Корсар (Байрон)/Версия 3/ДО

Корсар
авторъ Джордж Гордон Байрон, пер. Перевод Я.

Оригинал: англійскій, опубл.: 1825. — Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Корсаръ.

Изъ сочиненія Лорда Бейрона.

. . . . . .nessun maggior dolore,

Chericordarsi del tempo felice
Nella miseria...
Dante.

Пѣснь первая.

I.

"Когда мы плывемъ по скачущимъ волнамъ лазореваго моря, наши души и мысли, какъ оно, свободны. Наши владѣнія, наше отечество вездѣ, гдѣ дуютъ вѣтры и пѣнятся волны. Океанъ наше царство: оно не имѣетъ предѣловъ. Нашъ флагъ есть скипетръ, коему всѣ народы повинуются. Въ нашей бурной жизни, мы съ одинакимъ веселіемъ переходимъ отъ труда къ покою, и отъ покоя къ труду. Кто въ состояніи изобразишь счастье такой богатой перемѣнами жизни? Неужели ты, изнѣженныя рабъ роскоши, изнемогающій отъ одного рева сердитыхъ валовъ? Или ты, спѣсивый богачъ, погруженный въ праздность и сладострастіе, ты, для котораго сонъ не сладокъ и удовольствіе не наслажденіе. Нѣтъ, это лучше исполнитъ отважный смертный, повѣрившій богатства свои невѣрному морю. Ему извѣстны біеніе сердца и восторги моряковъ, которые цѣлую жизнь браздятъ безпредѣльную водяную равнину. Пусть онъ скажетъ, какъ мы радуемся близкому сраженію! Извѣстно, съ какою пылкостью бросаемся мы въ опасности, отъ коихъ бѣжитъ робкій. Какъ ужасающія малодушныхъ препятствія, пробуждаютъ въ нашихъ душахъ бодрость и отвагу!

«Смерть не страшна для насъ, особливо, если мы гибнемъ вмѣстѣ съ нашими противниками. Смерть не печальнѣе скучной праздности. Пусть ее придетъ, когда захочетъ: мы спѣшимъ наслаждаться жизнію; если надобно ее покинуть, то какая нужда, кто насъ разлучитъ; болѣзнь, или битва? Пусть тотъ, кому пріятна старость, бредетъ на костыляхъ къ смертному одру своему, пусть долго на немъ томится, задыхаясь и приковавъ къ изголовью дряхлую свою голову. Мы лучше любимъ спать на зеленой муравѣ, нежели на лихорадочной постелѣ. Между тѣмъ, какъ изнемогающій старецъ съ продолжительнымъ трудомъ снимаетъ съ себя ноту жизни, мы свою весело и въ мигъ съ плечь сбрасываемъ. Пусть онъ хвалится тѣсною урною и мѣлочнымъ памятникомъ; ихъ воздвигнутъ ему но смерти его тѣ, которые въ жизни его ненавидѣли. Мало слезъ проливаютъ о насъ; за то онѣ искренны. Наша могила подъ валами океана — и товарищи горюютъ о насъ за дружескимъ пиршествомъ: кубокъ осушается въ наше воспоминаніе. Короткая надгробная похвала не забыта въ день опасности, когда оставшіеся въ живыхъ побѣдители дѣлятъ добычу и съ нѣжнымъ сожалѣніемъ, написаннымъ на ихъ печальныхъ лицахъ, восклицаютъ; какое бы это было радостное мгновеніе для храбрыхъ нашихъ братій, погибшихъ въ сраженіи!»

II.

Такъ пѣли морскіе разбойники, сидя вокругъ сторожеваго огня на своемъ островѣ. Пронзительные ихъ голоса раздавались вдоль берега, и пріятно ласкали ухо, столь же дикое, какъ эхо утесовъ.

Корсары лежали толпами на жёлтомъ пескѣ; одни играли, другіе пили, третьи разговаривали, или оправляли оружіе, и безъ содроганія передавали другъ другу сабли, съ запекшеюся на нихъ кровью. Въ гавани конопатили шлюбки, ставили мачты, натягивали снасти. Еще далѣе, иные бродили задумавшись по берегу; иные ставили силки птицамъ, иные сушили на солнцѣ влажный неводъ и посматривали на море. Каждое облачко казалось ммъ парусомъ; они съ жаднымъ любопытствомъ въ него всматривались. Другіе разсказывали объ опасностяхъ минувшей ночи, и спрашивали: скоро ли еще попадется корабль въ наши руки? о томъ же, гдѣ они найдутъ его, они мало заботятся; это дѣло ихъ Атамана. Ихъ должность въ томъ, чтобъ никогда не сомнѣваться въ его успѣхѣ. Но кто ихъ Атаманъ? имя его повсюду извѣстно и страшно; для нихъ этаго довольно.

Онъ бываетъ въ ихъ обществѣ только тогда, когда ими предводительствуетъ; онъ говоритъ мало; но глазъ его проницателенъ, рука вѣрна. Онъ не дѣлитъ съ ними веселыхъ пиршествъ; но его угрюмость охотно ему прощается за его побѣды. Никогда кубокъ не пѣнится для него виномъ багрянымъ; чаша съ виномъ не прикасается къ его устамъ. Самые грубые воины находятъ обѣдъ его слишкомъ постнымъ: черный хлѣбъ, зелень, изрѣдка плоды — вотъ его яствы, въ которыхъ и самый строгій отшельникъ себѣ не отказываетъ. Воздерживаясь отъ грубыхъ чувственныхъ наслажденій, онъ укрѣплялъ духъ свой суровою жизнію.

«Плывите къ берегу!» — и плывутъ. «Готовтесь къ битвѣ!» — и сабли обнажены. — «За мною!» — и непріятель опрокинутъ. Столь кратки его появлѣнія, столь быстра рѣшимость: всѣ повинуются; рѣдкіе спрашиваютъ: за чѣмъ; и обыкновенно получаютъ въ отвѣтъ одно слово, одинъ взоръ гнѣвный или презрительный, всего же чаще остаются безъ отвѣта.

III.

«Парусъ! парусъ!» восклицаютъ корсары — и надѣются, что это добыча! — Какого цвѣта флагъ? какого государства? что говоритъ телескопъ? это не добыча! по крайней мѣрѣ, это корабль дружественный: красный флагъ развѣвается по волѣ зефира. Да вѣетъ ему попутный вѣтеръ; это одно изъ нашихъ судовъ; оно плыветъ прямо на насъ. О, еслибъ пристало оно прежде ночи! Вотъ уже оно окружило мысъ, вошло въ заливъ; смотрите, какъ горделиво разсѣкаетъ оно пѣнистую влагу; какъ величавъ и красивъ ходъ его! Оно летитъ на всѣхъ парусахъ! никогда не распускались они для бѣгства отъ непріятеля! Корабль мчится по влажной Стихіи, какъ будто существо одушевленное, и, кажется, презираетъ клубящіяся Волны. Кто не Полетитъ прошивъ громовъ и бурь, чтобъ заслужить улыбку Начальника сей пловучей Крѣпости?

IV.

Паруса подобраны; канатъ съ шумомъ опускается по борту корабля, колеблемаго тяжестью якоря: онъ сталъ. Праздные зрители видятъ, что спускаютъ лодку; она уже на водѣ, пловцы гребутъ дружно — и носъ её съ шумомъ разгребая песокъ, тихо привалилъ къ берегу. Раздались клики радости: другъ друга обнимаютъ, привѣтствуютъ, пожимаютъ руки, улыбаются, распрашиваютъ: сердце обѣщаетъ имъ праздникъ.

V.

Въ мигъ новость распространилась; толпа густѣетъ; гулъ разговоровъ сливается съ восклицаніями восторга; сладкіе голоса женщинъ показываютъ безпокойство; имена друга, мужа, возлюбленнаго, безпрестанно повторяются.

"Живы ли они? мы не спрашиваемъ, побѣдили ли? но увидимъ ли ихъ? услышимъ ли? О, безъ сомнѣнія, они были храбры въ борьбѣ съ валами, въ пылу битвы. Но живы ли еще? бѣгите обрадовать насъ нечаяннымъ возвращеніемъ; облобызайте насъ; разсѣйте наше безпокойство! —

VI.

— "Гдѣ Атаманъ? мы имѣемъ къ нему письмо и боимся, что радость нашихъ будетъ кратковременна; но она услаждаетъ сердце, ибо искренна. Пойдемъ! Жуанъ, веди насъ къ Атаману. Исполнивъ должность, мы возвратимся дѣлить съ вами Веселіе.

Они идутъ на гору, къ подзорной башнѣ, но тропинкѣ въ Скалѣ вырубленной. Тамъ растутъ колючіе кустарники и дикіе злаки. Серебряные ключи разливаютъ прохладу, и журчащіе ручьи, съ пѣною вырвавшіеся изъ гранитной темницы, предлагаютъ холодную влагу для утоленія жажды. Восходя съ утеса на утесъ, они пришли. Кто сей пустынный житель, стоящій подлѣ пещеры и неподвижно смотрящій на море? Задумчиво склонилъ онъ голову на рукоять сабли, которая не всегда служитъ терпѣливою опорою его десницѣ. «Это онъ, это Конрадъ; онъ часто сюда уклоняется. Жуанъ, доложи о насъ. Онъ осматриваетъ корабль; скажи ему, что мы привезли ему нетерпящія отсрочки извѣстія. Мы не смѣемъ подойти къ нему; ты знаешь, какъ онъ бываетъ недоволенъ, Когда кто-нибудь войдетъ къ нему безъ приказанія.»

VII.

Жуанъ подходитъ и докладываетъ. Ни слова въ отвѣтъ; мановеніемъ руки онъ изъявилъ ему свою волю. Жуанъ зоветъ товарищей. Конрадъ холодно отвѣчаетъ на ихъ привѣтствіе — и ни слова., вотъ письмо, — говорятъ они — отъ Греческаго шпіона, который всегда предувѣдомляетъ насъ о близкой опасности, или о добычѣ. Что бы ни содержалось въ немъ; мы за долгъ поставляемъ сказать, что . . . . . . . . «молчать! молчать!» повелительно воскликнулъ Конрадъ — и они, удивленные, смѣшанные, отступили, шепотомъ объясняли другъ другу свои опасенія, и хотѣли отгадать содержаніе письма по глазамъ Атамана; но онъ, какъ будто* бы узнавъ ихъ намѣреніе, отъ нихъ отворотился. Можетъ быть, изъ гордости, а можетъ быть, и по необходимости желалъ онъ скрыть отъ нихъ дѣйствіе, которое произведетъ на него полученное имъ извѣстіе.

«Мою записную книжку, Жуанъ! … гдѣ Гонзальвъ?» — На кораблѣ, въ гавани. — «Пусть онъ тамъ останется: отнеси ему мое приказаніе. А вы, ступайте въ свои мѣста; будьте готовы сопровождать меня; нынѣшнюю ночь я буду вами предводительствовать.» — Нынѣшнюю ночь?.. — при захожденіи солнца; береговой вѣтеръ подуетъ прежде вечера. Жуанъ, приготовь мое оружіе, мой плащь; черезъ часъ мы пустимся въ море. Возьми свой рогъ, вычисти мое ружье; наточи саблю, отдай слѣсарю поправить рукоятку. Ею владѣть не ловко; въ послѣднемъ сраженіи, она утомила мнѣ руку больше, чѣмъ непріятели.

«Строго смотри, чтобъ вѣстовая пушка вовремя подала знакъ къ отплытію. Не опоздай, черезъ часъ ровно!»

VIII.

Они повинуются и поспѣшно готовятся къ новымъ морскимъ опасностямъ; однако не ропщутъ. Самъ Конрадъ предводительствуетъ! кто осмѣлится противорѣчить, раздумывать? сей человѣкъ, окруженный пустынею и таинственностью, рѣдко улыбающійся и еще рѣже вздыхающій, сей человѣкъ, котораго имя приводитъ въ робость самыхъ отважныхъ и заставляетъ блѣднѣть ихъ загорѣлыя лица, умѣетъ владѣть ихъ душами съ тѣмъ превосходствомъ, которое ослѣпляетъ, увлекаетъ и заставляетъ дрожать людей обыкновенныхъ.

Въ чемъ же состоитъ сей талисманъ, которому повинуется, завидуетъ и не смѣетъ противиться народъ своевольный? Это власть мысли; очарованіе души: власть, въ началѣ пріобрѣтенная успѣхами и сохраняемая искуствомъ и хитростью. Сія сила, произвольно управляетъ слабодушными; она употребляетъ ихъ собственныя руки, какъ орудія, тогда, какъ они сего совсѣмъ не подозрѣваютъ; она присвоиваетъ себѣ ихъ лучшіе подвиги.

IX.

Отличенъ отъ древнихъ Героевъ, дѣйствовавшихъ какъ демоны, но красотою подобныхъ богамъ безсмертнымъ, Конрадъ не имѣлъ въ чертахъ своихъ ничего разительнаго. Хотя огненные глаза его отѣнялись черными бровями; но онъ не могъ равняться съ Геркулесомъ силою; ростъ его не показывалъ великана; однако, всматриваясь въ него внимательно, можно было замѣтить что-то ускользавшее отъ взоровъ черни, что-то непостижимое; повелѣвающее имѣть къ нему почтеніе. Щеки е;о загорѣли отъ солнца, широкое и блѣдное чело осѣнялось густыми черными кудрями. Хотя голосъ его былъ пріятенъ и осанка спокойна, но движеніе устъ обнаруживало гордыню, которую скрывалъ онъ съ большимъ тщаніемъ; казалось, что ему очень бы хотѣлось не совсѣмъ быть открыту. Воздымающіяся брови, перемѣняющаяся краска въ лицѣ, изумляли и смѣшивали тѣхъ, которые къ нему приближались. Казалось, что въ этой мрачной душѣ скрывался потаенный ужасъ и чувства, которыя отгадать не было возможности. Кто бы отважился привесть въ ясность свое подозрѣніе? Его строгій взглядъ въ одинъ мигъ приведетъ въ замѣшательство того, кто осмѣлится смотрѣть на него слишкомъ пристально. Немногіе выдержатъ неподвижность сего прозорливаго взгляда. Когда пытливый взоръ, желая проникнуть въ его душу, наблюдаетъ движенія лица его: онъ въ минуту отгадываетъ намѣреніе наблюдателя и, угрожая открыть собственныя его мысли, заставляетъ его принять оборонительное положеніе и отречься отъ своихъ изысканій.

Въ минуты гнѣва, онъ улыбался, какъ дьяволъ — и возбуждалъ страхъ и ярость. Куда простиралъ онъ гнѣвную руку — тамъ надежда исчезала, — и жалость со вздохомъ удалялась.^[1]

X.

Знаки дурной мысли слегка наружу выказываются; ея впечатлѣніе внутри души глубоко. Любовь не въ силахъ скрыть своихъ чувствъ; ненависть, честолюбіе, измѣна обличаютъ себя горькою улыбкою. Легкое движеніе устъ, тонкая блѣдность на лицѣ того, кѣмъ они властвуютъ — суть единственные признаки сильныхъ страстей. Чтобъ сдѣлать справедливое понятіе и судить о нихъ — надобно ихъ видѣть, не будучи видимымъ. Тогда-то вы замѣтите скорые шаги, глаза поднятые къ небу, безмолвіе отчаянія, которое встрепенувшись подслушиваетъ; тогда черты лица выражаютъ движенія сердца, котораго страданія, выказываясь внѣ, въ то же время грызутъ и внутренность. Судороги отъ напряженія побѣдить боль; оледѣняющій холодъ, или пожирающій пламень, поперемѣнно являютъ чело его: или въ сильномъ жару, или въ совершенномъ оцѣпѣненіи.

Благопріятная минута для наблюденій надъ дутою того, кого узнать вы любопытствуете; но достанетъ ли у васъ смѣлости? Наблюдайте его въ часы успокоенія; замѣтьте, какъ память ненавистныхъ годовъ раздираетъ его опустошенное сердце; но кто извѣдалъ, кто извѣдаетъ свободный ходъ скрытныхъ мыслей такого человѣка?

XI.

Природа не назначала Конрада быть Атаманомъ разбойниковъ. Его душа перемѣнилась прежде, нежели онъ объявилъ войну людямъ и отступилъ отъ Бога. Ему извѣстно, что онъ ненавидимъ; но онъ требуетъ не преданности, а страха и повиновенія. Одинокій, свирѣпый и чудный, онъ довольствуется тѣмъ, что имя его грозно, что онъ изумляетъ своими подвигами. Тѣ, которые боятся, не смѣютъ презирать его.

Человѣкъ попираетъ ногами слабаго червя; но не вдругъ рѣшается разбудить змѣю ядовитую. Пусть червь приподнимаетъ голову; онъ не смѣетъ отмстить. Лютая змѣя умираетъ, но прежде ранитъ врага своего. Ее легче раздавить, нежели побѣдить; у нее всегда остается столько силъ, чтобъ ужалить.

XII.

Нѣтъ человѣка совершенно злаго. Въ Конрадовой душѣ царствовало живое чувство — и онъ не могъ его вырвать. Онъ нерѣдко съ улыбкою жалости смотрѣлъ на слабодушныхъ, которыми овладѣла страсть ребячества и сумасшествія; и, между тѣмъ, самъ былъ рабомъ-любви. Такъ! онъ зналъ любовь чистую и недѣлимую. Каждый день встрѣчались ему прекрасныя невольницы; равнодушный, онъ не искалъ и не убѣгалъ ихъ. Сотни женщинъ томились въ неволѣ на островѣ разбойниковъ: ни одна невидала его слабымъ. Такъ! если нѣжность искушеніями испытанная, если чувствованіе усиленное несчастіемъ, ни временемъ, ни разлукой не охлажденное, достойны сего имени: то это любовь! Обманутыя надежды, опрокинутые замыслы, печаль неудачи, все разсѣивалось, одною улыбкою его возлюбленной. При ней, буря гнѣва его утихала и мученіе не могло вырвать ни одной жалобы. Онъ боялся перелить въ ея сердце свои горести, и умѣлъ казаться веселымъ и спокойнымъ. Ничто не могло уменьшить его нѣжность, поколебать его привязанность. Если это любовь, то Конрадъ любилъ. Онъ былъ преступникъ, достойный казни; но любовь его чиста. — Сіе могущественное чувство, котораго и злодѣйство не потушило, пережило всѣ добродѣтели.

XIII.

Конрадъ проводилъ глазами своихъ воиновъ съ перваго поворота въ долину.

«Чудная новость!» вскричалъ онъ; "я тысячу разъ кидался въ опасности; отъ чего же теперешняя кажется мнѣ послѣднею? Нѣтъ! предчувствіе не сдѣлаетъ меня робкимъ; я покажу себя достойнымъ вождемъ своимъ товарищамъ. Если безумно идти на встрѣчу смерти: то мнѣ кажется, еще безумнѣе дожидаться ея прихода. Если счастье улыбнется моему предпріятію, то много слезъ прольется на похоронахъ моихъ. Пускай мои враги спятъ безмятежно, пусть летаютъ надъ ними тихія сновидѣнія. Никогда еще утро не пробуждало ихъ такимъ яркимъ сіяніемъ, какое готовлю я въ эту ночь симъ мстителямъ морей. Стану ждать попутнаго вѣтра!…. пойдемъ проститься съ Медорою… какое бремя лежитъ у меня на сердцѣ? предохранимъ ея сердце. Я былъ храбръ, но тщетно гордишься такимъ качествомъ, которое дано въ удѣлъ всѣмъ существамъ одушевленнымъ. Послѣднее насѣкомое, у котораго хотятъ отнять добычу, грозитъ жаломъ. Меня ожидаетъ слава благороднѣйшая; я покажу, какъ малое число храбрыхъ одолѣваетъ многочисленныя полчища непріятелей. Часто въ битвахъ утоляли мы кровью пламенную жажду славы……. успѣхъ повсюду мнѣ сопутствовалъ. Сего дня……. нѣтъ средины! побѣда, или гибель! но не смерть меня тревожитъ; я веду своихъ товарищей въ такое мѣсто, откуда бѣгство невозможно.

«Доселѣ я мало занимался своей судьбою; гордость моя возстаетъ противъ мысли, употребить коварство. Могу ли ожидать успѣховъ отъ моего искуства и хитрости? неужели надобно въ одинъ разъ отваживать и власть и жизнь? неумолимая судьба!… увы! обвиняй свое безуміе, а не судьбу: она еще можетъ спасти тебя; для нее никогда не поздно!»

XIV.

Такимъ образомъ Конрадъ бесѣдовалъ самъ съ собою, пока не достигъ вершины горы, на которой воздвигнута его башня. Очарованный сладкимъ голосомъ поющей Медоры, онъ остановился. Сіи пріятные звуки неслись съ полуотвореннаго балкона. Конрадъ слушаетъ съ жадностью — и не можетъ наслушаться.

1.

"Моя милая тайна глубоко схоронена къ душѣ моей: она выходитъ изъ нее только тогда, когда трепетаніе моего сердца отвѣчаетъ біенію твоего: чаще тоскуетъ оно въ одиночествѣ.

2.

"Мой пламень, подобенъ неугасимому огню надгробной лампады, которой также мерцаніе скрыто отъ глазъ людскихъ. Его лучи слабы, но ихъ не загаситъ холодная мгла отчаянія.

3.

"Не забудь меня; проходя мимо моей могилы; вспомни о той, которой прахъ лежишь подъ симъ дерномъ. Сердце мое не перенесетъ твоего забвенія.

4.

«Услышь послѣдніе звуки умирающей. Добродѣтель не запрещаетъ оплакивать мертвыхъ. Исполни мою послѣднюю волю: подари меня слезою, первою и послѣднею наградою за любовь мою.»

Конрадъ взбѣжалъ на крыльцо — и черезъ темный переходъ, вступилъ въ комнату, въ самую ту минуту, какъ Медора кончила пѣніе.

«Твой романсъ печаленъ, милая!» — сказалъ онъ ей. — "Развѣ могу я пѣть веселыя пѣсни, когда другъ мой въ отсутствіи? онѣ отголосокъ души моей. Каждый звукъ долженъ быть съ нею въ согласіи; этому иначе быть не льзя; сердце бы мое заговорило, еслибъ уста молчали. Сколько безсонныхъ ночей провела я на вдовьей моей постелѣ. Въ страхѣ, самый тихій вѣтерокъ казался мнѣ бурею; онъ едва надувалъ паруса; а въ ушахъ моихъ раздавался ревъ урагана; жужжаніе зефира казалось мнѣ гробовымъ стономъ надъ погибшимъ въ волнахъ моимъ возлюбленнымъ. Часто въ смятеніи бѣжала я воспламенять огни маяка, боясь, чтобъ они не потухли отъ небрежности другой руки, не столько тебѣ преданной.

"Сколько часовъ провела я, наблюдая безпокойными глазами звѣзды небесныя! заря загоралась, а тебя еще со мною не было. Береговый вѣтеръ оледѣнялъ мое сердце. Утро начиналось печально для тусклыхъ глазъ, устремленныхъ на море. Не смотря на мои слезы, на призывъ любви моей, ни одинъ корабль не показывался. Наступалъ полдень. Съ восторгомъ привѣтствовала я мачту, вдалекѣ посреди валовъ мною усмотрѣнную. Корабль приплывалъ и уплывалъ; другой приближался и удалялся; наконецъ, третій это былъ твой корабль. Скоро ли кончатся дни столь тяжкіе? Когда рѣшишься ты, милый другъ, бросить всѣ заботы и вкушать подлѣ меня покой и счастіе? Развѣ мало у тебя сокровищь? Развѣ мало въ свѣтѣ убѣжищь пріятнѣе здѣшняго, гдѣ бы ты могъ бросить кочевую жизнь свою! Не за себя я страшуся; за твою жизнь, въ-тысячу разъ для меня драгоцѣннѣйшую. За чѣмъ убѣгать любви и дышать только войною? Кто можетъ принудить твое нѣжное, чувствительное сердце, поступать вопреки природѣ и ея сладчайшимъ склонностямъ? " —

«Признаюсь, сердце мое давно перемѣнилось. Попираемый ногами, какъ презрѣнный червякъ, я отмстилъ какъ змѣя. Твоя любовь есть моя единственная отрада на землѣ. Ни одного луча надежды не блещетъ для меня на небѣ: нѣтъ прощенія!…. Все мое счастье въ твоей любви, Медора! Минувшее ручается тебѣ за будущее. Еще одно усиліе…. черезъ часъ я ѣду; однако не надолго.»

— «Черезъ часъ! мое сердце это предчувствовало. Такъ разсѣдаются лучшія мечты мои о блаженствѣ. Черезъ часъ! но нѣтъ, это быть не можетъ. Одно изъ твоихъ судовъ только-что вошло въ гавань; другое еще въ морѣ. Пловцамъ нуженъ отдыхъ; другъ мой, ты смѣется моей слабости, желаешь испытать мое сердце. Перестань играть моею печалью; эта шутка слиткомъ горька. Поспѣши лучше раздѣлить ужинъ, моими руками приготовленный. Какъ мнѣ пріятно заботишься о твоихъ умѣренныхъ яствахъ! Посмотри, я нарвала самыхъ лучшихъ плодовъ, и когда колебалась въ выборѣ, то срывала прекраснѣйшіе. Три раза обошла я вокругъ холма, чтобъ почерпнуть самой студеной воды. Сего дня вечеромъ твой шербетъ будетъ вкуснѣе, нежели когда-нибудь. Смотри, какъ онъ кипитъ въ этомъ фарфоровомъ сосудѣ. Сокъ гроздій никогда не щекочетъ вкуса, не веселитъ твоего сердца; ты чуждается вина больше, нежели самый набожный Мусульманинъ. Я не упрекаю тебя; мнѣ мило твое воздержаніе. Пойдемъ, столъ готовъ; наша серебряная лампа не заржавѣетъ отъ сыраго Сироко; мои женщины будутъ пѣть и плясать для твоего увеселенія. Тебѣ пріятны звуки моей гитары: я истощу все свое искуство, чтобъ очаровать тебя плѣнительными пѣснями; или, если хочешь, станемъ читать въ Аріостѣ любовь злополучной Олимпіи. Ты будешь преступнѣе, чѣмъ измѣнникъ, погубившій сію несчастную, если въ эту минуту меня оставишь, преступнѣе, нежели….. ты улыбался, смотря при ясномъ небѣ на Аріаднинъ островъ…. и я часто любовалась имъ съ высоты нашихъ утесовъ, и забывая страхъ будущаго, весело говаривала сама себѣ: такъ оставитъ меня Конрадъ и не возвратится…. ты слаще меня обманывалъ, ты возвращался.»

— — «Вѣрь, нѣжный другъ, Конрадъ всегда возвратится: всегда, пока онъ дышешъ, пока остается въ немъ искра надежды; но часъ отъѣзда быстро наступаетъ; не спрашивай, куда и за чѣмъ я ѣду. Это не поможетъ; ибо все кончится словомъ: прости! ахъ, еслибъ дозволяло время, я бы все открылъ тебѣ… но не бойся; враги наши не опасны; многочисленнѣйшая стража будетъ оберегать островъ, удвоитъ осторожность и въ состояніи выдержать долговременную осаду. Ты не одна остается; ты окружена подругами. Увѣряю тебя, что мы скоро увидимся; — я спѣшу обезпечить себя, чтобы, возвратясь, безопасно наслаждаться мирнымъ счастіемъ….. но рогъ звучитъ…. прощай.»

Медора встаетъ, бросается въ его объятія, скрываетъ лице свое на его груди; сердце ея возлюбленнаго подавлено тяжестью…. она не смѣетъ поднять прекрасныхъ глазъ своихъ….. не можетъ плакать; ея волосы безпорядочно разбросаны по плечамъ; Конрадъ чувствуетъ, что ея сердце едва бьется, что оно окаменѣло отъ нестерпимой горести. Онъ относитъ ее на постелю, стоитъ надъ нею, какъ будто въ послѣдній разъ, содрогается, чувствуетъ, что она привязываетъ его къ жизни, цѣлуетъ охолодѣвшее чело ея…… обернулся…. ушелъ.

XV.

«Онъ ушелъ!» — вскричала Медора. «Онъ былъ здѣсь за минуту — и теперь уже нѣтъ его!» она бѣжитъ на утесъ: тамъ облегчила она сердце слезами; никогда не плакала она столь горько и много; но уста ея не хотятъ произнесть страшное слово: прости! Напрасно усиливаемся мы выразить симъ словомъ надежду; оно дышетъ отчаяніемъ.

Уже горесть начертала на блѣдномъ челѣ Медоры черты неизгладимыя; ея лазоревыя очи потеряли весь блескъ, безпрестанно обращаясь въ ту "сторону, куда сокрылся другъ ея, котораго она увидѣть отчаялась. Но не Конрада ли она видитъ? Увы, это онъ! но какъ далеко! ея прекрасные глаза проливаютъ ручьи слезъ. "Онъ уѣхалъ! « Медора скрестила руки на сердцѣ; подняла ихъ къ Небу съ молитвою; потомъ вперила глаза на валы морскія и на бѣлые паруса, вѣтромъ развѣваемые. Отвратила взоръ — и съ растерзанною дутою тиха добрела въ одинокій теремъ. „И такъ мое несчастіе не сонъ!“ — вскричала она.

XVI.

Неумолимый Конрадъ, съ утеса на утесъ шелъ къ морю скорыми шагами. Онъ не смѣлъ оглянуться; но чувствовалъ трепетъ, каждый разъ, когда на поворотѣ дороги встрѣчались взору его предметы, отъ которыхъ онъ спѣшилъ удалиться; сія, на вершинѣ горы стоящая башня, первая представляется ему, когда онъ возвращается въ пристань; сія подруга, задумчивая звѣзда, которую съ такимъ нетерпѣніемъ всегда ищетъ онъ распознать изъ-дали. Онъ старается забыть, что можетъ быть съ нею счастливъ, и что можетъ все потерять. Однако онъ сильно борется самъ съ собою колеблется останавливается на минуту въ нерѣшимости. Ему бы хотѣлось бросить въ волны всѣ свои замыслы и предоставить фортунѣ судьбу свою. Нѣтъ, нѣтъ! мужественный вождь смягчается, но никогда не покаряется слезамъ женщины. Онъ осматриваетъ свой корабль, радуется благопріятному вѣтру, призываетъ всю силу души своей — и идетъ далѣе. Скоро смѣшанный крикъ матросовъ, шумъ веселъ, скрыть снастей поражаетъ слухъ его и разсѣваетъ думы. Онъ видитъ поднятый якорь, вздутые паруса и вѣтеръ развѣвающій плашки пловцовъ, которые машутъ ими, безмолвно прощаясь съ стоящими на берегу друзьями; видитъ красный флагъ свой и стыдится сердечной слабости; горящіе глаза и кипящая кровь увѣряютъ его, что онъ опять сталъ самъ собою. Поспѣшно прошелъ онъ пространство отъ горы до берега: тутъ остановился, чтобъ освѣжиться вѣтеркомъ, или, лучше, для того, чтобъ принять обыкновенный важный видъ свой и скрыть отъ толпы внутреннее смятеніе…. Атаману давно была извѣстна тайна, накидывать на себя непроницаемую завѣсу, тайна, необходимая для повелителей. Его гордая походка, его — какъ бы ускользающая отъ глазъ — осанка, вдыхали уваженіе. Важное чело, величавый взоръ, Рыцарская вѣжливость, держали въ почтительномъ отдаленіи, но не отгоняли отъ него народа. Въ семъ талисманѣ заключалась та сила,; которая заставляла всѣхъ ему повиноваться.

Когда же ему было нужно пріобрѣсть чью-нибудь дружбу, то ласковый привѣтъ въ мигъ разсѣевалъ боязнь того, кто къ нему приближался, и одно его слово, которое съ звукомъ благоволенія вкрадывалось въ сердце, предпочиталось драгоцѣннѣйшимъ подаркамъ. Но, суровый, онъ рѣдко прибѣгалъ къ сему средству, и открытую силу предпочиталъ убѣжденію. Несчастныя страсти, укоренившіяся въ немъ еще въ молодости, требовали не преданности, а слѣпаго повиновенія.

XVII.

Его тѣлохранители ожидаютъ повелѣній; Жуанъ смотритъ ему въ глаза., все ли готово?» — Все готово, шлюГжа ожидаетъ Атамана. — «Саблю и плащь!» и плащь на плечахъ его, и сабля опоясана. — «Позовите Педро'» — Онъ здѣсь! — Конрадъ дружески взялъ его подъ руку, отвелъ въ сторону и отдавая ему свою записную книжку, сказалъ: «здѣсь найдешь ты важнѣйшія распоряженія…. удвой стражу; по возвращеніи Ансельма, сообщи ему мои приказанія. Если погода будетъ благопріятна, то черезъ трое сутокъ солнце освѣтитъ возвратъ нашъ; до тѣхъ поръ, будь спокоенъ.» Сказалъ, и пожавъ руку товарища, гордо вступилъ въ шлюбку. Весла запѣнили влагу, которая разливала вокругъ фосфорическое сіяніе. Шлюбка пристала къ кораблю, Атаманъ всходитъ на палубу; раздался свистокъ; все засуетилось; онъ удивляется быстрому ходу корабля, устройству и доброму вооруженію людей, и изъявляетъ имъ свою благодарность; бросаетъ на Гонзальва ласковый взоръ, въ которомъ блещетъ удовольствіе… Но отъ чего вдругъ помрачилось лице его? какая скорбь гложетъ его внутренность? увы! глаза его нечаянно встрѣтились съ его башнею, и мысль о разлукѣ поколебала его душу. Можетъ быть, въ эту минуту бѣдная Медора глядѣла на корабль, готовый къ отплытію … никогда не любилъ онъ столь страстно.

Но ему оставалось много дѣда до разсвѣта. Ему нужно было все его мужество; онъ отвратилъ взоръ и съ Гонзальвомъ сошелъ въ каюту, гдѣ открылъ ему свой замыслъ и средства къ успѣху. Передъ ними горитъ лампада, на столѣ морской чертежъ и кругомъ его мореходныя орудія разбросаны. Бесѣда продолжалась до полуночи.

Между тѣмъ, корабль, какъ хищная птица, летитъ на крылахъ попутнаго вѣтра. Онъ обошелъ цѣпь острововъ и прежде зари вбѣжалъ въ пристань. Тутъ открыли они флотъ Паши, тѣсно стоявшій въ узкомъ заливѣ. Они сочли галеры, и замѣтили безпечность Турецкой ночной стражи. Конрадъ невидимо проплылъ мимо и бросилъ якорь въ выгодномъ для его предпріятія мѣстѣ. Огромный, далеко вдавшійся въ море утесъ заслонилъ разбойничій корабль отъ непріятеля. Ему не надобно возбуждать свою дружину отъ сна: всѣ готовы дѣлить съ нимъ опасности на водѣ и на сухомъ пути. Онъ самъ переплылъ море хладнокровно, разговаривая съ разбойниками о крови, которая скоро должна пролиться.

Я.

1826.

Царское Село.

Корсаръ.

(Изъ Лорда Бейрона.) Conoscete і dubiosi desivi? (Dante.) Пѣснь вторая.

I.

Множество галеръ покрываетъ заливъ Корона,; огни блистаютъ во всемъ городѣ, Паша Сеидъ даетъ праздникъ въ честь будущей побѣды своей надъ морскими разбойниками, которыхъ, онъ обязался обременить оковами; онъ поклялся въ томъ именемъ Аллы и мечемъ своимъ. Вѣрный данному слову и фирману, онъ соединилъ всѣ корабли и всѣхъ ратниковъ ему повинующихся. Какъ вождь ихъ, напыщенные гордою надеждою, они уже дѣлятъ между собою плѣнныхъ и добычу, хотя далеки еще отъ врага ими презираемаго. Имъ стоигізъ только распустить паруса, и завтра разбойники будутъ въ цѣпяхъ, и притонъ ихъ будетъ раззоренъ. Пусть стражи предаются, если хотятъ, покою; они могутъ уже мечтать во снѣ о пораженіи непріятелей. Между тѣмъ неистовыя толпы Турокъ разбрелися испытать пламенную свою храбрость надъ Греками. Достойные подвиги сыновъ Магоммеда! они сверкаютъ саблями предъ глазами невольника, грабятъ домъ его, пощадятъ кровь; они чувствуютъ свою силу и хвалятся милосердіемъ; не разятъ: ибо знаютъ, что удары ихъ не встрѣтятъ сопротивленія, если своенравіе въ забаву не заставитъ ихъ попытать силу мышцы и доброту сабли.

Ночь проходитъ въ буйствѣ. Тѣ, которые хотятъ сохранить голову на плечахъ, должны показывать веселое лицо; ибо Мусульмане предаются всей возможной для нихъ радости, и чтобъ изрыгнуть свои проклятія, ожидаютъ только освобожденія береговъ.

II.

Возлежа и нѣжась въ роскошныхъ чертогахъ, Сеидъ окруженъ вождями. Пиршество кончено. Паша повелѣваетъ подать себѣ напитокъ, запрещенный Maгоммедомъ; другимъ вождямъ, болѣе воздержнымъ, невольники его подносятъ питье, приготовленное изъ бобовъ Моки. Облака дыма вылетаютъ изъ пламенныхъ чубуковъ и дѣвы пляшутъ при звукѣ дикой музыки. Съ утромъ всѣ сіи воины взойдутъ на корабли, ночью они не вѣрятъ волнамъ, и сонъ послѣ шумнаго веселія пріятнѣе на шелковыхъ подушкахъ, нежели на вѣроломной стихіи. Всѣмъ позволено пировать и наслаждаться. До завтряго они могутъ позабыть о битвахъ; пусть надѣются они больше на Коранъ, нежели на оружіе. — Однако Паша предводитъ войско столь могущественное, что могъ бы предпринять подвиги труднѣйшіе.

III.

Вдругъ показывается медленно приближающійся невольникъ, стоявшій у дверей на стражѣ. Преклоняетъ чело до земли, и рука его касается пола прежде, нежели онъ осмѣливается произнесть сіи слова:, государь! Дервишь, ушедшій съ острововъ разбойничьихъ, находится въ твоихъ чертогахъ; онъ испрашиваетъ дозволенія лично предстать предъ тебя и объявить остальное." — Пата даетъ знакъ невольнику, и онъ молчаливо вводитъ священную особу. Руки пришлеца сложены крестообразно на темнозеленой одеждѣ; походка его слаба и медленна; во взорѣ его смиреніе; онъ, кажется, болѣе утомленъ воздержаніемъ, нежели годами. Блѣдность его есть слѣдствіе строгаго поста, но не страха; чело его украшено густыми волосами, посвященными его богу и покрыто высокимъ Капитономъ. Длинная одежда покрываетъ грудь его, въ которой сердце бьется только для любви къ небу. Смиренный, а не робкій, онъ встрѣчаетъ безъ замѣшательства любопытные взоры на него вперенные. Они ищутъ угадать вину его прихода прежде, нежели Паша позволитъ ему говорить.

IV.

«Откуда ты, Дервишь?» — Я убѣжалъ съ разбойничьяго острова. — Давно ли? гдѣ взятъ ты въ плѣнъ? — «Я плылъ изъ гавани Скала-новы, на купеческомъ кораблѣ въ Хіосъ; но Алла былъ къ намъ немилостивъ; разбойники овладѣли нашимъ кораблемъ и увели насъ въ плѣнъ. Я не боялся смерти; я не имѣлъ сокровищъ, которыхъ бы могъ лишишься; одну свободу можно было у меня похитить. Наконецъ, утлый рыбачій челнокъ, примѣченный мною ночью, возвратилъ мнѣ надежду. Я убѣжалъ, и здѣсь нахожу безопасность. Близъ тебя, могучій Паша, кто можетъ чувствовать страхъ!»

«Чѣмъ заняты разбойники? Готовятся ли они защищать свои скалы и сокровища? Предупреждены ли они о нападеніи, которое предастъ пламени змѣиное гнѣздо ихъ?» — Паша: глаза узника, полные слезъ о свободѣ, не могутъ наблюдать тѣхъ, которые повергли его въ оковы, и единственный шумъ, которому внималъ слухъ мой, былъ ропотъ волнъ, нехотѣвшихъ унести меня далеко отъ мѣста моего заточенія. Я созерцалъ только лазурь неба, освѣщенную солнцемъ, всегда слишкомъ яркимъ для того, кто стенаетъ въ неволѣ. Я чувствовалъ, что день, въ который я сброшу съ себя желѣзы, одинъ изсушитъ источники слезъ моихъ. Паша! мое бѣгство доказываетъ тебѣ, что разбойники мало думаютъ объ опасности имъ угрожающей. Если бы бдительный взоръ былъ устремленъ на меня, осмѣлился ли бы я искать счастливаго случая, который сюда привелъ меня? — Нерадивая стража, непредупредившая моего бѣгства, сама предастъ себя внезапному нападенію твоихъ воиновъ. — Но знаменитый Паша! ослабѣвшее мое тѣло терпитъ голодъ, страждетъ отъ усталости; позволь мнѣ удалишься. Да будетъ миръ съ тобою и со всѣми твоими! Повинуюсь голосу природы, она требуетъ отъ меня пищи и покоя." — «Останься, Дервишь; я хочу еще говорить съ тобою; сядь и внимай моимъ вопросамъ, я тебѣ повелѣваю; мои рабы принесутъ тебѣ брашна для утоленія голода, тебя томящаго; ты недолженъ терпѣть его, находясь у меня на пиру; когда же окончить трапезу, будь готовъ отвѣчать: ничего не утаивай. Я не люблю скрытности.»

Тщетно хотятъ угадать, что происходитъ въ умѣ Дервиша: взоры его дико блуждаютъ по дивану; онъ почти не дотрогивается до брашенъ, ему предлагаемыхъ, и не обращаетъ ни малаго вниманія на пирующихъ. Движеніе досады и нетерпѣнія на минуту измѣняетъ черты его; однако онъ немедленно его укрощаетъ: молча садится и чело его снова прояснилося. Передъ него ставятъ роскошныя блюда; онъ до нихъ не касается, какъ бы опасаясь въ нихъ яда. — Послѣ столь долгаго поста и столькихъ трудовъ, такое воздержаніе изумило пирующихъ. «Что съ тобою? Дервищь! развѣ ты думаешь, что тебѣ предлагаютъ яства нечистыя? развѣ мои друзья тебѣ не нравятся? за чѣмъ отвергаешь ты соль, сей священный символъ, который будучи однажды принятъ, притупляетъ остріе сабли, соединяетъ раздѣленные народы, и враговъ дѣлаетъ братьями?»

— «Соль, Государь: принадлежитъ къ приправамъ, изысканнымъ чувственностью; я питаюсь дикими кореньями, пью ключевую воду. Мои строгіе обѣты и правила нашего общества запрещаютъ мнѣ ѣсть и съ друзьями и съ непріятелями. Это удивляетъ тебя; но я подвергаю опасности одну свою голову, и объявляю тебѣ, Паша, что за все твое могущество, за самый тронъ Султана, я. не соглашусь вкушать пищу въ присутствіи людей постороннихъ. Если я дерзну преступить свои обѣты: то гнѣвный Пророкъ поставитъ преграду моему путешествію въ Мекку.»

— «Хорошо! я чту благочестивыя твои правила; отвѣчай еще на одинъ вопросъ, я отпущу тебя съ миромъ. Велико ли число разбойниковъ? Неужели это заря догараетъ! какая звѣзда, какое блестящее солнце такъ сверкаетъ въ заливѣ, который кажется огненнымъ озеромъ! Къ оружію, къ оружію! намъ измѣнили! Стража, сюда! мои мечь! галеры добычей пламени, а я здѣсь! проклятый Дервишь! и такъ, вотъ твои вѣсти! это лазутчикъ! „схватите, убейте его.“

При семъ неожиданномъ освѣщеніи, Дервишь встаетъ; перемѣна вида его возбуждаетъ новое удивленіе. Это уже не жрецъ Магоммедовъ; но гордый воинъ; онъ разодралъ влачащуюся свою одежду и открылъ броню. Сабля его сверкаетъ какъ молнія; низкій, но блестящій шлемъ покрываетъ чело его; онъ осѣненъ черными перьями; его очи блестятъ еще ярче изъ подъ густыхъ бровей: Мусульмане почитаютъ его непріязненнымъ духомъ, котораго удары неизбѣжны. Смятеніе, мрачныя облака дыма отъ пожара и отъ свѣточей, крики ужаса, звуки мечей, одинъ съ другимъ скрестившихся, вопли сражающихся даютъ сему берегу видъ адскаго позорища.

Убѣгая въ смущеніи и безпорядкѣ, разсѣянные невольники видятъ вездѣ только кровь и пламя; тщетно кричитъ Паша: „схватите сего Дервиша, сего демона, адомъ изверженнаго!“ — Дервишь воспользовался ихъ страхомъ, удержавъ первое движеніе отчаянія, представлявшее ему на выборъ одну смерть: ибо приказаніе его исполнено слишкомъ рано и, слишкомъ точно; пламя не дождалось отъ него знака; онъ беретъ въ руки рогъ, висѣвшій при бедрѣ его, и извлекаетъ изъ него звукъ пронзительный; ему отвѣчаютъ. „Славно, — восклицаетъ онъ, храбрые мои товарищи! могъ ли я сомнѣваться въ ихъ скорой помощи, и хотя минуту подумать, что они меня оставили?“ — Мощная рука его описываетъ кругъ мечемъ, котораго удары вознаграждаютъ часы имъ утраченные. Ярость его еще болѣе распространяетъ ужасъ между малодушными его врагами. Земля усѣяна изрубленными чалмами; Музульмане предъ нимъ исчезли. Едва одинъ изъ нихъ осмѣлился поднять руку для прикрытія головы своей.

Самъ Сеидъ, волнуемый бѣшенствомъ и внезапностію, тихо отступаетъ, и угрожаетъ отступая; онъ не смѣетъ дождаться ударовъ своего противника: столь видъ его страшенъ! — Зрѣлище пылающихъ галеръ выводитъ Пашу изъ самого себя; онъ рветъ бороду и удаляется съ пѣною на устахъ для избѣжанія смерти; ибо разбойники уже вторглись въ гаремъ и спѣшатъ отрѣзать ему отступленіе. — Тщетно устрашенные рабы его преклоняютъ колѣна, и бросивъ оружіе, просятъ помилованія; кровь не останавливается. Товарищи Конрада являются всюду, гдѣ звукъ рога и стоны жертвъ, умерщвляемыхъ ихъ начальникомъ, возвѣщаютъ имъ, что онъ совершаетъ пораженіе; они прибѣгаютъ и привѣтствуютъ его восклицаніями, видя его одного, бросающаго свирѣпые взоры, подобнаго тигру посреди своего окровавленнаго вертепа; крики ихъ кратки; отвѣтъ Конрада еще кратче.

„Славно, друзья мои! но Сеидъ отъ насъ скрылся, а мы поклялись умертвить его; еще болѣе остается сдѣлать; пламя, пожираетъ суда; пусть истребитъ оно и городъ.“ —

V.

Сказалъ — и каждый схватилъ свѣточь. Минареты и чертоги уже добычею пламени. Дикая радость блещетъ въ очахъ Конрада; но что вдругъ его поражаетъ? это вопль женщинъ; онъ, какъ погребальная пѣснь, наводитъ печаль на сердце, котораго не тронули крики умирающихъ.

„Вломитесь въ гаремъ; ни одна женщина не должна быть оскорблена: смерть нарушителю моего повелѣнія! помните, что мы сами отцы и супруги: неизбѣжное мщеніе постигнетъ виновнаго. Нашъ непріятель — мущина; разите мущину, пощадите робкую женщину. Я забылъ отдать вамъ сей приказъ; но будь я проклятъ, если осмѣлюсь обречь гибели полъ беззащитный. Слѣдуй за мной, кто хочетъ; есть еще время избѣжать одного злодѣянія.“ —

Онъ взбѣгаетъ на лѣстницу, которая уже начинаетъ обрушиваться; выламываетъ дверь; ноги его нечувствуютъ горящаго пола, онъ задыхается въ вихряхъ дыма, и ощупью пробирается въ комнаты; за нимъ слѣдуютъ, ищутъ съ нимъ вмѣстѣ, находятъ убѣжище женщинъ. Каждый схватываетъ крѣпкою рукою испуганную красавицу, не разсматривая ея прелестей, и, ободряя и утѣшая, уноситъ ее со всею заботливостью, должною несчастной красотѣ: такъ умѣлъ Конрадъ смягчать сіи дикія сердца, и управлять сими руками, обагренными кровью!

Но кто та, которую Конрадъ уноситъ на рукахъ своихъ изъ дымящихся развалинъ по трупамъ и обломкахъ оружія? — любимица того, котораго умертвить онъ поклялся; Царица Гарема и невольница Сеида.

VI.

Едва Конрадъ имѣлъ время сказать нѣсколько утѣшительныхъ словъ Гюльнарѣ. Въ минуты отдыха, которыя человѣколюбіе его даетъ побѣжденнымъ, они озираются, дивятся, что ихъ не преслѣдуютъ: мало по малу приходятъ въ себя, останавливаются, собираются и возстановляютъ боевой порядокъ въ рядахъ своихъ. Сеидъ первый узнаетъ о малочисленности разбойниковъ, краснѣетъ своего постыднаго бѣгства, причиненнаго нечаянностію и страхомъ.

„Алла иль Алла!“ раздается неумолкаемо. Стыдъ перемѣняется въ рѣшимость побѣдить или умереть; при яркомъ попомъ заревѣ, новые потоки крови кипятъ на полѣ битвы. Побѣжденные съ бѣшенствомъ кидаются на враговъ; побѣдители съ трудомъ обороняются.

Конрадъ видитъ опасность; онъ видитъ ослабѣвшихъ своихъ товарищей, окруженныхъ свѣжею толпою непріятелей.

„Еще одно усиліе, — восклицаетъ онъ, — и дорога намъ открыта!“ — Его воины смыкаются, бросаются впередъ; отражены; все пропало. Сжатые въ тѣсномъ кругѣ со всѣхъ сторонъ, разбойники потеряли надежду, а не мужество: они умѣютъ еще быть опасными.:_-- Увы! они защищаются уже въ безпорядкѣ; отрѣзанные одинъ отъ другаго, подверженные безпрестаннымъ натискамъ, они не престаютъ сражаться въ молчаніи; падаютъ болѣе утомленные, нежели побѣжденные, и еще разъ ударяютъ мечемъ, пока онъ не упадаетъ изъ оледенѣвшихъ рукъ.

VII.

До возобновленія битвы, Гюльнара и узницы Гарема отведены по приказанію Конрада въ безопасный домъ въ городѣ; тамъ отерли слезы, пролитыя ими отъ страха смерти и оскорбленіи; тамъ юная черноокая Гюльнара, возобновляя въ памяти мысли, волновавшія душу, ея во время смятенія, удивляется вѣжливости и сладости рѣчей Конрада. Ей казалось страннымъ, что сей разбойникъ, покрытый кровью, былъ привлекательнѣй, чѣмъ Сеидъ въ нѣжнѣйшихъ восторгахъ. Паша и въ жару страсти давалъ чувствовать, что его невольница должна почитать ласки его верховнымъ благомъ жизни. Корсаръ явился покровителемъ и старался успокоить ее, такъ какъ будто сія дань была однимъ изъ правъ красоты., сіе желаніе конечно преступно, а что еще хуже для женщины, оно безполезно; однако же, я хотѣла бы еще разъ увидѣть сего мужественнаго вождя, чтобъ исполнить то, что страхъ заставилъ меня позабыть: — поблагодарить его за спасеніе моей жизни, о которой Паша, мой любовникъ, столѣ мало заботился.» —

VIII.

Вдругъ она замѣчаетъ его въ самомъ пылу сраженія, окруженнаго кровавыми трупами, разлученнаго съ своими; видитъ, какъ дорого продаетъ онъ непріятелямъ побѣду надъ собою; какъ течетъ кровь изъ ранъ его; и какъ, не найдя смерти, онъ схваченъ, наконецъ, толпою враговъ. Дорого заплатитъ онъ за бѣдствія, имъ сдѣланныя.

Враги щадятъ жизнь несчастнаго; онъ, осужденъ томиться въ плѣну до тѣхъ поръ, пока месть изобрѣтетъ мученія. Унимаютъ кровь его, но только для того, чтобъ источить ее по каплѣ, ибо Сеидъ желалъ бы продолжить дни его и видѣть всечасно умирающимъ. Онъ ли это? тотъ ли, который шелъ сей часъ въ торжествѣ и заставлялъ себѣ повиноваться однимъ мановеніемъ руки окровавленной? Такъ, это онъ, обезоруженный, но не упавшій духомъ; онъ жалѣетъ только о томъ, что: сохранилъ жизнь. Раны его слишкомъ легки, хотя онъ охотно облобызалъ бы руку, которая бы нанесла ему смертельныя. Неужели должно, чтобъ ни одинъ ударъ не прекратилъ, дни его, когда всѣ его удары наносили смерть? Ахъ! какъ горько чувствуетъ онъ жестокость своего непостояннаго счастія, когда угрожающій побѣдитель готовитъ ужасныя муки, достойное возмездіе за его злодѣйства! Гордость, управлявшая его рукою, помогаетъ ему притвориться. Свирѣпое спокойствіе? лица его даетъ ему видъ болѣе побѣдителя, нежели плѣнника. Не взирая на утомительные труды минувшей ночи и потерю крови, онъ всѣхъ спокойнѣе, всѣхъ равнодушнѣе. Тѣ, которыхъ удаляла рука его, начинаютъ ободряться и произносить малодушныя проклятія; на храбрые, видѣвшіе его вблизи, не ругаются надъ тѣмъ, который заставилъ ихъ трепетать, и дикіе стражи, его ведущіе, удивляются ему въ молчаніи, исполненномъ тайнаго ужаса.

IX.

Призываютъ Врача; здѣсь дѣйствуетъ не состраданіе; хотятъ узнать, что можетъ перенести остатокъ жизни, которымъ еще Конрадъ пользуется. Въ немъ находятъ довольно силъ для оковъ, и чувствительности къ боли. Завтра, такъ, завтра, при захожденіи солнца, начнется казнь его: онъ будетъ посаженъ на колъ. На утренней зарѣ, его палачи придутъ насытить звѣрскія души свои зрѣлищемъ его страданій. Изъ всѣхъ мукъ выбираютъ продолжительнѣйшую и жесточайшую, увеличивающую, всѣ терзанія жаждою. Смерть можетъ утолить ее, и всякой день медлитъ, между тѣмъ, какъ голодные_/ коршуны летаютъ вокругъ роковаго кола: «воды! воды!» — вопіетъ страдалецъ. Ненависть ему не внимаетъ; ибо онъ умретъ, если исполнить его желаніе.

Таковъ жребій, ожидающій гордаго Конрада. Врачь и стражи удалились, онъ одинъ съ своими цѣпями.

X.

Какъ описать волнующія его чувства! Онъ самъ едва могъ бы опредѣлить ихъ.

Есть мрачный хаосъ, внутренняя борьба души, которой всѣ стихіи смѣшиваются между собою сражаются, какъ вдругъ слышится поздній звукъ совѣсти, которая подобно адской фуріи кричитъ: «я тебя предупреждала!»…. Ахъ, теперь уже поздно! тщетны упреки! душа неукротимая, умѣющая терпѣть смѣло, оставляетъ раскаяніе малодушію; ничто не можетъ поколебать ее; даже въ тотъ страшный часъ, когда посреди воспоминаній, со всѣхъ сторонъ въ нее толпящихся, она вся раскрывается, и когда нѣтъ главной страсти или мысли, которая бы могла овладѣть ею и отгнать отъ нее другія. Мечты честолюбія улетаютъ; любовь узнаетъ сожалѣніе; славѣ и жизни угрожаетъ гибель; должно отказаться отъ обѣщанной самимъ себѣ радости; нѣтъ способовъ удовлетворить ненависти и презрѣнію къ тѣмъ, которымъ несчастіе наше служитъ торжествомъ; прошедшее не украшается надеждою; будущее приближается столь быстро, что некогда подумать о небѣ или адѣ. Сколько мыслей, сколько словъ, которыя, не бывъ никогда забыты, никогда не представлялись памяти съ такою докучливостью! Сколько поступковъ, которые прежде казались намъ незначительными или пріятными, и въ которыхъ теперь строгое размышленіе обвиняетъ насъ, какъ въ преступленіяхъ! Чувство порока, столь долго бывшее скрытымъ отъ того не теряетъ горечи. Однимъ словомъ, все представляетъ намъ ужасную картину обнаженнаго сердца, сей разрытой могилы, гдѣ мы находимъ погребенными всѣ бѣдствія, но возмущенная гордыня вырываетъ, наконецъ, зеркало, въ которомъ душа смотрѣлась — и разбиваетъ его.

Гордость можетъ на все набросить покровъ, и мужество можетъ противиться всему, что есть ужаснаго въ приближеніи и послѣдствіяхъ паденія.

Ни одинъ смертный не свободенъ отъ какого-нибудь страха; только притворство можетъ закрыть его, чтобы пріобрѣсти похвалы.

И трусъ хвалитъ свою храбрость, и убѣгаетъ; мужественный умѣетъ равнодушно взирать на смерть, и умереть въ молчаніи; онъ предвидѣлъ конецъ своего поприща и такъ хорошо приготовилъ свое сердце, что когда смерть приближается, онъ непринужденно идетъ къ ней на встрѣчу.

XI.

Вершину высокой башни избралъ Сеидъ для заключенія Конрада. Дворецъ его въ пеплѣ; эта башня служитъ вмѣстѣ убѣжищемъ двору его и темницею плѣннику. Корсаръ не ропщетъ на приговоръ Паши; еслибъ мучитель его былъ побѣжденъ, то испыталъ бы такую, же участь. Въ уединенной тюрьмѣ своей онъ осмѣливается сойти въ глубину своего преступнаго сердца; только одна мысль приводитъ его въ содроганіе: «что будетъ съ Медорой, когда она подучитъ сіе печальное извѣстіе?» — При сей мысли, онъ поднимаетъ руки и какъ бѣшеный гремитъ кандалами. Потомъ вдругъ, желая обольстишь себя ложною надеждою, онъ принужденно улыбается, помышляя о своихъ несчастіяхъ: «Пускай, — говоритъ онъ, — Сеидъ назначитъ, когда захочетъ, день и часъ моей казни: для сего роковаго дня мнѣ нуженъ покой!» — При сихъ словахъ онъ бросается на солому и, какія бы грезы его ни ожидали, скоро засыпаетъ.

Около полуночи началось сраженіе; замыслы Конрада были скоро исполнены, и демонъ кровопролитія такъ хорошо воспользовался временемъ, что въ сію гибельную ночь немногія злодѣйства остались несовершенными; одного часа было довольно Конраду, чтобы сокрыть себя, открыть, побѣдить, быть побѣжденнымъ, схваченнымъ и осужденнымъ; въ одинъ часъ онъ былъ разбойникомъ на морѣ, полководцемъ на сушѣ, врагомъ свирѣпымъ и человѣколюбивымъ, и плѣнникомъ, заключеннымъ въ темницу и погруженнымъ въ тяжелый сонъ.

XII.

Этотъ сонъ такъ глубокъ, что едва слышно дыханіе спящаго; ахъ! если бы это былъ сонъ смерти! Но кто идетъ въ тишинѣ темницы? Враги его удалились, у него здѣсь нѣтъ друзей. — Не ангелъ ли это, посланный съ неба для возвѣщенія ему помилованія? Нѣтъ! это смертная въ образѣ божества. Въ бѣлой, какъ мраморѣ рукѣ ея горитъ свѣтильникъ, который она старается скрыть, чтобъ внезапный свѣтъ не поразилъ очей, которыя должны открыться для горести, и потомъ навсегда закрыться.

Кто же сія черноокая красавица, съ возвышеннымъ челомъ, вокругъ обвитымъ волосами, въ косы заплетенными и алмазными узлами перевитыми? Кто сія воздушная красавица, которой нога бѣлизной подобна снѣгу, и, какъ онъ, безъ шума падаетъ на землю? Какъ она прошла сюда посреди стражей и ночью?… ахъ, спросите лучше, на что не рѣшится женщина, которую одушевляютъ молодость и состраданіе, какъ тебя, прекрасная Гюльнара?

Гюльнара не могла заснуть, и между тѣмъ, какъ Паша, забывшійся сномъ, все еще мечтаетъ о своемъ ужасномъ плѣнникѣ, она отъ него уходитъ, взявъ съ собою перстень, который служитъ ему печатью, и которымъ она часто украшала себя въ шутку.

Владѣя симъ драгоцѣннымъ знакомъ, требующимъ отъ воиновъ уваженія, она проходитъ ихъ спящіе ряды И стража ее не окликаетъ. Воины, утомленные усталостію дня, позавидовали сну Конрада; отягченная глава ихъ колеблется и безпрестанна упадаетъ на грудь; члены ихъ безпечно разметаны; они перестали бодрствовать; для нихъ довольно поднять на мигъ глаза на повелительный перстень, ле заботясь о томъ, на чьей онъ рукѣ.

XIII.

Гюльнара удивляется. — "Онъ спитъ, « говоритъ она, — „тогда, какъ одни оплакиваютъ его бѣдствіе, другіе нанесенные имъ удары; тогда, какъ безпокойство о немъ влечетъ къ нему мои блуждающія стопы. Какое внезапное очарованіе сдѣлало для меня сего человѣка столь любезнымъ? … Правда, я одолжена ему болѣе, чѣмъ жизнію: онъ спасъ меня и подругъ моихъ изъ пламени. Поздныя размышленія! — Тише! сонъ его прерывается; какъ тяжело онъ дышетъ! Вотъ онъ проснулся!“ Конрадъ поднялъ голову, и глаза его, ослѣпленные блескомъ огня, сомнѣваются въ томъ, что видятъ. Онъ дѣлаетъ движеніе рукою и звонъ цѣпей печально увѣдомляетъ его, что онъ еще живъ. — „Что вижу я? говоришь онъ, это воздушное божество; или мой тюремщикъ одаренъ чудесною красотою!…“

„Корсаръ! я тебѣ не незнакома; ты видишь женщину, благодарную за подвигъ, слишкомъ рѣдко повторенный въ жизни твоей. Взгляни на меня и вспомни спасенную тобою изъ пламени и отъ твоихъ воиновъ, болѣе ужасныхъ, нежели оно: я пришла взглянуть на тебя, съ какимъ намѣреніемъ, сама не знаю; но не съ худымъ; нѣтъ, не мнѣ желать твоей смерти.“ — Если такъ, небесная женщина, отвѣчалъ Конрадъ, — ты здѣсь одна не торжествуешь при мысли о моей казни. Врагамъ моимъ посчастливилось; пусть воспользуются они своими правами; но чтобы ни случилось, я благодарю ихъ за то, что они послали ко мнѣ такого исповѣдника въ послѣдній мой часъ. —

Какъ ни страннымъ должно показаться сіе чувство, однако же есть въ крайнемъ бѣдствіи какой-то родъ веселости, которая хотя и не услаждаетъ, (ибо нѣтъ возможности обмануть страданіе), но улыбка ея, какъ она ни горька, все улыбка. Люди умнѣйшіе и добродѣтельнѣйшіе иногда шутили на эшафотѣ; сія веселость можетъ обмануть всякаго, кромѣ сердца того, кто страждетъ. Каково бы ни было чувство Конрада въ сію минуту, но дикая улыбка въ половину освѣтила черныя брови его, и звуки голоса его, какъ бы въ послѣдній разъ, выразили удовольствіе.

Но ничто не было такъ далеко отъ его характера; очень рѣдко прерывалъ онъ токъ своихъ черныхъ мыслей.

XIV.

„Корсаръ! приговоръ тебѣ произнесенъ; но я могу еще укротить гнѣвъ Паши; я хочу спасти тебя, и хотѣла бы сдѣлать это сію же минуту; но ни время, которое слишкомъ кратко, ни силы твои не подаютъ къ тому надежды. Я сдѣлаю все, чтобы по крайней мѣрѣ остановить исполненіе приговора: ты выиграешь цѣлыя сутки. Предпринимать въ эту ночь что-нибудь важное для насъ опасно. Ты самъ не пожелаешь подвергать и себя, и меня, опасности погибнуть.“

— „Конечно, я не пожелаю этаго душа моя на все готова. Я упалъ слишкомъ низко, и не боюсь паденія. Откажись отъ всякаго опаснаго предпріятія и перестань льстить меня надеждою, спастись отъ враговъ, предъ которыми я уже не могу испытывать свои силы. Не имѣя возможности побѣдить, не уже ли прибѣгну я къ постыдному бѣгству, и одинъ между своими воинами не осмѣлюсь умереть? но я имѣлъ подругу: воспоминаніе о ней раздираетъ мою душу: слезы льются; глаза Мои также чувствительны, какъ ея глаза. Единственною моею отрадою въ жизни были: мой корабль, моя сабля, ноя любезная и мой Богъ. Я оставилъ моего Бога еще въ молодости. Онъ меня оставляетъ теперь; человѣкъ, меня угнетающій, есть только орудіе мести Его. Далека отъ меня мысль издѣваться надъ Небомъ, обращая къ нему безвременную молитву робкаго отчаянія; я дышу и могу все перенести; этаго для меня довольно. Моя сабля похищена изъ той руки, которая худо отвѣчала довѣренности храбрыхъ, ею водимыхъ; мой корабль сдѣлался добычею волнъ, или во власти Сеида. Но моя подруга, признаюсь……. объ ней я могу еще умолять Небо. Смерть моя разтерзаетъ ея нѣжное сердце.“ — „И такъ, ты любишь другую! но какая мнѣ нужда! это до меня но касается; ты любишь! завидую тѣмъ, которые нашли вѣрное сердце; счастливцы! они не чувствуютъ сего томительнаго безпокойства и рей необходимости въ обольщеніи, которыя меня терзаютъ*“

— „Гюльнара! я думалъ, что ты любишь того, для кого рука моя извлекла тебя изъ пламени и гибели.“ — „Мнѣ любишь свирѣпаго Сеида! нѣтъ, нѣтъ, никогда! тщетно старалась я отвѣчать его страсти; любовь живетъ только съ свободою; я раба, раба любимая; я обязана раздѣлять великолѣпіе, окружающее Сеида, притворяться счастливою. Часто, къ моему огорченію, онъ спрашиваетъ меня, люблю ли я? и я готова отвѣчать: нѣтъ! Какъ тяжело быть предметомъ такой нѣжности, и дѣлать тщетныя усилія, чтобы платить за нее своею; однако еще тягостнѣе скрывать чувства другаго рода къ тому, кто во мнѣ зажегъ ихъ. Сеидъ беретъ меня за руку, которой я ни даю, ни отнимаю; холодное біеніе моей жилы не дѣлается отъ того ни медленнѣе, ни быстрѣе; и когда онъ выпуститъ мою руку: то она упадаетъ, какъ безжизненное тѣло, отдаляясь отъ человѣка, который никогда не былъ много любимъ, слѣдственно не можетъ быть ненавидимъ. Уста его встрѣчаютъ мои холодными; его ласки заставляютъ меня содрогаться и проливаютъ холодъ въ кровь мою. Еслибъ я ощутила огонь любви, то могла бы смѣнить ее ненавистью; но я съ одинакимъ равнодушіемъ вижу, какъ Сеидъ меня покидаетъ и какъ опять возвращается. Часто онъ вздыхаетъ, а мысль моя отъ него далека. Страшусь, что будущее увеличитъ мое отвращеніе. Я раба Паши; но не смотря на пышность его сана, для меня было бы несноснѣе имѣть его супругомъ, нежели господиномъ. Для чего прихотливая страсть его ко мнѣ столь постоянна. Для чего бы не полюбитъ ему другую! если бы онъ меня оставилъ! Еще вчера онъ жаловался на мое равнодушіе; если нынѣ приласкаю его нѣжнѣе обыкновеннаго: то вѣрь, несчастливецъ, что это для тебя единственно. Я разорву твои оковы; подарю тебѣ жизнь за жизнь тобою мнѣ сохраненную; возвращу тебя подругѣ, раздѣляющей такую любовь, которая мнѣ никогда не будетъ знакома. Прости! скоро покажется день! ты не умрешь сего дня.“

XV.

Ола прижимаетъ обремененныя его руки къ своему сердцу, опускаетъ голову и вдругъ какъ пріятный сонъ исчезаетъ въ молчаніи. — Точно ли Гюльнара являлась Конраду, не одинъ ли онъ былъ? какая блестящая жемчужина упала на его цѣни? Это священная слеза сожалѣнія о бѣдствіяхъ несчастнаго, упавшая какъ перлъ, очищенный небесною рукою. О, сколь краснорѣчивы слезы женщины!

Въ васъ заключается то оружіе, которымъ безсиліе смиряетъ и покаряетъ, и которое служитъ ему вмѣстѣ и щитомъ, и мечемъ. Смертные, не довѣряйте слезамъ огорченной женщины. Кто могъ заставить бѣжать героя, и отказаться отъ обладанія міромъ? одна робкая слеза Клеопатры! ахъ! я извиняю слабодушнаго Антонія! сколько людей, которые теряютъ небо, какъ онъ потерялъ землю! сколько людей, которые предаютъ душу свою вѣчному врагу человѣка, и доводятъ несчастіе свое до высшей степени, чтобы осушить слезы вѣтреной красавицы!

Всходитъ заря и лучи ея блестятъ на измѣненныхъ чертахъ Конрада; но солнце не возвратитъ ему вчерашней надежды. Что ждетъ его въ эту ночь? можетъ быть, онъ сдѣлается бездушнымъ тѣломъ, надъ которымъ коршунъ будетъ шумѣть гробовымъ крыломъ; глаза закроются для бѣлаго свѣта. Зайдетъ солнце, влажные вечерніе пары прольютъ вокругъ него прохладу и оживотворятъ въ природѣ все, кромѣ его истерзаннаго трупа.

Корсаръ.

Come vedi, ancor non m' abbandona. (Dante.)

Пѣснь третія.

I.

Солнце, еще блистательнѣйшее при закатѣ, мало по малу скрывалось за холмы Морей. Здѣсь не такъ, какъ на Сѣверѣ; ни одно облако не помрачаетъ яркаго его сіянія; лучь его упалъ на тихое море и позолотилъ лазурныя волны его. Древнія скалы Эгины и острова Идры еще осыпаны блескомъ вечерѣющаго дня: солнце, какъ бы неохотно оставляетъ мѣста сіи, гдѣ оно любитъ являться во всемъ великолѣпіи, хотя олтари его разрушены. Вдругъ славный заливъ грознаго Саламина подернулся легкимъ сумракомъ: однѣ только синеватыя вершины горъ увѣнчаны багрянымъ сіяніемъ потухающаго свѣтила дня; наконецъ, простершимся надъ землею и водами тѣнямъ, оно сокрыло позади Делфійскаго утеса свѣтлый ликъ свой.

Предъ наступленіемъ подобной ночи, въ которую погибъ добродѣтельнѣйшій изъ людей, солнце блѣднѣе свѣтило надъ Аѳинами. Съ какимъ беспокойствомъ друзья его исчисляли каждую минуту того дня, которому надлежало быть послѣднимъ для мудреца, на смерть осужденнаго! Помедли, говорили они ему, еще солнце сіяетъ за холмами, еще не близокъ часъ разлуки. Какъ горестно взирать на свѣтъ очамъ, которыя смерть закрыть готова! для нихъ златые верхи горъ кажутся одѣтыми въ сумракъ; самый Фебъ, какъ бы впервые, изливалъ тусклое сіяніе съ благословенныхъ небесъ Греціи. Но еще не погасъ послѣдній лучь его за вершиною Киѳерона, а роковая чаша уже испита. Не стало того, кто не хотѣлъ спасать себя ни бѣгствомъ, ни малодушнымъ униженіемъ, чья жизнь и смерть была примѣромъ для потомства.

Но Царица ночи уже распростерла свой покровъ надъ вершинами Гимета и долиною. Серебряное чело ея открыто. Ни одна туча, предвѣстница бури, не помрачаетъ яснаго свѣтила ночи: вотъ лучи его отразились на карнизѣ мраморнаго стрлпа и сообщили блескъ свой полумѣсяцу, мелькающему на остромъ шпицѣ Минарета. Вдали показались масличныя рощи; Кефисъ, медленно катящій свои воды; печальные кипарисы, возвышающіеся около мечетей; прелестные кіоски, испещренные разными красками; сѣнистыя пальмы, окружающія храмъ Тезея: всѣ сіи предметы, столь разнообразные, очаровываютъ зрѣніе и смертному не возможно взирать на нихъ безъ чувства.

На краю небосклона видно Эгейское море; укротивъ ярость свою, оно величественно развиваетъ свои золотыя и сафирныя волны, между тѣмъ, какъ возвышающіеся посреди водъ его острова развѣшиваютъ вдали завѣсу тѣней, коихъ угрюмый видъ составляетъ рѣзкую противоположность съ улыбающимся моремъ.

II.

Время уже возвратиться къ предмету нашихъ пѣсней. Но кто не забудетъ своей лиры при видѣ морей, омывающихъ ваши берега, Аѳины! при одномъ имени вашемъ исчезаютъ всѣ другія воспоминанія! Кто можетъ насытиться Зрѣлищемъ сего древняго города при закатѣ солнца? — Не говорю уже о томъ, чье сердце не знаетъ ни времени, ни разстоянія; о томъ, кого непреодолимая прелесть влечетъ къ Цикладамъ. Такъ, воспоминаніе о васъ не чуждо моимъ пѣснямъ. Вы нѣкогда владычествовали надъ островомъ моего Корсара: о, когда бы вы опять, возврата свою свободу, предписали ему законы!

III.

Солнце потухло. Медора сидитъ на холмѣ подлѣ пылающаго маяка. Сердце ея мрачнѣе ночи.

Протекло три дня: Конрадъ не возвратился вопреки своему обѣщанію. Никто изъ его товарищей не является. Вѣтеръ дуетъ попутный, хотя слабо его дуновеніе и буря не бушуетъ.

Корабль Ансельма вошелъ въ заливъ. Кякія принесъ онъ вѣсти? Онъ не встрѣтилъ Конрада. Ахъ, еслибъ онъ дождался сего корабля: то конечно былъ бы счастливѣе! — Подулъ вечерній вѣтеръ. Мидора цѣлый день не отводила очей отъ моря: каждый предметъ въ дали казался ей парусомъ и оживлялъ ея надежду. Съ мучительнымъ безпокойствомъ она бродитъ одиноко по морскому берегу, не чувствуя, что брызги разбивающихся волнъ оросили ея одежду, что время уже оставить берегъ. Она все забыла, ничего не замѣчаетъ и остается у берега: одно только сердце ея объято холоднымъ трепетомъ. Въ семъ жестокомъ состояніи, она перестаетъ вѣришь надеждѣ: незапное появленіе Конрада лишило бы ее жизни или разсудка.

Наконецъ пристала къ берегу разбитая лодка. Это Корсары: они скоро примѣтили ту, которую искали. Многіе изъ нихъ ранены; все доказываетъ, что они претерпѣли пораженіе. Какъ спаслись они, едва сами это знаютъ. Не смѣя показаться, каждый выжидаетъ, чтобы кто-нибудь Изъ товарищей сообщилъ свои печальныя догадки объ участи Конрада. Можетъ быть, они осмѣлились бы произнесть нѣсколько словъ, но, кажется, опасаются присутствія Медоры. Она ихъ поняла; она не трепещетъ, не изнемогаетъ подъ бременемъ своей горести.

Нѣжныя черты Медоры скрывали сильныя чувствованія, которыя обнаруживались только въ важныхъ обстоятельствахъ. Она могла предаваться нѣжности, могла плакать, пока еще дышала надеждою: но когда все погибло, чувствительность ея не умерла вмѣстѣ съ надеждою; она была только усыплена и этотъ минутный сонъ оживилъ въ ней мысль:, когда нечего любить, тогда нечего страшиться.» Эта сила души можетъ назваться болѣе сверхъестественною: она походитъ на бредъ въ припадкѣ горячки.

«Вы скрываете отъ меня тайну» — говорила она — «Я не хочу знать ее!, Для чего же вы не смѣете говоришь, не смѣете дышать? Я знаю все… однакожъ мнѣ хотѣлось бы сдѣлать вамъ нѣсколько вопросовъ … Слова замираютъ на устахъ моихъ… Скажите одно слово: что сдѣлалось съ Конрадомъ!» — Не знаемъ, отвѣчали нѣсколько голосовъ: мы едва могли спасти жизнь свою бѣгствомъ… но вотъ одинъ изъ нашихъ товарищей, которой увѣряетъ, что Атаманъ не умеръ: онъ видѣлъ его раненаго, въ плѣну, еще живаго. —

Она ничего неслыхала болѣе; всѣ мысли, которыя она, за минуту предъ тѣмъ, старалась разсѣять, стѣснились въ душѣ ея. Печальныя слова сіи поразили ея сердце; она колеблется и падаетъ въ обморокъ. Морскія волны спѣшатъ принять жертву, назначенную для иной могилы. Суровые воины летятъ къ ней на помощь; въ глазахъ ихъ блеснуло чувство жалости. Они орошаютъ сіи блѣдныя ланиты горькою водою; поднимаютъ Медору, навѣваютъ на нее свѣжій воздухъ; она открыла глаза, позвала своихъ прислужницъ: тогда Корсары сдали имъ ту, которой глубокая горесть раздираетъ имъ сердце. Потомъ они приходятъ въ пещеру Ансельма и разсказываютъ ему о своей кратковременной побѣдѣ.

IV.

Въ семъ дикомъ сонмѣ слышны одни только крики бѣшенства и ужаса, войны и мщенія; никто не хочетъ и слышать о мирѣ, о постыдномъ бѣгствѣ. Духъ Конрада еще живъ въ его товарищахъ и сохранитъ ихъ отъ отчаянія. Какая бы участь его ни ожидала, сердца, привыкшія ему повиноваться, клянутся освободить своего предводителя, или отмстить за него. Горе его непріятелямъ! У него осталась еще горсть храбрыхъ, коихъ отважность равна ихъ къ нему преданности.

V.

Въ тайныхъ чертогахъ Гарема, Сеидъ вымышлялъ казнь для своего плѣнника; мысли его волновались и любовью и ненавистью: Гюльнара и Конрадъ поперемѣнно его занимали. Прелестная невольница ожидала у ногъ его счастливой минуты, когда чело его прояснится. Огненныя глаза ея подстерегаютъ взоръ Сеида, чтобы возбудить въ немъ нѣжность. Но хитрый Паша дѣлаетъ видъ, будто съ вниманіемъ перебираетъ свои четки, между тѣмъ, какъ душа его занята картиною мученій своей жертвы.

«Блистательный Паша! сказала она прервавъ молчаніе — счастіе тебѣ улыбнулось; побѣда тебя увѣнчала. Атаманъ въ плѣну; разбойники разсѣяны. Приговоръ его произнесенъ; онъ долженъ умереть и заслужилъ смерть. Но казнь его можетъ ли насытишь твою ненависть? Давъ ему мгновенную свободу; не благоразумнѣе ли будетъ позволить ему выкупишь себя цѣной его сокровищь? Безчисленныя богатства его обратились въ пословицу: отъ тебя зависитъ сдѣлаться ихъ обладателемъ! Впрочемъ, Конрадъ падшій, ослабленный рѣшительнымъ пораженіемъ, строго надзираемый, вездѣ преслѣдуемый, не минуетъ рукъ твоихъ. Но если казнь его совершится, то остатки войска его, собравъ всѣ драгоцѣнности, найдутъ убѣжище подъ другимъ небомъ.»

— Гюльнара, когда бы мнѣ предложили за каждую каплю крови его по Султанскому алмазу, когда бы за каждый его волосъ обѣщали мнѣ золотые горы, когда бы разсыпали передо мною всѣ сокровища, о которыхъ писано въ Арабскихъ сказкахъ, и тогда не согласился бы я освободить Корсара. Казнь его давно бы совершилась, еслибъ онъ не былъ въ моей власти и обремененъ оковами, если бы жажда моего мщенія изобрѣла самую продолжительную и самую лютѣйшую для него пытку" —

«Ты правъ, Сеидъ. Не хочу удерживать твоего мщенія; оно справедливо; здѣсь не мѣсто жалости. Я только желала видѣть тебя обладателемъ сокровищъ нашего врага: выкупленный, лишенный половины своего войска и всѣхъ своихъ способовъ, онъ по первому твоему мановенію, опять будетъ твоимъ плѣнникомъ.»

— По первому мановенію! мнѣ выпустить этого разбойника, когда онъ уже въ моихъ цѣпяхъ! Дать свободу моему врагу! для кого же? Для тебя, прелестная заступница! Вотъ слѣды признательности, внушенной минутнымъ порывомъ человѣколюбія, которому невольницы мои обязаны жизнію… Правда, онъ не зналъ цѣны пощаженной имъ крови. Въ этомъ случаѣ онъ стоитъ моей похвалы и благодарности; но вотъ тебѣ мой совѣтъ: я давно уже за тобою примѣчаю, вѣроломная! каждое слово твое подтверждаетъ мои подозрѣнія. Когда руки Корсара спасли тебя отъ пламени, не хотѣла ли ты бѣжать съ нимъ изъ гарема?… Не отвѣчай мнѣ: краска въ лицѣ твоемъ измѣняетъ преступному сердцу. Хорошо, мой другъ! берегись! тебѣ должно заботишься не объ одной жизни Конрада… Еще одно слово: да будетъ проклята минута, когда онъ вырвалъ тебя изъ пламени! Лучше бы ты погибла…. тогда бы я оплакалъ тебя со всею горячностью любовника: теперь, говоритъ съ тобою твой повелитель. Развѣ не знаешь ты, что я всегда могу остановить побѣгъ твой! Я наказываю не одними угрозами за свои оскорбленія. Будь осторожна, и помысли о казни, которая готовится твоему вѣроломству. —

Сеидъ всталъ и медленно удалился, не переставая кидать грозные и страшные взгляды. Это мало тронуло сію неробкую женщину; сердитое лице не имѣло для ней ничего ужаснаго. Сеидъ худо зналъ могущество любви надъ нѣжнымъ сердцемъ, и на что можетъ рѣшишься мстительность. Подозрѣнія Паши, казалось, оскорбили ее. Она не понимала еще, какъ глубоко укоренилось въ сердцѣ ея чувство, изъ котораго проистекало ея состраданіе. Она раба: каждый рабъ имѣетъ право на участіе тѣхъ, кои лишены свободы. Забывъ собственное смятеніе, она снова рѣшилась подвергнуться гнѣву Паши и успѣла его успокоить, тогда, какъ сама чувствовала, что мысли ея приходятъ въ большій беспорядокъ, источникъ бѣдствій для женщины.

VI.

Дни и ночи текутъ медленно для Конрада, безпрестанно возмущаемаго беспокойными мыслями. Еслибъ душа его не была выше ужаса, какъ тягостно было бы для него время между страхомъ и надеждою, когда каждая минута напоминала ему о близкой казни, лютѣйшей самой смерти, когда всѣ шаги, повторяемые отголоскомъ темницы, казались ему шагами идущихъ къ нему палачей, готовыхъ вести его на мѣсто казни, и каждый звукъ голоса считалъ онъ послѣднимъ для своего слуха! Душа его, гордая и въ самыхъ бѣдствіяхъ, хотя и утомилась, но умѣла еще сносить приливъ мыслей, гораздо ужаснѣйшихъ, нежели сраженія, въ которыхъ Конрадъ участвовалъ.

Жаръ битвы, ревъ бури, не даютъ ослабѣть ни одной мысли; но быть въ цѣпяхъ, въ мрачной темницѣ, быть жертвою тысячи мучительныхъ воспоминаній, углубляться въ собственное сердце, упрекать себя въ ошибкахъ, которыя поздо уже исправить, и видѣть приближеніе неизбѣжнаго будущаго; считать часы, раздѣляющіе насъ отъ смерти, не имѣя друга, который бы ободрилъ насъ, который бы подкрѣпилъ увѣренность, что жизнь не стоитъ сожалѣнія; быть окружену врагами, всегда готовыми очернить клеветою послѣднія минуты нашего бытія, видѣть передъ собою пытку, которая хотя не можетъ поколебать твердость души, но будучи превыше силъ тѣлесныхъ, возбуждаетъ опасенія, чтобъ вопли, исторгнутые нестерпимою болью, не похитили послѣдней славы у нашего мужества; разстаться съ жизнію земною безъ надежды на жизнь небесную, предоставленную однимъ праведникамъ и — утратить несчастную подругу…. вотъ мысли, терзавшія узника, вотъ муки болѣзненнѣе самыхъ смертныхъ судорогъ!

Такова участь Конрада; какъ перенесетъ онъ ее? Что до того нужды? Довольно, что онъ сохранилъ себя отъ отчаянія.

VII.

Проходитъ день, Гюльнара не является; протекли вторый и третій, а ее нѣтъ! Но съ помощію своихъ прелестей, она исполнила то, чего можно было ожидать отъ нее. Безъ- нее, Конрадъ не видалъ бы сіянія втораго солнца.

Протекъ четвертый день; наступила бурная ночь. Когда Конрадъ съ жадностію прислушивается къ шуму ярящихся волнъ, никогда еще ненарушавшихъ его покоя: тогда его дикое воображеніе, оживленное любимою имъ стихіею, воспламеняется. Сколько разъ пролеталъ онъ по хребтамъ сихъ быстрыхъ валовъ; какъ любилъ ихъ стремленіе, ускоряющее бѣгъ его! Теперь ревъ Океана, тщетно напоминаетъ знакомыми ему звуками, что малое только пространство ихъ раздѣляетъ.

Вѣтры протяжно воютъ; раскаты грома потрясаютъ сводъ темницы. Молнія сверкаетъ сквозь рѣшетчатыя окна: блескъ ея пріятнѣе Конраду

блеска луны; гремя тяжелыми цѣпями, онъ старается привлечь громъ, и поднимая закованныя свои руки, молитъ Небо умилосердиться надъ нимъ и ниспослать ему одну изъ стрѣлъ для его уничтоженія. Желѣзо цѣпей его и нечестивыя мольбы равно призываютъ громы. Гроза презрительно прошла мимо — и не поразила его. Конрадъ возстеналъ, какъ будто бы невѣрный другъ отринулъ его моленія.

VIII.

Пробило полночь; легкими шагами кто-то приближается къ тяжелымъ дверямъ тюрьмы; останавливается. Конрадъ слышитъ стукъ запоровъ и печальный звукъ ключа въ замкѣ. Сердце его напередъ угадало, что это прекрасная Гюльнара: она была для него Ангелъ-Хранитель, прелестна, какъ надежда для узника. Но какъ перемѣнилась она со времени перваго ея къ нему прихода; щеки ея блѣдны, члены трепещутъ. Она бросила на Конрада смутный и прискорбный взглядъ, который ясно сказалъ ему: «ты долженъ умереть, такъ, умереть! Остается одно средство спасти тебя, средство ужасное, но пытка еще ужаснѣе.»

— Гюльнара! мнѣ ничего не нужно, говорю, повторяю тебѣ: Конрадъ никогда не перемѣнится! Къ чему спасать жизнь несчастливца? за чѣмъ избавлять его отъ казни, ожидающей его и слишкомъ имъ заслуженной? Такъ! я заслужилъ … и, можетъ быть, не одинъ, мщеніе Сеида….

«За чѣмъ! ты хочешь знать, за чѣмъ? Развѣ не избавилъ ты Гюльнару отъ участи, злѣйшей самаго рабства? За чѣмъ! не уже ли несчастіе скрываетъ отъ глазъ твоихъ нѣжныя попеченія женщины? Признаться ли тебѣ? Хотя полъ мой долженъ скрывать то, что я чувствую: не смотря на твои преступленія, ты тронулъ сердце мое, ты вдохнулъ въ меня страхъ, признательность, жалость, бѣшенство, любовь… не отвѣчай мнѣ… не говори, что ты любишь другую, что моя любовь безнадежна. Пусть она равна со мною въ красотѣ, въ нѣжной къ тебѣ привязанности; по я презираю опасность, которая бы заставила трепетать ее. Такое ли сердце достойно твоего? Ахъ, еслибъ я была твоимъ другомъ, ты не одинъ бы изнемогалъ въ плѣну! Подруга изгнанника, за чѣмъ позволяетъ она Супругу своему безъ нее мчаться по волнамъ Океана? какія заботы ее удерживаютъ на твоемъ островѣ? но полно….. острый мечь на волоскѣ виситъ надъ нашими головами. Имѣешь ли довольно отважности? хочешь ли быть свободенъ? возьми этотъ кинжалъ и — слѣдуй за мною.»

— Слѣдовать за тобою! но мои оковы! Звукъ моего ожерелья разбудитъ безпечныхъ стражей? Развѣ ты забыла это? въ такомъ ли нарядѣ спасаются бѣгствомъ? Можетъ ли сей кинжалъ быть страшнымъ оружіемъ, въ битвѣ? —

«Человѣкъ недовѣрчивый! стража подкуплена, она всегда готова измѣнить за золото; скажу слово — и цѣпи спадутъ съ тебя. Безъ сообщниковъ могла ли я притти къ тебѣ? Разставшись съ тобою, я не напрасно тратила время; для тебя сдѣлалась преступницей, для одного тебя! — Но развѣ наказать Сеида есть преступленіе? Онъ долженъ умереть, сей тиранъ ненавистный. Ты содрогается; но душа моя перемѣниласъ. Она глубоко поранена обидою и презрѣніемъ: она требуетъ мести. Меня подозрѣвали въ измѣнѣ, тогда, когда я гнушалась ею, когда была слишкомъ вѣрною, хотя каждой день пила горечь рабства … Ты улыбается, но ты повѣришь мнѣ: Сеидъ несправедливо упрекалъ меня. Я еще не была невѣрна, еще ты не былъ мнѣ такъ дорогъ. Сеидъ самъ вызвалъ измѣну; сіи ревнивцы тираны, безпрестанно терзая насъ, сами заставляютъ насъ мыслишь объ измѣнѣ; они заслуживаютъ, чтобъ сбылись надъ ними предсказанія, произносимыя гнусною ихъ клеветою. Я не любила никогда Паши; онъ купилъ меня…. быть можетъ, слишкомъ дорого: ибо сердца моего нельзя получить цѣною золота. Я была покорною невольницею: онъ говоритъ, что я хотѣла бѣжать съ тобою. Это ложь; ты самъ знаешь; но горе подобнымъ ему вѣщунамъ! ихъ обиды ускоряютъ событіе. Не думаешь ли ты, что онъ по моей прозьбѣ отстрочилъ твою казнь? нѣтъ, сія минутная милость даетъ ему время изобрѣсти для тебя самыя лютѣйшія муки, а для меня жесточайшее отчаяніе. Жизнь моя была также въ опасности; но глупая любовь его отсрочила мщеніе. Оно вспыхнетъ, когда лице мое перестанетъ ему нравиться. Тогда для меня откроется роковой мѣшокъ, а отсюда только два шага до моря. Допущу ли я, чтобы онъ поступалъ со мною по прихоти, какъ ребенокъ съ игрушкою, которой бросаетъ ее, когда сотрется позолота? Я тебя увидѣла, полюбила, обязана тебѣ всѣмъ, и хочу спасти тебя, хочу доказать могущество благодарности надъ рабою. Слова Паши, произнесенныя имъ въ гнѣвѣ, свято исполнились. Еслибъ онъ не угрожалъ опасностію моей жизни и чести, я могла бы освободить тебя, пощадивъ Сеида; это правда. Теперь располагай мною; я на все готова; ты не любишь меня, не узнаешь Гюльнари; можетъ быть ненавидишь ее. Увы! любовь, ненависть, я васъ не знала! для чего ты не можешь испытать меня? Ты не отвергнулъ бы пламени, пожирающаго сердце, рожденное подъ симъ жаркимъ небомъ! Пламень сей для тебя спасительный фаросъ. Онъ указываетъ тебѣ въ пристани челнъ, управляемый Майпотомъ; но намъ надобно пройти мимо спящаго тирана… онъ не долженъ болѣе пробуждаться!»

— Гюльнара! Гюльнара! въ первый разъ еще чувствую всю жестокость своей участи. Сеидъ врагъ мнѣ; мы въ ярости стремились на погубленіе другъ друга, но въ открытомъ бою. Я предупредилъ его, я прилетѣлъ на кораблѣ и скрестилъ мой мечь съ его саблею; коварный кинжалъ никогда не будетъ моимъ оружіемъ. Кто умѣетъ щадить кровь женщины, тотъ уважаетъ и жизнь спящаго непріятеля. Мнѣ было пріятно спасти тебя; не заставь меня думать, что я оказалъ человѣколюбіе недостойному предмету его. Прости, успокой свое сердце. Проходитъ ночь, послѣдняя для моего успокоенія на этой землѣ. —

«И такъ, покойся несчастный! солнце освѣтитъ твои мученія и трепещущіе члены на мѣстѣ казни. Я слышала, какъ отданы были приказанія; видѣла приготовленія твоей казни; но я ее не увижу. Ты погибнешь и я съ тобою.»

«Жизнь, любовь, ненависть, все, что привязываетъ меня къ землѣ, зависитъ отъ одного удара, а безъ него и бѣгство безполезно. Какъ избѣжать отъ преслѣдованій Сеида? и забуду ли мои обиды, мою поруганную молодость, скучные годы, въ слезахъ проведенные? Месть порукою за нашу безопасность. Если же кинжалъ не достоинъ руки твоей: то рука женщины пусть испытаетъ его. Стража подкуплена: Конрадъ, еще минута, и мы спасены — или погибли; когда слабая рука измѣнитъ мнѣ, тогда заря освѣтитъ твою казнь, а мое погребеніе.

IX.

При сихъ словахъ она обернулась и исчезла прежде, нежели Нонрадъ могъ ей отвѣчать. Онъ слѣдуетъ за нею съ видомъ изумленія и беспокойства. Не допуская, сколько ему было возможно, брянчашь кольца тяжелыхъ цѣпей, онъ влечется по слѣдамъ Гюльнары, не встрѣчая никакой преграды. Темнота ночи и незнакомые переходы его останавливаютъ. Онъ не находитъ ни лампады, ни стражи. Въ сторонѣ блеснулъ слабый свѣтъ: итти ли впередъ, или бѣжать отъ этого свѣта, едва примѣтнаго? Случай направляетъ шаги его. Въ лице его пахнулъ свѣжій передразсвѣтный вѣтеръ. Онъ вступаетъ въ открытую галлерею. На небѣ еще горѣла звѣзда ночи; Конрадъ мало обращаетъ на нее вниманія; другой свѣтъ, выходящій изъ уединенной комнаты, привлекаетъ его взоры. Сквозь полуотворенную дверь онъ не видитъ ничего, кромѣ лампады. Кто-то пробѣгаетъ скорыми шагами, останавливается, возвращается и опять останавливается. Это Гюльнара! Въ рукѣ ея нѣтъ кинжала, нѣтъ никакихъ слѣдовъ злодѣянія., слава Богу, говоритъ онъ, сердце ея успокоилось! она не совершила убійства!» Онъ разсматриваетъ ее пристальнѣе; мелькнулъ утренній свѣтъ и смятенный взоръ его пораженъ ужасомъ. Она сдѣлала движеніе рукою, чтобы расправить разсыпавшіеся по лицу и бѣлоснѣжной груди ея волосы; кажется, что она теперь только вышла изъ задумчивости, сомнѣнія, или ужаса. Конрадъ подходитъ ближе: торопливая рука Гюльнары не успѣла стереть легкое пятно на ея челѣ; онъ замѣчаетъ цвѣтъ пятна и угадываетъ … это слабый, но вѣрный знакъ преступленія … это капля крови.

X.

Конрадъ видѣлъ ярыя битвы, онъ испыталъ всѣ ужасы тюремнаго одиночества, грызущіе сердце преступника, ожидающаго лютой казни: онъ злодѣй и наказанъ. Еще руки его носили оковы, въ коихъ могъ онъ навсегда остаться. Но ни битвы, ни потеря вольности, ни угрызенія совѣсти, ни ужасное его положеніе, столь сильно на него не подѣйствовали, какъ эта капля крови.

Сердце его оледенѣло отъ негодованія. Одна капля крови омрачила прелести Гюльнары. Конрадъ не разъ видалъ текущую кровь, могъ смотрѣть на нее безъ содроганія, не въ пылу сраженій, но рукою мужей проливаемую.

XI.

«Свершилось, сказала Гюльнара; онъ хотѣлъ пробудиться и — погибъ. Свершилось; ты дорого мнѣ стоишь! Теперь всѣ разсужденія бесполезны; убѣжимъ отсюда; корабль ожидаетъ насъ; заря уже занялась. Всѣ обольщенные мною, совершенно мнѣ преданы и готовы пристать къ остаткамъ твоего войска. Голосъ мой будетъ служить мнѣ вмѣсто руки, когда мы понесемся по волнамъ и удалимся отъ сего ненавистнаго берега.»

XII.

Она хлопаетъ руками. По сему знаку Греки или Морейцы, поклявшіеся ей служить, прибѣгаютъ въ галлерею и становятся передъ нею. Конрадъ освобожденъ отъ оковъ. Онъ опять свободенъ, какъ вѣтеръ горъ; но погруженъ въ такую горесть, что вся тяжесть сихъ оковъ, казалось, упала на его сердце.

Онъ хранитъ глубокое молчаніе. По знаку Гюльнары отворяется потаенная дверь, ведущая къ пристани. Они удаляются отъ города, достигаютъ песчанаго берега, гдѣ скачущія волны усмиряютъ свою ярость. Конрадъ безмолвно за ними слѣдуетъ. Покорный волѣ Гюльнары, онъ равнодушенъ къ спасенію и къ предательству. Всякое сопротивленіе казалось ему безполезнымъ, какъ и тогда, когда бы живъ былъ Сепдъ, готовый насытить мщеніе свое его казнію.

XIII.

Они кидаются въ ладью; попутный вѣтеръ вздулъ паруса. Сколько различныхъ воспоминаній представилось воображенію Конрада! Онъ вышелъ изъ своей глубокой задумчивости, когда показался огромный утесъ, подъ защитою коего брошенъ якорь. Нѣсколько дней, послѣдовавшихъ за послѣднею пагубною ночью, показались для него вѣкомъ ужаса, мукъ и злодѣяній. Въ то время, когда тѣнь утеса простерлась надъ мачтою ладьи, Конрадъ закрылъ голову; тяжкая горесть имъ овладѣла: онъ вспомнилъ Гонзальва и своихъ товарищей, свое минутное торжество и бѣдственное положеніе; онъ думалъ также объ оставленной подругѣ, но когда онъ обернулся, глаза его упали на убійцу Гюльнару.

XIV.

Она всматривалась въ черты лица его, и не могла снести оледѣняющаго взора, ее отвергающаго. Поздныя слезы смягчили мрачный и суровый взглядъ, ей чуждый. Она упала на колѣна передъ Конрадомъ, и схвативъ его руку: «пусть Алла покараетъ меня, ты долженъ мнѣ простить,» сказала она! Что было бы съ тобою безъ сего чернаго злодѣянія? Обременяй меня своими упреками, но удержи ихъ на минуту: я не та, какою тебѣ кажусь: эта ужасная ночь помрачила мои разсудокъ; умѣрь гнѣвъ свой. Еслибъ я не любила, то не была бы преступною; но когда бы ты хотѣлъ сего, то не могъ бы показать мнѣ своей ненависти. Тебя не было бы уже на свѣтѣ.

XV.

Гюльнара не поняла мысли Конрадовой. Онъ обвинялъ не ее, а себя: онъ терзается, почитая себя невольною причиною ея злополучій; но одно только глубокое и мрачное молчаніе изобличаетъ тайную горесть, его пожирающую. Между тѣмъ вѣетъ попутный вѣтръ; море не волнуется; лазурныя воды кипятъ, разсѣкаемыя легкою ладьею.

На краю небосклона показалась точка; скоро увидѣли мачту, парусъ и вооруженный корабль. На падубѣ видны матросы. Округленные паруса быстро мчатъ корабль. Онъ величественно приближается; перуны его готовы грянуть.

Молнія блеснула въ глазахъ ихъ; ядро просвистало надъ головами и разрѣзало волны. Конрадъ поднялъ голову; давно забытая радость блеснула въ глазахъ его: «это мой красный флагъ, вскричалъ онъ, я его узнаю, ободримся; у насъ есть еще друзья на Океанѣ.» Корсары по данному знаку узнаютъ своего повелителя и привѣтствуютъ, его криками. Они немедленно спускаютъ лодку и свертываютъ паруса. Не слышно ничего, кромѣ имени Конрада. Никакая власть не уйметъ ихъ восторга: съ радостью и гордостью увидѣли они его снова вступившаго на свой корабль. Улыбка смягчаетъ ихъ дикій видъ и они едва удерживаютъ желаніе обнять его.

Конрадъ почти забылъ свои опасности и бѣдствія; онъ отвѣчаетъ на ихъ привѣтствія, какъ привыкшій повелѣвать ими; пожимаетъ руку Ансльма, чувствуете что еще можетъ сражаться и побѣждать.

XVI.

Послѣ первыхъ минутъ восторга, Корсары съ горестію помышляютъ о томъ, что возвращеніе Конрада не стоило имъ ни одного удара; они поднимаютъ паруса и клянутся отмстить за него. Еслибъ они знали, что рука женщины похитила у нихъ славу освобожденія ихъ начальника, то бывъ меньше разборчивы, провозгласили бы ее Царицею. Съ любопытною усмѣшкою они изъявляютъ другъ другу свое удивленіе и внимательно разсматриваютъ Гюльнару, женщина, которая ниже и выше своего пола, которая не страшилась крови, смущается отъ ихъ наглыхъ взглядовъ. Она обращаетъ слабый и умоляющій взоръ къ Конраду; опускаетъ покрывало и безмолствуетъ. Руки ея сложены крестомъ на сердцѣ, которое съ тѣхъ поръ, какъ Конрадъ внѣ опасности, все прочее оставило судьбѣ. Не смотря на изступленіе бѣшенства, коего она была жертвою, равно способная къ сильной любви и ненависти, къ злодѣйству и добродѣтели, она, соверша убійство, осталась женщиною.

XVII.

Конрадъ видѣлъ это. Онъ почувствовалъ вдругъ весь ужасъ ея злодѣянія и сожалѣніе объ ея несчастій. Ручьи слезъ не смоютъ преступленія и гнѣвъ небесный нѣкогда ее постигнетъ. Но онъ не забылъ, что кинжалъ для него исторгнутъ, что кровь пролита за него; что сей преступницѣ онъ обязанъ свободою, что для него утратила она земныя и небесныя надежды. Онъ подходитъ къ прекрасной невольницѣ. Она потупляетъ взоры. Какъ она измѣнилась въ глазахъ его, сдѣлалась смиренною, тихою и робкою! Румянецъ на щекахъ ея поминутно смѣнялся смертною блѣдностью; вмѣсто обыкновенной живости, на лицѣ ея сохранилось только пятно крови, брызнувшей съ кинжала. Конрадъ беретъ ее за руку; она трепещетъ…. Поздно! онъ сжимаетъ сію руку, столь прелестную для любви и ужасную, когда управляетъ его ненависть. Она трепещетъ; его рука лишилась твердости и голосъ измѣнился. Онъ зоветъ ее: «Гюльнара». Она не даетъ отвѣта. «Милая Гюльнара!» Она поднимаетъ глаза, которыхъ взглядъ былъ ему отвѣтомъ, и кидается въ его объятія. Если бы Конрадъ ей отказалъ въ семъ убѣжищѣ, сердце его было бы слишкомъ велико, или слишкомъ низко для смертнаго; можетъ быть, тайный голосъ предчувствія, отзывавшійся въ душѣ Конрада, сохранилъ его послѣднюю добродѣтель; но сама Медора простила бы поцѣлуй, болѣе ничего не требовавшій отъ женщины, столь прелестной, первый и послѣдній поцѣлуй, похищенный, въ минуту торжества слабости надъ постоянствомъ, на устахъ, оживленныхъ дыханіемъ чистѣйшей любви, на устахъ, съ которыхъ прерывчатые вздохи разливали сладкій ароматъ, освѣжаемый легкимъ движеніемъ крыльевъ Амура.

XVIII.

При наступленіи сумрака увидѣли они островъ Корсаровъ. Имъ казалось, что скалы его улыбалися; веселый шумъ слышанъ въ пристани; маяки пылаютъ на высотахъ; лодки несутся въ заливъ; рѣзвые дельфины, разсѣкая пѣнистыя волны, ускоряютъ ихъ бѣгъ. Морская птица дикимъ и пронзительнымъ крикомъ ихъ привѣтствуетъ; воображеніе ихъ представляетъ имъ товарищей, возжигающихъ большіе огни на маякахъ.

На морѣ улыбка надежды украшаетъ всего болѣе счастіе возврата.

XIX.

Посреди огней, блистающихъ на горѣ и островѣ, Конрадъ ищетъ взорами Meдориной башни, но напрасно; всѣ замѣчаютъ съ удивленіемъ, что она скрывается во мракѣ; прежде, всегда видѣли въ ней привѣтный свѣтъ еще издали: теперь, можетъ быть, онъ завѣшенъ, или горитъ тускло. Конрадъ кидается въ первую лодку и негодуетъ на медленность гребцовъ. Для чего не даны ему быстрыя соколиныя крылья, чтобы взлетѣть на вершину горы! Гребцы требуютъ минутнаго отдыха. Конради пылая нетерпѣніемъ, бросается въ волны, достигаетъ берега и летитъ по знакомой ему тропинкѣ.

Онъ уже у дверей башни; останавливается, слушаетъ: никакой звукъ не прерываетъ царствующаго въ ней молчанія. Мракъ ее окружаетъ: онъ нетерпѣливою рукою стучитъ въ дверь; никто но отпираетъ, не слышно шороха шаговъ. Онъ стучитъ снова, но уже слабо; дрожащая рука отказывается служишь беспокойному желанію сердца; Отворяютъ дверь; онъ видитъ знакомое лице, но не то, которое съ такимъ нетерпѣніемъ желалъ онъ прижать къ своему сердцу; ему не отвѣчаютъ; два раза хотѣлъ онъ спросить, но слова умерли на устахъ его; онъ беретъ свѣтильникъ, которой выпадаетъ изъ рукъ его и гаснетъ. Ожидать ли ему, пока опять его засвѣтятъ? Это для него то же, что ожидать разсвѣта. Другой свѣтильникъ, колеблющимся сіяніемъ слабо освѣщаетъ темные переходы; онъ кидается въ комнату и видитъ передъ собою то, чему сердце его не вѣрило, хотя и предчувствовало.

XX.

Конрадъ неподвиженъ и безгласенъ, взоры его прикованы къ той, которую онъ любилъ. Печаль не легко разстается съ своимъ предметомъ; она боится собственнаго признанія, что все погибло. Медора была спокойна и прекрасна, какъ будто смерть явилась ей въ образѣ друга; въ оледенѣвшихъ рукахъ держала она цвѣты и какъ бы прижимала ихъ, позабывшись сномъ. Можно было подумать, что еще рано проливать слезы. Бѣлыя, какъ снѣгъ, вѣжды, покрывали зѣницы, лишенныя огня ихъ одушевлявшаго. Ахъ! какъ разительно изображается смерть въ очахъ, когда душа оставила сей тронъ свѣта.

Сіи голубые круги потускли и измѣнились; но уста Медоры сохранили еще свою свѣжесть; казалось, теперь только слетѣла съ нихъ улыбка. Увы! печальный покровъ, повязка на прекрасныхъ волосахъ, нѣкогда презиравшихъ пышное украшеніе цвѣтовъ и бывшихъ игралищемъ зефировъ, блѣдность ланитъ: все ясно, говоритъ, что могила готова принять свою жертву. Ее, болѣе нѣтъ; что же дѣлаетъ Конрадъ?….

XXI.

Конрадъ ни о чемъ уже не спрашивалъ. Первый взглядъ, брошенный имъ на это бездушное лице, сказалъ все. Она умерла; что нужды, какимъ образомъ? Этого довольно. Любовь первыхъ лѣтъ, надежда въ будущемъ, источникъ сладостныхъ желаній и нѣжнѣйшихъ заботъ, одно живое существо, которое не могъ онъ ненавидѣть; все у него отнято! Онъ достоинъ своей участи, но это не уменьшаетъ его горести. Человѣкъ добродѣтельный обращается въ бѣдствіяхъ къ Небу, куда на вѣки затворенъ входъ преступленію. Гордые и зkые, поставляющіе счастіе въ минутныхъ благахъ и непереносящіе своихъ надеждъ за предѣлы гроба, все теряютъ, разрывая цѣпи съ землею! Кто въ силахъ перенесть равнодушно потерю предмета, составлявшаго его единственную отраду? Сколько строгихъ и суровыхъ лицъ служатъ личиною сердцамъ, изнывшимъ отъ несчастія! Какъ часто скрываются горестныя мысли, но не могутъ скрыться въ улыбкѣ тѣхъ, коимъ лучше присталъ бы видъ печальный.

XXII.

Чѣмъ человѣкъ чувствительнѣе, тѣмъ меньше умѣетъ одъ скрывать волненіе растерзаннаго сердца, которое въ каждой мысли ищетъ успокоенія и ни въ одной его не находитъ. Нѣтъ словъ для выраженія тайнаго состоянія души. Истинная горесть безмолвна; печаль Конрада была безпредѣльна. Неподвижный, оцѣпенѣлый, приведенъ въ такую слабость, что онъ заплакалъ, какъ женщина: знакъ невозвратной потери! Никто не видѣлъ слезъ, текущихъ по щекамъ его; быть можетъ, онъ удержалъ бы ихъ при свидѣтеляхъ. Но онъ поспѣшно отеръ глаза и удалился съ растерзаннымъ, неутѣшнымъ сердцемъ … Возсіяло солнце; день казался мрачнымъ для Конрада. Наступила ночь; въ душѣ его простерлась вѣчная тьма; самою ужасною тьмою покрываютъ глаза облака душевныя. Никакая слѣпота не равняется съ слѣпотою несчастливца, который не можетъ, не смѣетъ видѣть…. и, отталкивая руку проводника, ищетъ самаго глубокаго мрака.

XXIII.

Сердце Конрада было создано для нѣжности; оно насильно увлечено къ преступленіямъ. Слишкомъ рано испыталъ онъ измѣны, долго былъ жертвою обмана. Чувства его, отъ природы добрыя, имѣли участь воды, окаменѣвшей подобно, вертепу, въ который падаетъ она капля за каплею: можетъ быть, она была свѣтла, пробираясь сквозь песокъ, но оледенѣла и окаменѣла. Ударъ грома мгновенно раздробилъ скалу, которую бури давно уже подрывали; сердце Конрада поражено подобнымъ ударомъ.

Нѣжный цвѣтокъ возрасталъ у подошвы сей скалы, коей тѣнь служила ему защитою: одинъ ударъ грома разрушилъ скалу и лилію. Не осталось отъ сего прекраснаго растѣнія ни листочка, который бы сказалъ объ его утратѣ: всѣ они поблекли и превратились въ пепелъ; остатки хладнаго защитника его разсѣяны по безплодному берегу.

XXIV.

Зарумянилась заря. Никто изъ товарищей Конрада не смѣетъ нарушить его уединеніе. Ансельмъ рѣшается, наконецъ, проникнуть въ башню: его тамъ не было, его нѣтъ и на берегу. — Бьютъ тревогу; бѣгаютъ по всему острову до темной ночи. На другой день новые поиски: имя его утомляетъ эхо. Тщетно ищутъ его на горахъ, въ пещерахъ, разсѣлинахъ, долинахъ. У берега находятъ оторванную цѣпь челнока. Надежда оживляется; за нимъ слѣдуютъ по морю: напрасно! Дни смѣняются днями; Конрада нѣтъ; онъ никогда не возвратится. Нѣтъ ни вѣсти, ни слѣда, который бы сказалъ объ его участи: живъ ли онъ, или смерть положила конецъ его отчаянію?

Товарищи долго его оплакивали: болѣе никто не могь о немъ плакать. Подругѣ его воздвигнутъ прекрасный памятникъ. Что до него, никакой надгробный камень не говоритъ ни объ его смерти, ни объ его жизни.

Для будущихъ временъ осталось одно имя Корсара, который между тысячью преступленій сохранилъ одну добродѣтель.

Я.

"Новости литературы", кн. 10—11, 1825, кн. 1, 1826

↑ Нѣтъ сомнѣнія, что Лордъ Бейронъ хотѣлъ изобразить здѣсь характеръ Наполеона.

[1] Нѣтъ сомнѣнія, что Лордъ Бейронъ хотѣлъ изобразить здѣсь характеръ Наполеона.

[1]