1912.
правитьКОРОЛЬ ЛИРЪ.
правитьВъ трагедіи «Король Лиръ» мы приходимъ въ соприкосновеніе съ воображеніемъ, сердцемъ и душою Шекспира въ ту минуту, когда въ нихъ развилась самая могущественная и энергическая жизнь. Занятый болѣе глубокими мыслями, Шекспиръ не придавалъ большого значенія историческому правдоподобію. Онъ нашелъ сюжетъ, разсказанный въ исторіи, въ балладѣ и драмѣ, и взялъ его такимъ, какимъ онъ былъ. Мы должны допустить съ Шекспиромъ нѣкоторыя положенія, установленныя разсказомъ въ томъ видѣ, какъ онъ укоренился въ сознаніи народа. "Старинная Лѣтописная исторія о «Королѣ Лирѣ» выставляетъ хитрые поводы для мало-вѣроятныхъ, повидимому, поступковъ, приписанныхъ королю. Онъ задумалъ, что когда Корделія будетъ увѣрять его въ своей любви, онъ скажетъ ей: «Если это такъ, дочь, то исполни мою просьбу, выйди замужъ за того, кого я выбралъ тебѣ». Такимъ образомъ онъ перехитритъ ее. Шекспиру было бы легко сохранить правдоподобіе этого рода; легко было бы дать для поступковъ Лира какіе-либо хитро-придуманные поводы, если бы онъ захотѣлъ, онъ могъ психологическими ударами отпарировать оружіе противниковъ, обвиняющихъ его въ невѣроятности и неестественности факта. Но тогда основная нота пьесы звучала бы другимъ тономъ. Шекспиръ вовсе не хлопоталъ о томъ, чтобы оправдать себя спеціальными аргументами и психологическими тонкостями. Шекспиръ, согласно своему драматическому методу, сквозь всѣ эпизоды, встрѣчающіеся на пути, руководился развитіемъ страсти Лира во всѣхъ ея фазисахъ, его дикаго возмущенія противъ человѣчества, его борьбы съ силами ночи и бури и его возрожденія дѣйствіемъ священнаго бальзама дочерней любви.
Тѣмъ не менѣе, хотя главная задача первой сцены установить относительное положеніе дѣйствующихъ лицъ передъ тѣмъ, какъ началось ихъ взаимодѣйствіе, эта сцена не можетъ быть лишенной смысла. Съ первыхъ словъ Шекспиръ даетъ намъ понять, что раздѣленіе королевства между герцогомъ Албанскимъ и Корнвалійскимъ уже совершено. Въ послѣднихъ словахъ сцены говорится о «причудахъ» Лира, о порѣ «сумасбродства и болѣзней, старости и закоренѣлаго самовластія». Эти выраженія помѣщены съ очевидною цѣлью дать намъ понять, что требованіе отъ дочерей высказать свою любовь къ нему есть не что иное, какъ внезапная прихоть неудержимаго сумасбродства, въ которой есть доля шутки, доля безразсудства и доля болѣзненной жажды сердечныхъ заявленій. Но разъ требованіе высказано, оно должно быть исполнено. Воля Лира не должна встрѣчать сопротивленія. Это центральная и движущая сила въ его маленькой вселенной. Лиръ принужденъ перейти черезъ грозное и очищающее испытаніе, лишившись возможности проявленія этого страстнаго произвола, обращаясь въ пассивную личность, потерявъ сначала привязанности, потомъ власть, потомъ домъ и кровъ, еще позже разсудокъ, чтобы, наконецъ, оцѣнить сокровище истинной любви лишь въ ту минуту, когда пришлось отказаться отъ нея на вѣки.
Шлегель разъяснилъ одно, главное значеніе второй интриги трагедіи — исторіи Глостера и его сыновей. "Если бы Лиръ страдалъ одинъ отъ своихъ дочерей, наше впечатлѣніе ограничилось бы сильнымъ сочувствіемъ къ его личному несчастью. Но когда одновременно имѣютъ мѣсто два такіе неслыханные примѣра, кажется, будто великое потрясеніе совершилось въ нравственномъ мірѣ, картина становится "громадною и наполняетъ насъ такой тревогой, какая овладѣла бы нами при мысли, что небесныя свѣтила могутъ когда-нибудь выйти изъ своихъ орбитъ.
Измѣна Эдмунда и истязаніе Глостера выходятъ изъ ряда обыкновенныхъ событій, но они обыкновенны и прозаичны, сравнительно съ безчеловѣчіемъ сестеръ и страданіями Лира. Когда мы взобрались на верхъ Голгооы Глостера, мы видимъ надъ собою еще другую via dolorosa, ведущую къ «мрачному ледяному, мертвенному, неизмѣримому обрыву горы, недоступной орламъ», къ которой прикованъ Лиръ. Такимъ образомъ одна потрясающая повѣсть помогаетъ намъ подойти къ другой и понять ея размѣры. Обѣ вмѣстѣ производятъ, какъ замѣчаетъ Шлегель, впечатлѣніе великаго потрясенія, совершившагося въ нравственномъ мірѣ. Громъ, разразившійся надъ нашими головами, не сразу умолкаетъ, но его удары повторяются, учащаются, усиливаются и онъ замираетъ въ продолжительныхъ раскатахъ.
Шекспиръ желаетъ также увеличить нравственную тайну, великую загадочность трагедіи. Мы можемъ указать причины, объясняющія зло, которое гнѣздится въ сердцѣ Эдмунда. Его рожденіе постыдно, и клеймо это прожгло его сердце и его мозгъ. Онъ выброшенъ на свѣтъ Божій и его не сдерживаютъ никакія природныя связи, никакія воспоминанія, никакія привычки общей жизни. Грубый, скептическій умъ, который не испытываетъ внушеній сердечныхъ инстинктовъ и не получаетъ отъ нихъ пищи, можетъ легко додуматься до отрицанія сознанія самыхъ священныхъ обязанностей. Мысль Эдмунда работаетъ, какъ ѣдкая кислота, разъѣдающая быстро всѣ ткани человѣческаго чувства. Его умъ не боится Божественной Немезиды. Подобно Яго и Ричарду III онъ находитъ силу, управляющую вееленной, въ своемъ Я, въ своей личной волѣ.
Мы можемъ, поэтому, объяснить себѣ эгоизмъ и безчеловѣчіе Эдмунда. Какой долгъ можетъ чувствовать ребенокъ къ человѣку, который изъ-за минуты эгоистическаго наслажденія унизилъ и запятналъ всю его жизнь? Точно такъ же страданія Глостера не кажутся намъ неизъяснимыми.
Есть правда въ небѣ:
Изъ нашего любимаго грѣха
Идетъ намъ казнь… За грѣшное твое
И темное рожденье заплатилъ
Глазами онъ. (Д. V, сц. 3.)
Но дойдя до конца нашего клубка и объяснивъ все, допускающее объясненіе, мы встрѣчаемъ загадки, которыя объяснить нельзя. Какая теорія объяснитъ намъ, что Гонерилья и Корделія сестры? И почему въ душѣ Глостера, страданіе котораго есть воздаяніе за прежніе проступки, возстановляется нравственное спокойствіе и просвѣтленіе? Почему онъ умираетъ въ экстазѣ блаженства, смѣшаннаго съ горемъ? Почему совершилось это съ Глостеромъ, тогда какъ Лиръ, относительно котораго болѣе виноваты другіе, чѣмъ онъ самъ виноватъ относительно нихъ, лишенъ даже утѣшенія любви Корделіи, оставленъ до послѣдней минуты на жертву «пыткамъ жизни» и умираетъ въ самомъ сильномъ припадкѣ безполезнаго страданія?
Шекспиръ не пытается отвѣтить на эти вопросы. Шекспиръ выше цѣнитъ впечатлѣніе, которое производятъ сами факты, ихъ «облегчающее, возвышающее, расширяющее» дѣйствіе на духъ читателя, чѣмъ какое-либо объясненіе фактовъ, которое провѣрить трудно. Сердце очищается не силою догматическаго ученія, но силою страданія и ужаса. Однако есть и другіе вопросы, которые вызываетъ трагедія. Если дѣйствительно «звѣзды управляютъ нашей судьбой»; если, въ самомъ дѣлѣ, возможно то, что Глостеръ высказываетъ въ первые часы бѣдствія и смущенія мысли:
Для боговъ
Мы то же, что для ребятишекъ мухи:
Насъ мучить — имъ забава. (Д. IV, сц. 1.)
Если съ матеріяльной точки зрѣнія невинные и виновные гибнутъ вслѣдствіе одного и того же рока — что тогда? Отдадимся ли мы вполнѣ жаждѣ наслажденій? Устроимъ ли мы жизнь на принципахъ зла и безжалостнаго эгоизма?
Отвѣтъ Шекспира на эти вопросы вполнѣ ясенъ и рѣшителенъ. Станемъ ли мы на сторону Гонерильи или Корделіи? Станемъ ли за Эдгара или за измѣнника? Шекспиръ противопоставляетъ присутствію и вліянію зла не какое-либо сверхчувственное отрицаніе зла, а присутствіе человѣческой добродѣтели, вѣрности и самоотверженной любви. Ни въ одномъ произведеніи не встрѣчается такого яснаго и энергичнаго проявленія честной мужественности, сильной и нѣжной женственности. Преданность Кейта его повелителю — такая страстная, непоколебимая преданность, которая можетъ взять своимъ девизомъ слова Гёте: «Я васъ люблю, но что вамъ до того?» Благородство души Эдгара видно и изъ-подъ нищенскаго рубища; онъ искусный противникъ зла и поборникъ правды до послѣдней крайности. Несли Гонерильи и Регана, отдѣльно взятыя, могутъ вселить мысль, что міръ недоступенъ пониманію и вызываетъ отчаяніе, то существуетъ «одна дочь, которая является искупительницею природы отъ всеобщаго проклятія, заслуженнаго природою за дѣла другихъ двухъ дочерей». Мы чувствуемъ въ продолженіе всей трагедіи, что зло не есть нормальное явленіе; что оно есть проклятіе, вызывающее само для себя гибель; что оно недолговѣчно, что злые люди находятся въ разладѣ между собою. Но добро — нормально, оно — прочно; и «всѣ честные и хорошіе люди охотно сближаются съ честными и хорошими людьми во имя этихъ ихъ качествъ».
Корделія. Мой добрый Кентъ, скажи: какой цѣной
Я заплачу за всѣ твои заслуги?
Жизнь коротка моя и средства малы.
Кентъ. Я оцѣненъ царицей и съ избыткомъ.
Я награжденъ за все. Въ словахъ моихъ
Я былъ правдивъ и скроменъ. (Д. IV, сц. 7.)
Тѣмъ не менѣе, когда высказано все то, что можно сказать, чтобы сдѣлать міръ понятнымъ, когда мы употребили всѣ усилія, чтобы представить себѣ все возможное добро, существующее въ мірѣ, мы все еще нуждаемся въ твердости духа.
Но что сказать о самомъ Лирѣ, главномъ лицѣ трагедіи? Что сказать о страданіи, переходящемъ отъ мрака къ свѣту и on, свѣта къ мраку? Лиръ является величественнымъ, страдательнымъ лицомъ, на котораго обрушиваются всѣ разнообразныя силы природы и общества. Правда, онъ частью освобождается отъ деспотическаго своеволія и понимаетъ, наконецъ, въ чемъ состоитъ истинная любовь и что она существуетъ въ мірѣ, но онъ исчезаетъ отъ насъ, не смирившись передъ судьбою, не проникнувшись вѣрою, не прозрѣвая успокоеніе, но въ жалкомъ мученіи, съ жаждой любви, которой добился лишь для того, чтобы потерять ее навсегда. Не хотѣлъ ли Шекспиръ противоположить удовольствіе отъ заявленій ложной любви въ первой сценѣ мучительному воплю жажды истинной любви въ послѣдней? и не хотѣлъ ли онъ дать намъ понять, что истинное пріобрѣтеніе Лира отъ всѣхъ горькихъ испытаній его старости заключалось именно въ томъ, что онъ научился страстно жаждать того, что всего лучше, хотя эта жажда, насколько мы видимъ, и остается безъ удовлетворенія.
Мы можемъ дѣлать догадки о духовномъ значеніи великихъ трагическихъ фактовъ жизни, но при всѣхъ нашихъ догадкахъ они остаются для насъ таинственными.
Наша оцѣнка этой драмы въ ея цѣломъ зависитъ много, говоритъ Гэдсонъ, отъ того, какъ мы взглянемъ на шута, и самъ Гэдсонъ съ такой нѣжной симпатіей понялъ «бѣднягу», шута Лира, что для полученія настоящей точки зрѣнія намъ остается только привести его слова. «Едва ли можно вѣрнѣе характеризовать шута, какъ назвавъ его патетическимъ содержаніемъ чего-то въ родѣ комическаго маскарада; въ этомъ лицѣ дурачества и шутки идеализированы до трагической красоты…. Его старанія „облегчить шуткою глубокія оскорбленія“, претерпѣваемыя Лиромъ, показываютъ, что его остроуміе напрягается отъ горя, что его шутки выходятъ изъ глубины души, которая борется со страданіемъ и печалью, какъ пѣна покрываетъ поверхность бушующихъ волнъ… Въ кривляньяхъ шута замѣтна все время какая-то боязнь, какая-то осторожность при каждомъ шагѣ, какъ будто его подавляетъ святыня мѣста, онъ какъ будто хочетъ развлечь мысли, чтобы дать сердцу вѣрнѣе почувствовать горе. Я не знаю, что составляетъ болѣе глубокій контрастъ съ остроумными шутками, которыми искрится внѣшняя сторона его ума: мрачная ли трагедія сценъ, среди которыхъ онѣ сверкаютъ, какъ ракеты среди ночной бури, или глубокая струя трагическаго смысла, которая ихъ неувѣренно вызываетъ».
О трагедіи «Король Лиръ» критика старается сказать какъ можно меньше, потому что въ этомъ случаѣ слова оказываются болѣе недостаточны, чѣмъ обыкновенно, для того, чтобы выразить или описать настоящее впечатлѣніе. Нельзя анализировать словами впечатлѣнія бури или разсвѣта, мы должны ощущать разрушающіе порывы вихря, должны наблюдать спокойное распространеніе свѣта. Впечатлѣніе, испытываемое тѣмъ, кто читаетъ «Короля Лира», походитъ на то, которое мы воспринимаемъ отъ какого-нибудь громаднаго явленія природы. Это впечатлѣніе надо испытать самому, его невозможно описать, на него едва можно намекнуть.