Коротенькая жизнь (Гарин-Михайловский)/ДО
| Коротѣнькая жизнь |
| Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ V. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 170. |
Наше знакомство только что началось, и я, какъ это, вѣроятно, со всѣми бываетъ, незамѣтно напрягалъ свое вниманіе, чтобы поскорѣе уяснить себѣ нравственный обликъ новаго знакомаго. Въ такихъ случаяхъ иногда бываетъ то же, что и съ новой книгой, съ содержаніемъ которой хочешь бѣгло ознакомиться, чтобы выяснить вопросъ: стоитъ ли тратить на нее время.
Мѣстомъ нашего знакомства была деревня. Обстановка — помѣщичій домъ съ слѣдами нѣкогда довольно богатаго прошлаго. Теперь все это носитъ уже на себѣ слѣды времени и отсутствія интереса со стороны хозяевъ къ возстановленію былого. Впрочемъ, въ широкихъ съ потертой матеріей креслахъ сидѣть удобно и пріятно.
Владѣлецъ — одинокій старикъ, худой, высокій, сутуловатый, бреется, носитъ военные усы и съ виду составляетъ одно цѣлое со всей своей обстановкой. Отъ всей его фигуры въ первое мгновеніе вѣетъ немного холодомъ. Это сухой, строгій, представительный старикъ, если можно такъ выразиться, съ капризными манерами избалованнаго когда-то свѣтскаго человѣка; но въ сѣрыхъ строгихъ или, вѣрнѣе, внимательныхъ глазахъ холода нѣтъ. Чувствуется мгновеніями въ хозяинѣ какая-то разсѣянность, и тогда онъ точно забываетъ вдругъ все окружающее, и взглядъ его, блуждая, вѣроятно, въ далекомъ прошломъ, дѣлается ласковымъ, но какимъ-то далекимъ и чужимъ вамъ. Это — ласкающая задумчивость красиваго осенняго пейзажа, мимо котораго при послѣднихъ лучахъ солнца проносится вашъ поѣздъ, это, конечно, чужое вамъ, и вы забудете о немъ, но въ данное мгновеніе этотъ видъ ласкаетъ вашъ взглядъ и будитъ что-то. Переходъ опять къ дѣйствительности, возвращеніе въ обстановку, окружающую его — медленно, и слѣды неохоты оторваться отъ своихъ мыслей явно обозначаются на его лицѣ. Мы провели уже нѣсколько часовъ вмѣстѣ, пообѣдали и теперь въ его кабинетѣ пьемъ чай.
Я чувствую удовлетвореніе и возрастающій интересъ и не жалѣю, что потерялъ день изъ моей кочевой жизни, чтобы лично повидаться, а не съ помощью переписки переговорить о случившемся у насъ съ Александромъ Дмитріевичемъ С. дѣлѣ.
Разговоръ о дѣлѣ давно кончился и я, предполагая сперва было уѣхать, принялъ приглашеніе хозяина ночевать у него. Принялъ потому, что чувствовалъ какую-то душевную уютность, да мнѣ и просто хотѣлось отдохнуть въ этой по моимъ нервамъ пришедшейся обстановкѣ.
Очевидно, и хозяинъ чувствовалъ это мое удовлетвореніе, и это еще быстрѣе создавало между нами близость, которая, впрочемъ, никакими внѣшними признаками не обнаруживалась.
— Если вы не передумали, то мы, пожалуй, и пойдемъ, — обратился ко мнѣ послѣ чаю Александръ Дмитріевичъ.
Онъ звалъ меня въ основанную имъ школу, о которой я и раньше уже слышалъ и самъ просилъ хозяина показать мнѣ ее.
Александръ Дмитріевичъ приподнялся съ своего кресла съ нѣкоторой неохотой, какую испытываетъ, напримѣръ, молодой авторъ, когда хочется ему прочесть написанное и въ то же время отъ мысли, что теперь читаться это будетъ уже въ иной обстановкѣ, чѣмъ когда писалось и чувствовалось — людямъ, которые, можетъ быть, находятся въ совершенно иномъ расположеніи духа — его вдругъ охватываетъ тоска и хотѣлъ бы ужъ онъ быть въ этотъ моментъ за сотни верстъ отъ своего чтенія, отъ этого общества, которое кажется ему вдругъ враждебнымъ и сухимъ и нерасположеннымъ заранѣе ко всему, о чемъ бы ни вздумалъ говорить съ нимъ авторъ.
Разница, впрочемъ, между такимъ молодымъ авторомъ и моимъ новымъ знакомымъ была и заключалась въ томъ, что вся спокойная безъ рисовки сгорбленная фигура его какъ бы говорила: «ты себѣ, конечно, какъ знаешь, такъ и смотри на вещи, а каждому человѣку жить надо и живетъ онъ какъ можетъ. Худо ли, хорошо, но жить надо и нуженъ воздухъ и для души».
Я шелъ за нимъ по коридору и въ душѣ признавалъ всѣ его права на такую постановку вопроса. Разъ и для души нуженъ воздухъ, то это вѣдь главное «Жива душа», а остальное жизнь сдѣлаетъ. Да и какое имѣю я право относиться иначе? Входя въ домъ англичанина, его согражданинъ не станетъ диктовать ему, какъ ему надо жить, но напротивъ всецѣло признаетъ за нимъ право жить и думать такъ, какъ только это будетъ ему угодно.
Признаюсь откровенно, меня никогда не шокируетъ никакое мнѣніе, несогласное со мной. Я только буду прислушиваться къ тому, насколько оно искренно и одухотворено. И если это только не животное и не переодѣваніе въ индѣйца изъ оперетки Периколы, то я съ большимъ удовольствіемъ буду съ такимъ человѣкомъ всегда и спорить, и дружбу водить, и дѣлить съ нимъ хлѣбъ-соль.
Отдѣленіе, назначенное для школы, занимало добрую половину большого барскаго дома и въ контрастъ съ помѣщеніемъ владѣльца было отдѣлано изысканно, красиво и свѣтло. Полировка, лакъ, паркетъ, рѣзного дерева потолки, рѣзная дубовая мебель, стѣны, раскрашенныя прекрасными картинами.
Съ громаднымъ удивленіемъ я читалъ подъ ними имя одного изъ самыхъ выдающихся нашихъ художниковъ, прекрасно выполненныя картины котораго изъ народной жизни на выставкѣ умѣютъ привлекать къ себѣ толпу зрителей и покупателей, платящихъ за нихъ сотни и тысячи рублей.
Все остальное въ школѣ было въ тонъ этой роскоши. Громадныя комнаты, масса воздуха, комнаты для музея, комнаты для ремеслъ.
— Это вотъ ихъ образцовые поля и огороды, — показалъ хозяинъ въ окно.
Изъ большихъ зеркальныхъ оконъ открывался видъ на поля, рѣку и прудъ. Была осень, мелкій дождикъ только что пересталъ, и темныя осеннія поля съ помятой жнивой, теперь намокшія и продрогшія, смотрѣли холодно и неуютно. Виднѣлись оросительныя канавки, а туда, дальше, флигелекъ и рядъ хозяйственныхъ построекъ. У флигеля нѣсколько маленькихъ крестьянскихъ дѣтей возились надъ чѣмъ-то.
Мы прошли еще нѣсколько комнатъ и вошли въ маленькую нарядную комнатку съ каминомъ, въ которомъ ярко горѣли теперь дрова, съ мягкой кабинетной мебелью, обитой темнымъ сафьяномъ, съ поломъ, устланнымъ хорошими коврами, и со стѣнами, увѣшанными картинами. Сухое лицо хозяина, эта обычная маска его, оживилось, и неувѣреннымъ смущеннымъ голосомъ онъ сказалъ:
— Это мое святилище.
У дверей стоялъ сторожъ, руками котораго, очевидно, былъ растопленъ этотъ каминъ и все содержалось въ такомъ порядкѣ. Ласково, съ тѣмъ видомъ, когда въ домѣ все дѣлается не за страхъ только, а и за совѣсть, онъ спросилъ:
— Чаю?
— Дай, — сухо отвѣтилъ хозяинъ и, опустившись въ кресло, спросилъ:
— Вы противъ камина ничего не имѣете?
— Я люблю каминъ. Въ такой сырой мозглый день онъ грѣетъ и свѣтитъ, какъ солнце, и придаетъ этой прекрасной комнатѣ самый уютный и жилой видъ.
— Ну, очень радъ, что вамъ здѣсь нравится.
— И здѣсь, и вездѣ, во всемъ помѣщеніи вашей… и не знаю какъ и назвать… вашей прекрасной школы.
— Да… — разсѣянно проговорилъ хозяинъ, — прежде…
Онъ остановился. У него была какая-то особенная выразительность въ манерѣ говорить. Очевидно, онъ или говорилъ то, о чемъ думалъ, или молчалъ. И когда говорилъ, онъ точно видѣлъ то, къ чему была прикована его мысль, и, отдаваясь ей, умѣлъ интонаціей голоса, взглядомъ, движеніемъ дать почувствовать и слушателю то, что и самъ испытывалъ. Въ то же время съ виду онъ оставался все такимъ же сдержаннымъ и сухимъ. Онъ не спѣша продолжалъ съ разстановкой:
— Прежде мы хвалились охотой, лошадьми… Времена перемѣнчивы…
Онъ опять замолчалъ, лицо его приняло характерное отлетѣвшее выраженіе, онъ смотрѣлъ въ огонь камина и въ этихъ перебѣгающихъ струйкахъ точно слѣдилъ за чѣмъ-то, изрѣдка вдругъ наклоняя низко голову и подымая брови, словно спрашивалъ. Я сидѣлъ охваченный обстановкой и тоже молчалъ.
— Ну-съ, вотъ вамъ и школа, — отрываясь отъ своихъ мыслей, съ обычнымъ оттѣнкомъ неудовольствія, сказалъ онъ.
— Да, — вздохнулъ я, — прекрасная школа… слишкомъ прекрасная, если можно такъ сказать… Меня особенно поразили эти картины. Онѣ, конечно, великолѣпны, полны смысла, но… вѣдь это должно стоить громадныхъ денегъ.
Если моего хозяина можно было сравнить съ очень чуткимъ капризнымъ инструментомъ, струны котораго вдругъ иногда точно просыпались и будили мелодично слухъ, то я въ это мгновеніе походилъ на очень плохого артиста, не освоившагося съ этимъ инструментомъ.
Получился звукъ рѣзкій и непріятный.
— Нѣтъ…
Затѣмъ наступило молчаніе, которое я не рѣшался больше нарушать. Я поздно упрекалъ себя въ этой слабости нашего вѣка все переводить на деньги. Понадобилось очевидно извѣстное время, чтобы инструментъ опять настроился. И тогда С. заговорилъ простымъ задушевнымъ тономъ. Если до этого онъ производилъ впечатлѣніе, можетъ быть, немного избалованнаго обстановкой жизни родовитаго дворянина, то теперь это исчезло. Тонъ былъ простой, живо хватающій за душу своей грустью и искренностью.
Онъ началъ, и голосъ его ясно говорилъ о томъ, что онъ подумалъ передъ тѣмъ, какъ начать: разсказывать ли ему мнѣ или нѣтъ?
— Вы могли ко мнѣ и не пріѣхать… Если въ такую пору года вы тѣмъ не менѣе не полѣнились заглянуть къ старику, то мой долгъ, какъ хозяина, обязываетъ меня занять васъ, какъ умѣю. Если хотите, я разскажу вамъ исторію возникновенія этой школы, и тогда вамъ легче будетъ судить… вотъ по поводу того, что вы сказали.
Я человѣкъ увлекающійся, и въ эту минуту, чтобы узнать эту какую-то таинственную исторію, готовъ былъ не то что слушать двумя ушами, но и многое отдать за это.
Я поспѣшилъ, какъ умѣлъ, выразить свою готовность слушать и уставился глазами въ хозяина.
Глаза хозяина немного раскрылись, скользнули по мнѣ и съ выраженіемъ удовлетворенія избалованнаго ребенка онъ началъ… иначе слова не подберу, какъ — началъ жить. Старики любятъ разсказывать и умѣютъ разсказывать о томъ, что болитъ или болѣло когда-то. Такіе пересказы всегда чувствуются и выражаются тѣмъ, что слушатель не замѣчаетъ, какъ идетъ время и не отвлекается никакими посторонними мыслями и соображеніями.
— Эта школа имѣетъ очень странное начало… по-стариковски, я начну съ него… Была у меня собака — Дюкъ. Я купилъ ее за щенка изъ породы французскихъ понтеровъ. Говорили, что она была дѣйствительно породиста, но дѣло въ томъ, что я моего пса не обучилъ охотѣ, потому что самъ не охотникъ, и выросъ онъ у меня болванъ болваномъ. Даже его достоинства и тѣ пошли на зло: свою способность искать дичь онъ проявлялъ тѣмъ, что душилъ домашнюю птицу; свою любовь къ охотѣ выражалъ тѣмъ, что, куда бы я ни ѣхалъ, онъ обязательно сопровождалъ экипажъ. Набаловалъ и остальныхъ собакъ. Штукъ двадцать несется бывало ихъ за экипажемъ. При этомъ радость свою выражаютъ и онъ, и остальные лаемъ и не то чтобы вначалѣ, а такъ-таки всю дорогу. Остановишься, чтобы прогнать, отбѣжатъ и смотрятъ, и во главѣ все тотъ же Дюкъ. Доведетъ до полнаго изступленія… Было бы ружье, такъ и пустилъ бы въ него зарядъ. И при этомъ страсть прыгать лошадямъ къ мордѣ. Разъ такъ хватилъ за ноздрю коренника, что лошади чуть не разнесли экипажа. Набалованъ былъ ужасно. И шло все это crescendo[1]. Щенкомъ привыкъ валяться по диванамъ: съ грязными лапами и послѣ прямо на диванъ. Съ блюдъ сталъ, наконецъ, таскать: прямо подскочитъ и схватитъ. И умный при этомъ — набѣдокуритъ и скроется, — выждетъ время, когда гнѣвъ пройдетъ, опять покажется. Нѣсколько разъ я уже серьезно задумывался надъ тѣмъ, не прикончить ли его? да все жаль какъ-то, да и упрекъ къ тому же, что въ сущности я самъ и виноватъ въ томъ, что изъ него вышелъ негодяй. Въ другихъ рукахъ, можетъ быть, получилась бы знаменитость въ своемъ родѣ, а у меня дрянью вышелъ. Какъ-то разъ одно къ одному все подошло. На самую пасху вмѣстѣ съ гостями ворвался въ столовую, лапы на столъ и хвать самую лучшую колбасу. Мало этого: въ тотъ же день сына укусилъ. Ну, тутъ ужъ такъ меня атаковалъ, что я сдался и приказалъ его пристрѣлить. Поваръ, какъ наиболѣе страдавшій отъ его нахальства, и взялся съ удовольствіемъ за исполненіе приговора. Такъ нѣтъ же, понялъ, какъ человѣкъ, и сбѣжалъ. Пропадалъ до глубокой осени. Наконецъ, возвратился… но въ ужасномъ видѣ. Прежде это былъ бѣлый съ пятнами, лоснящійся, задорно увѣренный песъ, глава всей дворовой псарни. Теперь это была самая паршивая грязная собака. Онъ, очевидно, понималъ, какая метаморфоза произошла съ нимъ. Онъ уже не лѣзъ въ комнаты, отказался отъ всякаго главенства надъ остальными псами, и тѣ грызли его теперь безпощадно. Ко всему онъ еще чихалъ и кашлялъ и изъ ноздрей его сочилась какая-то дрянь. Однимъ словомъ, пропалъ песъ: угрюмый, съ поджатымъ хвостомъ свернувшись гдѣ-нибудь у забора, онъ всѣ дни лежалъ до тѣхъ поръ, пока мѣсто его не приходилось по вкусу какому-нибудь другому псу. Тогда Дюкъ покорно подымался и, выгибая кольцомъ вверхъ свою острую спину, тоскливо брелъ куда-нибудь дальше. Прежде, бывало, при моемъ появленіи онъ всегда развязно бросался ко мнѣ на грудь, но теперь развѣ издали вильнетъ хвостомъ и взвизгнетъ. Всѣ свои нахальныя повадки онъ бросилъ, и даже поваръ, непримиримый врагъ его, оставилъ мысль о томъ, чтобы пристрѣлить его. Какъ-то зимой, въ декабрѣ, я въ маленькихъ санкахъ, по обыкновенію объѣздивъ хутора, заглянувъ на мельницу, возвращался домой. Были уже сумерки. Я подъѣхалъ къ подъѣзду и въ ожиданіи, пока кто-нибудь возьметъ лошадь, смотрѣлъ въ окно столовой, гдѣ горѣла уже лампа, какъ приготовляли чай, какъ жена сидѣла у стола и что-то читала. Во дворѣ какъ разъ никого не было и я, оглядываясь, кому передать бы лошадь, вдругъ вспомнилъ, что не побывалъ сегодня въ лѣсу, гдѣ шла у меня въ то время расчистка родниковъ. Я всегда ко всему горячо относился и тогда это былъ разгаръ моихъ сельскохозяйственныхъ затѣй… Изъ этого всего, впрочемъ, ничего не вышло и всѣ мои затѣи дали одинъ большой убытокъ… потому что я, да и многіе изъ насъ, хозяевъ, въ сущности тоже Дюки въ нашемъ дѣлѣ… Нѣтъ знанья, нѣтъ порядковъ, а безъ этого у такой капризной барышни, какъ природа, ничего не получишь. Да, да, мы сами себя наказываемъ: въ сравненіи съ тѣмъ, что у меня было — теперь осталась капля… Ну, такъ вотъ, я и рѣшилъ тогда, пока что, съѣздить въ лѣсъ, благо близко было, — ну версты полторы-двѣ. У воротъ при выѣздѣ мелькнула какая-то тѣнь, и я, узнавъ Дюка, вдругъ окликнулъ его. Онъ уже давно оставилъ повадку бѣгать за мной, но одного оклика было довольно, чтобы Дюкъ, какъ и прежде бывало, побѣжалъ за мной. Онъ попробовалъ даже было забѣжать впередъ и какъ прежде граціозно подпрыгнуть передъ мордой лошади, но прыжокъ вышелъ неудачный, тяжелый, онъ попалъ подъ копыто, затискался въ снѣгъ и визжа ужъ сзади поплелся за санями. Я, впрочемъ, забылъ о немъ: и безъ него было хорошо. Морозъ былъ градусовъ 30 и охватывалъ, какъ освѣжающая ванна. Въ воздухѣ не шелохнулось. Небо вызвѣздилось и морозныя яркія звѣзды точно замерли и тонули тамъ въ бархатной прозрачной синевѣ неба. Лошадь отчетливо быстро бѣжала и подъ визгъ полозьевъ я задумался и замечтался… вѣроятно, сколько я вспоминаю, о разныхъ барышахъ съ своего хозяйства… Удивительная это способность нашего брата мечтать объ этихъ барышахъ: по цѣлымъ днямъ и зиму, и лѣто ходишь и считаешь — на счетахъ, на бумажкѣ, — ошалѣешь совсѣмъ, точно дурману объѣшься… а какая-нибудь полезная, умная книга такъ и пролежитъ всю зиму нетронутая… И не видишь, куда время идетъ… Газетъ не читаешь! Жена развѣ выручитъ и какъ-нибудь утромъ въ кровати или за обѣдомъ урывкомъ разскажетъ, что дѣлается на свѣтѣ. Убытокъ явный ужъ въ виду: нѣтъ, еще тѣшишь себя. Собралъ хлѣбъ наконецъ, обманываться нельзя больше. Тогда прыжокъ, и всѣ надежды уже тамъ, въ будущемъ году — озимь, пашня подъ яровое, сѣмена, какъ бы побольше посѣять, да какъ бы годъ хорошій. Вотъ на это и тратитъ часто свое время нашъ братъ.
Ну, опять увлекся… пріѣхалъ я въ лѣсъ, бросилъ возжи, лошадь смирная, и пошелъ къ родникамъ. Чистка родниковъ заключалась въ томъ, что рылись ямы аршина въ два съ половиной и запускался въ нихъ срубъ. Около одной изъ такихъ ямъ безъ сруба я, разсматривая, слишкомъ близко подошелъ къ краю и по свѣжей грязи не удержался и съѣхалъ въ яму, Ну, съѣхалъ, что за бѣда: не колодезь — голова уровень съ краями. Это было первое ощущеніе. Но когда я принялся выкарабкиваться, оказалось, что бѣда и большая бѣда: не могу выбраться. Смѣшно, вижу глазами землю, лѣсъ, протянуть руку только, чтобы ухватиться… Но ухватиться-то и не за что: кругомъ скользкая грязь, и лѣзетъ она вмѣстѣ съ рукою назадъ. Одного усилія руками и ногой достаточно бы, но рука и нога скользятъ. Какое бы нибудь дерево поближе: дразнятъ тамъ, а здѣсь ни одного. Въ шубѣ — усталъ. Побился, побился, остановился и думаю: что же мнѣ дѣлать теперь?
Тишина мертвая въ лѣсу, только вѣтки гдѣ-то трещатъ отъ мороза. Крикнуть? Кто услышитъ? Хоть бы лошадь ушла домой, но и лошадь такая, что хоть до утра будетъ ждать. Если и дома хватятся: гдѣ искать? Проѣхалъ такъ, что никто и не видалъ. А внизу вода. Чувствую, что она начинаетъ просачиваться сквозь валенки… Плохо. Думаю: вѣдь это смерть подходитъ. Шутка сказать! А до утра никто не заглянетъ. Кажется мнѣ, что я уже зябну, и чувствую, что нервная дрожь добирается и до зубовъ. Хоть бы воришка какой-нибудь въ лѣсъ заглянулъ: озолотилъ бы. Страшно, какъ подумаю, что смерть подходитъ, такъ все и забьется во мнѣ, и готовъ и выть, и метаться, и опять сознаніе своего безсилія какъ ледяной водой окатитъ… вспотѣлъ весь… вспотѣлъ и стыну. Серьезно говорю, что никогда въ жизни и при томъ въ такой комичной обстановкѣ я не былъ такъ близокъ отъ смерти. И если бы не Дюкъ — я замерзъ бы. Сперва я на него и вниманія не обращалъ, но вдругъ привлекъ меня его громадный ошейникъ, прежній ошейникъ, который теперь болтался на худой шеѣ и рѣзалъ глаза контрастомъ. Съ помощью этого ошейника я и рѣшился спастись. Новая бѣда: зову я Дюка, а онъ не идетъ. Бѣгаетъ, визжитъ, хвостомъ машетъ, а не идетъ: не вѣритъ мнѣ — отвыкъ. Какихъ-какихъ самыхъ нѣжныхъ названій я не надавалъ ему. Какъ мягко ласково уговаривалъ. Да, пришлось-таки повозиться, пока опять возстановились наши прежнія отношенія, и онъ, наконецъ, подошелъ настолько близко, что я могъ хватить его за ошейникъ. Онъ поздно было рванулся, но это мнѣ и надо было: держась двумя руками за ошейникъ, опираясь ногой въ стѣну ямы, я началъ выбираться. И по мѣрѣ того, какъ я выбирался, Дюкъ, пятясь отъ меня, тѣмъ самымъ тащилъ… тащилъ жалкій худой, меня — громадную тушу, особенно въ шубѣ. Я вылѣзъ, и можете себѣ представить, онъ понялъ свою услугу. Надо было его видѣть. Его восторгъ не имѣлъ границъ. Онъ бросался мнѣ на грудь, лаялъ и визжалъ и опять бросался и лизнулъ таки своей грязной мордой прямо въ губы меня… Черезъ десять минутъ я уже опять былъ у окна своей освѣщенной столовой. Когда я сидѣлъ тамъ въ ямѣ, мнѣ все представлялась эта мирная картина ожиданія меня: долго пришлось бы ждать. Тревога уже поднялась: дворня была на ногахъ, вѣдь было 7 часовъ, я два часа пробылъ въ лѣсу. Дюкъ, какъ только отворилась дверь, первый влетѣлъ въ комнату, вихремъ пронесся въ кабинетъ прямо на кушетку. Пока я, щелкая зубами, разсказывалъ женѣ о томъ, что случилось со мной, онъ лежалъ на кушеткѣ, высоко поднявъ голову, и отбивалъ своимъ хвостомъ тактъ: очевидно, онъ вторично переживалъ удовольствіе и сознаніе, что теперь его не прогонятъ съ кушетки. Этотъ вечеръ онъ тамъ и провелъ, я кормилъ его отборными кусками… Скоро пришлось мнѣ со всей семьей уѣхать изъ деревни, и возвратились мы только весной.
Безъ насъ Дюкъ сдохъ. Говорили, что онъ опять убѣгалъ и нашли уже его гдѣ-то во рву. Я узналъ потомъ; просто не кормили, и бѣдняга сдохъ отъ голоду… Жалко было бѣдную собаку: такъ пропала… и я часто вспоминалъ ее… Сыну тогда восьмой годъ ужъ пошелъ и уже принялись за его обученье; но ученье на первыхъ порахъ не спорилось. Мальчикъ былъ очень способный, но небрежно смотрѣлъ на дѣло. Однажды вотъ въ этой самой комнатѣ я рѣшилъ подтянуть франта. У меня въ моей системѣ воспитанія не только наказаній, но и рѣзкихъ словъ не было. Все основано было прежде всего на любви, а затѣмъ на работѣ его головы, на разсужденіи, на логикѣ, на доводахъ… Ну вотъ, какъ доводъ, я ему и привелъ этого самаго Дюка, — какъ доказательство того, что и съ задатками можно ни за грошъ пропасть. Мальчикъ слушалъ меня разсѣянно, вертѣлъ все время мой палецъ и, когда я кончилъ, съ какой-то своеобразной дѣтской логикой сдѣлалъ свой выводъ:
— Папа!
Это папа опъ всегда говорилъ напряженно и звонко.
— Папа! А Ломоносовъ тоже былъ изъ мужиковъ?
— Отчего ты вспомнилъ о Ломоносовѣ? — спросилъ я.
Онъ разсѣянно отвѣтилъ:
— Такъ…
И опять, сосредоточившись на своей мысли, озабоченно, сильнѣе крутя мой палецъ, проговорилъ:
— Папа! Петька говоритъ, что если бы была школа, онъ тоже бы учился.
Какъ это тамъ въ его головкѣ скомбинировался Дюкъ, Ломоносовъ, его обученіе и невѣжество Петьки, я не знаю, но на меня, человѣка впечатлительнаго и нервнаго, этотъ выводъ его, безъ преувеличенья скажу вамъ, произвелъ потрясающее впечатлѣніе. Я часто и раньше думалъ о школѣ, можетъ быть, при сынѣ же и говорилъ объ ней, но неудачи, то, другое — такъ все и откладывалось. Старая, знакомая мысль, но какъ-то вдругъ освѣтилась она передо мной такъ ярко и выпукло… Въ самомъ дѣлѣ: совѣсть мучитъ за пса, а за всѣхъ этихъ Ломоносовыхъ, всѣхъ этихъ геніевъ ума въ стомилліонной массѣ, въ каждомъ поколѣніи имѣющихся несомнѣнно и гибнущихъ или извращающихъ свои дары — не болитъ сердце и не думаешь даже.
И точно дѣло дѣлаешь: ходишь да ворчишь еще — таланты перевелись…
— Скажи своему Петькѣ, что осенью у насъ будетъ школа.
Мой сынъ скользнулъ глазами въ окно и снисходительно отвѣтилъ:
— Ну, хорошо, я скажу ему.
Но, помолчавъ, онъ спросилъ:
— Папа, отчего осенью?
— Такъ… я давно рѣшилъ…
Не говорить же мнѣ было ему, что онъ, Дюкъ и Петька были виновниками моего рѣшенія.
Онъ еще подумалъ и недовѣрчиво проговорилъ:
— Папа! ты не забудешь?
— Ну, напоминай мнѣ.
Это понравилось, и онъ опять милостиво отвѣтилъ мнѣ:
— Ну, хорошо, я напомню.
Этимъ и кончился мой первый и послѣдній выговоръ моему сыну: жена тамъ съ нимъ справлялась, тоже, конечно, безъ всякихъ мѣръ наказанія. Осенью былъ обычный убытокъ отъ хозяйства (я вспоминаю всегда, говоря объ убыткахъ, слова моего сосѣда. Онъ говорилъ: «на будущій годъ будетъ хуже… Запишите»), но я взялъ себя въ руки и, отдѣливъ часть дома, рѣшилъ не откладывать дѣло школы. А чтобы не мучить себя мыслью о лишнихъ расходахъ, я рѣшилъ, что я самъ себя обложилъ налогомъ въ пользу образованія. И по моему, каждый получившій это образованіе, можетъ и долженъ и только такой и долженъ нести этотъ налогъ… Такъ просто отбирать подписку: хочешь самъ образовываться — не грѣхъ и возвратить государству затрату, тѣмъ болѣе, что и живутъ-то люди съ своего образованія. И получивши его, надо думать и о тѣхъ, кто не получилъ… въ интересахъ родины. Это самый божескій, самый справедливый налогъ.
— Я совершенно съ вами согласенъ, — согласился я возбужденно.
— Правда вѣдь? вотъ такимъ налогомъ и обложилъ я себя. Въ первый годъ и сынъ до поступленія въ корпусъ учился въ этой школѣ.
— И Петька? — спросилъ я.
— И Петька… Вотъ они всѣ три основателя, — хозяинъ показалъ на небольшую картинку, висѣвшую съ боку камина. Я быстро поднялся и сталъ разсматривать ее. Были нарисованы мальчикъ въ матроскѣ, деревенскій мальчикъ и между ними лягавая собака съ безпечнымъ, нахальнымъ и добродушнымъ въ то же время взглядомъ. Она смотрѣла, какъ бы спрашивая: «ну, ты чего еще здѣсь?» Такъ смотрѣла она, очевидно, въ первый періодъ своей жизни.
Мальчикъ въ матроскѣ — сынъ хозяина, худенькій, съ маленькимъ личикомъ, смотрѣлъ своими черными глазками разсѣянно, напряженно, какъ-то поверхъ всего окружающаго и, казалось, думалъ о чемъ-то. Крестьянскій мальчикъ, раскинувъ руки, стоялъ въ типичной позѣ крестьянскаго ребенка. Широкое лицо его было спокойно, добродушно, а голубые глаза точно выжидали чего-то равнодушно и терпѣливо.
— Вотъ этотъ самый Петька и есть… Его и работа эта картинка… Какъ и всѣ эти картины этой школы, — помолчавъ, произнесъ хозяинъ. — Каждое лѣто ко мнѣ ѣздитъ и рисуетъ.
Я быстро пригнулся къ фигурѣ маленькаго Петьки. Этотъ вотъ… передъ картинами котораго я стоялъ бывало на выставкѣ и считалъ бы за счастье когда-нибудь увидѣть ихъ автора. Я долго смотрѣлъ, и, когда взволнованный сѣлъ, хозяинъ проговорилъ:
— Есть у меня и поэты.
Онъ досталъ съ полки книжечку и прочелъ задушевные стихи.
— Студентъ еще… Для начала недурно. У меня и ученые, и механики, и изобрѣтатели даже есть. Есть и пахари — у каждаго своя доля.
— А вашъ сынъ гдѣ? — спросилъ я.
Я опять дернулъ грубо за больную струну.
— Богъ не далъ моему сыну жизни, — отвѣтилъ хозяинъ и опустилъ голову.
Онъ помолчалъ и нехотя прибавилъ:
— Онъ скоро и умеръ послѣ открытія школы…
Кровь горячей струей ударила меня по сердцу.
Какъ! этого худенькаго, симпатичнаго, роющагося въ своей головкѣ мальчика уже нѣтъ на свѣтѣ?!
Много дѣтей умираетъ, я хоронилъ и своихъ, но откровенно говорю, такой жгучей боли по умершемъ и при томъ давно умершемъ я, кажется, никогда не испытывалъ.
— Я даже не знаю его могилы… Онъ утонулъ… въ корпусѣ, спасая товарища… безразсудно…
Я смотрѣлъ на картинку. Такъ и кажется, что онъ вотъ-вотъ вскрикнетъ своимъ звонкимъ голоскомъ: «папа!»
— Спасъ? — спросилъ я, не поворачиваясь.
— Нѣтъ: было, я думаю, и ему очевидно, что не спасетъ онъ… но бросились другіе за нимъ и спасли того… другого… но его не удалось спасти.
Старикъ задумался.
— Отчего вы спросили: спасъ? Развѣ это мѣняетъ значеніе его поступка?
— Конечно, мѣняетъ: мальчикъ вдвойнѣ герой.
— Да, — вздохнулъ разсѣянно хозяинъ, — и вотъ все, что осталось мнѣ отъ него… онъ одинъ и былъ у насъ… я вотъ перенесъ, а жена не перенесла… я и ей памятника не сдѣлалъ… ихъ обоихъ могила для меня здѣсь, въ этой комнатѣ… въ этой школѣ…
Я молча отошелъ отъ картины: какая оригинальная мысль, какая оригинальная могила! Сколько оригинальныхъ сильныхъ мыслей говоритъ мнѣ этотъ старый съ разбитой жизнью человѣкъ! Могила?! Я ихъ много видѣлъ на разныхъ кладбищахъ и богатыхъ, очень богатыхъ памятниковъ — цѣлые дома, цѣлые города мертвыхъ! И когда ходилъ около нихъ, мое сердце сжималось холодной тоской смерти, и казалось мнѣ, что эти памятники еще тяжелѣе давятъ грудь покойниковъ. Но здѣсь, въ этой комнатѣ могилъ, ничто не говорило о смерти. Мальчикъ стоялъ живой передо мной. Несмотря на сѣрый закатъ тучами заволоченнаго осенняго дня, казалось, солнце заливало своимъ свѣтомъ эту комнату и громкій веселый говоръ въ школѣ собиравшихся на вечернія занятія учениковъ, какъ веселое щебетанье птицъ, говорилъ о веснѣ, о счастьѣ и радости жизни.
Чудная могила!
Я смотрѣлъ на этого отлетѣвшаго въ иную жизнь мальчика и, казалось, слышалъ оттуда его энергичный, какъ звонъ — не похоронный, а радостный, зовущій къ жизни призывъ:
— Папа! Моя коротенькая жизнь сдѣлаетъ и твою длинную жизнь — прекрасной, полной глубокаго смысла для твоего стомилліоннаго народа.
Примѣчанія править
- ↑ итал. crescendo — по наростающей, крещендо