самъ съ собою, — что никакого толку изъ этого не выйдетъ. Разъ имѣется на бѣломъ свѣтѣ человѣкъ, достаточно скверный, чтобы писать подобныя анонимныя письма, онъ этимъ не ограничится и найдетъ средство опять довести до бѣшенства этого безумца… Но были ли, однако, писаны эти письма? При всѣхъ своихъ порывахъ, Горка страшно хитеръ и изворотливъ и отъ него весьма можетъ статься, что самъ онъ сочинилъ всю эту грязную исторію изъ-за того, чтобы имѣть право предложить такой вопросъ, какой задалъ мнѣ… Впрочемъ, нѣтъ, налицо имѣются два неоспоримые факта: его отчаянно возбужденное состояніе и необычайное возвращеніе сюда. То и другое указываетъ на существованіе третьяго обстоятельства — предательскаго извѣщенія. Но отъ кого же шло оно?… Откинемъ кое-что на долю славянской расы. Онъ говорилъ про двѣнадцать писемъ. Положимъ, что получилъ онъ въ дѣйствительности одно или два. Кто же смастерилъ одно или два?»

Весь дальнѣйшій ходъ драмы, въ которую оказался впутаннымъ Дорсенъ, стоялъ въ прямой зависимости отъ этого вопроса. Разобраться же въ немъ было очень не легко. У итальянцевъ существуетъ пословица, имѣющая необычайно глубокій смыслъ, и ее-то припомнилъ въ эту минуту писатель. Онъ отъ души смѣялся, когда въ первый разъ услыхалъ ее отъ «мудреца» Эгиста Бранкадори, и теперь повторилъ ее и оцѣнилъ ея значеніе — «Ghi non sa finger si amico, non sa essere петісо» (кто не умѣетъ притвориться другомъ, тотъ не умѣетъ быть врагомъ). Кто же изъ маленькаго кружка, въ которомъ вращались графиня Стено, супруги Горка и Линкольнъ Майтлэндъ, былъ такимъ предателемъ и ненавистникомъ, чтобы пуститься на подобныя штуки? Очевидно было, что затронуть за живое ревность Болеслава могъ только обстоятельный доносъ, обставленный достовѣрными фактами, а сдѣлать это могъ лишь самый близкій человѣкъ, находящійся съ ними въ ежедневныхъ сношеніяхъ.

«Во всякомъ случаѣ, — раздумывалъ Дорсенъ, — не сама же мадамъ Стено изволитъ забавляться разсказами любовнику про самое себя ради того, чтобы испытать интересныя волненія?…Такой казусъ я знаю. Но тамъ была ошалѣвшая парижанка, а не это великолѣпное олицетвореніе силы и ненасытности въ любви, не догаресса XVI вѣка, разысканная во всей ея неприкосновенности въ Венеціи нашихъ дней, какъ секинъ той эпохи, на которомъ невредимымъ уцѣлѣлъ штемпель. Ее откинемъ прочь… Прочь также графиню Горка, такъ какъ ея правдивость не допускаетъ даже ничтожной лжи изъ-за бездѣлушки, которую ей хотѣлось бы купить. Потому-то, между прочимъ, и легко такъ ее обманывать. Пронія какая-то выходитъ!… Откинемъ Флорана. Онъ способенъ костьми лечь, дать убить себя, какъ мамелюкъ, у двери комнаты, гдѣ его геніальный затекъ побаловывается съ графиней… Самого американца тоже прочь, хотя мнѣ тоже довелось встрѣтить другой казусъ, когда любовникъ, которому наскучила его дама, самъ донесъ на себя кому слѣдуетъ, чтобы избавиться отъ амурной повинности. Но все это былъ народъ отпѣтый, и нѣтъ ничего общаго между ними и этимъ остолопомъ, которому данъ талантъ мазать красками, какъ данъ слону хоботъ, — геніальное орудіе, приросшее къ пеньтюху. И опять иронія! Онъ могъ жениться на своей октавонкѣ, чтобы заполучить деньги, — и это уже достаточно скверно! Но такую гадость онъ сдѣлалъ разъ въ жизни, чтобы избавиться уже навсегда отъ необходимости торговать и получить возможность рисовать что ему угодно и какъ ему угодно. Онъ ничего не имѣетъ противъ того, чтобы его любила эта Стено, потому что она чертовски хороша, несмотря на свои сорокъ лѣтъ, и потому еще, что, все-таки, она настоящая аристократка и отбилъ онъ ее у доподлиннаго аристократа. Это льститъ ему. Нѣтъ у него въ сердцѣ ни на одинъ долларъ нравственной порядочности, но нѣтъ въ немъ такъ же и плутовскихъ замашекъ… Его жену надо тоже исключить. Сущая она рабыня, и одно присутствіе бѣлаго человѣка повергаетъ ее въ такое уничиженіе, что она не смѣетъ взглянуть прямо на своего негровладѣльца-мужа… Не могъ этого сдѣлать Гафнеръ, разумѣется. Эта хитрая лисица способна на что угодно изъ разсчета, даже на хорошее дѣло, но никогда не пойдетъ на безполезную и опасную гадость… Его Фанни — прямо святая, живьемъ выскочившая изъ Прологовъ, что бы ни говорилъ Монфанонъ. И опять еще иронія!… Кажется, перебралъ я всѣхъ изъ этого кружка… забылъ, впрочемъ, Альбу. Ну, да ужь совсѣмъ безумно было бы и задумываться надъ этимъ. Совсѣмъ безумно?… А почему?…»

Дорсенъ ложился въ постель, когда ему пришелъ въ голову такой фантастическій вопросъ. По обыкновенію, романистъ взялъ одну изъ книгъ, приготовленныхъ на его столикѣ, чтобы почитать лежа. Тутъ у него было подъ рукою нѣсколько сочиненій, въ которыхъ онъ постоянно находилъ подкрѣпленія для своей доктрины непримиримой разсудочности. На столикѣ лежали: Воспоминанія Гёте, томикъ переписки Жоржъ Зандъ съ письмами къ Флоберу, Разсужденія о методѣ Декарта и этюдъ Буркхарта объ эпохѣ возрожденія. Опершись локтемъ на подушку, Жюльенъ повертѣлъ въ рукахъ одну изъ книгъ, но не прочелъ и двадцати строкъ, отложилъ въ сторону, потушилъ лампу и заснуть не могъ. Странное подозрѣніе, мелькнувшее въ его умѣ, представляло собою нѣ

что чудовищное и ничѣмъ неоправдываемое по отношенію къ молодой дѣвушкѣ… и къ какой дѣвушкѣ! Въ продолженіе цѣлой зимы она была его излюбленнымъ другомъ, ради нея романистъ зажился такъ долго въ Римѣ, такъ какъ была она для него самымъ обворожительнымъ и меланхоличнымъ образомъ въ этой рамѣ трагическаго и грандіознаго прошлаго. Всякій, кромѣ Дорсена, ни на секунду не допустилъ бы подобной мысли, не почувствовавши глубокаго презрѣнія къ себѣ самому. Онъ же, напротивъ, принялся копаться въ этой мрачной гипотезѣ, развивать ее, изыскивать для нея основанія. Никто не страдалъ больше него отъ нравственной извращенности, являющейся у нѣкоторыхъ писателей слѣдствіемъ излишествъ литературной работы извѣстнаго рода. Они такъ привыкаютъ измышлять искусственныя черты для созданій собственной фантазіи, что случается имъ сплошь и рядомъ продѣлывать тоже самое по отношенію къ живымъ лицамъ, знакомымъ имъ какъ нельзя лучше Есть у нихъ другъ, очень дорогой другъ, котораго видаютъ они изо дня въ день, который не имѣетъ никакихъ тайнъ отъ нихъ и отъ котораго сами они не таятъ ничего. Проходитъ годъ и они въ разговорѣ объ этомъ другѣ, продолжая также любить его, къ вашему крайнему изумленію, даютъ два совершенно различные его портрета все съ тою же искренностью и съ одинаковою правдивостью. Есть у нихъ любимая женщина, и эта женщина съ ужасомъ замѣчаетъ, иногда въ теченіе одного дня, полную перемѣну отношеній къ ней въ то время, какъ про себя она знаетъ, что осталась все такою же. А дѣло все въ томъ, что ихъ до высокой степени напряженное воображеніе примѣняетъ свою «выдумку» и къ человѣческой живой душѣ, и наблюденіе для нихъ оказывается только поводомъ для «выдумки». Такая болѣзненная особенность замѣчалась въ Жюльенѣ съ очень ранней его юности, но рѣдко когда проявлялась столь неожиданнымъ образомъ, какъ теперь, при мысли о прелестной Альбѣ Стено, мечтавшей о немъ, быть можетъ, въ ту самую минуту, какъ онъ, въ невозмутимой тиши ночи, усиливался увѣрить себя въ томъ, что она способна на ужасное предательство, своего рода матереубійство.

"Въ концѣ-концовъ, развѣ я знаю хоть что-нибудь объ ея отношеніяхъ къ матери? — разсуждалъ Дорсенъ самъ съ собою, не безъ сладострастія, такъ какъ люди чрезмѣрнаго интеллектуальнаго развитія склонны къ иконоборчеству и любятъ разбивать самые дорогіе имъ кумиры, какъ бы для того, чтобы доказать тѣмъ собственную силу. — Когда я пріѣхалъ сюда въ ноябрѣ и пожелалъ быть представленнымъ графинѣ, что говорили мнѣ про нее не одинъ кто-нибудь, а девять или десять человѣкъ? Что мадамъ Стено живетъ въ открытой связи съ мужемъ лучшей пріятельницы своей дочери, и что дѣвушка чуть не умираетъ съ горя отъ того. Я пріѣхалъ къ нимъ, увидалъ молоденькую контессину. Она была печальна въ тотъ вечеръ. Выраженіе лица какъ разъ подходило къ ея положенію, и любопытно мнѣ стало заглянуть въ ея сердце… И вотъ, съ тѣхъ поръ прошло цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ. Мы видались чуть не каждый день, нерѣдко по два раза на день. Но она такъ замкнута въ самой себѣ, что знаю я ее на единую чуточку больше, чѣмъ въ первый день знакомства. Видалъ я, какъ она смотритъ на свою мать, — сегодня утромъ, напримѣръ, — глазами, полными любви и обожанія. Я видалъ также, какъ отъ одного слова, отъ одного движенія этой матери она страдала до того, что блѣднѣла. На моихъ глазахъ обнимала она Модъ Горку, какъ обнимаютъ друга, къ которому чувствуютъ сердечную глубокую жалость, и съ этимъ же другомъ она играла потомъ въ теннисъ дѣтски-весело и беззаботно. Я видалъ, какъ не могла она выносить въ одной комнатѣ съ собой присутствія Майтлэнда, и сама же она просила, чтобы американецъ написалъ ея портретъ… Что это, чистота сердца или отчаянное лицемѣріе? Или же терзается она сомнѣніями, то догадывается, то не догадывается, то вѣритъ матери, то не вѣритъ?… Какъ бы то ни было, темно все въ ней, и ничего не разобрать въ ея глазахъ цвѣта воды. И душа-то въ ней какъ будто бы двойная, русская и итальянская, въ одно и то же время. Загадка разрѣшается просто, если эта дѣвушка одарена необыкновенною душевною энергіей, если знаетъ про обѣ интриги матери, одинаково ихъ обѣ ненавидитъ и изобрѣтаетъ средство заставить любовниковъ кинуться другъ на друга. Какъ бы ни было, для молоденькой дѣвушки это неслыханный поступокъ. Но само-то неслыханное есть только не повседневное въ проявленіи страстей. Всякое происшествіе, каждый fait-divers, сообщаемые газетами, не доказываютъ развѣ, что слово «невозможное» не должно быть произносимо, когда дѣло касается увлеченій и заблужденій сердца? Поѣду завтра вечеромъ къ графинѣ и позаймусь выворачиваніемъ на изнанку Альбы, чтобы посмотрѣть… Если чистая въ ней душа, моя попытка будетъ вполнѣ безобидна. Если же нѣтъ, ну, тогда придется еще разъ передъ внѣшностью мадонны сказать: какъ жаль!… И сколько разъ я говорилъ уже это!…

Сколько ни заглушай движенія собственнаго сердца высокомѣрнымъ дэпдизмомъ мизантропіи, такія мысли всегда оставляютъ послѣ себя какъ бы нѣкій осадокъ раскаянія, въ особенности, когда онѣ, какъ въ данномъ случаѣ, созданы чистѣйшею фантазіей и основываются на простомъ парадоксѣ диллетанта. И при настоящей мизантропіи даетъ себя чувствовать сознаніе клеветы, столь ненавистной тому, кто пострадалъ отъ нея лично или за близкихъ ему людей. Заподозриванія извѣстнаго рода представляются чѣмъ-то безчеловѣчнымъ, даже въ томъ случаѣ, когда они являются лишь въ видѣ смутной и сомнительной гипотезы. И Дорсенъ испыталъ чувство настоящаго стыда, когда, проснувшись на слѣдующее утро и вспомнивши о таинственныхъ анонимныхъ письмахъ Горки, сообразилъ, въ какую гнусную исторію впуталъ онъ мысленно милую и нѣжную личность своей юной пріятельницы. Къ счастью для его нервовъ, которые истерзались бы въ поискахъ за рѣшеніемъ мудреной загадки: кто писалъ эти письма, — онъ получилъ, едва вставши съ постели, толстый пакетъ корректуръ съ надписью: «спѣшное». Романистъ хотѣлъ дать публикѣ, въ видѣ напоминанія о себѣ, сборникъ первыхъ своихъ статей, разбросанныхъ въ двадцати пяти нумерахъ газетъ, подъ общимъ, необыкновенно нравившимся ему заглавіемъ: Пыль мыслей. Дорсенъ былъ отличнѣйшимъ литературнымъ работникомъ, несмотря на претенціозность такихъ заглавій — что бываетъ рѣдко, — и несмотря на свою разсѣянную и свѣтскую жизнь, — что бываетъ еще рѣже. Почти всегда вычурныя, они прикрываютъ въ книжномъ дѣлѣ негодный товаръ, что же касается романистовъ и драматурговъ, воображающихъ, что для того они и созданы, чтобы писать, и ищущихъ вдохновеній не въ привычкѣ къ правильному труду и не за рабочимъ столомъ, то произведенія ихъ заранѣе обречены попасть въ литературные отбросы. Неизвѣстный или знаменитый, богатый или бѣдный художникъ, прежде всего, долженъ быть работникомъ и твердо усвоить себѣ плодотворныя качества добраго работника: прилежаніе и терпѣніе, добросовѣстность техники, способность всецѣло и скромно отдаваться труду. Когда Дорсенъ садился къ своему «верстаку», — такъ называлъ онъ свой письменный столъ, — онъ весь уходилъ въ свое дѣло, наглухо запиралъ дверь отъ посѣтителей, не распечатывалъ ни писемъ, ни телеграммъ, по десяти часовъ не вставалъ съ мѣста и съѣдалъ всего два яйца, запивая ихъ чернымъ кофе, какъ и поступилъ въ этотъ день, отдѣлывая свои произведенія двадцатипяти-лѣтняго писателя съ талантомъ мастера тридцати пяти лѣтъ, измѣняя гдѣ слово, гдѣ фразу, гдѣ цѣлую страницу, то выкидывая неудовлетворительное, то улыбаясь одобрительно. Перо бѣгало по бумагѣ, унося на себѣ всю впечатлительность этого интеллектуальнаго чудовища, совершенно забывшаго и графиню Стено, и Болеслава Горку, и Майтлэнда, и оскорбленную подозрѣніемъ контессину, до той минуты, когда онъ очнулся отъ опьяненія работой, при наступленіи сумерокъ. Приводя въ порядокъ гранки, онъ сосчиталъ число отдѣланныхъ, такимъ образомъ, статей, — ихъ оказалось двѣнадцать.

— Ровно столько, сколько Горка получилъ писемъ, — сказалъ онъ вслухъ и разсмѣялся. Онъ чувствовалъ всѣмъ существомъ своимъ радостное облегченіе, знакомое всѣмъ настоящимъ писателямъ, исправно потрудившимся надъ работой, которую они считаютъ удачною. — Вечерній отдыхъ я заслужилъ, — продолжалъ онъ говорить громко. — Теперь надо одѣться и отправляться къ мадамъ Стено. Хорошій обѣдъ у «доктора» и полчасика ходьбы потомъ. Ночь, кажется, будетъ дивная. Узнаю, получились ли вѣсти отъ Палатина, — такое прозвище онъ давалъ Болеславу, когда бывалъ въ веселомъ настроеніи, — и потѣшусь тѣмъ же, чѣмъ забавлялся мой патронъ Гамлетъ, когда приказалъ разыграть передъ дядей свою пьесу. Я заговорю при всѣхъ объ анонимныхъ письмахъ. Если авторъ тѣхъ, которыя получилъ Болеславъ, окажется налицо, то я натѣшусь въ полное мое удовольствіе. Лишь бы только не была авторомъ Альба… Рѣшительно, мнѣ очень грустно было бы сказать: какъ жаль!…

Въ десять часовъ вечера молодой человѣкъ, исполняя въ точности эту программу, подошелъ къ большому дому, который занимала графиня Стено въ улицѣ Двадцатаго Сентября на углу улицы Порта Салара. Обширное сооруженіе новой постройки было раздѣлено на двѣ отдѣльныя части: слѣва — доходный домъ, сдававшійся внаймы, справа — отель въ стилѣ тѣхъ, что во множествѣ настроены по близости парка Монсо. По этой «виллѣ Стено», какъ гласила надпись золотыми буквами на черномъ мраморѣ двери, можно было ознакомиться со всею исторіей огромнаго состоянія графини, которое оцѣнивали, — съ обычнымъ преувеличиваніемъ, конечно, — не то въ двадцать, не то въ тридцать милліоновъ. Въ дѣйствительности же она получала двѣсти пятьдесятъ тысячъ франковъ. Но такъ какъ графъ Михаилъ Стено, ея мужъ, умершій въ 1873 году, оставилъ ей только долги, полуразрушенный палаццо въ Венеціи и обезцѣненный участокъ земли, заложенный и перезаложенный, то вышеприведенная цифра дохода вполнѣ оправдывала мнѣніе друзей, говорившихъ, что мать Альбы — «выдающаяся женщина». Добрыя пріятельницы прибавляли: «Она была любовницей Гафнера, и онъ расплачивался съ ней дѣловыми совѣтами по части финансовыхъ операцій». Это злостная клевета и сущая ложь, такъ какъ графиня не была даже знакома съ Гафнеромъ, когда начала уже солидно богатѣть. И вотъ какъ это произошло: въ 1873 году, въ то время, какъ молодая вдова замкнулась въ своемъ великолѣпномъ и разваливающемся дворцѣ на Большомъ Каналѣ и выбивалась изъ силъ въ борьбѣ съ кредиторами, одинъ изъ крупнѣйшихъ капиталистовъ Рима явился къ ней съ предложеніемъ очень выгодной сдѣлки. Рѣчь шла о большомъ участкѣ земли, оставшемся послѣ графа Стено въ Римѣ и лежащемъ между Порта Саларо и Порта Піа, — нѣчто вродѣ пустыря, почти заброшеннаго, который началъ было засаживать покойный кардиналъ Стено, дядя графа Михаила. Послѣ смерти кардинала участокъ былъ розданъ клочками внаймы огородникамъ и садовникамъ, и цѣнили его, по тамошнему выраженію, въ стоимость виноградника, т.-е., приблизительно, по сорока сантимовъ за квадратный метръ. Капиталистъ предложилъ по четыре франка, объясняя, что земля нужна ему подъ выстройку фабрики. Представлялась возможность получить сразу крупную сумму наличными деньгами. Графиня попросила сутки на размышленіе и отказала въ продажѣ, чѣмъ навсегда заслужила уваженіе дѣльцовъ, знавшихъ объ ея отказѣ. Въ 1882 году, по прошествіи девяти лѣтъ, она распродала этотъ самый участокъ по девяносто франковъ за метръ. Разсматривая планъ Рима и соображая послѣдствія недавнихъ событій въ Италіи, она поняла, что новые хозяева Вѣчнаго города употребятъ всѣ свои старанія на его перестройку и тогда часть города между Квириналомъ и двумя воротами, Салара и Піа, станетъ однимъ изъ главныхъ пунктовъ такого развитія столицы, при чемъ ростъ цѣнъ на земли дастъ огромныя выгоды, сравнительно съ предлагаемыми теперь цѣнами, если только съумѣть выждать. И графиня выжидала, распоряжаясь своими имѣніями, какъ самый дѣловой управляющій, возвышая наемныя цѣны, сама перенося лишенія, зачинивая прорѣхи неожиданными доходами. Такъ продала она въ 1875 году національной галлереѣ за сто двадцать тысячъ франковъ четыре пано работы Карпаччіо, разысканныя въ одномъ изъ ея загородныхъ домовъ. Короче сказать, въ хозяйственныхъ дѣлахъ она была настолько же дѣятельна и практична, насколько легкомысленно и смѣло вела свои сердечныя дѣла или, вѣрнѣе, любовныя интриги. Разсказы о ея связи съ Верекьевымъ, при жизни мужа въ Петербургѣ, гдѣ графъ Стено состоялъ при посольствѣ съ перваго года своей женитьбы, подтвердились легкомысленнымъ поведеніемъ ея, когда она сдѣлалась вдовой. Въ Римѣ, гдѣ она проводила часть тода, послѣ продажи усадебныхъ участковъ, въ домѣ, выстроенномъ на оставшейся отъ продажи землѣ, графиня такъ же мало стѣснялась, какъ и въ Венеціи, и такъ же дѣльно распоряжалась своимъ состояніемъ. Очень выгодное помѣщеніе денегъ въ одно акціонерное предпріятіе въ пять лѣтъ удвоило большой капиталъ, вырученный отъ первой операціи. И тутъ-то еще болѣе выказалась необыкновенная сила здраваго смысла, которымъ обладала эта женщина, когда дѣло шло не объ ея амурахъ: она удовольствовалась тѣмъ, что успѣла пріобрѣсти, и остановилась какъ разъ во-время, когда римская аристократія, охваченная биржевою горячкой, начинала спекулировать на цѣнности, дошедшія до максимальнаго ихъ курса. Провести вечеръ въ виллѣ Стено послѣ утра, проведеннаго наканунѣ въ палаццо Кастанья, значило осуществить одну изъ рѣзскихъ смѣнъ противуположныхъ впечатлѣній, что нравилось такъ Дорсену, ибо бѣдняга Ардеа разорился на попытки сдѣлать нѣсколькими годами позднѣе то самое, что графиня Катерина обдѣлала своевременно. Онъ тоже разсчитывалъ на крупные барыши отъ продажи усадебныхъ мѣстъ. Только онъ-то накупилъ ихъ по семидесяти франковъ за метръ, а къ 1890 году цѣна упала до двадцати пяти франковъ. Ардеа такъ же точно разсчитывалъ на быстрый ростъ Рима и на дорого купленныхъ участкахъ началъ строить цѣлыя улицы, мечтая сдѣлаться собственникомъ обширнѣйшихъ кварталовъ, подобно Бедфорду и Вестминстеру въ Лондонѣ. Но подрядчики его обирали, отстроенные дома никѣмъ не нанимались, для отдѣлки другихъ пришлось занимать. Молодой человѣкъ пустился въ биржевую игру, чтобы расплатиться съ долгами, проигрался и полѣзъ въ новые долги для уплаты разницы. Его подпись, какъ разсказывалъ по-своему хозяинъ Марзокко, пошла гулять по свѣту во всѣхъ разнообразныхъ видахъ, въ какихъ разноситъ ее неумолимая вексельная бумага. Въ результатѣ оказалось, что всѣ стѣны Рима, не исключая улицы Двадцатаго Сентября, прилегавшей къ виллѣ Стено, испещрены были разноцвѣтными афишами, извѣщающими о распродажѣ, подъ наблюденіемъ кавалера Фоссари, коллекцій и всей движимости, собранныхъ въ палаццо Кастанья.

«Кто умѣетъ разсчитывать, тому удастся сосчитать, — разсуждалъ Дорсенъ, звоня у двери графини Стено и подводя, такимъ образомъ, итоги ряду мыслей, напомнившихъ ему о дворцѣ разорившагося римскаго князя передъ виллой торжествующей венеціанки. — Вотъ гдѣ альфа и омега… Здѣсь страсть у нихъ изображать эти буквы на всѣхъ вещицахъ. Не мѣшало бы прибавлять къ нимъ и этотъ комментарій…»

Сравненіе между удачей мадамъ Стено и участью, постигшею наслѣдника рода Кастанья, почти совсѣмъ изгладило изъ памяти непостояннаго писателя его проектъ дознанія объ анонимныхъ письмахъ. Еще рельефнѣе должно было выступить такое сравненіе, когда романистъ вошелъ въ комнату, гдѣ графиня принимала своихъ гостей каждый вечеръ. Тутъ былъ налицо самъ Ардеа среди группы, состоявшей изъ Альбы Стено, Лидіи Майтлэндъ, Фанни Гафнеръ и богатѣйшаго барона, стоявшаго опершись на подзеркальникъ и казавшагося снисходительнымъ, почтеннымъ старцемъ, готовящимся преподать свое благословеніе сидящей передъ нимъ молодежи. Дорсена не удивила малочисленность гостей въ обширномъ салонѣ, какъ не удивила и обстановка комнаты, загроможденной старинными матеріями, бездѣлушками, цвѣтами, стильною мебелью, диванами съ безчисленнымъ множествомъ подушекъ. Онъ успѣлъ уже за зиму насмотрѣться, — съ знаніемъ дѣла спеціалистадрапировщика, которымъ щеголяютъ современные романисты, — на это убранство, совершенно такое же, какъ въ сотнѣ домовъ Вѣны, Мадрида, Флоренціи, Берлина, — словомъ, вездѣ, гдѣ хозяйка, болѣе или менѣе космополитка, старается осуществить идеалъ парижскаго изящества. Жюльенъ безчисленное число разъ забавлялся разыскиваніемъ въ такихъ почти интернаціональныхъ обстановкахъ чисто-мѣстныхъ оттѣнковъ, составляющихъ отличіе одной комнаты отъ всѣхъ, ей подобныхъ. Никто и никакими стараніями не можетъ добиться такой искусственности, при которой личность не отражалась бы ни на жилищѣ, ни на почеркѣ. Такъ, романистъ разобралъ на салонѣ графини Стено отпечатокъ опредѣленной даты, соотвѣтствующей послѣдней поѣздкѣ хозяйки въ Парижъ въ 1880 году. Все еще пока замерло на плюшѣ и на сборкахъ большихъ шелковыхъ драпировокъ. Общій тонъ, въ которомъ господствовалъ зеленый цвѣтъ, — довольно эгоистическая прихоть блондинки съ блестящимъ цвѣтомъ лица, — переливался въ слишкомъ яркихъ сочетаніяхъ и выдавалъ Италію. Италія сказывалась и въ расписномъ потолкѣ, и въ карнизѣ, его обѣгающемъ, и въ раскиданныхъ тамъ и сямъ по стѣнамъ картинахъ, не встрѣчающихся на аукціонахъ Отеля Друо и у парижскихъ любителей. Тутъ были два произведенія Моретто Бресчіанскаго^[21], принадлежащія ко второму періоду, когда знаменитый художникъ усвоилъ «серебристую» манеру, названную такъ за нѣжность и прозрачность колорита, — Ужинъ у фарисея и Воскресшій Христосъ на берегу, которыя могли быть пріобрѣтены только изъ очень стариннаго палаццо очень старой фамиліи. Все это Дорсенъ зналъ и зналъ также, почему въ данную минуту почти пустъ салонъ, отличавшійся большимъ оживленіемъ въ теченіе всей зимы, когда передъ романистомъ проходили здѣсь сплошныя вереницы заѣзжихъ гостей, — большихъ баръ, артистовъ, политическихъ дѣятелей, русскихъ и австрійцевъ, англичанъ и французовъ, и кого попало. Графиня далеко не занимала въ Римѣ того положенія въ обществѣ, какое могла бы занять по уму, по богатству и по высокому происхожденію. Она была урожденная Наварего, въ ея гербѣ соединены были золотой крестъ Себастьяна Наварего, взошедшаго первымъ на стѣны Лепанта, и звѣзда великаго дожа Михаила. Но одна своеобразная черта характёра мѣшала ея успѣху въ большомъ свѣтѣ. Мадамъ Стено не выносила скуки и принужденности, съ одной стороны, и съ другой — она ни чуть не была тщеславна. Отчасти она походила на положительныхъ и страстныхъ финансовыхъ людей, для которыхъ обдуманная ихъ разсчетливость служитъ средствомъ вѣрнѣе обезпечить условія собственныхъ наслажденій. Графиня не умѣла, напримѣръ, притворяться любезною съ тѣми, кто ей не нравился, за исключеніемъ случаевъ, когда дѣло шло о ея любовныхъ увлеченіяхъ. Но она не прибѣгала ни къ какимъ дипломатическимъ хитростямъ даже при измѣненіяхъ настроеній своей страсти, а повторялось это много разъ до появленія графа Горки, которому она оставалась вѣрною цѣлыхъ два года, что представлялось совершенно неправдоподобнымъ… Внѣ круга, непосредственно близкаго ей, она не соблюдала ни малѣйшей мѣры и напрямикъ шла къ удовлетворенію своихъ желаній. Кромѣ того, не было для поддержки ея въ Римѣ ни одного изъ членовъ знатнаго рода, къ которому она принадлежала, и сама она не пристала ни къ одной изъ двухъ котерій, на которыя распадается великосвѣтское общество города съ 1870 года. Слишкомъ современная по убѣжденіямъ и слишкомъ смѣлая, въ смыслѣ нравственномъ, для того, чтобы войти въ кругъ «черныхъ», она не была принята чудною женщиной, царящею въ Квириналѣ и съумѣвшею создать вокругъ себя столь благородно-возвышенную атмосферу. Всѣ эти разнородныя причины привели бы къ полу-остракизму, если бы графиня не сообразила этого заранѣе и не постаралась бы устроить особнякомъ свой салонъ, наполнявшійся почти исключительно иностранцами. Постоянная смѣна лицъ, новость разговоровъ, пріятная свобода отношеній безъ обязательствъ, — все въ этомъ подвижномъ мірѣ служило къ удовлетворенію жажды развлеченій, которая соединялась съ очень вѣрнымъ взглядомъ на вещи и съ отличнымъ пониманіемъ дѣйствительности въ этой сильной натурѣ, властной и чуть не по-мужски безнравственной. Если Дорсенъ на секунду пріостановился въ удивленіи на порогѣ пріемной графини, то отнюдь не потому, что и на этотъ разъ было пусто въ салонѣ передъ концомъ сезона, а потому, что въ собравшемся тутъ интимномъ кружкѣ онъ увидалъ Пеппино Ардеа, котораго не встрѣчалъ здѣсь во всю зиму. И на самомъ дѣлѣ довольно странно было выбрать для появленія въ первый разъ въ домѣ именно то время, когда аукціонный молотокъ уже поднятъ надъ всѣмъ, что составляло гордость и блескъ его имени. Правнукъ папы Урбана VII сидѣлъ между очаровательною Фанни Гафнеръ, въ блѣдно-голубомъ, и хорошенькою Альбой Стено, въ огненно-красномъ, противъ Лидіи Майтлэндъ, очень граціозной въ свѣтло-коричневомъ туалетѣ, и ничуть не имѣлъ вида человѣка, постигнутаго бѣдой. Искусно распредѣленный полусвѣтъ высокихъ и низкихъ лампъ мягко оттѣнялъ его гордый, смѣлый профиль, нисколько не утратившій своей высокомѣрной веселости. Таковы были двѣ преобладающія, характерныя черты этого неправильнаго и поразительнаго лица, въ которомъ надменность сливалась съ добродушіемъ. Глаза, очень черные, очень блестящіе и очень подвижные, могли, казалось, однимъ и тѣмъ же взглядомъ презирать и улыбаться. Изъ-подъ черныхъ усовъ проглядывало на губахъ то же выраженіе презрѣнія и сластолюбія, скользила черточка брезгливости и чувственности. Бритый подбородокъ отливалъ синеватымъ тономъ, придававшимъ всему лицу обликъ силы, чему весьма противорѣчью нѣсколько тщедушное тѣлосложеніе, очевидно, слишкомъ нервное. Наслѣдникъ рода Кастанья былъ одѣтъ съ изысканностью англомана, свойственною нѣкоторымъ итальянцамъ и всегда немного невыдержанною, какъ салонъ графини. На молодомъ человѣкѣ было слишкомъ много колецъ, великонекъ былъ букетъ въ его бутоньеркѣ, и, въ особенности, самъ онъ такъ много и такъ сильно жестикулировалъ, что, при смугломъ цвѣтѣ его лица, ни на минуту нельзя было ошибиться относительно его національности. Изъ всѣхъ присутствующихъ онъ первый увидалъ Жюльена и сказалъ, вѣрнѣе — крикнулъ ему, фамильярно:

— Эге, Дорсенъ! Я думалъ, вы уѣхали. Вы уже двѣ недѣли не показывались въ клубѣ…

— Работалъ, — перебилъ Гафнеръ, — писалъ какой-нибудь новый chef-d’oeuvre, навѣрное, романъ изъ свѣтской жизни Рима… Остерегайтесь его, князь, а вы, mesdame, обезоружьте портретиста…

— Что меня касается, — продолжалъ Ардеа, заливаясь смѣхомъ, — такъ я ему дамъ, если онъ пожелаетъ, вотъ какую толстую пачку замѣтокъ о себѣ. Да, кромѣ того, иллюстрирую его романъ фотографіями, которыя я когда-то имѣлъ безуміе мастерить… Знаете, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Фанни, — и на этомъ разоряются люди. Охватила меня манія къ моменталкамъ. Забава довольно невинная, не правда-ли? И обходилась она мнѣ по тридцати тысячъ франковъ въ годъ, въ теченіе четырехъ лѣтъ.

Дорсенъ уже слышалъ, что между Пеппино Ардеа и его пріятелемъ состоялся уговоръ относиться легко къ разгрому, постигшему родъ Кастанья въ его послѣднемъ и единственномъ представителѣ. Но подобной развязности романистъ, все-таки, не ожидалъ и такъ былъ ею пораженъ, что не отвѣтилъ на шпильку барона, какъ сдѣлалъ-бы во всякій иной моментъ. Бывшій основатель Австро-Далматинскаго Кредита никогда не пропускалъ случая такъ или иначе выразить свое крайнее нерасположеніе къ писателю. Такого сорта люди, глубоко циничные и разсчетливые, боятся и, вмѣстѣ съ тѣмъ, презираютъ извѣстный родъ литературы. Имъ представляется, будто черезъ нее распространяются мнѣнія, высказывать которыя опасно и безполезно, съ точки зрѣнія, усвоенной ими самими во взглядахъ на практическую жизнь. Помимо этого, баронъ былъ слишкомъ тактиченъ для того, чтобы не замѣтить инстинктивнаго отвращенія, которое внушала его особа Жюльену. Но для Гафнера каждая соціальная сила представляла собою опредѣленную цѣнность, не исключая успѣховъ въ литературѣ. А потому, какъ наканунѣ на лѣстницѣ палаццо Кастанья, онъ струсилъ того, что зашелъ нѣсколько далеко, и продолжалъ, фамильярно положивши на плечо писателя руку съ длинными проворными пальцами, — руку, никогда сполна не отдававшуюся рукопожатію, норовившую, какъ будто, соскаредничать и на этомъ.

— Восхищаетъ въ немъ меня то, что позволяетъ онъ намъ, профанамъ, себя поддразнивать и никогда не сердится на это. Одинъ онъ изъ знаменитыхъ писателей держитъ себя такъ просто… Но онъ лучше, чѣмъ писатель, онъ — по-настоящему свѣтскій человѣкъ…

— А графини нѣтъ? — спросилъ Дорсенъ, обращаясь къ Альбѣ и пропуская мимо ушей безсознательно-оскорбительную любезность барона такъ-же точно, какъ оставилъ безъ вниманія его колкость и шуточное предложеніе князя. Отсутствіе мадамъ Стено вновь вызвало его опасенія, которыя молодая дѣвушка разсѣяла тотчасъ-же своимъ отвѣтомъ:

— Мама на террассѣ, а мы побоялись, не слишкомъ-ли будетъ свѣжо для Фанни.

Эту простую фразу контессина проговорила совершенно просто, обмахиваясь большимъ бѣлымъ вѣеромъ изъ гибкихъ перьевъ, завитыхъ на концахъ. Каждое его движеніе, точно блестящимъ ореоломъ, развѣвало бѣлокурые волосы дѣвушки, спускавшіеся мелкикими кудрями на ея немного высокій лобъ. Дорсенъ слишкомъ хорошо зналъ ее для того, чтобы не замѣтить, по ея голосу, движеніямъ, взгляду, по всей фигурѣ, что изъ-за наружнаго спокойствія прорывается нервность, доходившая въ эту минуту до болѣзненнаго напряженія. Была-ли молодая дѣвушка все еще подъ впечатлѣніемъ вчерашняго раздраженія, или-же на нее нашло одно изъ тѣхъ необъяснимыхъ нерасположеній духа, которыя дали поводъ Дорсену дойти въ его ночныхъ думахъ до крайне странныхъ подозрѣній? И опять вернулись къ нему эти подозрѣнія, опять представилось ему, будто изъ всѣхъ присутствующихъ одна только Альба выдаетъ своимъ видомъ, что знаетъ она о драмѣ, которая должна, несомнѣнно, разыграться. Онъ рѣшилъ безотлагательно еще разъ попытаться найти рѣшеніе живой загадки, какою была для него эта странная дѣвушка. Какъ хороша казалась она ему въ этотъ вечеръ съ двойственнымъ, почти трагическимъ выраженіемъ лица! Углы губъ были немного опущены, изъ-подъ верхней губы, чуть-чуть приподнятой, сверкали стиснутые зубы, и вся нижняя часть лица носила отпечатокъ горькаго, преждевременно угнетающаго чувства. Почему? За изслѣдованіе причинъ нельзя было приняться въ данную минуту. Романистъ обязанъ былъ заявиться графинѣ Стено на террасѣ, заканчивавшей пріютомъ чисто-итальянской нѣги салонъ, убранный по парижской модѣ. Тамъ шелестили кустарники въ терракотовыхъ вазахъ, изукрашенныхъ гипсовою лѣпкой, виднѣлись бѣлые силуэты бюстовъ на баллюстрадѣ, а дальше — зонточныя сосны виллы Бонапартъ раскидывали свои черныя тѣни на бархатно-синемъ небѣ, засыпанномъ яркими звѣздами. Слабый ароматъ акацій, доносящійся изъ ближняго сада, дрожалъ въ воздухѣ, мягкомъ, какъ нѣжная ткань, легкомъ и ласкающемъ, прозрачномъ и тепломъ. Эта атмосфера, нагрѣтая до истомы, явно обличала ложь контессины, желавшей, очевидно, оправдать пребываніе здѣсь матери съ глазу-на-глазъ съ Майтлэндомъ. Любовники сидѣли близко другъ къ другу въ ароматной тиши, въ уединеніи, въ таинственномъ сумракѣ молчаливой террасы. Дорсенъ, выйдя изъ залитой свѣтомъ комнаты, съ минуту всматривался, прежде чѣмъ различилъ черты лица графини, одѣтой во все бѣлое и полулежавшей на плетеной кушеткѣ, обитой мягкими шелковыми подушками. Красавица курила сигаретку, маленькая огненная точка сильнѣе вспыхивала при каждомъ вдыханіи и давала свѣта достаточно для того, чтобы можно было видѣть красивую шею, длинную и гибкую, охваченную жемчужнымъ ожерельемъ, обнаженную такъ-же, какъ и плечи, несмотря на ночную свѣжесть, какъ и чудная рука въ браслетахъ, выдвинувшаяся изъ широкаго, откинутаго рукава. Подойдя, Жюльенъ различилъ, сквозь благоуханія весенней ночи, своеобразный запахъ виргинскаго табаку, который графиня стала курить съ тѣхъ поръ, какъ влюбилась въ Майтлэнда, вмѣсто русскихъ папиросъ, къ которымъ пріучилъ ее Горка. По такимъ, въ сущности, очень ничтожнымъ, признакамъ распознаются женщины, охваченныя любовью, глубоко и ненасытно-чувственною, на какую и была только способна венеціанка. Ихъ страстное желаніе отдаваться все больше и больше влечетъ ихъ упиваться, такъ сказать, даже мелочными привычками мужчины, котораго онѣ любятъ такою любовью. И этимъ объясняются измѣненія вкусовъ, мыслей, самой внѣшности, — измѣненія, настолько всезахватывающія, что въ шесть мѣсяцевъ, въ три мѣсяца, онѣ становятся совершенно другими женщинами.

Близъ этого граціознаго и нѣжнаго призрака Линкольнъ Майтлэндъ сидѣлъ на такомъ низкомъ стулѣ, что нельзя было опредѣлить ростъ художника. Но широкія его плечи, ясно очерченныя вечернимъ фракомъ, свидѣтельствовали о томъ, что прежде изученія «the Art», — надо было слышать, какъ произноситъ онъ это слово своимъ американскимъ говоромъ, — и даже изучая его, онъ не оставлялъ атлетическихъ упражненій, къ которымъ пріучило его воспитаніе въ Англіи. При взглядѣ на него, само собою навертывалось на языкъ слово широкій… Надъ широкимъ торсомъ — широкое лицо, немного красное, перерѣзанное пополамъ широкими рыжими усами, изъ-подъ которыхъ широкая улыбка выказывала широкіе бѣлые зубы лопатками. Широкіе перстни блестѣли на широкихъ рукахъ. Однимъ словомъ, это былъ типъ, совершенно противуположный тому, который представлялъ собою Болеславъ Горка. Если потомокъ польскихъ каштеляновъ своею опасною хитростью напоминалъ тонкую и красивую пантеру, то Майтлэнда можно сравнить съ какимъ-нибудь здоровеннымъ, грубымъ псомъ, вродѣ баснословныхъ договъ, которые были одарены такими челюстями и мускулами, что могли душить львовъ. Художникомъ онъ былъ, по милости глазъ и руки, благодаря чисто-физическому дарованію, подобно тому, какъ извѣстное устройство горла дѣлаетъ человѣка теноромъ. Но эта исключительная способность была развита, усовершенствована, доведена до высокой степени силою упорства въ погонѣ за утонченностью, чѣмъ отличаются англо-саксонцы Новаго Свѣта, увлекающіеся Европой и перестающіе ее ненавидѣть. Въ данную минуту все стремленіе къ утонченности сводилось, повидимому, къ страстному вдыханію аромата дивной блѣдной розы любви, какою была мадамъ Стено, — розы, почти слишкомъ разцвѣтшей и чуть не начинающей уже увядать подъ неумолимымъ вліяніемъ сорока лѣтъ, но какъ она была еще восхитительна и какъ мало Майтлэндъ, казалось, обращалъ вниманія на то, что его жена была тутъ же рядомъ въ комнатѣ, изъ которой черезъ растворенную дверь вырывался яркій свѣтъ и дѣлалъ болѣе замѣтнымъ удобный сумракъ располагающей къ сладострастію террасы! Художникъ держалъ въ рукѣ руку своей любовницы и выпустилъ ее при появленіи Дорсена, позаботившагося шумно передвинуть стулъ, въ виду влюбленной парочки, и заговорить очень громко съ веселымъ смѣхомъ:

— Плохимъ бы я былъ свѣтскимъ аббатомъ прошлаго столѣтія, такъ какъ ночью рѣшительно ничего не вижу. Если бы ваша сигаретка, графиня, не свѣтила мнѣ, какъ маякъ, я прямо наткнулся бы на балюстраду…

— А, это вы, Дорсенъ, — сказала мадамъ Стено сухимъ тономъ, ни чуть не согласовавшимся съ обычною ея любезностью, что привело романиста къ двумъ заключеніямъ: первое, что онъ оказался Terzo Incomodo классическихъ комедій, во-вторыхъ, что Гафнеръ передалъ графинѣ вчерашнія его необдуманныя слова. — «Ну, и какъ ей угодно, — подумалъ онъ про себя. — Я свое дѣло сдѣлалъ, предупредилъ… Пообдумавши хорошенько, сама же останется благодарна. Въ настоящую же минуту ей, конечно, не до обдумыванія». Говоря эти фразы мысленно, онъ, въ то же время, произносилъ вслухъ другія, о погодѣ, о возможности измѣненія ея на завтра, о беззаботности Пеппино Ардеа, — словомъ, всякіе ненужные пустяки, въ ожиданіи момента, когда можно будетъ уйти съ террасы и оставить любовниковъ опять наединѣ, не нарушая приличія ни навязчивостью, съ одной стороны, ни торопливостью — съ другой, что бываетъ иногда хуже навязчивости.

— Когда можно придти къ вамъ въ мастерскую, Майтлэндъ, взглянуть оконченный портретъ? — сказалъ онъ, продолжая стоять, чтобы удобнѣе было ретироваться.

— Оконченный!… — воскликнула графиня и, называя своего новаго друга уменьшительнымъ именемъ, продолжала:

— Вы, стало быть, не знаете, что Липко опять стеръ всю голову?

— Ну, не всю, — возразилъ художникъ, — а только профиль, его заново надо… Вы помните, Дорсенъ, два портрета Пьеро делла Франческо^[22] во Флоренціи: герцогъ Федериго д’Урбино и его жена Баттиста Сфорца?… И въ другой залѣ Клевету Боттичели^[23], съ пейзажемъ на фонѣ?… Писано это такъ, — художникъ сдѣлалъ жестъ большимъ пальцемъ, — точно вырѣзано… Такъ и влѣплено! Вотъ чего я добиваюсь, чтобы профиль былъ профилемъ… Возьмите Мелоццо^[24], нѣтъ выше его въ Италіи…

— А Тиціанъ, а Рафаэль? — прервала его мадамъ Стено.

— А Сіенцы, а Лоренцетти^[25]? Вы отъ нихъ когда-то приходили въ восторгъ. Вы мнѣ писали объ этомъ, по поводу моей статьи о вашей выставкѣ 86 года. Забыли объ этомъ? — добавилъ Дорсенъ.

— Рафаэль? — возразилъ Майтлэндъ. — Хотите, я вамъ скажу, что такое, въ сущности, Рафаэль? Дивный поставщикъ картинъ. А Тиціанъ? Дивный коверщикъ… Сіенцы? Правда, я ихъ очень любилъ, — обратился онъ къ Дорсену, — я три мѣсяца проработалъ надъ списываніемъ въ Муниципіи картины Симона Мартини^[26], изображающей Гвидо Риччіо ѣдущимъ верхомъ между двумя замками въ сѣромъ полѣ, на которомъ нѣтъ ни деревца, ни дома, а только копья да башни. Что же касается Лоренцетти, то какъ же его не помнить! Въ особенности фрескъ въ церкви св. Франциска, гдѣ основатель ордена представляетъ своихъ монаховъ папѣ. Это лучшее его произведеніе… Тамъ кардиналъ есть, приложилъ палецъ ко рту, вотъ такъ… На все это я рукой махнулъ потому, что, знаете ли, все это анекдоты. Это — репортерскіе отчеты на стѣнахъ. О, репортеры были великіе люди! Только по части сюжетовъ — фюить! — художникъ слегка присвиснулъ, — тогда какъ Пьеро делла Франческо, Мелоццо… — онъ пріостановился, подыскивая слова для выраженія очень сложной мысли, вертѣвшейся въ его головѣ, и договорилъ: — Это настоящая живопись!

— Однако, Assunta^[27] Тиціана и Преображеніе Рафаэля, — замѣтила графиня и прибавила по-итальянски, восторженнымъ тономъ: — Ah! Che bellezza!^[28]

— Не волнуйтесь, графиня, — сказалъ Дорсенъ, смѣясь отъ всей души, — это артистическія мнѣнія… Вашъ покорнѣйшій слуга написалъ и даже напечаталъ десять лѣтъ назадъ, что Викторъ Гюго риѳмоплетъ, а Альфредъ де-Мюссе «буржуй», и ни имъ, ни мнѣ отъ того не хуже. Но, — продолжалъ онъ, — такъ какъ я не потомокъ дожей и не правнукъ Pilgrim Fathers, а просто выродившійся галло-римлянинъ, то и боюсь сырости и съ нею моихъ ревматизмовъ, и попрошу дозволенія удалиться…

И затѣмъ, возвращаясь въ пріемную, онъ повторялъ про себя: «Чудесно! Рафаэль — поставщикъ, Тиціанъ — коверщикъ, Лоренцетти — репортеръ! А догаресса все это пресерьезно слушаетъ, когда собственный-то ея идеалъ хромо-литографированная мадонна. Это восторгъ!… Что же касается Горки, то не отними онъ у меня вчера цѣлаго дня, я бы подумалъ, пожалуй, что во снѣ видѣлъ всю эту исторію, — такъ мало о немъ здѣсь думаютъ… А Ардеа продолжаетъ потѣшаться надъ своимъ банкротствомъ. Ничего себѣ, для итальянца не дурно. Какъ бы только не пересолилъ, слишкомъ много говоритъ онъ объ этомъ…» Въ то время, какъ романистъ направлялся къ маленькой группѣ, сидящей въ салонѣ какъ разъ подъ одною изъ картинъ Моретто, онъ на самомъ дѣлѣ услыхалъ, какъ князь разсказываетъ про кавалера Фоссати, завѣдывавшаго распродажей его имущества.

— Спрашиваю я его: сколько разсчитываете вы нажить на всемъ этомъ? — О, отвѣтилъ онъ, сущіе пустяки… Но тутъ пустяки, тамъ пустяки, а, въ концѣ-концовъ, выйдетъ и много, — И посмотрѣли бы вы, съ какимъ видомъ онъ прибавилъ: E giá il тоschino е conte, а мошка-то потомъ и въ графы выйдетъ!… Мошка — онъ самъ, такъ его звали, когда онъ былъ старьевщикомъ гдѣ-то въ Умбріи. Еще нѣсколько такихъ распродажъ, какъ ваша, князь, и мой сынъ, при титулѣ графа Фоссати, будетъ имѣть полмилліона, сдѣлается членомъ клуба, станетъ вамъ говорить «ты» и такъ же точно дурачиться, какъ вы. Какъ вамъ нравится это giá?… Честное слово, никогда я такъ не потѣшался, какъ съ тѣхъ поръ, когда остался безъ единаго сантима…

— А потому, что вы оптимистъ, князь, — сказалъ Гафнеръ, — и что бы ни толковалъ нашъ другъ Дорсенъ, состоящій здѣсь налицо, въ жизни надо быть оптимистомъ…

— Вы опять начинаете нападать на него, — остановила отца Фанни тономъ почтительнаго упрека.

— На него — нѣтъ, — возразилъ баронъ, — а на его идеи непремѣнно и, въ особенности, на идеи ихъ школы… Да, да, непремѣнно, — повторилъ онъ, какъ бы для того, чтобы перемѣнить тему разговора, который Ардеа упорно сводилъ на свое разореніе, а, быть можетъ, и потому, что Гафнеръ, — находя все какъ нельзя лучше устроеннымъ въ томъ мірѣ, гдѣ возможны продѣлки, вродѣ австро-далматинскихъ фокусовъ, — на самомъ дѣлѣ терпѣть не могъ меланхоліи и пессимизма, которыми, нѣсколько искусственно, правда, были проникнуты произведенія Дорсена. — Слушая васъ, Ардеа, — продолжалъ бывшій банкиръ, — и видя подходящаго нашего знаменитаго писателя, я подумалъ о различіи вашихъ взглядовъ и о теперешней модѣ все окрашивать чернымъ цвѣтомъ въ жизни…

— А вы находите ее очень веселою? — рѣзко спросила Альба.

— Чудесно, — отвѣтилъ Гафнеръ, — я увѣренъ былъ, что, нападая на пессимизмъ, вызову на разговоръ контессину. Очень веселою жизнь я не нахожу, но, раздумывая о несчастіяхъ, которыя могли бы постигнуть всѣхъ насъ, напримѣръ, я нахожу ее очень и очень сносною. Предположимъ, что жили бы мы въ иное время, — ну, хоть лѣтъ полтораста назадъ. Представьте же вы себя, контессина, въ Венеціи, ежедневно подъ страхомъ быть арестованною по доносу Совѣту Десяти. Вы, Дорсенъ, подъ страхомъ быть избитымъ палкой, подобно Вольтеру, какимъ-нибудь знатнымъ ревнивцемъ. Князь д’Ардеа — подъ страхомъ быть зарѣзаннымъ или ограбленнымъ при каждой смѣнѣ папъ… Меня, въ качествѣ протестанта, выгнали бы изъ Франціи, преслѣдовали бы въ Австріи, безпокоили бы въ Италіи и сожгли бы въ Испаніи…

Говоря о себѣ, баронъ ловко обошелъ вопросъ о своей національности, по отцу, и сдѣлалъ это съ загадочнымъ добродушіемъ, звучавшимъ почти ироніей. Онъ не досказалъ про то, что было бы съ Лидіей Майтлэндъ до уничтоженія рабства. Ему хорошо было извѣстно, что эта очень хорошенькая и очень изящная особа раздѣляетъ худшіе предразсудки своихъ соотечественниковъ-американцевъ относительно негритянской крови и въ своемъ стараніи скрыть пятно, лежащее на ея происхожденіи, доходитъ до того, что никогда не снимаетъ перчатокъ^[29]. Слѣдуетъ, впрочемъ, добавить, что въ ней помѣсь расъ была едва замѣтна по нѣжно-золотистому оттѣнку кожи, по волосамъ, чуть-чуть волнистымъ, и по голубоватой окраскѣ бѣлковъ. Она, повидимому, не поняла умолчанія барона и съ разсѣяннымъ видомъ оправляла складки своего платья въ то время, когда Дорсенъ возражалъ:

— Превосходный доводъ и убѣдительный; единственный его недостатокъ въ томъ, что смысла въ немъ немного, такъ какъ нѣтъ никакой возможности представить себѣ, чѣмъ были бы мы сами въ то время, о которомъ вы говорите. Мы безпрерывно слышимъ: если бы я жилъ сто лѣтъ назадъ… При этомъ всѣ забываютъ, что сто лѣтъ назадъ никто не былъ бы такимъ, каковъ теперь, ни у кого не было бы ни нынѣшнихъ идей, ни такихъ же вкусовъ, ни такихъ потребностей. Это все равно, что воображать себѣ, какъ бы вы стали разсуждать, если бы были птицей или змѣей…

— За то всегда можно вообразить себѣ, что было бы, если бы совсѣмъ не родиться на свѣтъ, — перебила его Альба Стено.

Она проговорила эту фразу такимъ необыкновеннымъ тономъ, что споръ, начатый Гафнеромъ, оборвался сразу. Такъ бываетъ всегда, какъ только истинно прочувствованное слово ворвется въ разговоръ праздныхъ людей, отстаивающихъ лишь на половину высказанныя ими мнѣнія. И хотя постоянно чувствуется парадоксъ въ выраженіяхъ недовольства жизнью, при роскошной обстановкѣ и при двадцати-лѣтнемъ возрастѣ, контессина была, все-таки, несомнѣнно искренна. Гдѣ же кроется источникъ такой искренности, въ какомъ уголкѣ ея наболѣвшаго сердца? Одинъ только Дорсенъ задалъ себѣ этотъ вопросъ, такъ какъ разговоръ принялъ тотчасъ же иное направленіе, по милости Лидіи Майтлэндъ, указавшей концомъ вѣера на рукавчикъ Альбы и предложившей ей слѣдующій вопросъ:

— Это шелковая кисея на васъ?

Послѣ словъ молодой дѣвушки иронія вышла тѣмъ восхитительнѣе, что была она ни чуть не предумышленною.

— Да, — отвѣтила контессина, поднимаясь съ мѣста и протягивая любопытной сосѣдкѣ свою руку, очень нѣжную, нервную и покрытую бѣлымъ пушкомъ, просвѣчивающимъ сквозь прозрачную красную ткань рукава, перехваченнаго лентами того же цвѣта у худенькаго плеча и у тонкой кисти. Въ то же время, князь Ардеа наклонился въ сторону дочери барона Юстуса, казавшейся въ этотъ вечеръ болѣе прекрасною, чѣмъ когда-либо, съ легкимъ румянцемъ, проступившимъ на ея обычно блѣдномъ лицѣ и обличавшимъ какое-то скрытое волненіе. Молодой человѣкъ сказалъ:

— Вы осматривали вчера мой палаццо, мадемуазель?

— Нѣтъ, — отвѣтила она.

— А спросите, князь, почему? — вступился Гафнеръ.

— Папа!… —и въ черныхъ глазахъ Фанни свѣтилась просьба, которую Ардеа имѣлъ деликатность исполнить, проговоривши:

— Очень жаль. Все тамъ весьма обыкновенно. Но васъ заинтересовала бы капелла. Ее, по правдѣ сказать, мнѣ будетъ жаль больше всего. Вѣдь, передъ тѣмъ, что есть въ ней, молились всѣ мои; и, въ концѣ-концовъ, все это — лишь номеръ такой-то по каталогу!… Они отняли у меня даже ковчежецъ потому, что онъ достался отъ Уголино да Сіена!… Попытаюсь выкупить, что только смогу… Вашъ отецъ хвалитъ меня за бодрость духа. Я думаю, что она мнѣ измѣнитъ, когда придется разставаться съ этими вещами, и станетъ мнѣ до крайности грустно…

— Съ такимъ же чувствомъ она относится ко всему дворцу, — сказалъ баронъ.

— Hand!… — остановила его опять Фанни.

— Хорошо, хорошо, успокойся, не выдамъ… — проговорилъ Гафнеръ.

Тѣмъ временемъ Альба, пользуясь тѣмъ, что уже встала съ кресла, вышла изъ маленькаго кружка разговаривавшихъ и направилась къ столу на другомъ концѣ комнаты, гдѣ все приготовлено было въ чистѣйшемъ англійскомъ стилѣ для чая и холодныхъ напитковъ. Къ Жюльену, послѣдовавшему за нею, она обратилась съ вопросомъ:

— Хотите, Дорсенъ, я приготовлю вамъ содовую воду съ коньякомъ?

— Что съ вами, контессина? — спросилъ романистъ въ полголоса, когда они подошли къ столу, на которомъ граненый хрусталь, и серебро сверкали бѣлымъ яркимъ блескомъ новизны на рѣзкомъ, но мрачномъ фонѣ комнаты. — Да, что съ вами? — продолжалъ Жюльенъ. — Вы все еще сердитесь на меня?

— На васъ? — сказала она. — Да я никогда не сердилась… За что могла я разсердиться? Никогда ничего такого вы мнѣ не сдѣлали…

— Стало быть, кто-нибудь сдѣлалъ вамъ что-то? — спросилъ Жюльенъ.

Для него ясно было, что она говоритъ правду и почти забыла про вчерашнее.

— Такого друга, какъ я, вы ничѣмъ не обманете. Увидавши только, какъ вы обмахивались вѣеромъ, я уже понялъ, что вы разстроены чѣмъ-то. Я васъ такъ хорошо знаю…

— Ничѣмъ я не разстроена, — отвѣтила она, нетерпѣливо сдвигая длинныя, пушистыя брови, концы которыхъ бросали золотистый отблескъ на ея виски. — Не разстроена… а не могу я выносить, когда люди лгутъ такъ, — вотъ и все.

— Кто же лжетъ? — продолжалъ Дорсенъ.

— Вы не слыхали, должно быть, какъ Ардеа говорилъ сейчасъ о своей капеллѣ, онъ-то, вѣрующій въ Бога приблизительно столько же, сколько Гафнеръ, о которомъ никто не знаетъ, что онъ такое, жидъ или христіанинъ!… Вы не обратили вниманія на то, какъ смотрѣла на нето въ это время несчастная Фанни… И не замѣтили, съ какимъ тактомъ баронъ намекалъ на деликатность дочери, помѣшавшую ей осматривать вмѣстѣ съ нами дворецъ Кастанья? Васъ не навела ни на какую мысль комедія, которую разыгрываютъ эти два господина?

— Такъ вотъ почему Пеппино явился сюда! — сказалъ Жюльенъ. — Дѣло идетъ, стало быть, о проектѣ брака между наслѣдницей милліоновъ паи"i"а"/i" Гафнера и правнукомъ папы Урбана VII… Вотъ драгоцѣннѣйшая тема для бесѣды моей съ однимъ изъ моихъ добрыхъ знакомыхъ!… — и при одной мысли о томъ, что будетъ съ Монфанономъ, когда дойдетъ до него эта новость, Дорсенъ залился безумнымъ смѣхомъ. — Не смотрите на меня такъ гнѣвно, дорогая контессина, — продолжалъ онъ. — Во всей этой исторіи не нахожу я большого повода къ печали. Фанни замужемъ за Пеппино? А почему бы этому не случиться? Вы сами говорили мнѣ, что она уже на половину католичка и что отецъ выжидаетъ только хорошей партіи, чтобы дозволить ей окреститься. И будетъ она счастлива. Ардеа удержитъ за собой чудный дворецъ, который мы съ вами осматривали, а баронъ увѣнчаетъ свою карьеру тѣмъ, что передастъ разорившемуся на биржѣ дураку, въ видѣ приданаго, наворованное у другихъ богатство. Такіе зятья финансовыхъ бандитовъ, это — реваншъ акціонеровъ.

— Да замолчите вы, — сказала дѣвушка еще болѣе мрачнымъ голосомъ, — не то я и васъ возненавижу!… Что Ардеа потерялъ всякій стыдъ и хочетъ какъ можно дороже продать свой титулъ римскаго князя какому бы то ни было покупателю, до этого мнѣ рѣшительно нѣтъ никакого дѣла, тѣмъ болѣе, что мы, венеціанцы, не особенно благоговѣемъ передъ римскою аристократіей. У всѣхъ у насъ были дожи въ роду въ то время, когда отцы этихъ господъ занимались мелкими разбоями по дорогамъ въ ожиданіи, что какой-нибудь жалкій монахъ изъ ихъ семьи сдѣлается папой. Нѣтъ мнѣ дѣла и до того, что великолѣпный баронъ Гафнеръ расторговывается дочерью, какъ торговалъ, говорятъ, въ молодости дублированными камнями… Но она-то, ее вы не знаете… Вы не знаете, какая это милая дѣвушка, какая восторженная и простая, и искренняя, которой никогда, никогда въ голову не можетъ придти подозрѣніе, что отецъ ея, во-первыхъ, мошенникъ и, во-вторыхъ, что продаетъ онъ ее, какъ куклу, изъ-за того, чтобы имѣть внучатъ, которые были бы, въ то же время, праправнуками папы, и, наконецъ, что этотъ Пеппино не любитъ ее, добивается приданаго и относиться къ ней будетъ съ такимъ же чувствомъ, съ какимъ относятся вотъ къ этой… — и она взглядомъ указала на жену Майтлэнда. — Это еще ужаснѣе, чѣмъ я сказала… — проговорила дѣвушка загадочно, какъ бы подхваченная и увлеченная собственными словами и пугающаяся ихъ значенія.

— Да, — сказалъ Жюльенъ, — это было бы грустно. Но увѣрены ли вы въ томъ, что сами-то не преувеличиваете? Не такъ уже все разсчитано въ жизни, повѣрьте мнѣ, и все дѣлается много проще и зауряднѣе… Весьма возможно, что у князя и у барона есть кое-какіе смутные планы…

— Смутные планы! — перебила Альба, пожимая плечами. — Не бываетъ ничего смутнаго у Гафнера, такъ и знайте… И говорю я вамъ, что знаю, — слышите? — знаю навѣрное, у него въ рукахъ большая часть векселей князя и онъ устроилъ эту продажу черезъ Анкону для того, чтобы заставить Пеппино пойти на такую сдѣлку.

— Можетъ ли это быть? — воскликнулъ Дорсенъ. — Сами же вы видѣли вчера, какъ Гафнеръ выбиралъ, чтобы купить на аукціонѣ…

— Не заставляйте меня говорить, — сказала Альба, проводя по лбу и по глазамъ два или три раза рукой, на которой не было ни одного кольца, — гибкою, бѣлою рукой, выдававшею крайнюю нервность дѣвушки, — и такъ я уже слишкомъ много сказала… Все этоменя не касается, и бѣдная Фанни для меня не болѣе, какъ очень недавняя пріятельница, хотя я нахожу ее очень милою и очень нѣжною. Я думаю о томъ, что рѣшается судьба всей ея жизни и нѣтъ у нея человѣка, который бы крикнулъ ей: васъ обманываютъ! И мнѣ страшно жаль ее… Вотъ и все… Ребячество это…

Крайне тяжело видѣть въ молодомъ существѣ умѣнье вѣрно распознавать мрачныя стороны жизни, такъ какъ, разъ имъ отравлены умъ и сердце, изъ нихъ уже навсегда исчезаетъ беззаботность, свойственная двадцати-лѣтнему возрасту. Дорсенъ и прежде замѣчалъ, въ Альбѣ Стено такое преждевременное разочарованіе, и это въ особенности привлекало къ дѣвушкѣ романиста, жадно интересовавшагося всякимъ женскимъ характеромъ. И въ данную минуту Жюльена поразило страшное отсутствіе иллюзій, обнаружившееся въ столь ясномъ и точномъ пониманіи плановъ отца Фанни. Какъ узнала про нихъ Альба? Очевидно, отъ самой мадамъ Стено, а не то изъ бесѣдъ барона и графини, настолько открыто говорившихъ при молодой дѣвушкѣ, что никакого сомнѣнія у нея не могло остаться, или же она угадала невысказанныя ими предположенія по тѣмъ словамъ, которыя были ей сказаны. Глядя на нее, на горькое выраженіе рта, на рѣзкій взглядъ ея глазъ, обличавшіе охватившее ее затаенное негодованіе, Дорсенъ снова пришелъ къ заключенію, многократно его волновавшему, о безошибочной ея проницательности. Съ такою же точно силой мысли должна была она относиться и къ поведенію своей матери. Писателю показалось, что, оправляя фитиль серебряной лампы подъ большимъ чайникомъ, дѣвушка бросаетъ взгляды въ сторону террасы, гдѣ изъ сумрака ночи бѣловатымъ пятномъ выступалъ край платья графини. Вдругъ безумныя мысли, такъ неотступно тревожившія романиста наканунѣ, зароились опять въ его головѣ, и пришелъ на память проектъ поступить, какъ его патронъ Гамлетъ, разыграть въ салонѣ графини Стено такую же сцену, какою датскій принцъ угостилъ своего дядю. Разсѣянно, съ своимъ обычнымъ равнодушнымъ видомъ, и какъ бы отвѣчая на послѣднюю фразу дѣвушки, Дорсенъ проговорилъ:

— Будьте покойны, у князя Ардеа не мало враговъ, у Гафнера ихъ еще больше. Навѣрное, найдется кто-нибудь и разъяснитъ красавицѣ Фанни всѣ ихъ хитрыя штуки, если онѣ есть въ дѣйствительности… Анонимное письмо написать не долго…

Онъ не успѣлъ договорить фразы и смолкъ съ такимъ испугомъ, какой охватываетъ человѣка, играющаго пистолетомъ, полагая, что онъ не заряженъ, и слышащаго вдругъ, какъ грянулъ выстрѣлъ. Сказалъ онъ это, въ сущности, изъ-за того, чтобы передъ самимъ собой остаться вѣрнымъ своему скептицизму, и никакъ не ожидалъ, что новое облако страданія набѣжитъ на гордое и подвижное лицо Альбы. Въ складкѣ рта появилось выраженіе еще большаго отвращенія, въ глазахъ сверкнуло мрачное презрѣніе и, въ то же время, сильнѣе задрожали ея руки, уже наливавшія чай. Крайне возбужденнымъ тономъ, заставившимъ Дорсена раскаяться въ своемъ безпощадномъ любопытствѣ, она сказала:

— О, не желайте, не желайте ей этого! Это будетъ ужаснѣе, чѣмъ ея теперешнее невѣдѣніе. Теперь она, по крайней мѣрѣ, ничего совсѣмъ не знаетъ, а если бы какой-нибудь негодяй сдѣлалъ то, что вы говорите, она узнала бы наполовину, но не знала бы, чему вѣрить, чему нѣтъ… Какъ можете вы улыбаться, говоря подобныя вещи?.. Нѣтъ, бѣдная, милая Фанни! Я надѣюсь, что не получитъ она анонимнаго письма. Это такъ подло и какъ больно это!

— Простите, я встревожилъ васъ, — отвѣтилъ Дорсенъ. Онъ понялъ, что затронулъ самое больное мѣсто ея сердца, и съ ужасомъ понялъ также, что не только Альба Стено не посылала никакихъ анонимныхъ писемъ Горкѣ, а, напротивъ, сама получила такое же письмо. Но отъ кого? Кто таинственный доносчикъ, извѣщающій такимъ гнуснымъ способомъ дочь мадамъ Стено послѣ любовника графини? Дрожь пробѣжала по тѣлу Дорсена отъ такого вопроса. Онъ продолжалъ: — Если я улыбнулся, то лишь потому, что считаю мадемуазель Гафнеръ, — въ случаѣ, если бы нѣчто подобное съ нею случилось, — достаточно благоразумною для того, чтобы отнестись къ этого рода сообщеніямъ, какъ они того заслуживаютъ. Анонимнаго письма даже читать не слѣдуетъ. Безсовѣстнымъ негодяямъ, пускающимся на это, не должно дѣлать даже чести — смотрѣть, что они пишутъ…

— Вѣдь, правда? — сказала дѣвушка. Въ ея зрачкахъ, сразу расширившихся, блеснулъ лучъ самой сердечной благодарности, окончательно убѣдившій ея собесѣдника въ томъ, что на этотъ разъ онъ не ошибся. Въ его словахъ было, именно, то, что было ей такъ необходимо. Передъ открывшеюся очевидностью, ему стало стыдно и жалко, — стыдно потому, что мысленно онъ нанесъ жестокое оскорбленіе несчастной дѣвушкѣ, и жаль ее стало потому, что очень тяжелый ударъ должна была она перенести, если, на самомъ дѣлѣ, получила доносъ на родную мать. И не могъ Жюльенъ спросить ее объ этомъ такъ же точно, какъ не могла она показать ужаснаго письма матери, повторявшей часто: «Я воспитываю дочь согласно англійскимъ правиламъ, предоставляю ей полную независимость»… Къ хорошимъ результатамъ привела эта полная независимость, по милости которой подобнаго рода посланія могли попадать прямо въ руки бѣдной дѣвочки! Анонимное письмо получено, вѣроятно, или наканунѣ послѣ полудня, или утромъ этого дня, такъ какъ во время посѣщенія палаццо Кастанья она поперемѣнно то смѣялась, то дулась, одинаково по-дѣтски, тогда какъ теперь, вечеромъ, уже не дитя страдало, а женщина.

— Знаете, — продолжалъ Дорсенъ, — намъ, писателямъ, чаще, чѣмъ кому-нибудь, приходится имѣть дѣло съ подобными гадостями. Удалась книга, нравится пьеса, хвалятъ статью, тотчасъ же поднимаются разные завистники и начинаютъ, безъ подписи, разумѣется, оскорблять насъ самихъ или тѣхъ, кто намъ дорогъ. Тогда, повторяю вамъ, я жгу, не читая. И если когда-нибудь съ вами случится подобная дрянная штука, повѣрьте мнѣ, моя маленькая графиня, послѣдуйте правилу вашего друга Дорсена. Вы, вѣдь, знаете, что другъ онъ вашъ, вы это чувствуете, не правда ли? Вашъ истинный другъ…

— Мнѣ, — живо возразила дѣвушка, — съ какой стати и кому писать анонимныя письма? Нѣтъ у меня ни славы, ни красоты, ни милліоновъ, и нѣтъ завистниковъ…

И въ то время, какъ Дорсенъ смотрѣлъ на нее, сожалѣя о томъ, что сказалъ слишкомъ много и тѣмъ заставилъ ее опять замкнуться въ себя, Альба съ усиліемъ вызвала улыбку на свои грустныя губы и продолжала:

— Если вы вправду мой другъ, то, вмѣсто того, чтобы отнимать у меня время совѣтами, которыми я, навѣрное, не буду имѣть случая воспользоваться, если только не сдѣлаюсь великимъ писателемъ, лучше помогите мнѣ хозяйничать съ чаемъ. Онъ готовъ, должно быть… — и своими тонкими пальцами она приподняла крышку кипятильника, нагибая его надъ чайникомъ. — А вы идите и спросите у мадамъ Майтлэндъ, будетъ ли она пить чай сегодня, и у Фанни тоже… Ардеа предпочитаетъ грогъ, баронъ пьетъ только минеральную воду. Надо позвонить, чтобы принесли ему стаканъ его виши… Хорошо… По вашей милости, я запоздала. Вотъ еще гости, а у меня ничего не готово… Да это Модъ! — воскликнула она и тотчасъ же съ удивленіемъ добавила: — и ея мужъ!…

Распахнулись обѣ половинки двери и въ пріемную вошла Модъ Горка, въ черномъ платьѣ съ оранжевыми бантами, какъ всегда, блестящая британскою красотой, крупною и сильною, сіяющая отъ счастья. За нею слѣдовалъ Болеславъ. Но это былъ уже не тотъ путешественникъ, что являлся тридцать шесть часовъ назадъ въ квартиру романиста обезумѣвшимъ отъ тревоги, бѣснующимся отъ ревности, съ растрепанными волосами, весь покрытый вагонною пылью и грязью. Теперь это былъ немного похудѣвшій и чуть замѣтно уставшій, всегдашній графъ Горка, неизмѣнно изящный, какимъ его зналъ Дорсенъ, стройный и надушенный, въ вечернемъ фракѣ, съ вѣткою ландыша въ петличкѣ, съ улыбкой на губахъ, безукоризненный вполнѣ. Для писателя, знавшаго, что здѣсь произошло, эта улыбка и это спокойствіе представлялись болѣе опасными, чѣмъ вчерашнія неистовства. Онъ сразу понялъ это уже по тому, какъ полякъ подалъ ему руку. Истекшіе ночь и день уничтожили все, сдѣланное Жюльеномъ, и если Болеславъ до того искусно разыгрывалъ свою комедію, что жена ничего не заподозрила и согласилась явиться сюда вечеромъ, то, очевидно, онъ рѣшилъ не обращаться ни къ кому за совѣтомъ и разслѣдовать все самолично. И первый же шагъ его былъ въ этомъ отношеніи удаченъ, — зоркій глазъ поляка разсмотрѣлъ, конечно, бѣлое платье мадамъ Стено на террасѣ въ то время, какъ счастливая Модъ съ благородною наивностью объясняла причину столь неожиданнаго возвращенія мужа.

— Вотъ что значитъ, — говорила она, — сообщить неблагоразумному отцу дурную вѣсть о нашемъ boy… Я писала ему, что у Луки маленькая лихорадочна. Въ отвѣтъ онъ спрашиваетъ о здоровьѣ мальчика. Письма я не получила… Онъ теряетъ голову и является самъ…

— Я позову сейчасъ maman, — сказала Альба и вышла на террасу, не достаточно торопливо, на взглядъ Дорсена. Онъ слишкомъ ясно видѣлъ опасность и не подумалъ даже усмѣхнуться, какъ бы то, навѣрное, сдѣлалъ при другихъ обстоятельствахъ, надъ отличнымъ результатомъ довольно грубой лжи, придуманной наканунѣ имъ и Болеславомъ, который тогда же сказалъ съ самохвальствомъ, вполнѣ оправдавшимся: «Увидать меня будетъ для Модъ такимъ счастьемъ, что она всему повѣритъ».

Происходившая въ гостиной сцена была очень проста и очень трагична, въ то же время, — трагична по-свѣтски, гдѣ событія представляются тѣмъ болѣе ужасными, что происходитъ все безъ повышеній голоса, безъ жестовъ, при обмѣнѣ условными фразами и въ праздничной обстановкѣ. Кромѣ Жюльена, двое изъ зрителей, по меньшей мѣрѣ, понимали всю важность этого момента: Ардеа и Гафнеръ. Ни тотъ, ни другой, разумѣется, ни малѣйшаго сомнѣнія не имѣли относительно связи мадамъ Стено съ Майтлэндомъ въ настоящее время, такъ же точно, какъ и относительно того, чѣмъ былъ для нея Горка — въ прошломъ. Писатель, аристократъ и дѣлецъ, несмотря на разницу лѣтъ и общественныхъ положеній, были достаточно опытны въ дѣлахъ подобнаго рода. Они знали, на какое самообладаніе способна смѣлая женщина, застигнутая врасплохъ, какъ теперь венеціанка. Всѣ трое признавались впослѣдствіи, что никогда представить даже себѣ не могли болѣе поразительнаго хладнокровія, болѣе горделиваго спокойствія, чѣмъ то, какое выказала мадамъ Стено въ эту рѣшительную минуту. Она появилась въ дверяхъ террасы — удивленная и радостная, и какъ разъ въ ту мѣру, въ какую это было нужно. Ея нѣжный цвѣтъ лица, ярко вспыхивающій у всякой блондинки при малѣйшемъ смущеніи, не измѣнился ни на полтона. Ни одно движеніе длинныхъ рѣсницъ, пушистыхъ, какъ у турчанки, не затуманило ея глубокихъ голубыхъ глазъ, все еще озаренныхъ внутреннимъ свѣтомъ. Съ улыбкой, открывавшей чудесные зубы цвѣта жемчуга на ея шеѣ, съ изумрудами въ бѣлокурыхъ волосахъ, съ чудными плечами, выдававшимися изъ вырѣза бѣлаго лифа, съ тонкою таліей и роскошнымъ бюстомъ, съ великолѣпными руками, съ которыхъ она сняла перчатки, чтобы наслаждаться поцѣлуями Майтлэнда, съ надменно-спокойною походкой, — она казалась, на самомъ дѣлѣ, женщиной иныхъ временъ, родною сестрой тѣхъ принцессъ, которыхъ художники ея Венеціи воспроизводили подъ мраморными портиками, среди апостоловъ и мучениковъ, писанныхъ съ великолѣпныхъ аристократовъ и съ матросовъ. Она направилась прямо къ графинѣ Модъ и нѣжно расцѣловалась съ нею, потомъ пожала руку Болеслава и заговорила мелодическимъ голосомъ, въ которомъ контральтовые тоны смягчались привычкою къ нѣжному говору лагунъ:

— Вотъ пріятный сюрпризъ!… Что же вы не пріѣхали обѣдать? Ну, садитесь, садитесь тутъ оба и разсказывайте одиссею вашихъ странствованій… — и, обращаясь къ Майтлэнду, слѣдовавшему за нею съ вдвойнѣ нахальнымъ спокойствіемъ — силача и любимаго человѣка, она сказала: — Будьте милы, хорошій мой Липко, принесите мой вѣеръ и перчатки, я забыла ихъ на ручкѣ кушетки…

Дорсенъ, боявшійся одного, какъ бы не встрѣтиться глазами съ взглядомъ Горки, — онъ не выдержалъ бы его, — былъ въ эту минуту опять около Альбы Стено. Лицо молодой дѣвушки, до сихъ поръ такое сосредоточенное, омраченное тревогой, сразу просіяло, точно какая-то гнетущая тяжесть скатилась съ думъ хорошенькой контессины.

— Бѣдная дѣвочка, — подумалъ Дорсенъ, — она допустить не можетъ, чтобы ея маменька могла быть настолько спокойною, если бы за нею водились грѣхи. Этотъ смѣлый тонъ графини — прямой отвѣтъ на анонимное письмо. Въ немъ, стало быть, все описано… Боже мой! Кто могъ это сдѣлать? Чѣмъ кончится вся эта драма?

И романистъ отдался глубокому раздумью, не слыша кругомъ разговоровъ, въ которые онъ не вмѣшивался. А стоило ему только, вмѣсто того, чтобы ломать голову, присмотрѣться повнимательнѣе — и передъ нимъ раскрылась бы вся правда относительно автора анонимныхъ писемъ такъ же ясно, какъ смѣлость мадамъ Стено, не смутившейся передъ опасностью, — какъ слѣпая увѣренность въ мужѣ графини Горка, — какъ презрительная невозмутимость Майтлэнда въ присутствіи соперника и затаенное бѣшенство этого соперника, — какъ ловкость Гафнера, ухитрявшагося поддерживать общій разговоръ, — какъ ухаживаніе Пеппино Ардеа за богатой Фанни и волненіе этой красавицы, — такъ же ясно, наконецъ, какъ радость освободившейся отъ подозрѣній Альбы. При входѣ Болеслава, на всѣхъ лицахъ отразились самыя разнородныя чувства. И только одно, въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, не могло скрыть радости удавшагося преступленія и торжества удовлетворенной, наконецъ, ненависти. Но такъ какъ это было лицо мелкой сошки, Лидіи Майтлэндъ, вѣчно молчаливой, которую Дорсенъ такъ развязно считалъ глупенькою и ничтожною, то и не обратилъ онъ на нее ни малѣйшаго вниманія такъ же точно, какъ и всѣ другіе свидѣтели ошеломляющаго появленія покинутаго любовника. У всѣхъ народовъ существуетъ та или иная метафора для выраженія, что нѣтъ худшей воды, чѣмъ тихая вода. «Тихія воды глубоки», говорятъ англичане; «тихія воды мосты подмываютъ», говорятъ итальянцы. Всѣ такія поговорки не оправдывались бы, если бы про нихъ не забывали въ жизненной практикѣ. Профессіональный аналистъ женскаго сердца не вспомнилъ о нихъ въ этотъ вечеръ.

VII.
Лидія Майтлэндъ.

Сокрушенія Монфанона, которыя онъ выражалъ такъ наивно, какъ только пришелъ въ себя, должны были очень быстро усилиться въ сердцѣ этого честнаго человѣка. Онъ былъ правъ, сказавши съ самаго начала, что дѣло плохо. Ссору, усложненную оскорбленіемъ дѣйствіемъ или попыткою его нанести, крайне мудрено покончить миролюбиво, какъ маркизъ самъ же замѣтилъ это Шапрону, съ первыхъ его словъ. Для этого нужны чудеса дипломатіи. Малѣйшая потеря хладнокровія со стороны секундантовъ равносильна тогда катастрофѣ. Какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, событія слѣдуютъ одно за другимъ очень быстро, и пессимистическія ожиданія раздражительнаго маркиза оправдались тотчасъ же послѣ того, какъ были имъ высказаны. Только что онъ и Дорсенъ уѣхали изъ палаццо Саворелли, какъ туда явился Горка, вызванный барономъ къ десяти часамъ. Онъ рѣзко отказался отъ всякаго соглашенія, обусловливаемаго извиненіемъ съ его стороны, и это послужило сигналомъ для благоразумнаго Гафнера и для не менѣе благоразумнаго Ардеа къ рѣшительному отступленію. Для обоихъ было очевидно, что никакое соглашеніе немыслимо при столкновеніи неистовствующаго Горки съ такимъ непокладистымъ господиномъ, какимъ оказался наиболѣе авторитетный изъ секундантовъ Флорана. И съ обоюднаго согласія они обратились къ Горкѣ съ просьбой освободить ихъ отъ дальнѣйшаго участія въ дѣлѣ. Помолвка Фанни была слишкомъ уважительною причиной для того, чтобы Болеславъ не возвратилъ имъ тотчасъ же ихъ слова. Ихъ удаленіе являлось второю катастрофой. Въ нетерпѣніи найти скорѣе другихъ секундантовъ, способныхъ говорить твердо и громко, Болеславъ кинулся въ Охотничій клубъ. Случаю угодно было натолкнуть Горку на двухъ его товарищей: на маркиза Чибо, римлянина, и князя Пьетрапетроза, неаполитанца, какъ нарочно на такихъ людей, которые умѣютъ самое простое дѣло довести до наихудшихъ послѣдствій. Эти молодые люди лучшихъ итальянскихъ фамилій, оба, несомнѣнно, умные, очень честные и очень добрые, принадлежали къ особенному сорту встрѣчающихся въ Вѣнѣ, въ Мадридѣ и Петербургѣ, какъ въ Миланѣ и Римѣ, клумбэновъ иностранцевъ, гипнотизированныхъ Парижемъ. И какимъ Парижемъ! Тѣмъ, гдѣ вѣчный праздникъ, изящный и шумный, гдѣ утро уходитъ на занятіе моднымъ спортомъ, день — на скачки, на фехтовальныя залы и на посѣщеніе контрабандныхъ квартирокъ, вечеръ — на театръ, ночь — на картежную игру. Этотъ Парижъ эмигрируетъ, сообразуясь съ извѣстнымъ временемъ, поочередно — въ Монте-Карло на садку голубей, въ Довиль на недѣлю скачекъ, въ Э-ле-Бенъ на сезонъ баккара; у этого Парижа свои особые нравы, свой языкъ, свои хроники и даже свой космополитизмъ, такъ деспотически онъ властвуетъ надъ нѣкоторыми умами по всей Европѣ, что Чибо, напримѣръ, и другъ его Пьетрапетроза въ руки не берутъ иной французской газеты, кромѣ бульварной. И въ ней, прежде всего, прочитываютъ извѣстія, въ которыхъ подробнѣйшимъ образомъ разсказывается о новосельяхъ въ полусвѣтѣ, объ ужинахъ прославленныхъ кутилъ, о крупной игрѣ въ томъ или другомъ изъ модныхъ клубовъ, о результатахъ матча на пистолетахъ у Гастина и объ ассо между знаменитыми бойцами. Неисчерпаемыми темами ихъ разговоровъ были разсужденія о томъ, кто изящнѣе — остроумная Гледисъ Гарвей или Леона д’Асти, чьи «контры» быстрѣе — Машо или генерала Гарнье, выдержитъ или не выдержитъ маленькій Лотрекъ такую игру, какую онъ ведетъ. Вынужденные томиться въ Римѣ за недостаткомъ средствъ, а также и по волѣ — одинъ своего дяди, другой — старика дѣда, отъ которыхъ имъ должно было достаться наслѣдство, оба жили цѣлый годъ мечтами о зимнемъ мѣсяцѣ, который удастся имъ провести въ Ниццѣ, и о поѣздкѣ на шесть недѣль въ Парижъ во время большихъ скачекъ. Соперничая другъ съ другомъ чуть не до драки и самымъ комическимъ образомъ оспаривая другъ у друга ничтожнѣйшаго изъ завсегдатаевъ клуба Елисейскихъ Полей или улицы Ройяль, случайно попавшаго въ Вѣчный городъ, передъ своими коллегами Охотничьяго, они напускали на себя ничѣмъ неоцѣнимый видъ авгуровъ, какъ только телеграфъ приносилъ имъ сладостную возможность изрекать свои сужденія о крупномъ скандальномъ процессѣ въ Парижѣ. Эта безобидная манія, превратившая толстаго, краснощекаго Чибо и длиннаго, худого Пьетрапетрозу въ двухъ восхитительныхъ фантошей для наблюденій Дорсена за всю зиму, должна была сдѣлать и сдѣлала ихъ опаснѣйшими повѣренными, выбранными Горкой для его мести. Съ какимъ восторгомъ и съ какою важностью они взялись за это дѣло, пойметъ всякій по этому легкому наброску, а равнымъ образомъ и то, съ какою точностью и корректностью заявились они въ девять часовъ утра для перегог"ровъ съ секундантами противной стороны. Въ началѣ перваго часа всѣ условія дуэли были установлены до мельчайшихъ подробностей. Вся энергія, выказанная Монфанономъ въ теченіе трехъ смертельныхъ часовъ совѣщанія, привела лишь къ нѣкоторому смягченію условій: рѣшено было обмѣняться двумя выстрѣлами съ каждой стороны на разстояніи двадцати пяти шаговъ, по командѣ. Дуэль назначена на слѣдующее утро въ Римской кампаньи на участкѣ земли, принадлежащемъ Чибо и примыкающемъ къ трактиру, не далеко отъ классической могилы Цецилія Метеллы. Для того, чтобы добиться такой дистанціи и употребленія новыхъ пистолетовъ, нуженъ былъ тотъ престижъ, которымъ маркизъ внезапно облекся въ глазахъ секундантовъ Горки, произнеся легендарное еще въ провинціи и въ чужихъ краяхъ имя Грамонъ-Кадерусса. Sic transit gloria mundi! Когда закончены были переговоры, у Монфанона слезы нависли на рѣсницахъ.

— Моя это вина, — стоналъ онъ, — моя вина. Съ Гафнеромъ мы отдѣлались бы пречудеснымъ протоколикомъ, прибавивши къ нему кое-чего своего. Самъ же онъ предлагалъ… Милѣйшій Шапронъ! Все это я ему натворилъ и обязанъ теперь не покидать его, идти за нимъ до конца. И вотъ я опять ввязался въ дуэль, въ моито годы!…Замѣтили вы, какъ эти молодые снобсы спустили тонъ, когда я заговорилъ о моей дуэли съ бѣднягой Кадеруссомъ?… Пятьдесятъ два года слишкомъ и вести себя не умѣю!… Отправимся сейчасъ же въ улицу Леопарди. Я хочу прощенія у него просить, понимаете, и дать ему нѣсколько совѣтовъ. Мы заберемъ его съ собой къ одному изъ моихъ старыхъ друзей, у котораго есть садъ, совсѣмъ пустынный, близь виллы Памфили… А, проклятая злость! Да и какъ просто было согласиться вчера на предложеніе того. Съ перемѣной двухъ-трехъ словъ, я увѣренъ, все вышло бы прилично…

— Утѣшьтесь, маркизъ, — отвѣтилъ Флоранъ, когда огорченный Монфанонъ передалъ ему плачевный результатъ переговоровъ. — Я это предпочитаю. Господина Горку надо было проучить, и сожалѣю я только объ одномъ, что не поучилъ его, какъ слѣдуетъ…Стрѣляться пришлось бы все равно, да уже и не даромъ бы, по крайней мѣрѣ.

— Занимались вы когда-нибудь стрѣльбой изъ пистолета? — спросилъ Монфанонъ.

— О, я много охотился и считаю себя не первокласснымъ, а все же порядочнымъ стрѣлкомъ…

— Это такъ же похоже одно на другое, какъ ночь и день, — перебилъ маркизъ. — Въ три часа заѣзжайте за мной, я дамъ вамъ урокъ… А затѣмъ, смѣлымъ Богъ владѣетъ!

Хотя Флоранъ и заслужилъ такое мнѣніе о его смѣлости, доказательствомъ чего служили его веселые отвѣты, тѣмъ не менѣе, очень тяжелыми показались ему первыя минуты, когда онъ остался одинъ, по уходѣ секундантовъ. Маршалъ Ней, знатокъ по этой части, оставилъ намъ очень грубое, но дивное изреченіе въ устахъ такого героя, который во время знаменитаго движенія на Оршу, въ положеніи самомъ отчаянномъ, проговорилъ только: «Nous ne sommer par bien»^[30]… Каково ни есть его изреченіе, мы приведемъ его, потому что въ немъ заключается вѣчно неизмѣнная человѣческая правда: «Quel est donc le J… F… qui prétend n’avoir jamais eu pèur»^[31]…То, что испыталъ Шапронъ въ эти минуты, было весьма естественною тревогой, нервностью человѣка, смотрящаго на часы и думающаго: «Черезъ двадцать четыре часа стрѣлки будутъ опять на тѣхъ же мѣстахъ циферблата. А я, живъ ли я буду?»… Но это была натура мужественная, не склонная падать духомъ. Онъ сдѣлалъ надъ собою усиліе, чтобы одолѣть слабость, и рѣшилъ ранѣе, чѣмъ идти къ своимъ друзьямъ, написать распоряженіе на случай смерти. Давно уже онъ рѣшилъ все состояніе оставить зятю. Въ этомъ смыслѣ онъ и написалъ завѣщаніе, вначалѣ немного дрожащею рукой, а потомъ совершенно твердымъ почеркомъ. Послѣ завѣщанія онъ написалъ еще два письма: одно — тому же зятю, другое — сестрѣ. Когда онъ покончилъ съ этими приготовленіями, часы показывали два часа и сорокъ минутъ.

— Ждать еще семнадцать съ половиной часовъ, — сказалъ онъ, — но съ нервами я, кажется, справился. Пройдусь немного, и они совсѣмъ угомонятся.

Онъ рѣшилъ, такимъ образомъ, пѣшкомъ дойти до мѣста, назначеннаго Монфанономъ. Три конверта онъ тщательно заперъ въ ящикъ стола, мимоходомъ удостовѣрился, что Линкольна нѣтъ въ мастерской, и спросилъ у лакея, дома ли мадамъ Майтлэндъ. Слуга отвѣтилъ, что она одѣвается и къ тремъ часамъ приказала подать карету.

«Хорошо, — подумалъ Флоранъ, — ни тотъ, ни другая не имѣютъ ни малѣйшаго подозрѣнія. Я спасенъ».

Но какъ бы удивился онъ, если бы могъ, направляясь своею обычною немного лѣнивою походкой въ сторону Капитолія, мысленно вернуться въ только что покинутую курильную комнату! Онъ увидалъ бы женщину, безъ шума проскользнувшую туда въ дверь, отворенную украдкой, со всѣми воровскими предосторожностями, — увидалъ бы, какъ она, не сдвигая съ мѣста, пересматриваетъ всѣ разбросанныя по столу бумаги. Замѣтивши карточки Дорсена и маркиза, она нахмурила брови, потомъ вынула изъ бювара промокающую бумагу, поднесла къ зеркалу, стараясь разобрать на ней отпечатавшіеся наоборотъ адресы. Увидалъ бы онъ, наконецъ, что эта женщина, вынула изъ кармана связку ключей, выбрала одинъ изъ нихъ, отперла ящикъ, такъ аккуратно запертый Флораномъ, и достала три конверта, положенныя туда незапечатанными… И эта женщина, съ лицомъ, искаженнымъ тревогой, читающая чужія письма, добытыя отвратительнымъ способомъ, доказывающимъ постыдную привычку къ шпіонству, — эта женщина была его родная сестра, его Лидія, которую онъ считалъ такою кроткою и простою, которой онъ только что написалъ нѣжное прощальное письмо на случай смерти… Лидія въ ужасъ привела бы его, если бы увидалъ онъ теперь ея искаженное страстями лицо, миловидность котораго сходила за незначительность! Сама она, дерзкая шпіонка, дрожала такъ, что едва на ногахъ стояла. Глаза расширились, грудь сильно колыхалась, зубы стучали, — настолько великъ былъ ужасъ, охватившій ее при сдѣланномъ ею открытіи, при сознаніи, что она всему причиной. Не она ли писала Горкѣ анонимныя письма съ доносами объ интригѣ Линкольна съ мадамъ Стено? Не она ли подбирала, чтобы сильнѣе отравить эти страшныя письма, такія фразы, которыя могли бы наиболѣе чувствительно задѣть самолюбіе покинутаго любовника? Да, она ускорила возвращеніе ревнивца въ увѣренности, что его трагическая месть обрушится на ненавистныя головы ея мужа и венеціанки. И вотъ месть разразилась. И надъ кѣмъ же? — надъ единственнымъ существомъ, которое Лидія любитъ во всемъ мірѣ, надъ ея братомъ, которому грозитъ опасность по ея винѣ. Мысль эта такъ сразила молодую женщину, что она упала на кресло, гдѣ четверть часа назадъ сидѣлъ Флоранъ, и съ безумнымъ выраженіемъ повторяла:

— Онъ стрѣляться будетъ… Онъ будетъ стрѣляться, онъ, вмѣсто другаго!…

Вся интимная жизнь жестокой и мрачной души отразилась въ этомъ крикѣ, въ которомъ страстная тревога за брата слилась съ безпощадною ненавистью къ мужу. Самая ненависть эта была логическимъ послѣдствіемъ юности и дѣтства, безъ разсказа о которыхъ непонятною представилась бы преступная двуличность такого молодого существа. Юность и дѣтство отъ начала уже предвѣщали, на что можетъ стать Лидія способною впослѣдствіи. Но не было при дѣвочкѣ никого, кто во-время могъ бы исправить въ ней проявленія наслѣдственности отъ угнетенной расы, какъ уже было отмѣчено, въ двухъ отвратительнѣйшихъ чертахъ характера, въ фальшивости и въ вѣроломствѣ. Да и кто же помнитъ, по отношенію къ дѣтямъ, пренебрегаемую на практикѣ, хотя и очень банальную въ теоріи, истину, а именно, что недостатки десятилѣтняго возраста превращаются въ пороки къ тридцати годамъ? Совсѣмъ маленькою дѣвочкой Лидія лгала такъ же естественно, какъ естественно былъ правдивъ ея братъ. Если бы кто захотѣлъ вникнуть въ смыслъ ея лжи, тотъ увидалъ бы, что лгала она всегда изъ желанія отличиться, показать себя въ освѣщеніи наиболѣе благопріятномъ для ея преждевременныхъ претензій. Въ то же время развивался уже въ ней зародышъ другого недостатка: инстинктивная ревность, безсознательная, почти болѣзненная. Дѣвочка видѣть не могла новой игрушки въ рукахъ Флорана безъ того, чтобы не надуться тотчасъ же. Не выносила она, чтобы братъ обнялъ отца, и кидалась между ними, и такъ же точно не могла терпѣть, чтобы Флоранъ безъ нея игралъ съ товарищами. Если бы Наполеонъ Шапронъ занялся такъ же внимательно характеромъ дѣтей, какъ занимался продажей хлопка и сахарнаго тросника, онъ съ ужасомъ увидалъ бы эти первыя очертанія нехорошей личности. Но, сходный въ этомъ съ своимъ сыномъ, онъ былъ изъ числа людей, неспособныхъ судить того, кого они любятъ. Къ тому же, Лидія и Флоранъ представляли собою для его оскорбленнаго чувства полупарія единственное прибѣжище, единственную сладкую утѣху въ его вдовствѣ и мизантропіи. Онъ любилъ ихъ до обожанія, свойственнаго большимъ труженикамъ и крайне опаснаго, когда у дѣтей нѣтъ матери, исправляющей вредъ, причиняемый слабостью отца. Зарождающіеся пороки Лидіи вызывали у плантатора очаровательныя фантазіи. Лгала она, а добрѣйшій отецъ восхищался: «Какая она умница!…» Злилась она отъ ревности, онъ прижималъ дѣвочку къ своей широкой груди и вздыхалъ: «Какъ чувствительна!…» Слѣдствіемъ такого эгоистическаго ослѣпленія, — ибо такъ любить дѣтей значитъ любить ихъ ради себя, а не ради нихъ, — было то, что маленькая дѣвочка вступила въ Рокгэмптонъ глубоко испорченнымъ существомъ. Но она была хорошенькая, по милости страннаго смѣшенія въ ней трехъ расъ; она была такъ оригинально мила и привлекательна, что только глазъ геніальной воспитательницы могъ бы разобрать подъ прелестною внѣшностью уже опредѣлившіяся черты истиннаго ея характера. Такихъ воспитательницъ не много, хотя въ монастыряхъ онѣ встрѣчаются менѣе рѣдко, чѣмъ въ другихъ учебныхъ заведеніяхъ. Въ Рокгэмптонѣ такой не было, когда Лидія поступила въ этотъ пріютъ благочестія, ставшій для нея весьма гибельнымъ по причинѣ совершенно противуположной той, которая превратила для Флорана лужайки мирнаго Бомона въ райскую обитель дружбы.

Между пансіонерками, среди которыхъ должно было завершиться развитіе Лидіи, оказались четыре дѣвушки изъ Филадельфіи, года на два постарше ея, привезенныя прямо изъ Америки. Онѣ привезли съ собою непобѣдимый предразсудокъ родины противъ негритянской крови и необыкновенное умѣнье распознавать ея примѣсь въ самыхъ ничтожныхъ дозахъ, на что такіе мастера настоящіе янки. Маленькая Лидія Шапронъ была записана француженкой, и это ввело ихъ вначалѣ въ нѣкоторое сомнѣніе. Но сомнѣніе перешло скоро въ увѣренность, а увѣренность привела къ отвращенію, котораго онѣ и не думали скрывать. Онѣ не были бы дѣтьми, если бы не были безпощадны. И начали онѣ донимать Лидію множествомъ мелочныхъ непріятностей, причемъ имъ, все-таки, не удалось вселить въ другихъ то пренебреженіе, которое онѣ ей выказывали. Монастыри и пансіоны похожи на всѣ другія человѣческія общества. И тамъ съ несправедливымъ презрѣніемъ происходитъ то же, что съ кольцомъ въ игрѣ въ веревочку, которое перебѣгаетъ изъ рукъ въ руки и безпрестанно возвращается на прежнее мѣсто. Всѣ, презирающіе сами, кѣмъ-нибудь презираемы, — кара заслуженная, но не исправляющая нашего высокомѣрія, какъ и житейскія кары не излечиваютъ нашихъ недостатковъ. Гонительницы Лидіи сами подвергались оскорбленіямъ со стороны подругъ, родившихся въ Англіи, за нѣкоторую особенность ихъ американскаго говора. Ихъ враждебное отношеніе къ хорошенькой маленькой француженкѣ оказало свое вліяніе. Эта пансіонская драма ограничилась, само собою разумѣется, рядомъ мелкихъ и ничтожныхъ эпизодовъ, почти неуловимыхъ для воспитательницъ. Страсти дѣтей не менѣе сильны, чѣмъ наши, но омѣ такъ часто прерываются играми и такъ скоропреходящи, что мѣтъ возможности опредѣлить точно ихъ силу, ни описать ихъ иначе, какъ по ихъ послѣдствіямъ, вообще очень отдаленнымъ. Самолюбіе Лидіи было уязвлено неизлечимо такимъ открытіемъ особенности ея происхожденія. Ей вспомнились нѣкоторые случаи ея жизни въ Америкѣ, и она лучше поняла ихъ значеніе. Припомнила она также портретъ своей бабушки, цвѣтъ лица, руки, волосы отца, и въ юную душу заползло чувство нехорошаго стыда за свое рожденіе, за свою семью, — чувство, испытываемое дѣтьми много чаще, чѣмъ это кажется нашему оптимизму, и оказывающееся однимъ изъ гибельнѣйшихъ ферментовъ, которыми обусловливается нравственная порча. У Лидіи, отъ природы ревнивой и лживой, первые уколы самолюбія отозвались тотчасъ же на ревности и лживости. Всякое превосходство, хотя бы самое ничтожное, замѣченное Лидіей у которой-нибудь изъ подругъ, становилось для нея источникомъ страданія, и она принялась личными побѣдами возмѣщать различіе расовое, сознаніе котораго причиняетъ всегда жестокую боль тщеславнымъ натурамъ. Чтобъ обезпечить себѣ такого рода побѣды, она задумала всѣхъ очаровывать, съ кѣмъ ей приходилось сближаться, учительницъ и подругъ, и она начала постоянно разыгрывать комедію искусственныхъ позъ и чувствъ, къ чему весьма быстро приводитъ желаніе нравиться во что бы то ни стало, — очень милое и опасное настроеніе, происходящее не столько отъ сердечной доброты, сколько отъ фальшивости душевной. Лучше, пожалуй, на-чистоту выказывать передъ всѣми ничѣмъ не прикрытый эгоизмъ, чѣмъ безпрерывно поддѣлываться подъ чужія требованія, чтобы всѣмъ угодить. Въ восемнадцать лѣтъ, пройдя такую школу постояннаго притворства, Лидія была, при самой привлекательной внѣшности, существомъ глубоко, хотя и безсознательно, порочнымъ, не способнымъ ни на какую привязанность, — по-настоящему она любила только брата, — существомъ, готовымъ ежечасно отдаться порывамъ ненависти, естественно назрѣвающимъ въ душахъ надменныхъ, сухихъ и лживыхъ. И вотъ, наконецъ, замужство уже вполнѣ развило въ ней одну изъ наиболѣе гибельныхъ страстей — зависть.

Это отвратительное чувство, одно изъ тѣхъ, что властвуютъ надъ міромъ, было недостаточно изслѣдовано моралистами потому, вѣроятно, что слишкомъ позорно оно для человѣческаго сердца, и нижеслѣдующій фактъ можетъ, вслѣдствіе этого, показаться невѣроятнымъ. Лидія Майтлэндъ нѣсколько лѣтъ уже завидовала своему мужу, завидовала, быть можетъ, такъ же, какъ соперники художника, какъ хорошенькая женщина завидуетъ другой женщинѣ, какъ банкиръ завидуетъ другому банкиру и политическій дѣятель-своему противнику, — ожесточенною и безпощадною завистью, доходящею до физической боли, при видѣ успѣха, и до восторговъ наслажденія, при неудачахъ. Весьма ошибочно предположеніе, будто проявленія этой преступной страсти ограничиваются областью профессіональнаго соревнованія. Въ извѣстной степени своего развитія зависть подкапывается не подъ качества человѣка только, а подъ самую личность его, и такъ-то, именно, завидовала Лидія Линкольну. Быть можетъ, анализъ этого очень тонкаго въ своемъ безобразіи чувства объяснитъ тѣмъ, кто прослѣдитъ его развитіе, нѣкоторыя изъ антипатій, на которыя имъ доводилось наталкиваться въ кругу близкихъ имъ людей. Дѣло въ томъ, что не между супругами только встрѣчаются примѣры затаенной зависти, но и между любовниками и ихъ любовницами, между друзьями, братьями, а иногда, — увы! — между отцами и сыновьями, между матерями и дочерьми. Лидія согласилась на бракъ съ Линкольномъ Майтлэндомъ отчасти изъ повиновенія желаніямъ брата, а больше изъ тщеславія, такъ какъ женихъ былъ американецъ Соединенныхъ Штатовъ, и такое замужство представлялось своего рода побѣдой, одержанной надъ предразсудкомъ, о которомъ она никогда не забывала, но никогда и не говорила. Не прошло и трехъ мѣсяцевъ совмѣстной жизни, какъ для Лидіи стало ясно, что Майтлэндъ никогда не проститъ себѣ этой женитьбы. Хотя онъ дѣлалъ видъ, будто относится презрительно къ своимъ соотечественникамъ и въ душѣ нисколько не сочувствуетъ идеямъ своей родины, гдѣ не былъ съ пятилѣтняго возраста, но оказался далеко не равнодушнымъ къ разговорамъ, которые бракъ его вызвалъ въ Нью-Йоркѣ и отголоски которыхъ доходили до него съ разныхъ сторонъ. Онъ считалъ Лидію виновницей своего униженія, и она это почувствовала. Рожденіе ребенка, по всей вѣроятности, ослабило бы эти первыя впечатлѣнія, и если бы не передѣлало, то все же значительно смягчило бы черствое сердце молодой женщины. Но ребенка не было. Не успѣли они еще закончить своего путешествія новобрачныхъ въ сопровожденіи Флорана, какъ жизнь ихъ сполна уже опредѣлилась условнымъ молчаніемъ, ложащимся въ основу неудачныхъ браковъ, всѣхъ тѣхъ, когда супруги, по прекрасному и простому народному выраженію, не живутъ душа въ душу. Со времени этого путешествія по Испаніи, которое должно бы быть сплошнымъ очарованіемъ, молодая женщина начала ревниво относиться къ явному предпочтенію, оказываемому Флораномъ передъ нею Майтлэнду. Въ первый разъ она поняла, какое мѣсто занимаетъ въ сердцѣ ея брата страстная дружба къ Линкольну. Флоранъ любилъ и ее, свою сестру, но она была, все-таки, на второмъ планѣ. И сознаніе этого отзывалось въ ней ежедневными, ежечасными уколами, наболѣвшими скоро до настоящей сердечной раны. По возвращеніи въ Парижъ, гдѣ они прожили три іода, эта рана значительно увеличилась уже отъ одного того, что могучая личность художника тотчасъ же заслонила собою личность жены, совершенно просто, почти механически, какъ крупное дерево, ростущее рядомъ съ меньшимъ, отнимаетъ у него свѣтъ солнца и притокъ воздуха. Пестрое общество любителей, художниковъ и писателей, бывавшихъ у Линкольна, собиралось тутъ ради него только. Домъ, нанятый имъ, былъ для него приспособленъ, нѣкоторыя перемѣны, сдѣланныя въ квартирѣ, были для него сдѣланы. Короче сказать, Лидія, какъ и Флоранъ, всецѣло очутились въ подчиненіи самой деспотической въ мірѣ силѣ — силѣ знаменитаго таланта. Цѣлую книгу пришлось бы написать, чтобы передать со всею точностью ежедневныя и непрерывныя униженія, которыя довели молодую женщину до того, что она возненавидѣла этотъ талантъ и эту знаменитость такъ же пламенно, какъ обожалъ ихъ Флоранъ. При этомъ, она осталась, однако же, честною женщиной въ томъ смыслѣ, какой придается этому выраженію въ обществѣ, полагающемъ, будто все безчестье для женщины заключается въ любовныхъ увлеченіяхъ. Она жила въ вѣчно напряженномъ состояніи истеріи, какъ большинство прирожденныхъ комедіантокъ, а потому и оставалась неизмѣнно холодною. За то въ ней разростались все болѣе и болѣе инстинкты очень безчестнаго человѣка. Она кончила тѣмъ, что стала ненавидѣть Линкольна съ отвращеніемъ, переходившимъ съ его физическаго существа на всѣ нравственныя проявленія личности и охватывавшимъ всѣ частности ихъ совмѣстной жизни. Ненавидѣла она въ немъ чистоту крови бѣлаго человѣка, сдѣлавшую этого крупнаго и сильнаго молодца превосходнымъ типомъ англо-саксонской красоты, тогда какъ сама она была худощава, точно высохшая, несмотря на хорошенькое личико, неопредѣленнаго склада. Ненавидѣла она его вкусы, его умѣнье придать изящный и оригинальный видъ той обстановкѣ, въ которой онъ жилъ, тогда какъ она, въ силу сохранившихся въ ней варварскихъ инстинктовъ и неловкости, неспособна была сколько-нибудь удачно расположить матеріи и цвѣта. Когда приходилось признать какой-либо успѣхъ художника, ея сердце обливалось желчью. Если же онъ недоволенъ былъ своею работой и поддавался мучительнымъ сомнѣніямъ относительно собственнаго художественнаго таланта, Лидія ликовала отъ радости, которую портило ей только печальное настроеніе, находившее на Флорана вслѣдствіе такой внутренней борьбы Линкольна. Видѣть она не могла взгляда брата, устремленнаго на Майтлэнда, съ выраженіемъ глазъ доброй собаки, радующейся веселью хозяина и страдающей отъ его горя, безъ того, чтобы не почувствовать, подобно Альбѣ Стено, укола въ сердце.

Преклоненіе брата передъ его кумиромъ тѣмъ мучительнѣе было для нея, что, съ безошибочною зоркостью антипатіи, она видѣла всю громадность его заблужденія. Она насквозь видѣла души обоихъ старыхъ школьныхъ товарищей и знала, что въ ихъ дружбѣ, какъ это почти всегда бываетъ, одинъ все отдаетъ и получаетъ за то лишь самую грубую благодарность, какою охотникъ или хозяинъ награждаетъ вѣрнаго пса. Съ ея стороны были попытки тонкими и хитрыми подходами, на которые женщины большія мастерицы, открыть глаза Флорана на характеръ Линкольна. И всѣ онѣ привели къ сознанію собственнаго безсилія. Такимъ образомъ, въ ея сердцѣ накопились безъ числа самыя враждебныя впечатлѣнія и слились въ одно чувство жестокаго, мрачнаго озлобленія, способнаго, при первомъ подходящемъ случаѣ, ошеломить страшнымъ взрывомъ всякаго, кто не слѣдилъ за его медленнымъ и ничѣмъ неудержимымъ наростаніемъ. Тогда, въ невѣдѣніи своемъ, мы говоримъ слова: безсознательность, ненормальность или уродство. Въ сферѣ нравственной такъ же точно нѣтъ абсолютныхъ уродовъ, какъ не существуетъ ихъ въ мірѣ физическомъ. Сами преступленія подчинены извѣстнымъ законамъ развитія. Не было надобности ни въ какомъ драматическомъ переломѣ характера для того, чтобы маленькая дѣвочка, плакавшая изъ-за новой игрушки, попавшей въ руки брата, превратилась въ Лидію Майтлэндъ, воровски отпирающую чужіе замки, разсыпающую анонимныя письма, жаждущую мести до потери совѣсти. Произошло это логически и день за день постепенно.

Много разъ, прежде чѣмъ мадамъ Стено влюбилась въ художника, Лидія выискивала случай удовлетворить свою глубокую, смертельную зависть, поразивши Линкольна наиболѣе чувствительнымъ для него образомъ. Но ничего не могла она сдѣлать, кромѣ мелочныхъ женскихъ гадостей: подстраивать, какъ бы по неловкости, чтобы мужъ прочитывалъ всѣ статьи сколько-нибудь непріятныя, написанныя о его картинахъ, хвалить при немъ, какъ бы въ простотѣ сердечной, особенно выдающихся его соперниковъ, выбалтывать при немъ, какъ бы невзначай, малѣйшіе неблагопріятные отзывы о его выставкахъ, изобрѣтать всякую пустяковину, раздражавшую, главнымъ образомъ, Флорана. Самъ же Майтлэндъ былъ изъ числа тружениковъ искусства, слишкомъ довольныхъ результатами своей дѣятельности для того, чтобы придавать большое значеніе людскимъ сужденіямъ. Съ другой стороны, до охватившей его страсти къ догарессѣ онъ никогда не любилъ. Таковы многіе художники, довольствующіеся великолѣпными натурщицами, при чемъ пылкость темперамента не переходитъ изъ чувственности въ чувство. Привыкшіе смотрѣть на человѣческое тѣло съ своей особенной точки зрѣнія, они находятъ въ красотѣ, которая показалась бы намъ чисто-животною, основы для пластическихъ восторговъ, иногда вполнѣ удовлетворяющихъ всѣ ихъ требованія. И вслѣдствіе этого съ особенною силой захватываетъ ихъ страсть, когда къ подобному, нѣсколько грубому, опьяненію, производимому женщиной, присоединяется ея утонченный умъ, прелесть настоящаго изящества и чарующая нѣжность чувства. Все это нашелъ художникъ въ графинѣ Стено и тотчасъ же ею увлекся съ пыломъ первой любви. Да и на самомъ дѣлѣ то была его первая любовь. Графиня чутьемъ своей страстной натуры угадала это. Лидія то же угадала чутьемъ своей ненависти. Съ первыхъ же дней она знала, въ чемъ тутъ дѣло, благодаря своей наблюдательности, изощренной не менѣе ея притворства, и благодаря употребленію средствъ болѣе убѣдительныхъ, чѣмъ догадливость. Она всегда пользовалась такими дрянными способами добираться до правды, которые, — смѣемъ въ томъ признаться, — обычны девяти женщинамъ изъ десятка. И сколько мужчинъ, на этотъ счетъ, оказываются женщинами, по выраженію баснописца! Въ пансіонѣ Лидія принадлежала къ числу дѣвочекъ, проскальзывающихъ въ дортуары и въ классы, чтобы порыться въ открытыхъ ящикахъ и шкатулкахъ подругъ. Ставши взрослою, она не пропускала ни одного попадавшаго ей въ руки письма безъ того, чтобы не умудриться прочесть сквозь конвертъ или, по крайней мѣрѣ, угадать, по штемпелю, по печати, по почерку на адресѣ, кѣмъ оно писано. Инстинктивное любопытство было въ ней до того сильно, что даже у рѣшотки телеграфа не могла она преодолѣть желанія заглянуть черезъ плечо стоящаго впереди нея, чтобы прочесть содержаніе чужой депеши. Ни разу горничная не одѣла ее, не причесала ей головы безъ того, чтобы Лидія не выспросила до мельчайшихъ подробностей, что говорится въ кухнѣ и въ прихожей. Изъ этого источника узнала она о ссорѣ Флорана съ Горкой въ сѣняхъ, изъ чего явствуетъ, между прочимъ, что и шпіонство черезъ слугъ даетъ вѣрныя свѣдѣнія. Но явствуетъ также и врожденная низость выспрашивающаго, и то, что, при случаѣ, онъ не остановится ни передъ какою гадостью. Когда Лидія Майтлэндъ заподозрила связь своего мужа съ графиней Стено, она не задумалась отпереть его письменный столъ, какъ не задумалась потомъ забраться въ ящикъ брата. Прочтенныя при этомъ письма были такого рода, что довели ея жажду мести до настоящаго бѣшенства. Изъ нихъ она убѣдилась не только въ счастливой обоюдной любви, оскорблявшей въ Лидіи безплодную женщину, не извѣдавшую ни наслажденія, ни материнства, но нашла въ нихъ и многочисленныя доказательства такого глубокаго расоваго презрѣнія къ ней графини, будто Венеція составляетъ часть Соединенныхъ Штатовъ. Въ этомъ углу Адріатики живо еще не мало племенныхъ предразсудковъ, какъ и во всѣхъ странахъ, гдѣ сталкивались между собою и перемѣшивались различныя народности. Чтобы удостовѣриться въ этомъ, достаточно слышать, какъ венеціянецъ обзываетъ славянъ — Czavoni и левантинцевъ — Gregugni. Въ своихъ письмахъ мадамъ Стено, писавшая ихъ такъ же, какъ она говорила, безъ малѣйшей сдержанности и со всею свободой страсти, называла Лидію не иначе, какъ la Morettina^[32], и, по довольно естественной нелогичности, къ имени брата этой мореттины неизмѣнно прибавляла какой-нибудь дружескій эпитетъ. Если любовница относится такъ къ Флорану, то, стало быть, она не опасается никакой враждебности со стороны шурина своего любовника. Лидія отлично понимала это и видѣла въ томъ новое доказательство преданности Флорана къ Линкольну. Еще разъ онъ давалъ предпочтеніе другу передъ сестрой, и при какихъ обстоятельствахъ! Отъ чтенія этихъ писемъ нестерпимо болѣзненно открылись сразу всѣ самыя затаенныя раны ея сердца. Удающійся портретъ Альбы, могущій выйти первокласснымъ художественнымъ произведеніемъ, окончательно уже толкнулъ Лидію на отвратительный и звѣрскій поступокъ. Она рѣшилась сообщить покинутому любовнику мадамъ Стено о ея новой любви и отправила двѣнадцать писемъ, искусно сочиненныхъ и побудившихъ Горку вернуться. Его возвращеніе даже слишкомъ замедлилось, по мнѣнію этой наслѣдницы Яго, и она рѣшилась добраться до графини Стено черезъ Альбу посредствомъ еще болѣе преступнаго доноса. Какимъ выраженіемъ заклеймить посылку къ дочери анонимной записки, раскрывающей двойную интригу ея матери? Но Лидія была въ одномъ изъ тѣхъ періодовъ отчаяннаго злодѣйства, когда самыя омерзительныя средства кажутся наилучшими, и неповинную Альбу охватывала своею ненавистью къ Майтлэнду изъ-за ея портрета. Такой изворотъ чувства показываетъ, что именно завистью была переполнена ея темная душа… О, какое наслажденіе далъ ей успѣхъ этого двойного предательства! Какую дикую радость, съ примѣсью горечи и восторга, испытывала она третьяго дня, при видѣ нервнаго состоянія несчастной Альбы и сдерживаемаго бѣшенства Болеслава! Она мечтала уже о томъ, какъ вызоветъ на дуэль Майтлэнда этотъ соперникъ, извѣстный ей мастеръ во всѣхъ упражненіяхъ спорта, одинаково искусный боецъ на шпагахъ и стрѣлокъ изъ пистолета. Лидія не была бы правнукою лузіанской рабыни, если бы съ естественною энергіей ненависти въ ней не соединялась значительная доза суевѣрія. Одна ворожея предсказала ей когда-то по рукѣ, что она причинитъ кому-то насильственную смерть… «Ему», — думала она, глядя на мужа съ затаеннымъ трепетомъ надежды… И вотъ теперь она держала въ рукахъ доказательство, неоспоримое доказательство того, что вся ея злостная махинація привела къ опасности другого, — и кого же? И эти письма, и это завѣщаніе Флорана ясно показывали, что дуэль грозитъ самому дорогому ей существу! Она довела единственнаго любимаго ею человѣка до трагической необходимости стрѣляться!… Ударъ для сердца, полнаго дикой энергіи звѣрскаго атавизма, былъ такъ неожиданъ, такъ силенъ, такъ болѣзненъ, что Лидія разразилась громкими криками, облокотившись на бюро брата, сидя передъ его письмами.

— Онъ будетъ стрѣляться! Онъ!… И по моей винѣ! — повторяла она, потомъ положила письма на прежнее мѣсто, заперла ящикъ и, вставая, проговорила громко: — Нѣтъ, не бывать этому! Я помѣшаю, хотя бы для этого мнѣ пришлось между ними кинуться. Не хочу я этого, не хочу!…

Говорить это легко, а исполнить далеко не такъ просто. И Лидія поняла это и безпомощно заломала руки, — тонкія руки, которыя мадамъ Стено въ одной изъ своихъ записокъ называла обезьяньими лапками, — настолько гибки были ихъ точно вывихнутые, слишкомъ длинные пальцы. Потомъ у нея вырвался отчаянный вопль, взывающій о невозможномъ, обычное: «Но какъ же?» — крикъ множества преступниковъ передъ нежданнымъ и гибельнымъ для нихъ самихъ исходомъ ихъ самыхъ тонкихъ разсчетовъ. Поэтъ сказалъ въ стихахъ, передающихъ исторію всѣхъ нашихъ проступковъ, малыхъ и крупныхъ:

«The Gods are just, and of our pleasant vices

Make instruments to plague us…»

«Боти справедливы, и изъ обычныхъ намъ пороковъ они дѣлаютъ орудія нашей пытки»… И надо полагать, что такая вѣра въ справедливость непонятнаго намъ судьи очень глубоко въ насъ вкоренилась, такъ какъ безотчетный страхъ охватываетъ самыя сильныя души, когда предвидится опасность вполнѣ заслуженной бѣды. Лидіи вдругъ припомнилось предсказаніе ворожеи, и она еще разъ вскрикнула, вытирая руки точно лунатикъ. Ей казалось, будто на нихъ кровь ея родного брата… Нѣтъ, не будетъ дуэли! но какъ помѣшать?… «Какъ? Какъ? — повторяла она, — Флорана нѣтъ дома, — стало быть, не можетъ она броситься къ нему съ мольбой. Когда онъ вернется, не будетъ ли уже слишкомъ поздно?… Нѣтъ и Линкольна. Гдѣ онъ? Быть можетъ, на свиданіи съ Катериной Стено». Образъ этой восхитительной жрицы любви въ объятіяхъ художника, упивающейся восторгами, о которыхъ она такъ свободно говоритъ въ своихъ пламенныхъ письмахъ, пронесся въ воображеніи заѣдаемой завистью женщины. Какая иронія видѣть такъ, промелькнувшими съ быстротою молніи, двухъ любовниковъ, которыхъ она хотѣла бы поразить, уничтожить въ ту минуту, когда въ ихъ глазахъ блестятъ восторги наслажденія! Лидія вырвала бы эти глаза у него и у нея, вырвала бы ихъ и растоптала бы своими ногами. Новый приливъ ненависти затуманилъ ей голову. Боже! какъ она ихъ ненавидѣла, и какъ безсильна ея ненависть! Но когда-нибудь настанетъ же и ея время. А теперь съ другимъ дѣломъ надо торопиться. Помѣшать завтрашней дуэли, спасти брата? Къ кому обратиться? Къ Дорсену? Къ Монфанону? Къ барону Гафнеру? Къ Пеппино Ардеа? Она перебрала ихъ потому, что послѣдовательныя посѣщенія этихъ господъ навели ее на мысль объ ихъ участіи въ дуэли въ качествѣ секундантовъ, и нашла всѣхъ четверыхъ для своей цѣли непригодными, недостаточно авторитетными, чтобы уладить дѣло. Ея мысль остановилась, наконецъ, на самомъ противникѣ Флорана, на Болеславѣ Горкѣ, съ женою котораго она была дружна, съ его же стороны встрѣчала всегда самую любезную предупредительность. Поѣхать къ нему и умолять, чтобы пощадилъ онъ ея брата? Не на Флорана злобствуетъ покинутый любовникъ. Быть можетъ, ея слезы тронутъ его? Онъ скажетъ ей, что было причиной ссоры и о чемъ упрашивать ей брата, чтобъ онъ сдѣлалъ для прекращенія этой ссоры? Въ крайнемъ случаѣ, ей удастся, быть можетъ, вымолить у Горки обѣщаніе стрѣлять на воздухъ, если дуэль на пистолетахъ, или выбить шпагу у Флорана, если они дерутся на шпагахъ? Подобно всѣмъ, не имѣющимъ понятія о дѣлѣ, она вѣрила въ чудеса фехтовальнаго искусства и въ стрѣлковъ, не дѣлающихъ никогда промаха, и, какъ всѣ женщины, имѣла совершенно невѣрныя представленія о взаимныхъ отношеніяхъ мужчинъ, когда нанесено оскорбленіе. но какъ же могли бы женщины допустить непреклонную суровость нѣкоторыхъ условностей, лежащихъ въ основѣ мужскихъ отношеній, когда сами онѣ не встрѣчаютъ ничего подобнаго ни въ своихъ столкновеніяхъ съ мужчинами, ни въ ссорахъ между собою? Привыкшія постоянно руководствоваться болѣе инстинктами, чѣмъ условными постановленіями, — болѣе чувствомъ, чѣмъ разумомъ, онѣ оказываются передъ всякими кодексами, — будь то кодексъ правосудія или кодексъ чести, — въ положеніи абсолютнаго непониманія, худшаго, чѣмъ незнаніе. Дуэль, напримѣръ, представляется имъ чѣмъ-то совершенно произвольнымъ, могущимъ измѣняться по волѣ одного изъ противниковъ. Въ театрахъ съ особеннымъ воодушевленіемъ апплодируютъ необычайному крику героини драмы 0жье:2Ъперь или драться! При подобныхъ обстоятельствахъ одна женщина изъ сотни скажетъ, быть можетъ, то же самое, да и то въ надеждѣ, что ее не послушаютъ. Остальныя девяносто девять схватятся за мысль Лидіи Майтлэндъ: бѣжать къ противнику дорогого имъ человѣка, просить, умолять пощадить его жизнь. Спѣшимъ добавить, что большинство не исполнитъ этого. И ограничатся онѣ тѣмъ, что, обливаясь слезами, зашьютъ какую-нибудь освященную медальку въ жилетъ своего любимца, препоручая его Провидѣнію, которое представляется имъ тоже имѣющимъ своихъ фаворитовъ. Лидія хорошо сознавала, что Флоранъ пришелъ бы въ страшное негодованіе, еслибъ узналъ о ея поѣздкѣ къ Горкѣ. Но кто же скажетъ ему объ этомъ? Ее била лихорадка ужаса и раскаянія, слишкомъ сильная для того, чтобы Лидія не пустилась дѣйствовать во что бы то ни стало. Доложили, что подана карета. Молодая женщина вышла и приказала ѣхать къ палаццетто Доріа. Въ какихъ выраженіяхъ заговоритъ она съ человѣкомъ, къ которому явится съ необычайнымъ и безумнымъ визитомъ? А! Не все ли равно? Заговоритъ по вдохновенію минуты… Желаніе предотвратить дуэль было настолько сильно, что въ успѣхѣ она не сомнѣвалась. И тяжелымъ ударомъ было для нея, когда швейцаръ въ галунахъ сообщилъ, что графа нѣтъ дома. Въ ту же минуту ее окликнулъ чей-то голосъ съ веселымъ смѣхомъ. Звала ее графиня Модъ Горка, возвращавшаяся съ прогулки съ своимъ маленькимъ сыномъ. Она узнала купе Лидіи и заговорила:

— Какъ хорошо, что я немного поспѣшила вернуться. Вижу, что вы побоялись грозы, какъ и мы, и выѣхали въ закрытой каретѣ. Зайдете ко мнѣ? — и, замѣтивши, что молодая женщина, которой она пожимала руку, вся дрожитъ, Модъ встревожилась: — Что съ вами? Вы нездоровы?… Боже мой! Что съ нею? Ей дурно… Лука, — обратилась она къ сыну, — бѣги скорѣе и прикажи принести большой флаконъ… Роза тамъ знаетъ… Скорѣе, бѣгомъ…

— Ничего, — отвѣтила Лидія, закрывшая было глаза, какъ бы готовая на самомъ дѣлѣ лишиться чувствъ. — Видите, мнѣ уже лучше… Я думаю, всего благоразумнѣе будетъ вернуться домой.

— Одну я васъ не пущу, — сказала Модъ, садясь въ карету, а такъ какъ принесли флаконъ съ солями, то она дала его понюхать Лидіи Майтлэндъ и говорила съ нею, какъ съ больнымъ ребенкомъ: — Бѣдненькая моя! Какъ щеки-то горятъ… Ну, возможно ли выѣзжать такою… Въ улицу Леопарди, — крикнула она кучеру, — и скорѣе!…

Карета помчалась. Мадамъ Горка продолжала сжимать маленькія ручки Лидіи, къ которой обращалась съ нѣжнымъ, крайне ироническимъ при данныхъ обстоятельствахъ, названіемъ: «Бѣдненькая моя!…» Модъ была одною изъ тѣхъ женщинъ, какихъ часто мы видимъ въ Англіи, къ чести здоровой и сильной британской цивилизаціи, — безконечно добрыхъ и энергичныхъ, въ то же время. Высокая и крѣпкая настолько же, насколько Лидія была тонка и почти тщедушна, она скорѣе согласилась бы отнести жену Майтлэнда до ея кровати на своихъ сильныхъ рукахъ, привычныхъ играть въ теннисъ, чѣмъ покинула бы ее въ томъ тревожномъ состояніи, въ какомъ встрѣтила у своего дома. Мягкосердечная и практичная, matter of fact, по выраженію ея соотечественниковъ, она начала разспрашивать свою больную о симптомахъ, предшествовавшихъ ея заболѣванію, и вдругъ увидала съ изумленіемъ, какъ ея разстроенное уже лицо измѣнилось еще болѣе, полились слезы изъ глазъ, все тѣло задрожало отъ рыданій. Съ Лидіей сдѣлался настоящій нервный припадокъ, вызванный пережитыми волненіями, новою неудачей въ томъ, что не застала она Болеслава, и, вѣроятно, также лаской, съ какою обращалась къ ней Модъ. Лидія изорвала зубами свой платокъ и простонала:

— Нѣтъ, не больна я… Но мысли этой я перенести не могу… Нѣтъ, не въ силахъ я… О, такъ съ ума сойти можно! — и, обратившись къ спутницѣ, она въ свою очередь сжала ея руку и сказала: — Вы ничего, стало быть, не знаете? Не подозрѣваете ничего?… Я окончательно обезумѣть могу, видя васъ такою спокойною, довольною, счастливою, какъ будто каждая минута сегодня не должна быть такъ же дорога для васъ, какъ для меня… Вѣдь, если одинъ мнѣ братъ, такъ другой, вѣдь, мужъ вамъ… И вы любите его. Любите, несомнѣнно, если простили ему то, что вы прощаете…

Она говорила точно въ опьяненіи, которымъ ее отуманивало чрезмѣрное нервное возбужденіе, и, всегда крайне скрытная, она высказала самую затаенную свою мысль. Она думала, что не сообщитъ ничего новаго графинѣ Горка столь прямымъ намекомъ на связь Болеслава съ мадамъ Стено. Лидія была увѣрена, какъ и весь Римъ, впрочемъ, въ томъ, что Модъ знаетъ о невѣрностяхъ мужа и мирится съ ними изъ-за героическаго самопожертвованія, оправдываемаго чувствами матери. Сколько женщинъ приносило такъ въ жертву свою супружескую гордость ради охраненія семейнаго очага, котораго не покидаетъ отецъ, по крайней мѣрѣ, открыто! Весь Римъ ошибался и Лидіи Майтлэндъ предстояло убѣдиться въ этомъ самымъ неожиданнымъ образомъ. Въ голову жены Болеслава не западало никогда и тѣни мысли о возможности подобной интриги между ея мужемъ и матерью ея лучшей пріятельницы. Но, чтобы предположить это, надо было допустить и понять всю глубину наивности, какую сохранила, несмотря на свои двадцать семь лѣтъ, эта красивая и нравственно здоровая англичанка съ ясными и кроткими глазами. Она принадлежала къ числу тѣхъ женщинъ, которыя внушаютъ уваженіе самымъ дерзкимъ мужчинамъ и передъ которыми тщательно сдерживаютъ языки самыя безстыдныя на слова женщины. Никогда не приходилось ей выслушивать подлинныхъ откровенностей, которыя просвѣщаютъ въ извѣстномъ и нехорошемъ смыслѣ вполнѣ безукоризненныхъ женщинъ. Модъ вращалась въ очень вольномъ кружкѣ мадамъ Стено и ничуть не утратила своихъ чистыхъ иллюзій, — аномалія, во многомъ зависѣвшая отъ склада ея ума. Ей нравились только положительныя знанія и серьезные разговоры. Она была превосходно образована и абсолютно лишена способности распознавать характеры. Дорсенъ говорилъ про нее много справедливѣе, чѣмъ самъ думалъ: «Мадамъ Горка замужемъ за человѣкомъ, который никогда ей не былъ представленъ», — разумѣя этимъ, вопреки сложившемуся общему мнѣнію, что мадамъ Горка понятія не имѣетъ о характерѣ своего мужа, во-первыхъ, и, во-вторыхъ, о его супружескихъ измѣнахъ, жертвою которыхъ она была. Романистъ оказывался, однако же, не совсѣмъ правымъ. Неискренность Болеслава была слишкомъ постоянною для того, чтобы жена его, существо страстно, безусловно правдивое, не страдала отъ этого. Но цѣлая пропасть лежитъ между подобными страданіями и раскрытіемъ опредѣленнаго факта, на который указывала Лидія. Модъ была такъ далека отъ подозрѣній этого рода, что фразы спутницы вызывали въ ней только удивленіе и страхъ передъ таинственною опасностью, существованіе которой смущеніе Лидіи доказывало лучше ея словъ.

— Вашъ братъ? Мой мужъ? — проговорила мадамъ Горка. — Я васъ не понимаю…

— Очень естественно, — отвѣтила Лидія, — онъ все скрылъ отъ васъ такъ же, какъ Флоранъ скрылъ отъ меня… А дѣло въ томъ, что они дерутся на дуэли завтра утромъ… Не дрожите же и вы теперь, — продолжала она, обхватывая Модъ Горку руками. — Мы вдвоемъ можемъ предупредить этотъ ужасъ, и мы предупредимъ его.

— На дуэли? Завтра утромъ? — повторила Модъ растерянно. — Болеславъ дерется завтра съ вашимъ братомъ? Нѣтъ, это невозможно! Кто сказалъ вамъ объ этомъ? Откуда вы знаете?

— Доказательство я читала своими глазами, — продолжала Лидія. — Я читала завѣщаніе Флорана, читала письма, написанныя имъ Майтлэнду и мнѣ на случай несчастія… И, наконецъ, развѣ я была бы въ такомъ состояніи, въ какомъ вы меня видите, если бы это не была правда?

— О, я вѣрю вамъ! — воскликнула Модъ, прижимая руки къ глазамъ какъ бы для того, чтобы уничтожить страшное видѣніе, — Но гдѣ могли они видѣться? Болеславъ вернулся всего два дня назадъ. Что произошло между ними? Что сказали они другъ другу? Не рискуютъ же, въ самомъ дѣлѣ, жизнью изъ-за пустяковъ, когда есть жена и ребенокъ, какъ у Болеслава?… Да отвѣчайте же… Умоляю васъ. Скажите мнѣ все. Я все хочу знать. Изъ-за чего, въ сущности, эта дуэль?

— Изъ-за чего же, какъ не изъ-за этой женщины? — перебила Лидія, вложившая въ два послѣднія слова столько дикаго презрѣнія, будто публично плюнула въ лицо Катеринѣ Стено. Но этотъ новый приливъ злобы стихъ передъ изумленіемъ, въ которое привелъ ее слѣдующій вопросъ графини Горка:

— Какая женщина? Я уже совсѣмъ ничего не понимаю….

— Когда будемъ у меня, тогда я и буду говорить… — отвѣтила Лидія и посмотрѣла на Модъ съ такимъ недоумѣніемъ, что одинъ подобный взглядъ былъ уже самымъ страшнымъ разъясненіемъ для той, на кого такъ смотрятъ.

Отвѣтъ былъ данъ, впрочемъ, въ то время, когда карета поворачивала за второй уголъ улицы Леопарди. Обѣ женщины смолкли. Теперь уже Модъ нуждалась въ дружеской заботѣ, настолько взволновали до глубины души все существо ея тѣ нѣсколько словъ, кото рыя сказала Лидія. Эта спутница, сидѣвшая съ нею рядомъ въ быстро мчавшейся каретѣ и внушавшая ей такую жалость четверть часа назадъ, наводила не нее теперь неодолимый страхъ. Модъ казалось, что съ нею ѣдетъ кто-то другой. Въ этой женщинѣ, тонкія ноздри которой дрожали отъ страсти, губы складывались въ [горькую усмѣшку, глаза искрились бѣшенствомъ, она не узнавала хорошенькой мадамъ Майтлэндъ, настолько молчаливой и сдержанной, что слыла она за ничтожную. Что сообщитъ ей этотъ голосъ, такой музыкальный обычно, сдѣлавшійся вдругъ рѣзкимъ до грубости и передавшій уже о большой опасности, грозящей Болеславу? Про какую женщину говорилъ этотъ страшный голосъ и что значитъ это внезапное молчаніе? Лидія, съ своей стороны, хорошо понимала причину необычайнаго волненія, въ которое она привела Модъ, отнюдь не преднамѣренно, конечно. Съ минуту она раздумывала о томъ, что дальнѣйшія разоблаченія передъ женщиной, столь очевидно обманутой, были бы новымъ преступленіемъ. Но, въ то же время, она сообразила, что полное раскрытіе всего приведетъ, несомнѣнно, къ двумъ результатамъ. Раскрывши глаза графинѣ Горка, она сдѣлаетъ ее смертельнымъ врагомъ Катерины Стено, а затѣмъ Модъ, страстно влюбленная въ своего мужа, ни за что не допуститъ его до дуэли изъ-за бывшей любовницы. Такимъ образомъ, когда онѣ вошли вмѣстѣ въ маленькій салонъ мавританскаго дома, рѣшеніе Лидіи сложилось окончательно: не скрывать ничего, ей извѣстнаго, отъ несчастной Модъ. И когда мадамъ Горка, съ замирающимъ сердцемъ и задыхающимся голосомъ, спросила:

— Теперь объясните вы мнѣ то, что хотѣли сказать?…

Лидія проговорила:

— Спрашивайте, я буду отвѣчать. Сказала я уже слишкомъ много для того, чтобы отступить…

— Вы предполагаете, будто какая-то женщина можетъ быть причиной дуэли вашего брата съ моимъ мужемъ?

— Въ этомъ я убѣждена, — отвѣтила Лидія.

— Такъ назовите ее…

— Мадамъ Стено.

— Мадамъ Стено? — повторила Модъ. — Катерина Стено причина дуэли? Но почему?

— Потому, что она любовница моего мужа, — рѣзко возразила Лидія, — какъ была она любовницей вашего… потому, что Горка, обезумѣвши отъ ревности, пріѣзжалъ сюда вызывать Линкольна и встрѣтился съ моимъ братомъ, не допустившимъ его войти… Наговорили они другъ другу дерзостей, какихъ, я не знаю, но знаю, что это и есть причина дуэли… Имѣла я право или нѣтъ сказать вамъ, что драться они будутъ изъ-за женщины?

— Любовница моего мужа! — воскликнула Модъ. — Вы говорите, что мадамъ Стено любовница моего мужа?… Не правда. Вы лжете, лжете, лжете! Я вамъ не вѣрю…

— Не вѣрите? — Лидія пожала своими тонкими плечами. — Какой же мнѣ разсчетъ васъ обманывать, и будто можно лгать, когда дѣло идетъ о жизни единственнаго дорогого въ мірѣ человѣка? Вѣдь, никого, кромѣ брата, у меня нѣтъ на свѣтѣ и, можетъ быть, завтра не будетъ и его… Нѣтъ, вы мнѣ повѣрите. Я хочу, чтобы и вы возненавидѣли эту негодницу, мы обѣ отомстимъ ей, какъ обѣ мы не хотимъ этой дуэли, затѣянной, повторяю вамъ, изъ-за нея, изъ-за нея одной… Не вѣрите мнѣ? А знаете ли, кто заставилъ вернуться вашего мужа? Вы не ждали его, признайтесь въ этомъ?…Я заставила, слышите, я… Я писала ему, что дѣлаютъ Стено и Линкольнъ, изо дня въ день писала про ихъ любовь, про ихъ свиданія, про ихъ счастье… О, я знала, что не промахнусь, и онъ пріѣхалъ. Черезъ всю Европу промчался, чтобы отомстить… И это не доказательство?…

— Вы этого не сдѣлали! — воскликнула мадамъ Горка, отступая въ ужасѣ. — Это слишкомъ мерзко…

— Да, я это сдѣлала, — возразила Лидія съ какою-то дикою гордостью. — И почему бы не сдѣлать? Я вправѣ была такъ поступить, когда она въ моемъ домѣ отнимаетъ у меня мужа. Стоитъ вамъ, вернувшись къ себѣ, порыться тамъ, куда Горка запираетъ свои письма, и вы найдете, завѣряю васъ, нѣжныя посланія этой женщины. У этой гадины страсть писать… Тогда вы мнѣ повѣрите или еще разъ повторите, что я лгу?…

— Никогда въ жизни, — проговорила Модъ съ выраженіемъ болѣзненнаго негодованія на прекрасномъ, благородномъ лицѣ, — нѣтъ, никогда не дойду я до такой низости!

— Хорошо же! Такъ я за васъ дойду, — сказала Лидія. — Чего вы не посмѣете, то посмѣю я, и вы будете меня просить помочь вамъ отомстить… Пойдемте… — и, взявши за руку пораженную гостью, она увлекла ее въ мастерскую Линкольна, гдѣ въ эту минуту никого не было.

Лидія подошла къ испанскому шкафчику изъ тѣхъ, что называютъ bargenos, и открыла откидную доску, расписанную краснымъ съ золотомъ въ арабскомъ стилѣ, нажала двѣ маленькихъ задвижки, за которыми открылся потайной ящикъ, и вынула изъ него связку писемъ. Модъ Горка смотрѣла на эти предательскія дѣйствія съ такимъ содроганіемъ ужаса, съ какимъ увидала бы, что при ней кто-нибудь убиваетъ и грабитъ. Вся правдивая душа ея была глубоко возмущена сценой, одно присутствіе при которой уже дѣлало ее полусообщницей. Но, въ то же время, ею овладѣло, какъ мужемъ ея нѣсколько дней назадъ, безумное желаніе узнать правду, превращающееся, въ моменты острыхъ приступовъ сомнѣніямъ неодолимую потребность, въ вопль нравственнаго существа нашего, столько же настоятельный, какъ мученія голода или жажды. И Модъ продолжала слушать страшную рѣчь сестры Флорана.

— А будетъ ли для васъ доказательствомъ, когда вы увидите это написаннымъ ею собственноручно?… Да, — говорила Лидія съ безпощадною ироніей, — охотница писать наша счастливая соперница. И надо отдать ей справедливость, не останавливается она передъ признаніями въ своихъ письмахъ… пишетъ, какъ чувствуетъ… Повидимому, преемникъ ревновалъ къ предшественнику. Ботъ смотрите, это будетъ ли доказательствомъ? — и, перелистовавши нѣсколько писемъ, какъ особа достаточно изучившая всю пачку, Лидія протянула одинъ изъ листковъ, отъ котораго Модъ не въ силахъ уже была отвести глазъ. То, что она прочла на этомъ листкѣ, вырвало у нея крикъ отчаянія. Прочла же она всего десятокъ строкъ, которыя, къ слову замѣтить, доказывали, насколько психологъ Дорсенъ ошибался, думая, что Майтлэнду неизвѣстны прежнія отношенія его любовницы къ Горкѣ. Графиня Стено тѣмъ и была великолѣпна, что смѣлостью въ своихъ увлеченіяхъ доходила до героизма, искренна была безусловно и не терпѣла мелочности, обычной при любовныхъ интригахъ. Ей противнымъ показалось бы оспаривать шагъ за шагомъ и ложь за ложью передъ новымъ любовникомъ что-либо изъ своего прошлаго, а полупризнанія, свойственныя женщинамъ, представились бы ей еще худшею низостью. Она не пыталась скрыть отъ Майтлэнда связь, которую обрывала ради него, и вотъ на одну изъ фразъ, гдѣ она говоритъ объ этомъ прямо, упалъ взглядъ мадамъ Горки. «Ты будешь доволенъ мною, — читала она, — и не увижу я больше въ твоихъ милыхъ глазахъ, которые цѣлую, какъ я люблю цѣловать, выраженія недовѣрія, очень для меня непріятнаго. Я прекратила даже переписку съ Г… Если потребуешь, я поссорюсь и съ Модъ, несмотря на извѣстныя тебѣ причины, дѣлающія это крайне затруднительнымъ. Станешь ли и послѣ этого еще ревновать?… Откровенность, съ которою я говорю объ этой связи, не служитъ ли лучшимъ ручательствомъ въ томъ, что съ нею покончено? Смотри же, не смѣй невновать. Пойми сколько-нибудь то, что я такъ хорошо понимаю: мнѣ казалось, будто я любила, а жизнь моя началась лишь съ того дня, когда ты охватилъ меня своими объятіями. Ты разбудилъ во мнѣ женщину, которой никто не зналъ»…

— Хорошо пишетъ, не правда ли? — сказала Лидія, и глаза-ея сверкнули дикимъ торжествомъ. — Теперь вѣрите мнѣ? Понимаете, что въ настоящее время у насъ съ вами одна цѣль — отомстить за нанесенное намъ обѣимъ оскорбленіе? И мы отомстимъ… Понимаете вы также, что не можете допустить вашего мужа до дуэли съ моимъ братомъ? Вы обязаны сдѣлать это для меня, такъ какъ, вѣдь, я дала вамъ средство держать въ рукахъ мужа… Пригрозите ему разводомъ. Состояніе вамъ принадлежитъ, ребенка вамъ оставятъ. Повторяю вамъ, мужъ у васъ въ рукахъ и не вырвется. Но вы должны помѣшать дуэли… Обѣщаете мнѣ это?…

— О, какое же дѣло мнѣ теперь, будетъ онъ драться на дуэли или не будетъ? — заговорила Модъ. — Разъ онъ измѣнялъ мнѣ столько времени, развѣ я уже не вдова?… Не подходите ко мнѣ, — добавила она, глядя на Лидію растерянными глазами и вздрагивая отъ волновавшаго ее отвращенія. — Не говорите со мной никогда больше. Вы гадки мнѣ такъ же, какъ онъ… Уйти отсюда скорѣе… Быть съ вами въ одной комнатѣ невыносимо мнѣ… О, какой позоръ!…

Она отступила къ двери, не спуская глазъ съ предательницы, и та съ мрачнымъ, вызывающимъ видомъ выдержала ея взглядъ, полный глубокаго презрѣнія. Модъ вышла, повторяя: "Какой позоръ!… " — и Лидія не проговорила ни слова, она точно замерла отъ удивленія передъ результатомъ, столь противуположнымъ всѣмъ ея ожиданіямъ. Но не такова была эта страшная женщина, чтобы предаваться сожалѣніямъ и раскаянію. Послѣ минутной задумчивости, она нервнымъ движеніемъ руки скомкала письмо, только что показанное Модъ, рискуя, что потомъ эта измятая бумага ее самое выдастъ Майтлэнду, и громко заговорила:

— Подлая женщина! Боже, до чего она подла! Она любитъ, она проститъ! Неужели же нѣтъ человѣка, чтобы помочь мнѣ?… Нѣтъ никого, кто бы поразилъ ихъ въ безстыдномъ ихъ счастьи?…

Подумавши еще немного, съ лицомъ еще болѣе искаженнымъ, она бросила письма въ ящикъ, заперла его и черезъ полчаса приказала позвать посыльнаго, которому передала письмо для немедленной доставки. Оно было адресовано инспектору полиціи того участка. Въ письмѣ она предупреждала о назначенной на завтра дуэли съ обозначеніемъ именъ противниковъ и ихъ четырехъ секундантовъ. Если бы не боязнь передъ братомъ, на этотъ разъ она подписалась бы, не колеблясь.

— Съ этого слѣдовало начать, — разсуждала она сама съ собою, когда дверь маленькаго салона затворилась за посыльнымъ. — Жандармы съумѣютъ помѣшать дуэли, если я ничего не добьюсь, умоляя Флорана… Что же касается этого… — она взглянула на портретъ Линкольна, стоявшій на бюро, у котораго она писала. — Не разсказать ли ему, что тутъ происходитъ?… Нѣтъ, ни о чемъ я просить его не хочу. Слишкомъ ненавижу я его… — и съ звѣрскою улыбкой, открывшей ея зубы въ углахъ тонкихъ губъ, она закончила: — Какъ бы то ни было, а Модъ Горка будетъ, все-таки, дѣйствовать за одно со мною, вопреки даже собственному желанію. Есть человѣкъ, которому она никогда не проститъ, это — Катерина Стено…

И, несмотря на страшную тревогу, ея мрачная душа ликовала отъ радости при мысли, что удалось ей этого достигнуть.

VIII.
Дуэль.

Модъ Горка чуть не выбѣжала изъ мавританскаго дома улицы Леопарди и быстро пошла, сама не зная куда, ничего не видя и не слыша, подобно тому, какъ звѣрь, раненый пулей на логовищѣ, несется по кустамъ, чтобъ убѣжать отъ опасности, отъ своей раны, отъ самого себя. Нѣкоторыя внезапно захватывающія насъ душевныя страданія вызываютъ ближайшія послѣдствія, одинаковыя съ нежданно поражающею физическою болью. Въ томъ и другомъ случаѣ реагируетъ сама жизнь, слишкомъ глубоко задѣтая, возмущающаяся съ безсознательною и почти безумною энергіей. Было немного болѣе половины четвертаго часа, когда несчастная женщина вышла изъ мастерской, не имѣя силъ выносить присутствіе Лидіи Майтлэндъ, которая, изъ-за своей мрачной мстительности, такъ жестоко и съ такими неопровержимыми доказательствами открыла ей весь ужасъ отвратительной, ничѣмъ неискупимой измѣны мужа. И только къ шести часамъ Модъ опомнилась по-настоящему. Самое простое обстоятельство заставило ее очнуться отъ безпамятства, въ которомъ она проходила болѣе двухъ часовъ. Разразилась гроза, собиравшаяся съ полудня. Модъ, едва замѣтившая первыя крупныя капли дождя, принуждена была куда-нибудь укрыться, когда ливень хлынулъ цѣлымъ потокомъ, и очутилась подъ правымъ крыломъ колоннады святого Петра. Какъ попала она туда?… Сама она не могла сообразить этого въ точности. Смутно припоминалось ей, что бродила она по какимъ-то закоулкамъ тѣсныхъ улицъ, перешла черезъ Тибръ, — вѣроятно, по мосту Гарибальди, — миновала большой садъ, — должно быть, на Яникулѣ, — и видѣла какую-то часть укрѣпленій. Правдоподобнѣе всего, что она вышла изъ города воротами святого Понкратія и дошла до воротъ Кавальери вдоль ломанной линіи прекрасныхъ стѣнъ Урбана. Этотъ уголокъ Рима, съ видомъ на зонтичныя сосны виллы Памфили съ одной стороны и на задній фасъ Ватикана съ другой, служитъ обычнымъ мѣстомъ зимнихъ прогулокъ для нѣкоторыхъ кардиналовъ, любящихъ погрѣться тутъ на послѣполуденномъ солнцѣ, въ увѣренности повстрѣчать лишь очень малое число незнакомыхъ людей. Въ маѣ это уже совсѣмъ пустое мѣсто, выжженное солнцемъ. Оно накаляетъ кирпичи, два вѣка бурѣющіе подъ его жгучими лучами, и ласкаетъ чешуйки зеленыхъ и сѣрыхъ ящерицъ, перебѣгающихъ между герольдическими пчелами герба папы Урбана VIII изъ рода Барберини. Инстинктъ сослужилъ графинѣ Горка, по крайней мѣрѣ, ту службу, что завелъ въ мѣста, гдѣ она никого не встрѣтила… Теперь возвращалось къ ней полное сознаніе дѣйствительности, и она узнавала все окружающее ее, картину, знакомую и дорогую ея сердцу ревностной католички: обширную площадь, обелискъ Сикста V въ центрѣ, фонтаны, обѣгающій ихъ кругомъ грандіозный портикъ, увѣнчанный статуями епископовъ и мучениковъ, ватиканскій дворецъ на углу, а тамъ, въ глубинѣ, громаду папскаго собора, съ Христомъ-Спасителемъ и апостолами на величественномъ фронтонѣ. При всякихъ иныхъ обстоятельствахъ, набожная молодая женщина увидала бы въ случайности, приведшей ее сюда почти безсознательно, указаніе свыше, призывъ войти въ этотъ храмъ и молить силы перенести страданія у Господа, сказавшаго намъ: «Кто хочетъ идти за Мною, отвергнись себя и возьми крестъ свой, и слѣдуй за Мною…» Но она не пережила еще перваго, остраго приступа тяжелаго горя, когда невозможно молиться, — такъ сильно возмущено все существо наше. Впослѣдствіи мы съумѣемъ признать руку Провидѣнія, ниспославшаго намъ испытаніе. Въ началѣ же мы видимъ только страшную несправедливость судьбы, и все въ насъ дрожитъ до мельчайшаго фибра, вся энергія души нашей возстаетъ противъ поразившаго ее удара. Потрясеніе Модъ было въ особенности глубоко и сильно потому, что такой ударъ нанесенъ былъ ей ошеломляюще нежданно. Каждый день случается, что такая же, какъ она, честная женщина удостовѣряется въ измѣнѣ любимаго ею мужа. Но обыкновенно неопровержимымъ доказательствамъ измѣны предшествуютъ продолжительныя подозрѣнія. Мужъ охладѣваетъ къ своей семьѣ, замѣчается перемѣна въ его повседневныхъ привычкахъ. Неуловимые оттѣнки даютъ чувствовать оскорбленной супругѣ слѣдъ соперницы, что ревность женщины распознаетъ съ такимъ же безошибочнымъ чутьемъ, съ какимъ собака открываетъ въ домѣ присутствіе чужого человѣка. И хотя, въ концѣ-концовъ, сердце надрывается, при переходѣ отъ подозрѣній къ полной увѣренности, все же надрывается сердце уже подготовленное. Никакой подобной подготовки, никакого приспособленія души, такъ сказать, къ ужасной дѣйствительности Модъ не испытала. Ловко подстроившая ея сближеніе съ Альбой, мадамъ Стено замаскировала всѣ мелкіе признаки, способные ее выдать. Болеславу не было надобности въ чемъ-либо нарушать обычное теченіе семейной жизни для того, чтобы на полной свободѣ видаться съ любовницей, пользуясь короткостью, созданною и поддерживаемою самою его женой. А потому и обманута она была вполнѣ и безусловно. Въ виду невѣрности мужа, ослѣпленіе ея было такъ велико, что казалось неправдоподобнымъ равнодушнымъ и постороннимъ людямъ. Имъ непонятно было незамѣтное и постепенное наростаніе привычки, обусловившее подобную слѣпоту. И тѣмъ ужаснѣе оказалось внезапное прозрѣніе. Все общество считаетъ иного мужа слишкомъ покладистымъ супругомъ, иную женщину слишкомъ снисходительною женой, и вдругъ нежданное убійство или самоубійство повергаетъ всѣхъ въ неописуемое удивленіе, причемъ никто не хочетъ признать даже въ такомъ безумномъ поступкѣ доказательства моментальной потери всѣхъ иллюзій, дѣйствующей быстрѣе и гибельнѣе, чѣмъ порывы страстной любви. Если же такого рода внутренній разгромъ не приводитъ къ столь ужаснымъ послѣдствіямъ, тогда въ насъ самихъ уничтожаетъ онъ безвозвратно послѣдніе проблески душевной свѣжести и уже навсегда внѣдряетъ мысль, что никому вѣрить нельзя послѣ такого жестокаго обмана. Наступающая затѣмъ, на многіе годы, на всю жизнь иногда, невозможность смягчиться, надѣяться, вѣрить сдѣлала то, что Модъ Горка осталась на мѣстѣ и, опершись на пьедесталъ колонны, смотрѣла на безостановочно льющійся дождь, а не направилась въ сторону міровой базилики, гдѣ исповѣдальни на всѣхъ языкахъ даютъ отпущеніе всѣмъ грѣхамъ и врачуютъ всѣ скорби. Преклонить передъ ними колѣна есть уже утѣшеніе, но — увы! — несчастная женщина не прошла еще первой стадіи по пути страданія.

Модъ смотрѣла на ливень, и ей какъ будто легче становилось при видѣ дико разбушевавшейся грозы, похожей на катаклизмъ природы, — такъ ярки были молніи, такъ грохотала обширная площадь подъ ударами грома, смѣшивающимися съ порывами вѣтра и шумомъ водяныхъ потоковъ. Въ умѣ молодой женщины начинали вновь чередоваться образы послѣ того, какъ улегся ослѣплявшій ее вихрь страданія, подхватившій ее съ перваго момента, когда она взглянула на предательское письмо. Каждое слово на этомъ листкѣ опять проходило передъ ея глазами и жгло ихъ до нестерпимой боли, до невозможности открыть ихъ. Въ памяти проходили два послѣдніе года ея жизни съ того времени, какъ она сошлась съ графиней Стено, и все ей представлялось настолько яснымъ, что она со стономъ повторяла: «Какъ онъ могъ?…» Опять видѣла она себя въ Венеціи, куда увезъ ее Болеславъ послѣ смерти ихъ дочери, чтобы въ мирной тиши лагунъ успокоилось ея острое горе. Какъ добра была мадамъ Стено, или, по крайней мѣрѣ, какою доброю она ей казалась, какою нѣжною, и понимающею ее, и сочувствующею ей! Ихъ свѣтское знакомство въ Римѣ мало-по-малу перешло въ дружбу. Тутъ, безъ сомнѣнія, и начинается измѣна. Воровка любви прокралась подъ личиною сочувствія, которому такъ вѣрила Модъ. Видя графиню такою душевною, она сочла за клеветы свѣтское злословіе относительно женщины, способной на столь трогательную мягкость сердца. И какъ разъ въ это время негодница отнимала у нея Болеслава! Въ головѣ мелькали тысячи подробностей, которыхъ она не понимала тогда: катанья любовниковъ въ гондолѣ, которымъ она не придавала никакого значенія, поѣздка Болеслава въ имѣніе Стено, откуда онъ вернулся лишь на другой день подъ предлогомъ, что опоздалъ къ поѣзду, ихъ бесѣды съ глазу на глазъ на балконѣ палаццо Стено, въ то время, какъ сама она говорила съ Альбой. Да, тамъ, въ Венеціи, на ея глазахъ, началась ихъ преступная связь, а она объ этомъ и не догадывалась, отдавшись всѣмъ сердцемъ своимъ неутѣшному горю объ отлетѣвшемъ ихъ ангелѣ! «О, какъ онъ могъ?…» — стонала Модъ, а воспоминанія тянулись длинною вереницей. И передъ умственнымъ взоромъ несчастной жены, сразу и трагически, раскрывались всѣ окна, такъ тщательно замаскированныя предательскою ловкостью Горки и графини. Модъ видѣла вновь мѣсяцы, слѣдовавшіе за ихъ возвращеніемъ въ Римъ, и обычный порядокъ ихъ жизни, столь удобный для обоихъ сообщниковъ. Сколько разъ она увозила кататься Альбу, освобождая такимъ образомъ ея мать отъ стѣснительнаго для нея присутствія дочери, освобождая своего мужа отъ себя самой! И любовники оставались наединѣ цѣлыми часами…. Сколько разъ, возвращаясь въ палаццетто Доріа, она находила Катерину Стено въ библіотекѣ, сидящею на диванѣ рядомъ съ Болеславомъ, и ей въ голову не приходило мысли, что эта женщина являлась сюда въ ея отсутствіе цѣловать ея мужа, говорить ему о любви, расточать ему ласки, привлекательныя своею запретностью и опасностью! Вспомнилась ихъ встрѣча въ Байрейтѣ прошедшимъ лѣтомъ, когда она, Модъ, уѣзжала въ Англію одна съ сыномъ, а ея мужъ вызвался сопровождать графиню и Альбу изъ Рима въ Баварію. Они условились съѣхаться въ Нюренбергѣ. Ясно представились ей теперь помѣщеніе въ отелѣ, гдѣ они свидѣлись, и спальня мадамъ Стено вблизи комнаты Болеслава, и ласки любовниковъ въ тиши ночи, на полной свободѣ, въ то время, какъ Альба мирно спала тутъ же рядомъ^ сама она съ маленькимъ Лукой мчалась въ вагонѣ… И еще разъ изъ груди ея вырвался крикъ: «А! какъ онъ могъ?…» — и тотчасъ промелькнувшая мысль о курьерскомъ поѣздѣ вызвала въ памяти недавнее возвращеніе Болеслава, прокатившаго чуть не черезъ всю Европу, изъ-за анонимнаго доноса, чтобы двадцатью четырьмя часами ранѣе быть съ этою женщиной. Каково доказательство страсти, когда мужчина обезумѣлъ до невозможности дольше выносить сомнѣніе и разлуку! Ясно, какъ онъ увлеченъ этою любовницей, которая не любитъ его даже, такъ какъ измѣняетъ ему ради Майтлэнда… И изъ-за нея онъ дерется на дуэли!… Въ этотъ мигъ ревность отозвалась въ сердцѣ обманутой жены еще большимъ страданіемъ, чѣмъ какое причиняло негодованіе. И она, англичанка, высокая, сильная, съ мускулистымъ, почти мужскимъ тѣломъ, крѣпкимъ, но тяжелымъ, сравнивала себя мысленно съ этою гибкою итальянкой, обладающею стройною фигурой, мягкими жестами, маленькими руками, узкими ногами, — сравнивала съ этимъ жаднымъ до наслажденій созданіемъ, отъ каждаго движенія котораго вѣяло страстностью, и уже не въ состояніи была простонать много разъ повторенное: «Какъ онъ могъ?…» Она вдругъ съ полною отчетливостью поняла все могущество очарованія соперницы. Для честной любящей женщины смертельнымъ ударомъ является сознаніе, что сама она осквернена одною мыслью о томъ опьяненіи, какое испытывалъ ея мужъ въ объятіяхъ болѣе красивыхъ рукъ, болѣе ласкающихъ и притягивающихъ, чѣмъ ея руки. Въ то же время, это было толчкомъ, пробудившимъ всю силу воли ея души, измученной, но гордой. Ее охватило такое глубокое, такое полное отвращеніе отъ всей атмосферы лжи и мерзости, въ которой Болеславъ жилъ цѣлыхъ два года, что Модъ какъ бы выпрямилась, стала сразу опять сильною и непреклонною. Не обращая вниманія на дождь, она пошла по направленію къ своему дому съ рѣшеніемъ, настолько опредѣленно и твердо сложившимся въ ея умѣ, какъ будто оно вырабатывалось недѣлями и мѣсяцами:

«Ни одного дня я не останусь больше подъ одною кровлей съ этимъ человѣкомъ. Завтра же возьму сына и уѣду въ Англію».

Очень многія женщины, при аналогичныхъ обстоятельствахъ, клялись покинуть мужей и объ угрозахъ своихъ забывали тотчасъ же, какъ только появлялся измѣнившій и, все-таки, любимый человѣкъ. Модъ была не изъ такихъ, несмотря на страстную любовь къ мужу. Любила она его несомнѣнно, всѣмъ существомъ своимъ любила очаровательнаго Болеслава, за котораго вышла замужъ противъ желанія своихъ родныхъ, которому всѣмъ пожертвовала, согласившись жить вдали отъ родины и семьи потому, что онъ такъ хотѣлъ, — жить и дышать только для него и для ихъ сына. Въ ея характерѣ была, — какъ то показывали немного длинный и рѣзкій подбородокъ, нѣсколько тупой носъ и энергичный лобъ, — та особенно стойкая непреклонность, которая составляетъ отличительную черту натуръ, безусловно прямыхъ. Отвращеніе должно было убить въ ней любовь или, по меньшей мѣрѣ, — такъ какъ властны мы лишь надъ поступками своими, а не чувствами, — Модъ должна была почитать унизительнымъ для себя продолжать любить человѣка, котораго она презирала. Въ данную же минуту въ сердцѣ царило безраздѣльно ничѣмъ неизгладимое презрѣніе. Въ ней до высокой степени приподнятъ былъ почти религіозный, фанатическій взглядъ на честность, встрѣчающійся вездѣ, гдѣ развито чувство личнаго благородства, и составляющій въ Англіи основное начало нравственнаго воспитанія. Не мало страданій причиняло ей всегда сознаніе нѣкоторой неустойчивости въ натурѣ Болеслава. Но если ей и тяжело было видѣть въ немъ склонность къ преувеличеніямъ на словахъ, къ притворству и опасную податливость совѣсти, то она, изъ высокой любви къ нему, находила оправданіе этихъ недостатковъ, приписывая ихъ плохому воспитанію. Горка съ дѣтства очутился замѣшаннымъ въ семейную драму, такъ какъ его отецъ и мать жили врозь, и ни тотъ, ни другая не могли имѣть на него исключительнаго вліянія. Но чѣмъ же можно оправдать, какъ извинить позорный обманъ, длящійся два года, безстыдную измѣну, ютившуюся у самаго домашняго очага, безчестность, обдуманную, спокойную, ежедневную и ежечасную? И вотъ, войдя, наконецъ, въ полаццетто Доріа, Модъ, при всемъ отчаяніи своемъ, почувствовала нѣкоторое успокоеніе, которое даетъ человѣку непоколебимо твердое и справедливое рѣшеніе. Она пережила страшную душевную драму и теперь почти обычнымъ, спокойнымъ голосомъ спросила слугу:

— Дома графъ?

Но что же сталось съ нею, когда слуга, отвѣтивши утвердительно, добавилъ:

— У насъ мадамъ и мадемуазель Стено, ожидаютъ васъ въ гостиной…

При извѣстіи, что женщина, отнявшая у нея мужа, находится тутъ, въ ея домѣ, Модъ почувствовала, какъ, — по энергичному простонародному выраженію, — вся кровь въ ней всколыхнулась разомъ. Не было ничего необыкновеннаго въ томъ, что графиня Стено пріѣхала къ ней съ визитомъ, какъ всегда, и еще менѣе необыкновеннымъ представлялось то, что пріѣхала она, именно, въ этотъ день, такъ какъ, весьма правдоподобно, что до нея дошелъ уже слухъ о назначенной на завтра дуэли. И, однако, это посѣщеніе и въ такую минуту настолько пламенно подняло все негодованіе Модъ, что первымъ инстинктивнымъ движеніемъ ея было войти и выгнать любовницу Болеслава, какъ выгоняютъ служанку, уличенную въ кражѣ. Вдругъ образъ Альбы промелькнулъ въ ея головѣ, образъ нѣжной и чистой Альбы, ея лучшаго друга. Во все время бурной смѣны мыслей съ минуты рокового открытія она не разъ подумала о молодой дѣвушкѣ. Но слишкомъ удручающее горе настолько поглощало всѣ ея душевныя силы, что Модъ не сознавала живой въ ея сердцѣ дружбы къ этому милому и прелестному существу. Чувство это шевельнулось въ ней въ тотъ моментъ, когда она готова была разсчитаться съ соперницей, какъ вправѣ была и даже обязана была сдѣлать. Необычайная жалость залила ея сердце и заставила ее остановиться среди обширныхъ сѣней, украшенныхъ статуями и колоннами, мимо которыхъ она направлялась къ гостиной. Модъ вернула лакея въ тотъ мигъ, когда онъ уже готовъ былъ взяться за ручку двери. Слишкомъ горько поразило молодую женщину сходство ея собственнаго нравственнаго положенія съ положеніемъ Альбы, и въ это мгновеніе она испытала такое же чувство, какое сама Альба часто испытывала по отношенію къ Фанни Гафнеръ, — чувство глубокой симпатіи къ страданію, которое будетъ тождественно съ переживаемыми ею самою мученіями. Модъ физически не въ состояніи была подать руку мадамъ Стено послѣ того, что она узнала, ни заговорить съ нею иначе, какъ для того только, чтобы выгнать ее изъ дома. Сказать же въ присутствіи Альбы хотя одну фразу, сдѣлать жестъ одинъ, которые открыли бы бѣдняжкѣ правду о ея матери и правду этого рода, — нѣтъ, то было бы совершенно безпощадное и не заслуженное мщеніе! Графиня Горка повернула въ сторону и направилась въ свои комнаты, приказавши слугѣ попросить туда же Болеслава. Она придумала средство удовлетворить свой справедливый гнѣвъ, не затрогивая сердца дѣвушки, остававшейся, все-таки, добрымъ ея другомъ, ничуть неповинной въ томъ, что двое недостойныхъ людей воспользовались ея непониманіемъ и прятались за нею. Едва войдя въ будуаръ, рядомъ съ спальней, Модъ сѣла къ бюро, на которомъ стоялъ портретъ мадамъ Стено въ группѣ, составленной изъ Болеслава, Альбы и ея самой. Нагло-торжествующая улыбка на портретѣ вызвала вновь въ оскорбленной женщинѣ приливъ бѣшеной злобы, едва утихшей, вѣрное же — прерванной на нѣсколько минутъ жалостью. Модъ взяла рамку, бросила на полъ, растоптала ногами, потомъ начала писать на первомъ попавшемся подъ дрожащую руку листкѣ бумаги одну изъ тѣхъ записокъ, какія возможны только въ минуты страстнаго возбужденія, не останавливающагося ни передъ какими выраженіями: «Я все знаю. Два года вы любовница моего мужа. Не отрицайте этого. Я прочла признаніе, написанное вами собственноручно. Я не хочу ни говорить съ вами, ни когда-либо васъ видѣть. Нога ваша не должна переступать порога моего дома. Если сегодня я не выгоняю васъ лично, то ради вашей дочери только. Въ другой разъ меня уже ничто не удержитъ». И она смѣло подписала: «Модъ Горка», въ ту минуту, когда шумъ отворенной и тотчасъ же затворенной двери заставилъ ее оглянуться. Передъ нею стоялъ Болеславъ. Двусмысленное выраженіе его лица окончательно вывело изъ себя несчастную женщину. Онъ вернулся домой болѣе часа назадъ и уже зналъ, что Модъ поѣхала проводить въ улицу Леопарди мадамъ Майтлэндъ, чувствовавшую себя дурно, и ждалъ возвращенія жены съ тревожнымъ нетерпѣніемъ, волнуясь мыслью, что сестра Флорана, навѣрное, разстроена завтрашнею дуэлью и что, въ такомъ случаѣ, Модъ также знаетъ уже объ этомъ. Есть разговоры и, въ особенности, прощанія, избѣжать которыхъ всегда старается мужчина передъ дуэлью. Хотя Болеславъ и заставилъ себя улыбнуться, но въ томъ онъ уже не сомнѣвался, что про дуэль жена знаетъ. Ничѣмъ инымъ нельзя было объяснить ея очень замѣтнаго волненія. Могъ ли онъ угадать, что извѣстно ей не только про дуэль, но и про его любовную интригу, длившуюся два года и теперь только поконченную? Такъ какъ жена молчала и въ молчаніи этомъ чувствовалось нѣчто угрожающее, то онъ, чтобы скрыть смущеніе, хотѣлъ взять ея руку и поцѣловать, но всегдашнему своему обыкновенію. Модъ остановила его такимъ взглядомъ, какого онъ еще не видывалъ у нея, и сказала, подавая ему листокъ бумаги, лежавшій передъ нею:

— Хотите прочесть эту записку, прежде чѣмъ я отошлю ее мадамъ Стено, которая съ дочерью дожидается тамъ въ гостиной?

Болеславъ взялъ письмо, пробѣжалъ глазами ужасныя строки і поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ. Пораженъ онъ былъ настолько, что возвратилъ записку женѣ, не проговоривши ни слова, не пытаясь помѣшать, — какъ то обязанъ былъ сдѣлать, — нанесенію оскорбленія своей бывшей любовницѣ, которую все еще любилъ такъ сильно, что рисковалъ изъ-за нея жизнью. Горка, такой смѣлый и ловкій, былъ совершенно уничтоженъ неожиданностью, способною выбить изъ колеи всѣ душевныя силы человѣка. Молча онъ смотрѣлъ, какъ Модъ вложила письмо въ конвертъ, написала адресъ и позвонила, — молча выслушалъ, какъ она сказала лакею:

— Передайте эту записку графинѣ Стено и скажите, что я прошу меня извинить… Я чувствую себя слишкомъ дурно для того, чтобы приняты¹ кого бы то ни было. Если онѣ будутъ настаивать, объясните, что я приказала рѣшительно всѣмъ отказывать. Понимаете? Рѣшительно всѣмъ…

Слуга взялъ конвертъ, вышелъ изъ комнаты и уже, вѣроятно, исполнилъ данное ему порученіе, а супруги все еще сидѣли другъ противъ друга, и ни одинъ изъ нихъ не прерывалъ этого новаго, страшнаго молчанія. Оба сознавали всю важность переживаемыхъ ими минутъ. Съ того дня, какъ кардиналъ Маннингъ соединилъ ихъ судьбу въ старинной капеллѣ Эбрегемъ-Кэстля, имъ не доводилось стоять передъ столь трагическимъ кризисомъ. Въ подобные моменты сполна раскрывается вся сущность людскихъ характеровъ. Смѣлой и благородной Модъ на умъ не приходило обдумывать свои рѣчи. Не было у нея желанія дразнить свою ревность выпытываніемъ большихъ подробностей, ни обострять сильнѣе оскорбленія, которыя она вправѣ была нанести человѣку, къ которому въ это утро еще она обращалась съ такимъ довѣріемъ, такъ просто и нѣжно. Все низменное и жестокое до конца должно было оставаться чуждымъ этой женщинѣ, ни чуть не колебавшейся, въ то же время, относительно принятаго ею гордаго рѣшенія. Нѣтъ, отъ мужа, котораго она такъ любила, такъ возвышала и который упалъ такъ низко, она ждала искренняго вопля, правдиваго признанія, звучащаго встрепенувшимся въ немъ остаткомъ чести. И если онъ молчалъ, то не потому, чтобы намѣревался отрицать что-либо. Содержаніе записки не оставляло никакого сомнѣнія въ убѣдительности доказательствъ, бывшихъ въ рукахъ у Модъ и имѣющихся у нея и теперь, навѣрное. Какъ они къ ней попали? Этотъ вопросъ въ голову не приходилъ Болеславу, находившемуся всецѣло во власти впечатлѣнія, вполнѣ опредѣляющаго удивительную сложность его натуры. Наиболѣе характерною, быть можетъ, исключительною чертой славянъ является необыкновенная сила вліянія минуты на нервное возбужденіе, если можно употребить столь странную формулу для уясненія моральнаго состоянія, особенно удивительнаго на взглядъ людей Запада и латынянъ. Кажется, будто славяне, съ ихъ перемѣнчивымъ сердцемъ, надѣлены способностью приподнимать внутренно волненія, частичныя, преходящія и, тѣмъ не менѣе, искреннія до того, что самое сердце сполна ими захватывается. Интензивность ихъ кратковременнаго возбужденія дѣлаетъ ихъ безсознательными комедіантами, говорящими такъ, будто ихъ съ необычайною силой волнуютъ нѣкоторыя чувства, причемъ на слѣдующій день могутъ выразиться чувства, совершенно противуположнаго свойства, съ такою же точно пылкостью, — съ такою же фальшью, говорятъ жертвы такихъ натуръ, тѣмъ болѣе обманчивыхъ, чѣмъ онѣ впечатлительнѣе. Болеславъ совершенно искренно страдалъ, узнавши, что женѣ извѣстна его преступная интрига, и сокрушался за Модъ не менѣе, чѣмъ за себя самого. И этого было достаточно для того, чтобы въ теченіе нѣсколькихъ минутъ или нѣсколькихъ часовъ захвачено было все поле его моральной оптики. Не кривя душою, онъ разыгралъ роль страстнаго, но слабаго мужа, который любитъ жену, измѣняя ей. Въ его любовномъ приключеніи было нѣчто на то похожее, но лишь въ очень слабой степени. И, все-таки, онъ думалъ, что не лжетъ и не лгалъ на самомъ дѣлѣ, когда прервалъ молчаніе и заговорилъ, обращаясь къ женѣ, которую обманывалъ годами:

— Вы сурово расплатились, Модъ, но были вправѣ такъ поступить… Я не знаю, кто сообщилъ вамъ о моемъ безумствѣ, крайне предосудительномъ, недостойномъ и очень несчастномъ тоже… Мнѣ извѣстно, что есть у меня враги въ Римѣ, старающіеся всячески погубить меня, и я увѣренъ, что они не оставили мнѣ средствъ оправдываться. Да еслибъ и оставили, я не стану этого дѣлать. Я обманывалъ васъ и жестоко страдалъ отъ этого… — Онъ смолкъ послѣ этихъ словъ, сказанныхъ съ трепетомъ убѣжденія, отнюдь не притворнаго. Онъ уже забылъ, что десять минутъ назадъ вошелъ въ комнату съ твердымъ намѣреніемъ скрыть дуэль и причины дуэли отъ жены, ради примиренія съ которою въ эту минуту онъ, не задумываясь, жизнью бы пожертвовалъ. Голосомъ, дрожащимъ отъ нѣжности, Болеславъ продолжалъ: — Что бы вамъ ни говорили, что бы вы ни читали, клянусь вамъ, вы не все знаете!…

— Съ меня довольно, — прервала его Модъ, — такъ какъ я знаю, что вы были любовникомъ этой женщины, матери моего лучшаго друга, тутъ, при мнѣ, на моихъ глазахъ… Если бы вы страдали отъ обмана, какъ вы говорите, вы признались бы мнѣ во всемъ, не дожидаясь той минуты, когда будутъ у меня въ рукахъ неопровержимыя доказательства вашей безчестности… Вы сбрасываете маску, вѣрнѣе же — я сорвала ее съ васъ. Ничего мнѣ больше не нужно… Что же касается подробностей этой гнусной исторіи, увольте меня отъ нихъ. Не за тѣмъ, чтобы выслушивать ихъ, я вернулась въ домъ, гдѣ каждая мелочь напоминаетъ мнѣ, какъ я вѣрила вамъ, наивно, безусловно, слѣпо, и какъ вы измѣняли мнѣ, не одинъ день, а каждый день, какъ измѣняли третьяго дня, вчера, сегодня утромъ, часъ назадъ… Повторяю вамъ, съ меня довольно…

— Но мнѣ-то этого мало! — воскликнулъ Болеславъ. — Да, все, сказанное вами, правда, и я заслужилъ, чтобы вы мнѣ ее высказали. Но въ бумагахъ, которыя вамъ кѣмъ-то выданы, вы не могли прочесть того, что въ теченіе двухъ лѣтъ я храню въ глубинѣ моего сердца и что должно изъ него вылиться, — знайте же, при всѣхъ моихъ ужасныхъ заблужденіяхъ, я никогда не переставалъ любить васъ… А, не отстраняйтесь отъ меня, не смотрите на меня такимъ взглядомъ…Я еще разъ почувствовалъ, по той боли, которую причинили мнѣ ваши слова, что есть во мнѣ нѣчто, не перестававшее никогда принадлежать вамъ одной. Та женщина воспользовалась безуміемъ, захватила мои чувства, мою страсть, всѣ дурные инстинкты… Вамъ я продолжалъ поклоняться, нѣжно любить, боготворить васъ… Если я лгалъ вамъ, то лишь потому, что хорошо зналъ, какъ въ тотъ день, когда вы узнаете о моемъ проступкѣ, я увижу васъ огорченною и безпощадною, какою вижу теперь, какою видѣть васъ мнѣ тяжело невыносимо… О, судите меня, карайте, проклинайте меня, но знайте, что, несмотря ни на что, я васъ любилъ, я васъ люблю!…

И это онъ проговорилъ съ увлеченіемъ, нисколько не притворнымъ. Самъ ставши жертвою измѣны, причинившей ему большія страданія, онъ отлично понималъ цѣну безупречной женщины, лишиться которой рисковалъ въ эту минуту. Если ему не удастся растрогать ее теперь, наканунѣ дня, назначеннаго для дуэли, то когда же онъ сможетъ ее растрогать? А потому онъ приблизился къ ней съ умоляющимъ и страстнымъ жестомъ обожанія первыхъ временъ ихъ брака, когда онъ говорилъ ей о своей любви. Воспоминаніе объ этомъ пронеслось, вѣроятно, въ сердцѣ Модъ и возмутило ее, такъ какъ она отодвинулась еще дальше отъ мужа съ настоящимъ отвращеніемъ и отвѣтила:

— Замолчите. Эта ложь еще хуже всѣхъ другихъ..Отъ нея я еще болѣе страдаю. Мнѣ стыдно за васъ, стыдно видѣть, что не хватаетъ у васъ даже смѣлости говорить правду. Богъ мнѣ свидѣтель въ томъ, что я, все-таки, могла бы сохранить къ вамъ уваженіе, если бы вы мнѣ сказали: «Я разлюбилъ васъ. У меня есть любовница. Мнѣ надо было лгать вамъ, и я лгалъ. Я всѣмъ пожертвовалъ моей страсти, моею честью, моими обязанностями, моими клятвами, а за-одно уже и вами». А! Говорите такъ со мною, чтобы я хоть въ этомъ-то, наконецъ, почувствовала правду… А вы осмѣливаетесь, послѣ всего, что со мною сдѣлали, повторять увѣренія въ любви… Это возбуждаетъ во мнѣ еще больше отвращенія, и это мнѣ еще болѣе горько…

— Да, — сказалъ Болеславъ, — вы вправѣ такъ думать. Вамъ, такой правдивой и искренней, никогда не понять, что такое слабость воли, которая хочетъ и не хочетъ, то поднимается, то падаетъ. Но, однако, еслибъ я не любилъ васъ, то изъ-за чего я сталъ бы увѣрять васъ въ этомъ? Развѣ есть мнѣ чѣмъ дорожить теперь? А! Если бы вы знали, какія минуты я переживаю, наканунѣ какого дня я умоляю васъ повѣрить мнѣ, по крайней мѣрѣ, въ томъ, что все, лучшее во мнѣ, никогда не переставало принадлежать вамъ!… — Намекъ на дуэль онъ пускалъ въ ходъ, какъ самое сильное средство, чтобы вернуть себѣ сердце глубоко оскорбленной супруги. Такъ какъ она ни разу не упомянула про дуэль, то, очевидно, потому, что про нее еще не знаетъ. Отвѣтъ Модъ снова взволновалъ его и ясно показалъ, до какой степени чувство негодованія парализовало все въ его женѣ, даже любовь. Онъ повторилъ: — Если бы вы знали!

— Что у васъ дуэль завтра, это я знаю, — сказала Модъ, — и знаю, что изъ-за вашей любовницы…

— Не правда это, — воскликнулъ онъ, — не изъ-за нея…

— Какъ? — продолжала Модъ съ возростающею силой. — Не изъ-за нея вы ѣздили въ улицу Леопарди вызывать вашего соперника? Измѣнила, вѣдь, она вамъ, такъ оно и слѣдовало. Не изъ-за нея вы хотѣли войти въ домъ наперекоръ шурину этого соперника, потомъ поспорили съ нимъ, потомъ дошло до дуэли? Не изъ-за нея и не ради мести вы вернулись изъ Варшавы, получивши анонимныя письма, сообщавшія вамъ обо всемъ? И даже все узнавши, вы не почувствовали отвращенія къ этой особѣ?… Еслибъ она соблаговолила лгать вамъ, вы и теперь были бы у ея ногъ… И вы смѣете говорить мнѣ о любви, когда не съумѣли избавить меня отъ униженія узнать обо всѣхъ этихъ гадостяхъ, объ этихъ низостяхъ, объ этомъ срамѣ отъ посторонняго лица!…

— Отъ кого? — спросилъ онъ. — Назовите, по крайней мѣрѣ, Іуду-предателя…

--: Не произносите этого имени, — прервала Модъ горько, — право на это вы потеряли… А затѣмъ и не ищите далеко, я сегодня никого не видала, кромѣ мадамъ Майтлэндъ.

— Мадамъ Майтлэндъ? — потворилъ Болеславъ. — Лидія Майтлэндъ донесла вамъ на меня? Она писала анонимныя письма?

— Она хотѣла отомстить, — отвѣтила Модъ, — и имѣла право на это, такъ какъ ваша любовница отняла у нея мужа.

— Ну, такъ и я же отомщу, — вскричалъ Горка, — я убью у нея этого мужа, если онъ уже ей такъ дорогъ, послѣ того, какъ убью ея брата! Обоихъ убью, одного за другимъ!… — и подвижное лицо Болеслава, только что выражавшее самую пламенную мольбу, исказилось теперь ненавистью и бѣшенствомъ, и та же перемѣна произошла въ его безпорядочно-измѣнчивомъ настроеніи. — Какая надобность мнѣ щадить что-либо и кого-либо теперь, — продолжалъ онъ, — когда я не могу оберегать васъ, единственнаго человѣка, сдерживавшаго меня?… Мнѣ слишкомъ ясно, что между нами все кончено. Ваша гордость и ваше раздраженіе сильнѣе, чѣмъ ваша любовь. Еслибъ это было иначе, вы умоляли бы меня не драться на дуэли и не теперь, а уже потомъ сдѣлали бы мнѣ всѣ упреки, которые сдѣлать вы были вправѣ, не отрицаю я этого… Но, разъ вы меня уже не любите, горе тому, кто окажется на моемъ пути! Горе Лидіи Майтлэндъ и всѣмъ, кого она любитъ!

— Теперь вы искренни, по крайней мѣрѣ, — отвѣтила Модъ съ прежнею горечью. — Вы находите, что недостаточно перенесла я униженій? Вы желали бы, чтобъ я, жена ваша, умоляла васъ не драться на дуэли за эту тварь? И вы не понимаете, что самая дуэль эта есть величайшее изъ нанесенныхъ мнѣ оскорбленій?… Дѣло въ томъ, однако, — продолжала она торжественнымъ тономъ, — что я просила васъ придти сюда не для того, чтобы вести крайне тяжелые и настолько же безполезные разговоры, а для того, чтобы сообщить вамъ принятое мною рѣшеніе… Я надѣюсь, что для приведенія его въ исполненіе вы не вынудите меня прибѣгать къ тѣмъ средствамъ, какими я вправѣ воспользоваться на основаніи закона…

— Я не заслужилъ того, чтобы вы такъ заговорили со мной, — отвѣтилъ Болеславъ высокомѣрно.

— Сегодня я переночую еще здѣсь, — продолжала Модъ, оставляя безъ возраженія отвѣтъ мужа, — но въ послѣдній разъ, и завтра уѣду въ Англію.

— Какъ вамъ угодно, — сказалъ онъ и поклонился.

— И возьму съ собою моего сына, — докончила она.

— Нашего сына? — отвѣтилъ Горка холоднымъ тономъ человѣка, успѣвшаго уже оправиться послѣ того, какъ отвергнутъ былъ его порывъ нѣжности. — Этого не будетъ. Я не соглашаюсь.

— Не соглашаетесь? — сказала Модъ. — Въ такомъ случаѣ, судиться будемъ! Я предвидѣла, — прибавила она, въ свою очередь, гордо, — что вы заставите меня обратиться къ суду. Но я тоже не остановлюсь ни передъ чѣмъ. Измѣняя мнѣ, какъ вы это сдѣлали, вы измѣнили и вашему сыну. Не оставлю я вамъ его. Вы недостойны этого…

— Послушайте, Модъ, — заговорилъ Болеславъ печально, послѣ нѣкотораго молчанія, — мы видимся, быть можетъ, въ послѣдній разъ… Завтра, если я буду убитъ, вы можете поступать, какъ хотите… Если я живъ останусь, то обѣщаю вамъ не противиться никакому правильному соглашенію… Объ одномъ я васъ прошу, и на это имѣю право, несмотря на всѣ мои поступки, прошу въ память первыхъ лѣтъ нашего супружества, прошу во имя нашего сына, разставаясь со мною, проститься не такъ, я не говорю — простить меня, пожалѣть прошу…

— А вы пожалѣли меня, — возразила она, — когда, увлеченные вашею страстью, въ погонѣ за нею, растоптали мое сердце?… Нѣтъ! — и Модъ направилась къ двери, окинувши Болеслава такимъ уничтожающимъ взглядомъ, что онъ опустилъ глаза. — Нѣтъ у васъ жены и нѣтъ у меня мужа… Я, вѣдь, не Лидія Майтлэндъ, не мщу ни анонимными письмами, ни доносами. Но простить?… Никогда, — слышите это? — никогда!…

Въ эти слова Модъ вложила всю непреклонную силу своего характера. Она вышла изъ комнаты, и Болеславъ не попытался даже удержать жену. Когда часъ спустя слуга пришелъ доложить, что поданъ обѣдъ, то нашелъ несчастнаго Горку на томъ же мѣстѣ, облокотившимся на мраморную доску камина и склонившимъ голову на руку. Онъ слишкомъ хорошо зналъ Модъ для того, чтобы надѣяться на измѣненіе ея рѣшенія. Къ тому же, самъ онъ, при всѣхъ своихъ заблужденіяхъ, безумствахъ и порывахъ, былъ, все-таки, настоящимъ джентльменомъ и никогда не дозволилъ бы себѣ прибѣгнуть къ насилію и удерживать жену вопреки ея волѣ. Она, несомнѣнно, уѣдетъ. Если онъ сейчасъ преувеличивалъ выраженія своихъ чувствъ, говоря женѣ, вѣрнѣе же, воображая самъ, будто никогда не переставалъ любить ее, то въ дѣйствительности, несмотря на увлеченія, онъ сохранялъ къ ней совершенно особливую привязанность, сложившуюся изъ благодарности, раскаянія, уваженія и, надо правду сказать, отчасти эгоизма. Въ ней Болеславу дорого было ея сердце, въ преданности котораго онъ былъ увѣренъ безусловно, и, кромѣ того, подобно многимъ мужьямъ, обманывающимъ безупречныхъ женъ, онъ гордился ею, не переставая измѣнять. Болеславъ считалъ, что черезъ нее и самъ онъ становится выше, и жить ему легче. Въ его глазахъ она оставалась тою женщиной, къ которой мужчина всегда возвращается, какъ къ вѣрному другу, въ минуты испытаній, какъ къ тихой пристани послѣ бури, убѣжденный, что найдетъ миръ нравственный и отдыхъ отъ утомленій страсти. Каково же будетъ его существованіе, если она покинетъ его? А она покинетъ, ея рѣшеніе неизмѣнно. Все кругомъ рушилось: любовницу, которой онъ пожертвовалъ благороднымъ и любящимъ сердцемъ жены, онъ потерялъ при такихъ отвратительныхъ условіяхъ, что два года страсти къ ней представлялись позоромъ; жена готова уѣхать… Удастся ли удержать при себѣ сына? Пріѣхалъ онъ съ тѣмъ, чтобы отомстить, и ему не удалось даже настигнуть соперника. Вѣчный рабъ своей впечатлительности, Горка, сраженный столькими ударами, впалъ въ такое уныніе, что ему сладостною показалась опасность, которой предстояло подвергнуться завтра, и, въ то же время, вся душа его наполнялась горечью гнѣва при мысли о всѣхъ людяхъ, замѣшанныхъ въ эту исторію. Ему хотѣлось бы своими руками раздавить, уничтожить графиню Стено и Майтлэнда, Лидію и Флорана, а также и Дорсена за то, что неправильнымъ увѣреніемъ подъ честнымъ словомъ романистъ ввелъ его въ заблужденіе на нѣсколько часовъ и тѣмъ усилилъ до крайности его жажду мести. Еще болѣе шумнымъ вихремъ понеслись мысли въ головѣ Болеслава, когда онъ сѣлъ за обѣдъ вдвоемъ съ сыномъ. Этимъ утромъ видѣлъ онъ тутъ же передъ собою улыбку и глава своей жены. Ея отсутствіе, причину котораго онъ хорошо понималъ въ эту минуту, было ему настолько тяжело, что онъ захотѣлъ сдѣлать послѣднюю попытку и послѣ обѣда послалъ маленькаго Луку узнать, можетъ ли его мать принять ихъ обоихъ. Ребенокъ вернулся съ отрицательнымъ отвѣтомъ.

— Мама спитъ. Она сказала, чтобъ ее не будили.

Такъ дѣло и осталось непоправимымъ. Модъ не увидитъ мужа ранѣе завтрашняго дня, если Болеславъ останется живъ. Хотя онъ убѣдился въ это утро въ томъ, что ни мало не утратилъ прежняго искусства въ стрѣльбѣ изъ пистолета, упражняясь въ присутствіи восхищенныхъ свидѣтелей, тѣмъ не менѣе, дуэль есть, все-таки, лотерея. Онъ могъ быть убитъ, и если возможность вѣчной разлуки не смягчила сердца оскорбленной женщины, то какія же еще просьбы способны поколебать ее? Его воображенію она представлялась лежащею въ темной комнатѣ, съ наглухо закрытыми ставнями, измученная мрачными страданіями, которыя вызываютъ проклятія и не допускаютъ прощенія. О, какъ опять невыносимо горько стало ему! И чтобы узнала она, по крайней мѣрѣ, какъ велики его терзанія, и чтобы въ свидѣтельствѣ о томъ не осталось у нея никакого сомнѣнія, онъ взялъ сына на руки, прижалъ къ своей груди и сказалъ:

— Если маму ты увидишь прежде меня, то разскажи ей, какъ грустно провели мы вечеръ безъ нея.

— Что съ тобою, папа? — воскликнулъ ребенокъ. — Ты всю щеку мнѣ намочилъ. Ты плачешь?

— Разскажи ей и объ этомъ, обѣщай мнѣ разсказать непремѣнно, — отвѣтилъ отецъ, — чтобы мама знала, какъ мы ее любимъ, и берегла бы себя.

— Она не была больна, — сказалъ мальчикъ, — когда послѣ завтрака мы гуляли съ нею. Она была такая веселая…

— И я думаю, что ничего дурного не случится, — закончилъ Горка.

Онъ поспѣшилъ отпустить сына и уйти. Его давила такая невыносимая тоска, что физически ему страшно показалось оставаться одному дома. Но куда идти? Машинально онъ направился въ клубъ, хотя было еще слишкомъ рано для того, чтобы встрѣтить тамъ многочисленное общество. Налицо оказались Пьетрапетроза и Чибо. Они тутъ обѣдали и, развалившись на диванѣ, обсуждали въ полголоса съ серьезнымъ видомъ посланниковъ египетскій или болгарскій вопросы.

— У тебя видъ страшно разстроенный, — сказали они въ одинъ голосъ Болеславу. — Все утро былъ такимъ, какъ и слѣ дуетъ…

— Да, — замѣтилъ Чибо, — тебѣ надо было обѣдать съ нами, какъ мы тебя просили…

— Когда на завтра предстоитъ дуэль, — продолжалъ сентенціозно Пьетрапетроза, — не слѣдуетъ видѣться ни съ женою, ни съ любовницей. Надѣюсь, мадамъ Горка ничего не подозрѣваетъ?

— Ничего рѣшительно, — отвѣтилъ Болеславъ, — но вы совершенно правы. Было бы много лучше, еслибъ я остался съ вами. Ну, да все равно, мы разгонимъ черныя мысли за картами и за ужиномъ.

— Играть и ужинать! — воскликнулъ Пьетрапетроза. — А рука-то? О рукѣ подумай, дрожать будетъ и ты промахнешься… Я видѣлъ, какъ Казаль у Гастина изъ пятидесяти пуль ни одной не посадилъ въ точку потому, что предшествовавшею ночью игралъ въ банкъ.

— Легонькій обѣдъ, — говорилъ Чибо, — спать въ десять часовъ, встать въ половинѣ седьмого, съѣсть тотчасъ же два яйца въ смятку и запить рюмкой стараго портвейна, вотъ тебѣ наставленіе Машо…

— Слѣдовать которому я не буду, — возразилъ Болеславъ. — Даю вамъ мое слово въ томъ, что не увидали бы вы меня въ такомъ состояніи, если бы, кромѣ дуэли, не было у меня другихъ причинъ волненія…

Онъ проговорилъ эту фразу трагическимъ голосомъ, и оба итальянца почувствовали, что сказано это было отъ души. Они обмѣнялись взглядами, ни о чемъ не спрашивая Болеслава. Оба достаточно были себѣ на умѣ и хорошо знали мельчайшія сплетни той большой деревни, какую представляетъ изъ себя Римъ, а потому и угадали настоящую причину дуэли. Съ другой стороны, и Горка былъ имъ слишкомъ хорошо извѣстенъ для того, чтобы выходки его не возбуждали постоянно нѣкотораго ихъ недовѣрія. На этотъ разъ, однако, въ тонѣ его голоса такъ просто сказалось искреннее волненіе, что они отнеслись къ нему очень сочувственно и, не сговариваясь между собою, рѣшили не мѣшать капризамъ своего кліента, съ которымъ разстались лишь въ два часа ночи, къ полному, впрочемъ, своему удовольствію. Садясь за банкъ около полуночи, несмотря на напоминаніе о неудачныхъ картонахъ Казаля, Болеславъ предложилъ имъ извѣстную долю въ игрѣ, которую велъ такъ отчаянно и необыкновенно счастливо, что, въ концѣ-концовъ, на долю каждаго изъ нихъ досталось по двѣсти или по триста полуимперіаловъ. Это давало имъ возможность пробыть нѣсколько лишнихъ дней въ Парижѣ при слѣдующей поѣздкѣ. И къ чести ихъ надо замѣтить, что, разставаясь, они сокрушались о томъ, что въ игрѣ везло ихъ пріятелю.

— Боюсь я за него, — говорилъ Чибо. — Счастье въ картахъ наканунѣ дуэли — плохой признакъ, очень плохой…

— Тѣмъ болѣе, что былъ тутъ нѣкто…-- замѣтилъ Пьетрапетроза, дѣлая пальцами «рожки», ограждающіе отъ jettatura. Ни за что въ мірѣ онъ не произнесъ бы имени того лица, противъ дурного глаза котораго онъ пускалъ въ ходъ такое средство. Но Чибо понялъ, о комъ рѣчь, и, вынувши изъ кармана панталонъ часы, которые онъ такъ носилъ, по-англійски, на цѣпочкѣ, прикрѣпленной къ поясу, показалъ между брелоками маленькій рогъ изъ золота^[33].

— Я весь вечеръ не выпускалъ его изъ руки, — сказалъ онъ. — Всего хуже то, что Горка всю ночь не заснетъ, и тогда рука…

Оправдаться должно было лишь первое изъ двухъ предсказаній. Въ ряду странныхъ явленій, которыя наблюдались при чрезмѣрно сильныхъ нервныхъ возбуященіяхъ, слѣдуетъ отмѣтить поразительную неутомимость, истощающую, вѣроятно, какіе-нибудь скрытые запасы жизненной энергіи и кажущуюся въ данную минуту чѣмъ-то непостижимымъ. Вернувшись домой такъ безумно поздно, Болеславъ совсѣмъ не ложился. Остатокъ ночи онъ употребилъ на то, что написалъ длинное письмо женѣ и письмо сыну съ тѣмъ, чтобъ оно было передано по назначенію, когда ему минетъ восемнадцать лѣтъ. Сдѣлалъ это Горка на случай смерти. Потомъ сталъ приводить въ порядокъ свои бумаги и натолкнулся на пачку писемъ мадамъ Стено. Отъ прочтенія нѣкоторыхъ изъ нихъ и отъ пересмотра портретовъ измѣнившей любовницы раздраженіе его возросло до такой степени, что все это онъ завернулъ въ одинъ пакетъ и адресовалъ Линкольну Майтлэнду. Но, едва запечатавши свою посылку, Болеславъ пожалъ плечами и проговорилъ: «На что это нужно?» Онъ снялъ кусокъ матеріи, закрывавшій каминъ, и, положивши пакетъ на рѣшетку, поджегъ его. Совсѣмъ уже разсвѣло, а онъ все еще перетряхивалъ щипцами обгорѣвшіе остатки того, что напоминало о самой пламенной, все захватывающей страсти, поджигалъ отдѣльные клочки непрогорѣвшей бумаги. Его лицо едва замѣтно поблѣднѣло отъ столь неразумно проведенной ночи, которая могла оказаться послѣднею въ его жизни. И, однако, хорошо знавшіе его пріятели вздрогнули при видѣ его зловѣщаго спокойствія, когда около восьми часовъ утра онъ вышелъ изъ своего кабріолета у трактира, гдѣ условлено было съѣхаться. Наканунѣ еще онъ распорядился относительно собственнаго экипажа, чтобы отклонить подозрѣнія жены, привыкшей къ его обычнымъ раннимъ выѣздамъ. Подъ вліяніемъ послѣдующей нравственной растерянности онъ забылъ отмѣнить это приказаніе и, благодаря такой случайности, ускользнулъ отъ двухъ полицейскихъ агентовъ, поставленныхъ для наблюденія за палаццетто Доріа, по доносу Лидіи Майтлэндъ. Наемный экипажъ полицейскихъ скоро потерялъ слѣдъ рѣзвой англійской лошади, которою правилъ Горка такъ, какъ могъ только править человѣкъ его темперамента и въ его настроеніи. Такъ и не привела ни къ чему, съ этой стороны, предосторожность сестры Шапрона, и не больше удачи было относительно самого Флорана, такъ какъ, но избѣжаніе всякихъ объясненій съ Линкольномъ, онъ, подъ предлогомъ поѣздки въ гости за городъ, пообѣдалъ и переночевалъ въ гостиницѣ. Туда за нимъ и заѣхали Монфаномъ и Дорсенъ, чтобы везти его на мѣсто въ классическомъ ландо. Почти противъ цирка Максенція, на Аппіевой дорогѣ, ихъ обогналъ Болеславъ въ своемъ кабріолетѣ.

— Можете быть совершенно спокойнымъ, — обратился Монфанонъ къ Флорану, — нѣтъ возможности цѣлить вѣрно, когда вотъ такъ утомишь руку.

То былъ единственный намекъ на дуэль во время переѣзда, длившагося около часа. Флоранъ говорилъ, какъ всегда, предлагая вопросы, свидѣтельствовавшіе о его крайней любознательности относительно различныхъ предметовъ, могущихъ, по большей части, пригодиться его зятю. И маркизъ отвѣчалъ, съ своею извѣстною эрудиціей, охотно передавая воспоминанія, связанныя съ этою мѣстностью, усѣянною могилами, разрушенными водопроводами, развалившимися виллами и замкнутою на горизонтѣ чудною линіей Альбанскихъ горъ. Дорсенъ былъ молчаливъ все время. Ему въ первый разъ приходилось участвовать въ дуэли, и внутренняя его тревога достигла крайней степени. Мрачныя предчувствія сжимали его сердце и, съ тѣмъ вмѣстѣ, онъ каждую минуту опасался, какъ бы не заговорило въ Монфанонѣ религіозное чувство и не представилась бы необходимость искать другого секунданта, откладывать развязку, близкую, по крайней мѣрѣ, теперь. Однако, борьба, происходившая въ «старомъ бойцѣ лиги» между искреннимъ христіаниномъ и родовитымъ дворяниномъ, за всю дорогу проявилась лишь въ незамѣтномъ почти движеніи. Въ ту минуту, когда экипажъ проѣзжалъ мимо входа въ катакомбу святаго Каллиста, бывшій папскій зуавъ отвернулся въ сторону. Потомъ онъ заговорилъ съ новымъ воодушевленіемъ и замолчалъ въ свою очередь, когда они миновали могилу Цецилія и свернули на боковую дорогу въ направленіи віа Ардеатина. Тутъ была расположена Оsterіа del tempo Perso на участкѣ, принадлежащемъ Чибо, гдѣ назначена дуэль. Передъ трактирчикомъ, надъ Вывѣской котораго красовался гербъ папы Иннокентія VIII, уже стояли три экипажа: кабріолетъ Болеслава, ландо, привезшее, вѣроятно, Чибо, Пьетрапетрозу и врача, и простой фіакръ, въ которомъ пріѣхалъ какой-то коммиссіонеръ. Такой необычный съѣздъ экипажей легко могъ привлечь вниманіе обхода карабинеровъ, но Чибо ручался за скромность трактирщика, на самомъ дѣлѣ относившагося къ владѣльцу дачи съ подобострастіемъ вассала къ своему господину, что довольно часто еще встрѣчается въ Италіи. А потому отъ троихъ пріѣхавшихъ не потребовалось никакихъ объясненій. Какъ только они вышли изъ экипажа, служанка повела ихъ черезъ общую залу, гдѣ въ эту минуту завтракали два охотника, поставившіе свои ружья между ногъ и, въ качествѣ истыхъ римлянъ, не удостоившіе даже взглянуть на новыхъ посѣтителей. А эти послѣдніе прошли черезъ залу во дворикъ, потомъ со двора черезъ сарай въ очень большую загородъ съ раскиданными тамъ и сямъ зопточными соснами. Этотъ своего рода выгонъ служилъ когда-то пастбищемъ для лошадей, принадлежавшихъ Чибо. Чтобы увеличить сколько-нибудь свои скудные доходы, онъ попробовалъ скупать лошадей по дешевымъ цѣнамъ, подкармливать ихъ и перепродавать извощикамъ съ незначительнымъ барышомъ. Спекуляція не удалась, и мѣсто осталось необработаннымъ и ни къ чему непригоднымъ, кромѣ такихъ случаевъ, какъ въ это утро.

— Мы пріѣхали послѣдними, — сказалъ Монфанонъ, взглядывая на свои часы, — но, все-таки, пятью минутами раньше назначеннаго… Помните, — прибавилъ онъ тихо, обращаясь къ Флорану, — стоять совсѣмъ бокомъ, послѣ выстрѣла тотчасъ же согнуть руку прямо вверхъ… Въ особенности не шевелить пальцами…

— Благодарю васъ, — отвѣтилъ Флоранъ и взглянулъ на маркиза и Дорсена такими глазами, какими обыкновенно смотрѣлъ только на Линкольна, — и знайте, что бы ни случилось, за все васъ благодарю и отъ всего моего сердца…

Молодой человѣкъ вложилъ столько задушевности въ это прощаніе, такъ проста была его смѣлость, такъ великолѣпно и естественно самопожертвованіе за зятя, и, наконецъ, въ теченіе этихъ двухъ дней оба секунданта настолько успѣли оцѣнить всю прелесть его натуры, совершенно чуждой самомнѣнія, что тотъ и другой пожали ему руку съ чувствомъ искреннихъ друзей. Тотчасъ же оба они всецѣло отдались ряду приготовленій, безъ чего роль свидѣтелей дуэли была бы физически невыносима для людей сколько-нибудь впечатличельныхъ. При участіи такихъ опытныхъ секундантовъ, какъ Монфанонъ, Чибо и Пьетрапетроза, все обдѣлывается быстро. Кодексъ точенъ, какъ программа балета. Черезъ двадцать минутъ по приходѣ послѣднихъ пріѣхавшихъ противники уже стояли другъ противъ друга. Сигналъ данъ, раздались одновременно два выстрѣла, и Флоранъ склонился на траву, уже опаленную солнцемъ. Шапронъ былъ раненъ въ ляжку. Впослѣдствіи Дорсенъ часто разсказывалъ, какъ о странной чертѣ литературной маніи, что въ ту секунду, когда упалъ раненый, самъ онъ, несмотря на страшную тревогу, смотрѣлъ на Монфанона, наблюдалъ за нимъ. Онъ добавляетъ, что никогда но видалъ лица, выражающаго болѣе сильное сокрушеніе кающагося, чѣмъ лицо маркиза, который, пренебрегая въ эту минуту чьимъ бы то ни было мнѣніемъ, набожно перекрестился. Вѣрующій христіанинъ катакомбъ, отправившійся прямо отъ алтаря, чтобы совершить благое дѣло, потомъ увлеченный гнѣвомъ до необходимости стать участникомъ дуэли, молилъ, очевидно, Господа Бога о прощеніи. Какъ долженъ былъ сердцемъ своимъ каяться этотъ искренно вѣрующій человѣкъ, почти мистикъ, столь странно замѣшавшійся въ дѣло, кончившееся кровавою развязкой! Утѣшеніемъ, по крайней мѣрѣ, послужило ему заявленіе врача, послѣ перваго осмотра, когда Флорана перенесли въ особую комнату, приготовленную по распоряженію Чибо, что онъ ручается за благополучный исходъ. Пуля могла быть даже извлечена тотчасъ же, а такъ какъ ни кость, ни важнѣйшіе мускулы повреждены не были, то и на выздоровленіе потребуется лишь нѣсколько недѣль.

— Теперь намъ остается составить нашъ протоколъ, — сказалъ Чибо, передавшій заключеніе врача.

Въ эту минуту, когда секунданты собирались уже направиться въ домикъ для окончанія послѣдней и успокоительной формальности, произошелъ инцидентъ, совершенно неожиданный, долженствовавшій превратить самую заурядную до сихъ поръ дуэль въ одинъ изъ тѣхъ достопамятныхъ случаевъ, о которыхъ безъ конца судятъ и рядятъ передъ каминами клубовъ и въ фехтовальныхъ залахъ. Если Пьетрапетроза и Чибо не перестали съ этого утра вѣрить въ «дурной глазъ» того «нѣкто», котораго не назвали ни тотъ, ни другой, то надо прямо сказать, что весьма они неправы, такъ какъ счастье въ игрѣ, подкрѣпивши ихъ средства на прожитокъ въ Парижѣ, было ничто въ сравненіи съ удачей, давшей имъ возможность обсуждать съ Казалями, Маню и другими спеціалистами по дуэльной части казусъ, почти единственный и происшедшій при ихъ участіи. Болеславъ Горка, ходившій взадъ и впередъ съ того момента, какъ упалъ его противникъ, и, повидимому, нисколько не интересовавшійся большею или меньшею опасностью его раны, подошелъ къ группѣ, состоявшей изъ четырехъ секундантовъ, и заговорилъ тономъ, отнюдь не предвѣщавшимъ невѣроятной выходки, послѣдовавшей затѣмъ съ его стороны.

— Прошу у васъ одну минуту, господа, — сказалъ онъ, — мнѣ бы хотѣлось въ вашемъ присутствіи сказать нѣсколько словъ господину Дорсену…

— Къ вашимъ услугамъ, Горка, — отвѣтилъ романистъ, ничуть не ошибавшійся относительно враждебныхъ намѣреній своего бывшаго друга. Онъ не предвидѣлъ, въ какой формѣ выразится эта враждебность, но на его душѣ все еще камнемъ лежало неправильно данное честное слово, и онъ готовъ былъ отвѣтить за это.

— Разговоръ будетъ короткій, господа, — продолжалъ Болеславъ съ тою же высокомѣрно-церемонною вѣжливостью, — вы знаете, что намъ надо покончить одинъ счетъ… А такъ какъ я имѣю основаніе не довѣрять особенно много вашей чести, то желаю отнять у васъ всякую возможность отвертѣться, — и, прежде чѣмъ кто-нибудь успѣлъ предупредить неслыханный поступокъ, онъ взмахнулъ перчаткой и ударилъ ею по лицу Дорсена. Въ то время, какъ говорилъ Болеславъ, романистъ сильно поблѣднѣлъ. На страшное нанесенное ему оскорбленіе онъ не могъ отвѣтить равносильнымъ оскорбленіемъ, такъ какъ трое свидѣтелей этой сцены бросились между нимъ и Горкой. Жюльенъ отстранилъ ихъ рѣшительнымъ жестомъ.

— Берегитесь, господа, — сказалъ онъ. — Препятствуя мнѣ расправиться съ господиномъ Горкой, какъ онъ того заслуживаетъ, вы принимаете на себя обязательство въ томъ, что я получу удовлетвореніе иного рода. И требую я его немедленно… Я не уйду отсюда, не получивши его.

— А я не уйду, не давши вамъ его, — отвѣтилъ Болеславъ. — Этого только я и хочу.

— Нѣтъ, Дорсенъ, — воскликнулъ Монфанонъ, первый удержавшій уже поднятую руку писателя, — такъ вы стрѣляться не будете… Начать съ того, что на это вы не имѣете права. Необходимо, чтобы прошло, по меньшей мѣрѣ, двадцать четыре часа съ той минуты, когда возникъ поводъ къ дуэли, до времени самой дуэли… И вы, господа, не будете секундантами господина Горки послѣ того, какъ онъ позволилъ себѣ столь важное нарушеніе всѣхъ правилъ дуэли…Если вы согласитесь, это будетъ варварствомъ, безуміемъ, чѣмъ хотите… Но это уже не дуэль…

— Я повторяю вамъ, Монфанонъ, — возразилъ Дорсенъ, — что не уйду отсюда и не выпущу господина Горку, не получивши удовлетворенія, получить которое считаю себя вправѣ сейчасъ же…

— И я повторяю, что готовъ сейчасъ же къ услугамъ господина Дорсена, — повторилъ Болеславъ.

— Хорошо, господа, — сказалъ Монфанонъ. — Намъ же остается только предоставить вамъ раздѣлываться, какъ вамъ будетъ угодно, а самимъ удалиться… Надѣюсь, вы того же мнѣнія? — обратился онъ къ Чибо и Пьетрапетрозѣ, которые не дали прямого отвѣта.

— Конечно, — проговорилъ одинъ изъ нихъ, — дѣло очень затруднительное…

— Хотя примѣры бывали, — замѣтилъ другой.

— Да, — поддержалъ Чибо, — хотя бы двѣ послѣдовательныхъ дуэли Анри де-Пена…

— Мнѣ это представляется достаточно авторитетнымъ указаніемъ, — заключилъ Пьетрапетроза.

— Никакой авторитетъ не можетъ тутъ устоять, — вступился опять Монфанонъ. — Я, съ своей стороны, знаю, что пріѣхалъ не за тѣмъ, чтобы присутствовать при бойнѣ, и присутствовать не буду… Я ухожу, господа, и разсчитываю, что вы сдѣлаете то же, такъ какъ не допускаю предположенія, что вы позовете кучеровъ играть роль секундантовъ… До свиданія, Дорсенъ… Въ моей дружбѣ вы сомнѣваться не можете. Я полагаю, что даю тому истинное доказательство, не допуская васъ до дуэли при такихъ условіяхъ…

Войдя въ трактиръ, старый дворянинъ поджидалъ минутъ десять въ увѣренности, что удаленіе его вынудитъ сдѣлать то же Чибо и Пьетрапетрозу и что вторая дуэль, такъ необычайно сплетающаяся съ первою, будетъ отсрочена до завтра. Онъ правду сказалъ: искренняя дружба къ Дорсену вызывала крайнія его опасенія передъ дуэлью, устраивавшеюся такимъ образомъ, подъ живымъ впечатлѣніемъ крайняго раздраженія, доходящаго до бѣшенства. Безобразный поступокъ Горки не допускалъ, разумѣется, возможности избѣжать второй дуэли. Но чѣмъ тяжелѣе нанесенное оскорбленіе, тѣмъ необходимѣе, чтобы условія дуэли были опредѣлены спокойно и послѣ самаго серьезнаго обсужденія. Чтобы какъ-нибудь скоротать нетерпѣливое ожиданіе прихода четверыхъ молодыхъ людей, Монфанонъ попросилъ трактирщика указать, куда перенесли Флорана, и прошелъ во второй этажъ дома въ узкую комнату, гдѣ врачъ оканчивалъ перевязку раны.

— Видите, — сказалъ Шапронъ съ болѣзненною, но спокойною улыбкой, — отдѣлался тѣмъ, что похромаю съ мѣсяцъ… А гдѣ же Дорсенъ?

— Надѣюсь, что придетъ сейчасъ, — сказалъ Монфанонъ и продолжалъ сердитымъ тономъ: — Дорсенъ — сумасшедшій, вотъ что такое Дорсенъ. А Горка — дикій звѣрь, котораго слѣдовало бы пристрѣлить, какъ бѣшенаго волка, вотъ что такое этотъ полякъ… — и старикъ разсказалъ эпизодъ съ пощечиной, поразившій обоихъ слушателей настолько, что докторъ забылъ даже о перевязкѣ и стоялъ съ бинтомъ въ рукахъ. — И они затѣяли было стрѣляться сейчасъ же, какъ какіе-нибудь краснокожіе. Взяли бы уже заодно, да и перескальпировали другъ друга… А этиЧибо съПьетрапетрозой согласились бы на такую дуэль, если бы я не помѣшалъ… Къ счастью, недостаетъ имъ двухъ секундантовъ и не легко въ римской Кампаньи найти двухъ молодцовъ, умѣющихъ подписать протоколъ, по заведенному ими теперь обычаю непремѣнно марать бумагу… Мы разъ добыли, я и одинъ мой пріятель, пару секундантовъ такого сорта, по двадцати франковъ на рыло, но то было въ Парижѣ въ 62 году… — и онъ принялся разсказывать эту старую исторію изъ желанія заглушить свое безпокойство, выразившееся снова въ отрывочныхъ фразахъ. — Не хотятъ они, кажется, разойтись такъ скоро. Немыслимо, однако, чтобы стали стрѣляться… Нельзя ли видѣть отсюда, что они тамъ дѣлаютъ? — Онъ направился къ окну, выходившему въ сторону выгона. То, что онъ тамъ увидалъ, довело до крайняго предѣла волненіе этого превосходнѣйшаго человѣка. — Несчастные!… — воскликнулъ онъ. — Это безобразіе! Они просто обезумѣли… и секундантовъ нашли, кого это они выискали?… А, двухъ охотниковъ изъ трактира!… О, Боже мой, Боже мой!…

Продолжать онъ уже не могъ. Врачъ тоже бросился къ окну, не обращая вниманія на то, что Флоранъ, съ своей стороны, кое-какъ тащился туда же. Минуту ли они тамъ пробыли, или четверть часа, иди и того дольше, этого они опредѣлить никогда не могли, — настолько поразили ихъ неописуемые волненіе и ужасъ. Какъ и предвидѣлъ Монфанонъ, дуэль происходила при страшныхъ условіяхъ. Пьетрапетроза, распоряжавшійся, повидимому, всѣмъ дѣломъ, отмѣрилъ сначала довольно большую дистанцію, шаговъ въ пятьдесятъ, и обозначилъ потомъ на землѣ двѣ линіи на разстояніи метровъ десяти или двѣнадцати одна отъ другой.

— Они выбрали дуэль на-ходу и съ барьеромъ… — простоналъ старый, дуэлистъ, котораго не обманула его многолѣтняя опытность. Дорсенъ и Горка, поставленные другъ противъ друга, стали на самомъ дѣлѣ сходиться, то поднимая, то опуская пистолеты, съ ужасающею медленностью людей, рѣшившихся во что бы ни стало уложить противника. Раздался первый выстрѣлъ. То стрѣлялъ Болеславъ. Дорсенъ остался невредимымъ. До барьера ему оставалось сдѣлать нѣсколько шаговъ, и онъ ихъ сдѣлалъ, остановился и сталъ цѣлить съ такимъ очевиднымъ намѣреніемъ убить Горку, что Чибо не выдержалъ и ясно послышался его крикъ:

— Да стрѣляйте же!… Бога ради, стрѣляйте!…

Жюльенъ нажалъ спускъ, какъ бы безсознательно повинуясь командѣ, совершенно противной правиламъ, но настолько естественной, что никто этого даже не замѣтилъ. Выстрѣлъ грянулъ, и трое зрителей, высунувшихся изъ окна, одновременно вскрикнули, увидавши, какъ опустилась рука Горки и выпалъ изъ нея пистолетъ, самъ же онъ остался на ногахъ.

— Ничего, — вскричалъ докторъ, — только рука перебита…

— Господь Богъ былъ къ намъ милосерднѣе, чѣмъ мы того стоимъ… — проговорилъ маркизъ.

— Ну, теперь, по крайней мѣрѣ, угомонится этотъ бѣсноватый… Молодецъ Дорсенъ! — сказалъ Флоранъ, думая о зятѣ. Потомъ онъ оперся на Монфанона и на врача, чтобы добраться до дивана, и весело прибавилъ: — Кончайте скорѣе, докторъ, ваша помощь сейчасъ тамъ понадобится…

IX.
Альба Стено.

Привычный взглядъ медика опредѣлилъ вѣрно. Пуля попала Болеславу въ руку около кисти. Двумя сантиметрами правѣе или лѣвѣе, и онъ, навѣрное, былъ бы убитъ на мѣстѣ. Теперь же онъ отдѣлался поврежденіемъ кости, что заставитъ его не выходить нѣсколько дней изъ комнаты и нѣсколько недѣль носить повязку. Человѣку, доведенному страстью до бѣшенства, такой сравнительно благополучный исходъ долженъ былъ представляться наиболѣе прискорбнымъ. И дѣйствительно, когда Горку привезли домой и его постоянный врачъ сдѣлалъ окончательную перевязку и предписалъ на первое время лихорадочнаго состоянія лежать въ постели, при полнѣйшемъ покоѣ, Болеславъ испыталъ новый приступъ безсильной злобы, болѣе сильный, чѣмъ тѣ, которые онъ пережилъ наканунѣ и въ это утро. Всѣ способности его души, самыя возвышенныя, какъ и самыя низменныя, страдали одновременно и причиняли ему большія терзанія, чѣмъ раненая рука. Какъ жестоко задѣто было, прежде всего, его самолюбіе и почти болѣзненная потребность изображать изъ себя въ глазахъ всѣхъ, знающихъ его, личность необыкновенную! Онъ несся изъ Варшавы черезъ половину Европы грознымъ мстителемъ за попранную любовь и началъ съ того, что не могъ добраться до своего соперника. Вмѣсто того, чтобы вызвать его на дуэль тотчасъ же, въ салонѣ мадамъ Стено, онъ сталъ выжидать, и другой успѣлъ замѣнить собою ненавистнаго ему человѣка. Смерть этого другого дала бы, по крайней мѣрѣ, трагическую развязку очень нелѣпой исторіи, а онъ лишь чуть-чуть его ранилъ. Накидываясь на Дорсена, онъ хотѣлъ раздѣлаться съ измѣнникомъ, котораго считалъ виновнымъ въ нарушеніи самаго священнаго довѣрія. А дѣло кончилось тѣмъ, что этому обманувшему другу онъ далъ случай страшно осрамить его самого, не говоря уже о томъ, что себя онъ надолго поставилъ въ невозможность стрѣляться еще разъ. Ни одно изъ лицъ, нанесшихъ ему оскорбленіе, не будетъ наказано, — ни его грубый и негодный соперникъ, ни измѣнившая любовница, ни это чудовище, Лидія Майтлэндъ, всю подлость которой онъ только что узналъ. Всѣ они счастливы, всѣ торжествуютъ въ этотъ ясный майскій день, тогда какъ онъ стонетъ тутъ на одрѣ болѣзни. Какъ нельзя опредѣленнѣе подтвердили ему это въ тотъ же день оба его секунданта, единственные посѣтители, которымъ онъ не велѣлъ отказывать и которые явились около пяти часовъ. Они пріѣхали со скачекъ Торъ-ди-Квинто, происходившихъ въ этотъ день.

— Все идетъ хорошо, — началъ Чибо, — я ручаюсь въ томъ, что никто не проболтался… Я уже говорилъ тебѣ, что на моего трактирщика можно положиться, а тѣмъ секундантамъ и кучерамъ мы заплатили за молчаніе…

— Мадамъ Стено и ея дочь были на скачкахъ? — спросилъ Болеславъ.

— Да, — отвѣтилъ гость, застигнутый врасплохъ неожиданнымъ вопросомъ и не успѣвшій, съ обычною своею дипломатіей, увернуться отъ прямого отвѣта.

— Съ кѣмъ были? — продолжалъ спрашивать Горка.

— Однѣ, — сказалъ на этотъ разъ Чибо съ такою поспѣшностью, что Болеславъ понялъ желаніе собесѣдника скрыть правду.

— А мадамъ Майтлэндъ?

— И она была съ мужемъ, — заговорилъ Пьетрапетроза, не понимая знаковъ, которые дѣлалъ ему Чибо глазами, — да весь Римъ былъ… — и затѣмъ, занятый исключительно необычайною новостью, онъ продолжалъ: — Знаешь, оффиціально уже объявлено о помолвкѣ Ардеа съ дочерью Гафнера. И они были всѣ трое — женихъ, невѣста и папаша, счастливые, довольные! Премило было, честное слово. Кардиналъ Гверильо будетъ крестить красавицу Фанни…

— А Дорсенъ? — спросилъ опять больной.

— Тамъ же разгуливалъ и ломался больше, чѣмъ когда-либо, — вступился Чибо. — Я потѣшу тебя и передамъ диковинный отвѣтъ, которымъ онъ насъ угостилъ. Мы спросили, какъ могъ онъ, при своей нервности, — ты видалъ его за картами, — цѣлить въ тебя такъ, какъ онъ цѣлилъ, не дрогнувши. Надо ему отдать справедливость, въ самомъ дѣлѣ не дрогнулъ…Угадай, что онъ отвѣтилъ?… Что вспомнилъ онъ наставленіе своего учителя Стендаля: прочесть про себя четыре латинскихъ стиха, прежде чѣмъ спустить курокъ. — А можно узнать, какіе стихи вы выбрали для этого случая? — спросилъ я. — Пожалуйста, — сказалъ онъ и продекламировалъ: — Tityre, tu patulae recubans…

— Болѣе, чѣмъ когда-нибудь, — перебилъ Пьетрапетроза, — теперь кстати припомнить остроту Казаля, когда этотъ снобсъ Фагонъ хвастался передъ нами въ маленькомъ клубѣ наставленіями, полученными отъ камердинера принца Уэльскаго… Если этотъ молодой человѣкъ не потѣшается надъ нами, то мнѣ его жаль до крайности…

Хотя пріятели, сходящіеся въ обожаніи Парижа, сотню разъ повторяли другъ другу эту плохую остроту, совершенно напрасно приписываемую одному изъ остроумнѣйшихъ прожигателей жизни нашего времени, они, все-таки, оба громко расхохотались и тѣмъ окончательно разстроили нервы раненаго. Онъ сослался на необходимость покоя, чтобы спровадить этихъ молодцовъ, въ симпатіи которыхъ онъ былъ увѣренъ, которые только что доказали ему свою порядочность и расположеніе и, тѣмъ не менѣе, страшно раздражали, вызвавши передъ нимъ, по его же, впрочемъ, разспросамъ, насмѣшливо ликующіе образы ненавистныхъ людей. Когда переживаешь извѣстнаго рода страданія, разговоры, подобные тѣмъ, что простодушно вели тутъ римскіе подражатели Казаля, становятся буквально невыносимы. Человѣку хочется побыть одному, чтобы въ тиши, по крайней мѣрѣ, выпить всю чашу горечи отчаянной и немощной злости, которая въ эту минуту переполняла сердце Горки. Присутствіе на скачкахъ его бывшей любовницы и въ этотъ день именно было для него ужаснѣе всего остального. Онъ не сомнѣвался въ томъ, что ей извѣстно о двойной дуэли и о его ранѣ отъ Майтлэнда, которому, несомнѣнно, сообщилъ объ этомъ Шапронъ. Изъ-за нея онъ стрѣлялся, а она отправилась въ тотъ же день красоваться въ обществѣ, улыбаться и кокетничать, какъ будто два года страстной любви не установили между ними никакой, связи, точно самъ онъ былъ для графини Стено не болѣе, какъ знакомый, котораго заурядъ съ другими приглашаютъ на обѣды и вечера! Болеславъ отлично зналъ ея привычки и всегдашнее влеченіе жадно наслаждаться присутствіемъ человѣка, котораго она любитъ. Сомнѣнія не могло быть въ томъ, что на скачкахъ она назначила свиданіе Майтлэнду, какъ бывало назначала свиданія ему, Болеславу, и художникъ поѣхалъ въ то время, какъ у него на рукахъ былъ раненый, храбрый, благородный родственникъ, котораго онъ допустилъ стрѣляться за себя! Поистинѣ, себялюбивый и грубый американецъ былъ достойнымъ любовникомъ этой негодной твари. Мысль объ этихъ двухъ счастливцахъ терзала раненаго самою жгучею ревностью, къ которой примѣшивалось отвращеніе, и, въ то же время, какъ бы въ видѣ контраста, онъ думалъ о своей женѣ, о гордой и нѣжной Модъ, которой онъ лишился такъ же точно, какъ и Катерины Стено. Припоминались ему дни другихъ болѣзней, когда отъ его постели не отходила кроткая, дивная сидѣлка. Онъ опять видѣлъ правдивый взглядъ супруги, которой онъ измѣнилъ, ея заботливыя руки, никому не уступавшія ухода за нимъ. Теперь она не захотѣла видѣть его даже, когда онъ отправлялся на дуэль, которая могла кончиться смертью. Вернулся онъ, а она не справилась даже о состояніи его здоровья. Врачъ сдѣлалъ безъ нея перевязку, и Болеславъ ничего не зналъ о женѣ, кромѣ того, что передалъ ему ихъ сынъ. Выждавъ нѣкоторое время, Горка приказалъ позвать ребенка и объяснилъ ему, какъ то было условлено съ секундантами, что онъ сломалъ руку, упавши съ лѣстницы. Маленькій Лука сказалъ:

— Когда же тебѣ можно будетъ къ намъ пріѣхать?… Мама говорила, что мы уѣзжаемъ въ Англію сегодня вечеромъ или завтра. У насъ уже почти все уложено…

Сегодня вечеромъ или завтра? Стало быть, модъ рѣшилась привести въ исполненіе свою угрозу, уѣзжаетъ навсегда и не желаетъ имѣть съ нимъ никакихъ объясненій? Онъ лишенъ возможности еще разъ начать говорить этой женщинѣ что-либо въ свое оправданіе, и она, конечно, не придетъ на его призывъ, если уже оскорбленная гордость дала ей силу не смягчиться къ нему, когда онъ подвергался смертельной опасности. Передъ очевидностью такого полнаго крушенія всего окружающаго, Болеславъ почувствовалъ такой страшный упадокъ духа, такую глубокую безнадежность, при которыхъ человѣкъ ни на что уже не разсчитываетъ, ничего не желаетъ, кромѣ успокоенія навѣки. Онъ все еще мысленно повторялъ: «Если, однако, попытать еще разъ?» И тотчасъ самъ себѣ отвѣчалъ: «Нѣтъ, не захочетъ она»… Когда слуга доложилъ, что его желаетъ видѣть графиня, въ головѣ Болеслава была такая путаница, что въ первое мгновеніе ему представилось, будто докладываютъ о графинѣ Стено, и онъ почти въ ужасъ пришелъ отъ возможности появленія этой женщины. За эти нѣсколько дней, въ вихрѣ событій, онъ пережилъ до крайности сильныя ощущенія. Но даже передъ дуломъ пистолета Дорсена не испытывалъ онъ того, что почувствовалъ, когда къ его постели приблизилось воплощенное угрызеніе совѣсти: на лицѣ Модъ, молодомъ и свѣжемъ, всегда блестящемъ красотою и здоровьемъ, поддерживаемымъ, по обыкновенію англичанъ, ежедневно свѣжимъ воздухомъ и движеніемъ, Болеславъ увидалъ несомнѣнные слѣды слезъ, горя и безсонницы. Поблѣднѣвшія щеки, потемнѣвшія вѣки, пересохшія губы и ихъ горькое выраженіе, и въ особенности лихорадочный блескъ глазъ краснорѣчивѣе всякихъ словъ свидѣтельствовали о томъ, какой страшный ударъ перенесла эта несчастная женщина, всегда такая уравновѣшенная. Только что миновавшіе двадцать четыре часа подѣйствовали на нее, какъ дѣйствуетъ иногда продолжительная болѣзнь, подрывающая всѣ жизненныя силы организма. Это была другая женщина. Такая быстрая перемѣна, столь поразительная и трагическая, заставила Болеслава забыть о собственныхъ страданіяхъ. Онъ чувствовалъ только безграничное сожалѣніе, превратившееся въ ужасъ, когда эта женщина, измученная горемъ, сѣла около него и въ ея глазахъ онъ увидалъ то же выраженіе неумолимой холодности, которое заставило его отшатнуться еще наканунѣ.Тѣмъ не менѣе, она была тутъ, и одно появленіе ея, совершенно неожиданное, даже при столь мрачныхъ условіяхъ, оказывалось безконечно сладостнымъ для молодого человѣка. Онъ заговорилъ съ нѣжною, полудѣтскою мягкостью, которую умѣлъ напускать на себя, когда хотѣлъ нравиться:

— Вы поняли, что слишкомъ жестоко было бы уѣхать, не повидавшись со мною. Просить васъ объ этомъ я не посмѣлъ, но для меня это единственная радость, доступная въ моемъ положеніи… Благодарю васъ за не…

— Не благодарите, — отвѣтила Модъ и покачала головой, — не ради васъ я пришла сюда. Я здѣсь по обязанности… Дайте мнѣ договорить, — остановила она жестомъ возраженіе больного, — отвѣтите мнѣ потомъ… Если бы дѣло шло только о васъ и обо мнѣ, я не увидалась бы съ вами… По, какъ уже я говорила вчера, у насъ есть сынъ…

— А! — болѣзненно вскричалъ Болеславъ. — Вы пришли мучить меня еще больше. Могли бы вы принять во вниманіе, что не въ силахъ я обсуждать съ вами этотъ тяжелый для меня вопросъ… Кажется, я уже говорилъ вамъ, что вашихъ правъ я не нарушу, при условіи, что и вы не нарушите моихъ правъ.

— Ее о моихъ правахъ пришла я говорить съ вами и не о вашихъ, — перебила Модъ, — а о правахъ ребенка, о которыхъ я только и думаю. Когда я разсталась съ вами вчера, я такъ страдала, что ничего не сознавала, кромѣ моего страданія. И тогда, въ минуту нравственной агоніи, я припомнила слова, которыя часто повторялъ мой отецъ: «Когда человѣкъ страдаетъ, онъ долженъ смѣло и прямо взглянуть на свое горе, и оно всегда чему-нибудь его научитъ». Мнѣ стыдно стало за мою слабость, и я прямо взглянула на мое горе. Оно научило меня, прежде всего, тому, что я обязана принять его, какъ справедливую кару за мое замужство вопреки совѣтамъ и желанію моего бѣднаго отца…

— О, не отказывайтесь отъ нашего прошлаго, — воскликнулъ молодой человѣкъ, — оно дорого мнѣ, несмотря ни на что…

— Нѣтъ, отъ него я не отказываюсь, — продолжала Модъ, — и именно, вспоминая о немъ, о моихъ тогдашнихъ впечатлѣніяхъ, я нашла не оправданіе, конечно, а объясненіе вашему поведенію…Я припомнила ваши разсказы о несчастномъ дѣтствѣ и юности, о томъ, какъ вы росли при жившихъ врознь родителяхъ, проводя шесть мѣсяцевъ у отца, шесть мѣсяцевъ у матери, какъ не хотѣли вы и не могли судить ихъ обоихъ и принуждены были скрывать отъ одного изъ нихъ ваши чувства къ другому. Я въ первый разъ поняла, что разлука родителей только измучила ваше сердце, и она-то исковеркала вашъ характеръ… И мнѣ ясно стало, что Луку ждетъ то же самое. Слушайте, Болеславъ, говорю я вамъ, какъ передъ Богомъ. Когда эта мысль пришла мнѣ въ голову, я отнюдь не думала оставаться жить съ вами. Отнынѣ мнѣ это будетъ страшно тяжело. Нѣтъ, я рѣшила, что сынъ останется со мною, со мною одной, подъ исключительнымъ моимъ вліяніемъ… На этомъ я и остановилась сегодня утромъ, когда видѣла, что вы уѣзжаете, что вы уѣхали еще это сдѣлать, еще разъ мною пожертвовать! Если бы на самомъ дѣлѣ вы раскаялись, не нанесли бы вы мнѣ этого послѣдняго оскорбленія…Потомъ, когда вы вернулись и мнѣ сказали, что у васъ прострѣлена рука, я пошла сама сообщить сыну о вашей болѣзни… Тутъ я поняла, насколько любитъ онъ васъ, какое мѣсто занимаете вы въ его сердцѣ, и поняла я также, что, если, по закону, онъ будетъ отданъ мнѣ, въ чемъ я увѣрена, все-таки, его дѣтство будетъ такимъ же, какимъ было ваше дѣтство, и его юность — такою, какою была ваша юность… И тогда, — продолжала Модъ голосомъ, въ которомъ ясно сказывалось ея волненіе, — разъ вы заговорили о правахъ, я признала, что не имѣю права касаться души ребенка, его нѣжной любви къ вамъ, и я пришла вамъ сказать: вы много зла мнѣ сдѣлали. Вы убили во мнѣ нѣчто такое, что уже никогда не возродится. Я чувствую, какъ много лѣтъ на моемъ умѣ и на сердцѣ будетъ лежать тяжелый гнетъ при мысли, что вы измѣнили мнѣ. Но я сознаю также, что разлука, на которую я рѣшалась, представляется крайне опасною для нашего сына. Въ убѣжденіи, что я отклоню отъ сына такую опасность, я почерпну силы оставаться жить съ вами и я останусь… Но отъ человѣка нельзя требовать невозможнаго, и разсчитывать на свои силы я могу лишь при одномъ условіи…

— При какомъ? — спросилъ Болеславъ. Рѣчь Модъ, — такъ какъ то была настоящая рѣчь, обдуманная, въ которой каждая фраза была основательно взвѣшена, — своею разумною опредѣленностью нисколько не подходила къ состоянію нервнаго возбужденія, въ которомъ находился Горка за эти дни. Слова жены произвели на него болѣе непріятное впечатлѣніе, чѣмъ могли бы то сдѣлать самые страстные упреки. Нѣкоторыя изъ ея фразъ, тѣ, напримѣръ, въ которыхъ она указала на его исковерканный характеръ, затронули его такъ, какъ затрогиваютъ въ насъ самолюбіе истины, въ которыхъ мы не сознаемся, хотя и знаемъ ихъ про себя. Въ то же время, сладко было ему напоминаніе о нѣжной любви жены, и онъ почувствовалъ, что если въ эту минуту не помирится съ Модъ, то семейная жизнь его будетъ разбита навсегда. Все это, въ извѣстной мѣрѣ, выразилось въ словахъ, которыя онъ добавилъ къ вопросу: — Да, при какомъ условіи? Хотя вы и не пощадили меня, хотя могли бы высказать тоже самое въ другихъ выраженіяхъ, хотя, въ особенности, горько мнѣ осужденіе моего характера, на основаніи одного прискорбнаго увлеченія, я, все-таки, люблю васъ, люблю моего сына и напередъ соглашаюсь на ваши условія. Я слишкомъ уважаю васъ для того, чтобы усомниться въ совмѣстимости ихъ съ моимъ достоинствомъ. Что же касается дуэли, то вы сами хорошо знаете, что слишкомъ поздно было отступать, не опозоривши себя…

— Прежде всего, я хотѣла бы имѣть ваше обѣщаніе, — отвѣтила мадамъ Горка, не возражая на послѣднія слова мужа, — что во все время, пока вы не будете выходить, вы никого не прикажете принимать также точно, какъ и я… Я не допускаю появленія въ моемъ домѣ этой особы, ни кого-либо, кто бы заговорилъ о ней со мною или съ вами…

— Обѣщаю вамъ это, — сказалъ молодой человѣкъ, чувствуя, какимъ тепломъ повѣяло на его душу отъ этого перваго доказательства ревности, не заглушенной въ сердцѣ любящей женщины негодованіемъ оскорбленной супруги, и онъ добавилъ съ улыбкой: — Для меня это небольшое лишеніе… Дальше что?

— Дальше?… Какъ только докторъ позволитъ, мы уѣдемъ въ Англію. Будущую зиму мы проведемъ, гдѣ хотите, но никогда не вернемся въ этотъ домъ, никогда не будемъ въ этомъ городѣ…

— Обѣщаю и это, — сказалъ Болеславъ. — Съ моей стороны это тоже не жертва. А еще?

— А еще… — проговорила она тихо, какъ бы стыдясь себя самой. — Вы никогда не будете писать, не будете стараться разузнать о ней…

— Даю въ томъ мое слово, — отвѣтилъ Болеславъ, взявши ея руку и еще разъ спросилъ: — А дальше?

— А дальше ничего, — сказала Модъ и высвободила свою руку, но сдѣлала это очень мягко, а сама тотчасъ же, какъ бы исполняя уже обѣщаніе простить, поправила подушку подъ головой больного.

— Нѣтъ, моя благородная Модъ, есть нѣчто и дальше, — возразилъ Болеславъ. — Дальше я съумѣю доказать вамъ, насколько справедливо сказанное мною вчера, когда я увѣрялъ, что люблю васъ, несмотря на мои заблужденія. Сегодня вернулась ко мнѣ мать. Я хочу возвратить жену, мою милую жену, и я ее верну…

Она ничего не отвѣтила. Глядя на мужа въ то время, какъ онъ говорилъ эти послѣднія слова съ преобразившимся лицомъ, Модъ испытывала волненіе, отъ котораго никогда уже не въ состояніи была избавиться. Подъ гнетомъ постигшаго ее горя вполнѣ прояснился взглядъ молодой женщины на все внутреннее существо ея мужа, и гибкость славянской натуры, которая прежде очаровывала ее, тревожа нѣсколько, стала съ этой минуты приводить ее въ ужасъ. Этотъ неустойчивый и снисходительный къ себѣ человѣкъ уже все простилъ себѣ. Достаточно было ему составить проектъ искупленія проступка въ теченіе долгихъ лѣтъ, и въ собственномъ мнѣніи онъ уже считалъ себя совершающимъ этотъ великій подвигъ, ставилъ себя такъ высоко, будто съумѣлъ преодолѣть всѣ его трудности. Въ продолженіе восьми дней, отдѣлявшихъ этотъ разговоръ отъ ихъ отъѣзда, онъ въ точности сдержалъ слово, данное женѣ. Чибо и Пьетрапетроза, Гафнеръ и Ардеа тщетно пытались увидаться съ нимъ, и, когда тронулся поѣздъ, уносившій супруговъ во Флоренцію и дальше на сѣверъ, Болеславъ счелъ себя вправѣ съ гордостью спросить жену:

— Довольны вы мною?

— Я довольна тѣмъ, что мы уѣхали изъ Рима, — отвѣтила она уклончиво, и это было на самомъ дѣлѣ такъ, по двумъ причинамъ: прежде всего, потому, что не вдавалась она ни въ какія иллюзіи по поводу нравственнаго подъема Болеслава, чѣмъ онъ такъ гордился. Модъ знала, насколько неустойчивая его воля способна поддаться первому случайному впечатлѣнію. А затѣмъ, — въ чемъ она не сознавалась мужу, — печаль о порванной дружбѣ сливалась въ ея душѣ съ горемъ обманутой супруги. Внезапное раскрытіе позорнаго поведенія матери Альбы не убило въ ней глубокаго расположенія къ молодой дѣвушкѣ, и въ теченіе всей этой недѣли, ушедшей на приготовленія къ отъѣзду, мадамъ Горка не переставала волноваться въ душѣ вопросами: «Что думаетъ она о моемъ молчаніи?… Что сказала ей мать?… Что сама она поняла?…» Ни разу не вышла Модъ изъ дома безъ опасенія: «А ну какъ я встрѣчу ее?…» Ни одной почты не получила она безъ страха увидать конвертъ съ адресомъ, написаннымъ Альбой неровнымъ и нервнымъ почеркомъ, обличавшимъ затаенную душевную тревогу этой странной дѣвушки. Модъ нѣжно любила маленькую, бѣдную контесснну, питала къ ней своеобразное чувство дружбы, возникающее нерѣдко между молодыми женщинами и молодыми дѣвушками, — чувство очень сильное и очень тонкое, сходное нѣкоторыми своими оттѣнками съ привязанностью старшей сестры къ младшей сестрѣ. Тутъ сказывается немного и наивное покровительство, и немного также романтическая и мечтательная грусть. Старшая изъ друзей строга и ворчлива. Она пытается образумить, не безъ нѣкоторой зависти, впрочемъ, слишкомъ пылкій энтузіазмъ младшей. Она выслушиваетъ, вызываетъ откровенности подруги съ трогательною важностью руководительницы, опытность которой часто сама нуждается въ совѣтахъ. Меньшая — любопытна и восторженна; она высказывается съ совершенною неподдѣльностью чуднаго пробужденія мысли и чувства послѣднихъ лѣтъ, предшествующихъ замужству. А въ томъ случаѣ, когда между меньшою пріятельницей и ея матерью существуетъ душевный разладъ, какъ это было между Альбой и графиней Стено, тогда привязанность къ сестрѣ, избранной сердцемъ, становится настолько глубокой, что не можетъ быть порвана безъ большой печали съ той и другой стороны. Вотъ почему, удаляясь отъ Рима, Модъ чувствовала одновременно облегченіе и горе, — облегченіе вслѣдствіе того, что не придется уже ей имѣть объясненіе съ Альбой, горе же причиняла ей мысль, что никогда не будетъ она имѣть возможности оправдать свои дѣйствія передъ юною пріятельницей, никогда также не будетъ у нея средства помочь ей выдти изъ житейскихъ затрудненій и никогда, наконецъ, нельзя будетъ любить ее открыто, какъ она любила ее теперь въ тайнѣ. Смотря на исчезающій въ мглистой ночи городъ съ его линіями огней, мадамъ Горка говорила себѣ:

«Пусть думаетъ обо мнѣ дурно, лишь бы не угадала ничего!… Кто помѣшаетъ ей теперь отдаться своему чувству къ опасному и хитрому Дорсену? Кто утѣшитъ ее въ минуты печали? Кто защититъ ее отъ родной матери? Я, быть можетъ, дурно поступила, написавши этой женщинѣ такое письмо, которое передали ей, къ тому же, при дочери… Бѣдная, несчастная дѣвочка!… Богъ да хранитъ тебя!»

Модъ обратилась къ сыну и рукой ласкала его волосы, какъ бы для того, чтобы очевидностью лежащаго на ней долга отогнать тоску, сжимавшую ея сердце при воспоминаніи о привязанности, навсегда принесенной въ жертву. Но отъ природы она была женщиною слишкомъ дѣятельной и слишкомъ вкоренилась въ ней прекрасная британская привычка къ контролю надъ собой для того, чтобы надолго поддаваться гнету праздной чувствительности. Тѣмъ не менѣе, даже въ настоящее время, по прошествіи многихъ, многихъ мѣсяцевъ съ дня мрачнаго событія, случившагося вскорѣ послѣ ихъ отъѣзда, она не можетъ безъ содроганія вспомнить объ охватившемъ ее въ вагонѣ курьерскаго поѣзда предчувствіи катастрофы, уже готовой разразиться надъ неповинною Альбой. Тѣ два лица, имена которыхъ подсказала ей дружба, совершенно немощная въ данную минуту, на самомъ дѣлѣ стали, въ силу крайне различныхъ обстоятельствъ, роковыми орудіями судьбы, рѣшившей участь ея бѣднаго друга. А также оправдалось, какъ нельзя болѣе, смутное раскаяніе Модъ въ томъ, что ея ужасная записка была передана мадамъ Стено въ присутствіи молодой дѣвушки. Когда слуга подалъ это письмо графинѣ и сказалъ, что мадамъ Горка извиняется и принять никого не можетъ, по нездоровью, первымъ движеніемъ Альбы Стено было пойти въ комнату доброй пріятельницы.

— Я пойду поцѣловать ее и спросить, не нужно ли ей чего, — сказала Альба.

— Графиня приказала рѣшительно никого не допускать къ себѣ, — въ замѣшательствѣ отвѣтилъ слуга, и, въ то же время, мадамъ Стено, только что развернувшая записку, проговорила измѣнившимся голосомъ, тонъ котораго поразилъ молодую дѣвшку:

— Уйдемъ, я чувствую себя тоже нехорошо…

Эта надменная женщина, привыкшая все подчинять своей волѣ, дрогнула на самомъ дѣлѣ слишкомъ болѣзненно передъ страшно оскорбительными словами, выгонявшими ее, Катерину Стено, съ такимъ позоромъ. Поблѣднѣла она до корня своихъ чудныхъ бѣлокурыхъ волосъ, лицо исказилось, и Альба въ первый и въ послѣдній разъ видѣла, какъ дрожитъ она всѣмъ тѣломъ. Продолжалось это всего нѣсколько минутъ. Едва онѣ сошли съ лѣстницы, какъ уже опять одержала верхъ энергія этого смѣлаго характера, способнаго выдерживать самыя сильныя потрясенія и моментально оправляться для дѣйствія. По, какъ ни быстро произошло это, случившагося было достаточно для того, чтобы взволновать дѣвушку. Ни на секунду она не усомнилась въ томъ, что записка была причиной такой перемѣны въ лицѣ графини. Не менѣе необычайнымъ представлялось и то обстоятельство, что Модъ не захотѣла принять въ своей комнатѣ ее, своего друга. Что случилось? Что содержитъ въ себѣ это письмо? Что скрываютъ отъ нея? Если наканунѣ она почувствовала уколъ въ сердцѣ лишь отъ того, что догадалась про сцену бурнаго объясненія между своею матерью и Болеславомъ Горкой, то какъ же было ей не встревожиться до ужаса при видѣ того состояніямъ какое привели графиню Стено нѣсколько строкъ, написанныхъ женою Болеслава? Припомнилось анонимное письмо, а съ тѣмъ вмѣстѣ вернулись всѣ подозрѣнія, которыя Альба отгоняла отъ себя въ теченіе цѣлыхъ мѣсяцевъ. Нѣкоторыя предположенія иногда настолько точно подходятъ къ извѣстнымъ фактамъ, что допустить ихъ — значитъ уже признать ихъ справедливость. Такого, именно, рода была мысль, промелькнувшая въ эту минуту въ головѣ Альбы. Дѣвушка подумала, что какая-нибудь случайность, быть можетъ, такой же подлый доносъ, открылъ глаза Модъ на отношенія мадамъ Стено къ Болеславу, и что въ этомъ состоитъ разгадка ужаса, въ который записка привела графиню. Хотя эта послѣдняя ничего не знала о внутренней драмѣ, разыгрывавшейся въ продолженіе мѣсяцевъ въ душѣ дочери, она была слишкомъ умна для того, чтобы не понять, что ея смущеніе, въ эту рѣшительную минуту, было крайне несвоевременнымъ и что необходимо объяснить его чѣмъ-нибудь. Къ тому же, разрывъ съ Модъ оказывался дѣломъ непоправимымъ, и участіе въ немъ Альбы — неизбѣжнымъ. Какъ только мадамъ Стено, преступная, но нѣжно любящая мать, сообразила это, такъ рѣшеніе ея сложилось моментально и ложное объясненіе было уже готово:

— Угадай, что написала мнѣ Модъ, — рѣзко обратилась она къ дочери, когда онѣ рядомъ сѣли въ карету. Боже, какимъ цѣлебнымъ бальзамомъ вылилась на сердце Альбы эта простая фраза! Мать сію минуту покажетъ записку. Очень мимолетна была эта радость. Записка осталась тамъ, куда сунула ее графиня, нервно сложивши, въ разрѣзѣ перчатки. — Модъ обвиняетъ меня въ томъ, — продолжала мадамъ Стено, — будто по моей милости должна произойти дуэль между ея мужемъ и Флораномъ Шапрономъ, и ссорится со мною письмомъ, не повидавшись, не переговоривши со мной!…

— У Болеслава Горки дуэль съ Флораномъ Шапрономъ? — переспросила молодая дѣвушка.

— Да, — отвѣтила мать, — я знала объ этомъ черезъ Гафнера. Тебѣ ничего не говорила изъ-за того, чтобы ты не волновалась за Модъ, и ее поджидала такъ долго, желая ободрить въ томъ случаѣ, если она сильно встревожена…И вотъ какъ она отблагодарила меня за мое расположеніе! Горка обидѣлся, кажется, на Шапрона за одно его выраженіе о полякахъ, за одну изъ невинныхъ и глупыхъ остротъ, какія мы слышимъ каждый день относительно любой національности, о насъ, итальянцахъ, о французахъ, нѣмцахъ, англичанахъ, евреяхъ, и которыя ровно ничего не доказываютъ… Я, шутя, повторила этотъ пустякъ Горкѣ… Тебя беру въ судьи. Моя ли вина, если, вмѣсто того, чтобы разсмѣяться, онъ отправился оскорбить бѣднягу Флорана, и изъ этого произойдетъ безсмысленная дуэль? И Модъ пишетъ, что никогда мнѣ этого не проститъ, что я дурной другъ, что я сдѣлала это нарочно, чтобы вывести изъ себя ея мужа!… Ну, и смотри она сама за своимъ мужемъ, запирай его, если онъ сумасшедшій человѣкъ! А я то ихъ такъ принимала, создала имъ положеніе въ Римѣ, сейчасъ даже только о ней и думала!… Ботъ что я тебѣ скажу, — прибавила она, сжимая руку дочери съ настолько же неподдѣльнымъ раздраженіемъ, насколько лживы были слова, — я запрещаю тебѣ видѣться съ нею и писать ей. Если она не пришлетъ извиненій въ томъ, что написала въ своемъ нелѣпомъ посланіи, я знать ее не хочу больше. Слишкомъ глупо быть настолько доброй!…

Слушая этотъ разсказъ, Альба въ первый разъ осталась убѣжденною въ томъ, что мать лжетъ. Съ тѣхъ поръ, какъ въ сердце дѣвушки закралось подозрѣніе по отношенію къ матери, къ единственному существу, которымъ она восхищалась, которое боготворила, не мало пережила она приступовъ недовѣрія. Разговоръ съ графиней всегда разсѣивалъ всѣ ея сомнѣнія. Происходило это потому, что, внѣ своихъ любовныхъ похожденій, мадамъ Стено была неизмѣнно чистосердечна и правдива. Близкіе ей люди невольно подчинялись тому впечатлѣнію, что она наименѣе склонная къ притворству изъ женщинъ. Ея обычная смѣлость и своего рода невозмутимость, которыя она выказывала, отдаваясь своимъ увлеченіямъ, сообщали ей, даже когда обманывала она по необходимости, тотъ видъ величія, который внушаетъ довѣріе какъ бы силою магнетизма. Лгала она, впрочемъ, только въ самыхъ крайнихъ случаяхъ. Ея отвращеніе отъ всего мелочнаго побуждало ее предпочитать молчаніе, что въ дѣйствительности оказывается самымъ вѣрнымъ средствомъ обмануть. Когда же представлялась безысходная необходимость прибѣгнуть къ положительной лжи, мадамъ Стено умудрялась придумать что-нибудь очень простое и очень близкое къ правдѣ, какъ это сдѣлала и теперь. Милѣйшій малый, Шапронъ, имѣлъ на самомъ дѣлѣ слабость повторять безпрерывно готовыя острыя словечки, среди которыхъ весьма много національныхъ эпиграммъ, одинаково плохихъ и несправедливыхъ. Альба легко могла припомнить не одинъ, а двадцать случаевъ, когда этотъ превосходный человѣкъ подпускалъ немудрыя шуточки, которыми могъ, пожалуй, обидѣться не въ мѣру щекотливый собесѣдникъ. И молодая дѣвушка отнюдь не сочла бы абсолютно невозможнымъ, что дуэль между Горкой и Шапрономъ вызвана столкновеніемъ этого рода. Но дѣло въ томъ, что Шапронъ былъ почти братомъ Майтлэнда, новаго друга, съ которымъ сблизилась мадамъ Стено въ отсутствіе польскаго графа, — и какимъ братомъ? — про котораго Дорсенъ говорилъ: «Онъ не задумается сжечь Римъ, чтобы сварить яйцо мужу своей сестры». Когда мадамъ Стено сообщила дочери о дуэли, неотразимое и немедленное заключеніе сложилось въ умѣ несчастной дѣвушки: «Флоранъ выходитъ на дуэль за своего зятя»… И изъ-за кого же, какъ не изъ-за мадамъ Стено? Мысль эта не продержалась бы и одной секунды передъ весьма правдоподобнымъ объясненіемъ графини, если бы въ душѣ Альбы не было доказательства, что мать говорила ей неправду. Дѣвушка любила Модъ Горку такъ же сильно, какъ Модъ любила ее. Она знала деликатность своей вѣрной и нѣжной пріятельницы такъ же, какъ та знала ея впечатлительность. Для того, чтобы Модъ такъ поступила съ нею, чтобы написала ея матери письмо, вызывающее необходимость немедленной ссоры, Модъ должна имѣть очень серьезныя основанія, серьезныя до ужаса. Другое доказательство, чисто-матеріальное, тотчасъ же присоединилось къ нравственному доводу. Если графиня, при своемъ характерѣ и при своихъ привычкахъ, не показала дочери письма Модъ тутъ же, сейчасъ, стало быть; письма этого показать нельзя… Напрасно Альба упрекала себя за новый приливъ сомнѣній, напрасно старалась увѣрить себя, что въ тотъ же вечеръ, завтра или послѣ завтра получитъ отъ доброй пріятельницы письмо, которое подтвердитъ объясненіе, данное ей матерью. На завтра она узнала о подробностяхъ дуэли, переданныхъ Майтлэндомъ графинѣ Стено, о дикой выходкѣ Горки противъ Дорсена, о хладнокровіи романиста и о благополучномъ, сравнительно, исходѣ двойной дуэли.

— Вотъ видишь, — говорила мадамъ Стено дочери, — насколько я была права, сказавши, что Горка съ ума сошелъ… Кажется, послѣ дуэли съ нимъ былъ, несмотря на рану, припадокъ буйнаго помѣшательства, и теперь его держатъ подъ тщательнымъ надзоромъ, никого къ нему не допускаютъ… Понимаешь теперь, какъ Модъ рѣшилась взвалить на меня отвѣтственность за припадокъ сумасшествія, повидимому, наслѣдственнаго въ семьѣ Горки?…

Такова была на самомъ дѣлѣ сплетня, которую венеціанка, ея друзья Гафнеръ, Ардеа и другіе разносили по Риму, чтобы уменьшить скандалъ. Обвиненіе въ помѣшательствѣ — довольно обычное средство, пускаемое въ ходъ женщинами, которыя довели страсть мужчины до бѣшенства и хотятъ лишить всякаго значенія поступки и слова этого человѣка. Въ данномъ случаѣ, неистовство Болеслава и двѣ его дуэли, черезъ четверть часа одна слѣдомъ за другою, — причемъ невозможно было доискаться настоящей причины его столкновенія съ Шапрономъ, потомъ сѣдорсеномъ, — въ достаточной мѣрѣ подтверждали такую клевету. Когда въ городѣ сдѣлалось извѣстно, что двери палаццетто Доріа положительно для всѣхъ заперты, что Модъ Горка никого не принимаетъ, что, наконецъ, она увозитъ мужа при обстоятельствахъ, дѣлающихъ отъѣздъ похожимъ на бѣгство, то уже ни у кого не осталось сомнѣнія въ разстройствѣ умственныхъ способностей молодого человѣка. О мадамъ Стено и ея любовной связи съ несчастнымъ не было уже и рѣчи, разговоры сводились къ опасности, которой могла подвергнуться графиня въ томъ случаѣ, если бы припадокъ безумія разразился у нея въ домѣ. За то общественное мнѣніе отнеслось съ большою строгостью къ секундантамъ, допустившимъ, при очевидности помѣшательства, неправильность двойной дуэли. Пересуды по поводу этой исторіи надѣлали такого шума, что едва не вступились власти, и безъ сильнаго вліянія одного родственника Пьетрапетрозы, занимавшаго видное мѣсто въ тогдашнемъ министерствѣ, герои этого приключенія очутились бы непремѣнно на скамьѣ подсудимыхъ. А тѣмъ временемъ всѣ настолько были ими заняты, что диковинная помолвка Ардеа, принятіе католичества дочерью Гафнера, выкупъ дворца Кастанья, — событія неизмѣримо большей важности для римскаго общества, — отодвинулись на второй планъ. Два человѣка оказались въ хорошихъ барышахъ отъ всей этой болтовни, первоначальный источникъ которой остался неизвѣстнымъ. Первымъ былъ хозяинъ трактирчика Tempo Perso, такъ какъ въ теченіе нѣсколькихъ дней его простая харчевня привлекала цѣлыя толпы посѣтителей и онъ распродалъ неслыханное до того времени число графиновъ альбанскаго вина и корзинъ свѣжихъ яицъ. Вторымъ былъ издатель Дорсена, у котораго римскіе книгопродавцы затребовали нѣсколько сотенъ его книгъ.

— Случись это со мною въ Парижѣ, — говорилъ писатель Альбѣ Стено, передавая ей столь нежданный результатъ дуэли, — я, быть можетъ, узналъ бы, наконецъ, какое наслажденіе даетъ тридцатая тысяча…

Такъ шутилъ Дорсенъ черезъ нѣсколько дней послѣ отъѣзда Горки, выйдя изъ параднаго обѣда, даннаго графиней Стено въ честь Пеппино Ардеа и Фанни Гафнеръ. Со времени дуэли онъ снова попалъ въ милость у графини, сдѣлался опять обычнымъ гостемъ въ ея домѣ и бывалъ особенно часто потому, что съ каждымъ днемъ его все больше и больше заинтересовывала возроставшая печаль юной контессины. Загадочность характера молодой дѣвушки занимала его все сильнѣе съ каждымъ визитомъ, такъ что, несмотря на жары начинавшагося опаснаго римскаго лѣта, романистъ со дня на день откладывалъ многократно уже оповѣщенное возвращеніе въ Парижъ. На какія догадки навела ее дуэль, о которой она разспрашивала Жюльена съ волненіемъ, едва скрываемымъ ея свѣтло-голубыми глазами, такими прозрачными и непроницаемыми, какъ вода нѣкоторыхъ альпійскихъ озеръ у подножія ледниковъ? Онъ полагалъ, что хорошо поступаетъ, поддерживая всѣми силами сказку про сумасшествіе Болеслава Горки, хотя зналъ лучше, чѣмъ кто-либо, какая это ложь. Не было ли это, впрочемъ, самымъ вѣрнымъ средствомъ совершенно выгородить мадамъ Стено? Почему же, во время этого разсказа, онъ замѣтилъ, какъ еще болѣе необъяснимая грусть заволокла красивые глаза Альбы, точно онъ нанесъ ей новый ударъ? Онъ не сообразилъ того, что со дня, когда при ней произнесено было слово «помѣшанный» о мужѣ ея друга Модъ, контессину мучило очень простое и неотразимое разсужденіе: «Если Болеславъ сошелъ съ ума, какъ всѣ говорятъ въ одно слово, почему же Модъ, такая правдивая и любящая меня, обвиняетъ въ этой дуэли мою мать, изъ-за этого и со мною даже поссорилась, уѣхала, не написавши мнѣ ни строчки въ объясненіе?… Нѣтъ, тутъ есть что-то другое». Чтобы понять, что такое, въ сущности, это «другое», молодой дѣвушкѣ стоило только вспомнить лицо матери, когда та читала письмо Модъ. Десять дней прошло со времени той сцены, а она постоянно видѣла лицо мадамъ Стено и ужасъ, исказившій ея обычно твердыя и гордыя черты. Несчастная дѣвушка немогла отдѣлаться отъ неотвязной мысли: «Моя мать нечестная женщина»… Мысль была тѣмъ ужаснѣе, что, при всей своей чистотѣ, Альба не была уже ничего непонимающею дѣвочкой. Наслушавшись слишкомъ вольныхъ иногда разговоровъ въ салонѣ графини, начитавшись романовъ безъ всякаго разбора, она имѣла довольно, опредѣленное понятіе о существенномъ значеніи словъ: любовникъ и любовница, и почти невыносимо-мучительно было для нея примѣненіе ихъ къ отношеніямъ ея матери къ Горкѣ, а потомъ къ Майтлэнду. Такую пытку ей пришлось выносить въ продолженіе всего обѣда, по окончаніи котораго Дорсенъ подошелъ весело поболтать съ нею. За обѣдомъ Альба сидѣла рядомъ съ художникомъ, и одно дыханіе этого человѣка, его движенія, звукъ его голоса, его манера¹ пить и ѣсть, близость его тѣла причиняли дѣвушкѣ такія острый страданія, что она не въ состояніи была ни къ чему прикоснуться, и пила ледяную воду стаканъ за стаканомъ изъ опасенія дурноты. Во время этого убійственнаго обѣда, мучительно тянувшагося, при блескѣ роскошнаго серебра и великолѣпнаго венеціанскаго хрусталя, при обиліи цвѣтовъ и искрящихся драгоцѣнныхъ камней, она нѣсколько разъ подмѣчала взгляды Майтлэнда, устремленные на графиню съ такимъ выраженіемъ, которое у Альбы вызвало бы крикъ негодованія, — настолько угадывала она инстинктивно ихъ страстную чувственность, и разъ ей показалось, будто ея мать отвѣтила взглядомъ художнику. Тогда она почувствовала съ ужасающею ясностью то, что представлялось ей обыкновенно очень смутно, — безстыдный характеръ красоты своей матери. Съ жемчугами въ бѣлокурыхъ волосахъ, съ обнаженными плечами, въ блѣдно-зеленомъ корсажѣ, особенно выставлявшемъ несравненную прелесть ея тѣла, съ влажными губами и страстными глазами подъ длинными рѣсницами, догаресса занимала середину стола съ видомъ императрицы и куртизанки, въ то же время. Она напоминала увѣковѣченную пламенною кистью Тиціана Катерину Корнаро, извѣстную любовными похожденіями венеціанку, королеву острова Кипра, имя которой она достойно носила. Сколько лѣтъ Альба гордилась дивною очаровательностью графини, гордилась ея скульптурными руками, гордилась ея величественнымъ видомъ, лицомъ, не подчиняющимся вліянію времени, пышнымъ живымъ цвѣткомъ, какимъ была эта поразительная женщина. Во время обѣда Альбѣ было почти стыдно за нее. Тяжело ей было также видѣть Лидію Майтлэндъ, сидѣвшую немного дальше съ такимъ натянутымъ выраженіемъ глазъ, рта и щекъ, будто она удручена горькою думой. Въ головѣ дѣвушки промелькнула мысль: «Стало быть, и Лидія подозрѣваетъ?…» Возможно ли, однако, чтобы ея мать, великодушіе и доброта которой ей хорошо извѣстны, стала улыбаться такою восхитительно-спокойною улыбкой, имѣя на душѣ подобныя тайны? Возможно ли, чтобъ она многіе мѣсяцы предательски обманывала Модъ съ тѣмъ же радостнымъ блескомъ въ глазахъ? Чтобы отогнать страшныя подозрѣнія, давившія ее, какъ угрызенія совѣсти, Альба обвела взглядомъ весь столъ и увидала Пеппино и красавицу Фанни, сидящихъ рядомъ, и барона Гафпера, изукрасившагося брошеткой орденовъ. Иныя лица, и ложь другая! Князь улыбался невѣстѣ, точно влюбленный, а самъ рѣшился жениться на ней, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ гнусной борьбы противъ унизительнаго брака, ради того, чтобы завѣдомо крадеными деньгами заплатить долги, надѣланные для безсмысленныхъ кутежей. Отецъ тоже улыбался нѣжно дочери и продавалъ ее изъ чванства. Таковы были горькія мысли, тѣнь которыхъ Дорсенъ могъ уловить на губахъ и во взглядахъ своей юной пріятельницы, но только тѣнь ихъ, а не сущность. И романистъ попробовалъ развлечь Альбу послѣ обѣда, когда шумные разговоры за кофеемъ дали имъ возможность немного отдѣлиться вдвоемъ отъ многочисленнаго общества, наполнявшаго пріемную.

— Что же это? — вдругъ прервалъ онъ самъ себя среди разсказа, въ которомъ, по поводу изданій и рекламъ, передалъ два или три анекдота про литературное лавочничество. — Вмѣсто того, чтобы слушать вашего друга Дорсена, вы, контессина, оторваться не можете отъ какихъ-то blue devils^[34], порхающихъ по комнатѣ…

— Чтобы имъ запорхать, было бы достаточно и поменьше того, что здѣсь есть, — отвѣтила Альба и указала на Фанни Гафнеръ и князя Ардеа, сидѣвшихъ на диванѣ. — Вѣрно ли сбылось, что я вамъ говорила съ недѣлю назадъ? Но вамъ еще не видна вся иронія происходящаго здѣсь. Вы не присутствовали, какъ я, третьяго дня при крещеніи бѣдняжки Фанни.

— Да, правда, — сказалъ Жюльенъ, — вы, вѣдь, были крестною матерью… Я мечталъ видѣть Льва XIII воспріемникомъ и принцессу изъ дома Бурбоновъ кумою… Тріумфъ Гафнера былъ бы еще блистательнѣе…

— Пришлось ограничиться его представителемъ и вашею покорною слугой, — отвѣтила Альба съ нервнымъ смѣхомъ, смѣнившимся тотчасъ же скорбнымъ выраженіемъ. — Довольны ли теперь своею ученицей?… Я дѣлаю успѣхи: начинаю смѣяться, когда мнѣ плакать хочется… Но и сами вы не стали бы смѣяться, если бы видѣли умиленіе нашей прелестной Фанни… Она была олицетвореніемъ блаженства вѣрующихъ… Не насмѣхайтесь надъ этимъ.

— А гдѣ происходила церемонія? — спросилъ Дорсенъ, повинуясь чуть не съ мольбою выраженному приказанію.

— Въ капеллѣ у монахинь Божественной Вечери.

— Хорошо знаю, — прервалъ писатель, — одинъ изъ прелестнѣйшихъ уголковъ Рима! Это въ бывшемъ дворцѣ Пьянчьяни, въ большомъ домѣ почти насупротивъ королевской литографіи, гдѣ продаются фантастическіе о-форты великаго Пиранези^[35], его глубоко-поэтическія руины и тюрьмы… Онъ — итальянскій Гойа^[36] въ литографскомъ дѣлѣ… Тамъ, на верхней террасѣ, есть садъ, составляющій какъ бы кайму кровли изъ цвѣтовъ и зелени… Чтобы добраться до капеллы, надо пройти винтовою лѣстницей, вѣрнѣе — подъемомъ безъ ступенекъ, гдѣ встрѣчаешь монахинь въ фіолетовыхъ платьяхъ, въ черныхъ накидкахъ, въ бѣлыхъ головныхъ уборахъ и вышитыхъ нагрудникахъ. Лица у всѣхъ такія изящныя… Однимъ словомъ, настоящее послѣднее пристанище для одной изъ моихъ героинь… Меня водилъ туда мой старый другъ Монфанонъ. Когда мы забирались наверхъ, на башню, недѣль шесть назадъ, вдругъ послышалось съ дюжину голосовъ маленькихъ дѣвочекъ. Голосочки тоненькіе, жиденькіе пѣли: Questo Cuor tu lovedvai…^[37] То была процессія дѣвочекъ, готовящихся къ причастію. Онѣ шли намъ на встрѣчу съ горящими свѣчами, прозрачное пламя которыхъ едва мерцало въ яркомъ свѣтѣ угасавшаго дня… Восхитительно это было!… А мнѣ, все-таки, позвольте теперь посмѣяться надъ тѣмъ, какъ будетъ сердиться Монфанонъ, когда я разскажу ему про крещеніе мадемуазель Гафнеръ. Не знаю только, гдѣ мнѣ разыскать стараго лигёра. Спрятался куда-то со времени нашей дуэли, вѣроятно, въ какомъ-нибудь монастырѣ отбываетъ покаяніе. Я вамъ говорилъ, что для него міръ не двигался съ эпохи Франциска Гиза. Маркизъ признаетъ за протестантами и евреями только одно право — отправляться на костеръ… И когда монсиньоръ Гверильо говоритъ ему о религіозности Фанни, онъ кипятится и изъ себя выходитъ. Пойди она на мученическую смерть, какъ святая Блондина, онъ, все равно, сталъ бы вопить о богохульствѣ и комедіантствѣ…

— Онъ не видалъ ее третьяго дня, — сказала Альба, — не видалъ ея лица, когда она читала Вѣрую… Меня нельзя заподозрить въ мистицизмѣ, вы знаете это, и на меня часто находятъ минуты сомнѣнія. Бываютъ такіе часы, когда я совсѣмъ ничему не вѣрю, такою дрянною и мрачною кажется мнѣ жизнь… Но я никогда не забуду выраженія ея лица… Она видѣла Бога!… Тутъ было нѣсколько монахинь съ очень растроганными и умиленными лицами. Старый кардиналъ очень почтенный епископъ… Рядомъ съ Фанни всѣ они казались святыми, окружающими Мадонну, какъ на картинахъ старѣйшихъ мастеровъ, которыхъ любить вы меня научили. Когда кончался обрядъ крещенія, угадайте, что она мнѣ сказала?… «Пойдемте молиться о моемъ добромъ отцѣ и о его обращеніи!…» Насколько же меланхолично такое ослѣпленіе?…

— Дѣло въ томъ, — возразилъ Дорсенъ, возвращаясь къ шутливому топу, — что въ словарѣ ея папаши это слово имѣетъ иное значеніе: обращеніе — имя существительное средняго рода, употребляется исключительно, когда рѣчь идетъ о цѣнностяхъ…^[38] Давайте, однако, поразсудимъ хорошенько, дорогая контессина. На какомъ основаніи находите вы дряннымъ и мрачнымъ, что дочь судитъ объ отцѣ по себѣ самой? Вы должны бы, напротивъ, радоваться этому… И почему представляется вамъ меланхоличнымъ, что эта чудная, святая дѣвушка — дочь отъявленнаго вора?… Какъ бы хотѣлось мнѣ, чтобы на самомъ дѣлѣ вы были моею ученицей, и не очень бы смѣшнымъ показалось, если бы я здѣсь, въ этомъ уголкѣ гостиной, далъ вамъ урокъ психо-аналитики… Я бы сказалъ вамъ: когда вамъ встрѣтится одна изъ аномалій, вызывающихъ ваше негодованіе, подумайте о причинахъ. Это очень легко. Хотя и протестантка, Фанни родомъ еврейка, то-есть дочь гонимаго племени, среди котораго, естественно, рядомъ съ пороками, присущими угнетеннымъ расамъ, должны были развиться и соотвѣтствующія добродѣтели, а именно: любовь семейная, преданность, робкая самоотверженность женщины, сознающей, что ею скрашивается жизнь у постоянно угрожаемаго очага, что она нѣжный цвѣтокъ, благоухающій въ мрачной тюрьмѣ. Вотъ вамъ то, что касается любви къ отцу. Такъ же просто объясненіе ея благочестія. Позвольте мнѣ быть немного педантомъ, — это, впрочемъ, разрѣшаетъ мнѣ и моя профессія, — и употребить важное, но препротивное слово — атавизмъ. Это, какъ вы знаете или, быть можетъ, не знаете, — возрожденіе въ насъ одного изъ предковъ черезъ сотню лѣтъ, черезъ пятьсотъ, черезъ двѣ тысячи лѣтъ. Припомните теперь Библію и цѣлый рядъ благочестивыхъ женскихъ фигуръ: Ревекку, Руфь, Эсфирь, Елизавету, двухъ Марій, Веронику, отершую ликъ Спасителя… И вотъ одна изъ нихъ возродилась въ дочери Гафнера, какъ пѣвецъ Пѣсни пѣсней возродился въ Генрихѣ Гейне, какъ одинъ изъ пророковъ возрождался въ Спинозѣ и какой-нибудь изъ Искаріотовъ ожилъ въ самомъ разбойникѣ Гафнерѣ… Если вы посмотрите на жизнь съ этой точки зрѣнія, всѣ окружаюющіе васъ люди представятся вамъ вотъ такими, — онъ указалъ своей собесѣдницѣ на гобеленъ, закрывавшій стѣну надъ ихъ головами, — и все на свѣтѣ сводится къ случаю развернуть передъ собою мысленно пестрый коверъ съ постоянно возобновляющимся удивленіемъ передъ дивнымъ ткачомъ, природой, никогда не перестающимъ вырабатывать рисунки, одинъ любопытнѣе другаго… А затѣмъ лекція моя покончена, вы же были такъ добры, что ни разу даже не зѣвнули, слушая ее…

— Все это очень хорошо, — отвѣтила Альба серьезно. Она такъ и впивалась въ Дорсена, пока онъ говорилъ, съ инстинктивною склонностью къ идеямъ этого рода, которая доказывала лучше, чѣмъ свѣтскія розсказни, ея настоящее происхожденіе. — Только вы не принимаете въ разсчетъ страданія. А, вѣдь, нельзя же смотрѣть, какъ на коверъ, какъ на картину, какъ на вещь, — на существо, которое не по своей волѣ явилось на свѣтъ и которое жестоко страдаетъ. Вы, человѣкъ съ сердцемъ, скажите, что станется съ вашею теоріей, когда вы увидите, что человѣкъ плачетъ?

— Кому же, однако, можетъ здѣсь придти охота плакать? — возразилъ романистъ, — Не Гафнеру, конечно, такъ, какъ онъ заполучаетъ въ зятья князя. Не этому князю, такъ какъ баронъ съ десяткомъ милліоновъ дѣлается его тестемъ. И не Фанни, потому что она вѣритъ, какъ никто уже теперь не вѣритъ, и только что окрестилась… — и въ голосѣ Дорсена зазвучала ласка: — Только вы, моя маленькая графиня, играете въ опасную игру проливанія слезъ за другихъ, за тѣхъ, кто заплакалъ бы, если бы сознавалъ несчастья, которыхъ не сознаетъ.

— Но я предвижу, что, рано ли, поздно ли, Фанни сознаетъ свое несчастье, — отвѣтила молодая дѣвушка, — Я не знаю, когда она пойметъ, что такое ея отецъ, но она уже начинаетъ понимать, что такое Ардеа. Въ этомъ я вполнѣ увѣрена… Вглядитесь въ нее внимательно вотъ въ эту минуту…

Дорсенъ посмотрѣлъ на жениха и невѣсту. Фанни слушала, что говорилъ ей князь, и тѣнь недовольства лежала на ея прекрасномъ лицѣ. Онъ же громко смѣялся съ видомъ человѣка, разсказывающаго анекдотъ, по его мнѣнію, очень остроумный, и не подозрѣвающаго или не желающаго знать, что его разсказъ непріятно задѣваетъ чувство деликатности слушателя. Это была уже совсѣмъ не та парочка, которая въ первые дни послѣ помолвки дала Жюльену основаніе заключить о полной иллюзіи молодой дѣвушки по отношенію къ ея будущему мужу.

— Вы правы, контессина, — сказалъ писатель, — разочарованіе началось. Немножко рано это.

— Да, немножко рано, — отвѣтила Альба, — и, все-таки, слишкомъ поздно. Повѣрите ли, бываютъ минуты, когда я задумываюсь надъ вопросомъ, не обязана ли я сказать ей всю правду, насколько я ее знаю, о ея замужствѣ, о подставномъ кредиторѣ, объ аукціонной продажѣ и о торгѣ Ардеа?

— Не дѣлайте этого, — сказалъ Дорсенъ, — Да и на что это нужно? Этотъ ли, другой ли, и всякій, кто бы тамъ ни былъ, женится только на ея милліонахъ, будьте въ томъ увѣрены. Надо же, чтобы и на землѣ была расплата за милліоны, и это одинъ изъ ея видовъ… Я опасаюсь, однако, навлечь на васъ выговоръ вашей матушки, такъ какъ совсѣмъ завладѣлъ вами, и самому мнѣ необходимо еще сдѣлать два визита сегодня вечеромъ..

— А вы ихъ отложите, — сказала Альба, и ея почти трагическая серьезность вдругъ уступила мѣсто полу-дѣтскому капризу, — я васъ прошу, не уѣзжайте…

— Необходимо, — повторилъ Жюльенъ, — во-первыхъ, сегодня послѣдняя среда старой герцогини Пьетрапетроза, и послѣ недавнихъ любезностей ея внука…

— Она такая безобразная, — сказала Альба, — не промѣняете же вы меня на нее?…

— Во-вторыхъ, завтра уѣзжаетъ моя соотечественница, мадамъ де-Совъ, съ которою вы меня встрѣтили въ Капитолійскомъ музеѣ, и я сегодня долженъ съ нею проститься… Про нее вы не скажете, что она такая безобразная…

— Да, она очень хорошенькая, — согласилась Альба, становясь опять грустною. Съ ея губъ была готова сорваться новая просьба, но такъ и осталась невысказанной. Потомъ молодая дѣвушка проговорила съ умоляющимъ взглядомъ: — Возвращайтесь, по крайней мѣрѣ. Обѣщайте мнѣ, что вернетесь послѣ вашихъ двухъ визитовъ. Часа въ полтора вы отдѣлаетесь. Двѣнадцати еще не будетъ… Знаете, вѣдь, что отъ насъ никогда не разъѣзжаются ранѣе часа, а иногда сидятъ и до двухъ… Вернетесь?

— Если можно будетъ, пріѣду… А на всякій случай, до завтра въ мастерской, вашъ портретъ смотрѣть.

— Когда такъ, то прощайте, — сказала она упавшимъ голосомъ.

X.
Одинаковое несчастье.

Альба Стено проговорила свое «прощайте» съ такимъ особеннымъ выраженіемъ, что Дорсенъ чувствовалъ сильное смущеніе даже пять минутъ спустя, когда сходилъ съ лѣстницы. Онъ разсуждалъ самъ съ собою: "Берегитесь, почтеннѣйшій Жюльенъ. Сегодня вечеромъ она вправду была слишкомъ хороша съ худенькими плечиками, вздрагивавшими въ бѣленькомъ корсажѣ, съ блѣднымъ личикомъ, съ яркими губками и свѣтлыми глазками, — слишкомъ хороша и опасна!…Еще два-три разговора въ этомъ родѣ и мы очутимся близехонько къ Глупости…-- столь непочтительнымъ словцомъ онъ имѣлъ обыкновеніе называть бракъ. — А ужь это — нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ… Надо помнить девизъ перстня… « — и романистъ прижалъ къ губамъ сапфиръ широкаго кольца, которое онъ носилъ на мизинцѣ. На камнѣ, по заказу Дорсена, были вырѣзаны слѣдующія пять буквъ: М. H. U. D. Р. Это не были иниціалы любимой женщины, какъ, навѣрное, предположила бы Альба, поддавшись чувству ревности, если бы бѣдняжка могла разсмотрѣть этотъ странный талисманъ холостяка. Разъ какъ-то, въ припадкѣ ребячества, находившаго на него порою, своенравный писатель вздумалъ поставить девизомъ своей жизни извѣстное изреченіе Писанія, примѣняя его къ самому непостоянному и къ самому систематическому, въ то же время, цыганству: Memoria hospitis unius diet praeter euntis. Память одно-дневнаго проходящаго гостя, — таковъ смыслъ начертанія на перстнѣ, и владѣлецъ его только это мечталъ оставить послѣ себя во всякой дружбѣ и во всякой любви. Соперники укоряли его въ фатовствѣ, а онъ настолько мало былъ фатомъ, что, выходя изъ виллы Стено чудною майскою ночью, забылъ подумать о томъ, какое впечатлѣніе произвелъ онъ въ этотъ вечеръ на молодую дѣвушку. Говорилъ онъ, однако, объ опасной игрѣ и не видалъ того, что если самъ рискуетъ въ ней своею свободой холостяка, то Альба, съ своей стороны, рискуетъ всѣмъ сердцемъ своимъ, такимъ больнымъ сердцемъ, которымъ жаль забавляться. Увы, болѣе чѣмъ на половину уже удалась попытка увлечь дѣвушку, предпринятая изъ-за безсознательнаго побужденія человѣка, который самъ чувствовать не можетъ и, съ тѣмъ вмѣстѣ, томится любопытствомъ ощущать, какъ чувствуютъ. Хищная душа уже опутала бѣдную маленькую душу, какъ паукъ захватываетъ крылатое насѣкомое въ свои сѣти, въ которыхъ оно бьется, не имѣя силъ ихъ разорвать. Когда Дорсенъ ушелъ изъ гостиной, контессина, несмотря на многочисленное общество, наполнявшее комнату, еще разъ почувствовала холодъ одиночества, всегда охватывавшій ее послѣ подобныхъ разговоровъ. Жюльенъ былъ единственнымъ въ мірѣ существомъ, способнымъ магическимъ вліяніемъ своего присутствія прерывать на нѣсколько минутъ терзанія, причиняемыя дѣвушкѣ ея постоянною, неотвязною думой. Онъ былъ хорошъ собой, былъ знаменитъ, съ нею говорилъ всегда такъ, будто зналъ ея затаенныя страданія, и никогда почти не обострялъ ея мученій избыткомъ пониманія ихъ причины. Ко всей прелести его ума и извѣстности только что присоединилось обаяніе романтической храбрости, которую онъ выказалъ въ своей необыкновенной дуэли съ Болеславомъ Горкой. И, наконецъ, въ чемъ писатель былъ уже совсѣмъ неповиненъ, обычная насмѣшливость его рѣчей настолько не согласовалась съ задушевно-нѣжнымъ выраженіемъ губъ, что несчастной дѣвушкѣ должно было невольно казаться, будто и онъ тоже скрываетъ горькія тайны подъ личиной скептицизма. Одного изъ этихъ основаній было бы достаточно для другой^матери, чтобы запретить своей дочери безусловно всякую короткость съ человѣкомъ, способнымъ въ такой мѣрѣ тревожить воображеніе двадцатилѣтней дѣвушки. Но графиня никогда не думала о подобныхъ предосторожностяхъ, тѣмъ болѣе, что, какъ всѣ почти родители, о характерѣ Альбы она составила себѣ такое убѣжденіе: „Не родился еще человѣкъ, которымъ могла бы она увлечься“… Это были двѣ слишкомъ различныя натуры для того, чтобы графиня могла понять сердце дочери, тѣмъ болѣе замыкавшееся въ себя, чѣмъ сильнѣе оно волновалось, тогда какъ волненіе и экспансивность были синонимами для великолѣпной и порывистой венеціанки. И въ этотъ вечеръ графиня не замѣтила даже мечтательной грусти Альбы послѣ ухода Дорсена, и надо было, чтобы Гафнеръ обратилъ на это ея вниманіе. Хитрый баронъ былъ того мнѣнія, что если романистъ занятъ молодою дѣвушкой, то, несомнѣнно, съ цѣлью заполучить приданое, весьма соблазнительное для кого бы ни было, въ особенности же для буржуа француза, живущаго только безбѣдно. Двадцать пять тысячъ франковъ дохода обезпечивали Жюльену независимость. Доходъ въ двѣсти пятьдесятъ тысячъ, который будетъ имѣть Альба по смерти матери, есть уже очень большое состояніе. А потому Гафнеръ полагалъ, что заслужитъ лишній разъ названіе „стараго друга“, отводя мадамъ Стено въ сторону, чтобы сказать:

— Не находите вы, что Альба какъ-то странна немного за эти послѣдніе дни?

— Всегда она была такою, — отвѣтила графиня. — Такова и вся нынѣшняя молодежь, въ которой уже нѣтъ ничего молодого.

— Не думаете вы, — настаивалъ баронъ, — что можетъ быть иная причина этой грусти, что дѣвушка особенно сильно занята кѣмъ-нибудь, напримѣръ?

— Альба? — воскликнула мать. — Кѣмъ же это?

— Хотя бы Дорсеномъ, — продолжалъ Гафнеръ, еще болѣе понижая голосъ, — онъ ушелъ минутъ пять назадъ, и посмотрите, какъ для нея ничто и никто уже не существуетъ…

— Ахъ! я была бы необыкновенно довольна, — сказала мадамъ Стено, смѣясь. — Онъ красивый малый, талантливый, съ состояніемъ. Онъ внукъ извѣстнаго героя, что, по моему убѣжденію, равносильно старой дворянской родовитости. Только Альба-то о немъ не думаетъ. Гучаюсь вамъ въ томъ. Она бы давно мнѣ сказала, — она мнѣ все говоритъ. Мы съ нею друзья, почти товарищи, и она знаетъ, что въ дѣлѣ замужства я предоставлю ей полнѣйшую свободу… Нѣтъ, мой старый другъ, я хорошо знаю мою дочь. Ни Дорсенъ и никто ее не интересуетъ, къ сожалѣнію. Все-таки, веселѣе было бы ей, тогда какъ теперь все ей скучно, все ее раздражаетъ. Я боюсь иногда, что она занеможетъ такою же изнурительною болѣзнью, какъ ея кузина Андріана Новарего, на которую она такъ похожа… Но я ее подбодрю. Все это живо пройдетъ…

„Нечего сказать, хорошъ зять, Дорсенъ! — разсуждалъ самъ съ собою Гафнеръ, смотря въ слѣдъ графини, направлявшейся къ Альбѣ мимо разбившихся на группы гостей. Баронъ покачалъ головою и перевелъ довольный взглядъ на своего будущаго зятя. — Вотъ, что значитъ не слѣдить очень тщательно за своими дѣтьми. Тѣшатъ себя тѣмъ, будто хорошо знаютъ ихъ, до тѣхъ поръ, пока не откроетъ глаза какое-нибудь безуміе… А глядь — и поздно!… Ну, да я предупредилъ, а дальше уже не мое дѣло“.

Продолжая самодовольно любоваться группой, состоящей изъ Пеппино Ардеа и Фанни, тонкій наблюдатель Гафнеръ не подозрѣвалъ, что самъ-то онъ также мало знаетъ свою дочь, которую пристроилъ въ невѣсты римскому князю, къ вящему торжеству собственнаго тщеславія. Изъ всѣхъ, присутствовавшихъ въ гостиной и на террасѣ, не выключая проницательной Лидіи Майтлэндъ, выискивавшей новые способы мести, одна Альба подозрѣвала истину, но только подозрѣвала. Она не ошиблась, думая, что подмѣтила начало разочарованія въ своей юной подругѣ, къ которой со времени отъѣзда Модъ привязывалась все болѣе и болѣе нѣжною симпатіей, обусловленною сходствомъ положенія ихъ обѣихъ. Такъ же вѣрно угадала она, что разговоры князя въ этотъ вечеръ крайне не нравятся его невѣстѣ. Разговоры же его были, въ сущности, весьма невиннымъ рядомъ шутокъ, относящихся къ папѣ, что въ Римѣ повторяется ежедневно и въ „черномъ“ обществѣ усерднѣе, чѣмъ гдѣ-либо. Въ этомъ Альба убѣдилась, когда, послѣ нотаціи матери, подошла къ жениху съ невѣстой исполнять обязанности хозяйки дома. Ардеа забавлялся тѣмъ, что, несмотря на возроставшее недовольство Фанни, разсказывалъ ей болѣе или менѣе достовѣрные анекдоты о внутренней жизни Ватикана. Онъ пытался охладить немного католическую экзальтацію, начинавшую уже его тревожить. Его чуткость къ тому, что смѣшно и что въ обществѣ лично ему выгодно, подсказала ему, какъ было бы нелѣпо возвращеніе въ клерикальнѣйшій кружокъ послѣ женитьбы на обладательницѣ милліоновъ, только что обращенной въ католичество. Правды ради, слѣдуетъ добавить, впрочемъ, что сухое шампанское графини не совсѣмъ чуждо было странному упорству, съ какимъ онъ выдразнивалъ невѣсту ея религіозною наивностью. Не въ первый разъ уже Пеппино вновь отдавался своей склонности къ вину, бывшей однимъ изъ грѣшковъ его молодости, что встрѣчается въ южныхъ странахъ далеко не такъ рѣдко, какъ воображаютъ скромные сѣверяне.

— Вы кстати подошли, контессина, — сказалъ онъ, когда мадемуазель Стено сѣла рядомъ съ ними на диванѣ. — Ваша милая подруга скандализована только что разсказанною мною исторійкой… Знаете, о томъ юношѣ изъ дворянской гвардіи, который пользовался нынѣшнею зимой телефономъ Ватикана, чтобы назначать свиданія Джуліи Геццонико, не возбуждая ревности Уголино… Но это еще ничего. Я чуть не поссорился съ Фанни изъ-за того, что передалъ ей, какъ нашъ святѣйшій отецъ въ совершенно пустой Сикстинской капеллѣ репетировалъ свои благословенія съ преподавателемъ пѣнія, точно самая заурядная примадонна…

— Я уже вамъ говорила, что мнѣ не нравятся такого рода шутки, — сказала Фанни съ видимымъ раздраженіемъ, сдерживаемымъ ея терпѣливостью, — Если желаете ихъ продолжать, я уйду и оставлю васъ разговаривать съ Альбой.

— Развѣ вы не видите, что это ей непріятно? — обратилась хозяйка къ князю, — Перемѣните разговоръ.

— Ахъ, контессина, — отвѣтилъ Пеппино, качая головой, — вы уже поддерживаете ее, что же будетъ потомъ?… Хорошо, приношу покаяніе въ моихъ невинныхъ шуткахъ надъ его святѣйшествомъ въ халатѣ… — онъ разсмѣялся и продолжалъ: — Очень жаль, такъ какъ я хотѣлъ разсказать два или три презабавныхъ приключенія, а именно: исторійку про шкатулку, наполненную золотыми, которую одинъ благочестивый мужъ завѣщалъ папѣ. Принялся добрѣйшій нашъ папа пересчитывать завѣщанное, вдругъ шкатулка опрокинулась, вся казна посыпалась на полъ, а папа и бывшій при немъ кардиналъ пустились на четверенькахъ въ догонку за полуимперіалами. Какъ разъ въ эту минуту входитъ слуга… Картина! Клянусь вамъ, прежній, милѣйшій Пій IX, самъ первый хохоталъ надъ всѣми ватиканочными потѣхами. Теперешній не настолько alla тапо, менѣе покладистъ. Но онъ очень святой человѣкъ. Повѣрьте, я отдаю ему полную справедливость. Только этотъ святой человѣкъ, все-таки, человѣкъ и даже старенькій-престаренькій человѣчекъ. Вотъ чего вы не хотите видѣть…

— Куда ты? — спросила Альба, когда Фанни поднялась съ мѣста, какъ пригрозила князю.

— Поговорить съ отцомъ, мнѣ нужно сказать ему два слова.

— Предупреждала я васъ, что слѣдуетъ перемѣнить разговоръ, — сказала Альба, оставшись одна съ Пеппино. Немного сконфуженный, онъ пожалъ плечами и, смѣясь, проговорилъ:

— Согласитесь, контессина, что такое положеніе оказывается довольно курьезнымъ… Вотъ увидите, она запретитъ мнѣ бывать въ Квириналѣ… Не хватаетъ только одного еще, чтобы папашенька Гафнеръ заявилъ тоже о религіозныхъ соображеніяхъ, не дозволяющихъ ему кланяться королю… Но Фанни надо укротить!

„Боже мой! — подумала Альба, видя, что молодой человѣкъ поднялся съ дивана въ свою очередь, — мнѣ кажется, онъ немного пьянъ. Какъ жалко!“

Даже не выпивши нѣсколькихъ лишнихъ стакановъ Extra dry monopole прославленной марки, весьма современный наслѣдникъ преемника Сикста V не могъ бы отнестись серьезно къ клерикальному негодованію своей невѣсты. Хотя Пеппино понятія не имѣлъ о макіавелизмѣ плана, по которому баронъ Юстусъ воспользовался услугами сьёра Ноэ Анкона, одного изъ отчаяннѣйшихъ плутовъ Рима, чтобы довести его до такой женитьбы, онъ, Ардеа, не вдавался ни въ малѣйшее заблужденіе относительно меркантильнаго характера этого брака. Добавимъ, къ оправданію или къ обвиненію великосвѣтскаго скептика, — это уже зависитъ отъ взгляда, — что князь не придалъ большого значенія подобной сдѣлкѣ. Если инстинктивно онъ гордился своимъ именемъ, то практически онъ былъ достаточно положительнымъ человѣкомъ для того, чтобы считать родовитость безъ привилегій цѣнностью очень сомнительнаго достоинства, и въ глубинѣ души своей сознавалъ, что въ дѣлѣ женитьбы на Фанни онъ играетъ роль эксплуататора по отношенію къ финансисту. Бросающееся въ глаза преклоненіе Гафнера передъ гербомъ Кастанья представлялось отличною комедіей потомку этого аристократическаго рода, а клерикальный снобизмъ новообращенной Фанни потѣшалъ его необыкновенно. Быть можетъ, въ этомъ сказался очень своеобразный изворотъ аристократической гордости, проявляющейся на тысячу ладовъ и, между прочимъ, въ томъ пренебреженіи, съ которымъ родовитый баринъ относится къ чистономинальному отличію и которое всѣмъ кажется въ немъ столь поразительнымъ. Несомнѣнно то, что князь совершенно правильно смотрѣлъ на барона и жестоко ошибался въ томъ, что касалось Фанни. Да и откуда было взять ему основы для вѣрнаго пониманія характера молодой дѣвушки и совершившагося въ ней религіознаго поворота, о которомъ, хотя бы въ главныхъ чертахъ, слѣдовало бы разсказать даже въ томъ случаѣ, если бы сама она не была близкою участницей трагической развязки драмы, разыгрывавшейся, въ душѣ несчастной Альбы? Перемѣна религіи по убѣжденію не представляетъ ли и сама по себѣ одну изъ завлекательнѣйшихъ проблемъ въ сферѣ нравственной? Къ тому же, сценка, разыгравшаяся въ этотъ вечеръ, и слѣдовавшія за нею оказались бы непонятными безъ короткаго анализа, на который менѣе, чѣмъ кто-нибудь, способенъ былъ такой римлянинъ, какъ Ардеа. Для него вопросъ о религіи всегда переплетался съ мѣстными дѣлами, съ городскими интересами, съ повседневною политикой страны. Проходя мимо исповѣдаленъ Святаго Петра, Пеппино не преминулъ бы опуститься на колѣни, преклонить голову передъ священникомъ и, вмѣстѣ съ ударомъ тросточкой по волосамъ, получить отпущеніе грѣховъ. И вполнѣ искренно онъ смотрѣлъ на святѣйшаго папу такъ же точно, какъ то искони дѣлаетъ аристократія Вѣчнаго города, то-есть съ ироніей, отнюдь не исключающею почтенія. А для Фанни, только наканунѣ принявшей причастіе изъ рукъ самого папы, слишкомъ великъ былъ контрастъ между испытаннымъ ею священнымъ волненіемъ и шутливымъ тономъ жениха. Всѣ, кому удалось слышать, какъ Левъ XIII служитъ одну изъ своихъ частныхъ мессъ, знаютъ, насколько преображающійся въ молитвенномъ умиленіи первосвященникъ поражаетъ великолѣпіемъ зрѣлища, болѣе удивительнаго, чѣмъ всѣ торжества Сикстинской капеллы. Этотъ глубокій голосъ, не произносящій ни одного слога молитвы, который не былъ бы выдержанъ, проникнутъ чувствомъ, — это изнуренное тѣло, въ которомъ остается какъ разъ столько матеріальнаго, сколько необходимо для поддержанія непобѣдимаго огня мысли, — этотъ жестъ, простой и величественный, преподающій благословеніе, которое черезъ немногихъ вѣрующихъ, колѣнопреклоненныхъ въ тѣсной капеллѣ, нисходитъ на весь христіанскій міръ, — эти глаза преемника Святого Петра, столь полные свѣта, что въ нихъ видится отблескъ неба, созерцаемаго при жизни, — поэзія всего этого не забудется даже не вполнѣ вѣрующимъ человѣкомъ, если онъ сохранилъ способность трепетать передъ великими, проявленіями духа. А для молоденькой дѣвушки, какъ Фанни, только наканунѣ принявшей крещеніе, искренно вѣрующей, причащающейся въ первый разъ, какова была минута, когда маститый первосвященникъ проговорилъ дивныя слова:...Corpus Domini nostri…» и своею старческою, блѣдною, почти прозрачною рукой преподалъ ей евхаристію!… Надо было имѣть, какъ Пеппино Ардеа, деликатность клубнаго картежника, чуждаго всякаго пониманія человѣческой души, для того, чтобы не сообразить, какою непоправимою ошибкой оказывалась малѣйшая насмѣшка, затрогивающая подобное настроеніе. А онъ-то воображалъ, что поступаетъ необыкновенно искусно, принимая свои мѣры противъ того, что онъ называлъ ребяческими гримасами, чуть-чуть не комедіанствомъ!

Подобно почти всѣмъ переворотамъ этого рода, воздѣйствіе христіанства въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ на Фанни имѣло первымъ своимъ источникомъ примѣръ. Вѣрнѣйшимъ орудіемъ пропаганды служитъ не доктрина, не разсужденіе, а непосредственное соприкосновеніе души съ другою душой. Нельзя ни научить, ни заставить вѣровать. Вѣра передается неуловимою силой вліянія, раскрывающаго ея таинственную и человѣчески неизъяснимую сущность. Фанни, очень молоденькою, — ей было тогда семнадцать лѣтъ, — осиротѣвшею послѣ матери и совсѣмъ безпризорною нравственно, хотя матеріально ни въ чемъ незнающею отказа со стороны отца, подружилась самымъ сердечнымъ образомъ съ дѣвицею Саллашъ, дочерью одного изъ знатнѣйшихъ господъ Штиріи, чахоточною, пріѣхавшею умирать въ Римъ. Баронъ поощрялъ эту дружбу изъ тщеславія, не имѣя такъ же точно никакого представленія о томъ вліяніи, которому предоставлялъ дочь всецѣло. Матильда Саллашъ была почти сверхъестественнымъ созданіемъ дивно нѣжной религіозности, настолько глубокой, что очень скоро пріобрѣла чуть не безграничную нравственную власть надъ подругой съ крайне неопредѣленными убѣжденіями. Лицо Фанни не обманывало: только одинъ еврейскій элементъ получила она въ наслѣдіе отъ предковъ довольно темнаго происхожденія. Отличительное же качество еврейской души, — болѣе существенное, чѣмъ другія черты характера, охуждаемыя или восхваляемыя противниками или сторонниками этого непобѣдимаго племени, — состоитъ въ диковинной силѣ усвоенія того, чего она хочетъ, и въ напряженности желанія, ничѣмъ не утомляющагося и ни передъ чѣмъ не отступающаго. Направленная на пріобрѣтеніе, этого рода энергія создаетъ извѣстныя всѣмъ громадныя состоянія. Примѣненная къ достиженію высокаго положенія, она продѣлываетъ настоящіе свѣтскіе фокусы, при помощи которыхъ какому-нибудь Гафнеру удается, черезъ десять лѣтъ послѣ скандальнаго процесса, найти дочери жениха среди первой аристократіи Европы, не возбуждая тѣмъ особенно громкихъ криковъ. Обращенная къ міру высшему, та же самая энергія воспламеняется до совершенія истинныхъ чудесъ, какъ то было съ отцомъ Ратисбономъ въ одной изъ капеллъ церкви св. Андрея во время приготовленій къ похоронамъ г. де-ла-Ферфонэ. Прочитавши съ. мадемуазель де-Саллашъ сначала Новый Завѣтъ, потомъ Подражаніе Христу, затѣмъ Благочестивую жизнь и Размышленія о Евангеліи, Фанни отдалась идеямъ, составляющимъ основу этихъ чудныхъ книгъ, такъ же полно и безповоротно, какъ ничего не щадящій отецъ ея отдавался своимъ дѣламъ. Съ алчностью и жаждою устремилась она къ католицизму, какъ онъ добивался и продолжалъ добиваться съ алчностью и жаждою милліоновъ и титуловъ. Смерть Матильды, дивная и умилительная, какою бываетъ агонія истинно вѣрующихъ, довершила религіозное обращеніе Фанни. Она видѣла, какъ причастилась больная, видѣла неизъяснимое выраженіе блаженства на лицѣ двадцатилѣтней умирающей, озаренномъ восторгомъ. Она слышала, какъ та, улыбаясь, съ поражающею увѣренностью сказала:

— Я иду тебя вымаливать у Господа нашего Іисуса Христа.

Могла ли она устоять передъ такими словами, передъ всею этою сценой? И вотъ на другой же день послѣ смерти подруги она умоляла отца дозволить ей креститься. Отвѣтъ барона былъ настолько характеренъ, что его нельзя не привести:

— Конечно, конечно, — сказалъ этотъ удивительный человѣкъ, у котораго, вмѣсто сердца, былъ въ груди биржевой бюллетень, гдѣ все котировано, даже Самъ Господь Богъ, — я тронутъ, очень тронутъ и очень счастливъ тѣмъ, что тебя до такой степени занимаютъ религіозные вопросы. Религія полезна, очень полезна; я скажу болѣе, она необходима. Для народа она нужна въ качествѣ узды, а для насъ — это уже дѣло извѣстнаго положенія въ обществѣ, дѣло извѣстной среды, извѣстныхъ отношеній… Я прибавляю, что дѣвушка, которой предстоитъ, какъ тебѣ, жить въ Австріи и въ Италіи, должна быть католичкой… Надо, однако же, принять въ соображеніе и то, что ты можешь выйти замужъ за человѣка другаго вѣроисповѣданія… Погоди, не возражай. Я отецъ тебѣ и долженъ все предвидѣть. Ты знаешь, что замужъ пойдешь только по влеченію своего сердца. Такъ подожди же рѣшать вопросъ о религіи до тѣхъ поръ, когда оно заговоритъ…Если полюбишь католика, тебѣ представится отличный случай премило поступить относительно жениха, принявши его вѣру, чѣмъ онъ, разумѣется, останется очень доволенъ… А пока я не стану тебѣ препятствовать посѣщать то богослуженіе, которое тебѣ нравится. Церемоніи римской церкви принадлежатъ, несомнѣнно, къ числу наиболѣе красивыхъ. Мнѣ самому доводилось бывать въ старые годы въ храмѣ Святого Петра, во времена папскаго правительства. Изящество, великолѣпіе, пѣніе, — все это меня трогало… Но для того, чтобы сдѣлать окончательный и уже непоправимый шагъ, повторяю, ти должна выждать. Твое теперешнее положеніе протестантки имѣетъ за собой то важное преимущество, что оно болѣе нейтрально, менѣе опредѣленно.

Каково было впечатлѣніе, произведенное такими фразами на сердце, растроганное умиленіемъ и полное стремленій къ жизни вѣчной! Но то было сердце молодой дѣвушки, очень чистое и очень нѣжное. Судить отца она не могла, и страшная положительность разсчетливаго барона глубоко опечалила ее, но не привела ни къ какому заключенію, кромѣ того, что надо повиноваться его волѣ и молиться о его просвѣтлѣніи. И она ждала, не переставая надѣяться, поддерживаемая и укрѣпляемая въ этой надеждѣ кардиналомъ Гверильо, которому позднѣе пришлось ее окрестить и выхлопотать для нея милость впервые приступить къ святой трапезѣ за мессою папы. Этотъ прелатъ, одна изъ самыхъ крупныхъ личностей, какими со времени монсиньора Пія вправѣ былъ гордиться французскій епископатъ, принадлежалъ къ числу тѣхъ великихъ христіанъ, которымъ въ управленіи дѣлами человѣческими рука Божія настолько ясно видна, насколько она остается незримой для душъ, обуреваемыхъ сомнѣніями. Когда Фанни, давно уже принимавшая участіе въ его благотворительности, открыла ему свои душевныя волненія и разногласія, возникшія у нея съ отцомъ по основному вопросу о ея крещеніи, кардиналъ отвѣтилъ ей: «Уповайте на Бога. Онъ Самъ укажетъ вамъ, когда придетъ вашъ часъ…» И слова эти онъ проговорилъ съ такимъ убѣжденіемъ, что оно сообщилось молодой дѣвушкѣ и уже не покидало ее. Такимъ образомъ, болѣе двухъ лѣтъ прошло въ ожиданіи. Все это не покажется особенно изумительнымъ людямъ, которымъ знакомы внутренніе миражи, обычные вѣрующимъ. Надо добавить, что слишкомъ великъ былъ контрастъ между внѣшнею обстановкой, въ которой протекала жизнь этой балованной дѣвушки, и ея исключительнымъ настроеніемъ для того, чтобы не впалъ въ ошибку всякій другой, кромѣ монсиньора Гверильо. Такъ это и было съ Монфанономъ, что уже извѣстно, то же самое произошло и съ княземъ-Ардеа. Окруженная чрезвычайною роскошью, почти нахально выставляемою на-показъ, вынужденная не только пользоваться этою роскошью, но даже распоряжаться ею, занимая мѣсто хозяйки дома на великолѣпныхъ обѣдахъ своего отца, всегда разряженная, какъ куколка, по послѣдней модѣ, Фанни могла казаться настоящимъ олицетвореніемъ свѣтскаго легкомыслія всѣмъ, кто видалъ ее на Пинчіо или въ виллѣ Памфиліи, катающеюся въ экипажѣ, запряженномъ лошадьми, изъ которыхъ самая дешевая стоила десять тысячъ франковъ. Гафнеръ былъ также необузданно тщеславенъ, какъ бываютъ люди развратны или жадны, и хотѣлъ, чтобы его дочь, по изяществу, занимала неоспоримо первое мѣсто въ Римѣ. Кому же могло придти въ голову, что эта блестящая молодая дѣвушка съ блѣднымъ и тонкимъ профилемъ только подчинялась волѣ барона по чувству долга, изъ повиновенія и почти изъ смиренія? Кто могъ заподозрить, что среди всей сутолоки свѣтской жизни, состоящей изъ выѣздовъ и пріемовъ, она каждый вечеръ засыпала и каждое утро пробуждалась въ ожиданіи настоящаго чуда, указанія свыше, возвѣщеннаго монсиньоромъ Гверильо? Какъ посторонній человѣкъ, даже чуждый предразсудковъ, ослѣплявшихъ раздражительнаго маркиза, могъ допустить, что встрѣча съ какимъ-нибудь Пеппино Ардеа будетъ истолкована этою мистическою душой въ смыслѣ совершающагося чуда? Да, разореніе потомка папы Урбана VII, жертвы дурацкихъ спекуляцій, разгромъ, заслуженный кутилой, чваннымъ, вѣтреннымъ и жаднымъ, его безумныя предпріятія, нелѣпые займы, продажа съ аукціона, всѣ эпизоды, ничтожные и крупные, этой печальной и банальной исторіи были представлены барономъ молодой дѣвушкѣ въ видѣ какого-то мученичества, въ чемъ она и не подумала усомниться. Она приняла за предначертанія Провидѣнія отвратительную интригу, посредствомъ которой цѣной ея счастья должны были осуществиться низкія вожделѣнія лѣзущаго въ аристократію биржевого пирата, а награбленные имъ милліоны должны были пойти на позолоту заново символическихъ каштановъ, красующихся въ гербѣ князей Ардеа. И такое-то основаніе для перехода въ католичество представилось ей результатомъ загробныхъ молитвъ добраго ангела, въ минуту агоніи давшаго обѣщаніе спасти ее, и, — что покажется еще болѣе невѣроятнымъ, а на самомъ дѣлѣ вполнѣ достовѣрно, — кардиналъ Гверильо раздѣлялъ ея иллюзіи. Несмотря на свои семьдесятъ лѣтъ, несмотря на опытность, пріобрѣтенную исповѣдью, несмотря, наконецъ, и на еще болѣе разочаровывающій опытъ борьбы съ франмасонствомъ, которую пришлось ему вести въ своей французской епархіи и которая была причиной его изгнанія въ Римъ, святой старецъ смотрѣлъ на замужство Фанни съ той же точки зрѣнія, какъ на чудо. Много встрѣчается такихъ же духовныхъ лицъ, поражающихъ своею наивностью, которая, въ концѣ-концовъ, оказывается угадавшею настоящую истину. Но въ данную минуту несоотвѣтствіе между очевидностью совершающагося въ дѣйствительности и тѣмъ, что они думаютъ о совершающемся, способно вызвать смѣхъ невообразимый. По совершеніи таинства крещенія надъ Фанни, бывшій епископъ клермонтскій, въ глубокой радости, обратился къ дорогой его сердцу духовной дочери и, не совсѣмъ точно примѣняя текстъ, чтобы прямѣе выразить ей всю нѣжность почтительной дружбы, сказалъ:

— Я могу теперь сказать, какъ святая Моника, послѣ крещенія ея блаженнымъ Августиномъ: Cur hic sim nescio, jam consumpta spe hujus soeculi. He знаю, зачѣмъ я остаюсь здѣсь, исполнены всѣ упованія мои въ этомъ мірѣ… И, какъ она же, я могу добавить: одно, что побуждало меня желать еще немного пожить на свѣтѣ, это надежда увидѣть васъ католичкой, прежде чѣмъ умереть. Запоздалому страннику остается только удалиться. Осъ сорвалъ послѣдній и самый прекрасный цвѣтокъ…

Благородный и довѣрчивый служитель церкви на самомъ дѣлѣ долженъ былъ въ очень скоромъ времени отойти въ лучшій міръ, заслуживши, чтобы говорили о немъ то же, что сказалъ тотъ же епископъ африканскій о своей матери: «Эта благочестивая душа была освобождена, наконецъ, отъ узъ тѣлесныхъ…» Онъ не предполагалъ, что тотчасъ же и очень дорого расплатится за это послѣднее осуществленіе своего послѣдняго желанія. Онъ не предвидѣлъ, что та, кого онъ въ простотѣ сердца называлъ самымъ прекраснымъ цвѣткомъ, сдѣлается для него причиной тяжкихъ огорченій. Бѣдный великій кардиналъ! Послѣднимъ испытаніемъ для него, каплею, переполнившею чашу горечи въ этой жизни, было присутствовать при разочарованіи, вскорѣ наступившемъ у новообращенной его духовной дочери вслѣдъ за восторгами религіознаго просвѣтленія. Къ кому же, какъ не къ нему, было бы ей обратиться за совѣтами, въ мучительныхъ сомнѣніяхъ, которыя начинала она испытывать относительно своего чувства къ жениху? Такъ, на другой же день послѣ вечера, когда легкомысленный Ардеа съ дрянненькимъ упрямствомъ насмѣхался надъ тѣмъ, что она почитала священнымъ, молодая дѣвушка позвонила у двери помѣщенія, занимаемаго монсиньоромъ Гверильо въ улицѣ Четырехъ фонтановъ, гдѣ находится прокураторія святого Сульниція. Для Фанни дѣло шло не о томъ, чтобы разбирать большее или меньшее остроуміе шутокъ Пеппино, печаловаться по поводу замѣченной ею унизительной невоздержанности князя, — нѣтъ, необходимо было ей облегчить душу свою отъ тяжести давившаго ее смущенія. Въ первое время послѣ помолвки ей казалось, что любитъ она князя настоящею любовью, — такъ взволновало ее совершившееся, наконецъ, полное освобожденіе ея религіозной жизни, такъ велика была ея благодарность къ тому, кто далъ не болѣе, какъ случайный предлогъ къ этому освобожденію. Теперь она дрожала при мысли, что не только уже не любитъ его, а ненавидитъ, и въ особенности томило ее отвращеніе отъ безполезной свѣтской суетности, усталость душевная отъ мимолетныхъ надеждъ, стремленіе къ успокоенію въ Богѣ, — неоспоримые признаки истиннаго призванія. При мысли, что рано или поздно, если переживетъ она своего отца и останется свободною, ей можно будетъ удалиться въ монастырь, Фанни испытывала, какъ все существо ея возмущается противъ предстоящаго брака съ человѣкомъ, очевидно, такихъ жалкихъ нравственныхъ качествъ, какимъ былъ ея женихъ. Вправѣ ли она связывать себя нерасторжимыми узами при такомъ душевномъ настроеніи? Честно ли, безъ какихъ-либо новыхъ поводовъ, отказать теперь жениху, когда между нею и ея отцомъ этою помолвкой былъ обусловленъ ея переходъ въ католичество? Вотъ уже до чего она дошла въ теченіе очень немногихъ дней! Выраженіе ея горя было особенно тоскливо на другой день того вечера, когда раздражили ее выходки Пеппино.

— Разойтись вамъ дозволительно, — отвѣтилъ монсиньоръ Гверильо, — но непозволительно въ сужденіи вашемъ быть немилосердной…

Вѣра Фанни была слишкомъ проста и глубока и сама она была слишкомъ искренна для того, чтобы не принять въ буквальномъ смыслѣ этого совѣта и не соображаться съ нимъ въ словахъ и въ намѣреніяхъ. А потому, во время послѣ-полуденной прогулки съ Альбой, она употребила всѣ усилія на то, чтобы уничтожить впечатлѣніе, которое происшедшая наканунѣ сцена могла оставить въ умѣ ея пріятельницы. Фанни хотѣла сдѣлать даже болѣе того: хотѣла просить извиненія у своего жениха… Извиненія! Но въ чемъ? Въ томъ, что имъ было задѣто, оскорблено самое нѣжное изъ ея чувствъ? Уже по одному тому, какъ то и другое было принято Альбой и княземъ Ардеа, она увидала, насколько мудреное дѣло быть въ сужденіяхъ своихъ милосердною, по указанію благочестиваго кардинала. Для этого требуется дисциплина всѣхъ способностей души, не согласимая, быть можетъ, съ ясностью пониманія разумомъ. Альба посмотрѣла на пріятельницу съ соболѣзнующимъ почти удивленіемъ, обняла ее и проговорила, — онѣ были на «ты» со дня церемоніи крещенія:

— Пеппино недостоинъ цѣловать слѣды ногъ твоихъ, таково мое убѣжденіе, и если онъ всю жизнь свою не посвятитъ стараніямъ сдѣлаться достойнымъ тебя, то окажется онъ очень виноватымъ и очень глупымъ человѣкомъ.

Что же касается самого князя, то его пониманію такъ же точно, какъ для Гафнера, было совершенно недоступно душевное состояніе, вызвавшее у его невѣсты слова извиненія. Онъ вообразилъ, что баронъ сдѣлалъ выговоръ дочери, и очень доволенъ остался тѣмъ, что сразу положилъ конецъ всей комедіи преувеличеннаго клерикализма.

— Оставимъ это, — сказалъ онъ снисходительно, — я передъ вами былъ неправъ по формѣ, такъ какъ, по существу, вы хорошо знаете, что всегда найдете меня почтительнымъ къ тому, что всѣ мои неизмѣнно чтили. Но времена перемѣнились, и извѣстнаго рода фанатизмъ сдѣлался неумѣстнымъ, даже при нашемъ имени. Вотъ все, что я хотѣлъ дать вамъ понять такимъ способомъ, который вы совершенно вправѣ были порицать.

И онъ любезно поцѣловалъ маленькую ручку Фанни, не подозрѣвая, что еще болѣе усилилъ печаль слишкомъ великодушной дѣвушки. Громадно было различіе между міромъ идей, усвоенныхъ ею, и тѣмъ, въ которомъ жилъ разорившійся кутила. По глубокому выраженію нѣкоторыхъ мистиковъ, оба они были не отъ одного неба. Правильнѣе же сказать, — такъ какъ смѣшно говорить о небѣ, когда рѣчь идетъ про человѣка чуждаго какихъ бы ни было идеаловъ, какимъ былъ этотъ милый князь, — Ардеа весь былъ только плоть и кровь, тогда какъ Фанни Гафнеръ жила лишь духомъ и сердцемъ. Этого рода разладъ между ними долженъ былъ обозначаться все рѣзче съ каждымъ ихъ свиданіемъ, по мѣрѣ того, какъ раскрывался настоящій характеръ Пеппино. И вотъ, въ теченіе двухъ послѣднихъ недѣль чуднаго мая, какъ бы привѣтствовавшаго своимъ блескомъ помолвку счастливой парочки, для Фанни потянулся рядъ ежедневныхъ мелкихъ разочарованій, постоянно возобновляющихся и постоянно отвергаемыхъ ею доказательствъ, что бракъ, принятый вначалѣ съ такими гордыми надеждами, приведетъ ее къ непрерывнымъ жертвамъ. И, все-таки, обнаруженіе все съ большею и большею ясностью нравственнаго убожества и низменности чувствъ жениха было бы недостаточно для того, чтобы Фанни рѣшилась на разрывъ. Что Пеппино, воспитанный въ праздности, глубоко испорченный сугубою гордостью рода и богатства, былъ въ двадцать восемь лѣтъ крайне вѣтренъ и циниченъ, что съ тонкостью лукаваго итальянца въ немъ соединялась крайняя черствость парижскаго клубмена, что всѣ мечты его о женитьбѣ сводились къ возможности вновь зажить блестящею свѣтскою жизнью и тѣшить свое тщеславіе, что случалось ему слишкомъ часто вставать изъ-за обѣда съ излишне-блестящимъ взглядомъ, съ разгорѣвшимся лицомъ и черезъ-чуръ громкимъ смѣхомъ, — все это, несомнѣнно, должно было причинять страданія молодой дѣвушкѣ, которая, соглашаясь на замужство, искренно была убѣждена, будто этимъ она отклоняетъ несправедливость судьбы, возвращаетъ прежній блескъ древнему, высокочтимому роду, спасаетъ отъ отчаянія неосторожнаго и великодушнаго человѣка и, наконецъ, приближается къ Богу путемъ дозволенной любви. Отъ всѣхъ такихъ химеръ, длившихся лишь нѣсколько часовъ, ничего у нея не осталось, кромѣ одного только Бога. Но и того было достаточно, чтобы благородная дѣвушка сказала себѣ: «Мой отецъ такъ счастливъ. Не отниму я у него этой радости. Исполню мои обязанности по отношенію къ моему мужу. Я буду настолько хорошею женой, что самого его передѣлаю. Онъ сохранилъ религіозность, у него хорошее сердце. Моя обязанность сдѣлать его истиннымъ христіаниномъ. А затѣмъ у меня будутъ дѣти и несчастные бѣдняки…» Таковы были фантазіи, бродившія подъ чудеснымъ лбомъ, опушеннымъ роскошными черными волосами невѣсты, которой всѣ завидовали, про которую начинали говорить газеты, описывавшія изготовленныя для нея платья, на которую работали цѣлыя мастерскія портнихъ, бѣлошвеекъ, модистокъ, ювелировъ, на брачномъ контрактѣ которой будутъ красоваться тѣ же подписи, что на контрактахъ принцессъ крови, которая сама станетъ княгиней и войдетъ въ ряды славнѣйшей въ мірѣ аристократіи. Такъ могла бы она промечтать всю свою жизнь, конечно, въ саду дворца Кастанья, который долженъ сдѣлаться ея собственностью, — въ томъ историческомъ саду, гдѣ и до сего дня поддерживается аллея грушевыхъ деревьевъ, въ которой передъ самою свою смертью Сикстъ V поднялъ грушу. Онъ попробовалъ ее и сказалъ кардиналу Кастанья, шутя игрою словъ, основанною на именахъ ихъ обоихъ, — самого папу звали Перетти^[39]:

— «Груши испортились. Римлянамъ они уже не нужны. У нихъ скоро будутъ каштаны». — Этотъ семейный анекдотъ, не доказывающій, между прочимъ, особенно блестящаго остроумія великаго папы конца XVI вѣка, приводилъ въ восхищеніе Юстуса Гафнера. Онъ казался барону образцомъ самаго дивнаго юмора, и будущій тесть князя Ардеа безпрерывно разсказывалъ его своимъ знакомымъ въ клубѣ, своимъ поставщикамъ и кому попало, забывая, что дня два назадъ онъ уже удручалъ имъ того же собесѣдника. При этомъ онъ не поостерегся даже насмѣшекъ Дорсена.

— Слишкомъ уже часто повторяется баронъ, — говорилъ романистъ, смѣясь, Альбѣ въ одинъ изъ жаркихъ вечеровъ конца мая. — Я встрѣтилъ его сегодня на Корсо, и онъ третьимъ изданіемъ преподнесъ мнѣ плохую остроту святѣйшаго каламбуриста о грушахъ и каштанахъ! А потомъ, когда мы прошли вмѣстѣ нѣсколько шаговъ, онъ указалъ на дворецъ Бонапарта и привелъ меня въ совер шейный восторгъ восклицаніемъ: «И эти, вѣдь, изъ нашихъ…» Выходитъ же это потому, что какой-то троюродный внукъ императора женился на троюродной сестрѣ Пеппино… И Гафнеръ воображаетъ теперь, что онъ родня Наполеону, клянусь вамъ въ томъ! Онъ этимъ даже не особенно гордится. Не велика штука Бонапарты, когда дѣло идетъ объ аристократизмѣ!… Я жду того времени, когда онъ начнетъ стыдиться такого родства…

— А я того времени, когда онъ будетъ наказанъ, какъ того заслуживаетъ, — отвѣтила Альба Стено мрачнымъ голосомъ. — Онъ возмутительно нахаленъ въ своемъ торжествѣ… Но нѣтъ, ему во всемъ удача. Если правда, что все его состояніе составлено громаднымъ грабежомъ, подумайте же о тѣхъ, кого онъ разорилъ. Могутъ ли они во что-нибудь вѣрить, видя его омерзительное счастье?…

— А пусть они пофилософствуютъ немножко и тогда поймутъ, что удачи эти ровно ничего не доказываютъ, — возразилъ Дорсенъ, весело смѣясь. — Начать съ того, что людямъ, которыхъ онъ разорилъ, стоило только не играть на биржѣ, и ограблены они не были бы. А затѣмъ, есть ли въ мірѣ собственность, въ основѣ которой не было бы захвата? Это во-вторыхъ. И еще: какъ же вы хотите, чтобы Провидѣніе, не воспрепятствовавшее сожженію Іоанны Д’Аркъ и допускающее многое множество негодяевъ умирать наиспокойнѣйшимъ образомъ, воздвиглось на ниспосланіе каръ господину Гафнеру за то, что онъ стащилъ нѣсколько милліоновъ флориновъ у жадныхъ буржуа и у неспоспобныхъ аристократовъ?… Но оставимъ этогб барона, на половину коршуна и на половину павлина, и поговоримъ о его прелестной дочери, которой вы можете передать очень пріятное для нея извѣстіе. Вы помните старинный молитвенникъ Монлюка?

— Тотъ, что купилъ вашъ другъ Монфанонъ на зло бѣдняжкѣ Фанни?

— Тотъ самый. Старый лигёръ отдалъ его обратно Тибальтѣ, какъ тотъ сказалъ мнѣ, когда я заходилъ къ нему вчера. По всей вѣроятности, и это лишеніе онъ налагаетъ на себя въ ряду подвиговъ покаянія. Я говорю «по всей вѣроятности», такъ какъ не могъ изловить моего бѣднаго, милаго маркиза съ самой дуэли, которую сдѣлало неизбѣжною его раздраженіе противъ Пеппино и Гафнера. Онъ уѣзжалъ, не знаю на сколько времени, на покаяніе въ монастырь, близь Сіены, гдѣ проживаетъ его другъ, нѣкій аббатъ де-Негро, о которомъ онъ всегда говоритъ какъ о праведникѣ. Рибальта сообщилъ мнѣ, что маркизъ вернулся и никого къ себѣ не пускаетъ. Я попытаюсь ворваться къ нему… Какъ бы то ни было, книга опять находится въ лавочкѣ апархиста Бургундской улицы, и если мадемуазель Гафнеръ все еще желаетъ пріобрѣсти ее…

Писатель и вообразить даже не могъ, что въ ту минуту, когда онъ такъ богохульно шутилъ надъ великою и грозною идеей Провиденія, самъ онъ, — сынъ вѣка, ослѣпленнаго софизмами и обезумѣвшаго отъ невѣрныхъ анализовъ, — служилъ безсознательнымъ орудіемъ таинственнаго правосудія, всегда готоваго поразить насъ въ нашемъ преступномъ торжествѣ и въ ничто превратить наши самые достовѣрные разсчеты. Вышеприведенный разговоръ происходилъ въ два часа. Въ четыре Альба должна была заѣхать за Фанни, чтобы кое-гдѣ побывать вмѣстѣ и потомъ отправиться въ садъ виллы Челимонтана, которую новообращенная католичка особенно любила за аллею зеленыхъ дубовъ, въ концѣ которой находится гротъ съ слѣдующею надписью надъ дверью: «Сюда окруженный учениками своими приходилъ Филиппъ Нерійскій бесѣдовать о Богѣ». Само собою разумѣется, что контессина, первымъ дѣломъ, поспѣшила передать пріятельницѣ новость, сообщенную Дорсеномъ о томъ, какъ давно желанный молитвенникъ вернулся опять въ лавку стараго гарибальдійца.

— Какое счастье! — воскликнула Фанни съ горящимъ отъ радости взоромъ. — А я уже и придумать не могла, что подарить моему милому кардиналу!…Хочешь сейчасъ поѣхать купить эту книгу?

— Молитвенникъ Монлюка? — проговорилъ старый Рибальта на вопросъ двухъ молодыхъ дѣвушекъ, вошедшихъ въ его тѣсную лавчонку, еще болѣе пыльную, еще болѣе заваленную книгами, среди которыхъ онъ стоялъ еще болѣе худой, болѣе желтый и болѣе злой, не снимая своей широкополой шляпы. — А вы почему знаете, что онъ возвращенъ? Кто вамъ сказалъ? Повсюду, стало быть, есть шпіоны?

— Сказалъ господинъ Дорсенъ, другъ маркиза де-Монфанона, просто сообщилъ намъ объ этомъ, — кротко отвѣтила Фанни.

— Ладно, ладно, — продолжалъ старьевщикъ съ своею обычною наглостью и, открывши коммодъ, куда онъ пряталъ свои нерѣдко потѣшныя сокровища, досталъ драгоцѣнную книгу, протянулъ посѣтительницамъ, не давая, впрочемъ, въ руки. Потомъ онъ началъ ворчливымъ, недовольнымъ тономъ повторять то, что самъ узналъ лишь отъ Монфанона: — О, это подлинникъ несомнѣный, единственный экземпляръ! Подпись на немъ попорчена, но она неоспорима. Я сличалъ ее съ тѣми, что находятся въ сіенскихъ архивахъ… Это достовѣрно рука Монлюка, а тутъ его гербъ. А вотъ здѣсь полумѣсяцы Пикколомини… Молитвенникъ этотъ имѣетъ свою исторію. Маршалъ подарилъ его послѣ знаменитой осады одному изъ членовъ славной семьи. И я взялся продать книгу по порученію одного изъ ея потомковъ… Дешевле двухъ тысячъ франковъ ее не уступятъ…

— Какой мошенникъ! — сказала Альба пріятельницѣ по-англійски. — Дорсенъ говорилъ мнѣ, что Монфанономъ она была куплена за четыреста…

— Ты увѣрена въ этомъ? — спросила Фанни и, получивши утвердительный отвѣтъ, обратилась къ букинисту тѣмъ же кроткимъ тономъ, въ которомъ слышался, однако, легкій упрекъ. — Двѣ тысячи франковъ, господинъ Рибальта! Вѣдь, это цѣна невозможная, разъ вы уступали эту книгу господину де-Монфанону впятеро дешевле…

— Стало быть, я лгунъ и мошенникъ! — грубо возразилъ старикъ. — Я мошенникъ и лгунъ! — повторилъ онъ. — Четыреста франковъ!… Вамъ хотѣлось бы получить этотъ молитвенникъ за четыреста франковъ?… Сожалѣю, что нѣтъ здѣсь господина де-Монфанона, чтобы сказать вамъ, сколько я съ него просилъ… А! я мошенникъ и лгунъ!… — и онъ злобно разсмѣялся, положилъ молитвенникъ въ ящикъ, заперъ его и обратился къ молодымъ дѣвушкамъ, нѣжная красота которыхъ и изящные туалеты составляли поразительно рѣзкій контрастъ съ нищенскимъ видомъ всего окружающаго. Старый торговецъ окинулъ ихъ такимъ злобнымъ взглядомъ, что обѣ онѣ слегка вздрогнули и инстинктивно приблизились другъ къ другу. А онъ продолжалъ хриплымъ, почти сдавленнымъ голосомъ, прерываемымъ какимъ-то зловѣщимъ свистомъ: — Если хотите пріобрѣсти что-нибудь на четыреста франковъ, такъ есть у меня книжка, которая этихъ денегъ стоитъ… Я хотѣлъ на-дняхъ снести ее въ палаццо Саворелли… Хе, хе! Надо полагать, что экземплярчикъ изъ послѣднихъ, такъ какъ господинъ баронъ всѣ ихъ скупилъ.

Проговоривши эти загадочныя слова, букинистъ отворилъ дверку внизу коммода и разыскалъ на полкѣ книжку, завернутую въ газету, изъ чего ясно можно было заключить, что Рибальда умѣлъ разобраться въ кажущемся безпорядкѣ своей лавочки. Торговецъ развернулъ газету и, взявши книгу огромною ручищей съ грязными ногтями, показалъ заглавіе обѣимъ молодымъ дѣвушкамъ: Гафнеръ и его шайка. — Размышленія акціонера, по поводу одного скандальнаго оправданія. То былъ памфлетъ, теперь уже забытый, но въ свое время надѣлавшій нѣкотораго шума въ Парижѣ, въ Лондонѣ и въ Берлинѣ, такъ какъ сразу онъ былъ напечатанъ на трехъ языкахъ, на французскомъ, нѣмецкомъ и англійскомъ, тотчасъ же послѣ громкаго процесса Австро-Далматинскаго Банка. Чтобы быть справедливымъ по отношенію къ человѣку очень неправому, слѣдуетъ замѣтить, что книжонка эта была переполнена всяческими неправдами, какъ большинство произведеній этого сорта. Единственными ужасными страницами, неоспоримыми, какъ факты, были тѣ, на которыхъ воспроизводился in extenso отчетъ о самомъ процессѣ и приговоръ со всѣми соображеніями суда, позорящими Гафнера не менѣе, чѣмъ то могло бы сдѣлать его обвиненіе. «Принимая во вниманіе неопредѣленность границы, отдѣляющей во всемъ этомъ неудовлетворительность администраціи отъ прямого мошенничества»… Такова была самая мягкая изъ фразъ, мотивировавшихъ оправданіе, настолько скандальное на самомъ дѣлѣ, что говорили, будто баронъ истратилъ огромныя суммы на то, чтобы смягчить содержаніе даже оправдательнаго рѣшенія суда, чего ему не удалось, однако, добиться. На это именно и разсчитывалъ авторъ брошюры, являвшійся къ Гафнеру съ предложеніемъ купить сразу все изданіе отпечатаннаго уже памфлета.

— Изъ-за чего же, — отвѣтилъ ему Гафнеръ просто, — стану я платить сорокъ тысячъ франковъ за пятьсотъ экземпляровъ, когда любое книгопродавческое агенство скупитъ мнѣ ихъ всѣ въ два года по пятидесяти крейцеровъ за штуку?

И на самомъ дѣлѣ онъ, не торопясь, скупилъ и уничтожилъ большую часть экземпляровъ, въ полной увѣренности, что остальные ни у кого ему повредить не могутъ. Этотъ глубокій реалистъ очень хорошо зналъ мнѣніе, какое о немъ сложилось у людей съ чуткою совѣстью. Къ этому онъ относился презрительно, какъ къ глупости, а другихъ презиралъ за ихъ подлость. Онъ зналъ, что печатное слово не имѣетъ никакого значенія, какъ только прошелъ первый моментъ изумленія, даже въ томъ случаѣ, когда сообщаемыя свѣдѣнія вполнѣ точны. Не сами ли газеты преизбыточнымъ распространеніемъ всякой клеветы сдѣлали ничтожнымъ вліяніе самыхъ неопровержимыхъ истинъ? И Рибальта весьма заблуждался, храня съ такимъ тщаніемъ это безполезное орудіе шантажа, какъ ошибался онъ, думая, что Фанни достаточно извѣстны дѣла ея отца и не можетъ она не знать о существованіи ругательнаго памфлета. Но если бы букинистъ и зналъ настоящее положеніе дѣла, то-есть полное невѣдѣніе мадемуазель Гафнеръ репутаціи барона, онъ все равно показалъ бы ей ужасную книгу. Въ душѣ исконнаго анархиста, кончающаго среди книжныхъ вороховъ жалкой лавчонки свое безполезное существованіе, гнѣздилась страшная завистливая злоба. Его маленькіе темные глаза свѣтились поистинѣ звѣрскою радостью въ то время, какъ онъ протягивалъ книгу, не выпуская ее изъ рукъ, и повторилъ:

— Вотъ эта стоитъ, навѣрное, стоитъ четырехъ сотъ франковъ…

— Не смотри эту книгу, Фанни, — быстро заговорила Альба опять по-англійски, прочитавши заглавіе сочиненія, — это одна изъ тѣхъ гадостей, которыми не должно грязнить мысли. — Мадемуазель Стено стала между своею пріятельницей и торговцемъ и продолжала съ чуднымъ негодованіемъ и отвращеніемъ: — Можете у себя беречь эту книгу, такъ какъ вы хотите быть сообщникомъ тѣхъ, кто ее написалъ въ разсчетѣ поживиться отъ страха, который, вы воображаете, будто она внушаетъ. Мадемуазель Гафнеръ давно знаетъ ея содержаніе, и ни она, ни ея отецъ не дадутъ за нее ни сантима…

— Ага! тѣмъ лучше, тѣмъ лучше, — сказалъ Рибальта, завертывая свой томикъ, — а, все-таки, передайте вашему папашѣ, что книжка остается у меня къ его услугамъ…

— О, негодяй! — воскликнула Альба, когда онѣ вышли изъ лавки и сѣли въ экипажъ. — Осмѣлиться тебѣ показать эту книжонку! Неужели нѣтъ суда на подобные поступки?

— Ты видѣла, — отвѣтила Фанни, — я была такъ поражена, что не могла проговорить ни слова… Что букинисъ предложилъ мнѣ мерзкое сочиненіе, это очень печально. Но онъ бѣдный человѣкъ, и ему, навѣрное, очень нужны деньги. А ужаснѣе всего то, что нашелся человѣкъ, рѣшившійся писать противъ моего отца… Мой отецъ! Ты не можешь знать его крайней щепетильности въ дѣлахъ. Это олицетвореніе самой чести въ его профессіи. И нѣтъ ни одного государя въ Европѣ, который не засвидѣтельствовалъ бы этого. Ты, вѣдь, видѣла всѣ его ордена… Я была совсѣмъ маленькою дѣвочкой, когда разбирался этотъ процессъ, въ которомъ отцу пришлось бороться противъ всѣхъ враговъ, завидовавшихъ его богатству. Я помню, какъ онъ былъ взволнованъ. Подумай только, затрогивать его доброе имя!… И эти негодные люди не оставили его въ покоѣ даже послѣ того, какъ судьи постановили приговоръ, прославлявшій его честность и, кажется, такого блестящаго оправданія честнаго человѣка еще никогда не бывало…Къ счастью, онъ не знаетъ про дальнѣйшія нападки…

Страстное заступничество за отца было такъ трогательно и такъ глубоко-искренна была иллюзія доброй дочери, что Альба съ особенною нѣжностью пожала руку своей подруги. На этомъ прекратился ихъ разговоръ на крайне тяжелую тему, такъ какъ онѣ почти тотчасъ же встрѣтили въ одномъ изъ магазиновъ Испанской площади компаньонку, обязанную ихъ сопровождать. Но всѣ слова, движенія, взгляды контессины въ продолженіе прогулки проникнуты были ласкающимъ сочувствіемъ къ другу, къ сестрѣ по горькой участи, болѣе счастливой, чѣмъ Альба, такъ какъ не настала еще пока для нея минута томительнаго сомнѣнія. Когда въ тотъ же вечеръ Дорсенъ опять обѣдалъ у мадамъ Стено, Альба отвела его въ сторону, передала ужасную сцену въ лавкѣ и спросила:

— Вы знаете эту брошюру?

— Узналъ сегодня, — сказалъ романистъ, — Монфанонъ, котораго я поймалъ, наконецъ, только что купилъ одинъ изъ двухъ экземпляровъ, полученныхъ на этихъ дняхъ Рибальтой. Старый литеръ, какъ вы знаете, вѣритъ всему на свѣтѣ, когда дѣло идетъ о какомъ-нибудь Гафперѣ… Я отношусь болѣе скептически къ дурному, какъ и къ хорошему… На меня произвелъ впечатлѣніе только отчетъ о судебномъ засѣданіи, такъ какъ тутъ уже голые факты, и потомъ рѣшеніе суда… А, какое это рѣшеніе! Надо признаться, читая его, сознаешь, какое счастье не быть сыномъ подобнаго родителя.

— Онъ былъ, однако же, оправданъ?

— Да, — отвѣтилъ Дорсенъ, — но, тѣмъ не менѣе, доказано, что онъ разорилъ сотни, многія сотни людей… Насколько я понялъ эту темную исторію, онъ получилъ для своего Австро-Далматинскаго Кредита концессію на довольно важную желѣзную дорогу. Дѣло шло о томъ, чтобы перерѣзать ею разныя страны съ именами, кончающимися на рія и ція, — Иллирія, Кроація, Далмація, Штирія… Какъ умудрились баронъ и его благопріятели довести акціи съ двухсотъ двадцати пяти франковъ до пятисотъ, до семисотъ, до тысячи, я объяснить вамъ не съумѣю, ни того, какъ произошелъ разгромъ по всей линіи. Это обычная исторія безчисленныхъ предпріятій, посредствомъ которыхъ удается высосать мелкія сбереженія въ пользу нѣсколькихъ биржевыхъ пройдохъ, вродѣ Гафнера. Въ данномъ случаѣ вполнѣ доказано, что самъ же онъ устраивалъ и повышенія, и пониженія цѣнъ на акціи. И еще разъ, не спрашивайте, какъ это дѣлается… Биржи я не изучалъ. Это большой промахъ со стороны романиста, желающаго изображать современное общество. Мнѣ бы слѣдовало мѣсяца на два, на три пойти въ биржевую науку… Какъ бы тамъ ни было, несомнѣнно, что нашъ другъ баронъ стащилъ у простофиль огромныя суммы, протираясь такъ близехонько мимо уголовнаго кодекса, что зацѣпись однимъ волоскомъ — и не выскочилъ бы. Но волосокъ то и не попался, или же, вѣрнѣе, мессиръ Юстусъ заплатилъ за то, чтобы его выпустили, и противная сторона не могла добиться его обвиненія…

— А для васъ-то изъ этого отчета ясно, что онъ воръ? — перебила Альба.

— Ясно, какъ то, что вы передо мною, контессина, — отвѣтилъ Дорсенъ, — если только признавать воромъ человѣка, обобравшаго своего ближняго и ускользнувшаго отъ суда. Но это бы все ничего. Самая мрачная страница во всемъ дѣлѣ это самоубійство нѣкоего Шрёдера, мирнаго обывателя города Вѣны и очень близкаго знакомаго нашего барона. По совѣту своего дорогого друга, Шрёдеръ вложилъ въ дѣло все свое состояніе, триста тысячъ флориновъ. Пропали они, разумѣется, и съ отчаянія онъ убилъ жену, троихъ дѣтей и съ собою покончилъ. На судѣ было прочитано его письмо къ Юстусу Гафнеру… О, что это за письмо!…

— Боже мой! — проговорила Альба, складывая руки. — И Фанни прочла бы это письмо въ книгѣ…

— Да, — продолжалъ Жюльенъ, — и все остальное, подкрѣпленное доказательствами. Но успокойтесь, книги она не получитъ. Завтра я зайду къ этому негодяю Рибальтѣ и куплю послѣдній экземпляръ, если Гафнеръ не озаботился уже сдѣлать это. Въ обыкновенное время онъ способенъ, пожалуй, насмѣяться надъ этимъ. А теперь у него на рукахъ замужство дочери. Онъ долженъ остерегаться прессы и устранить все, что можетъ дать поводъ какому-нибудь хроникёру припомнить эту мало-блистательную страничку изъ его жизни. Показанія на судѣ брата того Шрёдера, я помню ихъ, еще ужаснѣе, чѣмъ письмо…

Несмотря на постоянную, нѣсколько напускную, иронію и несмотря на свой разсудочный эгоизмъ, Жюльенъ былъ человѣкомъ очень обязательнымъ. Онъ никогда не прочь былъ оказать добрую услугу. Съ искреннею готовностью обѣщалъ онъ своему маленькому другу, контессинѣ, купить опасное сочиненіе и слѣдующимъ же утромъ отправился въ лавочку Бургундской улицы, захвативши съ собою на всякій случай двадцать полуимперіаловъ, которые запросилъ букинистъ. И каково же было романисту, когда торговецъ объявилъ:

— Опоздали, господинъ Дорсенъ. Молодая дѣвица приходила еще вчера вечеромъ. При другой она притворилась, будто не интересуется книжкой, хотѣла, вѣроятно, выторговать что-нибудь. Хе, хе! Пришлось, все-таки, заплатить настоящую цѣну… Съ отца я запросилъ бы дороже. А съ молоденькою дѣвушкой надо же быть любезнымъ…

— Несчастный! — вскричалъ романистъ. — И вы еще пошучиваете, совершивши предательство Іуды! Вы рѣшились раскрыть передъ дочерью преступленія отца, о которыхъ она понятія не имѣла!… Никогда, слышите вы это, никогда ни Монфанонъ, ни я не переступимъ вашего порога, ни монсиньоръ Гверильо, ни одинъ человѣкъ изъ моихъ знакомыхъ… Я всѣмъ разскажу про эту подлость я напишу, и она будетъ напечатана во всѣхъ газетахъ

Рыма. Я разорю васъ, понимаете вы меня? Заставлю васъ закрыть эту мерзкую лавочку…

— Подождите, подождите! — отвѣтилъ старикъ, не сердясь на эту рѣзкую вспышку. — Сами за счастье сочтете попросить покровительства стараго Рибальты, если будете здѣсь, когда наступитъ время ликвидаціи капиталистовъ. И тогда пожалѣете о теперешнемъ припадкѣ подхватившей васъ французской furia… Ничего, — продолжалъ онъ съ ненавистью, ясно показывавшею, насколько далеко отъ него раскаяніе въ совершенномъ отвратительномъ торгѣ, — ничего ровно не раскрылъ я передъ дочерью тедеско^[40]… И если бы сдѣлалъ я это, то развѣ поступилъ бы не по справедливости… Я, вѣдь, тоже прочелъ эту книжку. Малютки Шрёдеръ, что умерли по милости Гафнера, развѣ онѣ были больше виноваты, чѣмъ его дочка? А сколько другихъ дѣвушекъ принуждено вести позорную жизнь потому, что ихъ родители лишились всякихъ средствъ, все по милости того же господина?… На гильотину бы я отправилъ ихъ обоихъ, папашу и дочку, какъ съ ними распорядились бы въ 93 году… Ботъ тогда были люди! То было время! Но погодите, погодите! Все это вернется, и въ наилучшемъ видѣ. А пока, если эта книжонка можетъ ихъ перессорить, дочку и его, то и превосходно… Хе, хе, хе!…

Дорсенъ выбѣжалъ изъ лавки, охваченный ужасомъ передъ взрывомъ дикой радости. Рибальта представился ему въ эту минуту олицетвореніемъ того, что онъ всего болѣе ненавидѣлъ въ качествѣ страстнаго поклонника высшей культуры, — олицетвореніемъ современнаго анархизма, имѣющаго единственную цѣль — разрушеніе. Ставившій въ политикѣ своимъ девизомъ слова Гёте, воспротивившагося народной расправѣ съ воромъ во время осады Майнца: «Безнаказанность преступленія я предпочитаю безпорядку», — романистъ въ обыкновенное время пожалъ бы только плечами на всѣ разглагольствованія бывшаго гарибальдійца. Но, при данныхъ обстоятельствахъ, онъ замеръ въ ужасѣ передъ этимъ человѣкомъ, являющимся слѣпымъ орудіемъ карающаго правосудія. Дорсенъ вспомнилъ свои насмѣшливыя фразы, сказанныя наканунѣ по поводу вѣрованія въ Провидѣніе, и ему жутко стало отъ сознанія того, какъ внезапно грянулъ громъ на ясномъ небѣ счастья Гафнера, какъ нежданно раскрывается все его прошлое передъ родною дочерью въ такую именно минуту и такимъ необыкновеннымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, естественнымъ путемъ. Писателю вдругъ припомнилось изреченіе изъ Библіи, которое много разъ приводилъ Монфанонъ въ ихъ безконечныхъ спорахъ о расахъ: Propter peccatаpatrum filii affligentur… Сыновья понесутъ кару за грѣхи отцовъ. Если Фанни прочла купленную у букиниста книгу, — въ чемъ нельзя было сомнѣваться, — то въ это время она должна была переживать такой же острый кризисъ страшной тревоги, какой испытала Альба въ день полученія анонимнаго письма. Дорсенъ вплоть до вечера тщетно старался отогнать тоскливое чувство, которое оставило на его сердцѣ посѣщеніе разбойника Рибальты. Мысль о жестокомъ ударѣ, навѣрное, уже поразившемъ Фанни, наполняла его жалостью, и, въ то же время, онъ опасался вліянія, какое окажетъ на Альбу горе подруги, сходное съ ея собственнымъ горемъ. Сознаніе одинаковаго несчастья усилитъ ли, или же ослабитъ душевныя мученія обѣихъ дѣвушекъ? Переступая въ девять часовъ порогъ виллы Стено, чтобы дать контессинѣ отчетъ въ исполненіи ея порученія, самъ онъ былъ необыкновенно встревоженъ. У графини были только супруги Майтлэнды и два англійскихъ дипломата, находившіеся въ Римѣ проѣздомъ на дальній Востокъ.

— Я ждала васъ, — сказала Альба своему другу, какъ только представилась возможность поговорить съ нимъ въ сторонѣ отъ другихъ. — Мнѣ нуженъ вашъ совѣтъ… Вчера вечеромъ происходила у Гафнеровъ ужасная исторія…

— Такъ и должно было случиться, — отвѣтилъ Дорсенъ. — Фанни купила книгу у Рибальты…

— Купила! — проговорила Альба, мѣняясь въ лицѣ и начиная дрожать всѣмъ тѣломъ, — О, несчастная! Той-то штуки не достаточно было!…

— Какой той штуки? — спросилъ Жюльенъ.

— Вы помните, — продолжала молодая дѣвушка, — я говорила вамъ про очень двусмысленную личность Ноэ Анкона, про темнаго дѣльца, котораго подставилъ за себя Гафнеръ для распродажи имущества Ардеа, чтобы такимъ образомъ заставить его жениться. Теперь же этотъ господинъ не удовлетворился, кажется, тѣмъ, что ему заплатили за его сообщничество. Онъ потребовалъ отъ барона какого-то крупнаго куша, обезпеченія для основанія большого мошенническаго торговаго дома. Баронъ отказалъ на-отрѣзъ. Тотъ пригрозилъ, что разскажетъ про всѣ ихъ дѣлишки жениху Фанни, и разсказалъ.

— И Пеппино былъ этимъ возмущенъ? — Дорсенъ покачалъ головой. — На него это не похоже!

— Возмущенъ или нѣтъ, — возразила Альба, — но вчера вечеромъ онъ явился въ палаццо Саворелли и сдѣлалъ страшную сцену своему будущему тестю…

— И потребовалъ прибавки приданаго? — перебилъ ее романистъ.

— Поступилъ онъ очень неосторожно, — сказала Альба, — такъ какъ не остановило его даже присутствіе Фанни, вошедшей въ разгаръ этой мерзкой сцены. Быть можетъ, онъ передъ этимъ выпилъ больше, чѣмъ слѣдовало, что опять вошло у него въ привычку… Но представьте же себѣ несчастную дѣвочку, посвященную въ подробности отвратительнаго торга ея будущностью, ея счастьемъ, и если, вдобавокъ къ этому, она прочла книгу… Нѣтъ, это слишкомъ ужасно!…

— Хороша семейная сцена! — воскликнулъ Дорсенъ. — Свадьбато разошлась, наконецъ?

— Оффиціально, нѣтъ. Фанни слегка въ постель, больна отъ волненія. Ардеа пріѣзжалъ сегодня утромъ къ моей матери, а она видѣлась потомъ съ Гафнеромъ. Между ними она все уладила, доказавши имъ, въ чемъ сама она убѣждена, что одинаковый интересъ обоихъ не доводить дѣло до скандала и помириться. Остановка теперь за моею милою дѣвочкой. Maman хотѣла, чтобъ я сегодня же ѣхала къ ней и умолила измѣнить ея рѣшеніе. Она, вѣдь, объявила отцу, что слышать больше не хочетъ про князя. Я не поѣхала, maman на своемъ настаиваетъ… Скажите, правильно я поступаю?

— Кто знаетъ, — отвѣтилъ Жюльенъ, — что будетъ за жизнь ея съ глазу на глазъ съ отцомъ, когда относительно его нѣтъ уже никакихъ у нея иллюзій?

Къ этому онъ ничего не успѣлъ добавить, ихъ слишкомъ оживленная бесѣда привлекла вниманіе графини. Она, вѣроятно, побоялась, какъ бы дочь не разсказала преждевременно романисту про неизбѣжный, но еще не окончательный разрывъ между Фанни и ея женихомъ. Въ сопровожденіи Майтлэнда, державшаго въ одной рукѣ маленькую рюмку коньяку, въ другой — толстую сигару, мадамъ Стено подошла къ молодымъ людямъ и проговорила звучнымъ голосомъ, обращаясь къ Жюльену:

— Послушайте, Дорсенъ, я начинаю думать, что «старый другъ» угадалъ вѣрно и что вы производите наблюденія надъ моею дочуркой для вашего будущаго романа.

— Въ желаніи сдѣлать это недостатка нѣтъ, — отвѣтилъ онъ тѣмъ же шутливымъ тономъ, — только очень уже сложна контессина, мудреная она… Надо имѣть въ рукахъ кисть Винчи, чтобы написать Джоконду.

Онъ обратился въ сторону Линкольна Майтлэнда, проговоривши такой комплиментъ, сладостно защекотавшій самолюбіе американскаго художника. Тотъ разсмѣялся здоровеннымъ смѣхомъ атлета и отвѣтилъ, обращаясь къ своей любовницѣ:

— Вотъ его бы мнѣ хотѣлось написать и давно хочется!…Тоны-то ужь очень интересны, знаете, поди-ка найди этотъ оливковый, почти зеленоватый… Только не соглашается все… Вамъ бы слѣдовало заставить его ѣхать съ нами въ Піове…

— Чудесная мысль! — воскликнула графиня. — Что-жь, Дорсенъ, согласны, ѣдемъ? — и она смотрѣла на Жюльена своими прекрасными голубыми глазами, въ которыхъ свѣтилось-единственное желаніе исполнить этотъ новый капризъ любовника, высказанный такъ безцеремонно. — Мы уѣзжаемъ дней черезъ восемь-десять, если Богъ благословитъ. Вамъ я отдаю павильонъ, гдѣ вы будете одинъ-одинешенекъ писать на полной свободѣ. Тамъ огромная библіотека моего прадѣда, друга вашего Стендаля и лорда Байрона… По утрамъ и вечерамъ дуетъ бриза съ Адріатики и никогда не бываетъ особенно жарко. Липко обѣщалъ мнѣ пробыть до конца іюля. Потомъ мы всѣ переѣзжаемъ въ Венецію на купанья. Посмотрите на нашу деревенскую жизнь…

«Живописецъ преудивительный господинъ, — разсуждалъ самъ съ собой Дорсенъ, часъ спустя возвращаясь домой, при ласкающемъ свѣтѣ луны, всегда особенно мягкомъ на римскомъ небѣ, — начинаетъ уже гостей приглашать въ деревню. Еще немного и станетъ за обѣдъ садиться противъ графини. Хорошенькая перспектива на лѣто для моего маленькаго друга, контессины, эта деревенская жизнь въ Піове! Маменькѣ положительно хочется, чтобъ я пріѣхалъ. Ужь не воображаетъ ли она, что я гожусь въ мужья?… Слуга покорный! Пора, настоящая пора послѣдовать примѣру десяти тысячъ грековъ и прославиться отступленіемъ, предварительно освѣдомившись, впрочемъ, о результатѣ разговора двухъ бѣдныхъ дѣвочекъ. Какими взглядами и какими словами онѣ станутъ обмѣниваться? Вотъ бы восхитительно было записать! Да никогда не бываетъ свидѣтелей при самыхъ-то захватывающихъ разговорахъ. Приходится ихъ выдумывать. А потому созданное искусствомъ всегда ниже дѣйствительной жизни».

Сцена, на самомъ дѣлѣ захватывающая, произошла на другой же день, менѣе двадцати-четырехъ часовъ спустя послѣ того, какъ романистъ про себя сожалѣлъ о невозможности при ней присутствовать. Только относительно содержанія ихъ діалога онъ ошибся и тѣмъ еще одинъ лишній разъ доказалъ, что никакою тонкостью ума не угадать простоты сердца. Душевныя драмы, самыя тяжелыя, завязываются и заканчиваются всего чаще безъ словъ. Было около шести часовъ вечера, когда слуга доложилъ о пріѣздѣ мадемуазель Гафнеръ контессинѣ, въ десятый разъ перечитывавшей въ эту минуту надрывающую душу Свѣтскую эклогу, нѣжную повѣсть черстваго Дорсена. Фанни вошла и, по удивительной, необыкновенно быстрой перемѣнѣ въ ея выразительномъ и благородномъ лицѣ, Альба ясно увидала, какое тяжелое испытаніе пережила ея крестница, сіявшая восторгомъ недѣлю назадъ. Альба молча пожала руку гостьи, потомъ, будто не зная подлинной причины нездоровья подруги, она проговорила:

— Какъ рада я тебя видѣть! Лучше тебѣ?

— Я совсѣмъ не была больна, — отвѣтила Фанни, не умѣвшая лгать. — Разстроена я была, вотъ и все… — и, какъ бы умоляя Альбу взглядомъ не спрашивать дальнѣйшихъ объясненій, она добавила: — Я пріѣхала проститься…

— Ты уѣзжаешь? — спросила контессина.

— Да, — сказала Фанни. — Я хочу провести лѣто въ одномъ изъ нашихъ помѣстій въ Штиріи. — Потомъ очень тихо договорила: — Твоя мать передавала тебѣ, что моя свадьба разстроилась?

— Да, — сказала Альба и обѣ опять замолкли.

Прошло нѣсколько минутъ, Фанни заговорила первая:

— А ты какъ проводишь лѣто?

— Мы ѣдемъ въ Піове, какъ всегда, — отвѣтила Альба. — Съ нами поѣдетъ, можетъ быть, Дорсенъ и, навѣрное, Майтлэнды…

И въ третій разъ наступило молчаніе. Дѣвушки взглянули другъ на друга и вдругъ, не произнеся болѣе ни слова, ясно увидали, что происходитъ въ душѣ каждой. Терзанія, которыя испытывали обѣ, такъ были сходны и обѣ такъ хорошо знали это, что ихъ одновременно охватила обоюдная жалость. Вынужденныя одна безповоротно осудить отца, другая — родную мать, онѣ почувствовали всѣмъ существомъ своимъ неодолимое влеченіе къ подругѣ, одинаково несчастной. Молодыя дѣвушки обнялись и горько зарыдали.

XI.
Озеро Порто.

Слезы подруги облегчали истомленное сердце Альбы до тѣхъ поръ, пока она держала въ своихъ объятіяхъ трепетавшую отъ горя и жалости Фанни. Но когда та уѣхала и мадемуазель Стено осталась одна съ своими думами, еще большая тоска сдавила ея сердце.

Самая жалость, выказанная ей подругою несчастья, не служитъ ли новымъ доказательствомъ того, что она права была, переставши вѣрить матери? Ни собственныя наблюденія Альбы надъ тѣмъ, какъ держитъ себя графиня, ни указанія анонимнаго письма, ни дуэль Горки, ни записка Модъ, ни весьма знаменательный отъѣздъ Фанни не привели дочь мадамъ Стено къ настоящей увѣренности, не оставляющей никакого мѣста сомнѣнію. Между полною очевидностью и убѣдительностью гипотезъ, даже самыхъ правдоподобныхъ, лежитъ еще множество ступеней. Альба всѣ ихъ прошла, и каждый новый случай отравлялъ ея душу новымъ сомнѣніемъ. То, что успѣла она разобрать изъ-за слезъ Фанни Гафнеръ, способно было лишь усилить давившую ее неопредѣленность. Что извѣстно этой недавней и уже настолько любящей ее пріятельницѣ? Почему и какъ могла Фанни жалѣть ее въ такой критическій моментъ своего личнаго несчастья? Отвѣтъ на это былъ слишкомъ ясенъ и для молодой дѣвушки настолько жестокъ, что, прижавши обѣ руки къ сердцу, какъ бы пытаясь вырвать изъ груди острую, раздиравшую ее боль, Альба громко простонала:

— А! если ошибаюсь я, такъ хоть бы знать это, по крайней мѣрѣ. И если я не ошибаюсь, такъ знать тоже!… Не такъ бы тяжело мнѣ было!…

Увы, бѣдняжка не подозрѣвала, что въ то время, когда она обращалась къ судьбѣ съ такимъ воплемъ отчаянія, была въ Римѣ и въ ближайшемъ ихъ кружкѣ личность, всѣми силами старавшаяся осуществить ея безумное желаніе. И была это все та же личность, которая не остановилась передъ мерзостью анонимнаго доноса, хорошенькая и страшная Лидія Майтлэндъ, хитрая, молчаливая молодая женщина съ вѣчно-улыбающимися темными глазами, всегда непроницаемыми на матовомъ, неизмѣнчивомъ лицѣ, котораго, повидимому, никогда не касались никакія волненія. Неудачи ея первыхъ попытокъ довели ея ненависть къ мужу и къ графинѣ до полнаго бѣшенства, но до бѣшенства сосредоточеннаго, сдавленнаго, ушедшаго вглубь и подстерегающаго новый случай нанести ударъ, выжидающаго цѣлыми недѣлями, терпѣливо и крадучись. Она такъ увѣрена была, что вотъ-вотъ совершится ея месть, когда вернулся Горка, и къ чему это привело? Къ тому, что Линкольнъ избавился отъ опаснаго соперника и чуть не поплатился жизнью единственный дорогой ей въ мірѣ человѣкъ. Много часовъ провела она у постели раненаго брата, котораго ревновала къ мужу, и ея заботы о больномъ были бы восхитительны, если бы не служили ежедневною поддержкой ненависти въ ея омраченной душѣ. Тамъ, въ комнатѣ больного, она каждый часъ, чуть не каждую минуту вновь убѣждалась въ глубинѣ привязанности раненаго къ тому, за кого онъ стрѣлялся. И Флоранъ благодаренъ былъ Линкольну за то, что удалось ему, вмѣсто зятя, рискнуть собственною жизнью. Когда Лидія сообщила ему объ отъѣздѣ Горки, какая радость блеснула у него въ глазахъ! И еще каковъ былъ восторгъ Флорана, когда графиня сказала имъ о проектѣ провести лѣто въ Піове и потомъ въ Венеціи всѣмъ неразлучно! Это пребываніе въ деревнѣ любовницы мужа довело до неистовства затаенную злобу Лидіи. Она страдала до того, что готова была кричать, биться, какъ звѣрь, запертый въ клѣткѣ и кидающійся на рѣшотку, когда ея безсильную мысль терзало представленіе о счастьи любовниковъ, ничѣмъ не стѣсняемыхъ на загородной виллѣ, среди всей прелести окружающаго ихъ пейзажа Венеціанской области. Линкольнъ заранѣе уже знакомилъ ее съ этими пейзажами, при ней описывая ихъ на-память по картинамъ, на которыхъ Джорджоне, Тиціанъ и Бонифаціо изобразили всю поэтичность тѣхъ мѣстъ, роскошную зелень, мягкіе изгибы холмовъ и синѣющія дали. Въ мастерской художника была копія старинной картины, приписываемой поочередно каждому изъ трехъ славныхъ мастеровъ, а на картинѣ — совершенно нагая куртизанка у колодца, и по чудной груди, по изящному движенію, но бѣлокурымъ волосамъ, перевитымъ жемчугомъ, по влажнымъ и чувственнымъ губамъ, по гибкимъ очертаніямъ тѣла ее можно было счесть за сестру Катерины Стено, тогда какъ синьоръ, играющій на скрипкѣ передъ этою жрицей сладострастія, своими плечами, всею фигурой и наглымъ спокойствіемъ напоминалъ американца. нервная и сухая Лидія чувствовала, какъ жгучимъ ядомъ обливается все ея сердце каждый разъ, когда она взглядываетъ на эту картину, представляющую ей перспективу наслажденій, которымъ она не имѣетъ средствъ помѣшать. За какое еще орудіе было ей схватиться руками, не побоявшимися обезчестить себя позорною работой надъ столькими тайными доносами? Сочинять опять анонимныя письма? Что толку въ этомъ? Послѣ дуэли она послала такое же точно венеціанкѣ, а та вслухъ насмѣялась надъ этою гадостью съ нахальною веселостью силы, не смущающейся никакими тревогами. Какую пользу принесло анонимное сообщеніе, сдѣланное Альбѣ? Пропало совершенно напрасно, такъ какъ контессина продолжала позировать для портрета и наивностью своею прикрывать поведеніе матери. Конечно, оскорбленная жена имѣла полную возможность сдѣлать скандалъ и требовать развода на основаніи неопровержимыхъ доказательствъ — писемъ, которыми она такъ поразила Модъ Горку. Достаточно было передать адвокату корреспонденцію, хранившуюся въ испанскомъ шкафчикѣ. Но, опять-таки, что же вышло бы въ результатѣ? Она не отомститъ мужу, который отнесется очень спокойно къ разводу, такъ какъ зарабатываетъ теперь столько денегъ, сколько хочетъ, а брата она потеряетъ. Какъ бы ни были очевидны негодяйства Линкольна, она не сомнѣвалась въ томъ, что Флоранъ предпочтетъ зятя родной сестрѣ, и это-то несомнѣнное предпочтеніе всего болѣе раздражало ея неукротимую злобу. Лидія перебирала въ умѣ всѣ лица и всѣ средства, и ея инстинктъ, — это своего рода безошибочное чутье животнаго или ядовитаго и хищнаго гада, — наводилъ постоянно ея мысли все на ту же Альбу. Во время нескончаемыхъ сеансовъ, повторенія и продолженія которыхъ требовалъ художникъ, увлеченный портретомъ, Лидія, съ своей стороны, тоже изучала блѣдное и тонкое лицо молодой дѣвушки. Въ голубыхъ глазахъ Альбы, съ нервно вздрагивающими рѣсницами, она угадывала неподдающуюся опредѣленію тайную тревогу. Она вглядывалась въ полуоткрытыя губы, въ опущенныхъ углахъ которыхъ замѣчалась горькая складочка, и зорко слѣдила за видимо грызущею молодую дѣвушку неотступною думой. Нѣтъ, такъ не можетъ держать себя, ни такъ притворяться сообщница, — не такой бы видъ имѣла и дѣвушка, которой все извѣстно. Напрасно Лидія сама себѣ повторяла, чтопослѣ ея письма немыслимо для Альбы никакое сомнѣніе относительно любовныхъ интригъ мадамъ Стено, — безчисленныя мелочи на каждомъ шагу убѣждали ее въ томъ, что контессина все еще не вѣритъ. И Лидія приходила къ такому заключенію:

«Вотъ куда надо нанести ударъ!… но какъ?»

Да, какъ? Въ этой тщедушной женщинѣ, свѣтски-легкомысленной, повидимому, съ энергіей ненависти соединялась поистинѣ мужественная рѣшительность, что весьма часто встрѣчается въ семьяхъ, происходящихъ отъ настоящихъ военныхъ людей. Въ жилахъ Лидіи билась кровь полковника Шапрона и побуждала ее дѣйствовать. А затѣмъ, чѣмъ же рисковала она, направляя свои дѣйствія противъ Альбы? Если дѣвушка все знаетъ про свою мать, то одно лишнее доказательство ничего не прибавитъ къ уже извѣстному ей, и, слѣдовательно, не представляется никакой опасности дать ей такое доказательство. Если же, наоборотъ, контессина не дошла еще до полнаго убѣжденія, то лишнее доказательство, на этотъ разъ уже неотразимое, не приведетъ ли къ разрыву? Какъ ни смѣла венеціанка, ей, все-таки, трудно будетъ одновременно увезти къ себѣ въ деревню любовника и дочь, разъ она будетъ уличена въ любовной связи съ этимъ человѣкомъ передъ этою дечерью и при свидѣтеляхъ, если только не совсѣмъ уже публично. Раздумывая и передумывая въ этомъ направленіи, Лидія кончила тѣмъ, что выработала одинъ изъ тѣхъ плановъ, въ адской простотѣ которыхъ на самомъ дѣлѣ проявляется то, что приходится называть геніемъ зла, — настолько требуется ясной прозорливости, при составленіи такихъ плановъ, и безсовѣстности, при исполненіи. Жена художника рѣшила, что для задуманной ею безповоротно убѣдительной сцены не найти болѣе подходящаго мѣста, чѣмъ мастерская Майтлэнда. Лидія хорошо знала, съ какою жадностью отдается мадамъ Стено порывамъ страсти, и не сомнѣвалась въ томъ, что, едва оставшись наединѣ съ Линкольномъ, она осыпаетъ своего любовника безумными поцѣлуями, о которыхъ говорится въ ея письмахъ. Поставить ловушку можно было очень просто. Достаточно было, чтобы Альба и Лидія заняли удобный наблюдательный постъ въ то время, когда любовники будутъ думать, что они остались съ глазу-на-глазъ, хотя бы на минуту. Расположеніе комнатъ дало возможность этой страшной женщинѣ пристроить въ полной безопасности все нужное для подобнаго шпіонства. Мастерская занимала въ вышину два этажа дома. Стѣна, отдѣлявшая ее отъ другихъ комнатъ, кончалась во второмъ этажѣ перегородкой съ цвѣтными стеклами, сквозь которыя нельзя было ничего видѣть. Они давали лишь немного свѣта темному корридору, который велъ въ кладовую для бѣлья. Лидія употребляла по нѣскольку часовъ въ теченіе нѣсколькихъ ночей на то, чтобы брилліантомъ перстня прорѣзать въ матовомъ стеклѣ отверстіе шириной въ полуфранковую монету. Эту работу, достойную каторжника, она предусмотрительно продѣлывала, стоя на табуретѣ, такъ что, если бы и замѣчено было это предательское окошечко, небольшой ростъ Лидіи отклонилъ бы всякое подозрѣніе въ томъ, что это ея издѣліе, почти невозможное на такой высотѣ. Заглянуть же въ него она, все-таки, могла поднявшись на пальцы. Ей надо было такъ устроить, чтобы и самой посмотрѣть, и все это она тщательно разсчитала. Нѣсколько дней прошло съ тѣхъ поръ, какъ были кончены приготовленія, и Лидія, несмотря на безстыдство, когда дѣло шло объ удовлетвореніи чувства ненависти, все еще колебалась прибѣгнуть къ этому средству, — настолько жестокимъ казалось даже ей заставить дочь шпіонить за матерью. Сама же Альба потушила послѣднюю искру добра, свѣтившуюся въ мрачной душѣ, и сдѣлала это невиннѣйшимъ изъ разговоровъ въ тотъ самый вечеръ, когда она такъ печально простилась съ Фанни Гафнеръ. Молодая дѣвушка была разстроена болѣе, чѣмъ обыкновенно, и говорила съ Дорсеномъ въ уголкѣ пріемной, бывшемъ свидѣтелемъ многихъ подобныхъ бесѣдъ, составлявшихъ теперь единственное ея утѣшеніе. Въ салонѣ было много народу въ эту минуту, и молодые люди сначала понизили голоса, чтобы никто не могъ ихъ слышать. Потомъ, какъ это часто бываетъ, сами того не замѣчая, они перешли къ своему обычному тону. Занятые исключительно своимъ разговоромъ, они не обратили вниманія на то, какъ приблизилась къ нимъ Лидія, пересѣвши просто съ одного кресла на другое, что дало ей возможность, продолжая говорить съ кѣмъ-то изъ гостей, прислушиваться къ словамъ контесснны. Если бы въ теченіе многихъ недѣль она и не вертѣлась такъ усердно вокругъ Альбы, все равно не утерпѣла бы и стала бы подслушивать подъ вліяніемъ тѣхъ же побужденій, которыя тянули ее читать письма, попадавшія ей въ руки, выспрашивать прислугу, — словомъ, шпіонствовать всѣми способами и при всякомъ случаѣ. И вотъ какія фразы она успѣла уловить въ самое короткое время. Говоря ихъ, Альба, олицетвореніе мягкости и справедливости, сильно преувеличивала то, что было у нея въ мысли. Но ей тяжело было, и она облегчала свои страданія рѣзкостью выраженій о человѣкѣ, слишкомъ близкомъ къ злѣйшему ея мучителю. Рѣчь шла о добромъ Флоранѣ Шапропѣ, и контессина отвѣчала Дорсену на похвалы молодому человѣку:

— Что же дѣлать? Правда, онъ внушаетъ мнѣ почти отвращеніе… Для меня онъ какъ будто и не человѣкъ даже… Его преданность зятю… Да, все это прекрасно и очень трогательно… Ну, а меня совсѣмъ не трогаетъ. Это какая-то не человѣческая привязанность. Слишкомъ она инстинктивная и слѣпая… Знаю я, наконецъ, что не права я… Но отъ этого расоваго предразсудка я никогда, кажется, не отдѣлаюсь.

Въ эту минуту Дорсенъ дотронулся до ея пальцевъ, какъ бы для того, чтобы взять вѣеръ, на самомъ же дѣлѣ, чтобы предостеречь ее, и сказалъ, на этотъ разъ, очень тихо:

— Отойдемте подальше, Лидія Майтлэндъ слишкомъ близко.

Ему почудилось, будто онъ замѣтилъ, какъ вздрогнула сестра Флорана, на которую онъ случайно взглянулъ въ то время, когда его слишкомъ впечатлительная собесѣдница забыла объ осторожности. Но въ ту же секунду раздался веселый смѣхъ Лидіи, и это дало основаніе Альбѣ отвѣтить:

— Къ счастью, она ничего не слыхала. И вотъ видите, какъ легко сдѣлать непріятность человѣку, не предполагая этого!…Я не права, конечно, такъ какъ не виноваты они въ томъ, ни Флоранъ, ни она, что въ ихъ жилахъ есть немного негритянской крови, къ тому же, улучшенной кровью героевъ, не говоря уже о томъ, что оба они прекрасно воспитаны и, въ довершеніе всего, необыкновенно добры. И, кромѣ того, я очень хорошо знаю, что величайшая идея нашего вѣка заключается въ ученіи о дѣйствительномъ братствѣ всѣхъ людей… Но нервы у меня такъ разстроены сегодня. На меня сильно подѣйствовало горе Фанни, а тяжелыя непріятности быстро озлобляютъ… Давайте говорить о чемъ-нибудь другомъ… О вашемъ другѣ Монфанонѣ, мнѣ бы такъ хотѣлось познакоматься съ нимъ. Простилъ ли онъ себѣ, наконецъ, участіе въ вашей дуэли? Теперь, когда разстроилась свадьба, примирится ли онъ съ бѣдняжкой Фанни?

Говорила она, понизивши голосъ еще больше, чѣмъ Дорсенъ, но было уже поздно. Да если бы сестра Флорана и разслышала эти послѣднія слова, они не залечили бы раны, нанесенной предшествовавшими въ самое больное мѣсто ея самолюбія.

«А я-то колебалась еще, — сказала про себя Лидія, — хотѣла пощадить ее!»

Это было прощаніе съ послѣднимъ отголоскомъ совѣсти сильной души, одаренной нѣкоторыми способностями, свойственными крупнѣйшимъ политическимъ и свѣтскимъ интриганткамъ, но направленными на дрянное удовлетвореніе личной злобы. Не прошло сутокъ, какъ уже Лидія привела въ исполненіе свой гибельный планъ, довершившій несчастье бѣдной, беззащитной дѣвушки. На слѣдующее утро, около двѣнадцати часовъ, она сидѣла въ мастерской рядомъ съ мадамъ Стено въ то время, какъ Линкольнъ додѣлывалъ послѣдними взмахами кисти почти оконченный портретъ, а Альба позировала въ высокомъ креслѣ, по обыкновенію, сосредоточенная и блѣдная. Флоранъ Шапронъ, присутствовавшій тоже при этомъ сеансѣ, поднялся съ мѣста и удалился, опираясь на костыль, съ которымъ еще не разставался изъ осторожности. Его уходъ показался Лидіи настолько благопріятнымъ, что она тотчасъ же рѣшила не упускать удобнаго случая, и, — точно судьба хотѣла облегчить ея гнусное дѣло, — сама же мадамъ Стено помогла ей, остановивши вдругъ художника, проработавшаго, молча, болѣе получаса и въ эту минуту стиравшаго капли пота, проступившія на его лбу, — такъ сильно было напряженіе всего организма, сосредоточеннаго на увлекательномъ дѣлѣ.

— Послушайте, милый мой Линко, — сказала она съ нѣжною заботливостью женщины, болѣе пожилой, чѣмъ ея любовникъ, — вамъ надо отдохнуть. Вы ровно два часа работаете и все надъ самыми мелкими вещами… На васъ глядя, даже я устала, какъ сибаритъ…

— А я не усталъ, — отвѣтилъ Майтлэндъ, откладывая, однако, въ сторону палитру и кисти и закуривая тутъ же свернутую папиросу. За тѣмъ онъ продолжалъ съ гордою улыбкой: — Въ насъ, американцахъ, хотя бы одно то хорошо, что мы, когда беремся за дѣло, то беремся крѣпко, чего въ Старомъ Свѣтѣ уже не умѣютъ… А потому-то и есть такія занятія, въ которыхъ соперниковъ у насъ быть не можетъ… Хотите, чтобы утомить васъ еще больше и позабавить, въ то же время, я разскажу вамъ про доктора Пейтона, дантиста, живущаго въ улицѣ Кандотти?… Представьте себѣ, что у него есть другой кабинетъ въ Лондонѣ, открывающійся перваго іюня ровно въ 10 часовъ утра и закрывающійся ровнешенько въ 4 часа дня тридцать перваго октября… А вамъ извѣстно, или, можетъ быть, неизвѣстно, что кабинетъ его въ Римѣ такъ же аккуратно закрывается двадцать восьмого мая въ 4 часа и открывается четвертаго ноября въ 10 часовъ утра. И въ продолженіе двадцати четырехъ лѣтъ онъ ни одного раза не пропустилъ этихъ чиселъ. То время, что онъ проводитъ въ дорогѣ, составляетъ его каникулы. Но это не все… Плата у него назначена по пяти долларовъ за четверть часа, и ему сплошь и рядомъ случается получать по полтораста долларовъ въ день. Посчитайте, сколько же это выходитъ часовъ и какого труда, — труда часовщика, починивающаго самые тонкіе часы!… Угадайте теперь, что онъ мнѣ отвѣтилъ, когда я выразилъ сожалѣніе о томъ, что онъ всю жизнь проводитъ за перестилкой золотомъ всѣхъ больныхъ зубовъ Великобританіи и Италіи. Hike ту work, я люблю свою работу!…Найдите-ка мнѣ европейца, который сохранилъ бы такую энергію…

— А пока, — вступилась Лидія, — вы приняли Альбу за уроженку Бостона или Нью-Йорка и заставили ее такъ долго позировать, что на ней уже лица нѣтъ… Надо развлечь ее и дать ей вздохнуть… Пойдемте, дорогая моя, я покажу вамъ туалетъ, присланный мнѣ изъ Парижа. Я надѣну его на сегодняшнюю gardenparty жены англійскаго посла. Мнѣ надо еще посовѣтоваться съ вами объ одной маленькой передѣлкѣ.

Она заставила Альбу Стено подняться съ кресла, потомъ обняла ее за талію и поцѣловала. О! эта ласка по всей справедливости могла быть сравнена съ лобзаніемъ Искаріота, и молодая дѣвушка не ошиблась бы, еслибъ отвѣтила на нее тѣми же дивными словами: «Другъ, цѣлованіемъ ли предаешь меня?…» Увы, Альба повѣрила искренности такого выраженія дружбы и возвратила поцѣлуй предательницѣ съ благодарностью, ничуть не смягчившею души, переполненной ненавистью, такъ какъ пяти минутъ не прошло, а Лидія уже приводила въ исполненіе свой чудовищный планъ. Подъ тѣмъ предлогомъ, что такъ имъ ближе пройти въ кладовую, Лидія повела свою спутницу по внутренней лѣстницѣ и черезъ корридоръ со стеклами, гдѣ было вырѣзано отверстіе, выходящее въ мастерскую.

— Вотъ странная штука! — сказала мадамъ Майтлэндъ, внезапно останавливаясь и указывая ничего не подозрѣвавшей спутницѣ на круглый просвѣтъ, блестѣвшій на гладкой поверхности рамы. — Навѣрное, кто-нибудь изъ прислуги сдѣлалъ, чтобы подсматривать… Что же это такое, однако?… Вы повыше меня ростомъ, посмотрите, какъ это ухитрились сдѣлать и куда выходитъ отверстіе?… Если это нарочно устроено, я съумѣю разыскать виновнаго и прогоню тотчасъ же, хотя бы для этого мнѣ пришлось разсчесть всю прислугу.

Альба исполнила просьбу и разсѣянно приложила глазъ къ продырявленному стеклу. Сочинительница анонимныхъ писемъ выбрала моментъ какъ нельзя болѣе удачно. Едва затворилась дверь мастерской, графиня встала, подошла къ Линкольну, обвила его шею полуобнаженными руками и стала жадно цѣловать художника въ глаза и въ губы. Лидія, удержавшая одну руку дѣвушки, почувствовала, какъ та конвульсивно вздрогнула. Охотникъ, подстерегающій дичь и заслышавшій движеніе въ чащѣ, откуда она должна показаться, не испытываетъ большей радости, чѣмъ та, что охватила жену Майтлэнда. Планъ удался.

— Что съ вами? Какъ вы дрожите! — обратилась она къ своей несчастной жертвѣ и попыталась оттолкнуть ее, чтобы самой стать на ея мѣсто.

Альба, потрясенная неописуемымъ ужасомъ при видѣ страстныхъ поцѣлуевъ матери, сохранила, однако, достаточно сознанія для того, чтобы понять, какой опасности подвергается мадамъ Стено, сжимающая въ преступныхъ объятіяхъ — и кого же? — мужа той самой женщины, которая стоитъ тутъ же рядомъ, спрашиваетъ, отчего она дрожитъ, сама готова взглянуть въ это отверстіе и увидать ту же картину!… Чтобы не допустить того, что она считала для Лидіи нежданнымъ и страшнымъ открытіемъ, Альба схватилась за смѣлую мысль, одну изъ тѣхъ, которыя являются въ минуты неминуемой опасности. Свободною рукой она ударила въ стекло такъ сильно, что оно со звономъ разлетѣлось въ дребезги и поранило ей пальцы и кисть руки, потомъ съ громкимъ крикомъ

бросилась къ своей спутницѣ. Боль ли отъ порѣзовъ окровавленной руки, или боль сердца, пораженнаго тѣмъ, что она видѣла, выразилась этимъ стономъ? Лидія отвѣтила на него гнѣвными словами:

— Вы нарочно это сдѣлали, несчастная!

Безпощадная женщина, говоря это, бросилась къ разбитой рамѣ. Слишкомъ поздно! Линкольнъ стоялъ посреди мастерской и смотрѣлъ въ сторону разбитаго стекла, мадамъ Стено тоже стояла въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него и тревожно говорила:

— Моя дочь! Что случилось съ моею дочерью? Я узнала ея голосъ…

— Не безпокойтесь, — отвѣчала Лидія съ отвратительною ироніей. — Альба ударила рукой въ стекло, чтобы вамъ дать знать…

— Но она ранила себя? — спросила мать.

— Это пустяки, — отвѣтила Лидія тѣмъ же ироническимъ тономъ и обратилась къ контессинѣ съ такимъ озлобленнымъ взглядомъ, что, несмотря на всю растерянность отъ сдѣланнаго ею открытія, Альба замерла въ ужасѣ. Она не успѣла, впрочемъ, съ точностью опредѣлить своего чувства, ни сообразить что-либо, такъ какъ ея мать была уже около нея, сжимала ее въ своихъ объятіяхъ тѣми же руками, которыя на глазахъ Альбы только что обвивались вокругъ шеи любовника, цѣловала тѣми же губами…Нравственный толчокъ былъ такъ силенъ, что дѣвушка лишилась чувствъ. Зачѣмъ не суждено ей было умереть тутъ же въ этомъ обморокѣ ранѣе, чѣмъ страшное горе привело ее къ трагическимъ безумствамъ, которыя она и теперь искупаетъ, быть можетъ, хотя должно же быть въ мірѣ вѣчной и непогрѣшимой правды мѣсто успокоенія и прощенія для такихъ, какъ она, жертвъ проступковъ, совершонныхъ другими, — для существъ слабыхъ, которымъ не по силамъ оказался крестъ ихъ?… Но нѣтъ, она очнулась почти тотчасъ же и увидала свою мать настолько же взволнованною страхомъ, насколько видѣла ее за нѣсколько минутъ всего трепещущею отъ восторга и любви. И еще разъ замѣтила она взглядъ Лидіи Майтлэндъ, устремленный на нихъ обѣихъ съ выраженіемъ, въ значеніи котораго нельзя уже было ошибиться теперь. И какъ хватило у молодой дѣвушки присутствія духа спасти свою преступную мать, такъ нѣжность дала ей и на этотъ разъ силы улыбаться ей, лгать, навсегда скрыть отъ нея правду относительно отвратительной сцены, разыгравшейся въ этомъ закоулкѣ передъ разбитымъ стекломъ.

— Я испугалась, увидавши кровь на рукѣ, — сказала она, слегка вздрагивая, — а на самомъ дѣлѣ я думаю, что это ничтожныя царапины. Вотъ смотри, я шевелю рукой и мнѣ ни капельки не больно.

Она была права, и когда на-скоро призванный докторъ удостовѣрилъ, что въ порѣзахъ не осталось ни одного осколка стекла, графиня совершенно успокоилась и къ ней вернулась вся ея обычная веселость. Никогда не была она въ такомъ отличномъ расположеніи духа, какъ во время переѣзда въ каретѣ до виллы Стено, потомъ за завтракомъ вдвоемъ съ дочерью. Подхвативши Альбу подъ руку, чтобы выйти вмѣстѣ изъ столовой, она сказала шаловливымъ тономъ старшей сестры:

— Ты еще интереснѣе будешь на garden-party въ посольствѣ.

— Я не поѣду, — быстро отвѣтила контессина. — Знаешь, этотъ испугъ подѣйствовалъ мнѣ на нервы… Мнѣ тяжело быть такою въ обществѣ.

— Какъ хочешь, — сказала мадамъ Стено, встряхивая красивою бѣлокурою головкой и звонко смѣясь, — а говорятъ еще о наслѣдственности!… Когда мнѣ приходилось подвергаться маленькой опасности, это меня только подбадривало. Никогда не танцовала я съ такимъ увлеченіемъ, какъ въ тотъ день, когда чуть не убили меня при крушеніи поѣзда. Я разсказывала тебѣ, помнишь? Между Падуей и Местрой… А надо правду сказать, смерть я видѣла очень близко… Но я не настаиваю. У всякаго свой характеръ. Ты знаешь мой девизъ: живи и другимъ давай жить!

Для души, вынужденной очевидностью проступка осудить другую душу, не переставая любить ее, нѣтъ большаго страданія, чѣмъ увѣренность въ полной безсознательности любимаго человѣка и въ ясномъ спокойствіи при порочности. Но когда дѣло идетъ о матери, то-есть о такомъ существѣ, судить которое мы ни при какихъ проступкахъ не можемъ, не совершая нравственнаго матереубійства, тогда подобнаго рода страданіе превращается въ пытку. Удрученная ежесекундно неизгладимымъ воспоминаніемъ о томъ, что она въ то утро видѣла, Альба не доходила бы до такого отчаянія, если бы одновременно съ этимъ замѣчала внутреннюю борьбу виновной, ея раскаяніе, сокрушеніе. Но видѣть ее спокойною, беззаботно занятою предстоящимъ весельемъ представляло для молодой дѣвушки слишкомъ рѣзкій контрастъ съ ея собственнымъ мрачнымъ настроеніемъ. И такое состояніе духа еще усилилось, стало болѣе гнетущимъ и, наконецъ, физически невыносимымъ, когда около половины третьяго часа мать простилась съ нею, хотя пріемъ въ англійскомъ посольствѣ начинался лишь съ пяти.

— Я обѣщала бѣднягѣ Гафнеру навѣстить его сегодня. Онъ боленъ отъ огорченія… Мнѣ хотѣлось бы попытать опять все уладить… Я пришлю тебѣ карету на случай, если захочешь куда-нибудь выѣхать. Я телефонировала Лидіи, что буду у нея въ четыре часа. Съ нею и поѣду…

При этомъ подробномъ объясненіи, какъ графиня распредѣлитъ свое время, глаза ея были слишкомъ блестящи, улыбка была слишкомъ счастливая и сама она казалась слишкомъ молодою въ своемъ свѣтломъ туалетѣ. Ноги ея, въ тоненькихъ лаковыхъ башмачкахъ, вздрагивали слишкомъ нервно отъ нетерпѣнія. Могла ли Альба не почувствовать, что мать лжетъ? Зная правду, дѣвушка догадалась, что посѣщеніе отца Фанни было не болѣе, какъ отводомъ. Не въ первый разъ уже, чтобы освободиться отъ неудобнаго надзора, графиня прибѣгала къ извѣстному средству, къ отсылкѣ собственнаго экипажа, что въ Римѣ, какъ и въ Парижѣ, почти навѣрное служитъ указаніемъ на какое-нибудь секретное похожденіе у женщины ея общественнаго положенія. И не въ первый разъ такъ же охватывали Альбу подозрѣнія при такихъ же точно таинственныхъ исчезновеніяхъ матери. Обыкновенно подозрѣнія свои молодая дѣвушка отгоняла силою сознательно-упорнаго довѣрія, котораго не было у нея теперь послѣ того, что произошло утромъ. Она подошла къ окну взглянуть на отъѣзжающій экипажъ. Лошади рванулись съ мѣста, и венеціанка подняла свою красивую голову, улыбнулась изъ-подъ розоваго зонтика провожавшей ее взглядомъ дочери. О, какъ бы удивилась графиня Стено, если бы смогла понять, что говорилъ ей этотъ взглядъ, эта отчаянная мольба остаться, присутствіемъ своимъ успокоить доводящее до безумія страданіе, не ѣздить туда, куда она ѣхала! Ѣхала же она въ самомъ дѣлѣ на свиданіе съ Линкольномъ и заранѣе предвкушала лихорадочное наслажденіе въ то время, какъ лошади мчали ее къ палаццо Саворелли, гдѣ она пробудетъ не болѣе пяти минутъ, ровно столько, сколько нужно для доказательства ея алиби. Экипажъ она отправитъ домой, возьметъ первый попавшійся фіакръ, заѣдетъ въ церковь, гдѣ, все-таки, помолится о прощеніи предстоящаго сладостнаго грѣха… Въ голову ей не приходило, что несчастная Альба, ея Альба, нѣжно любимое дитя, въ эту самую секунду, и по ея милости, переживаетъ страшное искушеніе… Когда исчезъ экипажъ, потерянный взглядъ дѣвушки упалъ на свѣтлую мостовую, и въ головѣ зародилось внѣзапное желаніе, инстинктивное, почти неодолимое, покончить разомъ со всѣми нравственными муками, изтерзавшими всю ея душу. И какъ просто это сдѣлать! Покончить съ собою… Одно движеніе, только одно движеніе, самое ничтожное, — наклониться надъ перилами, о которыя опиралась ея рука, перевѣситься вотъ такъ, еще немного, еще податься впередъ, и всѣ страданія кончены. И не увидитъ она никогда уже ненавистнаго Линкольна рядомъ съ лицомъ матери, никогда не встрѣтится взглядами съ Лидіей Майтлэндъ, знающей про позоръ ея матери, не поѣдетъ въ Піове, не будетъ принуждена проводить недѣли и мѣсяцы въ этомъ обществѣ, одна мысль о которомъ причиняла ей боль, — боль физическую, отдававшуюся до конца рукъ ея и ногъ. Часто и прежде испытывала она желаніе умереть, которое у дѣтей самоубійцъ возникаетъ изъ глубочайшихъ тайниковъ всего ихъ существа. Въ такихъ людяхъ, по энергичному выраженію одного врача-философа, отъ рожденія заложено предрасположеніе, готовое придраться къ случаю, и наслѣдственность въ нихъ распознается по такой странной чертѣ: мысль о самоубійствѣ является не конечнымъ выводомъ, не результатомъ продолжительной работы ихъ мыслительныхъ способностей. Самое легкое испытаніе вызываетъ такую мысль въ ихъ душахъ, рожденныхъ, такъ сказать, съ наслѣдственною раной, постоянно готовою открыться. Но между инстинктивнымъ желаніемъ смерти и исполненіемъ его существуетъ, продолжая пользоваться научными терминами, психологическое пространство, большее или меньшее разстояніе, котораго никогда не проходятъ сполна многіе изъ наслѣдственно предрасположенныхъ, что и позволяетъ смотрѣть на импульсивную склонность къ самоубійству какъ на болѣзнь излечимую. За то, разъ это пространство исчезло и разстояніе пройдено, склонность достигаетъ такой напряженности, что получаетъ характеръ чего-то рокового, неотвратимаго, поражающаго съ быстротою молніи. Такъ было съ Альбой, которая въ минуту отъѣзда матери страдала такъ жестоко, какъ только можетъ человѣкъ страдать, и не думала о смерти. Теперь же, наклонившись надъ перилами открытаго окна и мѣряя глазами высоту третьяго этажа, она чувствовала, какъ манитъ ее эта пустота страшною и, въ то же время, почти пріятною притягательною силой. Да, это такъ просто… Альба видѣла уже себя лежащею на свѣтлой мостовой, разбитою, съ раздробленною головой, мертвою… мертвою и освобожденною! Ее охватила своего рода безсознательная радость, всегдашняя спутница подобныхъ самоубійствъ. Дѣвушка разсмѣялась нервнымъ смѣхомъ, наклонилась больше и готова уже была броситься внизъ, когда встрѣтила взоромъ идущаго по тротуару человѣка. Это сразу заставило ее очнуться отъ страннаго очарованія, овладѣвшаго ею съ неотразимою силой. Она отшатнулась назадъ, протерла глаза и, совсѣмъ несклонная къ мистической экзальтаціи, проговорила громко:

— Боже мой! Это Ты мнѣ его посылаешь!… Я спасена!…

Она позвонила слугу и приказала, если спроситъ ее господинъ Дорсенъ, провести его въ маленькій салонъ мадамъ Стено.

— А затѣмъ меня ни для кого нѣтъ дома, — прибавила она.

Альба увидала, что жильенъ подходилъ къ дому въ тотъ самый мигъ, когда отъ гибели отдѣлялъ ее лишь послѣдній трепетъ животнаго отвращенія, которое является при самоубійствахъ, обусловленныхъ даже самою сложною маніей. Сумасшедшіе, и тѣ не отдаютъ развѣ предпочтенія одному роду смерти передъ другимъ? Нѣсколько минутъ она простояла неподвижно, стараясь вполнѣ овладѣть собой. Всѣ душевныя силы ея сосредоточились на одномъ рѣшеніи, которое возвратило ея милому лицу, за минуту передъ тѣмъ зловѣще-искаженному, если не полную ясность, то, по крайней мѣрѣ, выраженіе надежды. Альба не ошиблась, предположивши, что романистъ направляется къ двери ихъ дома. Благодаря страннымъ принципамъ матери въ дѣлѣ воспитанія, молодой дѣвушкѣ приходилось нѣсколько разъ одной принимать Жюльена. Но для того, чтобы, въ то же время, она не приказала принимать никого другого, должны были существовать особыя причины, побуждавшія ее имѣть съ писателемъ исключительно серьезный разговоръ. Когда ей доложили, что гость, по ея приказанію, прошелъ въ маленькій салонъ, она, повидимому, все еще колебалась.

— Нѣтъ, — сказала она, наконецъ. — Это спасеніе, это единственное спасеніе. Узнаю, вправду ли онъ любитъ меня… А если не любитъ… — и Альба опять посмотрѣла на окно, какъ бы сама себя увѣряя въ томъ, что если настоящій разговоръ окончится не такъ, какъ ей желательно, въ ея распоряженіи остается трагическое и простое средство освободиться отъ позорной жизни, съ которою она рѣшительно уже не могла мириться. Въ этотъ часъ, когда все нравственное существо ея трепетало подъ вліяніемъ переживаемаго кризиса, въ ней шла борьба двухъ индивидуальностей, слившихся въ одинъ сложный характеръ. Душа настоящаго ея отца, безвременно погибшаго, несчастнаго Верекьева влекла ее къ открытому окну, къ желанію покончить съ собой. Энергичная душа матери побуждала ее, въ то же самое время, сдѣлать смѣлый шагъ, чтобы выйти изъ нестерпимаго положенія иною дверью, чѣмъ смерть, и вліяніе наслѣдственности со стороны матери было настолько преобладающимъ въ данную минуту, что Дорсенъ впервые съ тѣхъ поръ, какъ зналъ ее, нашелъ, при входѣ ея въ маленькій салонъ, большое сходство между нею и графиней Стено. Въ такія минуты, когда намъ приходится на жизненномъ перепутьи рѣшать свою дальнѣйшую судьбу, самыя ничтожныя впечатлѣнія способны дать то или иное направленіе нашей колеблящейся волѣ, — и кто знаетъ, это внезапно открывшееся сходство не стало ли причиной, вызвавшей отвѣтъ Жюльена молодой дѣвушкѣ, заговорившей, наконецъ, со всею страстностью гибнущей души? Кто знаетъ, безсознательное представленіе о всей жизни любовницы Майтлэнда не загрязнило ли въ его глазахъ наивную и чудную довѣрчивость очаровательнаго существа, призракъ котораго до сихъ поръ томитъ его неутѣшнымъ сожалѣніемъ, тогда какъ эта дѣвушка могла бы стать радостью второй его молодости, дивнымъ и нѣжнымъ цвѣткомъ, скрашивающимъ унылое существованіе сорокалѣтняго бобыля? О, какъ бы жадно хотѣлъ Жюльенъ вернуть первые моменты этой бесѣды, начавшейся въ его обычномъ тонѣ шутливаго сантиментализма и превратившейся очень быстро въ діалогъ драматическаго характера! Входя въ виллу Стено, онъ уже зналъ, что идетъ на послѣднее свиданіе съ своимъ хорошенькимъ и интереснымъ, маленькимъ другомъ, такъ какъ рѣшилъ, наконецъ, уѣхать и, чтобы опять не раздумать и не остаться, зашелъ въ бюро спальныхъ вагоновъ и взялъ билетъ на поѣздъ, отходящій тѣмъ же вечеромъ. Да, Жюльенъ пришелъ проститься, но не на такое онъ шелъ прощаніе, не на такую разлуку, которая не изгладится изъ его памяти до тѣхъ поръ, пока самъ онъ будетъ жить на бѣломъ свѣтѣ, гдѣ можно очень много зла надѣлать, смѣясь и почти не подозрѣвая этого. Онъ такъ часто шутилъ любовью, что извѣстная пословица, какъ ему казалось, никогда уже не могла оправдаться на немъ. И теперь онъ началъ шуткой, когда, желая взять и поцѣловать руку Альбы, увидалъ, что она обвязана бинтомъ.

— Что это съ вами, моя маленькая графиня?… Мои ли лавры или лавры Флорана Шапрона не давали вамъ покоя, что я вижу на васъ классическую повязку дуэлиста? На самомъ дѣлѣ, гдѣ это вы поранили руку?

— Я оперлась о раму, продавила стекло и порѣзала пальцы, — отвѣтила, улыбаясь, молодая дѣвушка. — Это пустякъ.

— Какое же вы неосторожное дитя! — отвѣтилъ Дорсенъ тономъ журящаго друга. — Знаете, вѣдь, вы рисковали поранить артерію, что не только очень опасно, но можетъ быть и смертельно.

— И бѣда была бы не велика… — отвѣтила Альба, качая головой, и съ такою горькою усмѣшкой на этотъ разъ, что молодой человѣкъ пересталъ улыбаться.

— Не говорите такъ со мной, — сказалъ онъ, — иначе я подумаю, что вы нарочно это сдѣлали.

— Нарочно сдѣлала? — повторила молодая дѣвушка. — Нарочно? Изъ-за чего же мнѣ дѣлать это нарочно?

И она покраснѣла, и разсмѣялась она тѣмъ же нервнымъ смѣхомъ, какимъ смѣялась четверть часа назадъ, когда наклонялась изъ окна на улицу. Дорсенъ почувствовалъ, какъ сильно она страдаетъ, и его сердце сжалось. Его опять охватило то самое волненіе, которое онъ всѣ послѣдніе дни старался побороть всѣми силами независимаго художника, ни за что въ мірѣ не желающаго разставаться съ холостою жизнью. Онъ сообразилъ, что отъ глупости, какъ онъ называлъ женитьбу, надо крѣпко отгородиться безповоротностью его категорическаго рѣшенія, а потому своему маленькому другу онъ отвѣтилъ съ обычною лаской, но и съ твердостью, уже указывавшею на опредѣленность его намѣреній:

— Я опять сказалъ вамъ непріятное, контессина, и вы взглянули на меня такими глазами, какими смотрѣли въ часы нашихъ ссоръ… Теперь такихъ глазъ я не хотѣлъ бы видѣть, а другіе — временъ нашей дружбы… Потомъ вы сами пожалѣете, быть можетъ, что не добры были ко мнѣ…

Когда онъ говорилъ эти загадочныя слова, Альба въ его взорѣ и въ его улыбкѣ увидала нѣчто, нѣсколько измѣнивщееся и очень неопредѣленное. И надо полагать, что любила она его еще сильнѣе, чѣмъ то думала сама, такъ какъ, забывши на секунду и собственное горе, и свое рѣшеніе, она торопливо спросила:

— Вы разстроены?… Страдаете?… Произошло съ вами что-нибудь?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Дорсенъ, — ничего не произошло, но приходитъ часъ и уходятъ минуты, и не однѣ только минуты уходятъ. Есть старая и очень милая французская пѣсенка, которой вы не знаете, начинающаяся такими словами:

«Le temps s’en va, le temps s’en va, Madame.

Las, le temps? Non. Mais nous nous en allons» *)…

• ) Уходитъ время, сударыня, время уходитъ. Да что время? Нѣтъ, мы сами уходимъ…

— Что означать должно, контессина, простою прозой говоря, что бесѣдуемъ мы съ вами, должно быть, въ послѣдній разъ въ этомъ сезонѣ и что не хорошо было бы испортить мнѣ послѣднее мое посѣщеніе…

— Такъ ли я васъ поняла? — сказала Альба. Она хорошо знала обычную манеру Жюльена и понимала, какъ нельзя лучше, что всѣ стилистическія ухищренія служатъ ему всегда для подготовки болѣе серьезныхъ фразъ и что онъ ихъ пускаетъ заранѣе въ ходъ изъ боязни показаться повѣрившимъ производимому ими впечатлѣнію. Молодая дѣвушка скрестила руки на груди и послѣ короткаго молчанія очень серьезно проговорила: — Вы уѣзжаете?…

— Да, — отвѣтилъ онъ и до половины вынулъ изъ кармана жакетки желѣзно-дорожный билетъ, — и вотъ видите, я поступилъ, какъ трусы, бросающіеся въ воду. Я взялъ билетъ и уже не скажу теперь самому себѣ той маленькой рѣчи, которую повторялъ цѣлые мѣсяцы, а именно: «Господинъ палачъ, подождите еще минутку», какъ просила мадамъ Дю-Барри… Я разсказывалъ вамъ объ этомъ. Во всей кровавой нелѣпицѣ нашей великой революціи одна эта фраза трогаетъ меня немного… Такъ это искренно было сказано!…

— Вы уѣзжаете? — повторила Альба, не обратившая, повидимому, вниманія на шутку, которою Жюльенъ маскировалъ собственную тревогу, вызванную впечатлѣніемъ, произведеннымъ столь внезапнымъ сообщеніемъ объ его отъѣздѣ. — И я васъ не увижу больше!… А еслибъ я попросила васъ остаться еще?… Вы говорили о нашей дружбѣ. Еслибъ я просила, умоляла во имя этой дружбы не лишать меня ея теперь, когда нѣтъ у меня никого, когда совсѣмъ я одинока, такъ ужасно одинока, неужели вы отказали бы мнѣ?… Вы часто говорили, что вы мой другъ, настоящій другъ… Если правда это, не уѣзжайте. Повторяю, слишкомъ я одинока, и страшно мнѣ дѣлается…

— Полноте, моя маленькая графиня, — заговорилъ Дорсенъ, котораго начинала пугать чрезмѣрная экзальтація молодой дѣвушки, — вѣдь, это же совсѣмъ неблагоразумно доходить до такого состоянія потому только, что вчера вамъ пришлось выдержать очень грустную сцену съ бѣдняжкою Фанни! Начать съ того, что мнѣ совершенно невозможно откладывать еще дальше мой отъѣздъ. Вы меня вынуждаете приводить тому очень грубыя причины, почти коммерческія… Выходитъ въ свѣтъ моя книга, и мнѣ необходимо самому быть тамъ, чтобы наладить ея продажу, о чемъ я уже говорилъ вамъ… А затѣмъ, вы и сами уѣзжаете скоро. Тамъ ждутъ васъ деревенскія развлеченія, ваши венеціанскіе друзья, какой-нибудь patitо^[41], котораго вы, вѣроятно, скрыли отъ меня, и во всякомъ случаѣ прелестная Лидія Майтлэндъ…

— Не произносите при мнѣ этого имени, — воскликнула Альба, мѣняясь въ лицѣ при напоминаніи о поѣздкѣ въ Піове. — Вы не знаете, какъ мучаете меня, не знаете, что такое эта женщина, какое она чудовище жестокости и предательства!… И не спрашивайте вы меня ни о чемъ. Ничего я не скажу вамъ… Но, — продолжала она, складывая свои тонкія, исхудалыя руки, дрожавшія отъ страха передъ словами, которыя она осмѣливалась выговаривать, — развѣ вы не понимаете, что если я говорю съ вами такъ, то нужны вы мнѣ, нужны, чтобы жить… — и почти совсѣмъ тихо, задыхаясь отъ волненія, она договорила: — потому, что я люблю васъ!… — И стыдъ двадцатилѣтней дѣвушки, рѣшившейся на такое признаніе, залилъ ея блѣдныя щеки жгучимъ румянцемъ. — Да, я люблю васъ! — повторила она тѣмъ же глубоко-задушевнымъ тономъ, но болѣе твердо. — Не такъ, вѣдь, часто встрѣчается въ этомъ ужасномъ мірѣ настоящая привязанность, когда живое существо только и хочетъ того, чтобы служить вамъ, быть полезнымъ вамъ, жить только вами… Вы видите, нѣтъ во мнѣ кокетства съ вами, нѣтъ и гордости… Если вы меня не любите, для меня все кончено тогда и что мнѣ за дѣло до какой-то гордости?… Если же любите, о, если вы меня любите! — она закрыла глаза, точно отъ боли, причиненной избыткомъ счастья. — Тогда вы поймете, что, ради полученія права отдать вамъ мою жизнь, носить ваше имя, стать вашею женой, слѣдовать за вами, я передъ вами думала вслухъ въ ту минуту, когда теряла васъ. Вы простите меня въ томъ, что измѣнила я скромности въ первый и въ послѣдній разъ… Я выстрадала слишкомъ много…

Альба смолкла. Никогда не проявлялась такъ ярко, какъ въ эту минуту, совершенная чистота прелестной дѣвушки, рожденной и вйросшей въ атмосферѣ порока и оставшейся безукоризненною, благородною и правдивою. Вся ея дѣвственная и несчастная душа отражалась въ глазахъ, умолявшихъ Жюльена, на ея устахъ, дрожавшихъ отъ сказаннаго ими, на ея лбу, вокругъ котораго вился ореолъ мелкихъ бѣлокурыхъ волосъ, взвѣваемыхъ вѣтеркомъ изъ открытаго окна. Она нашла средство сдѣлать столь необычайный шагъ, самый смѣлый, на какой можетъ рѣшиться женщина, а тѣмъ паче дѣвушка, съ такою цѣломудренною простотой, что въ эту минуту Дорсенъ не дерзнулъ бы коснуться руки своей юной пріятельницы, довѣрявшейся ему крайне неосторожно и въ высшей степени честно. И сама она не испытывала ни малѣйшаго признака стыда, хотя ея немного осунувшіяся щеки и продолжали горѣть румянцемъ. Въ ея признаніи было слишкомъ много прямоты, и до такой крайности она была доведена чрезмѣрно сильнымъ страданіемъ, какъ и высказала это. Въ особенности же, она надѣялась. Она вѣрила въ симпатію Жюльена и болѣе того — въ его любовь. Не разъ въ теченіе прошедшей зимы и весны она думала, что молодой человѣкъ не дѣлаетъ ей предложенія изъ-за того, что она очень богата. Увы! Совершенно было вѣрно, что съ нею онъ испытывалъ самыя сильныя волненія, къ какимъ былъ только способенъ. Но еще вѣрнѣе было то, что волнующая его симпатія никогда не захватывала и не могла никогда захватить разумныя и холодныя стороны молодого человѣка, неспособнаго на увлеченія до самозабвенія. Справедливо было, что нравилась ему ея своеобразная красота итальянизированной славянки до такой степени, что, не будь онъ въ извѣстномъ смыслѣ честнымъ человѣкомъ, онъ съ восторгомъ сдѣлался бы ея любовникомъ. И было еще справедливѣе, что онъ ею интересовался, главнымъ образомъ, изъ любопытства и безъ особеннаго увлеченія, противъ чего въ немъ уже началась реакція изъ боязни лишиться независимости вѣчнаго странника-мыслителя, что составляло высшее наслажденіе для своевольной и подвижной его натуры. А потомъ вся ея трогательная рѣчь, звучавшая нѣжностью и отчаяніемъ, каждое слово которой должно было впослѣдствіи вызывать у него слезы горькой тоски, въ данный моментъ наводила на него страхъ въ большей мѣрѣ, чѣмъ жалость. Да, онъ испугался пламени, сверкавшаго въ глазахъ молодой дѣвушки, онъ испугался волненія, которое охватывало его самого, онъ испугался необыкновенной силы, внезапно проявившейся въ юной контессинѣ, испугался, почувствовавши, какъ, вопреки его волѣ, все это увлекаетъ его въ атмосферу страстей, всепоглощающихъ, исключительныхъ и неодолимыхъ, тогда какъ онъ считалъ себя вполнѣ довольнымъ лишь въ мірѣ неясныхъ оттѣнковъ полусчастья и полунесчастья, смягченныхъ и искусственныхъ волненій. Альба смолкла, а онъ ей не отвѣчалъ. Когда же онъ прервалъ, наконецъ, томительное молчаніе, то по одному звуку его голоса несчастная дѣвушка поняла всю безполезность послѣдняго призыва, съ которымъ она обращалась къ жизни. Чтобы отогнать демона самоубійства, ничего не оставалось у нея, кромѣ надежды на сердце этого человѣка, и его сердце, къ которому она обратилась въ безумномъ порывѣ, удалялось, вмѣсто того, чтобы отдаться.

— Успокойтесь, умоляю васъ, — говорилъ ей Дорсенъ. — Вы поймете, насколько я взволнованъ, насколько удивленъ тѣмъ, что слышу… Я такъ далекъ былъ отъ подобной мысли!… Боже мой! До чего вы возбуждены!… И, тѣмъ не менѣе, — продолжалъ онъ болѣе твердо, — я сталъ бы глубоко презирать себя, если бы позволилъ себѣ солгать вамъ… Вы такъ искренно, прямо говорили со мной. На такое довѣріе я могу отвѣтить лишь тѣмъ, что и я тоже стану думать вслухъ… Жениться на васъ? О! то было бы обворожительнѣйшею мечтою о счастьи, если бы мечтать о немъ не запрещало мнѣ чувство чести. Чтобы взять жизнь молодой дѣвушки, такой, какъ вы, надо имѣть возможность искренно и честно обѣщать ей отдать взамѣнъ собственную жизнь, всю сполна. А такого обѣщанія я дать не могу, потому что не исполню его. Бѣдное дитя! — и въ его голосѣ звучала почти горечь. — Вы не знаете меня. Вы не знаете, что такое писатель, вотъ такой, каковъ я, и насколько жизнь со мною была бы для васъ мученіемъ, много горшимъ, чѣмъ ваше теперешнее душевное одиночество. Посудите сами, я бывалъ у васъ и хорошо мнѣ такъ бывало потому, что я былъ свободенъ, потому, что каждый разъ я вправѣ былъ сказать себѣ, что не вернусь больше. Не романтично такое признаніе, но оно правдиво… Превратись же это въ обязательство, въ долгъ, въ опредѣленную рамку, отведенную для моихъ движеній, въ кругъ привычекъ, лишающихъ меня свободы, и одна мысль будетъ у меня въ головѣ — убѣжать скорѣе… Связать себя на всю жизнь?… Нѣтъ и нѣтъ, этого я не вынесу… Есть души бродячія, какъ есть перелетныя птицы, и я какъ разъ изъ такихъ. И сами вы поймете это завтра, сейчасъ, и вы вспомните когда-нибудь, что говорилъ я съ вами, какъ честный человѣкъ, который въ отчаяніе пришелъ бы, если бы могъ думать, что на самомъ дѣлѣ, не желая того, еще больше омрачилъ судьбу вашу, когда всѣми силами хотѣлъ бы облегчить ее… Боже мой! Что же дѣлать мнѣ? — воскликнулъ онъ, видя, какъ изъ глазъ молодой дѣвушки выкатились двѣ слезы, и она не отерла ихъ. Не было уже долгихъ и нѣжныхъ рыданій вчерашняго дня, когда держала она въ своихъ объятіяхъ Фанни Гафнеръ, подругу по несчастью, и ихъ горе скрашивалось взаимностью сочувствія. Нѣтъ, то были крупныя, тяжелыя слезы, катившіяся по горящимъ щекамъ, безъ единаго возгласа, безъ единаго вздоха, слезы агоніи, вырванныя отчаяніемъ, полнымъ, безповоротнымъ, неотразимымъ. То было прощаніе съ жизнью души юной еще, которая, не найдя отклика на вопль о спасеніи, плачетъ въ послѣдній разъ, оплакиваетъ свою погубленную молодость, себя оплакиваетъ.

— Что же дѣлать? — повторилъ Жюльенъ въ ужасѣ.

— Уходить, — отвѣтила она, — оставить меня… Зла я не имѣю на васъ. Скорѣе даже я благодарна вамъ за то, что вы не солгали мнѣ… Но присутствіе ваше слишкомъ тяжело для меня… Мнѣ стыдно того, что я вамъ сказала, когда я уже знаю, что вы меня не любите… Вы хорошо дѣлаете, что уѣзжаете изъ Рима… Вамъ раньше слѣдовало уѣхать. Не оправдывайтесь, — остановила она его попытку возражать, — ни въ чемъ я васъ не виню. Вы никогда мнѣ не лгали, не давали мнѣ повода думать, что имѣете ко мнѣ какое-нибудь чувство, кромѣ легкой дружбы… Я безумствовала… Не карайте же меня за то больше… Послѣ нашего разговора уже моя честь требуетъ, чтобы мы никогда не обмѣнялись ни словомъ…

— Вы правы, — сказалъ Жюльенъ, послѣ недолгаго молчанія. Онъ взялъ шляпу, которую положилъ на столъ въ началѣ короткаго визита, окончившагося взрывомъ столь необычныхъ чувствъ. Молодые люди взглянули другъ на друга еще разъ. О, какъ часто потомъ представлялась она Дорсену, блѣдною теперь, какъ мертвецъ, съ болѣзненно сжатыми губами, съ лицомъ мокрымъ отъ слезъ, неподвижною и трагическою въ свѣтломъ весеннемъ нарядѣ, опять скрестившею руки на полудѣтской груди, чтобы не подавать руки ему! И онъ не протянулъ ей своей руки. Жюльенъ понималъ, что несчастная дѣвушка сказала правду. Если она не стыдилась, высказывая ему свои чувства, когда вѣрила въ его взаимность, то теперь ей было стыдно передъ нимъ.

— Да, прощайте, — сказалъ Дорсенъ. Она наклонила голову молча.

Дверь затворилась. Альба Стено осталась опять одна. Полчаса спустя, слуга, пришедшій спросить ея приказанія относительно присланнаго графиней экипажа, нашелъ ее неподвижно-стоящею у окна, къ которому она прислонилась, чтобы проводить глазами Дорсена. Тутъ повторилось искушеніе убить себя. Она вновь почувствовала неодолимую, какъ бы магнетическую силу, влекущую ее къ смерти. Жизнь еще разъ представилась ей крайне гадкою, совершенно безполезною и невыносимою. Молодая дѣвушка сознавала, что не въ состояніи уже будетъ поцѣловать свою мать, не испытывая отвращенія. Изъ двухъ дорогихъ ей пріятельницъ одна разсталась съ нею навсегда, другая была такъ же несчастна, какъ и она. Только что пришла она къ горькому сознанію, что нѣтъ сердца у человѣка, къ которому обращалась ея послѣдняя и безумная надежда, или, по крайней мѣрѣ, что не для нея его сердце. То, что она угадывала въ дьявольскомъ характерѣ Лидіи, окончательно дѣлало перспективу пребыванія въ Піове настолько омерзительною, что одна мысль объ этомъ наводила на нее ужасъ. Наслѣдственная склонность къ самоубійству, проявившаяся часъ назадъ безсознательнымъ порывомъ, успѣла окрѣпнуть въ ея душѣ, страдающей отъ неизлечимой раны, и отлиться въ форму разумнаго желанія. Это второй и самый опасный періодъ въ ходѣ нравственной болѣзни, ведущей къ самоубійству. Она развивается необычайно острыми приступами, когда житейскія обстоятельства способствуютъ усиленію вліянія наслѣдственности. Теперь Альба не говорила уже себѣ, какъ вначалѣ: «Какъ хорошо умереть!» — а повторяла: «Я хочу умереть!» Когда она наклонилась изъ окна, ей пришли на память два случая: первый — самоубійство молодой дѣвушки изъ Неаполя, подруги Альбы въ играхъ въ теннисъ, которую Дорсенъ прозвалъ маленькою Иродіадой за ея сходство съ изображеніями Люини^[42] и которая прошедшею зимой выбросилась изъ окна въ припадкѣ горячешнаго бреда. Произошло это въ пять часовъ утра. Мертвое тѣло увидали огородники и, чтобы убрать его тотчасъ же, позвонили въ сосѣдній трактиръ, такъ что несчастная дѣвушка необычайной красоты, чудная своимъ изяществомъ, оказалась покрытою грязною табль-д’отною скатертью. Альба, любившая эту восемнадцати-лѣтнюю красавицу, вспомнила горькія слезы ея матери, превосходнѣйшей и святой женщины, и припомнила также, насколько ужасною представлялась и приведенная подробность трагическаго конца несчастной жертвы. Въ то же время, передъ Альбой промелькнулъ образъ другой ея пріятельницы, нѣмецкой баронессы, жившей въ Италіи и покончившей съ собою два года назадъ, бросившись изъ лодки на маленькомъ озерѣ римской Кампаньи — на озерѣ Порто. Нашли ее уже всплывшею, какъ Офелія, нисколько не искаженною смертью, точно уснувшею на подвижномъ ложѣ водъ. Добрые, благочестивые люди унесли ее и никакая профанація не нарушила примиряющаго покоя смерти доведенной до отчаянія женщины. Подобныхъ образовъ достаточно бываетъ для поддающихся маніи самоубійства, чтобы опредѣлить самый способъ разстаться съ жизнью, въ особенности, когда и въ этомъ отношеніи даже какъ бы проявляется таинственное указаніе наслѣдственности. Этимъ могутъ быть объяснены странные случаи заразительнаго подражанія, прославившіе нѣкоторыя мрачной памяти мѣста, какъ, напримѣръ, извѣстную будку Булонскаго лагеря, сожженную по приказанію императора. Въ ней, слѣдомъ одинъ за другимъ, убивали себя часовые… Нѣчто подобное произошло и съ Альбой. Экипажъ былъ въ ея распоряженіи. Для того, чтобы черезъ ворота Портезе вдоль Тибра доѣхать до маленькаго озера, рѣзвымъ лошадямъ графини могло потребоваться не болѣе полутора часовъ времени. А дабы отклонить любопытство прислуги, у молодой дѣвушки былъ тотъ предлогъ, что на берегу озерца находилась уединенная вилла ея хорошей знакомой, одной знатной римской дамы, княгини Торлоніа. Альба торопливо прошла къ себѣ, надѣла шляпу и, не написавши никому ни строчки, не взглянувши даже на тѣ вещи, среди которыхъ она росла и страдала, — настолько овладѣла уже ею жажда могильнаго покоя, — бѣгомъ спустилась съ лѣстницы. Кучеру она сказала названіе виллы и прибавила:

— Поѣзжайте скорѣе, я и такъ уже запоздала…

Озеро Порто, какъ-то явствуетъ изъ его названія, есть ничто иное, какъ старый портъ Тибра, — тотъ самый, которымъ императоръ Тиверій хотѣлъ замѣнить Остію съ ея гаванью, занесенною пескомъ уже во времена Августа. Дорога изъ Транстевера идетъ берегомъ рѣки, катящей свои солоноватыя воды, желтыя отъ песковъ и грязи Аппенинъ, по равнинѣ, усѣянной развалинами среди невысокихъ оголенныхъ холмовъ. Какъ только скроется изъ вида куполъ Святого Петра, начинается пустыня, еще болѣе унылая, чѣмъ та мѣстность, гдѣ происходила двойная дуэль Горки съ Флораномъ Шапрономъ и съ Дорсеномъ, такъ какъ здѣсь нѣтъ даже синеватой линіи Альбанскихъ горъ, замыкающихъ горизонтъ красивою ломаною линіей. Въ это время года стада уже отогнаны на возвышенности во избѣжаніе лихорадокъ, начинающихъ свое губительное царствованіе надъ этою страной, насквозь пропитанною морскою влагой и гнилостью стоячихъ водъ, обезвредить которыя не удается до сихъ поръ самымъ упорнымъ трудомъ. Купы эвкалиптовъ тамъ и сямъ, нѣсколько зонточныхъ сосенъ надъ обвалившеюся стѣной, вотъ и вся растительность, какую встрѣчалъ взглядъ Альбы Стено. Но этотъ пейзажъ вполнѣ согласовался съ нравственною пустотой, которую она ощущала въ душѣ, и на нее благодѣтельное впечатлѣніе оказывала отчаянная унылость всего, окружавшаго ее на послѣдней прогулкѣ. Къ тому же, съ минуты, когда двинулся въ путь экипажъ, Альба почувствовала странное успокоеніе, почти радостное, какимъ часто сопровождаются самоубійства, въ особенности, если они являются послѣдствіемъ продолжительной душевной болѣзни, тревожной меланхоліи, мучившей многіе мѣсяцы одною неотвязно гнетущею мыслью. Повидимому, душа человѣка, какъ и тѣло, одарена опредѣленною силой выносливости, и разъ перейдена извѣстная грань, наступаетъ моментальная анестезія души, лишающая ее способности чувствовать дѣйствительныя несчастья, которыми, однако же, обусловливается смерть. Разныя личности, участвовавшія въ жизненной драмѣ, доведшей дочь мадамъ Стено шагъ за шагомъ до трагической развязки, представлялись обрекшей себя на смерть дѣвушкѣ какъ бы отошедшими на какое-то неопредѣленное разстояніе. Какъ далеко отъ нея были грубый Линкольнъ и вѣроломная Лидія Майтлэндъ, и такъ же далеки благородная Модъ Горка и религіозно-восторженная Фанни Гафнеръ! Даже родная мать и даже Дорсенъ перестали быть для нея реальными, хотя очень немного времени, всего нѣсколько минутъ, отдѣляли ее отъ момента, когда ими обоими нанесены были удары, довершившіе ея несчастье. Это не былъ сознательный сомнамбулизмъ, о которомъ говорили нѣкоторые преступники, — нѣтъ, это было исчезновеніе нравственной напряженности, дававшее сладкое ощущеніе и вызывавшее мимолетную улыбку успокоенія на ея уже менѣе вздрагивавшихъ губахъ. Такое ощущеніе, вызванное сознаніемъ, что она приближается къ ненарушимому миру, къ непробудному сну, навсегда избавляющему отъ всѣхъ страданій, усилилось еще, когда она вышла изъ экипажа и, обойдя садъ виллы Торлоніа, очутилась у маленькаго озерца, очень грандіознаго, несмотря на небольшіе размѣры, суровою дикостью пейзажа. Неподвижная, удивленная даже въ эту страшную минуту прелестью внезапно открывшагося вида, Альба стояла между цвѣтущихъ камышей, покрытыхъ розовыми султанами, между причудливо изогнутыхъ копій двухъ алоэ, и, окидывая взглядомъ озерцо, готовое стать ея могилой, проговорила вслухъ:

— Какъ хорошо здѣсь!…

На самомъ дѣлѣ, невозмутимо тиха была поверхность озера и лишь изрѣдка, изрѣдка пробѣгала лѣнивая и безшумная рябь по его темной, какъ бы густой и тяжелой водѣ, на которую надвигались тростники и кое-гдѣ пестрили своею темною зеленью длинные листья водорослей. Со всѣхъ сторонъ обступала молодую дѣвушку громадная, мощная растительность, цѣлые лѣса гигантскихъ розовыхъ тростниковъ, а по ту сторону воды итальянскія сосны черными силуэтами вырѣзывались на густосинемъ небѣ, по которому солнце склонялось къ закату, такъ какъ былъ уже шестой часъ. Надъ водою скользилъ туманъ неопредѣленными клочковатыми пятнами, — нѣтъ, не туманъ даже, а дымка, неуловимый оттѣнокъ испареній, смягчающій только и скрадывающій рѣзко-металлическіе тоны мертвенно-дремлющей воды. Ни малѣйшее дуновеніе вѣтра не колебало тонкихъ стеблей тростника, изъ-за котораго слышалось начинающееся кваканье лягушекъ, притаившихся въ травѣ. Прыгнетъ которая-нибудь изъ нихъ, шлепнетъ по водѣ, какъ упавшій камень, и раздастся всплескъ, пробѣжитъ болѣе рѣзкая струя ряби, и зеркало озерца опять принимаетъ свой прежній зачарованный и зловѣщій видъ. Отъ времени до времени проносились надъ нимъ вороны съ громкимъ крикомъ и опускались на лугъ, къ которому вела дорожка, окаймленная розами. По ней пришла Альба и, машинально сорвавши нѣсколько цвѣтковъ, украсила ими свой корсажъ, поддаваясь послѣднему инстинкту молодости и кокетства даже въ моментъ смерти. Этотъ яркій вечеръ, это озеро, почти фантастически неподвижное, этотъ мрачный ландшафтъ и все кругомъ, какъ бы охваченное безысходною тоской, какъ нельзя больше гармонировало съ настроеніемъ дѣвушки, такъ полно соотвѣтствовало ему, что она была прямо очарована. Въ сыромъ воздухѣ, мало-по-мало охватывавшемъ ее, чувствовалась прелесть, смертельно убаюкивающая, которой и отдалась Альба, задумчиво, почти съ физическимъ наслажденіемъ, безвольно впивая всѣмъ существомъ своимъ лихорадочныя испаренія болотистой мѣстности, страшно гибельной въ это время года и въ такой часъ. Вдругъ холодная дрожь пробѣжала по тѣлу молодой дѣвушки, одѣтой слишкомъ легко. Ея плечи сжались, зубы стиснулись, и это непріятное ощущеніе стало для нея сигналомъ покончить скорѣй. Она направилась другою дорожкой цвѣтущихъ розъ къ расчищенной на берегу площадкѣ, у которой виднѣлась лодка. Альба быстро отвязала ее и, гребя тяжелыми веслами, выбралась на середину озера.

Достигнувъ мѣста, которое она считала наиболѣе глубокимъ и удобнымъ для своего плана, она перестала грести. Тамъ съ дѣтскою заботливостью, вызвавшею у ней самой улыбку, — настолько инстинктивно и странно въ данную минуту было проявленіе привычки къ аккуратности, — Альба тщательно сложила на скамью лодки свою шляпу, зонтъ и перчатки. Чтобы управляться съ тяжелыми веслами, ей пришлось дѣлать большія усилія, и въ эту минуту вся она была въ испаринѣ. Вторично пробѣжала по ея тѣлу дрожь, настолько холодная, рѣзкая, проникающая до костей на этотъ разъ, что дѣвушка какъ бы замерла безъ движенія и отдалась неопредѣленной думѣ, не спуская глазъ съ воды, струи которой становились все легче и медленнѣе вокругъ лодки. Въ послѣдній моментъ Альба почувствовала, что въ сердце возвращается не любовь къ жизни, а нѣжность къ матери. Въ умѣ рисовались до мельчайшихъ подробностей всѣ послѣдствія самоубійства. Она видѣла себя бросающеюся въ воду, видѣла, какъ вода сомкнется надъ ея головой. Всѣ страданія кончатся для нея, а для мадамъ Стено?… Кучеръ встревожится ея долгимъ отсутствіемъ, позвонитъ у дверей виллы Торлоніа, слуги пустятся на розыски. Отвязанная лодка ясно укажетъ, гдѣ ее искать и что она съ собою сдѣлала. Графиня узнаетъ о ея самоубійствѣ, захочетъ узнать также причины, доведшія ее до трагическаго конца. Передъ молодою дѣвушкой мелькнуло ужасное лицо Лидіи Майтлэндъ. Сомнѣнія быть не могло въ томъ, что эта женщина ненавидитъ соперницу и передастъ ей страшныя событія, предшествовавшія самоубійству. Альбѣ припомнился простой, но полный значенія, звѣрскій крикъ: «Вы нарочно это сдѣлали!»… И мать узнаетъ, что ея дочь все угадала, все видѣла. А дочь такъ восхищалась матерью, которая баловала ее, ласкала! Дочь и теперь безгранично любила ее. Какъ не въ силахъ была Альба выносить жизни въ обществѣ Майтлэндовъ послѣ того, что видѣла своими глазами черезъ продыравленную стеклянную перегородку, такъ не могла она перенести мысли о тяжеломъ раскаяніи, которое самоубійство, такимъ образомъ объясненное, наложитъ на совѣсть обожаемой матери… Въ то же мгновеніе припомнился и Дорсенъ. Что подумаетъ онъ съ своей стороны о ея самоубійствѣ, послѣдовавшемъ тотчасъ же за ихъ разговоромъ? Онъ сочтетъ себя единственнымъ виновникомъ, и это будетъ несправедливо!… А тѣмъ временемъ дрожь отъ холода въ третій разъ пробѣжала по ея тѣлу отъ головы до ногъ, и Альба задумалась о возможности такой же вѣрной смерти, причемъ никто въ мірѣ не заподозритъ, что смерть эта была добровольною. Дѣвушка вспомнила, что находится въ одной изъ самыхъ страшныхъ мѣстностей римской Кампаньи, что извѣстны ей самой люди, умершіе въ нѣсколько дней отъ злокачественной лихорадки, захваченной въ такихъ же мѣстахъ, въ это время года и въ этотъ часъ дня, — и въ ихъ числѣ лучшій ея другъ, одинъ изъ Бонапартовъ, проживавшихъ въ Римѣ, быстро сраженный смертью за то, что охотился здѣсь разгоряченный ходьбою. Что, если и ей удастся нарочно захватить такую же лихорадку?… И молодая дѣвушка опять принялась за весла, потомъ, когда почувствовала, что еще разъ увлажился ея лобъ отъ этого усилія, она разстегнула свою жакетку и воротъ шемизетки, открыла шею и свою юную грудь и легла въ лодкѣ, охваченная сыростью, купающаяся въ ней, коченѣющая, молящая о томъ, чтобы проникли въ ея кровь зародыши гибельной болѣзни, ведущей къ освобожденію. Сколько времени длилось это своего рода опьяненіе и истома, полуобморокъ въ атмосферѣ, все болѣе и болѣе насыщаемой міазмами, по мѣрѣ того, какъ солнце склонялось къ закату? Ходъ времени, минута за минутой, обозначался для Альбы лишь повторяющимися приступами дрожи, превратившейся въ сплошное ощущеніе леденящаго холода, и въ смутномъ, болѣзненномъ бреду она почувствовала, что желаніе ея исполнилось, страшная лихорадка схвачена. Раздавшійся съ берега крикъ заставилъ Альбу подняться и взяться за весла. Кучеръ, видя, что она долго не возвращается, слѣзъ съ козелъ и на удачу сталъ звать ее у озера. Когда она вышла изъ лодки и онъ увидалъ, какъ блѣдна контессина, человѣкъ, много лѣтъ жившій у графини, обратился къ молодой госпожѣ съ обычною фамильярностью итальянскихъ слугъ:

— Вы озябли, а мѣсто здѣсь самое нездоровое…

— Да, правда, — отвѣтила она, — мнѣ немного холодно… Но это ничего. Поѣдемъ скорѣй домой. Только не разсказывай, что я каталась въ лодкѣ, а то сдѣлаешь, что мнѣ сильно достанется…

XII.
Эпилогъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— И тотчасъ же послѣ этого разговора несчастная дѣвушка отправилась въ Порто, гдѣ и получила злокачественную лихорадку? — спросилъ Монфанонъ.

— Тотчасъ, — отвѣтилъ Дорсенъ, — и что всего ужаснѣе для меня, я не сомнѣваюсь въ томъ, что она сдѣлала это умышленно. Я былъ такъ разстроенъ нашимъ разговоромъ, что почувствовалъ себя не въ силахъ уѣхать изъ Рима тѣмъ же вечеромъ, какъ сказалъ ей. Послѣ многихъ колебаній, — вы ихъ понимаете теперь, когда я передалъ вамъ все, — я вернулся въ виллу Стено около шести часовъ. Я шелъ говорить съ нею, но о чемъ? — этого я и самъ не зналъ… Это безумно было. На ея признанія возможны были только два отвѣта: или тотъ, который я далъ, или предложеніе стать моею женой… А! Ни о чемъ я тогда не разсуждалъ. Мнѣ было страшно… Чего страшно? И этого я тоже не зналъ… Прихожу я къ нимъ и застаю графиню, веселую и сіяющую, какъ всегда, съ глазу-на-глазъ съ ея американцемъ. «Вотъ всегда она такова, — отвѣтила она на первый мой вопросъ о дочери, — отказалась ѣхать въ англійское посольство, гдѣ ей было бы весело, и уѣхала одна мечтать за городомъ. Хотите подождать ее?…» — и я ждалъ чуть не до восьми часовъ, болтая, какъ самый заурядный гость, тогда какъ мнѣ хотѣлось, почти неудержимо хотѣлось крикнуть этой ничего не сознающей женщинѣ, не замѣчавшей даже, какъ проходитъ время: «Не видишь развѣ ты, несчастная, что твое дитя страдаетъ по твоей винѣ и по винѣ твоего любовника?… Она изъ дома бѣжитъ, чтобы не быть съ вами, и ты не подозрѣваешь даже этого!…» Наконецъ, стала-таки и она безпокоиться. Я же, не дождавшись, простился и ушелъ въ такомъ ужасномъ настроеніи, что въ ту же пору хоть вѣрить предчувствіямъ… Экипажъ Альбы остановился у подъѣзда въ ту минуту, какъ я выходилъ… Она была блѣдна, такъ ужасно, зеленовато-блѣдна, что я прямо спросилъ ее: «Гдѣ вы были?» — точно имѣлъ право на это. Ея совершенно уже безцвѣтныя губы вздрагивали, когда она отвѣтила мнѣ. Узнавши, гдѣ она провела время заката солнца, у того озера, самаго нездороваго во всей округѣ, быть можетъ, я воскликнулъ: «Да, вѣдь, это страшная неосторожность!…» И во всю жизнь мою не забуду я взгляда, съ какимъ она отвѣчала: «Скажите лучше, какъ разумно это, и пожелайте, чтобы захватила я тамъ лихорадку и умерла бы отъ нея…» Остальное вы знаете. Желаніе ея исполнилось. Она заболѣла лихорадкой, и такою гибельной, что не стало ея менѣе чѣмъ въ шесть дней… Послѣ сказаннаго ею немыслимо для меня сомнѣніе въ томъ, что это самоубійство. Передъ смертью она ко мнѣ обращалась съ послѣднимъ призывомъ… Я не понялъ этого, и она отправилась искать единственнаго рода смерти, который не далъ бы возможности обществу и, въ особенности, ея матери угадать правду… Я могъ помѣшать и не сдѣлалъ я этого…

— А мать-то, — спросилъ Монфанонъ, — поняла ли она, наконецъ?

— Абсолютно ничего, — отвѣтилъ Дорсенъ. — Непостижимо это, но это вѣрно. О, она вполнѣ достойный другъ разбойника Гафнера, котораго разстроившееся сватовство дочери ни на шагъ не сбило съ его тракта, какъ ни было это непріятно ему! Я, вѣдь, забылъ вамъ сказать, что онъ продалъ дворецъ Кастанья. одной анонимной компаніи для передѣлки на гостиницу!… Я смѣюсь, — продолжалъ романистъ особенно рѣзко, — чтобы не заплакать, такъ какъ перехожу къ самому грустному… Знаете ли, гдѣ я въ послѣдній разъ видѣлъ несчастную Альбу Стено? Это было три дня назадъ, на другой день послѣ ея смерти, какъ разъ въ этотъ же часъ. Я отправился узнать о здоровьѣ графини. Она принимала… «Хотите проститься съ нею? — сказала она мнѣ. — Нашъ добрый Линкольнъ дѣлаетъ теперь слѣпокъ съ ея лица для меня», — и я пошелъ въ комнату, гдѣ лежала покойница. Глаза были закрыты, лицо исхудало и осунулось, хорошенькій носикъ завострился, а на лбу и на губахъ смѣшанное выраженіе горечи и покоя, котораго я передать вамъ не умѣю. И такъ же точно не съумѣю вамъ разсказать, каково мнѣ было подумать: если бы ты захотѣлъ только шесть дней назадъ, и она была бы жива, улыбалась бы, любила бы тебя!… Американецъ стоялъ около постели и разминалъ гипсъ, Флоранъ Шапронъ, неизмѣнно вѣрный и не понимающій, приготовлялъ масло, чтобы покрыть имъ лицо покойницы, а ужасная Лидія Майтлэндъ смотрѣла на эту сцену такими глазами, что я вздрогнулъ, вспомнивши о томъ, что я угадалъ во время послѣдняго моего разговора съ Альбой… Если она не разсчитываетъ сыграть роль античной Немезиды и все разъяснить графинѣ, то, стало быть, я по лицамъ уже ничего не въ состояніи разобрать! Теперь она все еще молчитъ пока. Но угадайте единственную фразу, сказанную графиней ея любовнику, изъ-за котораго такъ страдала ея дочь, когда тотъ подошелъ къ общей ихъ жертвѣ… «Смотрите, не попортите ея чудныхъ рѣсницъ!…» Вѣдь, это же ужасающая иронія, неправда ли?… Ужасающая!…

Съ этимъ возгласомъ отчаянія и раскаянія молодой человѣкъ опустился на скамью, и Монфанонъ, какъ бы подавленный трагическимъ разсказомъ, машинально повторилъ:

— Да, это ужасно!

Разговоръ этотъ, столь непохожій на ихъ бесѣду въ началѣ мая на углу Бургундской улицы и площади Испаніи, происходилъ въ одной изъ боковыхъ аллей садовъ Ватикана. Монфанонъ, къ которому Дорсенъ зашелъ въ это утро передъ отъѣздомъ въ Парижъ, рѣшеннымъ окончательно на этотъ разъ, нашелъ романиста настолько удрученнымъ горемъ, что оставилъ его у себя завтракать, потомъ сопровождалъ его при нѣкоторыхъ поѣздкахъ по городу и завелъ, наконецъ, въ это уединенное и очень трудно-доступное мѣсто въ надеждѣ вывести молодого друга изъ его, поистинѣ, опасной простраціи, расшевеливши его любопытство. Въ теченіе зимы Жюльенъ двадцать разъ просилъ маркиза доставить ему случай побывать въ этихъ садахъ, и двадцать разъ бывшій зуавъ, которому его сношенія съ папскимъ дворомъ открывали свободный доступъ въ нихъ, отклонялъ отъ себя отвѣтственность за вводъ посторонняго лица. Надо было, чтобы очень любилъ онъ Дорсена и чтобы сильно тревожился за него, для того, чтобы превозмочь всѣ опасенія. Прогулка эта не привела, впрочемъ, ни къ чему иному, кромѣ печальнаго разсказа Дорсена про смерть Альбы Стено со всѣми подробностями, извѣстными лишь одному романисту. И, хотя узналъ маркизъ лишь часть происшедшаго въ дѣйствительности, но и того уже довольно было, чтобы глубоко тронуть очень искреннее и очень нѣжное сердце стараго дворянина, и отъ всей души хотѣлъ бы онъ утѣшить своего друга. Но что могъ онъ сказать утѣшительнаго, когда самъ считалъ романиста непростительно виновнымъ тѣмъ, что тотъ изъ сантиментальнаго эпикуреизма позволилъ себѣ неосторожно играть больною душой несчастной Альбы? А за тѣмъ совѣсть искренняго христіанина въ самомъ Монфанонѣ не мирилась съ тою ролью, которую онъ принялъ на себя въ дуэли между Горкой и Шапрономъ. Маркизъ зналъ, что эта дуэль, вызвавшая отъѣздъ Болеслава и его жены, косвенно способствовала тому, что дочь узнала правду про мадамъ Стено, а слѣдовательно оказывалось, что, въ концѣ-концовъ, и Монфанонъ то же, хотя и въ очень малой долѣ, но, тѣмъ не менѣе, все-таки, въ нѣкоторой долѣ, былъ причастенъ самоубійству молодой дѣвушки. И Монфанонъ молчалъ. Весьма возможно такъ же, что на обоихъ, на вѣрующаго и на скептика, оказывала вліяніе меланхолическая атмосфера того мѣста, гдѣ они вспоминали о страшной развязкѣ драмы, въ которой оба были замѣшаны въ качествѣ дѣйствующихъ лицъ, хотя и не въ одинаковой мѣрѣ. Вокругъ нихъ трепетала темная зелень огромныхъ дубовъ, окруженныхъ чащей однообразно подстриженныхъ кустарниковъ. Ни звука, кромѣ шелеста листьевъ и монотоннаго рокота ближняго фонтана, не доходило до этого тихаго убѣжища, замкнутаго, съ одной стороны, старинными стѣнами Рима, съ другой — массой зданій, надъ которыми высится куполъ Святого Петра. Единственными обитателями папскаго сада были, казалось, мраморные боги, неподвижные между клумбами зелени, — обломки языческаго искусства, поставленные подъ тѣнью великой базилики по прихоти панъ эпохи Возрожденія, быть можетъ, по приказанію Льва X, при дворѣ котораго въ этихъ садахъ толпились изящные поэты и славнѣйшіе художники. Подъ безпощаднымъ и знойнымъ іюньскимъ небомъ эти сотни бѣлыхъ статуй придавали безлюдному мѣсту торжественность, какою вѣетъ отъ грандіознаго и погибшаго прошлаго. Эти изображенія боговъ не были ли когда-то свидѣтелями паденія ихъ Олимпа и ихъ культа, чтобы теперь такими же нѣмыми свидѣтелями присутствовать при расхищеніи власти намѣстника Того, Это низвергъ ихъ самихъ? На перекресткахъ аллей вырѣзывались изящныя очертанія громадныхъ урнъ, тоже мраморныхъ. Въ нихъ росла растрепанная вѣтромъ трава, болѣе живыхъ тоновъ, чѣмъ какъ бы мертвая, вѣчно неизмѣнная зелень буксовъ и дубовъ. Молодыя растенія, казалось, трепетали и изнывали въ неволѣ, окруженныя высокими стѣнами, представляющими собою на самомъ дѣлѣ мѣсто заключенія, — добровольнаго, правда, но тѣмъ болѣе строгаго и ненарушимаго, — послѣдній клочокъ земли, оставленный высокому побѣжденному владыкѣ Ватикана. Никогда Монфанонъ не чувствовалъ такъ сильно, какъ въ эту минуту, поэзію знаменитыхъ, единственныхъ въ мірѣ садовъ, а также захватывающую сердце грусть, навѣваемую ихъ молчаливыми чащами, узкими цвѣтниками, фонтанами и террасами, съ которыхъ ничего не видно, кромѣ замыкающей все стѣны, а за нею безчисленныхъ фабричныхъ трубъ, грубаго символа современной дѣятельности. Энергичный и искренній человѣкъ, какимъ былъ «старый боецъ лиги», не выдержалъ, наконецъ, этихъ удручающихъ впечатлѣній и, покачавши нѣсколько разъ сѣдѣющею головой, точно разсуждая о чемъ-то про себя, вдругъ заставилъ Дорсена подняться съ мѣста недовольнымъ ворчаніемъ:

— Что же это, Жюльенъ, не станемъ же мы сидѣть здѣсь до вечера, мечтать и вздыхать по-бабьи?… Умерла бѣдная дѣвочка. Мы не воскресимъ ее тѣмъ, что вы будете сокрушаться, а я — сочувствовать вашему горю. Много лучше будетъ, если оба мы съ вами прямо посмотримъ на нашу отвѣтственность за это прискорбное событіе, искренно раскаемся и постараемся искупить нашу вину…

— Нашу вину? — спросилъ Жюльенъ. — Свою я еще могу признать до нѣкоторой степени, хотя никакъ не могъ я предвидѣть послѣдствій, къ которымъ приведетъ мой отвѣтъ Альбу… Но вашато вина въ чемъ?

— Виноваты оба, — отвѣтилъ Монфанонъ. — Я, вѣдь, не софистъ и передъ своею совѣстью никакихъ увертокъ не допускаю. Да или нѣтъ, — твердо говорилъ онъ, поддаваясь своей обычной экзальтаціи, — уѣхалъ ли я изъ катакомбъ съ тѣмъ, чтобы уладить ту несчастную дуэль? Да или нѣтъ, — поддался ли я раздраженію, затуманившему мою голову, когда я узналъ объ унизительной помолвкѣ Ардеа и очутился лицомъ къ лицу съ Гафнеромъ? Да или нѣтъ, — что эта дуэль способствовала раскрытію передъ мадамъ Горкой поведенія ея мужа, а за тѣмъ уже естественно и передъ мадемуазель Стено поведенія ея матери? Не сами ли вы передавали мнѣ сейчасъ о томъ, какъ усилилась ея тревога со времени этого скандала?… И меня такъ сильно поразило извѣстіе объ этомъ самоубійствѣ въ особенности потому, — такъ вы и знайте, — что внутренній голосъ сказалъ мнѣ: «И на твоей душѣ есть нѣкоторая доля слезъ этой покойницы…»

— Но, дорогой другъ мой, — возразилъ Дорсенъ, — мыслимое ли дѣло разсуждать такимъ образомъ? Такъ и на свѣтѣ жить нельзя. Разными косвенными путями мы оказываемся постоянно замѣшанными во множество событій, до которыхъ намъ нѣтъ ровно никакого дѣла, и, — допуская предположеніе, что лежитъ на насъ отвѣтственность за что-либо совершившееся, — отвѣтственность эта начинается и оканчивается на томъ, чего мы непосредственно желали, опредѣленно, сознательно…

— Это очень было бы удобно, — спорилъ маркизъ съ возроставшею горячностью, — но совсѣмъ не вѣрно, и доказательство, что сами вы сокрушаетесь раскаяніемъ въ томъ, что не пощадили слишкомъ нѣжной души беззащитной дѣвочки… Я себя не пощадилъ ради правды, да и васъ тоже не пощажу!… Припомните то утро, когда вы были такъ веселы и развивали передо мною вашу теорію космополитизма. Васъ забавляло въ качествѣ диллетанта, какъ вы говорите, быть зрителемъ одной изъ расовыхъ драмъ, въ которыхъ происходитъ столкновеніе между лицами, сошедшимися изъ разныхъ мѣстъ земного шара и изъ разныхъ историческихъ эпохъ, и вы тогда же набросали мнѣ программу этой драмы очень вѣрно, надо вамъ отдать справедливость, и вышло такъ, что разыгралась она почти въ полной точности. Мадамъ Стено на самомъ дѣлѣ вела себя съ двумя любовниками какъ настоящая венеціанка временъ Аретино, Шапронъ поступалъ съ слѣпою преданностью потомка порабощеннаго племени, его сестра — съ подлѣйшимъ звѣрствомъ рабыни, вырывающейся изъ-подъ гнета, если правда, какъ вы думаете, что ею писаны анонимныя письма. Гафнеръ и Ардеа во всей наготѣ показали свои отвратительныя души, одинъ — душу мерзкаго ростовщика, полу-нѣмца, полу-голландца, другой — душу изнегодяйничавшагося дворянина, въ которомъ ожилъ какой-нибудь старинный кондотьеръ. Горка оказался храбрымъ и безумнымъ, какъ вся Польша, его жена безпощадною и правдивою, какъ вся Англія. Среди всѣхъ нихъ Майтлэндъ не переставалъ быть положительнымъ, безчувственнымъ и упорнымъ, какъ вся Америка. И несчастная Альба кончила тѣмъ же, чѣмъ кончилъ ея настоящій отецъ. Я не говорю о дочери барона Гафнера, — и онъ снялъ шляпу, потомъ продолжалъ взволнованнымъ голосомъ: — это святая, относительно которой я ошибался. Но въ ея жилахъ есть капли еврейской крови, крови того племени, которое было народомъ Божіимъ. Этого мнѣ не слѣдовало забывать и надо было помнить чудную средневѣковую легенду: «Еврейскія женщины спасены будутъ за то, что онѣ втайнѣ оплакивали Господа нашего»… Вы заранѣе набросали мнѣ сценарій драмы, въ которую мы оказались замѣшанными. Я же, помните, тогда же сказалъ вамъ: «Неужели нѣтъ между ними такихъ, которымъ вы могли бы помочь сдѣлаться лучшими людьми?» Вы насмѣхались надо мной въ ту минуту. Будь вы менѣе вѣжливы, вы бы назвали меня старымъ дуракомъ, обскурантомъ и ханжей… Вы хотѣли быть зрителемъ пьесы, сидѣть въ ложѣ и протирать стекла бинокля, чтобы ничто не ускользнуло отъ вашего взгляда. И что же? Исполнить этого вы не могли. Не дано человѣку занимать такія положенія. Назначено ему дѣйствовать, и онъ дѣйствуетъ всегда, даже въ то время, когда воображаетъ, будто смотритъ только, даже когда умываетъ себѣ руки, какъ Пилатъ Понтійскій, тоже дилетантъ и тоже повторявшій слова вашихъ учителей и ваши собственныя: «Что есть истина?»… А истина въ томъ, что всегда и вездѣ есть обязанность, которую надлежитъ исполнить. На мнѣ лежала обязанность не допускать преступнаго поединка. На васъ лежала обязанность не заниматься молодою дѣвушкой, если вы ее не любили, а если любили, то жениться на ней, чтобы удалить ее изъ отвратительной среды, въ которой она жила. Мы не исполнили нашего долга ни тотъ, ни другой, и вотъ результатъ…

— Вы очень строги, — сказалъ молодой человѣкъ. — Но если бы вы и правы были, то Альбы все равно уже не вернуть… Къ чему послужитъ мнѣ знать теперь, что я долженъ былъ дѣлать, когда ничего перемѣнить нельзя?

— Къ тому, чтобы не дѣлать впредь ничего подобнаго, во-первыхъ, — заговорилъ опять маркизъ, — и затѣмъ хорошенько разобрать самого себя и свою жизнь… Я нѣжно люблю васъ, Дорсенъ, вы это знаете, и, быть можетъ, въ послѣдній разъ говорю съ вами отъ души, въ-крѣпкую, какъ Сони говорилъ намъ, ведя въ атаку при Патэ. Да, въ послѣдній разъ. Жить мнѣ, вѣроятно, осталось немного, да и вы-то пріѣдете ли когда-нибудь еще въ Римъ, гдѣ ждетъ васъ тотъ же призракъ?… Когда я говорилъ про мою ненависть къ этимъ космополитамъ, приводившимъ васъ тогда въ восторгъ, я выражался неправильно. Старый солдатъ не мастеръ философствовать. Ненавидѣлъ я и ненавижу въ нихъ то, что эти безпочвенники оказываются почти всегда послѣдышами, которыми прекращается родъ, истребителями наслѣдственныхъ силъ, пріобрѣтенныхъ другими, расточителями добра, которымъ они злоупотребляютъ, не увеличивая его. Предки ихъ дѣлали настоящее дѣло, къ произведенному отцами они на томъ же мѣстѣ накопляли произведенное усиліями дѣтей. Такая работа создаетъ семьи, семьи создаютъ государство, потомъ народности…Ваши космополиты ничего не создаютъ, не основываютъ, ничего не сѣятъ и не оплодотворяютъ. Они наслаждаются… Когда погоня за наслажденіями захватываетъ чувственность и чувства, это лишь половина бѣды. Но когда она добирается до мысли, какъ въ васъ, какъ во всѣхъ диллетантахъ вашей школы, это становится тяжкимъ интеллектуальнымъ грѣхомъ, однимъ изъ тѣхъ, о которыхъ писано, что никогда они не простятся… Я хорошо изучилъ васъ, повѣрьте мнѣ, несмотря на всѣ мои чудачества, и могу вамъ сказать, что я, молящійся человѣкъ, часто молился за васъ съ тѣхъ поръ, какъ узналъ хорошо. Вы негодовали сейчасъ, и отнюдь не безъ основанія, на циническую фразу, сказанную ничего не сознающею матерью надъ только что умершею дочерью: «Смотрите, не испортите ея чудныхъ рѣсницъ»… А сами-то вы что такое продѣлываете надъ человѣческою душой, какъ не постоянное сниманіе слѣпковъ съ нея для воспроизведенія, отчасти изъ авторскаго тщеславія? Говорю — отчасти, и даже немного, потому, что, надо отдать вамъ справедливость, вы хлопочете о вашихъ успѣхахъ меньше, чѣмъ объ удовлетвореніи интеллектуальнаго сладострастія. Но это сладострастіе есть для васъ единственная задача, единственная цѣль вашего существованія и существованія людей, значеніе и назначеніе всего міра. Тысячи поколѣній страдали, плакали, боролись и истребляли другъ друга ради пріятности того легкаго трепета, который въ васъ вызываетъ ваша мысль. Этому легкому трепету, удовольствію, доставляемому вамъ разумѣніемъ, вы пожертвовали Альбой, какъ пожертвовали бы лучшимъ другомъ, вашею матерью, вашимъ отцомъ, еслибъ они были живы. Добро и зло, горе и радости, — все служитъ вамъ предметомъ забавы для ума, которую я нахожу настолько же чудовищною, какъ потѣхи Нерона, приказавшаго сжечь Римъ. И за такое злоупотребленіе божественнымъ даромъ, разумомъ вашимъ, вы дадите страшный отвѣтъ такъ же точно, какъ знаменитые развратители, ваши предшественники. Ибо изъ всѣхъ эгоизмовъ наихудшій тотъ, который низводитъ высшую способность души на степень орудія, служащаго самому безплодному и самому безчеловѣчному наслажденію.

— Доля правды есть въ томъ, что вы сказали, — отвѣтилъ Дорсенъ, — но вы ошибаетесь, если думаете, будто непримиримѣйшіе изъ разсудочниковъ нашего времени не страдали тоже отъ злоупотребленія мыслью… Но, увы, тутъ уже нельзя ничего подѣлать. Это — болѣзнь вѣка, слишкомъ культурнаго, и нѣтъ противъ нея средства…

— Есть средство, — прервалъ его Монфанонъ, — и вы не хотите его видѣть… Вы не станете отрицать, что Бальзакъ былъ самымъ смѣлымъ изъ вашихъ новыхъ писателей, и неужели мнѣ, невѣждѣ, напоминать вамъ, мандарину высшаго класса, фразу, выражающую всю сущность его произведеній: «Мысль, основа всего злого и добраго, можетъ быть приготовлена, обуздана, направлена только религіей»… Смотрите, — старикъ схватилъ руку своего собесѣдника и сквозь кустарники указалъ ему на поперечную аллею, — смотрите, вотъ онъ, вотъ врачъ, у котораго хранится средство противъ этой болѣзни души, какъ и противъ всѣхъ другихъ ея недуговъ… Не показывайтесь. О нашемъ присутствіи здѣсь забыли, должно быть… Но смотрите, смотрите… А, какая встрѣча!…

Человѣкъ, внезапно появившійся на печальномъ фонѣ пустыннаго сада, появившійся какъ бы сверхъественнымъ образомъ, — настолько присутствіе его представлялось живымъ комментаріемъ страстной рѣчи стараго дворянина, — былъ никто иной, какъ самъ святой отецъ, направлявшійся къ экипажу для обычной своей прогулки. Дорсенъ, знавшій папу Льва XIII лишь по портретамъ, увидалъ сгорбленнаго, немощнаго старика въ бѣлой сутанѣ, блестѣвшей изъ-подъ пурпурной мантіи, опиравшагося одною рукой на придворнаго прелата, другою на руку одного изъ своихъ офицеровъ. Укрываясь за деревьями, какъ настаивалъ Монфанонъ, чтобы не навлечь выговора сторожамъ романистъ могъ свободно изучить тонкій профиль римскаго первосвященника, остановившагося у куртины розъ и фамильярно разговаривавшаго съ опустившимся на колѣни садовникомъ. Жюльенъ разсмотрѣлъ безконечно снисходительную улыбку его остроумнаго рта, видѣлъ блескъ его глазъ, оправдывавшихъ, казалось, своею яркостью выраженіе lumen in coelo, примѣненное знаменитымъ пророчествомъ къ преемнику Пія IX. Видѣлъ онъ старческую руку, блѣдную до прозрачности, съ такимъ величіемъ торжественно преподающую благословенія и протянувшуюся теперь къ чудесной желтой розѣ. Тонкіе пальцы коснулись стебля и наклонили цвѣтокъ, не срывая его, какъ бы для того, чтобы не повредить слабаго созданія Божія. Престарѣлый папа вдохнулъ въ себя ароматъ желтой розы и тихо направился къ каретѣ, силуэтъ которой неясно обрисовывался изъ-за листвы вѣчно-зеленыхъ дубовъ. Вороныя лошади понеслись рысью, и ухомъ можно было угадать, насколько рѣзво мчатся кони. Обернувшись къ спутнику, Дорсенъ увидалъ двѣ крупныхъ слезы, нависшихъ на рѣсницахъ бывшаго зуава, который забылъ уже о прерванной бесѣдѣ и заговорилъ со вздохомъ:

— И вотъ единственное его удовольствіе, а онъ, все-таки, преемникъ первенствующаго апостола… понюхивать цвѣточки и прокатиться въ каретѣ во всю прыть рѣзвыхъ лошадей!… Оставили ему четыре несчастныхъ километра проѣзжей дороги, огибающей ту террасу, на которой мы были полчаса назадъ… И онъ мчится, носится, возбуждая въ себѣ, такимъ образомъ, иллюзіи обширнаго пространства, ставшаго недоступнымъ для него… Видалъ я на своемъ вѣку не мало трагическихъ зрѣлищъ. Бывалъ я на войнѣ и раненый пролежалъ цѣлую ночь на полѣ сраженія, покрытомъ снѣгомъ, между убитыми, рискуя быть раздавленнымъ батареями побѣдителей, проѣзжавшихъ съ веселыми пѣснями… Ничто не трогало меня такъ, какъ прогулка этого старца, не проронившаго никогда ни одной жалобы, имѣющаго лишь этотъ клокъ земли, гдѣ онъ можетъ двигаться свободно… Чудныя слова написалъ этотъ святой человѣкъ однажды подъ своимъ портретомъ, подареннымъ одному миссіонеру. Сказаны они были Тертуліаномъ, и въ этихъ однихъ словахъ смыслъ всей жизни его: Debitricem martyrii fidem, вѣра обязываетъ къ мученичеству.

— Debitricem martyrii fidem, — повторилъ Дорсенъ. — Слова на самомъ дѣлѣ чудныя, — и полнымъ чувства голосомъ онъ добавилъ: — Вы сейчасъ очень сурово отнеслись къ диллетантамъ и скептикамъ. Но неужели же вы думаете, что найдется хотя одинъ между ними, который отказался бы отъ мученичества, если бы дано ему было, въ то же время, увѣровать?

Никогда Монфанонъ не слыхалъ такихъ словъ отъ молодого человѣка и сказанныхъ такимъ тономъ. И вспомнился старику совсѣмъ иной Дорсенъ, живой и легкомысленный, литературный дэнди, веселый и насмѣшливый софистъ, для котораго древній, чтимый Римъ былъ лишь городомъ веселья, Космополисомъ, болѣе полнымъ парадоксовъ, чѣмъ Флоренція, Ницца, Біарицъ и Сенъ-Морицъ, и всякій другой городъ — интернаціональное прибѣжище на зиму или на лѣто. Маркизъ почувствовалъ, что впервые глубоко затронута душа его молодого друга. Трагическая смерть несчастной Альбы должна была отразиться на сознаніи писателя угрызеніями совѣсти, подъ вліяніемъ которыхъ измѣнится вся нравственная жизнь этого высшаго и нецѣльнаго существа, отторгнутаго до сихъ поръ отъ массы людей простыхъ непобѣдимою гордостью разума. Монфанонъ, очень ревностный христіанинъ и, въ то же время, очень задушевный другъ, понялъ, что всякое лишнее слово причинитъ новыя страданія и безъ того уже наболѣвшему сердцу. У старика явилось даже опасеніе за высказанное имъ съ такою большою рѣзкостью. Ничего не возражая, онъ взялъ, руку молодого человѣка и молча пожалъ ее, вкладывая въ эту ласку всю теплоту и нѣжность сочувствія старшаго брата.

М. Ремезовъ.

Жюль Леметръ въ своихъ Этюдахъ^[43] называетъ Поля Бурже «молодымъ мудрецомъ, княземъ молодежи, — молодежи очень престарѣлаго вѣка». Знаменитый критикъ указываетъ, въ особенности, на огромное вліяніе автора романовъ Cruelle énigme, Crime d’amour и André Cornélis на молодыхъ женщинъ. «Въ послѣднее время, — говоритъ Жюль Леметръ, — нѣкоторыя души ни передъ кѣмъ, быть можетъ, не преклоняются съ такою нѣжностью. Для многихъ онъ — поэтъ по преимуществу, другъ, утѣшитель, почти руководитель совѣсти…» Многіе молодые писатели, г символисты, эстетики, вагнеріанцы", ставятъ его очень высоко, смотрятъ на него, какъ на учителя. Затѣмъ французскій критикъ оговаривается, что «люди зрѣлые, особливо же изъ крѣпкихъ французовъ (les gaulois) и сильно проникнутыхъ классическою литературой, терпѣть его не могутъ». Съ тѣхъ поръ, когда это было написано, Поль Бурже далъ публикѣ нѣсколько романовъ, значеніе его, какъ писателя, возросло и вліяніе усилилось, а съ выходомъ въ свѣтъ романа Космополисъ онъ уже рѣшительно становится или, по меньшей мѣрѣ, вправѣ претендовать на одно изъ первыхъ мѣстъ среди художниковъ-мыслителей, пользующихся европейскою извѣстностью, выражающихъ господствующія идеи французскаго общества и ведущихъ это общество. И надо признать, что, въ качествѣ такого вожака, П. Бурже обладаетъ выдающимися силами, которыя находятъ очень крѣпкую опору въ весьма разнородныхъ элементахъ, вліяющихъ въ настоящее время на общественную и политическую жизнь Франціи. Это признаютъ, несомнѣнно, тѣ «зрѣлые люди», которые «его терпѣть не могутъ», и за это именно они и не могутъ его терпѣть. Дѣло же все въ томъ, что уже въ прежнихъ, вышеназванныхъ романахъ молодого еще тогда писателя съ достаточною ясностью опредѣлилось направленіе его мысли, хотя и нельзя было предвидѣть, куда приведетъ его такое направленіе. Въ Космополисѣ уже прямо намѣчаются и цѣли автора, и пути для ихъ достиженія, высказываются симпатіи и антипатіи романиста, его убѣжденія по существеннѣйшимъ, можно сказать, основнымъ вопросамъ личной и общественной морали всей современной культуры. Идеи, не вполнѣ выраженныя прежними его произведеніями, вѣроятно, не окрѣпшія въ то время у самого автора, проводятся въ послѣднемъ его романѣ съ такою твердостью, что дѣлаютъ его ярко-тенденціознымъ и въ высшей степени характернымъ для самого писателя, для общества, къ которому онъ обращается, для времени, которое переживаетъ нынѣшняя Франція. Въ своемъ родѣ, это произведеніе fin de siècle, «престарѣлаго вѣка», какъ называетъ наше время Жюль Леметръ, — вѣка, изжившагося, извѣрившагося, ищущаго лучшихъ формъ жизни, болѣе того — пониманія самой цѣли жизни. По отношенію къ существующему и къ грядущему, долженствующему или могущему наступить въ силу прогрессивнаго развитія настоящаго въ направленіи, господствующемъ теперь, Поль Бурже является совершеннымъ пессимистомъ. «Такъ жить нельзя, — слышится намъ голосъ художника-мыслителя, — но куда же мы идемъ?» Этотъ возгласъ и этотъ вопросъ повторяются почти во всей современной Европѣ и нигдѣ не звучитъ онъ настолько настойчиво и громко, какъ во Франціи и у насъ въ Россіи. Вотъ почему особенно интересно и даже важно для насъ прислушиваться къ отвѣтамъ, которые на этотъ тревожный вопросъ даютъ талантливѣйшіе и вліятельнѣйшіе представители западной культуры. Отвѣтъ, данный авторомъ Космополиса французскому обществу, для насъ не новость, — мы не разъ слыхали его у себя дома, и вотъ общее его значеніе, какъ онъ выраженъ былъ у насъ: «Дальше идти нельзя, надо вернуться назадъ…» Но этимъ вопросъ не разрѣшается и слѣдомъ возникаетъ новый, быть можетъ, еще болѣе мудреный: «куда же назадъ?» Въ Россіи на это отвѣчали разно и продолжаютъ отвѣчать разно и весьма мало опредѣленно. Почему это такъ, мы здѣсь разбирать не будемъ… Поль Бурже отвѣчаетъ довольно ясно и категорично. Нашъ вѣкъ — больной, современное общество страдаетъ тяжкими недугами, — чѣмъ исцѣлить ихъ, гдѣ противъ нихъ средства? Носитель идеи романа Космополисъ, не задумываясь, указываетъ: «Вотъ врачъ, у него средство противъ этой болѣзни души, какъ и противъ всѣхъ недуговъ…» Обладатель панацеи противъ всѣхъ современныхъ недуговъ, по мнѣнію маркиза де-Монфанона, непогрѣшимый римскій папа, глава католической церкви, несправедливо лишенный свѣтской власти. На это романистъ Дорсенъ, т.-е. самъ Поль Бурже, не находитъ отвѣта. Онъ самъ, Дорсенъ (П. Бурже), думаетъ то же самое, и давно думаетъ, только не знаетъ, какъ подойти къ обладателю панацеи, не переставая быть самимъ собою, представителемъ высокой культуры, тонкимъ мыслителемъ, философомъ-скептикомъ, умственно эпикурейцемъ, истиннымъ сыномъ «престарѣлаго вѣка». Для того, чтобъ обратиться къ такому врачу и его врачеванію, надо родиться и возмужать въ извѣстной атмосферѣ идей, какъ Монфанонъ, или нравственно переродиться, чего, по мнѣнію Монфанона и Дорсена, а, слѣдовательно, и Бурже, сдѣлать никакой человѣкъ не въ силахъ, ибо Монфанонъ, Дорсенъ и Бурже не безъ основанія, но съ большимъ преувеличеніемъ отводятъ наслѣдственности такую роль, какую ей могутъ давать лишь самые крайніе дарвинисты. Такое приложеніе теоріи Дарвина ведетъ къ очень дробному дѣленію человѣчества не только по народностямъ, племенамъ и кастамъ, но и по родамъ и семьямъ, на чемъ авторъ Космополиса настаиваетъ въ своемъ послѣднемъ романѣ съ самымъ аристократическимъ упорствомъ. Надо замѣтить, что во всѣхъ своихъ произведеніяхъ Поль Бурже почти не выходитъ изъ круга высшаго общества, вѣрнѣе сказать — изъ круга людей богатыхъ, вѣчно праздныхъ, живущихъ въ большой роскоши, самою «изящною» жизнью, занимающихъ свои безконечные досуги чувствами и чувствительностью, каковыя занятія переходятъ нерѣдко въ игру чувствами, въ своего рода сантиментальный спортъ. Таковъ и послѣдній его романъ Космополисъ Тутъ всѣ — титулованные, всѣ — милліонеры, исключеніе составляютъ два лица, писатель Дорсенъ и букинистъ Рибальта. Но Дорсенъ — статья особая, онъ принадлежитъ къ тому же кругу душою и тѣломъ и въ этомъ кругѣ — свой, въ качествѣ представителя аристократіи ума и таланта. И, кромѣ того, какъ мы уже сказали, Дорсенъ есть никто иной, какъ самъ Поль Бурже. Въ изображеніи этой личности, вѣроятно, очень немного автобіографическаго, за то это — блестящій образецъ саморазбора, если можно такъ выразиться, почти самокритики, настолько вѣрной и тонкой, что едва ли кому удастся написать лучшую характеристику автора романа. Что же касается единственнаго представителя народной массы, букиниста, то авторъ не пожалѣлъ красокъ, чтобы сдѣлать его звѣроподобнымъ и отвратительнымъ. Тутъ поклонникъ аристократизма пересилилъ въ авторѣ художника, и въ противовѣсъ «разбойнику», «мошеннику-анархисту» Рибальтѣ Поль Бурже не нашелъ нужнымъ вывести на сцену хорошаго человѣка изъ римскаго плебса. И, вообще, изъ всего романа явствуетъ, что хорошее унаслѣдовано всѣми дѣйствующими лицами отъ аристократическихъ предковъ, а все дурное, грубое, злое, низменное — отъ предковъ, не имѣвшихъ счастья родиться титулованными и богатыми. Въ самой порочности графини Стено проявляются унаслѣдованныя отъ гордыхъ владыкъ Адріатики сила и великолѣпная смѣлость, предъ которыми всѣ преклоняются и даже самъ авторъ, титулующій Катерину Стено «догарессой», сравнивающій ее то съ знаменитою кипрскою королевой, то съ императрицами Рима и Византіи. Всѣ симпатіи автора на сторонѣ Монфанона, бывшаго папскаго зуава, члена клерикальной лиги, вѣрнаго бойца за свѣтскую власть папы, bonus miles Christi — «добраго воина Христова», какъ называетъ его Поль Бурже, ничуть не возмущенный тѣмъ, что этотъ, поистинѣ, добрый и честный человѣкъ искренно оплакиваетъ времена маршала Монлюка, когда не желающихъ подчиняться свѣтской власти папы можно было вѣшать, brancher, haut et court, — просто говоря, безъ суда, а не признающихъ папской непогрѣшимости жечь на кострѣ. Хотя Поль Бурже и называетъ стараго маркиза человѣкомъ эпохи Гиза, Филиппа II, Альбы, но передъ маркизомъ онъ благоговѣетъ, умиляется и заставляетъ скептика и диллетанта Дорсена на каждомъ шагу пасовать передъ искренностью вѣры папскаго зуава. Авторъ очень опредѣленно высказываетъ девизъ Дорсена въ политикѣ, т.-е. свой собственный девизъ: «Несправедливость я предпочитаю безпорядку!» А что онъ разумѣетъ подъ «безпорядкомъ» — ясно вполнѣ: это — движеніе гарибальдійцевъ, изгнаніе Бурбоновъ, уничтоженіе свѣтской власти папы, объединеніе Италіи, — все то однимъ словомъ, что нарушаетъ изящный покой аристократическаго эпикурейства.

Таковы идеи, развиваемыя необыкновенно талантливо Полемъ Бурже въ его Космополисѣ, и мы думаемъ, что онѣ встрѣтятъ, — вѣрнѣе, уже встрѣтили, — очень большое сочувствіе въ значительной части аристократическаго общества Франціи и Италіи и даже въ кругахъ сильно разжившейся буржуазіи, лѣзущей, подобно барону Гафнеру, къ титуламъ и къ власти. И тамъ это понятно. Слишкомъ двадцать лѣтъ неуравновѣшенной до сихъ поръ политической и общественной жизни этихъ странъ утомили очень многихъ и заставляютъ не однихъ только родовитыхъ людей и капиталистовъ искать выхода изъ тревожнаго положенія, обусловливающаго въ извѣстной мѣрѣ и тѣ нравственные недуги, уврачевать которые французскій романистъ думаетъ столь удивительнымъ, на нашъ взглядъ, средствомъ. Для насъ же, болѣющихъ своими, совершенно иными, недугами, Космополисъ въ высшей степени интересенъ, какъ показатель нравственнаго состоянія круга людей, пресыщенныхъ богатствомъ и изнывающихъ отъ такого пресыщенія. Римъ тутъ, собственно, не при чемъ. Онъ нуженъ автору лишь въ качествѣ эффектной и оригинальной рамы для его блестящей картины. То же космополитическое общество, та же международная «золотая богема» задыхается отъ роскоши и праздности во множествѣ подходящихъ для того городовъ Европы и принимаетъ свое недовольство за «болѣзнь вѣка», совершенно забывая о народныхъ массахъ, живущихъ гдѣ-то тамъ у себя по лачугамъ и грязнымъ конурамъ. И вотъ къ такому-то голодному, нищему народу Италіи какой-нибудь «разбойникъ» Рибальта стоитъ неизмѣримо ближе, чѣмъ всѣ другія дѣйствующія лица романа… Этотъ «разбойникъ» измышляетъ свои панацеи отъ бѣдъ и золъ, удручающихъ итальянскій народъ, и не виноватъ «грязный, дикій и злой мошенникъ» въ томъ, что оказываются дикими придумываемыя имъ средства. Вольно же людямъ «высшей культуры», потомкамъ папъ и дожей, представителямъ знатныхъ фамилій, обязаннымъ быть интеллигентною силой страны, прожигать свою безполезную жизнь по клубамъ, скачкамъ, игорнымъ домамъ, и къ своему родному народу относиться съ такимъ же космополитическимъ презрѣніемъ, съ какимъ Поль Бурже относится ковсѣмъ народамъ, выдѣляя изъ массъ только излюбленныхъ имъ князей, маркизовъ и графовъ. Того «врача», на котораго указываетъ Монфанонъ, какъ на цѣлителя всѣхъ недуговъ, Италія давно знаетъ и врачеваніе его испытала въ эпоху тяжелаго кризиса 1848 г. Тогда и народъ повѣрилъ было въ цѣлительную силу главы католической церкви, Пія IX. Всѣмъ извѣстно, какъ лечилъ народъ этотъ римскій первосвященникъ изъ рода графовъ Мастаи-Ферретти и къ чему это леченіе привело Италію. Но время свое дѣлаетъ и оказываетъ вліяніе даже на «незыблемый» Ватиканъ. Папа Левъ XIII изъ богатой крестьянской семьи заговорилъ уже совсѣмъ другимъ языкомъ, чѣмъ его предшественники, и если продолжаетъ сидѣть добровольнымъ «узникомъ», то, несомнѣнно, въ угоду князьямъ и маркизамъ, и потому еще, что не хватаетъ у него смѣлости сказать рѣшительное слово, которое ему подсказывалъ кардиналъ Лавижери… Какія бы, однако, ни заговорилъ слова «непогрѣшимый» папа, имъ ни одна душа не лишенная здраваго разума, не повѣритъ потому, что не отъ вѣры въ ученіе Христа будутъ эти слова, а отъ хитрости и политики, пускаемыхъ въ ходъ ради цѣлей мірскихъ и своекорыстныхъ. Для того же, чтобы римскій первосвященникъ занялъ въ мірѣ мѣсто, достойное преемника апостоловъ и сталъ врачевателемъ современныхъ недуговъ, необходимо ему самому уразумѣть великій смыслъ изреченія: «Врачу, исцѣлися самъ».

Насколько симпатичны призывы Поля Бурже къ нравственно-религіозной жизни вообще, настолько же представляются намъ мелкими и узкими его собственныя идеи о религіи и нравственности, выраженныя въ романѣ Космополисъ необыкновенно умно и талантливо, въ образцово художественной формѣ. Но чѣмъ болѣе умно задуманъ романъ и чѣмъ болѣе талантливо онъ написанъ, тѣмъ сильнѣе впечатлѣніе, производимое имъ на читателя, и тѣмъ серьезнѣе вліяніе, имъ оказываемое на общество, будь то вліяніе доброе или вредное. Въ силу добра мы твердо вѣримъ, высказать же наше мнѣніе о клерикально-аристократической тенденціи этого произведенія мы сочли себя обязанными, предоставляя самимъ читателямъ рѣшить, кто въ данномъ случаѣ ближе къ истинѣ: Поль Бурже или мы, не раздѣляющіе его симпатій къ Ватикану и безвозвратно отжившимъ порядкамъ.

"Русская Мысль", кн. XII, 1892, кн. I, III, IV, 1893

---

1. Въ закрытый ротъ муха не залѣзетъ.
2. Святый Власій.
3. Имя Блеза де-Монлюка нынѣ пишется: Montluc, въ старинномъ начертаніи t пропускалось.
4. Тератологія — наука о неправильностяхъ животныхъ организмовъ.
5. Вы меня подвели ради потѣхи.
6. Mémorial de Sainte-Hélène, записки Ласъ-Каза за время пребыванія Наполеона I на островѣ св. Елены.
7. Въ Соединенныхъ Штатахъ дѣти бѣлыхъ и негритянокъ называются мулатами, дѣти бѣлыхъ и мулатокъ — квартеронами, дѣти бѣлыхъ и квартеронокъ — октавонами.
8. Намекъ на новѣйшую католическую Лигу, союзъ клерикаловъ, основанный въ 1870 году съ цѣлью возстановленія свѣтской власти папы.
9. Squatter (отъ слова square, четырехъугольникъ), такъ называются въ Америкѣ піонеры, захватывающіе новыя неразработанныя земли.
10. Старинное выраженіе, смыслъ котораго такой: «идти въ Куртиль», значитъ — идти пить плохое вино, идти въ дрянной кабакъ.
11. Титулъ, который дается въ Италіи дочери графа — отъ contessa — графиня, какъ въ Россіи дочь князя именуется княжною.
12. Клерикальнѣйшая изъ клерикальныхъ, что въ Римѣ часто равносильно: аристократичнѣйшей изъ аристократокъ.
13. Шуаны — кличка, данная роялистамъ, бившимся въ Вандеѣ противъ первой республики.
14. Duc (дюкъ) — экипажъ, бывшій въ большой модѣ съ 1872 г., съ одномѣстными козлами и съ сидѣньемъ для слуги позади помѣщенія для господъ.
15. Vis-à-vis (визави) — родъ двумѣстной кареты, въ которой мѣста расположены не рядомъ, а одно противъ другого, такъ что ѣдущіе сидятъ vis-à-vis.
16. Popotte на парижскомъ арго значитъ плохой, бѣдный столъ, а также — дешевый обѣдъ въ складчину.
17. Ghirlandajo (Dominica del) называется также Корради или Бигорди, флорентинскій живописецъ (1461—1495 гг.), былъ учителемъ Микель-Анжело, положилъ начало воздушной перспективѣ.
18. Часто бываетъ, что сѣдой головѣ ума не хватаетъ.
19. У кого въ груди любовь… у того въ бокахъ шпоры.
20. При Сомо-Сіеррѣ въ 1808 г. между испанцами и французами подъ личною командой Наполеона произошла битва, въ которой отличились польскіе уланы.
21. Настоящее имя знаменитаго художника — Алессандро Буонвичино; il Moretto — прозвище, данное ему за очень темный цвѣтъ кожи; род. въ Бресчіи въ 1550 г.
22. Пьеро делла Франческо прозывается, по мѣсту своего рожденія, ди Санъ-Сеполькро, знаменитый художникъ первой половины XV в. Рѣчь идетъ о портретахъ Федериго де-Монтефельтро, герцога Урбино и его жены, находящихся въ музеѣ Уффици.
23. Боттичели — современникъ Пьеро д. Франческо, — настоящее его имя Алессандро Филипепи. Эта картина находится въ музеѣ Уффици.
24. Мелоццо да Форли — современникъ обоихъ предъидущихъ и чуть ли не ученикъ Пьеро делла Франческо.
25. Лоренцетти — изъ Сіены; подъ его картиной Богоматеръ съ младенцемъ Христомъ (въ муз. Уффици) выставленъ 1340 годъ.
26. Симонъ Мартини род. въ 1275 г., ум. въ 1344 г.
27. Assunta — знаменитая картина Тиціана, Взятіе Пресв. Богородицы на небо, въ галлереѣ акад. худож. въ Венеціи.
28. Ахъ, какая красота!
29. Людей, въ жилахъ которыхъ есть примѣсь негритянской крови, можно распознать по окраскѣ ногтей.
30. «Намъ не хорошо»…
31. «Какой же….. осмѣлится сказать, будто никогда не трусилъ?»
32. Morettina — негритянка.
33. Въ Италіи очень распространено повѣрье въ «порчу съ глазу», противъ чего вѣрнѣйшимъ средствомъ почитаются амулеты въ видѣ роговъ или показываніе пальцами роговъ, какъ дѣлаютъ дѣтямъ «козу».
34. Blue — голубой, синій, devil — чортъ; игра словъ: blue devils — голубые чортики, — уныніе, меланхолія.
35. Пиранези, Джіанбатиста, знаменитый художникъ, археологъ и граверъ, род. въ Венеціи въ октябрѣ 1720 г., умеръ въ Римѣ 9 ноября 1778 г.
36. Гойа (Goya), Франческо, знаменитый испанскій художникъ и граверъ, любимецъ короля Карла IV, род. въ 1746 г. въ Аррагоніи, умеръ въ Бордо въ 1828 г.
37. «Это сердце Іисуса, ты его увидишь».
38. Въ подлинникѣ непереводимая игра словъ на двоякомъ значеніи слова: conversion — обращеніе въ христіанство и конверсія процентныхъ бумагъ. Для Гафнера conversion имѣетъ только одинъ смыслъ: конверсія ренты.
39. Pereto — грушевый садъ, по-итальянски.
40. Tedesco — такъ итальянцы называютъ нѣмцевъ.
41. Patito — обожатель, буквально: страдалецъ.
42. Люини или Лювини (Бернардино), знаменитый художн. миланской школы, род. въ городкѣ Люино на Лаго-Маджіоре въ 1470 г., ум. въ 1529 г. Рѣчь идетъ о его Иродіадѣ, находящейся во Флоренціи. Произведеніе это долгое время приписывали Леонарду да-Винчи.
43. Jules Lemaître: «Les Contemporains. Études et portraits littéraires». Troisième série. Neuvième édition. Paris, 1892.