Корсар (Байрон)/Версия 2/ДО

Корсар
авторъ Джордж Гордон Байрон, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англійскій, опубл.: 1813. — Источникъ: az.lib.ru • Предисловие И. И. Иванова, перевод А. М. Федорова (1904).

Дж. Г. Байронъ КОРСАРЪ. Поэма въ 3-хъ пѣсняхъ. Переводъ А. М. ѲЕДОРОВА.

СЪ ПРЕДИСЛОВІЕМЪ И. И. Иванова.

Источник: Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.

КОРСАРЪ.

«Корсаръ» явился въ свѣтъ въ 1814 году. Написанъ онъ былъ въ минувшемъ декабрѣ, въ теченіе двухъ недѣль. Писалъ его поэтъ съ увлеченіемъ и внесъ въ него очень многое изъ жизни — very much from existence. Такъ говоритъ самъ Байрон, — и правда, и поэзія были оцѣнены публикой вполнѣ.

Въ первый же день разошлось десять тысячъ экземпляровъ поэмы. Издатель называлъ ее, «Carmen triumphale», — успѣхъ, очевидно, равнялся тріумфу. И «Корсаръ» навсегда остался въ байроновской поэзіи фактомъ яркимъ и байроническимъ по преимуществу. Иначе и быть не могло. Если три обширныхъ пѣсни могли быть написаны въ двѣ недѣли, — очевидно, онѣ писались не только съ художественнымъ увлеченіемъ, но и со всѣмъ пыломъ сердца, какой вообще отличаетъ исповѣди.

1.

Корсаръ-разбойникъ. Къ такому герою байроновская публика была приготовлена. Съ Востока поэтъ привезъ двойственныя впечатлѣнія. Ихъ можно было бы назвать культурно-публицистическими и непосредственно-художественными. Одни дали содержаніе «Чайльд-Гарольду»; другія поэтъ использовалъ въ цѣломъ рядѣ поэмъ совершенно иного жанра, — какого именно — опредѣлялось самимъ свойствомъ этихъ впечатлѣній.

Своеобразное отношеніе и любопытная уживчивость двухъ источниковъ байроновскихъ увлеченій нагляднѣе всего поясняются чисто-географическимъ примѣромъ. На Балканскомъ полуостровѣ Байронъ, переодѣвшійся для начала Чайльд-Гарольдомъ, нашелъ два народа въ разныхъ политическихъ положеніяхъ: Грецію — порабощенную, хотя и съ великимъ прошлымъ, и Турцію — побѣдоносную и варварскую. Отсюда два мотива. Одинъ — призывъ: когда же возстанетъ Греція, и ему посвященъ лиризмъ «Чайльд-Гарольда».

По сосѣдству — Турція. Здѣсь нѣтъ великаго прошлаго, нѣтъ ни Ѳемистокловъ, ни Сократовъ, — и будущаго нѣтъ, но есть нѣчто, чего не въ силахъ дать ни классическія преданія, ни надежды на политическую свободу. Какъ выразился шекспировскій Антоній: «очарователенъ Востокъ и клонитъ къ нѣгѣ».

И не Байрону было устоять противъ этой «нѣги». Недаромъ онъ за два года до путешествія признавалъ, что мысли его отличаются сладострастнымъ оттѣнкомъ. Вотъ этотъ оттѣнокъ и разросся въ чрезвычайно безпокойную тѣнь въ странѣ гаремовъ.

Если поэтичны воспоминанія о Ѳермопилахъ, то вѣдь и сераль имѣетъ свою поэзію. Красавицы съ громадными задумчивыми глазами, невольницы своихъ повелителей, страстныя, отважныя, — но безнадежно запертыя за тридевять замковъ. И если увлекательно представить, какъ сынъ возставшей Эллады разобьетъ цѣпи на рукахъ этой классической красавицы, — несомнѣнно есть своя привлекательность и въ отвагѣ того молодца, который съумѣетъ освободить для страстной любви гаремную затворницу.

И у молодого Байрона два героя, двѣ героини и, значитъ, два романа. Одинъ — повстанецъ-патріотъ, другой — неукротимо-страстный искатель приключеній; одна героиня — самая величественная и отвлеченная — свободная родина свободныхъ гражданъ; другая — самая нѣжная и общепонятная — всегда одна и та же, но съ многочисленными звучными именами — Леила, Зюлейка, Гюльнара, неизмѣнно первая красавица въ мірѣ: earth holds no other like — земля не знаетъ подобной!

И въ этой области лиризмъ Байрона подчасъ несравненно стремительнѣе, чѣмъ въ области политики и исторіи.

Тамъ поэту безпрестанно приходится окрылять свой геній предметами посторонними для чувства и вдохновенія, — подчасъ просто книжной эрудиціей, — перелагать въ стихи довольно сухія данныя и при всемъ удивительномъ стихотворческомъ дарованіи поэта чувствуется какая-то обязательность, принужденность въ его восклицаніяхъ предъ разными реликвіями античной старины.

Довольно однообразны и тиртеевскіе мотивы, — кличи о возстаніи, которыя поэту приходится обращать по разнымъ адресамъ, — и столь же обязательно, какъ восторгаться эллинскимъ искусствомъ.

Но ничто не можетъ сравниться съ вольностью полета байроновскаго лиризма тамъ, гдѣ предъ нами не Тиртей, а Овидій и Анакреонъ, — не порабощенная страна, а угнетенная женщина.

И Байронъ чувствуетъ всю силу этого мотива надъ своимъ талантомъ. Ни у одного поэта нѣтъ такого безграничнаго прославленія чувства любви, какъ у Байрона. Это одна изъ самыхъ характерныхъ чертъ байроновской поэзіи.

Вопросъ идетъ, разумѣется, не о качествахъ любви: съ поэзіей считаться въ этомъ отношеніи было бы, по меньшей мѣрѣ, безцѣльно. Вопросъ въ нравственномъ и даже культурномъ, общечеловѣческомъ значеніи любви, какъ страсти. Оно, по мнѣнію Байрона, — несоизмѣримо, т.-е. съ нимъ нельзя сравнить не только какую либо одну добродѣтель, но даже всѣ ихъ вмѣстѣ взятыя.

Будь на совѣсти у человѣка тысяча преступленій, но если онъ сохранилъ способность страстно любить, — онъ — герой, онъ заслуживаетъ нашего высшаго интереса и нашего сочувствія и нашего удивленія. О немъ одномъ стоитъ написать гораздо болѣе обширную поэму, чѣмъ о всѣхъ герояхъ свободы на всѣхъ полуостровахъ Европы. Надо только, чтобы любовь была такой, что называется — вѣчная и безумная, чтобы герой могъ, подобно Корсару, сказать своему предмету:

My very love to thee is hate to them,

т.-е. моя любовь къ тебѣ-это ненависть къ человѣческому роду.

Тогда герой можетъ освободить себя отъ всякихъ соціальныхъ и нравственныхъ условій, — и поэтъ заявитъ о немъ: «всѣ добродѣтели исчезли, но и преступность даже не могла погасить самой прелестной изъ нихъ — this loveliest one!» Такъ и въ эпитафіи герою будетъ сказано; онъ завѣщалъ потомству имя — съ тысячью преступленій и съ одной добродѣтелью!

Почему любовная страсть — добродѣтель? У Байрона нѣтъ отвѣта и отвѣта нельзя отыскать ни въ судьбѣ, ни въ личностяхъ его героевъ. У поэтовъ искони принято въ чувствѣ любви прославлять силу облагораживающую, т.-е. осердечивающую и смягчающую. У Байрона совершенно напротивъ: любовь превращаетъ человѣка въ опасное антисоціальное существо. Это — хищное животное, укрывшееся съ своей самкой въ пещерѣ, на утесѣ, въ лѣсу, въ пустынѣ. Такую именно любовь сталъ изображать поэтъ, побывавъ на Востокѣ, и этотъ мотивъ надолго отодвинулъ другой — идейный и культурный. «Корсаръ» только самое искусное звено — въ длинной цѣпи, ковавшейся со страстью и въ теченіе цѣлыхъ лѣтъ.

И здѣсь есть извѣстная послѣдовательность.

Начало — "Гяуръ'. Это первый набросокъ любовника-хищника. Въ поэмѣ этой будто борятся оба мотива — культурный и эротическій. Въ началѣ — тоска по эллинской свободѣ и укоризны покорнымъ рабамъ. Но это — мотивъ изъ другой пѣсни; настоящая пѣсня совсѣмъ о другомъ и поэтъ энергично и неожиданно обрываетъ самого себя, чтобы перейти къ настоящему дѣлу. И любопытенъ самый переходъ: поэтъ внезапно отказывается «оплакивать» свободу Греціи и желаетъ вызвать у читателя слезы другимъ предметомъ, — повѣстью о гяурѣ.

Это — самая ранняя тема «Корсара».

Поэтъ здѣсь съ самаго начала взялъ самую высокую ноту и кристаллизировалъ свой избранный образъ. Понизить тонъ значило бы посягнуть на ту или другую сверхчеловѣческую черту героя, — а именно въ сверхчеловѣчности, точнѣе во внѣ-человѣчности его и заключались всѣ его права на прославленіе байроновской музой.

За «Гяуромъ» слѣдовала «Абидосская невѣста». Мы еще ближе къ «Корсару» — любовник-хищникъ уже сталъ разбойникомъ. Вѣроятно, и гяуръ прошелъ этотъ путь мести человѣчеству за неудовлетворенную страсть. Монастырская казна наполнена богатствами гяура, и надо полагать, — добро досталось таинственному гяуру не по наслѣдству. Недаромъ онъ многозначительно говоритъ «отцу святому»: «что было послѣ знаешь самъ. Нѣтъ отпущенія грѣхамъ». Послѣ — значитъ, когда погибла возлюбленная героя и гяуръ на всю жизнь проникся мракомъ и зломъ.

Селимъ — откровеннѣе. Онъ непосредственно послѣ неудачнаго увлеченія превратился въ атамана корсаровъ и потомъ очень подробно описалъ Зулейкѣ красоту разбойничьей души и прелесть разбойничьей жизни.

«Абидосская невѣста» гораздо упорядоченнѣе «Гяура». Здѣсь съ самаго начала можно уловить смыслъ сюжета, — но все таки слишкомъ много проселочныхъ тропинокъ и всякаго рода порослей; за ними все еще исчезаютъ главные пути и главныя украшенія роскошнаго сада. Недаромъ поэма снабжена многочисленными этнографическими и историческими примѣчаніями: курьезы и чары Востока, очевидно, опять поминутно отвлекали поэта отъ главной задачи, и герой, изъ гяура переодѣтый въ Селима, снова терпѣлъ отъ этихъ скачковъ въ сторону. Поэту, видимо, надо было истощить запасы своихъ восточныхъ впечатлѣній и свѣдѣній по турецкому быту и отчасти по турецкой исторіи. Тогда герою должно остаться больше простору и все, что касается его, пріобрѣтетъ больше ясности и порядка.

Мы можемъ слѣдовательно сказать, что Байронъ вывезъ съ Востока совершенно опредѣленный героическій и романическій мотивъ. Впервые онъ его изложилъ устами гяура, повѣствующаго свою судьбу «святому отцу» въ монастырѣ. Потомъ на тотъ же мотивъ написалъ «Абидосскую невѣсту», ничего не прибавивъ къ основнымъ нравственнымъ чертамъ героя, но приподнялъ нѣсколько больше покрывало съ его мрачной и таинственной судьбы. Наконецъ, естественно настало время — изобразить эту судьбу, какъ единственный предметъ поэмы — безъ пейзажныхъ и жанровыхъ помѣхъ.

Это и будетъ «Корсаръ».

Но мы еще не исчерпали всѣхъ путей, приведшихъ Байрона къ этой поэмѣ. Внѣ всякаго сомнѣнія, образъ любовника-хищника — одно изъ сокровищъ, привезенныхъ Байрономъ изъ путешествія по варварскимъ краямъ. Но не менѣе важенъ вопросъ, — почему этотъ образъ такъ глубоко внѣдрился въ байроновскую душу? Почему цѣлый періодъ байроновскаго творчества можно назвать разбойничьимъ романтизмомъ?

II.

Европейская литература за много лѣтъ до байроновскаго «Корсара» успѣла ознакомиться съ фигурой разбойника въ самомъ интересномъ освѣщеніи и до нашихъ дней сохранить о немъ представленіе, какъ о классическомъ образѣ. Это — шиллеровскій Карлъ Мооръ. Къ Байрону это воспоминаніе имѣетъ прямое отношеніе: будущій авторъ «Корсара» еще въ ранней молодости съумѣлъ почувствовать привлекательность шиллеровскаго созданія. Какъ онъ думалъ о Карлѣ Моорѣ, мы не знаемъ, но намъ извѣстенъ культурный смыслъ шиллеровской драмы и онъ бросаетъ яркій свѣтъ на байроновскую разбойничью романтику. Карлъ Мооръ говоритъ очень много и оглушительно громко. Что ни слово, то будто смертельный ударъ кинжаломъ всему, что больше всего распространено въ семъ мірѣ. Это — гигантъ, желающій имѣть серьезное дѣло только съ Провидѣніемъ.

Но какъ бы громки ни были слова, — мысли Карла Моора вполнѣ реальны и цѣлесообразны даже въ тѣсныхъ предѣлахъ столь презираемой имъ человѣческой общественной жизни. Сущность мыслей Карла Моора можно найти у такого глубокомысленнаго и вдумчиваго мирнаго бюргера какъ философъ Кантъ.

Его время, восемнадцатый вѣкъ, особенно усердно занималось вопросомъ о прогрессѣ, — въ чемъ онъ состоитъ и какія силы имъ управляютъ? Для эпохи, разсчитывавшей побѣдоносно сразиться со всевозможными вѣковыми неправдами и нелѣпостями, — интересъ былъ насущный. Вопросъ рѣшался просто, такъ какъ отвѣтъ подсказывался современнымъ положеніемъ борьбы. Сравнительно ограниченная группа «просвѣтителей» шла въ мужественномъ натискѣ на толпу, или порабощенную традиціей, или своекорыстно охранявшую ее. Нападающіе сражались подъ знаменемъ независимости разума и свободы личности, — два принципа, вполнѣ исчерпывающіе весь арсеналъ, губительный для пережитковъ отжившей старины. А оба эти принципа логически укладывались въ одну идею — личности, какъ силы мыслящей и творящей. Значитъ, — прогрессъ не что иное, какъ борьба личности противъ массовыхъ предразсудковъ и суевѣрій.

Такой выводъ — въ высшей степени романтическій — получался для самихъ просвѣтителей въ пылу переживаемыхъ событій. И Кантъ этотъ выводъ обобщилъ.

По его мнѣнію, прогрессъ — это проявленіе антисоціальной силы въ отдѣльномъ человѣкѣ — die persönliche Ungeselligkeit^[1]. Личность въ извѣстный историческій моментъ не укладывается въ общественныя рамки, установленныя исторіей, и принимается раздвигать ихъ; въ этотъ моментъ личность необщественна, такъ какъ, общество, т.-е. мысль, не достигшая уровня ея духовнаго развитія, — ея естественный врагъ. Слѣдовательно, возстаніе личности противъ общества во имя новыхъ идеаловъ свободы и есть періодъ прогресса.

Карлъ Мооръ и явился представителемъ одного изъ такихъ періодовъ, — самаго воинственнаго и широкообъемлющаго.

И Карлъ Мооръ это знаетъ. Въ рѣшительную минуту своей жизни онъ говоритъ: «Я самъ — мое небо и адъ». Въ этомъ восклицаніи звучали тѣ самыя droits de l’homme, изъ-за которыхъ велась сначала безкровная, а потомъ и кровавая война. И шиллеровскій герой даже предвосхитилъ ея второй періодъ.

Онъ «вышелъ изъ круга человѣчества», — это значитъ онъ проявилъ ту Ungeselligkeit, какая должна вызвать новый соціальный строй. И у Карла готова программа, — та самая, какую его современники давно прочитали въ сочиненіяхъ Руссо. Здѣсь они даже могли найти первый теоретическій очеркъ величественной фигуры — демоническаго преобразователя, удивительно напоминающій даже въ подробностяхъ позднѣйшихъ идеальныхъ разбойниковъ.

Руссо рисовалъ идеальнаго законодателя со всей рѣшительностью своей политической геометріи и со всѣми эффектами своего художественнаго генія. Законодатель долженъ обладать способностью «измѣнять человѣческую природу». Слѣдовательно, силы этого существа граничатъ со всемогуществомъ, — и, естественно, здѣсь нѣтъ мѣста обычнымъ путямъ, какими проводятся въ жизнь человѣческія идеи, — убѣжденію и доказательству. Законодатель Руссо увлекаетъ не насилуя и убѣждаетъ не доказывая^[2]. Это — подлинныя его свойства, и они тѣ же самыя, какими особенно рѣзко отличаются Карлъ Мооръ и за нимъ гяуръ, Селимъ и корсаръ.

Карлъ Мооръ гнѣвно кричитъ своей шайкѣ: «кто разсуждаетъ, когда я приказываю?» А Байронъ прежде всего спѣшитъ указать, что его герои только повелѣваютъ и даже не словами, а взглядомъ, выраженіемъ лица. У корсара эта способность изображена съ особенной тщательностью, въ нѣсколько пріемовъ, и доведена до совершенства.

Но вопросъ, — во имя какой цѣли повелѣвать?

Руссо — представилъ, по крайней мѣрѣ теоретически, обстоятельный планъ. Есть онъ и у Карла и такой, что за него вполнѣ заслуженно могъ пострадать авторъ не только у нѣмецкаго маленькаго владыки XVIII вѣка. И планъ этотъ сохранилъ достаточно свѣжести и смысла до нашихъ дней. Недаромъ, все простодушное громогласіе «обвинителя Провидѣнія» не погасило благороднаго свѣта его сердца и ума даже на пространствѣ самыхъ трезвыхъ эпохъ.

Но это не все.

Шиллеровскій разбойникъ — незабвенное явленіе не только по своему философскому багажу, весьма распространенному въ его время. Онъ еще и живое, и волнующее лицо, онъ — человѣческій художественный образъ. Насчетъ мѣры въ рѣчахъ, правдоподобія въ дѣйствіяхъ — недочетовъ сколько угодно, но все таки это могучая пѣсня праведнаго гнѣва и искренней скорби, хотя и пропѣтая неустановившимся молодымъ голосомъ и въ душномъ, сдавленномъ воздухѣ.

Намъ понятно рѣшительно все, что касается нравственной жизни Моора: мы понимаемъ, почему онъ одинокъ, почему онъ называетъ себя отверженцемъ людей и за что онъ клеймитъ ихъ. Сущность драмы — вполнѣ реальна, преувеличенъ только ея размахъ и перекаленъ темпераментъ героя. Поэтому, мы можемъ не разъ улыбнуться, слушая бурныя рѣчи Моора, но не разъ также въ насъ проснется настоящее волненіе, какое только можетъ вызвать въ человѣческомъ сердцѣ подлинная человѣческая скорбь. И когда шиллеровскій разбойникъ съ неподражаемо-простодушнымъ, почти дѣтскимъ богатырствомъ восклицаетъ: «Нѣтъ, нѣтъ, есть что-то высшее, потому что я еще не былъ счастливъ!» — мы улыбаемся въ полнотѣ искренняго и глубокаго сочувствія живому, страдающему человѣку, — отнюдь не реторической формулѣ героизма.

Отсюда заразительная сила шиллеровской драмы, засвидѣтельствованная не только поэтами — Байрономъ, Лермонтовымъ, но и законодателями. Революціонное собраніе, создававшее новую Францію, вполнѣ сознательно пожелало автора «Разбойпиковъ» почтить званіемъ гражданина. Драма, дѣйствительно, актъ гражданскаго юношески-восторженнаго духа.

Руссо былъ такъ-же учителемъ Байрона, какъ и Шиллера, и у Байрона, — по природѣ и по жизненнымъ положеніямъ, — было, на первый взглядъ, больше точекъ соприкосновенія съ душой и судьбой женевскаго философа, чѣмъ у Шиллера. И Байронъ отъ чистаго сердца могъ посвятить Руссо не одну краснорѣчивую строфу. Въ этихъ строфахъ не мало оговорокъ, какихъ не сдѣлалъ бы благодарный ученикъ, но вѣдь и въ точкахъ соприкосновенія байроновскихъ многообразныхъ разочарованій съ неизмѣнными состраданіями никогда не бывшаго очарованнымъ Жанъ-Жака гораздо больше видимости, чѣмъ сущности. Безпрестанно бывало такъ: тамъ, гдѣ взбѣшенный опростившійся лордъ могъ стать въ карательную позу предъ лицомъ своей касты и въ то же время благосклонно отвѣчать на восторженный привѣтъ всего остального человѣчества, — несчастный Жанъ-Жакъ не зналъ буквально, гдѣ преклонить голову. Основной мотивъ жизненной драмы Руссо — одиночество — былъ знакомъ Байрону точь-въ-точь въ такой же формѣ и въ такомъ же размѣрѣ, какъ столичнымъ дачникамъ деревня и деревенская жизнь. Одного одиночество преслѣдовало какъ прирожденный недугъ, другой искалъ его, какъ отдыха.

Но мотивы въ духѣ Руссо несомнѣнны въ байроновской поэзіи и особенно въ юношеской. Достаточно припомнить нападки на язвы и пошлости культурнаго общества, большое влеченіе къ природѣ и «естественнымъ людямъ», великую охоту воспѣвать одиночество и возвышенную мизантропію. Все это есть въ первыхъ же пѣсняхъ «Чайльдъ-Гарольда». Естественнымъ является и сопоставленіе шиллеровскихъ "Разбойниковъ^и и байроновскаго корсарства, занявшаго такъ много мѣста въ творчествѣ и, очевидно, въ нравственной жизни поэта. Какой же культурный смыслъ этого явленія?

III.

Байронъ очень рано началъ говорить о презрѣніи къ свѣту, о любви къ уединенію, вообще о ничтожествѣ людей и о томъ, что ему самому нѣтъ пути въ этомъ мірѣ. Говорилось все это въ семнадцать или восемнадцать лѣтъ и слезы разочарованія лились подъ самый бурный аккомпаниментъ головокружительно-смѣнявшихся увлеченій.

Жизнь, текла будто въ раю правовѣрныхъ и это было предзнаменованіемъ на долгое будущее. Правда, налетали и тѣни: земной рай требуетъ весьма матеріальныхъ заботъ, а состояніе Байрона не вполнѣ соотвѣтствовало его титулу и особенно темпераменту; бывали нелады съ матерью, — нелады вздорные, злые и совершенно не идейные; происходили, разумѣется, столкновенія и съ разнаго рода филистерами и педантами «порядочной» жизни и трезвой литературы, — но все это получаетъ совершенно смѣхотворный видъ, если изъ подобныхъ бѣдствій попытаться сочинить предисловіе къ драмѣ, опустошившей душу человѣка. Правда, двадцатилѣтній Байронъ желаетъ пустить себѣ пулю въ лобъ, но, по его словамъ, ему это лѣнь сдѣлать. И мы вѣримъ ему: вполнѣ уважительная причина не стрѣляться отъ такихъ несчастій, какія намъ извѣстны изъ молодости поэта. Не стоило даже и словъ то страшныхъ говорить. Даже особые цѣнители Байрона, съ большимъ трудомъ отличающіе въ его лиризмѣ правду отъ поэзіи и пережитое отъ сыграннаго, изумляются, чѣмъ изобидѣла поэта его родина до его двадцатилѣтняго возраста и за что онъ именовалъ ее — This cursed country — проклятой страной?

А между тѣмъ, Байронъ не только проклиналъ Англію, но и бѣжалъ изъ нея и сопровождалъ свое бѣгство такими изреченіями, какихъ, навѣрное, не говорилъ ни одинъ изъ самыхъ злополучныхъ и великихъ изгнанниковъ.

Байронъ называлъ себя Адамомъ, осужденнымъ на изгнаніе и даже безъ Евы, существомъ безъ друзей, открывая этими сравненіями перспективу для будущаго окончательнаго эпитета — fallen spirit — падшій духъ.

Начинались странствованія Чайльдъ-Гарольда, — и безъ всякаго сомнѣнія они во всѣхъ отношеніяхъ совершались проще и легче, чѣмъ позднѣйшія запутанныя экскурсіи байронистовъ среди необозримой галлереи байроновскихъ Евъ — съ цѣлью опредѣлить, какая реальная Ева соотвѣтствуетъ поэтически-разодѣтому существу съ той или другой фантастической кличкой?

Это означало быть разочарованнымъ и не знать путей въ этомъ мірѣ.

Байронъ вернулся. Пришлось испытать кое-что непріятное, — отнюдь не исключительное по своей горестности, но, по крайней мѣрѣ, заслуживающее серьезнаго упоминанія. Умерла мать, — и поэту, навѣрное, стало неловко при воспоминаніи о междо-усобицахъ съ мало-вмѣняемой, но все-таки не злой женщиной. До исторіи съ женой это самое существенное огорченіе, но оно никоимъ образомъ не могло устоять предъ быстро налетѣвшей славой — по выходѣ первыхъ пѣсенъ «Чайльдъ-Гарольда» и нарѣдкость многочисленными и многошумными реальными романами поэта.

Никогда еще ни въ одной литературѣ не появлялось мотива, столь раздражающаго и заразительнаго для женской впечатлительности.

Необыкновенно темпераментный, правда пресыщенный, уставшій и мрачный, но сохранившій во всей силѣ способность разразиться восторженной пѣсней въ честь красоты и подробно оцѣнить спеціальныя качества женщины какой угодно національности, — все это должно было изъ Чайльдъ-Горольда сдѣлать неотразимо отравляющій образъ для всякаго сколько-нибудь мятущагося женскаго воображенія, — и Байронъ сталъ «идоломъ общества».

Это былъ — денъ его, его праздникъ, — my day: — такъ онъ самъ говоритъ, — и вотъ съ этимъ то праздникомъ совпадаетъ корсарскій періодъ байроновской поэзіи; публика выражалась проще — періодъ «турецкихъ повѣстей».

И дѣйствительно, главнымъ обстоятельствомъ была чрезвычайная насыщенность поэта турецкими впечатлѣніями. Ихъ оказалось столько, что при всей неограниченной подвижности архитектурныхъ рамокъ «Гяура», «Абидосской невѣсты» — всѣ эти впечатлѣнія и разная другая освѣдомленность не укладывались въ стихотворные отрывки. Поэтъ вознаграждалъ себя примѣчаніями, не менѣе интригующими для публики, чѣмъ самый текстъ.

Здѣсь трактовались также «турецкіе» вопросы; сообщались, напримѣръ, свѣдѣнія о томъ, съ какимъ лезвіемъ восточная сабля смертоноснѣе, какой видъ имѣютъ лица людей, убитыхъ разными способами, — и всѣмъ становилось ясно, что сабля съ самымъ опаснымъ лезвіемъ имѣется у самого поэта и что онъ имѣлъ случаи наблюдать всевозможныхъ убитыхъ, а что касается живыхъ, то поэтъ прямо заявлялъ, что онъ жилъ съ однимъ морскимъ разбойникомъ въ Мореѣ.

Послѣ такихъ примѣчаній, естественно, текстъ прочитывался читателями и особенно читательницами съ совершенно особымъ настроеніемъ. Они невольно искали здѣсь гораздо больше, чѣмъ было написано и, разумѣется, въ томъ направленіи, въ какомъ ихъ поощряли личныя заявленія самого автора. Къ тому-же изъ особаго чувства подразнить тѣхъ, которые считали его олицетвореніемъ порока поэтъ непрочь былъ содѣйствовать распространенію самыхъ нелѣпыхъ розсказней о немъ.

Мирный и культурный Чайльдъ-Гарольдъ былъ настоящимъ двойникомъ автора, но это пока скрывалось и довольно упорно. А корсары, разумѣется, дѣйствовали совсѣмъ въ другомъ направленіи, чѣмъ хотя бы даже и очень своеобразный великобританскій лордъ. И все-таки не Чайльдъ-Гарольду впервые суждена была честь явиться вполнѣ откровенно съ лицомъ самого поэта, а морскому разбойнику — Конраду.

Какъ это могло случиться?

Вальтеръ-Скотту первому пришлось рѣшать вопросъ со всевозможными данными — рѣшить его основательно и къ чести любимаго поэта. Мы знаемъ, — въ юномъ Байронѣ жила любопытная идея на счетъ героевъ и ихъ авторовъ. Онъ весьма былъ склоненъ сливать ихъ воедино, будто не признавалъ, что можно изображать что-либо другое помимо собственной души. Это поучительно для оцѣнки таланта самого Байрона, — и поэтъ не только не боролся съ настойчивымъ субъективизмомъ своего вдохновенія, — напротивъ, желалъ подчеркнуть субъективизмъ даже тамъ, гдѣ — безъ участія поэта — читатели, можетъ быть, и не догадались бы о немъ.

Зачѣмъ, напримѣръ, онъ снабдилъ корсара своей внѣшностью? Зачѣмъ, спрашиваетъ Вальтеръ-Скоттъ, Байронъ вообще придавалъ личныя свои особенности разбойникамъ и преступникамъ?

У Вальтеръ-Скотта нѣсколько отвѣтовъ:

«Быть можетъ. этотъ пріемъ есть слѣдствіе меланхоліи, которая располагаетъ человѣка, одержимаго ею, напримѣръ, Гамлета, сродниться со сценами глубокаго и потрясающаго интереса, которыя возникаютъ изъ борьбы угрызеній совѣсти съ непреклонной гордостью и, давъ волю своему воображенію, ставить себя въ положеніе человѣка, окруженнаго опасностями и отягченнаго преступленіями, подобно тѣмъ людямъ, которые инстинктивно любятъ блуждать по краямъ пропастей, или, ухватясь за слабую вѣтку, нагибаться надъ бездной, на днѣ которой шумитъ мрачный потокъ. Впрочемъ, переодѣванье это могло быть и совершенно произвольнымъ, подобно тому какъ выбираютъ плащъ, кинжалъ и фонарь убійцы для маскараднаго костюма. Или, быть можетъ, чувствуя всю силу своихъ описаній всего мрачнаго и ужаснаго, Байронъ въ своемъ рвеніи отождествлялъ себя съ описываемыми имъ личностями, подобно актеру, представляющему на сценѣ одновременно и свою собственную личность, и лицо, которое онъ изображаетъ. Наконецъ, можно предполагать (и это не совсѣмъ несовмѣстно съ характеромъ Байрона), что онъ дѣлалъ это на зло своимъ порицателямъ, которые вслѣдъ за появленіемъ въ свѣтъ „Чайлѣь-Гарольда“, стали осыпать его насмѣшками, по поводу этихъ переодѣваній, желая тѣмъ показать публикѣ, какъ онъ мало обращаетъ вниманія на критику и до какой степени въ его власти возбуждать вниманіе и уваженіе къ себѣ даже и тогда, когда онъ придаетъ нѣкоторыя личныя свои черты и особенности пиратамъ и разбойникамъ».

Всѣ эти объясненія — одно другого стоятъ: Байронъ или искатель сильныхъ ощущеній, или любитель маскарадныхъ мистификацій, или актеръ, играющій «страшную» роль, или — что хуже всего — осуществляющій въ своемъ творчествѣ задоръ раздраженнаго самолюбія. А между тѣмъ Вальтеръ-Скоттъ отнюдь не желалъ унижать ни таланта, ни личности Байрона, и говорилъ по крайнему разумѣнію все лучшее, что можно было сказать по поводу Конрада-Байрона.

По этимъ указаніямъ мы, слѣдовательно, не должны серьезно смотрѣть на субъективныя черты въ корсарахъ Байрона: это, по меньшей мѣрѣ, разсчитанная игра капризнаго артистическаго воображенія.

И это вполнѣ согласно съ фактами. Корсаризмъ завладѣлъ творчествомъ поэта какъ разъ въ то время, когда надъ душой его проносились самые золотые «летящіе часы».

Онъ и имъ далъ мѣсто въ разбойничьихъ поэмахъ: Зюлейка — удостовѣренное отраженіе одной изъ подлинныхъ мимолетныхъ героинь Байрона. Здѣсь — правда, а повсюду, гдѣ изображался мракъ, отчаяніе, безнадежное одиночество въ настоящемъ и въ будущемъ и потрясающая преступность въ прошломъ, — все это творчество и притомъ усиленно мелодраматизированное въ личныхъ цѣляхъ поэта и для его собственнаго удовольствія.

Эта мелодраматизація не покидала молодого Байрона даже въ самыхъ простыхъ житейскихъ положеніяхъ. Въ его дневникѣ имѣется одна запись, бросающая гораздо болѣе яркій свѣтъ на психологію байроновскаго творчества, чѣмъ всѣ постороннія изслѣдованія.

Байронъ увидѣлъ во снѣ знакомую умершую женщину, — обстоятельство довольно обыкновенное. Но вотъ какъ его излагаетъ Байрон:

«Какой сонъ!… Ей не удалось овладѣть мною!… Но я хотѣлъ бы, чтобъ мертвецы мирно покоились! О, какъ стыла моя кровь!… Я никакъ не могъ проснуться»…

И ему немедленно припоминается ни болѣе, ни менѣе какъ самъ Ричард III послѣ ночи его видѣній!… Сопоставленіе съ излишкомъ стоющее уподобленія корсара Конрада поэту Байрону — и психологически одного и того же порядка.

Мелодраматизма не мало и въ первоисточникѣ классической разбойничьей поэзіи — въ драмѣ Шиллера. Но тамъ источникъ его — совершенно другой. Тамъ выражаясь словами Добролюбова — «азартъ въ пользу идеи» виноватъ въ томъ, что Карлъ Мооръ такъ часто похожъ на «сверхчеловѣка» и «смѣющагося льва»; у Байрона мелодраматизмъ — явленіе, идеямъ постороннее и психологически не связанное съ личностью героя, а навязанное ей настроеніями и намѣреніями поэта. Отсюда чрезвычайно своеобразный характеръ самаго яркаго байроновскаго разбойника — корсара Конрада.

IV.

Мы знакомы съ главными чертами героя: это черты не его, а фамильныя, онѣ — неотъемлемое достояніе самаго типа. Съ байроновской энергіей вся фигура обозначена нѣсколькими словами: That man of loneliness and mystery — человѣкъ одиночества и таинственности. И эти понятія дѣйствительно исчерпывающія: все остальное — подробности и онѣ логически вытекаютъ изъ основныхъ понятій.

Кто таинствененъ — тотъ, конечно, не разговорчивъ, и Конрадъ и самъ не говоритъ безъ крайней необходимости, и другимъ не позволяетъ говорить, взглядъ, жестъ, краткій приказъ — все краснорѣчіе Конрада. А кто задаетъ ему вопросы, тому «краткій отвѣтъ и презрительный взоръ» — и только. Внѣшность у Конрада, мы уже знаемъ, байроновская и поэтъ не пожалѣлъ красокъ. Все, что можно извлечь изъ таинственности — на лицо: Конрадъ не высокъ ростомъ, но наблюдательный зритель могъ подмѣтить въ его наружности нѣчто необыкновенное, какую-то силу, приводившую въ невольный трепетъ толпу, даже корсаровъ, навѣрное, привыкшихъ не пугаться. Немногіе могли выдержать его взоръ, потому что — There was a laughing Devil in his sneer — самъ смѣющійся дьяволъ чуялся въ его смѣхѣ — весьма, впрочемъ, скупомъ.

Это таинственность.

Одиночество неразлучно съ таинственностью и со многими другими качествами. Кто одинокъ по своей волѣ, — тотъ значитъ или боится, или презираетъ людей. Конраду, разумѣется, чуждъ страхъ, — и онъ переполненъ ненавистью и презрѣніемъ ко всему человѣчеству. И это презрѣніе переноситъ онъ и на своихъ товарищей: они едва дерзаютъ подходить къ нему, и «съ ними у него единственныя сношенія — команда». Но если Конрадъ захочетъ быть разговорчивымъ съ людьми, тогда на свѣтѣ нѣтъ существа очаровательнѣе и тѣмъ, кого онъ увлекалъ, казалось, что на землѣ «все ничто предъ его словомъ». Только это бывало рѣдко, и онъ не дорожилъ тѣми, кто его любилъ, а только тѣми, кто ему подчинялся.

Таковъ «мракъ души» Конрада.

Не менѣе сурова и его плоть. Она удовлетворяется аскетическимъ режимомъ. Конрадъ питается «самымъ грубымъ хлѣбомъ и самыми простыми кореньями»; иногда только позволяетъ себѣ полакомиться плодами, а пьетъ одну воду. Столъ настоящаго «отшельника»!..

Кажется, — будто вылитая изъ металла фигура: вездѣ такія твердыя, увѣренныя линіи! Какъ могъ явиться такой богатырь духа? Мы не одинъ разъ слышимъ объ упорной работѣ его мысли. Онъ и питается по-отшельнически затѣмъ, чтобы жить больше всего духовной жизнью: «его духъ, казалось, питался его воздержаніемъ». — Дальше говорится о «могуществѣ его мысли»' чарахъ его «духа» и рисуется лицо, вѣчно сосредоточенное въ глубочайшихъ думахъ, и слѣды этихъ думъ читаются на суровомъ челѣ, въ нестерпимо-проницательныхъ очахъ, и эта же страшная работа должна объяснить намъ, почему Конрадъ все и всѣхъ подчиняетъ своей волѣ. Такъ полагаетъ самъ поэтъ.

Все это чрезвычайно эффектно, но пока не убѣдительно и, слѣдовательно, не сильно, — къ чему особенно стремится поэтъ. Мы знаемъ, что кому угодно можно приписать какія угодно совершенства, — все равно какъ на чье угодно тѣло можно навѣшать всяческіе уборы; вопросъ, — пойдутъ ли эти уборы къ человѣку и составятъ ли они всѣ вмѣстѣ правдоподобное и художественно-красивое одѣяніе? Такъ и великія героическія свойства… Прежде всего, — кому принадлежатъ эти свойства, существуетъ ли живая, реальная человѣческая душа, блистающая этими достоинствами? Иначе, — всѣ доблести будутъ украшеніями на манекенѣ.

А рѣшить намъ вопросъ очень легко: все живое имѣетъ свою исторію, — и живая человѣческая душа — значитъ картина развивающагося міра идей и отношеній. Если у человѣка такое острое отношеніе къ міру, какъ у Конрада, — мы должны знать происхожденіе этого чувства; если онъ такой аскетически-ревностный мыслитель, — у насъ является желаніе проникнуть въ задачи этой необыкновенной работы.

У Карла Моора намъ все это извѣстно. Мы ясно представляемъ, за что онъ громитъ людей отродьемъ крокодиловъ, почему себя онъ считаетъ одинокимъ, «горько вопіющимъ Абадонной», и на какомъ основаніи онъ ставитъ себя выше своихъ товарищей-разбойниковъ: у него и у нихъ цѣли совершенно различныя и онъ дѣйствительно пользуется ими, только какъ орудіями, какъ матеріаломъ.

Все это вполнѣ опредѣленная исторія человѣческой души и человѣческаго воинствующаго идеализма.

Обратитесь къ Конраду и спросите у него, откуда его мракъ духа, столь, будто бы, ужасающій все, что приближается къ корсару?

Поэтъ два раза пытается дать отвѣтъ и почти въ одинаковыхъ выраженіяхъ и одинаково кратко и таинственно: His heart was formed for softness — warped to wrong — «его сердце было создано для любви, а его сбили съ пути и направили на преступленіе». Такова исторія Конрада. Въ поясненіе говорится, кто сбилъ съ пути и какъ: свѣтъ проучилъ его въ школѣ разочарованія (Disappointment’s school). Еще одно поясненіе: «ему измѣняли слишкомъ рано и слишкомъ долго обманывали» — Betrayed too early and beguiled too long. И въ результатѣ — неукротимая ненависть противъ всего человѣческаго рода, «война съ человѣкомъ и вызовъ небесамъ», «благородная надежда научить корсаровъ въ небольшомъ количествѣ биться съ толпами», а въ общемъ — рѣшительный разрывъ даже съ Божьимъ милосердіемъ и «тысяча преступленій» съ открытымъ разсчетомъ на близкое сосѣдство съ сатаной при жизни и по смерти, — до послѣднихъ предѣловъ всего ужаснаго, что можетъ изобрѣсти человѣческое воображеніе…

Можетъ это произвести впечатлѣніе подлинной драмы человѣческой души и вызвать у насъ волненіе жалости, удивленія или ужаса — самаго желаннаго для Конрада чувства?

Намъ, можетъ быть, не слѣдуетъ особенно добиваться, какія разочарованія и измѣны могли привести героя къ идеѣ уничтоженія человѣческаго рода: иначе, вѣроятно, пострадала бы «таинственность» Конрада. Но мы, по крайней мѣрѣ, должны знать, что разочарованія были дѣйствительно обидныя, — иначе намъ трудно будетъ повѣрить въ серьезность войны Конрада съ землей и небомъ.

Къ сожалѣнію, самъ же поэтъ въ корнѣ подрываетъ силу душевныхъ потрясеній, пережитыхъ его героемъ. Мы уже знаемъ, какое мѣсто занимаетъ любовь среди человѣческихъ добродѣтелей. Несомнѣнно, особенно велико счастье или несчастье, связанное съ любовью, — и если вопросъ идетъ о смертоносныхъ обидахъ, — онѣ должны имѣть мѣсто въ области любви. Разочарованный это значитъ неудачно-любившій, такъ звучатъ и слова — betrayed и beguiled — измѣна, предательство это спутники любовныхъ грозъ.

И вотъ Конрадъ, оказывается, уберегся именно отъ этой бѣды. Въ поэмѣ онъ любитъ Медору, — и намъ говорятъ: «никогда онъ и въ половину не любилъ такъ, какъ любилъ теперь». А въ концѣ поэмы Медора названа — «The love of youth, the hope of better years» — «любовь юности, надежда лучшихъ лѣтъ». Значитъ, только въ поэмѣ мы видимъ Конрада влюбленнымъ по-настоящему и по-юношески, — и у насъ неизбѣжно возникаютъ два вопроса: какія же измѣны могли навсегда озлобить героя? И когда эти измѣны успѣли такъ безнадежно ожесточить его сердце?

И предъ нами встаетъ прошлое Конрада не столько таинственнымъ, сколько безсодержательнымъ, и мы готовы спросить: ужъ не играетъ ли здѣсь покровъ таинственности той самой роли, о какой разсказываютъ по поводу покрывала Саисской богини?

Особенно настойчивъ этотъ вопросъ послѣ приключенія Конрада съ Гюльнарой: оказывается, — герой отзывчивъ на женскую красоту, какъ эолова арфа на малѣйшее движеніе воздуха. И это — мрачная жертва мірового зла! Когда вскорѣ послѣ появленія байронизма возникла философія, развѣнчивающая міръ и человѣчество, она поспѣшила прежде всего покончить съ чарами любви, и Шопенгауэръ и Гартман вполнѣ послѣдовательно посвятили этому предмету самыя крылатыя страницы.

А здѣсь, — негодность человѣческаго рода устанавливается рядомъ съ безграничнымъ совершенствомъ женщины, — мы можемъ сказать женщинъ, потому что вслѣдъ за Медорой отыскивается Гюльнара и нѣтъ основаній отчаиваться — найти столь же совершенныхъ женщинъ великое множество: въ этомъ порука спеціальное счастье байроновскихъ героевъ. Въ такомъ случаѣ — міръ можетъ спокойно существовать, — добрая половина человѣчества — не то что десять праведниковъ.

За что же Конрадъ льетъ кровь? Узнавши, что еще только въ поэмѣ онъ любитъ настоящей любовью, — мы узнаёмъ, что въ той же поэмѣ онъ только и позналъ настоящее страданіе-въ тюрьмѣ турецкаго паши. Здѣсь его настроенія создали борьбу «гораздо болѣе смертельную, чѣмъ всѣ раннія» — that conflict deadlier far than all before…

Это окончательно подрываетъ кредитъ тѣхъ страданій Конрада, какія будто бы превратили его въ истребителя людей и оскорбителя Верховной Силы. И если бы мы искреннѣе и серьезно отнеслись къ исторіи Конрада, — у насъ могло бы остаться самое отталкивающее впечатлѣніе и оно только увеличилось бы отъ разныхъ чувствительныхъ подробностей, какими украшены нѣкоторые моменты поэмы.

Конрадъ, напримѣръ, не выноситъ даже мысли, чтобы женщина могла пролить кровь, и когда онъ видитъ на ея лбу кровавое пятно, — онъ испытываетъ, потрясеніе, невѣдомое ему раньше — ни въ бою, ни въ плѣну, ни въ минуты упрековъ совѣсти. И предъ нами цѣлая драма въ драмѣ: съ одной стороны Гюльнара-красавица не хуже Медоры, съ другой — она убійца, — какъ герою установить къ ней свои отношенія, хотя она и стала убійцей ради его свободы?

Это — слишкомъ нервно для корсара и слишкомъ сомнительная гримаса для физіономіи рыцаря.

Выводъ не подлежитъ сомнѣнію: настоящее корсара психологически и нравственно безпочвенно и вмѣсто пышнаго титула «человѣкъ одиночества и тайны» у насъ является искушеніе воспользоваться другимъ, болѣе соотвѣтствующимъ дѣйствительности: «человѣкъ безумія и жестокихъ капризовъ». Тѣмъ болѣе, что одиночество — явно стилистическое украшеніе.

Конрадъ меньше одинокъ, чѣмъ кто-либо. Его одиночество — одно изъ тѣхъ блаженствъ, о какихъ принято мечтать у всѣхъ поэтическихъ героевъ и героинь.

У корсара есть Медора — его единственная настоящая любовь, а извѣстно, что

Никто, никто любовникамъ не нуженъ

Для упоенія ихъ счастьемъ, кромѣ

Ихъ красоты.

Такъ говоритъ шекспировская Джульетта, — и съ ней, несомнѣнно, долженъ согласиться Конрадъ, для котораго любовь высшая добродѣтель, а Медора стоитъ всего человѣческаго рода.

Очевидно, корсара нельзя назвать «человѣкомъ одиночества».

Нельзя еще и потому, что мы не понимаемъ его пренебрежительнаго отношенія къ товарищамъ. У Карла Моора оно понятно. Онъ можетъ безнаказанно кричать своимъ головорѣзамъ: «грабежъ ваше дѣло»: себѣ онъ не беретъ добычи, а что слѣдуетъ ему какъ атаману — онъ «отсылаетъ въ сиротскіе дома или употребляетъ на образованіе благонадежныхъ юношей». Онъ ведетъ войну, какъ соціальный мститель и преобразователь: караетъ помѣщиковъ за крестьянъ, истребляетъ торгашей правосудіемъ и почестями, не щадитъ и льстцовъ и проходимцевъ, лицемѣровъ и инквизиторовъ. Разбойничья шайка въ его рукахъ топоръ, расчищающій плѣсень и сорную чащу въ засоренномъ виноградникѣ Господа.

И Карлъ Мооръ дѣйствительно одинокъ: его Амалія далеко отъ него и онъ не знаетъ даже, помнитъ ли она о немъ.

У Конрада все совершенно иначе.

Если въ его прошломъ нѣтъ оправданія для его настоящаго, — въ его настоящемъ нѣтъ ни разумнаго, ни нравственнаго смысла для его будущаго.

Есть ли у Конрада какой-либо общій планъ? Мы знаемъ, — его цѣль — научить свою шайку биться даже съ сильнѣйшимъ врагомъ. Зачѣмъ? Отвѣтъ можетъ быть единственный: чтобы истребить возможно больше людей и собрать побольше добычи.

Аскетическое пропитаніе Конрада не мѣшаетъ его эпикурейскимъ наклонностямъ въ другомъ отношеніи, — и можно недоумѣвать, причемъ хлѣбъ, коренья и вода, когда рядомъ Медора и у нея, очевидно, великолѣпное хозяйство съ драгоцѣнной утварью и даже съ служанками-танцовщицами и пѣвицами. Ихъ искусство всегда къ услугамъ мрачнаго постника, — вмѣстѣ съ игрой Медоры на гитарѣ, а для разнообразія совмѣстное чтеніе любовныхъ исторій.

Очевидно, предъ нами не столько «человѣкъ одиночества», сколько оригинальный феодалъ: феодъ его — островъ, вассалы — морскіе разбойники, данники — все человѣчество, а замокъ — башня на утесѣ. Все остальное или вовсе не къ лицу корсару или до такой степени противорѣчиво и исключаетъ другъ друга, что можно на выборъ примѣрять къ герою тотъ или другой уборъ.

Какъ это могло произойти, — и особенно, при томъ, условіи, когда поэма написана, повидимому, aus einem Guss, — въ порывѣ одного цѣльнаго поэтическаго вдохновенія?

Мы знаемъ, — какъ и почему. Въ поэмѣ, дѣйствительно, немало «изъ жизни», и, разумѣется, байроновской, — вотъ это то вмѣшательство и создало такое странное дѣтище.

V.

Самое искреннее и вѣрное признаніе, какое только было высказано Байрономъ о себѣ: I was always violent — «я всегда былъ неистовымъ», — и въ послѣднее время это «неистовство» подтверждено новыми фактами, вѣрнѣе, — почти каждый фактъ, вновь открывающійся въ біографіи Байрона, свидѣтельствуетъ о «неистовствѣ»^[3], особенно въ дѣтствѣ и первой молодости. Основная черта молодого Байрона: поразительное несоотвѣтсгвіе внѣшнихъ явленій съ нравственными реакціями въ его душѣ. Ударъ отвѣтъ на шутку, побои — на вздорную болтовню даже дамы, покушеніе на убійство — на ссору съ прислугой — женщиной. У Байрона необыкновенно легко и свободно размахивалась рука по самымъ ничтожнымъ поводамъ, — и, естественно, впослѣдствіи такъ же стремительно раздавалась поэтическая и прозаическая рѣчь. Мы уже слышали о Ричардѣ III по поводу сна, «проклятая страна» — по поводу даже трудно и сказать чего именно, а разговоры о самоубійствѣ всяческими способами — и при помощи пули, и при посредствѣ венеціанскихъ каналовъ — слышатся въ теченіе всей жизни поэта, давшей тѣмъ не менѣе превосходную канву для «Дон-Жуана».

У Байрона до такой степени вошло въ привычку говорить страшныя и таинственныя слова, что онъ могъ ихъ импровизировать, буквально шутя и смѣясь: такъ возникло знаменитое стихотвореніе: Душа моя мрачна.

При такой психологіи неминуемо долженъ былъ возникнуть въ воображеніи поэта особый героическій образъ, идеально обобщающій бурныя неистовства гордаго юноши. Складывался этотъ образъ у Байрона такъ же, какъ часто и у обыкновенныхъ людей рисуются ихъ идеалы: всѣ черты идеала — рѣзко подчеркнутыя и приукрашенныя, завидныя и картинныя, на взглядъ мечтателя, качества реальнаго человѣка.

Про корсара говорится: Few are his words, but keen his eye and hand — Скупы его слова, но остры его взглядъ и рука. Именно такъ крайне вспыльчивому юношѣ съ фамильной гордостью долженъ рисоваться настоящій герой. Главное его достоинство не быть вульгарнымъ: это неизмѣнно повторяется въ поэмахъ Байрона — vulgar heart, vulgar men (вульгарное сердце, вульгарный человѣкъ) — хуже чего нельзя и сказать о сердцахъ и людяхъ.

И Байронъ съ полнымъ простодушіемъ набиралъ въ своемъ умѣ побольше грозныхъ и необыкновенныхъ качествъ: суровость, загадочность, рѣшительность, неукротимая воинственность, непреодолимая повелительность, недоступность и, что эффектнѣе всего — разочарованность.

Все это сполна рисовалось еще очень юному Байрону, и впослѣдствіи мечты эти оказывались доступными для Чайльдъ-Гарольда какого угодно калибра и какой угодно національности.

Но сооруженіе это въ своемъ совершенномъ великолѣпіи являлось безъ почвы и перспективы. Общую схему Байронъ могъ извлечь изъ своихъ реальныхъ наклонностей и своихъ житейскихъ положеній, весьма поощрявшихъ его въ этомъ направленіи, благодаря его происхожденію и красивой внѣшности, — но какое нравственное оправданіе могъ создать Байронъ для своего богатыря? Что было въ жизни самого поэта необыкновеннаго и чреватаго столь необыкновенными послѣдствіями?

А на счетъ перспективы, — какіе идеалы молодой Байронъ успѣлъ обдумать и поставить себѣ, принимаясь рисовать богоборцевъ и человѣконенавистниковъ?

Незадолго до разбойничьихъ поэмъ Байронъ три раза говорилъ въ парламентѣ, выступая на защиту рабочихъ и гонимыхъ католиковъ. Это были благородныя декламаціи, столь же быстро замолкшія, какъ неожиданно прозвучавшія. Байрон-поэтъ не возвращался къ этимъ темамъ никогда, — и именно къ той, какая съ его эпохи на неопредѣленное время овладѣла всѣми лучшими умами и сердцами. Можно подумать, что Байронъ въ парламентѣ остановился на ней только имѣя въ виду наговорить колкихъ вещей британскому правительству и большинству.

Онъ немедленно принялся за корсаровъ, — и въ самой главной поэмѣ о нихъ коснулся соціальнаго вопроса, и ничего не можетъ быть краснорѣчивѣе для настроеній молодаго поэта, чѣмъ это касательство.

Поэтъ изобразилъ, какъ его Конрадъ силой мысли и чарами духа повелѣваетъ толпой, — дальше продолжаетъ: «Такъ было, такъ будетъ подъ солнцемъ, многіе должны работать на одного! Такова воля природы, — но пусть тотъ несчастный, кто работаетъ, не обвиняетъ и не ненавидитъ того, кому достаются плоды его трудовъ. Охъ! если-бы онъ зналъ тяжесть блестящихъ цѣпей, какъ легко въ сравненіи съ ними бремя мукъ въ низшей долѣ!»

Въ восемнадцатомъ вѣкѣ въ Парижѣ жилъ очень богатый финансистъ, любившій подчасъ позабавиться модной тогда политической экономіей. Онъ краснорѣчиво доказывалъ, что богачи гораздо несчастнѣе бѣдняковъ, потому что богачамъ бываетъ часто очень скучно!

Не далеко ушла и соціальная философія Байрона, и что особенно важно — она вполнѣ умѣстна въ поэмѣ, дышащей феодальнымъ духомъ.

Какое міровоззрѣніе могъ сообщить Байронъ своимъ «корсарамъ», — самъ такимъ путемъ разрѣшая самый настойчивый вопросъ своего времени и разрѣшая его послѣ своей рѣчи въ пользу рабочихъ, разбивавшихъ ткацкіе станки? Байронъ говорилъ въ парламентѣ о бѣдствіяхъ рабочихъ, какъ очевидецъ, заявлялъ, что даже въ Турціи онъ не видалъ такихъ отталкивающихъ картинъ бѣдноты, какъ въ Англіи, — и послѣ этого цѣлый періодъ разбойничьяго романтизма съ истинно феодальными идеями о трудѣ и богатствѣ!

Никто не станетъ искать въ поэтическихъ произведеніяхъ опредѣленныхъ общественныхъ программъ, но всякій, кто считаетъ искусство положительнымъ культурнымъ явленіемъ, будетъ ожидать, что по крайней мѣрѣ въ рукахъ истинныхъ художниковъ оно непремѣнно выражаетъ собой совѣсть человѣчества въ данный историческій моментъ. Въ иной моментъ совѣсть эта можетъ говорить въ сердцахъ только немногихъ, можетъ быть, только единицъ, — но качество художественной организаціи измѣряется именно ея совѣстливой музыкальностью, а Байронъ съ такой настойчивостью клеймилъ «вульгарныя сердца» и всѣми цвѣтами своей поэзіи увѣнчивалъ единицы!

Пока это продолжалось въ предѣлахъ разбойничьей романтики — героизмъ являлся психологически-искусственнымъ, риторическимъ и культурно-отрицательнымъ. Разумѣется, великій лирическій талантъ поэта разсыпалъ ослѣпительныя искры поэзіи — даже въ исторіи весьма не возвышеннаго идейнаго качества. Байронъ съ блескомъ продолжилъ шекспировскую трагедію въ созданіи женскихъ образовъ. Оба типа — любовь мечтательная, робкая, молчаливо-преданная и любовь вызывающая, завоевательная, готовая «подобно пилигриму весь свѣтъ пройти вслѣдъ за своимъ милымъ» — оба эти идеала влюбленной женщины съ великой тщательностью нарисованы Байрономъ.

Правда, воинственная Гюльнара слишкомъ краснорѣчива и глубокомысленна для затворницы мусульманскаго гарема. Въ ея словахъ мы слишкомъ уже ясно чувствуемъ подсказку самого поэта: онъ уже раньше отъ собственнаго лица изложилъ возникновеніе и ростъ любви въ сердцѣ Гюльнары, и именно въ такой тонкой психологической постепенности: «страхъ, благодарность, жалость, страсть». И дальше Гюльнара — скорѣе блестящая, хотя и бурная дама итальянскаго возрожденія, чѣмъ купленная рабыня турецкаго паши. Недаромъ Конрадъ читалъ съ Медорой сочиненіи Аріосто!

Но рѣчи до такой степени искренни, сильны, поэтичны, что слышишь только взволнованное женское сердце, — вовсе не справляясь объ его паспортѣ. Несомнѣнно, Медора и Гюльнара въ сильной степени помогли успѣху «Корсара».

Но центромъ очарованія являлся, конечно, самъ герой.

И съ этого момента надолго во всѣхъ культурныхъ обществахъ Европы водворились оригинальные «бывшіе люди» — съ загадочнымъ прошлымъ и съ темнымъ будущимъ. А настоящее — Disappointment, неотразимый ядъ молчаливаго, но многозначительнаго разочарованія. И корень этого явленія, корень вульгарнаго байронизма, быстро ставшаго мелкой общедоступной монетой — корсарскія поэмы Байрона.

Одновременно съ великимъ талантомъ художественнаго слова, съ чарующей красотой любовныхъ настроеній, поэмы эти вобрали въ себя все, что было въ природѣ самого поэта-мелодраматическаго, капризнаго, театральнаго, аффектирующаго. Онѣ отразили въ себѣ Байрона, обожавшаго аристократическую генеалогію своихъ друзей, не желавшаго видѣть безъ отвращенія, какъ женщина ѣстъ, такъ какъ ея назначеніе — быть восточной пери, Байрона, не знавшаго удержу въ бѣшеныхъ взрывахъ своего темперамента, Байрона, утѣшавшагося школьническими аналогіями между собой и Наполеономъ Бонапартомъ, Байрона, способнаго пугать психопатическое женское воображеніе маскарадными ужасами и дѣлать страшные намеки на фантастическіе эпизоды своей біографіи, — однимъ словомъ Байрона — трагическаго лицедѣя и фатальнаго сердцеѣда. Вся эта игра молодыхъ силъ не имѣла бы никакого прочнаго значенія, если бы съ ней не уживался исключительный художественный талантъ и если-бы самъ поэтъ не сообщилъ великое очарованіе тому, что по существу было лишено и красоты, и силы.

Байронъ, повидимому, самъ чувствовалъ изъяны своей разбойничьей поэзіи. Издавая «Корсара», Байронъ заявлялъ, что онъ перестаетъ писать, его поэтическая дѣятельность кончена. Говорилось это какъ разъ въ самый разгаръ успѣха «Чайльдъ-Гарольда» и первыхъ разбойничьихъ поэмъ. Что могло вызвать у поэта такое хотя бы временное рѣшеніе? Не публика и не критика: талантъ его теперь былъ фактомъ признаннымъ. Можно думать, — поэтъ чувствовалъ нравственную невозможность продолжать творческую работу въ принятомъ направленіи. Что можно было извлечь изъ самаго мрачнаго и таинственнаго Конрада — помимо новаго любовнаго приключенія? Но вѣдь всѣ эти приключенія — безнадежно однообразны. Поэтъ описалъ ихъ уже три и использовалъ въ нихъ весь восточный романтическій матеріалъ. Публика читала съ наслажденіемъ, — еще не было случая, чтобы исторія разбойника и «бывшаго человѣка», изображенная даже и не байроновскимъ перомъ не нашла читателей. Но самъ поэтъ чувствовалъ источникъ изсякшимъ.

Еще разъ, несмотря на зарокъ, онъ попытался вдохнуть новую жизнь въ старую игру, хотя бы даже приналегши на привычную бутафорію — мрака и таинственности. Но этого показалось мало поэту, и онъ попытался придать интересъ старому мотиву чрезвычайно любопытнымъ пріемомъ.

Не прошло и году послѣ «Корсара» — явился Лара.

Здѣсь до такой степени все загадочно, что даже нѣтъ покрывала, скрывающаго тайну, — сплошная глубокая мгла и на фонѣ ея ужасающая фигура, окруженная «таинственнымъ кругомъ». Поэтъ безпрестанно повторяетъ, что было сказано по поводу гяура, Селима, Конрада, — но есть и новость. Лара становится во главѣ народнаго возстанія противъ феодаловъ. Вотъ онъ — великій мотивъ времени! Но какъ трудно онъ уживается съ разочарованнымъ внѣчеловѣкомъ! Будто Ларѣ наскучило бродить по своему замку по ночамъ, а днемъ пугать людей своими необыкновенными глазами, — и онъ устроилъ драму съ переодѣваніемъ, сталъ революціонеромъ.

Но въ этой новой роли, по существу, нѣтъ ни революціи, ни правды. Лара до глубины души презираетъ сѣрое человѣчество и ему никакого нѣтъ дѣла до счетовъ крестьянъ съ феодалами.; онъ стремится доставить непріятности своимъ личнымъ врагамъ, а эти враги-феодалы: отсюда демократизмъ Лары. Такъ и говорится въ поэмѣ:

What cared he for the freedom of the crowd?

He raised ihe humble but to bend the proud:

Какая ему забота — свободна ли толпа! Онъ хотѣлъ возвысить бѣдняка, чтобы смирить гордеца. Для него, значитъ, толпа только метательный снарядъ, — и Конрадъ, пожалуй, не отказался бы отъ такого предпріятія, — и здѣсь мы убѣждаемся въ кровномъ родствѣ обоихъ героевъ.

Но попытка Байрона — оживить корсарскую эпопею мотивомъ общаго смысла, помимо жестокихъ романовъ, — заслуживаетъ всего нашего вниманія. И столь же замѣчательна судьба этой попытки.

Послѣ трибунскаго лиризма въ первыхъ пѣсняхъ «Чайльдъ-Гарольда» Байрону не трудно было бы своего героя снабдить демократическимъ знаменемъ. Инстинктъ художника — эта совѣсть всѣхъ подлинныхъ талантовъ — не допустилъ несоотвѣтствующаго украшенія на недостойномъ предметѣ.

Разочарованный герой какъ вступилъ на сцену, такъ и сошелъ съ нея — нищій духомъ и сердцемъ, и въ ту минуту, когда надъ нимъ устало даже байроновское перо, надъ нимъ состоялся и поэтическій, и нравственно-культурный приговоръ, — и самъ поэтъ готовился вырваться изъ-подъ власти мелодраматическихъ эффектовъ на твердый путь реальной жизни и отвѣтственной борьбы.

Ив. Ивановъ.

КОРСАРЪ. ТОМАСУ МУРУ, ЭСКВАЙРУ.

Дорогой Муръ! я посвящаю вамъ послѣднее произведеніе, которымъ я злоупотреблю терпѣніемъ публики и вашей снисходительностью, прежде чѣмъ замолкну на нѣсколько лѣтъ. Сознаюсь, что мнѣ очень хочется воспользоваться этимъ послѣднимъ и единственнымъ случаемъ, чтобы украсить мои страницы именемъ, освященнымъ непоколебимымъ общимъ уваженіемъ, также какъ общепризнанными разнообразными талантами. Ирландія считаетъ васъ однимъ изъ своихъ самыхъ стойкихъ патріотовъ, первымъ изъ своихъ пѣвцовъ, и Британія повторяетъ и подтверждаетъ это. Позвольте же тому, кто со времени нашего перваго знакомства сожалѣлъ только о годахъ, потерянныхъ до встрѣчи съ вами, прибавить скромное и искреннее выраженіе дружбы къ признанію вашихъ достоинствъ болѣе чѣмъ одной страной. Это вамъ по крайней мѣръ докажетъ, что я не забылъ пріятность общенія съ вами и не оставилъ надежды на возобновленіе нашихъ встрѣчъ, когда досугъ или охота побудятъ васъ вознаградить вашихъ друзей за слишкомъ долгое ваше отсутствіе. Я слыхалъ отъ этихъ друзей, что вы пишете поэму, дѣйствіе которой будетъ происходить на Востокѣ; никто не смогъ-бы вѣрнѣе описать Востокъ, чѣмъ вы. Тамъ вы найдете несчастія вашей родины, высоту духа ея сыновъ, красоту и глубину чувствъ ея дочерей; когда Коллинсъ назвалъ свои восточныя эклоги ирландскими, онъ самъ не сознавалъ, до чего вѣрно, по крайней мѣръ отчасти, было его сопоставленіе. Ваше воображеніе создастъ болѣе

« — J suo pension in lui dormir non pouno».

Tasso. Gerusalemmo Liberata, acnto X.

жгучее солнце и менѣе облачное небо; но дикость, нѣжность и оригинальность составляютъ часть вашихъ національныхъ правъ на восточное происхожденіе, и эти права вы уже доказали болѣе ясно, чѣмъ самые ревностные археологи вашей родины.

Позвольте мнѣ коснуться въ нѣсколькихъ словахъ предмета, о которомъ всякому — принято думать — легко говорить, но мало кому пріятно слушать — т. е. о самомъ себѣ. Я много писалъ, и печаталъ болѣе чѣмъ достаточно, чтобы имѣть право даже на болѣе продолжительное молчаніе, чѣмъ то, которое я теперь имѣю въ виду; но я намѣреваюсь во всякомъ случаѣ, въ теченіе нѣсколькихъ ближайшихъ лѣтъ, не испытывать суда «боговъ, людей и журнальныхъ столбцовъ». Въ настоящей поэмѣ я избралъ не самый трудный, но быть можетъ самый подходящій для нашего языка размѣръ — старую, теперь героическую строфу. Спенсеровская станса быть можетъ слишкомъ медлительна и торжественна для повѣствованія, хотя, сознаюсь, это мой любимый размѣръ. Одинъ только Скоттъ изъ современныхъ поэтовъ вполнѣ восторжествовалъ надъ роковой легкостью восьми-сложнаго стиха; и это не самая незначительная побѣда его плодовитаго и мощнаго генія; въ бѣломъ стихѣ Мильтонъ, Томсонъ и наши драматурги — маяки, сіяющіе вдоль пропасти, но они остерегаютъ насъ отъ крутыхъ и голыхъ скалъ, на которыхъ они зажжены. Героическая строфа, конечно, не популярна; но такъ какъ я не переходилъ отъ нея къ другимъ размѣрамъ изъ желанія угодить такъ называемому общественному мнѣнію, то и теперь могу отказаться отъ другихъ размѣровъ безъ всякихъ дальнѣйшихъ извиненій, и еще разъ попытаю счастья этого рода стихомъ; до сихъ поръ имъ написаны только произведенія, о появленіи которыхъ въ свѣтъ я очень сожалѣю теперь и буду всегда сожалѣть.

Что касается моего сюжета и всѣхъ сюжетовъ вообще, то былъ-бы очень радъ, если бы могъ изобразить моихъ героевъ болѣе совершенными и привлекательными, такъ какъ меня часто осуждали за нихъ и считали столь-же отвѣтственнымъ за ихъ поступки, за ихъ характеръ, какъ будто-бы все это касалось меня лично. Не буду противъ этого спорить: если я изъ мрачнаго тщеславія «изображалъ самого себя», то портреты вѣроятно похожи, такъ какъ они непривлекательны; если-же нѣтъ, то тѣ, кто знаютъ меня, будутъ знать, что я не таковъ, а тѣхъ, кто не знаетъ, мнѣ не интересно разубѣждать. У меня вовсе нѣтъ желанія, чтобы кто-либо, кромѣ моихъ знакомыхъ, имѣлъ лучшее мнѣніе объ авторѣ, чѣмъ о созданіяхъ его фантазіи. Но все-таки сознаюсь, что меня нѣсколько удивляетъ и даже отчасти забавляетъ странное, исключительное отношеніе критики ко мнѣ, когда я вижу, что нѣкоторые поэты, конечно болѣе достойные чѣмъ я, пользуются безупречной репутаціей. Никто не считаетъ ихъ виновными въ проступкахъ ихъ героевъ, едва ли однако, болѣе высокихъ въ нравственномъ отношеніи, чѣмъ «Гяуръ», или быть можетъ — но нѣтъ, я долженъ согласиться, что «Чайльд-Гарольдъ» очень непривлекателенъ. А что касается того, кто онъ, пусть тѣ, кому это нравится, подставляютъ подъ него какое угодно живое лицо. Но если-бы стоило снискивать къ себѣ хорошее отношеніе, то я былъ-бы очень признателенъ, если-бы человѣкъ, одинаково любимый своими читателями и своими друзьями, поэтъ, признанный всѣми кругами и боготворимый своимъ собственнымъ, позволилъ-бы мнѣ здѣсь и всюду признать себя его преданнымъ и любящимъ другомъ,

его покорнымъ слугой.

Байронъ.

2-е января 1814.

ПЕРВАЯ ПѢСНЯ.

«…nessun maggior dolore

Che ricordarsi del tempo felice —

Nella miseria».

Dante.

I.

«Съ безпечными волнами въ синемъ морѣ

Душа и мысль свободны на просторѣ.

Пока есть буря, пѣнится волна, —

Вездѣ нашъ домъ, родимая страна.

Вотъ наше царство! Безгранично, ясно;

Нашъ флагъ — нашъ скипетръ; все ему подвластно.

Жизнь — буйный вихрь; досугъ смѣняетъ трудъ.

Утѣхи вслѣдъ одна другой бѣгутъ.

Кто выразитъ все это? Ужъ не ты-ли,

Чей рабскій духъ дрожитъ, лишь волны взмыли,

Тщеславный лордъ, распутный, праздный мотъ,

Кого ни сонъ, ни ласка не зажжетъ,

Кто все пойметъ, но чуждъ ему заранѣ?

Чье сердце любитъ рѣять въ океанѣ,

Въ безуміи восторга утопать,

Безбрежность волнъ душою постигать?

Кто ищетъ самъ вокругъ себя сраженій,

Въ опасности — отраду наслажденій,

Чего трепещутъ трусы, жадно ждетъ;

Гдѣ слабый духъ въ безсиліи падетъ,

Тамъ чувствуетъ душой своею вѣчной,

Какъ мысль паритъ въ надеждѣ безконечной?

Смерть не страшна, коль гибнетъ врагъ съ тобой,

Но не тогда, когда въ ней все — покой.

Пускай придетъ — мы душу жизни ловимъ,

Въ болѣзни-ль, въ битвѣ-ль смерть себѣ готовимъ,

Что нужды! Кто за дряхлостью ползетъ,

Пусть на одрѣ трясется каждый годъ,

Въ одышкѣ никнетъ слабой головою.

Прочь, одръ болѣзни! Здравствуй, лугъ съ травою!

Тотъ испускаетъ духъ за вздохомъ — вздохъ,

У насъ — порывъ, и нѣтъ земныхъ тревогъ.

Пусть трупъ его величье урны славитъ,

Кто презиралъ живого — склепъ поставитъ.

Насъ океанъ одѣнетъ въ саванъ свой,

Почтитъ любившій искренной слезой,

И пурпуръ винъ, въ веселыхъ чашахъ рдѣя,

За насъ подниметъ, дружески жалѣя.

Въ день боевой, дѣля вѣнецъ побѣдъ,

Помянутъ вновь того, кого ужъ нѣтъ,

И скажутъ всѣ, исполнены печали: .

Какъ павшіе теперь бы ликовали!».

II.

Такія рѣчи съ острова пиратовъ

Отъ ихъ костровъ неслись съ прибрежныхъ скатовъ,

И шумъ бесѣды скалы оглашалъ,

И грубый слухъ, какъ пѣснѣ, имъ внималъ.

На золотомъ пескѣ они пестрѣли,

Точили сабли, ссорились, шумѣли.

Оружье выбирали: ни почемъ

Кровь на клинкѣ съ смертельнымъ остріемъ.

Чинили лодки, весла на свободѣ.

Одни — у волнъ скитаются въ разбродъ.

Кто ставилъ птицамъ хитрые силки,

Кто сѣть сушилъ на солнцѣ и мѣшки,

Кто вдаль смотрѣлъ, гдѣ рѣялъ парусъ бѣлый

И жадный взоръ горѣлъ надеждой смѣлой.

Здѣсь вспоминали сказки давнихъ лѣтъ,

Роились планы будущихъ побѣдъ.

Имъ все равно, гдѣ поздно или рано

Добыча ждетъ: то — дѣло атамана.

Ихъ долгъ ему довѣриться во всемъ,

Гдѣ онъ, — успѣхъ идетъ за грабежомъ.

Но кто ихъ вождь? На побережьяхъ знаютъ

Вождя ихъ всѣ и имя повторяютъ,

Оно гремитъ, трепещутъ всѣ его.

Имъ больше знать не надо ничего.

Онъ кратко отдаетъ имъ приказанья.

Смѣлъ острый взоръ, рука безъ содроганья;

Не дѣлитъ онъ ихъ празднествъ и утѣхъ —

Но замкнутость прощаютъ за успѣхъ.

Онъ не наполнитъ кубка, не прильнетъ

Къ его краямъ. За то изъ шайки тотъ,

Кто всѣхъ неприхотливѣе изъ стана,

Не соблазнится пищей атамана.

Лишь грубый хлѣбъ беретъ онъ для ѣды,

Да овощи; а лѣтомъ лишь плоды

Разнообразятъ столъ его убогій,

Какъ постъ монаха выдержанно-строгій.

Но, пренебрегши чувственнымъ желаньемъ,

Питаетъ духъ онъ гордымъ воздержаньемъ.

«Правь къ берегу!» И правятъ. «Дѣлай такъ!»

И дѣлаютъ. «За мной!» И отдалъ врагъ

Добычу. У него за словомъ дѣло.

Покорны всѣ. А возразятъ несмѣло, —

Для тѣхъ отвѣтъ — презрѣнья полный взоръ

Да выговоръ, — и конченъ разговоръ.

III.

«Тамъ парусъ! Онъ!» Надежды вѣстникъ жданный!

Трубу сюда! Чей флагъ въ дали туманной?

Увы, то не добыча. Все-же онъ

Желанный гость. Пурпурный, озаренъ

Его сигналъ: да, корабль родной пиратамъ.

Дуй крѣпче, бризъ, примчи его съ закатомъ.

Мысъ обогнутъ, и разсѣкая валъ,

Весь въ брызгахъ волнъ, корабль въ заливъ вступалъ.

О, какъ онъ гордъ въ движеньи: безъ усилья!

Распущены бѣлѣющія крылья;

Они не знаютъ бѣгства отъ враговъ.

Онъ, какъ живой, несется средь валовъ,

На дерзкій бой стихію вызывая.

Кто-бъ не пошелъ, опасность презирая,

Въ погибель, въ бой, чтобъ только править имъ,

Тѣмъ кораблемъ и войскомъ тѣмъ лихимъ!

IV.

Вотъ за бортомъ скрипитъ канатъ надежный.

Опущенъ якорь. Парусъ бѣлоснѣжный

Въ мигъ закрѣпленъ. На берегу, у волнъ —

Толпа зѣвакъ. Они глядятъ, какъ челнъ

Съ рѣшетчатой кормы спускаютъ въ море.

Взмахнули весла дружныя, и вскорѣ

Отважные бойцы несутся въ челнокѣ;

И вотъ ужъ киль скрипитъ въ морскомъ пескѣ.

Привѣтъ прибывшимъ! Дружескія рѣчи,

Пожатье рукъ у сходней. Радость встрѣчи.

Вопросъ, улыбка… Брошенный отвѣтъ…

Все — предвкушенье празднествъ и бесѣдъ.

V.

Вѣсть разнеслась. Толпа все прибываетъ.

Шумъ, голоса и смѣхъ. Но заглушаетъ

Его порою женскій голосъ; въ немъ

Слышна тоска по миломъ, по родномъ.

Не объ удачахъ спрашиваетъ, — всѣ-ли

Благополучны? Что сказать велѣли?

Гдѣ бой реветъ и волны, безъ сомнѣнья,

Они отважны были средь сраженья.

Но если живы, — что же не спѣшатъ

Разсѣять поцѣлуемъ грустный взглядъ?

VI.

«Гдѣ атаманъ? Къ нему мы съ донесеньемъ.

Веселья мигъ не дологъ. Съ восхищеньемъ

Мы встрѣтимъ краткій, искренній пріемъ.

Жуанъ! Веди къ вождю насъ, а потомъ

Когда ему повѣдаемъ всѣ вѣсти,

Мы пировать съ другими будемъ вмѣстѣ!»

Ихъ среди скалъ ведетъ тропы извивъ

Туда, гдѣ башня сторожитъ заливъ,

Гдѣ средь кустовъ цвѣтетъ цвѣтокъ пахучій,

Гдѣ свѣжъ и чистъ струится ключъ живучій,

Пробивъ гранитъ, онъ искристой струей

Поитъ людей и вдаль бѣжитъ рѣкой.

Съ утеса на скалу они проворно

Идутъ туда, гдѣ у пещеры черной,

Взирая съ вышины въ морскую даль,

Стоитъ ихъ вождь, облокотясь на сталь,

Служившую рукѣ его кровавой

Не только лишь опорой величавой.

«То онъ, Конрадъ. Одинъ, одинъ опять.

Иди, Жуанъ, онъ долженъ насъ принять.

Онъ видѣлъ бригъ. Скажи, что мы съ вѣстями.

Пусть ихъ услышитъ; мы не смѣемъ сами

Приблизиться. Къ незваннымъ вождь такъ строгъ,

Особенно, когда онъ одинокъ».

VII.

Жуанъ къ нему подходитъ, сообщаетъ

Объ ихъ желаньѣ. Онъ не отвѣчаетъ,

Но знакъ согласья данъ кивкомъ. Жуанъ

Зоветъ ихъ. На привѣты атаманъ

Слегка, безмолвно вѣстникамъ киваетъ.

«Вотъ письма; грекъ шпіонъ насъ извѣщаетъ

Попрежнему, что и на этотъ разъ

Добыча иль погибель встрѣтитъ насъ.

Но чтобъ ни сообщилъ онъ, мы съ докладомъ,

Что…» «Тс… Довольно!» Голосомъ и взглядомъ

Онъ обрываетъ болтовню. Смутясь,

Они отходятъ отъ него, дѣлясь

Другъ съ другомъ тихо тайною догадкой,

И ловятъ взглядъ властительный украдкой,

Чтобы понять намѣренье вождя.

Но онъ, лицо отъ глазъ ихъ отводя,

Посланіе читаетъ и, быть можетъ,

Скрываетъ то, что духъ его тревожитъ:

Волненье, гордость. «Гдѣ сейчасъ, Жуанъ,

Гонзальво?». «Онъ на бригѣ, атаманъ,

Тамъ, въ гавани». «Пусть тамъ и остается.

Вотъ мой приказъ. И каждый пусть вернется.

Готовьтесь вновь къ отплытью. По мѣстамъ!

Васъ въ эту ночь веду я въ битву самъ».

«Какъ, въ эту ночь, Конрадъ?».

«Да, бризъ свѣжѣетъ.

Лишь только въ небѣ вечеръ заалѣетъ —

Мой щитъ и плащъ! Чрезъ часъ мы въ путь. Пока

Подай сигналъ. Да ржавчину съ курка

Стереть на карабинѣ, чтобъ въ сраженьѣ

Не измѣнилъ. Да пусть безъ замедленья

Наточатъ мечъ. Расширить рукоять,

Чтобъ отъ нея мнѣ не пришлось устать

Сильнѣй, чѣмъ отъ враговъ, какъ прошлымъ разомъ.

Пусть оружейникъ поспѣшитъ съ заказомъ.

Да во-время дать пушечный сигналъ, —

Знакъ, что покой и отдыхъ миновалъ».

VIII.

Покорные, они идутъ, чтобъ вскорѣ

Опять уплыть въ безбережное море.

Они не ропщутъ: ихъ Конрадъ ведетъ.

И кто изъ нихъ спросить его дерзнетъ —

Куда? Они едва-ль когда видали

Его улыбку, вздохъ его слыхали.

Отчаяннѣйшій въ шайкѣ — трусъ предъ нимъ.

Блѣднѣютъ всѣ предъ именемъ однимъ.

Такъ онъ владѣлъ ихъ душами, съ искусствомъ,

Внушающимъ покорность дикимъ чувствамъ,

Тѣмъ колдовствомъ, которому отрядъ

Завидуетъ, поднять не смѣя взглядъ.

Въ чемъ тайна? Что толпу объединяло,

Плѣняло умъ, сердца околдовало?

Удача, — онъ былъ вѣренъ ей, — влекла

Къ могучей волѣ мысли и дѣла,

Для нихъ незримо, ими управляла

И приписать свой подвигъ заставляла

Его заслугамъ. Такъ и быть должно:

Для одного трудиться суждено

Толпѣ: таковъ законъ природы властный;

И пусть не ропщетъ труженикъ несчастный

И не клянетъ со злобою того,

Кто унесетъ добычу у него.

О, еслибы онъ вѣсъ цѣпей блестящихъ зналъ

Въ своемъ ничтожествѣ онъ меньше бы страдалъ.

IX.

Наружностью героя древнихъ дней,

Что богъ — лицомъ, дѣяньями — злодѣй,

Конрадъ не могъ напомнить — съ виду скромный,

Но взоръ его блестѣлъ подъ бровью темной.

Онъ былъ могучъ, но все-же не Атлантъ.

Обычный ростъ, далеко не гигантъ,

Но кто его оглядывалъ вторично,

Въ немъ видѣлъ то, что въ мірѣ не обычно.

Невольно изумленъ имъ каждый былъ,

Но почему, никто-бъ не объяснилъ.

Онъ загорѣлъ, но царственно и смѣло

Изъ-подъ кудрей чернѣющихъ бѣлѣло

Чело; изгибъ губы изобличалъ

Величье думъ, хотя-бы онъ ихъ скрывалъ.

Хоть голосъ мягокъ былъ, лицо безстрастно,

Но, видимо, таилъ онъ что-то властно.

А складки, вмѣстѣ съ блѣдностью лица,

Смущая взоръ, влекли къ нему сердца.

Казалось, тамъ, за мрачностью безмолвной,

Рой чувствъ кипѣлъ, ужасной тайны полный,

Но недоступный. Кто постичь ихъ смѣлъ!

Кто-бъ этой тайной дерзко овладѣлъ!

Кто-бъ выдержалъ, не дрогнувъ, силу взгляда

Могучаго и гордаго Конрада?

Когда хотѣлъ лукавый вкрасться взглядъ

Въ его тайникъ и видѣть, какъ Конрадъ

Мѣняется, — онъ все читалъ во взорѣ,

И наблюдатель становился вскорѣ

Предметомъ наблюденья для него.

Самъ выдавалъ онъ тайну, ничего

Взамѣнъ ея не вырвавъ у Конрада.

Въ презрительной насмѣшкѣ хохотъ ада

Звучалъ, какъ громъ. Когда-же онъ въ-упоръ

Вонзалъ смертельной ненависти взоръ,

Безпомощно надежда угасала

И милосердье тихо отлетало.

X.

Движенье мысли злой неуловимо.

Но тамъ, въ душѣ, она неодолима.

Любовь во всѣхъ замѣтна намъ всегда,

Но вѣроломство, хитрость и вражда

Лишь выдаютъ себя улыбкой жгучей,

Дрожаньемъ губъ и блѣдностью летучей,

Разлившейся по сдержаннымъ чертамъ.

Одни они лишь выдадутъ глазамъ

Всю глубь страстей. Но уловить ихъ можно

Тому, кто самъ невидимъ; шагъ тревожный,

Подъятый къ небу взоръ и трепетъ рукъ

Въ мгновенія душевныхъ тяжкихъ мукъ,

Когда слухъ ловитъ замирая тайно

Отъ боли, чтобы кто нибудь случайно

Его врасплохъ, нежданно не застигъ

И не увидѣлъ страха въ тотъ-же мигъ.

Тогда душа все проявляетъ ясно, —

Всѣ чувства, вдругъ прорвавшіеся властно

Не для того, чтобъ пасть, — наоборотъ

Порывы чувствъ то холодятъ какъ ледъ,

То бросятъ въ жаръ; тогда лицо пылаетъ

Потъ на челѣ холодный выступаетъ.

Случайный зритель, если въ этотъ часъ

Отъ ужаса ты не закроешь глазъ,

Взгляни, каковъ покой дарованъ долѣ,

Какъ сушитъ грудь больную по неволѣ

Воспоминанье ненавистныхъ лѣтъ.

Съ проклятіемъ онъ видитъ, полный бѣдъ,

Минувшій путь. Смотри. Но кто-же вправѣ

Сказать, что духъ безъ путъ увидѣлъ вьявѣ!

XI.

Конраду рокъ, однако, не велѣлъ

Служить орудіемъ грѣховныхъ дѣлъ.

Но измѣнился духъ, а съ нимъ призванье.

Невольно вовлекли его дѣянья

Въ борьбу съ людьми и съ небомъ во вражду.

Онъ былъ разочарованъ на бѣду

И сталъ людей чуждаться своенравно,

Мудрецъ въ словахъ, въ дѣлахъ безуменъ явно.

Онъ для уступокъ былъ ужъ слишкомъ твердъ,

Для сдѣлокъ и поклоновъ — прямъ и гордъ.

А въ силу рѣдкихъ качествъ, очень рано

Былъ обреченъ стать жертвою обмана.

И добродѣтель, какъ источникъ зла,

Онъ проклялъ, — не предателей дѣла.

Не вѣрилъ онъ, что есть же исключенья,

Что и добро приноситъ наслажденье.

Онъ въ юности постигъ надеждъ тщету,

Позналъ гоненье, зависть, клевету;

Людей возненавидѣлъ такъ глубоко,

Что совѣсть не извѣдала упрека;

Божественнымъ призывомъ онъ считалъ

Велѣнье гнѣва; гнѣвъ повелѣвалъ

Мстить за немногихъ тамъ, гдѣ есть защита;

Злодѣемъ онъ считалъ себя открыто,

Но остальныхъ — не выше. Онъ язвилъ

Насмѣшкой тѣхъ, кто лицемѣренъ былъ,

Кто всѣмъ казался лучше, но безславно

Творилъ украдкой то, что смѣлый — явно.

Онъ ненависть ихъ зналъ, но также зналъ,

Что проклинавшій передъ нимъ дрожалъ.

Презрѣлъ онъ, дикій, всѣмъ равно чужой,

Міръ, полный и любовью и враждой,

Его дѣла внушали изумленье,

А имя — скорбь. Гдѣ страхъ, тамъ нѣтъ презрѣнья.

Пихаетъ червя человѣкъ ногой,

Но врядъ-ли то же сдѣлаетъ съ змѣей.

Червякъ безсиленъ за ударъ отмстить,

Змѣя-жъ убійцу можетъ уязвить.

Она вопьется въ ногу и отравитъ

На смерть того, кто самъ ее раздавитъ.

XII.

Не все въ немъ зло. Привязанность святая

Таилась въ немъ, глубь сердца оживляя,

Онъ часто насмѣхался надъ глупцомъ,

Объятымъ страстью. Самъ-же предъ лицомъ

Имъ овладѣвшей страсти онъ терялся:

Огонь ея любовью въ немъ являлся.

И та любовь была одной вѣрна,

Той, кѣмъ всегда душа его полна.

Красивѣйшихъ встрѣчалъ онъ плѣнницъ, все-же

Его очамъ она была дороже.

Красавицъ рой въ тюрьмѣ его блѣднѣлъ,

Но ни одной изъ нихъ онъ не хотѣлъ

Часы досуга скрасить. То, безспорно —

Была любовь — соблазнамъ непокорна,

Испытана, нѣжна, укрѣплена

Страданьями, безтрепетно-сильна

Въ разлукѣ, и подъ всѣми небесами —

Тверда. Но что важнѣй всего, годами

Не тронута. Его открытыхъ вѣждъ

Не омрачитъ крушеніе надеждъ

И хитрость, порожденная ошибкой, —

Ничтожно все передъ ея улыбкой.

При ней имъ гнѣвъ не могъ овладѣвать,

А боль не смѣла жалобъ вызывать.

Ее встрѣчалъ онъ съ радостью, прощался

Съ спокойствіемъ, и взглядъ не омрачался

Чтобъ только сердца ей не омрачить.'

Такую страсть не въ силахъ погасить

Ничто и никогда, и если это —

Любовь, — была любовью той согрѣта

Душа Конрада. Пусть онъ былъ злодѣй,

Пускай его казнитъ молва людей,

Непогрѣшимость страсти той — свидѣтель,

Что если вся иная добродѣтель

Отвергнута, — нѣжнѣйшую изъ всѣхъ

Не въ силахъ задушить былъ даже грѣхъ.

XIII.

Онъ подождалъ; за поворотомъ скоро

Его гонцы сокрылися отъ взора.

"Вотъ странно! Мнѣ опасность не нова,

Ужели здѣсь падетъ моя глава?

Но пусть я зло предчувствую, — бояться

Не надо: имъ постыдно показаться

Встревоженнымъ. Пусть безразсудно намъ

Идти на встрѣчу гибельнымъ врагамъ,

Но смерть еще вѣрнѣе, если будемъ

Ждать здѣсь ее и тѣмъ себя осудимъ.

А если планъ мой вѣренъ, — намъ удача

И счастье улыбнется, — будетъ плача

Довольно у могильнаго костра!

Пусть въ мирныхъ грезахъ спятъ всѣ до утра, —

Донынѣ солнце съ силою столь знойной

Не нарушало сонъ ихъ безпокойный,

Какъ тѣ лучи, что вспыхнутъ завтра. Вѣй,

О, вѣтеръ! — скорѣе обогрѣй

Морскихъ лѣнивыхъ мстителей. Къ Медорѣ

Пора теперь. Изныло сердце въ горѣ,

Конрадъ вошелъ чрезъ корридоръ въ ворота,

Лишь замерла съ послѣднимъ словомъ нота.

«Моя Медора! Пѣснь твоя грустна.»

«О, можетъ ли иною быть она,

Когда со мной нѣтъ моего Конрада:

Одна… Ты мнѣ не внемлешь, — чувству надо

Излиться въ пѣснѣ, если я нѣма.

Порою, здѣсь, когда надъ ложемъ — тьма,

Страхъ принималъ за бурю вѣтеръ плавный,

Межъ тѣмъ едва онъ вѣялъ своенравный

Въ твой легкій парусъ. Я ему внимала,

И чудились мнѣ въ немъ угрозы шквала,

Чуть слышное казалось мнѣ полно

Пророчествомъ зловѣщихъ бурь оно,

Рокочущихъ надъ зыбью разъяренной,

Гдѣ ты несешься, гордый и безсонный.

Я вскакивала съ ложа, на скалу,

Гдѣ нашъ маякъ свой лучъ бросалъ во мглу,

Бѣжала, чтобъ дрожащими руками

Разжечь огонь, забытый сторожами.

О, сколько здѣсь ночей я провела,

Глядя на звѣзды! Вотъ заря взошла, —

Тебя все нѣтъ, и тяжестью свинцовой

Печальный взоръ разсвѣтъ туманитъ новый.

Я вдаль смотрю. Но паруса все нѣтъ,

Со мною слезы, вѣрность и обѣтъ.

Подходитъ полдень. Радость! Въ отдаленьѣ

Я вижу мачту. Ближе! Но — мгновенье —

И нѣтъ ея. Другая. О, мой Богъ!

Ты, наконецъ!… Скорѣй бы дни тревогъ

Прошли! Ужель ты не полюбишь болѣ,

О, мой Конрадъ, отраду мирной доли!

Вѣдь ты богатъ. Прекрасенъ нашъ пріютъ, —

Не менѣе прекрасные зовутъ*

Забыть скитанья по морямъ безбрежнымъ.

Привычна я къ опасностямъ мятежнымъ,

Но я дрожу, когда тебя здѣсь нѣтъ…

Не за себя… За жизнь, въ которой свѣтъ

Моей души! За ту, что убѣгаетъ

Моей любви, и ей предпочитаетъ

Шумъ битвъ. Не странно-ль! Сердце, что ко мнѣ

Такъ нѣжно, — въ вѣчной гибельной войнѣ

Съ природою, со всѣмъ, что въ ней отрадно!».

«Да, правда! Это сердце безпощадно

Топтали всѣ, какъ жалкаго червя,

Оно отмстило, какъ змѣя, язвя.

Одна надежда въ немъ осталась, — это —

Любовь твоя, да лучъ небесный свѣта.

Но чувство, осужденное тобой,

Любовь къ тебѣ; къ другимъ горю враждой.

И эти чувства слиты такъ надежно,

Что ихъ разъединить ужъ невозможно.

Любя людей, тебя-бъ я разлюбилъ.

Но не страшись! Я прошлымъ подтвердилъ

Что страсть моя къ тебѣ не ослабѣетъ.

Но пусть Медоры сердце не блѣднѣетъ —

Разстаться мы должны на краткій срокъ».

"Какъ, ужъ разстаться! Сердце, какъ пророкъ,

Мнѣ предвѣщало это безнадежно.

Такъ грезы счастья гаснутъ неизбѣжно.

Сейчасъ! Но нѣтъ! Оставить въ этотъ мигъ!

Но якорь свой сейчасъ лишь бросилъ бригъ,

Отсутствуетъ товарищъ твой надежный,

Матросамъ нуженъ отдыхъ неотложный.

Возлюбленный, ты шутишь надо мной!

Передъ страданьемъ вѣстью ледяной

Ты закалить мнѣ хочешь грудь. Не надо

Шутить съ моимъ отчаяніемъ: яда

Въ такомъ весёльѣ больше во сто кратъ,

Чѣмъ радости. Молчи! Съ тобой, Конрадъ,

Я здѣсь для нѣгъ. Оставь свое лукавство —

Иди, со мной раздѣлимъ эти яства,

Я ихъ сама готовила. Не трудъ

Сготовить то, что любишь ты. Вотъ тутъ —

Твои плоды любимые, срывала

Я лучшіе, изъ лучшихъ выбирала

Красивѣйшіе. Трижды обошла

Я пышный холмъ, покуда не нашла

Изъ всѣхъ ключей чистѣйшій и студеный!

Шербетъ твой сладокъ будетъ освѣженный.

Смотри, онъ блещетъ въ вазѣ снѣговой.

Сокъ винограда нѣжный и хмельной

Не веселитъ тебя. Какъ мусульманинъ,

Предъ кубкомъ ты суровъ и постояненъ.

Не думай, что корю тебя, Конрадъ.

Мнѣ радостно, что то, надъ чѣмъ дрожатъ

Иные, мой властитель отвергаетъ.

Но столъ накрытъ для трапезы. Сіяетъ

Серебрянная лампа. Не страшитъ

Ее сирокко влажность. Для того,

Чтобъ сократить часы, передъ тобою

Служанки будутъ танцовать со мною

И пѣсни пѣть. Моей гитарѣ ты

Любилъ внимать, — твой слухъ мои персты

Напѣвомъ убаюкаютъ пѣвучимъ.

А музыкой и танцами наскучимъ,

За Аріосто примемся: разсказъ

О кинутой Олимпіи для насъ

Урокомъ будетъ! Знай, ты безъ сомнѣнья

Свершишь страшнѣй измѣны преступленье,

Меня сейчасъ оставивъ, не щадя,

И даже злѣе этого вождя —

Предателя! Ты помнишь, улыбался,

Когда едва на небѣ показался

Тотъ островъ Аріадны, что во мглѣ

Замѣтила я, стоя на скалѣ.

Страшась, чтобъ время не осуществило

То, что меня пугало, — я шутила

Дрожа душой: «Такъ и меня Конрадъ

Опять обманетъ, возвратясь назадъ».

«Да, вновь и вновь о, милая, покуда

Жизнь — на землѣ, а въ небѣ это чудо —

Надежда, — вновь увижусь я съ тобой.

Бѣгутъ минуты, съ скоростью двойной

Разлуку приближая. Но напрасно

Бесѣдовать объ этомъ, — все безстрастно

Въ концѣ концовъ въ одно

Печальное „прощай“ — заключено,

Мой замыселъ тебѣ бы я согласенъ

Открыть, будь время. Врагъ намъ не опасенъ,

Не бойся. Здѣсь охрана такъ сильна,

Что ей опасность также не страшна.

Тебя одну я также не оставлю,

Когда корабль въ далекій путь направлю.

А нашихъ женщинъ и прислужницъ рой

На эти дни останется съ тобой.

Утѣшься-же, любимая подруга!

Мгновеніе, когда опять другъ друга,

Спокойные, обнимемъ мы, любя,

Вознаградитъ за все. Но чу…, трубя,

Зоветъ Жуанъ. Еще мнѣ, дорогая,

Дай поцѣлуй… Еще! Прощай!» Стеная,

Она вскочила, бросилась, упала

Въ объятія Конрада. Трепетало

Конрада сердце, и своимъ лицомъ

Она къ нему прижалась. Вѣнцомъ

Безслезныхъ мукъ, глаза ея сіяли —

Поднять къ своимъ онъ ихъ не смѣлъ въ печали.

Въ его рукахъ Медоры волоса

Распущены. О, дикая краса!

То сердце, гдѣ любовь ея хранилась

И ликъ его, — въ груди чуть слышно билось.

Чу! Прозвучалъ сигнальной пушки ревъ.

Закатъ! И проклялъ онъ тогда безъ словъ

Прощальный солнца лучъ; и станъ холодный

Онъ снова сжалъ, и въ мукѣ безысходной

Она къ нему прижалася опять.

Едва-едва въ немъ силы есть стоять.

Шатается, страданьемъ пораженъ,

Онъ на рукахъ несетъ ее на ложе.

Взглянулъ въ лицо и понялъ, что дороже

Нѣтъ никого ему на всей землѣ,

И поцѣлуй прощальный на челѣ

Напечатлѣлъ, и отъ ея постели

Онъ отвернулся… вышелъ… Неужели!

XV.

О, неужель! Когда внезапно насъ

Часъ одиночества застигнетъ, страшный часъ,

Предъ нами вдругъ вопросъ встаетъ въ смятеньѣ.

Онъ здѣсь стоялъ… Назадъ тому — мгновенье

И вотъ… Она бѣжитъ за арку входа,

Здѣсь, наконецъ, слезамъ дана свобода.

Но слезъ она не сознаетъ сама;

Отъ горести безсильна и нѣма,

Чтобы «прощай» промолвить сквозь рыданья.

О, роковое слово! На свиданье

Надѣется душа ея, но въ немъ

Отчаяніе дышетъ; на нѣмомъ

Ея лицѣ печаль ужъ начертала

То, что доселѣ время не смывало.

Ея очей нѣжнѣйшихъ синева

Застыла и померкла. Но едва

Взоръ уловилъ тамъ въ пустотѣ глубокой

Любимый образъ, рѣющій, далекій,

И снова слезы полились изъ глазъ.

Съ безумной силой влага прорвалась

Сквозь черныя блестѣвшія рѣсницы;

Онѣ лились безъ мѣры, безъ границы.

«Ушелъ! Ушелъ!» И стиснула рукой

Трепещущее сердце, и съ тоской

Ее подъемлетъ къ небу боязливо.

Она глядитъ: на бригѣ горделиво

Поднялся гротъ, и бѣлый парусъ всталъ

И закипѣлъ на морѣ пѣнный валъ.

Еще взглянуть она уже не смѣетъ,

Къ воротамъ возвращается, слабѣетъ

Душой и шепчетъ горестно она:

«Нѣтъ, то не сонъ. Я здѣсь одна… одна!»

XVI.

Съ утеса на утесъ спѣша въ тревогѣ,

Не обратилъ ни разу онъ въ дорогѣ

Назадъ очей. Но чуть лишь поворотъ, —

Онъ вздрагивалъ и вновь глядѣлъ впередъ,

Чтобъ не видать на крутизнѣ высокой

Свой милый замокъ, гордый, одинокій,

Который первый путника встрѣчалъ,

Когда домой онъ съ моря путь держалъ.

Ему ужъ не видать звѣзды своей печальной.

Издалека лишь лучъ ея прощальный

Плѣнительно сіялъ ему. Нельзя

О ней мечтать, слѣдить за ней, сползая

Надъ гибельною бездной поминутно.

Онъ разъ остановился, ввѣривъ смутно

Случайности судьбу, а планъ волнамъ.

Но нѣтъ! Онъ вождь. Предъ женскимъ горемъ самъ

Могъ на одно мгновенье онъ смягчиться,

Но дѣломъ для него не поплатится.

Онъ видитъ бригъ. Ужъ вѣтеръ надуваетъ

Послушный парусъ. Снова ускоряетъ

Конрадъ шаги, и снова мысль сильна.

Онъ слышитъ: тамъ толпа вольна, шумна,

И гулъ труда и звонкій гулъ бездѣлья,

Сигналы… Плескъ стихіи и веселья.

На мачтѣ юнга. Съ якоря снялись.

Вотъ паруса, вздуваяся, взвились.

Платки бѣлѣютъ. О, привѣтъ безмолвный

Тѣмъ, кто разрѣжетъ плещущія волны!

Когда-жъ предъ нимъ кроваво-красный флагъ

Затрепеталъ, — онъ удивился, какъ

Могъ сердцемъ ослабѣть!. И пламень прежній

Блеснулъ въ очахъ и дикій и мятежный,

И вновь сердитыхъ чувствъ душа его полна.

Онъ мчится внизъ, туда, гдѣ бьетъ волна.

Здѣсь умѣряетъ шагъ, но несомнѣнно

Не для того, чтобы дохнуть блаженно

.Прохладу свѣжихъ волнъ, а чтобъ опять

Обычный видъ внушительный принять

И въ попыхахъ толпѣ не показаться.

Онъ изучилъ, какъ ей распоряжаться,

И какъ пустить притворство ловко въ ходъ

Тамъ, гдѣ оно для гордости оплотъ.

Величественный, сдержанно холодный,

Внушалъ онъ страхъ осанкой благородной,

Благоговѣнье — взорами. У всѣхъ

Онъ взглядомъ обрывалъ вульгарный смѣхъ,

Но онъ былъ вѣжливъ. Такъ вооруженный,

Онъ всѣхъ склонялъ, а самъ былъ непреклонный.

Когда-жъ прельстить хотѣлъ, то добротой

Страхъ подавлялъ. Казались пустотой

Тогда дары другихъ предъ рѣчью стройной,

Звучащею мелодіей спокойной,

И ей въ сердцахъ онъ отзвукъ вызывалъ.

Но къ этому онъ рѣдко прибѣгалъ:

Любилъ онъ брать не лаской, — силой власти.

Такъ въ немъ сказались пагубныя страсти,

И тѣхъ онъ больше всѣхъ другихъ цѣнилъ,

Кто, не любя, ему покоренъ былъ.

XVII.

Отрядъ въ порядкѣ; ждетъ лишь властелина.

Предъ нимъ Жуанъ… "Готова-ли дружина?

«Да, болѣе — на кораблѣ; и ждетъ

У берега вождя послѣдній ботъ».

«Мой мечъ и плащъ!»

Станъ туго опоясанъ.

На плечи плащъ накинутъ. И приказъ онъ

Жуану отдаетъ. «Позвать сюда

Скорѣе Педро». Тотъ пришелъ. Тогда

Его Конрадъ встрѣчаетъ благосклонно.

«Прочти листки и помни неуклонно

Великаго довѣрія слова.

Удвой немедля стражу, и едва

Вернется бригъ Ансельмо, — приказанье

Ты и ему повѣдай въ назиданье.

На третій день съ попутнымъ вѣтромъ насъ

Вновь солнце здѣсь освѣтитъ. Въ добрый часъ!»

И послѣ краткихъ словъ своихъ, какъ брату,

Пожалъ онъ руку смѣлому пирату,

Сѣлъ величаво въ шлюпку. Веселъ взмахъ

Разбилъ волну, и весла, какъ въ огняхъ,

Блестятъ: то въ мракѣ фосфорится пѣна.

Онъ на корабль ступилъ. Свиститъ сирена,

Десятки сильныхъ рукъ напряжены.

Онъ видитъ: всѣ воодушевлены;

Корабль рулю послушенъ. Вождь снисходитъ

До похвалы. Взоръ ищетъ и находитъ

Гонзальво юнаго. Что-жъ вздрогнулъ онъ,

Какъ будто тайнымъ горемъ пораженъ?

Увы, вдали, тамъ на скалѣ высокой

Конрадъ увидѣлъ замокъ одинокій

И въ замкѣ опечаленномъ одна

Его Медора. Видитъ-ли она

Корабль вдали? Онъ, въ этотъ мигъ несчастный

Ее вдвойнѣ любилъ душою страстной.

Но до утра работы. Дѣло ждетъ.

Мужается онъ снова и идетъ

Съ Гонзальво внизъ, въ каюту, раскрываетъ

Свой планъ и цѣль и средства намѣчаетъ.

Подъ лампою раскрыта карта. Тутъ —

Приборы всѣ, все то, что признаютъ

И опытъ, и наука важнымъ въ морѣ.

Вотъ полночь ихъ застала въ разговорѣ.

Что поздній часъ, коль озабоченъ взоръ!

Свѣжѣетъ бризъ, и судно ихъ въ просторъ

Летитъ, какъ соколъ. Вотъ ужъ пролетѣли

Высокій мысъ и острова… У цѣли.

Вотъ къ пристани спѣшатъ, чтобъ предъ зарей

Укрыться въ ней. Подзорною трубой

Огни открыты въ глубинѣ залива.

То мусульмане дремлютъ нерадиво,

То спятъ паши галеры на волнахъ.

Конрадъ считаетъ мачты; и впотьмахъ

Его корабль скользитъ украдкой мимо.

Онъ бросилъ якорь тамъ, гдѣ могъ незримо

Укрыться отъ постовъ сторожевыхъ.

За этимъ мысомъ не увидятъ ихъ;

Онъ, какъ гора, вознесся молчаливо.

И вотъ, отрядъ Конрада торопливо,

Забывши ночь безсонную, къ войнѣ

Готовится на сушѣ и волнѣ,

А вождь, склонясь надъ бездной величавой,

Спокойно обсуждаетъ планъ кровавый.

ПѢСНЬ ВТОРАЯ

Conosceste i dubiosi desiri?

Dante.

I.

Скользятъ галеры легкія и лодки

Въ Коронской бухтѣ. Льется сквозь рѣшетки

Сіянье лампъ. Заранѣе паша

Устроилъ пиръ, отпраздновать спѣша

Грядущую побѣду надъ врагами.

Онъ повлечетъ ихъ, скованныхъ цѣпями

Пиратовъ, въ свой побѣдоносный станъ.

Порукой въ томъ Аллахъ и ятаганъ.

И вѣрныя фирману и призыву,

Построились галеры по заливу.

Ихъ много здѣсь. Громка здѣсь похвальба.

Предрѣшена разбойниковъ судьба.

Хоть далеко враги, но имъ — презрѣнье.

Взовьются паруса и, безъ сомнѣнья,

Увидитъ солнце завтрашняго дня

Враговъ въ плѣну, а гавань средь огня.

Пусть стража спитъ, — она и въ сновидѣньѣ

Казнитъ враговъ, такъ что-жъ ихъ ждетъ въ сраженьѣ!

Разсыпались по берегу залива

Тѣ, что желали доблести порывы

Излить на грековъ. И такой походъ

Имъ, чалмоноснымъ хвастунамъ, — почетъ

Передъ рабомъ сталь обнажить въ гордынѣ!

Опустошить жилища! Впрочемъ, нынѣ

Они не убиваютъ безъ войны.

Они сегодня жалости полны.

Порой лишь кровь окраситъ мечъ героя;

Но лишь затѣмъ, чтобъ руку прежде боя

Испробовать. Въ разгулѣ и пирахъ

Бѣгутъ часы. Пусть каждый, кто желаетъ

Остаться живъ, улыбкой ихъ встрѣчаетъ.

И радость мусульманъ растетъ, растетъ.

А оскорбленный турками народъ

Таитъ въ себѣ проклятія и горе,

Пока галеры ихъ не выйдутъ въ море.

II.

Въ своемъ дворцѣ Сеидъ на возвышеньи

Покоится. Вокругъ него, въ почтеньи

Стоятъ вожди брадатые. Онъ въ бой

Съ Корсаромъ поведетъ ихъ за собой.

Оконченъ пиръ. Пилавъ съ стола убрали.

Но упивался онъ, какъ утверждали,

Напитками запретными. Несутъ

Рабы душистый кофе тѣмъ, что чтутъ

Уставъ Корана. Синій и душистый,

Изъ чубуковъ восходитъ дымъ струистый.

Подъ дикія мелодіи кругомъ

Алмеи пляшутъ. Съ утреннимъ лучемъ

Герои вступятъ на суда. Но волны

Во тьмѣ ночной коварствомъ тайнымъ полны.

На шелковыхъ постеляхъ дома спать

Не то, что надъ пучиною витать.

Но веселись, кто хочетъ. И покуда

Не пробилъ часъ, о битвѣ думать худо.

Да и тогда надежда мусульманъ

Вѣрнѣй не на умѣнье — на коранъ.

Войскъ у Сеида столько, что безспорно

Ему побѣдой хвастать не зазорно.

III.

Съ почтительностью робкой въ дверь чертога

Вступилъ невольникъ, стерегущій строго

Ворота; онъ, склоняясь головой,

Коснулся пола преданной рукой:

Доноситъ, что явился дервишъ плѣнный,

Бѣжавшій отъ пиратовъ; онъ, смиренный,

Желалъ бы самъ повѣдать свой разсказъ;

Рабъ уловилъ въ глазахъ паши приказъ;

Святому мужу дверь онъ отворяетъ,

Скрестивши руки на груди, вступаетъ,

Въ темнозеленый облаченъ халатъ,

Святой дервишъ; онъ слабъ; потупленъ взглядъ.

Но, видимо, не годы, а лишенья

Состарили его, — отъ изнуренья

И покаянья, — не отъ страха, — нѣтъ,

Блѣдны его ланиты. Чтя обѣтъ,

Не стригъ онъ кудрей длинныхъ; возвышалась

Надъ ними шапка гордо. Грудь скрывалась

Одеждой грубой, длинной; это тотъ,

Кого одно небесное влечетъ.

Смиренно, но лицомъ и взоромъ свѣтелъ,

Пытливый взглядъ безтрепетно онъ встрѣтилъ,

Повѣдать въ нетерпѣніи спѣша

Все, что такъ медлитъ вывѣдать паша.

IV.

«Откуда, дервишъ, ты»?

«Я изъ притона

Разбойника, бѣжавшаго закона».

"Гдѣ и когда ты былъ плѣненъ, старикъ*?

«Внимай мнѣ: плылъ на Хіосъ нашъ саикъ

Изъ Скаланово. Но Аллахъ всесильный

Не улыбался путникамъ: обильный

Барышъ купцовъ-магометанъ попалъ

Во власть пирата. Цѣпью оковалъ

Онъ наши члены. Нечего мнѣ было

Бояться смерти, небо наградило

Меня однимъ богатствомъ: по морямъ

Свободно плыть, — оно погибло тамъ.

Но какъ то ночью, лодка рыболова

Дала надежду стать свободнымъ снова.

Я выбралъ мигъ, — и вотъ, теперь я тутъ,

Могучій вождь, незыблемъ твой пріютъ».

"Что слышно у измѣнниковъ? Корсары

Готовы-ли отъ насъ принять удары,

Отстаивать добычу, корабли?

И знаютъ ли, что мы здѣсь обрекли

На гибель гнѣзда хищниковъ жестоко

Огнемъ, мечемъ?

«Паша! Пригодно-ль око

Закованнаго плѣнника къ тому,

Чтобы шпіонить! Грезился ему

Одинъ побѣгъ. Я слышалъ только всплески

Враждебныхъ волнъ; я видѣлъ солнце въ блескѣ

Нетлѣнной славы, небо… Но оно

Казалось слишкомъ мнѣ озарено.

Я чувствовалъ, что цѣпь должна разбиться

Скорѣй, чѣмъ грудь отъ слезъ освободится.

Порукою побѣгъ мой, что они

Опасность не предвидятъ въ эти дни,

Иначе-бы надзоръ былъ строгъ и ясно,

Что ждать свободы было-бъ мнѣ напрасно,

Безпечна стража. Мой побѣгъ она

Не услѣдила — такъ тебѣ-ль страшна!

Но, вождь! Отъ истощенья слабы члены.

Моя природа послѣ волнъ и плѣна

Ждетъ отдыха и пищи. Разрѣши

Мнѣ удалиться, отдохнуть въ тиши.

Миръ и тебѣ, и всѣмъ кто здѣсь пируетъ.

О, отпусти! Пусть грудь покой врачуетъ».

«Стой, дервишъ!.. Да, еще вопросъ.. Постой.

Внимай и повинуйся. Сядь, съ тобой

Я долженъ говорить. Пришельцу ужинъ

Рабъ принесетъ. Гдѣ пиръ богатъ и друженъ,

Голодныхъ быть не можетъ. Голодъ свой

Ты утоли и дай отвѣтъ прямой

На всѣ мои вопросы. Мнѣ ужасно

Таинственность противна!»

Но напрасно

Надѣяться проникнуть этотъ взоръ:

Недружелюбно гость глядитъ въ упоръ;

Онъ утолить не алчетъ голодъ пищей

И холодно на нихъ взираетъ нищій!

По тѣлу дрожь зловѣщею струей

Скользнула. Но… онъ овладѣлъ собой

И молча сѣлъ, и взоръ его открытый

Вновь пріобрѣлъ покой, на мигъ забытый.

Онъ не коснулся яствъ, какъ будто въ нихъ

Таился ядъ: отъ вкусныхъ блюдъ такихъ

Усталый постникъ отказался. Странно!

Подобная воздержанность нежданна.

«Ты боленъ, дервишъ? Ѣшь. Иль нашъ диванъ

Тебѣ чужой? Вѣдь ты средь мусульманъ,

А отвергаешь соль, залогъ священный:

Онъ за столомъ смиряетъ мечъ надменный,

Соединяетъ въ мирѣ племена

Враждебныя, предъ нимъ молчитъ война.

Соль приправляетъ тонкихъ блюдъ избытокъ».

«Моя ѣда — коренья, а напитокъ

Вода ручья. Обѣтъ суровый мой

И ордена кладетъ запретъ святой

Хлѣбъ преломлять съ врагомъ и другомъ. Это —

Чудно. Но мнѣ грозитъ боязнь отвѣта.

Опасность надъ моей лишь головой.

Ни власть твоя, ни даже золотой

Султана тронъ во вѣки не принудитъ

Меня обѣтъ нарушить. Да осудитъ

Меня пророкъ, когда я разрѣшу

Твой хлѣбъ и пиръ, и тѣмъ себя лишу

Паломничества въ Мекку».

«Я согласенъ.

Коль ты аскетъ, — мой уговоръ напрасенъ.

Отвѣть еще и съ миромъ уходи:

Ихъ много?.. Какъ! Но день вѣдь впереди!

Звѣзда, иль солнце тамъ среди залива!

Потокъ огня! Прочь! Прочь! Измѣна! Живо!

Сюда! Ко мнѣ! Гей, стража! Мечъ! Мой мечъ!

Галеры жгутъ. Проклятье! Эта рѣчь —

Измѣна! Дервишъ, шпіонъ презрѣнный!

Сразить его! Схватить»!

Но, дерзновенный,

Воспрянулъ дервишъ, дико озаренъ

Огнемъ пожара. Вдругъ преображенъ,

Внушаетъ ужасъ онъ. Вотъ плащъ монаха

И шапку прочь отбросилъ онъ съ размаха.

Кольчуга блещетъ на груди. Лучемъ

Сверкаетъ сабля. Шлемъ горитъ на немъ

Султаномъ чернымъ осѣненъ; огнями

Глаза зажглись подъ черными бровями.

На мусульманъ, какъ злобный духъ Афритъ

Взираетъ онъ, и этотъ взоръ разитъ

Губительно надежду на спасенье.

Дымъ факеловъ и дикое смятенье,

Крикъ ужаса и стали грозный звонъ

Сливаются въ безумный адъ и стонъ.

Снуютъ рабы; безумными очами

Глядятъ на кровь прибрежную, на пламя,

Разлитое по плещущей волнѣ.

И крикъ паши не внятенъ имъ. «Ко мнѣ!

Взять сатану!». Но тотъ ужъ спохватился,

Увидѣвъ общій ужасъ, онъ рѣшился

Остаться здѣсь; погибнуть: тотъ приказъ,

Что отданъ имъ, увы, на этотъ разъ

Исполненъ слишкомъ скоро; до сигнала

Убійственное пламя запылало.

И ободренъ ихъ ужасомъ схватилъ

Онъ звонкій рогъ и громко протрубилъ.

Вотъ и отвѣтъ… «Поспѣли вы прекрасно,

Отважные товарищи! Напрасно

Я сомнѣвался въ быстротѣ ихъ ногъ.

Я здѣсь не могъ остаться одинокъ»!

И линіи кривыя чертятъ рьяно

Кружащіеся взмахи ятагана.

Онъ первую медлительность вокругъ

Наверстываетъ грозно: ихъ испугъ

Начало далъ, гнѣвъ грозно продолжаетъ.

Передъ однимъ толпа дрожитъ и таетъ.

Разрубленныхъ тюрбановъ лоскутки

Устлали полъ. Нѣтъ силъ поднять руки

Ни у кого къ защитѣ. Озадаченъ

И самъ паша. Онъ бѣшенствомъ охваченъ,

Онъ, не сдаваясь, отступилъ. Ударъ

Страшитъ его, хоть онъ не трусъ. Корсаръ

Настолько возвеличенъ общей свалкой!

Горятъ суда; терзаетъ видъ ихъ жалкій

Глаза паши; рветъ бороду Сеидъ

И съ пѣной на губахъ бѣжитъ.

Вотъ ворвались въ гаремъ его пираты

И вносятъ смерть. Всѣ ужасомъ объяты;

Отброшены мечи. Вопль, крики, стонъ…

Одинъ, другой — колѣнопреклоненъ —

Но тщетно. Разлились враги рѣкою.

Дымится кровь багровою струею.

Они вездѣ, гдѣ рогъ вождя звучитъ.

Моленья, вопли, крикъ, — все говоритъ,

Что смѣлый подвигъ выполненъ на славу,

Что время кончить страшную расправу.

Они его привѣтствуютъ. А онъ,

Какъ тигръ, пресыщенъ, но не утоленъ.

Привѣтъ ихъ кратокъ, но отвѣтъ Конрада

Еще короче: "Хорошо, но надо

Казнить Сеида; онъ бѣжитъ, онъ цѣлъ.

Вы славно потрудилися, но дѣлъ

Еще осталось много. Догораетъ

Пожаръ галеръ. Пусть городъ запылаетъ.

V.

Отъ слова — къ дѣлу. Вотъ они схватились

За факелы, и стѣны задымились,

Дворецъ и минаретъ вдругъ запылалъ.

И радостью зловѣщей засверкалъ

Конрада взоръ. Но радость вдругъ затмилась:

Какъ похороннымъ звономъ огласилось

Все воплемъ женъ. Онъ къ шуму битвъ привыкъ,

Но въ грудь ему ударилъ женскій крикъ.

«Ворвитеся въ гаремы, но пощада

Всѣмъ женщинамъ! Пираты! Помнить надо,

Что передъ ними каждая вина

На нашихъ женахъ будетъ отмщена.

Враги — мужья, и гибель ихъ законна,

Но женщинъ мы щадили неуклонно

И будемъ впредь беречь ихъ отъ обидъ.

О, я забылъ! И небо не проститъ,

Коль мой приказъ погубитъ безоружныхъ.

За мной! У насъ есть время отъ ненужныхъ

Злодѣйствъ себя избавить. Поспѣшимъ»!

По лѣстницѣ бѣжитъ Конрадъ; подъ нимъ

Она горитъ. Разбита дверь ударомъ.

Его нога опалена пожаромъ.

Клубяся, дымъ дыханіе тѣснитъ.

Но все-жъ изъ двери въ дверь Конрадъ бѣжитъ.

Они повсюду ищутъ и спасаютъ.

Они руками сильными хватаютъ

Красавицъ, чаръ не разбирая; страхъ

Стараяся разсѣять въ ихъ сердцахъ.

Умѣлъ смирять ихъ лютость атаманъ

И бѣшенство ихъ рукъ окровавленныхъ.

Но кто она, кого изъ раскаленныхъ

Пожаромъ стѣнъ, гдѣ въ битвѣ льется кровь,

Несетъ въ рукахъ Конрадъ? Она — любовь

Того, чьей крови жаждетъ здѣсь онъ нынѣ,

Звѣзда гарема, но паши — рабыня.

VI.

Нѣтъ времени привѣтствовать Гюльнару,

Но удалось весь страхъ ея корсару

Однимъ-двумя словами разогнать.

Порывомъ жалости пришлось прервать

Войну на время. Но, предъ отступленьемъ

Враги съ невольнымъ видятъ изумленьемъ,

Что вслѣдъ никто не гонится, — и тутъ

Замедлилось ихъ бѣгство. Вотъ сомкнутъ

За рядомъ рядъ. Готова оборона.

Опомнился Сеидъ, глядитъ взбѣшенно,

И видитъ, какъ отрядъ корсара малъ.

Онъ покраснѣлъ за промахъ, увидалъ,

Какъ много зла принесъ имъ ужасъ дикій!

«Алла! Алла!» — взываютъ къ мщенью крики.

Стыдъ бѣшенствомъ становится; Сеидъ

Потребуетъ возмездья и отмститъ.

Да, кровь — за кровь, пожаръ — взамѣнъ пожара.

Измѣнчива удача для корсара.

Вскипаетъ бой, и тѣ, кто ждалъ въ борьбѣ

Побѣды, ждутъ спасенья лишь себѣ.

Конрадъ опасность видитъ, видитъ ясно,

Что рать его слабѣетъ ежечасно,

Отражена воспрянувшимъ врагомъ.

Одно усилье кругъ прорвать, — и въ томъ

Спасенье ихъ. Они сомкнулись строемъ.

Бросаются, и все съ послѣднимъ боемъ

Потеряно. Они осаждены,

Сомкнувшимся врагомъ окружены,

И все-же бьются, бьются безнадежно,

Но мужественно, гордо и мятежно.

Но ужъ теперь разбитъ и стиснутъ строй.

Ихъ топчутъ, давятъ вражеской пятой,

Но каждый стойко бьется окруженный,

И падаетъ скорѣй изнеможенный,

Чѣмъ побѣжденный. Но и тутъ корсаръ

Съ дыханіемъ послѣднимъ свой ударъ

Врагу наноситъ, ослабѣвъ, доколѣ

Оружье смерть не вырветъ поневолѣ.

VII.

Но прежде, чѣмъ сомкнулись рати снова

И строй на строй обрушился сурово,

Гюльнара и рабыни спасены

Конрадомъ; имъ онѣ водворены

Къ единовѣрцу въ домъ. Тамъ осушились

Тѣ слезы, что изъ дивныхъ глазъ струились

За жизнь и честь. Когда же, въ тишинѣ

Гюльнара все припомнила вполнѣ, —

Отчаянье, испугъ — ее не мало

Привѣтливость пирата удивляла.

Какъ ласковъ голосъ былъ его и взглядъ!

И, странно, онъ, кровавый вождь, пиратъ,

Тогда казался ласковѣй Сеида.

Въ любви паши ей чуялась обида:

Какъ милость, онъ ей ласку расточалъ.

Конрадъ-же, страхъ разсѣявъ, охранялъ

Ея покой, какъ будто долгъ законный

Тѣмъ отдавалъ онъ женщинѣ плѣненной.

«Мое желанье грѣшно… хуже, — тщетно,

И все же я желаю беззавѣтно

Корсара видѣть и благодарить

За то, что въ страхѣ я могла забыть,

За жизнь свою: вѣдь онъ ея спаситель,

Спасти ее забылъ мой повелитель».

VIII.

И тамъ, гдѣ бой ужаснѣйшій кипѣлъ,

Она его увидѣла, средь тѣлъ,

Живымъ, несчастнымъ тамъ, межъ мертвецами,

Отъ войска онъ отрѣзанъ былъ врагами,

Но дорого досталось поле имъ,

Проигранное полчищу однимъ.

Изрубленный, онъ, смерти лишь желая,

Обманутъ смертью, кровью истекая,

Захваченъ въ плѣнъ, чтобъ зло все искупить,

И пощаженъ, чтобы въ томленьи жить,

Пока ему измыслитъ муку мщенье

И кровь уйметъ, даруя исцѣленье,

Чтобы потомъ по каплѣ проливать

И жадный глазъ Сеида насыщать

Своею агоніей ежечасной.

Ужель то вождь побѣдоносный, властный?

Такимъ предсталъ ей такъ недавно онъ,

И взмахъ руки кровавой — былъ законъ.

Да, это онъ, — разбитъ, обезоруженъ,

Но все-же бодръ. Жизнь, этотъ даръ, не нуженъ

Тому, кто радъ ту руку цѣловать,

Что смерть ему стремилась даровать.

Но не опасны раны. Боже! Или,

Нѣтъ ни одной, чтобъ духъ освободили

Летѣть. Куда? Едва-ль преступный мнилъ

О небѣ. О, зачѣмъ онъ сохранилъ

Одинъ изъ всѣхъ дыханье? Онъ сражался

Сильнѣе всѣхъ, сильнѣй и къ смерти рвался.

Онъ чувствовалъ весь ужасъ, что должны

Испытывать сердца, потрясены

Измѣною фортуны безсердечной:

Свершенныя злодѣйства, безконечный

Рядъ пытокъ, мукъ, которыми Сеидъ

За мигъ стыда себя вознаградитъ.

Онъ все проникъ; но сердца гордость злая,

Рукой преступной прежде управляя,

Скрыть помогла все маской ледяной.

По виду онъ не узникъ, а герой.

Онъ изнуренъ кровавой раной, боемъ,

Но взоръ его, исполненный покоемъ,

Не выдаетъ страданья. Далеко

Шумитъ толпа, свой страхъ забывъ легко.

Но лучшіе изъ воиновъ, на дѣлѣ

Видавшіе Конрада, не хотѣли

Надъ нимъ глумиться: въ яростной борьбѣ

Онъ имъ внушалъ невольный страхъ къ себѣ.

Конрада провожая къ каземату,

Дивились стражи храброму пирату.

IX.

Вотъ врачъ, — его не состраданіе къ Конраду

Послало. Нѣтъ, Сеиду знать лишь надо,

Какъ стоекъ плѣнникъ. Врачъ нашелъ, что тотъ

Цѣпь самую тягчайшую снесетъ,

Почувствуетъ всѣ муки истязанья.

До завтра! Да! Вечернее сіянье

Освѣтитъ пытку остраго кола.

А по утру, румяна и свѣтла,

Заря увидитъ, стойко иль презрѣнно

Онъ вынесъ казнь. Средь пытокъ несравненна

Та, что съ ужасной пыткою коломъ

Соединяетъ жажду. День за днемъ

Идетъ, но жажду смерть не утоляетъ…

А стая жадныхъ коршуновъ летаетъ

Надъ головой. — «Воды! Воды!» — Но нѣтъ!

Глумится злобно ненависть въ отвѣтъ

На просьбу жертвы: дать ему напиться, —

И онъ умретъ. Судьба! Вотъ удалиться

Спѣшитъ и врачъ, и стража. Онъ одинъ,

Окованный цѣпями властелинъ.

X.

Не описать тѣхъ чувствъ, что охватили

Конрада. Онъ едва-ль и самъ былъ въ силѣ

Постичь ихъ. О, непостижимый мигъ!

Борьба и хаосъ мыслей, вдругъ застигъ

Его, какъ вихрь, и, скрежеща зубами,

Одна лишь совѣсть сердце рветъ когтями.

Она, какъ демонъ, что досель молчалъ,

Кричитъ: вѣдь я тебя предупреждалъ!

Слова напрасны. Духъ неукротимый

Лишь корчится отъ муки нестерпимой,

Но только слабый кается. Порой,

Въ часъ одиночества, когда душой

Мы глубже, все открыто намъ и ясно,

Ни страсть, ни мысль не затмеваютъ властно

Того, что было тайною предъ тѣмъ.

Но, — страшный мигъ, — когда душа надъ всѣмъ

Царитъ, слѣдя незримыми очами.

Все выплываетъ тысячью путями:

Несбывшіеся честолюбья сны

Печаль любви и славы тлѣнъ; весны

Измѣнчивая радость, и презрѣнье

Иль ненависть ко всѣмъ безъ исключенья,

Желающимъ насиловать нашъ рокъ.

Минувшее безъ проблеска, — потокъ

Грядущаго, стремительный и бурный —

Таитъ-ли адъ онъ или рай лазурный,

И помыслы, и рѣчи, и дѣла

Не помнили ихъ, — пусть! Но не могла

Забыть ихъ память. То, что привлекало,

Когда оно творилося, то стало

Теперь, по размышленіи, грѣхомъ;

И тайное злодѣйство предъ судомъ

Сознанія, что жжетъ такъ ядовито

Тѣмъ болѣе, чѣмъ глубже въ сердцѣ скрыто,

Все, что того пугаетъ, кто не слѣпъ.

Вѣдь сердце обнаженное, что склепъ,

Сердца всѣ леденитъ, когда открыто,

Обнажено совсѣмъ, что въ немъ зарыто.

Но гордость у души, когда пробуждена,

Рветъ зеркало, въ которое она

Глядѣлась и на части разбиваетъ.

Все можетъ скрыть она, и все скрываетъ,

А мужество всѣмъ можетъ пренебречь,

Покуда смерть не властна все пресѣчь.

Свой страхъ у всѣхъ. Кто болѣе спокоенъ,

Тотъ лицемѣръ и похвалы достоинъ.

Болтливый трусъ бѣжитъ при похвальбѣ,

А тотъ, кто дерзко смерти и судьбѣ

Глядитъ въ глаза и гибнетъ молчаливо,

Онъ мыслью духъ свой закалилъ ревниво,

Все раньше взвѣсилъ и на полпути

Встрѣчаетъ то, чего не обойти.

XI.

Въ высокой башнѣ, въ камерѣ высокой

Въ цѣпяхъ Конрадъ томился одинокій,

Сеида плѣнникъ. Пламень сокрушилъ

Дворецъ паши, — онъ въ крѣпость помѣстилъ

И узника, и свиту. Заключенный

Не могъ пенять на приговоръ вмѣненный.

Будь врагъ плѣненъ, такой-же жребій онъ

Извѣдалъ бы. Въ раздумье погруженъ,

Конрадъ читалъ въ душѣ своей пытливо,

Проникся мужествомъ, но терпѣливо

Ужасной мысли избѣгалъ одной:

«Какъ встрѣтитъ вѣсть Медора?» Въ тьмѣ ночной

Онъ потрясалъ гремящими руками

И въ бѣшенствѣ рвалъ цѣпи, и глазами

Горящими глядѣлъ на нихъ, потомъ

Нашелъ-ли онъ отраду, или въ томъ

Себя увѣрилъ, что нашелъ онъ,

Но скорбь отвергъ, надъ ней насмѣшкой полонъ.

«Пусть пытки, смерть, — я съ радостью умру,

Но для грозящей казни поутру

Мнѣ все-же нуженъ отдыхъ». Еле-еле

Доползъ Конрадъ израненный къ постели

И задремалъ, каковъ бы ни былъ сонъ.

О полуночномъ боѣ грезитъ онъ:

За планомъ наступало выполненье,

Не терпитъ проволочки — разрушенье;

Всѣ виды преступленій свершены

Пиратами въ ту ночь войны жестокой.

Лишь часъ одинъ прошелъ съ тѣхъ поръ, какъ издалека

Онъ за приливомъ шелъ, а ужъ успѣлъ

Переодѣться, былъ открытъ, съумѣлъ

Всѣхъ побѣдить, спасалъ и самъ былъ вскорѣ

Врагами схваченъ. Онъ, корсаръ на морѣ,

На сушѣ — атаманъ, приговоренъ,

Въ темницу брошенъ и вкушаетъ сонъ.

XII.

Онъ спалъ и грудь вздымалась равномѣрно.

Будь смертью сонъ, — онъ былъ бы счастливъ вѣрно.

Онъ спалъ. Но кто-жъ надъ спящимъ въ полутьмѣ

Склонился? Врагъ ушелъ, и нѣтъ въ тюрьмѣ

Его друзей. Иль серафимъ, сіяя,

Принесъ ему прощеніе изъ рая?

Нѣтъ, то съ лицомъ небеснымъ гость земной.

Въ одной рукѣ свѣтильникъ, а другой

Прикрылъ онъ свѣтъ отъ глазъ, что лишь для муки

Откроются предъ вѣчностью разлуки.

О, дивный образъ съ черными очами,

Прекрасными ланитами, кудрями,

Перевитыми нитью жемчуговъ!

Съ волшебною беззвучностью шаговъ,

Ногой, какъ снѣгъ блестящей, обнаженной

Она прошла средь стражи полусонной.

Ахъ, чѣмъ не можетъ женщина рискнуть,

Когда ей жалость наполняетъ грудь?

Гюльнара не спала. Паша забылся

Дремотой, бормоталъ во снѣ, и снился

Ему пиратъ. Вотъ перстень золотой

Съ его гербомъ, съ печатью именной,

Служившій ей забавою безплодной,

У ней на пальцѣ, и она свободно

Скользитъ средь стражи. Перстень тутъ

Законъ для тѣхъ, что двери стерегутъ.

Солдаты, изнуренные сраженьемъ

И счастіемъ измѣнчивымъ и бдѣньемъ,

Продрогшіе, у двери въ казематъ,

Едва стоятъ, шатаясь, иль лежатъ,

Завидуя уснувшему Конраду.

Кольцо паши достаточно ихъ взгляду,

Чтобъ пропустить, не спрашивая, — какъ,

Зачѣмъ и кто? Кольцо надежный знакъ.

XIII.

Гюльнара въ изумленіи. «Онъ можетъ

Спокойно спать въ то время, какъ тревожитъ

Другія очи рокъ его и плѣнъ?

Блуждаетъ здѣсь мой взоръ, средь этихъ стѣнъ,

Увлаженный слезами, вопрошая:

Не волшебство-ль, что жизнь совсѣмъ чужая

Мнѣ такъ близка? Онъ, правда, жизнь мнѣ спасъ

И болѣе, — онъ оградилъ всѣхъ насъ

Отъ худшаго, чѣмъ горе». Но ужъ тщетно

Объ этомъ думать. Сонъ его замѣтно

Нарушенъ. Онъ такъ тяжело вздохнулъ;

Вотъ поднимаетъ голову, взглянулъ,

И ослѣпленный взоръ его отъ свѣта

Въ сомнѣньи, — на яву онъ видитъ это

Или во снѣ. Рукой шевелитъ онъ,

И цѣпь гремитъ; доказываетъ звонъ,

Что онъ покуда живъ еще. Но кто онъ,

Кто этотъ гость? Коль плѣнникъ очарованъ

Не призракомъ воздушнымъ, что проникъ

Въ его тюрьму, прекрасенъ стража ликъ.

«Вождь, ты меня не знаешь. Я Гюльнара,

Явилась я благодарить Корсара

За подвигъ въ эту мрачную тюрьму.

Ты совершалъ подобные ему

Не часто. Такъ взгляни и вспомнишь ясно:

Ты спасъ меня своей рукою властно

Изъ пламени, но что страшнѣй, — изъ рукъ

Твоихъ друзей, твоихъ кровавыхъ слугъ.

Къ тебѣ пришла я въ тьмѣ ночной. Не знаю,

Зачѣмъ, — но зла тебѣ я не желаю.

Тебя увидѣть мертвымъ о, пиратъ

Я не хочу!»

«О если такъ, твой взглядъ

Одинъ сіять не будетъ въ упоеньѣ,

Любуяся на это развлеченье.

Имъ выпала удача. Что-жъ, она

Ихъ право, пусть используютъ сполна.

Но все-жъ тебѣ иль имъ я благодаренъ,

Что мой алтарь сейчасъ — такъ лучезаренъ:

Готовъ я исповѣдаться». Хотя

И странно, какъ веселье онъ, шутя,

Слилъ съ скорбью той, что сердце больно ранитъ,

Но скорбь души шутливость не обманетъ;

И все-жъ улыбка въ горечи видна,

Мудрѣйшимъ людямъ свойственна она;

Не разъ ей плаха эхомъ отвѣчала,

Но радость въ ней для вида лишь звучала.

Она другихъ обманывать могла,

Но не того, кѣмъ создана была.

Однако, что въ Конрадѣ вдругъ сверкнуло,

Его чело разгладило, вдохнуло

Веселья звукъ въ насмѣшливость рѣчей,

Какъ будто онъ въ короткой жизни сей,

Хотя въ разрѣзъ съ своей природой, снова

Въ послѣдній разъ веселія земного

Желалъ душой, которую судьба

Не тѣшила, опутала борьба.

XIV.

«Произнесенъ твой приговоръ, корсаръ —

Но есть часы, когда во власти чаръ

Моихъ смягчать пашу. Я-бъ пощадила —

Тебя… О, нѣтъ, спасла! Но гдѣ-же сила

Въ твоей груди? Гдѣ время? Что могу, —

Я сдѣлаю. Быть можетъ, казнь врагу,

Назначенную завтра, онъ отсрочитъ.

А сдѣлать больше? Гибелью пророчитъ

Подобная попытка намъ. О, нѣтъ,

Я и сама читаю твой отвѣтъ».

«Да, ты права. Я не ищу спасенья —

Моя душа отъ муки униженья

Закалена… Иль пала, можетъ быть…

Но искушенье — ты должна забыть,

Оно и безполезно, и опасно.

Мнѣ-ль на побѣгъ надѣяться напрасно!

Я побѣжденъ. Одинъ я живъ изъ всѣхъ.

Бѣжать и жить считалъ бы я за грѣхъ.

Но есть одна. Мои воспоминанья

Стремятся къ ней. Ея любовь, страданья

Въ моей груди рождаютъ рой тревогъ.

Опорами мнѣ въ жизни были: Богъ,

Мой мечъ, подруга и корабль. Отъ Бога

Я смолоду отрекся. Нынѣ строго

Меня Онъ покаралъ. Въ его рукахъ

Мнѣ врагъ — оружье. Въ мукахъ и слезахъ

Его алтарь съ трусливымъ униженьемъ

Не оскорблю отчаяннымъ моленьемъ,

Довольно! Я дышу! Я буду нѣмъ.

Мечъ изъ руки исторгнутъ. О, зачѣмъ

Я сохранить не могъ клинокъ столь вѣрный!

Мой бригъ погибъ. Въ любви не лицемѣрной

Все-жъ голосъ мой готовъ еще съ мольбой

Взывать къ Творцу. Она одна собой

Меня еще съ землей соединяетъ,

Но смерть моя ей смертью угрожаетъ.

Она увянетъ. О, Гюльнара! Вѣрь,

Пока тебя не встрѣтилъ я теперь,

Не зналъ красы подобной».

«Ахъ, другую

Ты любишь!.. Что-жъ! Нѣтъ, нѣтъ, я не ревную

Но любишь… О, завидна участь той,

Кто отдыхаетъ сердцемъ и душой

Близъ сердца столь же вѣрнаго,

Не знаетъ

Ни пустоты, ни бреда, что терзаетъ

Меня всегда».

«Гюльнара! Развѣ ты

Не отдаешь всю нѣгу красоты

Тому, для чьей утѣхи изъ пожара

Я спасъ тебя?»

«Ты думалъ, что Гюльнара

Сеида любитъ? Не любовью, нѣтъ,

Владѣетъ онъ. На страсть его въ отвѣтъ

Пыталась я любить его, — безплодно:

Любовь сильна, когда она свободна,

А я раба любимая. Я съ нимъ

Дѣлю всю пышность жизни, и такимъ

Избраніемъ должна я быть довольна.

Увы, не разъ звучалъ вопросъ невольно

Въ моей душѣ: Ты любишь? Но она

Твердила „нѣтъ“. Моя-ли здѣсь вина,

Что такъ невыносимо эту нѣжность

Поддерживать и подавлять небрежность!

Еще больнѣе холодъ чувствъ таить,

Скрывать любовь къ другому можетъ быть.

Онъ за руку-ль возьметъ, — я безучастна,

Не подаю и не борюсь напрасно.

Кровь не застынетъ, не забьетъ она,

Какъ и душа, спокойна, холодна.

Когда-жъ рука опустится уныло

Изъ рукъ того, кого я не любила

На столько, чтобы ненависть питать,

Къ моимъ устамъ прильнетъ онъ, — я опять

Ему любовный жаръ не возвращаю

И съ ужасомъ лобзанья вспоминаю.

Когда бы страсть я съ нимъ пережила,

Она бъ излиться въ ненависть могла.

Уйдетъ онъ, — не тоскую я; вернется, —

Отъ радости душа не встрепенется.

Мысль далека, когда порой я — съ нимъ.

Въ раздумья часъ, — а онъ неодолимъ, —

Боюсь, что онъ мнѣ ненавистенъ станетъ.

Раба я; все-же эта цѣпь не ранитъ

Такъ, какъ неволя быть его женой.

О, если бы плѣнился онъ другой,

Мнѣ далъ свободу! Такъ бы я сказала

Еще вчера, но, если расточала

Ему я нѣжность нынѣ, — не забудь,

Все для того, чтобъ цѣпь твою стряхнуть,

Чтобъ отплатить пирату за спасенье

И возвратить тебя для упоенья,

Моей души невѣдомаго, — ей.

Прощай. Заря на небѣ все свѣтлѣй.

Пора спѣшить. Какъ это ни опасно, —

Мнѣ смерть сама сегодня не ужасна».

XV.

И руки, отягченныя цѣпями,

Прижавши къ сердцу нѣжными руками,

Она, склонивши голову, ушла.

Не греза-ль то беззвучная была!

Онъ одинокъ. Жемчужина упала

На цѣпь его и ярко заблистала.

То самая священная изъ слезъ:

Въ ней за другихъ страданіе зажглось,

Изъ жалости сошла она, блистая

Сіяніемъ божественнаго рая.

О, женская слеза! Какъ ты свѣтла

И непреложна! Слабость власть нашла,

Чтобы спасти иль покорить. Рыданья —

Оружье женщинъ. Бойтесь ихъ вліянья,

Сдается добродѣтель, смущена

Бываетъ мудрость, если вдругъ она

Съ нѣжнѣйшей скорбью встрѣтится. Средь боя

Что обратило въ бѣглеца героя?

Слезинка Клеопатры. Но вина

Да будетъ тріумвиру прощена,

Тамъ, гдѣ не только землю, счастье рая

Теряютъ люди, душу предавая

Врагу небесъ, и, о себѣ забывъ,

Щадятъ блудницы горестный порывъ.

XVI.

Взошла заря. Лучи ея играютъ

Въ чертахъ его лица, гдѣ умираютъ

Вчерашнія надежды. О, пиратъ!

Быть можетъ, трупъ твой озаритъ закатъ

И, можетъ быть, зловѣщими крылами

Твой трупъ обвѣетъ воронъ подъ скалами;

Передъ бездушнымъ окомъ небеса

Покинетъ солнце. Блѣдная роса

Падетъ вечернимъ стынущимъ туманомъ

По членамъ костенѣющимъ и ранамъ,

Все влагою своей животворя,

И лишь его не оживитъ заря.

ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.

Come vedi — ancor non m’abbandona.

Dante.

Торжественно сіяя предъ закатомъ,

Скрывалось солнце за хребтомъ горбатымъ

Мореи. То не сѣверный закатъ, —

Онъ пламенемъ безоблачнымъ объятъ.

Скользятъ лучи надъ бездной полусонной

И золотятъ струи волны зеленой.

На Идру, на Эгинскую скалу

Глядитъ богъ счастія сквозь розовую мглу;

Онъ медлитъ надъ страной любимой,

Хоть тамъ ужъ алтари его не чтимы.

Вечерняя на горы пала тѣнь,

Принявъ подъ дивно ласковую сѣнь

Заливъ твой, Саламинъ непобѣдимый!

Лазурный сводъ въ дали необозримой,

Весь въ пурпурѣ, смягченномъ въ глубинѣ.

И нѣжною окраской на волнѣ

Веселый бѣгъ ихъ явственно означенъ,

Но съ суши, съ волнъ струится сумракъ мраченъ,

И, наконецъ, за щитъ Дельфійскихъ скалъ

Сокрылся дискъ. Въ такой же вечеръ палъ

Блѣднѣйшій лучъ въ Аѳины, гдѣ когда-то

Въ послѣдній разъ мудрецъ твой лучъ заката

Увидѣлъ; съ нимъ и лучшіе сыны

Встрѣчали свѣтъ, упавшій съ вышины,

Какъ смертный приговоръ. Но нѣтъ, надъ гранью

Замедлилъ лучъ и время далъ прощанью.

Но грустенъ взоръ когда-то дивныхъ глазъ,

Цвѣтъ горъ угрюмъ и мракъ, какъ въ поздній часъ,

Покрылъ хребетъ, прельщавшій взглядъ окраской,

Когда вершины Фебъ лелѣялъ лаской,

Фебъ не успѣлъ зайти за Киферонъ,

Какъ опустѣла чаша, — вознесенъ

Былъ духъ его, побѣгъ и страхъ презрѣвшій,

И умеръ онъ, одинъ изъ всѣхъ умѣвшій

Такъ умереть, какъ жилъ. Но чу… съ высотъ

Гимета ночь царицею идетъ.

Сѣдой туманъ, предвѣстникъ бури грозной,

Не затмеваетъ ликъ царицы звѣздной;

Не омрачаютъ блеска въ вышинѣ

Ряды колоннъ, блестящихъ при лунѣ,

Встрѣчаютъ лучъ трепещущій привѣтомъ.

Ея эмблема — серпъ надъ минаретомъ

Блеститъ; спятъ рощи темныя оливъ;

Осеребренъ Кефизскихъ водъ разливъ.

Тамъ кипарисъ тоскуетъ у мечети,

И башенка кіоска въ лунномъ свѣтѣ

Сверкаетъ; дальше храмъ Тезея спитъ.

Въ раздумьи пальма никнетъ. Все манитъ

Игрою красокъ взоръ неотразимо,

И жалокъ, кто пройдетъ бездушно мимо

Той красоты! А тамъ Эгейскій валъ

Совсѣмъ вблизи баюкалъ и ласкалъ

Духъ, утомленный буйными вѣтрами.

Опять волна, съ нѣжнѣйшими тонами,

Несетъ сапфиръ и золото грядой,

Сливая съ тѣнью мрачной надъ водой:

То острова изъ блѣднаго тумана

Взираютъ на улыбку океана.

II.

Что-жъ мой разсказъ оставленъ безъ вниманья?

Кто на родное море въ состояньи

Глядѣть и, пусть о чемъ ни шла бы рѣчь,

Отъ твоего величія отвлечь

Свой взоръ? О, кто съ послѣдними лучами

Хоть разъ, Аѳины, любовался вами,

Вечерній ликъ вашъ въ сердцѣ сбережетъ.

Забудетъ ли когда нибудь васъ тотъ,

Въ чьемъ сердцѣ даже время и пространство

Не можетъ чаръ разрушить постоянство.

Гроздь острововъ Цикладскихъ не забыть,

И, чтобы имъ хвалу свою сложить,

Онъ повѣсть оставляетъ безъ вниманья.

О, Греція! Въ твоемъ былъ обладаньѣ

Корсара островъ нѣкогда. Пусть онъ

Тебѣ съ свободой будетъ возвращенъ.

III.

Ужъ солнце сѣло. Свѣтъ въ душѣ Медоры

Съ нимъ догорѣлъ. Вдаль устремивши взоры,

Три дня, три ночи долгія безъ сна

На башнѣ ждетъ и ждетъ его она,

Его все нѣтъ; и даже съ вѣстью нѣжной

Гонца не шлетъ ей другъ ея мятежный.

Попутный вѣтеръ есть, хоть не силенъ.

Бурь не было. Ансельмо прибылъ, онъ

Одно лишь ей повѣдалъ, что съ Конрадомъ

Не встрѣтился. Когда бы вождь съ отрядомъ

Помедлилъ день, собрата подождалъ,

Иначе бы и повѣсть я кончалъ.

Ночной свѣжѣетъ вѣтеръ. А Медора

Весь день жила надеждой — средь простора

Увидѣть мачту, — грустная, одна

Сидѣла въ башнѣ. Вотъ, сошла она

Съ выси на темный берегъ въ полуночи.

Слѣпилъ ей вѣтеръ горестныя очи

И брызги волнъ въ лицо ея бросалъ

И гналъ домой. Но духъ не ощущалъ

Ни холода, ни вьюги леденящей,

Былъ только въ сердцѣ холодъ настоящій.

И перешла тревога, наконецъ,

Въ увѣренность: онъ для нея мертвецъ.

Явись теперь онъ вдругъ — она-бы отъ испуга

Лишилась чувствъ, живымъ увидѣвъ друга.

Вотъ, наконецъ, полуразбитый въ морѣ

Замѣченъ челнъ; на немъ пираты. Вскорѣ

Они всѣхъ раньше видятъ издали

Ее, кого искали и… нашли.

Изъ нихъ иные кровью истекали;

Израненные еле понимали

Они одно, что чудомъ спасены.

Вотъ все, что знали. Горестью полны,

Въ безмолвіи, во тьмѣ они таились,

И что могли повѣдать, то страшились

Сказать Медорѣ: каждый ожидалъ,

Чтобъ о вождѣ товарищъ разсказалъ.

Все поняла она, но не упала,

Не дрогнула, какъ будто не пугала

Ее ни скорбь, ни горькой доли тьма.

Она въ душѣ возвышенной сама

Подъ хрупкой оболочкой сохраняла

Всю силу чувствъ и лишь тогда рыдала,

Когда надежда билась въ ней; теперь

Надежды нѣтъ, и страшныхъ нѣтъ потерь.

И надъ дремотой нѣжности та сила

Воспрянула, которая гласила:

Разъ для любви нѣтъ больше ничего, —

И страха нѣтъ! Ужаснѣе всего

Подобное сознанье, и припадки

Подобны бреду страшной лихорадки.

«Безмолвно предо мною вы стоите…

Я не хотѣла-бъ слышать… Что!.. Молчите?..

Я знаю все… Ни звука! Лишь одно

Хочу спросить, хочу узнать я… Но —

Уста нѣмѣютъ… Гдѣ? Я жду отвѣта…

Гдѣ прахъ его?»

«Увы, Медора, это

Намъ неизвѣстно. Тяжкаго труда

Намъ стоило живымъ доплыть сюда.

Но есть одинъ средь насъ; онъ атамана

Видалъ въ цѣпяхъ средь вражескаго стана».

Она не внемлетъ болѣе. Увы,

Усилья тщетны. Съ ногъ до головы

Въ ней все дрожитъ отъ муки напряженной,

Отчаянье души ея смятенной, —

Все тѣ слова разбили вдругъ. Она

Шатается и падаетъ. Волна

Могилу ей безвременно раскрыла,

Но съ жалостью рука ее схватила

И моряки спасти ее спѣшатъ.

Они водой лицо ея кропятъ,

Обмахиваютъ грубыми руками,

Стремятся поддержать ее, а сами

Слѣдятъ, когда вернется снова къ ней

Сознаніе. Тогда они скорѣй,

Ея прислужницъ будятъ, поручаютъ

Имъ трепетное тѣло и взираютъ,

Скорбя, вослѣдъ; затѣмъ они идутъ,

Къ Ансельмо, вѣсти тягостныя тутъ

Передаютъ ему въ живой бесѣдѣ

Объ этой кратковременной побѣдѣ.

IV.

Въ совѣтѣ дикомъ, бурномъ и тревожномъ

Слилося невозможное съ возможнымъ:

Освобожденье, выкупъ… даже месть,

Все, кромѣ мира, губящаго честь.

Еще Конрада духъ здѣсь вдохновенно

Дышалъ и гналъ отчаянье надменно.

Какой-бы ни былъ скованъ онъ судьбой,

Но тѣ сердца, что велъ онъ за собой,

Спасутъ его, коль живъ; отмстятъ кроваво,

Коль умеръ онъ, и прахъ покроетъ слава.

Месть! Месть врагу! Еще здѣсь люди есть,

На подвигъ имъ указываетъ честь.

V.

Въ уединеньи пышнаго гарема

Сидѣлъ Сеидъ и сумрачно и нѣмо.

Онъ о судьбѣ корсара размышлялъ.

Приливъ любви въ немъ ненависть смѣнялъ:

Отъ узника къ Гюльнарѣ мысль летѣла.

Раба у ногъ владыки онѣмѣла

И на челѣ угрюмомъ сторожитъ,

Когда любовь суровость думъ смягчитъ.

И очи черныя рабыни страстно

Сочувствія въ немъ ищутъ; но напрасно.

На четки взглядъ Сеида устремленъ,

Одной кровавой мыслью занятъ онъ —

О плѣнной жертвѣ… «О, паша! По праву

День этотъ твой, и шлемъ вѣнчаетъ слава.

Конрадъ въ плѣну, отрядъ его сраженъ,

Самъ вождь на смерть судьбою обреченъ;

Онъ заслужилъ такую участь. Все-же

Свой гнѣвъ цѣнить ты долженъ-бы дороже.

Не лучше-ли за выкупъ дорогой

Отсрочить смерть? По слухамъ, плѣнникъ твой —

Богатъ; желала-бъ я, мой повелитель,

Чтобъ тѣхъ богатствъ ты сталъ прямой властитель.

Пиратъ ослабленъ битвой роковой:

Вновь по пятамъ преслѣдуемъ пашей,

Добычей легкой сдѣлался бъ онъ вскорѣ.

А разъ казненъ, — остатки шайки въ морѣ

Найдутъ себѣ укромнѣе пріютъ

И съ золотомъ безъ вѣсти уплывутъ».

«Гюльнара! Если-бъ даже за пирата,

За каплю крови каждую, какъ плата,

Предложенъ былъ мнѣ жемчугъ, что цѣной

Вѣнцу Стамбула равенъ, иль иной

Безцѣнный даръ, хотя-бъ то былъ бездонный

Рудникъ за каждый волосъ обреченный,

И если-бъ всѣ сокровища земли,

Что въ вымыслахъ арабовъ къ намъ дошли,

Иль снятся въ снахъ, — за это мнѣ сулили,

Они-бъ мгновенья этимъ не купили

Сознанія, что узникъ мой въ плѣну,

Въ цѣпяхъ. Я жажду мести за вину

И для нея я пытки измышляю

Ужасныя и медленныя!»

«Знаю,

Ты правъ, паша, и гнѣвъ твой слишкомъ святъ,

Чтобъ милосердье вызвать могъ пиратъ.

Его богатство я въ виду имѣла.

Отпущенный на волю, онъ всецѣло

Въ твоихъ рукахъ-бы снова былъ. Бандитъ

Лишенъ друзей, безславенъ и разбитъ.

Одно твое рѣшительное слово

И вѣчный плѣнъ его бы встрѣтилъ снова».

«Что! Вѣчный плѣнъ! Чтобъ я дарилъ ему

Хоть день свободы, если онъ въ тюрьму

Мной заключенъ! Освободить корсара!

И по чьему внушенію, Гюльнара?

По твоему! Не щедро-ль воздаетъ

Признательность за пылъ его заботъ:

Онъ ихъ одной тебѣ да приближеннымъ

Оказывалъ въ порывѣ благосклонномъ.

О, безъ сомнѣнья, онъ тогда не зналъ

О красотѣ добычи, что спасалъ.

Я воздаю признательность съ хвалою.

Но слушай ты, о женщина! Не скрою,

И для тебя я берегу совѣтъ:

Знай! я тебѣ не вѣрю. Ясный слѣдъ

Коварной правды въ каждомъ твоемъ словѣ

Я нахожу. Скажи, когда средь крови,

Тебя одну жалѣя и цѣня,

Въ объятіяхъ онъ вынесъ изъ огня

Не грезила-ль ты съ нимъ о бѣгствѣ тайно?

Не отвѣчай. Признанье не случайно

Сказалось вдругъ въ огнѣ твоихъ ланитъ.

Одумайся, красавица: грозитъ

Смерть не ему лишь только безъ пощады.

Еще скажу… Нѣтъ, больше словъ не надо.

Будь проклятъ мигъ, когда отъ этихъ бѣдъ

Тебя онъ спасъ. Ужъ лучше-бы… Но нѣтъ!..

Тогда-бы смерть возлюбленной въ печали

Оплакалъ я. Теперь дрожи. Едва-ли

Ты крылья страсти сбережешь. Лишь взмахъ

Моей руки — и смерть. Не на словахъ

Я только гнѣвенъ. Знай, что невозможно

Сеида обмануть. Будь осторожна».

Онъ всталъ и вышелъ — гнѣвно и сурово.

Былъ бѣшенъ взоръ владыки, какъ и слово;

Прощаніе зловѣще. Но Сеидъ

Не зналъ, какъ мало женщину страшитъ,

Подобную Гюльнарѣ, вызовъ злобный,

На что въ минуту нѣжности способна

Дерзнуть она, когда охватитъ пылъ!

Ее онъ подозрѣньемъ оскорбилъ.

Она еще сама не разобралась,

Что въ жалости къ Конраду въ ней скрывалось.

Она была невольница, раба;

Лишь именемъ ихъ разнилась судьба.

По праву могъ разсчитывать плѣненный

На жалость одалиски, имъ спасенной.

Презрѣвши гнѣвъ Сеида, вновь она

На страшный путь отважилась одна,

Едва-ль вполнѣ сознательно. Но снова

Сеидъ отвергъ мольбы ея сурово,

И вспыхнулъ въ ней мятежной силой умъ,

Источникъ горя женскаго и думъ.

VI.

А время шло. Печально для Конрада

День ночь смѣнялъ. Но онъ весь ужасъ ада

Съумѣлъ душой суровой подавить:

Тотъ переходъ отъ мысли «жить» къ «не жить»,

Когда минута каждая страшила

Сильнѣй, чѣмъ неизбѣжная могила,

Когда шаговъ тяжеломѣрный стукъ

Ему грозилъ началомъ тяжкихъ мукъ,

И каждый звукъ случайной чьей то рѣчи

Былъ вѣчнаго безмолвія предтечей.

Пусть ужасъ всѣхъ смиряетъ, — духъ его

Надъ ужасомъ извѣдалъ торжество.

Но умирать онъ не хотѣлъ. Смятенный,

Измученный, но все-же непреклонный,

Онъ выносилъ и этихъ чувствъ напоръ,

Ужаснѣйшій, чѣмъ все, что до сихъ поръ

Онъ испыталъ въ сраженьяхъ. Въ вихрѣ боя,

Въ смятеньи бурь едва-ль въ душѣ героя

Мигъ робости для мысли уловимъ.

Но онъ въ цѣпяхъ, неволею томимъ,

И для тоски, для каждой мысли новой

Добычею является готовой.

Онъ собственное сердце изучаетъ,

Ошибки вспоминаетъ, обсуждаетъ

Свою судьбу. Но первыхъ ужъ нельзя

Исправить, а вторая ждетъ грозя.

Считать часы, что борются жестоко

За твой конецъ, и знать, что другъ далеко

И некого одушевить, сказать,

Какъ умеръ ты, какъ надо умирать.

Вокругъ враги и ложь куютъ какъ звенья,

Чтобъ запятнать послѣднія мгновенья.

Твой духъ готовъ всѣ муки побороть,

Но вынесетъ ли немощная плоть?

Онъ чувствуетъ, что крикъ одинъ позорный

Его лишилъ-бы славы плодотворной,

Правъ на нее. Здѣсь мукъ земныхъ конецъ,

Блаженства-же небеснаго вѣнецъ

Отнимутъ тѣ, что небо безъ предѣла

Считаютъ личной собственностью смѣло.

Отторгнута и милая твоя,

Въ которой рай земного бытія, —

Сомнительнаго неба онъ вѣрнѣе.

Вотъ думы тѣ, которыя страшнѣе

Всѣхъ мукъ земныхъ. На благо или нѣтъ

Онъ вынесъ ихъ, — кто можетъ дать отвѣтъ?

Но и отъ нихъ душа его не пала;

Онъ не погибъ и это ужъ не мало.

VII.

День миновалъ. Не видѣлъ онъ Гюльнару

Еще другой и третій, — а къ Корсару

Она не шла. За то ея обѣтъ

Свершили чары, а иначе свѣтъ

Онъ никогда-бы не увидѣлъ болѣ.

Такъ онъ провелъ четыре дня въ неволѣ.

На пятый, съ тьмою, взвыла надъ землей

Гроза. О, какъ онъ жадно слушалъ вой

Мятежной бездны! Въ сонъ его дотолѣ

Онъ не врывался такъ, какъ здѣсь, въ неволѣ,

И дикій духъ, стихіею родной

Разбуженный, бросалъ имъ вызовъ свой

И часто жилъ онъ на волнѣ косматой,

Любя ее за бѣгъ ея крылатый.

Въ его ушахъ, какъ эхо, бури ревъ

Звучитъ. Призывъ ея ему не новъ.

Но тщетно близокъ! Вѣтеръ съ буйной силой

Поетъ вверху надъ башнею унылой.

Сильнѣе туча грозная гремитъ,

И сквозь рѣшетку молнія блеститъ,

Она ему милѣй звѣзды полночной.

Вотъ цѣпью онъ прильнулъ къ рѣшеткѣ прочной.

Въ немъ слабая надежда зажжена,

Что намъ опасность не вотще дана.

Онъ поднялъ къ небу руку съ кандалами,

Чтобъ молнія изъ милости стрѣлами

Сразила тѣло, данное для мукъ.

И стонъ молитвъ и цѣпи ржавый звукъ

Безсильны. Но опасность миновала.

Сразить безумца буря не желала.

Слабѣетъ гулъ; далекъ громовъ раскатъ;

И чувствуетъ въ тюрьмѣ своей пиратъ,

Какъ будто другъ коварный въ мигъ свиданья

Презрѣлъ его призывы и стенанья.

VIII.

Ужъ за полночь. За дверью въ отдаленьѣ —

Чуть слышный шагъ. Умолкъ… и вновь движенье,

Скрипитъ засовъ… и ключъ въ замкѣ скрипитъ.

Не обмануло сердце. Вновь стоитъ

Предъ нимъ она, красавица Гюльнара,

Преступная, но ангелъ для корсара,

Прекраснѣе, чѣмъ плѣнника мечта

Могла создать. Но эта красота

Былымъ очарованіемъ не блещетъ.

Блѣднѣе щеки; станъ ея трепещетъ.

Пронзая жгучимъ взоромъ полутьму,

Она глядитъ на узника; ему

Взоръ, раньше словъ, промолвилъ безнадежно:

Да, ты умрешь… Да, это неизбѣжно.

Еще одинъ исходъ есть… худшій!.. Но

Быть можетъ пытка — хуже. Все равно!

«Конрадъ все тотъ же и все такъ же ясно

Я повторю: красавица, напрасно

Ты жизнь пирата думаешь продлить,

Заслуженную казнь предотвратить

Не только здѣсь.. Сеида месть и пытки

Я заслужилъ дѣяніемъ въ избыткѣ».

«Ты хочешь знать — зачѣмъ? Не ты-ли спасъ

Меня отъ доли, злѣйшей во сто разъ,

Чѣмъ эта жизнь рабыни! Что мнѣ надо?

Ужель несчастье сдѣлало Конрада

Слѣпымъ къ порывамъ женскаго ума,

Къ моей любви? Могу-ль сказать сама

Я, женщина? Хоть сердце запрещаетъ

Дѣлиться тѣмъ, что грудь переполняетъ,

Тѣмъ, что Гюльнара чувствуетъ. Пускай

Преступенъ ты… Но это сердце, знай,

Твое; тебя благодаритъ, жалѣетъ,

Безумно любитъ и любя робѣетъ.

Не отвѣчай. Не повторяй, молю,

Что ты другую любишь, что люблю

Я безнадежно. Пусть то сердце страстно,

Какъ у Гюльнары, пусть она прекрасна,

Прекраснѣе меня, но я пошла

Въ опасность, а она-бъ изнемогла.

О, если-бъ ты былъ дорогъ ей безцѣнно,

Иль я была твоею неизмѣнно,

И здѣсь одинъ ты не остался-бъ. Стать

Подругою твоей, чтобъ отпускать

Тебя въ моря! Нѣтъ мѣста близъ корсара

Подобной нѣженкѣ… Но… для удара

Мечъ занесенъ надъ нашей головой.

О, если ты силенъ еще душой

И ждешь свободы… Вотъ кинжалъ. Готово.

Вставай. Иди за мною!»

«А оковы?

Съ подобнымъ украшеньемъ на ногахъ,

Среди людей, уснувшихъ на часахъ,

Я проскользну, по твоему, свободно?

Нѣтъ, эта цѣпь для бѣгства непригодна.

И не для битвъ ножа клинокъ стальной!»

«О, маловѣрный! Знай, вся стража мной

Подкуплена; по одному лишь взгляду

Она на бунтъ готова за награду.

Одинъ лишь знакъ, и цѣпь съ тебя спадетъ.

Я потому съ тобой, что тамъ — оплотъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ мы видались, — я успѣла

Весь замыселъ мой выполнить умѣло.

Преступна я, виновна, можетъ быть,

Но для тебя ужели грѣхъ свершить

Такое зло? И это-ль преступленье?

Или Сеидъ не заслужилъ отмщенье?

Онъ ненавистный деспотъ, извергъ злой.

Пусть кровь его прольется! Что съ тобой?

Ты содрогнулся! Я не та, что ранѣ.

Но я пашой унижена, въ обманѣ

Обвинена жестоко: до сихъ поръ,

Мнѣ былъ невнятенъ этотъ приговоръ,

Я все таки вѣрна была Сеиду.

Да, смѣйся, я не вызвала обиду.

Я не была предательницей, вѣрь,

И не былъ ты мнѣ дорогъ, какъ теперь.

Но онъ сказалъ… ревнивецъ, злой мучитель…

Самъ подстрекатель, самъ и обвинитель.

Той участи достоинъ онъ вполнѣ,

Что самъ предрекъ со злобою ко мнѣ.

Онъ дорого купилъ меня когда-то;

Вѣдь сердца не прельстила эта плата,

Его не купишь. Все-жъ, мирясь съ судьбой,

Ему была я вѣрною рабой.

Но онъ твердилъ, что если-бъ запоздала

Его подмога, — я-бъ съ тобой бѣжала.

Вѣдь это ложь. О, горе всѣмъ такимъ

Пророкамъ! Пусть предвѣстьемъ станутъ злымъ

Всѣ ихъ слова и правдой — оскорбленья!

Отсрочить казнь не помогли моленья.

Вся эта милость только потому,

Что онъ тебѣ и сердцу моему

Готовилъ пытки. Мнѣ грозитъ онъ тоже,

Но страсть паши одна меня для ложа

Его хранитъ, и онъ меня щадитъ.

Когда-жъ моею красотой Сеидъ

Пресытится, — за пресыщеньемъ вскорѣ

Меня, я знаю, ждетъ мѣшокъ и море.

Иль для капризныхъ прихотей паши

Я жалкая игрушка безъ души,

Мила пока не стерлась позолота?

Увидѣвши тебя, я безъ отчета

Люблю! Тебѣ обязана я всѣмъ.

Хочу тебя спасти я, хоть затѣмъ,

Чтобъ показать признательность рабыни.

Но если-бъ онъ не угрожалъ мнѣ нынѣ

Ни смертью, ни безславіемъ (а онъ

Обѣтъ свой сдержитъ, гнѣвомъ распаленъ)

Тебя спасая, я бы пожалѣла

Пашу. Теперь — твоя Гюльнара! Смѣло

Иду на все. Меня не любишь ты,

Не знаешь. Если-жъ знаешь, — то черты

Дурныя. Ненависть къ пашѣ, а съ нею

Любовь къ тебѣ — впервые я лелѣю.

О, если-бъ ты повѣрить чувству могъ!

Вѣрь, тотъ огонь, который ты зажегъ

Въ груди восточной дѣвы, онъ, конечно,

Тебя не испугалъ бы; онъ бы вѣчно

Тебѣ служилъ надежнымъ маякомъ.

Онъ въ гавань путь укажетъ намъ тайкомъ.

Тамъ ждетъ корабль Майнотскій. Но въ покоѣ,

Черезъ который проскользнемъ мы двое,

Заснулъ Сеидъ, мучитель нашъ Сеидъ.

Не встанетъ онъ; пускай онъ вѣчно спитъ».

«Гюльнара! О, Гюльнара! Я донынѣ

Не чувствовалъ паденія въ гордынѣ

Увядшей славы, горестной судьбы.

Сеидъ — мой врагъ. Разбилъ въ пылу борьбы

Весь мой отрядъ, не помогла защита,

И я пришелъ отмстить врагу открыто,

На бригѣ боевомъ. Мечемъ его

Я поразить стремился: таково

Мое оружье… Но кинжалъ! Украдкой!

Кто женщину спасаетъ среди схватки,

На спящаго онъ ножъ не занесетъ.

Спасъ жизнь тебѣ я съ радостью, и вотъ,

Меня ты заставляешь слишкомъ рано

Въ поступкѣ добромъ каяться нежданно.

Теперь прости. Я сердцу твоему

Желаю мира. Ночь хоронитъ тьму,

Послѣдняя ночь отдыха Конрада».

«Ночь отдыха! А утромъ прочь пощада!

Въ ужасной пыткѣ жилы задрожатъ,

И члены въ страшныхъ корчахъ затрещатъ.

Ужъ колъ готовъ. Я слышала… видала…

Я за тебя и за себя страдала.

Приказъ при мнѣ былъ отданъ палачу

Но не могу я… нѣтъ, я не хочу,

Корсаръ, увидѣть казнь твою! Съ тобою

Теперь одной я скована судьбою.

Погибнешь, — я погибну, какъ и ты.

Любовь моя, жизнь, ненависть, мечты

Все, все теперь въ ударѣ смѣломъ слиты,

Иначе казнь и будемъ мы убиты.

Побѣгъ немыслимъ. Но отмщенъ, замретъ

Моихъ обидъ невыносимый гнетъ,

И юность. О, томительные годы!

Одинъ ударъ и вспыхнетъ свѣтъ свободы.

Но если ножъ позорнѣй, чѣмъ поджогъ,

Пусть испытаетъ руку мнѣ клинокъ.

Подкуплена вся стража, мигъ и властно

Все кончено. Иль снова безопасно

Мы встрѣтимся, иль навсегда прощай.

Коль мнѣ рука сейчасъ измѣнитъ, знай

Заря покроетъ тучею свинцовой

Твой эшафотъ и саванъ мой суровый».

IX.

И прежде, чѣмъ отвѣтилъ онъ, Гюльнара

Исчезла. Но пытливый взглядъ корсара

Слѣдилъ за ней. Онъ цѣпь свою собралъ,

Дабы безмолвье звонъ не нарушалъ.

Засовъ, рѣшетка — путь не преграждаютъ.

Онъ вслѣдъ спѣшитъ, на сколько позволяютъ

Окованные члены. Темнота.

Извилистъ путь. И глушь и пустота.

Куда ведетъ проходъ, — корсаръ не знаетъ,

Едва-едва вдали огонь мерцаетъ.

Идти туда, иль дальше отъ него?

Въ удачѣ — счастье. Вотъ въ лицо его

Пахнула свѣжесть утра. Галлерея

Открытая предъ нимъ. Вдали, алѣя,

Встаетъ заря, и въ розовомъ огнѣ

Звѣзда блеститъ и таетъ въ вышинѣ.

Увы, ее едва онъ замѣчаетъ.

Изъ одинокой комнаты мерцаетъ

Ему въ глаза другой огонь теперь.

Конрадъ идетъ. Полуоткрыта дверь.

Лучъ свѣта только виденъ тамъ. Мгновенье,

И вотъ оттуда, быстро, какъ видѣнье,

Скользитъ фигура. Замерла… Глядитъ…

Она! Кинжала нѣтъ… Спокоенъ видъ…

Смягчилось сердце и не допустило

Убить врага. Онъ смотритъ вновь. Затмила

Ей злоба дикій взглядъ. Спѣшитъ она

Откинуть кудри, пышно, какъ волна,

Покрывшія лицо и грудь… И мнилось, —

Она, дрожа, отъ ужаса склонилась

Надъ тѣмъ, что ей внушало страхъ сейчасъ.

Но вотъ скрестились взоры этихъ глазъ.

На лбу ея… не знала… позабыла…

Пятно. Оно Конрада поразило.

Едва стоитъ онъ. О, жестокій слѣдъ

Убійства! Кровь! Да, кровь, сомнѣнья нѣтъ!

X.

Онъ видѣлъ битвы. Онъ въ уединеньѣ

Не рѣдко представлялъ себѣ мученья,

Которыя преступнику грозятъ,

Но вынесъ искушеніе. Конрадъ

Отвергъ его. Онъ, можетъ быть, съ цѣпями

Пойдетъ на смерть. Но ни въ борьбѣ съ врагами,

Ни плѣннымъ, средь раскаянья и мукъ,

Онъ никогда такъ не дрожалъ, какъ вдругъ

Затрепеталъ предъ этимъ темно-краснымъ

Пятномъ на лбу, свидѣтельствомъ ужаснымъ.

Чуть видная преступная черта,

Но ей на вѣкъ убита красота.

Не разъ онъ видѣлъ кровь… въ бою… Открыто

Глядѣлъ, — мужской рукой она пролита.

XI.

…"Свершилось все… Чуть не проснулся онъ.

Все кончено. Конрадъ! Онъ умерщвленъ.

Ты дорого достался. Но за дѣло!

Прочь! Прочь отсюда! Утро заалѣло —

Ужъ цѣлый день корабль насъ ждетъ. Спѣшимъ!

Къ товарищамъ оставленнымъ твоимъ

Примкнутъ всѣ тѣ, кого я подкупила.

Я оправдаюсь въ томъ, что я убила

Позднѣй… Когда нашъ парусъ налитой

Покинетъ край на вѣки проклятой".

XII.

Она въ ладоши бьетъ, и въ галлерею

Бѣгутъ, спѣшатъ подкупленные ею

Приверженцы: и черный мавръ, и грекъ,

Готовые на дерзостный побѣгъ.

Безмолвно, быстро тягостныя звенья

Расковываютъ. Плѣнника движенья

Не связаны. Какъ вѣтеръ дикихъ горъ,

Свободенъ онъ, но грудь его и взоръ

Такъ горестны, какъ будто цѣпью ржавой

Сковали сердце, полное отравой.

Безъ слова знакъ даетъ она, и вотъ

Открыта дверь, — на берегъ тайный ходъ.

Оставленъ городъ. Быстры и безмолвны,

Они достигли берега, гдѣ волны

На золотистой отмели шумятъ.

Гюльнара знакъ даетъ ему. Конрадъ

За ней спѣшитъ, холодный и послушный,

Къ свободѣ, какъ къ измѣнѣ равнодушный:

Сопротивленье тщетно все равно,

Какъ если-бъ былъ здѣсь съ ними заодно

Сеидъ, прельщенный казнью безпощадной,

Придуманною яростью злорадной.

XIII.

Они на бригѣ. Вѣтеръ надуваетъ

Ихъ легкій парусъ. Память воскрешаетъ

Конраду рядъ картинъ пережитыхъ,

Онъ погрузился въ созерцанье ихъ.

Но вотъ и мысъ угрюмый и высокій.

Въ послѣдній разъ тамъ, въ гавани глубокой

Онъ бросилъ якорь свой. Короткій срокъ

Минулъ съ тѣхъ поръ, но, мнится, вѣкъ протекъ.

Когда-же тѣнь вершины одинокой

Нахмурилась надъ мачтою высокой,

Пиратъ, лицо закрывши, горевалъ,

Пока корабль тотъ мысъ не миновалъ.

Онъ думалъ о Гонзальво, объ отрядѣ,

О краткомъ торжествѣ. Съ тоской во взглядѣ

О ней, далекой, одинокой онъ

Задумался… Очнулся… Пораженъ:

Передъ глазами гордаго корсара

Убійца, имъ спасенная Гюльнара.

XIV.

И пристально, и долго наблюдала

Она его лицо. Но силъ не стало

Переносить и леденящій взглядъ,

И сумрачность, которой полнъ Конрадъ.

Лицо ея давно уже безслезно,

Лить слезы вновь и осушать ихъ — поздно.

Предъ нимъ колѣни тихо преклоня,

Она сжимаетъ руку… «Ты меня

Простишь, хотя-бъ Аллахъ судилъ жесточе!

Что сталось бы, не будь въ минувшей ночи

Злодѣйства! Но жалѣй меня теперь,

Вѣдь я не та, какой кажусь. О, вѣрь,

Ночь ужаса мой разумъ помутила.

Не мучь меня! Когда-бъ я не любила,

Я не была-бъ виновна, но тогда

Ты не былъ бы въ живыхъ. Твоя вражда

Меня бы не терзала такъ сурово,

Какъ въ этотъ часъ. Но я на все готова».

XV.

Она ошиблась въ помыслахъ пирата.

Виной онъ самъ, — она не виновата.

Не онъ-ли ей невольно причинилъ

Страданіе! Но мысли, что таилъ

Онъ какъ въ темницѣ въ сердцѣ молчаливо,

Тамъ кровью истекали сиротливо.

Корабль скользитъ. Имъ все благопріятно;

Зыбь не грозна, погода благодатна.

Чуть бьетъ въ корму лазурная волна,

На горизонтѣ точка чуть видна, —

Быть можетъ, вышка мачты отдаленной

И палуба съ толпой вооруженной?

Ужъ вахтенные видны вдалекѣ.

Но легокъ бригъ, а вѣтерокъ въ тоскѣ

Напрасно ищетъ паруса сильнѣе.

Корабль скользитъ… все ближе, все виднѣе…

Зіяютъ пушки. Грудь его остра.

Вотъ молнія сверкнула. Свистъ ядра…

Оно надъ носомъ брига пролетѣло,

Ревя, въ волну вонзилось, зашипѣло.

Очнулся отъ безмолвія Конрадъ,

И бодростью опять зажегся взглядъ.

«Вѣдь это мой, мой флагъ кроваво-красный!

Опять! Опять! Дружиной мнѣ подвластной

Я не совсѣмъ покинутъ!» И сигналъ

Они узнали. Дружно отвѣчалъ

Весь экипажъ привѣтомъ властелину.

Вотъ паруса убрали въ половину,

Спустили шлюпку… «Нашъ Конрадъ! Конрадъ!»

Раздался крикъ. Восторгъ не охладятъ

Ни мысль, ни долгъ повиновенья твердый.

На свой корабль, съ осанкой смѣлой, гордой.

Легко и ловко вождь вступилъ опять.

Они не могутъ радости унять —

На лицахъ всѣхъ улыбки. Рвутся руки

Къ объятіямъ. Почти забывъ всѣ муки,

Онъ ихъ, какъ вождь, привѣтствуетъ и жметъ

Ансельмо руку. Вновь онъ сознаетъ,

Что сталъ вождемъ ихъ властнымъ и что слѣдомъ

За нимъ пойдутъ опять они къ побѣдамъ.

XVI.

Но вспышку чувствъ смѣняетъ мигъ покоя.

Жаль одного — онъ возвращенъ безъ боя.

Пираты вышли въ море, чтобъ отмстить,

И знай они, что подвигъ совершить

Рука отважной женщины успѣла,

Они бъ ее превознесли за дѣло

Царицей: выборъ средствъ для нихъ не могъ

Быть такъ ужъ строгъ, какъ для вождя былъ строгъ.

Вокругъ Гюльнары всѣ они столпились,

Шептались, улыбались и дивились.

Она была и ниже въ этотъ мигъ,

Чѣмъ полъ ея, и выше. Блѣдный ликъ

Ихъ взгляды и вниманіе смущали

Хотя ее и кровь не испугала.

Она глядитъ съ безмолвною мольбой

Въ глаза Конрада, скрывъ лицо фатой,

Скрестивши руки. Онъ спасенъ. А далѣ

Пускай судьба рѣшаетъ. Но едва ли

Не худшее безумья самого

Наполнило ей сердце, оттого

Что женщиной Гюльнара оставалась,

Свершивши преступленье. Совмѣщались

Въ ея груди добро и зло, любовь

И ненависть, бунтующая кровь.

XVII.

Конрадъ все это понялъ и тревожно

Почувствовалъ — что было непреложно —

Къ ея поступку ненависть, а къ ней,

Къ ея печали — жалость. Слезъ ручей

Ея злодѣйство смыть не въ состояньѣ

И небо ей готовитъ наказанье.

Но дѣло свершено. Онъ твердо зналъ,

Что кровью обагренъ ея кинжалъ

Лишь для него; Гюльнара виновата,

Но чтобъ вернуть свободу для пирата;

Она все смѣло въ жертву принесла,

Чѣмъ на землѣ пожертвовать могла

И болѣе — на небѣ. Къ темноокой

Невольницѣ, предъ нимъ въ тоскѣ глубокой,

Потупившей глаза свои, Конрадъ

Взоръ обратилъ. Лицо ея и взглядъ

Уже не тѣ: она какъ бы увяла;

Ей щеки блѣдность мрачно измѣняла,

Она была особенно сильна

Вокругъ кроваво-краснаго пятна,

Свидѣтельства убитаго злодѣя.

Онъ руку взялъ. Гюльнара, пламенѣя,

Затрепетала; въ страсти такъ нѣжна,

А въ ненависти злобна и сильна,

Ея рука утратила всю твердость, —

Тонъ голоса Конрада — мощь и гордость.

«Гюльнара»! Нѣтъ отвѣта… «Дорогая

Гюльнара»! И она глядитъ, сіяя

И падаетъ безъ силъ ему на грудь.

Конрадъ не могъ Гюльнару оттолкнуть,

Иначе сердцемъ былъ бы несомнѣнно

Онъ выше, или ниже несравненно,

Чѣмъ родъ людской. Но къ худу, или нѣтъ,

Онъ ей открылъ объятія въ отвѣтъ.

И еслибъ не предчувствіе, грозила

Послѣдней добродѣтели могила.

Но даже и Медора, можетъ быть,

Тотъ поцѣлуй могла ему простить.

Иной измѣны въ немъ не проявилось:

Онъ — первый и послѣдній, что рѣшилась

У вѣры слабость взять съ прекрасныхъ устъ,

Дышавшихъ полнотою страстныхъ чувствъ;

Струили вздохи ихъ благоуханья,

Навѣянныя свѣжестью лобзанья.

XVIII.

Ужъ сумерки. Улыбкой озаренный

Ихъ островъ ждетъ вдали уединенный

И скалы. Тамъ, надъ гаванью, стоитъ

Веселый гулъ. Свѣтъ маяка блеститъ

Съ знакомыхъ мѣстъ. Въ излучинахъ залива

Чернѣютъ лодки. Брызгаясь игриво,

Дельфины плещутъ. Даже птицъ морскихъ

Пронзительный и рѣзкій крикъ для нихъ

Звучитъ роднымъ и ласковымъ привѣтомъ,

И каждое окно, сіяя свѣтомъ,

Манитъ къ себѣ, и мысль рисуетъ тамъ

Друзей, огни по мирнымъ очагамъ —

Надежды взглядъ изъ пѣны океана!

Что сердцу ближе дружескаго стана!?

XIX.

Огни въ жильѣ, на маякѣ высокомъ,

Но тщетно свѣта въ замкѣ одинокомъ

Въ убѣжищѣ Медоры ищетъ онъ;

И видятъ всѣ, что замокъ погруженъ

Въ глубокій мракъ, а между тѣмъ, бывало,

Пловцовъ всегда привѣтствіе встрѣчало.

Огонь, быть можетъ, въ замкѣ не погасъ,

Но занавѣсъ скрываетъ свѣтъ отъ глазъ.

И на берегъ Конрадъ на первой лодкѣ мчится,..

О, отчего онъ въ этотъ мигъ не птица!

О, какъ тягучъ, какъ дологъ веселъ взмахъ!

На соколиныхъ радостныхъ крылахъ

Стрѣлой бы онъ помчался на вершину!

Гребцы сложили весла, онъ въ пучину

Бросается… Плыветъ… Доплылъ… Идетъ

Тропинкою знакомою впередъ.

Вотъ башни дверь. Онъ замеръ. Ни движенья

Нѣтъ извнутри. Ночь… мракъ и запустѣнье.

Стучитъ онъ… громче… Но ему въ отвѣтъ

Ни отзыва, ни эха нѣтъ и нѣтъ.

Онъ стукнулъ вновь. Рука его дрожала,

Она велѣньямъ сердца не внимала.

Вотъ, наконецъ, открыли дверь ему.

Знакомое лицо. Но не къ нему

Такъ онъ спѣшилъ. Движенье губъ безгласно.

И дважды онъ пытается напрасно

Задать вопросъ… Нѣтъ силъ произнести.

Хватаетъ лампу. Легче съ ней найти

Отвѣтъ на все, — она изъ рукъ упала,

Померкла. Здѣсь разумнѣй бы сначала

Зажечь ее, потомъ идти. Но нѣтъ,

Ждать лампу — все равно, что ждать разсвѣтъ.

Тамъ въ мрачномъ корридорѣ, на полу

Другая чуть мерцаетъ въ полумглу.

Вотъ онъ достигъ покоя и увидѣлъ

Все то, чего боялся, но предвидѣлъ.

XX.

Онъ не бѣжалъ, не крикнулъ, не упалъ.

Онъ неподвижнымъ взоромъ созерцалъ

Ту, что въ его объятіяхъ дрожала.

И долго такъ смотрѣлъ, хоть грудь терзало

Отчаянье, какъ смотрятъ иногда,

Не вѣря, что безвыходна бѣда.

Она была и въ жизни такъ прекрасна

И такъ тиха, что смерть сама безгласно

Въ ея лицѣ почила, и цвѣты

Холодные застывшіе персты

Сжимали въ безотчетномъ напряженьѣ,

Какъ будто то капризъ былъ, сновидѣнье,

И рано плакать въ горести нѣмой.

Рѣсницы длинной, темной бахромой,

Поблекнувшія вѣки окаймляли,

Внушая страхъ къ тому, что закрывали.

О, смерти власть сильнѣй всего видна

Въ глазахъ, изъ нихъ весь блескъ души она

Сдуваетъ прочь! Въ глубокія орбиты

На вѣкъ зеницы голубыя скрыты,

Но прелесть все-жъ хранятъ ея уста

И въ нихъ дрожитъ улыбки красота

И отдохнуть хотятъ они мгновенье.

На бѣлый саванъ пали безъ движенья

Извивы косъ, которыми игралъ

Весной Зефиръ и нѣжно вырывалъ

Изъ-подъ вѣнка и ласковаго плѣна.

Теперь они и щеки — жёртва тлѣна.

Она — ничто. Зачѣмъ онъ здѣсь?

XXI.

Но онъ

Не спрашивалъ: отвѣтъ былъ заключенъ

Въ ея челѣ, какъ мраморъ, нѣжно-бѣломъ.

Довольно! Смерть! Онъ сердцемъ охладѣлымъ

Не смѣлъ пытать, какъ было и когда?

Страсть юности, на лучшіе года

Надежды, ключъ нѣжнѣйшихъ попеченій

И радостей, изъ всѣхъ земныхъ твореній

Единое, которое не могъ

Онъ ненавидѣть, — вдругь похитилъ рокъ.

Онъ заслужилъ судьбу свою, но это

Не облегчаетъ боль. Желая свѣта,

Стремится въ высь прекрасная душа,

Куда для злой нѣтъ доступа. Грѣша,

Всю радость сердца, гордый и надменный,

Онъ видитъ лишь въ утѣхахъ жизни тлѣнной,

Ему для слезъ земли довольно. Онъ

Теряетъ то, чѣмъ въ жизни былъ плѣненъ,

Бездѣлицу. Средь смертныхъ есть едва-ли

Утратившій всѣ блага безъ печали.

Какъ часто ликъ стоическій и взглядъ

Скрываютъ скорбь страдальческихъ утратъ,

И сколько думъ живыхъ, но истощенныхъ

Скрываются въ улыбкахъ напряженныхъ.

XXII.

Кто чувствуетъ всѣхъ глубже и сильнѣй,

Тотъ смутный бредъ больной души своей

Туманно и неясно выражаетъ.

Онъ бездну думъ въ одну лишь мысль сливаетъ,

Она спасенье ищетъ отъ другихъ,

Но нѣтъ его, покоя нѣтъ отъ нихъ.

Для тайнъ души безсильно-жалко слово,

И въ краснорѣчьи истина сурово

Отказываетъ горю. Такъ Конрадъ

Былъ горемъ отравляющимъ объятъ.

Безсиліе съ покоемъ въ немъ сравнялось.

Онъ такъ былъ слабъ, что влагой слезъ сказалась

Въ немъ нѣжность сердца матери, и онъ

Заплакалъ, какъ ребенокъ, удрученъ,

Вся немощь духа, скорбь не облегчая,

Излилась въ нихъ. Никто, о нихъ не зная,

Не видѣлъ ихъ, иначе бы не могъ

Прорваться безполезный ихъ потокъ;

Онѣ текли не долго. Даже прежде,

Чѣмъ съ сердцемъ, чуждымъ жизни и надежды

Уйти, онъ осушилъ ихъ. Вотъ блеснулъ

Восхода лучъ, но мрака не спугнулъ

Съ души его. Ночь для него настала.

Нѣтъ мглы, чтобъ все сильнѣе затмевала,

Чѣмъ та, которой скорбь окружена.

Нѣтъ слѣпоты ужаснѣе. Она

Не можетъ и поднять не смѣетъ ока,

И, уклоняя въ сторону далеко,

Туда, гдѣ тѣнь страшнѣй всѣхъ тайниковъ,

Не терпитъ никакихъ проводниковъ.

XXIII.

Для нѣжности Конрада сердце расцвѣтало,

Но уклонилось къ злу и вотъ узнало

Измѣну слишкомъ рано. Долго былъ

Обманутъ онъ. Но падаетъ безъ силъ

Святое чувство и отвердѣваетъ,

Какъ та роса, что сводъ пещеръ роняетъ;

Не столь, быть можетъ, свѣтлые, прошли

Всѣ испытанія тяжкія земли,

Срывалися, хладѣли, каменѣли, —

Но вихрь и бури грозно налетѣли,

И расколола молнія утесъ.

Онъ сердцемъ ту же бурю перенесъ

И эта буря въ прахъ его разбила.

Разбивъ гранитъ, обваломъ придавила

И лиліи плѣнительный цвѣтокъ,

Что нѣжно росъ, далекій отъ тревогъ,

Въ его тѣни подъ неподвижнымъ скатомъ.

И отъ цвѣтка съ невиннымъ ароматомъ

Не сохранилось листика, чтобъ могъ

Все разсказать. Поникъ, завялъ цвѣтокъ.

Въ обломкахъ на землѣ лежитъ безплодной

Утесъ, цвѣтокъ хранившій благородный.

XXIV.

Вотъ утро. Но вождя уединенье

Не нарушаетъ дерзкое вторженье.

Одинъ Ансельмо входитъ въ башню: тамъ

Конрада нѣтъ и нѣтъ по берегамъ.

И до ночи, тревогою объяты,

Обходятъ островъ вѣрные пираты.

Другое утро вновь зоветъ искать

И дорогое имя повторять.

«Конрадъ»! Имъ эхо вторитъ безучастно.

Пещеры, горы, долы, — все напрасно

Обыскано. На берегу морскомъ

Находятъ ботъ; разбита цѣпь на немъ.

И снова ихъ надежда засіяла.

Они пустились въ море. Но смѣняла

Луна луну, — его все нѣтъ и нѣтъ.

Пропала вѣсть, пропалъ и самый слѣдъ.

Гдѣ скорбь его томилась? Гдѣ почило

Отчаянье? И долго такъ грустила

Лихая шайка о вождѣ. А ей,

Его подругѣ вѣрной, мавзолей

Они воздвигли, но ему не смѣли

Поставить камня. Можетъ быть, доселѣ

Онъ живъ еще. А славныя дѣла

Извѣстны всѣмъ: молва ихъ разнесла.

Гремѣть въ вѣкахъ Конрада имя будетъ,

Грядущее дѣянія разсудитъ.

Имѣлъ одну лишь добродѣтель онъ,

А преступленьемъ былъ отягощенъ.

А. М. Ѳедоровъ.

ПРИМѢЧАНІЯ

Стр. 287.

Тамъ вы найдете несчастія вашей родины, высоту духа ея сыновъ, и пр.

Этотъ политическій намекъ вызвалъ возраженія со стороны одного изъ друзей Байрона, и поэтъ написалъ другое посвященіе и послалъ его Муру, прося выбрать одно изъ двухъ. Муръ выбралъ первое, которое и явилось въ первомъ изданіи поэмы. Второе посвященіе было составлено въ слѣдующихъ выраженіяхъ:

«Дорогой Муръ! Я написалъ вамъ длинное посвященіе, которое затѣмъ уничтожилъ, потому что хотя въ немъ и заключалось нѣчто, касающееся васъ и такое, что каждому пріятно было бы услышать, но было также слишкомъ много наговорено о политикѣ и поэзіи, и о всякихъ другихъ вещахъ, а кончалось оно разсужденіями о такомъ предметѣ, о которомъ большинство умѣетъ говорить складно и никто не говоритъ забавно, — о себѣ самомъ. Его слѣдовало бы передѣлать наново; но къ чему это? Моя похвала ничего не прибавила бы къ вашей вполнѣ заслуженной и прочно установившейся славѣ; притомъ, вамъ уже извѣстно мое искреннее преклоненіе предъ вашимъ талантомъ и то наслажденіе, какое вы доставляете мнѣ своимъ обществомъ. Пользуясь вашимъ любезнымъ позволеніемъ посвятить вамъ эту поэму, я могу только пожелать, чтобы это приношеніе было такъ же достойно вашего вниманія, какъ ваша любезность дорога вашему искренно преданному и вѣрному Байрону».

Стр. 287.

Одинъ только Скоттъ изъ современныхъ поэтовъ, и пр.

Послѣ словъ: «Одинъ только Скоттъ» Байронъ приписалъ въ скобкахъ: «Онъ извинитъ отсутствіе слова: Господинъ: вѣдь не говоримъ же мы: Господинъ Цезарь»

Стр. 288.

А что касается того, кто онъ, — пусть тѣ, кому это нравится, представляютъ подъ него какое угодно живое лицо.

"Трудно рѣшить, заключается ли въ этихъ словахъ подтвержденіе или отрицаніе того мнѣнія, о которомъ тутъ говорится; но лордъ Байронъ, конечно, былъ несправедливъ въ отношеніи публики, если предполагалъ, что она приписывала ему самому тѣ преступныя дѣянія, которыми запятнаны многіе изъ его героевъ. Публика вовсе не желала видѣть въ лордѣ Байронѣ — Корсара, который самъ «сознавалъ себя злодѣемъ»; но видѣвшіе лорда Байрона могли находить нѣкоторое сходство его фигуры съ чертами Корсара:

Обычный ростъ, далеко не гигантъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . .царственно и смѣло

Изъ-подъ кудрей чернѣющихъ бѣлѣло

Чело...

(II. I, стр. IX).

(В. Скоттъ).

ПЕРВАЯ ПѢСНЯ.

«Время въ этой поэмѣ можетъ показаться слишкомъ краткимъ для изображаемыхъ событій; но всѣ Эгейскіе острова находятся только въ немногихъ часахъ плаванія отъ материка, и читатель будетъ настолько любезенъ, чтобы допустить попутный вѣтеръ, такъ какъ я часто его встрѣчалъ». (Прим. Байрона).

Стр. 295. Безпомощно надежда угасала,

И милосердье тихо отлетало.

«Что Конрадъ — характеръ не совсѣмъ неестественный, это я попытаюсь доказать нѣсколькими историческими параллелями, съ которыми я познакомился уже послѣ написанія Корсара.

„Эццелино, будучи въ плѣну, говоритъ Роландини, окружалъ себя грознымъ молчаніемъ; онъ вперялъ въ землю свой свирѣпый взглядъ и не давалъ обнаруживаться своему глубокому негодованію. Между тѣмъ, со всѣхъ сторонъ сбѣгались солдаты и народъ; всѣ хотѣли посмотрѣть на этого человѣка, нѣкогда столь могучаго, … и выражали радость… Эццеллино былъ небольшого роста, но вся его фигура, всѣ движенія обнаруживали воина. Рѣчь его была горька, гнѣвъ отличался гордостью, и однимъ своимъ взглядомъ онъ заставлялъ трепетать самыхъ смѣлыхъ людей“. Simonde de Sismondi, Hist. des Républiques italiennes du Moyen-Age, 1809, III, 219.

Затѣмъ, — Гизерикъ (Гейзерихъ, король вандаловъ, завоеватель Карѳагена и Рима) роста средняго и хромой вслѣдствіе паденія съ лошади, умомъ глубокій, рѣчью разумный, роскошь презиравшій, въ гнѣвѣ бурный, къ стяжанію жадный, къ убѣжденію людей способнѣйшій», и пр. Jornandes, De Gotarum Origine («De rebus groticis»), cap. 33, cd. 1597, p. 92.

Прошу позволенія указать на эти мрачные реальные образы для сравненія съ моими Гяуромъ и Корсаромъ . (Прим. Байрона къ 9-му изд.).

Стр. 299. …Сердце, что ко мнѣ

Такъ нѣжно, — въ вѣчной гибельной войнѣ

Съ природою, со всѣмъ, что въ ней отрадно!

«Лордъ Байронъ искусно изобразилъ нѣжность и покорность женщинъ тѣхъ странъ, какъ контрастъ высокородной гордости и воинственной свирѣпости мужчинъ; и хотя мы подозрѣваемъ, что онъ придалъ этимъ женщинамъ больше души, чѣмъ у нихъ на самомъ дѣлѣ есть, а также и больше деликатности и ума, однако въ его изображеніи есть нѣчто очень вѣрное женской природѣ; въ отдѣльныхъ его чертахъ вложено такъ много восточной мягкости и покорности, что нельзя не признать этого изображенія характернымъ и гармоничнымъ; вмѣстѣ съ тѣмъ — оно и само по себѣ очень пріятно и прекрасно». (Джеффри).

Стр. 303. Нѣтъ, то не сонъ. Я здѣсь одна… одна.

«Во всей нашей поэзіи мы не знаемъ картины болѣе прекрасной и трогательной, чѣмъ это описаніе разлуки». (Джеффри).

Стр. 305. …и весла какъ въ огняхъ

Блестятъ: то въ мракѣ фосфорится пѣна.

«Ночью, особенно — въ теплыхъ широтахъ, каждый ударъ весла, каждое движеніе лодки или корабля сопровождаются слабымъ сіяніемъ, какъ будто на водѣ появляются свѣтящіяся полосы». (Прим. Байрона).

Стр. 300. Скользятъ галеры легкія и лодки

Въ коронской бухтѣ.

"Коронъ, въ древности — Колонидесъ, находится нѣсколько сѣвернѣе мыса Ливидіи, на западномъ берегу Каламатскаго или Мессенскаго залива.

Стр. 307. …Явился дервишъ плѣнный,

Бѣжавшій отъ пиратовъ.

«Говорили, что появленіе переодѣтаго Конрада въ видѣ шпіона неестественно. Можетъ быть. Я нашелъ нѣчто подобное въ исторіи. „Желая собственными глазами увидѣть расположеніе варваровъ, Майоріанъ, измѣнивъ цвѣтъ своихъ волосъ, отважился явиться въ Карѳагенъ подъ видомъ собственнаго посланника, и Генверикъ былъ крайне раздосадованъ, узнавъ потомъ, что онъ бесѣдовалъ съ римскимъ императоромъ и отпустилъ его. Этотъ анекдотъ можно отвергнуть, какъ невѣроятную выдумку: но подобная выдумка возможна только въ біографіи героя“. См. Гиббона, Decline and Fall, VI, 180 (Прим. Байрона).

Стр. 308. …плылъ на Хіосъ нашъ саикъ

Изъ Скаланово.

„Саикъ“ — левантинское судно; портъ Скаланова — на малоазіатскомъ берегу, въ 21 милѣ къ югу отъ Смирны.

Стр. 309. …Обѣтъ суровый мой

И ордена…

„Дервиши раздѣляются на ордена, какъ и монахи“. (Прим. Байрона).

Стр. 310. …рветъ бороду Сеидь.

Обычное и не новое у мусульманъ проявленіе гнѣва. См. Записки принца Евгенія: „Сераскиръ былъ раненъ въ бедро; онъ вырвалъ себѣ бороду, потому что долженъ былъ покинуть поле сраженія“. (Прим. Байрона).

Стр. 312. Нѣтъ времени привѣтствовать Гюльнару.

„Гюльнара“ — женское имя; буквально значитъ: цвѣтокъ гранатоваго дерева». {Прим. Байрона).

Стр. 318. Не разъ ей плаха эхомъ отвѣчала.

«Напримѣръ, сэръ Томасъ Моръ на эшафотѣ и Анна Болейнъ въ Тоуэрѣ, которая, взявъ себя за шею, замѣтила, что „она очень тонка и не доставитъ палачу большого труда“. Въ эпоху французской революціи одно время было въ модѣ оставлять на память потомству какое-нибудь „словцо“; собраніе предсмертныхъ шутокъ, сказанныхъ въ ту пору, могло бы составить довольно объемистую книгу». (Прим. Байрона),

Стр. 322.

«Вступительные стихи ІІ-й пѣсни, до 2-го отдѣла, можетъ быть, здѣсь не совсѣмъ умѣстны: они составляли часть неизданной (хотя и напечатанной) поэмы^[4]; но они были написаны на мѣстѣ, весной 1811 г. и читатель долженъ, — хотя я и самъ но знаю, почему, — извинить появленіе ихъ здѣсь, если можетъ». (Прим. Байрона).

Стр. 323. Въ послѣдній разъ мудрецъ твой лучъ заката

Увидѣлъ…

«Сократъ выпилъ цикуту незадолго до заката (часъ, назначенный для исполненія приговора), несмотря на просьбы друзей — подождать, пока солнце зайдетъ». {Прим. Бийрона).

. . . . . съ высотъ

Гимета ночь царицею идетъ.

«Въ Греціи сумерки гораздо короче, чѣмъ у насъ; дни зимою дольше, а лѣтомъ короче». (Прим. Байрона).

Стр. 323. И башенка кіоска въ лунномъ свѣтѣ

Сверкаетъ; дальше храмъ Тезея спитъ,

Въ раздумьѣ пальма никнетъ..

«Кіоскъ — турецкій лѣтній домъ; пальма находится внѣ нынѣшнихъ аѳинскихъ стѣнъ, недалеко отъ храма, Тезея, отдѣленнаго отъ нея стѣною. Потокъ Кефиза очень маловоденъ, а въ Илиссѣ и совсѣмъ нѣтъ воды». (Прим. Байрона).

Додуэлль въ своемъ Путешествіи говоритъ о «великолѣпной пальмѣ, возвышающейся надъ развалинами Птолемэона», не въ дальнемъ разетояніи къ востоку отъ храма Тезея. Послѣдній находился «въ пяти минутахъ ходьбы» отъ жилища Байрона. Въ этомъ храмѣ погребенъ ученый Джонъ Туэделль, умершій въ 1793 г., и надъ его могилой поставленъ, стараніями Байрона, памятникъ. Когда Байронъ умеръ, греческій вождь Одиссевсъ, по предложенію полковника Стэнгопа, постановилъ похоронить его въ томъ же храмѣ.

Стр. 323.

То острова изъ блѣднаго тумана

Взираютъ на улыбку океана.

«О блестящемъ небѣ и разнообразныхъ пейзажахъ Греціи каждый составилъ себѣ общее представленіе, смотря на нихъ сквозь туманную атмосферу какого-нибудь прозаическаго описанія; но въ поэзіи Байрона каждая картина является передъ нами отчетливо и ярко, словно освѣщенная роднымъ солнцемъ, и въ фигурахъ, оживляющихъ пейзажъ, мы видимъ не одни только общія очертанія и костюмы, а опредѣленныя положенія, игру физіономіи и жестовъ, указывающую на внезапные импульсы минутныхъ чувствъ. Волшебная яркость красокъ. производящая этотъ эффектъ, является, можетъ быть, самымъ разительнымъ признакомъ таланта Байрона». (Джорджъ Эллисъ).

О, Греція! Въ твоемъ былъ обладаньѣ

Корсара островъ нѣкогда.

Паросъ былъ взятъ аѳинянами послѣ битвы при Саламинѣ, 480 года, Р. X.

Стр 326. Въ уединеньѣ пышнаго гарема…

Весь этотъ отдѣлъ былъ добавленъ во время печатанія поэмы.

…напрасно

На четки взглядъ Сеида устремленъ.

«Турецкія четки „комболойо“ имѣютъ 99 зеренъ». (Прим. Байрона).

Стр. 331. Онъ поднялъ къ небу руку съ кандалами,

Чтобъ молнія изъ милости стрѣлами

Сразила тѣло, данное для мукъ.

«Кстати, — у меня есть противъ васъ обвиненіе», писалъ Байронъ 25 сент. 1815 г. драматическому писателю В. Созсби, автору трагедіи «Иванъ». — «Какъ великій мистеръ Деннисъ закричалъ въ подобномъ случаѣ: Клянусь Богомъ, это мой громъ! — такъ и я восклицаю: Это моя молнія! — Я говорю о рѣчи Ивана, въ сценѣ съ Петровной и императрицей, гдѣ мысль и даже нѣкоторыя выраженія напоминаютъ III пѣснь Корсара. Впрочемъ, я говорю это не затѣмъ. чтобы обвинять васъ, а только затѣмъ, чтобы снять съ себя подозрѣніе, такъ какъ моя поэма вышла шестью мѣсяцами раньше изданія вашихъ трагедій».

Трагедія Созсби «Иванъ» — изъ русской исторіи — вышла въ 1814 году. Дѣйствующія лица здѣсь: 1) императрица Елизавета, 2) Петровна, 3) Иванъ, 4) Наритцинъ, 5) Мировитцъ. Байронъ имѣлъ въ виду слѣдующее мѣсто: «Я въ восторгѣ спрыгнулъ съ своего каменнаго ложа; привѣтствуя громъ, разразившійся надъ моей кровлей, и кланяясь молніи, мелькавшей и сверкавшей на этихъ оковахъ». Несмотря на принятую Байрономъ предосторожность, нѣкоторые критики все-таки упрекали его въ заимствованіи изъ «Ивана». «Мистеръ Деннисъ», — драматическій писатель. изобрѣлъ новый способъ производить на сценѣ громъ съ помощью особаго деревяннаго желоба съ перегородками. Его трагедія «Аппій и Виргинія», послѣ неудачнаго представленія, была снята съ репертуара. Вскорѣ послѣ этого онъ пришелъ на представленіе Макбета и, услышавъ громъ, воскликнулъ: «Клянусь Богомъ, это мой громъ! Эти негодяи ставятъ мой громъ, а не хотятъ ставить моихъ пьесъ!».

Стр. 340.

. . . . .цвѣты

Холодные застывшіе персты

Сжимали въ безотчетномъ напряженьѣ.

«На Востокѣ есть обычай осыпать покойниковъ цвѣтами, а въ руки молодыхъ умершихъ вкладывать букеты». (Прим. Байрона).

Стр. 344. Имѣлъ одну лишь добродѣтель онъ,

А преступленьемъ былъ отягощенъ.

"Что авторъ, сдѣлавъ чувство чести одною изъ особенностей характера Конрада, не вышелъ изъ предѣловъ вѣроятности, — это, можетъ быть, до нѣкоторой степени подтверждается слѣдующимъ анекдотомъ о подобномъ же разбойникѣ, 1814 г.: «Наши читатели, конечно, замѣтили отчетъ объ экспедиціи противъ пиратовъ Баратаріи; но, вѣроятно, немногимъ извѣстны обстоятельства, исторія и характеръ этой корпораціи. Для свѣдѣнія тѣхъ, кому это неизвѣстно, мы получили отъ одного изъ нашихъ друзей слѣдующее интересное сообщеніе о главныхъ событіяхъ, съ которыми онъ ознакомился лично и которыя не могутъ не обратить на себя вниманія нѣкоторыхъ изъ нашихъ читателей. Баратарія — бухта или узкій рукавъ Мексиканскаго залива; она вдается въ плодородную, но довольно плоскую равнину, на разстояніи одной мили отъ рѣки Миссиссипи, въ пятнадцати миляхъ ниже города Нью-Орлеана Эта бухта имѣетъ безчисленное множество развѣтвленій, въ которыхъ люди могутъ укрываться отъ самаго строгаго обыска. Она сообщается съ тремя озерами, лежащими на юго-западѣ, а эти озера, въ свою очередь, связаны съ большимъ озеромъ того же наименованія, примыкающимъ къ морю; на этомъ озерѣ находится островъ, образуемый двумя рукавами самаго озера и моремъ. Восточная и западная оконечности этого острова были въ 1811 г. укрѣплены шайкою пиратовъ, подъ предводительствомъ нѣкоего г. Лафита. Огромное большинство этихъ пиратовъ принадлежитъ къ той части населенія штата Луизіаны, которая бѣжала съ острова Санъ-Доминго во время бывшихъ тамъ смятеній и нашла себѣ пріютъ на островѣ Кубѣ; когда же началась послѣдняя война между Франціей и Испаніей, эти люди принуждены были покинуть названный островъ въ назначенный имъ для того короткій срокъ нѣсколькихъ дней. Они безъ церемоніи переселились въ Соединенные Штаты, — большею частью — въ штатъ Луизіану, со всѣми неграми, которыми они владѣли на Кубѣ. Губернаторъ этого штата сообщилъ имъ статью конституціи, запрещающую ввозъ рабовъ, но въ то же время увѣрилъ ихъ, что онъ, если это будетъ возможно, испроситъ разрѣшеніе Союзнаго правительства на сохраненіе ими своей собственности. Островъ Баратарія лежитъ, приблизительно, подъ 29®15' широты и 92®30' долготы; онъ замѣчателенъ своимъ здоровымъ климатомъ и обиліемъ превосходной рыбы и черепокожныхъ. Глава шайки пиратовъ, подобно Карлу Моору, при многочисленныхъ порокахъ обладалъ выдающимися качествами. Въ 1813 г. эта шайка своими злодѣяніями и дерзостью обратила на себя вниманіе губернатора Луизіаны. Для того, чтобы ее уничтожить, онъ призналъ достаточнымъ захватить ея атамана и предложилъ награду въ 500 долларовъ за голову г. Лафита, который былъ хорошо извѣстенъ жителямъ города Нью-Орлеана и имѣлъ тамъ много знакомыхъ, такъ какъ онъ одно время былъ тамъ учителемъ фехтованія, — искусства, усвоеннаго имъ въ арміи Бонапарта, гдѣ онъ былъ капитаномъ. Отвѣтомъ на предложенную губернаторомъ награду за голову Лафита было предложеніе послѣднимъ награды въ 15.000 долларовъ за голову губернатора. Губернаторъ приказалъ военному отряду занять островъ Лафита, сжечь и разрушить все находящееся тамъ имущество и привести всѣхъ разбойниковъ въ городъ Нью-Орлеанъ. Этотъ отрядъ, подъ начальствомъ человѣка, бывшаго нѣкогда пріятелемъ смѣлаго капитана, подошелъ очень близко къ укрѣпленному острову, не увидѣвъ ни одного человѣка и не услышавъ ни одного звука: вдругъ раздался свистъ, похожій на призывъ лоцмана, и отрядъ былъ окруженъ внезапно явившимися изъ засады вооруженными людьми. Тутъ то современный Карлъ Мооръ и обнаружилъ благородныя черты своего характера: онъ не только пощадилъ жизнь этого человѣка, явившагося съ цѣлью убить его самого и уничтожить все, что было ему дорого, но и предложилъ ему такую сумму, которая обезпечила бы его на всю жизнь. Это предложеніе было отвергнуто. Тогда Лафитъ позволилъ ему вернуться въ городъ. Это обстоятельство, въ связи съ нѣкоторыми дальнѣйшими событіями, показало, что шайкою невозможно овладѣть съ суши. А такъ какъ наши морскія силы въ этой мѣстности всегда были незначительны, то экспедиція съ цѣлью уничтоженія этого недозволеннаго сообщества могла быть предпринята только съ увеличеніемъ количества военныхъ судовъ, такъ какъ одинъ морской офицеръ, съ имѣвшимися въ его распоряженіи канонерками, не могъ вступить въ борьбу съ преобладающими силами Лафита. Получивъ подкрѣпленіе, флотъ произвелъ новую атаку, и разбойники были разсѣяны. Въ настоящее время это почти неприступное укрѣпленіе, служащее ключемъ къ Нью-Орлеану, уже очищено отъ непріятеля, и надо надѣяться, что правительство не преминетъ занять его значительными военными силами». «American Newsрарег»^[5].

Въ продолженіи Нобля «Біографической Исторіи Англіи» Грэнджера есть замѣчательное мѣсто въ статьѣ объ архіепископѣ Блэкбернѣ (1658—1743); я не могу устоять отъ искушенія привести его здѣсь, такъ какъ оно находится въ нѣкоторой связи съ профессіей героя настоящей поэмы. «Въ исторіи и характерѣ д-ра Блэкберна есть нѣчто таинственное. Исторія его извѣстна очень мало; были даже слухи, что онъ былъ разбойникомъ и что когда одинъ изъ прежнихъ его товарищей по профессіи, пріѣхавъ въ Лондонъ, сталъ узнавать, что сдѣлалось съ его старымъ однокашникомъ Блэкберномъ, — ему отвѣтили, что Блэкбернъ архіепископъ Іоркскій. Намъ извѣстно, что Блэкбернъ былъ сдѣланъ младшимъ деканомъ въ Эксетерѣ въ 1694 г.; въ 1702 г. онъ отказался отъ этой должности, но снова занялъ ее въ 1704 г,, по смерти своего преемника, Льюиса Барнетта. Въ слѣдующемъ году онъ сдѣлался деканомъ, а въ 1714 г. архидеканомъ Корнуэльскимъ. Въ санъ епископа Эксетерскаго онъ былъ посвященъ 24 февраля 1716 г., а 28 ноября 1724 г. переведенъ въ Іоркъ, — какъ говорила придворная сплетня, за то, что обвѣнчалъ Георга I съ герцогиней Мюнстеръ. Впрочемъ, кажется, это ни на чемъ не основанная клевета. Какъ архіепископъ, онъ отличался весьма благоразумнымъ поведеніемъ и заботился о доходахъ епархіи. Ходили слухи, будто онъ не отказался отъ пороковъ своей молодости и будто одною изъ его слабостей была страсть къ женщинамъ; но, хотя объ этомъ и говорили многіе, однако прямо его никто не обвинилъ. Словомъ, я смотрю на эти намеки только какъ на результатъ злоязычія. Возможно ли. чтобы разбойникъ былъ такимъ хорошимъ ученымъ, какимъ несомнѣнно былъ Блэкбернъ? Онъ въ совершенствѣ зналъ классиковъ, особенно греческихъ трагиковъ и могъ читать ихъ такъ же легко, какъ Шекспира; для того, чтобы пріобрѣсти такія познанія, онъ долженъ былъ много потрудиться, долженъ былъ имѣть много свободнаго времени и хорошихъ учителей. Безъ сомнѣнія, онъ воспитывался въ Крайстъ-черчъ-колледжѣ, въ Оксфордѣ. Иногда онъ позволялъ себѣ шутить и любезничать, и это качество обратили противъ него, говоря, что онъ уловляетъ болѣе сердецъ, нежели душъ».

«Единственный голосъ, который могъ успокоивать страстные порывы дикаго Альфонса III, былъ голосъ любезной и добродѣтельной женщины, единственнаго предмета его любви, — голосъ доньи Изабеллы, дочери герцога Савойскаго и внучки испанскаго короля Филиппа II. Ея предсмертныя слова глубоко запали въ его память (ум. 22 августа 1626); его свирѣпость растаяла въ слезахъ, и, давъ умершей послѣднее цѣлованіе, Адьфонсъ удалился въ свою комнату оплакивать невознаградимую утрату и размышлять о суетѣ житія человѣческаго». Гиббонъ, Miscellaneuos Works^[6]. (Прим. Байрона).

---

1. Streit der Facultilten. Werke, X.
2. Du Contrat Social. Liv II, chap. VII.
3. Ср. The Childhood and School-Days of Byron. «The Nineteenth Century» January 1898.
4. „Проклятіе Минервы“.
5. Замѣчательно, что Байронъ воспользовался разсказомъ о Лафитѣ тотчасъ же вслѣдъ за появленіемъ этого разсказа въ американскихъ газетахъ, когда исторія знаменитаго пирата далеко еще не была закончена. Франко американскій Конрадъ, Жанъ Лафитъ, род. ок. 1780 г. въ Байоннѣ или въ Бордо, эмигрировалъ въ Америку вмѣстѣ съ своимъ старшимъ братомъ Пьеромъ и въ 1809 г. поселился въ Нью-Орлеанѣ въ качествѣ кузнеца. Дельта Миссиссипи, съ ея лабиринтомъ проливовъ и острововъ, въ ту пору кишмя-кишѣла пиратами и контрабандистами. Оба брата, получивъ каперскія свидѣтельства отъ правительства республики Картагены, какъ союзники Испаніи, заняли островъ Грандъ-Терръ въ бухтѣ Баратаріи и съ флотиліей разбойничьихъ судовъ стали хозяйничать въ Мексиканскомъ заливѣ. Этимъ и была вызвана прокламація губернатора Луизіаны, Клэборна, 24 ноября 1813 г., предлагавшая 500 долл. награды за захватъ Жана Лафита. Въ началѣ сентября 1814 г. англійскій полковникъ Никольсъ предложилъ Жану Лафиту чинъ капитана британской арміи, участокъ земли и сумму въ 30,000 долларовъ, если только онъ соединитъ свои силы съ англійскимъ эскадрономъ, атаковавшимъ тогда берега Луизіаны. Лафитъ попросилъ срока на размышленіе и тотчасъ же снесся съ Клэборномъ, предлагая свое войско въ распоряженіе Соединенныхъ Штатовъ, подъ условіемъ забвенія прежнихъ преступленій. Въ отвѣтъ на это предложеніе Клэборнъ отправилъ значительный отрядъ флота, подъ начальствомъ командора Даніэля Паттерсона, съ приказаніемъ истребить пиратовъ и завладѣть ихъ гнѣздомъ на островѣ Грандъ-Терръ. Эта экспедиція увѣнчалась успѣхомъ, хотя братьямъ Лафитъ и удалось ускользнуть. Генералъ Андрью Джексонъ издалъ прокламацію противъ пиратовъ, — и ихъ дѣло было, повидимому, окончательно проиграно. Но обстоятельства имъ благопріятствовали, и нѣсколько недѣль спустя Джэксонъ не только отмѣнилъ свои прежнія распоряженія, но даже воспользовался услугами братьевъ Лафитъ и ихъ войска при осадѣ Нью-Орлеана. 8 января 1815 г. По заключеніи мира съ Великобританіей, президентъ Соединенныхъ Штатовъ Мэдисонъ публично засвидѣтельствовалъ «несомнѣнное мужество и вѣрность» братьевъ Лафитъ и бывшихъ съ ними разбойниковъ. Съ этого времени о Пьерѣ Лафитѣ уже не упоминается въ исторіи; что касается Жана, то онъ поселился въ Галвестонѣ, въ Техасѣ, а затѣмъ, въ 1820 г., переселился на берега Юкатана, гдѣ «продолжалъ нападать на испанскую торговлю». Онъ умеръ въ 1826 г., до конца оставаясь пиратомъ.
6. Это послѣднее примѣчаніе явилось только въ 10-мъ изданіи поэмы.