КОРЧМА.
правитьИздалека показались бѣлая высокая труба и соломенная кровля корчмы; нашъ извощикъ, лихой Пулковецъ, которому были извѣстны ласковые корчмари и корчмарихи по всей дорогѣ, прихлопываетъ кнутомъ. Лошади, бѣжавшія цѣлыя сутки весьма умѣренною рысью, пускаются во всю прыть[1]; ямщику непремѣнно хочется блеснуть своимъ ухарствомъ въ глазахъ корчмаря, своего приятеля. — Прискакали. — Чухонецъ, стоя на порогѣ кланяется низко своему знакомцу и приѣхавшему барину[2]. Извощикъ слѣзаетъ съ козелъ и идетъ въ корчму выпить маленькую. Между темъ добрый Эстлянецъ суетится и ухаживаетъ около кареты, мажетъ колеса, приноситъ пойло лошадямъ. Часто тронутый такимъ усердіемъ и жалкою фигурою сихъ бѣдныхъ Чухонцевъ, а давалъ имъ на водку болѣе обыкновеннаго; но мой ямщикъ всегда мнѣ за это выговаривалъ. — "Помилуйте сударь, зачемъ ихъ баловать: отъ проѣзжихъ Нѣмцовъ они бываютъ довольны и спасибомъ, много что гривною.,
По всей дорогѣ, начиная отъ Нарвы до Ревеля, Чухонскія таверны построены одинакимъ образомъ: внутренность раздѣлена на двѣ половины; въ срединѣ въ сѣняхъ каминъ; на лѣво комнаты, или избы для приѣзжихъ, хотя не весьма опрятныя, но въ нихъ можно найти чистыя лавки и столы, исписанные и изрѣзанные именами славолюбивыхъ путешественниковъ; въ иныхъ бываютъ стулья даже зеркала, изрядныя, разумѣется, для Чухонцевъ. На полу разсыпанъ ельникъ; но это обыкновеніе нестерпимо для нашихъ Петербургскихъ; лишь только кто нибудь заглянетъ сюда позначительнѣе — долой эти зеленые ковры! Отъ сего душистаго дерева, родственника романическимъ пихтамъ, кедрамъ и кипарисамъ, отворачиваютъ съ охотою носъ наши столичные. Оно напоминаетъ имъ о путешествіи, только не къ Ревельскимъ водамъ! Направо жилье для содержателя корчмы и приѳмная для его гостей, крестьянъ ближней деревни, приходящихъ сюда но воскресеньямъ потянуть винца и покурить табачку. Далѣе, правѣе и лѣвѣе, огромные сараи для лошадей и отдыха проходящаго дорогою скота.
Многіе изъ этихъ шинковъ стоятъ на весьма приятномъ мѣстоположеніи, и сельской ландшафтъ, ихъ окружающій, заставляетъ забывать закоптѣлую наружность, которая, какъ замѣчаютъ художники и путешественники со вкусомъ, имѣетъ нѣчто живописное. — Въ самомъ дѣлѣ представьте себѣ избу, сложенную изъ плиты; мохъ и репѣйникъ растутъ въ ращелинахъ; съ высокою трубою и соломенною кровлею съ навѣсомъ; ласточки, вылетая изъ подъ нее, свистятъ и кружатся въ воздухѣ; лучи солнца, разсѣкая пробѣгающія тучи, освѣщаютъ мѣстами окрестности. То засвѣтлѣютъ зеленыя жатвы, то пестрыя стада, собравшіяся около сѣрыхъ, поросшихъ мохомъ камней, разсыпанныхъ по полямъ рукою природы. Изрѣдка освѣтится колокольня и высокой кирхшпиль сельской церкви, выглядывающей изъ за кустарниковъ; блеснутъ мелкія стекла готическихъ оконъ, и пѣтухъ подъ крестомъ, прикрѣпленный вмѣсто флюгера, кружится быстро отъ порывистаго вѣтра. Вотъ бѣлѣетъ красивое зданіе: это станція Энгелехтъ; и прямо вдали каменный мостъ съ тремя арками, темъ похожій на древній Римскій водопроводъ, что ни въ немъ, ни подъ нимъ нѣтъ вовсе воды. — Она высохла отъ засухи. Звѣнитъ колокольчикъ почтовой телѣжки, пролетающей мимо съ быстротою молніи; раздаются унылыя пѣсни Эстляндца и скрыпъ его одноколки….. я вышелъ изъ кареты насладишься свѣжимъ воздухомъ и полюбоваться сельскимъ видомъ; но сильный и довольно холодный вѣтеръ принудилъ меня взойти въ корчму.
У дымнаго очага длинноволосая Чухонка, въ шапочкѣ, съ монистами на труди, разводила огонь и ставила чайникъ съ водою. Лучь свѣта, пробивающійся въ закоптѣлую трубу, и огонь отъ щепъ едва освѣщали ужасную темноту этого вертепа. — Возлѣ очага сидѣли двое грязныхъ Эстонцевъ съ трубками и разговаривали между собою. Ихъ загорѣлыя, унылыя лица, были оживлены разговоромъ болѣе обыкновеннаго; по ихъ движеніямъ я замѣтилъ, что предметъ ихъ бесѣды занималъ ихъ очень много. Мой извощикъ зная нѣсколько словъ почухонски, вмѣшался въ разговоръ; но не могъ добиться настоящаго толку. Пришедшій корчмарь разсказалъ мнѣ, что рѣчь идетъ о сгорѣвшей недавно гдѣ-то корчмѣ, сожженной одною Эстляндскою фуріею изъ мщенія. Исторія была довольно любопытна, и еслибъ вмѣсто меня проѣзжалъ здѣсь знаменитый Шотландскій Баронетъ, то она доставила бы ему содержаніе для занимательной повѣсти. Не умѣя такъ красно излагать своихъ мыслей, я разскажу вамъ ее помоему. Содержателемъ сгорѣвшаго шинка былъ Чухонецъ Юганъ. Надобно вамъ замѣтить, что состояніе корчмаря имѣетъ большія преимущества въ глазахъ простодушныхъ Эстляндцевъ. Содержатель работаетъ, когда хочетъ, и то на себя, пьетъ вина и куритъ табаку вволю, и у него даже водится и денежка на праздничный день. Завидное состояніе! Юганъ наслаждался всѣми этими благими, и корчма приносила ему хорошій барышокъ. Онъ полюбилъ пригожую, курносую Эстляндку и прельстилъ ея сердце богатыми подарками, бисерными пронизками, пяти-алтынниками и двугривенниками съ ушками, мѣдными колечками и запанками. Любовь его увѣнчалась успѣхомъ. Можно ли отказать удалому и зажиточному корчмарю, который былъ притомъ и недуренъ собою? Но любовники не долго наслаждались благополучіемъ. Нашелся крестьянинъ, позажиточнѣе и попроворнѣе Юсана, и предложилъ откупъ за корчму болѣе его; къ этому присоединились извѣстныя всему селенію проказы и распутная жизнь корчмаря — и Юганъ принужденъ былъ отказаться отъ выгодной должности. Что будешь дѣлать? Нашъ шинкарь, великой мастеръ продавать и попивать вино, не гораздъ былъ работать; будущее представляло ему голодъ и нищету. Прости, веселая, беззаботная жизнь! Простите, лучшій пѣнникъ и кнастеръ! Любовница раздѣляла его отчаяніе, и они сговорясь вмѣстѣ, рѣшились доказать дружбу своему лиходѣю. Новый содержатель и г тупилъ въ отправленіе своей должности; продажа шла лучше прежняго, и онъ смѣялся надъ безсильною досадою горемыки Югана: но мстятъ сильно иногда безсильные враги! И надъ нимъ это сбылось. Однажды въ темную ночь онъ пробужденъ трескомъ, дымомъ и пламенемъ — корчма его горѣла; едва успѣлъ онъ спастись самъ; пожаръ истребилъ все его достояніе и притомъ же сгорѣло тутъ много рогатаго скота, отдыхавшаго въ сараѣ и принадлежавшаго Нарвскому мѣщанину. Дѣло было не шуточное, стали разыскивать и, какъ говоритъ пословица: шила въ мѣшкѣ не утаишь, узнали отъ сосѣдей, что въ ту ночь, когда случилось это происшествіе, любовница Югана вышла изъ своей избы съ фонаремъ и бродила около корчмы. По такому подозрѣнію схватили ихъ обоихъ. Долго не признавалась несчастная; но наконецъ, будучи обманута ложнымъ увѣдомленіемъ, будто любовникъ ея повинился, и она призналась въ своей винѣ. Въ глухую полночь прокралась злобная Эстонка въ сарай съ пламенемъ мщенія въ сердцѣ и съ пылающею лучиною въ рукѣ. Два раза зажигала она — и дважды ей не удавалось; но долго ли могутъ противишься огню сухая соломенная кровля и легкія деревянныя стропила? Пламя разлилось быстро — и мщеніе совершилось. Оба были наказаны.
По сему анекдоту нельзя однакожь сдѣлать общаго заключенія о нравѣ Эстонцовъ: пламя страстей въ нихъ рѣдко вспыхиваетъ; они вообще живутъ смирно; работаютъ, какъ автоматы; все ихъ удовольствіе напиться до пьяна въ праздничный день. Наши мужики приписываютъ имъ особенныя качества: по ихъ словамъ Чухны знаютъ лѣчить корешками и травами, умѣютъ ворожить, помогать душевнымъ недугамъ. Отнести ли то къ честности и простодушію ихъ характера, что ни воровства, или какихъ нибудь другихъ шалостей, не слыхать между ними? Не отъ того ли, что они неспособны ни къ худому, ни къ хорошему? —
Лошади отдохнули — и мы пустились далѣе. Простите до слѣдующаго письма.
Въ воскресенье, въ прекраснѣйшій лѣтній день, мы пошли въ городъ. Со мною было двое моихъ молодыхъ родственниковъ, приѣхавшихъ послѣ меня, и я, какъ человѣкъ бывалой, назначенъ былъ путеводителемъ.
Форштадшъ, или предвѣстіе, окружающее Ревель, гораздо болѣе города; улицы шире, строеніе все деревянное и по большей части новѣйшей архитектуры: много большимъ, красивыхъ домовъ съ обширными садами, но и самыя ветхія избушки отличаются опрятною наружностію, напоминающее что-то Германское. Вездѣ чистенькіе палисадики съ тѣнистыми каштанами, акаціями, тополями и шиповникомъ. На крыльцахъ — это любимое отдохновеніе здѣшнихъ жителей — сидятъ почтенные Нѣмцы съ трубками; маменьки съ рукодѣльемъ.
Мои сопутники заглядывались на прелестныхъ Нѣмочекъ, идущихъ въ церковь съ молитвенниками въ рукахъ. Веселое ли расположеніе моего духа было тому причиною, не могу оказать рѣшительно, но мнѣ казалось, что все дышало какою-то радостію; все мнѣ казалось живописнымъ, Занимательнымъ. Въ городъ тащились оригинальные Ревельскіе экипажи: огромныя фуры; ихъ тянули сухіе и высокіе кони, заложенные гуськомъ и украшенные гремушками и красными лоскутками: длинныя брички и огромныя дрожки управлялись самыми, неуклюжими длинноволосыми фурманами. Пыль столбомъ… Это наша Петербургскіе, въ открытой коляскѣ, летятъ въ городъ послушать органовъ Nicolay Kirche, или проповѣдника церкви Св. Олая. На встрѣчу нищіе, которыхъ заунывные напѣвы выманиваютъ нѣсколько мѣлкихъ денегъ. Эти побродяги полюбили нашихъ проѣзжихъ, въ особенности дамъ, которыя, не имѣя при себѣ мѣдныхъ денегъ, раздѣлываются съ ними серебромъ, или кожаными марками. Впрочемъ здѣсь мало видно праздношатающихся; можетъ быть трудолюбіе и непостижимая экономія Ревельцовъ тому причиною. Здѣсь не столкнешься съ почтеннѣйшими особами, напоминающими героя Басни А. Е. Измайлова, облеченными или въ шинель фризовую, или въ шубу плисовую, которые получивъ подаяніе, говорятъ: приношу мою чувствительную благодарность — съ почтенными вдовушками, въ вѣчномъ траурѣ, у которыхъ дѣтей не бываетъ менѣе семи, или осыпи, все малъ-мала меньше — съ добрыми мужичками, у которыхъ всегда бываетъ или мертвое тѣло, или погорѣлое мѣсто, или наконецъ съ этими несносными, безотвязными ребятишками, съ ихъ напѣвомъ: бѣдны — имъ и безщастны — имъ; они какъ будто передразниваютъ нѣкоторыхъ изъ нашихъ поэтовъ, за неимѣніемъ надлежащаго числа стопъ, вставляющихъ въ свои благозвучные стихи: ужь, лишь, а, и, какъ[3] …Однакожъ гдѣ я очутился?…Я вовсе позабылъ, что мы идемъ по самой широкой улицѣ форштадта; прошли болѣе версты и уже столица Эстоніи начинаетъ показываться.
«Какой прекрасной видъ!» сказалъ я своимъ сопутникамъ. Направо огромныя стѣны и башня Олаевской церкви, полуразрушенныя и зачернѣнныя пожаромъ; вблизи ихъ выказываются изъ за городской стѣны зеленые куполы вновь воздвигнутой Россійской церкви во имя, Св. Николая: эта башни, похожая на указку, принадлежитъ высокомудрой Ратушѣ, а нѣсколько поменѣе колокольня Эстонской церкви. Предъ вами бѣлѣется на крутомъ зеленомъ возвышеніи прекрасный домъ Колбарса; вотъ церковь и сѣрыя башни Вышгородскаго замка; черная крыша и четвероугольная башня Nicolay Kirche. Нѣсколько старыхъ домовъ прилѣплено ко внутренней стѣнѣ; Нѣкоторыя изъ нихъ развалились, и растѣнія, прозябающія на семъ каменистомъ грунтѣ, своею зеленью украшаютъ развалины. Ревель огражденъ двойною стѣною съ башнями, рвомъ и валомъ; кромѣ сего бульваръ, окружающій городъ, придаетъ ему отмѣнно приятной видъ. Мы подошли къ Нарвскимъ воротамъ: надъ ними на щитѣ, съ вензловымъ именемъ АЛЕКСАНДРА I Великокняжеская корона. Это остатокъ древности: на немъ примѣтны слѣды прежде бывшихъ буквъ. — Входимъ, — поворотили налѣво шаговъ пятдесятъ и опять направо; передъ нами другая стѣна и ворота, пробитыя въ башнѣ, высокой и четвероугольной съ деревянною крышею, и на стѣнахъ которой видны какія-то странныя желѣзныя фигуры.
Свое путешествіе пишу я не для особъ, объѣхавшихъ бѣлый свѣтъ вдоль и поперегъ, которыя были разъ десять въ Парижѣ, въ Лондонѣ, во всѣхъ знатнѣйшихъ городахъ Германіи и Италіи: имъ не понравятся такія подробности. Оно назначено для нашихъ домосѣдовъ, невыѣзжавшихъ изъ Петербурга далѣе Петергофа, или въ другую сторону, далѣе Александровской Мануфактуры и фарфоровыхъ заводовъ; для столичныхъ, влюбившихся въ свои правильные домы, гладкіе тротуары, чистыя набережныя. (Судите какое малое число читателей я себѣ назначаю!) Такія особы, приѣхавшія въ городъ, похожій на Ревель, тотчасъ заговорятъ междуметіями, что и случилось съ моими товарищами. — Ахъ! какіе странные домы! Какія смѣшныя окна! Боже мой! какія кривыя улицы! Какія гадкія мостовыя!.. — Прошу васъ, не ахайте, мои друзья: и такъ уже на васъ смотрятъ, какъ на чудо. Скажите, не уже ли сердце у васъ не шевелится, смотря на сіи остатки рыцарскихъ временъ, на эти домы съ гербами и желѣзными украшеніями, на эти рѣзныя двери, на эти крыльца? Вспомните слова знаменитаго Валтера Скотта. «Сіе роскошное смѣшеніе башенъ, зубцовъ выдавшихся оконъ съ искусною лѣпною работою, съ сими возвышенными зданіями и разнообразіемъ ихъ украшеній, производятъ дѣйствіе, столь превосходящее скучное однообразіе нашихъ новѣйшихъ улицъ, какъ шлемъ воина въ сравненіи съ простою шляпою квакера.»[4] Но этотъ шлемъ, м. л. д., былъ во многихъ сраженіяхъ и поединкахъ: срубленъ его великолѣпный гребень съ пушистыми перьями; онъ заржавѣлъ и лишился прежней тяжести.
Мои товарищи встрѣтились со своимъ знакомцемъ, начались привѣтствія, поздравленія и разспросы; я между темъ пришпорилъ своего конька, и онъ мигомъ перенесъ меня во времена отдаленныя. — «Можетъ быть, думалъ я, въ семъ окнѣ, подъ которымъ красуется табачная вывѣска, сидѣла благородная дама; она ожидала съ нетерпѣніемъ извѣстій отъ своего храбраго паладина, сражающагося съ Русскими у стѣнъ города, и своимъ мечемъ отстаивающаго честь ордена меченосцевъ. Какъ бьется ея сердце, какъ волнуется бѣлая грудь! Ея супругъ, благороднѣйшій изъ Эстонскихъ рыцарей, и у ея окна собрались жены и дѣти простыхъ воиновъ, ожидая также вѣсточки объ своихъ родныхъ.» — Вотъ отворились ворота: въѣзжаетъ запыленный воинъ; дама узнаетъ оруженосца своего супруга и бѣжитъ на крыльцо, желая хотя одною минуnою скорѣе извѣстить о миломъ ея сердцу; забыты всѣ приличія: она сквозь толпу пробивается къ самой лошади вѣстника, едва удерживающаго своего ретиваго иноходца. — "Что мой супругъ? — Наши дерутся славно, говоритъ оруженосецъ, медленно поднимающій свой наличникъ: изъ одиннадцати нашихъ знаменъ отбито всего шесть; а прочія вѣютъ надъ побѣдоносною дружиною. Мечь вашего супруга блистаетъ, какъ зарница; я самъ…. но благородный мой господинъ послалъ меня увѣдомить, что неприятели уже отступаютъ и что вскорѣ мы возвратимся съ торжествомъ. Я опрометью бросился изъ рядовъ, желая васъ скорѣе обрадовать. Притомъ же, подумалъ онъ про себя, эти проклятые бердыши такъ славно работаютъ, что немудрено остаться безъ наличника, безъ носа и безъ усовъ. — Можетъ быть, продолжалъ я, на семъ крыльцѣ, гдѣ стоитъ этотъ Африканской уродъ въ Американскомъ нарядѣ[5], почтенный Гросмейстеръ, съ золотою цѣпью на черномъ бархатномъ полукафтаньѣ, встрѣчалъ милую дочь, свою, возвратившуюся съ богомолья, изъ монастыря Св. Бригатты. Прелестный, бѣлокурый пажъ, держа на лѣвой рукѣ синюю бархатную подбитую горностаями эпанчу своей госпожи, а правою, трепещущею отъ тайнаго чувства, помогалъ ей всходить на крутыя ступени крыльца. "Разпрягайте, разсѣдлывайте коней!, кричалъ старый Рыцарь своимъ конюшимъ, высаживающимъ изъ огромной колымаги старую няню, которая выходя путалась въ своемъ гургурановомъ робронѣ. "Милая Клара, говорилъ почтенный Гросмейстеръ, цѣлуя разгорѣвшіяся отъ усталости щеки своей дочери: ты съ излишнею строгостію выполнила свой обѣтъ; ты возвратилась пѣшкомъ, не правда ли, мой другъ? — Ахъ, батюшка! послѣ утренняго дождя, такъ свѣжо, такъ приятно въ воздухѣ! — "Никакъ не могла уговоришь барышню, говорила няня: отдохнуть и присѣсть со мною; однакожъ скажи правду, сударыня, ты очень устала? Спасибо доброму Алфреду: онъ на рукахъ переносилъ ее, гдѣ были лужи и гдѣ прибрежной песокъ былъ очень вязокъ., — Молодый пажъ зардѣлся, отъ такого замѣчанія. — "Дай Богъ здоровья барышнѣ, продолжала старушка: она такая богомольная, такая скромная; въ Монастырѣ она удивила самаго Аббата своимъ примѣрнымъ благочестіемъ. Даруй ей, Господи, женишка богатаго, да хорошаго!, — Румянецъ оставилъ нѣжныя щеки молодаго пажа; казалось, кровь остановилась въ его жилахъ…. «Ба! да какіе славные у васъ магазины!» закричали мои сопутники. Жестокіе разрушили своимъ восклицаніемъ мои воздушные замки; конекъ мой споткнулся, и я перелетѣлъ мгновенно изъ шестнадцатаго къ девятнадцатое столѣтіе. Хотѣлъ было упрекать ихъ въ равнодушіи къ памятникамъ среднихъ вѣковъ; однакожъ удержался: многія зданія заставили ихъ заглядѣться. Въ самомъ дѣлѣ Петербургскому жителю любопытно видѣть пирамидальныя крыши съ деревянными статуями; домы, гдѣ, вмѣсто Греческихъ гуськовъ и розетъ, выглядываютъ рыцарскія головы въ шишакахъ, или дамскія въ огромныхъ колетахъ; на нѣкоторыхъ видны рѣзныя, даже живописныя изображенія святыхъ.
Мимо Шведскаго рынка закаулкомь мы вышли на площадь. Ратуша, одно замѣтное на ней зданіе, съ зубцами, узкими окнами и башнею. На площади по буднямъ бываешь довольно тѣсно; здѣсь толпятся люди разныхъ поколѣній, составляющіе жителей здѣшней губерніи: финны, Эстонцы, Латыши и наши земляки; тушъ стоятъ извощики, возы съ сѣномъ; продаютъ зелень; здѣсь суровскія, посудныя, мебельныя лавки. Это Парижъ въ сокращеніи.
Вышедши въ морскую улицу, мы очутились подлѣ церкви Эстонцевъ и полюбопытствовали видѣть ихъ богослуженіе. Церковь ихъ, принадлежала, какъ и всѣ прочія, Католикамъ и, какъ полагаетъ Г. Рикордъ, есть древнѣйшая во всемъ юродѣ. Она не очень огромна; однакожь довольно красивой наружности и въ настоящемъ готическомъ вкусѣ: съ рѣзными окончинами, съ башенкою, или буточкою, приклѣенною къ стѣнѣ, съ узенькою, осмиугольною колокольнею.
Храмъ былъ совершенно наполненъ добрыми Эстонцами, приходящими сюда изъ близкихъ къ Ревелю деревень и селеній. Это поставляется у нихъ непремѣннымъ долгомъ. Невыполняющихъ сей священной обязанности строго наказываютъ. Со звуками органа сливались ихъ голоса, и такая музыка, при всей нестройности, была довольна приятна. Органы умолкли; пасторъ взошелъ на каѳедру; мы заблагоразсудили убраться; подошли къ двери — не тутъ-то было: двери были заперты. Толстый Кистеръ, моргая глазами, дѣлалъ намъ знаки наблюдать глубочайшее молчаніе и возвратишься на прежнее мѣсто; но сжалясь надъ нашимъ положеніемъ, вывелъ насъ на цыпочкахъ въ небольшія дверцы.
Въ будущемъ моемъ письмѣ, м. л. д., я опишу какъ умѣю, церковь Вышгородскую, хотя увѣдомляю васъ, что описаніе въ этомъ родѣ будетъ послѣднимъ; несравненный видъ отъ дома Графа Штейнбека; Ивановъ вечеръ; а если не залѣнюсь, то и представленіе Фрейшица на здѣшнемъ театрѣ. Прощайте.
28 Іюля 1825.
- ↑ Какъ больной, я ѣхалъ въ Ревель на долгихъ.
- ↑ Чухонцы выговариваютъ б, какъ в. (Смотр. Путешествіе Н. А. Львова на Дудорову гору.)
- ↑ Прошу извиненія у моихъ читателей въ семъ небольшемъ отступленіи: его диктовала не скупость, а глупость. Прим. Соч.
- ↑ Lettres de Paul а sa famille.
- ↑ Всему Ревелю извѣстная вывѣска.