Королева Марго (Дюма)/Версия 3/ДО

Королева Марго
авторъ Александр Дюма, пер. Александр Дюма

Оригинал: фр. La Reine Margot, опубл.: 1845. — Источникъ: az.lib.ru • Перевод Андрея Кронеберга.
Текст издания: «Отечественныя Записки», №№ 7-9, 1845.

КОРОЛЕВА МАРГО.

Романъ Александра Дюма.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.
Латинь герцога Гиза.

Въ понедѣльникъ 18-го августа 1572 года въ Луврѣ былъ большой праздникъ.

Окна стариннаго королевскаго жилища, всегда мрачныя, были ярко освѣщены; сосѣднія площади и улицы, обыкновенно бывшія безлюдными лишь-только пробьетъ девять часовъ на башнѣ Сенжермен-л’Оксерруа, были наполнены народомъ, не смотря на то, что была уже полночь.

Эта грозная, стиснутая, шумящая толпа походила въ темнотѣ ночи на мрачное, волнующееся море; оно разливалось по набережной, вытекая изъ Улицъ Фоссе-Сен-Жерменъ и Ластрюсъ; волны разбивались въ приливѣ у стѣнъ Лувра и откатывались съ отливомъ до противолежащей отели Бурбонъ.

Не смотря на королевскій праздникъ, а можетъ-быть и именно по причинѣ королевскаго праздника, въ этомъ народѣ было что-то угрожающее.

Дворъ праздновалъ свадьбу Маргариты-Валуа, дочери короля Генриха II-го и сестры короля Карла ІХ-го, съ Генрихомъ Бурбономъ, королемъ наваррскимъ. Дѣйствительно, въ этотъ день поутру кардиналъ Бурбонъ благословилъ союзъ новой четы съ торжествомъ, установленнымъ для бракосочетанія французскихъ принцессъ, на возвышеніи, устроенномъ при входѣ въ Церковь-Нотр-Дамъ.

Этотъ бракъ удивилъ всѣхъ и заставилъ крѣпко призадуматься иныхъ, понимавшихъ вещи яснѣе прочихъ. Трудно было понять сближеніе двухъ партій, ненавидѣвшихъ другъ друга отъ всей души, — партіи протестантовъ и католиковъ. Спрашивалось, какъ молодой принцъ де-Конде проститъ герцогу Анжу, брату короля, смерть отца своего, котораго убилъ Монтескіу въ Жарнакѣ? Какъ молодой герцогъ Гизъ проститъ адмиралу Колиньи убійство своего отца, зарѣзаннаго въ Орлеанѣ Польтро-де-Меромъ? — Этого мало: Жанна-Наваррская, мужественная супруга слабаго Антуана Бурбона, устроившая для своего сына Генриха этотъ царственный бракъ, умерла всего только два мѣсяца назадъ, и о внезапной смерти ея носились странные слухи. Вездѣ говорили шопотомъ, а въ иныхъ мѣстахъ и громко, что Жанна узнала какую-то страшную тайну, и что Катерина Медичи, опасаясь распространенія этой тайны, отравила ее душистыми перчатками: перчатки изготовилъ нѣкто Рене, соотечественникъ Медичи, человѣкъ очень-искусный въ дѣлахъ такого рода. Этотъ слухъ распространился и утвердился тѣмъ болѣе, что послѣ смерти великой королевы, два медика, въ числѣ которыхъ былъ знаменитый Амбруазъ Паре, получили, по требованію ея сына, позволеніе вскрыть тѣло, за исключеніемъ только черепа. Жанна-Наваррская была отравлена ядовитымъ запахомъ, и только въ мозгу, единственной части тѣла, исключенной изъ вскрытія, можно было найдти слѣды преступленія. Мы говоримъ «преступленія», потому-что въ немъ никто не сомнѣвался.

И это еще не все; король Карлъ настаивалъ на этомъ бракосочетаніи съ твердостью, походившею на упрямство: этотъ бракъ долженъ былъ не только возстановить миръ въ его королевствѣ, но и привлечь въ Парижъ главнѣйшихъ гугенотовъ Франціи. Женихъ былъ протестантъ, невѣста католичка: надобно было просить разрѣшенія у папы Григорія XIII. Разрѣшеніе не являлось, и эта остановка сильно безпокоила покойную наваррскую королеву. Однажды она высказала Карлу IX свои опасенія на-счетъ этой медлительности, на что король отвѣчалъ:

— Не безпокойтесь, тётушка; я уважаю васъ больше папы, и люблю сестру мою больше, нежели боюсь его. Я не гугенотъ, но и не дуракъ, и если господинъ-папа вздумаетъ упрямиться, я самъ возьму Марго за руку и подведу ее къ алтарю съ вашимъ сыномъ.

Эти слова пронеслись изъ Лувра по городу; гугеноты были очень-обрадованы, католики сильно призадумались и не знали, просто ли измѣняетъ имъ король, или играетъ только комедію, которая разрѣшится въ одно прекрасное утро неожиданною развязкою.

Всего болѣе неизъяснимо было поведеніе Карла IX относительно адмирала Колиньи, лѣтъ пять или шесть непримиримо съ нимъ враждовавшаго. Оцѣнивъ голову его въ 150,000 экю золотомъ, король теперь чуть не божился имъ, называлъ его mon père и говорилъ во всеуслышаніе, что онъ предоставитъ веденіе войны исключительно ему. Эта перемѣна въ поведеніи короля дошла до такой степени, что даже Катерина Медичи, до-сихъ-поръ управлявшая дѣйствіями, волею и даже желаніями молодаго государя, начала безпокоиться, — и не безъ причины: въ минуту откровенности Карлъ сказалъ адмиралу, говоря о фландрской войнѣ:

— Тутъ есть еще одно обстоятельство, mon père, на которое нельзя не обратить вниманія: надо, чтобъ королева, мать моя, которая, какъ вы знаете, всюду суетъ свой носъ, ничего не знала объ этомъ предпріятіи; мы должны хранить это въ величайшей тайнѣ: она непремѣнно намутитъ и испортитъ все дѣло.

Какъ Колиньи ни былъ благоразуменъ и опытенъ, однакожь не съумѣлъ утаить такой полной довѣрчивости. Не смотря на то, что въ Парижъ пріѣхалъ онъ, полный подозрѣнія, — не смотря на то, что при отъѣздѣ его изъ Шатильйона одна крестьянка бросилась къ ногамъ его, восклицая: «Не ѣзди, отецъ нашъ, не ѣзди въ Парижъ! Ты умрешь, если поѣдешь — ты и всѣ, кто будетъ съ тобою!» — не смотря на все это, подозрѣнія мало-по-малу угасли въ его сердцѣ и въ сердцѣ Телиньи, его зятя, съ которымъ король обходился дружески, называя его mon cousin, какъ называлъ адмирала mon père, и говоря ему «ты» — что дѣлывалъ онъ только въ-отношеніи лучшихъ друзей своихъ.

Гугеноты, исключая немногихъ раздражительныхъ и недовѣрчивыхъ головъ, были совершенно успокоены. Смерть королевы наваррской приписали воспаленію легкихъ, и обширныя залы Лувра наполнились храбрыми протестантами, которымъ бракъ молодаго предводителя ихъ, Генриха, обѣщалъ неожиданный возвратъ счастія. Адмиралъ Колиньи, ла-Рошфуко, принцъ Конде-сынъ, Телиньи, — словомъ, всѣ начальники протестантской партіи торжествовали могущество и хорошій пріемъ въ Лувръ именно тѣхъ лицъ, которыхъ за три мѣсяца король Карлъ и королева Катерина хотѣли велѣть повѣсить на висѣлицѣ выше висѣлицы убійцъ. Только маршала Монморанси напрасно искали въ обществѣ его братьевъ; никакія обѣщанія не могли соблазнить его, ничто не могло обмануть; онъ остался въ замкѣ своемъ Иль-Аданѣ, извиняясь скорбью о смерти отца, великаго коннетабля Анна де-Монморанси, убитаго изъ пистолета Робертомъ Стюартомъ въ сраженіи при Сен-Дени. Но такъ-какъ съ-тѣхъ-поръ прошло уже больше двухъ лѣтъ, и такъ-какъ чувствительность вовсе не была модною добродѣтелью того времени, то о необыкновенно-долгомъ траурѣ его думали, что хотѣли.

Впрочемъ, все обвиняло маршала Монморанси; король, королева, герцогъ д’Анжу и герцогъ д’Алансонъ какъ-нельзя-лучше угощали своихъ гостей.

Сами гугеноты говорили герцогу д’Анжу заслуженные, впрочемъ, комплименты о сраженіяхъ при Жарнакь и Монконтурѣ, выигранныхъ имъ, когда ему не было еще 18-ти лѣтъ; въ этомъ онъ опередилъ Цезаря и Александра, съ которыми его сравнивали, разумѣется, ставя побѣдителей при Иссѣ и Фарсалѣ ниже его. Герцогъ д’Алансонъ смотрѣлъ на все это своими ласкающими и лукавыми глазами; королева Катерина сіяла отъ радости и разсыпалась въ комплиментахъ принцу Генриху Конде на-счетъ его недавней женитьбы на Маріи-Клевской; наконецъ, даже Гизы улыбались страшнымъ врагамъ ихъ дома, а герцогъ де-Майеннъ разсуждалъ съ Таванномъ и адмираломъ о войнѣ, которую теперь больше нежели когда-нибудь готовы были объявить Филиппу ІІ-му.

Посреди этихъ группъ прохаживался, слегка наклонивъ голову и вслушиваясь во всякое слово, молодой человѣкъ лѣтъ девятнадцати, съ проницательнымъ взоромъ, черными, очень-коротко остриженными волосами, густыми бровями, съ орлинымъ носомъ, тонкой улыбкой, молодыми усами и бородой. Этотъ молодой человѣкъ, о которомъ знали до-сихъ-поръ только по сраженію при Арне-ле-Дюкъ, гдѣ онъ отличился личною храбростью, былъ любимый воспитанникъ Колиньи, герой дня, предметъ всеобщихъ комплиментовъ; три мѣсяца тому назадъ, то-есть когда мать его была еще въ живыхъ, его звали принцемъ беарнскимъ; теперь онъ назывался королемъ наваррскимъ, а послѣ — Генрихомъ IV-мъ.

По-временамъ, мрачное облако быстро пролетало по челу его: конечно, онъ вспоминалъ, что мать его скончалась всего только мѣсяца два назадъ, а онъ меньше нежели кто-нибудь сомнѣвался въ ея отравленіи. Но это облако было мимолетно и исчезало какъ дрожащая тѣнь; говорившіе съ нимъ и поздравлявшіе его были именно убійцы мужественной Жанны д’Альбре.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ короля наваррскаго, разговаривалъ съ Телиньи молодой герцогъ Гизъ, столько же задумчивый и озабоченный, сколько король старался быть веселымъ и простодушнымъ. Онъ былъ счастливѣе Беарнца; двадцати-двухъ лѣтъ, онъ почти поравнялся славою съ отцомъ своимъ, великимъ Франсуа Гизомъ. Онъ былъ высокаго роста, изящной наружности, съ гордымъ взглядомъ, одаренъ естественнымъ величіемъ, невольно-наводившимъ на мысль, когда онъ проходилъ мимо принцевъ, что они передъ нимъ простой народъ. Не смотря на его молодость, католики видѣли въ немъ главу своей партіи, какъ гугеноты въ молодомъ Генрихѣ-Наваррскомъ, портретъ котораго мы только-что очертили. Сначала онъ носилъ титло принца жуанвильскаго; онъ въ первый разъ явился на военномъ поприщѣ при осадѣ Орлеана, подъ начальствомъ своего отца, умершаго на рукахъ его, называя Колиньи своимъ убійцею. Тогда молодой герцогъ далъ, подобно Аннибалу, торжественную клятву отмстить за смерть отца адмиралу и семейству его и преслѣдовать враговъ религіи безъ отдыха и пощады, обѣщая передъ лицомъ Бога быть на землѣ его ангеломъ истребителемъ до-тѣхъ-поръ, пока не будетъ истребленъ послѣдній еретикъ. Не безъ удивленія видѣли, что принцъ, всегда вѣрный своему слову, протягиваетъ руку людямъ, которыхъ поклялся считать своими вѣчными врагами, и дружелюбно разговариваетъ съ зятемъ того, въ чьей смерти поклялся умирающему отцу.

Но, мы уже сказали, это былъ вечеръ удивительныхъ событій.

Дѣйствительно, съ знаніемъ будущаго, къ-счастію отнятымъ у человѣка, съ способностью читать въ сердцахъ, принадлежащею только Богу, привилегированный зритель увидѣлъ бы за этомъ праздникѣ любопытнѣйшее зрѣлище, какое только могутъ представить лѣтописи печальной людской комедіи.

Но этотъ зритель не былъ въ залахъ Лувра: онъ съ улицы смотрѣлъ сверкающими глазами и ворчалъ грознымъ голосомъ; этотъ наблюдатель — былъ народъ, съ его инстинктомъ чудесно-изощреннымъ ненавистью; онъ смотрѣлъ, какъ пляшутъ тѣни его непримиримыхъ враговъ, изъяснялъ ихъ чувства такъ вѣрно, какъ только можетъ изъяснять ихъ любопытный передъ бальною залою, герметически закупоренною. Музыка увлекаетъ танцующаго, между-тѣмъ, какъ любопытный зритель, стоящій внѣ залы, видитъ только движеніе и смѣется надъ безсмысленною кукольною пляскою: онъ не слышитъ музыки…

Музыка, увлекавшая за собою гугенотовъ, была — голосъ ихъ гордости.

Блескъ, мерцавшій среди мрака ночи предъ глазами Парижанъ, былъ — молніи ихъ ненависти, озарявшія будущность.

И, однакожь, все улыбалось внутри дворца; въ эту минуту пробѣжалъ даже по заламъ Лувра еще болѣе-сладкій, льстивый говоръ; новобрачная, перемѣнивъ свой торжественный костюмъ, — платье съ шлейфомъ и длинный вуаль, снова появилась въ танцовальной залѣ; съ нею шла прекрасная герцогиня де-Неверъ, ея лучшій другъ, и король Карлъ, братъ ея, велъ ее за руку, представляя ее почетнѣйшимъ изъ гостей.

Эта новобрачная была дочь Генриха ІІ-го, перлъ Французской короны, Маргерита Валуа, которую Карлъ IX, отъ избытка родственной любви, не называлъ иначе, какъ сестрица Марго.

Новую королеву наваррскую встрѣтили съ лестнымъ радушіемъ, и, безъ сомнѣнія, она стояла такого пріема. Маргеритѣ не было еще двадцати лѣтъ, и она была уже предметомъ похвалъ всѣхъ поэтовъ, сравнивавшихъ ее кто съ Авророю, кто съ Цитерою. Дѣйствительно, при дворѣ, гдѣ Катерина Медичи собрала всѣхъ красивѣйшихъ женщинъ, какихъ только могла отъискать, чтобъ окружить себя хоромъ сиренъ, Маргарита была по красотѣ безъ соперницъ. У нея были черные волосы, свѣжій цвѣтъ лица, сладострастные глаза, отѣненные длинными рѣсницами, малиновыя тонкія губы, изящная шея, богатая гибкая талія, дѣтскія ножки, обутыя въ шелковые башмаки. Французы гордились, что на ихъ землѣ расцвѣлъ такой роскошный цвѣтокъ; иностранцы, проѣзжавшіе Францію, возвращались домой, пораженные ея красотою, если имъ удалось только видѣть ее, и изумленные ея познаніями, если говорили съ нею. Маргерита была не только красивѣйшая, но и образованнѣйшая женщина своего времени; всѣ знали и повторяли слова одного ученаго Итальянца, который былъ ей представленъ, и, проговоривъ съ нею цѣлый часъ по-итальянски, по испански и по-латинѣ, воскликнулъ, уходя, въ восторгѣ: «Видѣть дворъ не видя Маргериты Валуа, значитъ не видать ни Франціи, ни двора!»

Понятно, что не было недостатка въ привѣтствіяхъ и поздравительныхъ рѣчахъ Карлу IX и королевѣ наваррской; извѣстно, что гугеноты были искусные ораторы. Въ этихъ рѣчахъ искусно проскользали къ королю намеки на прошедшее, просьбы о будущемъ; на всѣ эти намеки онъ отвѣчалъ съ своею лукавою улыбкою:

— Отдавая сестрицу Марго Генриху-Наваррскому, я отдаю ее всѣмъ протестантамъ королевства.

Эти слова успокоивали однихъ и заставляли улыбаться другихъ, потому-что тутъ дѣйствительно было два смысла: одинъ отеческій, которымъ Карлъ IX и не думалъ отягощать свою голову; другой оскорбительный для новобрачной, ея мужа и самого Карла, потому-что онъ напоминалъ кой-какія глухія сплетни, которыми скандалёзная хроника двора успѣла уже найдти средства замарать брачное платье Маргериты Валуа.

Гизъ, какъ мы уже сказали, разговаривалъ съ Телиньи; онъ, однакожъ, не слишкомъ-внимательно слѣдилъ за разговоромъ; иногда оглядывался и бросалъ взглядъ на группу дамъ, посреди которой блистала королева наваррская. Если случалось, что взоръ ея встрѣчался со взоромъ герцога, по прелестному лбу ея какъ-будто пробѣгало облако, озаренное дрожащимъ ореоломъ алмазовъ, окружавшихъ ея голову, и въ нетерпѣливой, встревоженной позѣ ея какъ-будто проглядывало какое-то намѣреніе.

Принцесса Клодія, старшая сестра Маргериты, которая уже нѣсколько лѣтъ была за герцогомъ лотарингскимъ, замѣтила это безпокойство и хотѣла подоидти къ сестрѣ, чтобъ узпагь причину; по въ это время всѣ отступили, давая дорогу королевѣ-матери, которая шла, опираясь на руку молодаго принца Конде, и принцесса очутилась далеко отъ сестры своей. Гизъ воспользовался всеобщимъ движеніемъ и подошелъ къ герцогинѣ де-Неверъ, своей невѣсткѣ, а слѣдовательно и къ Маргеритѣ. Герцогиня лотарингская (де-Лоррень), неспускавшая глазъ съ молодой королевы, замѣтила, что облако на челѣ ея смѣнилось яркимъ пламенемъ, мелькнувшимъ на щекахъ. Герцогъ, однакоже, подходилъ все ближе и ближе, и когда онъ былъ уже только въ двухъ шагахъ отъ нея, Маргерита, которая какъ-будто не столько видѣла, сколько чувствовала его приближеніе, оборотилась, съ трудомъ придавъ лицу своему выраженіе спокойствія и беззаботности. Герцогъ почтительно поклонился и во время поклона проговорилъ въ-полголоса:

— Ipse attuli.

То-есть:

— Я принесъ самъ.

Маргерита въ свою очередь поклонилась герцогу, и, приподымаясь, проронила въ отвѣтъ:

— Noctu pro more.

Что значило:

— Ночью, какъ обыкновенно.

Эти сладкія слова, прозвучавшія въ огромномъ накрахмаленномъ воротникѣ королевы, какъ въ говорной трубѣ, услышалъ только тотъ, кому они были сказаны; но какъ ни былъ коротокъ этотъ разговоръ, въ немъ, конечно, было высказано все, что хотѣли сказать другъ другу молодые люди. Отвѣтивъ тремя словами на два, Маргерита отошла, еще болѣе задумчивая; герцогъ просіялъ послѣ этого разговора. Человѣкъ, котораго всѣхъ болѣе должна была бы интересовать эта сцена, не обратилъ, казалось, на нее ни малѣйшаго вниманія. У короля наваррскаго въ свою очередь были глаза только для одной особы, около которой собирался кружокъ почти-неменьше кружка Маргериты Валуа: это была прекрасная госпожа де-Совъ.

Шарлотта де-Бони-Самблансе, внука несчастнаго Самблансе и жена Симона де-Физа, барона де-Сова, была одна изъ приближенныхъ дамъ къ Катеринѣ-Медичи, одна изъ страшнѣйшихъ помощницъ этой королевы, подносившая врагамъ напитокъ любви, когда не смѣла поднести имъ флорентинскій ядъ. Маленькая блондинка, то живая какъ ртуть, то тающая отъ меланхоліи, всегда готовая къ любви и интригѣ — двумъ занятіямъ, въ-продолженіи пятидесяти лѣтъ господствовавшимъ при дворѣ трехъ королей. Женщина во всемъ смыслѣ слова и во всей прелести дѣла, начиная съ голубыхъ, томныхъ или пылающихъ глазъ, до возмутительной ножки, обутой въ бархатъ, госпожа де-Совъ уже нисколько мѣсяцевъ завладѣла всѣми способностями короля наваррскаго, начинавшаго тогда дебютировать на поприщѣ любви и на поприщѣ политической жизни. Она овладѣла имъ до такой степени, что даже величественная, царская красота Маргериты-Наваррской не пробудила удивленія въ сердцѣ ея супруга. И, странное дѣло! даже Катерина Медичи, эта душа полная мрака и таинственности, настаивая на предположенномъ ею бракъ дочери своей съ королемъ наваррскимъ, продолжала, ко всеобщему удивленію, почти-явно покровительствовать любовной связи Генриха съ госпожею де-Совъ. Но, не смотря на эту могущественную помощницу Генриха и назло невзъискательнымъ нравамъ эпохи, прекрасная Шарлотта противилась до-сихъ-поръ. Это неслыханное, невѣроятное упорство еще болѣе красоты и ума ея зародило въ сердцѣ Беарнца страсть, которая, не могши удовлетворить себя, перегарала въ душѣ и истребляла въ сердцѣ молодаго короля и робость, и гордость, и даже полуфилософскую, полулѣнивую безпечность, составлявшую главное основаніе его характера.

Госпожа де-Совъ нѣсколько минутъ какъ вошла въ залу; изъ досады ли, изъ огорченія ли, только она рѣшилась-было сначала не быть свидѣтельницею торжества своей соперницы и, подъ предлогомъ нездоровья, отпустила своего мужа, государственнаго секретаря, въ Лувръ; но Катерина Медичи спросила, почему не пріьхала ея милая Шарлотта, и узнавъ, что она задержана легкимъ нездоровьемъ, написала ей короткое приглашеніе, которому госпожа де-Совъ поспѣшила повиноваться. Генрихъ былъ сначала опечаленъ ея отсутствіемъ и вздохнулъ вольнѣе, когда увидѣлъ, что господинъ де-Совъ вошелъ, одинъ; по въ ту самую минуту, когда онъ, не ожидая никакого явленія, хотѣлъ, вздохнувъ, подойдти къ милому созданію, которое былъ осужденъ если не любить, то по-крайней-мѣрѣ считать женою, — въ концѣ залы явилась госпожа де-Совъ; онъ остановился на мѣстѣ какъ прикованный, устремивъ глаза на эту Цирцею, привязавшую его къ себѣ магическою цѣпію, и вмѣсто того, чтобъ приблизиться къ женѣ, онъ, помедливъ немного, пошелъ къ госпожѣ де-Совъ.

Придворныя, замѣтивъ, что король наваррскій, влюбчивость котораго была извѣстна, идетъ къ Шарлоттѣ, не посмѣли мѣшать ихъ свиданію и удалились очень-деликатно, такъ-что въ ту самую минуту, когда Маргарита Валуа и Гизъ обмѣнялись нѣсколькими латинскими словами, Генрихъ, подошедъ къ госпожѣ де Совъ, началъ просто по-французски, хоть и на гасконскій ладъ, разговоръ, не столь таинственный.

— А! сказалъ онъ: — наконецъ вы являетесь. А мнѣ сказали, что вы нездоровы, и я уже потерялъ надежду васъ видѣть.

— Не хотите ли ваше величество увѣрить меня, отвѣчала госпожа де-Совъ: — что вамъ дорого стояло разстаться съ этой надеждой?

— Надѣюсь, отвѣчалъ Беарнецъ. Не-уже-ли вы не знаете, что вы мое солнце днемъ и звѣзда моя ночью? Я думалъ, что окруженъ непроницаемымъ мракомъ; вдругъ являетесь вы — и все озарилось свѣтомъ.

— Плохую же я оказала вамъ услугу.

— Что вы хотите сказать? спросилъ Генрихъ.

— Я хочу сказать, что тотъ, кто владѣетъ прекраснѣйшей женщиной Франціи, долженъ желать только одного, чтобъ свѣтъ исчезъ и воцарилась тьма, потому-что въ темнотѣ ждетъ насъ блаженство.

— Это блаженство, злая, — вы знаете, оно въ рукахъ одной, которая смѣется надъ бѣднымъ Генрихомъ.

— О! возразила баронесса: — я думаю, напротивъ, она была игрушкою короля наваррскаго.

Генрихъ испугался такого непріязненнаго тона, по обдумалъ, что этотъ тонъ обнаруживаетъ досаду, а досада — маска любви.

— Право, любезная Шарлотта, сказалъ онъ: — вы дѣлаете мнѣ несправедливый упрекъ; не понимаю, какъ такія прекрасныя губки могутъ быть столь жестоки. Не-уже-ли вы думаете, что я женюсь? Нѣтъ, чортъ возьми, не я!

— Такъ не я ли? съ колкостью возразила баронесса, если можно назвать колкостью слова женщины, которая васъ любитъ и упрекаетъ въ равнодушіи.

— И ваши прекрасные глаза такъ близоруки, баронесса? Нѣтъ, нѣтъ! Не Генрихъ-Наваррскій женится на Маргеритѣ Валуа.

— Кто же? позвольте спросить.

— И, Боже мой! Реформатская вѣра выходитъ замужъ за папу, — вотъ и все!

— Полноте, ваше величество, полноте! Вы не обманете меня острымъ словцомъ: ваше величество любите принцессу Маргериту, и я нисколько не упрекаю васъ въ этомъ, — сохрани Боже! Такую красавицу любить можно!

Генрихъ задумался на минуту; тонкая улыбка играла на губахъ его.

— Баронесса, сказалъ онъ: — вы, кажется, ищете предлога поссориться со мною; но вы не имѣете на это права: что сдѣлали вы, скажите, чтобъ не допустить меня до женитьбы на Маргеритѣ? Ничего. Напротивъ, вы постоянно лишали меня всякой надежды.

— И къ-счастію, ваше величество, отвѣчала г-жа де-Совъ.

— Какъ?

— Конечно: теперь вы женитесь на другой.

— О! я женюсь на ней, потому-что вы меня не любите.

— Еслибъ я любила васъ, мнѣ пришлось бы умереть не дальше, какъ черезъ часъ.

— Черезъ часъ! Что это значитъ? Отъ какой же болѣзни?

— Отъ ревности… Черезъ часъ королева наваррская отошлетъ своихъ дамъ, а ваше величество своихъ каммердинеровъ и свиту.

— И вы не шутя заняты этою мыслію?

— Я этого не говорю. Я говорю, что еслибъ я любила васъ, эта мысль терзала бы меня ужасно.

— А! воскликнулъ Генрихъ, въ восторгѣ отъ этого признанія, которое онъ услышалъ отъ баронессы: — а если король наваррскій не отошлетъ своей свиты сегодня вечеромъ?

— Ваше величество, отвѣчала г-жа де-Совъ, глядя на короля съ изумленіемъ, на этотъ разъ непритворнымъ: — вы говорите всегда вещи невозможныя и, главное, невѣроятныя.

— Что же надо сдѣлать, чтобъ вы повѣрили имъ?

— Надо доказать ихъ на дѣлѣ, а этого вы не можете сдѣлать.

— Могу, баронесса, могу. Клянусь св. Генрихомъ, что докажу! воскликнулъ король, пожирая молодую женщину пылающими отъ любви взорами.

— О! ваше величество! прошептала прекрасная Шарлотта, понижая голосъ и опустивъ глаза… Я не понимаю. Нѣтъ, нѣтъ! вамъ невозможно ускользнуть отъ счастія, которое васъ ожидаетъ.

— Въ этой залѣ четыре Генриха, возразилъ король: — Генрихъ Французскій, Генрихъ Конде, Генрихъ де-Гизъ; но есть только одинъ Генрихъ-Наваррскій.

— Что же дальше?

— Дальше? Что, если этотъ Генрихъ наваррскій не разлучится съ вами во всю ночь?

— Въ эту ночь?

— Да; увѣритесь ли вы тогда, что онъ не провелъ ее съ другою?

— А! Если вы это сдѣлаете!.. воскликнула въ свою очередь баронесса.

— Честное слово, что сдѣлаю!

Г-жа де-Совъ подняла глаза, влажные сладострастнымъ обѣщаніемъ и улыбнулась королю, сердце котораго замерло отъ восторга.

— И такъ, что вы скажете въ такомъ случаѣ? спросилъ Генрихъ.

— О! въ такомъ случаѣ, отвѣчала Шарлотта: — въ такомъ случаѣ я скажу, что ваше величество дѣйствительно любите меня.

— Хорошо же, вы скажете это! Скажете, потому-что оно дѣйствительно такъ!

— Но какъ же это устроить? пролепетала г-жа де-Совъ.

— И, Боже мой! у васъ, конечно, есть какая-нибудь горничная или служанка, въ которой вы увѣрены.

— Да! Даріола предана мнѣ душой и тѣломъ; она готова умереть за меня. Это истинное сокровище!

— Sang diou! Баронесса, скажите ей, что я позабочусь о ея счастіи, когда буду французскимъ королемъ, какъ предсказываютъ мнѣ астрологи.

Шарлотта улыбнулась.

— Чего же желаете вы отъ Даріолы?

— Бездѣлицу — для нея, а для меня все.

— Однако же?

— Ваша комната надъ моею.

— Да.

— Пусть она ждетъ у дверей. Я постучу тихонько три раза; она впуститъ меня, и я докажу вамъ, что хотѣлъ доказать.

Баронесса промолчала нѣсколько минутъ; потомъ, какъ-будто оглядываясь, чтобъ кто-нибудь не подслушалъ, она на минуту остановила глаза свои на группѣ, окружавшей королеву-мать; но какъ ни быстро было это движеніе, Катерина и ея каммер-фрау обмѣнялись взглядами.

— О! еслибъ я захотѣла, сказала г-жа де-Совъ голосомъ сирены: — еслибъ я захотѣла заставить ваше величество солгать…

— Попробуйте, попробуйте…

— Признаюсь вамъ, мнѣ этого ужасно хочется.

— Сдайтесь; женщины всего сильнѣе послѣ пораженія.

— Я припомню вамъ, что вы обѣщали Даріолѣ, когда вы будете королемъ Франціи.

Генрихъ вскрикнулъ отъ радости.

Именно въ то мгновеніе, когда этотъ крикъ вырвался изъ груди Беарнца, королева наваррская отвѣчала герцогу де-Гизу:

— Noctu pro more (ночью, какъ обыкновенно).

Генрихъ отошелъ отъ г-жи де-Совъ, столько же счастливый, какъ и герцогъ Гизъ, удалявшійся отъ Маргериты Валуа.

Черезъ часъ послѣ этой двойной сцены, король Карлъ и королева-мать удалились въ свои покои; въ ту же минуту, залы начали пустѣть; стали видны базисы мраморныхъ колоннъ галереи. Адмирала и принца Конде проводили домой четыреста дворянъ сквозь народную толпу, ворчавшую имъ въ-слѣдъ. Потомъ Генрихъ де-Гизъ вышелъ въ свою очередь съ католическими вельможами Лоррени, напутствуемый радостнымъ крикомъ и рукоплесканіями народа.

Что касается до Маргериты Валуа. Генриха-Наваррскаго и г-жи де-Совъ, — они жили въ самомъ Луврѣ.

II.
Комната королевы наваррской.

Герцогъ де-Гизъ проводилъ свою невѣсту, герцогиню де-Неверъ, домой, въ Улицу-дю-Шомъ, въ домъ, стоявшій прямо противъ Улицы де-Бракъ. Отдавъ ее попеченію ея фрейлинъ, онъ ушелъ въ свою комнату перемѣнить костюмъ; надѣлъ ночной плащъ и вооружился острымъ, короткимъ кинжаломъ — оружіемъ, извѣстнымъ подъ именемъ «дворянской чести», которое носили безъ шпаги. Но, снимая кинжалъ со стола, на которомъ онъ лежалъ, герцогъ замѣтилъ записку, втиснутую между лезвіемъ и ножнамию

Онъ развернулъ ее и прочелъ:

«Надѣюсь, что герцогъ де-Гизъ не воротится эту ночь въ Лувръ или, если воротится, то не забудетъ по-крайней-мѣрѣ надѣть добрый панцырь и взять добрую шпагу.»

— А! воскликнулъ герцогъ, обращаясь къ своему слугѣ: — вотъ странное предостереженіе, Робенъ. Скажи, кто входилъ сюда безъ меня?

— Одинъ только человѣкъ.

— Кто?

— Господинъ дю-Гастъ.

— Да! да! То-то мнѣ показалось, рука знакома. Ты увѣренъ, что дю-Гастъ былъ здѣсь? Ты его видѣлъ?

— Я даже говорилъ съ нимъ.

— Хорошо. Такъ я послѣдую его совѣту. Панцырь и шпагу!

Слуга, привыкшій уже къ подобнымъ переодѣваньямъ, принесъ то и другое. Герцогъ надѣлъ панцирь, стальныя кольца котораго были не толще основы (нитокъ) бархата; сверхъ кольчуги исподній камзолъ и сѣрый съ серебрянымъ шитьемъ полукафтанъ. Это былъ его любимый цвѣтъ. Потомъ онъ надѣлъ сапоги, доходившіе до половины ляжекъ, бархатную шапочку безъ перьевъ и аграфа, завернулся въ плащъ темнаго цвѣта, заткнулъ за поясъ кинжалъ, и, отдавъ шпагу пажу, единственному проводнику, которому приказалъ за собою слѣдовать, пошелъ къ Лувру.

Когда онъ выходилъ изъ дома, на башнѣ Сен-Жермен-л’Оксерруа пробило часъ

Не на поздній часъ ночи и на опасности ночнаго путешествія по улицамъ въ то время, ничего особеннаго не случилось съ принцемъ-искателемъ приключеній. Здоровый и невредимый дошелъ онъ до колоссальной массы стариннаго Лувра; огни погасали во дворцѣ одинъ за другимъ, и самъ дворецъ грозно возвышался среди мрака и тишины.

Передъ королевскимъ замкомъ тянулся глубокій ровъ; къ нему выходили окна комнатъ большей части принцевъ, жившихъ во дворцѣ. Комната Маргериты была въ первомъ этажѣ.

Но этотъ первый этажъ, очень-доступный, еслибъ не было рва, возвышался, благодаря ему, футовъ на тридцать отъ земли, такъ-что ни воръ, ни любовникъ не могли туда забраться. Это не помѣшало, однакожь, герцогу де-Гизу смѣло спуститься въ ровъ.

Въ ту же минуту, послышался шумъ отъ окна, отворяемаго съ rez-de-chaussée. Окно было съ желѣзной рѣшеткой; но чья-то рука приподняла часть рѣшетки, отдѣленной отъ окна заранѣе, и спустила сквозь отверстіе шелковую петлю.

— Это вы, Гильйонна? спросилъ въ-полголоса Герцогъ.

— Да! еще тише отвѣчалъ женскій голосъ.

— А Маргерита?

— Она ждетъ васъ.

— Хорошо.

Съ этими словами герцогъ далъ знакъ своему пажу, и тотъ досталъ ему изъ-подъ своего плаща веревочную лѣстницу. Герцогъ прикрѣпилъ конецъ ея къ опущенной петли. Гильйонна встянула лѣстницу къ себѣ, привязала ее накрѣпко, и герцогъ, притянувъ шпагу поясомъ, началъ взбираться, и взобрался благополучно. Рѣшетка опустилась за нимъ, окно было заперто, и пажъ, увѣрившись, что герцогъ благополучно вошелъ въ Лувръ, къ окнамъ котораго онъ двадцать разъ провожалъ его подобнымъ образомъ, завернулся въ плащъ и легъ спать на травѣ во рву подъ тѣнью стѣны.

Ночь была темна, и крупныя, теплыя капли падали съ облаковъ, пропитанныхъ электричествомъ.

Герцогъ пошелъ за своею путеводительницею, — это была не меньше, какъ дочь Жака де-Матиньйонъ, маршала Франціи. Это была задушевная повѣренная Маргериты, нескрывавшей отъ нея ничего, и думали даже, что къ числѣ тайнъ, порученныхъ ея неподкупной вѣрности, были такія ужасныя, что онѣ противъ воли заставляли ее молчать обо всемъ остальномъ.

Ни одной свѣчи не горѣло ни въ комнатахъ, ни въ корридорахъ; только изрѣдка блѣдная молнія озаряла мрачные покои какимъ-то голубоватымъ блескомъ, и исчезала въ то же мгновеніе.

Герцогъ все шелъ за Гильйонной, держа ее за руку; наконецъ они достигли спиральной лѣстницы, сдѣланной въ стѣнѣ, ведущей къ потайной, незамѣтной двери въ прихожую аппартаментовъ, занимаемыхъ Маргеритою.

Эта прихожая, такъ же какъ и торжественныя залы, корридоры и лѣстница, была погружена въ глубочайшую тьму.

Здѣсь Гильйонна остановилась.

— Принесли ли вы съ собою чего желаетъ королева? спросила она шопотомъ.

— Принесъ, отвѣчалъ герцогъ: — но отдамъ только лично королевѣ.

— Пойдемте же не теряя ни минуты! произнесъ во мракѣ голосъ, заставившій герцога вздрогнуть. — Онъ узналъ голосъ Маргериты.

Въ то же время поднялась шитая золотомъ завѣса изъ фіолетоваго бархата, и герцогъ могъ разсмотрѣть въ темнотѣ королеву, пришедшую, въ нетерпѣніи, къ нему на встрѣчу.

— Я здѣсь, сказалъ герцогъ, и вошелъ за занавѣсъ, который тотчасъ же за нимъ опустился.

Теперь настала очередь Маргериты Валуа быть путеводительницею герцога въ этой комнатѣ, хорошо, впрочемъ, ему извѣстной. Гильйонна, оставшись у дверей, успокоила свою госпожу, приложивъ палецъ къ губамъ.

Маргерита, какъ-будто догадываясь о ревнивомъ безпокойствѣ герцога, довела его даже въ свою спальню. Здѣсь она остановилась.

— Довольны ли вы, герцогъ? спросила она.

— Доволенъ… отвѣчалъ онъ: — а чѣмъ бы, на-примѣръ?

— Тѣмъ, что я вамъ доказываю своимъ поступкомъ, возразила Маргерита легкимъ тономъ досады: — что принадлежу человѣку, который въ самую ночь своей свадьбы такъ мало обо мнѣ думаетъ, что не пришелъ даже поблагодарить меня за честь, которую я ему оказала, не избравъ его своимъ мужемъ, а просто согласившись быть его женою.

— О, успокойтесь! печально отвѣчалъ герцогъ: — онъ прійдетъ, особенно, если вы этого желаете.

— И вы говорите это, Генрихъ, вы, который больше всѣхъ увѣрены въ противномъ? Если бъ я желала этого, какъ вы предполагаете, просила ли бы я васъ прійдти въ Лувръ?

— Вы просили меня прійдти въ Лувръ, Маргерита, потому-что хотите уничтожить послѣдній слѣдъ нашего прошедшаго, и потому еще, что это прошедшее жило не только въ моемъ сердцѣ, но и въ этомъ серебряномъ ящикѣ. Вотъ онъ.

— Сказать ли вамъ, Генрихъ? сказала Маргерита, пристально глядя на герцога: — вы похожи въ эту минуту не на принца, а на школьника. Чтобъ я отреклась отъ любви къ вамъ! чтобъ я хотѣла потушить пламя, которое, можетъ-быть, угаснетъ, но отблескъ котораго не исчезнетъ никогда! Любовь человѣка моего сана озаряетъ и часто сжигаетъ все современное… Нѣтъ, нѣтъ, герцогъ! Вы можете оставить у себя письма вашей Маргериты, и ящичекъ, который она дала вамъ. Изъ всѣхъ писемъ, хранящихся въ этомъ ящичкѣ, она требуетъ отъ васъ только одно, и то потому, что это письмо столько же опасно для васъ, сколько и для нея.

— Все принадлежитъ вамъ, сказалъ герцогъ. — Выбирайте и уничтожьте, какое угодно.

Маргерита проворно начала рыться въ открытомъ ящикѣ и дрожащею рукою перебрала одно за другимъ съ дюжину писемъ, Она взглядывала только на адресы, какъ-будто этого довольно было, чтобъ напомнить ей содержаніе каждаго письма; кончивъ объискъ, она взглянула на герцога и, поблѣднѣвъ, сказала:

— Герцогъ! письмо, которое я ищу, — его здѣсь нѣтъ. Ужь не потеряли ли вы его? Надѣюсь, что передать его…

— Какое письмо вы ищете?

— То, въ которомъ я вамъ писала, чтобъ вы немедленно женились.

— Чтобъ оправдать вашу измѣну?

Маргерита пожала плечами.

— Нѣтъ, чтобъ спасти вашу жизнь. То письмо, въ которомъ я вамъ писала, что король, замѣтивъ нашу любовь и усилія мои разорвать вашъ будущій союзъ съ португалльскою инфантиною, призвалъ своего брата бастарда ангулемскаго и сказалъ ему, показывая двѣ шпаги: «убей этою шпагою Генриха де-Гиза сегодня же вечеромъ, или этою я убью тебя завтра». Гдѣ это письмо?

— Вотъ оно, отвѣчалъ герцогъ, доставая его съ груди своей.

Маргерита почти вырвала письмо изъ рукъ его, открыла съ жадностью, увѣрилась, что это точно то письмо, которое она требовала, вскрикнула отъ радости и поднесла его къ свѣчѣ. Бумажка вспыхнула, и черезъ минуту ея ужь не было. Маргерита, какъ-будто опасаясь, чтобъ не отъискали безумнаго извѣщенія ея въ самомъ пеплѣ, растоптала его ногою.

Герцогъ слѣдилъ за нею взорами въ-продолженіи всѣхъ этихъ лихорадочныхъ движеній.

— Довольны ли вы теперь, Маргерита? спросилъ онъ, когда она кончила.

— Да, теперь вы женились на принцессѣ Порсіанъ, и братъ проститъ мнѣ вашу любовь; но онъ не простилъ бы мнѣ открытія тайны, подобной той, которую я невольно высказала вамъ въ письмѣ.

— Это правда, сказалъ герцогъ: — тогда вы любили меня…

— Я люблю васъ и теперь, Генрихъ, — люблю еще больше.

— Вы?

— Да, я; потому-что никогда еще не нуждалась я до такой степени въ преданномъ, вѣрномъ другѣ. Я королева безъ престола, жена безъ мужа.

Молодой герцогъ печально покачалъ головою.

— Но я говорю вамъ, Генрихъ, повторяю вамъ, что мужъ мой не только не любитъ меня, но ненавидитъ, презираетъ; впрочемъ, присутствіе ваше въ комнатѣ, гдѣ долженъ бы быть онъ, кажется, достаточно доказываетъ эту ненависть и презрѣніе.

— Еще не поздно; король наваррскій долженъ былъ еще отпустить своихъ придворныхъ… онъ не замедлитъ прійдти.

— А я говорю вамъ, воскликнула Маргерита съ возрастающею досадою: — я говорю вамъ, что онъ не пріидетъ.

— Ваше величество! проговорила Гильйонна, растворивъ дверь и приподнимая завѣсу. — Король наваррскій выходитъ изъ своихъ комнатъ.

— А! я зналъ, что онъ прійдетъ! воскликнулъ Гизъ.

— Герцогъ, сказала Маргерита торопливо и схвативъ его за руку: — теперь вы увѣритесь, можно ли полагаться на мое слово. Войдите въ этотъ кабинетъ.

— Нѣтъ, позвольте мнѣ уйдти, если есть еще время; обдумайте, что при первой ласкѣ его я выйду — и тогда горе ему!

— Вы съ ума сошли! Войдите, войдите, говорю вамъ. Я отвѣчаю за все.

Она втолкнула герцога въ кабинетъ.

И въ-пору. Дверь едва успѣла затвориться за Гизомъ, какъ король наваррскій съ улыбкою явился на порогѣ комнаты въ сопровожденіи двухъ пажей, несшихъ восемь свѣчей изъ розоваго воска въ двухъ канделабрахъ.

Маргерита скрыла свое замѣшательство, дѣлая глубокій реверансъ.

— А вы еще не легли? спросилъ Беарнецъ съ веселымъ, открытымъ выраженіемъ лица. — Не ждали ли вы меня?

— Нѣтъ, отвѣчала Маргерита: — вы вчера еще сказали мнѣ, будто очень-хорошо знаете, что наша женитьба политическій союзъ, и что вы не станете меня принуждать.

— Пусть такъ; только это не мѣшаетъ намъ побесѣдовать другъ съ другомъ. — Гильйонна, затворите дверь и оставьте насъ.

Маргерита встала и протянула руку, какъ-будто приказывая пажамъ остаться.

— Прикажете позвать вашихъ женщинъ? спросилъ король. — Я согласенъ, если вамъ это угодно, хоть и признаюсь, лучше бы. Желалъ переговорить съ вами наединѣ.

Съ этими словами, король наваррскій подошелъ къ кабинету.

— Нѣтъ! сказала Маргерита, быстро заступая ему дорогу: — нѣтъ, это ненужно; я готова выслушать васъ.

Беарнецъ зналъ, что хотѣлъ знать; онъ бросилъ быстрый и пронзительный взглядъ на кабинетъ, какъ-будто хотѣлъ проникнуть сквозь закрывавшую его завѣсу въ самую темную глубину его. Потомъ, обративъ взоръ на блѣдную отъ страха жену свою, онъ сказалъ совершенно-спокойнымъ голосомъ:

— Въ такомъ случаѣ, поговоримте о чемъ-нибудь.

— Какъ угодно вашему величеству, отвѣчала она, больше падая, нежели садясь на мѣсто, которое указалъ ей мужъ.

Беарнецъ сѣлъ возлѣ нея.

— Что бы ни говорили многіе, сказалъ онъ: — наша женитьба, я думаю, хорошая женитьба. Я вашъ, а вы моя.

— Но… проговорила въ испугѣ Маргерита.

— Слѣдовательно, продолжалъ король, какъ-будто не замѣчая: замѣшательства Маргериты: — мы должны вести себя въ-отношеніи другъ къ другу какъ добрые союзники, потому-что дали сегодня въ этомъ союзѣ клятву передъ Богомъ. Не такъ ли?

— Конечно.

— Я знаю вашу прозорливость; знаю, какими пропастями усѣяна придворная почва; я молодъ, и хотя никому не сдѣлалъ зла, но у меня много враговъ. Куда же причислить ту, которая носитъ мое имя и которая поклялась мнѣ въ вѣрности при алтарѣ Божіемъ?

— Можете ли вы думать…

— Я ничего не думаю; я надѣюсь, и хочу увѣриться, что надежда моя не безъ основанія. Дѣло извѣстное: нашъ бракъ — или предлогъ, или ловушка.

Маргерита вздрогнула; эта мысль шевелилась, можетъ-быть, и въ ея душѣ.

— Что же изъ двухъ? продолжалъ Генрихъ. — Король меня ненавидитъ, герцогъ д’Анжу ненавидитъ, герцогъ д’Алансонъ ненавидитъ, Катерина Медичи такъ глубоко ненавидѣла мать мою, что не можетъ не ненавидѣть и меня.

— О! что вы говорите?

— Я говорю правду, отвѣчалъ король: — и желалъ бы, чтобъ кто-нибудь насъ слышалъ; иначе, Могутъ думать, что я не догадался объ убіеніи Муи и отравленіи моей матери.

— О! живо подхватила Маргерита съ самымъ спокойнымъ и улыбающимся лицомъ: — вы знаете очень-хорошо, что здѣсь только вы да я.

— Потому-то именно я такъ и откровененъ; потому-то я и осмѣливаюсь сказать вамъ, что меня не обманутъ ни ласки французскаго, ни ласки лотарингскаго двора.

— Ваше величество!…

— Что жь тутъ такое? спросилъ Генрихъ, улыбаясъ въ свою очередь.

— То, что такіе разговоры очень-опасны.

— Да, не наединѣ, отвѣчалъ король. — И такъ, я вамъ говорю…

Маргерита очевидно была какъ на пыткѣ; она хотѣла бы остановить каждое слово на губахъ короля; но Генрихъ продолжалъ съ своимъ кажущимся простодушіемъ:

— И такъ, я вамъ говорю, что мнѣ грозятъ со всѣхъ сторонъ; мнѣ грозитъ король, герцогъ д’Алансонъ, герцогъ д’Анжу, королева-мать, герцогъ де-Гизъ, герцогъ де-Майеннъ, кардиналъ де-Лоррень, словомъ, весь міръ. Вы знаете, это чувствуешь какъ-то по инстинкту. Всѣ эти угрозы не замедлятъ превратиться въ настоящее нападеніе, и отъ этого-то я могу защититься съ вашею помощью: васъ любятъ всѣ, которые меня ненавидятъ.

— Меня! сказала Маргерита.

— Да, васъ, повторилъ Генрихъ-Наваррскій съ совершеннымъ простодушіемъ: — да, васъ любитъ король Карлъ, любитъ (онъ налегъ на это слово) герцогъ д’Алансонъ, любитъ королева Катерина, любитъ, наконецъ, герцогъ де-Гизъ…

— Ваше величество! проговорила Маргерита.

— Что жь тутъ удивительнаго, что всѣ васъ любятъ? Тѣ, которыхъ я назвалъ, ваши братья или родственники. Любить своихъ родственниковъ или братьевъ — значитъ жить по закону Божію.

— Но къ чему же все это ведетъ?

— Къ тому, что я уже сказалъ вамъ: если вы будете… не говорю моимъ другомъ, но только союзникомъ, я могу торжествовать; если же вы будете мнѣ врагомъ, я погибъ.

— О! врагомъ вашимъ — никогда! воскликнула Маргерита.

— Но никогда и другомъ?

— Можетъ-быть.

— А союзникомъ?

— Непремѣнно.

И Маргерита отвернулась, протягивая руку королю.

Генрихъ взялъ эту руку, поцаловалъ ее, и, не выпуская назадъ больше для того, чтобъ наблюдать за женой, нежели изъ нѣжнаго чувства, продолжалъ:

— Я вѣрю вамъ и принимаю васъ въ союзницы. Насъ женили, когда мы не знали и не любили другъ друга; насъ женили не спрашивая нашего согласія. Слѣдовательно, какъ мужъ и жена, мы не обязаны другъ другу ничѣмъ. Вы видите: я предупреждаю ваши желанія и подтверждаю теперь то, что сказалъ вчера. Но политическій союзъ свой мы заключаемъ по доброй волѣ, безъ всякаго принужденія. Мы заключаемъ его какъ двѣ честныя души, обязанныя покровительствовать другъ другу. Не такъ ли?

— Дà, отвѣчала Маргерита, стараясь освободить свою руку.

— Итакъ, продолжалъ Беарнецъ, не сводя глазъ съ дверей кабинета: — въ доказательство чистосердечности нашего союза и совершенной довѣренности, я разскажу вамъ во всей подробности планъ, слѣдуя которому надѣюсь торжествовать надъ этого враждою.

— Государь, проговорила Маргерита, въ свою очередь невольно обращая глаза къ кабинету, между-тѣмъ, какъ Беарнецъ, видя, что хитрость его удалась, смѣялся внутренно.

— Вотъ, что я намѣренъ сдѣлать, продолжалъ онъ, какъ-будто не замѣчая замѣшательства жены: — я…

— Позвольте мнѣ отдохнуть, громко сказала Маргерита, поспѣшно вставая и схвативъ короля за руку: — душевное волненіе… жаръ… мнѣ душно.

Дѣйствительно, Маргерита была блѣдна и дрожала, какъ-будто готова была упасть на коверъ.

Генрихъ пошелъ къ отдаленному окну и раскрылъ его. Окно выходило къ рѣкѣ.

Маргерита пошла за нимъ.

— Тише! тише! шепнула она. — Пожалѣйте себя!

— Какъ! сказалъ улыбаясь Беарнецъ: — вѣдь мы, сказали вы, здѣсь одни?

— Да; но развѣ вы не знаете, что посредствомъ слуховой трубы, вдѣланной въ потолокъ или стѣну, можно все слышать?

— Правда, правда, сказалъ тихо и поспѣшно Беарнецъ. — Вы не любите меня, это такъ; но вы честная женщина.

— Что вы хотите сказать?

— То, что еслибъ вы хотѣли выдать меня, вы позволили бы мнѣ продолжать, потому-что я выдалъ бы себя самъ. Вы остановили меня. Теперь я знаю, что кто-нибудь здѣсь скрывается, что вы невѣрная жена, но вѣрная союзница; а теперь, прибавилъ Беарнецъ улыбаясь: — политическая вѣрность мнѣ нужнѣе супружеской.

— Послушайте…

— Хорошо, хорошо, мы поговоримъ объ этомъ послѣ, когда мы лучше узнаемъ другъ друга, прервалъ ее Генрихъ.

Потомъ, возвысивъ голосъ, онъ продолжалъ:

— Освѣжились ли вы?

— Да, отвѣчала Маргарита: — да, ваше величество.

— Въ такомъ случаѣ я не хочу безпокоить васъ долѣе. Я долженъ былъ засвидѣтельствовать вамъ мое почтеніе и дружбу; пріймите же ихъ, они чистосердечны. Отдохните; покойной ночи.

Маргерита взглянула на мужа взоромъ, полнымъ благодарности, и въ свою очередь протянула ему руку.

— Рѣшено, сказала она.

— Союзъ политическій, чистосердечный и честный? спросилъ Генрихъ.

— Чистосердечный и честный.

Беарнецъ пошелъ къ дверямъ, увлекая за собою Маргериту взорами, какъ обвороженную. Когда занавѣска опустилась между ими и спальнею, онъ тихонько и проворно сказалъ:

— Благодарю васъ, Маргерита, благодарю! Вы истинная француженка. Я ухожу спокойный. За недостаткомъ любви, мнѣ не измѣнитъ ваша дружба. Я полагаюсь на васъ, какъ вы, съ вашей стороны, можете положиться на меня. Прощайте.

Генрихъ поцаловалъ руку жены своей, слегка сжимая ее; потомъ поспѣшилъ къ себѣ, говоря въ корридорѣ съ самимъ собою:

— Кто бы это, чортъ возьми, былъ у нея? Король, или герцогъ д’Анжу? герцогъ д’Алансонъ или Гизъ? Братъ или любовникъ? или и то и другое? Право, мнѣ теперь почти досадно, что я назначилъ баронессѣ свиданіе. Но слово дано, и Даріола ждетъ… быть такъ! Для нея, конечно, не выгодно, что я иду къ ней черезъ спальню жены моей, потому-что — ventre-saint-gris! эта Марго, какъ зоветъ ее Карлъ, премиленькое созданіе.

И Генрихъ пошелъ по лѣстницѣ, ведущей въ комнаты г-жи де-Совъ. Поступь изобличала его душевное волненіе.

Маргерита слѣдила за нимъ глазами, пока онъ не скрылся изъ вида; потомъ воротилась въ свою комнату. Герцогъ стоялъ въ дверяхъ кабинета: при видѣ его, она почти почувствовала угрызеніе совѣсти.

Герцогъ былъ мраченъ, и наморщенныя брови его говорили о горькой думѣ.

— Маргерита сегодня сохраняетъ нейтралитетъ, сказалъ онъ; — черезъ недѣлю Маргерита будетъ врагомъ.

— А! вы подслушивали? сказала Маргерита.

— А что же мнѣ было дѣлать въ этомъ кабинетѣ?

— И вы находите, что я вела себя не такъ, какъ должна была вести себя королева наваррская?

— Нѣтъ, не то; но вы вели себя не такъ, какъ любовница герцога де-Гиза.

— Я могу не любить мужа, отвѣчала королева: — но никто не имѣетъ права требовать отъ меня, чтобъ я его выдала. Скажите по совѣсти, измѣнили ли бы вы тайнамъ принцессы де-Порсіанъ, жены вашей?

— Полно-те, оставимъ это! сказалъ герцогъ, покачивая головою. — Я вижу, вы уже не любите меня такъ горячо, какъ любили въ то время, когда разсказывали, что затѣваетъ король противъ меня и моихъ приверженцевъ.

— Король былъ сильный, вы — слабый. Генрихъ теперь слабый, а сильный — вы. Я играю ту же роль, какъ видите.

— Только вы переходите отъ одного знамени къ другому.

— Это право я пріобрѣла, спасши вашу жизнь.

— Прекрасно; а такъ-какъ, разставаясь, любовники возвращаютъ другъ другу свои подарки, я спасу вашу жизнь въ свою очередь, и мы поквитаемся.

Съ этими словами, герцогъ поклонился и вышелъ. Маргерита не останавливала его.

Въ передней онъ нашелъ Гильйонну, которая проводила его обратно къ окну съ рѣшеткой. Во рву дожидался его пажъ, и они возвратились домой.

Между-тѣмъ, Маргерита въ раздумьи подошла къ окну.

— Какая свадебная ночь! проговорила она. — Мужъ бѣжитъ отъ меня, и любовникъ меня оставляетъ!

Въ эту минуту, по-ту-сторону рва шелъ, подбоченясь, отъ Турде-Буа къ мельницѣ де-ла-Моннэ школьникъ, и пѣлъ:

Pourquoi doncques quand je veux

Ou mordre tes beaux cheveux,

Ou baiser ta bouche aimée,

Ou toucher à ton beau sein,

Contrefais tu-la nonnain

Dedans un cloître enfermée?

Pourquoi gardes-tu tes yeux

Et ton sein délicieux,

Ton front, ta lèvre jumelle?

En veus-tu baiser Pluton

Là-bas après que Caron

T’aura mise en sa nacelle?

Après ton dernier trépas,

Belle, tu n’auras là-bas

Qu’une bouebette blèmie;

Et quand, mort, je te verrai,

Aux ombres je n’avouerai

Que jadis tu fus ma miel

Doncques tandis que tu vis,

Change, maîtresse, d’avis,

Et ne m'épargne ta bouche,

Car au jour où tu mourras

Lors tu te repentiras

De m’avoir été farouche (*).

(*) Скажи, зачѣмъ, когда хочу я поиграть твоими кудрями, поцаловать алыя губки, коснуться прекрасной груди твоей, зачѣмъ разъигрываешь ты роль монахини, заключенной въ монастырѣ? — Къ чему бережешь ты свои глаза, чудесный станъ, чело и дѣвственныя губы? Или хочешь ты поцаловать ими Плутона, когда Харонъ прійметъ тебя въ челнокъ свой? — Нѣтъ, красавица, тамъ, за гробомъ, поблѣднѣютъ твои губки; когда я встрѣчусь съ тобою послѣ смерти, я не признаюсь тѣнямъ, что когда-то ты была моею возлюбленною. — Одумайся же, пока еще ты жива, не отказывай мнѣ въ поцалуѣ; когда умрешь, ты будешь раскаиваться въ своей жестокости.

Маргерита слушала пѣсню съ грустной улыбкой; когда голосъ ученика исчезъ въ отдаленіи, она закрыла окно и позвала Гильйонну помочь ей раздѣться.

III.
Король-поэтъ.

Слѣдующіе дни прошли въ праздникахъ, балетахъ, турнирахъ. Обѣ партіи были слиты воедино. Ласки и радушіе могли, кажется, отуманить самыхъ бѣшеныхъ гугенотовъ. Были примѣры самыхъ страшныхъ сближеній: отецъ Коттонъ пировалъ и кутилъ за столомъ съ барономъ Куртомеромъ; герцогъ Гизъ катался по Сенѣ съ принцемъ Конде. Король какъ-будто поссорился съ своею обычною меланхоліею и не могъ жить безъ зятя своего, Генриха. Королева-мать была такъ весела, что почти потеряла сонъ.

Гугепоты, смягченные нѣсколько этою новою Капуей, начали надѣвать шелковое платье, выставлять девизы и парадировать предъ извѣстными балконами, какъ католики. Во всемъ видна была реакція въ пользу реформатской религіи, такъ-что можно было подумать, что весь дворъ собирается сдѣлаться протестантскимъ. Самъ адмиралъ, не смотря на всю свою опытность, вдался въ обманъ подобно прочимъ, и до такой степени, что забылъ однажды, въ-продолженіе двухчасовой прогулки, свою зубочистку, которою постоянно бывалъ занятъ съ двухъ часовъ пополудни, то-есть, съ того часа, когда вставалъ изъ-за обѣда, до восьми часовъ вечера, когда опять садился ужинать.

Въ тотъ самый вечеръ, когда адмиралъ до такой невѣроятной степени забылъ свои привычки, король Карлъ пригласилъ къ себѣ на завтракъ Генриха-Наваррскаго и герцога де-Гиза. Вставъ изъ-за стола, онъ вышелъ съ ними въ свою комнату и изъяснялъ имъ хитрое устройство капкана на волковъ, собственнаго его изобрѣтенія. Вдругъ онъ прервалъ самъ себя:

— А что адмиралъ? Развѣ онъ не будетъ сегодня вечеромъ? Кто видѣлъ его сегодня и кто можетъ мнѣ сказать о немъ что-нибудь?

— Я, отвѣчалъ король наваррскій: — если ваше величество безпокоитесь о его здоровья, я могу успокоить васъ: я видѣлъ его сегодня поутру въ шесть часовъ, и вечеромъ въ семь.

— А! сказалъ король, съ пронзительнымъ любопытствомъ устремивъ взоры на зятя: — раненько же вы встаете, Анріо, для молодаго мужа.

— Да, отвѣчалъ король беарнскій: — я хотѣлъ узнать у адмирала, который знаетъ все, не ѣдутъ ли кой-какіе дворяне, которыхъ я еще жду.

— Еще дворяне! Въ день вашей свадьбы ихъ было восемьсотъ, и съ каждымъ днемъ являются новые; это просто нашествіе! смѣясь сказалъ Карлъ.

Герцогъ де-Гизъ наморщилъ брови.

— Поговариваютъ о походѣ во Фландрію, отвѣчалъ Беарнецъ: — и я собираю вокругъ себя всѣхъ своихъ единоземцевъ, которые, по моему мнѣнію, могутъ быть полезны вашему величеству.

Герцогъ, вспомнивъ о планѣ, о которомъ Генрихъ говорилъ женъ своей въ день свадьбы, удвоилъ вниманіе.

— Хорошо! отвѣчалъ король съ лукавой улыбкой: — чѣмъ больше ихъ наберется, тѣмъ для насъ пріятнѣе. Собирайте, собирайте ихъ, Генрихъ. Но кто же эти дворяне? Надѣюсь, люди храбрые?

— Не знаю, ваше величество, стоятъ ли они вашихъ, или дворянъ герцога д’Анжу или Гиза, но я знаю ихъ, и увѣренъ, что они сдѣлаютъ все, что будетъ отъ нихъ зависѣть.

— И много вы ихъ ждете?

— Еще человѣкъ десять, двѣнадцать.

— А какъ ихъ зовутъ?

— Право, не помню; одного только, котораго рекомендовалъ мнѣ Телиньи, какъ благороднѣйшаго, знаю, что зовутъ Ла-Моль; другіе…

— Де-ла-Моль? Не Леракъ ли де-ла-Моль, Провансалецъ? спросилъ король, имѣвшій обширныя свѣдѣнія въ генеалогіи.

— Именно онъ; вы видите, я набираю даже и въ Провансѣ.

— А я, сказалъ съ насмѣшливой улыбкой Гизъ: — я набираю еще дальше короля наваррскаго: я отъискиваю вѣрныхъ католиковъ даже въ Пьемонтѣ.

— Католики или гугеноты, по мнѣ все равно, прервалъ его король: — лишь-бы они были храбры.

Король произнесъ эти слова, равнявшія въ умѣ его католиковъ и гугенотовъ, съ такимъ равнодушнымъ выраженіемъ лица, что самъ герцогъ Гизъ удивился.

— Ваше величество занимаетесь нашими фламандцами, сказалъ адмиралъ, которому король нѣсколько дней тому назадъ далъ позволеніе входить безъ доклада. Входя, онъ услышалъ послѣднія слова короля.

— А, вотъ и адмиралъ, mon père! сказалъ Карлъ: — только-что заговорили о войнѣ и храбрыхъ, и онъ является; желѣзо невольно льнетъ къ магниту. Зять мой Генрихъ и братъ Гизъ ждутъ подкрѣпленія для вашей арміи. Вотъ о чемъ мы говоримъ.

— И подкрѣпленія идутъ, сказалъ адмиралъ.

— Вы получили извѣстія? спросилъ Беарнецъ.

— Да, и въ особенности о де-ла-Молѣ; вчера онъ былъ въ Орлеанѣ; завтра или послѣ-завтра будетъ въ Парижѣ.

— Чортъ возьми! господинъ-адмиралъ долженъ быть колдуномъ, если знаетъ, что происходитъ за тридцать или за сорокъ льё. Что касается до меня, я хотѣлъ бы съ такою же точностно знать, что будетъ, или что было подъ стѣнами Орлеана.

Колиньи остался равнодушенъ при этой выходкѣ герцога де-Гиза, который этимъ явно намекалъ на смерть Франсуа де-Гиза, отца своего, убитаго при Орлеанѣ Польтро де-Меромъ, по наущенію, какъ подозрѣвали, адмирала.

— Я всегда колдунъ, отвѣчалъ онъ холодно и съ достоинствомъ: — когда вѣрно хочу узнать, что касается до моихъ дѣлъ или до дѣлъ его величества. Мой курьеръ часъ тому назадъ пріѣхалъ изъ Орлеана и, благодаря почтѣ, проѣхалъ въ день 32 льё. Де-ла-Моль ѣдетъ на своихъ и дѣлаетъ въ сутки всего 10 льё; слѣдовательно, онъ пріѣдетъ только 24-го. Вотъ и вся магія.

— Браво, mon père! хорошо сказано, замѣтилъ Карлъ. — Доказывайте этимъ молодымъ людямъ, что не одни лѣта, но и мудрость убѣлила ваши волоса; пусть же. идутъ-себѣ толковать о своихъ турнирахъ и любовныхъ похожденіяхъ, а мы останемся поговорить о войнѣ. Хорошіе совѣтники образуютъ хорошаго короля, mon père. Ступайте, господа; мнѣ нужно поговорить съ адмираломъ.

Молодые люди вышли; сперва король наваррскій, за нимъ герцогъ де-Гизъ. Но за дверью каждый съ холоднымъ поклономъ пошелъ своею дорогою.

Колиньи проводилъ ихъ глазами съ какимъ-то безпокойствомъ; всякій разъ, когда сходились эти два человѣка съ закоренѣлою другъ къ другу ненавистію, онъ опасался, чтобъ не вспыхнула новая молнія. Карлъ понялъ его мысль, подошелъ къ нему и, взявъ его за руку, сказалъ:

— Будьте покойны; mon père; я всѣхъ удержу въ повиновеніи и должныхъ границахъ. Я дѣйствительный король съ-тѣхъ-поръ, какъ мать моя не королева; а она перестала быть королевой съ-тѣхъ-поръ, какъ Колиньи сдѣлался моимъ отцомъ.

— О, ваше величество! сказалъ адмиралъ: — королева Катерина…

— Сварливая баба. Съ ней нѣтъ никакой возможности жить въ мирѣ. Ея итальянскіе католики просто бѣшеные; имъ бы только истреблять все. А я, напротивъ, не только хочу всѣхъ примирить, но и упрочить силу протестантовъ. Остальные слишкомъ-безпутны, mon père, и пачкаютъ меня только своими любовными похожденіями и развратомъ. Сказать ли тебѣ откровенно? продолжалъ Карлъ еще съ большею задушевностью: — Я не довѣряю никому изъ окружающихъ меня, исключая моихъ новыхъ друзей. Честолюбіе Таванна для меня подозрительно. Вьельвиль любитъ только хорошее вино и готовъ, я думаю, продать меня за бочку мальвазіи. Монморанси думаетъ объ одной охотѣ и проводитъ время въ обществѣ своихъ собакъ и соколовъ. Графъ де-Ретцъ Испанецъ, Гизы Лотарингцы. Я думаю, прости Господи! что во всей Франціи только и есть истинныхъ Французовъ, что я, зять Генрихъ, да ты. Но я прикованъ къ престолу и не могу командовать арміей. Много-много, если мнѣ позволятъ поохотиться въ Сен-Жермень или Рамбулье. Зять-Генрихъ слишкомъ молодъ и неопытенъ. Къ-тому же, мнѣ кажется, въ немъ много отцовскаго; а отца его, какъ извѣстно, вѣчно губили женщины. Только ты, mon père, храбръ какъ Юлій Цезарь и мудръ какъ Платонъ. И я, право, не знаю, что мнѣ дѣлать. Оставить ли тебя совѣтникомъ, или послать туда генераломъ? Если ты будешь засѣдать въ совѣтѣ, кто же будетъ командовать? Если будешь командовать, кто же будетъ моимъ совѣтникомъ?

— Ваше величество, отвѣчалъ Колиньи: — сперва надо побѣдить; совѣтъ найдется послѣ побѣды.

— Ты такъ думаешь, mon père? Пусть будетъ по-твоему. Въ понедѣльникъ ты отправишься во Флаидрію, а я въ Амбуазъ,

— Ваше величество ѣдете изъ Парижа?

— Да. Этотъ шумъ и праздники утомили меня. Я не дѣйствователь: я мечтатель. Я родился не королемъ, а поэтомъ. Пока ты будешь на войнѣ, ты будешь составлять родъ совѣта, который и будетъ управлять дѣлами; и лишь-бы матушка не мѣшалась, все пойдетъ хорошо. Я уже извѣстилъ Ронсара, чтобъ онъ пріѣхалъ ко мнѣ въ Амбуазъ; тамъ, вдали отъ шума, отъ свѣта, отъ злыхъ, въ тѣни старыхъ лѣсовъ, на берегу рѣки, при тихомъ журчаніи ручьевъ, мы будемъ бесѣдовать съ нимъ о божественныхъ предметахъ. Вотъ, послушай мои стихи, которыми я приглашаю его къ себѣ. Я написалъ ихъ сегодня утромъ.

Колиньи улыбнулся. Карлъ повелъ рукою по желтому и гладкому какъ слоновая кость лбу, и на-распѣвъ продекламировалъ слѣдующіе стихи:

Ronsard, je connais bien que si tu ne me vois,

Tu oublies soudain de ton grand roi la voix,

Mais pour ton souvenir, pense que je n’oublie

Continuer toujours d’apprendre en poésie,

Et pour ce j’ai voulu t’envoyer cet écrit,

Pour enthousiasmer ton phantaslique esprit.

Donc ne t’amuses plus aux soins de ton ménage,

Maintenant n’est plus temps de faire jardinage;

Il faut suivre ton roi, qui t’aime par sus tous,

Pour les vers qui de toi coulent braves et doux,

Et crois, si tu ne viens me trouver à Amboise,

Qu’entre nous adviendra une bien grande noise.

— Браво, ваше величество, браво! сказалъ Колиньи: — я конечно больше смыслю въ войнѣ, чѣмъ въ поэзіи; но мнѣ кажется, что эти стихи стоятъ лучшихъ стиховъ Ронсара, Дора и даже Мишеля де л’Опиталя, канцлера Франціи.

— Ахъ, mon père! воскликнулъ Карлъ: — еслибъ это была правда! Званіе поэта, скажу тебѣ откровенно, заманчивѣе для меня всего въ мірѣ, и, какъ я писалъ нѣсколько дней назадъ Ронсару:

L’art de faire des vers, dut-on s’en indigner,

Doit être à plus haut prix que celui de régner;

Tous deux également nous portons de couronnes;

Mais roi, je les reèus, poète, tu les donnes.

Ton esprit enflammé d’une céleste ardeur,

Eclate par soi-même et moi par ma grandeur.

Si du côté des dieux je cherche l’avantage,

Ronsard est leur mignon et je suis leur image.

Ta lyre, qui ravit par de si doux accords,

Te soumet les esprits dont je n’ai que les corps;

Elle t’en rend le maître et te fait introduire

Où le plus fier tyran n’а jamais eu d’empire.

— Я зналъ, ваше величество, сказалъ Колиньи: — что вы бесѣдуете съ музами; но не зналъ, что вы къ нимъ ближе всѣхъ.

— Кромѣ тебя, mon père, кромѣ тебя; и я хочу предоставить тебѣ управленіе дѣлами, именно для того, чтобъ бесѣдовать съ ними на свободѣ. Слушай; теперь мнѣ надо отвѣчать на новый мадригалъ, присланный мнѣ этимъ великимъ поэтомъ… Я не могу сообщить тебѣ теперь же всѣ бумаги касательно тѣхъ вопросовъ, въ которыхъ мы несогласны съ Филиппомъ II. Да и, кромѣ того, есть еще планъ кампаніи, составленный моими министрами. Я все это соберу и отдамъ тебѣ завтра утромъ.

— Въ которомъ часу, ваше величество?

— Въ десять; если случится, что я буду занятъ стихами въ моемъ кабинетѣ… всё равно, войди и возьми всѣ бумаги, которыя найдешь вотъ на томъ столѣ, въ этомъ красномъ портфёлѣ; цвѣтъ довольно-ярокъ, ты не ошибешься; а я пойду писать къ Ронсару.

— Прощайте, ваше величество.

— Прощай, mon père.

— Вашу руку.

— Что, что? мою руку? Въ объятія мои, къ моему сердцу, вотъ гдѣ твое мѣсто! Обними меня, старый воинъ.

И Карлъ, обнявъ Колиньи, склонившагося въ почтеніи, коснулся губами его сѣдыхъ волосъ.

Адмиралъ вышелъ, отирая слезу.

Карлъ слѣдилъ за нимъ глазами пока могъ, прислушивался, покамѣстъ хоть что-нибудь было слышно. Потомъ, когда все исчезло и затихло, онъ склонилъ, по старой привычкѣ, голову на шею и медленно пошелъ въ свой оружейный кабинетъ.

Этотъ кабинетъ былъ любимою комнатою короля: здѣсь онъ учился фехтованію у Помпе и поэзіи у Ронсара. Сюда собралъ онъ множество оборонительныхъ и наступательныхъ оружій, лучшихъ, какія только могъ отъискать. Всѣ стѣны были покрыты сѣкирами, щитами, копьями, аллебардами, пистолетами и мушкетонами; сегодня еще знаменитый оружейникъ принесъ ему превосходнѣйшую аркебузу (пищаль), на дулѣ которой были врѣзаны изъ серебра четыре стиха, сочиненные самимъ царственнымъ поэтомъ:

Pour maintenir la foy,

Je suis belle et fidèle;

Aux ennemis du roy,

Je suis belle et cruelle.

Карлъ вошелъ въ кабинетъ, и, закрывъ главный входъ, откуда вышелъ, приподнялъ коверъ, скрывавшій небольшой корридорчикъ. Корридоръ велъ въ маленькую комнату, гдѣ передъ налоемъ стояла на колѣняхъ женщина и молилась.

Король шелъ тихо; коверъ уничтожалъ шумъ шаговъ его, такъ-что движеніе его было безмолвно, какъ движеніе тѣни. Женщина, стоявшая на колѣняхъ, не слыхала ничего, не оглянулась и продолжала молиться. Карлъ остановился на-минуту, глядя на нее въ раздумья.

Женщинѣ было лѣтъ 34 или 35. Свѣжая красота ея казалась еще свѣжѣе отъ наряда крестьянки изъ окрестностей Ко. На ней была высокая шапка — модный уборъ при французскомъ дворѣ въ царстованіе Изабеллы-Баварской; красный корсажъ былъ весь вышитъ золотомъ, какъ носятъ теперь крестьянки изъ Неттуно и Соры. Комната, которую занимала она уже двадцать лѣтъ, прилегала къ спальнѣ короля и представляла странную смѣсь изящества и простонародности. Дворецъ отразился въ хижинѣ и хижина во дворцѣ. Въ этой комнатѣ было что-то среднее между простотою жилища крестьянки и роскошью будуара знатной дамы. Налой, предъ которымъ она стояла на колѣняхъ, былъ сдѣланъ изъ дуба съ удивительной рѣзьбою и обитъ бархатомъ съ золотою бахрамою, между-тѣмъ, какъ библія (эта женщина была реформатка) была изъ числа тѣхъ старыхъ полуистрепанныхъ книгъ, какія встрѣчаются въ бѣднѣйшихъ хижинахъ.

Остальное все было въ родѣ этого налоя и библіи.

— Мадлонъ! произнесъ король.

Услышавъ знакомый голосъ, женщина съ улыбкою подняла голову; вставая, она отвѣчала:

— А! это ты, сынъ мой!

— Да, кормилица; поди сюда.

Карлъ опустилъ занавѣску и сѣлъ на ручку кресла. Кормилица вошла.

— Что тебѣ, Шарло? спросила она.

— Подойди ближе и отвѣчай тише.

Она подошла съ фамильярностью, которая естественно проистекаетъ изъ нѣжнаго чувства кормилицы къ питомцу; но языки современниковъ изъясняли это не изъ столь чистаго источника.

— Ну, вотъ я; говорите, сказала она.

— Что? здѣсь онъ, котораго я звалъ?

— Уже съ полчаса.

Карлъ всталъ, подошелъ къ окну, посмотрѣлъ, не подсматриваетъ ли кто-нибудь, подошелъ къ двери, приложилъ ухо, желая увѣриться, что никто не подслушиваетъ, обмахнулъ пыль съ оружія, поласкалъ борзую собаку, слѣдившую за нимъ шагъ за шагомъ, останавливавшуюся, когда останавливался ея господинъ, и начинавшую двигаться, когда онъ сходилъ съ мѣста. Потомъ, подошедши опять къ кормилицѣ, онъ сказалъ:

— Хорошо; прикажи ему войдти.

Кормилица вышла въ ту же дверь, откуда вошла; король прислонился къ столу, на которомъ лежало множество разныхъ оружіи.

Едва онъ успѣлъ подойдти къ этому столу, какъ коверъ снова поднялся, и вошелъ тотъ, кого онъ ждалъ.

Это былъ человѣкъ лѣтъ сорока, съ сѣрыми лукавыми глазами, съ носомъ въ родѣ совинаго клюва, съ выдавшимися скулами; лицо его силилось выразить почтеніе, но, вмѣсто того, являлась только лицемѣрная улыбка на поблѣднѣвшихъ отъ страха губахъ.

Карлъ незамѣтно протянулъ за спиною руку и взялся за пистолетъ новаго изобрѣтенія, въ которомъ выстрѣлъ производился не посредствомъ фитиля, а отъ соприкосновенія кремня и стальнаго колесца. Король устремилъ тусклый взглядъ свой на пришедшаго. Разсматривая его, онъ насвистывалъ съ удивительною вѣрностью и даже выраженіемъ одну изъ своихъ любимыхъ охотничьихъ пѣсень.

Черезъ нѣсколько секундъ, въ-продолженіи которыхъ лицо незнакомца измѣнялось все больше и больше, король началъ:

— Тебя зовутъ Франсуа де-Лувье-Морвель?

— Такъ точно, ваше величество.

— Командиръ петардщиковъ?

— Такъ точно.

— Я хотѣлъ тебя видѣть.

Морвель поклонился.

— Ты знаешь, продолжалъ Карлъ, налегая на каждомъ словѣ: — что я равно люблю всѣхъ моихъ подданныхъ.

— Знаю, проговорилъ запинаясь Морвель: — что ваше величество отецъ своего народа.

— И что гугеноты и католики равно мои дѣти.

Морвель былъ нѣмъ; но дрожь, пробѣгавшая по тѣлу его, не ускользнула отъ проницательнаго взора короля, не смотря на то, что пришедшій былъ почти скрытъ въ темнотѣ.

— Это тебѣ досадно, продолжалъ король: — вѣдь ты велъ жестокую войну съ гугенотами?

Морвель упалъ на колѣни.

— Ваше величество, прошепталъ онъ: — повѣрьте…

— Вѣрю, продолжалъ Карлъ, пронзая Морвеля все глубже взорами, изъ стеклянныхъ сдѣлавшимися почти огненными: — вѣрю, что ты хотѣлъ убить адмирала въ Монконтурѣ; вѣрю, что ты промахнулся, — и перешелъ въ армію герцога д’Анжу, нашего брата; вѣрю, наконецъ, что ты въ другой разъ перешелъ къ принцамъ и записался въ отрядъ Муи де-Сен-Фаля.

— О, государь!…

— Храбрый пикардскій дворянинъ!

— Государь, воскликнулъ Морвель: — не убивайте меня!

— Достойный офицеръ! продолжалъ Карлъ, и на лицѣ его выразилась почти звѣрская жестокость: — онъ принялъ тебя какъ сына, далъ тебѣ кровъ, одежду, пищу.

Морвель тяжело вздохнулъ.

— Ты называлъ его, кажется, отцомъ, безпощадно продолжалъ король: — и нѣжная дружба связывала тебя съ молодымъ Муи, его сыномъ.

Морвель, стоя на колѣняхъ, сгибался все больше и больше, какъ-будто слова Карла давили его; король стоялъ неподвижно и безстрастно, какъ статуя, которой только губы одарены жизнью.

— Кстати! продолжалъ онъ. — Герцогъ де-Гизъ обѣщалъ тебѣ, кажется, десять тысячь экю за убіеніе адмирала?

Убійца приникъ къ землѣ.

— Что касается до Муи, твоего добраго отца, однажды ты поѣхалъ съ нимъ на рекогносцировку къ Шеврё. Онъ уронилъ хлыстъ и сошелъ съ лошади, чтобъ поднять его. Ты былъ съ нимъ наединѣ; ты вынулъ пистолетъ, и когда онъ наклонился, ты застрѣлилъ его; потомъ, замѣтивъ, что онъ умеръ, ты ускакалъ на лошади, которую онъ тебѣ подарилъ. Кажется, такъ было дѣло?

Морвель не отвѣчалъ ни слова на это обвиненіе, вѣрное во всѣхъ подробностяхъ, и король опять принялся насвистывать охотничью пѣсню, съ тою же вѣрностью и тѣмъ же чувствомъ.

— Знаешь ли, господинъ-убійца, началъ онъ опять черезъ минуту: — что у меня сильное желаніе велѣть тебя повѣсить?

— О, ваше величество! воскикнулъ Морвель.

— Молодой Муи еще вчера просилъ меня объ этомъ, и я; право, не зналъ, что ему отвѣчать, потому-что просьба его очень-справедлива…

Морвель сложилъ руки.

— Тѣмъ болѣе справедлива, что я, какъ ты самъ говоришь, отецъ моего народа, и что теперь, когда я помирился съ гугенотами, они мнѣ такія же дѣти, какъ и католики.

— Ваше величество! отвѣчалъ Морвель, совершенно-уничтоженный. — жизнь моя въ вашихъ рукахъ; дѣлайте съ нею, что угодно.

— Ты правъ; я не далъ бы за нее и гроша.

— Но не-уже-ли нѣтъ средства искупить мое преступленіе? спросилъ убійца.

— Я… не знаю. Впрочемъ, будь я на твоемъ мѣстѣ, чего, благодаря Бога, нѣтъ…

— Что же, ваше величество, еслибъ вы были на моемъ мѣстѣ? пролепеталъ Морвель, прильнувъ глазами къ губамъ Карла.

— Я думаю, что я выпутался бы… продолжалъ король.

Морвель поднялся на одно колѣно и уперся рукою о полъ, пристально глядя на Карла, чтобъ увѣриться, не шутитъ ли онъ.

— Конечно, я очень люблю молодаго Муи, продолжалъ король: — но я люблю и брата моего, Гиза, и еслибъ одинъ просилъ меня о пощадѣ человѣка, котораго казни требовалъ бы другой, признаюсь тебѣ, я былъ бы въ большомъ затрудненіи. Впрочемъ, по политикѣ и по религіи, я, конечно, долженъ бы былъ предпочесть желаніе Гиза, потому-чио де-Муи, хоть онъ и храбрый офицеръ, а все-таки въ сравненіи съ принцемъ лотарингскимъ не важное лицо.

Въ-продолженіе этой рѣчи, Морвель медленно становился на ноги, какъ человѣкъ, оживающій изъ гроба…

Морвель подошелъ на шагъ ближе.

— Вообразите себѣ, ваше величество, говорилъ онъ мнѣ: — что каждое утро, ровно въ 10 часовъ, проходитъ, возвращаясь изъ Лувра, по улицѣ Сен-Жермен-л’Оксерруа, мой смертельный врагъ; я вижу его сквозь рѣшетчатое окно въ нижнемъ этажѣ; это окно въ комнатѣ моего стараго учителя, каноника Пьера Пиля. Каждый день врагъ мой проходитъ мимо меня, и каждый день я молю чорта, чтобъ онъ унесъ его въ преисподнюю. Скажи, пожалуйста, Морвель, продолжалъ Карлъ: — еслибъ ты былъ чортомъ, — можетъ-быть, это было бы пріятно Гизу?

Морвель адски улыбнулся, и блѣдныя еще отъ страха губы его проговорили:

— Но, ваше величество, я не имѣю власти надъ преисподней.

— Однакожь ты спровадилъ туда, если не ошибаюсь, храбраго де-Муи. Пожалуй, ты скажешь, что посредствомъ пистолета… а этотъ пистолетъ ужь не у тебя?

— Государь, отвѣчалъ убійца ободрившись: — это все-равно; я изъ пищали стрѣляю еще лучше, нежели изъ пистолета.

— Э! сказалъ Карлъ: — пистолетъ ли, пищаль ли, что за важность! Братъ Гизъ, я увѣренъ, не станетъ привязываться къ средствамъ.

— Но мнѣ нужно оружіе, на вѣрность котораго я могъ бы положиться; пріидется, можетъ-быть, стрѣлять издалека.

— Вотъ здѣсь десять пищалей, отвѣчалъ Карлъ: — изъ нихъ я попадаю въ золотой экю на 180 шагахъ. Не хочешь ли попробовать которую-нибудь?

— О! съ величайшимъ удовольствіемъ, ваше величество! воскликнулъ Морвель, подходя къ углу, гдѣ стояла пищаль, принесенная Карлу въ тотъ самый день.

— Нѣтъ, эту не тронь, сказалъ король: — эту я оставляю для себя. На-этихъ-дняхъ у меня будетъ большая охота: такъ она мнѣ, я думаю, пригодится. Выбери другую.

Морвель снялъ одну со стѣны.

— Теперь, ваше величество, кто же этотъ врагъ? спросилъ убійца.

— Почему мнѣ знать, отвѣчалъ Карлъ, уничтожая Морвеля взглядомъ, полнымъ презрѣнія.

— Такъ я спрошу у Гиза, проговорилъ Морвель.

Король пожалъ плечами.

— Не спрашивай, сказалъ онъ. — Гизъ все-равно ничего не скажетъ. Отвѣчаютъ ли на такіе вопросы?… Кто не хочетъ, чтобъ его повѣсили, долженъ самъ догадаться.

— Но по чему же, по-крайней-мѣрѣ, узнать его?

— Я говорю тебѣ, что каждое утро въ десять часовъ онъ проходитъ мимо окна каноника.

— Но мимо этого окна проходятъ многіе. Благоволите, ваше величество, сказать мнѣ только какой-нибудь признакъ.

— Это, пожалуй, легко. Завтра, на-примѣръ, онъ будетъ нести подъ мышкою портфёль изъ краснаго сафьяна.

— Этого довольно.

— Что? этотъ лихой скакунъ, котораго подарилъ тебѣ де-Муи, еще у тебя?

— У меня есть арабская лошадь удивительно-быстрая.

— О! я не боюсь за тебя; только тебѣ не мѣшаетъ знать, что въ монастырѣ есть заднія ворота.

— Благодарю васъ, ваше величество. Теперь, молитесь за меня Богу.

— Какъ, тысячу чертей! скорѣе развѣ сатанѣ; только его покровительство можетъ спасти тебя отъ петли.

— Прощайте, ваше величество.

— Прощай. Кстати! постой, Морвель! Ты знаешь: если почему бы то ни было заговорятъ о тебѣ прежде десяти часовъ завтрашняго утра, или не заговорятъ позже, — такъ тутъ въ Луврѣ есть разные подвалы…

И Карлъ началъ опять свистѣть очень-спокойно и еще вѣрнѣе свою любимую пѣсню.

IV.
Вечеръ 24-го августа 1572 года.

Читатель, конечно, не забылъ, что въ предъидущей главѣ упомянуто о дворянинѣ де-ла-Молѣ, котораго съ нетерпѣніемъ ожидалъ Генрихъ-Наваррскій. Этотъ молодой человѣкъ въѣхалъ, какъ предсказалъ адмиралъ, въ Парижъ Сен-Марсельскими-Воротами ввечеру 24 августа 1572 года, и, съ презрѣніемъ взглянувъ на многочисленныя гостинницы, пестрѣвшія направо и налѣво красивыми вывѣсками, доѣхалъ на уставшемъ конѣ своемъ до центра города, миновалъ площадь Моберъ, Пти-Понъ, Мостъ Нотр-Дамъ, набережныя, и остановился въ концѣ улицы де-Бресекъ, позванною въ-послѣдствіи улицею Арбр-Секъ, имя, котораго мы и теперь будемъ придерживаться для большей ясности.

Великолѣпная желѣзная бляха, скрипя на подставкахъ, съ аккомпаньеманомъ колокольчиковъ, привлекла его вниманіе; онъ оглянулся налѣво, остановился, и прочелъ слова: А la belle étoile, выставленныя подъ самымъ заманчивымъ для голоднаго путника изображеніемъ: птица жарилась въ темномъ небѣ, а внизу стоялъ человѣкъ въ красномъ платьѣ, воздѣвая къ этой новаго рода звѣздѣ свои руки, кошелекъ и желанія.

— Вотъ, должно быть, хорошая гостинница, подумалъ путникъ. — Хозяинъ вѣрно смышлёный малой. Я слышалъ, что улица Арбр-Секъ въ кварталѣ Лувра; и если заведеніе не хуже вывѣски, такъ мнѣ здѣсь будетъ какъ-нельзя-лучше.

Между-тѣмъ, какъ пріѣзжій разсуждалъ самъ съ собою, другой человѣкъ, пріѣхавшій съ другаго конца улицы, то-есть отъ Улицы Сент-Оноре, также остановился и дивился вывѣскѣ гостинницы А la belle étoile.

Тотъ, котораго мы уже знаемъ по-крайней-мѣрѣ по имени, былъ верхомъ на бѣлой испанской лошади, въ черномъ кафтанѣ, украшенномъ агатами. На немъ былъ плащъ изъ темно-фіолетоваго бархата, сапоги изъ черной кожи, шпага съ чеканенымъ стальнымъ эфесомъ и такой же кинжалъ. Ему было лѣтъ двадцать-пять; лицо смуглое, глаза голубые, красивые усы, бѣлые зубы, какъ-будто освѣщавшіе его лицо, когда онъ улыбался; улыбка его удивительно-красивыхъ губъ была кротка и грустна.

Другой путешественникъ былъ живою противоположностью перваго. Изъ-подъ шляпы съ откинутыми полями выглядывали густые, курчавые волосы, почти-рыжіе. Сѣрые глаза сверкали при малѣйшемъ душевномъ движеніи такимъ огнемъ, что казались тогда черными. Лицо его было свѣжерозовое, губы тонкія, зубы превосходные. Словомъ, это былъ настоящій добрый молодецъ: высокъ, плечистъ и румянъ. Онъ уже цѣлый часъ глазѣлъ въ окна подъ предлогомъ отъискиванія вывѣски, и женщины посматривали на него въ-продолженіе всего этого времени. Что касается до мужчинъ, они готовы были посмѣяться при видѣ узкаго плаща и сапоговъ какой-то древней формы, — но смѣхъ скоро оканчивался самымъ кроткимъ: Богъ въ помощь! когда замѣчали лицо его, принимавшее десять разъ въ минуту различныя выраженія, исключая впрочемъ добродушія, которое характеризуетъ физіономію провинціала въ столицѣ.

Онъ первый обратился къ другому, смотрѣвшему, подобно ему, на гостинницу A la belle étoile.

— Кажется, отсюда недалеко до Лувра? спросилъ онъ съ ужаснымъ горскимъ выговоромъ, по которому сейчасъ можно узнать Пьемонтца изъ сотни пріѣзжихъ: — во всякомъ случаѣ, у васъ, кажется, одинакій со мною вкусъ; это для меня очень-лестно.

— Да, отвѣчалъ другой провансальскимъ нарѣчіемъ, не менѣе-ужаснымъ: — эта гостинница, кажется, точно близко отъ Лувра. Впрочемъ, я еще не знаю, буду ли имѣть честь сойдтись съ вами во вкусѣ. Я еще раздумываю.

— Такъ вы еще не рѣшились? А домъ, однакожь, довольно-привлекателенъ. Признайтесь, по-крайней-мѣрѣ, что эта картина не дурна.

— Да, конечно; но это-то и заставляетъ меня сомнѣваться въ дѣйствительности. Парижъ, слышалъ я, полонъ обманщиковъ и ловушекъ, и вывѣска можетъ быть ловушкою не хуже чего другаго.

— По мнѣ все-равно, отвѣчалъ Пьемонтецъ: — если хозяинъ подастъ мнѣ птицу, зажаренную хуже, чѣмъ на вывѣскѣ, я самъ поставлю ее на вертелъ и дожарю. Войдемте.

— Вы заставляете меня рѣшиться, отвѣчалъ, смѣясь, Провансалецъ: — такъ сдѣлайте одолженіе, не угодно ли вамъ идти впередъ.

— Нѣтъ, сдѣлайте милость. Я не болѣе, какъ вашъ покорнѣйлій слуга графъ Аннибалъ де-Коконна.

— А я не болѣе, какъ графъ Жозефъ Бонифасъ де-Лоранъ де-ла-Моль, — къ вашимъ услугамъ.

— Въ такомъ случаѣ, позвольте вашу руку, и войдемъ вмѣстѣ.

Слѣдствіемъ этого предложенія было то, что молодые люди сошли съ лошадей, бросили поводья конюху, взялись подъ-руку и пошли къ гостинницѣ, на порогѣ которой стоялъ хозяинъ. Но, противъ обыкновенія этого класса людей, почтенный трактирщикъ не обратилъ никакого вниманія на пріѣзжихъ и продолжалъ разговаривать съ высокимъ худощавымъ человѣкомъ, закутаннымъ въ рыжій плащъ, какъ филинъ въ свои перья.

Оба путешественника близко подошли къ разговаривавшимъ. Коконна не понравилось, что хозяинъ обращаетъ такъ мало вниманія на него и его товарища, и онъ дернулъ его за рукавъ. Трактирщикъ какъ-будто вскочилъ отъ сна, и отпустилъ своего собеѣдника словами: «до свиданія».

— Что жь, любезнѣйшій, сказалъ Коконна: — развѣ ты не видишь, что до тебя есть дѣло?

— Ахъ, извините, господа, отвѣчалъ трактирщикъ. — Я васъ не видалъ.

— Напрасно; ну, теперь ты насъ видишь, и не угодно ли говорить: «ваше сіятельство», а не просто: «милостивый государь».

Ла-Моль былъ позади, предоставивъ объясниться Коконна, который взялъ это дѣло на себя. Впрочемъ, по нахмуреннымъ, бровямъ легко было догадаться, что онъ готовъ поспѣшить на помощь, когда настанетъ пора дѣйствовать.

— Такъ что же вамъ угодно, ваше сіятельство? отвѣчалъ хозяинъ очень-спокойно.

— Да… вотъ такъ-то лучше; не правда ли? сказалъ Коконна, оборачиваясь къ ла-Молю, который сдѣлалъ утвердительный знакъ головою. — Его сіятельство и я завлечены вывѣской и желаемъ найдти здѣсь ужинъ и комнату.

— Право, не знаю, что дѣлать, отвѣчалъ хозяинъ: — есть только одна комната; можетъ-быть, эта для васъ неудобна.

— Ничего! тѣмъ лучше, сказалъ ла-Моль: — мы остановимся въ другомъ мѣстѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, замѣтилъ Коконна: — я остаюсь; лошадь моя выбилась изъ силъ. Такъ я займу комнату, потому-что вы отказытесъ.

— А! это другое дѣло! отвѣчалъ хозяинъ съ тѣмъ же дерзкимъ хладнокровіемъ. — Если вы остаетесь одни, мнѣ вовсе негдѣ помѣстить васъ.

— Это забавно! воскликнулъ Коконна. — Двухъ было много, теперь одного мало! Такъ ты не хочешь впустить насъ?

— Если пошло на то, такъ я вамъ скажу прямо.

— Говори, только скорѣе.

— По-мнѣ лучше не имѣть чести принять васъ.

— Почему? спросилъ Коконна, блѣднѣя отъ гнѣва.

— Потому-что съ вами нѣтъ лакея; если я отдамъ вамъ господскую комнату, у меня останутся двѣ пустыя лакейскія, и врядъ-ли кто ихъ займетъ.

— Послушайте, де-ла-Моль, сказалъ Коконна, обращаясь къ своему спутнику: — мнѣ ужасно хочется поколотить этого мошенника. Вы какъ думаете?

— Почему жь и не такъ? отвѣчалъ ла-Моль, собираясь, подобно Коконна, отподчивать трактирщика хлыстомъ.

Не смотря на эту угрозу, которая вовсе не походила на шутку, хозяинъ нисколько не удивился, и, отступивъ только на шагъ, чтобъ быть у себя дома, сказалъ:

— Сейчасъ и видно, что эти господа изъ провинціи. Въ Парижѣ прошла мода бить хозяина, если онъ не хочетъ отдать въ наймы свою комнату. Теперь бьютъ знатныхъ баръ, а не насъ, и если вы зашумите слишкомъ-громко, такъ я кликну сосѣдей, и они поколотятъ васъ, господа дворяне.

— Да онъ, чортъ возьми, просто насмѣхается! воскликнулъ Коконна въ величайшей досадѣ.

— Грегуаръ, подай мою пищаль, сказалъ трактирщикъ своему слугѣ, точно какъ-будто говорилъ: — подай его сіятельству кресла.

— Trippe del papa! загремѣлъ Коконна, обнажая шпагу: — да погорячитесь же, де-ла-Моль.

— Нѣтъ, пожалуйста, увольте. Покамѣстъ мы будемъ горячиться, ужинъ простынетъ.

— Какъ? вы думаете… продолжалъ Коконна.

— Я думаю, что хозяинъ правъ; только онъ не умѣетъ принимать гостей, въ-особенности дворянъ. Вмѣсто того, чтобъ грубо объявить, что онъ насъ не впуститъ, ему стояло только учтиво сказать: милости просимъ! и потомъ поставить на счетъ: за господскую комнату, столько-то; за лакейскую, столько-то. Предполагается. что если у насъ нѣтъ лакея, мы наймемъ его.

Съ этими словами де-ла-Моль тихо оттолкнулъ хозяина, который протягивалъ уже руку къ пищали, — пропустилъ Коконна впередъ и вошелъ въ-слѣдъ за нимъ въ гостинницу.

— А все-таки, сказалъ Коконна: — мнѣ не хочется вложить шпагу въ ножны, не попробовавъ, колетъ ли она не хуже вилокъ этого мошенника.

— Терпѣніе, любезный товарищъ, терпѣніе! отвѣчалъ де-лаМоль. — Всѣ гостинницы заняты дворянами, пріѣхавшими въ Парижъ на свадьбу, или по случаю предстоящей войны съ Фландріей, и мы не найдемъ другой квартиры. Кромѣ того, можетъ-быть, таковъ въ Парижѣ обычай принимать пріѣзжихъ.

— Чортъ возьми! какъ вы терпѣливы, де-ла-Моль! проворчалъ Коконна, крутя со злости рыжій усъ и уничтожая взорами хозяина. — Однако, смотри, мошенникъ, берегись, если кушанье у тебя дурно, постель тверда, вино моложе трехъ лѣтъ, если прислуга неисправна…

— Полноте, полноте, ваше благородіе, прервалъ его хозяинъ, натачивая на ремнѣ ножикъ: — успокойтесь; вы въ Парижѣ.

Потомъ, покачивая головою, онъ прибавилъ шопотомъ:

— Это долженъ быть какой-нибудь гугенотъ! эти супостаты стали ужасно-дерзки со дня свадьбы ихъ Беарнца съ принцессой Марго.

И онъ прибавилъ съ такою улыбкою, что гости его вздрогнули бы, еслибъ замѣтили ее:

— Странно! Что, еслибъ именно мнѣ, попались теперь гугеноты… и…

— Что жь! Ужинъ будетъ? грубо спросилъ Коконна, прерывая монологъ трактирщика.

— Какъ прикажете, отвѣчалъ онъ, какъ-будто мелькнувшая мысль сдѣлала его ласковѣе.

— Да, прикажемъ; и проворнѣе! сказалъ Коконна.

Потомъ, обращаясь къ ла-Молю, онъ продолжалъ:

— Пока намъ приготовятъ комнату, скажите, пожалуйста, графъ: какъ вы нашли, — Парижъ веселый городъ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ ла-Моль. — Всѣ смотрятъ, кажется, какъ-будто звѣри… Можетъ-статься, Парижане боятся грозы. Посмотрите, какъ небо мрачно, и какъ тяжелъ воздухъ.

— Скажите, графъ, вы спрашивали гдѣ Лувръ, кажется?

— Да и вы, помнится, тоже, Коконна?

— Такъ пойдемте жь искать его вмѣстѣ.

— Гм! Не поздно ли теперь? спросилъ ла-Моль.

— Поздно ли, нѣтъ ли, а мнѣ надо идти. Мнѣ положительно приказано пріѣхать какъ-можно-скорѣе въ Парижъ и немедленно по пріѣздѣ явиться къ герцогу де-Гизу.

При этомъ имени, хозяинъ подошелъ ближе и сталъ слушать со вниманіемъ.

— Кажется, этотъ негодяй насъ подслушиваетъ, сказалъ Коконна. — Какъ Пьемонтецъ, онъ былъ сварливъ и не могъ простить хозяину гостинницы его грубый пріемъ.

— Да-съ, я васъ слушаю, сказалъ трактирщикъ, протягивая руку къ шапкѣ: — но за тѣмъ, чтобъ услужить вамъ. Я слышу, вы говорите о великомъ герцогѣ де-Гизѣ, — я и подошелъ. Чѣмъ могу быть полезенъ? приказывайте.

— А-га! Это, кажется, магическое имя; изъ грубіяна ты вдругъ сдѣлался покорнѣйшимъ слугою. — Что жь, господинъ… какъ тебя зовутъ?

— Ла-Гюрьеръ, отвѣчалъ кланяясь хозяинъ.

— Что жь, господинъ ла-Гюрьеръ, не думаешь ли ты, что моя рука легче руки Гиза, который дѣлаетъ тебя такимъ ласковымъ?

— Нѣтъ, ваше сіятельство, отвѣчалъ ла-Гюрьеръ: — она только покороче. Впрочемъ, надо вамъ сказать, прибавилъ онъ: — что этотъ великій Генрихъ нашъ идолъ.

— Какой Генрихъ? спросилъ де-ла-Моль.

— Кажется, есть только одинъ, отвѣчалъ трактирщикъ.

— Какой?

— Генрихъ де-Гизъ.

— Извини, любезнѣйшій; есть еще и другой, о которомъ совѣтую тоже не говорить дурнаго: Генрніъ-Наваррскій, кромѣ Генриха де-Конде, который также имѣетъ свои достоинства.

— Этихъ я не знаю, отвѣчалъ хозяинъ.

— Да я ихъ знаю, продолжалъ ла-Моль. — И такъ, какъ я пріѣхалъ къ Генриху, королю наваррскому, такъ прошу тебя не отзываться о немъ при мнѣ худо.

Хозяинъ, не отвѣчая ла-Молю, коснулся слегка своей шапки, и подобострастно смотря на Коконна, сказалъ:

— Такъ вы будете говорить съ великимъ герцогомъ де-Гизомъ? Вы очень-счастливы; и конечно вы пріѣхали для…

— Для чего? спросилъ Коконна.

— Для праздника, отвѣчалъ хозяинъ съ странною улыбкою.

— Говори «для праздниковъ». Парижъ, говорятъ, задыхается отъ нихъ. По-крайней-мѣрѣ, только и рѣчи, что о балахъ да каруселяхъ. У васъ веселятся, а?

— До-сихъ-поръ еще такъ, понемногу; а думаю, еще кутнутъ.

— Свадьба его величества короля наваррскаго привлекаетъ много народа въ Парижъ, сказалъ ла-Моль.

— Много гугенотовъ, да! грубо отвѣчалъ хозяинъ, и вдругъ прибавилъ, поправляясь: — ахъ, извините! Вы, можетъ-быть, протестанты?

— Я протестантъ? воскликнулъ Коконна. — Я католикъ не хуже святѣйшаго отца папы.

Ла-Гюрьеръ обратился къ ла-Молю, какъ-будто съ вопросомъ; но ла-Моль или не понялъ его взгляда, или счелъ за лучшее не отвѣчать на него.

— Если ты не знаешь его величества короля наваррскаго, ла-Гюрьеръ, можетъ-быть, ты знаешь адмирала. Я слышалъ, что онъ при дворѣ въ силѣ, и такъ-какъ ему говорили обо мнѣ, такъ мнѣ хотѣлось бы узнать, гдѣ онъ живетъ, — если тебѣ не въ тягость сказать мнѣ.

— Онъ жилъ въ улицѣ Бетизи, вотъ здѣсь на право, отвѣчалъ хозяинъ съ внутреннею радостью, отразившеюся и на лицѣ его.

— Какъ жилъ? спросилъ де-ла-Моль. — Такъ онъ переѣхалъ?

— Да, можетъ быть, — на тотъ свѣтъ.

— Что это значитъ? разомъ воскликнули оба пріѣзжіе: — адмиралъ переселился на тотъ свѣтъ!

— Какъ! господинъ де-Коконна, продолжалъ хозяинъ: — вы изъ гизовскихъ, и не знаете?

— Чего не знаю?

— Что третьяго-дня, проходя по Улицѣ Сен-Жермен-л’Оксерруа, мимо дома каноника Пьера-Пиля, адмиралъ былъ раненъ изъ пищали.

— И онъ убитъ? воскликнулъ ла-Моль.

— Нѣтъ, выстрѣлъ раздробилъ только руку и оторвалъ два пальца. Впрочемъ, надѣются, что картечь была отравлена.

— Какъ, мерзавецъ! вскричалъ ла-Моль: — надѣются!..

— Я хотѣлъ сказать «думаютъ», подхватилъ трактирщикъ. — Не будемъ спорить за слово: я обмолвился.

И ла-Гюрьеръ, оборотившись спиною къ ла-Молю, съ шутовскою ужимкою высунулъ языкъ передъ Коконна и взглянулъ на него значительно.

— Не-уже-ли? спросилъ Коконна, сіяя радостью.

— Не-уже-ли? проговорилъ ла-Моль съ грустью.

— Какъ я имѣлъ честь доложить вамъ, господа, отвѣчалъ трактирщикъ.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ ла-Моль: — я иду въ Лувръ не теряя ни минуты. Застану ли я короля Генриха?

— Вѣроятно, потому-что онъ тамъ живетъ.

— И я пойду въ Лувръ, сказалъ Коконна. — Найду ли я тамъ герцога Гиза?

— Вѣроятно, потому-что онъ только-что пришелъ туда съ двумя стами дворянъ.

— Такъ пойдемте, Коконна, сказалъ ла-Моль.

— Пойдемте.

— А ужинъ, господа? спросилъ ла-Гюрьеръ.

— А! Я буду ужинать, можетъ-быть, у короля наваррскаго, отвѣчалъ ла-Моль.

— А я у герцога Гиза, прибавилъ Коконна.

— А я, сказалъ трактирщикъ, проводивъ глазами гостей: — пойду вычистить шишакъ, приготовить пищаль, да наточить бердышъ; неизвѣстно, что можетъ случиться.

V.
О Луврѣ въ особенности и о добродѣтели вообще.

Оба дворянина, освѣдомившись у перваго встрѣчнаго, пошли улицею Аверонъ, потомъ Сен-Жермен-л’Оксерруа и скоро очутились передъ Лувромъ, башни котораго начали сливаться съ ночною тѣнью.

— Что съ вами? спросилъ Коконна у ла-Моля, замѣтивъ, что тотъ остановился и съ какимъ-то почтеніемъ смотрѣлъ на подъемные мосты, узкія окна и острыя башни, вдругъ представшіе его взору.

— Право, и самъ не знаю, отвѣчалъ ла-Моль. — Такъ, сердце бьется… Я не большой трусъ, а не знаю отъ-чего этотъ дворецъ кажется мнѣ мраченъ, и даже ужасенъ.

— А мнѣ, сказалъ Коконна: — тоже не знаю отъ-чего, какъ-то странно-весело. Однакожь я одѣтъ довольно-небрежно, продолжалъ онъ, оглядывая свой дорожній костюмъ. — Да что за бѣда! это придаетъ молодецкій видъ. Къ-тому же, мнѣ велѣно не терять времени. За это не взъищутъ, потому-что я буквально исполняю приказаніе.

И оба продолжали идти, волнуемые различными чувствами.

Лувръ былъ крѣпко оберегаемъ; всѣ караулы были, кажется, удвоены. Это привело сначала молодыхъ людей въ замѣшательство. Но Коконна, смекнувъ, что имя Гиза дѣйствуетъ на Парижанъ въ родѣ талисмана, подошелъ къ часовому и, ссылаясь на герцога, спросилъ, можетъ ли онъ войдти въ Лувръ.

Это имя точно, казалось, подѣйствовало на солдата сильно; однакожь онъ спросилъ у Коконна, знаетъ ли онъ пароль.

Коконна долженъ былъ признаться, что не знаетъ.

— Такъ идите прочь, отвѣчалъ солдатъ.

Въ эту минуту, человѣкъ, разговаривавшій съ дежурнымъ офицеромъ и во время разговора разслушавшій, что Коконна проситъ позволенія войдти въ Лувръ, прервалъ свой разговоръ, и, подошедъ къ графу, сказалъ съ сильнымъ нѣмецкимъ выговоромъ:

— Вы къ герцогу Гизу?

— Я хочу съ нимъ говорить, отвѣчалъ Коконна.

— Невозможно! Герцогъ у короля.

— У меня есть, однакожъ, письменное предписаніе явиться въ Парижъ.

— А! у васъ есть письменное предписаніе?

— Да; и я пріѣхалъ очень-издалека.

— А! вы пріѣхали очень-издалека?

— Изъ Пьемонта.

— Хорошо, хорошо! Это другое дѣло. Какъ васъ зовутъ?

— Графъ Аннибалъ де-Коконна.

— Хорошо! дайте письмо, господинъ Аннипаль, дайте.

— Право, онъ очень-милъ и любезенъ, подумалъ де-ла-Моль; еслибъ мнѣ наидти такого же проводника къ королю Генриху.

— Давайте же бумагу, продолжалъ Нѣмецъ, протягивая руку къ Коконна, стоявшему въ нерѣшимости.

— Постойте! отвѣчалъ Пьемонтецъ, недовѣряя по своей полуитальянской натурѣ. — Не знаю, можно ли… Я не имѣю чести знать васъ, милостивый государь.

— Я Бемъ; я принадлежу герцогу Гизу.

— Бемъ, повторилъ Коконна: — это имя мнѣ неизвѣстно.

— Это, ваше благородіе, господинъ де-Бемъ, сказалъ часовой: — онъ плохо выговариваетъ по-французски. Отдайте ему бумагу, не бойтесь; я ручаюсь.

— А! господинъ де-Бемъ! воскликнулъ Коконна. — Боже мой, какъ не знать васъ!.. Извольте, извольте, съ величайшимъ удовольствіемъ. Вотъ предписаніе. Извините, пожалуйста, что я было-призадумался. Вѣрному слугѣ иначе нельзя…

— Хорошо, хорошо, отвѣчалъ Бемъ: — не въ чемъ извиняться.

— Вы такъ обязательны, сказалъ ла-Моль, приближаясь въ свою очередь: — не потрудитесь ли взять и мою бумагу?

— Какъ васъ зовутъ?

— Графъ Леракъ де-ла-Моль.

— Графъ Леракъ де-ла-Моль?

— Да.

— Не знаю.

— Не удивительно, что я не имѣю чести быть вамъ извѣстенъ: я не здѣшній, и такъ же, какъ и Коконна, пріѣхалъ издалека.

— А откуда?

— Изъ Прованса.

— Тоже съ письмомъ?

— Съ письмомъ.

— Къ герцогу Гизу?

— Нѣтъ, къ его величеству, королю наваррскому.

— Я не слуга короля наваррскаго, отвѣчалъ Бемъ, сдѣлавшись вдругъ очень-холоденъ: — я не могу передать ваше письмо.

И Бемъ, оборотившись къ ла-Молю спиною, пошелъ въ Лувръ, давая Коконна знакъ слѣдовать за нимъ.

Ла-Моль остался одинъ.

Въ это самое время, изъ дверей Лувра, сосѣднихъ съ тѣмъ входомъ, въ который вошли Бемъ и Коконна, вышли человѣкъ сто дворянъ.

— А! сказалъ часовой своему товарищу. — Вотъ Муи съ своими гугенотами; смотри, какъ они веселы. Король вѣрно обѣщалъ имъ смерть убійцы адмирала: онъ же убилъ и отца Муи, такъ сынъ однимъ ударомъ отплатитъ за двухъ.

— Скажи, пожалуйста, сказалъ ла-Моль, обращаясь къ солдату: — ты, кажется, сказалъ, что это де-Муи?

— Да.

— И что эти господа…

— Еретики? — да.

— Спасибо, отвѣчалъ ла-Моль, не обращая вниманія на выраженія солдата. — Мнѣ только и нужно знать.

Онъ обратился къ предводителю этой толпы.

— Я узналъ, что вы господинъ де-Муи.

— Такъ точно, отвѣчалъ тотъ учтиво.

— Имя ваше извѣстно между приверженцами церкви, и потому, смѣю обратиться къ вамъ съ просьбою.

— Что вамъ угодно?.. Но позвольте прежде узнать, съ кѣмъ я имѣю честь говорить?

— Съ графомъ Леракъ де-ла-Молемъ.

Молодые люди раскланялись.

— Говорите же, сказалъ де-Муи.

— Я пріѣхалъ изъ Э, и привезъ письмо отъ г. д’Онака, губернатора Прованса. Письмо адресовано на имя короля наваррскаго, и въ немъ есть важныя, нетерпящія отлагательства извѣстія. Какъ вручить мнѣ это письмо? Какъ войдти въ Лувръ?

— Нѣтъ ничего легче, какъ войдти въ Лувръ, отвѣчалъ де-Муи: — только, кажется, король наваррскій теперь очень-занятъ, и врядъ ли пріиметъ васъ. Впрочемъ, если вамъ угодно идти за мною, я доведу васъ до его комнатъ. Остальное уже ваше дѣло.

— Благодарю васъ.

— Пойдемте, сказалъ де-Муи.

Де-Муи сошелъ съ лошади, бросилъ поводья слугѣ, подошелъ къ калиткѣ, сказался часовому, ввелъ де-ла-Моля въ замокъ, и, отворяя дверь въ покои короля, сказалъ:

— Войдите и спросите.

Съ этими словами онъ поклонился и ушелъ.

Ла-Моль, оставшись одинъ, посмотрѣлъ вокругъ. Передняя была пуста; одна изъ внутреннихъ дверей отворена. Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и очутился въ корридорѣ.

Онъ постучалъ и заговорилъ, — никто не отвѣчалъ. Глубочайшее безмолвіе царствовало въ этой части Лувра.

— Что жь мнѣ говорили о строгомъ этикетѣ? подумалъ онъ; — сюда можно прійдти какъ на площадь и уйдти.

Онъ кликнулъ еще разъ, но все по-прежнему оставалось тихо.

— Пойдемъ впередъ, подумалъ онъ: — наконецъ кого-нибудь да встрѣчу же.

И онъ пошелъ по корридору, который все становился темнѣе и темнѣе.

Вдругъ дверь, противоположная той, въ которую онъ вошелъ, растворилась и появились два пажа со свѣчами въ рукахъ; они освѣщали дорогу женщинѣ высокаго роста, величественной наружности и очень-красивой собою.

Свѣтъ совершенно озарилъ ла-Моля, остановившагося на мѣстѣ.

Женщина тоже остановилась.

— Что вамъ угодно? спросила она молодаго человѣка голосомъ, который раздался въ его ушахъ, какъ очаровательная музыка.

— Извините, отвѣчалъ ла-Моль, потупляя глаза. — Господинъ де-Муи ввелъ меня сюда; я ищу короля наваррскаго.

— Его величество вовсе не здѣсь; онъ, я думаю, у своего шурина. Но, можетъ-быть, за его отсутствіемъ, вы можете объявить королевѣ, что вамъ надо?

— Конечно, отвѣчалъ ла-Моль: — если кто-нибудь сдѣлаетъ мнѣ одолженіе проводить меня къ ней.

— Она передъ вами.

— Какъ? воскликнулъ де-ла-Моль.

— Я королева наваррская, отвѣчала Маргерита.

На лицѣ ла-Моля выразился такой испугъ и удивленіе, что королева улыбнулась.

— Говорите скорѣе, сказала она: — меня ждутъ къ королевѣ-матери.

— О! если вамъ не время, позвольте мнѣ удалиться, потому-что невозможно говорить теперь. Я не въ состояніи связать двухъ мыслей… вы поразили меня. Я не разсуждаю; я просто удивляюсь.

Маргерита граціозно подошла къ молодому человѣку, который безсознательно сдѣлалъ очень-тонкій комплиментъ.

— Успокойтесь, сказала она. — Я подожду, и меня подождутъ.

— Извините, ваше величество, я не поклонился вамъ съ тѣмъ почтеніемъ, которое вы имѣете право требовать отъ покорнѣйшаго слуги вашего, по…

— Но вы приняли меня за одну изъ моихъ женщинъ.

— Нѣтъ, ваше величество. Я принялъ васъ за тѣнь прекрасной Діаны де-Пуатье. Говорятъ, она является въ Луврѣ.

— Я за васъ небоюсь, сказала Маргерита: — вы при дворѣ уживетесь… У васъ есть письмо къ королю, говорите вы? Это лишнее. Впрочемъ, все равно; гдѣ оно? Я его отдамъ… Только поспѣшите, пожалуйста.

Въ мгновеніе ока ла-Моль разстегнулъ свой камзолъ и досталъ письмо, завернутое въ шелкъ.

Маргерита взяла письмо и взглянула на почеркъ.

— Вы не графъ ли де-ла-Моль? спросила она.

— Такъ точно… Не-уже-ли я такъ счастливъ, что имя мое извѣстно вашему величеству?

— Я слышала его отъ моего мужа, короля, и отъ брата, герцога д’Алансона. Я знаю, что васъ ждутъ.

Она спрятала письмо, теплое еще отъ груди молодаго человѣка, въ свой корсажъ, испещренный шитьемъ и брильянтами.

Ла-Моль жадно слѣдилъ глазами за каждымъ движеніемъ Маргериты.

— Теперь, сказала она: — сойдите въ галерею внизъ, и дождитесь, пока пріидетъ кто-нибудь отъ короля наваррскаго или герцога д’Алапсона. Мой пажъ проводитъ васъ.

Съ этими словами, Маргерита пошла дальше. Ла-Моль прижался къ стѣнѣ. По корридоръ былъ такъ узокъ, а платье королевы наваррской такъ полно, что оно коснулось молодаго человѣка. Сильный ароматъ разливался по пути ея.

Ла-Моль вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, и чувствуя, что готовъ упасть, прислонился къ стѣнѣ.

Маргерита исчезла какъ видѣніе.

— Пойдемте! спросилъ пажъ, которому велѣно было проводить ла-Моля въ галерею.

— Да, да, отвѣчалъ ла-Моль въ упоеніи. Пажъ указывалъ ему дорогу въ ту сторону, куда скрылась Маргерита, и графъ, спѣша идти, какъ-будто надѣялся увидѣть ее еще разъ.

И дѣйствительно, дошедъ до верхнихъ ступеней лѣстницы, онъ замѣтилъ ее въ нижнемъ этажѣ, и случайно ли, или потому-что шумъ шаговъ его достигъ до ея слуха, Маргерита оглянулась, и онъ увидѣлъ ее еще разъ.

— О! сказалъ онъ, идя въ-слѣдъ за пажомъ. — Это не смертная: это богиня. И, какъ говоритъ Виргилій,

Et vera incessu patuit dea.

— Что жь вы? спросилъ пажъ.

— Здѣсь, отвѣчалъ ла-Моль: — здѣсь; извините, пожалуйста.

Пажъ пошелъ впередъ, сошелъ въ этажъ ниже, отворилъ дверь, другую, и, остановившись на порогѣ, сказалъ:

— Вотъ мѣсто, гдѣ вы должны дожидаться.

Ла-Моль вошелъ въ галерею, и дверь за нимъ затворилась.

Галерея была почти-пуста; въ ней ходилъ только одинъ человѣкъ, тоже, по-видимому, кого-нибудь ожидавшій.

Вечеръ уже широкими тѣнями ложился съ высокихъ сводовъ, и находившіеся въ галереѣ не могли распознать другъ друга, хотя между ними было всего шаговъ двадцать. Ла-Моль подошелъ ближе.

— Прости Господи! проговорилъ онъ, приблизившись на нѣсколько шаговъ. — Да это графъ Коконна!

Пьемонтецъ успѣлъ уже обернуться на шумъ шаговъ и съ такимъ же удивленіемъ смотрѣлъ на ла-Моля.

— Ла-Моль, чортъ возьми! воскликнулъ онъ. — А! да что жь это я? У короля, — и произношу ругательства! Впрочемъ, король ругается, кажется, не хуже меня, даже въ церкви. Ну-съ! Такъ вотъ мы съ вами въ Луврѣ?

— Какъ видите; Бемъ ввелъ васъ.

— Да, прелюбезный Нѣмецъ этотъ Бемъ… А вы, — васъ кто провелъ?

— Паж… я говорилъ вамъ, что гугеноты не безъ вліянія при дворѣ… Что жь, видѣли вы Гиза?

— Нѣтъ еще… А вы имѣли аудіенцію у короля наваррскаго?

— Нѣтъ; но за этимъ остановки не будетъ. Меня проводили сюда и велѣли дожидаться.

— Вы увидите, что дѣло идетъ о какомъ-нибудь торжественномъ ужинѣ, и что намъ прійдется сидѣть рядомъ. Какая странная судьба, въ-самомъ-дѣлѣ! Вотъ уже два часа, какъ случай безпрестанно насъ сводитъ… Однако, что съ вами? Вы о чемъ-то задумались?

— Я? быстро проговорилъ ла-Моль, вздрогнувъ. (Онъ дѣйствительно все еще не могъ опомниться отъ своего видѣнія.) — Нѣтъ! Это мѣсто, гдѣ мы находимся, пробуждаетъ во мнѣ тысячу размышленій.

— Философскихъ, не правда ли? Со мною точно то же. Когда вы входили, именно въ ту минуту мнѣ приходили на память всѣ наставленія моего учителя. Знаете ли вы, графъ, Плутарха?

— Какъ не знать! отвѣчалъ графъ улыбаясь: — это одинъ изъ моихъ любимыхъ авторовъ.

— Этотъ великій человѣкъ, продолжалъ Коконна серьёзно: — кажется, не ошибся, сравнивая дары природы съ бальзамическими растеніями, которыхъ ароматъ никогда не изсякаетъ и которыя одарены силою исцѣлять раны.

— Вы знаете по-гречески, Коконна? спросилъ ла-Моль, пристально глядя на своего собесѣдника.

— Нѣтъ; но учитель мой зналъ, и совѣтовалъ мнѣ, когда я буду при дворѣ, разсуждать о добродѣтели. «Это» говорилъ онъ: «выказываетъ человѣка съ хорошей стороны». И я твердо помню его наставленія, говорю вамъ… Кстати, голодны вы?

— Нѣтъ.

— Кажется, вы заглядывались на жареную птицу въ Belle Etoile? Что до меня — я просто умираю съ голода.

— Вотъ прекрасный случай приложить къ дѣлу ваши положенія о добродѣтели и доказать свое удивленіе къ Плутарху: — великій писатель говоритъ гдѣ-то: полезно упражнять душу въ скорби и желудокъ въ голодѣ. Prepon esti ten men psychên oduné ton de gastéra scmo askein.

— А! такъ вы знаете по-гречески? воскликнулъ въ изумленіи Коконна.

— Да, отвѣчалъ ла-Моль: — мой наставникъ меня выучилъ.

— Въ такомъ случаѣ, счастіе ваше, чортъ возьми, обезпечено. Вы будете писать стихи съ Карломъ и говорить по-гречески съ королевой Маргеритой.

— Не считая еще того, прибавилъ ла-Моль, смѣясь: — что я могу говорить по-гасконски съ королемъ наваррскимъ.

Въ эту минуту, дверь въ концѣ галереи, примыкавшемъ къ комнатамъ короля, отворилась; раздался звукъ шаговъ, и въ темнотѣ можно было разглядѣть приближеніе какой-то тѣни. Тѣнь превратилась въ тѣло, и это тѣло былъ г. Бемъ.

Онъ взглянулъ обоимъ въ лицо, чтобъ узнать того, кого ему было надо, и далъ Коконна знакъ идти за нимъ.

Коконна простился рукою съ ла-Молемъ.

Бемъ довелъ Коконна до конца галереи, отворилъ дверь, и они очутились на первой ступени лѣстницы.

Здѣсь онъ остановился, оглянулся вокругъ, вверхъ и внизъ, и спросилъ:

— Гдѣ вы живете, господинъ де-Коконна?

— Въ гостинницѣ à la Belle Etoile, въ Улицѣ-д’Арбр-Секъ.

— Хорошо, хорошо! Это два шага отсюда… Ступайте проворнѣе домой, и въ эту ночь…

Онъ снова оглянулся.

— Что же въ эту ночь? спросилъ Коконна.

— Ночью возвратитесь сюда съ бѣлымъ крестомъ на шляпѣ. Пароль будетъ: Тсс! тише!

— Но въ которомъ же часу прійдти?

— Когда ударятъ въ набатъ.

— Какъ въ набатъ? спросилъ Коконна.

— Да, въ набатъ; вотъ такъ: бумъ! бумъ!

— А! понимаю. Хорошо, отвѣчалъ Коконна.

И, поклонившись Бему, онъ ушелъ, задавая себѣ вопросъ:

— Что онъ хотѣлъ сказать? И съ какой стати ударятъ въ набатъ?.. Все равно, я остаюсь при своемъ мнѣніи: прелюбезный Tedesco этотъ Бемъ. Не дождаться ли ла-Моля?… Нѣтъ, онъ вѣрно будетъ ужинать у короля наваррскаго.

И Коконна пошелъ въ Улицу-д’Арбр-Секъ, куда, какъ магнитъ, притягивала его вывѣска à la Belle Etoile.

Между-тѣмъ, отворилась дверь въ другой части галереи, ведущая въ покои короля наваррскаго, и пажъ, подошедши къ ла-Молю, сказалъ:

— Вы графъ ла-Моль?

— Я.

— Гдѣ вы живете?

— Въ Улицѣ-д’Арбр-Секъ, въ гостинницѣ à la Belle Etoile.

— Хорошо! Это рядомъ съ Лувромъ. Слушайте… Его величество приказалъ вамъ сказать, что не можетъ принять васъ теперь; но, можетъ-быть, онъ пришлетъ за вами ночью. Во всякомъ случаѣ, если до завтрашняго утра вы не получите отъ него никакого извѣстія, приходите въ Лувръ.

— А если часовой не впуститъ?

— Да! правда… Пароль: Наварра. Произнесите это слово, и всѣ двери для васъ отворятся.

— Благодарю васъ.

— Позвольте; мнѣ приказано проводить васъ до калитки, чтобъ вы не заблудились въ Луврѣ.

— Да! подумалъ ла-Моль, вышедъ изъ дворца: — а Коконна? онъ вѣрно остался ужинать у Гиза.

Но первое лицо, которое онъ встрѣтилъ, входя въ гостинницу ла-Гюрьера, былъ Коконна, сидѣвшій за гигантскою яичницею.

— О-го! воскликнулъ Коконна, хохоча во все горло: — вы, кажется, такъ же ужинали у короля наваррскаго, какъ я у герцога Гиза?

— Кажется.

— А голодъ явился?

— Кажется.

— На зло Плутарху?

— Графъ, сказалъ ла-Моль, смѣясь. — Плутархъ говоритъ въ другомъ мѣстѣ: «имущій долженъ дѣлиться съ неимущимъ». Не раздѣлите ли вы, ради Плутарха, вашей яичницы со мною? За ужиномъ мы побесѣдуемъ о добродѣтели.

— Нѣтъ! пожалуйста, нѣтъ! отвѣчалъ Коконна. — Это хорошо въ Луврѣ, когда боишься, что подслушаютъ, и когда желудокъ пустъ. Садитесь и кушайте.

— Теперь я вижу, что судьба рѣшительно соединила насъ неразрывно. Вы ночуете здѣсь?

— Не знаю.

— И я не знаю.

— Во всякомъ случаѣ, я знаю, гдѣ проведу ночь.

— Гдѣ же?

— Тамъ, гдѣ вы; это неизбѣжно.

И оба начали смѣяться, усердно уничтожая яичницу ла-Гюрьера.

VI.
Уплаченный долгъ.

Если читателю любопытно знать, почему король наваррскій не принялъ ла-Моля, почему Коконна не могъ видѣть Гиза, и почему оба они, вмѣсто того, чтобъ лакомиться въ Луврѣ фазанами, куропатками и т. п., принуждены были удовольствоваться яичницею въ гостинницѣ à la Belle Etoile, — мы просимъ его войдти съ нами въ старый королевскій дворецъ и послѣдовать за королевой Маргеритой наваррской, которую ла-Моль потерялъ изъ вида при входѣ въ галерею.

Когда Маргерита сходила съ лѣстницы, герцогъ де-Гизъ, котораго она не видала съ ночи своей свадьбы, былъ въ кабинетѣ короля. Съ лѣстницы, по которой сходила Маргерита, былъ поворотъ. Изъ кабинета, въ которомъ былъ Гизъ, вела дверь; поворотъ и дверь оба вели въ корридоръ, а корридоръ въ покои королевыматери, Катерины-Медичи.

Катерина-Медичи была одна: она сидѣла у стола, облокотившись на молитвенникъ и склонивъ голову на руку, еще замѣчательно-красивую, благодаря косметическимъ средствамъ Флорентинца Рене, исправлявшаго при ней двойную должность — парфюмера и отравителя.

Вдова Генриха II была въ траурѣ, котораго не снимала со смерти мужа. Теперь ей было около 52-хъ лѣтъ, и, благодаря свѣжей полнотѣ, она сохранила еще черты своей первой красоты. Комната, подобно костюму королевы, носила на себѣ характеръ вдовства. Все въ ней было мрачно: стѣны, мебель, матеріи. Только надъ балдахиномъ, покрывавшимъ королевское кресло, виднѣлось живое изображеніе радуги, съ слѣдующимъ греческимъ девизомъ, даннымъ королемъ Францискомъ I: Plios pherei ê de kai aïthzen, т. е. въ ней слиты свѣтъ и чистота. — На креслахъ лежала собачка, подаренная Катеринѣ Генрихомъ наваррскимъ и названная миѳологическимъ именемъ Фебы.

Вдругъ, въ ту самую минуту, когда королева совершенно погрузилась въ мысль, заставившую ее медленно улыбнуться, кто-то отворилъ дверь, приподнялъ завѣсу и, показавъ блѣдное лицо свое, сказалъ:

— Дѣла плохи.

Катерина подняла голову и узнала герцога Гиза.

— Какъ! Плохи? повторила она. — Что это значитъ, Генрихъ?

— То, что король больше нежели когда-нибудь привязанъ къ этимъ проклятымъ гугенотамъ, и если мы будемъ дожидаться его позволенія выполнить свое великое предпріятіе, намъ прійдется ждать долго, можетъ-быть, вѣчно.

— Что же такое случилось? спросила Екатерина, сохраняя обычное спокойствіе своего лица, которому она такъ хорошо умѣла, смотря по надобности, придавать самыя противоположныя выраженія.

— Сейчасъ я въ двадцатый разъ завелъ съ его величествомъ разговоръ, долго ли будемъ мы терпѣть всѣ эти дерзости, которыя позволяютъ себѣ гугеноты съ-тѣхъ-поръ, какъ ранили адмирала.

— Что жь отвѣчалъ вамъ сынъ мой? спросила Екатерина.

— Онъ отвѣчалъ мнѣ: «Господинъ герцогъ! Народъ долженъ подозрѣвать васъ въ убіеніи моего втораго отца, адмирала; защищайтесь, какъ вамъ угодно. Что касается до меня, я защищу самхъ себя какъ слѣдуетъ, если меня оскорбятъ…» Съ этими словами онъ отворотился и пошелъ кормить своихъ собакъ.

— И вы не рѣшились остановить его?

— Рѣшился. Но онъ отвѣчалъ мнѣ извѣстнымъ вамъ тономъ, бросивъ на меня тотъ взглядъ, который свойственъ только ему одному: «Герцогъ! собаки мои голодны; нельзя же ихъ заставить ждать: онѣ не люди.» — Я пришелъ извѣстить васъ объ этомъ.

— И хорошо сдѣлали, отвѣчала королева.

— Но что же дѣлать теперь?

— Испытать послѣднее усиліе.

— Кто возьмется за это?

— Я. Король одинъ?

— Нѣтъ. Онъ съ Таванномъ.

— Подождите меня здѣсь. Или, лучше, идите за мною поодаль.

Катерина встала и пошла къ комнатѣ, гдѣ на турецкихъ коврахъ и бархатныхъ подушкахъ покоились любимыя собаки короля. На жердяхъ, вдѣланныхъ въ стѣну, сидѣли два или три сокола и маленькая сорока, которою Карлъ IX травилъ маленькихъ птичекъ въ садахъ стараго Лувра и Тюльери, начинавшаго строиться.

Во время этого перехода, королева сложила блѣдное, полное тоски выраженіе лица, и на рѣсницахъ ея блеснула послѣдняя, или лучше сказать первая слеза.

Она тихо подошла къ Карлу, который раздавалъ собакамъ куски пирога, разрѣзаннаго на равныя части.

— Сынъ мой, произнесла Катерина съ такимъ искуснымъ дрожаніемъ голоса, что король вздрогнулъ.

— Что вы? спросилъ Карлъ, быстро оглянувшись.

— Я пришла просить у тебя позволенія удалиться въ который-нибудь изъ твоихъ замковъ; мнѣ все равно куда бы ни было, лишь бы подальше отъ Парижа.

— А зачѣмъ это? спросилъ Карлъ, устремивъ на мать свои стеклянные глаза, дѣлавшіеся въ извѣстныхъ случаяхъ такъ проницательными.

— Потому-что каждый день гугеноты дѣлаютъ мнѣ новыя оскорбленія; потому-что не дальше какъ сегодня я слышала, что вы грозили протестантами среди самаго Лувра. Я не хочу дольше быть свидѣтельницею подобныхъ сценъ.

— Да что же дѣлать, матушка, сказалъ Карлъ съ выраженіемъ глубокаго убѣжденія: — хотѣли убить ихъ адмирала. Подлый убійца убилъ уже ихъ храбраго де-Муи. Mort de ma vie! Надобно же, чтобъ было въ королевствѣ правосудіе!

— О, будь покоенъ! за правосудіемъ у нихъ дѣло не станетъ. Если ты откажешь имъ въ правосудіи, они распорядятся сами. Сегодня отплатятъ мнѣ, завтра Гизу, потомъ и тебѣ.

— Вы думаете? сказалъ Карлъ голосомъ, въ которомъ въ первый разъ послышалось сомнѣніе.

— Не-уже-ли ты не видишь, сказала Катерина, вполнѣ предаваясь стремленію своихъ мыслей: — что дѣло идетъ уже не о смерти Франсуа Гиза или адмирала, не о протестантской или католической религіи, но просто о смѣнѣ сына Генриха II сыномъ Антуана де-Бурбона.

— Полноте, полноте, матушка! вы опять начали преувеливать.

— Какое же твое мнѣніе?

— Обождать, матушка, обождать. Вся человѣческая мудрость заключается въ этомъ словѣ. Величайшій, могущественнѣйшій, въ особенности ловчайшій человѣкъ тотъ, кто умѣетъ выжидать.

— Такъ жди; но я не буду ждать.

Съ этими словами, Катерина поклонилась и хотѣла выйдти.

Карлъ остановилъ ее.

— Что же дѣлать, матушка? спросилъ онъ. — Я справедливъ, это главное, и мнѣ хотѣлось бы, чтобъ всѣ были мною довольны.

Катерина приблизилась.

— Подойдите, графъ, сказала она Таванну, ласкавшему сороку: — и скажите королю, что, по вашему мнѣнію, долженъ онъ дѣлать.

— Позволите ли, ваше величество? спросилъ графъ.

— Говори, Таваннъ, говори.

— Что ваше величество дѣлаете на охотѣ, когда на васъ бросается раненный кабанъ?

— Я жду его съ твердостью, отвѣчалъ Карлъ: — и пронзаю его моимъ копьемъ.

— Единственно для того, чтобъ онъ тебя не ранилъ, прибавила Катерина.

— И для забавы, сказалъ король съ улыбкою, говорившею, что смѣлость дошла уже до звѣрства. — Но я не стану забавляться, убивая своихъ подданныхъ: гугеноты мнѣ такіе же подданные, какъ и католики.

— Въ такомъ случаѣ, сказала Катерина: — твои подданные протестанты сдѣлаютъ то же, что кабанъ, которому не всадили въ горло копья: они опрокинутъ престолъ.

— О! Вы думаете? спросилъ Карлъ такимъ голосомъ, который ясно говорилъ, что онъ плохо вѣритъ въ предсказанія своей матери.

— Развѣ вы не видѣли сегодня Муи съ товарищами?

— Видѣлъ; они только-что ушли отъ меня. Что же требовалъ онъ несправедливаго? Онъ требовалъ смерти убійцы отца его и адмирала. Развѣ мы не наказали Монгомери за смерть моего отца и вашего мужа, не смотря на то, что эта смерть была просто случай?

— Довольно, ваше величество, сказала Катерина, обидѣвшись: — не будемъ говорить объ этомъ. Ваше величество находитесь подъ защитою Бога: онъ далъ вамъ и силу, и мудрость, и вѣру. Я же, бѣдная женщина, оставленная Богомъ за грѣхи мои, я трепещу и отступаю.

Катерина поклонилась въ другой разъ и вышла, давая знакъ герцогу Гизу, вошедшему въ-продолженіе послѣдняго разговора, чтобъ онъ остался и сдѣлалъ еще одну попытку.

Карлъ проводилъ глазами мать, но не позвалъ ея назадъ; потомъ дачалъ ласкать своихъ собакъ, насвистывая охотничью пѣсню, и наконецъ вдругъ сказалъ:

— У матушки истинно-царскій духъ; она ни надъ чѣмъ не задумывается. Убить нисколько дюжинъ гугенотовъ за то, что они пришли просить о правосудіи! Да развѣ они не имѣютъ на это права?

— Нѣсколько дюжинъ? проговорилъ герцогъ Гизъ.

— А! вы здѣсь? сказалъ король, какъ-будто только-что замѣтилъ его. — Да, нѣсколько дюжинъ; хорошая убыль. Да вотъ, еслибъ кто-нибудь пришелъ и сказалъ мнѣ: государь! вы освободитесь отъ всѣхъ вашихъ враговъ разомъ, и завтра нёкому будетъ упрекнуть васъ въ ихъ смерти, — а! тогда другое дѣло.

— Что же дальше, ваше величество?

— Таваннъ, прервалъ король: — ты утомишь Марго. Посади ее на мѣсто. Изъ того, что она носитъ одно имя съ моею сестрою, королевою наваррской, не слѣдуетъ еще, что всѣ должны ласкать ее.

Таваннъ посадилъ сороку на жердь и принялся сворачивать и разворачивать уши одной изъ собакъ.

— Но еслибъ вамъ сказали: ваше величество — завтра вы будете избавлены отъ всѣхъ враговъ?

— А заступленіемъ какого святаго совершится это чудо?

— Сегодня 24 августа, слѣдовательно заступленіемъ св. Варѳоломея.

— Славный святой, сказалъ король: — который позволилъ съ себя живаго содрать кожу.

— Тѣмъ лучше! чѣмъ больше были его страданія, тѣмъ больше долженъ онъ быть сердитъ на своихъ палачей.

— И это вы, милый братецъ, сказалъ король: — вы, своею красивою шпажонкою съ золотымъ эфесомъ хотите убить къ завтраму десять тысячъ гугенотовъ? Ха! ха! ха! Mort de ma vie! Какой же вы шутникъ, герцогъ!

И король захохоталъ, но такимъ ложнымъ хохотомъ, что эхо повторило его какимъ-то мрачнымъ звукомъ.

— Ваше величество! одно слово, продолжалъ герцогъ, невольно вздрогнувъ отъ этого смѣха, въ которомъ не было ничего человѣческаго: — одинъ знакъ, и все готово. У меня есть Швейцарцы, тысяча-сто дворянъ, мѣщане; у вашего величества своя гвардія, друзья, католическіе дворяне… насъ двадцать противъ одного.

— Если вы такъ сильны, что же вы жужжите мнѣ въ уши?.. Распорядитесь безъ меня…

И король опять обратился къ своимъ собакамъ.

Занавѣска поднялась, и опять явилась Катерина.

— Дѣло идетъ на ладъ, сказала она герцогу: — настаивайте, онъ уступитъ.

И занавѣска опять опустилась. Карлъ не видѣлъ, или притворился, что не видѣлъ этого явленія.

— Мнѣ надо, однакожь, знать, продолжалъ герцогъ: — пріятны ли будутъ вашему величеству мои распоряженія, если я стану дѣйствовать самъ?

— Право, Генрихъ, вы пристали ко мнѣ какъ съ ножомъ къ горлу; однакожь я не поддамся: развѣ я не король?

— Нѣтъ еще, не король; но отъ васъ зависитъ быть королемъ завтра.

— Да… такъ вѣдь этакъ убьютъ, продолжалъ Карлъ: — и короля наваррскаго, и принца Конде… у меня въ Луврѣ… а?

Потомъ, голосомъ едва-слышнымъ, онъ прибавилъ:

— Внѣ Лувра, — другое дѣло…

— Сегодня вечеромъ они уйдутъ пировать съ герцогомъ д’Алансономъ, ваше величество.

— Таваннъ! сказалъ король, удивительно-искусно притворившись сердитымъ: — ты только дразнишь собаку. Сюда, Актеонъ, сюда!

И Карлъ вышелъ, не слушая больше ничего; герцогъ и Таваннъ остались въ прежнемъ недоумѣніи.

Между-тѣмъ, сцена совершенно-другаго рода происходила въ покояхъ Катерины, которая, давъ Гизу совѣтъ не плошать, пошла къ себѣ и застала тамъ лица, обыкновенно собиравшіяся къ ней ввечеру.

Катерина возвратилась съ такимъ же веселымъ лицомъ, какъ ушла съ мрачнымъ. Мало-по-малу, она очень-ласково отпустила своихъ придворныхъ дамъ и кавалеровъ; осталась только Маргерита, которая сидѣла на сундукѣ у открытаго окна и глядѣла на небо, погрузившись въ размышленія.

Оставшись наединѣ съ дочерью, королева-мать раза два или три открывала ротъ и хотѣла заговорить, но мрачная мысль отталкивала слова въ глубину груди.

Въ это время вошелъ Генрихъ-Наваррскій.

Собачка, спавшая на креслахъ, вскочила и побѣжала къ нему.

— Вы здѣсь? сказала вздрогнувъ Катерина. — Вы ужинаете въ Луврѣ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Генрихъ: — мы отправляемся въ городъ съ д’Аласономъ и Конде. Я даже думалъ, не у васъ ли они?

Катерина улыбнулась.

— Ступайте, господа, ступайте, сказала она. — Мужчины счастливы, что могутъ такъ выходить. Не правда ли, Маргерита?

— Да, отвѣчала Маргерита: — свобода сладка!

— Не хотите ли вы сказать, что я лишаю ея васъ? спросилъ Генрихъ, наклоняясь къ женѣ.

— Нѣтъ; и я жалѣю не о себѣ, по о женщинахъ вообще.

— Вы идете, можетъ-быть, провѣдать адмирала? спросила Катёрина.

— Да, можетъ-быть.

— Ступайте; вы подадите этимъ хорошій примѣръ. Завтра увѣдомьте меня о его здоровьѣ.

— Я пойду, если вы одобряете это намѣреніе.

— Я? сказала Катерина: — я ничего не одобряю… Кто это тамъ?.. откажите, откажите.

Генрихъ сдѣлалъ шагъ къ дверямъ, чтобъ исполнить приказаніе королевы, но занавѣсъ въ это время приподнялся, и показалась бѣлокурая головка г-жи де-Совъ.

— Ваше величество! парфюмеръ Рене, котораго вы изволили требовать, пришелъ.

Катерина съ быстротою молніи взглянула-на Генриха-Наваррскаго. Король слегка покраснѣлъ; потомъ вдругъ ужасно поблѣднѣлъ. Имя, которое произнесли, было имя убійцы его матери. Генрихъ почувствовалъ, что лицо его говоритъ о внутреннемъ волненіи, и облокотился на окно.

Собачка завыла.

Въ это время, вошли въ комнату двѣ особы: одна, о которой доложили, другая, которая могла войдти и безъ доклада.

Одинъ былъ Рене, парфюмеръ. Онъ приблизился къ королевѣ со всѣмъ униженнымъ церемоніаломъ флорентинскихъ слугъ; въ рукахъ у него былъ ящичекъ; онъ открылъ его: всѣ отдѣленія его были наполнены порошками и флаконами.

Другая особа была принцесса лорренская, старшая сестра Маргариты. Она вошла въ маленькую потайную дверь, ведущую изъ кабинета короля. Принцесса была блѣдна и дрожала; надѣясь, что Катерина, занятая съ госпожою де-Совъ разсматриваніемъ ящичка, принесеннаго Рене, не замѣтила ея, она сѣла возлѣ Маргериты; король наваррскій стоялъ возлѣ жены, склонивъ голову на руку, какъ человѣкъ, старающійся опомниться отъ внезапнаго ослѣпленія.

Въ эту минуту, Катерина обернулась.

— Маргерита, сказала она: — ты можешь уидти къ себѣ. А вы, Генрихъ, можете отправиться повеселиться въ городъ.

Маргерита встала; Генрихъ повернулся, чтобъ идти.

Принцесса лорренская схватила руку Магериты.

— Сестра! проговорила она тихо и скоро: — именемъ Гиза, которому вы спасли жизнь и который теперь спасаетъ вашу, заклинаю васъ, не уходите отсюда, не уходите домой!

— А? что говоришь ты, Клодія? спросила Катерина.

— Ничего, матушка.

— Ты что-то шепнула Маргеритѣ.

— Я пожелала ей добраго вечера и передала поклонъ отъ герцогини де-Неверъ.

— А гдѣ эта прекрасная герцогиня?

— Она съ Гизомъ.

Катерина взглянула на дочерей своимъ подозрительнымъ взглядомъ и нахмурила брови.

— Поди сюда, Клодія, сказала королева-мать.

Клодія повиновалась. Катерина взяла ее за руку.

— Что ты ей сказала, болтунья? проговорила она, больно сжимая руку дочери.

Генрихъ, не слыша ничего, но не упустивъ ни одной пантомимы королевы, Клодіи и Маргериты, обратился къ женѣ: — Позвольте мнѣ поцаловать вашу руку.

Маргерита протянула ему дрожащую руку.

— Что она вамъ сказала? спросилъ онъ шопотомъ, наклоняясь къ ея рукѣ.

— Чтобъ я не уходила. Ради Бога, не уходите и вы.

Эти слова блеснули быстро какъ молнія; но этого свѣта было достаточно, чтобъ освѣтить Генриху цѣлый заговоръ.

— Это еще не все, сказала Маргерита. — Вотъ письмо, привезенное провансальскимъ дворяниномъ.

— Де-Ла-Молемъ?

— Да.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ, пряча письмо за пазуху. Онъ отошелъ отъ жены, почти-растерявшейся, и положилъ руку на плечо флорентинца.

— Ну, что, Рене? сказалъ онъ. — Каково идетъ торговля?

— Порядочно, ваше величество, порядочно, отвѣчалъ отравитель съ предательскою улыбкою.

— Я думаю, сказалъ Генрихъ: — когда имѣешь на рукахъ всѣ коронованныя головы во Франціи и за границей.

— Исключая головы короля наваррскаго, дерзко замѣтилъ Флорентинецъ.

— Ventre-saint-gris! воскликнулъ Генрихъ: — вы правы; а бѣдная матушка, покупавшая у васъ, еще рекомендовала мнѣ, умирая, парфюмера Рене. Завтра, или послѣ-завтра зайдите ко мнѣ и принесите лучшіе духи, какіе есть у васъ.

— Это не мѣшаетъ, смѣясь замѣтила Катерина: — говорятъ…

— Что отъ меня дурно пахнетъ, прервалъ ее Генрихъ, тоже смѣясь. — Кто это вамъ сказалъ? Марго?

— Нѣтъ, отвѣчала Катерина: — г-жа де-Совъ.

Въ эту минуту герцогиня де-Лоррень, не смотря на всѣ свои усилія, не выдержала и зарыдала.

Генрихъ даже не оглянулся.

— Что съ тобою, сестра? воскликнула Маргерита, бросаясь къ Клодіи.

— Ничего, отвѣчала Катерина, становясь между ними. — У нея нервическая лихорадка, которую Мазиль совѣтуетъ лечить ароматами.

И она опять и еще съ большею силою сжала руку своей старшей дочери. Потомъ обратилась къ меньшой:

— Что жь? ты не слышала, Марго, что я просила тебя у идти домой? Если этого мало, такъ я приказываю.

— Извините, отвѣчала Маргерита блѣдная и дрожащая. — желаю вамъ спокойной ночи.

— Надѣюсь, что желаніе твое исполнится. Прощай.

Маргерита удалилась невѣрными шагами, тщетно стараясь встрѣтить взглядъ своего мужа, который даже не оглянулся въ ея сторону.

Настала минута молчанія. Катерина не сводила глазъ съ герцогини де-Лоррень, молча, съ сложенными руками, глядѣвшей на мать.

Генрихъ стоялъ спиною, но видѣлъ все въ зеркало, притворяясь, что фабритъ усы помадою, которую только-что далъ ему Рене.

— А вы, Генрихъ, сказала Катерина: — уйдете ли вы?

— Да, правда, воскликнулъ король. — Я и забылъ, что герцогъ д’Алансонъ и принцъ Конде ждутъ меня. Этотъ чудесный запахъ просто отуманилъ меня; я все забываю. До свиданія.

— До свиданія! Завтра вы меня извѣстите объ адмиралѣ?

— Непремѣнно. — Что съ тобою, Феба?

— Феба! съ нетерпѣніемъ крикнула Катерина.

— Позовите ее, она не хочетъ меня выпустить.

Королева-мать встала и придержала собачку за ошейникъ, покамѣстъ Генрихъ выходилъ съ такимъ спокойнымъ и веселымъ лицомъ, какъ-будто нисколько не чувствовалъ въ глубинѣ своего сердца, что жизнь его въ опасности.

Собачка, почувствовавъ свободу, бросилась за нимъ; но дверь была уже затворена и она могла только завыть, уткнувъ морду подъ занавѣсъ.

— Теперь, Шарлотта, сказала Катерина госпожѣ де-Совъ: — позови Гиза и Таванна; они въ образной. Возвратись съ ними и займи герцогиню де-Лоррень: она нездорова.

VII.
Ночь 24 августа 1572 года.

Когда ла-Моль и Коконна окончили свой тощій ужинъ, потому-что дичь гостинницы à la Belle Etoile красовалась только на вывѣскѣ, Коконна протянулъ ноги, облокотился на столъ и, допивая послѣдній стаканъ вина, спросилъ:

— Что? вы сейчасъ ляжете спать, ла-Моль?

— Да, я думаю, потому-что легко можетъ случиться, что ночью меня разбудятъ.

— Я тоже, отвѣчалъ Коконна: — однако мнѣ кажется, что въ такомъ случаѣ, вмѣсто того, чтобъ ложиться и заставлять ждать тѣхъ, кто за нами пришлетъ, лучше спросимъ карты, и давайте играть. Такимъ образомъ насъ застанутъ готовыми.

— Я охотно бы согласился, отвѣчалъ ла-Моль. — Но у меня нѣтъ денегъ для игры; у меня въ чемоданѣ едва-ли есть экю сто золотомъ. Вотъ все мое богатство. На него я долженъ разжиться.

— Сто экю золотомъ! воскликнулъ Коконина. — И вы еще жалуетесь? Mordi! У меня всего шесть.

— Полно-те, замѣтилъ ла-Моль: — вы при мнѣ вынимали изъ кармана кошелекъ, и онъ показался мнѣ не только довольно-полнымъ, но даже туго-набитымъ.

— А! это назначено на уплату стараго долга, который я обязанъ отдать старинному другу отца моего, такому же, кажется, гугеноту, какъ и вы. Да, продолжалъ Коконна, ударивъ по карману: — здѣсь сто ноблей; но эти сто ноблей принадлежатъ господину Меркандону. Что же касается до моей собственности, она состоитъ, какъ я уже сказалъ вамъ, всего изъ шести экю.

— Такъ какъ же намъ играть?

— Потому именно я и хочу играть… Впрочемъ, знаете, что мнѣ пришло на мысль?

— Что?

— Мы оба пріѣхали въ Парижъ съ одинакою цѣлью?

— Да.

— У каждаго изъ насъ есть сильный покровитель?

— Да.

— Вы, конечно, надѣетесь на вашего, какъ я на своего?

— Да.

— Ну, такъ мнѣ пришло въ голову играть сперва на деньги, а потомъ на первую милость при дворѣ, или на первую удачу въ любви.

— Это очень-остроумно, сказалъ, улыбаясь, ла-Моль. — Но, признаюсь, я не такой игрокъ, чтобъ рѣшился ввѣрить картѣ или костямъ всю жизнь свою; а для васъ, какъ и для меня, отъ первой милости, вѣроятно, будетъ зависѣть участь цѣлой жизни.

— Такъ оставимъ въ сторонѣ первую милость при дворѣ, и будемъ играть на первую ласку любовницы.

— Этому мѣшаетъ только одно обстоятельство, сказалъ ла-Моль.

— Какое?

— То, что у меня нѣтъ любовницы.

— Да и у меня нѣтъ; впрочемъ, я надѣюсь скоро найдти. Слава Богу, я созданъ не такъ, чтобъ путать женщинъ.

— И у васъ не будетъ въ нихъ недостатка, Коконна; но какъ я не очень-сильно вѣрю въ мою любовную звѣзду, такъ играть съ вами на любовь значило бы обокрасть васъ. Давайте играть на ваши шесть экю; если вы проиграете ихъ и захотите продолжать, — вы дворянинъ, и слово ваше стоитъ золота.

— Извольте, сказалъ Коконна. — Вы правы: слово дворянина стоитъ золота, особенно если этотъ дворянинъ въ милости при дворѣ. Повѣрьте, я немного рискую, предлагая играть съ вами на первую милость при дворѣ.

— Конечно, вы можете проиграть ее, да я-то не могу выиграть. Служа королю Наваррскому, я не могу получать милости отъ герцога Гиза.

— А! еретикъ! я тебя почуялъ, проворчалъ хозяинъ, продолжая чистить старую каску.

Онъ замолчалъ и перекрестился.

— А-га! такъ выходитъ, что вы гугенотъ, продолжалъ Коконна, тасуя поданныя карты.

— Я?

— Да, вы.

— Положимъ, что и такъ, сказалъ Ла-Моль улыбаясь. — А вамъ это не нравится?

— Нѣтъ, благодаря Бога. По мнѣ рѣшительно все-равно. Я отъ-души ненавижу гугенотство, но не врагъ гугенотамъ; такова ужь мода.

— Да, отвѣчалъ ла-Моль: — доказательство выстрѣлъ по адмиралу. Угодно вамъ тоже играть на выстрѣлъ?

— Какъ хотите, сказалъ Коконна: — мнѣ лишь бы играть, а на что, все-равно.

— Такъ начнемте, продолжалъ ла-Моль, собирая карты и разбирая ихъ по мастямъ.

— Играйте смѣло; если я проиграю сто экю, завтра по-утру будетъ чѣмъ заплатить.

— Значитъ, счастіе посѣтитъ васъ во снѣ?

— Нѣтъ, я самъ пойду искать его.

— Куда, скажите пожалуйста? Я пошелъ бы съ вами.

— Въ Лувръ.

— Вы идете туда почью?

— Да; ночью у меня назначено свиданіе съ великимъ герцогомъ Гизомъ.

Лишь-только Коконна сказалъ, что пойдетъ искать счастія въ Лувръ, ла-Гюрьеръ пересталъ чистить шишакъ и сталъ позади ла-Моля, такъ-что только Коконна могъ его видѣть. Онъ дѣлалъ ему разные знаки, но Пьемонтецъ, совершенно-занятый игрою и разговоромъ, не замѣчалъ его.

— Странно! сказалъ ла-Моль: — вы говорили правду, что мы родились подъ одной звѣздой. У меня тоже назначено сегодня ночью свиданіе въ Луврѣ, только не съ Гизомъ, а съ королемъ наваррскимъ.

— А пароль вы знаете?

— Знаю.

— И условную примѣту, знакъ?

— Нѣтъ.

— А я знаю; мой пароль…

При этихъ словахъ, ла-Гюрьеръ сдѣлалъ такой выразительный жестъ, что Коконна, въ самую ту минуту, когда онъ поднялъ голову, чтобъ высказать тайну, остановился какъ окаменѣлый; мина хозяина поразила его въ эту минуту гораздо-сильнѣе проигрыша трехъ экю. Замѣтивъ изумленіе, выразившееся на лицѣ его партнера, ла-Моль обернулся, но увидѣлъ за собою только трактирщика, съ сложенными руками, въ каскѣ, которую онъ чистилъ минуту тому назадъ.

— Что съ вами? спросилъ онъ Коконна.

Коконна посмотрѣлъ на хозяина и на ла-Моля, не отвѣчая ни слова: онъ рѣшительно не понималъ знаковъ ла-Гюрьера.

Ла-Гюрьеръ увидѣлъ, что пора поспѣшить на помощь.

— Я тоже очень-люблю игру, сказалъ онъ поспѣшно: — подошелъ взглянуть какъ вы играете и надѣлъ каску; конечно, это удивило господина… мѣщанинъ въ каскѣ!

— Хороша фигура, нечего сказать! замѣтилъ ла-Моль, громко смѣясь.

— Что же? сказалъ ла-Гюрьеръ, съ удивительною ловкостью притворяясь простодушнымъ и пожимая плечами какъ-будто въ полномъ сознаніи своего ничтожества: — мы не рыцари, и не такъ ловки. Хорошо вамъ, господамъ-дворянамъ, щеголять золочеными касками и тонкими рапирами, — а намъ лишь-бы въ точности содержать караулъ…

— А ты ходишь въ караулъ? спросилъ ла-Моль, въ свою очередь тасуя карты.

— Какъ же. Я сержантъ въ отрядѣ городской милиціи.

Сказавъ это, ла-Гюрьеръ, пользуясь тѣмъ, что ла-Моль занятъ былъ сдачею, приложилъ палецъ къ губамъ въ знакъ молчанія и отошелъ. Коконна потерялся еще больше.

Все это было, вѣроятно, причиною, что онъ проигралъ вторую ставку такъ же скоро, какъ и первую.

— Теперь вы какъ-разъ проиграли ваши шесть экю, сказалъ ла-Моль. — Хотите отъиграться въ счетъ будущихъ благъ?

— Охотно, отвѣчалъ Коконна: — охотно!

— Но скажите, пожалуйста, вы, кажется, говорили, что у васъ назначено свиданіе съ герцогомъ Гизомъ?

Коконна оглянулся къ кухнѣ и увидѣлъ хозяина, который дѣлалъ ему глазами тѣ же знаки.

— Да, сказалъ Коконна: — но теперь еще рано. Кромѣ того, поговоримъ лучше объ васъ, г. де-ла-Моль.

— Я думаю, лучше поговоримъ объ игрѣ, любезный г. де-Коконна; если не ошибаюсь, я долженъ выиграть еще шесть экю.

— Mordi! Въ-самомъ-дѣлѣ… мнѣ всегда говорили, что гугеноты счастливы въ игрѣ. Право, мнѣ хочется сдѣлаться гугенотомъ, чортъ меня возьми!

Глаза ла-Гюрьера сверкнули какъ два угля; но Коконна, совершенно занятый игрою, ничего не замѣтилъ.

— Сдѣлайтесь, графъ, сдѣлайтесь, сказалъ ла-Моль: — не смотря на странное ваше восклицаніе, васъ пріймутъ съ радостью.

Коконна почесалъ за ухомъ.

— Еслибъ я былъ увѣренъ, что ваше счастіе проистекаетъ отъ этого, увѣряю васъ… я, вотъ видите ли, не слишкомъ дорожу католичествомъ, и если король тоже…

— Да и религія-то наша какъ хороша, сказалъ ла-Моль: — проста, чиста!

— И въ модѣ, прибавилъ Коконна: — и приноситъ счастіе въ игрѣ; тузы, чортъ возьми, только и существуютъ, кажется, для васъ. А я слѣжу за вами съ самаго начала игры; вы играете честно, не передёргиваете. Должно быть религія…

— За вами еще шесть экю, спокойно замѣтилъ ла-Моль.

— А! какъ вы меня соблазняете, сказалъ Коконна: — если я въ эту ночь не останусь доволенъ Гизомъ…

— Такъ что?

— Такъ завтра попрошу васъ представить меня королю наваррскому, и будьте спокойны: если я сдѣлаюсь гугенотомъ, такъ ужь буду гугенотомъ больше и Лютера, и Кальвина, и Меланхтона, и всѣхъ реформаторовъ въ свѣтѣ.

— Тс! сказалъ ла-Моль. — Этакъ вы поссоритесь съ нашимъ хозяиномъ.

— Правда, сказалъ Коконна, оглядываясь къ кухнѣ. — Да нѣтъ, онъ насъ не слушаетъ: онъ слишкомъ-занятъ.

— Чѣмъ же онъ такъ занятъ? спросилъ ла-Моль, которому не видно было ла-Гюрьера.

— Онъ разговариваетъ съ… Чортъ бы его взялъ! Это онъ!

— Кто, онъ?

— Это что-то въ родѣ ночной птицы, съ которой онъ говорилъ, когда мы пріѣхали; помните, въ рыжемъ плащѣ? Mordi! какъ онъ горячится! — Ла-Гюрьеръ! что вы тамъ рѣшаете судьбу Европы, что ли?

Но на этотъ разъ ла-Гюрьеръ отвѣчалъ такимъ энергическимъ жестомъ, что Коконна, не смотря на всю свою любовь къ картамъ, всталъ и пошелъ къ нему.

— Что вы? спросилъ ла-Моль.

— Вы спрашиваете вина, графъ? сказалъ ла-Гюрьеръ, живо схвативъ Коконна за руку: — сейчасъ подадутъ. — Грегуаръ, подай вина!

И онъ шепнулъ ему на ухо:

— Молчаніе! молчаніе, если вамъ дорога жизнь! Отпустите вашего товарища.

Ла-Гюрьеръ былъ такъ блѣденъ и товарищъ его такъ мраченъ, что Коконна почувствовалъ, какъ дрожь пробѣжала по его тѣлу. Потомъ онъ обратился къ ла-Молю:

— Извините меня, ла-Моль; я проигралъ вамъ пятьдесятъ экю въ двѣ сдачи; сегодня мнѣ не везетъ, боюсь проиграться.

— Хорошо; какъ вамъ угодно, отвѣчалъ ла-Моль. — Да я не прочь и отдохнуть. Ла-Гюрьеръ!

— Что прикажете, графъ?

— Если за мною пріидутъ отъ короля наваррскаго, разбуди меня. Я не раздѣнусь, такъ буду готовъ.

— Я тоже, сказалъ Коконна: — чтобъ не заставить его высочество дожидаться ни одной минуты, пойду приготовить знакъ. Ла-Гюрьеръ, дайте мнѣ ножницы и листъ бѣлой бумаги.

— Грегуаръ! закричалъ ла-Гюрьеръ: — подай бумаги и ножницы на письмо и конвертъ.

— Рѣшительно, тутъ происходитъ что-то необыкновенное, подумалъ Коконна.

— Покойной ночи, Коконна! сказалъ ла-Моль. — Сведи-ка меня въ мою комнату, хозяинъ. Прощайте.

И ла-Моль исчезъ вмѣстѣ съ хозяиномъ на поворотѣ лѣстницы.

Тогда таинственный собесѣдникъ трактирщика схватилъ Коконна за руку, и, увлекая его назадъ, сказалъ поспѣшно:

— Вы сто разъ готовы были выдать тайну, отъ которой зависитъ участь королевства. Господь Богъ заградилъ уста вамъ. Еще одно слово — и я застрѣлилъ бы васъ. Теперь мы одни…

— Но кто вы? Какое право имѣете вы говорить такъ повелительно?

— Не удавалось вамъ слышать о Морвелѣ?

— Убійцѣ адмирала?

— И капитана Муи.

— Слышалъ, конечно.

— Такъ знайте же, что Морвель — я.

— О! воскликнулъ Коконна.

— Слушайте же.

— Mordi! конечно, слушаю.

— Тсс! сказалъ Морвель, прикладывая палецъ къ губамъ.

Кокопна навострилъ уши.

Въ эту минуту стало слышно, какъ трактирщикъ затворяетъ двери въ комнатѣ, потомъ въ корридорѣ, и замыкаетъ ихъ. Черезъ минуту онъ возвратился, подалъ стулъ Коконна и Морвелю и сѣлъ самъ.

— Все заперто какъ слѣдуетъ, Морвель. Вы можете говорить. Одиннадцать часовъ било на башнѣ Сен-Жермен-л’Оксерруа.

Морвель считалъ удары молотка, глухо раздававшіеся во мракѣ ночи, и когда послѣдній ударъ исчезъ въ пространствѣ, онъ сказалъ:

— Добрый ли вы католикъ, г-нъ Коконна?

Коконна, встревоженный всѣми этими предосторожностями, отвѣчалъ:

— Я думаю.

— И преданы королю? продолжалъ Морвель.

— Душой и тѣломъ. Вы даже оскорбляете меня, дѣлая мнѣ такой вопросъ.

— Объ этомъ не будемъ спорить; только идите за нами.

— Куда?

— Какое вамъ дѣло! Идите только; дѣло идетъ о вашемъ счастіи, а можетъ-быть, и самой жизни.

— Предваряю васъ, что въ полночь я долженъ явиться въ Лувръ.

— Мы именно туда и идемъ.

— Герцогъ Гизъ ждетъ меня тамъ.

— Насъ тоже.

— Но у меня есть особый пароль, продолжалъ Коконна, досадуя на то, что долженъ раздѣлить честь аудіенціи съ Морвелемъ и ла-Гюрьеромъ.

— И у насъ тоже.

— Но у меня есть еще условный знакъ.

Морвель улыбнулся, досталъ изъ-за пазухи кучу крестовъ, вырѣзанныхъ изъ бѣлой матеріи и далъ одинъ ла-Гюрьеру, другой Коконна, третій взялъ себѣ. Ла-Гюрьеръ прикрѣпилъ крестъ къ своей каскѣ, Морвель къ своей шапкѣ.

— Такъ свиданіе назначено всѣмъ? воскликнулъ Коконна. — Пароль и знаки розданы всѣмъ?

— Да, всѣмъ; то-есть, всѣмъ истиннымъ католикамъ.

— Такъ, значитъ, въ Луврѣ праздникъ, царскій пиръ, не правда ли? сказалъ Коконна. — И его хотятъ отпраздновать безъ этихъ собакъ гугенотовъ?.. Превосходно! чудесно! И то довольно поважничали!

— Да, въ Луврѣ будетъ пиръ, сказалъ Морвель: — царскій банкетъ; и гугеноты званые гости… Мало того, — имъ-то и зададутъ праздникъ; если вы хотите быть изъ нашихъ, такъ пойдемте, вопервыхъ, пригласить ихъ главнаго атамана, ихъ Гедеона, какъ они говорятъ.

— Адмирала? спросилъ Коконна.

— Да, старую крысу, по которой я промахнулся какъ дуракъ; а стрѣлялъ еще изъ королевской пищали!

— И вотъ зачѣмъ, господинъ графъ, чистилъ я шишакъ, точилъ шпагу и ножи, сказалъ задыхающимся голосомъ ла-Гюрьеръ, превратившійся въ воина.

При этихъ словахъ, Коконна вздрогнулъ и поблѣднѣлъ; онъ начиналъ понимать, въ чемъ дѣло.

— Не-уже-ли? вскричалъ онъ. — Этотъ пиръ… этотъ праздникъ…

— Не скоро же вы догадались! подхватилъ Морвель. — Видно, что вамъ не надоѣли эти еретики, какъ намъ, своими дерзостями.

— И вы взялись идти къ адмиралу, и…

Морвель улыбнулся и подвелъ Коконна къ окну.

— Посмотрите, сказалъ онъ: — видите ли вы на площадкѣ, въ концѣ улицы, за церковью, эту толпу, которая молча строится въ темнотѣ?

— Вижу.

— У нихъ такъ же, какъ у васъ, у ла-Гюрьера и у меня, кресты на шапкахъ.

— Ну?

— Это отрядъ Швейцарцевъ подъ командою Тонна; вы знаете, что они за-одно съ королемъ.

— О! сказалъ Коконна.

— Теперь взгляните туда; вонъ толпа дворянъ проходитъ по набережной. Узнаёте ли вы ихъ предводителя?

— Какъ мнѣ узнать его? сказалъ Коконна, дрожа всѣмъ тѣломъ: — я только сегодня пріѣхалъ въ Парижъ.

— Это тотъ, кто назначилъ вамъ въ полночь свиданіе въ Луврѣ. Онъ будетъ ждать васъ.

— Герцогъ де-Гизъ?

— Онъ самый. Съ нимъ Марсель, бывшій, и Шоронъ, теперешній купеческій глава. Они подымутъ на ноги все мѣщанство; а вотъ и капитанъ квартала входитъ въ улицу; смотрите, что онъ станетъ дѣлать.

— Онъ стучитъ въ двери домовъ. Да что это на дверяхъ, въ которыя онъ стучитъ?

— Бѣлые кресты, молодой человѣкъ, такіе же, какъ на нашихъ шляпахъ. Въ старину предоставляли Господу Богу отличать въ толпѣ своихъ. Теперь мы стали образованнѣе и избавляемъ его отъ этого труда.

— Но изъ каждаго дома, гдѣ онъ стучитъ, выходятъ вооруженные люди.

— Онъ постучится и къ намъ, и мы выйдемъ въ свою очередь.

— И все это поднялось на ноги, чтобъ идти убить стараго гугенота?… Mordi! Это стыдно! Это дѣло разбойниковъ, а не солдатъ.

— Молодой человѣкъ! сказалъ Морвель: — если старьё вамъ не посердцу, выбирайте молодёжь. Ихъ будетъ всякому на долю. Если вы презираете кинжалъ — возьмите шпагу; гугеноты не такой народецъ, чтобъ позволили зарѣзать себя безъ сопротивленія; вы знаете, гугеноты, старики ли, молодые ль, всѣ живучи.

— Такъ, значитъ, ихъ всѣхъ перебьютъ? воскликнулъ Коконна.

— Всѣхъ.

— По приказанію короля?

— По приказанію короля и герцога Гиза.

— Когда же?

— Когда ударятъ въ колоколъ на башнѣ Сен-Жермен-л’Оксерруа.

— А! Такъ вотъ почему этотъ любезный Нѣмецъ, что служитъ при Гизѣ… какъ-бишь его?..

— Бемъ.

— Да, именно. Такъ вотъ почему Бемъ говорилъ мнѣ, чтобъ я поспѣшилъ при первомъ ударѣ въ набатъ?

— А вы видѣли Бема?

— Видѣлъ и говорилъ съ нимъ.

— Гдѣ?

— Въ Луврѣ. Онъ-то и ввелъ меня, и сказалъ мнѣ пароль, и…

— Смотрите.

— Mordi! Да это онъ и есть.

— Хотите ли поговорить съ нимъ?

— Не мѣшало бы.

Морвель быстро отворилъ окно. Бемъ дѣйствительно проходилъ мимо десятками съ двумя человѣкъ.

— Гизъ и Лоррень, сказалъ Морвель.

Бемъ оборотился и, догадываясь, что есть до него дѣло, подошелъ.

— А! Это вы, Морвель?

— Да, я; что вы ищете?

— Я ищу гостинницу te la Pelle Edoile; хочу предувѣдомить господина Коконна.

— Я здѣсь, господинъ Бемъ, сказалъ молодой человѣкъ.

— А! хорошо! Готовы?

— Готовъ; чего мнѣ дѣлать?

— Это скажетъ вамъ Морвель. Онъ хорошій католикъ.

— Слышите? сказалъ Морвель.

— Слышу, отвѣчалъ Коконна. — А вы куда, господинъ Бемъ?

— Я? спросилъ Бемъ, смѣясь.

— Да, вы?

— Я иду сказать словечко адмиралу.

— Скажите ему два, если надо, прибавилъ Морвель: — и на этотъ разъ, если онъ очнется отъ перваго, такъ не очнется отъ втораго.

— Будьте спокойны, Морвель, будьте спокойны; наставьте только этого молодаго человѣка.

— Ладно, отвьчалъ Коконна. — Коконна славныя борзыя, а собаки хорошей породы охотятся по инстинкту.

— Прощайте.

— Идите.

— А вы?

— Начинайте охоту, мы не опоздаемъ на дѣлежъ добычи.

Бемъ удалился, и Морвель затворилъ окно.

— Вы слышали, молодой человѣкъ? сказалъ Морвель. — Если у васъ есть личный врагъ, хоть и не совсѣмъ гугенотъ, все-равно: поставьте его въ списокъ, онъ пойдетъ за-урядъ съ другими.

Коконна, ошеломленный всѣмъ, что слышалъ и видѣлъ, поглядывалъ то на трактирщика, принимавшаго грозныя позы, то на Морвеля, спокойно достававшаго изъ кармана бумагу.

— Что касается до меня, вотъ мой списокъ, сказалъ онъ. — Триста. Если каждый честный католикъ отработаетъ сегодня ночью только десятую часть противъ меня, такъ на завтра не останется ни одного еретика въ цѣломъ королевствѣ.

— Тсс! проговорилъ ла-Гюрьеръ.

— Что такое? разомъ спросили Коконна и Морвель.

Раздался первый ударъ колокола Сен-Жермен-л’Оксерруа.

— Сигналъ! воскликнулъ Морвель. — Значитъ, начали раньше. Говорили, что въ полночь… Тѣмъ лучше!

Дѣйствительно мрачно раздался звонъ церковнаго колокола. Вскорѣ послышался первый выстрѣлъ, и въ то же мгновеніе множество факеловъ, какъ молнія, освѣтили Улицу-д’Арбр-Секъ.

Коконна провелъ по лбу рукою, влажною отъ пота.

— Началось! воскликнулъ Морвель. — Въ дорогу!

— Минуту! сказалъ трактирщикъ. — Прежде, нежели выступимъ въ походъ, обезпечимъ себѣ квартиры, какъ говорятъ на войнѣ. Я не хочу, чтобъ зарѣзали жену мою и дѣтей, покамѣстъ меня не будетъ дома. Здѣсь есть гугенотъ.

— Ла-Моль! воскликнулъ Коконна, вскочивъ съ мѣста.

— Да, еретикъ самъ залѣзъ въ западню.

— Какъ? сказалъ Коконна: — не-уже-ли вы нападете на своего гостя?

— Для него-то собственно я и точилъ шпагу.

— О! произнесъ Пьемонтецъ, нахмуривъ брови.

— Я до-сихъ-поръ рѣзалъ только зайцевъ, утокъ и куръ, сказалъ почтенный трактирщикъ: — не знаю, какъ и приступить къ дѣлу, когда надо убить человѣка. Кстати, попробую на этомъ молодцѣ. Если дѣло пойдетъ и не совсѣмъ-ловко, такъ по-крайней-мѣрѣ не будетъ свидѣтелей, и никто не станетъ надо мной смѣяться.

— Mordi! проговорилъ Коконна: — ла-Моль мой товарищъ; ла-Моль со мною ужиналъ, ла-Моль со мною игралъ.

— Да; но ла-Моль еретикъ, прибавилъ Морвель. — ла-Моль осужденъ, и если ты не убьешь его, такъ другіе убьютъ.

— Не говоря уже о томъ, замѣтилъ хозяинъ: — что онъ выигралъ у васъ пятьдесятъ экю.

— Это правда, сказалъ Коконна: — но онъ выигралъ ихъ честно, я въ томъ увѣренъ.

— Честно ли, нѣтъ ли, вы все-таки должны ихъ заплатить; а если я его убью, такъ вы квиты.

— Полно болтать! Скорѣе за дѣло! сказалъ Морвель. — Застрѣли, заколи, пришиби молотомъ, — все равно, только кончай скорѣе, иначе мы не сдержимъ своего слова и опоздаемъ на помощь къ Гизу у адмирала.

Коконна вздохнулъ.

— Я иду! воскликнулъ ла-Гюрьеръ. — Подождите меня.

— Mordi! вскричалъ Коконна. — Онъ станетъ мучить несчастнаго; можетъ-быть, еще обокрадетъ. Пойду-ка и я, чтобъ скорѣе покончить, если надо, да не допустить до грабежа.

Съ этой счастливою мыслью, Кокоппа пошелъ по лѣстницѣ вѣслѣдъ за ла-Гюрьеромъ и скоро догналъ его; ла-Гюрьеръ, всходя въ раздумьи, шелъ все тише и тише.

Когда онъ подошелъ къ двери въ сопровожденіи Коконна, нѣсколько выстрѣловъ раздалось на улицѣ. Въ ту же минуту послышалось, что ла-Моль вскочилъ съ постели и пошелъ по комнатѣ.

— Чортъ возьми! проговорилъ ла-Гюрьеръ смутившись: — онъ, кажется, проснулся.

— Да, похоже на то, сказалъ Коконна.

— И станетъ защищаться?

— Отъ него этого можно ожидать. Что, ла-Гюрьеръ, если онъ васъ убьетъ? Вотъ будетъ штука!

— Гм! сказалъ хозяинъ.

Но вспомнивъ, что у него въ рукахъ добрая пищаль, онъ ободрился и вышибъ дверь сильнымъ ударомъ ноги.

Ла-Моль, безъ шляпы, но одѣтый, стоялъ за кроватью и держалъ въ зубахъ шпагу, а въ рукахъ пистолеты.

— А-га! сказалъ Коконна, расширяя ноздри, какъ настоящій хищный звѣрь, почуявшій кровь: — это становится интересно, ла-Гюрьеръ. Впередъ, не робѣть!

— А! Меня, кажется, собираются убить, закричалъ ла-Моль съ сверкающими глазами: — и это ты, несчастный?

Ла-Гюрьеръ отвѣчалъ на эти слова тѣмъ, что прицѣлился въ ла-Моля. Но ла-Моль слѣдилъ за всѣмъ, и въ ту минуту, когда выстрѣлъ раздался, онъ бросился на колѣни, и пуля пролетѣла надъ его головою.

— Ко мнѣ! воскликнулъ ла-Моль. — Ко мнѣ, Коконна!

— Ко мнѣ, Морвель, ко мнѣ! закричалъ ла-Гюрьеръ.

— Ла-Моль! сказалъ Коконна. — Все, что я могу сдѣлать, это — не нападать на васъ. Кажется, сегодня ночью бьютъ гугенотовъ во имя короля. Защищайтесь сами, какъ знаете.

— А! предатели! убійцы! Такъ-то? Постойте же!

И ла-Моль, прицѣлившись въ свою очередь, спустилъ курокъ пистолета. Ла-Гюрьеръ, не сводившій съ него глазъ, успѣлъ отскочить въ сторону. Но Коконца, неожидавшій этой выходки, оставался на своемъ мѣстѣ, и пуля зацѣпила его плечо.

— Mordi! вскричалъ онъ, скрежеща зубами. — Въ меня? Такъ защищайся же, если ты непремѣнно хочешь!

И выхвативъ шпагу, онъ бросился на ла-Моля.

Конечно, еслибъ Коконна былъ одинъ, ла-Моль былъ бы готовъ защищаться; но за Коконна стоялъ еще ла-Ггорьеръ, снова заряжавшій свою пищаль, и на лѣстницъ раздавались поспѣшные шаги Морвеля, бѣжавшаго за зовъ трактирщика. Ла-Моль бросился въ сосѣднюю комнату и задвинулъ за собою дверь.

— А! негодяй! кричалъ Коконна въ бѣшенствѣ, стуча въ дверь ефесомъ своей шпаги. — Погоди! погоди! Я проколю твое тѣло столько разъ, сколько-ти выигралъ у меня экю! Я пришелъ укоротить твои страданія! Я пришелъ, чтобъ тебя не ограбили, а ты, въ знакъ благодарности, всадилъ мнѣ въ плечо пулю? Постой же! постой!

Въ это время, ла-Гюрьеръ подошелъ къ двери и разбилъ ее прикладомъ.

Коконна бросился въ комнату, но чуть не ударился носомъ въ стѣну; комната была пуста, окно отворено.

— Онъ вѣрно бросился изъ окна, замѣтилъ хозяинъ: — мы въ четвертомъ этажѣ, и онъ, конечно, убился.

— Или спасся по крышѣ сосѣдняго дома, сказалъ Коконна, вскакивая на окно и собираясь слѣдовать за нимъ по этой опасной дорогѣ.

Но Морвель и ла-Гюрьеръ бросились къ нему и отвели его назадъ въ комнату.

— Съ ума вы сошли? спросили они оба. — Вы тугъ убьетесь.

— Вздоръ, отвѣчалъ Коконна: — я горецъ и привыкъ лазить по ледникамъ. Впрочемъ, если кто-нибудь оскорбилъ меня, я готовъ взбѣжать за нимъ на небо, или броситься въ адъ, по какой бы дорогѣ онъ туда ни отправился. Оставьте меня.

— Полно! сказалъ Морвель. — Онъ или убился до смерти, или убѣжалъ далеко. Пойдемте съ нами; если этотъ ускользнулъ, все равно, вы найдете тысячи другихъ.

— Ты правъ, заревѣлъ Коконна. — Смерть гугенотамъ! Я долженъ отмстить, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

Они скатились по лѣстницѣ, какъ лавина.

— Къ адмиралу! закричалъ Морвель.

— Къ адмиралу! повторилъ ла-Гюрьеръ.

— Такъ къ адмиралу же, если вы того хотите! вскричалъ Коконна.

Всѣ трое бросились изъ гостинницы, ввѣренной охраненію Грегуара и прочихъ слугъ, и побѣжали къ жилищу адмирала, въ Улицу-Бетизи. Яркій свѣтъ и шумъ отъ пальбы указывали имъ дорогу.

— Кто это? сказалъ Коконна. — Кто-то безъ камзола и безъ шарфа.

— Кто-нибудь спасается, замѣтилъ Морвель.

— Что жь вы, что жь вы! воскликнулъ Коконна. — У васъ пищали.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Морвель: — я берегу свой зарядъ для лучшей дичи.

— Такъ вы, ла-Гюрьеръ.

— Погодите, сказалъ трактирщикъ, прицѣливаясь.

— Да, погодите, кричалъ Коконна: — а между-тѣмъ онъ убѣжитъ.

Онъ бросился за несчастнымъ и скоро догналъ его, потому-что бѣглецъ былъ уже раненъ. Но въ ту самую минуту, когда онъ, не желая поразить его сзади, закричалъ ему: «Обернись! обернись же!» раздался выстрѣлъ, пуля просвистѣла надъ ухомъ Коконна, и бѣглецъ упалъ, какъ заяцъ, подстрѣленный на бѣгу.

Побѣдный крикъ раздался позади Коконна. Пьемонтецъ оглянулся и увидѣлъ ла-Гюрьера, потрясавшаго своимъ оружіемъ.

— А! на этотъ разъ я не промахнулся, сказалъ онъ.

— Да, только ты чуть не прострѣлилъ меня.

— Берегитесь, графъ, берегитесь! кричалъ ла-Гюрьеръ.

Коконна отскочилъ назадъ. Раненный приводнялся на одно колѣно; помышляя только о мщеніи, онъ готовъ былъ поразить Коконна кинжаломъ въ то самое время, когда предостереіъ его ла-Гюрьеръ.

— А, змѣя! воскликнулъ Коконна.

И, бросившись на раненнаго, онъ три раза погрузилъ свою шпагу ему въ грудь по самый ефесъ.

— Теперь къ адмиралу! сказалъ Коконна, оставляя умиравшаго гугенота. — Къ адмиралу!

— А! кажется, вы начинаете входить во вкусъ, сказалъ Морвель.

— Да, сказалъ Коконна. — Не знаю, опьянѣлъ ли я отъ пороховаго дыма, или кровь моя бурлитъ, только, moi di! я нахожу удовольствіе въ рѣзнѣ. Точно охота на людей. На волковъ и медвѣдей я охотился; охотиться на людей еще веселѣе…

И всѣ трое пошли дальше.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Убитые.

Домъ, въ которомъ жилъ адмиралъ, былъ, какъ мы уже сказали, въ улицѣ Бетизи. Это было огромное зданіе; главный корпусъ его возвышался въ глубинѣ двора, и отъ него шли къ улицѣ два флигеля. Во дворъ входили большими воротами и двумя калитками, бывшими въ стѣнѣ, окружавшей все это мѣсто.

Когда наши три путника вошли въ улицу Бетизи изъ улицы Фоссе-Сен-Жермень-л’Оксерруа, они увидѣли, что домъ адмирала окруженъ Швейцарцами, солдатами и вооруженными жителями города. Въ правой рукѣ у всѣхъ были шпаги, копья или пищали; въ лѣвой, у иныхъ факелы, освѣщавшіе эту сцену дикимъ и дрожащимъ свѣтомъ, скользя по мостовой, по стѣнамъ, или сверкая молніями по оружіямъ этого живаго моря. Вокругъ дома и въ ближнихъ улицахъ: Тиршанъ, Этьенъ и Бертен-Пуаре, совершалось уже страшное дѣло. Слышались продолжительные вопли, пальба, и изрѣдка, какъ преслѣдуемыя лани, выбѣгали на свѣтъ несчастныя жертвы, полунагія, блѣдныя, окровавленныя.

Въ одну минуту Кокона, Морвель и ла-Гюрьеръ, издали узнанные по бѣлымъ крестамъ и встрѣченные криками радости, очутились въ толпѣ, посреди самой давки. Они, конечно, не могли бы пройдти; но нѣкоторые узнали Морвеля и очистили ему мѣсто. Коконна и ла-Гюрьеръ проскользнули за нимъ въ-слѣдъ; всѣ трое прошли во дворъ.

Посреди двора, въ который три входа были выломаны, стоялъ человѣкъ, вокругъ котораго убійцы держались почтительно въ широкомъ кружкѣ; онъ опирался на обнаженную шпагу и устремилъ глаза на балконъ, возвышавшійся на высотѣ футовъ пятнадцати надъ главнымъ окномъ дома. Онъ нетерпѣливо топалъ ногою, и по-временамъ обращался съ вопросомъ къ близь-стоявшимъ.

— И все-еще ничего! сказалъ онъ. — Никого… Его предувѣдомили, онъ убѣжалъ. Какъ ты думаешь, дю-Гастъ?

— Невозможно, ваше высочество.

— Почему? Не ты ли сказалъ мнѣ, что, за минуту до нашего прихода, прибѣжалъ, какъ-будто скрывавшійся отъ погони, человѣкъ съ открытой головой и съ обнаженной шпагой; что онъ постучался, и ему отворили.

— Такъ точно; но почти въ ту же мимуту пришелъ и Бемъ; ворота выломили и домъ окружили. Неизвѣстный вошелъ, но вѣрно не вышелъ.

— Если я не ошибаюсь, сказалъ Коконна ла-Гюрьеру: — такъ это герцогъ Гизъ?

— Онъ. Да, это великій Гизъ ждетъ выхода адмирала, чтобъ сдѣлать ему то же, что адмиралъ сдѣлалъ отцу его. Всякому приходитъ своя очередь, и, слава Богу, сегодня нашъ чередъ.

— Бемъ! Бемъ! закричалъ герцогъ своимъ звонкимъ голосомъ. — Не-уже-ли еще не кончено?

И въ нетерпѣніи онъ началъ выбивать изъ мостовой искры концомъ своей шпаги.

Въ эту минуту, въ домѣ послышался крикъ, потомъ выстрѣлы, потомъ топотъ и звукъ оружія, и вдругъ все опять умолкло.

Герцогъ хотѣлъ броситься въ домъ.

— Ваше высочество, сказалъ дю-Гастъ, останавливая его: — санъ вашъ требуетъ, чтобъ вы не ходили. Останьтесь и ждите.

— Ты правъ, дю-Гастъ! благодарю тебя; я подожду… Но я умираю отъ нетерпѣнія и безпокойства. А! если онъ ускользнетъ!

Вдругъ шумъ шаговъ сталъ ближе… стекла перваго этажа освѣтились, какъ пожаромъ. Окно, на которое такъ часто оглядывался герцогъ, открылось, или, лучше сказать, разлетѣлось въ дребезги, и на балконѣ явился человѣкъ съ блѣднымъ лицомъ и бѣлою, окровавленною шеею.

— Бемъ! воскликнулъ герцогъ. — Наконецъ-то! Ну что? что?

— Вотъ, смотрите! равнодушно отвѣчалъ Нѣмецъ, нагнувшись и въ то же время подымаясь съ усиліемъ, какъ-будто поднимая значительную тяжесть.

— А другіе? съ нетерпѣніемъ спросилъ герцогъ: — гдѣ другіе?

— Другіе доканчиваютъ другихъ.

— А ты, ты что сдѣлалъ?

— Увидите. Посторонитесь немного.

Герцогъ отступилъ на шагъ.

Въ эту минуту можно было разглядѣть, что такое подымалъ Бемъ съ такимъ усиліемъ. Это былъ трупъ старика. Онъ поднялъ его надъ балкономъ, покачалъ въ воздухѣ, и бросилъ къ ногамъ герцога.

Глухой шумъ паденія, кровь, далеко брызнувшая изъ трупа, поразили ужасомъ даже герцога. Но это чувство было мимолетпо; любопытство взяло верхъ, и всѣ подошли на нѣсколько шаговъ, чтобъ освѣтить и разсмотрѣть жертву.

Увидѣли сѣдые волосы, почтенное лицо, руки, скорченныя смертью.

— Адмиралъ! воскликнули вдругъ голосовъ двадцать, и вдругъ замолкли.

— Да, адмиралъ. Это точно онъ, сказалъ герцогъ, подходя къ трупу, чтобъ молча насладиться зрѣлищемъ.

— Адмиралъ! адмиралъ! повторили въ-полголоса всѣ свидѣтели этой ужасной сцены, тѣснясь другъ къ другу и робко приближаясь къ павшему старику.

— А! Вотъ ты наконецъ! сказалъ торжествуя Гизъ. — Ты велѣлъ убить отца моего, — я мщу.

И онъ осмѣлился наступить на грудь протестантскаго героя. Но въ ту же минуту глаза умирающаго открылись съ усиліемъ, окровавленная, раздробленная рука его вздрогнула въ послѣдній разъ, и.адмиралъ, не измѣняя своей неподвижности, проговорилъ гробовымъ голосомъ:

— Генрихъ Гизъ! Пріидетъ день, когда ты также почувствуешь на груди твоей ногу убійцы… Я не убивалъ твоего отца… Будь проклятъ!

Герцогъ, дрожа и блѣднѣя невольно, почувствовалъ, какъ холодъ пробѣжалъ по его костямъ. Онъ повелъ рукою по лбу, какъ-будто желая отогнать мрачное видѣніе. Когда онъ опустилъ руку и снова осмѣлился взглянуть за адмирала, — глаза убитаго были закрыты, рука неподвижна, и черная кровь заступила за губахъ его мѣсто словъ, только-что произнесенныхъ.

Герцогъ поднялъ шпагу съ смѣлостью отчаянья.

— Довольны ли вы? спросилъ его Бемъ.

— Доволенъ, отвѣчалъ Генрихъ: — ты отмстилъ…

— За герцога Франсуа, не правда ли?

— За религію, глухо отвѣчалъ Гизъ. — Теперь, продолжалъ онъ, обращаясь къ Швейцарцамъ, солдатамъ и гражданамъ, наполнявшимъ дворъ: — теперь, друзья мои, за дѣло!

— Здравствуйте, де-Бемъ! сказалъ Коконна, чуть не съ благоговѣніемъ подходя къ Нѣмцу, все-еще стоявшему на балконѣ и спокойно отиравшему кровь съ своей шпаги.

— Такъ это вы его спровадили? въ восторгѣ воскликнулъ ла-Гюрьеръ. — Какъ это вы сдѣлали?

— Очень-просто, очень-просто. Онъ услышалъ шумъ, отворилъ дверь, а я и просадилъ его шпагою. Да это еще не все: дѣло дошло, кажется, и до Теливьи. Слышите, какъ онъ кричитъ?

Въ это время, дѣйствительно, послышался вопль отчаянья, и притомъ какъ-будто женскій; красноватый блескъ освѣтилъ одинъ изъ флигелей. Видно было, какъ два человѣка бѣгутъ, преслѣдуемые толпою убійцъ. Пуля убила одного; другой встрѣтилъ на бѣгу открытое окно, и, не измѣряя высоты, не думая о томъ, что внизу ждутъ его новые враги, смѣло прыгнулъ во дворъ.

— Убейте, убейте его! кричали убійцы, видя, что жертва готова ускользнуть отъ нихъ.

Соскочившій поднялся на ноги, схватилъ выпавшую изъ рукъ шпагу и наклонивъ голову, ринулся, прорываясь посреди убійцъ. Онъ свалилъ трехъ или четырехъ, одного прокололъ шпагою, и среди грома пистолетныхъ выстрѣловъ и проклятій промахнувшихся солдатъ молніей мелькнулъ мимо Коконна, ждавшаго его у воротъ съ кинжаломъ въ рукѣ.

— Попался! крикнулъ Пьемонтецъ, пронзая руку его тонкимъ клинкомъ кинжала.

— Подлецъ! отвѣчалъ бѣгущій, рубнувъ шпагою по лицу своего непріятеля и не могши проколоть его за недостаткомъ мѣста.

— О! тысячу чертей! воскликнулъ Коконна. — Это ла-Моль!

— Ла-Моль! повторили ла-Гюрьеръ и Морвель.

— Это тотъ самый, который предувѣдомилъ адмирала! кричали нѣсколько солдатъ.

— Бей его! Бей! раздалось со всѣхъ сторонъ.

Коконна, ла-Гюрьеръ и десятокъ солдатъ бросились за ла-Молемъ; ла-Моль, весь въ крови, дошелъ до степени отчаянной восторженности, послѣдней вспышки силы въ человѣкѣ. Онъ мчался по улицамъ, руководимый инстинктомъ. Раздававшіеся позади его крики и топотъ его враговъ какъ-будто придавали ему крылья. Иногда пуля свистѣла мимо его уха, и, готовый упасть, онъ вдругъ начиналъ бѣжать съ новою силой. Онъ уже не дышалъ, а какъ-то дико хрипѣлъ. Потъ и кровь капали съ волосъ и текли по лицу его. Камзолъ сталъ тѣсенъ для біеній его сердца — онъ сорвалъ его. Шпага стала тяжела для руки его — онъ бросилъ ее. Иногда ему казалось, что шаги за нимъ затихаютъ, и что онъ скоро скроется отъ убійцъ; но на крикъ отстававшихъ являлись на пути его другіе, бросали свое кровавое дѣло и гнались за нимъ. Вдругъ онъ увидѣлъ влѣвѣ тихо-текущую рѣку; какъ загнанный олень онъ почувствовалъ невыразимое желаніе броситься въ воду, но его удержала еще сила разсудка. Направо возвышался Лувръ, мрачный, неподвижный, но глухо шумѣвшій внутри. По подъемпому мосту входили и выходили люди въ каскахъ и латахъ, холодно отражавшихъ лучи мѣсяца. Ла-Моль вспомнилъ о королѣ наваррскомъ, какъ прежде вспомнилъ о Колиньи. Это были его единственные два защитника. Онъ собралъ послѣднія силы, взглянулъ на небо, молча давая обѣтъ отречься, если спасется, обманулъ ловкимъ поворотомъ своихъ преслѣдователей, бросился прямо къ Лувру, ринулся на мостъ въ толпу солдатъ, получилъ еще лёгкій ударъ кинжаломъ въ бокъ, и несмотря на клики: бей! бей! раздававшіеся вокругъ и позади его, не смотря на сопротивленіе часовыхъ, онъ какъ стрѣла влетѣлъ во дворъ, прянулъ въ сѣни, на лѣстницу, во второй этажъ, нашелъ дверь и началъ стучать руками и ногами.

— Кто тамъ? проговорилъ женскій голосъ.

— О! Боже! Боже мой! отвѣчалъ ла-Моль. — Они идутъ… я слышу… они близко!.. я вижу ихъ… это я! я!

— Кто такой? повторилъ тотъ же голосъ.

Ла-Моль вспомнилъ пароль.

— Наварра! Наварра! закричалъ онъ.

Дверь тотчасъ отворилась; ла-Моль, не видя и не благодаря Гильйонны, ворвался въ прихожую, пробѣжалъ корридоръ, двѣ или три комнаты и достигъ наконецъ четвертой, освѣщенной лампою, висѣвшею съ потолка.

За бархатными, шитыми золотомъ занавѣсами, на рѣзной дубовой кровати, лежала женщина въ ночномъ платьѣ; облокотившись на руку, она въ ужасѣ остановила свои взоры.

Ла-Моль бросился къ ней.

— Они убиваютъ, они рѣжутъ моихъ братьевъ! воскликнулъ онъ. — Они хотятъ зарѣзать и меня. Вы королева… спасите меня!

И онъ бросился къ ногамъ ея, оставляя за собою широкій кровавый слѣдъ.

При видѣ этого блѣднаго, измученнаго, колѣнопреклоненнаго передъ нею человѣка, королева наваррская, легшая въ постель не раздѣваясь въ-слѣдствіе предостереженія герцогини Лоррень, вскочила въ ужасѣ, и, закрывъ лицо руками, начала звать на помощь.

— Не кричите, ради Бога! сказалъ ла-Моль, стараясь приподняться: — я погибъ, если васъ услышатъ; убійцы преслѣдуютъ меня, — они бѣжали за мною по лѣстницѣ. Я ихъ слышу… вотъ они! вотъ они!

— Помогите! закричала Маргерита внѣ себя отъ испуга: — помогите!

— А! такъ это вы убили меня, воскликнулъ ла-Моль въ отчаяніи. — Умереть отъ такого сладкаго голоса, отъ такой нѣжной руки, — я думалъ, что это невозможно!

Въ ту же минуту двери растворились, и въ комнату ринулась толпа запыхавшихся, бѣшеныхъ людей, съ лицами въ крови и порохѣ, съ пищалями, аллебардами и шпагами въ рукахъ.

Впереди всѣхъ былъ Коконна; рыжіе волосы его были всклочены, блѣдные голубые глаза на выкатѣ, щека, разрубленная ла-Молемъ, въ крови… на Пьемонтца страшно было смотрѣть — такъ онъ былъ безобразенъ.

— Mordi! закричалъ онъ. — Вотъ онъ! вотъ онъ! А! теперь онъ не уйдетъ!

Де-ла-Моль оглянулся, нѣтъ ли какого-нибудь оружія, — но оружія не было. Онъ взглянулъ на королеву: глубочайшее состраданіе выражалось на лицѣ ея. Онъ понялъ, что только она можетъ спасти его, бросился къ ней и обхватилъ ее руками.

Коконый сдѣлалъ шага три впередъ, и кольнулъ еще разъ концомъ своей длинной шпаги въ плечо ла-Моля; алая, горячая кровь брызнула на бѣлое, надушенное платье Маргериты.

Маргерита видѣла, какъ брызнула эта кровь, какъ вздрогнуло тѣло, прильнувшее къ ней, и бросилась съ нимъ за кровать. И пора была: ла-Моль, потерявъ послѣднія силы, не могъ ни бѣжать, ни защищаться. Онъ склонилъ блѣдную голову на плечо молодой женщины и руки его судорожно ухватились за ея платье, раздирая тонкій волнистый батистъ.

— Спасите меня! пролепеталъ онъ умирающимъ голосомъ. Больше онъ не могъ произнести ни слова. Глаза его подернулись мракомъ смерти; отяжелѣвшая голова опрокинулась назадъ, руки опустились, и онъ упалъ на полъ въ крови, увлекая за собою королеву.

Въ эту минуту Коконна, взволнованный криками, опьянѣвшій отъ запаха крови, раздраженный продолжительнымъ бѣгомъ, протянулъ руку къ алькову. Еще минута, и шпага его пронзила бы сердце ла-Моля, и, вмѣстѣ съ нимъ, можетъ-быть, и сердце королевы.

При видѣ обнаженнаго клинка и, можетъ-быть, еще болѣе неслыханной дерзости, королева встала и вскрикнула такимъ воплемъ ужаса, негодованія и ярости, что Пьемонтецъ окаменѣлъ отъ неиспытаннаго имъ до-сихъ-поръ чувства. Впрочемъ, еслибъ сцена продолжалась между одними и тѣми же лицами, это чувство растаяло бы какъ снѣгъ на апрѣльскомъ солнцѣ.

Но въ это мгновеніе изъ-за потайной двери вбѣжалъ молодой человѣкъ лѣтъ 16-ти или 17-ти, весь въ черномъ, блѣдный, съ растрепанными волосами.

— Я здѣсь, сестрица, я здѣсь! воскликнулъ онъ.

— Франсуа, Франсуа! спаси меня, сказала Маргерита.

— Герцогъ д’Алансонъ! проговорилъ ла-Гюрьеръ, наклоняя свою пищаль.

— Mordi! Французскій принцъ! проворчалъ Коконна, отступая на шагъ.

Герцогъ д’Алансонъ оглянулся вокругъ. Маргерита, съ распущенными волосами, прекрасная еще болѣе, нежели когда-нибудь, стояла прислонившись къ стѣнѣ; ее окружали люди съ яростными взглядами, съ лицами покрытыми потомъ.

— Негодяи! вскричалъ онъ.

— Спасите меня, братецъ! повторила Маргерита. — Они хотятъ убить меня.

На блѣдномъ лицѣ герцога какъ-будто сверкнулъ огонь.

Онъ былъ безоруженъ; но, вѣроятно, полагаясь за свой санъ, онъ подошелъ съ сжатымъ кулакомъ къ Коконна и его товарищамъ, отступившимъ въ страхѣ отъ молній, сверкавшихъ въ глазахъ его.

— Посмотримъ, какъ убьете вы и Французскаго принца? сказалъ онъ.

Они продолжали отступать, и онъ прибавилъ:

— Эй! капитанъ, прикажите перевѣшать этихъ мерзавцевъ!

Коконна, запуганный безоружнымъ юношей, какъ не запугалъ бы его цѣлый отрядъ рейтаровъ или ландкнехтовъ, добрался уже до порога. Ла-Гюрьеръ сходилъ по лѣстницѣ съ быстротою оленя; солдаты толкались въ прихожей, стараясь уйдти какъ-можно-скорѣе; но дверь была слишкомъ-узка для всѣхъ, старавшихся уйдти разомъ.

Между-тѣмъ, Маргерита, по какому-то инстинкту, набросила на лежавшаго безъ памяти ла-Моля камчатное покрывало и отошла отъ него подальше.

Когда исчезъ и послѣдній изъ убійцъ, герцогъ оборотился.

— Не ранена ли ты, сестра? спросилъ онъ, замѣтивъ на Маргеритѣ кровь.

И онъ бросился къ ней съ безпокойствомъ, которое сдѣлало бы честь его нѣжному чувству, еслибъ это чувство не обвиняли въ томъ, что оно не чисто-братское.

— Нѣтъ, кажется, отвѣчала она. — Или если ранена, такъ слегка.

— Но эта кровь, сказалъ герцогъ, ошупывая дрожащими руками Маргериту: — откуда эта кровь?

— Не знаю, отвѣчала молодая женщина. — Одинъ изъ этихъ мошенниковъ схватилъ меня рукою; можетъ-быть, онъ былъ равенъ?

— Коснуться сестры моей! воскликнулъ герцогъ. — О, еслибъ ты только указала на него пальцемъ, еслибъ ты сказала, который именно, еслибъ я зналъ, гдѣ его найдти!

— Тсс! сказала Маргерита.

— Это почему? спросилъ Франсуа.

— Потому-что если увидятъ васъ въ эту пору у меня въ комнатъ…

— Да развѣ братъ не можетъ прійдти къ сестрѣ?

Королева взглянула на брата такъ пристально и грозно, что онъ отступилъ.

— Да, да, Маргерита, ты права, сказалъ онъ. — Я уйду. Но ты не можешь оставаться одна въ эту ужасную ночь. Позвать Гильйонну?

— Нѣтъ, никого не надо; ступай, Франсуа, ступай откуда пришелъ.

Молодой принцъ повиновался. Едва онъ ушелъ, какъ Маргерита услышала за кроватью стонъ; она бросилась къ потаенной двери, задвинула ее задвижкой, потомъ замкнула и другую дверь, — въ ту самую минуту, когда толпа солдатъ, преслѣдовавшая другихъ гугенотовъ, жившихъ въ Луврѣ, пронеслась какъ ураганъ въ концѣ корридора.

Оглянувшись внимательно вокругъ, чтобъ увѣриться, что она дѣйствительно одна, Маргерита подошла къ алькову, приподняла покрывало, скрывшее ла-Моля отъ глазъ герцога, съ трудомъ вытащила тѣло на середину комнаты и видя, что несчастный еще дышетъ, сѣла возлѣ него, склонила голову на колѣни, и вспрыснула лицо его водою, стараясь привести его въ память.

Теперь только, когда вода смыла пыль, кровь и копоть отъ пороха съ лица раненнаго, Маргерита узнала красиваго юношу, который, полный жизни и надежды, часа четыре назадъ, просилъ ее о свиданіи съ королемъ наваррскимъ, и оставилъ ее, пораженный ея красотою, въ глубокомъ раздумьѣ.

Маргерита вскрикнула отъ ужаса; она чувствовала къ раненному что-то больше состраданія. Онъ былъ для нея уже не чужой, а почти-знакомый. Подъ заботливою рукою королевы прекрасное лицо ла-Моля скоро очистилось; но оно было блѣдно и истомлено. Маргерита съ смертною дрожью и почти столько же блѣдная, приложила руку къ его сердцу: сердце еще билось. Тогда она взяла съ ближайшаго стола стклянку съ солью и дала ему понюхать.

Ла-Моль открылъ глаза.

— О, Боже мой! прошепталъ онъ. — Гдѣ я?

— Спасенъ! Успокойтесь, вы спасены! сказала Маргерита.

Ла-Моль съ усиліемъ обратилъ глаза къ королевѣ, и, пожирая ее взоромъ, пролепеталъ:

— О, какъ вы прекрасны!

И, какъ-будто ослѣпленный, онъ тотчасъ же опустилъ вѣки и вздохнулъ.

Маргерита слегка вскрикнула. Молодой человѣкъ поблѣднѣлъ еще болѣе, если это было возможно; съ минуту она считала этотъ вздохъ послѣднимъ.

— Господи, сжалься надъ нимъ! сказала она.

Въ это время сильно постучали въ дверь корридора.

Маргерита привстала, поддерживая ла-Моля подъ плечо.

— Кто тамъ? закричала она.

— Это я, я! отвѣчалъ женскій голосъ. — Герцогиня де-Неверъ!

— Анріетта! воскликнула Маргерита. — О, не бойтесь! нѣтъ опасности; это свои, слышите ли, сударь?

Ла-Моль сдѣлалъ усиліе и привсталъ на колѣно.

— Старайтесь поддержать себя, покамѣстъ я пойду отворить дверь.

Ла-Моль уперся рукою въ полъ и сохранилъ равновѣсіе.

Маргерита сдѣлала шагъ къ двери, но вдругъ остановилась, вздрогнувъ отъ ужаса.

— Ты не одна! сказала она, услышавъ шумъ оружія.

— Нѣтъ, не одна; со мною двѣнадцать человѣкъ гвардіи; ихъ далъ мнѣ Гизъ.

— Гизъ! проговорилъ ла-Моль. — О, убійца, убійца!

— Тише! сказала Маргерита. — Ни слова!

И она оглянулась, куда бы спрятать раненнаго.

— Шпагу, кинжалъ… шепталъ ла-Моль.

— Для защиты? безполезно; развѣ вы не слышали? Ихъ двѣнадцать, а вы одни.

— Нѣтъ, не для защиты; а для того только, чтобъ не достаться имъ въ руки живому.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказала Маргерита. — Нѣтъ, я спасу васъ… Вотъ кабинетъ; сюда, сюда!

Ла-Моль, поддерживаемый Маргеритою, насилу дотащился до кабинета. Маргерита замкнула за нимъ дверь, и пряча ключъ къ себѣ въ кошелекъ, шепнула ему въ щель: — ни крика, ни жалобы, ни вздоха, — и вы спасены.

Потомъ, накинувъ ночной плащъ, она отворила дверь своей пріятельницѣ, бросившейся ей въ объятія.

— А! сказала она: — съ вами ничего не случилось, не правда ли?

— Нѣтъ, ничего, отвѣчала Маргерита, закутываясь въ плащъ, чтобъ не замѣтили кровавыхъ пятенъ на ея пеньюарѣ.

— Тѣмъ лучше; но на всякій случай оставляю вашему величеству шесть солдатъ; Гизъ далъ мнѣ ихъ двѣнадцать, чтобъ проводить меня домой; мнѣ не нужно такъ много. Шесть солдатъ Гиза въ эту ночь надежнѣе цѣлаго полка королевской гвардіи.

Маргерита не смѣла отказаться; она разставила своихъ шесть часовыхъ въ корридорѣ и съ благородностью обняла герцогиню де-Неверъ; герцогиня, съ другими шестью солдатами, благополучно пришла въ отель Гиза, гдѣ жила въ отсутствіи своего мужа.

II.
Убійцы.

Коконна не бѣжалъ: онъ отступилъ. Ла-Гюрьеръ тоже не бѣжалъ: онъ умчался. Одинъ исчезъ какъ тигръ, другой какъ волкъ.

Ла-Гюрьеръ былъ уже на Площади-Сен-Жермен-л’Оксерруа, когда Коконна только-что выходилъ изъ Лувра.

Ла-Гюрьеръ, оставшись одинъ съ своею пищалью, среди бѣгущихъ людей, свиста пуль и тѣлъ, падавшихъ изъ оконъ цѣликомъ и кусками, струсилъ и принялъ благоразумное намѣреніе добраться до своей гостинницы. Но, выходя изъ Улицы-д’Аверонъ въ Улицу-д’Арбр-Секъ, онъ встрѣтился съ отрядомъ Швейцарцевъ и легкой конницы; ими командовалъ Морвель.

— Ну! сказалъ Морвель, самъ себя окрестившій именемъ королевскаго убійцы: — ты уже кончилъ? Ты идешь домой? Куда же ты спровадилъ своего Пьемонтца? Съ нимъ не случилось, надѣюсь, никакого несчастія? Онъ велъ себя молодецки.

— Я думаю, что нѣтъ, отвѣчалъ ла-Гюрьеръ: — онъ, вѣроятно, присоединится къ намъ.

— Откуда ты?

— Изъ Лувра, гдѣ, признаться, приняли насъ довольно-грубо.

— Кто?

— Герцогъ д’Алансонъ. Онъ развѣ не изъ нашихъ?

— Его высочество, герцогъ д’Алансонъ, не нашъ и ничей; онъ себѣ-на-умѣ и принимаетъ участіе только въ томъ, что касается его лично. Предложи ему распорядиться съ его старшими братьями какъ съ гугенотами, онъ согласится, лишь бы только его не компрометтировали въ дѣлѣ. А ты не пойдешь вотъ съ этими молодцами, ла-Гюрьеръ?

— Куда они?

— И, Боже мой! Въ Улицу-Монторгёль; тамъ живетъ одинъ мой знакомый протестантскій пасторъ: у него жена и шестеро дѣтей. Эти еретики ужасно плодятся. Любопытно будетъ…

— А ты куда?

— Я? у меня есть свое дѣльцо.

— Не ходите же безъ меня, сказалъ голосъ, заставившій Морвеля вздрогнуть. — Вы знаете, гдѣ лучше; такъ я съ вами.

— А! это нашъ Пьемонтецъ, сказалъ Морвель.

— Господинъ де-Коконна, сказалъ ла-Гюрьеръ. — Я такъ и думалъ, что вы идете за мною.

— Нѣтъ, чортъ возьми, за тобою не угонишься; да и кромѣ того, я своротилъ немного съ прямой дороги, чтобъ бросить въ рѣку какого-то бѣшенаго ребенка, который кричалъ: «бей папистовъ! да здравствуетъ адмиралъ!» Къ-несчастію, онъ, кажется, умѣетъ плавать. Мошенники эти еретики! если хочешь утопить ихъ, такъ надо бросать въ воду, какъ кошекъ, пока они еще слѣпы.

— Вы говорите, что вы изъ Лувра. Такъ вашъ гугенотъ спасся туда? спросилъ Морвель.

— Да.

— Я выстрѣлилъ по немъ въ ту самую минуту, когда онъ подымалъ свою шпагу на дворѣ адмирала; не понимаю, какъ я промахнулся.

— О! я не промахнулся, сказалъ Коконна: — я хватилъ его шпагою въ спину такъ, что клинокъ на пять пальцевъ былъ въ крови. Впрочемъ, онъ при мнѣ бросился въ объятія королевы Маргериты… чудо что за женщина, mordi! Однако, признаюсь, мнѣ пріятно было бы увѣриться, что онъ умеръ. Молодецъ-то, кажется, золъ и не забудетъ во всю жизнь. Ты, кажется, говорилъ, что идешь куда-то?

— Такъ вы хотите со мною?

— Я хочу только не оставаться на мѣстѣ. Mordi! Я убилъ всего только двухъ или трехъ, и плечо у меня болитъ, когда я остываю. Пойдемъ!

— Капитанъ, сказалъ Морвель начальнику отряда: — дайте мнѣ трехъ человѣкъ, а остальныхъ возьмите, чтобъ разсчитаться съ пасторомъ.

Три Швейцарца присоединились къ Морвелю. Впрочемъ, всѣ шли вмѣстѣ до улицы Тиршанъ; здѣсь легкая конница и Швейцарцы поворотили въ улицу Тоннелльри, а Морвель, ла-Гюрьеръ и Коконна съ тремя солдатами прошли улицу ла-Ферронри, Трусе-Вашъ, и вошли въ улицу Сент-Авуа.

— Да куда же къ чорту ведешь ты насъ? спросилъ Коконна, которому начинало уже надоѣдать такое долгое путешествіе.

— Я веду васъ въ славную и вмѣстѣ съ тѣмъ полезную экспедицію. Послѣ адмирала, Телиньи и гугенотскихъ принцевъ нельзя предложить ничего лучше. Будьте же терпѣливы. Цѣль нашего путешествія Улица-дю-Томъ, и мы тамъ будемъ черезъ минуту.

— Скажите, пожалуйста, спросилъ Коконна: — Улица-дю-Томъ, кажется, близь Тампля?

— Да; а что?

— Такъ; тамъ живетъ старый кредиторъ нашей фамиліи, нѣкто Ламберъ Меркандонъ; отецъ поручилъ мнѣ отдать ему сто ноблей, и они у меня въ карманѣ.

— Что же? сказалъ Морвель: — вотъ превосходный случай поквитаться.

— То-есть какъ?

— Сегодня покапчиваютъ старые счеты. Меркандонъ гугенотъ?

— А, понимаю! отвѣчалъ Коконна: — долженъ быть гугенотъ.

— Тсс! Мы пришли.

— Что это за огромный домъ съ павильйономъ на улицу?

— Отель Гиза.

— Да, я долженъ былъ прійдти сюда, замѣтилъ Коконна: — потому-что явился въ Парижъ по приказанія великаго Гиза. Однако, mon cher, здѣсь ужасно-тихо; чуть слышна пальба; подумаешь, что зашелъ въ провинцію: всѣ, чортъ возьми, спятъ!

Дѣйствительно, въ отели Гиза было тихо, какъ въ обыкновенное время. Всѣ окна были заперты; только въ одномъ мѣстъ былъ свѣтъ за сторою главнаго окна въ павильйонѣ.

Морвель остановился немного подальше отеля Гпза на углу улицъ Пти-Шантье и Катр-Фисъ.

— Вотъ жилище того, кого мы ищемъ, сказалъ онъ.

— То-есть, кого ты ищешь, сказалъ ла-Гюрьеръ.

— Если ты съ нами, такъ мы его ищемъ.

— Какъ! этотъ домъ, гдѣ спятъ, кажется, такъ спокойно…

— Именно! Ты, ла-Гюрьеръ, воспользуешься честною физіономіей, по ошибкѣ данною тебѣ небомъ. Постучись. Отдай свою пищаль Коконна: онъ уже цѣлый часъ на нее посматриваетъ. Если тебя впустятъ, скажи, что хочешь поговорить съ де-Муи.

— А! понимаю, сказалъ Коконна: — у васъ, кажется, тоже есть кредиторъ въ Тампльскомъ Кварталѣ.

— Именно, продолжалъ Морвель. — Ты войдешь и притворишься гугенотомъ; ты увѣдомишь де-Муи обо всемъ, что происходитъ; онъ храбръ, онъ сойдетъ внизъ…

— Потомъ? спросилъ ла-Гюрьеръ.

— Потомъ я попрошу его скрестить со мною шпагу.

— Клянусь честью, это недурно, сказалъ Коконна: — и я точь-въ-точь также сдѣлаю съ Ламберомъ Меркандономъ. Если онъ слишкомъ-старъ, его мѣсто заступитъ кто-нибудь изъ его сыновей или племянниковъ.

Ла-Гюрьеръ, не возражая ни слова, постучалъ въ двери. На шумъ, раздавшійся въ тишинѣ ночи, отворились двери въ отели Гиза, и оттуда выглянуло нѣсколько головъ. Тогда увидѣли, что тамъ тихо, какъ бываетъ тихо въ крѣпости, потому-что домъ наполненъ былъ солдатами.

Головы сейчасъ же спрятались, вѣроятно догадавшись, въ чемъ дѣло.

— Такъ онъ живетъ здѣсь, де-Муи? спросилъ Коконна, указывая на домъ, въ который стучался ла-Гюрьеръ.

— Нѣтъ, это домъ его любовницы.

— Mordi! Какъ же ты услужливъ! Доставить ему случаи обнажить шпагу въ глазахъ его любезной! Такъ мы будемъ свидѣтелями и судьями поединка. Впрочемъ, я бы охотнѣе самъ подрался. Плечо у меня горитъ…

— А лицо? спросилъ Морвель. — Вѣдь и ему порядочно досталось.

Коконна испустилъ родъ рева.

— Mordi! сказалъ онъ: — надѣюсь, что онъ умеръ; не то, я готовъ воротиться въ Лувръ и дорѣзать его.

Ла-Гюрьеръ все еще стучалъ.

Вскорѣ отворилось окно въ первомъ этажѣ, и на балконъ вышелъ человѣкъ въ ночномъ костюмѣ, безъ оружія.

— Кто тамъ? закричалъ онъ.

Морвель далъ знакъ своимъ Швейцарцамъ; они спрятались за угломъ, между-тѣмъ, какъ Коконна прильнулъ къ стѣнѣ.

— А, господинъ де-Муи! сказалъ трактирщикъ: — это вы?

— Да, я; что дальше?

— Это онъ, проговорилъ Морвель, дрожа отъ радости.

— Не-уже-ли вы не знаете, что теперь дѣлается? продолжалъ ла-Гюрьеръ. — Католики идутъ рѣзать адмирала, бьютъ нашихъ единовѣрцевъ. Идите на помощь.

— А! воскликнулъ де-Муи: — я подозрѣвалъ, что что-то готовится на эту ночь. Мнѣ не слѣдовало оставлять своихъ храбрыхъ товарищей. Сейчасъ, сейчасъ; подождите немного.

Не затворяя окна, сквозь которое слышался женскій крикъ ужаса и нѣжныя жалобы, Муи искалъ свое платье, плащъ и оружіе,

— Онъ идетъ, онъ идетъ! шепталъ Морвель, блѣдный отъ радости. — Не зѣвать! сказалъ онъ Швейцарцамъ. Онъ взялъ пищаль изъ рукъ Коконна и подулъ на фитиль, чтобъ увѣриться, хорошо ли онъ горитъ. — Вотъ, ла-Гюрьеръ, возьми свою пищаль, сказалъ онъ трактирщику, отошедшему къ товарищамъ.

— Mordi! воскликнулъ Коконна: — вотъ и луна выходитъ изъ-за тучь полюбоваться на схватку. Дорого бы далъ я, чтобъ Ламберъ Меркандонъ былъ теперь секундантомъ у Муи.

— Погодите, погодите, сказалъ Морвель. — Муи одинъ стоитъ десяти человѣкъ; намъ и въ шестеромъ трудненько будетъ съ нимъ справиться. Впередъ! сказалъ онъ Швейцарцамъ, давая знакъ подкрасться къ дверямъ, чтобъ поразить Муи при самомъ выходѣ.

— О! сказалъ Коконна, глядя на эти приготовленія: — кажется, дѣло выйдетъ не такъ, какъ я думалъ.

Послышалось, какъ Муи отмыкаетъ дверь. Швейцарцы вышли изъ засады и стали у порога. Морвель и ла-Гюрьеръ подходили на-ципочкахъ; Коконна, по остатку благороднаго чувства, остановился на своемъ мѣстъ. Въ это время, молодая женщина, о которой забыли и думать, явилась на балконѣ и ужасно вскрикнула, замѣтивъ Швейцарцевъ, Морвеля и ла-Гюрьера.

Муи остановился у полурастворенной двери.

— Иди назадъ, назадъ! кричала женщина: — я вижу блескъ шпагъ и свѣтъ фитиля у пищали. Это ловушка.

— О-го! проворчалъ де-Муи: — посмотримъ, что все это значитъ?

Онъ затворилъ дверь, задвинулъ ее засовомъ и вошелъ опять наверхъ.

Лишь-только Морвель увидѣлъ, что Муи не выйдетъ, онъ измѣнилъ боевой порядокъ. Швейцарцы были отосланы на противоположную сторору улицы, а ла-Гюрьеръ, съ пищалью въ рукахъ, ждалъ появленія непріятеля въ окнѣ. Онъ ждалъ недолго. Муи вышелъ съ двумя пистолетами такой почтенной длины, что ла-Гюрьеръ, уже прицѣлившись, вдругъ сообразилъ, что пулямъ гугенота такъ же легко слетѣть въ улицу, какъ его пулѣ на балконъ. Конечно, подумалъ онъ, я могу его убить, — да вѣдь и онъ можетъ меня убить…

И такъ-какъ трактирщикъ сдѣлался солдатомъ только по обстоятельствамъ, то и рѣшился отступить и спрятаться за уголъ Улицы-де-Бракъ, откуда, по отдаленности и темнотѣ, было довольно-трудно отъискать линію, но которой пуля должна была долетѣть до Муи.

Де-Муи оглянулся вокругъ и подходилъ бокомъ, какъ-бы выходя на дуэль; ничего однакожь не было слышно.

— Что жь, господинъ доносчикъ! сказалъ онъ: — чуть ли ты не забылъ пищали у дверей. — Я здѣсь; что тебѣ надо?

— Молодецъ! проговорилъ Коконна.

— Что же! продолжалъ де-Муи. — Друзья или враги, развѣ вы не видите, что я жду?

Ла-Гюрьеръ молчалъ; Морвель не отвѣчалъ; Швейцарцы притаили дыханіе.

Коконна обождалъ съ минуту, и видя, что никто не поддерживаетъ разговора, начатаго ла-Гюрьеромъ и продолжаемаго Муи, вышелъ на средину улицы, снялъ шляпу и сказалъ:

— Мы пришли, господинъ де-Муи, не на убійство, какъ вы, можетъ-быть, думаете, а на дуэль… Я секундантъ одного изъ вашихъ непріятелей, который желаетъ честно покончить съ вами старый споръ. Mordi! Да выходите же, Морвель! Что вы отворотились? Онъ согласенъ.

— Морвель! вскрикнулъ де-Муи: — Морвель, убійца отца моего! Морвель, королевскій убійца! А! да, я принимаю вызовъ.

И, прицѣлившись въ Морвеля, который шелъ постучаться въ домъ Гиза и потребовать подкрѣпленія, онъ прострѣлилъ ему шляпу.

На звукъ выстрѣла и на крикъ Морвеля, солдаты, провожавшіе герцогиню де-Неверъ, вышли изъ отеля Гиза съ тремя или четырьмя дворянами и ихъ пажами, и подошли къ дому любовницы де-Муи.

Второй выстрѣлъ убилъ на повалъ солдата, стоявшаго близь Морвеля; Муи, безоружный, или по-крайней-мѣрь вооруженный безъ пользы, потому-что пистолеты были разряжены, а шпаги непріятелю недоступны, спрятался за рѣшетку балкона.

Между-тѣмъ, окна въ окрестныхъ домахъ начали отворяться. Смотря по мирному или воинственному духу жителей, они или закрывались въ туже минуту, или сверкали мушкетами и пищалями.

— Ко мнѣ, храбрый Меркандонъ! закричалъ де-Муи, подавая знаки старику, который выглянулъ изъ окна дома, противоположнаго отели Гиза, и старался разсмотрѣть, что тутъ происходитъ.

— Вы зовете, де-Муи? воскликнулъ старикъ. — Такъ это на васъ нападаютъ?

— На меня, на васъ, на всѣхъ протестантовъ; вотъ и доказательство.

Дѣйствительно, въ эту минуту де-Муи замѣтилъ, что ла-Гюрьеръ въ него прицѣливается. Выстрѣлъ раздался, но Муи успѣлъ присѣсть, и пуля разбила окно надъ его головою.

— Меркандонъ! закричалъ Коконна, дрожавшій отъ радости при видѣ начинающейся тревоги и забывшій о своемъ кредиторѣ. Муи напомнилъ ему о немъ. — Меркандонъ! въ Улицѣ-дю-Томъ, — это долженъ быть онъ. Вотъ его жилище. Прекрасно! каждый изъ насъ разсчитается съ своимъ.

И между-тѣмъ, какъ вышедшіе изъ отеля Гиза ломали входъ въ домъ де-Муи, а Морвель, съ факеломъ въ рукахъ, старался зажечь его; между-тѣмъ, какъ у выбитой двери завязалась страшная битва противъ одного человѣка, который каждымъ выстрѣломъ и каждымъ взмахомъ шпаги сражалъ по врагу, Коконна вынулъ камень изъ мостовой и старался выломить дверь въ домѣ Меркандона. Старикъ, не тревожась его одинокими усиліями, продолжалъ стрѣлять изъ окна.

Пустынный и мрачный кварталъ освѣтился какъ днемъ, и закипѣлъ людьми какъ муравейникъ; изъ отеля Монморанси шесть или восемь гугенотскихъ дворянъ съ служителями и друзьями сдѣлали отчаянную вылазку, и, поддерживаемые пальбою изъ оконъ, начали тѣснить команду Морвеля и вышедшихъ къ ней на помощь изъ дома Гиза, такъ-что наконецъ заставили ихъ отступить къ отелю, изъ котораго тѣ вышли.

Коконна трудился отъ всего сердца, но дверь все еще была цѣла. Толпа увлекла его въ своемъ быстромъ отступленіи. Прислонившись къ стѣнѣ и выхвативъ шпагу, онъ началъ не только защищаться, но и нападать съ такимъ ужаснымъ крикомъ, что господствовалъ надъ всею схваткою. Онъ рубилъ на-право и на-лѣво, не разбирая ни враговъ, ни друзей, пока не образовался вокругъ него довольно-большой свободный кружокъ. Кровь брызгала ему на руки и на лицо, глаза его выкатывались, ноздри расширялись, зубы скрежетали; шагъ-за-шагомъ онъ снова приближался къ двери, отъ которой его оттерли.

Де-Муи, выдержавъ ужасную битву на лѣстницѣ и въ сѣняхъ, вышелъ какъ истинный герой изъ горящаго дома. Посреди схватки онъ не переставалъ кричать: «сюда, Морвель! Морвель, гдѣ ты?» и поносилъ его позорнѣйшими именами. Наконецъ, онъ вышелъ на улицу, поддерживая одною рукою свою любовницу, полунагую и почти безчувственную; въ зубахъ у него былъ кинжалъ. Шпага его, сверкающая отъ вращательнаго движенія, описывала то бѣлые, то красные круги, серебримая свѣтомъ луны или освѣщаемая мерцаніемъ факеловъ, озарявшихъ на ней теплую кровь. Морвель бѣжалъ. Ла-Гюрьеръ, оттѣсненный де-Муи до Коконна, который не узналъ его и встрѣтилъ концомъ шпаги, молилъ о пощадѣ и того и другаго. Въ эту минуту, Меркандонъ увидѣлъ его и призналъ въ немъ убійцу по бѣлому шарфу. Выстрѣлъ раздался. Ла-Гюрьеръ вскрикнулъ, развелъ руки, выронилъ пищаль, и стараясь добраться до стѣны, чтобъ хоть за что-нибудь удержаться, палъ лицомъ на землю.

Де-Муи воспользовался этимъ обстоятельствомъ, бросился въ улицу Паради и исчезъ.

Гугеноты защищались такъ отчаянно, что служители Гиза скрылись обратно въ отель и замкнули дверь, опасаясь, что ихъ станутъ преслѣдовать и во внутренность дома.

Коконна, опьянѣвшій отъ крови и шума, дошелъ до той точки восторженности, когда, въ-особенности для жителей юга, храбрость переходитъ въ безумство. Онъ ничего не видѣлъ, ничего не слышалъ; замѣтилъ только, что въ ушахъ у него звенѣло уже не такъ сильно, что руки и лицо по-немногу высыхали, и опустивъ шпагу, онъ разглядѣлъ, что передъ нимъ только одинъ человѣкъ лежитъ лицомъ въ лужѣ крови, а вокругъ горятъ домы.

Отдыхъ былъ не дологъ; когда Коконна хотѣлъ подойдти къ лежавшему, въ которомъ узналъ ла-Гкурьера, двери дома, устоявшія противъ его усилій, растворились, и старикъ Меркандонъ съ сыномъ и двумя племянниками бросился на Пьемонтца, переводившаго дыханіе.

— Вотъ онъ! вотъ онъ! вскрикнули они въ одинъ голосъ.

Коконна стоялъ посреди улицы; опасаясь, чтобъ его не окружили четыре человѣка, напавшіе на него разомъ, онъ съ ловкостію и силою серны, за которою часто охотился въ горахъ, сдѣлалъ скачокъ назадъ, и очутился у стѣны отеля Гиза. Успокоившись на этотъ счетъ, онъ сталъ въ оборонительное положеніе и принялъ насмѣшливый тонъ.

— А! г. Меркандонъ! вы не узнаёте меня?

— Напротивъ, очень узнаю, негодяи, отвѣчалъ старый гугенотъ.

— Ты хочешь убить меня, друга отца твоего.

— И его кредитора, не правда ли?

— Да, его кредитора; ты самъ это говоришь.

— Именно, отвѣчалъ Коконна: — я пришелъ окончить наши счеты.

— Схватимъ, свяжемъ его, сказалъ старикъ молодымъ людямъ, бросившимся по его слову на Коконна.

— Постойте на минуту! сказалъ Коконна, смѣясь. — Чтобъ схватить кого-нибудь, надо предписаніе, а вы забыли спросить его у профоса.

Съ этими словами, онъ напалъ на бывшаго къ нему ближе прочихъ, и съ первымъ взмахомъ шпаги кисть несчастнаго отдѣлилась отъ руки.

Раненный застоналъ.

Въ эту минуту окно, подъ которымъ стоялъ Коконна, растворилось съ шумомъ. Коконна сдѣлалъ прыжокъ, опасаясь нападенія съ этой стороны; но вмѣсто врага онъ увидѣлъ женщину, и вмѣсто оружія къ ногамъ его упалъ букетъ.

— Женщина! проговорилъ онъ.

Онъ отдалъ ей честь шпагою, и наклонился, чтобъ поднять букетъ.

— Берегитесь, храбрый католикъ, берегитесь! воскликнула дама.

Коконна всталъ; но второй племянникъ успѣлъ еще ранить его кинжаломъ въ другое плечо.

Дама пронзительно вскрикнула.

Коконна поблагодарилъ ее поклономъ и бросился на втораго племянника; при второмъ выпадѣ молодой человѣкъ поскользнулся въ крови. Коконна бросился на него съ быстротою тигра, и пронзилъ грудь его шпагою.

— Браво! браво! кричала дама изъ отеля Гиза, — Браво! я пришлю вамъ помощь.

— Не стоитъ безпокоиться, отвѣчалъ Коконна. — Досмотрите лучше до конца, если это васъ интересуетъ; вы увидите, какъ графъ Аннибалъ де-Коконна управляется съ гугенотами.

Въ эту минуту, сынъ стараго Меркандона выстрѣлилъ изъ пистолета почти въ упоръ. Коконна упалъ на одно колѣно. Дама вскрикнула, но Коконна всталъ; онъ упалъ на колѣни только для того, чтобъ избавиться отъ пули, и пуля ударила въ стѣну, фута на два отъ прекрасной зрительницы.

Почти въ то же время изъ окна дома Меркандона послышался яростный вопль, и какая-то старуха, узнавъ въ Коконна по бѣлому кресту и шарфу католика, бросила въ него горшокъ съ цвѣтами; горшокъ ударилъ его выше колѣна.

— Чего лучше! сказалъ Коконна: — одна бросаетъ мнѣ цвѣты, другая горшки. Такъ онѣ, пожалуй, разбросаютъ и домы.

— Благодарю васъ, маменька! сказалъ молодой человѣкъ.

— Ступай-себѣ, жена, сказалъ старикъ Меркандонъ.

— Постойте, Коконна, сказала дама изъ отеля Гиза: — я прикажу стрѣлять изъ оконъ.

— Да это просто женскій адъ, сказалъ Коконна. — Однѣ за меня, другія противъ меня. Mordi! Пора кончить.

Сцена дѣйствительно очень измѣнилась, и дѣло очевидно шло къ концу. Передъ Коконна, правда раненнымъ, но во всей силѣ двадцати-четырехъ лѣтняго юноши, привыкшимъ къ оружію и больше раздраженнымъ, нежели ослабленнымъ тремя или четырьмя полученными царапинами, — оставались только Меркандонъ и сынъ его: Меркандонъ — старикъ лѣтъ шестидесяти или семидесяти; сынъ его дитя лѣтъ семнадцати, блѣдный, бѣлокурый, нѣжный; онъ бросилъ разряженный и, слѣдовательно, безполезный пистолетъ и дрожащею рукою махалъ шпагою, бывшею вполовину короче шпаги Коконна. Отецъ, вооруженный только кинжаломъ и пустою пищалью, звалъ на помощь. Старуха, въ окнѣ противъ матери молодаго человѣка, держала въ рукахъ кусокъ мрамора и готовилась бросить его. Наконецъ, Коконна, подстрекаемый угрозами съ одной стороны и одобреніями съ другой, гордый двойною побѣдою, озаренный заревомъ пожара, разгоряченный мыслью, что сражается въ присутствіи женщины, красота которой говорила о ея высокомъ санѣ, — Коконна, какъ послѣдній Горацій, почувствовалъ, что силы его удвоились, и, видя, что юноша медлитъ, бросился на него и скрестилъ свою страшную шпагу съ его легкимъ оружіемъ. Въ два удара онъ выбилъ шпагу изъ рукъ его. Тогда Меркандонъ старался оттѣснить Коконна, чтобъ легче можно было попасть въ него камнемъ изъ окна. Коконна, напротивъ, желая отразить двойное нападеніе враговъ: старика Меркандона съ его кинжаломъ и матери молодаго человѣка съ камнемъ, готовымъ разможжить ему черепъ, — схватилъ сына въ охабку и началъ заслоняться имъ какъ щитомъ отъ всѣхъ ударовъ, душа его въ своихъ геркулесовскихъ объятіяхъ.

— Помогите! кричалъ молодой человѣкъ: — юнъ раздавитъ мнѣ грудь; помогите! помогите!

И голосъ его началъ исчезать въ какомъ-то дикомъ хрипѣніи.

Тогда Меркандонъ пересталъ угрожать и началъ просить.

— Пощадите! пощадите, Коконна! говорилъ онъ. — Пощадите! это мое единственное дитя!

— Это сынъ мой, сынъ мой! кричала мать: — надежда нашей старости! Не убивайте его, не убивайте!

— А! Право? отвѣчалъ Коконна съ хохотомъ: — не убивать? А что же онъ хотѣлъ мнѣ сдѣлать своею шпагою и пистолетомъ?

— Коконна! продолжалъ Меркандонъ, всплеснувъ руками: — вексель, подписанный вашимъ отцомъ, у меня; я возвращу вамъ его. У меня есть десять тысячъ экю золотомъ, — я отдамъ вамъ ихъ. Драгоцѣнные камни мои — они ваши. Только не убивайте, не убивайте его!

— А я обѣщаю вамъ любовь мою, сказала въ-полголоса дама изъ отеля Гиза.

Коконна подумалъ съ минуту и сказалъ:

— Вы гугенотъ?

— Да, отвѣчалъ юноша.

— Въ такомъ случаѣ должно умереть, возразилъ Кокоппа, нахмуривъ брови и занося на грудь своего противника стальное, острое «милосердіе».

— Умереть! воскликнулъ старикъ. — Сынъ мой! умереть!

Раздался вопль матери;, онъ былъ такъ болѣзненъ и ужасенъ, что поколебалъ на минуту суровую рѣшимость Пьемонтца.

— Герцогиня! сказалъ отецъ, обращаясь къ дамѣ, глядѣвшей изъ отеля Гиза: — заступитесь за насъ, и имя ваше будетъ вѣчно въ нашихъ молитвахъ.

— Такъ пусть отречется, отвѣчала дама.

— Я протестантъ, сказалъ юноша.

— Такъ умри же! возразилъ Коконна, занося клинокъ. — Умри, если не хочешь принять жизни, предлагаемой тебѣ такими прекрасными устами.

Меркандонъ и жена его видѣли, какъ блеснуло лезвее надъ головою ихъ сына.

— Сынъ мой! Оливье! закричала мать: — отрекись!.. отрекись!

— Отрекись, дитя мое, сказалъ Меркандонъ, упадая къ ногамъ Коконна. Не оставляй насъ на землѣ однихъ.

— Отрекитесь всѣ разомъ, сказалъ Коконна. — За Credo — три души и жизнь.

— Согласенъ, сказалъ юноша.

— Согласны, воскликнули Меркандонъ и жена его.

— Такъ на колѣни! сказалъ Коконна: — и пусть сынъ твой слово-въ-слово повторитъ молитву, которую я проговорю тебѣ.

Отецъ повиновался первый.

— Я готовъ, сказалъ юноша, — и онъ сталъ также на колѣни.

Коконна началъ говорить по-латинѣ Credo. Но по случаю ли, съ намѣреніемъ ли, только молодой Оливье сталъ на колѣни близь того мѣста, гдѣ лежала его шпага. Едва-только замѣтилъ онъ, что можетъ достать оружіе, какъ, продолжая повторять слова Коконна, протянулъ руку къ шпагѣ. Коконна замѣтилъ это движеніе, притворяясь, что ничего не видитъ. Но въ то мгновеніе, когда юноша касался уже рукою ефеса, онъ бросился на него и, опрокинувъ его, закричалъ:

— А! предатель!

И вонзилъ ему кинжалъ въ шею.

Юнота вскрикнулъ, судорожно приподнялся на одно колѣно, и палъ мертвый.

— Палачъ! сказалъ тогда Меркандонъ: — ты рѣжешь насъ, чтобъ украсть сто экю, которые намъ долженъ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Коконна: — и вотъ доказательство.

Съ этими словами, онъ бросилъ къ ногамъ старика кошелекъ, врученный ему, при отъѣздѣ, отцомъ для уплаты долга.

— Вотъ твои деньги, сказалъ онъ.

— Вотъ твоя смерть! крикнула женщина изъ окна.

— Берегитесь, Коконна, берегитесь! сказала дама изъ отеля.

Но Коконна не успѣлъ ни поднять головы, чтобъ разсмотрѣть, въ чемъ опасность, ни остеречься отъ угрозы. Тяжелая масса съ свистомъ раздѣлила воздухъ и упала на шляпу Пьемонтца, раздробивъ его шляпу; онъ упалъ замертво, не слыша восклицаній радости и скорби, раздавшихся справа и слѣва.

Меркандонъ въ ту же минуту бросился съ кинжаломъ на павшаго. Но въ это время растворились двери въ отели Гиза, и старикъ, увидѣвъ блескъ аллебардъ и шпагъ, бѣжалъ, между-тѣмъ, какъ та, которую онъ называлъ герцогиней, озаренная во всей страшной красотѣ своей заревомъ пожара, сверкающая драгоцѣнными камнями и брильянтами, до половины склонилась изъ окна и кричала солдатамъ, указывая на Коконна:

— Вонъ, вонъ! прямо противъ меня. Въ красномъ камзолѣ. Этотъ, да, да, этотъ!..

III.
Смерть, месса или Бастилія.

Маргерита, какъ мы сказали, замкнула дверь и возвратилась въ свою комнату. При входѣ, она замѣтила Гильйонну; Гильйонна, съ ужасомъ склонившись къ дверямъ кабинета, смотрѣла на слѣды крови на кровати, мебеляхъ и коврѣ.

— Ваше величество! сказала она, увидѣвъ королеву: — не-ужели онъ умеръ?

— Тише! отвѣчала Маргерита такимъ тономъ, который обозначалъ чрезвычайную важность приказанія.

Гильйонна замолчала.

Маргерита достала изъ кошелька небольшой вызолоченый ключъ, отомкнула кабинетъ и указала служанкѣ на молодаго человѣка.

Ла-Моль успѣлъ встать и подойдти къ окну. Тутъ случился маленькій кинжалъ, какіе носили въ то время женщины, и онъ схватилъ его, услыша, что отворяютъ дверь.

— Не бойтесь ничего, сказала Маргерита. — Увѣряю васъ, вы въ безопасности.

Ла-Моль опять упалъ на колѣни.

— Вы для меня больше, нежели королева, сказалъ онъ: — вы божество!

— Не тревожьтесь такъ сильно, замѣтила Маргерита: — ваша кровь еще течетъ… посмотри, Гильйонна, какъ онъ блѣденъ… Ну, гдѣ вы ранены?

— Кажется, я раненъ кинжаломъ въ плечо и въ грудь, отвѣчалъ ла-Моль, стараясь, среди общаго страданія всѣхъ членовъ, распознать главнѣйшія мѣста ранъ. — Прочія раны не стоятъ того, чтобъ обращать на нихъ вниманіе.

— Посмотримъ, сказала Маргерита. — Гильйонна, принеси мою шкатулку съ бальзамами.

Гильйонна повиновалась и принесла шкатулку, вызолоченый рукомойникъ и бѣлье изъ тонкаго голландскаго полотна.

— Помоги мнѣ приподнять его, Гильйонна, сказала королева Маргерита: — приподымаясь самъ, несчастный потерялъ послѣднія силы.

— Но мнѣ совѣстно, ваше величество, проговорилъ ла-Моль: — я никакъ не могу согласиться…

— Вы должны согласиться, чтобъ я перевязала ваши раны, возразила Маргерита: — мы можемъ спасти васъ… позволить вамъ умереть было бы преступленіе.

— Лучше пусть я умру, отвѣчалъ ла-Моль: — чѣмъ вы, королева, запачкаете свои руки моего недостойною кровью… Нѣтъ! Ни за что! ни за что въ свѣтѣ!

Онъ почтительно отклонился.

— Вы уже вдоволь запачкали своею кровью кровать и комнату ея величества, улыбаясь замѣтила Гильйонна.

Маргерита закрыла плащомъ свой батистовый пеньюаръ, обрызганный алыми пятнышками. Это движеніе, полное женской стыдливости, напомнило ла-Молю, что онъ держалъ въ рукахъ своихъ и прижималъ къ груди эту любимую всѣми красавицу-королеву; легкій румянецъ пробѣжалъ по щекамъ его при этомъ воспоминаніи.

— Но не можете ли вы предоставить меня попеченіямъ какого-нибудь доктора?

— Католика, не правда ли? спросила Маргерита съ такимъ выраженіемъ, что ла-Моль вздрогнулъ, понявъ его.

— Развѣ вы не знаете, продолжала королева съ очаровательною улыбкою: — что насъ, французскихъ принцессъ, учатъ узнавать силу растеній и составлять бальзамы. Мы, какъ женщины и королевы, всегда считали своею обязанностью утолять страданія. И мы стоимъ лучшихъ врачей въ мірѣ: такъ говорятъ, по-крайней-мѣрѣ, наши льстецы. Не-уже-ли моя извѣстность въ этомъ отношеніи не достигла вашего слуха? Пріймемся за дѣло, Гильйонна.

Ла-Моль хотѣлъ еще сопротивляться; онъ повторилъ, что охотнѣе умретъ, нежели допуститъ королеву до труда, который легко можетъ превратить сострадательность въ отвращеніе. Но этотъ споръ только окончательно истощилъ его силы. Онъ зашатался, закрылъ глаза, и вторично упалъ въ обморокъ.

Маргерита взяла кинжалъ, выпавшій у него изъ рукъ, и проворно разрѣзала снурокъ, стягивавшій камзолъ его; Гильйонна распорола или лучше сказать разрѣзала рукава его.

Кровь текла изъ плеча и изъ груди. Гильйонна омыла ее полотномъ, омоченнымъ въ свѣжую воду, а Маргерита сондировала раны золотою округленною иглою; самъ Амбруазъ Паре не могъ бы дѣйствовать въ подобномъ случаѣ деликатнѣе и ловче.

Рана въ плечѣ была глубока; на груди кинжалъ скользнулъ только по ребрамъ и разсѣкъ мускулы. Оружіе не проникло въ крѣпость, которою природа оградила сердце и легкія.

— Рана тяжела, но не смертельна, acerrimum humeri vulmis, non auleni lethale, проговорила прекрасная и ученая королева. — Дай мнѣ примочку и приготовь корпіи, Гильйонна.

Между-тѣмъ, Гильйонна омыла и надушила уже грудь ла-Моля, такъ же какъ и руки его, очерченныя по образцу древнихъ статуй, плечи, живописно закинутыя назадъ, и шею, отѣненную густыми локонами; все тѣло можно было скорѣе принять за статую изъ паросскаго мрамора, нежели за умирающаго отъ ранъ человѣка.

— Бѣдняжка! проговорила Гильйонна, обращая вниманіе не столько на свою работу, сколько на предметъ ихъ заботливости.

— Не-правда-ли, онъ хорошъ? сказала Маргерита съ царскою откровенностью.

— Да. Только мнѣ кажется, что лучше поднять его съ пола и положить вотъ на эту постель.

— Это правда, отвѣчала Маргерита.

Обѣ онѣ наклонились и общими силами приподняли и положили ла-Моля на большую софу съ рѣзною спинкою; окно, бывшее прямо противъ софы, отворили, чтобъ освѣжить вокругъ раненнаго воздухъ.

Это движеніе пробудило ла-Моля; онъ вздохнулъ и, раскрывъ глаза, почувствовалъ невѣроятно-сладкое состояніе, когда раненный, возвращаясь къ жизни, ощущаетъ свѣжесть, вмѣсто пожирающаго жара, и бальзамическій ароматъ, вмѣсто непріятнаго запаха крови.

Онъ пробормоталъ нѣсколько безсвязныхъ словъ; Маргерита отвѣчала на нихъ улыбкою и приложила палецъ къ губамъ.

Въ это время послышалось, что гдѣ-то стучатъ въ дверь.

— Стучатъ въ потайную дверь, сказала Маргерита.

— Кто бы это былъ? спросила въ испугѣ Гильйонна.

— Я узнаю, сказала Маргерита. — Ты останься здѣсь, и не отходи отъ него ни на минуту.

Маргерита вышла въ свою комнату, замкнула дверь кабинета и отворила тайный ходъ, ведшій къ королю и королевѣ-матери.

— Госпожа де-Совъ! воскликнула она, живо отступая назадъ, съ выраженіемъ — если не ужаса, то по-крайней-мѣрѣ ненависти. Женщина никогда не проститъ другой женщинѣ, если она отнимаетъ у нея даже того, кого она вовсе не любитъ. — Госпожа де-Совъ!

— Такъ точно, ватпе величество! отвѣчала она.

— Вы — здѣсь?! продолжала Маргерита съ возрастающимъ изумленіемъ, но и съ большимъ величіемъ.

Шарлотта упала на колѣни.

— Простите меня, ваше величество, сказала она. — Чувствую, сколько я передъ вами виновата; но… если вы знали… это не совсѣмъ добровольная вина. Положительное приказаніе королевы-матери…

— Встаньте, сказала Маргерита. — Я не думаю, чтобъ вы пришли въ надеждъ оправдаться передо мною. Скажите же, что вамъ угодно?

— Я пришла, отвѣчала Шарлотта, все еще стоя на колѣняхъ и почти съ безумнымъ выраженіемъ глазъ: — я пришла спросить, не здѣсь ли онъ?

— Здѣсь? кто? О комъ говорите вы?.. Право, я не понимаю.

— Я говорю о королѣ.

— О королѣ? Вы преслѣдуете его даже въ мои комнаты! Однакожь, вамъ очень-хорошо извѣстно, что онъ сюда не приходитъ.

— О, ваше величество! продолжала г-жа де-Совъ, не отвѣчая на эти выходки и даже какъ-будто не чувствуя ихъ. — Дай Богъ, чтобъ онъ былъ здѣсь!

— Зачѣмъ?

— Боже мой! за тѣмъ, что теперь рѣжутъ гугенотовъ, — а король наваррскій глава ихъ.

— А! воскликнула Маргерита, хватая Шарлотту за руку и заставляя ее встать: — а! я и забыла объ этомъ. Впрочемъ, я не думала, чтобъ опасность угрожала королю наравнѣ съ прочими.

— Больше! въ тысячу разъ больше! сказала Шарлотта.

— Дѣйствительно, герцогиня де-Лоррень предостерегала меня. Я сказала ему, чтобъ онъ не выходилъ. Не-уже-ли онъ вышелъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, онъ въ Луврѣ. Его нигдѣ не съищутъ. И если онъ не здѣсь…

— Здѣсь его нѣтъ.

— Такъ онъ погибъ! воскликнула Шарлотта въ отчаяніи. — Королева-мать поклялась, что онъ умретъ…

— Умретъ! Вы ужасаете меня! Это невозможно.

— Я говорю вамъ, что никто не знаетъ, гдѣ король наваррскій, возразила Шарлотта съ энергіею, какую можетъ придать только страсть.

— А гдѣ королева-мать?

— Она приказала мнѣ позвать изъ образной Гиза и Таванна, и потомъ отпустила меня. Я… извините… я пошла къ себѣ, и ждала, что онъ прійдетъ, по-обыкновенію.

— Мужъ мой, не правда ли? спросила Маргерита.

— Онъ не пришелъ. Тогда я начала его искать вездѣ; я спрашивала о немъ у всѣхъ. Одинъ солдатъ отвѣчалъ мнѣ, что, кажется, видѣлъ его въ толпѣ солдатъ, провожавшихъ его съ обнаженными шпагами, за нѣсколько времени до начала убійства, а убійство началось уже часъ назадъ.

— Благодарю васъ, сказала Маргерита. — Хотя чувство, заставляющее васъ дѣйствовать такимъ образомъ, и оскорбительно для меня, — но я все-таки благодарю васъ.

— Простите меня, сказала Маргерита. — Я возвращусь домой, оживленная вашимъ прощеніемъ; я не смѣю слѣдовать за вами даже издалека.

Маргерита протянула ей руку.

— Я пойду къ королевѣ, сказала она. — Ступайте домой. Король наваррскій подъ моею защитою; я обѣщала быть его союзницею и сдержу слово.

— Но если вы не пройдете къ королевѣ?

— Тогда пойду къ брату Карлу, и во что бы ни стало, поговорю съ нимъ.

— Идите, идите, сказала Шарлотта, давая дорогу Маргеритѣ: — да сопутствуетъ вамъ Богъ!

Маргерита бросилась въ корридоръ. Дошедъ до конца, она оглянулась, не отстаетъ ли г-жа де-Совъ. Шарлотта шла за нею.

Королева наваррская видѣла, какъ поворотила она на лѣстницу въ свое отдѣленіе, и пошла дальше, къ комнатѣ Катерины-Медичи.

Здѣсь все измѣнилось. Вмѣсто толпы услужливыхъ царедворцевъ, спѣшившихъ съ почтительнымъ поклономъ давать ей дорогу, Маргерита встрѣчала только гвардейцевъ съ багровыми алебардами, въ платьяхъ, обрызганныхъ кровью, дворянъ въ разодранныхъ плащахъ, съ лицами, законченными порохомъ, приносившихъ и получавшихъ депеши. Одни входили, другіе выходили. Народъ кипѣлъ въ галереяхъ.

Маргерита продолжала идти впередъ и дошла наконецъ до передней королевы-матери. Но переднюю ограждали два взвода солдатъ и впускали только объявлявшихъ извѣстный пароль. Маргерита тщетно старалась пробраться сквозь эту живую ограду. Она нѣсколько разъ видѣла, какъ растворяются и затворяются двери. Въ эти промежутки можно было разглядѣть Катерину: она, казалось, помолодѣла среди этой дѣятельности; ей было какъ-будто не больше двадцати лѣтъ: получала, писала письма, распечатывала ихъ, давала приказанія, къ однимъ обращалась съ ласковымъ словомъ, къ другимъ съ улыбкою; и тѣ, которымъ она улыбалась привѣтливѣе прочихъ, были болѣе прочихъ покрыты пылью и кровью.

Среди шума, наполнявшаго внутренность Лувра, слышалась съ улицы пальба, становившаяся все сильнѣе и сильнѣе.

— Я никогда не доберусь до нея, подумала Маргерита послѣ трехъ напрасныхъ попытокъ пройдти мимо караула. — Чѣмъ терять здѣсь время, пойду лучше къ брату.

Въ эту минуту проходилъ мимо Гизъ; онъ пришелъ извѣстить Королеву-мать о смерти адмирала и возвращался къ убійству.

— Генрихъ! воскликнула Маргерита. — Гдѣ король наваррскій? Герцогъ посмотрѣлъ на нее съ улыбкою удивленія, поклонился, и, не отвѣчая ни слова, вышелъ съ своими солдатами.

Маргерита подошла къ капитану, который собирался выйдти изъ Лувра и передъ уходомъ велѣлъ своей командѣ заряжать ружья.

— Гдѣ король наваррскій? спросила она.

— Не знаю, отвѣчалъ онъ. — Я служу не у его величества.

— А! любезный Рене, сказала Маргерита, увидя парфюмера Катерины… — Это вы… вы отъ матушки… не знаете ли, гдѣ мой мужъ?

— Его величество король наваррскій не другъ мой… какъ вамъ должно быть извѣстно. Говорятъ даже, прибавилъ онъ съ судорожною улыбкою: — что онъ осмѣливается обвинять меня, будто я, съ вѣдома королевы Катерины, отравилъ его мать.

— Нѣтъ, нѣтъ! воскликнула Маргерита. — Не вѣрьте этому, Рене!

— Но мнѣ все равно, отвѣчалъ Рене. — Король наваррскій и его приверженцы не страшны въ настоящую минуту.

И онъ отворотился отъ Маргериты.

— Таваннъ! Таваннъ! сказазала Маргерита, обращаясь въ другую сторону. — Одно слово! сдѣлайте милость!

Таваннъ, проходившій мимо, остановился.

— Гдѣ Генрихъ Наваррскій? спросила Маргерита.

— Я думаю, отвѣчалъ онъ громко: — что онъ въ городѣ съ д’Алансономъ и Конде.

Потомъ онъ прибавилъ такъ тихо, что только Маргерита могла его слышать:

— Прекрасная королева! если вы хотите увидѣть того, за чьи права я отдалъ бы жизнь свою, постучитесь въ оружейный кабинетъ короля.

— Благодарю васъ, Таваннъ, отвѣчала Маргерита, разслушавъ изъ всего отвѣта его только главнѣйшее извѣстіе. — Благодарю васъ! Я пойду туда.

И она пошла, говоря сама-съ-собою:

— Послѣ того, что я ему обѣщала, послѣ того, какъ онъ велъ себя, когда этотъ неблагодарный Генрихъ былъ спрятанъ у меня въ кабинетѣ, я не могу допустить его гибели.

Она постучала въ отдѣленіе короля. Его ограждали внутри два отряда солдатъ.

— Къ его величеству теперь нельзя! сказалъ офицеръ, поспѣшно подходя къ ней.

— Но… мнѣ! сказала Маргерита.

— Приказъ отданъ для всѣхъ.

— Мнѣ, королевѣ наваррской! сестрѣ Карла!

— Извините, ваше величество; я не смѣю дѣлать исключеній.

И офицеръ заперъ дверь.

— О! онъ погибъ! сказала Маргерита, встревоженная этими пасмурными лицами, одушевленными если не мщеніемъ, то непоколебимостью. — Да, да, теперь мнѣ все понятно… меня употребили какъ приманку… я капканъ, въ который заманили гугенотовъ… О! я войду; пусть они убьютъ меня…

Маргерита, какъ безумная, бѣгала по корридорамъ и галереямъ; вдругъ, проходя мимо одной маленькой двери, она услышала тихое, почти мрачное пѣніе: такъ оно было монотонно. Въ ближней комнатѣ голосъ пѣлъ протестантскій псаломъ.

— Кормилица брата, добрая Мадленъ… это она! воскликнула Маргерита, озаренная внезапною мыслью. — Она здѣсь… Богъ христіанскій, помоги мнѣ!

И, полная надежды, Маргерита тихо постучалась въ дверь.

Дѣйствительно, послѣ предостереженія Маргериты, послѣ разговора съ Рене, послѣ ухода королевы-матери, чему такъ сильно противилась бѣдная собачка, Генрихъ-Наваррскій встрѣтилъ нѣсколько католическихъ дворянъ, которые, какъ-будто желая оказать ему честь, проводили его домой. Здѣсь ждали его человѣкъ двадцать гугенотовъ, и собравшись у него разъ, не хотѣли его оставить: такъ сильно витало надъ Лувромъ предчувствіе этой ночи. Они остались, и никто не смѣлъ ихъ потревожить. Наконецъ, съ первымъ ударомъ колокола, откликнувшимся въ сердцахъ, какъ звонъ по усопшемъ, вошелъ Таваннъ и среди могильнаго молчанія объявилъ Генриху, что король Карлъ желаетъ поговорить съ нимъ.

Нельзя было и думать о сопротивленіи. По галереямъ и корридорамъ Лувра раздались шаги солдатъ, собранныхъ на дворѣ и въ комнатахъ въ числѣ почти двухъ тысячь. Генрихъ, простившись съ друзьями, которыхъ не долженъ былъ опять увидѣть, послѣдовалъ за Таванномъ; Таваннъ провелъ его въ маленькую галерею, смежную съ кабинетомъ короля, и оставилъ его здѣсь одного, безоружнаго, съ сердцемъ, полнымъ подозрѣнія.

Король наваррскій провелъ два смертельные, безконечные часа наединѣ; съ возрастающимъ ужасомъ внималъ онъ звону колокола и грому пальбы. Сквозь рѣшетчатое окно онъ видѣлъ, при заревѣ пожара и блескѣ факеловъ, бѣглецовъ и убійцъ ихъ; но онъ не постигалъ причины этихъ воплей ужаса и смерти: какъ хорошо ни зналъ онъ Карла, мать его и Гиза, онъ все-таки не подозрѣвалъ, какая драма разъигрывается въ эту минуту.

Генрихъ не былъ одаренъ физическою храбростью; онъ былъ одаренъ лучшимъ: нравственною силою. Боясь опасности, онъ встрѣчалъ ее съ улыбкою, — опасность на полѣ битвы, опасность среди дня, лицомъ-къ-лицу, съ рѣзкимъ звукомъ трубъ и глухими раскатами барабана. Но здѣсь онъ былъ безоруженъ, одинъ, въ-заперти, сокрытый въ полумракѣ, въ которомъ едва можно было разсмотрѣть крадущагося врага и грозящее оружіе. Эти два часа были для него, можетъ-быть, самыми ужасными въ его жизни.

Когда тревога усилилась до послѣдней степени и Генрихъ началъ догадываться, что дѣло идетъ, вѣроятно, о систематическомъ убійствѣ, явился капитанъ и проводилъ его черезъ корридоръ въ покои короля. При приближеніи ихъ, двери растворились и опять затворились за ними, какъ-будто силою волшебства. Капитанъ ввелъ Генриха къ Карлу, бывшему въ своемъ оружейномъ кабинетѣ.

Когда они вошли, король сидѣлъ въ большихъ креслахъ, положивъ руки на ручки и опустивъ голову на грудь. При шумѣ входящихъ, Карлъ поднялъ голову, и Генрихъ замѣтилъ, что потъ крупными каплями капалъ съ лица его.

— Здравствуй, Ганріо! сказалъ молодой король довольно-грубо. — Ла-Шатръ, оставь насъ.

Капитанъ вышелъ.

Настала минута мрачнаго молчанія.

Карлъ съ безпокойствомъ смотрѣлъ вокругъ и увѣрился, что они были одни.

Вдругъ Карлъ IX всталъ.

— Par la mordieu! сказалъ онъ, хладнокровно откидывая свои бѣлокурые волосы и отирая лобъ. — Ты радъ, что теперь со мною, не правда ли, Ганріо?

— Конечно, отвѣчалъ Генрихъ: — я всегда считаю за счастіе быть съ вами.

— Здѣсь лучше, нежели тамъ? А?… спросилъ Карлъ, слѣдуя больше за собственною мыслью, чѣмъ отвѣчая на комплиментъ Генриха.

— Я васъ не понимаю, отвѣчалъ Генрихъ.

— Посмотри, и ты поймешь.

Карлъ быстро подошелъ, или, лучше сказать, прыгнулъ къ окну. Подозвавъ къ себѣ Генриха, устрашеннаго еще болѣе, онъ показалъ ему ужасные силуэты убійцъ, топившихъ или рѣзавшихъ на палубѣ шлюпки жертвы, приводимыя къ нимъ ежеминутно.

— Скажите, ради Бога, воскликнулъ Генрихъ блѣднѣя: — что такое дѣлается въ эту ночь?

— Въ эту ночь, отвѣчалъ Карлъ: — меня избавляютъ отъ всѣхъ гугенотовъ. Видите ли вонъ тамъ, надъ отелемъ Бурбонъ, этотъ дымъ и пламя? Это дымъ и пламя жилища адмирала. Видите ли этотъ трупъ, который добрые католики тащатъ на старомъ тюфякѣ? Это тѣло адмиралова зятя, трупъ вашего друга, Телиньи.

— Что это значитъ? воскликнулъ Генрихъ, напрасно отъискивая рукою ручку кинжала и дрожа отъ стыда и гнѣва. Онъ чувствовалъ, что надъ нимъ насмѣхаются и вмѣстѣ съ тѣмъ грозятъ ему.

— Это значитъ, проговорилъ Карлъ въ ярости и страшно блѣднѣя: — это значитъ, что я не хочу больше терпѣть при себѣ гугенотовъ, слышите ли, Генрихъ? Король ли я? Повелитель ли я?

— Но, ваше величество…

— Мое величество рѣжетъ и бьетъ въ эту минуту всѣхъ, кто не католикъ. Такъ мнѣ угодно. А вы католикъ? воскликнулъ Карлъ, бѣшенство котораго возрастало подобно ужасному приливу.

— Вспомните свои слова, отвѣчалъ Генрихъ: — «что за дѣло до религіи, если мнѣ служатъ хорошо!»

— А-га! воскликаулъ Карлъ съ дикимъ хохотомъ: — ты говоришь, чтобъ я вспомнилъ слова свои? Verba volant, какъ говоритъ сестра Марго. А посмотри, вотъ эти, продолжалъ онъ, указывая пальцемъ на городъ: — развѣ они служили мнѣ дурно? Развѣ не были храбры на полѣ битвы, умны въ совѣтѣ, всегда преданы? Всѣ они былъ полезные подданные; но они были гугеноты, а я хочу только католиковъ.

Генрихъ молчалъ.

— Да пойми же меня, Ганріо! вскричалъ Карлъ.

— Я понялъ, отвѣчалъ Генрихъ.

— И такъ?

— И такъ, я не вижу, зачѣмъ бы королю наваррскому сдѣлать то, чего не сдѣлали столько простыхъ дворянъ и бѣдняковъ. Эти несчастные умираютъ потому, что имъ предложили то, что ваше величество предлагаете мнѣ, и что они отказались принять, какъ отказываюсь я.

Карлъ схватилъ его за руку и устремилъ на него взоръ, безцвѣтность котораго превращалась понемногу въ блескъ глазъ хищнаго звѣря.

— А! ты думаешь, что я взялъ на себя трудъ предложить католицизмъ этимъ людямъ, которыхъ тамъ рѣжутъ?

— Государь, сказалъ Генрихъ, освобождая свою руку: — развѣ вы не умрете въ вѣрѣ отцовъ вашихъ?

— Да, par la mordieu! а ты?

— И я тоже, отвѣчалъ Генрихъ.

Карлъ заскрежеталъ зубами и дрожащею рукою схватилъ пищаль, лежавшую на столѣ. Генрихъ, прильнувъ къ стѣнѣ, чувствовалъ, что холодный потъ выступаетъ у него на лбу; но, благодаря власти, которую онъ имѣлъ надъ самимъ-собою, наружность его была спокойна, и онъ слѣдилъ за всѣми движеніями страшнаго монарха съ жаднымъ вниманіемъ птицы, омороченной змѣею.

Карлъ зарядилъ пищаль, и, топнувъ ногою съ сильною яростью, сказалъ, блеснувъ оружіемъ передъ глазами Генриха:

— Хочешь ты быть католикомъ?

Генрихъ молчалъ.

Карлъ потрясъ своды Лувра самымъ ужаснѣйшимъ ругательствомъ, какое когда-либо произносили уста человѣческія, и изъ блѣднаго сдѣлался почти синимъ.

— Смерть, месса, или бастилія! кричалъ онъ, прицѣливаясь въ Генриха.

— Не-уже-ли вы убьете меня, своего зятя? воскликнулъ Генрихъ.

Генрихъ отклонилъ съ несравненною ловкостью ума, одною изъ лучшихъ способностей его организаціи, вопросъ Карла. Нѣтъ сомнѣнія, что еслибъ отвѣтъ былъ отрицательный, Генрихъ погибъ бы.

За послѣднею вспышкою ярости слѣдуетъ реакція. Карлъ не повторилъ своего вопроса и, помедливъ съ минуту, съ глухимъ ворчаніемъ оборотясь къ растворенному окну, прицѣлился въ человѣка, бѣжавшаго по противоположной набережной.

— Надо же мнѣ убить кого-нибудь, сказалъ онъ съ глазами, налитыми кровью, и лицомъ, посинѣвшимъ какъ у трупа. Онъ выстрѣлилъ — и бѣжавшій упалъ.

Генрихъ застоналъ.

Одушевленный страшнымъ рвеніемъ, Карлъ заряжалъ и стрѣлялъ безъ остановки, вскрикивая отъ радости всякій разъ, какъ попадалъ въ цѣль.

— Я погибъ, подумалъ Генрихъ: — когда ему некого будетъ убивать, онъ убьетъ меня.

— Ну что? Кончено? проговорилъ чей-то голосъ позади ихъ.

Это была Катерина Медичи; она вошла въ комнату неслышно, во время послѣдняго выстрѣла.

— Нѣтъ, тысяча громовъ! заревѣлъ Карлъ, бросая на полъ свою пищаль. — Нѣтъ, упрямецъ… не хочетъ!

Катерина ничего не отвѣчала. Она медленно оглянулась въ ту сторону, гдѣ стоялъ Генрихъ, неподвижный, какъ изображенія на коврѣ, къ которому онъ прислонился. Потомъ она опять посмотрѣла на Карла такимъ взоромъ, который ясно спрашивалъ:

— Такъ зачѣмъ же онъ живъ?

— Онъ живъ… онъ живъ… проговорилъ Карлъ, какъ-нельзя лучше понявъ этотъ взглядъ и отвѣчая на него немедленно: — онъ живъ, потому-что онъ… мнѣ родственникъ.

Катерина улыбнулась.

Генрихъ замѣтилъ эту улыбку и понялъ, что всего важнѣе побѣдить Катерину.

— Все зависитъ отъ васъ, сказалъ онъ ей: — а не отъ брата Карла. Это ясно. Завлечь меня въ западню — ваша мысль, Вы вздумали сдѣлать изъ своей дочери приманку на погибель нашу. Вы разлучили меня и съ женою, чтобъ избавить ее отъ скуки присутствовать при моемъ убіеніи.

— Да; только это не удастся! воскликнулъ другой голосъ, страстный и запыхавшійся.

Генрихъ узналъ его тотчасъ; Карлъ взрдогнулъ отъ неожиданности, Катерина отъ ярости.

— Маргерита! воскликнулъ Генрихъ.

— Марго! сказалъ Карлъ.

— Дочь! проговорила Катерина.

— Ваши послѣднія слова обвиняли меня, сказала Маргерита Генриху: — вы правы и неправы. Меня дѣйствительно употребили какъ средство къ вашей гибели. Но я этого не знала. Я сама обязана жизнью случаю, можетъ-быть забывчивости моей матери. Но какъ-скоро я узнала, что вы въ опасности, я вспомнила свой долгъ. А долгъ жены раздѣлять участь мужа. Васъ изгоняютъ? Я иду съ вами въ изгнаніе. Заключаютъ въ тюрьму? я за вами. Убиваютъ? я умру.

И она протянула мужу руку, которую онъ схватилъ если не съ любовью, то съ признательностью.

— А! бѣдняжка Марго! сказалъ Карлъ: — ты сдѣлала бы гораздо-лучше, еслибъ посовѣтовала ему сдѣлаться католикомъ.

— Ваше величество! отвѣчала Маргерита съ врожденнымъ величіемъ. — Ради самого-себя не требуйте низкаго поступка отъ члена вашей фамиліи.

Катерина значительно взглянула на Карла.

— Братецъ! воскликнула Маргерита, понявшая страшную пантомиму Катерины такъ же, какъ и Карлъ: — подумайте! Вы сами сдѣлали его моимъ мужемъ.

Карлъ IX, подъ вліяніемъ повелительнаго взора Катерины и умоляющаго Маргериты, былъ съ минуту въ нерѣшимости; наконецъ Оромазъ взялъ верхъ.

— Марго права, сказалъ онъ, склоняясь на ухо Катеринѣ: — Ганріо зять мой.

— Да, отвѣчала Катерина, также наклонясь къ его уху. — Да, но еслибъ онъ не былъ зятемъ!

IV.
Дерево на Кладбищѣ-Невинныхъ.

Возвратясь къ себѣ, Маргерита напрасно старалась отгадать, что такое шепнула Катерина на ухо Карлу.

Часть утра прошла въ заботахъ о ла-Молѣ, другая въ безплодномъ стараніи разгадать эту загадку.

Король наваррскій остался плѣнникомъ въ Луврѣ. Гугенотовъ преслѣдовали еще съ большимъ жаромъ. Страшную ночь смѣнило дневное убійство, еще болѣе отвратительное. Колокола звонили уже не тревогу, а Te Deum. Торжественные звуки мѣди, раздаваясь среди убійства и пожаровъ, были еще печальнѣе при свѣтѣ солнца, чѣмъ похоронный звонъ прошедшей ночи. Это еще не все; случилось странное явленіе: боярышникъ, цвѣтшій весною и, какъ обыкновенно, утратившій свое душистое убранство въ іюнѣ, снова расцвѣлъ ночью. Католики, видя въ этомъ явленіи чудо, и приписывая его благоволенію Бога, шли въ процессіи, съ крестомъ и хоругвями, къ Кладбищу-Невинныхъ (Cimetière des Innocens), гдѣ росъ этотъ боярышникъ. Такой знакъ небеснаго одобренія удвоилъ рвеніе убійцъ. Въ городѣ на каждой улицѣ, въ каждомъ переулкѣ, на каждой площади продолжали разъигрываться сцены смертоубійства; Лувръ былъ общею могилою всѣхъ протестантовъ, находившихся въ немъ въ минуту даннаго сигнала. Остались живы только король наваррскій, принцъ Конде и ла-Моль.

Успокоившись на счетъ ла-Моля, раны котораго, какъ замѣтила она еще наканунѣ, были тяжелы, но не смертельны, Маргерита думала только объ одномъ: какъ спасти жизнь мужа, которая все еще была въ опасности. Конечно, первое чувство, пробудившееся въ супругѣ, было чувство состраданія къ человѣку, которому она поклялась, по выраженію самого Беарнца, если не въ любви, то по-крайней-мѣрѣ въ союзѣ. Но за этимъ чувствомъ проникло въ сердце королевы и другое, не столько безкорыстное.

Маргерита была честолюбива; выходя за Генриха Бурбона, она почти навѣрное разсчитывала на санъ королевы. Наварра, разрываемая по кускамъ съ одной стороны французскими, съ другой испанскими королями, такъ-что уменьшилась уже до половины, могла сдѣлаться дѣйствительнымъ королевствомъ, принявъ въ подданство всѣхъ гугенотовъ Франціи, если Генрихъ осуществитъ надежды, которыя подавало его мужество при тѣхъ немногихъ случаяхъ, когда ему до-сихъ-поръ удавалось обнажать шпагу. Благодаря своему тонкому и образованному уму, Маргерита все это предвидѣла и сообразила. Съ потерею Генриха, она лишалась не только мужа, но и престола.

Среди этого раздумья, Маргерита вдругъ услышала, что кто-то стучитъ въ потайную дверь. Она вздрогнула, потому-что только трое входили въ эту дверь: король, королева-мать и герцогъ д’Алансонъ. Она растворила дверь въ кабинетъ, дала знакъ Гильйоннѣ и ла-Молю, чтобъ они молчали, и пошла отомкнуть тайный входъ.

Это былъ герцогъ д’Алансонъ.

Наканунѣ онъ исчезъ. Была минута, когда Маргеритѣ пришло-было въ голову просить его заступиться за короля наваррскаго; но страшная мысль остановила ее въ этомъ намѣреніи. Бракъ былъ совершенъ противъ его желанія; Франсуа ненавидѣлъ Генриха и сохранялъ нейтралитетъ въ-отношеніи къ Беарнцу потому только, что былъ убѣжденъ, что онъ и Маргерита остались чужды другъ другу. Знакъ привязанности Маргериты къ своему мужу могъ бы, слѣдовательно, вмѣсто того, чтобъ удалить, приблизить къ груди Генриха одинъ изъ трехъ угрожавшихъ ему кинжаловъ.

Маргерита вздрогнула, увидѣвъ герцога, какъ не вздрогнула бы при видѣ Карла, или матери. Впрочемъ, по наружности герцога не было замѣтно, чтобъ въ городѣ или въ Луврѣ происходило что-нибудь необыкновенное: онъ былъ одѣтъ со всегдашнимъ своимъ щегольствомъ; отъ платья и бѣлья его вѣяло ароматами, которыхъ не терпѣлъ Карлъ IX и которые постоянно употребляли онъ и герцогъ д’Анжу. Только опытный глазъ Маргериты могъ замѣтить, что, не смотря на его блѣдность и дрожаніе рукъ, прекрасныхъ какъ руки женщины, въ сердцѣ его было радостное чувство.

Онъ вошелъ, какъ входилъ всегда, и подошелъ поцаловать сестру. Но, вмѣсто того, чтобъ подставить ему щеку, какъ сдѣлала бы она съ Карломъ или герцогомъ д’Анжу, она наклонилась и подставила ему лобъ.

Герцогъ вздохнулъ и приложилъ блѣдныя губы свои ко лбу Маргериты; потомъ сѣлъ и началъ разсказывать сестрѣ кровавыя новости прошедшей ночи: медленную, ужасную смерть адмирала, мгновенную смерть Телиньи, прострѣленнаго пулею и умершаго въ одно мгновеніе. Онъ останавливался на кровавыхъ подробностяхъ этой ночи съ любовью, какую питали къ убійствамъ онъ и братья его. Маргерита не прерывала его.

Наконецъ, разсказавъ все, онъ замолчалъ.

— Вы пришли не только за тѣмъ, чтобъ разсказать это, не правда ли? спросила Маргерита.

Герцогъ улыбнулся.

— Вы еще что-нибудь хотите сказать?

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ: — я жду.

— Чего?

— Не говорили ли вы мнѣ, милая Маргерита, продолжалъ герцогъ, придвигая стулъ къ сестрѣ: — что выходите за Генриха-Наваррскаго противъ желанія?

— Да, конечно. Я вовсе не знала принца беарнскаго, когда его предложили мнѣ въ женихи.

— А съ-тѣхъ-поръ, какъ вы узнали его, не говорили ли вы, что не чувствуете къ нему никакой любви?

— Говорила; это правда.

— По вашему мнѣнію, этотъ бракъ былъ для васъ несчастіемъ?

— Любезный Франсуа, отвѣчала Маргерита: — если бракъ не высочайшее блаженство, онъ почти-всегда величайшее горе.

— Да; такъ я жду, какъ вамъ сказалъ.

— Чего же вы ждете? говорите.

— Чтобъ вы изъявили мнѣ свою радость.

— Чему жь мнѣ радоваться?

— Неожиданному случаю возвратить себѣ свободу.

— Свободу! повторила Маргерита, желая заставить его договорить.

— Безъ сомнѣнія, вашу свободу; васъ разведутъ съ Генрихомъ наваррскимъ.

— Разведутъ! проговорила Маргерита, устремивъ взоръ на принца.

Герцогъ попробовалъ выдержать этотъ взглядъ; но скоро глаза его съ замѣшательствомъ обратились въ другую сторону.

— Разведутъ? повторила Маргерита: — посмотримъ… Пожалуйста, разскажите мнѣ это подробнѣе; какъ же это хотятъ насъ развести?

— Ну, проговорилъ герцогъ: — Генрихъ — гугенотъ.

— Конечно; да вѣдь онъ этого не скрывалъ; это знали, когда выдавали меня замужъ.

— Да, сестрица, сказалъ герцогъ съ невольнымъ выраженіемъ радости на лицѣ: — но съ-тѣхъ-поръ, что дѣлалъ Генрихъ?

— Вы знаете это лучше всякаго другаго; онъ почти весь день проводитъ съ вами то за игрою, то на охотѣ.

— Да, дни, конечно, отвѣчалъ герцогъ: — дни; а ночи?

Маргерита замолчала и въ свою очередь потупила глаза.

— Ночи? продолжалъ герцогъ. — Ночи?

— Ну? сказала Маргерита, чувствуя, что надобно же что-нибудь сказать.

— Ну… онъ проводитъ ихъ у г-жи де-Совъ.

— Почему вы это знаете?

— Знаю, потому-что это меня интересовало, отвѣчалъ молодой принцъ, блѣднѣя и обрывая кружево съ рукавовъ своихъ.

Маргерита начинала догадываться, что сказала Катерина на-ухо Карлу. Но она притворилась ничего-непонимающею.

— Зачѣмъ вы говорите мнѣ все это, братецъ? отвѣчала она съ искусно-разъигранною грустью. — Развѣ затѣмъ, чтобъ напомнить, что никто меня здѣсь не любитъ, никто не дорожитъ мною, — даже и тѣ, кого природа дала мнѣ въ защитники, церковь въ мужья?

— Вы несправедливы, живо возразилъ герцогъ, придвигаясь еще ближе: — я люблю васъ и покровительствую вамъ.

— Братецъ, сказала Маргерита, глядя на него пристально: — вы имѣете сказать мнѣ что-нибудь отъ королевы-матери.

— Я? вы ошибаетесь, сестрица, клянусь вамъ. Изъ чего можете вы это заключать?

— Изъ того, что дружба ваша съ моимъ мужемъ рушилась. Вы оставляете сторону короля наваррскаго.

— Сторону короля наваррскаго? съ изумленіемъ повторилъ герцогъ.

— Да, конечно. Будемъ говорить откровенно, Франсуа. Вы двадцать разъ соглашались, что можете возвыситься или даже удержаться только поддерживая другъ друга. Этотъ союзъ…

— Сдѣлался невозможенъ, сестрица, прервалъ ее герцогъ.

— Почему?

— Потому-что король имѣетъ свои виды на вашего мужа… Извините, я ошибся, назвавъ его вашимъ мужемъ. Я хотѣлъ сказать: на Генриха-Наваррскаго. Матушка угадала все. Я присталъ къ сторонѣ гугенотовъ, думая, что они въ силѣ, Теперь гугенотовъ бьютъ, и черезъ недѣлю ихъ и пятидесяти не останется въ цѣломъ королевствѣ. Я жалъ руку королю наваррскому, потому-что онъ былъ… вашъ мужъ. Теперь онъ уже не мужъ вашъ. Что вы за это скажете, вы — не только первѣйшая красавица, но и первѣйшая умница во Франціи?

— Скажу, отвѣчала Маргерита: — что знаю брата Карла. Я видѣла его вчера въ одномъ изъ тѣхъ припадковъ ярости, которые укорачиваютъ жизнь его десятками лѣтъ; скажу еще, что эти припадки, къ-несчастію, возвращаются все чаще и чаще, такъ-что по всей вѣроятности братъ нашъ Карлъ проживетъ недолго. Скажу, наконецъ, что король польскій умеръ, и что на его мѣсто очень-серьёзно подумываютъ избрать французскаго принца. При такихъ обстоятельствахъ, не слѣдуетъ покидать союзника, который, въ минуту битвы, можетъ поддержать насъ силою цѣлаго народа и королевства.

— А вы, отвѣчалъ герцогъ: — не измѣняете ли вы мнѣ гораздо-больше, предпочитая иностранца брату?

— Изъяснитесь, какъ и въ чемъ я вамъ измѣнила?

— Вчера вы просили короля за жизнь короля наваррскаго.

— Ну? сказала Маргерита съ притворнымъ равнодушіемъ.

Герцогъ вдругъ всталъ, прошелся раза два по комнатѣ, и взялъ потомъ Маргериту за руку. Рука ея была холодна.

— Прощайте, сестрица, сказалъ онъ: — вы не хотѣли понять меня; вините же только себя во всѣхъ несчастіяхъ, которыя могутъ случиться.

Маргерита поблѣднѣла и осталась неподвижною на своемъ мѣстѣ. Герцогъ уходилъ; она не просила его воротиться. Но едва исчезъ онъ изъ виду въ корридорѣ, какъ вдругъ воротился самъ.

— Послушайте, Маргерита, сказалъ онъ: — я забылъ вамъ сказать одно: завтра, въ этотъ часъ, короля наваррскаго не будетъ въ живыхъ.

Маргерита вскрикнула. Мысль, что ею воспользовались, какъ средствомъ къ убійству, ужасала ее до глубины души.

— И вы не помѣшаете этому? спросила она. — Вы не спасете своего лучшаго, вѣрнѣйшаго союзника?

— Со вчерашняго дня союзникъ мой не король наваррскій.

— Кто же?

— Гизъ. Истребляя гугенотовъ, Гиза сдѣлали королемъ католиковъ.

— И сынъ Генриха II признаетъ королемъ своимъ лотарингскаго герцога!

— Вы сегодня не въ-духѣ, Маргерита, и ничего не понимаете.

— Признаюсь, я напрасно стараюсь угадать вашу мысль.

— Сестрица, ваше происхожденіе не хуже происхожденія принцессы де-Порсіанъ; Гизъ не безсмертнѣе Генриха-Наваррскаго. Предположите же три вещи, всѣ очень-возможныя: во-первыхъ, что Гиза изберутъ въ короли польскіе; во-вторыхъ, что вы любите меня такъ, какъ я васъ; тогда… я король французскій… а вы… вы… королева католиковъ.

Маргерита закрыла лицо руками, пораженная глубиною взглядовъ этого юноши, котораго никто при дворѣ не считалъ особенно-прозорливыхмъ.

Черезъ минуту она спросила: такъ вы не ревнуете къ герцогу Гизу, какъ къ королю наваррскому?

— Что сдѣлано, то сдѣлано, глухо отвѣчалъ герцогъ. — Если я имѣлъ причины ревновать къ Гизу, я ревновалъ.

— Вашъ планъ прекрасенъ; только одно можетъ помѣшать его исполненію, сказала Маргерита, вставая.

— Что такое?

— То, что я не люблю уже Гиза.

— Такъ кого же вы любите?

— Никого.

Герцогъ посмотрѣлъ на Маргериту съ изумленіемъ, какъ человѣкъ, который ровно ничего не понялъ, и вышелъ со вздохомъ, потирая лобъ ледяною рукою своею.

Маргерита осталась одна въ раздумьѣ. Положеніе ея начало рисоваться передъ ея глазами ясно и опредѣленно; ночь св. Варѳоломея была слѣдствіемъ повелѣнія короля; исполнителями были королева-мать и герцогъ Гизъ. Гизъ и д’Алансонъ соединились, чтобъ извлечь изъ этого событія какъ-можно-больше пользы. Смерть короля наваррскаго была естественнымъ слѣдствіемъ этой катастрофы. Послѣ его смерти завладѣютъ его королевствомъ. Маргерита останется вдовою безъ престола, безъ могущества, видя передъ собою только монастырь, гдѣ не будетъ даже имѣть грустнаго утѣшенія оплакивать супруга, который никогда не былъ ея мужемъ.

Въ это время, пришли спросить ее отъ имени королевы-матери, не хочетъ ли она со всѣмъ дворомъ отправиться къ чудесному дереву на Кладбищѣ Невинныхъ.

Первою мыслью Маргериты было отказаться отъ этой кавалькады. Но ей пришло въ голову, что при этомъ случаѣ она можетъ, узнать что-нибудь новое объ участи короля наваррскаго. Она отвѣчала, что охотно будетъ сопутствовать ихъ величествамъ.

Черезъ пять минутъ пажъ извѣстилъ ее, что поѣздъ готовъ тронуться съ мѣста. Маргерита дала Гильйоннѣ знакъ позаботиться о раненномъ, и вышла.

Король, королева-мать, Таваннъ и главнѣйшіе католики были уже на лошадяхъ. Маргерита быстро оглянула все общество, состоявшее человѣкъ изъ двадцати: короля наваррскаго тутъ не было.

Но г-жа де-Совъ была здѣсь; она обмѣнялась съ нею взглядомъ, и Маргерита поняла, что любовница мужа ея хочетъ ей что-то сказать.

Поѣздъ двинулся по улицѣ Ластрюсъ и Сент-Оноре. Увидѣвъ короля, королеву Катерину и главнѣйшихъ католиковъ, народъ собрался и сопровождалъ ихъ, безпрестанно прибывая и крича: «да здравствуетъ король! смерть гугенотамъ!»

Народъ кричалъ, махая окровавленными шпагами и дымящимися пищалями, свидѣтелями участія его въ ужасномъ событіи.

Въ концѣ Улицы-де-Прувелль, поѣздъ встрѣтилъ толпу людей, тащившихъ обезглавленный трупъ. Это было тѣло адмирала. Они тащили его повѣсить за ноги въ Монфоконѣ.

Кавалькада въѣхала на Кладбище-Невинныхъ воротами, противолежащими улицѣ де-Шанъ, теперешней де-Дешаржеръ. Духовенство, извѣщенное о посѣщеніи короля и королевы-матери, ожидало ихъ съ привѣтственною рѣчью.

Г-жа де-Совъ воспользовалась минутою, когда Катерина слушала обращенное къ ней слсво, приблизилась къ Маргеритѣ и попросила позволенія поцаловать ей руку. Маргерита подала ей руку, и Шарлотта, цалуя ее, всунула за рукавъ королевы свернутую записочку.

Какъ быстро и скрытно ни удалилась г-жа де-Совъ, Катерина это замѣтила и оборотилась въ ту самую минуту, когда она цаловала руку королевы.

Обѣ женщины замѣтили взглядъ, пронзившій ихъ какъ молнія, но обѣ сохранили хладнокровіе. Шарлотта удалилась отъ Маргериты и заняла свое мѣсто при Катеринѣ.

Отвѣтивъ на сказанное, ей привѣтствіе, Катерина съ улыбкою сдѣлала пальцемъ знакъ королевѣ наваррской, чтобъ она приблизилась.

Маргерита повиновалась.

— А-га! сказала королева-мать своимъ итальянскимъ выговоромъ: — у тебя дружба не-за-шутку съ Шарлоттой!

Маргерита улыбнулась съ самымъ горькимъ выраженіемъ лица.

— Да, отвѣчала она: — змѣя ужалила меня въ руку.

— О-го! замѣтила Катерипа съ улыбкою: — да ты чуть ли не ревнуешь.

— Вы ошибаетесь, отвѣчала Маргерита. — Я столько же ревную короля наваррскаго, сколько онъ меня любитъ. Только я умѣю различать друзей отъ враговъ. Я люблю тѣхъ, кто меня любитъ, и ненавижу тѣхъ, кто меня ненавидитъ. Иначе была ли бы я вашей дочерью?

Катерина улыбнулась такъ, чтобъ дать понять Маргеритѣ, что если она что-нибудь и подозрѣвала, то это подозрѣніе вовсе исчезло.

Въ эту минуту новые пріѣзжіе привлекли вниманіе высокихъ посѣтителей. Герцогъ Гизъ прибылъ въ сопровожденіи нѣсколькихъ дворянъ, разгоряченныхъ еще недавнимъ убійствомъ. Они ѣхали за богато-убранными носилками; носилки остановились противъ короля.

— Герцогиня де-Неверъ! воскликнулъ Карлъ. — Поздравляю васъ, прекрасная и суровая католичка! Я слышалъ, вы стрѣляли изъ оконъ на гугенотовъ, и даже убили одного камнемъ.

Герцогиня покраснѣла.

— Ваше величество, сказала она тихо, преклоняя передъ Кардомъ колѣно: — напротивъ, я имѣла счастіе пріютить раненнаго католика.

— Хорошо, хорошо. Можно служить мнѣ двоякимъ образомъ: истребляя моихъ враговъ, или помогая друзьямъ. Всякій дѣлаетъ что можетъ; я увѣренъ, что еслибъ вы могли, вы сдѣлали бы больше.

Между-тѣмъ, народъ, видя согласіе Карла съ Лотарингцами, кричалъ безъ умолку: «да здравствуетъ король! да здравствуетъ герцогъ Гизъ!»

— Вы съ нами въ Лувръ, Анріетта? спросила королева-мать герцогиню.

Маргерита толкнула локтемъ свою пріятельницу; Анріетта поняла этотъ знакъ и отвѣчала:

— Нѣтъ, ваше величество: — если вы этого не прикажете. У меня есть дѣло въ городѣ съ королевой наваррской.

— Какое дѣло? спросила Катерина.

— Мы хотинъ посмотрѣть рѣдкія и очень-любопытныя греческія книги, найденныя у одного стараго протестантскаго пастора, отвѣчала Маргерита.

— Вы лучше отправились бы посмотрѣть, какъ бросаютъ послѣднихъ гугенотовъ съ моста о-Муленъ въ Сену, сказалъ Карлъ. — Вотъ мѣсто настоящихъ французовъ.

— Мы поѣдемъ туда, если это угодно вашему величеству, отвѣчала герцогиня де-Неверъ.

Катерина недовѣрчиво взглянула за обѣихъ пріятельницъ. Маргарита замѣтила это, и начала съ безпокойствомъ оглядываться.

Это безпокойство, истинное или притворное, не ускользнуло отъ Катерины.

— Чего ты ищешь? спросила она.

— Я ищу… Я не вижу, отвѣчала Маргерита.

— Чего ты вшешь? Чего не видишь?

— Де-Совъ, отвѣчала Маргарита. — Что? она возвратилась въ Лувръ?

— Я говорила, что ты ревнуешь! шепнула Катерина за ухо своей дочери. — О bestia!.. Что жь, Анріетта, продолжала она, пожимая плечами: — возьмите съ собою королеву наваррскую.

Маргарита еще притворилась, что разглядываетъ вокругъ, а потомъ, наклонясь къ уху Анріетты, сказала:

— Увези меня поскорѣе. Мнѣ надо сообщить тебѣ чрезвычайно важныя вещи.

Герцогиня поклонилась Карлу и королевѣ-матери. Потомъ почтительно обратилась къ королевѣ наваррской:

— Не угодне ли. вашему величеству сѣсть въ мои носилки?

— Охотно. Только вы ужь доставите меня и обратно въ Лувръ.

— Экипажъ мой, и прислуга, и я сама къ услугамъ вашего величества, отвѣчала герцогиня.

Королева Маргерита сѣла въ носилки и сдѣлала знакъ герцогинѣ; она вошла и почтительно заняла мѣсто спереди.

Катерина и ея спутники возвратились въ Лувръ тою же дорогой. Замѣтили, что королева-мать все время говорила что-то на ухо Карлу, указывая на г-жу де-Совъ.

И всякій разъ, какъ она указывала на нее, Карлъ смѣялся посвоему: то-есть этотъ смѣхъ былъ хуже всякой угрозы.

Что касается до Маргериты, едва только она почувствовала, что носилки тронулись съ мѣста и что ей нечего больше опасаться наблюдательности Катерины, она достала изъ рукава записку г-жи де-Совъ и прочла слѣдующее:

"Я получила приказаніе отослать сегодня ввечеру королю наваррскому два ключа: одинъ отъ той комнаты гдѣ онъ запертъ, другой отъ моей. Когда онъ пріидетъ ко мнѣ, мнѣ приказано удержать его у себя до шести часовъ утра.

«Обдумайте, ваше величество, рѣшитесь, не считайте жизни моей за ничто».

— Тутъ нѣтъ сомнѣнія, сказала Маргерита: — этой несчастной женщиной хотятъ воспользоваться, чтобъ погубить всѣхъ насъ. Посмотримъ, однакожь, легко ли сдѣлать изъ королевы Марго, какъ говоритъ братъ Карлъ, монахиню.

— Отъ кого же это письмо? спросила герцогиня де-Неверъ, указывая на записку, которую Маргерита перечитывала съ величайшимъ вниманіемъ.

— А! герцогиня! Я много кое-чего должна разсказать тебѣ, отвѣчала Маргерита, разрывая бумажку на тысячу кусковъ.

V.
Признанія.

— Во-первыхъ, куда мы ѣдемъ? спросила Маргерита. — Надѣюсь, не на мостъ о-Муленъ? Я уже довольно насмотрѣлась на рѣзню со вчерашняго дня.

— Я осмѣлилась отвезть ваше величество…

— Во-первыхъ, и прежде всего, мое величество проситъ тебя забыть мое величество… Итакъ, мы ѣдемъ…

— Въ отель Гиза, если вы согласны.

— Почему же! Поѣдемъ къ тебѣ, Анріетта. Вѣдь герцога Гиза тамъ нѣтъ? и мужа твоего нѣтъ?

— Нѣтъ! воскликнула герцогиня съ сверкающими отъ радости глазами. — Нѣтъ ни Гиза, ни мужа, никого нѣтъ! Я свободна, свободна какъ воздухъ, какъ птица, какъ облака… Свободна, милая королева, слышите ли? Понимаете ли вы, какое счастіе заключаетъ въ себѣ это слово: свободна?.. Иду, куда хочу, приказываю что хочу. О! бѣдная королева! вы не свободны! отъ-того вы и вздыхаете…

— Ты идешь, куда хочешь; приказываешь, что хочешь. Не-ужели въ этомъ состоитъ все? И ты только въ этомъ отношеніи пользуешься своею свободою? Нѣтъ, для такой свободы ты слишкомъ весела.

— Ваше величество обѣщали подать примѣръ откровенности.

— Опять мое величество! этакъ мы поссоримся, Анріетта. Развѣ ты забыла нашъ уговоръ?

— Нѣтъ. Я ваша почтительная слуга при людяхъ, твой прямой другъ наединѣ. Не такъ ли? не правда ли, Маргерита?

— Да, да, отвѣчала королева улыбаясь.

— Прочь фамильная вражда и вѣроломство любви; все прямо, откровенно, сердце на ладонь; словомъ, союзъ оборонительный и наступательный, — съ цѣлью схватить налету, если удастся, эфемерное счастіе.

— Такъ, такъ, Анріетта; и въ знакъ возобновленія союза обними меня.

И обѣ милыя головки, одна блѣдная и грустная, другая румяная, бѣлокурая и веселая, склонились другъ къ другу и соединились устами, какъ соединились мыслями.

— Итакъ, у тебя есть новости? спросила герцогиня, съ любопытствомъ глядя на Маргериту.

— Эти два дня развѣ не полны новостей?

— О! я говорю о любви, а не о политикѣ. Когда будемъ однихъ лѣтъ съ твоей матушкой Катериной, тогда пожалуй. Покамѣстъ, намъ еще по двадцати лѣтъ. Оставимъ же политику. Ну? что же новаго? Ужь не вышла ли ты замужъ не шутя?

— За кого? спросила Маргерита смѣясь.

— А! ты меня успокоиваешь этимъ отвѣтомъ.

— Да, только то, что тебя успокоиваетъ, меня ужасаетъ. Я должна выйдти замужъ.

— Когда?

— Завтра.

— Вотъ еще! Право? Бѣдняжка! И это необходимо?

— Необходимо.

— Mordi! какъ говоритъ одинъ мой знакомый. Это непріятно.

— У тебя есть знакомый, который говоритъ mordi? спросила, смѣясь, Маргерита.

— Да.

— Кто же это?

— Ты все дѣлаешь вопросы, когда сама должна разсказывать. Докончи, и тогда я начну.

— Вотъ, въ двухъ словахъ, въ чемъ дѣло: король наваррскій влюбленъ, и не хочетъ имѣть со мною никакого дѣла. Я не влюблена, но мнѣ тоже нѣтъ до него дѣла. Однакожь мы оба должны измѣнить свои желанія еще до завтра, по-крайней-мѣрѣ хоть притворно.

— Что жь! Измѣни ихъ ты, и ты можешь быть увѣрена, что и онъ измѣнитъ.

— Въ томъ-то и дѣло, что это невозможно; я меньше нежели когда-нибудь расположена измѣнить ваши отношенія.

— То-есть, отношенія къ мужу — не больше, надѣюсь?..

— Меня, видишь ли, мучитъ сомнѣніе.

— На счетъ чего?

— На счетъ религіи. Ты какъ, — полагаешь различіе между католиками и протестантами?

— Въ смыслѣ политики?

— Да.

— Конечно.

— А въ-отношеніи любви?

— Любви? Мы, женщины, такія язычницы, что допускаемъ всѣ возможныя секты; что касается до боговъ, мы признаемъ ихъ много…

— Въ лицѣ одного, не правда ли?

— Да, отвѣчала герцогиня съ сверкающимъ въ глазахъ язычествомъ: — да, того, котораго зовутъ Eros, Cupido, Amor; того, что съ колчаномъ, повязкой и крыльями… Mordi!.. да здравствуетъ набожность!

— Впрочемъ, у тебя совершенно-особая манера молиться; ты бросаешь камнями въ гугенотовъ.

— Пусть-себѣ говорятъ… Ахъ, Маргерита! какъ измѣняются лучшія мысли, лучшія дѣла въ устахъ черни!

— Черни!.. Да, кажется, тебя поздравлялъ съ этимъ подвигомъ братъ Карлъ?

— Твой братъ Карлъ большой охотникъ; онъ трубитъ въ рогъ цѣлый день, и отъ этого очень-худъ… такъ-что я не принимаю даже его комплиментовъ. Впрочемъ, я ему отвѣчала, твоему брату Карлу. Развѣ ты не слышала моего отвѣта?

— Нѣтъ; ты говорила такъ тихо…

— Тѣмъ лучше, — я сообщу тебѣ больше новостей. Ну, доканчивай же свое признаніе.

— Вотъ видишь ли…

— Ну?

— Если камень, о которомъ говорилъ мой братъ, историческій камень, сказала со смѣхомъ Маргерита: — такъ лучше я ничего не скажу.

— Хорошо, воскликнула Анріэтта: — ты выбрала гугенота. Не тревожься же. Чтобъ успокоить твою совѣсть, обѣщаю тебѣ выбрать и себѣ гугенота при первой окказіи.

— Но на этотъ разъ ты, кажется, выбрала католика?

— Mordi! воскликнула герцогиня.

— Хорошо; понимаю, понимаю.

— Каковъ же нашъ гугенотъ?

— Я не выбирала его; этотъ молодой человѣкъ не имѣетъ и, конечно, не будетъ имѣть для меня никакого значенія.

— Но все-таки, каковъ онъ? Это не мѣшаетъ тебѣ описать его; ты знаешь, какъ я любопытна.

— Молодой человѣкъ, прекрасный собою, какъ Низу съ Бенвенуто Челлини… онъ, избѣгая погони, спасся въ моей комнатѣ.

— А! а не ты его пригласила?

— Бѣдняжка! Не смѣйся такъ, Анріетта; теперь онъ еще между жизнью и смертью.

— Такъ онъ болѣнъ?

— Онъ тяжело раненъ.

— Это пребезпокойная вещь — раненный гугенотъ… особенно въ настоящее время; что жь ты съ нимъ дѣлаешь, съ этимъ гугенотомъ, который не имѣетъ и, конечно, не будетъ имѣть для тебя никакого значенія?

— Онъ въ моемъ кабинетѣ; я спрятала его и хочу спасти.

— Онъ хорошъ собою, молодъ, раненъ… Ты спрятала его въ своемъ кабинетѣ, ты хочешь спасти его? Этотъ гугенотъ будетъ очень-неблагодаренъ, если въ немъ не пробудится никакого чувства признательности.

— Оно уже пробудилось… и, кажется, сильнѣе, нежели я желала бы.

— И онъ тебя занимаетъ… бѣдняжка?

— Да, по чувству человѣколюбія, не больше.

— Человѣколюбія! бѣдная королева! эта-та добродѣтель и губитъ насъ, женщинъ!

— Ты понимаешь, что король, герцогъ д’Алансонъ, королева-мать, мужъ мой каждую минуту могутъ войдти ко мнѣ въ комнату.

— И ты хочешь попросить меня, чтобъ я спрятала твоего гугенота, не правда ли… то-есть, покамѣстъ онъ болѣнъ, и съ условіемъ возвратить тебѣ его, когда онъ будетъ здоровъ?

— Насмѣшница! сказала Маргерита. — Нѣтъ, клянусь тебѣ, что я не соображаю такъ далеко впередъ. Не можешь ли ты только спрятать его, сохранить жизнь его, которую я спасла? Признаюсь, ты меня очень одолжила бы этимъ. Ты свободна въ отелѣ Гиза; у тебя нѣтъ ни братьевъ, ни мужа, который бы за тобою подсматривалъ, и кромѣ того есть еще за твоею комнатою кабинетъ, какъ у меня, съ тою только разницей, что никто не имѣетъ права входить въ него. Одолжи мнѣ этотъ кабинетъ для моего гугенота. Когда онъ выздоровѣетъ, ты отворишь ему клѣтку, и птица улетитъ.

— Одно только мѣшаетъ этому, милая королева: клѣтка занята.

— Какъ? Ты развѣ тоже кого-нибудь спасла?

— Именно это и отвѣчала я твоему брату.

— А! понимаю. Такъ вотъ-почему ты говорила такъ тихо, что я не могла разслушать.

— Слушай, Маргерита: это чудесная исторія, ничѣмъ не хуже твоей. Оставивъ тебѣ шесть солдатъ, я возвратилась съ шестью остальными въ отель Гиза и смотрѣла, какъ грабятъ и жгутъ домъ, отдѣленный отъ отели брата только улицею Катр-Фисъ. Вдругъ слышу женскій крикъ и брань мужчинъ. Я выхожу на балконъ, и первое, что я замѣтила, была шпага, которая, казалось, блескомъ своего движенія озаряла всю сцену. Я любовалась этимъ бѣшенымъ оружіемъ: ты знаешь, я охотница до хорошихъ вещей!.. Естественно, я начала разглядывать двигавшую его руку и тѣло, которому принадлежала эта рука. Среди битвы и кликовъ, я разглядываю наконецъ этого человѣка, и вижу героя, королева! Аякса Теламонида! Слышу голосъ, голосъ Стентора! Я прихожу въ восторгъ, дрожу, трепещу при каждомъ грозящемъ ему ударѣ, при каждомъ взмахѣ его сабли; въ четверть часа я испытывала ощущеніе, какого не знала до-тѣхъ-поръ, возможности котораго никогда и не подозрѣвала. Я онѣмѣла, едва дышала, впилась въ это зрѣлище; вдругъ герой мой исчезъ.

— Какъ?

— Подъ камнемъ, которымъ бросила въ него какая-то старуха. Тогда даръ слова возвратился ко мнѣ, какъ къ Киру, и я закричала: «эй! на помощь!» Солдаты наши вышли, взяли его, и отнесли въ комнату, которую ты просишь для твоего protégé.

— Да! я понимаю эту исторію, и тѣмъ лучше, милая Анріэтта, что эта исторія почти та же, что и моя.

— Съ тою только разницею, что я оказываю этимъ услугу королю и религіи, и мнѣ не нужно отсылать отъ себя Аннибала де-Коконна.

— Его зовутъ Аннибалъ де-Коконна? сказала Маргерита съ хохотомъ.

— Ужасное имя, не правда ли? отвѣчала Анріэтта. — А онъ достоинъ его. Что за боецъ, mordi! сколько онъ пролилъ крови! Надѣнь маску; мы прибыли.

— Зачѣмъ же надѣвать маску?

— Затѣмъ, что я хочу показать тебѣ моего героя.

— Онъ хорошъ собою?

— Онъ показался мнѣ прекрасенъ во время битвы. Правда, это было ночью, при свѣтѣ факеловъ. Сегодня утромъ, при дневномъ свѣтѣ, онъ, признаться, немного подурнѣлъ. Впрочемъ, я думаю, ты останешься имъ довольна.

— Такъ моего паціента нельзя помѣстить въ отели Гиза? Жаль. Сюда, конечно, всего позже пришли бы искать гугенота.

— Нисколько. Я велю перенести его сегодня вечеромъ сюда; одинъ будетъ лежать въ углу направо, другой въ углу налѣво.

— Но если они узнаютъ, что одинъ изъ нихъ протестантъ, а другой католикъ, вѣдь они съѣдятъ другъ друга.

— О, этого бояться нечего! Коконна такъ раненъ въ лицо, что почти ничего не видитъ; твой гугенотъ раненъ въ грудь такъ, что почти не можетъ двигаться. Кромъ того, скажи ему, чтобъ онъ молчалъ на-счетъ религіи, и дѣло обойдется…

— Изволь.

— Войдемъ же. Это рѣшено.

— Благодарю тебя, сказала Маргерита, пожимая руку Анріэтты.

— Здѣсь, сказала герцогиня: — вы опять дѣлаетесь королевою; позвольте же мнѣ прислуживать вамъ, какъ королевѣ наваррской.

Герцогиня, вышедъ изъ носилокъ, почти стала на колѣно, чтобъ помочь выйдти Маргеритѣ; потомъ, указавъ ей на дверь, у которой стояли двое часовыхъ съ пищалями, пошла поодаль за королевою, сохраняя почтительную наружность, пока ихъ могли видѣть. Пришелъ въ свою комнату, герцогиня заперла дверь и позвала свою горничную, проворную Сицильянку.

— Мика, спросила она ее по-итальянски: — что графъ?

— Ему лучше.

— А что онъ дѣлаетъ?

— Теперь, кажется, завтракаетъ.

— Возвращеніе аппетита хорошій признакъ, замѣтила Маргерита.

— Да! вѣдь ты ученица Амбруаза Паре. Ступай, Мика.

— Ты ее отсылаешь?

— Да; надо же кому-нибудь сторожить.

Мика вышла.

— Теперь что ты хочешь? Пойдти къ нему, или позвать его сюда?

— Ни то, ни другое; мнѣ хотѣлось бы увидѣть его такъ, чтобъ онъ не видалъ меня.

— Къ-чему это? ты въ маскѣ.

— Онъ можетъ узнать меня по волосамъ, по рукамъ, по какой-нибудь бездѣлушкѣ.

— О, какъ ты стала благоразумна съ-тѣхъ-поръ, какъ вышла замужъ!

Маргерита улыбнулась.

— На это есть только одно средство, продолжала герцогиня.

— Какое?

— Посмотрѣть на него въ замочную скважину.

— Пожалуй. Веди же.

Герцогиня взяла Маргериту за руку, подвела ее къ двери, завѣшенной ковромъ, стала на колѣно и приложила глазъ къ замку.

— Какъ-разъ! Онъ ѣстъ и сидитъ лицомъ сюда. Смотри.

Маргерита смѣнила герцогиню и, въ свою очередь, взглянула въ замочную скважину. Коконна сидѣлъ за богатымъ столомъ и, не смотря на свои раны, ѣлъ преисправно.

— Ахъ! Боже мой! воскликнула Маргерита, вскакивая съ мѣста.

— Что такое? спросила герцогиня съ изумленіемъ.

— Невозможно! нѣтъ! Да, это онъ!

— Кто онъ?

— Тсс! проговорила Маргерита, схвативъ герцогиню за руку: — это тотъ самый, который хотѣлъ убить моего гугенота, вбѣжалъ за нимъ даже въ мою комнату, ранилъ его даже въ моихъ рукахъ. О, Анріэтта, какое счастіе, что онъ меня не видѣлъ!

— Ну, ты сама видѣла его въ дѣлѣ, — не правда ли, хорошъ?

— Не знаю; я смотрѣла на того, кого онъ преслѣдовалъ.

— И его зовутъ?

— Ты не произнесешь его имени при немъ?

— Нѣтъ, будь увѣрена.

— Леракъ де-ла-Моль.

— А каковъ онъ тебѣ кажется?

— Ла-Моль?

— Нѣтъ, Коконна.

— Признаюсь тебѣ, сказала Маргерита: — я нахожу, что…

Она остановилась.

— Вижу, сказала герцогиня: — что ты на него зла за раны твоего гугенота.

— Кажется, отвѣчала Маргерита смѣясь: — мой гугенотъ не остался у него въ долгу: этотъ рубецъ на щекѣ…

— Такъ, значитъ, они поквитались и мы можемъ помирить ихъ. Пришли мнѣ твоего гугенота.

— Нѣтъ, не теперь; послѣ.

— Когда же?

— Когда ты дашь своему другую комнату.

— Какую же?

Маргерита посмотрѣла на свою пріятельницу; Анріэтта, помолчавъ съ минуту, тоже на нее посмотрѣла и начала смѣяться.

— Пусть будетъ такъ, сказала герцогиня. — Итакъ, союзъ крѣпче прежняго?

— Чистосердечная дружба навсегда, отвѣчала королева.

— А пароль, условный знакъ, если мы понадобимся другъ другу?

— Тройное имя твоего тройнаго бога: Eros, Cupido, Amor.

Съ этими словами онѣ разстались, обнявшись въ другой разъ и пожавъ другъ другу руку въ двадцатый.

VI.
Случается, что ключи отворяютъ не тѣ двери, для которыхъ они сдѣланы.

Королева наваррская, возвратясь въ Лувръ, застала Гильйонну въ большой тревогѣ. Г-жа де-Совъ приходила во время ея отсутствія. Она принесла ключъ, присланный къ ней королевой-матерью. Это былъ ключъ отъ комнаты, въ которой былъ запертъ Генрихъ. Ясно, что Катеринѣ надо было, для достиженія какой-то цѣли, чтобъ Беарнецъ провелъ эту ночь у г-жи де-Совъ.

Маргерита взяла ключъ и начала ворочать его въ рукахъ. Она велѣла пересказать себѣ все, что говорила г-жа де-Совъ, взвѣсила въ умѣ своемъ каждое ея слово, и думала, что догадалась о намѣреніи Катерины.

Она взяла перо и написала на бумажкѣ:

«Приходите сегодня ввечеру, вмѣсто г-жи де-Совъ, къ королевѣ наваррской.

"Маргерита."

Она свернула эту бумажку, спрятала ее въ бородку ключа и приказала Гильйоннѣ съ наступленіемъ ночи подсунуть ключъ подъ дверь Генриха.

Окончивъ это дѣло, Маргерита вспомнила о раненномъ; она затворила всѣ двери, вошла въ кабинетъ, и къ крайнему удивленію своему увидѣла, что ла-Моль одѣтъ въ свое платье, разорванное и запятнанное кровью.

Увидѣвъ ее, онъ хотѣлъ встать, но не могъ удержаться на ногахъ, зашатался и упалъ на канапе, изъ котораго сдѣлали для него постель.

— Что это значитъ? спросила Маргерита: — почему вы такъ худо исполняете предписанія доктора? Я приказала вамъ оставаться въ покоѣ, а вы, вмѣсто того, чтобъ повиноваться, поступаете наоборотъ.

— Я не виновата, отвѣчала Гильйонна. — Я просила, умоляла графа, чтобъ онъ не дѣлалъ этого дурачества; но онъ объявилъ мнѣ, что ничто не удержитъ его долѣе въ Луврѣ.

— Вы хотите оставить Лувръ! сказала Маргерита, съ удивленіемъ глядя на ла-Моля, потупившаго глаза. — Это невозможно! Вы не въ силахъ ходить; вы блѣдны и слабы; смотрите, какъ дрожатъ у васъ колѣни. Еще сегодня утромъ изъ раны въ плечѣ было кровотеченіе.

— Ваше величество! отвѣчалъ онъ, — Сколько вчера я просилъ васъ дать мнѣ убѣжище, столько умоляю васъ сегодня отпустить меня.

— Я не понимаю этой безразсудной рѣшимости; это хуже неблагодарности.

— Нѣтъ, я не неблагодаренъ. Вѣрьте, что въ сердцѣ моемъ есть чувство признательности, которое не исчезнетъ вовсю жизнь мою.

— Оно проживетъ недолго, если вы исполните свое намѣреніе, сказала Маргерита, тронутая выраженіемъ его голоса, непозволявшимъ сомнѣваться въ искренности словъ. — Или ваши раны раскроются и вы изойдете кровью, или въ васъ узнаютъ гугенота, и вы не сдѣлаете за-живо и ста шаговъ.

— Я долженъ, однакожь, оставить Лувръ, отвѣчалъ ла-Моль.

— Долженъ! повторила Маргерита, устремивъ на него свои влажные взоры и слегка блѣднѣя. — Да! понимаю; извините. Конечно, внѣ Лувра есть кто-нибудь, кто жестоко безпокоится о вашемъ отсутствіи. Вы правы, ла-Моль; это очень-естественно, я понимаю. Зачѣмъ вы не сказали этого тотчасъ? И какъ мнѣ самой не пришло этого въ голову! Кто дастъ другому убѣжище, тотъ обязанъ заботиться о сердечныхъ связяхъ гостя, какъ и перевязывать его раны, врачевать душу, какъ врачуетъ тѣло.

— Вы странно ошибаетесь, возразилъ ла-Моль. — Я почти одинокъ на свѣтѣ, и совершенно-одинокъ въ Парижѣ, гдѣ меня никто не знаетъ. Мой убійца — первый человѣкъ, съ которымъ я заговорилъ въ этомъ городѣ, и вы первая женщина, съ которой я имѣю счастіе разговаривать.

— Такъ зачѣмъ же вы хотите уйдти? спросила Маргерита съ удивленіемъ.

— Потому-что ваше величество не отдыхали прошедшую ночь, а въ эту…

Маргерита покраснѣла.

— Гильйонна, сказала она: — ночь уже настала; не пора ли отнесть ключъ?

Гильйонна улыбнулась и вышила.

— Но что жь вы станете дѣлать, продолжала Маргерита: — если у васъ нѣтъ въ Парижѣ ни друзей, ни знакомыхъ?

— Я найду ихъ, ваше величество: — во время бѣгства я вспомнилъ мать свою, католичку, и мнѣ почудилось, что она бѣжитъ передо мною по дорогѣ къ Лувру, съ крестомъ въ рукахъ; тогда я далъ обѣтъ принять исповѣданіе моей матери, если Богъ сохранитъ мою жизнь. Богъ сдѣлалъ больше: Онъ послалъ мнѣ ангела, ради котораго самая жизнь стала мнѣ мила.

— Но вы не можете ходить, вы не сдѣлаете и ста шаговъ, и упадете безъ чувствъ.

— Я пробовалъ сегодня утромъ ходить здѣсь въ кабинетѣ; я хожу медленно, и мнѣ это больно, правда; но лишь-бы добраться до луврской площади, а тамъ — будь, что будетъ!

Маргерита склонила голову на руку и крѣпко задумалась.

— А король наваррскій? спросила она съ намѣреніемъ: — вы о немъ уже не говорите. Перемѣняя вѣру, развѣ вы перемѣнили и желаніе быть въ его службѣ?

— Ваше величество! отвѣчалъ ла-Моль: — вы коснулись истинной причины моего ухода… Я знаю, что король наваррскій въ величайшей опасности, и что даже вамъ, французской принцессѣ, едва удастся спасти его своимъ покровительствомъ.

— Какъ? Что вы хотите сказать? О какой опасности говорите вы?

— Изъ этого кабинета слышно все, отвѣчалъ ла-Моль нерѣшительно.

— Это правда, сказала про себя Маргерита: — Гизъ уже говорилъ мнѣ объ этомъ.

Потомъ она продолжала вслухъ:

— Ну! Что же вы слышали?

— Во-первыхъ, разговоръ вашъ съ вашимъ братомъ, сегодня поутру.

— Съ Франсуа? сказала Маргерита краснѣя.

— Да, съ герцогомъ д’Алансономъ; потомъ, когда вы ушли, разговоръ Гильйонны съ г-жею де-Совъ.

— И эти-то два разговора…

— Такъ точно, ваше величество. Вы всего только съ недѣлю какъ замужемъ; вы любите своего мужа. Онъ прійдетъ въ свою очередь, какъ приходили герцогъ д’Алансонъ и г-жа де-Совъ. Онъ станетъ говорить вамъ о своихъ тайнахъ. Я не долженъ ихъ слышать. Я буду нескроменъ; а я не могу… я не долженъ… я не хочу быть нескромнымъ.

Голосъ, которымъ ла-Моль произнесъ эти послѣднія слова, и замѣшательство его, вдругъ открыли глаза Маргеритѣ.

— А! сказала она: — вы слышали все, что говорено было до-сихъ-поръ въ этой комнатѣ?

— Слышалъ.

Это слово произнесъ онъ едва слышно.

— И вы хотите уйдти сегодня ввечеру, сегодня ночью, чтобъ не слышать больше?

— Сію же минуту, если ваше величество позволите.

— Бѣдняжка! проговорила Маргерита съ страннымъ выраженіемъ состраданія.

Удивленный такимъ кроткимъ отвѣтомъ, вмѣсто котораго ждалъ какого-нибудь суроваго слова, ла-Моль робко поднялъ голову; взоръ его встрѣтился со взоромъ Маргериты и прильнулъ къ нему съ какою-то магнетическою силою.

— Такъ вы чувствуете, что не можете быть хранителемъ тайны, ла-Моль? кротко спросила Маргерита. Склонившись на спинку кресла и полускрытая въ тѣни густой завѣсы, она наслаждалась счастіемъ свободно читать въ душѣ молодаго человѣка, будучи сама для него недоступна.

— У меня жалкая натура, сказалъ ла-Моль: — я не довѣряю самому-себѣ, и счастіе другаго мнѣ досадно.

— Чье счастіе? спросила Маргерита улыбаясь. — Да! счастіе короля наваррскаго… Бѣдный Генрихъ!

— Вы видите, что онъ счастливъ! живо сказалъ ла-Моль.

— Счастливъ?

— Да, потому-что ваше величество сожалѣете о немъ.

Маргерита мяла свой кошелекъ и обрывала съ него золотое шитье.

— Такъ вы не хотите видѣть короля наваррскаго? сказала она. — Вы такъ рѣшились?

— Я боюсь безпокоить его величество въ настоящую минуту.

— А брата моего, герцога д’Алансона?

— О, воскликнулъ ла-Моль: — его я хочу видѣть еще меньше короля наваррскаго.

— Потому-что?.. спросила Маргерита, тронутая до такой степени, что голосъ ея дрожалъ.

— Потому-что я уже слишкомъ-плохой гугенотъ, и не могу быть преданъ королю наваррскому; а какъ католикъ я еще не такъ хорошъ, чтобъ быть въ числѣ друзей герцога д’Алансова и Гиза.

На этотъ разъ, Маргерита должна была потупить взоры; этотъ отвѣтъ отозвался въ глубинѣ ея сердца. Она не могла опредѣлить, пріятны ли, или непріятны были для нея слова ла-Моля.

Гильйонна воротилась. Маргерита посмотрѣла на нее вопросительно. Гильйонна также отвѣчала взглядомъ утвердительно: она передала ключъ королю наваррскому.

Маргерита еще разъ взглянула на ла-Моля; онъ склонилъ голову на грудь и былъ блѣденъ, какъ человѣкъ, который страдаетъ душевно и тѣлесно.

— Вы горды, сказала она: — и я не рѣшаюсь сдѣлать вамъ предложеніе, отъ котораго вы, конечно, откажетесь.

Ла-Моль всталъ, сдѣлалъ шагъ впередъ и хотѣлъ поклониться въ знакъ повиновенія. Но острая, жгучая боль выжала на глазахъ его слезу, и чувствуя, что готовъ упасть, онъ схватился за завѣсу.

— Видите ли, сказала Маргерита, подбѣгая къ нему и удерживая его въ своихъ рукахъ: — видите ли, что я вамъ еще нужна?

Едва-замѣтное движеніе скользнуло на губахъ ла-Моля.

— Да! прошепталъ онъ: — вы мнѣ необходимы, какъ воздухъ, которымъ я дышу, какъ свѣтъ, который вижу.

Въ эту минуту раздались три удара въ дверь.

— Слышите? сказала съ испугомъ Гильйонна.

— Уже! проговорила Маргерита.

— Прикажете отворить?

— Постой. Можетъ-быть это король наваррскій.

— О! воскликнулъ ла-Моль, силы котораго возвратились при этихъ словахъ, сказанныхъ, впрочемъ, Маргеритою такъ тихо, чтобъ только Гильйонна могла ихъ услышать. — Умоляю васъ на колѣняхъ! позвольте мнѣ уйдти… Живому или мертвому! Сжальтесь… Вы не отвѣчаете. Хорошо же! Я заговорю, и тогда, надѣюсь, вы меня выгоните!

— Молчите, несчастный! сказала Маргерита, находившая безконечное наслажденіе въ упрекахъ молодаго человѣка. — Молчите!

— Ваше величество, отвѣчалъ ла-Моль, не слыша въ голосѣ Маргериты ожидаемой суровости: — повторяю вамъ, что отсюда все слышно. Не заставляйте меня умереть смертью, какой не выдумалъ бы и жесточайшій палачъ.

— Молчите! повторила Маргерита.

— Вы безжалостны! Вы не хотите меня выслушать. Да поймите же, что я васъ лю…

— Молчите же, когда я вамъ говорю! прервала его Маргарита, зажимая ему ротъ рукою, которую онъ схватилъ и прижалъ къ губамъ.

— Но… проговорилъ ла-Моль.

— Замолчите же наконецъ, дитя! Какъ смѣете вы не слушаться своей королевы?

Потомъ, бросившись изъ кабинета, она заперла за собою дверь и, прислонившись къ стѣнѣ, прижала руку къ трепещущему сердцу.

— Отвори, Гильйонна! сказала она.

Гильйонна вышла и черезъ минуту изъ-за завѣсы показалось умное, немного-безпокойное лицо короля наваррскаго.

— Вы призвали меня? сказалъ онъ Маргеритѣ.

— Да. Получили вы мою записку?

— И, признаюсь вамъ, не безъ удивленія, отвѣчалъ Генрихъ, осматриваясь съ недовѣрчивостью, которая, впрочемъ, скоро исчезла.

— И не безъ безпокойства, не правда ли? прибавила Маргерита.

— Сознаюсь и въ этомъ. Однакожь, будучи окруженъ непримиримыми врагами, и друзьями, можетъ-быть еще болѣе-опасными, я вспомнилъ, что однажды въ глазахъ вашихъ сверкало чувство великодушія, именно въ вечеръ нашей свадьбы; вспомнилъ, что въ другой разъ, я видѣлъ въ этомъ взорѣ мужество, — это было вчера, въ день, назначенный для моей смерти.

— Ну? сказала Маргерита, улыбаясь, между-тѣмъ, какъ Генрихъ старался проникнуть до глубины ея сердца.

— Помня все это и прочитавъ ваше приглашеніе, я сказалъ себѣ въ ту же минуту: безъ друзей, безоружному, плѣнному королю наваррскому остается только одно средство — умереть со славою, умереть смертью, которая осталась бы въ лѣтописяхъ: пусть выдастъ его жена, — и я пришелъ сюда.

— Вы заговорите другое, узнавъ, что все совершающееся въ эту минуту — дѣло любящей васъ особы… и любимой вами.

Генрихъ чуть не отступилъ при этихъ словахъ, и сѣрые, быстрые глаза его вопросительно глянули на королеву изъ-подъ черныхъ бровей.

— Успокойтесь! сказала улыбаясь Маргерита. — Я не имѣю притязанія считать себя этой особой.

— Но вѣдь вы прислали мнѣ этотъ ключъ; это ваша рука.

— Моя; это я писала, дѣйствительно. Что касается до ключа, это другое дѣло; довольно съ васъ будетъ знать, что онъ перешелъ черезъ руки четырехъ женщинъ, пока дошелъ до васъ.

— Четырехъ женщинъ! воскликнулъ Генрихъ въ смущеніи.

— Да, черезъ руки четырехъ женщинъ, повторила Маргерита. — Черезъ руки королевы-матери, г-жи де-Совъ, мои и Гильйонны.

Генрихъ началъ разгадывать загадку.

— Поговоримъ же о дѣлѣ, сказала Маргерита: — и, главное, откровенно. Правда ли, какъ носится слухъ, что вы готовы перейдти къ католицизму?

— Это ложный слухъ. Я еще не соглашался.

— Однако вы уже рѣшились?

— То-есть, я еще думаю. Что прикажете дѣлать! Въ двадцать лѣтъ, почти на престолѣ… ventre saint-gris! есть вещи, которыя этого стоятъ.

— И между-прочимъ жизнь? Не правда ли?

Генрихъ не могъ не улыбнуться.

— Вы не высказываете всей своей мысли, замѣтила Маргерита.

— Недомолвки для союзниковъ. Мы, какъ вамъ извѣстно, не больше, какъ союзники. Еслибъ вы были и союзницей моей… и…

— И женой, не такъ ли?

— Ну, да… и женой.

— Тогда?

— Тогда дѣло другое, я, можетъ-быть, и настаивалъ бы на томъ, чтобъ остаться королемъ гугенотовъ, какъ они говорятъ… А теперь… я долженъ удовольствоваться жизнью.

Маргерита посмотрѣла на Генриха такъ странно, что въ менѣе-свѣтлой душѣ этотъ взглядъ пробудилъ бы подозрѣніе.

— И вы увѣрены въ результатѣ? спросила она.

— Да, почти, отвѣчалъ Генрихъ. — Вы знаете, что теперь ни въ чемъ нельзя быть увѣрену.

— Дѣйствительно, вы высказываете столько умѣренности и безкорыстія, что, отказавшись отъ короны, отъ религіи, вѣроятно откажетесь, — такъ, по-крайней-мѣрѣ, надѣются, — и отъ союза съ французской принцессой.

Въ этихъ словахъ заключалось такое глубокое значеніе, что Генрихъ вздрогнулъ. Но, подавивъ это движеніе съ быстротою молніи, онъ отвѣчалъ:

— Вспомните, что я лишенъ теперь свободной воли. Я сдѣлаю то, что прикажетъ мнѣ король французскій. Что касается до меня, еслибъ меня спросились въ этомъ дѣлѣ, которое касается моего престола, чести и жизни, я не основывалъ бы правъ своихъ на нашемъ принужденномъ бракѣ, — по мнѣ, лучше бы зарыться охотникомъ въ какой-нибудь замокъ, или монахомъ въ монастырь.

Это примиреніе съ своего судьбою, это отреченіе отъ всего мірскаго ужаснули Маргериту. Она подумала, что, можетъ-бытъ, этотъ разводъ былъ дѣло рѣшеное между Карломъ, ея матерью и королемъ наваррскимъ. Она — сестра одного и дочь другой; но развѣ это помѣшаетъ имъ обречь ее на жертву? Опытность говорила ей, что на этихъ отношеніяхъ нельзя основывать своей безопасности. Честолюбіе заговорило въ сердцѣ молодой женщины, или, лучше сказать, молодой королевы.

— Ваше величество, сказала Маргерита насмѣшливымъ тономъ: — немного, кажется, вѣрите въ звѣзду, сіяющую надъ головою каждаго короля?

— Это отъ-того, что я никакъ не могу разглядѣть свою звѣзду среди тучь, собравшихся теперь надо мною.

— А еслибъ дыханіе женщины разогнало эти тучи, и звѣзда заблестѣла бы ярче прежняго?

— Это довольно-трудно.

— Сомнѣваетесь вы въ существованіи такой женщины?

— Нѣтъ, я сомнѣваюсь только въ ея могуществѣ.

— Вы хотите сказать въ ея доброй волѣ?

— Я сказалъ въ „могуществѣ“ и повторяю это слово. Женщина дѣйствительно бываетъ сильна тогда только, когда любовь и интересы соединены въ ней въ одинаковой степени. Если одно изъ этихъ чувствъ преобладаетъ, она, какъ Ахиллъ, доступна оружію. А на любовь этой женщины, если не ошибаюсь, я не могу разсчитывать.

Маргерита молчала.

— Послушайте, продолжалъ Генрихъ: — при послѣднемъ ударѣ колокола на башнѣ Сен-Жермен-л’Оксерруа, вы должны были подумать, какъ возвратить себѣ свободу, которой васъ лишили, чтобъ истребить моихъ приверженцевъ. Я долженъ былъ подумать, какъ спасти свою жизнь. Это было главное… Мы тутъ теряемъ Наварру, знаю. Но Наварра не важная вещь въ-сравненіи съ свободою и правомъ громко говорить въ своей комнатѣ, чего вы не смѣли дѣлать, когда васъ слушали изъ этого кабинета.

Маргерита не могла не улыбнуться. Король наваррскій всталъ, чтобъ уйдти; былъ уже двѣнадцатый часъ, и все спало или притворялось спящимъ въ Лувръ.

Генрихъ сдѣлалъ три шага къ двери. Потомъ онъ вдругъ остановился, какъ-будто только теперь вспомнилъ обстоятельство, приведшее его къ королевѣ.

— Да! сказалъ онъ: — не имѣете ли вы мнѣ сообщить чего-нибудь, или не хотите ли дать мнѣ возможность поблагодарить васъ за отсрочку, которой я обязанъ вашему вчерашнему присутствію въ кабинетѣ короля? Вы кстати пришли, этого нельзя отрицать; вы явились на сцену какъ древнее божество, именно въ пору, чтобъ спасти мнѣ жизнь.

— Несчастный! воскликнула Маргерита, схвативъ мужа за руку. — Какъ вы не видите, что ничто не спасено — ни свобода, ни корона, ни жизнь ваша?.. Слѣпой! Безумный! Вы приняли письмо мое за простое назначеніе свиданія? Вы думали, что Маргерита, оскорбленная вашею холодностью, хотѣла поправить дѣла?

— Признаюсь, отвѣчалъ Генрихъ, удивляясь.

Маргерита пожала плечами съ неизъяснимымъ выраженіемъ.

Въ эту минуту послышалось, что кто-то царапаетъ за потаенною дверью.

Маргерита увлекла короля къ этой двери.

— Слушайте, сказала она.

— Королева-мать выходитъ изъ своихъ комнатъ! прошепталъ испуганный голосъ. Генрихъ сейчасъ же узналъ по немъ г-жу де-Совъ.

— Куда идетъ она? спросила Маргерита.

— Къ вашему величеству.

Удаляющійся шумъ шелковаго платья извѣстилъ, что г-жа де-Совъ ушла.

— О! проговорилъ Генрихъ.

— Я была въ этомъ увѣрена, сказала Маргерита.

— Я тоже этого боялся, прибавилъ Генрихъ: — и вотъ доказательство.

Быстро открылъ онъ свой черный бархатный камзолъ, и Маргерита увидѣла, что на немъ надѣта тонкая стальная кольчуга; длинный миланскій кинжалъ блеснулъ въ рукѣ его, какъ змѣя на солнцѣ.

— Очень-нужны тутъ кинжалъ и латы, воскликнула Маргерита. — Спрячьте его. Королева идетъ, это правда; но она одна.

— Однакоже…

— Это она, я слышу; тише.

И она шепнула что-то на ухо Генриху. Генрихъ сейчасъ же спрятался за пологомъ кровати.

Маргерита съ быстротою молніи бросилась къ кабинету, гдѣ былъ ла-Моль, отворила дверь, и, схвативъ его въ темнотѣ за руку, сказала:

— Молчаніе! молчаніе!

Возвратившись въ свою комнату, она распустила свою прическу, разрѣзала кинжаломъ всѣ снурки одежды и бросилась къ себѣ на постель.

Ключъ уже ворочался въ это время въ замкѣ. У Катерины были ключи ко всѣмъ дверямъ въ Луврѣ.

— Кто тамъ? спросила Маргерита, между-тѣмъ, какъ королева-мать ставила у дверей четырехъ караульныхъ, пришедшихъ съ нею.

Маргерита, какъ-будто испугавшись такого неожиданнаго посѣщенія, выскочила изъ-за занавѣсь въ бѣломъ пеньюарѣ, и увидѣвъ Катерину, подошла поцаловать ей руку съ такимъ выраженіемъ удивленія, что обманула даже флорентинку.

VII.
Вторая свадебная ночь.

Королева-мать оглянулась быстро. Бархатныя туфли лежали возлѣ кровати, платья Маргериты были разбросаны по стульямъ, сама она протирала глаза; все это увѣрило Катерину, что дочь ея спала, когда она пришла.

Катерина улыбнулась, какъ женщина, достигнувшая своей цѣли, и, подвигая кресло, сказала:

— Сядемъ и поговоримъ, Маргерита.

— Я васъ слушаю.

— Пора, сказала Катерина, томно закрывая глаза, какъ человѣкъ, погруженный въ глубокое размышленіе или старающійся притвориться: — пора тебѣ понять, Маргерита, сколько братъ твой и я желаемъ твоего счастія.

Начало было ужасно для того, кто зналъ Катерину.

— Что-то она мнѣ скажетъ? подумала Маргерита.

— Конечно, выдавая тебя замужъ, продолжала флорентинка: — мы исполнили требованіе политики. Важные интересы часто заставляютъ правителей дѣйствовать такъ, а не иначе. Но, признаюсь, мы не думали, чтобъ отвращеніе короля наваррскаго къ молодой, прекрасной, обольстительной Маргеритѣ было до такой степени глубоко.

Маргерита встала и, закрывая на себѣ ночное платье, сдѣлала матери торжественный реверансъ.

— Я только сегодня вечеромъ узнала, сказала Катерина: — иначе я поговорила бы съ тобою раньше, — что мужъ твой и не думаетъ исполнять своей обязанности въ-отношеніи къ хорошенькой женщинѣ, и еще болѣе, въ-отношеніи къ французской принцессѣ.

Маргерита вздохнула; Катерина, ободренная этимъ нѣмымъ согласіемъ, продолжала:

— Дѣйствительно, король наваррскій публично содержитъ одну изъ моихъ фрейлинъ, обожаетъ ее до непристойности и презираетъ любовь женщины, съ которою благоволили его соединить; это несчастіе, котораго мы, бѣдные всемогущіе, не можемъ отвратить, но за которое послѣдній дворянинъ въ королевствѣ наказалъ бы его, вызвавъ его лично, или велѣвъ вызвать его своему сыну.

Маргерита склонила голову.

— Уже давно замѣтила я по твоимъ краснымъ глазамъ, по горькимъ вздохамъ твоимъ при видѣ г-жи де-Совъ, что сердечная рана твоя, не смотря на всѣ усилія, не можетъ зажить.

Маргерита вздрогнула; пологъ кровати слегка заколебался; но, къ-счастію, Катерина этого не замѣтила.

— Эту рану, продолжала она съ возрастающею нѣжностью: — эту рану должна вылечить рука матери. Тѣ, которые, думая составить твое счастіе, выдали тебя замужъ и заботятся о тебѣ, замѣчаютъ, что Генрихъ-Наваррскій каждую ночь попадаетъ не въ ту комнату; тѣ, которые не могутъ допустить, чтобъ такой королишка ежеминутно оскорблялъ твое званіе презрѣніемъ къ тебѣ и совершенною беззаботностью на-счетъ потомства; тѣ, наконецъ, которые видятъ, что при первомъ благопріятномъ случаѣ этотъ дерзкій человѣкъ вооружится противъ нашей фамиліи и выгонитъ тебя изъ своего дома, — не имѣютъ ли они права предупредить его и упрочить твою будущность достойнымъ тебя образомъ?

— Не смотря на эти замѣчанія, отвѣчала Маргерита: — полныя материнской любви и которыя я вполнѣ умѣю цѣнить, позвольте мнѣ замѣтить, что король наваррскій мужъ мой.

Катерина сдѣлала жестъ негодованія, и, приблизившись къ Маргеритѣ, сказала:

— Онъ твой мужъ! Да развѣ для того, чтобъ быть мужемъ и женой, достаточно, чтобъ васъ благословила церковь, и развѣ освященіе этого союза заключается только въ словахъ священника? Онъ твой мужъ! Да! еслибъ ты была г-жа де-Совъ, ты могла бы сдѣлать мнѣ такой отвѣтъ. Но, противъ нашего ожиданія, съ-тѣхъ-поръ, какъ ты дала Генриху-Наваррскому право называть тебя своею женою, онъ отдалъ права жены другой, и въ эту самую минуту, продолжала Катерина, возвышая голосъ: — пойдемъ, пойдемъ со мною! Этотъ ключъ отворяетъ дверь въ комнату г-жи де-Совъ, — ты увидишь.

— О, тише! пожалуйста, тише! сказала Маргерита: — вы не только ошибаетесь, но…

— Но?

— Но разбудите еще моего мужа.

Съ этими словами, Маргерита встала съ сладострастною граціей и поднесши свѣчу изъ розоваго воска къ постели, она откинула пологъ и указала пальцемъ на гордый профиль, черные волосы и полураскрытый ротъ короля наваррскаго; онъ спалъ, казалось, глубокимъ сномъ.

Блѣдная, съ помутившимся взоромъ, отступивъ на шагъ, какъ-будто передъ ней раскрылась пропасть, Катерина не вскрикнула, а какъ-то глухо простонала.

— Вы видите, что до васъ дошли ложныя извѣстія, сказала Маргерита.

Катерина бросила взглядъ на Маргериту, потомъ на Генриха. Она соединила въ умѣ своемъ этотъ блѣдный лобъ, эти глаза, окруженные легкимъ желтоватымъ кругомъ, съ улыбкою Маргериты, и закусила тонкія губы свои въ нѣмой ярости.

Маргерита позволила матери смотрѣть нѣсколько минутъ на эту картину, производившую на нее дѣйствіе головы Медузы. Потомъ опустила занавѣсъ, и на ципочкахъ подошла къ Катеринѣ:

— И такъ, вы говорили?.. сказала она, садясь на свое мѣсто.

Флорентинка нѣсколько минутъ наблюдала эту наивность молодой женщины; потомъ, какъ-будто острые взоры ея притупились о спокойствіе Маргериты, и она отвѣчала:

— Ничего.

И большими шагами вышла изъ комнаты.

Какъ-только шумъ шаговъ затихъ въ отдаленіи, пологъ кровати снова раскрылся, и Генрихъ, съ сверкающимъ взоромъ, спертымъ дыханіемъ, дрожащею рукою, — сталъ на колѣно передъ Маргеритою. На немъ были только броня и кольчуга, такъ-что Маргерита, пожимая ему руку отъ всего сердца, не могла не засмѣяться его костюму.

— Чѣмъ я васъ отблагодарю, Маргерита?

И онъ началъ цаловать ея руку, и поцалуи начали восходить къ плечу.

— Не-уже-ли вы забыли, сказала она, тихо отступая: — что въ этотъ самый часъ бѣдная женщина, которой вы обязаны жизнью* страдаетъ за васъ? Г-жа де-Совъ, прибавила она въ-полголоса: — принесла въ жертву свою ревность и прислала васъ ко мнѣ, — а пожертвовавъ ревностью она, можетъ-быть, пожертвуетъ и жизнью. Вамъ лучше всѣхъ извѣстно, что гнѣвъ моей матери ужасенъ.

Генрихъ вздрогнулъ, всталъ и хотѣлъ выйдти.

— Нѣтъ! сказала Маргерита съ удивительнымъ кокетствомъ. — Безпокоиться, впрочемъ, нечего. Ключъ вамъ вручили безъ всякаго наставленія. Подумаютъ, что вы просто на этотъ вечеръ предпочли меня.

— И я васъ предпочитаю, Маргерита; согласитесь только забыть…

— Тише! пожалуйста, тише! прервала его королева, пародируя слова, сказанныя ею за нѣсколько минутъ матери. — Васъ слышатъ изъ кабинета, и такъ-какъ я еще не совсѣмъ-свободна, то и прошу васъ говорить не такъ громко.

— О! сказалъ Генрихъ, полу смѣясь. — Это правда; я и забылъ, что, вѣроятно, не мнѣ назначено доиграть конецъ этой занимательной сцены. Этотъ кабинетъ…

— Войдемте туда, сказала Маргерита. — Я хочу имѣть честь представить вашему величеству храбраго дворянина, раненнаго во время убійствъ; онъ пришелъ даже въ Лувръ, чтобъ извѣстить васъ объ угрожающей вамъ опасности.

Королева подошла къ двери. Генрихъ шелъ за женою. Дверь отворилась, и Генрихъ остановился въ изумленіи, увидя мужчину въ этомъ кабинетѣ, предназначенномъ для всѣхъ неожиданностей.

Ла-Моль былъ пораженъ еще болѣе, неожиданно очутившись передъ королемъ наваррскимъ. Генрихъ иронически взглянулъ на Маргериту; она глядѣла на него равнодушно.

— Дошло до того, сказала Маргерита: — что я боюсь, какъ бы не убили его даже въ моей комнатѣ. Онъ въ вашей службѣ, и я взяла его подъ свое покровительство.

— Ваше величество! сказалъ молодой человѣкъ. — Я графъ Леракъ де-ла-Моль, котораго вы ждали и котораго рекомендовалъ вамъ несчастный Телиньи, убитый возлѣ меня.

— Да! отвѣчалъ Генрихъ. — Королева вручила мнѣ письмо. Но у васъ должно быть еще письмо отъ лангедокскаго губернатора.

— Такъ точно, ваше величество. Мнѣ велѣно отдать вамъ его немедленно по пріѣздѣ.

— Зачѣмъ же вы не отдали?

— Я пришелъ въ Лувръ вчера ввечеру; но ваше величество были заняты и не могли принять меня.

— Правда. Но почему же вы не переслали письмо черезъ другаго?

— Д’Оріакъ приказалъ мнѣ отдать его вамъ лично. Въ немъ, сказалъ онъ: — заключается такое важное извѣстіе, что его нельзя довѣрить обыкновенному посланному.

— Да, сказалъ король, читая письмо: — онъ увѣдомляетъ меня, чтобъ я оставилъ дворъ и удалился въ Беарнъ. Д’Оріакъ… не смотря на то, что католикъ, мой добрый пріятель; какъ губернаторъ, онъ, конечно, узналъ, что затѣваютъ. Ventre-saint-gris! Какъ-таки не отдать мнѣ этого письма дня три тому назадъ!

— Я уже имѣлъ честь доложить вашему величеству, что при всей поспѣшности я пріѣхалъ только вчера.

— Досадно, досадно! возразилъ Генрихъ: — теперь мы были бы уже въ безопасности въ ла-Рошеллѣ, или гдѣ-нибудь въ чистомъ полѣ съ двумя или тремя тысячами конницы.

— Что сдѣлано, то сдѣлано, сказала Маргерита въ-полголоса: — и вмѣсто того, чтобъ терять время, жалѣя о прошедшемъ, не лучше ли употребить его съ возможною пользою для будущаго?

— А вы на моемъ мѣстѣ имѣли бы какую-нибудь надежду? сказалъ Генрихъ съ вопрошающимъ взглядомъ.

— Да, конечно, я считала бы дѣло за игру въ три взятки, изъ которыхъ проиграна еще только одна.

— А! сказалъ Генрихъ тихо: — еслибъ я былъ увѣренъ, что вы со мною въ половинѣ!

— Еслибъ я хотѣла пристать къ вашимъ противникамъ, кажется, я не ждала бы такъ долго.

— Это правда, отвѣчалъ Генрихъ: — я неблагодаренъ, и, какъ вы говорите, все можно поправить еще теперь.

— Желаю вашему величеству всевозможнаго счастія, сказалъ ла-Моль: — но теперь у насъ нѣтъ уже адмирала.

Генрихъ улыбнулся съ лукавою миною простолюдина, которую поняли при дворѣ только тогда, когда онъ сдѣлался французскимъ королемъ.

— Но, продолжалъ онъ, внимательно глядя на ла-Моля и обращаясь къ Маргеритѣ: — онъ не можетъ оставаться здѣсь, не безпокоя васъ до крайности, и его каждую минуту могутъ открыть. Что вы намѣрены съ нимъ сдѣлать?

— Нельзя ли его удалить изъ Лувра? Я съ вами совершенно-согласна.

— Это трудно.

— Нельзя ли найдти ему мѣсто въ домѣ вашего величества?

— Вы говорите, какъ-будто я все еще король гугенотовъ и, въ-особенности, какъ-будто у меня есть еще народъ. Вы знаете, что я въ половину обратился.

Всякая другая поспѣшила бы сказать: онъ католикъ. Но королева хотѣла заставить Генриха попросить ее о томъ, чего сама желала. Что касается до ла-Моля, то онъ, видя, что Маргерита молчитъ на-счетъ его католицизма и не зная куда ступить на скользкой придворной почвѣ, тоже молчалъ.

— Что же это, сказалъ Генрихъ, снова пробѣгая письмо: — провансскій губернаторъ пишетъ, что мать ваша была католичка, и что по этому-то онъ къ вамъ такъ и привязанъ.

— Да и мнѣ, сказала Маргерита: — говорили вы объ обѣтѣ перемѣнить религію. Я что-то неясно помню; объяснитесь, графъ. Кажется, и вы этого хотѣли и король желаетъ.

— Да. Но ваше величество такъ холодно приняли слова мои, сказалъ ла-Моль, что я не смѣлъ…

— Это потому-что дѣло вовсе до меня не касается. Объясните его королю.

— Говорите, что это за обѣтъ? спросилъ Генрихъ.

— Меня преслѣдовали убійцы, сказалъ ла-Моль. Я былъ безоруженъ, полумертвъ отъ этихъ двухъ ранъ; мнѣ почудилось, что тѣнь моей матери, съ крестомъ въ рукахъ, указываетъ мнѣ дорогу къ Лувру. Тогда я далъ обѣтъ, что если спасусь, прійму вѣру моей матери, которой Богъ позволилъ выйдти изъ могилы, чтобъ быть моею путеводительницею въ эту ужасную ночь. Богъ привелъ меня сюда. Здѣсь мнѣ покровительствуютъ король и королева наваррскіе. Жизнь моя спасена чудеснымъ образомъ. Мнѣ остается только исполнить обѣтъ. Я готовъ сдѣлаться католикомъ.

Генрихъ нахмурилъ брови. Будучи скептикомъ, онъ очень понималъ, какъ можно отречься по разсчету, но сильно сомнѣвался въ отреченіи въ-слѣдствіе вѣры.

— Король не хочетъ принять подъ свое покровительство моего кліента, подумала Маргерита.

Ла-Моль чувствовалъ свое неловкое и смѣшное положеніе. Маргерита, съ женскою ловкостью, избавила его отъ этой непріятности.

— Мы забыли, сказала она: — что раненному нуженъ отдыхъ. Я сама чуть держусь на ногахъ. Видите; онъ блѣднѣетъ?

Дѣйствительно, ла-Моль блѣднѣлъ. Но онъ блѣднѣлъ отъ словъ Маргериты, которыя изъяснилъ по-своему.

— Что жь! сказалъ Генрихъ: — это очень-просто. Развѣ мы не можемъ оставить ла-Моля?

Молодой человѣкъ устремилъ на Маргериту умоляющій взоръ, и, не смотря на присутствіе двухъ вѣнчанныхъ особъ, сѣлъ, лишась всѣхъ силъ.

Маргерита поняла любовь этого взгляда и отчаяніе движенія.

— Вамъ слѣдуетъ оказать этому молодому человѣку, который рисковалъ жизнію за короля, спѣша сюда увѣдомить васъ о смерти адмирала и Телиньи, когда самъ былъ раненъ, — вамъ слѣдуетъ оказать ему, говорю я, честь, за которую онъ останется благодарнымъ на всю жизнь.

— Что такое? спросилъ Генрихъ. — Прикажите, я готовъ исполнить.

— Ла-Моль проведетъ эту ночь у ногъ вашего величества; вы будете спать вотъ здѣсь. Я, съ позволенія моего супруга, позову Гильйонну и лягу у себя; увѣряю васъ, я устала не меньше другихъ.

Генрихъ былъ уменъ, можетъ-быть даже слишкомъ; друзья и враги обвиняли его въ этомъ въ-послѣдствіи времени. Онъ понялъ, что Маргерита, изгоняя его изъ супружескаго ложа, имѣла на это право въ-слѣдствіе его собственнаго къ ней равнодушія. Кромѣ-того, Маргерита отмстила ему за это равнодушіе спасеніемъ его жизни. Отвѣтъ его былъ не самолюбивъ.

— Еслибъ ла-Моль былъ въ состояніи перейдти ко мнѣ въ комнату, я предложилъ бы ему собственную постель.

— Да, отвѣчала Маргерита: — только ваша комната не можетъ теперь служить вамъ защитою, и благоразуміе требуетъ, чтобъ ваше величество пробыли здѣсь до утра.

Hé дожидаясь его отвѣта, она позвала Гильйонну, велѣла приготовить ему подушки и въ ногахъ его постлать постель ла-Молю, который былъ такъ доволенъ этой честью, что можно было побожиться, что раны его зажили.

Маргерита поклонилась королю и, возвратясь въ свою комнату, замкнула всѣ двери и легла.

— Завтра, подумала она: — ла-Моль долженъ имѣть покровителя въ Луврѣ; и тотъ, кто сегодня притворяется глухимъ, завтра будетъ раскаяваться.

Потомъ она дала Гильйоннѣ знакъ подойдти.

— Гильйонна, сказала она: — надо, чтобъ завтра, подъ какимъ бы то ни было предлогомъ, братъ мой д’Алансонъ пришелъ сюда до восьми часовъ.

Два часа пробило во дворцѣ.

Ла-Моль поговорилъ съ королемъ немного о политическихъ событіяхъ. Генрихъ скоро заснулъ и захрапѣлъ, какъ-будто спалъ на своей кожаной беарнской постели.

Ла-Моль заснулъ бы, можетъ-быть, не хуже короля, но Маргерита не спала; она ворочалась съ-боку-на-бокъ, и этотъ шумъ мѣшалъ ему заснуть.

— Онъ такъ молодъ, говорила Маргерита среди своей безсонницы: — онъ такъ робокъ; можетъ-быть, даже, — это любопытно, — онъ будетъ смѣшонъ; а впрочемъ у него прекрасные глаза… и чудесная талія. Что, если онъ трусъ! — Онъ бѣжалъ… теперь онъ раскаивается… досадно; а начало было недурно. Пусть же дѣла идутъ своимъ порядкомъ; предоставимъ ихъ тройному божеству этой шалуньи Анріэтты.

И къ утру Маргерита заснула, шепча: Eros, Cupido, Amor.

VIII.
Воля женщины — воля судьбы.

Маргерита не обманулась: злость, пробужденная въ сердцѣ Катерины этою комедіей, которой завязку она видѣла, но развязки которой измѣнить не могла, должна была излиться на кого бы то ни было. Катерина пошла не домой, а прямо къ г-жѣ де-Совъ.

Шарлотта ждала двухъ: думала, не пріидетъ ли Генрихъ, — боялась, чтобъ не пришла Катерина. Она лежала въ постели полуодѣтая; Дарьйола сторожила; вдругъ она услышала, что поворачиваютъ ключомъ въ замкѣ. Потомъ раздались тяжелые шаги, мягко ступавшіе по коврамъ. Это не была легкая, поспѣшная походка Генриха. Шарлотта боялась, какъ бы не помѣшали Дарьйолѣ пріидти извѣстить ее; она ждала, облокотясь на руку и прислушиваясь.

Поднялась занавѣсъ, и передъ испуганною женщиною явилась Катерина.

Катерина, по-видимому, была спокойна; но г-жа де-Совъ, привыкшая наблюдать за нею въ-продолженіи двухъ лѣтъ, тотчасъ увидѣла, сколько мрачныхъ мыслей и, можетъ-быть, жестокаго мщенія скрывается подъ такою оболочкою.

Увидѣвъ Катерину, она хотѣла спрыгнуть съ постели; но королева сдѣлала ей пальцемъ знакъ остаться, и бѣдная Шарлотта осталась какъ прикованная къ своему мѣсту. Она собиралась со всѣми силами души встрѣтить приближающуюся бурю.

— Переслали вы ключъ королю наваррскому? спросила Катерина безъ малѣйшаго измѣненія въ голосѣ. Только губы ея постепенно блѣднѣли больше и больше.

— Переслала, ваше величество, отвѣчала г-жа де-Совъ, напрасно стараясь придать своему голосу такую же твердость.

— И вы его видѣли?

— Кого? спросила Шарлотта.

— Короля наваррскаго.

— Нѣтъ, ваше величество; но я его жду; я даже думала, что это онъ, когда услышала, что отмыкаютъ дверь.

При этомъ отвѣтѣ, обличавшемъ въ г-жѣ де-Совъ или совершенную невинность, или глубокое притворство, Катерина невольно задрожала. Пухлая, короткая кисть ея руки скорчилась.

— А между-тѣмъ, ты очень-хорошо знала, сказала она съ своею злобною улыбкой: — ты очень-хорошо знала, Carlotta, что король наваррскій не прійдетъ сегодня ночью.

— Я это знала? воскликнула Шарлотта съ превосходно-разъиграннымъ изумленіемъ.

— Да, знала.

— Если онъ не пріидетъ, возразила молодая женщина, вздрогнувъ отъ одного такого предположенія: — значитъ, онъ умеръ.

Шарлотта лгала отважно: она знала, что страшное мщеніе ждетъ ее, если откроютъ ея маленькую измѣну.

— Ты, ты не писала королю наваррскому, Carlotta mia? спросила Катерина съ тою же молчаливою и злою улыбкой.

— Нѣтъ, ваше величество, отвѣчала Шарлотта очень-наивно: — вы, помнится, и не приказывали этого.

Съ минуту продолжалось молчаніе. Катерина глядѣла за г-жу де-Совъ, какъ змѣя глядитъ на птичку, которую хочетъ обморочить.

— Ты думаешь, что ты хороша собою, сказала она потомъ: — думаешь, что очень-ловка, не правда ли?

— Нѣтъ, ваше величество, отвѣчала Шарлотта: — я знаю только, что вы бывали ко мнѣ очень-снисходительны, когда дѣло касалось моей красоты и ловкости.

— Такъ знай же, сказала Катерина, одушевляясь: — что ты ошибалась, если думала это, и что я лгала, если говорила тебѣ это; ты дурна и глупа въ-сравненіи съ моею дочерью, Марго.

— Это правда, отвѣчала Шарлотта: — я не осмѣлюсь этого отрицать, особенно передъ вами.

— И король наваррскій предпочитаетъ дочь мою, продолжала Катерина. — Кажется, ты не этого хотѣла, и не такъ мы условились?

Шарлотта заплакала на этотъ разъ безъ принужденія.

— Я очень-несчастна, если это правда, сказала она.

— Это такъ, сказала Катерина, вонзая въ Шарлотту взоры свои, какъ двойной кинжалъ.

— Но почему же вы такъ думаете? спросила г-жа де-Совъ.

— Ступай къ королевѣ наваррской, pazza, и ты увидишь, что твой любезный тамъ.

Шарлотта вздохнула.

Катерина пожала плечами.

— А что, ты ревнива? спросила королева.

— Я? отвѣчала Шарлотта, призывая на помощь всѣ силы души, готовыя покинуть ее.

— Да, ты! Любопытно бы мнѣ посмотрѣть на ревность француженки.

— Но какъ вы хотите, ваше величество, чтобъ я ревновала не изъ самолюбія? я люблю короля наваррскаго сколько нужно для пользъ вашего величества.

Катерина посмотрѣла на нее задумчиво.

— Да, можетъ-статься, ты говоришь и правду, сказала она.

— Ваше величество читаете въ моемъ сердцѣ.

— И это сердце мни предано?

— Прикажите, и вы увидите.

— Ну! если ты готова пожертвовать собою для меня, Carlotta, мнѣ надо, чтобъ ты все еще была очень влюблена въ Генриха, и, главное, очень-ревнива, ревнива какъ Итальянка.

— Но какъ же Итальянки бываютъ ревнивы?

— Я тебѣ это скажу, отвѣчала Катерина и вышла такъ же медленно и неслышно, какъ и вошла.

Шарлотта, встревоженная свѣтлымъ взглядомъ этихъ глазъ, острыхъ и сверкающихъ какъ глаза кошки, не произнесла при ея уходѣ ни слова; она даже не смѣла почти дышать и вздохнула только, услышавъ уже, что дверь опять затворилась и когда Дарьйола пришла сказать ей, что страшное видѣніе дѣйствительно исчезло.

— Дарьйола, сказала Шарлотта: — придвинь ко мнѣ кресло и переночуй на немъ возлѣ меня. Мнѣ страшно остаться одной.

Дарьйола повиновалась; но, не смотря на близость служанки и свѣтъ лампы, которую она не велѣла гасить, Шарлотта тоже заснула только съ разсвѣтомъ. Металлическій голосъ Катерины безпрестанно раздавался у нея въ ушахъ.

Маргерита, хотя и заснула уже на зарѣ, пробудилась при первыхъ звукахъ трубъ и лаѣ собакъ. Она поспѣшно встала и начала надѣвать щегольской утренній костюмъ. Она позвала своихъ служанокъ и велѣла впустить обыкновенныхъ придворныхъ короля наваррскаго. Потомъ, отворивъ дверь, за которою были заключены король и де-ла-Моль, взоромъ привѣтствовала де-ла-Моля и сказала своему мужу:

— Этого мало, что мы увѣрили мать мою въ томъ, чего нѣтъ; вы должны еще увѣрить весь свой дворъ въ нашемъ совершенномъ согласіи. Но успокойтесь, прибавила она смѣясь: — и не забудьте словъ моихъ, которымъ обстоятельства придаютъ торжественное значеніе. Сегодня я въ послѣдній разъ подвергаю васъ этому жестокому испытанію.

Король наваррскій улыбнулся и приказалъ ввести придворныхъ.

Когда они желали ему добраго утра, онъ какъ-будто тогда только замѣтилъ, что плащъ его остался на постели королевы. Онъ извинился, что принимаетъ ихъ такъ за-просго, взялъ плащъ изъ рукъ покраснѣвшей Маргериты и пристегнулъ его къ плечу. Потомъ, обращаясь опять къ придворнымъ, спросилъ, что новаго.

Маргерита тайкомъ замѣчала, какое удивленіе вызоветъ на лица присутствующихъ эта короткость ея съ Генрихомъ. Въ это время вошелъ швейцаръ съ двумя или тремя дворянами, и доложилъ о пріѣздѣ герцога д’Алансона.

Гильйоннѣ стояло только извѣстить его, что король наваррскій провелъ ночь у Маргериты.

Франсуа вошелъ такъ быстро, что чуть не сбилъ съ ногъ тѣхъ, которые шли передъ нимъ. Первый взглядъ его былъ брошенъ на Генриха; только второй достался на долю Маргериты.

Генрихъ отвѣчалъ ему ловкимъ поклономъ. На лицѣ Маргериты выразилось совершеннѣйшее спокойствіе.

Герцогъ окинулъ комнату наблюдательнымъ взоромъ. Онъ замѣтилъ, что постель въ безпорядкѣ, подушки смяты, шляпа короля брошена на стулъ.

Онъ поблѣднѣлъ, но оправился въ ту же минуту.

— Пріидете вы играть сегодня съ королемъ, Генрихъ? спросилъ онъ.

— Король дѣлаетъ мнѣ честь приглашаетъ меня? спросилъ Генрихъ: — или вы отъ себя спрашиваете?

— Нѣтъ; король объ этомъ не говорилъ, сказалъ герцогъ въ замѣшательствѣ. — Но вѣдь вы всегда съ нимъ играете.

Генрихъ улыбнулся. Съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ въ послѣдній разъ игралъ съ королемъ, произошло такъ много важнаго, что нисколько не было бы удивительно, еслибъ Карлъ перемѣнилъ своихъ партнеровъ.

— Прійду, отвѣчалъ Генрихъ улыбаясь.

— Приходите, сказалъ герцогъ.

— Вы уже идете? спросила Маргерита.

— Да, сестрица.

— Развѣ вамъ некогда?

— Некогда.

— Но если я васъ остановлю на нѣсколько минутъ?

Подобная просьба отъ Маргериты была такая рѣдкость, что братъ смотрѣлъ на нее то блѣднѣя, то краснѣя.

— Что-то она ему скажетъ? подумалъ Генрихъ, удивленный неменьше герцога.

Маргерита, какъ-будто отгадавъ мысль своего мужа, обратилась къ нему.

— Вы можете идти къ его величеству, сказала она съ очаровательною улыбкою. — Тайна, которую я хочу открыть моему брату, вамъ уже извѣстна; вы уже отказались вчера отъ исполненія моей просьбы по этому предмету. Я не хочу надоѣдать вамъ повтореніемъ при васъ просьбы, которая была, кажется, вамъ непріятна.

— Что такое? спросилъ Франсуа, глядя на обоихъ съ удивленіемъ.

— А! воскликнулъ Генрихъ, краснѣя отъ досады. — Я знаю, что вы хотите сказать. Право, мнѣ жаль, что я не имѣю больше свободы. Я не могу предложить г. де-ла-Молю покровительства, которое нисколько его не защититъ; я не прочь, однакоже, рекомендовать послѣ васъ герцогу человѣка, въ которомъ вы принимаете такое участіе. Можетъ-быть, прибавилъ онъ, чтобъ придать еще больше силы этимъ словамъ: — можетъ-быть, герцогъ найдетъ даже удобнымъ, чтобъ ла-Моль остался… здѣсь… вблизи васъ… это будетъ лучше всего, не правда ли?

— Прекрасно, подумала Маргерита: — вдвоемъ они сдѣлаютъ то, чего не хочетъ сдѣлать ни одинъ изъ нихъ самъ-по-себѣ.

Она велѣла отворить дверь кабинета, позвать раненнаго, и обратилась къ Генриху:

— Вы должны объяснить брату, почему мы интересуемся г-мъ де-ла-Молемъ.

Генрихъ, попавъ въ силокъ, въ двухъ словахъ разсказалъ д’Алансону, полупротестанту изъ оппозиціи, такъ же, какъ самъ онъ былъ полукатоликъ изъ благоразумія, какъ де-ла-Моль пріѣхалъ въ Парижъ, привезъ ему письмо отъ д’Оріока и былъ раненъ.

Когда герцогъ обернулся, ла-Моль, вышедшій между-тѣмъ изъ кабинета, стоялъ передъ нимъ.

Франсуа, увидѣвъ передъ собою блѣднаго, красиваго молодаго человѣка, вдвойнѣ-увлекательнаго красотою и блѣдностью, почувствовалъ новыя опасенія въ глубинѣ своего сердца.

Маргерита разомъ задѣла его ревность и самолюбіе.

— Я ручаюсь, сказала она: — что этотъ молодой человѣкъ будетъ полезенъ тому, кто съумѣетъ употребить его въ дѣло. Если вы его пріймете къ себѣ, онъ найдетъ въ васъ могучаго начальника, а вы въ немъ вѣрнаго слугу. Въ настоящее время, не худо окружать себя приверженцами, особенно, прибавила она такъ тихо, что ее могъ слышать только герцогъ: — кто честолюбивъ и имѣетъ несчастіе быть только третьимъ изъ французскихъ принцевъ.

Она приложила къ губамъ палецъ, желая дать знать герцогу, что не договорила еще важнѣйшей части своей мысли.

— Кромѣ того, прибавила она: — можетъ-быть, вы не найдете удобнымъ, какъ думаетъ Генрихъ, чтобъ этотъ молодой человѣкъ оставался такъ близко отъ моей комнаты…

— Сестрица, живо отвѣчалъ герцогъ: — если ла-Молю только угодно, онъ черезъ полчаса будетъ переведенъ ко мнѣ, гдѣ ему, кажется, нечего опасаться. Лишь-бы онъ меня любилъ, я буду его любить.

Франсуа лгалъ, потому-что въ глубинѣ своего сердца ненавидѣлъ уже ла-Моля.

— Хорошо; значитъ, я не ошиблась, проговорила Маргерита, видя, что Генрихъ нахмурилъ брови. — Чтобъ вести васъ куда угодно, надо водить одного посредствомъ другаго. Анріэтта похвалитъ меня.

Черезъ полчаса, ла-Моль, получивъ наставленія отъ Маргериты и поцаловавъ край ея платья, выходилъ довольно-легко для раненнаго по лѣстницѣ, ведущей въ отдѣленіе д’Алансона.

Прошло два-три дня. Согласіе между Генрихомъ и его женою установлялось, по-видимому, все болѣе и болѣе. Генриху позволили не отрекаться всенародно, но онъ отрекся въ-присутствіи королевскаго духовника и каждое утро посѣщалъ мессу въ Луврѣ. Ввечеру онъ при всѣхъ уходилъ въ комнату жены, говорилъ съ нею нѣсколько минутъ и потомъ уходилъ черезъ потайную дверь къ г-жѣ де-Совъ, которая извѣстила его о посѣщеніи Катерины и о грозившей ему опасности. Генрихъ, получая свѣдѣнія съ двухъ сторонъ, удвоилъ осторожность въ-отношеніи королевы-матери, тѣмъ болѣе, что лицо ея начало по-немногу проясняться. Онъ замѣтилъ даже однажды утромъ на блѣдныхъ губахъ ея благосклонную улыбку. Въ этотъ день, онъ только съ величайшимъ усиліемъ рѣшился съѣсть что-нибудь, кромѣ яицъ, которыя самъ приказалъ сварить, и пилъ только воду, которую при немъ достали изъ Сены.

Убійства продолжались, хотя уже и съ меньшимъ жаромъ. Гугенотовъ истребили такое множество, что ихъ почти уже не оставалось. Большая часть была убита, многіе бѣжали, нѣкоторые спрятались. Отъ-времени-до-времени въ разныхъ частяхъ города подымалась тревога: это значило, что отъискали какого-нибудь гугенота. Убійство совершалось больше или меньше всенародно, смотря по тому, гдѣ бывалъ отъисканъ несчастный: въ какомъ-нибудь углу безъ выхода, или въ такомъ мѣстѣ, откуда могъ бѣжать. Въ послѣднемъ случаѣ, это было торжество для всего квартала; католики, вмѣсто того, чтобъ насытиться истребленіемъ враговъ, стали еще кровожаднѣе, и чѣмъ меньше оставалось жертвъ, тѣмъ жесточе они ихъ преслѣдовали.

Карлу очень полюбилась охота за гугенотами. Когда онъ не могъ уже охотиться самъ, онъ наслаждался, прислушиваясь къ шуму чужой охоты.

Однажды, возвращаясь отъ игры, онъ вошелъ къ матери съ радостною физіономіею, въ сопровожденіи своихъ придворныхъ.

— Матушка, сказалъ онъ, цалуя флорентинку, которая между-тѣмъ уже силилась разгадать его радость: — славная новость! Знаете ли что? Знаменитый трупъ адмирала, который считали уже пропавшимъ, найденъ.

— Право? спросила Катерина.

— Да. Вы думали, такъ же, какъ и я, что собаки его съѣли? Ничуть не бывало! Мой добрый народецъ выдумалъ славную шутку: онъ повѣсилъ его на монфоконской висѣлицѣ.

De haut en bas Gaspard on a jeté,

Et puis de bas en haut on l’a monté.

— Что жь изъ этого? спросила Катерина.

— Мнѣ ужасно хочется увидѣть его еще разъ мертвымъ, сказалъ Карлъ. — Погода теперь прекрасная; все какъ-будто цвѣтетъ. Воздухъ свѣжъ и ароматенъ, да и самъ я здоровъ, какъ никогда еще не былъ. Хотите, матушка, съѣздить въ Монфоконъ?

— Я поѣхала бы охотно, только я назначила свиданіе, котораго не хотѣлось бы отложить. Да и кромѣ того, отправляясь посѣтить столь важную особу, какъ адмиралъ, я должна взять съ собою весь дворъ. Наблюдатели могутъ при этомъ случаѣ сдѣлать любопытныя наблюденія. Мы увидимъ, кто поѣдетъ и кто останется.

— Вы правы; отложимъ это до завтра, — оно лучше. Такъ пригласите же кого угодно, а я приглашу своихъ… или нѣтъ, лучше не приглашать никого. Скажемъ только, что ѣдемъ туда; тогда всякій будетъ воленъ ѣхать съ нами или нѣтъ. Прощайте, матушка; пойду потрубить въ рогъ.

— Ты истощишься, Карлъ. Амбруазъ flapé безпрестанно твердитъ тебѣ это, и онъ правъ. Это занятіе тебѣ не по силамъ.

— Ба! ба! отвѣчалъ Карлъ. — Я очень былъ бы радъ, еслибъ зналъ навѣрное, что умру только отъ этого. Тогда я похоронилъ бы всѣхъ, и даже Ганріо, который, какъ увѣряетъ Нострадамъ, будетъ нашимъ наслѣдникомъ.

Катерина нахмурила брови.

— Не вѣрь, сынъ мой, сказала она: — вещамъ по-видимому невозможнымъ, а между-тѣмъ береги себя.

— Я съиграю только двѣ-три пѣсни; надо же повеселить собакъ; бѣдняжки, какъ не околѣютъ отъ скуки! Ихъ надобно бы пустить на гугенота: это ихъ позабавитъ.

Карлъ вышелъ отъ матери, пришелъ въ свой оружейный кабинетъ, взялъ рогъ и затрубилъ такъ сильно, что это сдѣлало бы честь самому Роланду. Непонятно, какъ изъ этого слабаго, больнаго тѣла и блѣдныхъ губъ вырывалось такое сильное дыханіе.

Катерина дѣйствительно кого-то ждала. Съ минуту послѣ ухода Карла, явилась одна изъ ея женщинъ, и сказала ей что-то на ухо. Королева встала, улыбнулась, поклонилась придворнымъ и вышла за вѣстницею.

Флорентинецъ Рене, съ которымъ король наваррскій обошелся такъ дипломатически въ самый вечеръ св. Варѳоломея, вошелъ въ образную королевы.

— А! это вы, Рене! сказала Катерина. — Я ждала васъ съ нетерпѣніемъ.

Рене поклонился.

— Получили вы вчера мою записку?

— Имѣлъ честь.

— Что жь? повѣрили вы гороскопъ, составленный Руджіери, который такъ хорошо согласуется съ предсказаніемъ Нострадама, увѣряющаго, что всѣ три сына мои будутъ царствовать?.. Вотъ уже нѣсколько дней, какъ дѣла очень измѣнились, Рене, и я подумала: дѣло возможное, что судьба сдѣлалась благопріятнѣе.

— Ваше величество, отвѣчалъ Рене, покачивая головою: — вы очень-хорошо знаете, что событія не измѣняютъ судьбы; напротивъ того, судьба управляетъ событіями.

— Но тѣмъ не менѣе вы повторили жертву, не правда ли?

— Да, ваше величество; мой долгъ повиноваться?..

— Что жь вышло?

— То же, что и прежде.

— Какъ? черный ягненокъ опять прокричалъ три раза?

— Да.

— Въ знакъ трехъ ужасныхъ кончинъ въ моей фамиліи? проговорила Катерина.

— Увы! отвѣчалъ Рене.

— Что еще?

— Во внутренности его опять, какъ и въ первыхъ двухъ опытахъ, нашли страшную аномалію: печень лежала на-оборотъ.

— Это означаетъ перемѣну династіи. Вѣчно, вѣчно и вѣчно! проворчала Катерина, Надо однакожь это перемѣнить, Рене.

Рене покачалъ головою.

— Я сказалъ уже вашему величеству, что судьба управляетъ.

— Ты такъ думаешь?

— Да.

— Помнишь ты гороскопъ Жанны д’Альбре?

— Помню.

— Повтори его вкратцѣ; я забыла.

— Vives honorata, сказалъ Рене: — morieris reformidatà, regina amplificabere.

— Это, кажется, значитъ, сказала Катерина: — будешь жить въ чести, а ей не доставало и необходимѣйшаго, бѣдняжкѣ! Ты умрешь страшною, а мы смѣялись надъ ней! Ты будешь выше, чѣмъ была королевою, и вотъ она умерла и величіе ея покоится въ гробницѣ, на которой забыли даже написать ея имя!

— Ваше величество не такъ переводите слова: vives honorata. Королева наваррская дѣйствительно жила въ чести; она въ-продолженіи цѣлой жизни пользовалась любовью своихъ дѣтей и уваженіемъ приверженцевъ, любовью и почтеніемъ тѣмъ-болѣе чистосердечными, что она была бѣдна.

— Согласна на-счетъ этого выраженія; но morieris reformidata? Посмотримъ, какъ ты это изъяснишь.

— Какъ изъясню? Нѣтъ ничего легче: „ты умрешь страшною“.

— Что жь? Развѣ ея боялись?

— Боялись такъ, что она и не умерла бы, еслибъ ваше величество ея не боялись. Наконецъ: ты будешь выше, чѣмъ была королевой; и это правда: въ замѣнъ тлѣнной короны, она получила, можетъ-быть, какъ королева и мученица, небесную корону, и, кромѣ того, кто знаетъ, какая участь суждена на землѣ ея потомству?

Катерина была чрезвычайно-суевѣрна; хладнокровіе Рене ужаснуло ее еще больше, нежели постоянство явленій при гаданіяхъ. Дурныя обстоятельства были для нея поводомъ смѣло перемѣнять дѣла, и она безъ явнаго перехода прямо спросила Рене:

— Нѣтъ ли духовъ изъ Италіи?

— Есть, ваше величество.

— Пришли мнѣ ящикъ.

— Какихъ?

— Такихъ, какъ тѣ…

Катерина остановилась.

— Какъ тѣ, которые особенно любила королева наваррская? спросилъ Рене.

— Именно.

— Приготовлять ихъ не нужно, не правда ли? Ваше величество теперь умѣете это дѣлать сами не хуже меня.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? спросила Катерина. — Правда, опыты удаются.

— Больше ничего не прикажете, ваше величество? спросилъ парфюмеръ.

— Нѣтъ, нѣтъ, въ раздумьѣ отвѣчала Катерина. — Кажется, ничего. Если въ жертвоприношеніяхъ окажется что-нибудь новое, ты мнѣ скажешь. Оставь-ка ягнятъ, да пріймись за циплятъ.

— Измѣнивъ жертвы, едва-ли мы измѣнимъ предсказанія.

— Дѣлай, что я говорю.

Рене поклонился и вышелъ.

Катерина съ минуту оставалась на своемъ мѣстѣ въ раздумьѣ. Потомъ встала, вошла въ свою комнату, гдѣ ждали ее придворныя дамы, и извѣстила всѣхъ о завтрашней поѣздкѣ въ Монфоконъ.

Эта вѣсть была въ тотъ вечеръ предметомъ разговоровъ во дворцѣ и въ городѣ. Дамы начали заботиться о своихъ нарядахъ, мужчины приготовляли оружіе и нарядныхъ коней. Купцы закрыли лавки, а чернь добивала кое-гдѣ гугенотовъ, припасенныхъ на всякій случай; теперь они должны были служить приличною свитою тѣлу адмирала.

Вечеръ и большая часть ночи прошли въ тревогѣ.

Ла-Моль провелъ самый скучный день, и этому дню предшествовали три или четыре такіе же. Д’Алансонъ, повинуясь желанію Маргериты, помѣстилъ его у себя, но съ-тѣхъ-поръ не видалъ его. Ла-Моль былъ какъ покинутое дитя, лишенное нѣжной заботливости двухъ женщинъ, и воспоминаніе объ одной изъ нихъ неотступно преслѣдовало его. Присланный ею Амбруазъ Паре извѣщалъ его о ней; но эти извѣстія, доставляемыя человѣкомъ лѣтъ 50, который не зналъ, или притворялся, что не знаетъ, какъ интересуютъ его малѣйшія подробности о Маргеритѣ, были очень0недостаточны. Правда, Гильйонна посѣтила его однажды сама-отъ-себя, желая навѣдаться о его здоровьѣ. Ея посѣщеніе, какъ солнечный лучъ, озарило его темницу, и ла-Моль былъ какъ-будто ослѣпленъ имъ; онъ все ждалъ вторичнаго появленія, хотя прошло уже два дня, и она не являлась.

Когда ему сказали, что завтра весь дворъ собирается поѣхать въ Монфоконъ, онъ просилъ у д’Алансона позволеніе имѣть честь сопутствовать ему.

Герцогъ не позаботился даже, по силамъ ли это больному; онъ просто отвѣчалъ:

— Пожалуй! пусть дадутъ ему лошадь.

Ла-Моль только этого и желалъ. Паре пришелъ по обыкновенію перевязать его раны. Ла-Моль сказалъ, что ему необходимо должно ѣхать, и просилъ его покрѣпче наложить повязки. Обѣ раны, впрочемъ, закрылись, и только плечо еще немного болѣло. Онѣ были красны, какъ бываетъ всегда заживающее тѣло. Паре наложилъ на нихъ наведенную камедью тафту, бывшую очень-употребительною въ то время, и сказалъ, что дѣло обойдется благополучно, если ла-Моль не будетъ дѣлать особенно сильныхъ движеній.

Ла-Моль былъ въ восторгѣ. За исключеніемъ слабости и иногда легкаго головокруженія отъ потери крови, онъ чувствовалъ себя какъ-нельзя-лучше. Кромѣ того, Маргерита, конечно, будетъ участвовать въ поѣздкѣ; онъ ее увидитъ: помня, какъ благодѣтельно подѣйствовало на него свиданіе съ Гильйонной, онъ не сомнѣвался, что свиданіе съ Маргеритой подѣйствуетъ еще сильнѣе.

Деньги, полученныя имъ при отъѣздѣ въ Парижъ, ла-Моль употребилъ на покупку лучшаго камзола изъ бѣлаго атласа и шитаго плаща, какіе только могъ достать ему модный портной. Онъ же доставилъ ему и кожанные надушенные сапоги, какіе носили въ то время. Все это принесли ему по утру только получасомъ позже назначеннаго срока; стало-быть, не на что было роптать. Ла-Моль поспѣшно одѣлся, поглядѣлъ въ зеркало, нашелъ, что онъ одѣтъ порядочно, причесанъ и надушенъ какъ слѣдуетъ. Потомъ, быстро прошедши нѣсколько разъ по комнатѣ, онъ увѣрился, что, не считая сильной боли, тревожившей его по-временамъ, душевное счастіе заставитъ молчать тѣлесныя страданія.

Между-тѣмъ, какъ эта сцена происходила въ Луврѣ, другая въ томъ же родѣ разъигрывалась въ отели Гиза. Человѣкъ высокаго роста, рыжеволосый, разсматривалъ передъ зеркаломъ красный рубецъ, непріятно-измѣнявшій его лицо. Онъ чесалъ и помадилъ свои усы, и среди этого занятія бранилъ рубецъ, который, на зло всѣмъ косметическимъ средствамъ, извѣстнымъ въ то время, упорно проявлялся на своемъ мѣстѣ. Онъ въ три слоя покрылъ его бѣлилами и румянами — все не помогало. Вдругъ ему пришла въ голову счастливая мысль; лѣтнее солнце палило прямо во дворъ; онъ сошелъ, взялъ шляпу въ руки и, закрывъ глаза и закинувъ голову, ходилъ минутъ съ десять, добровольно подвергаясь жару лучей.

Черезъ десять минутъ, благодаря солнцу, лицо его сдѣлалось такъ ярко, что теперь уже красный рубецъ отсталъ отъ румянца и казался блѣднымъ. Онъ былъ этимъ очень-доволенъ и посредствомъ румянъ привелъ его въ совершенную гармонію со всѣмъ остальнымъ. Потомъ онъ надѣлъ великолѣпное платье, принесенное ему портнымъ, когда онъ его еще и не спрашивалъ. Одѣтый, распомаженный и вооруженный съ ногъ до головы, онъ вторично вышелъ и началъ ласкать воронаго коня, красота котораго была бы единственна, еслибъ въ одномъ сраженіи сабля рейтара не сдѣлала на немъ шрама, подобнаго тому, который былъ на лицѣ ѣздока.

Впрочемъ, въ восторгѣ отъ своей лошади и отъ самого-себя, дворянинъ, котораго читатель, конечно, узналъ безъ труда, сидѣлъ уже за конѣ четвертью часа раньше всѣхъ. Дворъ отели огласился ржаніемъ, на которое отвѣчали по-мѣрѣ-того, какъ ѣздокъ овладѣвалъ конемъ, mordi, произнесенные на всѣ возможныя манеры. Черезъ нѣсколько минутъ, лошадь, совершенно-усмиренная, признала законную власть ѣздока; но побѣда была одержана не безъ шума, и шумъ этотъ (ѣздокъ, можетъ-быть, и разсчитывалъ на него) привлекъ къ окну даму, которой наѣздникъ низко поклонился и получилъ въ отвѣтъ привѣтливую улыбку.

Черезъ пять минутъ, герцогиня де-Неверъ позвала своего управителя.

— Подавали ли графу Коконна завтракъ какъ слѣдуетъ?

— Подавали; онъ сегодня кушалъ еще съ большимъ аппетитомъ.

Потомъ она обратилась къ своему пажу:

— Господинъ д’Аргюзонъ, поѣдемте въ Лувръ; да, пожалуйста, присматривайте за графомъ Коконна; онъ раненъ и еще слабъ. Мнѣ очень не хочется, чтобъ съ нимъ случилось что-нибудь непріятное. Гугеноты станутъ смѣяться; они злы на него съ варѳоломеевской ночи.

Герцогиня сѣла на лошадь и съ радостнымъ лицомъ отправилась въ Лувръ, куда всѣ собирались.

IX.
Тѣло мертваго врага всегда хорошо пахнетъ.

Въ два часа по-полудни поѣздъ, блестящій золотомъ, драгоцѣнными каменьями и великолѣпными одеждами, появился отъ угла Кладбища-Невинныхъ въ Улицѣ-Сен-Дени, развиваясь на солнцѣ между двумя рядами мрачныхъ домовъ, какъ огромная змѣя съ блестящими кольцами.

Никакая группа, какъ бы богата ни была она, не можетъ дать понятія объ этомъ зрѣлищѣ. Шелковыя, богатыя, блестящія одежды, завѣщанныя, какъ великолѣпная мода, Францискомъ I своимъ наслѣдникамъ, не превратились еще въ узкія, мрачныя платья, какія носили при Генрихѣ III. Костюмъ Карла, не столько богатый, но, можетъ-быть, изящный больше костюма предшествовавшей эпохи, отличался своею гармоніею. Намъ, въ наше время, не съ чѣмъ сравнить этого поѣзда; мы, относительно параднаго великолѣпія, заключены въ границахъ симметріи и мундира.

Пажи, мелкіе дворяне, собаки и лошади по бокамъ и въ концѣ, составляли настоящее войско. За нимъ тянулся народъ, или, лучше сказать, народъ былъ вездѣ.

Народъ былъ впереди, съ боковъ, сзади.

Поутру, Карлъ, въ присутствіи Катерины и герцога Гиза, объявилъ Генриху-Наваррскому, какъ о дѣлѣ очень-обыкновенномъ, что они хотятъ посѣтить монфоконскую висѣлицу, или, лучше сказать, обезображенное тѣло адмирала, на ней висящее. Первою мыслью Генриха было отказаться отъ этой поѣздки. Того только и ждала Катерина. При первыхъ словахъ его, выразившихъ эту мысль, она и герцогъ Гизъ обмѣнялись взглядомъ и улыбкой. Генрихъ все видѣлъ, понялъ, и тотчасъ же поправился:

— Впрочемъ, почему же и не поѣхать? сказалъ онъ. — Я теперь католикъ: надо же сдѣлать что-нибудь для новой религіи.

Потомъ, обращаясь къ Карлу, продолжалъ:

— Ваше величество можете считать на меня; мнѣ всегда пріятно сопутствовать вамъ куда бы то ни было.

Онъ быстро оглянулся, чтобъ счесть, сколько нахмурилось бровей.

На него, этого сына безъ матери, короля безъ королевства, гугенота-католика, смотрѣли съ большимъ любопытствомъ, чѣмъ на всѣхъ участниковъ поѣзда. Зрители легко узнавали его по длинной, характеристической наружности, по простымъ пріемамъ, по короткости съ низшими, — короткости, доходившей почти до степени, неприличной королю, — короткости, которая проистекала изъ горскихъ привычекъ его юности и которую онъ сохранилъ до своей смерти. Нѣкоторые изъ зрителей кричали ему:

— Въ мессу, Ганріо, въ мессу!

Генрихъ отвѣчалъ:

— Былъ вчера, былъ сегодня и буду завтра. Ventre saint-gris! Кажется, этого довольно.

Что касается до Маргериты, она была такъ прекрасна и свѣжа, что вокругъ нея слышался ропотъ удивленія, нѣкоторые звуки котораго, впрочемъ, надо признаться, относились и къ герцогинѣ неверской. Она ѣхала рядомъ съ королевой на бѣлой лошади, бѣшено крутившей голову, какъ-будто гордившейся своею ношею.

— Что новаго? спросила ее Маргерита.

— Ничего, сколько мнѣ извѣстно, отвѣчала она громко.

И потомъ прибавила шопотомъ:

— А гугенотъ, что съ нимъ?

— Я нашла для него почти безопасное убѣжище, отвѣчала Маргерита. — А твой великій человѣкоубійца? Что ты изъ него сдѣлала?

— Онъ хотѣлъ непремѣнно участвовать въ поѣздѣ; онъ на боевомъ конѣ герцога де-Невера точно на слонѣ. Ужасный всадникъ! Я позволила ему явиться, потому-что, конечно, твой гугенотъ остался дома, и нечего опасаться ихъ встрѣчи.

— О! еслибъ онъ и былъ здѣсь… но его, кажется, нѣтъ, такъ все-таки нечего опасаться. Мой гугенотъ предобрый малый, и только; голубь, а не коршунъ; онъ воркуетъ, но не кусается. Да и знаешь ли что? прибавила она, слегка пожавъ плечами. — Мы, можетъ-быть, только думали, что онъ гугенотъ, а онъ браминъ, и его религія запрещаетъ ему проливать кровь.

— Но гдѣ же д’Алансонъ? спросила Анріэтга. — Я его что-то не вижу.

— Онъ вѣрно еще подъѣдетъ; сегодня утромъ у него болѣли глаза, и онъ хотѣлъ остаться; но такъ-какъ извѣстно, что онъ, только чтобъ не быть одного мнѣнія съ Карломъ и братомъ своимъ Генрихомъ, стоитъ за гугенотовъ, ему замѣтили, что король можетъ истолковать его отсутствіе въ худую сторону, — и онъ рѣшился ѣхать. Да вотъ, посмотри, тамъ что-то кричатъ. Это вѣрно онъ выѣзжаетъ изъ Монмартрскихъ-Воротъ.

— Точно онъ, я узнаю его, сказала Анріэтта. — Онъ сегодня особенно красивъ. Съ нѣкотораго времени, онъ тщательно занимается своимъ туалетомъ: должно быть, влюбленъ. Посмотри, какъ хорошо быть принцемъ крови: несется-себѣ на всѣхъ, и всѣ даютъ ему дорогу.

— Да этакъ онъ насъ задавитъ, сказала Маргерита. — Велите поторопиться вашей свитѣ, герцогиня; посмотрите, вонъ этотъ, если онъ не дастъ дорогу, его убьютъ.

— А! это мой герой, воскликнула герцогиня. — Смотри, пожалуйста!

Коконна дѣйствительно выѣхалъ изъ ряда, чтобъ приблизиться къ герцогинѣ де-Неверъ. Но въ ту самую минуту, когда онъ переѣзжалъ черезъ наружный бульваръ, отдѣлявшій улицу отъ Сен-Денискаго-Предмѣстья, другой человѣкъ, изъ свиты д’Алансона, напрасно старавшійся удержать несущую его лошадь, на всемъ скаку толкнулъ Коконна. Коконна чуть не слетѣлъ съ колоссальнаго коня своего; шляпа его зашаталась; онъ удержалъ ее и оглянулся съ яростью.

— Боже мой! воскликнула Маргерита, наклоняясь къ уху герцогини. — Это ла-Моль!

— Этотъ блѣдный, хорошенькій собою? отвѣчала Анріэтта, не могши противиться первому впечатлѣнію.

— Да, да, этотъ самый; онъ чуть не свалилъ Пьемонтца.

— О! сказала герцогиня: — теперь произойдутъ ужасныя вещи! Они смотрятъ другъ на друга, они узнаютъ другъ друга.

Дѣйствительно, Коконна узналъ ла-Моля и выпустилъ отъ удивленія изъ рукъ поводья: онъ думалъ, что убилъ его, или по-крайней-мѣръ надолго лишилъ возможности возобновить битву. Ла-Моль тоже узналъ Коконна и почувствовалъ, что лицо у него вспыхнуло. Въ-продолженіи нѣсколькихъ секундъ, въ-теченіи которыхъ выразились всѣ таившіяся въ нихъ чувства, они измѣряли другъ друга глазами, такъ-что обѣ женщины вздрогнули. Потомъ ла-Моль, оглянувшись вокругъ, и конечно понявъ, что здѣсь не мѣсто объясниться, пришпорилъ свою лошадь и присоединился опять къ д’Алансону. Коконна простоялъ еще съ минуту на мѣстѣ, закручивая усы до глазъ; потомъ, видя, что ла-Моль удаляется не говоря ни слова, тронулся съ мѣста.

— А! произнесла Маргерита съ болѣзненнымъ чувствомъ. — Такъ я не ошиблась… Нѣтъ! Это уже слишкомъ.

И она укусила губу до крови.

— А онъ недуренъ собою, сострадательно замѣтила герцогиня.

Въ эту минуту, д’Алансонъ занялъ свое мѣсто за королемъ и королевой-матерью, такъ-что его свита, слѣдуя за нимъ, должна была проѣхать мимо Маргериты и герцогини де-Неверъ. Ла-Моль, проѣзжая мимо ихъ, снялъ шляпу, поклонился королевѣ очень-низко и остался съ открытою головою, ожидая, что она на него взглянетъ.

Но Маргерита гордо отвернулась.

Ла-Моль, конечно, замѣтилъ на лицѣ ея выраженіе презрѣнія, и поблѣднѣлъ еще больше. Онъ долженъ былъ даже схватиться за гриву, чтобъ не упасть съ лошади.

— Да посмотри же на него, жестокая! сказала Анріэтта. — Ему сдѣлается дурно…

— Только этого и не доставало, замѣтила Маргерита съ уничтожающею улыбкою. — Нѣтъ ли съ тобой спирта?

Герцогиня де-Неверъ ошибалась. Ла-Моль оправился и присоединился къ свитѣ д’Алансона.

Поѣздъ между-тѣмъ подавался все впередъ. Вдали нарисовался мрачный силуэтъ висѣлицы, поставленной и обновленной Ангеррандомъ де-Мариньи.

Солдаты пошли впередъ и образовали около нея обширный кругъ. При ихъ приближеніи, вороны поднялись съ висѣлицы и разлетѣлись съ жалобнымъ карканьемъ.

За монфоконскою висѣлицею находили обыкновенно убѣжище собаки, привлеченныя обильною пищею, и разбойники-философы, приходившіе сюда размышлять о превратностяхъ судьбы.

Но въ этотъ день не было, по-видимому, по-крайней-мѣрѣ въ Монфоконѣ, ни собакъ, ни разбойниковъ. Солдаты разогнали собакъ и воровъ, а воры вмѣшались въ толпу погрѣть руки.

Поѣздъ приближался. Впереди ѣхали король и Катерина; за ними герцогъ д’Анжу, герцогъ д’Алансонъ, король наваррскій, Гизъ и ихъ свита; потомъ Маргерита, герцогиня де-Неверъ и всѣ женщины, составлявшія такъ-называемый летучій эскадронъ королевы. Позади были пажи, прислуга, народъ, всего тысячь десять человѣкъ.

На главной висѣлицѣ висѣла безобразная масса, черный трупъ, покрытый запекшеюся кровью и грязью, побѣлѣвшій кое-гдѣ отъ свѣжихъ слоевъ пыли. Трупъ былъ безъ головы. Онъ повѣшенъ былъ за ноги. Впрочемъ, чернь, всегда изобрѣтательная, замѣнила голову пучкомъ соломы и придѣлала къ нему маску; какой-то насмѣшникъ, знавшій, какъ видно, привычки адмирала, воткнулъ маскѣ въ ротъ зубочистку.

Странно и мрачно было это зрѣлище: роскошные кавалеры и дамы проходили въ процессіи, какъ на картинъ Гойя, среди почернѣвшихъ скелетовъ и висѣлицъ. Чѣмъ живѣе была веселость посѣтителей тѣмъ болѣе противорѣчила она мрачному молчанію и холодной безчувственности этихъ труповъ, предметовъ насмѣшки, заставлявшихъ вздрагивать даже тѣхъ, которые надъ ними смѣялись. Многіе съ трудомъ выносили это зрѣлище, и въ группѣ гугенотовъ отличался блѣдностью Генрихъ, немогшій вынести этой сцены, какъ ни владѣлъ самимь-собою и какъ щедро ни одарила его природа даромъ притворства. Онъ сказалъ, что для него невыносимъ смрадъ этихъ человѣческихъ остатковъ, и подъѣхавъ къ Карлу, который рядомъ съ Катериной остановился передъ трупомъ адмирала, сказалъ: — Не находите ли вы, ваше величество, что трупъ этотъ пахнетъ такъ дурно, что здѣсь нельзя оставаться дольше?

— Ты думаешь, Ганріо? сказалъ Карлъ, съ глазами сверкающими дикою радостью.

— Да.

— Ну, я съ тобою не согласенъ… тѣло мертваго врага всегда хорошо пахнетъ.

— Ваше величество, замѣтилъ Таваннъ: — вы знали, что мы ѣдемъ съ визитомъ къ адмиралу; напрасно вы не пригласили Пьерра Ронсара: онъ на мѣстѣ сочинилъ бы эпитафію старому Гаспару.

— Это можно сдѣлать и безъ него, отвѣчалъ Карлъ: — мы и сами составимъ эпитафію… Вотъ, на-примѣръ, не угодно ли, господа, выслушать, прибавилъ онъ, подумавъ съ минуту.

Ci-gît, — mais c’est mal entendu, —

Pour lui le mot est trop honnête,

Ici l’amiral est pendu

Par les pied, à faute de tête.

— Браво! браво! воскликнули въ одинъ голосъ католики. Гугеноты молчали, нахмуривъ брови.

Что касается до Генриха, онъ разговаривалъ съ Маргеритою и герцогинею де-Неверъ, и притворился, что ничего не слышалъ.

— Поѣдемте, поѣдемте! сказала Катерина, которую этотъ смрадъ начиналъ уже безпокоить, не смотря на то, что она была равнодушна какъ-нельзя-больше. — Какъ здѣсь ни пріятно, а воротиться надо. Простимся съ адмираломъ и поѣдемъ въ Парижъ.

Она сдѣлала головою ироническій жестъ, какъ-будто прощаясь съ пріятелемъ, и, занявъ мѣсто въ головѣ колонны, выѣхала на дорогу, между-тѣмъ, какъ свита проѣзжала передъ трупомъ Колиньи.

Солнце садилось.

Толпа вошла за прочими, желая до конца насладиться зрѣлищемъ поѣзда. Воры пошли за толпою, такъ-что черезъ десять минутъ послѣ отъѣзда короля не осталось ни души возлѣ трупа адмирала, освѣщеннаго лучами заходящаго солнца.

Мы ошиблись, говоря, что не осталось ни души. Всадникъ на вороной лошади, который, въ присутствіи высшихъ особъ, не могъ, вѣроятно, порядочно разсмотрѣть обезображенное, почернѣвшее тѣло, остался на мѣстѣ; онъ съ любопытствомъ разсматривалъ цѣни, крюки, столбы, словомъ всю висѣлицу, которая, конечно, казалась ему, недавно пріѣхавшему въ Парижъ и незнакомому со всѣми усовершенствованіями столицы, образцомъ страшно-отвратительнаго.

Не для чего говорить читателю, что это былъ Коконна. Опытный глазъ женщины напрасно искалъ его въ свитѣ.

Коконна въ экстазѣ дивился произведенію Ангерранда де-Мариньи.

Но его искала не одна женщина. Другой всадникъ, въ бѣломъ шелковомъ камзолѣ и съ красивымъ перомъ, оглянувшись впередъ и въ сторону, рѣшился оглянуться наконецъ назадъ, и увидѣлъ на красномъ горизонтѣ неба силуэтъ Коконна и силуэтъ его исполинской лошади.

Онъ оставилъ поѣздъ, своротилъ на тропинку и, сдѣлавъ полукругъ, возвратился къ висѣлицѣ.

Почти въ то же время герцогиня де-Неверъ приблизилась къ Маргеритѣ и сказала:

— Мы обѣ ошиблись; Пьемонтецъ остался назади, и ла-Моль поворотилъ къ нему.

— Mordi! воскликнула Маргерита смѣясь: — значитъ, что-нибудь да будетъ. Признаюсь, мнѣ пріятно бы перемѣнить о немъ мнѣніе.

Маргерита оглянулась и увидѣла маневръ ла-Моля.

Настала очередь обѣихъ дамъ отдѣлиться отъ поѣзда; случай былъ благопріятный: всѣ поворачивали въ это время мимо дороги, огороженной плетнемъ, которая по-немногу вела опять къ висѣлицѣ. Герцогиня шепнула на ухо своему капитану пару словъ. Маргерита сдѣлала знакъ Гильйоннѣ, и всѣ четверо пустились по дорогѣ и спрятались за кустомъ, какъ-можно-ближе къ тому мѣсту, гдѣ должна была происходить сцена, которой свидѣтелями онѣ такъ сильно желали быть. Отсюда до Коконна, дѣлавшаго выразительные жесты передъ адмираломъ, было шаговъ тридцать.

Маргерита сошла съ лошади; герцогиня и Гильйонна сдѣлали то же. Капитанъ взялъ поводья четырехъ лошадей, и самъ сошелъ. Свѣжая густая трава послужила дамамъ софою, какой иногда напрасно желаютъ принцессы.

Пролѣсокъ позволялъ имъ видѣть все происходившее.

Ла-Моль описалъ кругъ. Онъ шагомъ подъѣхалъ къ Коконна сзади, и протянувъ руку, ударилъ его по плечу.

Пьемонтецъ оглянулся.

— А! Такъ это не сонъ? Вы еще живы?

— Да, да, еще живъ, отвѣчалъ ла-Моль. — Это не ваша вина знаю; но все-таки я живъ.

— Mordi! Я васъ узнаю, не смотря на вашу блѣдность. Въ послѣдній разъ, какъ мы видѣлись, вы были краснѣе.

— Да и я васъ узнаю, не смотря на этотъ желтый рубецъ на лицѣ. Вы были блѣдны, когда я васъ угостилъ имъ.

Коконна закусилъ губы; но, рѣшившись, кажется, продолжать разговоръ ироническимъ тономъ, сказалъ:

— Не правда ли, ла-Моль, очень-любопытно, особенно для гугенота, посмотрѣть, какъ виситъ адмиралъ на этомъ крючкѣ? а вѣдь есть же люди, которые утверждаютъ, что мы перерѣзали всѣхъ, даже до грудныхъ гугенотенковъ!

— Графъ! Я уже не гугенотъ; я имѣю счастіе быть католикомъ. Коконна захохоталъ. — Вы обратились? Нечего сказать, ловко!

— Я далъ обѣтъ сдѣлаться католикомъ, если спасусь, продолжалъ ла-Моль тѣмъ же серьёзнымъ и учтивымъ тономъ.

— Это очень-благоразумный обѣтъ; позвольте имѣть честь поздравить васъ; не сдѣлали ли вы еще какого-нибудь?

— И очень, отвѣчалъ ла-Моль, спокойно лаская свою лошадь.

— Какой же? спросилъ Коконна.

— Повѣсить васъ вотъ на этомъ гвоздикѣ; видите? онъ такъ, кажется, и ждетъ васъ.

— Какъ? такъ-таки живьёмъ?

— Нѣтъ! просадивъ васъ сперва шпагою.

Коконна побагровѣлъ; зеленые глаза его вспыхнули.

— Да, такъ вотъ на этотъ гвоздь?

— Да, на этотъ гвоздь.

— Не доросли еще, отвѣчалъ Коконна.

— Ничего. Я стану на вашу лошадь. Вы думаете, любезный Аннибалъ де-Коконна, что можно безнаказанно убивать людей подъ благороднымъ предлогомъ, что васъ сто противъ одного? Нѣтъ! Люди сходятся иногда и одинъ-на-одинъ, и, кажется, теперь случилось то же. Я охотно бы всадилъ въ дрянную вашу голову пулю; да я промахнусь: рука еще дрожитъ отъ вашихъ подлыхъ ударовъ.

— Дрянную голову! заревѣлъ Коконна, соскакивая съ лошади. Долой! Раздѣлаемся!

И онъ схватилъ шпагу.

— Кажется, твои гугенотъ назвалъ его дрянною головою, шепнула герцогиня на ухо Маргеритѣ. — Находишь ты, что онъ дуренъ собою?

— Онъ чудо какъ хорошъ! сказала смѣясь Маргерита. — Я должна признаться, что ла-Моль отъ ярости не знаетъ, что говоритъ. Тише! посмотримъ.

Ла Моль спокойно сошелъ съ лошади, обнажилъ шпагу и сталъ въ оборонительное положеніе.

— Ой! простоналъ онъ, протягивая руку.

— Охъ! сказалъ Коконна, занося свою. Оба они были ранены въ плечо, и быстрое движеніе причиняло имъ боль.

Смѣхъ, худо подавленный, послышался въ кустѣ. Женщины не могли удержаться, видя, какъ бойцы съ гримасою потираютъ себѣ плеча. Коконна и ла-Моль услышали этотъ смѣхъ; они не знали, что есть свидѣтели, и, оглянувшись, узнали своихъ дамъ.

Ла-Моль опять сталъ въ оборонительную позицію, а Коконна выпалъ съ самымъ выразительнымъ mordi!

— Да такъ они зарѣжутъ другъ друга, если мы не вмѣшаемся. Довольно пошутили. Эй, господа!

— Оставь ихъ, сказала Анріэтта; она видѣла Коконна въ битвѣ и надѣялась, что онъ такъ же легко справится съ ла-Молемъ, какъ съ племянниками и сыномъ Меркандона.

— А, право, они чудо-какъ хороши, сказала Маргерита. — Смотри! Такъ и пышатъ.

Битва, начавшаяся съ насмѣшекъ, сдѣлалась молчаливою, какъ только скрестились клинки. Оба бойца не довѣряли своимъ силамъ, и при каждомъ живомъ движеніи принуждены были подавлять болѣзненную ужимку, вызываемую старыми ранами. Впрочемъ, ла-Моль, съ полуоткрытымъ ртомъ и твердо-устремленными на врага взглядами, подвигался понемногу впередъ, а Коконна, нашедъ въ немъ искуснаго бойца, подавался назадъ, по-немногу, правда, но все-таки подавался. Оба они такимъ-образомъ приблизились ко рву, за которымъ были зрители. Здѣсь, какъ-будто отступленіе было только слѣдствіемъ разсчета и желанія приблизиться къ своей дамѣ, Коконна остановился и, выждавъ слишкомъ-смѣлое нападеніе ла-Моля, рубнулъ съ быстротою молніи. На бѣломъ камзолѣ ла-Моля тотчасъ же появилась алая полоса.

— Смѣлѣй! воскликнула герцогиня.

— Бѣдный ла-Моль! проговорила Маргерита.

Ла-Моль слышалъ эти слова и бросилъ на Маргериту одинъ изъ тѣхъ взглядовъ, которые пронзаютъ сердце сильнѣе шпаги.

Въ эту минуту, обѣ женщины вскрикнули разомъ. Конецъ шпаги ла-Моля явился въ крови за спиною Коконна.

Ни одинъ изъ бойцовъ, однакожь, не упалъ. Оба они стояли и смотрѣли другъ на друга съ открытымъ ртомъ. Каждый чувствовалъ, что при малѣйшемъ движеніи потеряетъ равновѣсіе. Наконецъ, Пьемонтецъ, раненный тяжеле своего противника и чувствуя, что лишается силъ вмѣстѣ съ кровью, упалъ на ла-Моля, обхвативъ его рукою, а другою стараясь достать свой кинжалъ. Ла-Моль съ своей стороны собралъ послѣднія силы, занесъ руку и эфесомъ шпаги ударилъ Коконна по лбу. Коконна упалъ оглушенный. Но, падая, онъ увлекъ за собою и противника, и оба скатились въ ровъ.

Маргерита и герцогиня, видя, что они умираютъ и стараются еще добить другъ друга, бросились къ нимъ съ капитаномъ. Но прежде, нежели они добѣжали, руки бойцовъ опустились, глаза закрылись, и, уронивъ оружія, они судорожно вытянулись.

Кровавая лужа окружала ихъ.

— Храбрый, храбрый ла-Моль! воскликнула Маргерита, будучи не въ состояніи скрывать долѣе свое удивленіе. — Прости мое подозрѣніе!

Глаза ея наполнились слезами.

— Увы! проговорила герцогиня. — Мужественный Аннибалъ…

— Скажите, видѣли ли вы когда-нибудь такихъ безстрашныхъ львовъ?

И она зарыдала.

— Славные удары! замѣтилъ капитанъ. — Эй! да поскорѣе же!

Эти слова относились къ ѣхавшему на красной телегѣ. Онъ ѣхалъ и пѣлъ старую пѣсню, припомнивъ ее, вѣроятно, по случаю чуда, совершившагося на Кладбищѣ-Невинныхъ.

Bel aubespin fleurissant,

Verdissant,

Le long de ce beau rivage,

Tu es vêtu jusqu’au bas

Des longs bras

D’un lambrusche sauvage.

Le chantre rossignolet,

Nouvelet,

Courtisant за bien aimée,

Pour ses amours alléger

Vient loger

Tous les ans sous la ramée.

Or, vis gentil aubespin,

Vis sans fin;

Vis, sans que jamais tonnerre,

Ou la cognée, ou les vents,

Ou le temps,

Te puisse ruer par…

— Да двигайся же, когда тебѣ говорятъ! повторилъ капитанъ. — Развѣ ты не видишь, что имъ надо помочь?

Человѣкъ въ телегѣ, котораго отталкивающая наружность и грубая физіономія странно противоречили безконечной пѣснѣ, остановилъ лошадь, сошелъ и, наклонившись къ павшимъ, сказалъ:

— Славныя раны! я, впрочемъ, дѣлаю почище.

— Кто же ты? спросила Маргерита, чувствуя какой-то непобѣдимый ужасъ.

— Я, отвѣчалъ онъ, кланяясь до земли: — я Кабошъ, палачъ парижскаго округа; я пріѣхалъ развѣсить около адмирала его товарищей.

— А я королева наваррская; брось свои трупы, положи въ телегу поповы нашихъ лошадей и вези за нами потихоньку раненныхъ въ Лувръ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.
Собратъ Амбруаза Паре.

Повозка, въ которую положили ла-Моля и Коконна, ѣхала въ Парижъ въ-слѣдъ за свидѣтелями битвы. У Лувра она остановилась; возничему щедро заплатили. Раненныхъ велѣно было перенести къ д’Алансону, и послано за Амбруазомъ Паре.

Коконна и ла-Моль были еще безъ чувствъ, когда пришелъ врачъ.

Ла-Моль былъ раненъ легче: ударъ пришелся ему подъ правое плечо, но ни одинъ важный органъ не былъ поврежденъ. У Коконна было проколото легкое, и пламя свѣчи дрожало отъ дыханія, выходившаго изъ раны.

Паре не отвѣчалъ за Коконна.

Герцогиня де-Неверъ была въ отчаяніи; надѣясь на силу, ловкость и мужество Пьемонтца, она остановила Маргериту, когда та хотѣла прекратить поединокъ. Она охотно велѣла бы перевезти Коконна въ отель Гиза и ухаживать за нимъ теперь, какъ и прежде; но, при настоящихъ событіяхъ, мужъ ея каждую минуту могъ пріѣхать изъ Рима, и ему показалось бы страннымъ, что неизвѣстный, чужой принятъ у него въ домѣ.

Желая скрыть причину ранъ, Маргерита велѣла отнести обоихъ къ своему брату, гдѣ одинъ изъ нихъ, какъ извѣстно, уже жилъ нѣсколько времени; она сказала, что они упали съ коней во время прогулки; но капитанъ, бывшій свидѣтелемъ ихъ поединка, разгласилъ истину.

Паре равно заботился объ обоихъ; раненные переходили различные фазы выздоровленія, зависѣвшіе отъ свойства ихъ ранъ. Ла-Моль, раненный легче, очнулся первый. Коконна вынесъ жестокую горячку, и возвращеніе его къ жизни ознаменовалось всѣми признаками самаго страшнаго бреда.

Хотя ла-Моль и лежалъ въ одной комнатѣ съ Коконна, но, пришедъ въ себя, онъ не замѣтилъ своего сотоварища, или по-крайней-мѣрѣ не изъявилъ этого никакимъ знакомъ. Коконна, напротивъ, раскрывъ глаза, устремилъ ихъ на ла-Моля и притомъ съ такимъ выраженіемъ, что, казалось, потеря крови нисколько не усмирила въ немъ страстей огненнаго темперамента.

Коконна думалъ, что онъ во снѣ видитъ врага, котораго убилъ, кажется, два раза; только сонъ продолжался слишкомъ-долго. Онъ видѣлъ, что ла-Моль лежитъ такъ же, какъ и онъ; что ему докторъ также перевязываетъ раны; потомъ замѣтилъ, что ла-Моль приподымается на своей постели, тогда-какъ онъ самъ еще прикованъ къ мѣсту слабостью и страданіемъ; наконецъ, ла-Моль всталъ съ кровати, началъ ходить, опираясь на руку доктора, потомъ съ тростью, потомъ одинъ. Коконна, постоянно въ бреду, смотрѣлъ на эти различные періоды выздоровленія ла-Моля то безжизненнымъ, то яростнымъ, но всегда угрожающимъ взглядомъ.

Въ пламенной душѣ Пьемонтца истина страшно мѣшалась съ мечтами. Ла-Моль былъ для него мертвъ, даже дважды мертвъ, и при всемъ томъ онъ узнавалъ тѣнь этого ла-Моля, лежащую на постели, подобно тому, какъ лежитъ онъ самъ; потомъ онъ видѣлъ, какъ эта тѣнь встала, ходила и — о, ужасъ! — подходила къ его кровати. Эта тѣнь, отъ которой Коконна готовь былъ бѣжать въ преисподнюю, подошла прямо къ нему и остановилась, устремивъ на него взоры, у его изголовья. Въ чертахъ ея выразилось даже чувство состраданія, которое Коконна принялъ за адскую насмѣшку.

Тогда въ душѣ его, страждущей, можетъ-быть, больше тѣла, зародилось слѣпое желаніе отмстить. Коконна началъ думать исключительно объ одномъ: какъ бы достать какое-нибудь оружіе и пронзить имъ жестоко-мучившую его тѣнь или тѣло ла-Моля. Платье его лежало на креслѣ; потомъ его унесли: оно было запачкано кровью, и его сочли за лучшее удалить отъ глазъ раненнаго. Но на креслѣ остался кинжалъ его; никто не предполагалъ, чтобъ ему скоро пришла охота употребить его въ дѣло. Коконна увидѣлъ этотъ кинжалъ; три ночи сряду, пользуясь сномъ ла-Моля, онъ старался протянуть къ нему руку; три раза у него не доставало силъ, и онъ падалъ въ обморокъ. Наконецъ, на четвертую ночь, онъ досталъ оружіе, уцѣпился въ него концами дрожащихъ пальцевъ и, застонавъ отъ боли, спряталъ его подъ подушку.

На другой день онъ увидѣлъ нѣчто неслыханное дотолѣ; тѣнь ла-Моля, съ каждымъ днемъ пріобрѣтавшая, по-видимому, новыя силы, тогда-какъ онъ, постоянно занятый ужаснымъ видѣніемъ, слабѣлъ, замышляя, какъ бы освободиться отъ этого призрака, — тѣнь ла-Моля въ задумчивости прошла раза два или три по комнатѣ; потомъ, набросивъ плащъ, надѣвъ шпагу и шляпу, отворила дверь и вышла.

Коконна вздохнулъ вольнѣе; онъ думалъ, что избавился отъ видѣнія. Часа два или три кровь ровнѣе обращалась въ его жилахъ, и онъ почувствовалъ свѣжесть, какой не было въ немъ съ самой минуты поединка. Отсутствіе ла-Моля въ-продолженіи однихъ сутокъ возвратило бы память Коконна; въ восемь дней безъ него онъ, можетъ-быть, совсѣмъ бы оправился. Къ-несчастію, ла-Моль возвратился черезъ два часа.

Это поразило Пьемонтца, какъ ударъ кинжала, и хотя ла-Моль возвратился не одинъ, Коконна ни разу не взглянулъ на его спутника.

А спутникъ стоилъ того, чтобъ на него взглянуть.

Это былъ человѣкъ лѣтъ сорока, небольшаго роста, сильный; черные волосы его падали до бровей, и борода, противъ тогдашней моды, покрывала всю нижнюю часть лица его; впрочемъ онъ, кажется, мало заботился о модѣ. На немъ было что-то въ родѣ кожанаго камзола, въ бурыхъ пятнахъ, красные штаны, грубые кожаные башмаки выше косточекъ, шапка одного цвѣта съ штанами и поясъ съ висящимъ на немъ ножомъ.

Эта странная особа, присутствіе которой въ Луврѣ казалось аномаліей, бросила плащъ свой на кресло, и довольно-грубо подошла къ постели Коконна. Но глаза больнаго какъ-будто волшебной силой были прикованы къ ла-Молю, стоявшему вдали. Пришедшій посмотрѣлъ на больнаго и, покачавъ головой, сказалъ:

— Долго же вы дожидались,

— Я не могъ выйдти раньше, отвѣчалъ ла-Моль.

— Могли бы прислать за мною.

— Кого?

— И то правда. Я забылъ, гдѣ мы. Я говорилъ вѣдь этимъ дамамъ, да онѣ не хотѣли меня слушать. Если бъ послушались меня, а не этого осла Паре, такъ вы уже давно могли бы повеселиться вмѣстѣ, или опять, пожалуй, подраться. Впрочемъ, посмотримъ. Понимаетъ онъ, что ему говорятъ?

— Плохо.

— Покажите языкъ.

Коконна показалъ ла-Молю языкъ съ такою страшною гримасой, что неизвѣстный опять покачалъ головою.

— О-го! проговорилъ онъ: — контракція мускуловъ! — Тутъ нечего терять времени. Сегодня вечеромъ я пришлю вамъ питье; пусть онъ прійметъ его въ три пріема, каждый черезъ часъ. Разъ въ полночь, другой въ часъ, третій въ два часа.

— Хорошо.

— Но кто же будетъ подавать ему питье?

— Я.

— Вы?

— Да.

— Вы даете честное слово?

— Даю.

— А если какой-нибудь медикъ вздумаетъ взять хоть каплю, чтобъ разложить ее и узнать, изъ чего составлено питье?

— Въ такомъ случаѣ я вылью все до послѣдней капли.

— Тоже честное слово?

— Клянусь вамъ.

— Съ кѣмъ же пришлю я вамъ лекарство?

— Съ кѣмъ хотите.

— Но мой посланный…

— Что?

— Какъ проберется онъ до васъ?

— Я это предвидѣлъ. Пусть скажетъ, что онъ отъ Рене, парфюмера.

— Отъ Флорентинца, что живетъ на мосту Сен-Мишель?

— Именно. Онъ во всякое время дня и ночи имѣетъ право свободно входить въ Лувръ.

Незнакомецъ улыбнулся.

— Дѣйствительно, сказалъ онъ: — королева-мать одолжена ему многимъ. И такъ, я пришлю отъ имени парфюмера Рене. Мнѣ позволительно разъ воспользоваться его именемъ: онъ часто исполнялъ мою обязанность, не имѣя на то никакого права.

— Такъ я на васъ ужь надѣюсь.

— Будьте увѣрены.

— Что касается до платы…

— О! объ этомъ мы поговоримъ съ Коконна, когда онъ выздоровѣетъ.

— И будьте спокойны: онъ, кажется, въ-состояніи вознаградить васъ щедро.

— Я тоже думаю. Но, прибавилъ онъ съ странною улыбкою: — такъ-какъ люди, имѣющіе со мною дѣло, бываютъ обыкновенно мало ко мнѣ признательны, такъ я нисколько не удивлюсь, если Коконна, выздоровѣвъ, не позаботится вспомнить обо мнѣ.

— Хорошо! хорошо! сказалъ ла-Моль, улыбаясь въ свою очередь: — въ такомъ случаѣ я помогу его памяти.

— Пусть такъ! Черезъ два часа вы получите питье.

— До свиданья.

— Что вы говорите?

— До свиданья.

Онъ улыбнулся.

— У меня привычка всегда говорить: прощайте. Итакъ, прощайте, господинъ де ла-Моль. Черезъ два часа питье будетъ здѣсь. Вы помните: принять его въ полночь, въ три пріема, каждый черезъ часъ.

Съ этими словами, онъ вышелъ, и ла-Моль опять остался наединѣ съ Коконна.

Коконна слышалъ весь этотъ разговоръ, по ничего не понялъ. До него долетали только несвязные слова и звуки. Изъ всего разговора у него осталось въ памяти только слово „полночь“.

Онъ продолжалъ пристально смотрѣть на ла-Моля; ла-Моль то задумывался, то ходилъ по комнатѣ.

Неизвѣстный докторъ сдержалъ слово и въ назначенный часъ прислалъ питье. Ла-Моль поставилъ его на серебряную канфорку и легъ.

Это нѣсколько успокоило Коконна; онъ тоже попробовалъ закрыть глаза, по лихорадочное забвеніе его было только слѣдствіемъ его бреда на-яву. То же видѣніе преслѣдовало его и во снѣ; сквозь горячія рѣсницы онъ видѣлъ все ла-Моля, насмѣхающагося и грозящаго, и чей-то голосъ безпрестанно повторялъ у него надъ ухомъ: полночь! полночь! полночь!

Вдругъ среди тишины ночи раздался бой часовъ; — пробило полночь. Коконна открылъ свои горячіе глаза, жаркое дыханіе изсушало его губы; неутолимая жажда палила его горло; маленькая ночная лампада разливала слабый полусвѣтъ, и тысячи видѣній зашевелились передъ Коконна.

Тогда онъ замѣтилъ, что ла-Моль встаетъ съ постели, и прошедъ раза два по комнатѣ, подходитъ къ нему съ поднятымъ кулакомъ. Коконна протянулъ руку къ кинжалу, схватилъ его рукоять и приготовился поразить своего врага.

Ла-Моль все приближался.

Коконна шепталъ:

— А! это ты, все ты, вѣчно ты! Подойди. А! Ты грозишь, ты показываешь мнѣ кулакъ, ты смѣешься, — подходи, подходи! Такъ, такъ, шагъ за шагомъ, сюда, сюда, — я тебя зарѣжу.

И дѣйствительно, дополняя жестомъ эту угрозу, Коконна, въ ту минуту, какъ ла-Моль наклонился къ его кровати, выхватилъ изъ-подъ одѣяла кинжалъ. Но усиліе, съ которымъ Пьемонтецъ приподнялся, уничтожило его силы; рука, протянутая къ ла-Молю, остановилась на полдорогѣ; кинжалъ выпалъ, и умирающій опрокинулся на изголовье.

Ла-Моль тихонько приподнялъ ему голову и поднесъ къ губамъ его чашку.

Эту-то чашку принялъ Коконна въ бреду своемъ за поднятый кулакъ.

Но, коснувшись благодѣтельнаго напитка, освѣжившаго его губы и грудь, Коконна пришелъ немного въ себя; онъ почувствовалъ во всемъ тѣлѣ какое-то пріятное ощущеніе, взглянулъ на ла-Моля, державшаго его на рукахъ, и изъ глазъ его, нахмуренныхъ до-сихъ-поръ яростно, выкатилась слеза.

— Mordi! произнесъ Коконна, опускаясь на изголовье. — Если я выздоровѣю, ла-Моль, вы будете моимъ другомъ.

— Вы выздоровѣете, отвѣчалъ ла-Моль: — если выпьете три такія чашки, и перестанете воображать себѣ Богъ-знаетъ что.

Черезъ часъ, ла-Моль, въ точности повинуясь приказанію неизвѣстнаго доктора, всталъ, опять налилъ чашку лекарства и поднёсъ его Коконна. Но на этотъ разъ Пьемонтецъ не подстерегалъ его уже съ кинжаломъ въ рукѣ: онъ встрѣтилъ его съ открытыми объятіями и съ жадностью проглотилъ питье; за тѣмъ онъ заснулъ, въ первый разъ довольно-спокойно.

Третій пріемъ подѣйствовалъ также удачно. Грудь больнаго начала дышать правильнѣе; окостенѣлые члены его сдѣлались мягче, влага проступила на горячей кожѣ, и когда на другой день Паре пришелъ навѣстить больнаго, онъ улыбнулся съ довольнымъ видомъ и сказалъ:

— Съ этой минуты я отвѣчаю за г. Коконна; это одно изъ удачнѣйшихъ моихъ леченій.

Слѣдствіемъ этой полудраматической, полушутовской сцены было то, что дружба Коконна и ла-Моля, начавшаяся въ гостинницѣ à la Belle Etoile и прерванная событіями варѳоломеевской ночи, возгорѣлась теперь съ новою силою.

Какъ бы то ни было, раны начали наконецъ заживать. Ла-Моль выздоровѣлъ прежде и продолжалъ ухаживать за больнымъ; онъ не хотѣлъ оставить комнаты, пока Коконна не выздоровѣетъ окончательно. Онъ помогалъ ему приподыматься на постели, когда тотъ былъ еще очень-слабъ; потомъ помогалъ ему ходить, — словомъ, помогалъ ему во всемъ, къ чему влекла его нѣжная натура. Заботы его и сильное сложеніе Пьемонтца были причиною такого быстраго выздоровленія, какого никто не ожидалъ.

Впрочемъ, одна мысль тревожила молодыхъ людей: въ бреду горячки каждому изъ нихъ казалось, что къ кровати подходила женщина, предметъ его страсти. Но съ-тѣхъ-поръ, какъ оба они пришли въ память, ни Маргерита, ни герцогиня де-Неверъ не входили въ комнату. Впрочемъ, это было понятно: одна — жена короля наваррскаго, другая — свояченица Гиза, — могли ли онѣ публично показывать, что интересуются простыми дворянами? Нѣтъ! Такъ должны были отвѣчать себѣ ла-Моль и Коконна. Но отсутствіе ихъ было для нихъ тѣмъ не менѣе больно; можетъ-статься, объ нихъ и забыли…

Капитанъ, бывшій при поединкѣ, приходилъ, правда, не разъ освѣдомиться о ихъ здоровьѣ, — только отъ себя. И Гильйонна приходила, тоже отъ себя. Но ла-Моль не смѣлъ заговорить съ ней о Маргеритѣ, какъ Коконна не смѣлъ спросить капитана о герцогинѣ де-Неверъ.

II.
Мертвецы.

Въ-продолженіи нѣкотораго времени, оба молодые человѣка хранили тайну, заключенную въ сердцѣ каждаго изъ нихъ. Наконецъ, въ минуту откровенности, мысль, исключительно занимавшая ихъ сердца, была высказана; это признаніе еще болѣе скрѣпило ихъ дружбу, потому-что дружба можетъ существовать только тамъ, гдѣ есть полная довѣренность.

Они были влюблены до безумія, — одинъ въ принцессу, другой въ королеву.

Для бѣдныхъ вздыхателей было что-то ужасное въ почти-неизмѣримомъ пространствѣ, отдѣлявшемъ ихъ отъ предмета ихъ желаній. Но надежда такъ глубоко врожденна человѣческому сердцу, что, не смотря на всю глупость подобныхъ мечтаній, они все-таки надѣялись.

Впрочемъ, по мѣрѣ выздоровленія, оба они очень занимались своею наружностью.

Всякій, даже самый равнодушный къ физическимъ преимуществамъ, обращается въ извѣстныхъ обстоятельствахъ съ нѣмыми вопросами къ зеркалу, мѣняется съ нимъ различными знаками и удаляется наконецъ отъ этого повѣреннаго очень-довольный своимъ разговоромъ. Наши же герои были не изъ числа тѣхъ, которымъ зеркало говоритъ горькія истины. Ла-Моль — худой, блѣдный, имѣлъ много благородства въ своей наружности. Въ румяной красотѣ Коконна выражалась сила. Болѣзнь послужила ему даже въ пользу. Онъ похудѣлъ и поблѣднѣлъ; знаменитый рубецъ, мучившій его когда-то сходствомъ своимъ съ радугой, исчезъ, вѣроятно предвѣщая, подобно небесному явленію, длинный рядъ ясныхъ дней и ночей.

Раненнымъ оказывали самую заботливую внимательность; каждый изъ нихъ, въ тотъ день, когда могъ встать съ постели, нашелъ на близь стоящемъ креслѣ шлафрокъ, а потомъ, когда могъ совершенно одѣться, и полный костюмъ. Мало того: въ карманѣ лежало по туго-набитому кошельку; но Коконна и ла-Моль, разумѣется, удержали ихъ при себѣ только для того, чтобъ при первомъ случаѣ возвратить неизвѣстному покровителю.

Этотъ покровитель не могъ быть герцогъ, у котораго они жили, потому-что онъ не только ни раза не пришелъ ихъ навѣстить, но даже и не освѣдомлялся о ихъ здоровьѣ.

Въ сердцѣ каждаго изъ нихъ жила тёмная надежда, что этотъ неизвѣстный покровитель — женщина, которую онъ любитъ.

Раненные съ безпримѣрнымъ нетерпѣніемъ ждали минуты, когда имъ можно будетъ выйдти. Ла-Моль, выздоровѣвшій скорѣе Коконна, уже давно могъ бы выйдти; но безмолвное условіе какъ-будто связывало его съ судьбою друга. Они согласились воспользоваться первымъ выходомъ для посѣщенія трехъ особъ.

Во-первыхъ — неизвѣстнаго доктора, котораго спасительное питье произвело такое замѣтное улучшеніе въ горящей груди Коконна.

Во-вторыхъ, они хотѣли зайдти въ гостинницу покойнаго ла-Гюрьера, гдѣ остались ихъ чемоданы и лошади.

Въ-третьихъ, къ флорентинцу Рене, который былъ не только парфюмеромъ, но и чернокнижникомъ, продавалъ не только косметическія средства и яды, но составлялъ зелья и дѣлалъ предсказанія.

Наконецъ, послѣ двухъ мѣсяцевъ страданія и затворнической жизни, этотъ давно-желанпый день наступилъ.

Нѣсколько разъ, въ порывѣ нетерпѣнія, они хотѣли ускорить этотъ срокъ; но караулъ у дверей постоянно заграждалъ имъ выходъ; имъ было сказано, что ихъ выпустятъ не иначе, какъ съ разрѣшенія Амбруаза Паре.

И вотъ, однажды этотъ искусный докторъ, убѣдившись, что если они еще и не совершенно выздоровѣли, то по-крайней-мѣрѣ на дорогѣ къ совершенному исцѣленію, далъ имъ позволеніе выйдти. Часа въ два по-полудни, въ одинъ изъ прекрасныхъ осеннихъ дней, какими изумляетъ иногда Парижъ своихъ жителей, друзья, опираясь другъ другу на руку, вышли изъ Лувра.

Ла-Моль взялъ на себя быть путеводителемъ; Коконна безпрекословно согласился. Онъ зналъ, что другъ поведетъ его къ неизвѣстному доктору, котораго непатентованный напитокъ вылечилъ его въ одну ночь, тогда-какъ лекарства Паре медленно его убивали. Онъ раздѣлилъ бывшія при немъ деньги на двѣ равныя части. Изъ двухъ-сотъ ноблей, сто назначилъ онъ въ награду эскулапу. Коконна не боялся смерти, но вмѣстѣ съ тѣмъ былъ очень не прочь пожить. По-этому онъ собирался щедро наградить своего спасителя.

Ла-Моль пошелъ по Улицѣ-Ластрюсъ, потомъ Сент-Оноре, потомъ Трувелль и вскорѣ вышелъ на площадь де-Галль. Близь стариннаго Фонтана, на томъ мѣстѣ, которое теперь называется Carreau des Halles, было восьміугольное каменное возвышеніе; на немъ стояла деревянная башенка съ остроконечною крышей и скрипящимъ на ней флюгеромъ. Въ этой башнѣ было восемь отверстій, въ которыхъ двигалось нѣчто въ родѣ деревяннаго колеса, захватывавшаго голову и руки осужденныхъ, поставленныхъ въ отверстія.

Это странное зданіе, которому не было подобнаго въ окрестности, называлось позорнымъ столбомъ.

У подошвы башни выросъ, какъ грибъ, безобразный, кривой домишка.

Это было жилище палача.

У столба стоялъ преступникъ и показывалъ проходящимъ языкъ. Это былъ воръ, промышлявшій около монфоконской висѣлицы и нечаянно пойманный на дѣлѣ.

Коконна думалъ, что товарищъ привелъ его посмотрѣть на это любопытное зрѣлище, и вмѣшался въ толпу любителей, отвѣчавшихъ на гримасы осужденнаго кликами и бранью. Коконна былъ отъ природы жестокъ, и зрѣлище это очень его забавляло. Только онъ желалъ, чтобъ вмѣсто брани пустили камни въ преступника, смѣвшаго показывать языкъ благороднымъ господамъ, почтившимъ его своимъ приходомъ.

Когда башенка повернулась на своей оси, чтобъ доставить пріятное зрѣлише и другой части площади, толпа двинулась по тому же направленію. Коконна хотѣлъ пойдти за толпой, но ла-Моль остановилъ его и сказалъ въ-полголоса:

— Мы не затѣмъ сюда пришли.

— А зачѣмъ же? спросилъ Коконна.

— Увидишь.

Они говорили другъ-другу ты съ той самой ночи, когда Коконна силился зарѣзать ла-Моля.

Ла-Моль подвелъ Коконна прямо къ окошку въ домикѣ у башни, гдѣ стоялъ облокотясь какой-то человѣкъ.

— А! Это вы, господа! сказалъ онъ, снимая красную шапку и обнажая черные волосы, низходившіе до бровей. — Милости просимъ — Кто это? спросилъ Коконна, стараясь припомнить прошедшее; ему казалось, что онъ видѣлъ эту голову во время своей горячки.

— Это твой спаситель, отвѣчалъ ла-Моль: — тотъ, который принесъ тебѣ въ Лувръ спасительное питье.

— О! Въ такомъ случаѣ, другъ мой…

И онъ протянулъ ему руку.

Но докторъ, вмѣсто того, чтобъ отвѣчать ему подобнымъ же жестомъ, выпрямился и очутился отъ пришедшихъ дальше, чѣмъ былъ тогда, когда находился въ наклоненномъ положеніи.

— Благодарю за честь! сказалъ онъ Коконна. — Вы меня вѣрно не знаете, а то не сдѣлали бы этого.

— Будьте хоть самимъ чортомъ, отвѣчалъ Коконна: — я вамъ обязанъ, потому-что безъ васъ меня не было бы въ живыхъ.

— Я не совсѣмъ чортъ, отвѣчалъ человѣкъ въ красной шапкѣ; — впрочемъ, многіе охотнѣе встрѣтились бы съ чортомъ, нежели со мною.

— Кто же вы? спросилъ Коконна.

— Я Кабошъ, палачъ парижскаго округа.

— А! произнесъ Коконна и принялъ руку.

— Вотъ видите! сказалъ Кабошъ.

— Такъ нѣтъ же. Я подамъ вамъ руку, или пусть чортъ меня возьметъ. Протяните вашу…

— Право?

— Давайте всю.

— Вотъ она.

— Раздвиньте ее… еще… вотъ такъ! И Коконна досталъ изъ кармана горсть золота, назначенную для неизвѣстнаго доктора и положилъ ее въ руку палача.

— Рука безъ денегъ была бы для меня пріятнѣе, сказалъ Кабошъ, покачивая головою. — Золота у меня довольно, но никто не хочетъ пожать мнѣ руки. Ну, да все равно! Да благословитъ васъ Богъ!

— Такъ это вы, сказалъ Коконна, съ любопытствомъ глядя на палача: — снимаете головы и ломаете члены. Очень-радъ съ вами познакомиться.

— Я не все это дѣлаю лично; какъ у васъ, у господъ, лакеи исполняютъ то, чего вы не хотите дѣлать сами, такъ и у меня помощники занимаются черного работой и расправляются съ мужичьёмъ. Если же случится имѣть дѣло съ дворянами, какъ вы, на-примѣръ, и вашъ товарищъ, тогда, разумѣется, другое дѣло. Я считаю за честь лично исполнить всѣ мелочи казни, отъ первой до послѣдней.

Коконна почувствовалъ, что невольный холодъ пробѣжалъ по его членамъ, какъ-будто сталь коснулась его шеи.

Ла-Моль почувствовалъ то же, не постигая тому причины.

Но Коконна подавилъ ощущеніе, котораго стыдился, и, желая шуткою проститься съ Кабошемь, сказалъ:

— Смотрите же! чуръ сдержать слово! Когда пріидетъ моя очередь взобраться на висѣлицу Ангеррана де-Мариньи, или на эшафотъ Немура, вы лично обо мнѣ позаботитесь?

— Извольте.

— Принимаю обѣщаніе; вотъ рука моя, сказалъ Коконна.

И онъ протянулъ ему руку; палачъ коснулся ея робко, хотя ему очевидно хотѣлось пожать ее безъ церемоніи.

Коконна слегка поблѣднѣлъ отъ этого прикосновенія, но улыбка не исчезла съ лица его. Ла-Моль былъ не въ духѣ, и видя, что толпа снова приближается къ нимъ въ-слѣдъ за оборотомъ башенки, дернулъ его за плащъ.

Коконна, желавшій не меньше ла-Моля окончить эту сцену, въ которую завлекла его живость характера, кивнулъ головою и удалился.

Подошедъ къ кресту дю-Трагуаръ, ла-Моль сказалъ:

— А согласись, что здѣсь дышишь свободнѣе, нежели на Галльской-Площади.

— Правда; я, впрочемъ, все-таки радъ, что познакомился съ Кабошемъ. Друзей нигдѣ не мѣшаетъ имѣть.

— Даже и подъ вывѣскою à la Belle Etoile, замѣтилъ смѣясь ла-Моль.

— О! Что касается до бѣдняжки ла-Гюрьера, онъ умеръ. Я видѣлъ, какъ вспыхнулъ огонь у пищали, слышалъ, какъ ударилась пуля будто въ колоколъ за Нотр-Дамъ, и когда я ушелъ, онъ лежалъ въ лужѣ крови, вытекшей изъ его носа и рта. Положимъ, онъ и другъ, только другъ на томъ свѣтѣ.

Разговаривая такимъ-образомъ, они вышли въ улицу Арбр-Секъ и приблизились къ гостинницѣ à la Belle Etoile. Вывѣска была на томъ же мѣстѣ и по-прежнему манила къ себѣ путника своею аппетитною легендою.

Коконна и ла-Моль ожидали, что найдутъ въ этомъ домѣ печаль и отчаянье, вдову и дѣтей въ траурѣ; но, къ величайшему удивленію ихъ, въ немъ царствовала прежняя дѣятельность. Г-жа ла-Гюрьеръ была очень-весела, а дѣти рѣзвились больше, нежели когда-нибудь.

— А, измѣнница! сказалъ ла-Моль. — Она вѣрно опять вышла замужъ.

Потомъ, обратившись къ новой Артемизѣ, онъ продолжалъ:

— Мы, сударыня, знакомые несчастнаго ла-Гюрьера. Мы оставили здѣсь пару лошадей и два чемодана, и теперь пришли за ними.

Хозяйка старалась припомнить ихъ лица, но потомъ отвѣчала: — Я не имѣю чести васъ знать; позвольте, я позову мужа… Грегуаръ, позови его.

Грегуаръ вышелъ изъ первой кухни, общаго пандемоніума, во вторую; здѣсь, при жизни ла-Гюрьера, готовились кушанья, которыя онъ считалъ достойными, чтобъ заняться ими лично.

— Чортъ возьми! проговорилъ Коконна: — мнѣ ужасно-досадно, что тутъ веселятся, когда должны бы горевать. Бѣдняжка ла-Гюрьеръ!

— Онъ хотѣлъ убить меня, сказалъ ла-Моль: — но я прощаю ему отъ всего сердца.

Едва только ла-Моль произнесъ эти слова, какъ къ нимъ вышелъ человѣкъ съ кострюлькою въ рукѣ, мѣшая въ ней деревянною ложкою лукъ.

Ла-Моль и Коконна вскрикнули отъ изумленія.

Вышедшій поднялъ голову, вскрикнулъ тоже, и выронилъ изъ рукъ кострюлю. Только ложка осталась у него въ рукахъ, и, махая ею какъ кропиломъ, онъ произнесъ: In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancli!

— Ла-Гюрьеръ! воскликнули вмѣстѣ молодые люди.

— Коконна! Ла-Моль! отвѣчалъ ла-Гюрьеръ.

— Такъ вы живы? спросилъ Коконна.

— И вы въ живыхъ? спросилъ трактирщикъ.

— Какъ же я видѣлъ, что вы пали? продолжалъ Коконна: — я слышалъ стукъ пули, которая раздробила вамъ что-то, — не знаю, что именно. Я оставилъ васъ въ лужѣ крови; а кровь текла у васъ изъ носа, изо рта, даже изъ глазъ.

— Все это правда, господинъ Коконна; но пуля стукнула въ шишакъ, и, къ-счастью, на немъ же и расплющилась. Впрочемъ, ударъ все-таки былъ силенъ. Вотъ доказательство.

Съ этими словами, онъ снялъ шапку и открылъ лысую какъ ладонь голову.

— Вы видите, прибавилъ онъ: — на мнѣ не осталось ни волоса. Молодые люди захохотали, увидѣвъ эту смѣшную фигуру.

— А! вы смѣетесь? сказалъ ла-Гюрьеръ. — Значитъ, у васъ нѣтъ ничего худаго на умѣ?

— А вы, ла-Гюрьеръ, тоже исцѣлились отъ воинственной горячки?

— Да, господа, да; и теперь…

— Что жь теперь?

— Теперь я далъ обѣтъ не видѣть другаго огня, кромѣ огня въ моей печи.

— Браво! сказалъ Коконна. — Вотъ что благоразумно, такъ благоразумно. Теперь, — мы оставили у васъ въ конюшнѣ пару лошадей и два чемодана въ комнатѣ.

— Ахъ, чортъ возьми! проговорилъ трактирщикъ, почесывая за ухомъ.

— Что?

— Пару лошадей, вы говорите?

— Да, на конюшнѣ.

— И два чемодана?

— Да, въ комнатѣ.

— Вотъ видите ли… вѣдь вы думали, что я умеръ?

— Думали.

— Признайтесь же, что если вы ошиблись, такъ и я съ своей стороны могъ ошибиться.

— Считая насъ мертвыми?

— Вотъ видите ли, — и такъ какъ вы умерли безъ завѣщанія…

— Ну, такъ что же?

— Такъ я думалъ, — я ошибся, теперь я это вижу…

— Что же вы думали?

— Я думалъ, что могу вамъ наслѣдовать.

— А! а! воскликнули молодые люди.

— Тѣмъ не менѣе, однакожь, я очень-радъ, что вижу васъ въ живыхъ, господа.

— Такъ лошадей-то вы продали? спросилъ Коконна.

— Увы! отвѣчалъ ла-Гюрьеръ.

— А чемоданы? сказалъ ла-Моль.

— О, чемодановъ я не продавалъ! отвѣчалъ ла-Гюрьеръ: — а только поклажу.

— Каковъ мошенникъ? спросилъ Коконна, обращаясь къ ла-Молю. — Какъ ты думаешь, не выпотрошить ли его?

Эта угроза, казалось, сильно подѣйствовала на ла-Гюрьера; онъ рѣшился сказать:

— Дѣло, надѣюсь, господа, можно уладить.

— Послушай, отвѣчалъ ла-Моль: — я больше всѣхъ имѣю право на тебя жаловаться.

— Конечно, ваше сіятельство; я помню, что въ глупую минуту я имѣлъ дерзость грозить вамъ.

— Да, пулей, которая просвистѣла на вершокъ отъ моей головы.

— Вы думаете?

— Совершенно увѣренъ.

— Если вы въ этомъ такъ увѣрены, отвѣчалъ ла-Гюрьеръ, съ невинною физіономіею подымая свою кострюлю: — я не смѣю вамъ противорѣчить.

— Да; что касается до меня, сказалъ ла-Моль: — такъ я ничего не требую.

— Какъ!..

— Только…

— Только что? спросилъ ла-Гюрьеръ.

— Только, чтобъ ты угощалъ обѣдомъ меня и моихъ пріятелей, когда намъ случится быть въ этомъ кварталѣ.

— Извольте! воскликнулъ восхищенный ла-Гюрьеръ. — Готовъ служить!

— Итакъ, это рѣшено?

— Съ моимъ удовольствіемъ… А вы, господинъ Коконна? вы тоже согласны?

— Да, только съ условіемъ, такъ же, какъ ла-Моль.

— Съ какимъ?

— Чтобъ ты заплатилъ господину ла-Молю пятьдесятъ экю, которые я ему проигралъ и далъ тебѣ на сохраненіе.

— Мнѣ, когда же?

— За четверть часа до продажи моей лошади и чемодана.

Ла-Гюрьеръ кивнулъ головою.

— Понимаю, сказалъ онъ, подошелъ къ шкафу, досталъ 50 экю и отдалъ ихъ ла-Молю.

— Хорошо, хорошо! сказалъ онъ. — Приготовь-ка намъ теперь позавтракать. А 50 экю отдай Грегуару.

— Вы, господа, ведете себя по-царски, сказалъ ла-Гюрьеръ. — Готовъ служить вамъ вѣрой и правдой.

— Въ такомъ случаѣ, подавай завтракъ, да не скупись.

Потомъ, взглянувъ по часы, онъ прибавилъ:

— Твоя правда, ла-Моль, намъ приходится ждать еще три часа; здѣсь можно провесть ихъ не хуже, чѣмъ гдѣ-нибудь. Да, кстати же, мы тутъ, если не ошибаюсь, на полдорогѣ къ мосту Сен-Мишель.

И молодые люди сѣли за тотъ же столъ и въ той же комнатѣ, гдѣ сидѣли вечеромъ 24 августа 1572 года, и гдѣ Коконна предложилъ ла-Молю играть на первую любовницу.

Къ чести нашихъ героевъ, должно прибавить, что теперь они не думали сдѣлать другъ другу подобное предложеніе.

III.
Жилище Рене, парфюмера королевы-матери.

Въ эпоху нашего повѣствованія только пять мостовъ связывали обѣ части города; мосты эти были отчасти каменные, отчасти деревянные, и всѣ примыкали къ Сите. Они назывались: Мостъ о-Менье; о-Шанжъ, Нотр-Дамъ, Пети-Нонъ и Сен-Мишель.

Въ другихъ мѣстахъ, гдѣ сообщеніе было необходимо, были устроены паромы, кое-какъ замѣнявшіе собою мосты.

Эти пять мостовъ были застроены домами, какъ, на-примѣръ, и теперь еще застроенъ Понте-Веккіо, во Флоренціи.

Мостъ Сен-Мишель былъ выстроенъ изъ камня, въ 1373 году; не смотря на его кажущуюся прочность, разлитіе Сены разрушило его отчасти 31 января 1408 года; въ 1416 году его вновь выстроили изъ дерева, но вода снесла его опять въ ночи 16 декабря 1547; около 1550 года, то-есть за 22 года до эпохи разсказываемыхъ нами событій, его опять выстроили изъ дерева, и хотя его пора было бы починить, однакожь онъ все еще держался довольно-прочно.

Посреди домовъ, тянувшихся вдоль моста, замѣтно было досчатое строеніе съ широкою крышею, нависшею на него, какъ рѣсница на огромный глазъ. Красноватый свѣтъ исходилъ изъ открытаго окна, бывшаго надъ окномъ и дверью въ подвальномъ этажѣ, герметически затворенными. Глаза проходящихъ останавливались на этомъ свѣтѣ и низкомъ, широкомъ фасадѣ дома, выкрашенномъ голубою краскою съ богатою золотою каймою. Родъ фриза, отдѣлявшаго наземное строеніе отъ перваго этажа, былъ составленъ изъ множества чертиковъ въ самыхъ странныхъ положеніяхъ; между фризомъ и окномъ перваго этажа видивлась полоса, окрашенная такою же голубою краскою, съ слѣдующею надписью:

„Рене, флорентинецъ, парфюмеръ королевы-матери“.

Двери этого жилища были, какъ мы уже сказали, крѣпко заперты; но страшная знаменитость жильца защищала ихъ отъ ночнаго нападенія еще лучше крючковъ и засововъ. Проходившіе по мосту въ этомъ мѣстѣ, почти всегда отходили отъ дома въ другую сторону, какъ-будто опасаясь, чтобъ ароматы Рене не проникли до нихъ сквозь стѣну.

Когда Рене поселился на мосту Сен-Мишель, даже сосѣди его справа и слѣва убрались, одинъ за другимъ изъ квартиръ своихъ, такъ-что оба сосѣдніе съ Рене дома опустѣли. Впрочемъ, не смотря на это запустѣніе, запоздалые прохожіе видѣли сквозь запертыя ставни этихъ домовъ свѣтъ и слышали какіе-то звуки, похожіе на жалобы. Это доказывало, что какія-то существа посѣщаютъ странное жилище. Неизвѣстно только было, къ этому или къ тому міру принадлежатъ они.

Это было причиною, что сосѣди двухъ опустѣвшихъ домовъ подумывали иногда, не лучше ли и имъ, подобно сосѣдямъ, убраться подальше?

Такая страшная слава давала Рене возможность имѣть въ своей квартирѣ огонь дольше назначеннаго часа.

Такъ-какъ мы предполагаемъ, что философія XVIII столѣтія уничтожила въ нашемъ читателѣ вѣру въ магію и маговъ, то и приглашаемъ его войдти съ нами въ это жилище, распространявшее около себя такой ужасъ въ эпоху суевѣрія.

Лавка въ нижнемъ этажѣ темна и пуста до восьми часовъ вечера; въ это время закрываютъ ее и не отворяютъ до слѣдующаго дня. Здѣсь продаются духи, мази и косметическія средства всѣхъ сортовъ, составленныя искуснымъ химикомъ. Два ученика помогаютъ ему при этой розничной продажѣ, но они не спятъ въ этомъ домѣ: ночь проводятъ они въ Улицѣ-де-Каландръ. Вечеромъ, они выходятъ незадолго до того, какъ запирается лавка; поутру прогуливаются передъ лавкой, пока она не отворится.

Итакъ, эта лавка теперь темна и безмолвна.

Въ лавкѣ, довольно-широкой и глубокой, двѣ двери: каждая ведетъ на лѣстницу. Одна лѣстница идетъ въ самой стѣнѣ, — это боковая; другая, наружная, видна съ набережной, что теперь набережная des Augustins, и съ берега, гдѣ теперь набережная Орфевръ.

Обѣ лѣстницы ведутъ въ комнату перваго этажа.

Эта комната одинаковой величины съ комнатою въ нижнемъ этажѣ. Только занавѣсъ, висящій по направленію моста, раздѣляетъ ее на двѣ половины. Въ глубинѣ перваго отдѣленія дверь, ведущая къ наружной лѣстницѣ. Съ боку втораго отдѣленія другая дверь ведетъ къ потайной лѣстницѣ; но двери этой невидно, потому-что она закрыта высокимъ рѣзнымъ шкифомъ. Только Катерина и Рене знаютъ о ея существованіи; сюда входитъ Катерина и отсюда выходитъ; здѣсь, приложивъ глазъ или ухо къ шкафу, въ которомъ продѣланы отверстія, она слышитъ и видитъ все, что происходитъ въ комнатѣ.

Въ этомъ второмъ отдѣленіи есть еще двѣ другія боковыя двери, нисколько-нескрытыя. Одна ведетъ въ маленькую комнату, освѣщенную сквозь крышу; все убранство ея состоитъ изъ печи, колбъ, ретортъ и тому подобнаго: это лабораторія алхимика. Другая ведетъ въ коморку еще болѣе странную: здѣсь вовсе нѣтъ свѣта, нѣтъ ни ковровъ, ни мёбели, — есть только родъ каменнаго алтаря. Полъ состоитъ изъ каменной плиты, наклоненной отъ центра комнаты къ стѣнамъ; вдоль стѣнъ пробѣгаетъ жолобокъ и оканчивается воронкой, черезъ отверстіе которой виднѣется мрачная вода Сены. На вбитыхъ въ стѣну гвоздяхъ висятъ инструменты странной формы, но всѣ острые, какъ иголка или какъ бритва; одни блестятъ какъ зеркало, другіе мутно-сѣроватаго или темно-синяго цвѣта. Въ углу бьются двѣ черныя курицы, связанныя другъ съ другомъ за ноги: здѣсь святилище гаданій.

Возвратимся въ среднюю комнату, раздѣленную на два отдѣленія.

Сюда-то вводятъ обыкновенныхъ посѣтителей; здѣсь египетскіе ибисы, муміи съ золотыми повязками, крокодилъ съ разверстою пастью, мертвыя головы съ пустыми глазами и оскалившимися зубами, наконецъ старинныя, обглоданныя мышами книги, развлекаютъ вниманіе зрителя и не позволяютъ мыслямъ стремиться по прямой дорогѣ. За занавѣсомъ стоятъ стклянки, ящички, кружки страннаго вида; все это освѣщено двумя маленькими серебряными лампами, совершенно-похожими одна на другую и какъ-будто похищенными изъ какой-нибудь церкви Санта-Маріа Новелла или Деи-Серви во Флоренціи. Благовонное масло, горя въ лампахъ, изливаетъ желтоватый свѣтъ съ высоты свода.

Рене, одинъ, сложивъ накрестъ руки и покачивая головою, ходитъ большими шагами по второму отдѣленію средней комнаты. Послѣ долгаго и мрачнаго раздумья онъ останавливается противъ песочныхъ часовъ.

— А! сказалъ онъ. — Я забылъ перевернуть ихъ; песокъ, можетъ-быть, уже давно пересыпался.

Потомъ, взглянувъ на мѣсяцъ, выходившій изъ-за чернаго облака надъ верхушкою колокольни Нотр-Дамъ, онъ продолжалъ: — Девять часовъ. Если она пріидетъ, то пріидетъ, какъ обыкновенно, черезъ часъ или черезъ полтора. На все довольно будетъ времени.

Въ эту минуту, на мосту послышался какой-то шумъ. Рене приложилъ ухо къ отверстію длинной трубы, которой противоположной конецъ выходилъ на улицу въ видѣ мѣдной головы.

— Нѣтъ, сказалъ онъ, это не она, и не онѣ. Это мужскіе шаги; они остановились у моихъ дверей… идутъ сюда.

Послышались три удара.

Рене быстро сошелъ внизъ. Впрочемъ, не отворяя еще дверей, онъ сталъ прислушиваться.

Три удара повторились.

— Кто тамъ? спросилъ Рене.

— Развѣ непремѣнно надо объявить имена? спросилъ чей-то голосъ.

— Непремѣнно, отвѣчалъ Рене.

— Въ такомъ случаѣ, я графъ Аннибалъ де-Коконна, сказалъ тотъ же голосъ.

— А я Леракъ де-ла-Моль, прибавилъ другой голосъ.

— Погодите немножко, господа. Сейчасъ.

Рене отодвинулъ задвижки, отворилъ пришедшимъ дверь, и заперъ ее за ними только за замокъ. Потомъ повелъ ихъ по наружной лѣстницѣ во второе отдѣленіе.

Ла-Моль, входя, тихонько перекрестился; онъ былъ блѣденъ, и руки его дрожали.

Коконна осмотрѣлъ всѣ вещи одну за другою и, встрѣтивъ, между-прочимъ, дверь, ведущую въ коморку, хотѣлъ отворить ее.

— Извините! произнесъ Рене важнымъ голосомъ, останавливая Коконна: — дѣлающіе мнѣ честь своимъ посѣщеніемъ, остаются только въ этой комнатѣ.

— А! Это дѣло другое; отвѣчалъ Коконна: — къ-тому же, мнѣ хочется присѣсть.

И онъ сѣлъ на стулъ.

Настала минута глубокаго молчанія. Рене ждалъ, что кто-нибудь изъ молодыхъ людей начнетъ объясненіе. Среди общей тишины слышенъ былъ свистъ отъ дыханія Коконна, невполнѣ еще выздоровѣвшаго.

— Рене! сказалъ онъ наконецъ. — Вы человѣкъ искусный: скажите, пожалуйста, останусь ли я навсегда калекой, то-есть, съ одышкой, такъ-что не могу ни ѣздить верхомъ, ни владѣть оружіемъ?

Рене приложилъ ухо къ груди Коконна и началъ внимательно прислушиваться къ движенію легкихъ.

— Вы выздоровѣете, графъ.

— Право?

— Увѣряю васъ.

— Это меня радуетъ.

Опять воцарилось молчаніе.

— Не желаете ли вы еще что-нибудь узнать?

— Желаю, отвѣчалъ Коконна: — я желаю узнать, точно ли я влюбленъ?

— Вы влюблены, отвѣчалъ Рене.

— Почему вы это знаете?

— Потому-что вы объ этомъ спрашиваете.

— Mordi! Чуть ли это не правда! Но въ кого?

— Въ ту, которая теперь кстати и некстати восклицаетъ: mordi! какъ вы.

— Право, Рене, вы ловкій человѣкъ! сказалъ изумленный Коконна. — Теперь твоя очередь, ла-Моль.

Ла-Моль покраснѣлъ и смѣшался.

— Что за чортъ! говори же! сказалъ Коконна.

— Говорите, сказалъ флорентинецъ.

— Я, проговорилъ ла-Моль дрожащимъ голосомъ: — я не спрошу у васъ, влюбленъ ли я, потому-что знаю это очень-хорошо и не стараюсь обмануть себя; ео скажите, буду ли я любимъ? Все, что подавало мнѣ сначала надежду, приводитъ меня теперь въ отчаяніе.

— Но, можетъ-быть, вы не сдѣлали всего, что надо.

— А что же тутъ дѣлать? Я думаю, слѣдуетъ только доказать уваженіемъ и преданностью, что я люблю ее глубоко и истинно?

— Вы знаете, сказалъ Рене: — что эти доказательства имѣютъ иногда очень-мало силы.

— Такъ должно, значитъ, отчаяваться?

— Нѣтъ, надо обратиться къ наукъ. Въ человѣческой натурѣ есть антипатіи, которыя можно побѣдить, есть и симпатіи, которыя можно пробудить насильно. Желѣзо не магнитъ; но если оно намагничено, оно также притягиваетъ къ себѣ желѣзо.

— Конечно, конечно, сказалъ ла-Моль: — но я не люблю заговоровъ.

— А! въ такомъ случаѣ, не зачѣмъ было и приходить.

— Полно ребячиться, сказалъ Коконна. — Рене, не можете ли вы мнѣ показать чорта?

— Нѣтъ, не могу.

— Жаль; мнѣ хотѣлось бы сказать ему слова два: это, можетъ-быть, придало бы смѣлости ла-Молю.

— Такъ и быть! сказалъ ла-Моль. — Безъ обиняковъ: мнѣ говорили о восковыхъ подобіяхъ любимой особы? Средство ли это?

— И вѣрнѣйшее.

— И это нисколько не повредитъ здоровью любимой особы, не укоротитъ ея жизни?

— Нисколько.

— Такъ испытаемъ его.

— Хочешь, чтобъ я началъ? спросилъ Коконна.

— Нѣтъ, отвѣчалъ ла-Моль: — я началъ и кончу самъ.

— Вы сильно, страстно желаете знать истину, ла-Моль? спросилъ флорентинецъ.

— До смерти, отвѣчалъ ла-Моль.

Въ эту минуту, кто-то постучался въ дверь съ улицы; но стукъ былъ такъ тихъ, что его услышалъ одинъ Рене, и то вѣроятно потому только, что ждалъ его.

Предлагая пустые вопросы ла-Молю, онъ безъ всякаго принужденія приблизилъ ухо къ слуховой трубѣ и услышалъ чей-то голосъ, приковавшій къ себѣ все его вниманіе.

— Теперь обдумайте свое желаніе, сказалъ онъ: — и назовите любимую особу.

Ла-Моль сталъ на колѣни, какъ-будто обращаясь къ божеству, а Рене, вышелъ въ первое отдѣленіе, безъ шума скользнулъ по лѣстницъ; черезъ минуту, легкіе шаги раздались въ лавкѣ.

Ла-Моль, вставая, опять увидѣлъ передъ собою Рене; въ рукахъ у флорентинца была маленькая восковая фигура, посредственной отдѣлки, въ коронѣ и мантіи.

— Вы все-таки хотите, чтобъ царственная особа любила васъ? спросилъ парфюмеръ.

— Да; пусть утрачу я жизнь, пусть погублю душу, — все равно! отвѣчалъ ла-Моль.

— Хорошо, сказалъ Флорентинецъ, обмочивъ концы своихъ пальцевъ въ воду въ какомъ-то кувшинѣ; онъ обрызгалъ ею голову фигурки, произнося латинскія слова.

Ла-Моль вздрогнулъ; онъ чувствовалъ, что совершается преступленіе.

— Что это вы дѣлаете? спросилъ онъ.

— Я крещу эту фигурку именемъ вашей любезной.

— Но какая цѣль?..

— Цѣль — возбудить симпатію.

Ла-Моль открылъ ротъ, желая прекратить дальнѣйшее дѣйствіе; но насмѣшливый взглядъ Коконна остановилъ его.

Рене, замѣтившій это движеніе, остановился.

— На это необходима полная воля, сказалъ онъ.

— Продолжайте, отвѣчалъ ла-Моль.

Рене написалъ на красной полоскѣ бумаги какіе-то кабалистическіе знаки, продѣлъ бумажку въ ушко стальной иглы, и кольнулъ фигурку въ сердце.

Странное дѣло! изъ раны показалась капелька крови. Въ-слѣдъ за тѣмъ Рене сжегъ бумажку.

Жарь иглы растопилъ около нея воскъ и высушилъ каплю крови.

— Итакъ, сказалъ Рене: — силою симпатіи ваша любовь протекаетъ въ сердце любимой вами женщины и зажжетъ въ немъ взаимное чувство.

Коконна, какъ вольнодумецъ, потихоньку подсмѣивался; но ла-Моль, влюбленный и суевѣрный, почувствовалъ, что холодный потъ выступаетъ у него на лбу.

— Приложите теперь свои губы къ губамъ статуйки и произнесите:

— Маргерита, я люблю тебя! Ко мнѣ, Маргерита!

Ла-Моль повиновался.

Въ это время послышалось, что отворились двери во второй комнатѣ, и раздался шелестъ легкихъ шаговъ. Коконна, любопытный и недовѣрчивый, выхватилъ кинжалъ; онъ опасался, что если вздумаетъ приподнять занавѣску, то Рене опять его остановитъ, и потому сдѣлалъ въ ней прорѣзъ кинжаломъ и приложилъ къ нему глазъ. Въ ту же минуту онъ вскрикнулъ отъ изумленія, и на его крикъ отвѣчали крикомъ два женскіе голоса.

— Что тамъ? спросилъ ла-Моль, чуть не выронивъ изъ рукъ восковую фигуру, которую Рене успѣлъ взять у него.

— Герцогиня де-Неверъ и королева Маргерита здѣсь, отвѣчалъ Коконна.

— Ну, что, невѣрующіе? спросилъ Рене съ мрачною улыбкою. — Вы и теперь сомнѣваетесь еще въ силѣ симпатіи?

Ла-Моль окаменѣлъ при видѣ королевы; Коконна потерялся на минуту, увидѣвъ герцогиню. Онъ вообразилъ себѣ, что колдовство Рене вызвало духъ Маргериты; другой, видя полурастворенную дверь, въ которую проскользнули милыя тѣни, скоро объяснилъ себѣ это чудо самымъ естественнымъ образомъ.

Между-тѣмъ, какъ ла-Моль крестился, Коконна, имѣвшій время надѣлать себѣ философскихъ вопросовъ и отогнать злаго духа кропиломъ, называемымъ невѣріемъ, Коконна замѣтилъ въ прорѣзъ занавѣски изумленіе герцогини и довольно-саркастическую улыбку Маргериты. Онъ понялъ, что минута была рѣшительна, и что за друга можно сказать то, чего не скажешь за самого-себя. Онъ прямо подошелъ не къ герцогинѣ, а къ Маргеритѣ, и ставъ на колѣно, воскликнулъ голосомъ, которому свистъ отъ его раны придавалъ какую-то особенную силу выраженія:

— Ваше величество! Рене, по просьбѣ друга моего, ла-Моля, вызывалъ въ эту самую минуту вашу тѣнь. Къ величайшему удивленію моему, тѣнь ваша явилась въ сопровожденіи дорогаго для меня тѣла. Тѣнь ея величества королевы наваррской! Не угодно ли сказать тѣлу вашей спутницы, чтобъ оно перешло на другую сторону занавѣски?

Маргерита засмѣялась и сдѣлала герцогинѣ знакъ перейдти, куда говорилъ Коконна.

— Ла-Моль, другъ мой! сказалъ Коконна. — Будь краснорѣчивъ, какъ Демосѳенъ, какъ Цицеронъ, какъ л’Опиталь! Увѣрь герцогиню де-Неверъ, что я преданнѣйшій, вѣрнѣйшій слуга ея! Не забудь — дѣло идетъ о моей жизни!

— Но… проговорилъ ла-Моль.

— Дѣлай, что я говорю. Вы, Рене, смотрите, чтобъ никто не помѣшалъ намъ.

Рене повиновался.

— Mordi! сказала Маргерита: — вы сметливы. Извольте, я васъ слушаю; что хотите вы сказать мнѣ?

— Я долженъ сказать вамъ, что тѣнь моего друга (это тѣнь; доказательство: онъ не можетъ выговорить ни слова) — такъ я долженъ объявить вамъ, что эта тѣнь умоляетъ меня воспользоваться моею тѣлесною способностью внятно произносить слова, и сказать вамъ: — Прекрасная тѣнь! Бѣдный ла-Моль лишился и тѣла и дыханія изъ-за вашихъ суровыхъ взглядовъ. Еслибъ вы были вы-сами, я скорѣе попросилъ бы Рене запрятать меня въ какую-нибудь стклянку, а ужь ни за что не рѣшился бы сказать этого дочери Генриха II-го, сестрѣ Карла ІХ-го, супругѣ короля наваррскаго. Но тѣни не причастны земной гордости и не сердятся за то, что ихъ любятъ. Попросите же ваше тѣло хоть немного полюбить душу ла-Моля, бѣдную, страждущую душу, — душу, обиженную сперва дружбою, которая нѣсколько разъ пронзала его шпагой; душу, опаленную огнемъ вашихъ глазъ, огнемъ, который въ тысячу разъ истребительнѣе огня преисподней. Сжальтесь надъ бѣдною душою. Полюбите немножко того, кто нѣкогда былъ прекраснымъ ла-Молемъ, и если вы лишены слова, улыбнитесь, привѣтствуйте его рукою. Душа моего друга очень-понятлива, она сейчасъ пойметъ васъ. Улыбнитесь же, — или mordi! я проколю шпагою Рене, чтобъ онъ заставилъ такъ кстати-вызванную тѣнь вашу сдѣлать что-нибудь не очень для нея приличное.

Коконна произнесъ эту рѣчь съ позою Энея, низходящаго въ адъ; Маргерита не могла удержаться отъ громкаго смѣха и, сохраняя приличное царской тѣни молчаніе, протянула къ Коконна руку. нъ учтиво взялъ ея руку и воскликнулъ:

— Тѣнь моего друга! Пріиди сюда немедленно! Ла-Моль, дрожа, въ замѣшательствѣ, подошелъ.

— Хорошо, сказалъ Коконна, взявъ его за затылокъ: — теперь наклони свое смуглое безтѣлесное лицо къ духовной бѣлизнѣ этой ручки.

И Коконна, подкрѣпивъ слова свои жестомъ, соединилъ красивую ручку съ губами ла-Моля; онъ продержалъ ихъ такъ съ минуту, и ручка вовсе не старалась освободиться изъ плѣна.

Маргерита не переставала улыбаться; по герцогиня, пораженная неожиданною встрѣчею съ молодыми людьми, не улыбалась. Къ-тому же, она почувствовала первое движеніе ревности: Коконна не долженъ былъ, по ея мнѣнію, до такой степени забывать свои дѣла изъ-за чужихъ.

Ла-Моль замѣтилъ, какъ нахмурила она брови, какъ грозно сверкнули ея глаза, и, не смотря на собственное упоеніе, понялъ, какой опасности подвергается другъ его, — догадался, что можно сдѣлать для его спасенія.

Онъ всталъ и оставилъ руку Маргериты въ рукѣ Коконна; потомъ подошелъ къ герцогинѣ, взялъ ее за руку, и ставъ за колѣно, произнесъ:

— Прекраснѣйшая, достойнѣйшая любви женщина. Я говорю о живыхъ женщинахъ, а не о тѣняхъ, прибавилъ онъ, съ улыбкою оглянувшись на Маргериту. — Позвольте душѣ, освобожденной отъ своей земной оболочки, исправить отсутствіе тѣла, увлекшагося матеріальною дружбою. Коконна человѣкъ твердый и смѣлый; тѣло, можетъ-быть, очень-красивое собою, но бренное, какъ всѣ тѣла. Omnis саго foenum. Не смотря на то, что онъ съ утра до вечера читаетъ мнѣ панегирики за вашъ счетъ, не смотря на то, что онъ въ вашихъ глазахъ наносилъ изумительные удары врагамъ, — онъ, этотъ боецъ, столь краснорѣчиво говорящій къ тѣни, не смѣетъ обратиться къ женщинѣ. Вотъ почему онъ прибѣгъ къ тѣни королевы, и поручилъ мнѣ заговорить съ вашимъ прекраснымъ тѣломъ, — сказать вамъ, что онъ повергаетъ къ стопамъ вашимъ свое сердце и душу, проситъ подарить его божественнымъ взглядомъ, сдѣлать ему изящною рукою знакъ приблизиться, сказать ему гармоническимъ голосомъ одно изъ тѣхъ словъ, которыя навсегда остаются въ памяти; въ противномъ случаѣ, онъ просилъ меня вторично пронзить его моею шпагою, — а шпага моя не тѣнь: это настоящій клинокъ. Онъ не можетъ жить, если вы не позволите ему жить исключительно для васъ.

Коконна произнесъ свою рѣчь съ силою и жаромъ; ла-Моль высказалъ въ своихъ словахъ много чувства и умиленія.

Глаза Анріэтты, внимательно выслушавшей ла-Моля, обратились на Коконна; она хотѣла увидѣть, согласуется ли лицо его съ любовною рѣчью его друга. Вѣроятно, она осталась довольна выраженіемъ его лица: покраснѣвъ, съ стѣсненнымъ дыханіемъ, она сказала ему улыбаясь:

— Это правда?

— Mordi! воскликнулъ Коконна, очарованный ея взглядомъ. — Правда ли! Да, правда, клянусь жизнью и смертью!

— Такъ подойдите же, сказала Анріэтта, протягивая ему руку.

Коконна бросилъ въ воздухъ свой бархатный беретъ, и въ одинъ скачокъ очутился возлѣ герцогини. Ла-Моль, подозванный Маргеритою, сдѣлалъ съ своимъ товарищемъ любовное chassez-croisez.

Въ эту минуту, Рене появился у дверей въ глубинѣ комнаты.

— Тише! сказалъ онъ такимъ голосомъ, что весь пылъ любви вдругъ угасъ: — тише!

И въ толщѣ стѣны послышался скрипъ желѣза, поворачиваемаго въ замкѣ, и визгъ двери на петляхъ.

— Но, кажется, никто не имѣетъ права войдти сюда, когда мы здѣсь? гордо сказала Маргерита.

— Даже и королева-мать? шопотомъ спросилъ Рене.

Маргерита въ то же мгновеніе бросилась по наружной лѣстницѣ, увлекая за собою ла-Моля; Анріэтта и Коконна послѣдовали за ними.

Всѣ четверо улетѣли, какъ улетаютъ съ вѣтки дерева испуганныя птички.

IV.
Черныя куры.

Обѣ парочки успѣли улетѣть только-что во-время. Въ ту самую минуту, когда Коконна и герцогиня де-Неверъ выходили изъ комнаты, Катерина отмыкала замокъ во второй двери, и при входѣ въ комнату могла слышать скрипъ лѣстницы подъ ногами уходящихъ.

Она оглянулась внимательно, и, устремивъ потомъ подозрительный взоръ на Рене, почтительно передъ ней склонившагося, спросила:

— Кто здѣсь былъ?

— Влюбленные, которые успокоились, когда я сказалъ имъ, что они любятъ другъ друга.

— Оставимъ ихъ въ покоѣ, сказала Катерина, пожимая плечами. — Никого здѣсь больше нѣтъ?

— Никого, исключая вашего величества и мен.

— Сдѣлали вы то, что я говорила?

— На-счетъ черныхъ куръ?

— Да.

— Онѣ готовы, ваше величество.

— Ахъ, еслибъ вы были Еврей! проговорила Катерина.

— Я — Еврей? зачѣмъ?

— Вы могли бы прочесть драгоцѣнныя писанія Евреевъ о жертвоприношеніяхъ. Я велѣла перевести для себя одну изъ этихъ книгъ; тамъ сказано, что Евреи не искали предзнаменованій, подобно Римлянамъ, въ сердцѣ или въ печени: они искали ихъ въ расположеніи мозга и въ очертаніи буквъ, начертанныхъ на немъ всемогущею рукою судьбы.

— Да, ваше величество, я слышалъ то же самое отъ одного стараго раввина, моего хорошаго знакомаго.

— Эти буквы, продолжала Катерина: — разоблачаютъ цѣлую жизнь. Только халдейскіе мудрецы совѣтуютъ…

— Что же они совѣтуютъ? спросилъ Рене, видя, что Катерина остановилась.

— Совѣтуютъ дѣлать опыты надъ человѣческимъ мозгомъ, который больше развитъ и въ которомъ больше симпатіи съ волею гадателя.

— Ваше величество очень-хорошо знаете, что это невозможно, замѣтилъ Рене.

— По-крайней-мѣрѣ, трудно; еслибъ мы знали это въ варѳоломеевскую ночь… вотъ была богатая жатва, Рене! Но при первомъ осужденномъ… я объ этомъ подумаю. Пока удовольствуемся тѣмъ, что теперь возможно. Комната для жертвоприношеній готова?

— Готова, ваше величество.

— Пойдемъ.

Рене зажегъ свѣчу, составленную изъ различныхъ веществъ; она распространяла то тонкій, то смрадный запахъ, доказывавшій разнородность ея состава. Освѣщая дорогу Катеринѣ, онъ первый вошелъ въ комнату.

Катерина сама выбрала изъ множества инструментовъ ножъ синей стали, а Рене пошелъ за одною изъ лежавшихъ въ углу куръ.

— Какъ же мы распорядимся?

— Посовѣтуемся съ печенью одной и съ мозгомъ другой курицы. Если результатъ обоихъ опытовъ будетъ одинъ и тотъ же, надобно будетъ имъ повѣрить; особенно, если они будутъ согласны съ предшествовавшими.

— Съ чего же мы начнемъ?

— Съ печени.

— Хорошо, сказалъ Рене. Онъ привязалъ курицу на маленькій алтарь за два кольца, вдѣланныя съ двухъ концовъ его, такъ-что животное, лежа на спинѣ, могло только биться, не двигаясь съ мѣста.

Катерина разсѣкла грудь его однимъ ударомъ. Курица вскрикнула три раза и издохла.

— Опять крикнула три раза, проговорила Катерина: — три знака смерти. — Потомъ она вскрыла ея тѣло.

— И печень обращена влѣво, продолжала она: — постоянно влѣво. Тройная смерть и въ-слѣдъ за тѣмъ паденіе. Не ужасно ли это, Рене?

— Посмотримъ, что скажетъ второй опытъ.

Рене отвязалъ тѣло курицы, бросилъ его въ уголъ, и пошелъ за другою. Но другая курица, предчувствуя судьбу свою, старалась ускользнуть отъ смерти бѣгая вокругъ комнаты. Наконецъ ее прижали въ уголъ, но она перелетѣла черезъ голову Рене и погасила на лету магическую свѣчу, бывшую въ рукѣ Катерины.

— Видите, Рене, сказала Катерина, — Такъ угаснетъ родъ нашъ. Смерть дохнетъ на него, и онъ исчезнетъ съ лица земли. Три сына, однакоже, три сына!.. проговорила она печально.

Рене взялъ погасшую свѣчу и вышелъ зажечь ее въ другую комнату.

Когда онъ возвратился, курица лежала забившись головою въ воронку.

— На этотъ разъ я предупрежу крикъ, сказала Катерина. — Я отсѣку ей голову съ-разу.

И дѣйствительно, когда курицу привязали, Катерина однимъ ударомъ снесла ей голову. Посреди послѣднихъ судорогъ клювъ три раза открылся и закрылся.

— Видишь ли, сказала въ ужасѣ Катерина: — она не могла крикнуть, она зѣвнула три раза. Три, и вѣчно три! Они умрутъ всѣ трое. Посмотримъ теперь на мозгѣ.

Катерина срѣзала поблѣднѣвшій гребень животнаго, осторожно вскрыла черепъ, и, раздвинувъ его такъ, чтобъ можно было видѣть возвышенія мозга, старалась найдти въ кровавыхъ чертахъ мозговой оболочки изображеніе какой-нибудь буквы.

— Опять! сказала она: — опять! И теперь еще яснѣе, нежели когда-нибудь! Подойди, посмотри.

Рене подошелъ.

— Что это за буква? спросила Катерина, указывая на мозгъ.

— Это Г, отвѣчалъ Рене.

— Сколько разъ повторяется она?

Рене счелъ.

— Четыре раза, сказалъ онъ.

— Ну, что, не правда ли? Это значитъ: Генрихъ IV… О! сказала она, бросая ножъ: — я проклята въ моемъ потомствѣ.

Ужасенъ былъ блѣдный видъ этой женщины, озаренной тусклымъ пламенемъ свѣчи.

— Онъ будетъ царствовать, сказала она съ улыбкою отчаянія: — онъ будетъ царствовать!

— Онъ будетъ царствовать, повторилъ Рене въ глубокомъ раздумьѣ.

Но мрачное выраженіе скоро исчезло съ лица Катерины при свѣтѣ мысли, блеснувшей въ душъ ея.

— Рене, сказала она, протягивая руку къ Флорентинцу, но не подымая головы своей, поникшей на грудь. — Рене, слышалъ ли ты ужасную исторію о перузскомъ докторѣ, который, посредствомъ ядовитой помады, разомъ отравилъ и дочь свою и ея любовника?

— Слышалъ, ваше величество.

— И этотъ любовникъ былъ…? продолжала Катерина задумчиво.

— Король Владиславъ.

— Да, правда. Знаешь ты подробности этой исторіи?

— У меня есть старая книга; тамъ все описано.

— Такъ пойдемъ въ другую комнату; ты одолжишь мнѣ эту книгу.

Оба вышли изъ коморки, и Рене замкнулъ дверь за собою.

— Прикажете, ваше величество, распорядиться на-счетъ новыхъ жертвоприношеній? спросилъ флорентинецъ.

— Нѣтъ, Рене, нѣтъ; теперь я достаточно убѣждена. Подождемъ, пока можно будетъ употребить въ дѣло голову какого-нибудь осужденнаго, и въ день казни ты условишься съ палачомъ.

Рене поклонился въ знакъ согласія, подошелъ со свѣчою въ рукахъ къ книжнымъ полкамъ, сталъ на стулъ, взялъ книгу и подалъ ее королевѣ.

Катерина раскрыла ее.

— Что это такое? спросила она. — „О способѣ воспитанія кречетовъ и соколовъ, и о лучшихъ средствахъ дѣлать ихъ смѣлыми и всегда готовыми на охоту“.

— Ахъ, извините, ваше величество! я ошибся. Это охотничье сочиненіе, написанное однимъ луккскимъ ученымъ для знаменитаго Каструччіо Кастракани. Оно стояло рядомъ съ той книгой, и въ одинаковомъ переплетѣ. Я ошибся. Впрочемъ, это драгоцѣнная книга; ея всего только и существуетъ три экземпляра: одинъ принадлежитъ венеціанской библіотекѣ, другой былъ купленъ вашимъ предкомъ Лаврентіемъ и подаренъ Петромъ Медичи королю Карлу VIII во время его пребыванія во Флоренціи, — а это третій.

— Уважаю его за рѣдкость, сказала Катерина: — но онъ мнѣ не нуженъ, и я возвращаю его тебѣ.

Она протянула правую руку къ Рене за другою книгою, отдавая въ то же время рѣдкій экземпляръ.

На этотъ разъ, Рене не ошибся, доставая книгу. Рене сошелъ со скамейки, порылся немного въ книгѣ и вручилъ ее королевѣ открытую.

Катерина сѣла къ столу; Рене поставилъ передъ нею магическую свѣчу и при свѣтѣ ея голубоватаго пламени Катерина вполголоса прочла нѣсколько строкъ.

— Хорошо, сказала она, закрывая книгу. — Вотъ все, что я хотѣла знать.

Она встала, оставивъ книгу на столѣ, и отошла съ родившеюся въ головѣ ея мыслью.

Рене ждалъ почтительно, держа въ рукахъ свѣчу, новыхъ приказаній или новыхъ вопросовъ.

Катерина сдѣлала нѣсколько шаговъ, склонивъ голову, и молча приложивъ къ губамъ палецъ.

Вдругъ она остановилась передъ Рене и, устремивъ на него ястребиный взоръ, сказала:

— Признайся, что ты составилъ для нея какое-нибудь зелье?

— Для кого? спросилъ вздрогнувъ Рене.

— Для госпожи де-Совъ.

— Я, ваше величество? Никогда.

— Никогда?

— Клянусь вамъ.

— Тутъ, однакожь, не безъ колдовства; онъ влюбленъ въ нее какъ дуракъ, — а вѣдь не славится своимъ постоянствомъ!

— Кто, ваше величество?

— Онъ, проклятый Генрихъ, — тотъ, который будетъ наслѣдникомъ нашихъ трехъ сыновей, тотъ, котораго будутъ звать Генрихомъ IV, и который, однакожь, сынъ Жанны д’Альбре.

Катерина вздохнула при этихъ словахъ, такъ-что Рене вздрогнулъ. Онъ вспомнилъ о знаменитыхъ перчаткахъ, которыя приготовилъ, по приказанію Катерины, для королевы наваррской.

— Такъ онъ все-еще къ ней ходитъ? спросилъ Рене.

— Да, отвѣчала Катерина.

— А я думалъ, что онъ совсѣмъ обратился къ женѣ.

— Комедія, Рене, комедія! Не знаю, съ какою цѣлью, но всѣ стараются обмануть меня. Даже дочь моя Маргерита противъ меня; можетъ-быть, и она разсчитываетъ за смерть своихъ братьевъ и надѣется быть французской королевой.

— Да, можетъ-быть, повторилъ Рене, погруженный въ задумчивость, какъ эхо отвѣчая на страшное предположеніе Катерины.

— Впрочемъ, посмотримъ, сказала она, и пошла къ двери въ глубинѣ комнаты; она была увѣрена, что они одни, и потому ей не зачѣмъ было идти по потайной лѣстницѣ.

Рене пошелъ впередъ, и черезъ нѣсколько минутъ они очутились въ лавкѣ парфюмера.

— Ты обѣщалъ мнѣ доставить новыя косметическія средства для рукъ и губъ, Рене. Теперь настала зима, а кожа моя, ты знаешь, чувствительна къ холоду.

— Я объ этомъ уже позаботился, ваше величество, и завтра же доставлю ихъ.

— Завтра ты меня не застанешь раньше девяти или десяти часовъ вечера. Днемъ я говѣю.

— Я явлюсь въ Лувръ въ девять часовъ.

— У госпожи де-Совъ прекрасныя руки и губы, равнодушно замѣтила Катерина: — чѣмъ она ихъ притираетъ?

— Руки?

— Да, во-первыхъ, руки.

— Геліотропомъ.

— А губы?

— Для губъ она будетъ употреблять новоизобрѣтенный мною опіатъ; завтра я хотѣлъ доставить по баночкѣ этого средства и ей и вашему величеству.

Катерина на минуту задумалась.

— Впрочемъ, она хороша собою, сказала она, отвѣчая на собственную мысль, и тутъ нѣтъ ничего удивительнаго, что Беарнецъ влюбленъ въ нее.

— А главное, она предана вашему величеству, сказалъ Рене: — по-крайней-мѣрѣ, мнѣ такъ кажется.

Катерина усмѣхнулась и пожала плечами,

— Развѣ влюбленная женщина можетъ быть предана кому-нибудь, кромѣ предмета своей страсти? Ты далъ ей какое-нибудь зелье, Рене!

— Клянусь вамъ, что нѣтъ!

— Довольно, оставимъ это. Покажи же мнѣ этотъ новый опіатъ, который освѣжитъ ея губы.

Рене подошелъ къ полкѣ и показалъ Катеринѣ шесть серебряныхъ баночекъ одинаковой формы, стоявшихъ рядомъ.

— Вотъ единственное средство, о которомъ она меня просила, сказалъ Рене. — Правда, я составилъ его собственно для нея; у нея такія нѣжныя губы, что равно сохнутъ отъ солнца и отъ вѣтра.

Катерина открыла одну баночку; она была наполнена мазью прелестнаго кармазиннаго цвѣта.

— Рене, сказала она: — дай мнѣ мази для моихъ рукъ; у меня ея уже нѣтъ, такъ я возьму теперь съ собою.

Рене взялъ свѣчу и пошелъ въ сосѣднее отдѣленіе отъискивать требуемое. Между-тѣмъ, онъ замѣтилъ, что Катерина быстро схватила одну баночку и спрятала подъ манто. Онъ уже такъ привыкъ къ подобнымъ похищеніямъ королевы-матери, что притворился, будто ничего не замѣтилъ. Подавая ей мазь, онъ сказалъ:

— Извольте, ваше величество.

— Благодарю! сказала она.

Потомъ, помолчавъ съ минуту, прибавила:

— Отнеси этотъ опіатъ къ госпожѣ де-Совъ не раньше, какъ дней черезъ восемь или десять. Я сама прежде хочу его попробовать,

И она собралась уйдти.

— Прикажете проводить васъ, ваше величество?

— Только до конца моста, отвѣчала Катерина. — Тамъ ждутъ меня носилки.

Они вышли и скоро поравнялись съ угломъ Улицы-ла-Барильеръ, гдѣ ждали Катерину четверо придворныхъ верхомъ и носилки безъ герба.

Возвратившись домой, Рене прежде всего перечелъ баночки съ опіатомъ.

Одной недоставало.

V.
Жилище г-жи де-Совъ.

Катерина не обманулась въ своихъ подозрѣніяхъ. Генрихъ принялся за старое и каждый вечеръ уходилъ къ г-жѣ де-Совъ. Сначала, онъ дѣлалъ это съ величайшею осторожностью; но потомъ недовѣрчивость его мало-по-малу ослабѣла, и онъ распоряжался довольно-небрежно, такъ-что Катеринѣ не трудно было увѣриться, что Маргерита только называлась королевой наваррской, а что въ сущности ею была г-жа де-Совъ.

При началѣ нашей повѣсти, мы сказали нѣсколько словъ о комнатѣ г-жи де-Совъ; по дверь, отворенная Даріолою для Генриха, закрывалась за нимъ герметически, такъ-что комната эта, театръ таинственной любви Беарнца, совершенно намъ неизвѣстна.

Это жилище было въ родѣ тѣхъ квартиръ, какія отводятся для лицъ, которыхъ желаютъ имѣть всегда подъ рукою. Оно было меньше и не такъ удобно, какъ квартира, нанятая въ городѣ. Обиталище г-жи де-Совъ было, какъ уже извѣстно читателю, во второмъ этажѣ, почти надъ отдѣленіемъ Генриха; дверь изъ него вела въ корридоръ, освѣщенный въ концѣ черезъ стрѣльчатое окно. Даже и въ самые ясные дни года, свѣтъ плохо проникалъ въ его маленькія стекла, оправленныя свинцовымъ переплетомъ. Во время зимы, уже съ трехъ часовъ пополудни надобно было зажигать лампу; а такъ-какъ въ лампу вливали, лѣтомъ и зимою, постоянно одинаковое количество масла, то она и угасала въ девять часовъ вечера. Мракъ покровительствовалъ любовникамъ зимою.

Маленькая передняя, обитая шелковою матеріею съ крупными желтыми цвѣтами, пріемная, обтянутая голубымъ бархатомъ, спальня съ кроватью, украшенною витыми столбиками и вишневыми шелковыми занавѣсами, съ зеркаломъ въ серебряной рамѣ и двумя картинами, изображающими любовь Венеры и Адониса — таково было жилище (теперь назвали бы его гнѣздомъ) фрейлины Катерины Медичи.

Внимательный наблюдатель замѣтилъ бы еще противъ туалета со всѣми его принадлежностями, въ темномъ углу комнаты, маленькую дверь: она вела въ молельню, гдѣ, на двухъ ступеняхъ, возвышался налой. Въ этой молельнѣ висѣли на стѣнѣ, какъ-будто въ искупленіе двухъ упомянутыхъ миѳологическихъ картинъ, три или четыре произведенія самаго фанатическаго спиритуализма. Между ними, на вызолоченныхъ гвоздяхъ, висѣло женское оружіе; въ эту эпоху таинственныхъ интригъ, женщины носили оружіе, какъ мужчины, и нерѣдко владѣли имъ такъ же ловко.

Ввечеру, на другой день послѣ описанныхъ нами происшествій въ жилищѣ Рене, г-жа де-Совъ сидѣла въ спальнѣ и говорила Генриху о своихъ опасеніяхъ и любви своей, приводя въ доказательство преданность, выказанную ею въ ночь, слѣдовавшую за избіеніемъ протестантовъ, — ночь, которую Генрихъ провелъ у жены своей.

Генрихъ, съ своей стороны, благодарилъ ее. Г-жа де-Совъ была въ этотъ вечеръ очаровательна въ простомъ батистовомъ пеньюарѣ, и Генрихъ былъ очень-признателенъ.

Но онъ былъ дѣйствительно влюбленъ и, слѣдовательно, сдѣлался мечтателемъ. Г-жа де-Совъ, всею душою предавшаяся любви, которая началась по приказанію Катерины, внимательно смотрѣла на Генриха, желая замѣтить, согласны ли глаза его съ словами.

— Будьте откровенны, Генрихъ, говорила она. — Когда вы провели ночь въ кабинетѣ королевы паваррской, и ла-Моль лежалъ у вашихъ ногъ, не жалѣли вы, что онъ между вами и спальней королевы?

— Да, отвѣчалъ Генрихъ: — потому-что я неизбѣжно долженъ былъ пройдти черезъ эту комнату, чтобъ прійдти сюда, гдѣ мнѣ такъ хорошо, гдѣ я такъ счастливъ въ эту минуту…

Г-жа де-Совъ улыбнулась.

— И послѣ того вы туда не заходили?

— Заходилъ, когда говорилъ вамъ объ этомъ.

— И никогда не зайдете не сказавши?

— Никогда.

— Побожитесь?

— Отъ-чего жь бы не побожиться, еслибъ я былъ еще гугенотомъ! Но…

— Но что?

— Но католическая религія, которой догматы я теперь изучаю, запрещаетъ божиться.

— Гасконецъ! сказала г-жа де-Совъ, качая головою.

— А если я, въ свою очередь, стану предлагать вамъ вопросы, Шарлотта, будете вы отвѣчать?

— Конечно. Мнѣ нечего отъ васъ скрывать.

— Посмотримъ. Объясните, пожалуйста, хорошенько, какъ это случилось, что послѣ упорнаго сопротивленія вашего до моей женитьбы, вы вдругъ сдѣлались не такъ жестоки ко мнѣ, неловкому Беарнцу, смѣшному провинціалу, бѣдняку-государю, который не въ состояніи поддержать блеска своей короны?

— Генрихъ, вы требуете отъ меня разрѣшенія загадки, которое вотъ уже три тысячи лѣтъ какъ отъискиваютъ философы всѣхъ странъ. Не спрашивайте женщины, Генрихъ, почему она васъ любитъ; удовольствуйтесь вопросомъ: любите ли вы меня?

— Любите ли вы меня, Шарлотта? спросилъ Генрихъ.

— Люблю, отвѣчала она съ обворожительной улыбкой, опуская руку свою въ руку Генриха.

Генрихъ пожалъ ее.

— Что жь, сказалъ онъ, продолжая свою мысль: — что если я отгадалъ это слово, которое философы тщетно ищутъ три тысячи лѣтъ; отгадалъ, по-крайней-мирѣ, въ-отношеніи васъ, Шарлотта?

Г-жа де-Совъ покраснѣла.

— Вы любите меня, продолжалъ Генрихъ: — слѣдовательно, мнѣ не о чемъ больше просить васъ, и я считаю себя счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ. Но, вы знаете, для счастія всегда чего-нибудь да не достаетъ. Адамъ, посреди рая, не былъ вполнѣ счастливъ, и отвѣдалъ несчастнаго яблока, вселившаго въ насъ это непреодолимое любопытство, которое каждаго изъ насъ заставляетъ гоняться всю жизнь за чѣмъ-то неизвѣстнымъ. Скажите, не Катерина ли приказала вамъ сначала любить меня?

— Говорите тише, Генрихъ, когда вы говорите о королевѣ-матери.

— О! сказалъ Генрихъ такъ непринужденно и добродушно, что обманулъ даже г-жу де-Совъ: — прежде, когда мы были не въ ладахъ, конечно, я могъ не довѣрять ей; но теперь, женившись на ея дочери…

— На Маргеритѣ! прервала его Шарлотта, покраснѣвъ отъ ревности.

— Говорите тише и вы въ свою очередь, сказалъ Генрихъ. — Теперь, когда я сдѣлался мужемъ ея дочери, мы друзья какъ-нельзя-больше. Чего хотѣли? Чтобъ я сдѣлался католикомъ, кажется? Что же, благодать низошла и на меня; заступленіемъ св. Варѳоломея я обращенъ. Мы живемъ теперь доброй семьей, какъ братья и христіане.

— А королева Маргерита?

— Королева Маргерита? сказалъ Генрихъ: — она связь, которая соединяетъ всѣхъ насъ.

— Но вы говорили мнѣ, Генрихъ, что королева наваррская была великодушна ко мнѣ за то, что я была предана ей. Если вы сказали мнѣ правду, если это великодушіе, за которое я ей столько благодарна, не выдумка, то это условная связь, которую легко разорвать. Вы не можете полагаться на такую опору, потому-что ваша кажущаяся короткость ни на кого не сдѣлала особеннаго впечатлѣнія.

— И, однакожь, я опираюсь на нее; на этомъ изголовьѣ покоюсь уже три мѣсяца.

— Въ такомъ случаѣ, вы меня обманули, воскликнула г-жа де-Совъ. — Маргерита дѣйствительно жена ваша.

Генрихъ улыбнулся.

— Вотъ эти-то улыбки и выводятъ меня изъ терпѣнія, сказала Шарлотта: — хоть вы и король, а, право, мнѣ приходитъ иногда страшная охота выцарапать вамъ глаза…

— Такъ выходитъ, что эта кажущаяся короткость сдѣлала свое впечатлѣніе; есть минуты, когда вы хотите вырвать мнѣ глаза, потому-что считаете ее не притворствомъ.

— Генрихъ! Генрихъ! Нѣтъ возможности узнать ваши мысли.

— А моя мысль вотъ какая: сперва Катерина приказала вамъ любить меня, потомъ то же самое приказало вамъ ваше собственное сердце, и теперь когда вы слышите оба голоса, вы внимаете только голосу своего сердца. Я люблю васъ тоже, люблю отъ всей души, и потому-то именно, если у меня будутъ тайны, я не довѣрю ихъ вамъ, разумѣется, чтобъ не компрометтировать васъ… дружба королевы измѣнчива; это дружба… тещи.

Шарлотта не этого добивалась; ей казалось, что завѣса, становившаяся каждый разъ непроницаемѣе, когда она хотѣла проникнуть въ глубь этого бездоннаго сердца, какъ стѣна отдѣлила ее теперь отъ ея любовника. Слезы выступили у ней на глазахъ при его отвѣтѣ; часы пробили десять, и она сказала:

— Мнѣ пора отдохнуть. Завтра я должна явиться на службу къ королевѣ-матери очень-рано.

— Такъ вы прогоняете меня на этотъ вечеръ?

— Генрихъ, мнѣ грустно, я буду неласкова, и вы меня разлюбите. Вы видите: лучше вамъ уйдти.

— Извольте, я уйду, если вы этого требуете, Шарлотта; однако, ventre saint-gris! вы позволите мнѣ быть при вашемъ туалетѣ?

— Такимъ-образомъ вы заставите, я думаю, ждать королеву Маргериту.

— Шарлотта! возразилъ Генрихъ серьёзно: — мы условились никогда не говорить о королевѣ наваррской, а сегодня ввечеру, кажется, только и было рѣчи, что о ней.

Г-жа де-Совъ вздохнула и сѣла противъ туалета. Генрихъ взялъ кресло, придвинулъ его къ ней, и оперся на него колѣномъ.

— Полно, милая Шарлотта; я хочу видѣть, какъ вы наряжаетесь именно для меня. Господи! сколько тутъ духовъ, порошковъ, сткляночекъ и банокъ!

— Кажется, много, отвѣчала Шарлотта: — а между-тѣмъ, этого очень-мало: со всѣмъ этимъ я еще не нашла средства исключительно царствовать въ сердцѣ вашего величества.

— Оставимъ политику. Что это за тоненькая кисточка? Не для окрашиванія ли бровей моего олимпійскаго Юпитера?

— Да, ваше величество.

— А эти маленькія грабли изъ слоновой кости?

— Это, чтобъ раздѣлять волосы.

— А эта серебряная коробочка съ чеканною крышечкой?

— Это подарокъ Рене; это знаменитый опіатъ, который онъ обѣщалъ мнѣ такъ долго; онъ умягчитъ губы, которыя вашему величеству угодно находить довольно-нѣжными.

И Генрихъ, въ подтвержденіе словъ Шарлотты, приложилъ губы свои къ ея губамъ.

Шарлотта протянула руку къ коробочкѣ, о которой шла рѣчь, и хотѣла, вѣроятно, показать Генриху употребленіе ея, какъ вдругъ тихій ударъ въ двери раздался въ передней. Любовники вздрогнули.

— Стучатся, сказала Даріола, выглядывая изъ-за занавѣски.

— Узнай кто, и пріиди сказать, сказала графиня.

Генрихъ и Шарлотта взглянули другъ на друга съ безпокойствомъ; Генрихъ думалъ уже спрятаться въ молельню, гдѣ не разъ находилъ убѣжище; но въ это время вошла Даріола.

— Это Рене, сказала она.

При этомъ имени, Генрихъ невольно наморщилъ брови и закусилъ губу.

— Прикажете отказать? спросила Даріола.

— Нѣтъ, сказалъ Генрихъ: — Рене не дѣлаетъ ничего необдуманно; если онъ пришелъ къ вамъ, такъ имѣетъ на это достаточную причину.

— Хотите спрятаться?

— Ни за что. Рене знаетъ все; онъ знаетъ, что я здѣсь.

— Но развѣ его посѣщеніе не будетъ для васъ непріятно?

— Для меня? спросилъ Генрихъ, напрасно стараясь притвориться равнодушнымъ: — нисколько! Мы чуждались другъ друга, это правда; но съ варѳоломеевской ночи сошлись.

— Проси, сказала г-жа де-Совъ Даріолѣ.

Черезъ минуту вошелъ Рене и разомъ оглянулъ всю комнату.

Г-жа де-Совъ все еще сидѣла передъ туалетомъ.

Генрихъ сѣлъ на софу. Онъ сидѣлъ въ тѣни, а Шарлотта на свѣту.

— Я пришелъ просить у васъ извиненія, сказалъ Рене съ учтивою короткостью.

— Въ чемъ? снисходительно спросила Шарлотта.

— Въ томъ, что такъ давно обѣщалъ потрудиться для этихъ прекрасныхъ губъ, и…

— И исполнили свое обѣщаніе только сегодня, не такъ ли? прервала его Шарлотта.

— Сегодня! повторилъ Рене.

— Да, только сегодня, и то вечеромъ, получила я отъ васъ эту коробочку.

— Дѣйствительно! сказалъ Рене, съ страннымъ выраженіемъ глядя на маленькую коробочку съ опіатомъ, стоявшую на туалетѣ г-жи де-Совъ, и совершенно-сходную съ тѣми, которыя были у него въ магазинѣ.

— Я отгадалъ, проговорилъ онъ: — вы уже употребляли ее?

— Нѣтъ еще; я только-что хотѣла попробовать, когда вы вошли.

Лицо Рене приняло задумчивое выраженіе, неускользнувшее отъ Генриха, который, впрочемъ, рѣдко что пропускалъ.

— Что съ вами, Рене? спросилъ онъ.

— Ничего, ваше величество, отвѣчалъ парфюмеръ. — Я жду, чтобъ ваше величество сказали мнѣ что-нибудь.

— Полноте, сказалъ Генрихъ улыбаясь. — Надобно ли говорить вамъ, что я считаю за удовольствіе васъ видѣть?

Рене посмотрѣлъ вокругъ, обошелъ комнату, какъ-будто стараясь ощупать глазами и ушами занавѣски и двери, — потомъ остановился такъ, чтобъ разомъ видѣть Генриха и Шарлотту, и сказалъ:

— Этого я не знаю.

Благодаря удивительному инстинкту, который, подобно шестому чувству, былъ для Генриха путеводителемъ въ-продолженіи первой половины его жизни среди окружавшихъ его опасностей, — Генрихъ догадался, что тутъ происходитъ что-то странное, что-то въ родъ борьбы въ душѣ парфюмера. Онъ обратился къ нему, оставаясь въ тѣни, тогда-какъ лицо Рене было вполнѣ освѣщено.

— Вы въ этотъ часъ здѣсь, Рене? сказалъ онъ.

— Можетъ-быть, я имѣлъ несчастіе помѣшать вашему величеству? отвѣчалъ Рене, дѣлая шагъ къ дверямъ.

— Нѣтъ. Только мнѣ хотѣлось бы узнать одно.

— Что такое?

— Думали вы найдти меня здѣсь?

— Я былъ въ этомъ увѣренъ.

— Стало-быть, вы меня искали?

— По-крайней-мѣрѣ, мнѣ пріятно было встрѣтить ваше величество.

— Вы хотите что-нибудь сказать мнѣ? спросилъ Генрихъ.

— Можетъ-быть, отвѣчалъ Рене.

Шарлотта покраснѣла; она боялась, не вздумаетъ ли Рене объяснять Генриху ея прошедшее поведеніе въ-отношеніи къ нему. Она притворилась, что, занимаясь туалетомъ, ничего не слышала, и, прерывая ихъ разговоръ, сказала:

— Право, Рене, вы прелюбезный человѣкъ!

Съ этими словами, она открыла серебряную коробочку.

— Что за цвѣтъ! продолжала она. — Кстати, вы здѣсь, такъ я при васъ же сдѣлаю честь вашему произведенію.

И она взяла на кончикъ пальца розовую мазь, чтобъ намазать ею губы.

Рене задрожалъ.

Баронесса, улыбаясь, поднесла мазь къ губамъ.

Рене поблѣднѣлъ.

Генрихъ не пропустилъ ни одного изъ этихъ движеній.

Рука Шарлотты была только на нѣсколько линій отъ губъ, какъ вдругъ Рене схватилъ ее въ ту самую минуту, когда Генрихъ всталъ съ намѣреніемъ сдѣлать то же.

Генрихъ опять тихонько опустился на софу.

— Позвольте одну минуту, сказалъ Рене съ принужденною улыбкою. — Этотъ опіатъ не слѣдовало бы употреблять безъ предварительнаго наставленія.

— А кто же дастъ мнѣ это наставленіе?

— Когда?

— Какъ только кончу то, что мнѣ нужно сказать его величеству.

Шарлотта устремила на него глаза свои, не понимая этого таинственнаго разговора; коробочка съ опіатомъ осталась въ одной рукѣ ея, а частичка розовой мази на пальцѣ другой.

Генрихъ всталъ, и съ мыслью, въ которой, какъ во всѣхъ мысляхъ молодаго короля, были двѣ стороны, одна поверхностная, другая глубокая, — подошелъ къ Шарлогтѣ, взялъ ея руку, на которой была мазь, и хотѣлъ поцаловать.

— Постойте! живо проговорилъ Рене. — На минуту!. Не угодно ли вамъ вымыть руки вотъ этимъ неаполитанскимъ мыломъ? я забылъ прислать вамъ его вмѣстѣ съ опіатомъ и принесъ теперь лично.

Вынувъ изъ серебряной обертки зеленоватый кусокъ мыла, онъ положилъ его въ позолоченный тазъ, налилъ воды, и, ставъ на колѣно, подалъ его г-жѣ де-Совъ.

— Право, я не узнаю васъ, Рене, сказалъ Генрихъ: — вы перещеголяете всѣхъ придворныхъ любезниковъ.

— Какой чудесный запахъ! воскликнула Шарлотта, растирая на прекрасныхъ рукахъ своихъ пѣну неаполитанскаго мыла.

Рене до конца выполнилъ обязанности cavalière servente: онъ подалъ баронессѣ салфетку тонкаго голландскаго полотна.

— Теперь, если угодно, можете, сказалъ онъ, обращаясь къ Генриху.

Шарлотта подала свою руку Генриху; онъ поцаловалъ ее, и между-тѣмъ, какъ Шарлотта оборотилась, чтобъ послушать, что скажетъ ему Рене, онъ сѣлъ на свое прежнее мѣсто, будучи совершенно убѣжденъ, что въ душѣ флорентинца происходитъ что-то необыкновенное.

— Ну, что жь? спросила Шарлотта.

Флорентинецъ собрался, казалось, со всѣми силами души и обратился къ Генриху.

VI.
Вы будете королемъ.

— Ваше величество, сказалъ Рене Генриху: — я пришелъ поговорить съ вами объ одномъ дѣлѣ, которымъ уже давно занимаюсь.

— О духахъ? спросилъ Генрихъ улыбаясь.

— Да… о духахъ, отвѣчалъ Рене дѣлая странный знакъ согласія.

— Говорите; я васъ слушаю; этотъ предметъ всегда интересовалъ меня.

Рене посмотрѣлъ на Генриха, стараясь, мимо словъ, проникнуть въ мысль его; но видя, что это напрасный трудъ, продолжалъ:

— Одинъ изъ моихъ друзей пріѣхалъ изъ Флоренціи. Онъ много занимался астрологіей.

— Да, знаю, замѣтилъ Генрихъ: — это страсть флорентинцевъ.

— Онъ составилъ, вмѣстѣ съ первѣйшими учеными въ мірѣ, гороскопы главнѣйшихъ особъ въ Европѣ.

— А-га! сказалъ Генрихъ.

— И такъ-какъ домъ Бурбоновъ считается въ числѣ первыхъ, потому-что происходитъ отъ графа де-Клермона, пятаго сына Лудовика-Святаго, то ваше величество, конечно, догадываетесь, что и вы не были забыты.

Генрихъ началъ слушать еще внимательнѣе.

— И вы помните этотъ горскопъ? спросилъ онъ, стараясь улыбнуться равнодушно.

— Вашъ гороскопъ не изъ тѣхъ, которые забываются, отвѣчалъ Рене.

— Право? сказалъ Генрихъ съ ироническимъ жестомъ.

— Да, ваше величество; этотъ гороскопъ говоритъ, что вамъ суждена самая блестящая судьба.

Глаза Генриха невольно сверкнули молніей, тотчасъ же угасшей въ туманѣ равнодушія.

— Всѣ эти итальянскіе оракулы льстятъ, сказалъ Генрихъ: — а кто льститъ, тотъ лжетъ. Не предсказывали ли они мнѣ, что я буду командовать арміями?

И онъ захохоталъ. Но наблюдатель, занятый собою меньше, нежели Рене, увидѣлъ бы принужденность этого смѣха.

— Ваше величество, холодно замѣтилъ Рене: — гороскопъ обѣщаетъ больше.

— Что жь онъ предвѣщаетъ? что, предводительствуя этими арміями, я буду выигрывать сраженія?

— Больше, ваше величество.

— Вы увидите, если я не буду завоевателемъ!

— Вы будете королемъ.

— Ventre-saint-gris! сказалъ Генрихъ, подавляя сильное біеніе сердца. — Да развѣ я уже не король?

— Ваше величество! Пріятель мой знаетъ, что обѣщаетъ. Вы не только будете королемъ, но будете и царствовать.

— Въ такомъ случаѣ, продолжалъ Генрихъ тѣмъ же насмѣшливымъ тономъ: — вашему пріятелю нужны десять тысячъ экю золотомъ, не такъ ли, Рене? Такое пророчество очень-честолюбиво по настоящему положенію дѣлъ; я не богать, Рене, и дамъ вашему другу пять тысячъ теперь, а пять остальныхъ, когда пророчество исполнится.

— Не забудьте, прибавила баронесса: — что вы кое-что обѣщали уже и Даріолѣ: — не раздавайте слишкомъ много обѣщаній.

— Ваше величество, сказалъ Рене: — позвольте досказать…

— А! Такъ это еще не все! отвѣчалъ Генрихъ. — Продолжайте! Если я буду императоромъ, я дамъ вдвое.

— Пріятель мой возвратился съ этимъ гороскопомъ изъ Флоренціи, повѣрилъ его въ Парижѣ, нашелъ одни и тѣ же выводы, и сообщилъ мнѣ одну тайну.

— Тайну, которая интересуетъ ея величество? поспѣшно спросила Шарлотта.

— Думаю, отвѣчалъ флорентинецъ.

— Онъ ищетъ словъ, подумалъ Генрихъ: — должно быть, это трудно вымолвить.

— Такъ говорите, продолжала баронесса: — въ чемъ же дѣло?

— Дѣло идетъ, отвѣчалъ флорентинецъ, взвѣшивая каждое слово: — о всѣхъ этихъ слухахъ объ отравленіяхъ, которые съ нѣкотораго времени пронеслись при дворѣ.

При этомъ оборотѣ разговора, вниманіе Генриха увеличилось; но по наружности его это едва было примѣтно.

— И вашъ другъ, сказалъ онъ: — знаетъ кое-что новое объ этихъ отравленіяхъ?

— Да, ваше величество.

— Какъ же вы довѣряете мнѣ чужую тайну, Рене, особенно такую важную тайну? сказалъ Генрихъ самымъ естественнымъ тономъ.

— Пріятель мой желаетъ спросить совѣта у вашего величества.

— У меня?

— Что жь тутъ удивительнаго? Вспомните стараго акціумскаго солдата, который просилъ у Августа совѣта по своему процессу.

— Августъ былъ адвокатъ, Рене, а я не адвокатъ.

— Когда пріятель сообщилъ мнѣ свою тайну, ваше величество принадлежали еще къ кальвинистской партіи; вы были ея первымъ предводителемъ, а Конде вторымъ.

— Что жь дальше?

— Пріятель мой надѣялся, что ваше вліяніе на Конде отвратитъ отъ него непріязненное расположеніе, которое принцъ Конде питалъ къ нему.

— Объясните мнѣ это, Рене, если хотите, чтобъ я понялъ, сказалъ Генрихъ безъ малѣйшаго измѣненія въ голосѣ или чертахъ лица.

— Вы поймете меня съ перваго слова: пріятель мой знаетъ всѣ обстоятельства покушенія отравить принца Конде.

— Такъ его хотѣли отравить? спросилъ Генрихъ съ превосходно-разъиграннымъ удивленіемъ. — Право? Когда же это?

Рене пристально посмотрѣлъ на короля и отвѣчалъ только:

— Восемь дней тому назадъ.

— Кто-нибудь изъ враговъ?

— Да, врагъ, котораго ваше величество знаете, и который знаетъ ваше величество.

— Точно, кажется, я что-то объ этомъ слышалъ; но я не знаю подробностей, которыя, говорите вы, пріятель вашъ хочетъ сообщить мнѣ.

— Конде попотчивали душистымъ яблокомъ; но, къ-счастію, докторъ его былъ при немъ, когда подали ему плодъ. Онъ взялъ его изъ рукъ посланнаго и понюхалъ, чтобъ узнать его качество. Черезъ два дня, въ награду за свою преданность, или неблагоразуміе, онъ получилъ на лицѣ гангренозную опухоль, кровотеченіе, и рану, разъѣзшую ему лицо.

— Къ-несчастію, отвѣчалъ Генрихъ: — я теперь вполовину католикъ, и не имѣю уже никакого вліянія на Конде. Напрасно вашъ пріятель адресовался ко мнѣ.

— Ваше величество могли быть ему полезны не только заступленіемъ у Конде, но и у принца Порсіанъ, брата того, который былъ отравленъ.

— Знаете ли, Рене, сказала Шарлотта: — ваши исторіи въ квакерскомъ духѣ. Вы просите очень-некстати. Теперь поздно, — разговоръ вашъ — гробовой разговоръ. Право, духи ваши гораздо-лучше.

И Шарлотта снова протянула руку къ коробочкѣ съ опіатомъ.

— Прежде, нежели вы попробуете эту мазь, сказалъ Рене: — послушайте, какъ жестоко могутъ пользоваться обстоятельствами злые люди.

— Рѣшительно, вы сегодня страшны, сказала баронесса.

Генрихъ нахмурилъ брови; онъ понялъ, что Рене ведетъ рѣчь къ чему-то, о чемъ онъ еще не догадался, и рѣшился довести разговоръ до конца.

— Такъ вамъ извѣстны подробности отравленія принца де-Порсіана?

— Да, отвѣчалъ Рене. — Всѣмъ было извѣстно, что ночью возлѣ его постели горитъ лампа. Отравили масло, и онъ задохся въ ядовитыхъ испареніяхъ.

— Стало-быть, тотъ, кого вы называете вашимъ другомъ, знаетъ не только подробности отравленія, но и виновника его?

— Да, и потому-то онъ желалъ узнать отъ васъ, имѣете ли вы столько вліянія на принца де-Порсіанъ, чтобъ уговорить его простить убійцу его брата.

— Къ-несчастію, отвѣчалъ Генрихъ: — я еще вполовину гугенотъ, и не имѣю никакого вліянія на принца де-Порсіанъ. Напрасно вашъ пріятель адресовался ко мнѣ.

— Но что вы думаете о расположеніи принца Конде и де-Порсіана?

— Какъ мнѣ это знать, Рене? Богъ, которому я служу, не далъ мнѣ привилегіи читать въ сердцахъ.

— Ваше величество можете обратиться съ вопросомъ сами къ себѣ, спокойно возразилъ Флорентинецъ. — Въ жизни вашего величества не случилось ли чего-нибудь столь мрачнаго, что можетъ служить пробою милосердія, какъ ни былъ бы жестокъ этотъ оселокъ великодушія?

Эти слова были произнесены такимъ голосомъ, что даже Шарлотта вздрогнула. Намекъ былъ такъ прямъ, что молодая женщина отвернулась, покраснѣвъ, чтобъ избѣжать встрѣчи со взоромъ Генриха.

Генрихъ сдѣлалъ надъ собою страшное усиліе, прояснилъ лицо, принявшее во время рѣчи Рене выраженіе угрозы, и перешелъ отъ сыновней скорби, сжимавшей его сердце, въ неопредѣленное раздумье.

— Мрачное событіе въ моей жизни… сказалъ онъ: — нѣтъ, Рене, нѣтъ; отъ молодости остались въ памяти моей только шалости и безпечность, перемѣшанныя съ жестокою нуждою, общимъ всѣхъ удѣломъ.

Рене въ свою очередь подавилъ движеніе въ душѣ своей и обращалъ вниманіе то на Генриха, то на Шарлотту, какъ-будто желая возбудить одного и удержать другую; Шарлотта, обратившись къ туалету, чтобъ скрыть свое смущеніе, опять протянула руку къ коробочкѣ съ опіатомъ.

— Однакожь, сказалъ Рене: — еслибъ вы были братомъ принца де-Порсіана, или сыномъ Конде, еслибъ отравили вашего брата или отца…

Шарлотта слегка вскрикнула и опять поднесла опіатъ къ губамъ. Рене видѣлъ это движеніе. Но онъ не остановилъ ея теперь ни словомъ, ни рукою, а только воскликнулъ:

— Во имя неба, отвѣчайте, ваше величество! Что сдѣлали бы вы за ихъ мѣстѣ?

Генрихъ собрался съ мыслями, отеръ дрожащею рукою холодный потъ со лба, и вставъ, отвѣчалъ среди общаго глубокаго молчанія:

— Еслибъ я былъ на ихъ мѣстѣ и зналъ навѣрное, что я король, то-есть представитель Бога на землѣ, я сдѣлалъ бы то же, что сдѣлалъ бы Богъ, — я простилъ бы.

— Постойте! воскликнулъ Рене, выхвативъ коробочку изъ рукъ г-жи де-Совъ. — Отдайте мнѣ эту коробочку. Мальчикъ мой ошибся. Завтра я пришлю вамъ другую.

VII.
Новообращенный.

На слѣдующій день, назначена была охота въ Сен-Жерменскомъ-Лѣсу.

Генрихъ приказалъ, чтобъ въ восемь часовъ поутру была осѣдлана маленькая беарнская лошадь, которую онъ хотѣлъ дать г-жѣ де-Совъ, но предварительно желалъ самъ попробовать. Въ три четверти восьмаго, лошадь была готова; ровно въ восемь, Генрихъ вышелъ.

Лошадь, не смотря на небольшой ростъ свой, была горяча, мотала гривой и била копытами. Было холодно, и тонкій слой льда покрывалъ землю.

Генрихъ хотѣлъ пройдти черезъ дворъ къ конюшнѣ, гдѣ ждалъ его конюшій съ лошадью; но, проходя мимо швейцарскаго солдата, стоявшаго на часахъ и отдававшаго ему честь, онъ услышалъ эти слова:

— Да хранитъ Господь его величество, короля наваррскаго!

Беарнецъ вздрогнулъ при такомъ привѣтствіи; особенно поразилъ его звукъ голоса.

Онъ оглянулся и отступилъ на шагъ.

— Де-Муи! сказалъ онъ.

— Такъ точно, ваше величество, де-Муи.

— Что вы здѣсь дѣлаете?

— Я ищу васъ.

— Зачѣмъ?

— Мнѣ надо поговорить съ вашимъ величествомъ.

— Несчастный! сказалъ король, подходя къ нему ближе. — Развѣ ты не знаешь, что рискуешь головою?

— Знаю.

Генрихъ немного поблѣднѣлъ; онъ зналъ, что раздѣляетъ опасность, которой подвергался отважный юноша. Съ безпокойствомъ оглянулся вокругъ, и отступилъ во второй разъ, такъ же проворно, какъ и въ первый.

Онъ замѣтилъ у окна герцога д’Алансона.

Измѣнивъ тотчасъ же пріемы, Генрихъ взялъ мушкетъ изъ рукъ де-Муи, и, дѣлая видъ, какъ-будто экзаменуетъ его, сказалъ:

— Ты, конечно, не безъ важной причины бросился въ западню?

— Нѣтъ, ваше величество. Вотъ уже восемь дней, что я подстерегаю васъ. Вчера только узналъ я, что сегодня утромъ вы выйдете пробовать лошадь, и сталъ здѣсь на часахъ.

— Но какимъ же образомъ ты въ этомъ костюмѣ?

— Капитанъ отряда протестантъ и мой пріятель.

— Вотъ твой мушкетъ; стань во фронтъ. За нами наблюдаютъ. Идя назадъ, я постараюсь переговорить съ тобою. Но если не заговорю, не останавливай меня. Прощай.

Де-Муи началъ ходить, а Генрихъ пошелъ къ лошади.

— Что это за хорошенькая лошадка? спросилъ д’Алансонъ изъ окна.

— Да вотъ хочу попробовать, отвѣчалъ Генрихъ.

— Это не мужская лошадь.

— Она и назначена для хорошенькой женщины.

— Не проболтайтесь, Генрихъ; мы увидимъ эту хорошенькую даму на охотѣ, и если я не узнаю чей вы рыцарь, такъ узнаю, по-крайней-мѣрѣ, чей конюшій.

— Не узнаете, отвѣчалъ Генрихъ съ своимъ притворнымъ простодушіемъ. — Хорошенькая дама нездорова и не можетъ выѣхать сегодня утромъ.

И онъ сѣлъ на коня.

— Бѣдная г-жа де-Совъ! сказалъ смѣясь д’Алансонъ.

— Вы сами проболтались, Франсуа.

— Что же съ ней сдѣлалось? продолжалъ герцогъ.

— Не знаю, право, отвѣчалъ Генрихъ, галопируя вокругъ двора: — Даріола говорила, что у ней тяжесть въ головѣ, какое-то разслабленіе во всемъ тѣлѣ.

— И это вамъ помѣшаетъ быть съ нами? спросилъ герцогъ.

— Мнѣ? Почему же? Вы знаете, что я страстный охотникъ, и что меня ничто въ мірѣ не удержитъ.

— А на этой охотѣ васъ не будетъ, возразилъ герцогъ, отворотившись отъ окна и переговоривъ нѣсколько словъ съ кѣмъ-то, кого Генрихъ не могъ видѣть: — его величество прислалъ сказать мнѣ, что охоты сегодня не будетъ.

— А! произнесъ Генрихъ съ досадою. — Отъ-чего?

— Кажется, получены очень-важныя письма отъ герцога де-Невера. Король, королева-мать и братъ мой д’Анжу сошлись на совѣтъ.

— Ужь не новости ли изъ Польши? подумалъ Генрихъ, и прибавилъ rpoмко:

— Въ такомъ случаѣ, мнѣ не для чего дольше рисковать собою на этой гололедицѣ. До свиданія.

Онъ остановился передъ Муи.

— Позови кого-нибудь изъ своихъ товарищей на смѣну, сказалъ онъ. — Помоги конюшему разсѣдлать лошадь и отнеси сѣдло къ золотыхъ-дѣлъ-мастеру; онъ не успѣлъ докончить на немъ золотой нашивки къ нынѣшнему дню. Ты прійдешь съ отвѣтомъ ко мнѣ.

Де-Муи поспѣшилъ повиноваться, потому-что д’Алансонъ отошелъ отъ окна, и очевидно подозрѣвалъ что-то.

Дѣйствительно, едва только Муи успѣлъ отворить калитку, какъ появился д’Алансонъ. На мѣстѣ Муи стоялъ настоящій Швейцарецъ.

Д’Алансонъ внимательно посмотрѣлъ на новаго часоваго, потомъ обратился къ Генриху:

— Вы вѣдь не съ нимъ говорили? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, тотъ изъ моихъ; я его опредѣлилъ въ швейцарскую команду. Я кое-что приказалъ ему, такъ онъ пошелъ исполнить.

— А! сказалъ герцогъ, какъ-будго удовольствовавшись этимъ отвѣтомъ. — А что Маргерита?

— Я иду теперь къ ней.

— Такъ вы ея не видали со вчерашняго дня?

— Нѣтъ. Я заходилъ къ ней ночью, часовъ въ одиннадцать; но Гильйонна сказала, что она устала и спитъ.

— Вы не застанете ее: она вышла.

— Да, можетъ-быть; ей надо было ѣхать въ монастырь дел’Аннонсіадъ.

Разговора невозможно было продлить, потому-что Генрихъ рѣшился, кажется, только отвѣчать.

Они разошлись.

Вскорѣ потомъ кто-то постучался въ спальню Генриха.

— Кто тамъ? спросилъ онъ.

— Я принесъ отвѣтъ отъ золотыхъ-дѣлъ-мастера, сказалъ голосъ де-Муи.

Генрихъ, видимо тронутый, впустилъ молодаго человѣка и заперъ за нимъ дверь.

— Это вы, де-Муи? сказалъ онъ. — Я думалъ, что вы одумаетесь.

— Я обдумывалъ дѣло три мѣсяца сряду; теперь пора дѣйствовать.

Движеніе Генриха выказало его безпокойство.

— Не бойтесь ничего, ваше величество. Мы одни, и я поспѣшу, потому-что минуты дороги. Ваше величество однимъ словомъ можете возвратить намъ все, чего лишили насъ и нашу вѣру событія этого года. Будемъ говорить ясно, коротко и откровенно.

— Я слушаю, отвѣчалъ Генрихъ, видя, что невозможно избѣжать объясненія.

— Правда ли, что ваше величество отреклись отъ протестантской религіи?

— Правда.

— Да; но на словахъ, или въ душѣ?

— Человѣкъ всегда благодаритъ Бога, когда Онъ спасаетъ ему жизнь, отвѣчалъ Генрихъ, изворачивая вопросъ, что обыкновенно дѣлывалъ онъ въ подобныхъ случаяхъ: — а Богъ видимо сохранилъ меня среди ужасной опасности.

— Признайтесь въ одномъ, ваше величество.

— Въ чемъ?

— Въ томъ, что отреченіе ваше — дѣло разсчета, а не убѣжденія. Вы отреклись, чтобъ король позволилъ вамъ жить…

— Что бы ни было причиною моего обращенія, я все-таки католикъ.

— Да; по останетесь ли вы имъ навсегда? Развѣ вы не воспользуетесь первою возможностью возвратить себѣ свободу существованія и совѣсти? Теперь представилась эта возможность: ла-Рошелль возстала, Руссильйонъ и Беарнъ ждутъ только одного слова, чтобъ дѣйствовать. Въ Гіеннъ все жаждетъ войны. Скажите только, что вы католикъ по принужденію, и я отвѣчаю за будущее.

— Людей моего происхожденія не принуждаютъ. Если я что сдѣлалъ, то сдѣлалъ добровольно.

— Но, ваше величество, замѣтилъ молодой человѣкъ съ сердцемъ, стѣсненнымъ отъ этого неожиданнаго противорѣчія: — вы забываете, что, поступая такимъ-образомъ, вы, оставляете васъ… вы измѣняете намъ?

Генрихъ слушалъ равнодушно.

— Да, продолжалъ де-Муи: — вы измѣняете намъ, ваше величество: многіе изъ насъ прибыли сюда съ опасностью жизни для спасенія вашей чести и свободы. Мы приготовили все, чтобъ доставить вамъ престолъ; слышите ли? Не только свободу, но и могущество, тронъ на-выборъ; черезъ два мѣсяца, отъ васъ будетъ зависѣть быть королемъ наваррскимъ или французскимъ…

— Де-Муи, сказалъ Генрихъ съ невольно-сверкнувшимъ взоромъ: — я въ безопасности, я католикъ, я мужъ Маргериты, я братъ Карла, я зять Катерины. Вступая въ эти отношенія, я разсчитывалъ выгоды, но не забылъ и того, къ чему онѣ меня обязываютъ.

— Но чему же вѣрить, ваше величество? Мнѣ сказали, что ваше супружество только форма, что сердце ваше свободно, что ненависть Катерины…

— Ложь! ложь! поспѣшно перервалъ его Генрихъ. — Васъ безстыдно обманули, другъ мой. Маргерита дѣйствительно жена моя; Катерина мнѣ мать; Карлъ властелинъ моей жизни и моего сердца.

Де-Муи вздрогнулъ; на губахъ его скользнула почти-презрительная улыбка.

— Итакъ, сказалъ онъ, опустивъ руки и стараясь взорами проникнуть въ эту темную душу: — этотъ отвѣтъ долженъ я передать моимъ братьямъ? Я скажу имъ, что король наваррскій подалъ руку и отдалъ сердце тѣмъ, которые насъ перерѣзали; скажу имъ, что онъ сдѣлался льстецомъ королевы-матери и другомъ Морвеля…

— Любезный де-Муи! Король сейчасъ выйдетъ изъ совѣта, и мнѣ надо идти спросить его, почему онъ отложилъ такое важное дѣло, какъ охота. Протайте; поступите по-моему, любезный другъ: бросьте политику, обратитесь къ королю и посѣщайте мессу.

Съ этими словами, Генрихъ проводилъ, или лучше сказать, оттѣснилъ до дверей молодаго человѣка, въ которомъ изумленіе уже начало уступать мѣсто ярости.

Едва только переступилъ де-Муи черезъ порогъ, какъ, будучи не въ состояніи противиться желанію выместить свою досаду на чемъ бы то ни было, снялъ свою шляпу, бросилъ въ ноги, и началъ топтать, какъ топчетъ быкъ плащъ матадора.

— Жалкій человѣкъ! воскликнулъ онъ. — Право, я не прочь, чтобъ меня здѣсь убили, лишь-бы навсегда запятнать его моею кровью.

— Тише, де-Муи! шепталъ чей-то голосъ въ полурастворенную дверь. — Васъ можетъ услышать кто-нибудь и кромѣ меня.

Де-Муи быстро оглянулся и увидѣлъ герцога д’Алансона; окутавшись въ плащъ, онъ выставилъ блѣдное лицо свое въ корридоръ, желая увѣриться, что здѣсь никого нѣтъ, кромѣ его и де-Муи.

— Герцогъ д’Алансонъ! воскликнулъ де-Муи. — Я погибъ!

— Напротивъ того, возразилъ герцогъ: — можетъ-быть, вы нашли именно того, чего искали; доказательство: я не хочу, чтобъ васъ тутъ убили, какъ вы желаете. Повѣрьте, ваша кровь можетъ быть употреблена лучше.

Съ этищи словами, герцогъ растворилъ двери настежъ.

— Это комната двухъ моихъ придворныхъ, сказалъ онъ: — здѣсь насъ никто не потревожитъ, и мы можемъ говорить свободно. Войдите.

— Я здѣсь, отвѣчалъ ошеломленный заговорщикъ.

Онъ вошелъ, и герцогъ замкнулъ дверь такъ же проворно, какъ замкнулъ двери Генрихъ при входѣ де-Муи.

Де-Муи вошелъ въ ярости, въ бѣшенствѣ; но холодный и неподвижный взоръ французскаго принца произвелъ на гугенотскаго капитана мало-по-малу дѣйствіе заколдованнаго стекла, отъ котораго проходитъ опьянѣніе.

— Ваше высочество, если не ошибаюсь, хотѣли говорить со мною.

— Да. Не смотря на вашъ маскарадъ, я думалъ, что узналъ васъ, а когда на часахъ отдавали вы честь Генриху, я убѣдился въ этомъ вполнѣ. Ну, что, де-Муи? Вы не довольны королемъ наваррскимъ?

— Ваше высочество!…

— Говорите смѣло. Вы, можетъ-быть, и не подозрѣваете, что я изъ числа друзей вашихъ.

— Вы, ваше высочество?

— Да, я. Говорите же.

— Не знаю, что вамъ сказать, ваше высочество. То, о чемъ я хотѣлъ говорить съ королемъ наваррскимъ, касается интересовъ, которыхъ вы не раздѣляете. Впрочемъ, прибавилъ де-Муи возможно-равнодушнымъ тономъ: — дѣло шло о пустякахъ.

— О пустякахъ?

— Да, ваше высочество.

— О пустякахъ, за которые вы готовы были пожертвовать жизнью, возвращаясь въ Лувръ, гдѣ, какъ вамъ извѣстно, голова ваша оцѣнена на вѣсъ золота. Повѣрьте мнѣ, всѣ очень-хорошо знаютъ, что вы, вмѣстѣ съ королемъ наваррскимъ и принцемъ Конде, одинъ изъ главнѣйшихъ предводителей гугенотовъ.

— Если вы вѣрите этому, поступите со мною какъ слѣдуетъ поступить брату короля Карла и сыну королевы Катерины.

— Зачѣмъ же, когда я вамъ сказалъ, что я изъ числа вашихъ друзей? Говорите правду.

— Клянусь вамъ, ваше высочество…

— Не клянитесь; реформатская религія запрещаетъ клятвы, особенно ложныя.

Де-Муи нахмурилъ брови.

— Говорю вамъ, что мнѣ все извѣстно, сказалъ герцогъ.

Де-Муи молчалъ.

— Вы сомнѣваетесь? продолжалъ д’Алансонъ съ настойчивостью. — Значитъ, васъ надо убѣдить. Судите же сами, ошибаюсь ли я. Не предлагали ли вы брату моему Генриху сію минуту, вонъ тамъ, — герцогъ указалъ по направленію комнаты Генриха, — помощь вашу и вашихъ приверженцевъ, чтобъ снова утвердить его на наваррскомъ престолѣ?

Де-Муи съ изумленіемъ глядѣлъ на герцога.

— Это предложеніе онъ отвергъ съ ужасомъ?

Де-Муи былъ окончательно пораженъ.

— Не призвали ли вы тогда на помощь воспоминанія старинной дружбы, общей религіи? Не польстили ли вы ему блестящей надеждой, такой блестящей, что она чуть не ослѣпила его, надеждой получить корону Франціи? Хорошо ли я знаю дѣла, скажите? Это ли предлагали вы Беарнцу?

— Да, правда, отвѣчалъ де-Муи: — правда до такой степени, что я думаю теперь, не сказать ли вашему высочеству, что вы лжете! Зажечь битву на смерть и смертью одного изъ насъ сейчасъ же уничтожить возможность разглашенія этой ужасной тайны…

— Тише, мой храбрый де-Муи, тише! сказалъ д’Алансонъ, не измѣняясь въ лицѣ, не дѣлая ни малѣйшаго движенія въ отвѣтъ на эту угрозу. — Тайна лучше будетъ сохранена между нами, если мы оба останемся въ живыхъ. Выслушайте меня и перестаньте тревожить эфесъ своей шпаги. Въ третій разъ повторяю вамъ, что передъ вами другъ. Отвѣчайте же мнѣ, какъ другу. Скажите, король наваррскій отказался отъ вашего предложенія?

— Да; я признаюсь въ этомъ, потому-что это признаніе можетъ выдать только меня.

— Не вы ли воскликнули, вышедши отъ него и топча ногами свою шляпу, что онъ жалкій человѣкъ, недостойный быть вашимъ предводителемъ?

— Да, я говорилъ это.

— А! наконецъ-то вы признаётесь!

— Признаюсь.

— И вы все еще этого мнѣнія?

— Больше, нежели когда-нибудь.

— Ну, такъ спрашиваю васъ, де-Муи: я, я, третій сынъ Генриха II-го, я, французскій принцъ крови, гожусь ли я быть предводителемъ вашихъ солдатъ? Говорите: считаете ли вы меня столько честнымъ, что можно полагаться на мое слово?

— Вы, ваше высочество, вы предводитель гугенотовъ?

— Почему же нѣтъ? Теперь вѣкъ обращеній. Генрихъ сдѣлался же католикомъ: я могу сдѣлаться протестантомъ.

— Конечно, ваше высочество, — и я жду, чтобъ вы объяснили мнѣ…

— Нѣтъ ничего проще; въ двухъ словахъ я объясню вамъ политику всѣхъ. Братъ мой Карлъ убиваетъ гугенотовъ, чтобъ царствовать на-просторѣ. Братъ д’Анжу позволяетъ убивать ихъ, потому-что онъ наслѣдникъ Карла, а Карлъ, какъ вамъ извѣстно, часто бываетъ болѣнъ. Но я… совсѣмъ-другое дѣло: я никогда не буду царствовать, по-крайней-мѣрѣ во Франціи, потому-что передо мною еще два старшіе брата; ненависть матери и братьевъ удаляетъ меня отъ престола еще больше, нежели законъ природы; я не могу разсчитывать ни на родственное расположеніе, ни на славу, ни на царство; а у меня такое же благородное сердце, какъ и у старшихъ братьевъ моихъ. Что жь, де-Муи! Я хочу шпагой вырубить себѣ королевство… во Франціи, которую они обливаютъ кровью… Вотъ чего я хочу, де-Муи. Слушайте! Я хочу быть королемъ наваррскимъ не по рожденію, а по избранію. Замѣтьте, что вы ничего не можете на это возразить; я не похититель: братъ отказывается отъ вашихъ предложеній и, предавшись своей безпечности, высокомѣрно признаетъ, что Наваррское-Королевство — мечта. Съ Генрихомъ-Беарнскимъ у васъ ничего нѣтъ; со мною — у васъ есть шпага и имя. Франсуа д’Алансонъ защититъ всѣхъ своихъ товарищей или соумышленниковъ, — назовите, какъ хотите. Что вы скажете на это предложеніе, де-Муи?

— Скажу, что вы меня изумили, отвѣчалъ де-Муи.

— Де-Муи! де-Муи! Намъ прійдется побѣдить много препятствій. Не будьте же съ самаго начала такъ взъискательны къ сыну и брату короля, который самъ идетъ вамъ на встрѣчу.

— Ваше высочество! Дѣло было бы рѣшено, еслибъ я одинъ поддерживалъ свои намѣренія; но у насъ есть совѣтъ, и какъ ни блестяще это предложеніе, можетъ-быть, именно по этому-то предводители партіи и не пріймутъ его безъ условій.

— Это другое дѣло; вы отвѣтили какъ благородный и умный человѣкъ. По моему поступку, вы тоже можете заключать о моей добросовѣстности. Обращайтесь же со мною, какъ съ человѣкомъ, котораго уважаете. Могу ли я разсчитывать на удачу, де-Муи?

— Такъ-какъ ваше высочество требуете моего мнѣнія, то увѣряю васъ честью, что съ той минуты, какъ король наваррскій отказался отъ сдѣланнаго мною предложенія, всѣ вѣроятности успѣха на вашей сторонѣ. Но, повторяю вамъ, мнѣ необходимо сговориться съ нашими предводителями.

— Переговорите же. Только… когда получу я отвѣтъ?

Де-Муи молча посмотрѣлъ на герцога; потомъ, какъ-будто рѣшившись на что-то, отвѣчалъ:

— Вашу руку, ваше высочество. Рука французскаго принца крови должна коснуться моей, чтобъ я былъ увѣренъ, что меня не выдадутъ.

Герцогъ не только протянулъ ему свою руку, но и пожалъ руку де-Муи.

— Теперь я спокоенъ, сказалъ молодой гугенотъ. — Если насъ выдадутъ, я скажу, что вы въ сторонѣ. Безъ этого вы были бы обезчещены.

— Зачѣмъ говорите вы мнѣ это, де-Муи, не отвѣчая еще на вопросъ, когда принесете мнѣ отвѣтъ вашихъ предводителей?

— Потому-что, спрашивая, когда я доставлю отвѣтъ, вы вмѣстѣ съ тѣмъ спрашиваете, гдѣ эти предводители; и если я вамъ отвѣчу: сегодня ввечеру, — вы будете знать, что они скрываются въ Парижѣ.

Произнося эти слова, де-Муи съ недовѣрчивостью устремилъ проницательный взглядъ на острые глаза герцога.

— Полноте, сказалъ д’Алансонъ: — вы еще сомнѣваетесь. Но правда, съ перваго раза я не могу требовать отъ васъ полной довѣренности. Co-временемъ вы узнаете меня лучше. Общность интересовъ свяжетъ насъ тѣснѣе и уничтожитъ въ васъ подозрѣнія. И такъ, сегодня ввечеру?

— Да, ваше высочество; долго откладывать нельзя. Сегодня ввечеру. Но гдѣ?

— Въ Луврѣ, здѣсь, въ этой комнатѣ; это вамъ съ-руки?

— Но эта комната занята? спросилъ де-Муи, указывая на двѣ стоявшія тутъ кровати.

— Да, двумя изъ моихъ придворныхъ.

— Ваше высочество! Мнѣ, кажется, неблагоразумно будетъ возвратиться въ Лувръ.

— Отъ-чего?

— Отъ-того, что другіе могутъ меня узнать такъ же, какъ вы. Впрочемъ, я возвращусь въ Лувръ, если вы мнѣ дадите то, о чемъ я васъ попрошу.

— Что такое?

— Билетъ для свободнаго входа и выхода.

— Де-Муи! отвѣчалъ герцогъ: — паспортъ отъ моего имени, захваченный у васъ, погубитъ меня и не спасетъ васъ. Я могу быть вамъ полезенъ только съ тѣмъ условіемъ, что при комъ бы то ни было, мы рѣшительно незнакомы другъ съ другомъ. Малѣйшее сношеніе съ вами, если о немъ узнаетъ матушка или кто-нибудь изъ моихъ братьевъ, будетъ стоять мнѣ жизни. Собственный интересъ мой служитъ вамъ защитою. Свободный въ сферѣ моихъ дѣйствій, сильный, покамѣстъ я не разгаданъ, я ручаюсь вамъ за все, — не забудьте это. Обратитесь къ вашему мужеству; отважьтесь, полагаясь на мое слово, на что отваживались, полагаясь на слово моего брата. Приходите сегодня вечеромъ въ Лувръ.

— Но какъ же прійдти мнѣ? Въ комнатахъ я не могу явиться въ этомъ костюмѣ. Онъ годился для переднихъ и для двора. Мой — еще хуже; всѣ меня здѣсь знаютъ, и онъ не скроетъ меня.

— Я самъ объ этомъ думаю… постойте… кажется — да, точно. Герцогъ оглянулся, и глаза его остановились на парадномъ костюмѣ ла-Моля, лежавшемъ на постели. Тутъ былъ великолѣпный, шитый золотомъ, плащъ вишневаго цвѣта, берётъ съ бѣлымъ перомъ, перевитый золотымъ и серебристымъ снуркомъ, камзолъ перловаго цвѣта, съ золотымъ шитьемъ.

— Видите ли вотъ этотъ плащъ, этотъ камзолъ и это перо? Это платье ла-Моля, одного изъ моихъ придворныхъ, щеголя лучшаго тона. Оно надѣлало при дворѣ много шума, и ла-Моля узнаютъ въ немъ за сто шаговъ. Я дамъ вамъ адресъ портнаго, который шилъ его: за двойную цѣну у васъ будетъ такое же платье сегодня вечеромъ. Вы не забудете имя ла-Моль?

Едва-только герцогъ договорилъ эти слова, какъ въ корридорѣ послышались шаги, и кто-то началъ отмыкать дверь.

— Кто тамъ? воскликнулъ герцогъ, бросившись къ двери и задвинувъ задвижку.

— Странный вопросъ, отвѣчалъ голосъ за дверью. — Да вы-то кто? Вотъ забавно! Приходишь домой, а въ домѣ спрашиваютъ: кто тамъ?

— Это вы, ла-Моль?

— Конечно, я. А вы кто?

Между-тѣмъ, какъ ла-Моль изъявлялъ свое удивленіе, что комната его занята, и старался узнать, кто этотъ новый постоялецъ, герцогъ, держа одну руку на задвижкѣ, а другую на замкѣ, быстро оборотился къ де-Муи.

— Знаете вы ла-Моля? спросилъ онъ.

— Нѣтъ.

— А онъ васъ знаетъ?

— Не думаю.

— Хорошо; впрочемъ, притворитесь, будто смотрите въ окно.

Де-Муи молча повиновался, потому-что ла-Моль началъ выходить изъ терпѣнія и стучалъ изо-всей-мёчи.

Герцогъ еще разъ взглянулъ на де-Муи и видя, что тотъ стоитъ къ нему спиною, отворилъ дверь.

— Герцогъ! воскликнулъ ла-Моль, отступая отъ изумленія. — Извините, ваше высочество!

— Ничего, господинъ де-ла-Моль. Мнѣ понадобилась ваша комната, чтобъ кое-съ-кѣмъ переговорить.

--Извольте, ваше высочество, извольте. Позвольте только, сдѣлайте одолженіе, взять мнѣ плащъ и шляпу съ постели; я и то и другое потерялъ сегодня ночью на Гревской-Набережной.

— Точно, отвѣчалъ герцогъ, подавая ему вещи собственноручно: — вы довольно растрепаны: должно-быть имѣли дѣло съ упорными разбойниками.

Молодой человѣкъ улыбнулся и вышелъ переодѣться въ переднюю, нисколько не заботясь о томъ, что дѣлаетъ герцогъ въ его комнатѣ.

Де-Муи подошелъ къ герцогу, и оба внимательно стали слушать, скоро ли переодѣнется и уйдетъ ла-Моль. Но онъ, переодѣвшись, самъ вывелъ ихъ изъ затрудненія: онъ подошелъ къ двери и сказалъ:

— Извините, ваше высочество, — вы не встрѣчали Коконна?

— Нѣтъ; впрочемъ, онъ сегодня поутру долженъ быть на службѣ.

— Такъ его, видно, зарѣзали, что ли, сказалъ ла-Моль про-себя, удаляясь.

Герцогъ слушалъ, какъ удалялись шаги; потомъ отворилъ дверь и, уводя за собою де-Муи, сказалъ:

— Посмотрите, какъ онъ идетъ; старайтесь перенять эту неподражаемую походку.

— Постараюсь какъ могу, отвѣчалъ де-Муи. — Къ-несчастію, я не волокита, а солдатъ,

— Во всякомъ случаѣ, я жду васъ передъ полуночью въ этомъ корридорѣ. Если комната моихъ придворныхъ будетъ свободна, я прійму васъ въ ней; если нѣтъ, мы найдемъ другую.

— Хорошо, ваше высочество.

— И такъ, до двѣнадцатаго часа?

— До двѣнадцатаго часа.

— Не забудьте сильно размахивать правой рукой, когда будете идти: это привычка ла-Моля.

VIII.
Улица-Тизонъ и Улица-Клош-Персе.

Ла-Моль выбѣжалъ изъ Лувра и бросился оттискивать Коконна.

Первою его заботою было поспѣшить въ Улицу-д’Арбр-Секъ къ ла-Гюрьеру; ла-Моль помнилъ, что не разъ повторялъ своему товарищу латинскую поговорку, въ которой доказывалось, что Амуръ, Вакхъ и Церера божества первѣйшихъ необходимостей; онъ надѣялся, что Коконна, слѣдуя латинской пословицѣ, расположился въ гостинницѣ à la Belle Étoile послѣ ночи, равно бурной для нихъ обоихъ.

Ла-Моль никого не нашелъ у ла-Гюрьера; ему только довольно-радушно предложили завтракъ, который онъ и съѣлъ съ большимъ аппетитомъ, не смотря на свое безпокойство. Успокоивъ желудокъ вмѣсто души, ла-Моль пошелъ вверхъ по Сенѣ, какъ извѣстный супругъ, отъискивавшій жену свою утопленницу. Пришедъ на Гревскую-Набережную, онъ узналъ мѣсто, гдѣ его остановили часа три или четыре тому назадъ, и нашелъ на мѣстѣ битвы обрывокъ пера съ своей шляпы. Чувство собственности врождено человѣку. У ла-Моля было съ десятокъ перьевъ, одно лучше другаго; не смотря на то, онъ остановился, поднялъ этотъ обрывокъ и смотрѣлъ на него съ сожалѣніемъ. Въ это время, послышались тяжелые шаги, и грубый голосъ потребовалъ, чтобъ онъ посторонился. Ла-Моль поднялъ голову и увидѣлъ носилки: впереди шли два пажа, сзади оруженосецъ.

Ла-Моль какъ-будто узналъ эти носилки и поспѣшилъ посторониться.

Онъ не обманулся.

— Мосьё де-ла-Моль? произнесъ въ носилкахъ сладкій голосъ, и бѣлая, нѣжная какъ атласъ ручка отодвинула занавѣску.

— Да, это я, отвѣчалъ ла-Моль кланяясь.

— Мосьё де-ла-Моль, съ перомъ въ рукахъ… продолжала дама въ носилкахъ: — вы влюблены, и напали здѣсь на потерянный слѣдъ?

— Да, я влюбленъ, и очень-сильно; но теперь я напалъ на собственный свой слѣдъ, — хоть и не того искалъ; позвольте узнать о здоровьѣ вашего величества?

— Благодарю васъ, слава Богу; я еще никогда, кажется, не была такъ здорова; вѣроятно, это отъ-того, что я не ночевала дома.

— Не ночевали дома! повторилъ ла-Моль, странно глядя на Маргериту.

— Да, да; что жь тутъ удивительнаго?

— Позволено ли узнать, въ какомъ монастырѣ?

— Конечно, тутъ нѣтъ тайны. Въ Монастырѣ Благовѣщенія. Но что вы тутъ дѣлаете? Вы, кажется, разстроенія?

— Я ищу моего пропавшаго товарища и нашелъ перо.

— Его перо? Вы пугаете меня; это мѣсто нехорошо.

— Успокойтесь, ваше величество; это мое перо. Я потерялъ его здѣсь часу въ шестомъ утра, спасаясь отъ четырехъ разбойниковъ, которые, кажется, во что бы то ни стало хотѣли убить меня.

Маргерита подавила невольное движеніе ужаса.

— Разскажите, сказала она.

— Это очень-просто. Было, какъ я уже имѣлъ честь доложить вашему величеству, часовъ пять утра.

— И въ это время вы уже вышли?

— Я еще не возвращался домой, ваше величество.

— А! возвращаться домой въ шестомъ часу утра, сказала Маргерита съ злобною улыбкою, которую ла-Моль нашелъ очаровательною: — возвращаться домой такъ поздно! Вы заслужили наказаніе.

— Я и не жалуюсь, отвѣчалъ ла-Моль, почтительно кланяясь.

— Еслибъ меня зарѣзали, я и тогда считалъ бы себя гораздо-счастливѣе, нежели заслуживаю. Но поздно ли, рано ли возвращался я домой, только въ это время изъ улицы ла-Мортелльри выскочили четыре негодяя и бросились за мною съ предлинными кухонными ножами. Оно смѣшно, конечно; но такъ было. Я долженъ былъ бѣжать, потому-что забылъ шпагу въ томъ домѣ, гдѣ ночевалъ.

— Понимаю, сказала Маргерита съ неподражаемою наивностью: — вы возвращаетесь теперь за шпагой?

Ла-Моль посмотрѣлъ на Маргериту, какъ-будто какое-то сомнѣніе потревожило его душу.

— Я дѣйствительно пошелъ бы за нею и очень-охотно, потому0что это превосходный клинокъ. Да не знаю, гдѣ этотъ домъ.

— Какъ? Вы не знаете дома, гдѣ ночевали?

— Пусть истребитъ меня сатана, если я хоть подозрѣваю, гдѣ этотъ домъ!

— Странно. Да это цѣлый романъ!

— Именно, настоящій романъ.

— Разскажите же его.

— Онъ немного-длиненъ.

— Что за нужда! Мнѣ теперь есть время.

— И, главное, романъ очень-невѣроятный.

— Ничего, разсказывайте; я очень-легковѣрна.

— Вы приказываете, ваше величество?

— Да, если на это нужно приказаніе.

— Я повинуюсь. Вчера ввечеру мы ужинали у ла-Гюрьера…

— Во-первыхъ, что это за ла-Гюрьеръ?

— Ла-Гюрьеръ, отвѣчалъ ла-Моль, опять сомнительно посмотрѣвъ на Маргериту: — хозяинъ гостинницы à la Belle Étoile, въ Улицѣ-д’Арбр-Секъ.

— Хорошо; ее видно отсюда… Итакъ, вы ужинали у ла-Гюрьера, конечно, съ пріятелемъ вашимъ Коконна?

— Да, съ Коконна; вдругъ входитъ человѣкъ и вручаетъ намъ по запискѣ.

— Одинаковой?

— Совершенно.

— И въ которой было написано…

— Только по одной строчкѣ: „Васъ ждутъ въ Улицѣ-Сент-Антуанъ, противъ улицы де-Жуи“.

— И ничьего имени не было подписано? спросила Маргерита.

— Нѣтъ; только три слова, три чудныя слова, которыя трижды обѣщали одно и то же, то-есть тройное счастіе.

— Что жь это за слова?

— Eros, Cupido, Amor.

— Дѣйствительно, слова недурны. Сдержали они обѣщаніе?

— Больше, во сто разъ больше! съ энтузіазмомъ воскликнулъ ла-Моль.

— Продолжайте; мнѣ любопытно знать, что ожидало васъ въ Улицѣ-Сент-Антуанъ.

— Двѣ дуэньи съ платками въ рукахъ. Мы должны были позволить завязать себѣ глаза. Ваше величество догадаетесь, что мы не упрямились. Мой проводникъ повелъ меня налѣво, проводникъ Коконна повелъ его направо, и мы разстались.

— Что жь потомъ? спросила Маргерита, рѣшившись, по-видидимому, разспросить все до конца.

— Не знаю, куда увели моего товарища, — въ адъ, можетъ-быть. Что касается до меня, меня привели въ рай.

— И васъ выгнали, конечно, изъ этого рая за неумѣренное любопытство?

— Именно. Вы удивительно отгадываете! Я съ нетерпѣніемъ ожидалъ дня, чтобъ увидѣть, гдѣ я, какъ вдругъ въ четыре часа съ половиною вошла та же дуэнья, опять завязала мнѣ глаза, взяла съ меня обѣщаніе не приподымать повязки, вывела меня вонъ, проводила шаговъ сто и взяла клятву, что я не прежде сниму повязку, пока насчитаю пятьдесятъ. Я счелъ это число — и очутился въ Улицѣ-Сент-Аптуанъ, противъ улицы де-Жуи… Нашедъ здѣсь кусокъ своего пера, продолжалъ ла-Моль: — я затрепеталъ отъ восторга и поднялъ его, чтобъ спрятать въ память этой блаженной ночи. Одна только мысль возмущаетъ мое счастіе: что сталось съ моимъ товарищемъ?

— Такъ онъ не возвращался въ Лувръ?

— Нѣтъ. Я искалъ его вездѣ, гдѣ только онъ могъ быть: въ l'Étoile d’Or и въ сотнѣ другихъ мѣстъ, по нигдѣ нѣтъ ни Аннибала, ни Коконна.

Эти слова ла-Моль произнесъ съ особеннымъ жестомъ, такъ-что изъ-подъ распахнувшагося плаща можно было замѣтить, что камзолъ на немъ порванъ и подкладка выглядываетъ въ диры.

— Да вы ощипаны, сказала Маргерита.

— Именно ощипанъ, отвѣчалъ ла-Моль, намекая на опасность, которой подвергался. — Посмотрите.

— Какъ же это вы не перемѣнили платья? Вѣдь вы заходили въ Лувръ?

— У меня въ комнатѣ кто-то былъ.

— У васъ въ комнатѣ былъ кто-то? сказала Маргерита съ величайшимъ изумленіемъ. — Кто же это?

— Его высочество.

— Тс! сказала Маргерита.

Молодой человѣкъ повиновался.

— Qui ad lecticam meam slant? спросила она.

— Duo pueri et unus eques.

— Optime barbari! продолжала она. — Die, Moles, quem inveneris in cubiculo tuo?

— Franciscum ducem.

— Agentem?

— Nescio quid.

— Quo cum?

— Cum ignolo {-- Кто возлѣ моихъ носилокъ?

— Два пажа и конюшій.

— Варвары! Скажи, ла-Моль, кого нашелъ ты въ своей спальнѣ?

— Герцога Франсуа.

— Что онъ тамъ дѣлалъ?

— Не знаю.

— Съ кѣмъ?

— Съ кѣмъ-то неизвѣстнымъ.}.

— Странно, сказала Маргерита. — Итакъ, вы не отъискали Коконна? продолжала она, очевидно не думая о томъ, что говоритъ.

— И это меня ужасно безпокоитъ.

— Я не хочу васъ отвлекать дольше отъ поисковъ, но не знаю, отъ-чего мнѣ кажется, что онъ найдется самъ-собою. Впрочемъ, все равно; ищите.

И королева приложила палецъ къ губамъ. Маргерита не довѣрила ему никакой тайны, не сдѣлала никакого признанія; слѣдовательно, этотъ знакъ не означалъ „молчите“, а что-нибудь другое. Такъ изъяснялъ его ла-Моль.

Носилки тронулись, и ла-Моль, продолжая свои поиски, пошелъ по набережной до Улицы-Лои-Попъ, ведшей въ Улицу-Сент-Антуанъ.

Противъ Улицы-де-Жуи онъ остановился.

Здѣсь-то, наканунѣ вечеромъ, дуэньи завязали глаза ему и Коконна. Онъ поворотилъ влѣво и отсчиталъ двадцать шаговъ; повторилъ то же движеніе и очутился прямо противъ дома или, лучше сказать, противъ стѣны, за которою возвышался домъ. Посреди стѣны была калитка съ навѣсомъ, убитымъ толстыми гвоздями, и съ бойницей.

Этотъ домъ находился въ Улицѣ-Клош-Персе, маленькой и узкой, начинавшейся отъ Улицы Сент-Антуанъ и выходившей въ Улицу-Руа-де-Сисиль.

— Par-la-sangbleu! воскликнулъ ла-Моль: — вотъ оно, это мѣсто, я готовъ присягнуть! Выходя, я протянулъ руку и попалъ какъ-разъ вотъ на эти гвозди. Потомъ сошелъ двѣ ступеньки. Человѣкъ, кричавшій „помогите!“, — тотъ, котораго убили въ Улицѣ-Руа-де-Сисиль, пробѣгалъ въ ту самую минуту, когда я ступилъ на первую ступеньку. Посмотримъ.

Ла-Моль постучалъ въ калитку.

Она отворилась, и оттуда выглянулъ какой-то усатый сторожъ.

— Was ist das? спросилъ онъ.

— А! а! сказалъ ла-Моль: — кажется, Швейцарецъ. Мнѣ хотѣлось бы взять свою шпагу, любезный; я забылъ ее ночью въ этомъ домѣ.

— Ich verstehe nicht, отвѣчалъ сторожъ.

— Шпагу, повторилъ ла-Моль.

— Ich verstehe nicht, повторилъ сторожъ.

— Которую я здѣсь оставилъ, — шпагу, которую я здѣсь оставилъ…

— Ich verstehe nicht.

— Здѣсь, вотъ въ этомъ домѣ, гдѣ я ночевалъ.

— Gehe zum Teufel!

И онъ захлопнулъ дверь.

— Mordieu! воскликнулъ ла-Моль: — еслибъ эта шпага была у меня въ рукахъ, я съ удовольствіемъ просадилъ бы ею этого болвана… Ну, да еще успѣю!

Ла-Моль прошелъ до Улицы-Руа-де-Сисиль, поворотилъ направо, сдѣлалъ шаговъ пятьдесятъ, поворотилъ опять направо и очутился въ Улицѣ-Тизонъ, маленькой, параллельной съ Улицею-Клош-Персе и во всемъ съ нею сходной. Мало того: прошедъ не больше тридцати шаговъ, онъ опять встрѣтилъ калитку съ убитымъ гвоздями павѣсомъ и съ бойницами, — стѣну и двѣ ступени. Точно какъ-будто Улица-Клош-Персе повернулась еще разъ взглянуть на ла-Моля.

Тогда ему пришло въ голову, что онъ легко могъ ошибиться въ поворотѣ направо или налѣво, и подошелъ къ калиткѣ, чтобъ и здѣсъ постучать и попытаться войдти. Но на этотъ разъ, не смотря на стукъ его, дверь даже не отворилась,

Ла-Моль обошелъ домъ раза два или три, и остановился на очень-естественной мысли, что у этого дома было два выхода, одинъ въ Улицу-Клош-Персе, другой въ Улицу-Тизонъ.

Но это разсужденіе, при всей своей основательности, не возвращало ему шпаги и не говорило, гдѣ его товарищъ.

Ему вздумалось-было купить другую шпагу и заколоть мерзавца-сторожа, который рѣшился говорить только по-нѣмецки. Но онъ обдумалъ, что если этотъ сторожъ былъ выбранъ Маргеритой и служилъ ей, значитъ, она имѣла на это достаточныя причины, и ей непріятно было бы лишиться его.

А ла-Моль ни за что въ свѣтѣ не рѣшился бы сдѣлать непріятность Маргеритѣ.

Опасаясь уступить искушенію, онъ часа въ два по-полудни пошелъ назадъ въ Лувръ.

Комната его не была занята, и онъ вошелъ свободно. Камзолъ на немъ дѣйствительно былъ ужасно оборванъ, какъ замѣтила королева, и онъ подошелъ прямо къ постели, чтобъ надѣть другой перловый. Но къ величайшему изумленію своему, первая вещь, которая попалась ему на глаза, была шпага, забытая имъ въ Улицѣ-Клош-Персе.

Ла-Моль взялъ ее въ руки и началъ осматривать со всѣхъ сторонъ; шпага точно была его.

— Ужь не замѣшалось ли тутъ колдовство? подумалъ онъ, и потомъ прибавилъ съ улыбкою: — что, еслибъ и Коконна нашелся какъ эта шпага.

Часа два или три спустя послѣ путешествія ла-Моля вокругъ дома съ двойнымъ выходомъ, дверь въ улицу Тизонъ отворилась. Было часовъ пять вечера, стало-быть, совершенно-темно.

Женщина въ длинной мантильѣ, обложенной мѣхомъ, вышла, въ сопровожденіи служанки, въ эту дверь, отворенную ей дуэньею лѣтъ сорока. Потомъ она быстро прошла до Улицы-Руа-де-Сисиль, постучалась въ маленькую дверь въ отели д’Аржапсонъ, вошла и вышла въ главный выходъ этой отели въ улицѣ Віель-Рю-дю-Тампль. Оттуда она прошла до отели Гиза, отворила бывшимъ съ нею ключомъ маленькую дверь, — и скрылась.

Черезъ полчаса, изъ той же двери того же домика вышелъ молодой человѣкъ съ завязанными глазами. Какая-то женщина довела его до угла улицы Жоффруа-Ланье и Мортелльри. Тутъ она попросила его сосчитать пятьдесятъ и потомъ снять повязку.

Молодой человѣкъ въ точности исполилъ ея требованія, сосчиталъ до пятидесяти и снялъ платокъ.

— Mordi! воскликнулъ онъ, оглядываясь. — Хоть убей, не знаю, гдѣ я! Шесть часовъ! продолжалъ онъ, услышавъ бой часовъ на башнѣ Нотр-Дамъ. — Что-то сталось съ бѣднымъ ла-Молемъ? Поспѣшу въ Лувръ; тамъ, можетъ-быть, что-нибудь о немъ знаютъ.

Съ этими словами Коконна побѣжалъ по улицѣ Мортелльри, и достигъ Лувра такъ же скоро, какъ порядочная лошадь; на бѣгу онъ толкнулъ и сбилъ съ ногъ не одного гражданина, мирно прохаживавшагося около лавокъ площади Бодойе.

Во дворцѣ онъ началъ разспрашивать швейцара и часоваго. Швейцаръ сказалъ, что, кажется, ла-Моль воротился въ Лувръ по-утру, но послѣ не выходилъ. Часовой стоялъ всего только полтора часа на своемъ мѣстъ и ничего не видѣлъ.

Онъ бѣгомъ добѣжалъ до комнаты, быстро отворилъ дверь, но нашелъ здѣсь только разорванный камзолъ ла-Моля, что и удвоило его безпокойство.

Тогда онъ вспомнилъ о ла-Гюрьеръ и побѣжалъ къ нему. Ла-Гюрьеръ видѣлъ ла-Моля; ла-Моль у него завтракалъ. Коконна совершенно успокоился, и, чувствуя голодъ, спросилъ ужинать.

Коконна былъ именно въ томъ состояніи, которое необходимо, чтобъ пріятно покушать: онъ былъ спокоенъ духомъ и голоденъ. Ужинъ его продлился до восьми часовъ. Подкрѣпившись двумя бутылками анжуйскаго вина, которое очень пришлось ему по вкусу, онъ снова пустился отъискивать ла-Моля, надѣляя встрѣчныхъ толчками соразмѣрно своему чувству дружбы, усиленному добрымъ ужиномъ.

Такъ прошелъ часъ; въ часъ Коконна обѣжалъ всѣ улицы, сосѣднія съ Гревской-Набережной, угольную пристань, улицу Сент-Антуанъ, и улицы Тизонъ и Клош-Персе, куда, думалъ онъ, ла-Моль, можетъ-быть, возвратился. Наконецъ, онъ вспомнилъ, что есть мѣсто, котораго ла-Моль не можетъ миновать, именно: входъ въ Лувръ; онъ рѣшился стать у входа и ждать, пока онъ воротится.

Онъ былъ уже шаговъ за сто отъ Лувра и помогалъ подняться дамѣ, мужа которой сбилъ съ ногъ на Площади Сен-Жермен-Л’Оксерруа, какъ вдругъ замѣтилъ передъ собою на горизонтѣ, при невѣрномъ свѣтѣ фонаря у подъемнаго моста Лувра, вишневый плащъ и бѣлое перо своего друга. Онъ видѣлъ, какъ онъ отвѣчалъ на честь отданную ему часовымъ, и исчезъ въ калиткѣ.

Знаменитый вишневый плащъ надѣлалъ въ свѣтѣ столько шума, что нельзя было обмануться.

— Mordi! воскликнулъ Коконна. — Это онъ, навѣрно, — онъ пришелъ домой. Эй! ла-Моль! Чортъ возьми! А кажется, у меня хорошій голосъ. Отъ-чего же это онъ не слышитъ? Но, къ-счастію, и ноги у меня не хуже; я догоню.

Коконна бросился со всѣхъ ногъ, и въ минуту достигъ Лувра; но какъ онъ ни спѣшилъ, а вишневый плащъ, тоже по-видимому спѣшившій, исчезъ въ сѣняхъ въ ту самую минуту, какъ онъ ступилъ на дворъ.

— Ла-Моль! кричалъ Коконна, продолжая бѣжать: — постой! это я, Коконна. Кой чортъ ты спѣшишь? Ужь не спасаешься ли ты отъ кого?

Дѣйствительно, вишневый плащъ не взошелъ, а взлетѣлъ во второй этажъ.

— А! ты не хочешь подождать! воскликнулъ Коконна. — А! ты сердишься на меня! убирайся же къ чорту, mordi!

Коконна провожалъ бѣглеца этими восклицаніями съ низу лѣстницы; онъ пересталъ бѣжать за нимъ, но слѣдилъ глазами. Плащъ достигъ до этажа, гдѣ были покои Маргериты. Вдругъ изъ отдѣленія королевы вышла женщина и схватила вишневый плащъ за руку.

— О-го! продолжалъ Коконна. — Чуть ли это не Маргерита. Его ждали. Это другое дѣло; теперь я понимаю, почему онъ не отвѣчалъ мнѣ.

И онъ прилегъ къ периламъ, глядя сквозь ихъ отверстіе.

Наверху обмѣнялись нѣсколькими словами вполголоса, и вишневый плащъ вошелъ за королевой въ ея покои.

— Такъ и есть, сказалъ Коконна. — Я не ошибся. Бываютъ минуты, когда присутствіе лучшаго друга несносно, а ла-Моль именно въ такихъ обстоятельствахъ.

Коконна тихо пошелъ по лѣстницѣ и сѣлъ на бархатную скамью на площадкѣ.

— Быть такъ! сказалъ онъ. — Будемъ ждать, а не преслѣдовать. Впрочемъ, онъ, должно быть, у королевы наваррской: такъ прійдется долго прождать… А холодно, mordi! Все равно, можно дождаться его и у себя въ комнатѣ. Надо же ему когда-нибудь воротиться домой.

Едва только договорилъ онъ эти слова и хотѣлъ исполнить свое намѣреніе, какъ надъ головою его раздался легкій шумъ шаговъ и звуки любимой пѣсни его друга; Коконна тотчасъ оглянулся въ ту сторону. Это былъ ла-Моль. Сходя съ верхняго этажа, гдѣ была его комната, онъ увидѣлъ Коконна, и началъ шагать черезъ четыре ступени. Черезъ минуту, онъ бросился въ его объятія.

— Mordi! Это ты! воскликнулъ Коконна. — Откуда же ты вышелъ?

— Изъ Улицы-Клош-Персе.

— Нѣтъ. Я не о томъ спрашиваю…

— О чемъ же?

— Отъ королевы-то откуда?

— Отъ королевы?

— Да, наваррской.

— Я у ней не былъ.

— Полно!

— Ты бредишь, mon cher Аннибаль. Я прямо изъ своей комнаты, гдѣ прождалъ тебя часа два.

— Изъ своей комнаты?

— Да.

— Такъ я не за тобою гнался по Луврской-Площади?

— Когда?

— Да вотъ теперь.

— Нѣтъ.

— И не ты исчезъ минутъ съ десять тому назадъ?

— Нѣтъ;

— И не ты взбѣжалъ по этой лѣстницѣ, какъ-будто за тобой гнался цѣлый легіонъ чертей?

— Нѣтъ.

— Mordi! воскликнулъ Коконна. — Славное же вино у ла-Гюрьера! Говорю тебѣ, что я узналъ твой вишневый плащъ и бѣлое перо въ воротахъ Лувра, что я преслѣдовалъ ихъ до этой лѣстницы, и что твой плащъ, твое перо и твою руку, этотъ живой маятникъ, ждала здѣсь какая-то дама; подозрѣваю, что это королева Маргерита. Она увлекла его вотъ въ эту дверь, которая, кажется, ведетъ къ королевѣ наваррской.

— Mordieu! воскликнулъ ла-Моль блѣднѣя: — не-уже-ли измѣна?

— Я не ошибаюсь.

Ла-Моль съ минуту стоялъ въ нерѣшимости, сжавъ руками голову, удерживаемый почтеніемъ и тревожимый ревностью. Но ревность взяла верхъ; онъ бросился къ двери и началъ стучать изо всей силы.

— Этакъ насъ арестуютъ, сказалъ Коконна: — да все равно, это довольно-забавно. Скажи, пожалуйста, ла-Моль, въ Луврѣ водятся домовые?

— Не знаю, отвѣчалъ онъ, блѣдный какъ перо на его шляпѣ. — Впрочемъ, мнѣ давно хотѣлось увидѣть домоваго, и вотъ прекрасный случай, — я не упущу его.

— Я тебѣ не помѣха, сказалъ Коконна: — только стучи не такъ сильно, а то онъ озлится.

Ла-Моль, при всемъ своемъ бѣшенствѣ, понялъ справедливость этого замѣчанія и продолжалъ стучать тише.

IX.
Вишневый плащъ.

Коконна не обманулся. Дама, остановившая человѣка въ вишневомъ плащѣ, была королева наваррская. Что до кавалера, читатель, конечно, уже догадался, что это былъ храбрый де-Муи.

Узнавъ королеву, онъ тотчасъ понялъ, что тутъ какое-то недоразумѣніе, но не смѣлъ произнести ни слова, опасаясь, чтобъ она не вскрикнула и такимъ образомъ не выдала его. Онъ предпочелъ пойдти за нею во внутренность ея отдѣленія, чтобъ имѣть право сказать ей: „молчаніе, за молчаніе“.

Королева слегка сжала руку того, кого въ полумракѣ приняла за ла-Моля, и наклонившись къ его уху, сказала по-латинѣ:

— Войдите, другъ мой, я одна.

Де-Муи молча пошелъ за нею; но едва только дверь за нимъ затворилась, и онъ очутился въ передней Маргериты, освѣщенной лучше лѣстницы, какъ она увидѣла, что это вовсе не ла-Моль.

Легкій крикъ, котораго такъ опасался де-Муи, вырвался изъ груди Маргериты.

— Де-Муи! сказала она, отступая на шагъ.

— Точно я, ваше величество; умоляю васъ, позвольте мнѣ идти моею дорогой и не говорите никому, что я въ Луврѣ.

— Такъ я ошиблась!.. проговорила Маргерита.

— Да, я понимаю, отвѣчалъ де-Муи. — Вы приняли меня за короля наваррскаго; мы одного роста, носимъ одинаковое перо, и многіе, желая мнѣ польстить, говорятъ, что наши манеры очень-сходны.

Маргерита пристально посмотрѣла на де-Муи.

— Знаете вы по-латинѣ? спросила она.

— Зналъ когда-то, по забылъ.

Маргерита улыбнулась.

— Вы можете быть увѣрены въ моемъ молчаніи, сказала она. — И такъ, какъ я думаю, что мнѣ извѣстна особа, которой вы ищете въ Луврѣ, я провожу васъ къ ней въ безопасности.

— Извините, ваше величество; вы, вѣроятно, ошибаетесь; вамъ вовсе неизвѣстно…

— Какъ! развѣ вы не, къ королю наваррскому?…

— Мнѣ очень-жаль, что я долженъ просить васъ всего болѣе скрывать мое присутствіе въ Луврѣ отъ его величества.

— Послушайте, сказала Маргерита въ изумленіи: — до-сихъ-поръ я считала васъ однимъ изъ непоколебимѣйшихъ предводителей гугенотовъ, однимъ изъ вѣрнѣйшихъ приверженцевъ моего супруга; не-уже-ли я ошибалась?

— Нѣтъ, ваше величество; еще сегодня поутру былъ я всѣмъ этимъ.

— Что же измѣнило васъ съ-тѣхъ-поръ?

— Избавьте меня отъ отвѣта на этотъ вопросъ, ваше величество, и позвольте удалиться.

Де-Муи сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ двери.

Маргерита остановила его.

— Но если я осмѣлюсь попросить васъ объясниться? На мое слово можно, кажется, положиться.

— Я долженъ молчать, ваше величество. Есть, стало-быть, неотразимыя причины, если я не отвѣчаю вашему величеству.

— Однакожь…

— Вы можете погубить меня, ваше величество, но не можете требовать, чтобъ я измѣнилъ новымъ друзьямъ своимъ.

— А старые? не-уже-ли они потеряли всѣ права свои на васъ?

— Тѣ, которые остались вѣрными, нѣтъ; но тѣ, которые оставили не только насъ, но и самихъ-себя, — тѣ потеряли эти права.

Маргерита была въ безпокойномъ раздумьѣ; она, конечно, предложила бы еще не одинъ вопросъ, — но въ это время вбѣжала Гильйонна.

— Король наваррскій! сказала она.

— Откуда онъ идетъ?

— Изъ потайнаго корридора.

— Проводи его въ другую дверь.

— Нельзя. — Слышите? тамъ стучатъ.

— Кто это?

— Не знаю.

— Посмотри и скажи мнѣ.

— Смѣю замѣтить вашему величеству, сказалъ де-Муи: — что если король наваррскій увидитъ меня въ Луврѣ въ это время и въ этомъ костюмѣ, — я погибъ.

Маргерита схватила де-Муи за руку и подвела къ знаменитому кабинету.

— Войдите сюда, сказала она. — Здѣсь вы такъ же скрыты и безопасны, какъ у себя дома. За васъ ручается мое слово.

Де-Муи поспѣшно бросился въ кабинетъ, и только-что успѣлъ затворить за собою дверь, какъ Генрихъ вошелъ.

На этотъ разъ, Маргерита не была встревожена; она была только мрачна, — и любовь была за сто льё отъ ея мыслей.

Генрихъ вошелъ съ мелочною недовѣрчивостью, которая даже и въ минуты безопасности заставляла его присматривать за всѣми мелочами; онъ еще больше былъ наблюдателенъ въ настоящихъ обстоятельствахъ.

Онъ тотчасъ замѣтилъ облако на челѣ Маргериты.

— Вы были заняты? спросилъ онъ.

— Я? Да… я мечтала.

— И вы правы, это вамъ очень къ-лицу. Я тоже мечталъ; но вы ищете уединенія, а я, напротивъ, пришелъ подѣлиться съ вами моими мечтами.

Маргерита пригласила его сѣсть, и сама сѣла на тонкій, рѣзной столъ изъ чернаго дерева.

Съ минуту супруги молчали. Генрихъ заговорилъ первый.

— Я вспомнилъ, сказалъ онъ: — что мечты мои о будущемъ сходны съ вашими въ томъ отношеніи, что хотя мы и не имѣемъ ничего общаго, какъ мужъ и жена, но желаемъ соединить судьбу свою.

— Это правда.

— Кажется, я не ошибся также, предполагая, что какой бы планъ ни составилъ я для общаго нашего возвышенія, я найду въ васъ не только вѣрную, но и дѣятельную союзницу?

— Да; и я прошу васъ только объ одномъ: приступите какъ-можно-скорѣе къ дѣлу и дайте мнѣ возможность тоже дѣйствовать.

— Очень-радъ, что вы такихъ мыслей. Надѣюсь, вы ни на минуту не сомнѣвались, что я не теряю изъ вида плана, задуманнаго мною въ тотъ самый день, когда, благодаря вашему заступленію, я почти увѣрился, что жизнь моя въ безопасности.

— Ваша безпечность не больше какъ маска, — такъ я думаю; и вѣрю не только въ предсказанія астрологовъ, но и въ вашъ геній.

— Что же вы сказали бы, еслибъ кто-нибудь вздумалъ мѣшать исполненію нашихъ плановъ и угрожалъ поставить насъ въ беззащитное положеніе?

— Я сказала бы, что готова бороться вмѣстѣ съ вами, тайно ли, явно ли, — и съ кѣмъ бы то ни было.

— Вы во всякое время можете войдти къ брату вашему д’Алансону, не правда ли? Онъ къ вамъ довѣрчивъ и питаетъ живую дружбу. Смѣю ли просить васъ узнать, нѣтъ ли у него тайнаго свиданія съ кѣмъ-нибудь въ эту самую минуту?

Маргерита вздрогнула.

— Съ кѣмъ? спросила она.

— Съ де-Муи.

— Зачѣмъ? спросила Маргерита, подавляя душевное движеніе.

— Затѣмъ, что если это правда, такъ мы можемъ проститься со всѣми нашими планами, — по-крайней-мѣрѣ, я прощусь съ своими.

— Говорите тише, сказала Маргерита, дѣлая ему знакъ и указывая пальцемъ на кабинетъ.

— О! Опять кто-то? Право, въ этомъ кабинетѣ такъ-часто бываютъ гости, что къ вамъ нѣтъ возможности входить.

Маргерита улыбнулась.

— И все это ла-Моль? спросилъ Генрихъ.

— Нѣтъ, это де-Муи.

— Онъ! воскликнулъ Генрихъ съ изумленіемъ и радостью: — такъ онъ не у д’Алансона? Позовите же его; я хочу говорить съ нимъ…

Маргерита подошла къ кабинету, отворила дверь, взяла де-Муи за руку и прямо подвела его къ королю.

— А! сказалъ молодой гугенотъ съ упрекомъ, но больше съ грустнымъ, нежели съ горькимъ выраженіемъ голоса: — вы измѣняете, не смотря на свое обѣщаніе, — это дурно. Что бы вы сказали, еслибъ я захотѣлъ отмстить, объявивъ…

— Вы не станете мстить, де-Муи, прервалъ его Генрихъ, пожимая ему руку: — или, по-крайней-мѣрѣ, прежде выслушаете меня… Присмотрите, пожалуйста, прибавилъ онъ, обращаясь къ королевѣ: — чтобъ никто насъ не подслушалъ.

Едва выговорилъ Генрихъ эти слова, какъ прибѣжала Гильйонна, встревоженная, и шепнула что-то на ухо Маргеритѣ. Маргерита вскочила съ мѣста и убѣжала съ Гильйонной въ переднюю. Генрихъ, между-тѣмъ, нисколько не заботясь о томъ, что заставило ее выйдти, осматривалъ постель, занавѣсы, ощупывалъ стѣны. Де-Муи, раздраженный всѣми этими предосторожностями, попробовалъ, хорошо ли выдвигается изъ ноженъ его шпага.

Маргерита, вышедъ изъ спальни, бросилась въ прихожую и очутилась лицомъ-къ-лицу съ ла-Молемъ, который, не смотря ни на какія просьбы Гильйонны, хотѣлъ, во что бы то ни стало, войдти къ Маргеритѣ.

За нимъ стоялъ Коконна, готовый толкнуть его впередъ, или прикрывать отступленіе.

— А! это вы, ла-Моль! Что съ вами? Вы блѣдны, вы дрожите…

— Господинъ де-ла-Моль до того стучалъ въ двери, сказала Гильйонна: — что, не смотря на приказаніе вашего величества, я принуждена была отворить ему.

— Что это значитъ? строго спросила Маргерита. — Правда это, господинъ де-ла-Моль?

— Я хотѣлъ предостеречь ваше величество, что кто-то чужой, неизвѣстный, можетъ-быть разбойникъ, вошелъ къ вамъ въ моемъ плащѣ и моей шляпѣ.

— Вы съ ума сошли, отвѣчала Маргерита: — вашъ плащъ на васъ, да и шляпа, если не ошибаюсь, тоже, хотя вы и говорите съ королевой.

— Извините! сказалъ ла-Моль, быстро снимая шляпу. — Свидѣтель Богъ, это не отъ непочтенія.

— Нѣтъ, отъ невѣрія, не такъ ли?

— Что дѣлать! отвѣчалъ онъ. — Когда у вашего величества мужчина, когда онъ зашелъ туда въ моемъ костюмѣ, можетъ-быть, подъ моимъ именемъ…

— Мужчина! сказала Маргерита, легонько сжавъ руку влюбленнаго ла-Моля: — мужчина! вы очень-скромны… Взгляните сквозь занавѣску, — и вы увидите двоихъ.

И Маргерита раздвинула шитый золотомъ пологъ двери. Ла-Моль увидѣлъ Генриха разговаривающаго съ человѣкомъ въ вишневомъ плащѣ. Коконна, тревожимый любопытствомъ, какъ-будто дѣло касалось лично его, посмотрѣлъ тоже и узналъ де-Муи. Оба какъ-будто окаменѣли.

— Теперь, надѣюсь, вы успокоились, сказала Маргерита: — станьте же у дверей моей комнаты, ла-Моль, и, ради Бога, чтобъ никто не вошелъ. Если кто-нибудь будетъ идти по лѣстницѣ… дайте знать.

Ла-Моль, покорный какъ ребенокъ, вышелъ; онъ и Коконна смотрѣли другъ на друга съ удивленіемъ.

— Де-Муи! воскликнулъ Коконна.

— Генрихъ! проговорилъ ла-Моль.

— Де-Муи, въ твоемъ вишневомъ плащѣ и шляпѣ съ бѣлымъ перомъ.

— Да! Но… если дѣло идетъ не о любви, то, конечно, это какой-нибудь заговоръ.

— А! Mordi! Заѣхали въ политику! проворчалъ Коконна. — Къ-счастію, что не замѣшана еще герцогиня де-Неверъ!

Маргерита возвратилась въ комнату и сѣла возлѣ разговаривавшихъ. Отсутствіе ея продолжалось не больше минуты, и она хорошо употребила это время. Гильйонна поставлена сторожемъ у тайнаго входа, ла-Моль и Коконна у главнаго, — значитъ, все было въ безопасности.

— Могутъ ли насъ какимъ бы то ни было образомъ слышать? спросилъ Генрихъ.

— Эта комната обита тюфяками, и двойные панели совершенно уничтожаютъ отраженіе звуковъ, отвѣчала Маргерита.

Генрихъ обратился къ де-Муи; какъ-будто, не смотря на увѣреніе Маргериты, опасеніе его не вовсе исчезло, онъ спросилъ де-Муи въ-полголоса:

— Зачѣмъ вы сюда пришли?

— Сюда? отвѣчалъ де-Муи.

— Да, сюда, въ эту комнату.

— Ни зачѣмъ, сказала Маргерита: — я ввела его.

— Такъ вы знали?..

— Я обо всемъ догадываюсь.

— Видите, де-Муи: догадываться можно.

— Де-Муи, продолжала Маргерита: — былъ сегодня поутру у Франсуа, въ комнатъ двухъ его придворныхъ.

— Видите, де-Муи, повторилъ Генрихъ: — все извѣстно.

— Это правда, отвѣчалъ де-Муи.

— Я былъ увѣренъ, замѣтилъ Генрихъ: — что д’Алансонъ ухватится за васъ.

— Вы сами виноваты, ваше величество. Зачѣмъ вы такъ упорно отказывались отъ моихъ предложеніи?

— Вы отказались! воскликнула Маргерита. — Я предчувствовала это — и не обманулась!

— Право, ваши восклицанія заставляютъ меня улыбаться, сказалъ Генрихъ, качая головою. — Какъ! Входитъ ко мнѣ человѣкъ и начинаетъ говорить мнѣ о престолѣ, о возмущеніи, о революціи, говорить это мнѣ, Генриху, государю, терпимому только съ тѣмъ, чтобъ онъ велъ себя скромно, гугеноту, пощаженному съ тѣмъ, чтобъ онъ прикидывался католикомъ, — и хотятъ, чтобъ я принялъ его предложенія, когда они высказаны въ комнатѣ безъ двойныхъ панелей и необитой тюфяками? Ventre saint-gris! Вы дѣти или безумные!

— Но развѣ ваше величество не могли подать мнѣ надежду, если не словомъ, то по-крайней-мѣръ какимъ-нибудь знакомъ?

— Что вамъ говорилъ мой шуринъ? спросилъ Генрихъ.

— Это не моя тайна.

— И! Боже мой, сказалъ Генрихъ съ нетерпѣніемъ: — я не спрашиваю васъ, какія онъ вамъ дѣлалъ предложенія, я спрашиваю васъ только, слушалъ ли и слышалъ ли онъ?

— Да, слушалъ и слышалъ.

— Слушалъ и слышалъ? Вы сами съ этимъ согласны, де-Муи. Жалкій же вы заговорщикъ! Произнеси я хоть одно слово, и вы погибли. Я не зналъ, но подозрѣвалъ, что онъ подслушиваетъ, — онъ ли, или кто-нибудь другой: герцогъ д’Анжу, Карлъ, королева-мать. Вы не знаете луврскихъ стѣнъ, де-Муи; для нихъ изобрѣтена поговорка: „у стѣнъ есть уши“. Зная эти стѣны, что бы я сталъ говорить? Полноте, Муи! не высокаго же вы мнѣнія о сметливости короля наваррскаго, и я удивляюсь, какъ вы, ставя его въ умѣ своемъ такъ невысоко, предлагаете ему корону…

— Но, ваше величество, повторилъ де-Муи: — отказываясь отъ этой короны, вы все-таки могли сдѣлать мнѣ какой-нибудь знакъ. Я не отчаялся бы, не счелъ бы всего потеряннымъ.

— Ventre saint-gris! воскликнулъ Генрихъ: — если онъ слышалъ, онъ точно также могъ и видѣть; знакъ могъ погубить насъ не хуже слова. Даже и теперь, продолжалъ онъ, оглядываясь во всѣ стороны: — когда я говорю такъ тихо, что слова мои едышны, кажется, только намъ троимъ, — даже и теперь я боюсь, чтобъ не подслушали, какъ я говорю: де-Муи, повтори мнѣ твои предложенія.

— Но теперь я уже въ союзѣ съ д’Алансономъ, произнесъ съ отчаяніемъ де-Муи.

Маргерита выразила жестомъ досаду.

— Значитъ, теперь поздно? сказала она.

— Напротивъ! возразилъ Генрихъ. — Поймите же, что даже и въ этомъ случаѣ видно покровительство Бога. Останься съ нимъ въ союзѣ, де-Муи; этотъ герцогъ наше спасеніе. Не-уже-ли ты думаешь, что король наваррскій можетъ ручаться за ваши головы? Несчастный! Я дамъ перерѣзать всѣхъ васъ до единаго, по малѣйшему подозрѣнію. Но французскій принцъ крови — дѣло другое. Требуй отъ него поруки, де-Муи, требуй залога безопасности! А ты, я думаю, спроста, предался отъ всей души, и готовъ былъ удовольствоваться словомъ?

— Вѣрьте, ваше величество, что въ руки герцога бросило меня отчаяніе, овладѣвшее мною послѣ вашего отказа. Кромѣ того, и страхъ быть выданнымъ… онъ зналъ нашу тайну.

— Теперь ты знаешь его тайну и воспользуйся этимъ, де-Муи. Чего онъ хочетъ? быть королемъ наваррскимъ? Обѣщай ему корону. Оставить дворъ? Доставь ему средства бѣжать; трудись для него, какъ трудился бы для меня, ворочай этимъ щитомъ такъ, чтобъ на него падали всѣ удары, которые направлены на насъ. Когда надо будетъ бѣжать, мы убѣжимъ вдвоемъ. Когда надо будетъ сражаться и царствовать, я буду одинъ.

— Не довѣряйте герцогу, сказала Маргерита: — это мрачная и зоркая дума, незнакомая ни съ ненавистью, ни съ дружбою, всегда готовая обращаться съ друзьями какъ съ врагами, и съ врагами какъ съ друзьями.

— Онъ ждетъ васъ, де-Муи?

— Да.

— Гдѣ?

— Въ комнатѣ своихъ придворныхъ.

— Въ которомъ часу?

— До полуночи.

— Теперь еще нѣтъ одиннадцати; время не потеряно, ступайте!

— Мы беремъ съ васъ честное слово, сказала Маргерита.

— Полноте, сказалъ Генрихъ съ довѣрчивостью, которую такъ хорошо умѣлъ выказывать извѣстнымъ людямъ въ извѣстныхъ обстоятельствахъ: — съ де-Муи объ этомъ нечего толковать.

— Вы правы, ваше величество, отвѣчалъ де-Муи. — Но мнѣ нужно ваше слово, чтобъ я могъ сказать предводителямъ, что получилъ его. Вы вѣдь не католикъ, не правда ли?

Генрихъ пожалъ плечами.

— Вы не отказываетесь отъ наваррской короны?

— Я не отказываюсь ни отъ какой короны; предоставляю себѣ выбрать лучшую, то-есть ту, которая будетъ мнѣ и вамъ больше съ-руки.

— А если между-тѣмъ васъ арестуютъ, обѣщаете ли вы не открывать ничего, даже еслибъ осмѣлились пыткой оскорбить королевское величество?

— Клянусь въ томъ Богомъ.

— Еще одно слово. Какъ мнѣ съ вами увидѣться?

— Завтра я доставлю вамъ ключъ къ моей комнатѣ; вы можете входить когда и сколько разъ вамъ угодно. За присутствіе ваше въ Луврѣ будетъ отвѣчать д’Алансонъ. Теперь выйдьте по маленькой лѣстницѣ; я проведу васъ. Королева между-тѣмъ впуститъ сюда такой же вишневый плащъ: онъ только-что былъ въ прихожей. Никто не долженъ знать, что васъ два экземпляра… Не такъ ли, де-Муи? Не такъ ли, Маргерита?

Съ этими словами, Генрихъ засмѣялся.

— Да, отвѣчала она: — ла-Моль въ службѣ брата.

— Такъ постарайтесь завербовать его къ намъ, сказалъ Генрихъ серьёзно. — Не жалѣйте ни золота, ни обѣщаній. Всѣ мои сокровища къ его услугамъ.

— Хорошо, отвѣчала Маргерита съ улыбкой, какая встрѣчается только у женщинъ Боккачіо: — я постараюсь содѣйствовать ему всѣми силами, если вы этого желаете.

— Хорошо; а вы, де-Муи, идите къ герцогу и затяните его въ петлю.

X.
Маргерита.

Въ-продолженіи этого разговора, ла-Моль и Коконна стояли на часахъ; ла-Моль былъ немного-грустенъ, Коконна безпокоенъ.

Ла-Моль имѣлъ время одуматься, и Коконна не мало помогъ ему въ этомъ.

— Что ты объ этомъ думаешь? спросилъ ла-Моль Коконна.

— Я думаю, отвѣчалъ Пьемонтецъ, что тутъ не безъ придворной интриги.

— И ты готовъ, при случаѣ, съиграть въ ней роль?

— Выслушай меня со вниманіемъ, отвѣчалъ Коконна: — и воспользуйся моими словами. Во всей этой королевской путаницѣ — мы только тѣни: гдѣ король наваррскій потеряетъ клочокъ отъ своего пера, или д’Алансонъ кусокъ плаща, тамъ мы утратимъ жизнь. Дурачься изъ любви, но ради политики — не совѣтую.

Это былъ мудрый совѣтъ. Ла-Моль выслушалъ его съ грустнымъ видомъ человѣка, который чувствуетъ, что колеблется между благоразуміемъ и дурачествомъ, и сдѣлаетъ глупость.

— Но я люблю королеву, Аннибалъ; и, къ-счастью или неучастью, люблю ее всею душою. Ты скажешь: глупость! Положимъ, такъ; я сумасшедшій. Но ты, мудрецъ, не долженъ страдать ради моихъ глупостей и раздѣлять мое несчастіе. Ступай къ герцогу и не вдавайся въ опасности.

Коконна подумалъ съ минуту; потомъ поднялъ голову и отвѣчалъ:

— Ты совершенно-правъ; ты влюбленъ, поступай же какъ влюбленный. Я честолюбивъ, и по-моему жизнь дороже женской улыбки. Я не стану рисковать жизнью безъ условій. Старайся и ты, бѣдный Медоръ, сдѣлать условія.

Коконна пожалъ руку ла-Молю и ушелъ.

Минуты черезъ двѣ, дверь отворилась, и Маргерита, осторожно выглянувъ, взяла ла-Моля за руку и, не говоря ни слова, увела его въ глубину своей комнаты. Она сама тщательно заперла всѣ двери, и ла-Моль могъ догадаться, что разговоръ будетъ важный.

Возвратившись въ комнату, она остановилась, сѣла на стулъ изъ чернаго дерева и взяла ла-Моля за руки.

— Теперь мы одни; сказала она: — поговоримъ же серьёзно.

— Серьёзно? спросилъ ла-Моль.

— Или отъ души… это лучше, можетъ-быть? Въ задушевномъ разговорѣ могутъ заключаться важныя вещи, особенно въ разговорѣ королевы.

— Поговоримте же… объ этихъ важныхъ вещахъ. Только съ условіемъ, чтобъ ваше величество не сердились за глупости, которыя я скажу.

— Я буду сердиться только за одно, ла-Моль: если вы вздумаете называть меня ваше величество. Для васъ, другъ мой, я просто Маргерита.

— Да, Маргерита!.. сказалъ молодой человѣкъ, пожирая ее глазами.

— Вотъ это такъ, отвѣчала она: — итакъ, вы ревнивы?

— До безумія.

— Вотъ еще!

— Говорю вамъ, до безумія.

— Къ кому же вы ревнивы?

— Ко всѣмъ.

— Однакожь?

— Во-первыхъ, къ королю.

— Я думала, что на этотъ счетъ вы можете быть спокойны: вы сами видѣли и слышали.

— И къ де-Муи, котораго видѣлъ сегодня по-утру въ первый разъ, и который ввечеру уже такъ близокъ къ вамъ.

— Де-Муи?

— Да.

— Отъ-чего же вы подозрѣваете де-Муи?

— Послушайте: я узналъ его по росту, по цвѣту волосъ, по естественному чувству ненависти. Онъ былъ сегодня поутру у д’Алансона.

— Какое же отношеніе имѣетъ это ко мнѣ?

— Не знаю; но во всякомъ случаѣ будьте откровенны. Такай любовь, какъ моя, имѣетъ по-крайней-мѣрѣ право на откровенность, за недостаткомъ другаго чувства. Я у вашихъ ногъ. Если то, что вы чувствовали ко мнѣ, только мимолетный капризъ сердца, я возвращаю вамъ ваше слово, ваши обѣщанія; поблагодарю герцога д’Алансона за его ласки и откажусь отъ его службы. Я полечу въ ла-Рошелль на встрѣчу смерти, если любовь не уничтожитъ меня на полудоротѣ.

Маргерита съ улыбкою выслушала эти страстныя слова, и, задумчиво склонивъ голову на руку, сказала:

— Вы любите меня?

— Больше жизни, больше вѣчнаго спасенія! Но вы, вы — не любите меня…

— Безумецъ! проговорила она.

— Да! воскликнулъ ла-Моль, все еще у ногъ ея: — я говорю вамъ, что я безумный.

— Итакъ, для васъ важнѣе всего — любовь?

— Единственная цѣль моей жизни.

— Пусть такъ! Остальное будетъ дѣломъ постороннимъ. Итакъ, вы меня любите; вы хотите остаться со мною?

— Я только объ одномъ молю Бога; чтобъ Онъ не разлучалъ меня съ вами.

— Мы не разстанемся; вы мнѣ нужны, ла-Моль.

— Я вамъ нуженъ? Солнцу нуженъ свѣтящійся червякъ?

— Если я скажу вамъ, что люблю васъ, будете ли вы вполнѣ мнѣ преданы?

— Да развѣ я вамъ не преданъ уже всею душою?

— Да, но вы еще сомнѣваетесь…

— Я виноватъ, я неблагодарный, я безумецъ, — вы сами сознались въ этомъ. Но зачѣмъ былъ у васъ сегодня вечеромъ де-Муи? Зачѣмъ видѣлъ я его поутру у я Алансона? Къ-чему этотъ вишневый плащъ, бѣлое перо, это подражаніе моей походкѣ?

— Несчастный! Вы говорите, что ревнуете, и не догадались, въ чемъ дѣло! Знаете ли, ла-Моль, что герцогъ собственноручно закололъ бы васъ завтра же, еслибъ зналъ, что вы теперь здѣсь, у ногъ моихъ, и что я, вмѣсто того, чтобъ прогнать васъ, говорю вамъ: останьтесь, ла-Моль; я люблю васъ. Слышите ли: я люблю васъ!.. Повторяю вамъ: онъ васъ закололъ бы!

— Великій Боже! воскликнулъ ла-Моль, съ ужасомъ глядя на Маргериту. — Возможно ли?

— Въ наше время и при этомъ дворѣ все возможно, другъ мой. Одно слово: де-Муи, одѣтый въ вашъ плащъ, и въ вашей шляпѣ, приходилъ въ Лувръ не ко мнѣ. Онъ приходилъ къ д’Алансону. Я не знала объ этомъ, приняла его за васъ, привела сюда и заговорила съ нимъ, думая, что это вы. Онъ узналъ нашу тайну, ла-Моль; стало-быть, его надо приласкать.

— По-моему, лучше убить его, сказалъ ла-Моль: — это короче и вѣрнѣе.

— А по-моему пусть лучше останется онъ живъ. Узнайте все, ла-Моль. Жизнь его для насъ не только полезна, но и необходима. Выслушайте меня, и когда будете отвѣчать, обдумайте каждое свое слово. Любите ли вы меня до такой степени, что порадуетесь, если я дѣйствительно сдѣлаюсь королевой, то-есть, государыней настоящаго королевства?

— Я люблю васъ столько, что желаю всего, что вы желаете, еслибъ даже исполненіе этого желанія было несчастіемъ всей моей жизни.

— Хотите ли вы помочь мнѣ осуществить это желаніе? Васъ оно сдѣлаетъ еще счастливѣе.

— Я лишусь васъ, сказалъ ла-Моль, закрывая лицо руками.

— Нѣтъ, напротивъ; изъ перваго слуги моего вы сдѣлаетесь первымъ подданнымъ. Вотъ все.

— О! прочь разсчеты… прочь честолюбіе… не унижайте чувства, которое я къ вамъ питаю. Преданность, одна преданность!

— Благородная душа! сказала Маргерита. — Я принимаю твою преданность и съумѣю оцѣнить ее.

Она протянула ему руки, и ла-Моль сжалъ ихъ въ своихъ рукахъ.

— Теперь я начинаю понимать этотъ таинственный планъ, сказалъ ла-Моль: — о которомъ гугеноты поговаривали еще до варѳоломеевской ночи. Для исполненія его я былъ вызванъ въ Парижъ, такъ же, какъ и многіе другіе, болѣе-достойные меня. Вы желаете, чтобъ воображаемое наваррское королевство сдѣлалось дѣйствительнымъ: король наваррскій настаиваетъ на этомъ. Де-Муи съ вами въ заговорѣ, не такъ ли? Но какую же роль играетъ тутъ герцогъ д’Алансонъ? Гдѣ тутъ для него престолъ? Я не вижу. Или герцогъ такъ сильно… къ вамъ привязанъ, что помогаетъ вамъ даромъ, не требуя ничего въ вознагражденіе опасности, которой подвергается?

— Герцогъ, другъ мой, вступилъ въ заговоръ собственно для самого-себя. Пусть заблуждается: его жизнь отвѣчаетъ за нашу.

— Но я у него въ службѣ, какъ могу я измѣнить ему?

— Измѣнить? Въ чемъ же? Что онъ вамъ довѣрилъ? Не онъ ли измѣнилъ вамъ, давъ де-Муи вашъ плащъ и шляпу, какъ средства добраться до него? Вы у него въ службѣ? говорите вы. Но развѣ вы не были еще прежде моимъ? Доказалъ ли онъ вамъ дружбу свою такъ сильно, какъ я доказала любовь мою?

Ла-Моль всталъ, блѣдный и какъ пораженный громомъ.

— Коконна говорилъ правду, подумалъ онъ. — Интрига опутываетъ меня. Она меня задушитъ.

— Что жь вы скажете? спросила Маргерита.

— Вотъ мой отвѣтъ: говорятъ, — я слышалъ это еще на другомъ концѣ Франціи, когда ваше славное имя, молва о красотѣ вашей коснулись моего сердца, какъ желаніе чего-то неизвѣстнаго, — говорятъ, что вы иногда любили, и что любовь ваша всегда была пагубна для предмета любви, такъ-что всѣхъ ихъ похитила смерть. Завидуя, конечно, ихъ счастію…

… Не прерывайте меня, Маргерита! Говорятъ также, что вы храните сердца этихъ вѣрныхъ друзей въ золотыхъ ящикахъ; что иногда вы дарите эти грустные останки воспоминаніемъ и любящимъ взглядомъ. Вы вздыхаете, глаза ваши помутились, — это правда. Пусть же я буду самый любимый, самый счастливый изъ всѣхъ любимцевъ. Вы пронзили сердца другихъ и храните ихъ; меня вы удостоиваете большей чести, — вы играете моею головою… Поклянитесь же мнѣ передъ образомъ Бога, спасшаго мнѣ жизнь, поклянитесь, Маргерита, что если я умру за васъ (предчувствіе говоритъ мнѣ это), вы сохраните мою голову, отдѣленную сѣкирой палача, и будете иногда дарить ее взглядомъ. Поклянитесь, Маргерита, и обѣщаніе такой награды сдѣлаетъ меня нѣмымъ, измѣнникомъ, негодяемъ, всѣмъ, что будетъ нужно, — но совершенно-преданнымъ, каковъ долженъ быть вашъ любимецъ и соумышленникъ.

— Что за мрачное безумство!

— Поклянитесь…

— Поклясться?

— Да; на этомъ серебряномъ крестъ. Клянитесь!

— Хорошо. Если твое мрачное предчувствіе, чего Боже сохрани! исполнится, клянусь тебѣ этимъ крестомъ, что ты не разстанешься со мною, пока я жива. И, если я буду въ состояніи спасти тебя отъ опасности, въ которую ты бросаешься для меня, для меня одной, — я это знаю, — по-краиней-мѣръ, я обѣщаю утѣшить бѣдную душу свою исполненіемъ твоего желанія.

— Еще одно слово, Маргерита. Теперь я могу умереть, — я обезпеченъ на-счетъ смерти; но могу и остаться въ живыхъ; планъ нашъ можетъ удаться. Король наваррскій можетъ сдѣлаться королемъ, вы королевой, — и тогда король возьметъ васъ съ собою. Обѣтъ, данный вами быть чуждыми другъ другу, рушится — и тогда я сдѣлаюсь для васъ чуждъ. Милая Маргерита, вы успокоили меня на-счетъ смерти, — успокойте же и на-счетъ жизни!

— Не бойся ничего, сказала Гуіаргерита, снова протягивая руку къ кресту: — если я уѣду, ты послѣдуешь за мною; а если король не захочетъ взять тебя — я останусь.

— Но вы не посмѣете противиться ему?

— Ты не знаешь Генриха, милый Ясентъ, сказала Маргерита: — Генрихъ думаетъ теперь только объ одномъ: какъ бы сдѣлаться королемъ, и за это онъ готовъ пожертвовать всѣмъ, чѣмъ только владѣетъ, а тѣмъ болѣе тѣмъ, чѣмъ не владѣетъ… Прощай.

Съ этого вечера, ла-Моль былъ уже не простымъ любимцемъ, и могъ заносить голову, которой, живой или мертвой, была обѣщана такая прекрасная будущность.

Однакожь, чело его иногда склонялось, щеки блѣднѣли, и мрачное раздумье виднѣлось на бровяхъ человѣка, прежде столь веселаго, теперь столь счастливаго!

XI.
Десница Божія.

Генрихъ, уходя отъ г-жи де-Совъ, сказалъ ей:

— Ложитесь въ постель, Шарлотта. — Притворитесь, будто вы очень-нездоровы, и не принимайте къ себѣ завтра никого, подъ какимъ бы предлогомъ кто ни явился.

Шарлотта послушалась, не стараясь объяснить себѣ причину этого наставленія. Она уже начала привыкать къ странностямъ Генриха.

Кромѣ того, она знала, что сердце Генриха заключаетъ въ себѣ тайны, которыхъ онъ никому не открываетъ; что въ умѣ его таятся планы, о которыхъ онъ боится проговориться и во снѣ. Она повиновалась всѣмъ его прихотямъ, будучи увѣрена, что самыя странныя требованія его имѣютъ какую-нибудь цѣль.

И такъ, она уже съ вечера начала жаловаться Даріолѣ на тяжесть въ головѣ и потемнѣніе въ глазахъ. Эти припадки назначилъ Генрихъ.

На другой день, она притворилась, что хочетъ встать, но едва только спустила съ кровати ногу, какъ почувствовала необыкновенную слабость и легла опять.

Эта болѣзнь, о которой Генрихъ разсказалъ уже д’Алансону, была первою новостью, сообщенною Катеринѣ, когда она очень-спокойно спросила, почему г-жи де-Совъ нѣтъ при ея туалетѣ?

— Она больна, отвѣчала принцесса де-Лоррень, бывшая подлѣ королевы.

— Больна? повторила Катерина, и ни одинъ мускулъ на лицѣ ея не высказалъ, какъ интересуетъ ее это извѣстіе. — Что за лѣнивица]

— Нѣтъ, ваше величество, продолжала принцесса. — Она жалуется на сильную головную боль и такъ слаба, что не можетъ стать на ноги.

Катерина ничего не отвѣчала, но, чтобъ лучше скрыть свою радость, отворотилась къ окну. Она увидѣла Генриха, шедшаго по двору, послѣ разговора съ де-Муи; она встала, чтобъ видѣть его лучше и, тревожимая совѣстью, которая всегда шевелится въ сердцѣ, какъ бы ни свыклось оно съ преступленіемъ, спросила у своего капитана:

— Не правда ли, что онъ сегодня блѣднѣе обыкновеннаго?

Ничуть не бывало; Генрихъ былъ неспокоенъ душою, но здоровъ какъ-нельзя-лучніе.

Мало-по-малу, всѣ бывшіе при туалетѣ королевы разошлись, исключая трехъ или четырехъ самыхъ приближенныхъ. Катерина, въ нетерпѣніи, отпустила и ихъ, сказавъ, что хочетъ остаться одна.

Когда всѣ до одного удалились, она замкнула дверь, подошла къ потайному шкафу, вдѣланному въ стѣну, подавила пружину и достала книгу, которой истертые листы доказывали, что она часто была въ употребленіи.

Она положила книгу на столъ, раскрыла и склонила голову на руку.

— Такъ и есть! проговорила она, читая: головная боль, всеобщая слабость, боль въ глазахъ, опухоль неба. До-сихъ-поръ говорили еще только о слабости и головной боли… другіе припадки не замедлятъ.

Она продолжала:

— П отомъ воспаленіе переходитъ въ горло, въ желудокъ; сердце начинаетъ горѣть, и мозгъ наконецъ какъ-будто лопается.

Она повторила тихонько прочитанное, потомъ продолжала вполголоса:

— На лихорадку шесть часовъ; на общее воспаленіе двѣнадцать; на гангрену двѣнадцать; на агонію шесть; всего тридцать-шесть часовъ.

— Теперь положимъ, что всасываніе совершится нѣсколько медленно, — вмѣсто тридцати-шести часовъ будетъ сорокъ, даже сорокъ-восемь; да! сорока-восьми часовъ довольно! Но какъ онъ еще на ногахъ, Генрихъ? Онъ крѣпкаго сложенія; можетъ-быть, онъ выпилъ воды, поцаловавъ ее, и отеръ губы?..

Катерина съ нетерпѣніемъ дожидалась обѣда. Генрихъ ежедневно обѣдалъ за столомъ короля. Онъ явился и сегодня, жаловался на тяжесть въ головѣ, ничего не ѣлъ, и ушелъ тотчасъ послѣ обѣда, говоря, что не спалъ половину ночи и очень усталъ.

Катерина замѣтила невѣрную поступь Генриха и велѣла слѣдить за нимъ. Ей доложили, что онъ пошелъ къ г-жѣ де-Совъ.

— Онъ пошелъ навстрѣчу смерти, подумала она: — отъ которой ускользнулъ-было случайно.

Король наваррскій дѣйствительно пошелъ къ г-жѣ де-Совъ, но только затѣмъ, чтобъ попросить ее продолжать свою роль.

На другой день, онъ цѣлое утро пробылъ у себя и не явился къ обѣду. Г-жѣ де-Совъ, какъ говорили, становилось все хуже и хуже, и вѣсть о болѣзни Генриха, разглашенная самою Катериною, пронеслась въ Луврѣ какъ предчувствіе, котораго никто не могъ себѣ объяснить.

Катерина торжествовала: она еще наканунѣ утромъ услала Паре подать помощь одному изъ ея служителей, который заболѣлъ въ Сен-Жерменѣ. Къ Генриху и г-жѣ де-Совъ должно было пригласить кого-нибудь изъ ея приверженцевъ; онъ скажетъ то, что она ему прикажетъ. Еслибъ даже, противъ всякаго ожиданія, въ дѣло замѣшался какой-нибудь другой докторъ, и еслибъ вѣсть объ отравѣ встревожила дворъ, при которомъ уже не разъ разглашались подобныя вѣсти, она много разсчитывала на то, что при дворѣ поговаривали о ревности Маргериты. Читатель припомнитъ, что Катерина на всякій случай громко разсуждала объ этой ревности, выказывавшейся при многихъ случаяхъ, и между-прочимъ во время прогулки на кладбище къ чудесному боярышнику, когда она, въ присутствіи многочисленнагособранія, сказала своей дочери:

— Ты ужасно ревнива, Маргерита!

И такъ, она съ минуты на минуту ждала, что отворится дверь, и какой-нибудь слуга вбѣжитъ блѣдный и воскликнетъ:

— Ваше величество! король наваррскій умираетъ, и г-жа де-Совъ скончалась!

Пробило четыре часа вечера. Катерина раздавала въ своемъ птичникѣ крошки бисквитовъ рѣдкимъ птицамъ, которыхъ кормила собственноручно. Лицо ея было спокойно, или, лучше сказать, мрачно, какъ всегда, но сердце сильно билось при малѣйшемъ шумѣ.

Вдругъ дверь отворилась.

— Ваше величество, сказалъ дежурный капитанъ: — король наваррскій…

— Болѣнъ? быстро прервала его Катерина.

— Нѣтъ, слава Богу! его величество, кажется, совершенно-здоровъ.

— Такъ что жь?

— Онъ пришелъ къ вамъ.

— Что ему нужно?

— Онъ принесъ вамъ какую-то рѣдкую обезьяну.

Въ это время, вошелъ Генрихъ; въ рукахъ у него была корзина, а въ корзинѣ сидѣла маленькая обезьяна.

Генрихъ улыбался и, кажется, исключительно былъ занятъ животнымъ; впрочемъ, онъ успѣлъ быстро окинуть взоромъ Катерину и все ее окружавшее. Одного взгляда было довольно для его зоркаго глаза. Катерина была очень-блѣдна и сдѣлалась еще блѣднѣе, когда замѣтила, что на щекахъ Генриха играетъ здоровый румянецъ.

Королева-мать была поражена. Она машинально приняла подарокъ Генриха, смутилась, сказала что-то на счетъ свѣжести его лица и прибавила:

— Мнѣ тѣмъ пріятнѣе видѣть васъ здоровымъ, что я слышала, будто вы заболѣли; да, кажется, вы сами жаловались при мнѣ на нездоровье. Теперь я понимаю, продолжала она, стараясь улыбнуться: — это былъ только предлогъ вырваться на свободу.

— Я дѣйствительно былъ очень-болѣнъ, сказалъ Генрихъ: — но мнѣ помогло лекарство, очень-употребительное у насъ въ горахъ; мнѣ сообщила его покойная матушка.

— Вы дадите мнѣ рецептъ, не правда ли? сказала Катерина, на этотъ разъ улыбаясь непритворно, но съ худо-скрытою ироніею.

— Какое-нибудь противоядіе, думала она: — посмотримъ… или нѣтъ: видя, что де-Совъ заболѣла, онъ вѣрно началъ подозрѣвать. Право, подумаешь, что этого человѣка хранитъ десница Божія!

Катерина съ нетерпѣніемъ дожидалась ночи. Г-жа де-Совъ не являлась. За игрою, Катерина освѣдомилась о ней; ей сказали, что ей все хуже. Въ-продолженіи цѣлаго вечера, она была въ безпокойствѣ, и всѣ со страхомъ спрашивали другъ друга, что за мысли могли бы тревожить это обыкновенно-неподвижное лицо.

Всѣ удалились. Катерина раздѣлась и легла; когда всѣ въ Луврѣ улеглись, она встала, надѣла длинный черный шлафрокъ, взяла лампу, отъискала ключъ отъ комнаты г-жи де-Совъ, и пошла къ ней.

Предвидѣлъ ли Генрихъ это посѣщеніе? Былъ ли онъ занятъ у себя? Былъ ли гдѣ-нибудь спрятанъ? Неизвѣстно; только Шарлотта была одна.

Катерина осторожно отомкнула дверь, прошла черезъ переднюю, вошла въ салонъ, поставила на столъ лампу, потому-что въ комнатѣ больной горѣлъ ночникъ, и какъ тѣнь скользнула въ спальню.

Даріола спала возлѣ своей госпожи въ широкихъ креслахъ.

Кровать совершенно была закрыта пологомъ.

Дыханіе молодой женщины было такъ легко, что съ минуту Катерина думала, что она вовсе не дышитъ.

Наконецъ, она услышала легкій вздохъ; съ злобною радостью раздвинула она занавѣсъ, чтобъ лично удостовѣриться въ дѣйствіи страшнаго яда; она дрожала, ожидая увидѣть синеватую блѣдность или румянецъ смертельной лихорадки на лицъ умирающей; но, вмѣсто того, увидѣла, что г-жа де-Совъ спитъ очень-спокойно; глаза ея были тихо закрыты бѣлыми вѣками, розовыя губы полураскрыты, голова покоилась на изящно-округленной рукѣ; улыбка играла на устахъ ея: ей, конечно, снилось что-нибудь пріятное.

Катерина невольно вскрикнула отъ удивленія, и разбудила наминуту Даріолу.

Королева спряталась за пологъ кровати.

Даріола открыла глаза, отягченные сномъ. Не отъискивая даже причины своего пробужденія, она снова опустила вѣки и заснула.

Тогда Катерина вышла изъ-за занавѣса и, осмотрѣвъ другія части комнаты, замѣтила на столѣ бутылку испанскаго вина, плоды, пастетъ и два стакана. Ясно, что Генрихъ ужиналъ здѣсь и былъ совершенно-здоровъ.

Катерина подошла къ туалету и взяла серебряную коробочку, въ которой еще оставалось двѣ трети мази. Это была та самая коробочка, или по-крайней-мѣрѣ совершенно-схожая съ той, которую она ей послала. Она взяла на кончикъ золотой иглы кусочекъ мази величиною съ горошину, возвратилась къ себѣ и поподчивала этимъ обезьяну, которую принесъ ей Генрихъ. Животное жадно проглотило мазь и, свернувшись въ корзинкѣ, заснуло. Катерина подождала съ четверть часа.

— Отъ половинной дозы собака моя Брюно издохла въ одну минуту, сказала она. — Меня обманули… Ужь не Рене ли? Рене! Это невозможно. Такъ Генрихъ? О, судьба! Это ясно: онъ долженъ царствовать, и потому не можетъ умереть.

— Но, можетъ-быть, надъ нимъ безсиленъ только ядъ: посмотримъ, что скажетъ желѣзо.

Катерина легла, питая въ умѣ своемъ новую мысль; къ утру планъ, конечно, былъ готовъ: она позвала капитана, вручила ему письмо, и приказала отдать его лично тому, къ кому оно было адресовано.

Письмо было къ Лувье де-Морвелю, капитану королевскихъ петардщиковъ, въ Улицѣ Серизэ, близь Арсенала.

XII.
Письмо изъ Рима.

Прошло нѣсколько дней. Однажды утромъ, къ Лувру прибыли носилки, въ сопровожденіи нѣсколькихъ придворныхъ герцога Гиза; королевѣ наваррской доложили, что герцогиня де-Неверъ желаетъ имѣть честь представиться ей.

У Маргериты была въ это время г-жа де-Совъ. Баронесса въ первый разъ вышла послѣ притворной своей болѣзни. Она знала, что королева очень безпокоилась на-счетъ ея положенія, о которомъ разсуждали при дворѣ цѣлую недѣлю, — и пришла поблагодарить ее за вниманіе.

Маргерита поздравляла ее съ выздоровленіемъ отъ этой странной болѣзни, которой важность она, какъ французская принцесса, понимала очень-хорошо.

— Надѣюсь, теперь вы явитесь на большую охоту? сказала она. — Разъ ее отложили, но она окончательно назначена завтра. Для зимы теперь прекрасная погода. Солнце обогрѣло землю, и охотники увѣряютъ, что день будетъ очень-удачный.

— Не знаю, буду ли я въ состояніи, отвѣчала баронесса.

— И! принудьте себя. У меня, какъ вамъ извѣстно, воинственный духъ, и я позволила королю наваррскому располагать маленькою беарнскою лошадью, которая была приготовлена для меня. Она вамъ очень пригодится. Вы не слышали объ ней?

— Слышала; но я не знала, что она назначена для васъ; иначе, я не приняла бы ея.

— Изъ гордости?

— Напротивъ, изъ почтенія.

— Такъ вы будете?

— Благодарю васъ за честь. Буду, потому-что вы приказываете.

Въ эту минуту, доложили о пріѣздѣ герцогини де-Неверъ. При этомъ имени, Маргерита сдѣлала движеніе радости; баронесса догадалась, что онѣ имѣютъ кое-что сообщить другъ другу и встала, чтобъ проститься.

— И такъ, до завтра? сказала Маргерита.

— До завтра, ваше величество.

— А propos, прибавила Маргерита: — вы вѣдь знаете, что при свидѣтеляхъ я васъ ненавижу, потому-что страшно-ревнива.

— А наединѣ? спросила г-жа де-Совъ.

— О! наединѣ, я не только прощаю вамъ, но даже благодарю васъ.

— Такъ позвольте, ваше величество…

Маргерита протянула ей руку: баронесса поцаловала ее съ легкостью серны, герцогиня де-Неверъ обмѣнялась съ Маргеритой оффиціальными привѣтствіями; сопровождавшіе ее придворные между-тѣмъ удалились.

— Гильйонна! воскликнула Маргерита, когда затворилась за ними дверь: — Гильйонна, смотри, чтобъ никто не помѣшалъ намъ.

— Да, прибавила герцогиня: — намъ надо переговорить объ очень-важныхъ дѣлахъ.

Она взяла стулъ и сѣла безъ церемоній, будучи увѣрена, что никто не помѣшаетъ имъ быть другъ съ другомъ запросто.

— Ну! сказала Маргерита съ улыбкою: — что нашъ великій боецъ?

— Милая королева, божусь тебѣ, это лицо миѳологическое. Остроуміе его неподражаемо и безконечно. У него бываютъ такія выходки, что хоть мертваго разсмѣшатъ. Впрочемъ, это самый страшный язычникъ въ образѣ католика. Я къ нему ужасно привязалась; а что твой Аполлонъ?

— Увы! сказала Маргерита со вздохомъ.

— Что за увы? это меня пугаетъ. Не-уже-ли онъ слишкомъ-почтителенъ и сентименталенъ, твой ла-Моль? Въ такомъ случаѣ, я должна сознаться, что онъ живая противоположность Коконна.

— Нѣтъ, онъ бываетъ иногда въ ударѣ, сказала Маргерита: — и это увы относится только ко мнѣ.

— Что же это значитъ?

— То, что я боюсь его любить.

— Право?

— Честное слово.

— О! тѣмъ лучше! Какъ пріятно, моя милая, моя ученая королева, отдыхать сердцемъ послѣ занятій ума! Знаешь ли, Маргерита, я предчувствую, что мы проведемъ чудесный годъ?

— Ты думаешь? А я напротивъ; не знаю отъ-чего, только для меня какъ-будто все подернуто крепомъ. Эта политика ужасно занимаетъ меня… Кстати, узнай, пожалуйста, дѣйствительно ли твой Аннибалъ такъ преданъ моему брату, какъ кажется. Узнай это, — это важно.

— Онъ преданъ кому-нибудь, или чему-нибудь! По всему видно, что ты его не знаешь такъ хорошо, какъ я. Если онъ посвятитъ себя чему-нибудь, такъ это своему честолюбію — и только. А братъ твой, можетъ ли онъ обѣщать ему много? Если да, такъ пожалуй, онъ будетъ ему преданъ; во въ такомъ случаѣ, пусть твой брать, хоть онъ и французскій принцъ, остережется не исполнить своихъ обѣщаній, — или горе ему!

— Право?

— Я тебѣ говорю. Да, Маргерита, бываютъ минуты, когда этотъ тигръ, котораго я приласкала, пугаетъ даже меня. Намедни я ему говорю: берегитесь, Аннибалъ, не обманите меня; если вы меня обманете!.. И я говорила ему это глядя на него своими зелеными глазами, о которыхъ Ронсаръ сказалъ:

La duchesse de Nevers

Aux yeux verts,

Qui, sous leur paupière blonde,

Lancent sur nous plus d'éclairs

Que ne font vingt Jupiters

Dans les airs

Lorsque la tempête gronde.

— Что жь онъ?

— Я думала, что онъ скажетъ: „мнѣ обмануть васъ? никогда!“ и т. п. Знаешь ли, что онъ мнѣ отвѣчалъ?

— Нѣтъ.

— Суди же; онъ отвѣчалъ: „Берегитесь и вы, если вздумаете обмануть меня…“ и съ этими словами онъ погрозилъ мнѣ не только глазами, но и пальцемъ, съ его заостреннымъ ногтемъ, почти подъ носъ. Онъ былъ такъ страшенъ, что, признаюсь тебѣ, я вздрогнула; а я, ты знаешь, не трусиха.

— И онъ осмѣлился грозить тебѣ?

— Mordi! Вѣдь я же грозила ему. Если разсудить хорошенько, онъ правъ. Ты видишь, онъ преданъ только до извѣстной степени, или, лучше сказать, до неизвѣстной степени.

— Въ такомъ случаѣ, посмотримъ, сказала Маргерита въ раздумьѣ: — я поговорю съ ла-Молемь. Ты ничего больше не хотѣла сказать мнѣ?

— Нѣтъ, хотѣла сообщить тебѣ очень-интересную вещь; я именно за тѣмъ и пріѣхала, да ты заговорила объ еще-болѣе интересномъ. Я получила письмо…

— Изъ Рима?

— Да, мужъ прислалъ курьера.

— По польскому дѣлу?

— Да. Оно идетъ какъ-нельзя-лучше. Черезъ нѣсколько дней ты, вѣроятно, избавишься отъ твоего брата д’Анжу.

— И такъ, папа утвердилъ его избраніе?

— Да.

— И ты не сказала мнѣ этого! Сообщи же скорѣе подробности.

— Я не знаю дальше никакихъ подробностей. Впрочемъ, постой, я тебѣ дамъ письмо мужа. Вотъ оно. Нѣтъ, это стихи Аннибала, — ужасные стихи, да что дѣлать, онъ другихъ не сочиняетъ. Вотъ! Нѣтъ, это опять не то: это записочка; пожалуйста, попроси ла-Моля передать ему. Вотъ, наконецъ, письмо.

И герцогиня подала его Маргеритѣ.

Маргерита поспѣшно раскрыла и прочла его. Въ немъ дѣйствительно не заключалось никакихъ особенныхъ подробностей.

— Какъ же ты получила это письмо?

— Черезъ курьера. Мужъ приказалъ ему заѣхать прежде въ отель Гиза, а потомъ уже въ Лувръ, и вручить мнѣ письмо прежде короля. Я знала, какъ важно для васъ это извѣстіе, и просила мужа распорядиться такъ. Ты видишь, онъ послушался: онъ не похожъ на это чудовище, Коконна! Теперь во всемъ Парижѣ знаютъ эту новость только ты, я, да король; развѣ человѣкъ, который гнался за курьеромъ…

— Что за человѣкъ?

— Ужасная должность! Вообрази себѣ, что этотъ несчастный курьеръ пріѣхалъ усталый, разбитый, весь въ пыли; онъ скакалъ семь сутокъ не останавливаясь, день и ночь.

— Но что же за человѣкъ, о которомъ ты говорила?

— Дай срокъ. За нимъ постоянно слѣдовалъ человѣкъ угрюмой наружности, перемѣнялъ лошадей тамъ же, гдѣ и онъ, и не отставалъ отъ него въ-продолженіи четырехъ-сотъ льё; бѣдняжка курьеръ каждую минуту ждалъ, что ему всадятъ въ затылокъ пулю. Оба они въ одно время подъѣхали къ Сен-Марсельской-Заставѣ, вмѣстѣ промчались по улицѣ Муффетаръ и вмѣстѣ проѣхали Сите. Но съ Моста-Нотр-Дамъ нашъ курьеръ поворотилъ направо, а тотъ налѣво по площади Шателе, и потомъ по набережной къ Лувру.

— Благодарю тебя, милая Анріетіа! Ты права, эта новость очень-интересна. Но къ кому же другой-то курьеръ?.. Я это узнаю. Теперь оставь меня. Сегодня вечеромъ, въ улицѣ Тизонъ, не такъ ли? А завтра на охоту? Только, пожалуйста, возьми лошадь погорячѣе, чтобъ она тебя унесла, и чтобъ такимъ образомъ мы могли однѣ отъѣхать въ сторону. Сегодня ввечеру я Скажу тебѣ, что надо узнать отъ Коконна.

— Не забудь же мое письмецо.

— Нѣтъ, будь спокойна. Онъ получитъ его во-время.

Герцогиня вышла, и Маргерита тотчасъ послала за Генрихомъ.

Тотъ сейчасъ же явился, и она дала ему письмо герцога де-Невера.

— О-го! сказалъ онъ.

Потомъ Маргерита разсказала ему о двухъ курьерахъ.

— Я видѣлъ, какъ онъ вошелъ въ Лувръ, сказалъ Генрихъ.

— Можетъ-быть, онъ къ королевѣ-матери?

— Нѣтъ, я въ этомъ увѣренъ; на всякій случай я сталъ въ корридорѣ, и никто тамъ не проходилъ.

— Такъ онъ…

— Къ брату вашему д-Алансону? Не такъ ли?

— Да; но какъ это узнать?

— Нельзя ли послать за кѣмъ-нибудь изъ его придворныхъ? и…

— Правда, я пошлю за ла-Молемъ. Гильйонна! Гильйонна!

Гильйонна вошла.

— Мнѣ надо сейчасъ же поговорить съ ла-Молемъ. Съищи его и попроси сюда.

Гильйонна вышла. Генрихъ сѣлъ къ столу, на которомъ лежала нѣмецкая книга съ гравюрами Альбрехта Дюрера; онъ такъ углубился въ разсматриваніе ея, что вовсе не слышалъ, кажется, какъ вошелъ ла-Моль.

Ла-Моль, увидѣвъ короля въ комнатѣ Маргериты, остановился на порогѣ; онъ онѣмѣлъ отъ изумленія и поблѣднѣлъ отъ безпокойства.

Маргерита подошла къ нему.

— Не знаете ли вы, спросила она его: — Кто сегодня дежурнымъ у д’Алансона?

— Коконна, отвѣчалъ онъ.

— Узнайте отъ него, пожалуйста, вводилъ ли онъ къ герцогу человѣка, покрытаго пылью, какъ-будто явившагося прямо съ дальней дороги?

— Онъ, боюсь, не скажетъ; вотъ ужь нѣсколько дней, какъ онъ сдѣлался очень молчаливъ.

— Право? За это письмецо, я думаю; онъ чіо-нибудь скажетъ.

— Отъ герцогини? Пожалуйте; съ этимъ письмомъ я сдѣлаю все. Онъ ушелъ.

— Завтра мы узнаемъ, знаетъ ли д’Алансонъ о польскомъ дѣлѣ, спокойно сказала Маргерита, обращаясь къ мужу.

— Этотъ ла-Моль премилый услужникъ, сказалъ Беарнецъ съ своею оригинальною улыбкою. — Я его не забуду!

XIII.
Отъѣздъ.

На другое утро, когда прекрасное, но не палящее зимнее солнце взошло изъ-за холмовъ, окружающихъ Парижъ, на дворѣ Лувра уже два часа какъ все было въ движеніи.

Превосходная варварійская лошадь, за тонкихъ ногахъ, покрытыхъ сѣтью жилъ, была приготовлена для Карла IX; въ нетерпѣніи била она копытами, фыркала и вострила уши; но Карлъ былъ еще въ большемъ нетерпѣніи: Катерина остановила его въ галереѣ, чтобъ переговорить, какъ она сказала, о важномъ дѣлѣ.

Катерина была блѣдна, безстрастна и холодна, какъ всегда; Карлъ кусалъ отъ нетерпѣнія ногти и билъ хлыстомъ пару любимыхъ собакъ, одѣтыхъ въ кольчуги, чтобъ клыки кабана не могли вредить имъ.

— Замѣть, Карлъ, говорила Катерина: — кромѣ тебя и меня, никто еще не знаетъ о будущемъ прибытіи польскихъ пословъ. А король наваррскій ведетъ себя, какъ-будто это ему извѣстно. Не смотря на его отреченіе, которому я никогда не вѣрила, у него есть сношенія съ гугенотами. Замѣтилъ ты, какъ съ нѣкотораго времени онъ началъ часто выходить? У него и деньги появились, чего никогда не было; онъ покупаетъ лошадей, оружіе, и въ дождливые дни съ утра до вечера упражняется въ фехтованіи.

— Ужь не думаете ли вы, что онъ хочетъ убить меня, или брата д’Анжу? сказалъ Карлъ съ нетерпѣніемъ. — Въ такомъ случаѣ, ему надо будетъ еще поучиться, потому-что не дальше какъ вчера я прорѣзалъ у него въ камзолѣ одиннадцать новыхъ петель моей рапирой. Что касается до брага д’Анжу, вы знаете, что онъ фехтуетъ еще лучше меня, или, какъ говорятъ по-крайней-мѣрѣ, не хуже.

— Послушай, Карлъ, продолжала Катерина: — не принимай такъ слегка, что говоритъ тебѣ мать. Послы скоро пріѣдутъ; ты увидишь, что какъ-только они явятся. Генрихъ всѣми силами постарается привлечь къ себѣ ихъ вниманіе. Онъ хитеръ, вкрадчивъ; кромѣ того, жена, Богъ ее знаегъ почему, помогаетъ ему: она начнетъ съ ними перешептываться, заговоритъ по-латинѣ, по-гречески, по-венгерски, — мало ли еще что! Говорю тебѣ, Карлъ, — а ты знаешь, что я никогда не ошибаюсь: — говорю тебѣ, что тутъ что-то кроется.

Въ это время, раздался бой часовъ. Карлъ пересталъ слушать мать и началъ считать удары.

— Mort de ma vie! воскликнулъ онъ: — ужь семь часовъ! часъ ѣзды — это восемь; часъ на сборъ къ мѣсту; охота начнется не раньше девяти! Право, матушка, вы отнимаете у меня ужасно много времени. Прочь, Риск-Ту… mort de ma vie! прочь, говорятъ тебѣ!

Собака взвизгнула отъ удара плетью, которымъ Карлъ отвѣтилъ на ея ласки.

— Ради Бога, выслушай меня, Карлъ! продолжала Катерина. — Не бросай на авось свою судьбу и судьбу Франціи! Охота, охота, охота, говоришь ты… Охотиться ты еще успѣешь, когда исполнишь обязанности короля.

— Объяснитесь же скорѣе, сказалъ Карлъ, блѣдный отъ нетерпѣнія. — Вы только портите кровь во мнѣ. Право, я васъ иногда не могу понять.

И онъ остановился, хлопая хлыстомъ по сапогу.

Катерина смекнула, что минута благопріятна, и что ее не надо упускать.

— Мы знаемъ навѣрное, сказала она: — что де-Муи возвратился въ Парижъ. Морвель видѣлъ его. Для кого же быть ему здѣсь, если не для короля наваррскаго? Этого, кажется, достаточно, чтобъ сдѣлать его болѣе-подозрительнымъ, нежели когда-нибудь.

— Вы опять нападаете на бѣднаго Ганріо. Вамъ хочется, чтобъ я убилъ его, не правда ли?

— О, нѣтъ!

— Изгналъ? Но какъ же вы не понимаете, что въ изгнаніи онъ будетъ гораздо-опаснѣе, нежели здѣсь, въ Луврѣ, на-глазахъ, гдѣ всякій поступокъ его намъ извѣстенъ?

— Да я и не хочу, чтобъ ты изгналъ его.

— Чего жь вы хотите? говорите скорѣе!

— Я хочу, чтобъ его спрятали въ безопасное мѣсто, пока будутъ здѣсь Поляки; въ Бастилію, напримѣръ.

— Нѣтъ! воскликнулъ Карлъ. — Сегодня мы охотимся за кабаномъ; Ганріо одинъ изъ лучшихъ охотниковъ. Безъ него что за охота! Mordieu! Вы, кажется, только и думаете, какъ бы мнѣ противорѣчить.

— Да я не требую, чтобъ его арестовали сегодня утромъ, другъ мой… Послы пріѣдутъ не раньше, какъ завтра или послѣ-завтра. Арестуемъ его послѣ охоты… вечеромъ… ночью.

— Это другое дѣло. Хорошо, мы еще поговоримъ. Послѣ охоты, посмотримъ. Прощайте! Сюда, Риск-Ту! Ты тоже на меня дуешься?

— Карлъ! сказала Катерина, останавливая его за руку, и рискуя взбѣсить его новою остановкой: — я думаю лучше всего сейчасъ подписать приказаніе арестовать, а исполнить его вечеромъ или ночью.

— Написать приказъ, да идти еще за печатью, и подписать, когда меня ждутъ на охоту? Да я никогда не заставлялъ себя ждать. Подите!

— Я не хочу тебя задерживать; я все предвидѣла; зайди ко мнѣ.

И Катерина, проворно, какъ-будто ей было всего лѣтъ двадцать, отворила дверь въ кабинетъ свой и указала королю на чернилицу, перо, пергаментъ, печать и зажженпую свѣчу.

Король взялъ пергаментъ и быстро пробѣжалъ его:

— „Приказаніе, и проч., и проч., взять подъ стражу и отвести въ Бастилію брата нашего Генриха-Наваррскаго.“

— Хорошо; сказалъ онъ подписывая приказъ. — Вотъ и дѣло съ концомъ. Прощайте.

Онъ бросился изъ кабинета въ сопровожденіи своихъ собакъ, и былъ очень-радъ, что такъ легко отдѣлался отъ Катерины.

Карла ждали съ нетерпѣніемъ; всѣ знали его аккуратность на охотѣ, и удивлялись его отсутствію. Когда онъ вышелъ, охотники привѣтствовали его громкими кликами и звуками роговъ, копи ржаніемъ, собаки лаемъ. Этотъ шумъ и гамъ вызвалъ румянецъ на его блѣдныя щеки; сердце его забилось сильнѣе, и Карлъ на минуту сталъ молодъ и счастливъ.

Король на-скоро раскланялся съ блестящимъ обществомъ, собравшимся на дворѣ; онъ кивнулъ головою д’Алансону, привѣтствовалъ рукою Маргериту и прошелъ мимо Генриха, какъ-будто не замѣчая его. Онъ вскочилъ на лошадь; лошадь сдѣлала нѣсколько скачковъ, но вскорѣ почувствовала, какой на ней ѣздокъ, и усмирилась.

Звуки роговъ раздались снова, и король выѣхалъ изъ Лувра въ сопровожденіи д’Алансона, короля наваррскаго, Маргериты, герцогини де-Неверъ, г-жи де-Совъ, Таванна и знатнѣйшихъ придворныхъ. Ла-Моль и Коконна, само-собою разумѣется, участвовали въ охотѣ.

Что касается до герцога д’Анжу, онъ уже три мѣсяца былъ при осадѣ ла-Рошели.

Когда еще ждали короля, Генрихъ подъѣхалъ къ женѣ своей; отвѣчая на его привѣтствіе, она шепнула ему на ухо:

— Курьеръ изъ Рима былъ введенъ къ д’Алансону самимъ Коконна; посланный Невера явился къ королю четвертью часа позже.

— Такъ онъ знаетъ все? сказалъ Генрихъ.

— Долженъ все знать, отвѣчала Маргерита: — посмотрите, какъ у него блестятъ глаза, хоть онъ и мастеръ притворяться.

— Надѣюсь, ventre saint-gris! проговорилъ Беарнецъ: — онъ охотится сегодня за тройною добычею: за Франціею, Польшею и Наваррою, не считая кабана.

Онъ поклонился женѣ, возвратился на свое мѣсто и подозвалъ къ себѣ одного изъ своихъ слугъ, родомъ Беарнца, котораго предки служили предкамъ Генриха въ-продолженіи цѣлаго столѣтія, и котораго онъ употреблялъ обыкновенно по любовнымъ дѣламъ своимъ.

— Ортонъ, сказалъ онъ ему: — возьми этотъ ключъ и отнеси его къ брату г-жи де-Совъ, знаешь, что живетъ на углу улицы Катрфисъ; скажи ему, что она желаетъ поговорить съ нимъ сегодня ввечеру. Пусть войдетъ ко мнѣ въ комнату, и если меня не будетъ, пусть подождетъ; если я запоздаю, пусть покамѣстъ ляжетъ на мою кровать.

— Отвѣта не ждать?

— Нѣтъ; скажи только, засталъ ли его. Ключъ отдать ему лично, понимаешь?

— Понимаю, ваше величество.

— Постой! Выѣзжая изъ Парижа, я подзову тебя поправить что-нибудь у сѣдла; ты отстанешь и исполнишь порученіе очень-просто. Въ Бонди ты опять къ намъ пристанешь.

Слуга поклонился и отошелъ.

Проѣхали Улицу-Сент-Оноре, потомъ Сен-Дени, и въѣхали въ предмѣстье; въ улицѣ Сен-Лоранъ лошадь Генриха разнуздалась, Ортонъ подбѣжалъ, и все было сдѣлано, какъ сказалъ Генрихъ. Онъ поѣхалъ дальше съ прочими по Улицѣ-Реколле, а вѣрный слуга пошелъ по Улицѣ-Тампль.

Когда Генрихъ опять присоединился къ королю, Карлъ былъ занятъ чрезвычайно интереснымъ разговоромъ съ д’Алансономъ о возрастѣ подсмотрѣннаго кабана, о мѣстѣ, гдѣ онъ залегъ, и не замѣтилъ, или притворился, что не замѣтилъ отсутствія Генриха.

Между-тѣмъ, Маргерита издали наблюдала за всѣми; ей показалось, что братъ ея какъ-будто смущается, встрѣчаясь взорами съ Генрихомъ. Герцогиня де-Неверъ была чрезвычайно-весела, потому-что Коконна былъ въ ударъ и тѣшилъ дамъ.

Ла-Моль уже два раза нашелъ случай поцаловать бѣлый, шитый золотомъ шарфъ Маргериты; все это было сдѣлано съ обыкновенною ловкостью влюбленнаго, такъ-что это замѣтили человѣка три или четыре, не больше.

Около четверти девятаго пріѣхали въ Бонди.

Первою заботою Карла было узнать, тутъ ли кабанъ. Кабанъ лежалъ въ своемъ логовищѣ, и охотникъ, подсмотрѣвшій его, отвѣчалъ за него.

Завтракъ былъ готовъ. Король выпилъ стаканъ венгерскаго и пригласилъ дамъ сѣсть за столъ; а самъ, въ нетерпѣніи, пошелъ осмотрѣть псарни и не велѣлъ разсѣдлывать свою лошадь.

Между-тѣмъ, пріѣхалъ герцогъ Гизъ. Онъ былъ вооруженъ, какъ-будто собрался не на охоту, а на битву; съ нимъ было человѣкъ 20 или 30 свиты, подобно ему вооруженныхъ. Онъ тотчасъ освѣдомился, гдѣ король, пошелъ къ нему, и возвратился, разговаривая съ нимъ.

Ровно въ девять часовъ король самъ подалъ знакъ въ рожокъ; всѣ сѣли на коней и поѣхали къ сборному мѣсту.

Дорогою, Генрихъ нашелъ случай еще разъ подъѣхать къ женѣ.

— Что? Узнали вы что-нибудь новое? спросилъ онъ.

— Нѣтъ; только Карлъ что-то странно на васъ посматриваетъ.

— Я самъ это замѣтилъ.

— Приняли вы предосторожности?

— На мнѣ кольчуга, и я взялъ съ собою превосходный испанскій охотничій ножъ, острый, какъ бритва; онъ рубитъ дублоны.

— Такъ съ Богомъ! сказала Маргерита.

Охотникъ, указывавшій дорогу, остановился: подъѣхали къ логовищу.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.
Морвель.

Между-тѣмъ, какъ веселая, безпечная молодёжь золотымъ вихремъ неслась по дорогѣ къ Бонди, Катерина свернула драгоцѣнный пергаментъ, подписанный Карломъ, и велѣла позвать къ себѣ въ кабинетъ человѣка, къ которому, нѣсколько дней назадъ, дежурный капитанъ отнесъ отъ нея письмо въ улицу Серизе, близь арсенала.

Широкая повязка изъ тафты закрывала одинъ глазъ вошедшаго; ястребиный носъ выглядывалъ между выдавшихся скулъ, и нижняя часть лица обросла сѣдоватою бородой. Онъ былъ закутанъ въ длинный широкій плащъ, подъ которымъ, какъ можно было догадаться, скрывался цѣлый арсеналъ. Сверхъ того, съ боку у него висѣла длинная и широкая шпага. Одна рука его была спрятана и какъ-будто приросла подъ плащомъ къ рукояткѣ длиннаго кинжала.

— А! вотъ вы, сказала королева, садясь: — вы знаете: послѣ варѳоломеевской ночи, въ которую вы оказали намъ столько услугъ, я обѣщала не оставлять васъ въ бездѣйствіи. Теперь прекрасный случай; поблагодарите же меня: объ этомъ я постаралась.

— Почтительнѣйше благодарю ваше величество, отвѣчалъ онъ съ какою-то дерзко-униженною миной.

— Прекрасный случай! Такого не представится другой разъ въ цѣлой жизни. Воспользуйтесь имъ.

— Я жду, ваше величество. Боюсь только, судя по предисловію…

— Что порученіе довольно-мирно? А кто хочетъ повышенія, тотъ не прочь погрѣть руки? Знайте же, что такому порученію позавидовалъ бы самъ Таваннъ или Гизъ.

— Какого рода ни было бы это порученіе, я готовъ исполнить приказаніе вашего величества.

— Такъ читайте.

Она подала ему пергаментъ.

Онъ прочелъ его и поблѣднѣлъ.

— Какъ! воскликнулъ онъ. — Приказаніе арестовать короля наваррскаго!

— Что жь тутъ необыкновеннаго?

— Ваше величество… короля! Не знаю, право… я плохой царедворецъ.

— Моя довѣренность дѣлаетъ васъ первымъ изъ всѣхъ царедворцевъ.

— Благодарю, ваше величество.

— Такъ вы исполните?

— Если ваше величество приказываете, — развѣ это не долгъ мой?

— Да, я приказываю.

— Я повинуюсь.

— Какъ же вы распорядитесь?

— Не знаю, ваше величество; мнѣ бы хотѣлось услышать, что вы скажете.

— Вы боитесь шума?

— Признаюсь…

— Возьмите двѣнадцать человѣкъ, на которыхъ можно положиться; если надо — и больше.

— Понимаю. Но гдѣ же взять короля наваррскаго?

— Гдѣ для васъ удобнѣе?

— Въ такомъ мѣстѣ, которое само-по-себѣ служило бы мнѣ защитою, если можно.

— Да, въ какомъ-нибудь изъ королевскихъ дворцовъ; что вы скажете, на-примѣръ, на счетъ Лувра?

— О! Если позволите, я сочту это великою милостью.

— Такъ возьмите его въ Луврѣ.

— Гдѣ же именно?

— Въ его собственной комнатѣ.

Морвель поклонился.

— Когда, ваше величество?

— Сегодня ввечеру, или лучше ночью.

— Слушаю, ваше величество. Позвольте спросить еще одно.

— Что такое?

— Въ какой степени долженъ я оказывать почтеніе къ его сану?

— Почтеніе!.. Санъ!.. Да развѣ вы не знаете, что французскій король никому не обязанъ почтеніемъ въ своемъ королевствъ, потому-что никто не равняется съ нимъ саномъ?

Морвель опять поклонился.

— Однакожь я настою на одномъ, сказалъ онъ: — если только позволите, ваше величество.

— Позволяю.

— Если король не признаетъ подлинности приказа; оно, конечно, невѣроятно, однакожь…

— Напротивъ, это вѣрно.

— Онъ не признаетъ его?

— Безъ-сомнѣнія.

— И, слѣдовательно, не захочетъ повиноваться?

— Да.

— И станетъ противиться?

— Вѣроятно.

— Чортъ возьми! Въ такомъ случаѣ…

— Въ какомъ случаѣ? спросила Катерина съ своимъ неподвижнымъ взоромъ.

— Въ случаѣ, если онъ станетъ сопротивляться, что прикажете дѣлать?

— А что вы дѣлаете, когда у васъ въ рукахъ королевскій приказъ, то-есть, когда вы представитель короля, и вамъ противятся?

— Если меня почтятъ такимъ приказомъ, и приказъ относится къ простому дворянину, я убью его.

— Я ужь вамъ сказала, — и, кажется, не такъ давно, чтобъ вы могли забыть, — что французскій король не признаётъ никакого сана въ своемъ королевствѣ; это значитъ, что только французскій король — король, и что передъ нимъ важнѣйшія лица — просто дворяне.

Морвель поблѣднѣвъ, — онъ началъ понимать.

— О! сказалъ онъ: — убить короля наваррскаго?

— Кто вамъ говоритъ: убить его? Гдѣ приказаніе убить? Королю угодно, чтобъ его отвели въ Бастилію; въ повелѣніи ничего больше не содержится. Пусть отдается подъ арестъ — и только; но такъ-какъ онъ не позволитъ арестовать себя, будетъ сопротивляться, вздумаетъ убить васъ…

Морвель поблѣднѣлъ.

— Вы станете защищаться, продолжала Катерина. — Нельзя же позволить зарѣзать себя ни за что; а во время защиты мало ли что можетъ случиться? Вы понимаете меня?

— Понимаю, ваше величество.

— Вы, вѣроятно, хотите, чтобъ послѣ словъ: приказъ арестовать, я прибавила собственною рукою: живаго или мертваго?

— Признаюсь, ваше величество, это разсѣяло бы мои сомнѣнія.

— Если вы думаете, что безъ этого нельзя исполнить моего порученія, — нечего дѣлать.

Катерина пожала плечами, развернула пергаментъ, и написала: „живаго или мертваго“.

— Теперь все ли по вашему сдѣлано?

— Все, ваше величесто; но позвольте мнѣ распорядиться исполненіемъ совершенно по моему усмотрѣнію.

— Въ какомъ отношеніи? Развѣ то, что я говорила, повредитъ исполненію?

— Вы изволили говорить, чтобъ я взялъ двѣнадцать человѣкъ?

— Да, оно вѣрнѣе…

— Позвольте взять только шесть.

— Зачѣмъ?

— Затѣмъ, что если, какъ легко можно предположить, съ нимъ случится несчастіе, шести человѣкамъ можно простить, что они боялись упустить арестанта; а двѣнадцати не извинительно, если они подымутъ руку на короля, когда изъ нихъ не погибло по-крайней-мѣрѣ половины.

— Хорошъ король, признаюсь, безъ королевства!

— Королевскій санъ даетъ рожденіе, а не королевство.

— Дѣлайте, какъ хотите. Только я должна вамъ сказать, что мнѣ не хочется, чтобъ вы вышли изъ Лувра.

— Какъ же собрать людей?

— Да у васъ есть же родъ сержанта; развѣ вы не можете поручить этого ему?

— У меня есть слуга; онъ вѣренъ, и помогалъ уже мнѣ въ подобныхъ предпріятіяхъ.

— Пошлите за нимъ и уговоритесь. Вы знаете королевскій оружейный кабинетъ? Тамъ вамъ дадутъ завтракать; тамъ вы отдадите свои приказанія. Это мѣсто ободритъ васъ, если вы упали духомъ. Когда король воротится съ охоты, вы пріидете съ мою молельню и дождетесь тамъ назначеннаго часа.

— Но какъ намъ войдти въ его комнату? Онъ, конечно, что-нибудь подозрѣваетъ, и запрется.

— У меня есть второй ключъ ко всѣмъ дверямъ; съ дверей Генриха сняли замокъ. Прощайте, Морвель, до скораго свиданія. Я велю проводить васъ въ оружейный кабинетъ. Не забудьте, что королевскій приказъ, во что бы то ни стало, долженъ быть исполненъ; тутъ не принимаются никакія извиненія; пораженіе, даже просто неудача, окомпрометтируетъ честь короля. Это важно!

И Катерина, не давая Морвелю времени отвѣчать ей, позвала Нансе, капитана гвардіи, и велѣла ему проводить Морвеля въ оружейный кабинетъ.

— Mordieu! говорилъ Морвель, слѣдуя за нимъ: — я возвышаюсь въ іерархіи убійства: отъ простаго дворянина къ капитану; отъ капитана къ адмиралу; отъ капитана къ королю безъ короны…

II.
Охота.

Охотникъ, высмотрѣвшій кабана и увѣрявшій короля, что звѣрь лежитъ еще на томъ же мѣстѣ, не ошибся. Едва-только спустили собаку, какъ она бросилась въ чащу, и изъ глубины ея показался вепрь необыкновенной величины.

Звѣрь ударился прямо и перебѣжалъ дорогу шагахъ въ пятидесяти отъ короля; за нимъ гналась только спугнувшая его собака. Спустили первыя своры, и собакъ двадцать бросилось за кабаномъ.

Охота была страстью Карла. Чуть только звѣрь перебѣжалъ дорогу, какъ онъ бросился за нимъ, трубя въ рогъ; въ-слѣдъ ему поскакали д’Алансонъ и Генрихъ, которому Маргерита знакомъ дала знать, чтобъ онъ не отставалъ отъ Карла.

Всѣ прочіе послѣдовали за королемъ.

Тогда королевскіе лѣса были не то, что теперь: не парки, прорѣзанные проѣзжими дорогами. За ними почти вовсе не ухаживали. Короли и не думали еще дѣлаться негоціантами и не дѣлили лѣсовъ своихъ на рощи, засѣки и т. п. Деревья были посѣяны не учеными лѣсоводами, а рукою случая, бросавшаго зерно по волѣ вѣтра, и росли не однородными полосами, а смѣшанно, какъ теперь въ дѣвственныхъ лѣсахъ Америки. Словомъ, въ тогдашнихъ лѣсахъ водилось много вепрей, оленей, волковъ и разбойниковъ. Тропинокъ съ двѣнадцать перерѣзывало бондійскій лѣсъ, и вокругъ него тянулась дорога, связывая эти тропинки, какъ ободъ спицы колеса.

Продолжая это сравненіе, скажемъ, что ступица представляла единственный перекрестокъ, въ центрѣ лѣса, куда собирались заблудившіеся охотники, чтобъ снова броситься оттуда въ ту сторону, гдѣ появится звѣрь.

Черезъ четверть часа, случилось то, что обыкновенно случается въ подобныхъ случаяхъ: охотники встрѣтили на своемъ пути почти-непобѣдимыя препятствія, голоса собакъ исчезли въ отдаленіи, и самъ король выѣхалъ на перекрестокъ, произнося сгоряча разныя ругательства.

— Ну, что, д’Алансонъ? Что, Ганріо? Вы, mordieu, равнодушны и спокойны, какъ монахини, идущія за игуменьей. Это не называется охотиться. Вы, д’Алансонъ, точно будто прямо изъ банки съ духами; отъ васъ такъ несетъ, что если вы проѣдете между звѣремъ и собаками, такъ онѣ потеряютъ слѣдъ. А вы, Ганріо, гдѣ ваше копье и пищаль?

— Къ-чему тутъ пищаль, ваше величество? отвѣчалъ Генрихъ. — Я знаю, вы любите застрѣлить звѣря, когда онъ схватится съ собаками. А копьемъ я владѣю плохо: это оружіе не употребительно у васъ въ горахъ; мы ходимъ на медвѣдя просто съ кинжаломъ.

— Par la mordieu! Воротясь въ свои Пиренеи, вы должны прислать мнѣ цѣлую подводу медвѣдей; это должна быть чудесная охота: схватиться одинъ-на-одинъ съ звѣремъ, которому ничего не стоитъ задушить васъ… Слушайте! Чуть ли это не собаки! Нѣтъ, это мнѣ послышалось.

Король взялъ рогъ и затрубилъ. Ему отвѣчали тѣмъ же изъ разныхъ мѣстъ. Вдругъ выѣхалъ охотникъ и затрубилъ другое.

— Напали! напали! закричалъ король.

И онъ пустился вскачь со всѣми охотниками, которые собрались около него.

Охотникъ не ошибся. Чѣмъ больше король подавался впередъ, тѣмъ явственнѣе слышался лай собакъ, которыхъ было спущено уже до шестидесяти. Своры спускали одну за другою, какъ только звѣрь пробѣгалъ мимо. Король завидѣлъ его опять и бросился за нимъ въ чащу, трубя изъ всѣхъ силъ.

Принцы слѣдовали за нимъ нѣсколько времени. Но у короля была такая сильная лошадь и уносила его по такой ужасной дорогѣ, сквозь такія чащи, что сперва женщины, потомъ герцогъ Гизъ и его свита, потомъ и д’Алансонъ съ Генрихомъ принуждены были отстать отъ него. Таваннъ скакалъ за нимъ еще нѣсколько минутъ; но наконецъ и онъ отсталъ.

Всѣ, кромѣ Карла и нѣсколькихъ охотниковъ, которые ни за что не хотѣли отстать отъ короля, помня обѣщанную награду, начали опять съѣзжаться къ перекрестку.

Генрихъ и д’Алансонъ ѣхали рядомъ по длинной аллеѣ. Гизъ и свита его остановилась шаговъ за сто. Женщины были уже на перекресткѣ.

— Не правда ли, сказалъ д’Алансонъ, мигнувъ на Гиза: — Что этого человѣка съ его желѣзной свитой можно принять за настоящаго короля? Насъ, несчастныхъ, онъ едва удостоиваетъ взгляда.

— Да зачѣмъ бы ему обращаться съ нами лучше родныхъ? отвѣчалъ Генрихъ. — Что мы при французскомъ дворѣ? Плѣнники, аманаты нашей партіи.

Герцогъ вздрогнулъ при этихъ словахъ и посмотрѣлъ на Генриха, какъ-будто вызывая его объясниться больше; но Генрихъ и то уже сказалъ много — и молчалъ.

— Что вы хотите сказать, Генрихъ? спросилъ Франсуа, видимо досадуя, что онъ заставляетъ его-самого предлагать вопросы.

— Я говорю, сказалъ Генрихъ: — что эти вооруженные люди, которыхъ дѣло состоитъ, кажется, въ томъ, чтобъ не упускать насъ изъ вида, очень-похожи на стражу, готовую помѣшать бѣгству двухъ плѣнниковъ.

— Бѣгству? Какъ это? Почему? спросилъ герцогъ, превосходно притворяясь изумленнымъ.

— Что за чудесный конь у васъ, Франсуа! отвѣчалъ Генрихъ, перемѣняя разговоръ и вмѣстѣ съ тѣмъ договаривая свою мысль. — Я увѣренъ, что на немъ можно проскакать семь льё въ часъ, двадцать до полудня. Погода прекрасная; такъ и хочется пустить поводья. Посмотрите, какая гладкая дорога. И это васъ не соблазняетъ, Франсуа? Что касается до меня, признаюсь, шпоры у меня такъ и зудятъ.

Франсуа не отвѣчалъ ничего. Онъ то краснѣлъ, то блѣднѣлъ; потомъ какъ-будто началъ прислушиваться къ охотѣ.

— Вѣсть изъ Польши произвела свое дѣйствіе, подумалъ Генрихъ: — и у него есть свой планъ. Ему очень-хочется, чтобъ я бѣжалъ; только я безъ него не тронусь.

Едва докончилъ онъ эту мысль, какъ появилось нѣсколько вновь обращенныхъ; они были при дворѣ уже мѣсяца два или три, и поклонились теперь принцамъ съ особенно-привѣтливою улыбкою.

Было ясно, что д’Алансону стояло только сказать слово или сдѣлать знакъ, и человѣкъ тридцать или сорокъ всадниковъ, собравшихся около нихъ, будутъ содѣйствовать ихъ бѣгству. Но онъ отворотился и затрубилъ сборъ.

Всадники, между-тѣмъ, какъ-будто полагали, что герцогъ не рѣшается, опасаясь присутствія гизовцевъ; они понемногу стѣснились между ними и принцами и выстроились съ ловкостью, изобличавшею въ нихъ привычку къ манёврамъ. Дѣйствительно, чтобъ добраться до Генриха и д’Алансона, надо было пробиться сквозь ихъ толпу, — а передъ принцами разстилалась далекая, широкая дорога…

Вдругъ, шагахъ въ десяти отъ короля наваррскаго выѣхалъ изъ чаши деревьевъ другой всадникъ, котораго они еще не видали. Генрихъ старался разсмотрѣть, кто это такой, какъ тотъ приподнялъ свою шляпу, и Генрихъ узналъ въ немъ виконта Тюренна, одного изъ протестантскихъ предводителей, о которомъ полагали, что онъ въ это время былъ въ Пуату.

Виконтъ осмѣлился даже сдѣлать знакъ, который значилъ:

— Ѣдете вы?

Но Генрихъ, посмотрѣвъ на безстрастное лицо и мутный взоръ герцога, поворотилъ раза два или три головою, какъ-будто неловко сидитъ на немъ галстухъ.

Это былъ отрицательный отвѣтъ. Виконтъ понялъ его, пришпорилъ коня и исчезъ въ чащѣ.

Въ ту же минуту, послышался шумъ приближающейся охоты; въ концѣ аллеи показался вепрь, за нимъ собаки, потомъ, какъ дикій охотникъ, Карлъ, безъ шляпы, трубившій въ рогъ, какъ сумасшедшій; за нимъ промчались два-три охотника. Таваннъ исчезъ.

— Король! воскликнулъ д’Алансонъ, и бросился по его слѣдамъ. Генрихъ, успокоенный близостью друзей, сдѣлалъ имъ знакъ не удаляться и подъѣхалъ къ дамамъ.

— Ну, что? спросила Маргерита, подъѣзжая къ нему.

— Ничего, отвѣчалъ онъ: — охотился за кабаномъ.

— И только?

— Да; вѣтеръ съ другой стороны со вчерашняго утра; да я, кажется, это и предсказывалъ.

— Эта перемѣна вѣтра неблагопріятна для охоты, не правда ли?

— Да; это иногда уничтожаетъ всѣ распоряженія, и надо выдумывать новый планъ.

Опять послышался лай собакъ, быстро приближавшійся; всѣ подняли головы и навострили уши.

Почти въ ту же минуту показался кабанъ и, вмѣсто того, чтобъ уйдти въ лѣсъ, онъ побѣжалъ по дорогѣ прямо къ перекрестку, гдѣ стояли дамы, придворные и охотники, отставшіе отъ охоты.

За нимъ, чуть не вцѣпившись въ его шерсть, слѣдовали тридцать или сорокъ самыхъ сильныхъ собакъ; шагахъ въ двадцати Карлъ, съ обнаженною головой, безъ плаща, съ платьемъ, разорванымъ вѣтвями, съ окровавленнымъ лицомъ и руками.

Съ нимъ было всего только два охотника.

Король оставлялъ свой рогъ только за тѣмъ, чтобъ голосомъ травить звѣря, и потомъ опять принимался трубить. Весь міръ исчезъ для него. Упади его лошадь, онъ воскликнулъ бы, какъ Ричардъ III: „корону за лошадь!“

Но лошадь была такъ же горяча, какъ и сѣдокъ; ноги ея едва касались земли, она дышала огнемъ.

Кабанъ, собаки, король мелькнули какъ призракъ.

— Hallali! Hallali! закричалъ король, проѣзжая мимо, и снова схватился за рогъ.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него промчались д’Алансонъ и два охотника; лошади другихъ отстали.

Всѣ бросились по ихъ слѣдамъ, потому-что кабанъ очевидно готовъ былъ остановиться.

Не прошло и десяти минутъ, какъ кабанъ бросился съ дороги въ лѣсъ; по, выбѣжавъ въ пролѣсокъ, онъ прислонился къ камню и обернулся мордой къ собакамъ.

На крикъ Карла всѣ съѣхались.

Настала самая интересная минута охоты. Звѣрь рѣшился, кажется, защищаться отчаянно. Собаки, раздраженныя долгимъ бѣгомъ, бросились на него съ яростью, удвоенною крикомъ короля.

Охотники стали въ кругъ. Король нѣсколько впереди; за нимъ д’Алансонъ съ пищалью и Генрихъ съ ножомъ своимъ.

Д’Алансонъ снялъ пищаль съ крючка и зажегъ фитиль; Генрихъ попробовалъ, легко ли вынимается ножъ.

Гизъ, презирая всѣ эти охотничьи занятія, стоялъ поодаль съ своею свитой.

Въ другой сторонѣ образовалась другая группа изъ дамъ.

Всѣ охотники устремили глаза на вепря съ тревожнымъ ожиданіемъ.

Въ сторонѣ стоялъ охотникъ, едва удерживая пару огромныхъ собакъ, одѣтыхъ въ кольчугу; онѣ выли и рвались къ вепрю, такъ-что цѣпи едва держались.

Звѣрь защищался на славу. На него разомъ напало собакъ сорокъ, впиваясь со всѣхъ сторонъ въ щетинистую шкуру; но вепрь каждымъ взмахомъ клыковъ взбрасывалъ на воздухъ собаку футовъ на десять, и собака, падая назадъ съ растерзаннымъ животомъ, опять бросалась въ схватку. Карлъ, съ разтрепанными волосами, съ пылающимъ взоромъ, наклонившись къ шеѣ дымящагося коня своего, трубилъ какъ бѣшеный.

Меньше, нежели въ десять минутъ, двадцать собакъ уже было убито.

— Бульдоговъ! закричалъ Карлъ: — бульдоговъ!

Охотникъ спустилъ свору, и собаки врѣзались въ середину схватки, такъ-что все разлетѣлось въ сторону, и впились каждая въ одно ухо кабана.

Кабанъ щелкнулъ зубами отъ боли и ярости.

— Браво, Дюрданъ! Браво, Рискту! кричалъ Карлъ. — Ату его! Ату! Копье! копье!

— Не хотите ли мою пищаль? спросилъ д’Алансонъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! Пуля не чувствуешь какъ входитъ, — что за удовольствіе! Копье дѣло другое. Копье! копье!

Королю подали копье.

— Берегитесь, братецъ! сказала Маргерита.

— Не промахнитесь! прибавила герцогиня де-Неверъ.

— Будьте спокойны, герцогиня, отвѣчалъ Карлъ.

И, уставивъ копье въ упоръ, онъ бросился на вепря; собаки держали его за уши, и онъ не могъ увернуться отъ удара. Но, завидя блескъ копья, онъ покачнулся въ сторону, и оружіе, вмѣсто того, чтобъ пронзить его грудь, скользнуло по плечу и раздробилось о камень, къ которому звѣрь прислонился.

— Mille noms de diable! закричалъ король. — Промахъ!.. Копье! копье!

Отъѣхавъ опять, онъ бросилъ въ сторону сломанное копье.

Но въ ту же самую минуту, кабанъ, какъ-будто предвидя свою участь и желая избѣгнуть ея, рванулся, освободилъ свои окровавленныя уши изъ зубовъ собакъ, и съ налитыми кровью глазами, поднявшеюся щетиной, пыша какъ кузнечный мѣхъ, щелкая зубами, ринулся внизъ головою къ лошади короля.

Карлъ былъ хорошій охотникъ и предвидѣлъ это нападеніе; онъ поднялъ лошадь на дыбы, но не разсчелъ силы руки и затянулъ поводья. Лошадь опрокинулась.

Зрители вскрикнули отъ ужаса; нога короля запуталась въ стремени.

— Бросьте поводья! закричалъ Генрихъ.

Король бросилъ поводья, схватился лѣвою рукою за сѣдло и правою хотѣлъ достать охотничій ножъ; но ножъ былъ придавленъ тяжестью его тѣла, и Карлъ никакъ не могъ его вынуть.

— Кабанъ! кабанъ! воскликнулъ Карлъ. — Ко мнѣ, д’Алансонъ! Ко мнѣ!

Лошадь, почувствовавъ свободу, какъ-будго поняла опасносность, въ которой находится сѣдокъ; она уже привстала на три ноги, когда король обратился съ восклицаніемъ къ д’Алансону. Генрихъ увидѣлъ въ эту минуту, что герцогъ страшно поблѣднѣлъ, и приложился изъ пищали, но пуля ударила не въ кабана, который былъ уже въ двухъ шагахъ отъ Карла, но въ колѣно лошади, которая тотчасъ же упала.

Въ ту же самую минуту кабанъ разрѣзалъ клыкомъ сапогъ Карла.

— О! прошепталъ д’Алансонъ: — кажется, д’Анжу французскій король, а я польскій.

Дѣйствительно, кабанъ терзалъ ногу Карла; вдругъ Карлъ почувствовалъ, что кто-то приподымаетъ его за руку, — потомъ сверкнулъ острый клинокъ и нѣсколько разъ погрузился до рукоятки подъ плечо звѣря, между-тѣмъ, какъ рука въ желѣзной перчаткѣ отклонила его морду.

Карлъ, высвободившій ногу при движеніи лошади, тяжело приподнялся и, увидѣвъ, что весь облитъ кровью, поблѣднѣлъ какъ мертвецъ.

— Ничего, ничего, ваше величество! сказалъ Генрихъ, стоя на колѣняхъ и удерживая вепря, пораженнаго въ самое сердце: — вы не ранены.

Потомъ онъ всталъ, бросивъ свой ножъ, и кабанъ палъ, изрыгая горломъ потокъ крови.

Карлъ, окруженный испуганными лицами, слыша крики ужаса, которые могли бы встревожить самое хладнокровное мужество, готовъ былъ упасть возлѣ издыхающаго звѣря. Но онъ оправился, оборотился къ Генриху и пожалъ ему руку со взоромъ, въ которомъ первый разъ въ жизни блеснуло живое чувство.

— Благодарю, Ганріо, сказалъ онъ.

— Что съ вами, братецъ? спросилъ подходя д’Алансонъ.

— А! Это ты, д’Алансонъ? сказалъ король. — Ну что, славный стрѣлокъ, гдѣ твоя пуля?

— Должно быть, расплющилась за вепрѣ, отвѣчалъ герцогъ.

— Посмотрите, пожалуйста, воскликнулъ Генрихъ, превосходно притворяясь удивленнымъ: — ваша пуля разбила ноги лошади его величества. Странно!

— Генрихъ! сказалъ король: — правда ли это?

— Можетъ-статься, отвѣчалъ герцогъ въ замѣшательствѣ: — у меня очень дрожала рука.

— Для хорошаго стрѣлка это странный выстрѣлъ, сказалъ Карлъ, нахмуривъ брови. — Благодарю тебя еще разъ, Ганріо. Поѣдемте домой, господа; довольно.

Маргерита подъѣхала поздравить Генриха.

— Да, да, поздравляй его, Марго, сказалъ Карлъ: — и отъ чистаго сердца: безъ него, короля французскаго звали бы теперь Генрихъ III.

— Герцогъ д’Анжу и безъ того врагъ мой, сказалъ Беарнецъ: — теперь онъ разсердится на меня еще больше. Но какъ быть? Всякій дѣлаетъ, что можетъ; спросите у д’Алансона…

Онъ наклонился, вытащилъ свой охотничій ножъ изъ груди звѣря, и погрузилъ его раза два или три въ землю, чтобъ отереть кровь.

III.
Братство.

Спасая жизнь Карла, Генрихъ спасъ больше нежели просто жизнь человѣка; онъ остановилъ перемѣну государей въ трехъ королевствахъ.

Еслибъ Карлъ IX былъ убитъ, герцогъ д’Анжу. сдѣлался бы королемъ французскимъ, д’Алансонъ, по всей вѣроятности, польскимъ. Что касается до Наварры, то д’Анжу былъ въ связи съ г-жею де-Конде и, вѣроятно, наваррская корона наградила бы ея мужа за услужливость жены.

Во всемъ этомъ не было бы ничего для Генриха. Онъ очутился бы во власти другаго государя, — и только мѣсто Карла, который терпѣлъ его, заступилъ бы д’Анжу, у котораго была одна голова и одно сердце съ Катериной, который поклялся въ его смерти и, конечно, сдержалъ бы свое слово.

Все это разомъ пришло ему въ голову, когда кабанъ бросился на Карла; мы видѣли, что было слѣдствіемъ мысли, что съ жизнью Карла связана его собственная жизнь.

Карла спасла преданность, источника которой онъ не могъ постигнуть.

Но Маргерита поняла все и удивлялась странному мужеству Генриха, сверкающему, подобно молніи, только во время бури.

Къ-несчастію, избавиться отъ власти д’Анжу было еще не все: надо было самому сдѣлаться королемъ; надо было поспорить за Наварру съ д’Алансономъ и Конде; надо было, главное, оставить этотъ дворъ, гдѣ тропинки вели между пропастей, — и притомъ надо было оставить его подъ покровительствомъ французскаго принца.

Генрихъ, возвращаясь изъ Бонди, обдумывалъ свое положеніе. Когда пріѣхали въ Лувръ, планъ у него былъ готовъ.

Не переодѣваясь, весь въ пыли и крови, пошелъ онъ къ д’Алансону; онъ нашелъ его очень-встревоженнымъ; герцогъ большими шагами ходилъ по комнатѣ.

Увидѣвъ Генриха, д’Алансонъ сдѣлалъ особенное движеніе.

— Да, я, понимаю, сказалъ Генрихъ, взявъ его за обѣ руки: — вы сердитесь на меня за то, что я первый замѣтилъ, что ваша пуля раздробила лошади ногу, вмѣсто того, чтобъ убить кабана, какъ вы хотѣли. Что дѣлать! Я не могъ удержаться отъ движенія. Впрочемъ, король замѣтилъ бы это и безъ того; не правда ли?

— Разумѣется, разумѣется, проговорилъ герцогъ. — Впрочемъ, я не могу приписать этого доноса ничему другому, какъ злому намѣренію съ вашей стороны; слѣдствіемъ этого, вы сами видѣли, было то, что Карлъ подозрѣваетъ во мнѣ умыселъ.

— Мы сейчасъ поговоримъ объ этомъ обстоятельнѣе. Что касается до моего злаго намѣренія, я нарочно пришелъ къ вамъ, чтобъ сослаться на собственный вашъ судъ.

— Хорошо; говорите, я слушаю.

— Когда я выскажу вамъ все, Франсуа, вы увидите, злы ли мои намѣренія; довѣренность, которую я хочу оказать вамъ, исключаетъ всякое благоразуміе, всякую осторожность. Когда я скажу вамъ то, что хочу сказать, вы можете погубить меня однимъ словомъ.

— Что же это такое? спросилъ герцогъ, начиная тревожиться.

— И при всемъ томъ, продолжалъ Генрихъ: — я долго не рѣшался говорить вамъ объ этомъ, особенно послѣ сегодняшней вашей глухоты или недогадливости.

— Не понимаю, право, что вы хотите сказать, Генрихъ! сказалъ д’Алансонъ блѣднѣя.

— Ваши интересы слишкомъ-близки для меня. — Я долженъ предварить васъ, что гугеноты сдѣлали мнѣ предложенія.

— Предложенія? какія?

— Одинъ изъ нихъ, де-Муи де-Сен-Фаль, сынъ храбраго де-Муи, убитаго Морвелемъ, вы знаете…

— Да.

— Ну, такъ онъ пришелъ ко мнѣ, рискуя своею жизнью, за тѣмъ, чтобъ доказать мнѣ, что я въ плѣну.

— Скажите! Что же вы ему отвѣчали?

— Вы знаете, что я искренно люблю Карла, спасшаго мнѣ жизнь, и что королева Катерина замѣнила мнѣ мать. Я отказался отъ всѣхъ его предложеній.

— А что онъ вамъ предлагалъ?

— Гугеноты хотятъ возстановить наваррскій престолъ, и такъ-какъ онъ принадлежитъ мнѣ по наслѣдству, они предложили мнѣ его.

— Да; и г. де-Муи получилъ отъ васъ, вмѣсто согласія, отказъ?

— Формальный; но послѣ… продолжалъ Генрихъ.

— Вы пожалѣли? прервалъ его д’Алансонъ.

— Нѣтъ, я только замѣтилъ, если не ошибаюсь, что де-Муи, недовольный мною, обратился къ другому.

— Къ кому же? живо спросилъ Франсуа.

— Не знаю. Можетъ-быть, къ принцу Конде.

— Да, это очень-легко можетъ быть!

— Впрочемъ, я безошибочно могу узнать, кого онъ выбралъ себѣ въ предводители.

Франсуа поблѣднѣлъ.

— Но гугеноты раздѣлены между собою, продолжалъ Генрихъ: — и де-Муи, какъ ни храбръ и благороденъ, представитель только половины ихъ. Другая половина, которою пренебрегать нельзя, не потеряла надежды возвести на престолъ Генриха-Наваррскаго, который не рѣшился съ перваго раза, но потомъ могъ еще одуматься.

— Вы думаете?

— Я съ каждымъ днемъ удостовѣряюсь въ этомъ больше и больше. Отрядъ всадниковъ, примкнувшій къ намъ на охотѣ, — замѣтили вы, изъ какихъ людей онъ состоялъ?

— Изъ обращенныхъ.

— Узнали вы ихъ начальника, который дѣлалъ мнѣ знаки?

— Да; виконтъ Тюреннъ.

— И поняли вы, чего они хотѣли?

— Да; они предлагали вамъ бѣжать.

— Значитъ, ясно, что есть другая партія, которая хочетъ не того, чего хочетъ де-Муи, — да, и очень-сильная партія, говорю вамъ. Для успѣха необходимо соединить эти двѣ партіи, Тюренна и де-Муи. Заговоръ развивается; войска назначены; ждутъ только сигнала. Положеніе важно, и я долженъ быстро на что-нибудь рѣшиться; но я колеблюсь между двумя рѣшеніями, о которыхъ пришелъ посовѣтоваться съ вами, какъ съ другомъ.

— Скажите лучше, какъ съ братомъ.

— Да, какъ съ братомъ.

— Говорите же, я васъ слушаю.

— Во-первыхъ, я долженъ раскрыть передъ вами состояніе моего духа. Во мнѣ нѣтъ ни желанія, ни честолюбія, ни способностей; я просто мирный деревенскій дворянинъ; ремесло заговорщика, въ моихъ глазахъ, не вознаграждается даже почти-вѣрною перспективою престола.

— Вы клевещете на себя. Я вамъ не вѣрю.

— А между-тѣмъ это до такой степени правда, что еслибъ у меня былъ истинный другъ, я отрекся бы въ его пользу отъ власти, которою хочетъ облечь меня моя партія; — но, прибавилъ Генрихъ со вздохомъ: — у меня нѣтъ такого друга.

— Можетъ-быть, и есть. Я увѣренъ, что вы ошибаетесь.

— Нѣтъ, ventre-saint-gris! Кромѣ васъ, никто ко мнѣ не привязанъ; если предоставить это предпріятіе самому-себѣ, оно распадется и изобличитъ какого-нибудь… недостойнаго человѣка… Лучше, я думаю, открыть все королю. Я никого не назову, — но катастрофа будетъ предупреждена.

— Боже! воскликнулъ д’Алансонъ, будучи не въ-состояніи скрыть своего ужаса. Что вы это говорите? Вы единственная надежда вашей партіи со смерти адмирала; вы, обращенный гугенотъ, обращенный плохо (такъ позволительно по-крайней-мѣрѣ думать), вы занесете ножъ на своихъ братьевъ? Генрихъ! Генрихъ! Знаете ли, что вы готовите всѣмъ кальвинистамъ новую варѳоломеевскую ночь? Знаете ли вы, что Катерина ждетъ только благопріятнаго случая, чтобъ дорѣзать всѣхъ, оставшихся въ живыхъ?

Герцогъ дрожалъ; красныя пятна выступили у него на лицѣ; онъ жалъ Генриху руку, умоляя его отказаться отъ этого пагубнаго намѣренія.

— Какъ! сказалъ Генрихъ съ удивительнымъ простодушіемъ: — вы думаете, что это повлечетъ за собою столько несчастій? Но, взявъ слово съ короля, я думаю, можно быть покойнымъ на-счетъ безразсудныхъ.

— Слово короля Карла… развѣ не давалъ онъ его адмиралу? Телиньи? вамъ самимъ? Говорю вамъ, Генрихъ, если вы это сдѣлаете, вы погубите всѣхъ ихъ; не только ихъ, но и всѣхъ, кто былъ съ ними въ прямыхъ или посредственныхъ сношеніяхъ.

Генрихъ подумалъ съ минуту.

— Будь я важнымъ лицомъ при дворѣ, сказалъ онъ; — я поступилъ бы иначе; на вашемъ мѣстѣ, на-примѣръ, Франсуа, на мѣстѣ французскаго принца крови, вѣроятнаго наслѣдника престола…

Франсуа иронически покачалъ головою.

— Что же бы вы сдѣлали на моемъ мѣстѣ? спросилъ онъ.

— На вашемъ мѣстѣ я сдѣлался бы главою заговора. Имя и вѣсъ ручались бы за жизнь заговорщиковъ, и я извлекъ бы пользу, во-первыхъ, для себя, а тамъ, можетъ-быть, и для короля. Безъ этого, ихъ предпріятіе можетъ причинить величайшее зло Франціи.

Франсуа выслушалъ эти слова съ радостью; лицо его прояснилось.

— Думаете ли вы, сказалъ онъ: — что это средство возможно, и что оно избавитъ насъ отъ всѣхъ этихъ несчастій?

— Я думаю, отвѣчалъ Генрихъ. — Гугеноты васъ любятъ; ваша скромная наружность, ваше возвышенное положеніе, доброе расположеніе, которое вы всегда имъ оказывали, — все побуждаетъ ихъ служить вамъ.

— Но партія раздѣлена. Ваши захотятъ ли быть моими?

— Я берусь примирить ихъ съ вами двумя средствами.

— Какими?

— Во-первыхъ, довѣренностью, которую имѣютъ ко мнѣ предводители моей партіи; во-вторыхъ, боязнью, что вы, зная ихъ поименно…

— Кто же назоветъ мнѣ ихъ?

— Я, ventre-saint-gris!

— Вы сдѣлаете это?

— Послушайте, Франсуа, я уже сказалъ вамъ, что люблю здѣсь только васъ… можетъ-быть, отъ-того, что васъ преслѣдуютъ такъ же, какъ и меня; да и жена моя горячо къ вамъ привязана.

Франсуа покраснѣлъ отъ удовольствія.

— Повѣрьте мнѣ, продолжалъ Генрихъ: — возьмитесь за это дѣло, царствуйте въ Наваррѣ; оставьте мнѣ только мѣстечко за вашимъ столомъ и лѣсъ, гдѣ я могъ бы охотиться, — я буду-счастливъ.

— Царствовать въ Наваррѣ; но если…

— Если герцога д’Анжу изберутъ въ короли польскіе, не такъ ли? Я договариваю вашу мысль…

Герцогъ взглянулъ на Генриха съ какимъ-то ужасомъ.

— Послушайте, Франсуа, продолжалъ Генрихъ: — отъ васъ ничто не ускользаетъ, и я разсуждаю именно на основаніи этого предположенія: если герцогъ д’Анжу будетъ избранъ королемъ польскимъ и братъ Карлъ, — чего Боже сохрани! — скончается, то отъ По до Парижа всего двѣсти льё, а отъ Парижа до Кракова четыреста, — и вы поспѣете сюда получить наслѣдство какъ-разъ къ тому времени, какъ король польскій узнаетъ о кончинѣ брата. Тогда, если вы будете довольны мною, вы дадите мнѣ Королевство-Наваррское, и оно будетъ только цвѣткомъ въ вашей коронѣ; такимъ-образомъ, я согласенъ принять его. Худшее, что можетъ васъ постигнуть, — это остаться тамъ и быть родоначальникомъ покой династіи королей, живя со мною и съ моею женою; тогда какъ здѣсь, что вы? — бѣдный, преслѣдуемый принцъ, третій сынъ короля, рабъ двухъ старшихъ, которые вольны запереть васъ въ Бастилію, когда имъ вздумается.

— Да, да; я это самъ чувствую и такъ глубоко, что, право, для меня непонятно, какъ вы отказались отъ этого плана. Не-уже-ли у васъ тутъ ничего не бьется?

Герцогъ приложилъ руку къ сердцу Генриха.

— Есть тяжести, отвѣчалъ Генрихъ: — которыя не по силамъ для иныхъ рукъ. Я не хочу пробовать поднимать эту тяжесть; трудъ уничтожаетъ во мнѣ желаніе.

— Итакъ, вы серьёзно отказываетесь?

— Я сказалъ это де-Муи и повторяю вамъ.

— Но въ подобныхъ обстоятельствахъ словъ мало; надо доказательства.

Генрихъ вздохнулъ, какъ борецъ, который чувствуетъ, что противникъ его подается.

— Я могу вамъ доставить ихъ сегодня вечеромъ; въ девять часовъ, списокъ предводителей и планъ всего предпріятія будутъ у васъ.

Франсуа горячо пожалъ руку Генриха.

Въ эту минуту, вошла Катерина, безъ доклада, какъ и всегда входила.

— Вмѣстѣ? сказала она улыбаясь. — Добрые братья!

— Надѣюсь, сказалъ Генрихъ съ величайшимъ хладнокровіемъ, — между-тѣмъ, какъ герцогъ блѣднѣлъ отъ страха.

Потомъ онъ отошелъ на нѣсколько шаговъ, чтобъ дать Катеринѣ возможность поговорить съ сыномъ.

Королева достала изъ кошелька богатый аграфъ.

— Этотъ аграфъ получила я изъ Флоренціи, сказала она: — возьми его себѣ, Франсуа, и носи на перевязи шпаги.

Потомъ она прибавила въ-полголоса:

— Если ты сегодня вечеромъ услышишь шумъ въ комнатѣ Генриха, не трогайся съ мѣста.

Франсуа пожалъ руку матери и сказалъ:

— Позволите показать ему этотъ чудесный подарокъ?

— Даже подари его ему отъ своего и моего имени; я уже заказала ему такой же аграфъ.

— Слышите, Генрихъ, сказалъ Франсуа: — матушка подарила мнѣ вотъ этотъ аграфъ, — и онъ тѣмъ драгоцѣннѣе для меня, что она позволила передать его вамъ.

Генрихъ пришелъ въ восхищеніе и разсыпался въ благодарности.

— Я немного-нездорова и пойду отдохнуть, сказала Катерина, когда восторгъ его нѣсколько утихъ. — Карлъ тоже не оправился еще отъ паденія и лежитъ. Мы будемъ ужинать каждый у себя. Ахъ, я забыла поблагодарить васъ: вы спасли короля и будете награждены.

— Я уже вознагражденъ, отвѣчалъ Генрихъ, кланяясь,

— Чувствомъ исполненнаго долга? сказала Катерина: — этого недовольно. Повѣрьте, я и Карлъ постараемся не остаться у васъ въ долгу.

Генрихъ поклонился и вышелъ.

— А! подумалъ онъ, уходя: — теперь, мой милый братецъ, я увѣренъ, что не уѣду безъ тебя. У заговора было сердце, теперь у него есть голова, а что всего лучше, такъ это то, что эта голова отвѣчаетъ за мою. Только надо быть осторожнѣе: Катерина дѣлаетъ мнѣ подарокъ, обѣщаетъ награду: — тутъ что-нибудь да кроется. Поговорю вечеромъ съ Маргеритой.

IV.
Признательность Карла IX.

Морвель пробылъ часть дня въ оружейномъ кабинетѣ короля. Когда приближался часъ возвращенія съ охоты, Катерина велѣла перейдти ему съ пришедшими къ нему на помощь людьми въ ея молельню.

Кормилица извѣстила Карла, что какой-то человѣкъ пробылъ у него въ кабинетѣ часть дня; Карлъ сначала очень разсердился на такую дерзость, но когда кормилица, по его приказанію, описала примѣты этого человѣка и прибавила, что это тотъ самый, котораго она ввела къ нему однажды вечеромъ по его собственному приказанію, король узналъ Морвеля и, вспомнивъ о приказѣ, вынужденномъ у него матерью, понялъ все.

— О! сказалъ онъ: — въ тотъ самый день, когда онъ спасъ мнѣ жизнь!.. Минута выбрана дурно.

Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, хотѣлъ идти къ матери, по вдругъ остановился.

— Mordieu! сказалъ онъ: — заговорить съ ней объ этомъ, это значитъ завязать безконечный споръ. Лучше пусть каждый дѣйствуетъ съ своей стороны молча.

— Кормилица! запри всѣ двери и скажи королевѣ Елизаветѣ^[1], что я несовсѣмъ-здоровъ послѣ паденія, и эту ночь буду спать одинъ.

Кормилица повиновалась, и такъ-какъ не насталъ еще часъ для выполненія его намѣренія, то Карлъ сѣлъ писать стихи.

За этимъ занятіемъ время проходило для него всего скорѣе. Пробило девять часовъ, а онъ думалъ, что нѣтъ еще семи. Онъ счелъ удары и при послѣднемъ изъ нихъ всталъ.

— Чортъ возьми! сказалъ онъ: — какъ-разъ пора.

Надѣвъ плащъ и шляпу, онъ вышелъ въ потайную дверь, которой не знала даже Катерина, и пошелъ прямо въ комнату къ Генриху. Генрихъ, ушедъ отъ д’Алансона, зашелъ къ себѣ только переодѣться и тотчасъ же опять вышелъ.

— Онъ вѣрно пошелъ ужинать къ Марго, подумалъ король: — они сегодня были что-то очень-дружны.

И онъ отправился въ комнату Маргериты.

Маргерита пригласила къ себѣ герцогиню де-Неверъ, Коконна и ла-Моля и угощала ихъ разными лакомствами. Карлъ постучался въ дверь. Гильйонна отворила; но, увидѣвъ короля, испугалась до такой степени, что едва могла поклониться и, вмѣсто того, чтобъ побѣжать извѣстить о приходѣ высокаго гостя, только вскрикнула и пропустила Карла мимо себя.

Король прошелъ переднюю и, руководимый громкимъ смѣхомъ, дошелъ до столовой.

— Бѣдный Ганріо! подумалъ онъ: — веселится-себѣ, не подозрѣвая никакого зла.

— Это я, сказалъ онъ, приподнимая пологъ дверей и выставивъ смѣющееся лицо.

Маргерита ужасно вскрикнула. Это смѣющееся лицо сдѣлало на нее впечатлѣніе медузиной головы. Она сидѣла прямо противъ двери и тотчасъ узнала Карла.

Молодые люди сидѣли къ нему спиною.

— Его величество! вскрикнула она съ ужасомъ.

Она встала.

У всѣхъ головы закружились. Одинъ Коконна не смѣшался. Онъ тоже всталъ, но съ такою ловкою неловкостью, что, вставая, опрокинулъ столъ и все, что на немъ было: посуду и свѣчи.

Въ одно мгновеніе въ комнатѣ стало совершенно-темно и воцарилось глубокое молчаніе.

— Бѣги! шепнулъ Коконна ла-Молю. — Смѣлѣй!

Ла-Моль не заставилъ повторить себѣ это два раза, бросился къ стѣнѣ, руками ощупалъ дорогу и ретировался въ хорошо-извѣстный ему кабинетъ.

Но, проходя черезъ спальню, онъ столкнулся съ кѣмъ-то, вошедшимъ въ потайную дверь.

— Что это значитъ? сказалъ Карлъ, стоя въ потьмахъ. Голосъ его начиналъ принимать грозное выраженіе нетерпѣнія. — Развѣ я какое-нибудь страшилище, что при моемъ появленіи все идетъ вверхъ дномъ? Гдѣ ты, Ганріо? Отвѣчай.

— Мы спасены, проговорила Маргерита, хватая за руку, какъ думала, Коконна. — Король думаетъ, что мужъ мой участвуетъ въ пирушкѣ.

— И я не разувѣрю, будьте спокойны, отвѣчалъ Генрихъ, также тихо.

— Боже! воскликнула Маргерита, поспѣшно бросая руку, которую держала.

— Тише! сказалъ Генрихъ.

— Mille noms du diable! Чего вы тамъ перешептываеетсь? спросилъ Карлъ. — Генрихъ, отвѣчай, гдѣ ты?

— Здѣсь, отвѣчалъ голосъ короля наваррскаго.

— Diable! воскликнулъ Коконна, удалившійся съ герцогинею де-Неверъ въ уголъ: — исторія запутывается!

— Мы погибли вдвойнѣ, сказала Анріэтта.

Коконна, смѣлый до безразсудства, разсчелъ, что когда-нибудь прійдется же зажечь свѣчу и подумалъ, что чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Онъ оставилъ руку герцогини, отъискалъ на полу подсвѣчникъ, пошелъ и зажегъ свѣчу.

Комната освѣтилась.

Карлъ бросилъ вокругъ себя вопросительный взглядъ.

Генрихъ стоялъ возлѣ жены; герцогиня, одна, стояла въ углу; Коконна, посреди комнаты, держалъ свѣчу и освѣщалъ всю сцену.

— Извините, братецъ, сказала Маргерита: — мы васъ не ждали.

— Вы насъ ужасно перепугали, ваше величество! прибавила герцогиня.

— Что касается до меня, сказалъ Генрихъ, тотчасъ догадавшійся, въ чемъ дѣло: — я до того испугался, что, вставая, опрокинулъ столъ.

Коконна посмотрѣлъ на Генриха взоромъ, который выражалъ:

— Ай-да мужъ! мигомъ смекнулъ!

— Что за суматоха? спросилъ Карлъ. — Ужинъ твой пропалъ, Ганріо. Пойдемъ со мною, ты докончишь его въ другомъ мѣстѣ; я угощаю тебя сегодня вечеромъ.

— Какъ, ваше величество, сказалъ Генрихъ: — вы дѣлаете мнѣ честь?

— Да, мое величество дѣлаетъ тебѣ честь увести тебя изъ Лувра. Одолжи мнѣ его, Марго, до завтрашняго утра.

— Мое позволеніе для васъ излишне, отвѣчала Маргерита: — вы властны дѣлать, что вамъ угодно.

— Ваше величество, сказалъ Генрихъ: — я забѣгу къ себѣ въ комнату перемѣнить плащъ и сейчасъ возвращусь.

— Не нужно, Ганріо; годится и этотъ.

— Но, ваше величество…

— Говорятъ тебѣ, не уходи, mille noms d’un diable! Не слышишь ты, что-ли? Пойдемъ.

— Идите, идите, сказала вдругъ Маргерита, сжимая руку мужа; по странному взгляду Карла она догадалась, что происходитъ что-то необыкновенное.

— Я готовъ, отвѣчалъ Генрихъ.

Карлъ обратилъ взоръ свой на Коконна, который продолжалъ зажигать свѣчи.

— Кто это? спросилъ онъ Генриха, измѣряя Коконна глазами. — Ужь не ла-Моль ли?

— Кто бы это ему сказалъ про ла-Моля? подумала Маргерита.

— Нѣтъ, ваше величество, отвѣчалъ Генрихъ: — господина дела-Моля здѣсь нѣтъ, и мнѣ очень-жаль этого. Я имѣлъ бы честь представить его вашему величеству вмѣстѣ съ его другомъ, графомъ Коконна; они неразлучны, и оба въ службѣ д’Алансона.

— А! да! знаменитаго стрѣлка! сказалъ Карлъ. — Хорошо.

Потомъ, нахмуривъ брови, онъ прибавилъ:

— Этотъ господинъ де-ла-Моль, кажется, гугенотъ?

— Обращенный, ваше величество, и я отвѣчаю за него, какъ за себя.

— Если ты отвѣчаешь за кого-нибудь, Ганріо, — послѣ твоей сегодняшней услуги я не имѣю права въ томъ сомнѣваться. А хотѣлось бы увидѣть этого ла-Моля. Ну; да въ другой разъ.

И оглянувъ комнату въ послѣдній разъ, Карлъ обнялъ Маргериту и увелъ короля наваррскаго, держа его подъ руку.

У воротъ Лувра Генрихъ хотѣлъ остановиться поговорить съ кѣмъ-то.

— Полно, выходи скорѣе, сказалъ ему Карлъ. — Говорятъ тебѣ, что воздухъ въ Луврѣ для тебя нездоровъ; повѣрь же мнѣ, чортъ возьми!

— Ventre-saint-gris? проговорилъ Генрихъ. — Что же де-Муи будетъ дѣлать въ моей комнатѣ одинъ? Какъ-бы этотъ воздухъ не былъ для него еще вреднѣе.

— Да! сказалъ король, когда они перешли черезъ подъемный мостъ: — такъ это тебѣ ничего, Ганріо, что придворные д’Алансона волочатся за твоей женой?

— Какъ это, ваше величество?

— Да, этотъ Коконна, кажется дѣлаетъ ей глазки.

— Кто это вамъ сказалъ?

— Гм! Сказали…

— Чистѣйшая ложь; Коконна дѣлаетъ глазки, это правда, только не ей, а герцогинѣ де-Неверъ.

— Что и говорить!

— Смѣю увѣрить ваше величество.

Карлъ началъ громко смѣяться.

— Ха! ха! ха! Постой же! Прійдетъ герцогъ Гизъ опять разсказывать мнѣ басни, я разскажу ему подвиги его сестрицы! Впрочемъ, правду сказать, я не помню хорошенько, о комъ онъ мнѣ говорилъ: о Коконна, или ла-Молѣ.

— И въ томъ и въ другомъ случаѣ это неправда. Я ручаюсь за чувства жены моей.

— Хорошо, Ганріо, хорошо. Ты молодецъ, и, кажется, напослѣдокъ, я не буду въ-состояніи обойдтись безъ тебя.

Съ этими словами, король свиснулъ особеннымъ образомъ, и въ ту же минуту изъ-за угла Улицы-де-Бовэ вышли четыре человѣка. Они присоединились къ королю, и всѣ отправились въ середину города.

Пробило десять часовъ.

— Что жь! сказала Маргерита, когда ушли король и мужъ ея: — сядемъ опять за столъ?

— Нѣтъ, отвѣчала герцогиня: — я очень перепугалась. Да здравствуетъ домикъ въ Улицѣ-Клош-Персе! Въ него не войдешь безъ осады, и гарнизонъ можетъ обнажить шпаги. Что это вы ищете подъ стульями и въ шкафахъ, Коконна?

— Я ищу ла-Моля.

— Поищите около моей комнаты, сказала Маргерита: — тамъ есть кабинетъ…

— Прекрасно, отвѣчалъ Коконна.

Онъ вошелъ въ комнату.

— Ну, что? спросилъ его голосъ въ темнотѣ.

— Да что! Подали дессертъ.

— А король наваррскій?

— Онъ ничего не видѣлъ.

— А король Карлъ?

— Король, это другое дѣло: онъ увелъ мужа.

— Право?

— Не шутя. Еще больше: онъ сдѣлалъ мнѣ честь и взглянулъ на меня мелькомъ, узнавъ, что я въ службѣ у д’Алансона, потомъ взглянулъ косо, узнавъ, что я твой другъ.

— Такъ ты думаешь, что ему худо обо мнѣ говорили?

— Напротивъ, я боюсь, не слишкомъ ли хорошо. Но дѣло не въ томъ; кажется, дамы хотятъ совершить путешествіе къ Улицѣ-Руа-де-Сисиль, и намъ надо проводить ихъ.

— Невозможно! Ты самъ знаешь!

— Какъ невозможно?

— Разумѣется! Мы сегодня на дежурствѣ.

— Mordi! Правда! Я вѣчно забываю, что изъ дворянъ мы имѣли честь превратиться въ лакеевъ.

Друзья пошли объяснить королевѣ и герцогинѣ, что имъ необходимо быть по-крайней-мѣрѣ при раздѣваньи д’Алансона.

— Хорошо, сказала герцогиня: — мы съ своей стороны отправимся.

— Можно спросить куда? сказалъ Коконна.

— О! вы слишкомъ-любопытны. Quere et inventes.

Молодые люди раскланялись и поспѣшили къ д’Алансону. Герцогъ, казалось, ожидалъ ихъ въ своемъ кабинетѣ.

— А! Вы запоздали, господа! сказалъ онъ.

— Еще только десять часовъ, ваше высочество, отвѣчалъ покойна.

Герцогъ посмотрѣвъ на часы.

— Правда, сказалъ онъ. — А въ Луврѣ уже всѣ улеглись.

— Такъ точно, ваше высочество; прикажете ввести придворныхъ?

— Нѣтъ; отпустите ихъ.

Молодые люди исполнили приказаніе герцога и возвратились.

— Ваше высочество, вѣроятно, сказалъ Коконна: — сядете за работу, или ляжете?

— Нѣтъ, господа; вы свободны до завтра.

— Дворъ, кажется, не ночуетъ сегодня дома, шепнулъ Коконна на ухо ла-Молю.

Они взбѣжали на лѣстницу, взяли свои плащи и шпаги и бросились въ-слѣдъ за дамами. Они догнали ихъ на углу Улицы-Кок-Сент-Оноре.

V.
Богъ располагаетъ.

Глубочайшая тишина царствовала въ Луврѣ.

Маргерита и герцогиня, де-Неверъ отправились въ Улицу-Тизонъ. Коконна и ла-Моль поспѣшили за ними. Король и Генрихъ были въ городѣ. Герцогъ д’Алансонъ остался дома, въ тревожномъ ожиданіи событій, о которыхъ намекнула Катерина. Катерина легла, и г-жа де-Совъ, сидя у ея изголовья, читала ей итальянскія сказки, очень-смѣшившія королеву.

Катерина уже давно не была въ такомъ хорошемъ расположеніи духа. Она съ аппетитомъ поужинала въ кругу своихъ дамъ, посовѣтовалась съ медикомъ, свела дневной счетъ, заказала молебенъ объ успѣхѣ какого-то важнаго предпріятія, необходимаго для благополучія ея дѣтей, какъ она говорила… Катерина имѣла привычку, чисто-флорентинскую, заказывать молебны о дѣлахъ, извѣстныхъ только ей, да Богу.

Она опять видѣлась съ Рене и выбрала у него новые духи.

— Узнайте, сказала Катерина: — дома ли королева наваррская; если дома, попросите ее прійдти посидѣть со мною.

Пажъ вышелъ, и черезъ минуту возвратился съ Гильйонной.

— Я спрашивала королеву, а не служанку ея, сказала Катерина.

— Я сочла долгомъ лично доложить вашему величеству, сказала Гильйонна: — что королева наваррская вышла съ герцогинею де-Неверъ.

— Такъ поздно? спросила Катерина нахмуривъ брови. — Куда это?

— На опыты алхиміи, отвѣчала Гильйонна: — въ отели Гиза, въ павильйонѣ г-жи де-Неверъ.

— А когда она будетъ назадъ? спросила Катерина.

— Опыты будутъ продолжаться долго, отвѣчала Гильйонна: — вѣроятно, ея величество до утра пробудетъ у герцогини.

— Она счастлива, королева наваррская! сказала Катерина. — У ней есть друзья, и она королева; носитъ корону и не имѣетъ подданныхъ. Она очень-счастлива!

Слушатели внутренно улыбнулись на эту выходку.

— Впрочемъ, такъ-какъ она вышла… продолжала Катерина: — вѣдь она, говоришь ты, вышла?

— Съ полчаса назадъ.

— Все къ-лучшему; ступай.

Гильйонна поклонилась и вышла.

— Продолжай читать, Карлотта.

Г-жа де-Совъ начала опять чтеніе.

Минутъ черезъ десять, Катерина прервала ее:

— Постой! кстати, вели выслать изъ галереи стражу.

Это былъ знакъ, котораго ожидалъ Морвель.

Приказъ королевы былъ исполненъ, и г-жа, де-Совъ продолжала повѣсть.

Она читала уже съ четверть часа безъ остановки, какъ вдругъ ужасный, продолжительный вопль достигъ даже до комнаты королевы. Волосы встали дыбомъ на присутствующихъ.

Немедленно вслѣдъ за тѣмъ раздался пистолетный выстрѣлъ.

— Что это? спросила Катерина. — Что ты перестала читать, Карлотта?

— Развѣ ваше величество не слыхали? отвѣчала она, блѣднѣя.

— Что такое?

— Этотъ крикъ…

— И пистолетный выстрѣлъ? прибавилъ капитанъ.

— Крикъ, пистолетный выстрѣлъ, повторила Катерина: — я ничего не слыхала. Впрочемъ, развѣ это рѣдкость въ Луврѣ? Читай, Карлотта.

— Послушайте, ваше величество, отвѣчала г-жа де-Совъ, между тѣмъ, какъ Нансе взялся за эфесъ шпаги и стоялъ на мѣстѣ, не смѣя выйдти безъ позволенія королевы: — слышите: шаги! проклятія!

— Прикажете узнать, ваше величество? спросилъ капитанъ.

— Не надо. Оставайтесь, сказала Катерина. — Кто будетъ защищать меня въ случаѣ тревоги? Вѣрно, какіе-нибудь пьяные Швейцарцы подрались…

Спокойствіе королевы такъ разительно противоречило съ ужасомъ, овладѣвшимъ всѣми бывшими при ней, что г-жа де-Совъ, какъ ни робка была, устремила на нее вопросительный взглядъ.

— Тамъ какъ-будто кого-то убиваютъ? воскликнула она.

— Кого же?

— Короля наваррскаго. Шумъ въ сторонѣ его комнаты.

— Дура! проговорила королева, которой губы, не смотря на все ея умѣнье владѣть собою, странно шевелились, потому-что она шептала молитву. — Дура! Вездѣ видитъ своего наваррскаго короля.

— Господи! вскричала г-жа де-Совъ, падая въ кресло.

— Кончено, сказала Катерина. — Надѣюсь, продолжала она, обращаясь къ капитану: — что завтра вы строго велите наказать виновныхъ за этотъ безпорядокъ. Продолжай читать, Карлотта.

Катерина сама припала къ изголовью и осталась неподвижна, какъ-будто отъ изнеможенія; присутствующіе замѣтили, что по лицу ея катились крупныя капли пота.

Г-жа де-Совъ повиновалась формальному приказанію; но только глаза и голосъ исполняли повелѣніе: мысль ея летала далеко, и воображенію ея представлялась опасность, грозившая любимому ею человѣку. Чувство и приличіе боролись въ ней такъ сильно, что черезъ нѣсколько минутъ голосъ ея сталъ едва-внятнымъ; книга выпала изъ рукъ, и она упала въ обморокъ.

Вдругъ раздался шумъ еще болѣе прежняго; въ корридорѣ послышались тяжелые, поспѣшные шаги, и въ-слѣдъ за тѣмъ два выстрѣла. Катерина, удивляясь, что борьба продолжается такъ долго, встала въ свою очередь, блѣдная, съ сверкающимъ взоромь, и въ ту минуту, когда капитанъ хотѣлъ выбѣжать, схватила его за руку, говоря:

— Останьтесь всѣ здѣсь! Я сама пойду посмотрѣть, что тамъ такое.

Вотъ что происходило.

Де-Муи получилъ поутру ключъ отъ Ортона. Въ бородкѣ ключа онъ замѣтилъ свернутую бумажку и досталъ ее булавкою.

Это былъ пароль для входа въ Лувръ ночью.

Кромѣ того, Ортонъ изустно передалъ ему слова Генриха, то-есть, приглашеніе прійдти къ нему въ Лувръ въ десять часовъ.

Въ девять часовъ съ половиною, де-Муи надѣлъ панцырь, въ добротѣ котораго имѣлъ уже не разъ случай увѣриться; сверхъ панцыря надѣлъ и застегнулъ камзолъ, взялъ шпагу, заткнулъ за поясъ два пистолета и поверхъ всего набросилъ знаменитый плащъ ла-Моля.

Мы видѣли, что Генрихъ, не заходя еще домой, вздумалъ посѣтить Маргериту и какъ онъ пришелъ къ ней во-время, чтобъ столкнуться въ-потьмахъ съ ла-Молемъ и замѣнить его передъ королемъ въ столовой. Это происходило именно въ ту минуту, когда де-Муи, благодаря сообщенному ему паролю и знаменитому вишневому плащу, входилъ въ Лувръ.

Онъ прямо прошелъ къ королю наваррскому, подражая, какъ умѣлъ, походкѣ ла-Моля. Въ передней нашелъ онъ ожидавшаго его Ортона.

— Его величество вышелъ, сказалъ ему горецъ: — но онъ приказалъ ввести васъ къ нему и просить васъ дождаться. Если онъ замедлить, вы знаете — онъ просилъ васъ лечь на его постель.

Де-Муи вошелъ, не разспрашивая ни о чемъ больше. Не желая терять времени, де-Муи взялъ перо и, подошедъ къ превосходной картѣ Франціи, висѣвшей на стѣнѣ, началъ считать и отмѣчать станціи отъ Парижа до По.

Но это занятіе было кончено въ четверть часа, и онъ не зналъ, чѣмъ ему заняться.

Де-Муи прошелся раза два или три по комнатѣ, потеръ глаза, зѣвнулъ, сѣлъ, всталъ, опять сѣлъ. Наконецъ, пользуясь позволеніемъ Генриха, положилъ на ночной столикъ пистолеты, поставилъ лампу, легъ на постель, положилъ возлѣ себя обнаженную шпагу, будучи увѣренъ, что его не застанутъ въ-расшіохъ, потому-что въ передней есть слуга, крѣпко заснулъ: онъ храпѣлъ на славу, и въ этомъ отношеніи могъ поспорить даже съ Генрихомъ-Наваррскимъ.

Въ это время, шесть человѣкъ, со шпагами въ рукахъ и кинжалами за поясомъ, осторожно прокрались въ корридоръ, выходившій однимъ концемъ въ отдѣленіе Катерины, а другимъ въ отдѣленіе Генриха.

Одинъ шелъ впереди. Кромѣ обнаженной шпаги и широкаго, какъ охотничій ножъ, кинжала, при немъ были еще пистолеты, прикрѣпленные къ поясу серебряными пряжками.

Это былъ Морвель.

Пришедъ къ дверямъ Генриха, онъ остановился.

— Ты навѣрное знаешь, что часовые изъ корридора вышли? спросилъ онъ у другаго, который былъ, по видимому, главный изъ его подчиненныхъ.

— Не осталось ни одного, отвѣчалъ онъ.

— Хорошо, сказалъ Морвель. — Теперь остается узнать только одно: дома ли тотъ, кого намъ нужно.

— Но это комната короля наваррскаго, сказалъ сержантъ, останавливая руку Морвеля.

— Кто же говоритъ, что нѣтъ? отвѣчалъ Морвель.

Пришедшіе переглянулись съ удивленіемъ; сержантъ отступилъ на шагъ.

— О-го! сказалъ онъ: — арестовать кого-нибудь въ такое время, въ Луврѣ, въ комнатѣ короля наваррскаго!

— Что жь вы скажете, если я вамъ объявлю, что мы арестуемъ самого короля наваррскаго?

— Скажу, что это не шутка, и что безъ приказа, подписаннаго самимъ Карломъ…

— Читайте, сказалъ Морвель.

Онъ досталъ и подалъ ему приказъ.

— Хорошо, сказалъ сержантъ, прочитавъ: — мнѣ нечего бояться говорить.

— Готовы вы?

— Готовъ.

— А вы? спросилъ Морвель, обращаясь къ прочимъ.

Они почтительно поклонились.

— Такъ слушайте же, продолжалъ Морвель: — мы распорядимся вотъ какъ: двое изъ васъ останутся у тѣхъ дверей, двое у дверей спальни и двое войдутъ со мной.

— Потомъ? спросилъ сержантъ.

— Не забудьте, что намъ приказано не допустить арестанта до криковъ или сопротивленія; за отступленіе отъ этого повелѣнія — смерть.

— Пойдемъ; тутъ нечего разсуждать, сказалъ сержантъ другому человѣку, который долженъ былъ идти съ нимъ въ спальню. — Приказаніе ясно.

— Совершенно, прибавилъ Морвель.

— Бѣдняжка наваррскій король! сказалъ одинъ изъ нихъ: — видно, ужь ему на роду написано не ускользнуть.

— И здѣсь написано, сказалъ Морвель, взявъ изъ рукъ сержанта пергаментъ и спрятавъ его за пазуху.

Морвель всунулъ въ замокъ ключъ, полученный отъ Катерины и, оставивъ двухъ человѣкъ у наружной двери, вошелъ съ четырьмя остальными въ переднюю.

— А-га! сказалъ Морвель, услышавъ громкое храпѣніе: — кажется, онъ здѣсь.

Ортонъ, думая, что вошелъ король, поспѣшилъ ему на встрѣчу и вдругъ очутился лицомъ-къ-лицу съ пятью вооруженными людьми.

При видѣ зловѣщей физіономіи Морвеля, вѣрный слуга отступилъ на шагъ и, ставъ передъ второю дверью, сказалъ:

— Кто вы? Что вамъ надо?

— Именемъ короля! отвѣчалъ Морвель. — Гдѣ король наваррскій?

— Король наваррскій?

— Да, король наваррскій.

— Его нѣтъ дома, сказалъ Ортонъ, защищая входъ: — вы не можете войдти безъ него.

— Предлогъ, ложь, возразилъ Морвель. — Прочь!

Беарнцы упрямы; Ортонъ заворчалъ, какъ горскій песъ, и, не робѣя, отвѣчалъ:

— Вы не войдете, говорю я вамъ. Короля нѣтъ дома.

И онъ уцѣпился за дверь.

Морвель далъ знакъ; люди бросились на горца и оторвали его отъ косяка, за который тотъ держался. Ортонъ открылъ-было ротъ, чтобъ крикнуть, но Морвель закрылъ ему рогъ рукою.

Ортонъ жестоко укусилъ убійцу; Морвель съ глухимъ стономъ отнялъ руку и ударилъ его эфесомъ въ голову. Оргонъ зашатался и упалъ крича: „Разбой! разбой“!

Голосъ его замолкъ; онъ лишился чувствъ.

Убійцы перешагнули черезъ его тѣло; двое остались у дверей спальни и трое остальныхъ вошли.

Свѣтъ лампы освѣщалъ кровать. Пологъ былъ закрытъ.

— О-го! Онъ уже не храпитъ, кажется, сказалъ сержантъ.

— Берите! сказалъ Морвель.

Съ этимъ словомъ, за занавѣсью раздался звукъ, похожій больше на рыканіе льва, чѣмъ на человѣческое восклицаніе; пологъ быстро распахнулся, и убійцы увидѣли человѣка въ кирасѣ, въ шишакѣ, закрывавшемъ голову до глазъ, съ двумя пистолетами въ рукахъ и шпагою на колѣняхъ.

Едва только Морвель узналъ черты лица де-Муи, какъ волосы его стали дыбомъ. Онъ страшно поблѣднѣлъ, пѣна показалась у рта его, и онъ отступилъ на шагъ, какъ-будто передъ нимъ явилась тѣнь.

Де-Муи всталъ и сдѣлалъ шагъ впередъ.

— Злодѣй! проговорилъ онъ глухимъ голосомъ: — ты пришелъ убить меня, какъ убилъ моего отца!

Только двое вошедшихъ съ Морвелемъ услышали эти слова; но въ то же время де-Муи прицѣлился въ лобъ Морвелю. Морвель упалъ на колѣни въ ту самую минуту, когда де-Муи спускалъ курокъ, выстрѣлъ раздался, и одинъ изъ пришедшихъ съ Морвелемъ, стоявшій за нимъ, палъ, пораженный въ сердце. Морвель въ ту же минуту отвѣчалъ выстрѣломъ на выстрѣлъ; но пуля расплющилась на кирасѣ де-Муи.

Де-Муи, измѣривъ разстояніе, однимъ ударомъ шпаги разсѣкъ черепъ другаго солдата и обратился на Морвеля.

Битва была жестока, но не продолжительна. Холодная сталь проникла въ горло Морвелю; онъ захрипѣлъ, упалъ навзничь, и падая уронилъ шляпу. Лампа погасла.

Пользуясь темнотою, де-Муи, сильный и проворный, какъ герой Гомера, бросился, наклонивъ голову, въ переднюю, сбилъ съ ногъ одного, оттолкнулъ другаго, мелькнулъ какъ молнія между сторожившими наружную дверь, выстрѣлилъ на удачу два раза изъ пистолета, и былъ спасенъ; у него оставался еще заряженный пистолетъ и его ужасная шпага.

Съ минуту, де-Муи не зналъ, спастись ли ему къ д’Алансону, дверь къ которому, показалось ему, отворилась, или попробовать убѣжать изъ Лувра. Онъ рѣшился на послѣднее, бросился опять бѣжать, спрыгнувъ съ десяти ступеней, добѣжалъ до воротъ, сказалъ пароль и закричалъ, убѣгая:

— Наверхъ! Тамъ рѣжутъ отъ имени короля!

Пользуясь изумленіемъ стражи, онъ исчезъ въ Улицѣ-дю-Кокъ, не получивъ ни одной царапины.

Это происходило въ ту самую минуту, когда Катерина остановила Нансе словами:

— Останьтесь всѣ здѣсь. Я сама пойду посмотрѣть, что тамъ такое.

— Но, ваше величество, опасность велитъ мнѣ идти за вами.

— Останьтесь! повторила Катерина еще болѣе-повелительнымъ тономъ. — Королей защищаетъ сила могущественнѣе человѣческой шпаги.

Капитанъ остался.

Катерина взяла лампу, надѣла бархатныя туфли, вышла изъ комнаты въ корридоръ, полный дыма, и приблизилась къ комнатѣ Генриха.

Тамъ было тихо.

Катерина подошла къ наружной двери, переступила черезъ порогъ, и увидѣла, во-первыхъ, Ортона, лежащаго безъ чувствъ.

— А! во-первыхъ, слуга! сказала она. — Дальше, конечно, найдемъ и господина. — И она вошла въ другую дверь.

Тутъ она споткнулась о чье-то тѣло — опустила лампу: это былъ солдатъ съ разрубленной головой. Онъ былъ совершенно-мертвъ.

За три шага отъ него лежалъ сержантъ, пораженный въ сердце. Онъ испускалъ послѣднее дыханіе.

Наконецъ, передъ кроватью, лежалъ третій, блѣдный какъ смерть. Кровь ручьями текла изъ двойной раны въ его горлѣ, и онъ напрасно старался приподняться.

Это былъ Морвель.

Холодъ пробѣжалъ по жиламъ Катерины; она увидѣла, что кровать пуста; оглянула всю комнату, и между лежавшими здѣсь трупами не нашла того, котораго ожидала.

Морвель узналъ Катерину; глаза его вытянулись, и онъ протянулъ къ ней руку съ выраженіемъ отчаянія.

— Ну, гдѣ онъ? сказала она въ-полголоса. — Что съ нимъ сталось? Несчастный! Не-уже-ли ты его выпустилъ?

Морвель хотѣлъ что-то сказать, по, вмѣсто словъ, издалъ только свистъ изъ раны; красная пѣна выступила у него на губахъ и онъ покачалъ головою въ знакъ безсилія и боли.

— Да говори же, сказала Катерина: — говоря! Хоть одно слово…

Морвель указалъ на свою рану, и опять послышался какой-то неясный звукъ. Въ-слѣдъ за тѣмъ онъ лишился чувствъ.

Катерина посмотрѣла вокругъ; ее окружали трупы и умирающіе; кровь рѣкою текла по комнатѣ, и мертвая тишина царствовала въ комнатѣ.

Она еще разъ обратилась къ Морвелю, но онъ и не шевельнулся. Изъ-за его кармана выглядывала бумага: это былъ приказъ арестовать Генриха. Катерина взяла его и спрятала у себя.

Въ эту минуту она услышала, что кто-то позади ея шевелился; она оглянулась и увидѣла на порогѣ герцога д’Алапсона, который не вытерпѣлъ, пришелъ на шумъ, и остановился отъ изумленія.

— Ты здѣсь? сказала она.

— Да. Что тутъ происходитъ? отвѣчалъ онъ.

— Иди домой, Франсуа; ты довольно-рано узнаешь эту новость.

Но д’Алансонъ зналъ больше, нежели предполагала Кагерина. Какъ-только послышались первые шаги въ корридорѣ, онъ началъ прислушиваться. Видя, что въ комнату Генриха, входятъ вооруженные люди, онъ догадался, что это значитъ, и радовался, что рука, посильнѣе его руки, избавитъ его отъ такого опаснаго друга.

Вскорѣ потомъ выстрѣлы и шаги бѣгущаго еще болѣе привлекли его вниманіе, и онъ увидѣлъ, какъ въ просвѣтѣ лѣстницы исчезъ красный плащъ, слишкомъ-хорошо ему знакомый.

— Де-Муи! воскликнулъ онъ. — Де-Муи у Генриха! Нѣтъ, это невозможно! Не-уже-ли же ла-Моль?..

Онъ началъ тревожиться, вспомнилъ, что ла-Моля рекомендовала ему сама Маргерита и, желая увѣриться, точно ли онъ это пробѣжалъ, поспѣшилъ въ его комнату. Комната была пуста, но въ углу ея висѣлъ знаменитый вишневый плащъ. Волненіе его исчезло: это былъ не ла-Моль, а де-Муи.

Блѣдный, боясь, чтобъ гугенота не схватили, и чтобъ онъ не выдалъ тайны заговора, герцогъ поспѣшилъ къ воротамъ Лувра. Тамъ узналъ онъ, что вишневый плащъ спасся, крича, что въ Луврѣ рѣжутъ во имя короля.

— Онъ ошибся, подумалъ д’Алансонъ: — рѣжутъ во имя матушки. Возвратившись на поле битвы, онъ засталъ тутъ Катерину, блуждавшую, подобно гіенѣ, между трупами.

По приказанію матери, онъ воротился домой, притворяясь спокойнымъ и послушнымъ.

Катерина, въ отчаяніи отъ этой покой неудачи, кликнула своего капитана, велѣла прибрать тѣла, приказала отнести Морвеля, который былъ только раненъ, домой, и не будить короля.

— Онъ опять увернулся! проговорила она, возвращаясь въ свою комнату съ опущенною головою. — Надъ нимъ десница Божія! Онъ будетъ царствовать… будетъ!

Отворяя дверь своей комнаты, она приняла веселый видъ.

— Что тамъ? спросили въ-полголоса присутствующіе. Только г-жа де-Совъ, слишкомъ-испуганная, молчала.

— Ничего, отвѣчала Катерина. — Шумъ, и только.

— О! воскликнула г-жа де-Совъ, указывая пальцемъ на слѣды королевы: — каждый шагъ вашего величества оставляетъ за собою кровавый слѣдъ!

VI.
Ночь королей.

Карлъ шелъ рука-объ-руку съ Генрихомъ, въ сопровожденіи четырехъ придворныхъ и двухъ факельщиковъ.

— Когда я выхожу изъ Лувра, сказалъ бѣдный король: — во мнѣ раждается такое же чувство, какъ-будто я вхожу въ прекрасный лѣсъ; я дышу вольнѣе, я живу, свободенъ…

Генрихъ улыбнулся.

— Вашему величеству жить бы въ моихъ беарнскихъ горахъ, сказалъ онъ.

— Да, понимаю, что ты не прочь бы туда вернуться; но если тебѣ уже черезъ-чуръ туда захочется, прибавилъ Карлъ смѣясь: — смотри, возьми предосторожности, — я тебѣ совѣтую это. Матушка моя любитъ тебя такъ-горячо, что ни за что не за хочетъ съ тобою разстаться.

— Что вы будете дѣлать сегодня вечеромъ, ваше величество? спросилъ Генрихъ, отклоняя опасный разговоръ.

— Я хочу познакомить тебя кой съ кѣмъ, Ганріо; ты скажешь мнѣ свое мнѣніе.

— Какъ прикажете, ваше величество.

— Направо, направо! Мы идемъ въ Улицу-ле-Барръ.

Короли прошли уже Улицу-де-ла-Савонри, какъ вдругъ, въ сторонѣ отели Конде, замѣтили двухъ человѣкъ закутанныхъ въ плащи и вышедшихъ изъ потанной двери тихо и осторожно.

— О-го-го! сказалъ король Генриху, смотрѣвшему, по обыкновенію, молча: — это стоитъ вниманія.

— Отъ-чего вы такъ думаете?

— Это сказано не для тебя; ты увѣренъ въ своей женѣ, но Конде не увѣренъ въ своей; или, если увѣренъ, такъ онъ ошибается, чортъ возьми!

— Отъ-чего же вы думаете, что они были у г-жи де-Конде?

— У меня есть предчувствіе. Неподвижность ихъ… замѣтилъ ты, какъ они остановились въ дверяхъ, увидѣвъ насъ; особенный покрой платья на томъ, что поменьше ростомъ… Pardieu! Это было бы довольно-забавно!

— Что?

— Такъ, мнѣ пришло кое-что на мысль; подойдемъ ближе.

Онъ пошелъ прямо къ двумъ незнакомцамъ, которые, видя, что идутъ прямо къ нимъ, сдѣлали нѣсколько шаговъ, чтобъ удалиться.

— Постойте, господа! сказалъ король.

— Намъ вы это говорите? спросилъ голосъ, заставившій вздрогнуть Карла и его спутника.

— Что, Ганріо? Узнаёшь ты теперь этотъ голосъ?

— Еслибъ братъ вашъ, герцогъ д’Анжу, не былъ при Рошелли, я готовъ бы былъ побожиться, что это его голосъ.

— То-то и дѣло, что онъ не при Рошелли.

— Но кто же это съ нимъ?

— Ты не узнаёшь?

— Нѣтъ.

— А, кажется, у него такой ростъ, что ошибиться трудно. Постой, сейчасъ увидишь. Господа! Развѣ вы не слышите?

— Что вы, дозоръ, что ли, что вздумали насъ останавливать? спросилъ тотъ, который былъ выше ростомъ.

— Считайте насъ хоть дозоромъ, если угодно, только остановитесь, когда вамъ приказываютъ.

Потомъ, наклонясь къ уху Генриха, онъ прибавилъ: — Сейчасъ начнется изверженіе волкана.

— Васъ восьмеро, продолжалъ тотъ же человѣкъ, освобождая изъ-подъ плаща руку и раскрывая лицо: будь васъ хоть сотня, — прочь!

— А! герцогъ де-Гизъ! сказалъ Генрихъ.

— Это вы? наконецъ-то признались! прибавилъ король.

— Король! воскликнулъ герцогъ.

Что касается до спутника Гиза, онъ при этихъ словахъ завернулся въ плащъ и сдѣлался неподвиженъ, снявъ сначала изъ почтенія шляпу.

— И былъ съ визитомъ у г-жи де-Конде! сказалъ Гизъ.

— Да… и взяли съ собою одного изъ придворныхъ; кого?

— Вы его не знаете, ваше величество.

— Такъ познакомимся.

Король пошелъ прямо къ неизвѣстному и велѣлъ факельщику посвѣтить.

— Извините! проговорилъ герцогъ д’Анжу, раскрывая плащъ и кланяясь съ худо-скрытою досадою.

— А! это вы, Генрихъ?.. Да нѣтъ, это невозможно, я ошибаюсь… Братъ д’Анжу прежде всего посѣтилъ бы меня. Ему очень-хорошо извѣстно, что для принцевъ крови только одна дорога въ Парижъ: черезъ ворота Лувра.

— Извините, ваше величество! сказалъ д’Анжу.

— Да, а что у васъ за дѣла въ отели Конде? спросилъ король насмѣшливымъ тономъ.

— Вы сами это сказали, ваше величество, замѣтилъ король наваррскій и, наклонившись къ его уху, докончилъ фразу громкимъ смѣхомъ.

— Это что? спросилъ гордо Гизъ: онъ, подобно всѣмъ прочимъ, привыкъ обращаться съ Генрихомъ довольно-грубо. — Почему бы мнѣ не посѣтить своей свояченицы? Вѣдь герцогъ д’Алансонъ посѣщаетъ же свою невѣстку?

Генрихъ слегка покраснѣлъ.

— Какую свояченицу? спросилъ Карлъ. — У него только одна: королева Елизавета.

— Изрините, ваше величество, я долженъ былъ сказать: сестру Маргериту; мы встрѣтили ее съ полчаса назадъ въ носилкахъ, въ сопровожденіи двухъ щеголей.

— Право? сказалъ Карлъ. — Что ты на это скажешь, Генрихъ?

— Что королева наваррская имѣетъ полное право идти, куда ей угодно. Только врядъ-ли она вышла изъ Лувра.

— А я въ этомъ увѣренъ, отвѣчалъ Гизъ.

— И я тоже, прибавилъ д’Анжу: — носилки остановились въ Улицѣ-Клош-Персе.

— Такъ вѣрно ваша свояченица не эта, сказалъ Генрихъ, указывая на отель Конде: а та, — онъ указалъ въ сторону отели Гиза, — съ нею; мы оставили ихъ вмѣстѣ, а вы знаете, что онѣ неразлучны.

— Я не понимаю, что ваше величество хотите сказать, отвѣчалъ Гизъ.

— А это очень-ясно, замѣтилъ король. — И вотъ почему возлѣ носилокъ были два щеголя.

— Что же! сказалъ Гизъ: — если королева и свояченицы мои пошаливаютъ, прибѣгнемъ, для прекращенія безпорядка, къ правосудію короля.

— И, Боже мой! сказалъ Генрихъ: — оставимъ лучше г-жъ Конде и де-Неверъ въ покоѣ; король не безпокоится на счетъ сестры своей… а я имѣю полную довѣренность къ женѣ.

— Нѣтъ, возразилъ Карлъ: — я хочу дознаться истины; только изслѣдуемъ все сами. Носилки остановились въ улицѣ Клош-Персе, говорите вы?

— Да, ваше величество.

— Вы узнаете мѣсто?

— Да, ваше величество.

— Такъ пойдемте; и если надо будетъ зажечь домъ, чтобъ узнать, кто въ немъ, мы зажжемъ его.

Съ этимъ не очень-утѣшительнымъ намѣреніемъ для тѣхъ, кого оно касалось, четыре важнѣйшія лица христіанскаго міра пошли по Улицѣ-Сент-Антуанъ.

Они пришли въ Улицу-Клош-Персе. Карлъ хотѣлъ кончить это дѣло семейнымъ образомъ и отослалъ своихъ проводниковъ, приказавъ имъ въ шесть часовъ утра дожидаться его у Бастиліи.

Въ Улицѣ-Клош-Персе были только три дома; поиски были тѣмъ легче, что въ два дома ихъ тотчасъ же впустили.

Что касается до третьяго, это другое дѣло: его стерегъ сторожъ Нѣмецъ, очень-нестоворчивый. Парижу какъ-будто было суждено представить въ эту ночь самые замѣчательные примѣры вѣрности.

Сколько ни грозилъ Гизъ на самомъ чистомъ саксонскомъ нарѣчіи, сколько золота ни предлагалъ д’Анжу, какъ ни увѣрялъ даже Карлъ, что онъ начальникъ дозора, Нѣмецъ не обращалъ на нихъ ни малѣйшаго вниманія. Видя, что они настаиваютъ, онъ выставилъ въ скважину конецъ пищали; — эта угроза возбудила въ пришедшихъ только смѣхъ. Геприхъ-Наваррскій стоялъ поодаль, какъ-будто это дѣло нисколько его не интересовало. Пищаль не могла двигаться въ сторону и была, слѣдовательно, опасна только для слѣпаго, который сталъ бы прямо противъ нея.

Видя, что привратника нельзя ни застращать, ни подкупить, Гизъ притворился, будто уходитъ съ своими товарищами. Но они исчезли не надолго. На углу Улины-Сент-Антуанъ герцогъ нашелъ, что ему было надо: камень, какіе двигали 3,000 лѣтъ тому назадъ Аяксъ Теламонъ и Діомедъ. Онъ взвалилъ его на плечи и далъ товарищамъ знакъ идти за нимъ. Въ это время, сторожъ, видя, что негодяи удалились, затворилъ дверь, но не успѣлъ еще задвинуть ее засовомъ. Герцогъ воспользовался минутой: онъ бросилъ камнемъ въ дверь; цетли сорвались вмѣстѣ съ частью стѣны, въ которую были вдѣланы. Дверь распахнулась и свалила съ ногъ Нѣмца; крикъ его былъ сигналомъ, пробудившимъ вниманіе гарнизона, который безъ этого, конечно, застали бы въ-расплохъ.

Ла-Моль переводилъ въ эту самую минуту съ Маргеритой идиллію Ѳеокрита, а Коконна, подъ предлогомъ, что и онъ Грекъ, пилъ съ Генріэттой сиракузское вино. Ученый и вакхическій разговоръ вдругъ были прерваны.

Ла-Моль и Коконна немедленно погасили свѣчи, открыли окна, выскочили на балконъ, разглядѣли въ полумракѣ четырехъ человѣкъ и начали бросать въ нихъ все, что ни попадалось подъ руку. Карлъ, самый ревностный изъ осаждавшихъ, получилъ въ плечо ударъ серебрянкою кружкою, въ герцога д’Анжу полетѣло блюдо съ апельсиннымъ компотомъ, въ Гиза жаркое изъ дичи.

Только Генрихъ не былъ раненъ. Онъ потихоньку допрашивалъ сторожа, котораго Гизъ привязалъ къ двери, и который постоянно отвѣчалъ:

— Ich verstehe nicht.

Женщины ободряли осажденныхъ и подавали имъ разныя вещи, какъ градъ сыпавшіяся на враговъ.

— Par hi mort du diable! воскликнулъ Карлъ, когда табуретъ надвинулъ ему шляпу на самый носъ. — Отворить сію минуту, или я велю всѣхъ перевѣшать!

— Братъ! сказала Маргерита тихонько ла-Молю. — Король! сказала онъ тихонько Анріэттѣ. — Король! король! шепнула она Коконна, который тащілъ уже къ окну сундукъ, особенно желая попотчивать Гиза. — Король, говорю я вамъ!

Коконна оставилъ сундукъ и посмотрѣлъ вокругъ съ изумленіемъ.

— Король? повторилъ онъ.

— Да, король.

— Такъ назадъ.

— Ла-Моль и Маргерита уже исчезли; пойдемте.

— Куда?

— Пойдемте, говорю вамъ.

Анріэтта схватила Коконна за руку и увлекла сквозь потаенную дверь въ сосѣдній домъ. Всѣ четверо, замкнувъ за собью дверь, бѣжали въ калитку за улицу Тизонъ.

— Гарнизонъ, кажется, сдается, сказалъ Карлъ.

Подождали нѣсколько минутъ; все было тихо.

— Это какая-нибудь хитрость, сказалъ Гизъ.

— А вѣрнѣе, что узнали голосъ его величества, и спаслись бѣгствомъ, замѣтилъ д’Анжу.

— Да вѣдь имъ надобно же пройдти мимо насъ, возразилъ Карлъ.

— Да, отвѣчалъ д’Анжу: — если у дома не два выхода.

— Герцогъ, сказалъ король: — возьмите камень и вышибите вторую дверь.

Герцогъ подумалъ, что тутъ нѣтъ необходимости прибѣгать къ такимъ средствамъ; онъ замѣтилъ, что вторая дверь слабѣе первой и сбилъ ее просто ударомъ ноги.

— Факелы! Факелы! крикнулъ король.

Слуги подбѣжали, факелы были погашены, но съ ними было что надо, чтобъ зажечь ихъ. Подали огня. Карлъ взялъ одинъ факелъ и подалъ другой герцогу д’Анжу.

Гизъ шелъ впереди, со шпагою въ рукахъ.

Генрихъ заключалъ шествіе.

Пришли въ первый этажъ.

Въ столовой были развалины ужина, большею частію пошедшаго на оборону. Подсвѣчники лежали на полу, мебель въ безпорядкѣ и вся посуда разбита въ дребезги.

Прошли дальше, въ салонъ. Здѣсь такъ же, какъ и въ первой комнатѣ, не нашли ничего, почему можно бы было догадаться, кто пировалъ тутъ. Греческія и латинскія книги, нѣсколько музыкальныхъ инструментовъ, вотъ и все.

Спальня была еще нѣмѣе. Лампа горѣла въ алебастровомъ шарѣ, спущенномъ съ потолка; но въ эту комнату, по-видимому, никто не входилъ.

— Тутъ долженъ быть другой выходъ, сказалъ король.

— Вѣроятно, отвѣчалъ д’Анжу.

— Но гдѣ? спросилъ Гизъ.

Начали искать вездѣ и не нашли.

— Гдѣ сторожъ? спросилъ Карлъ.

— Я привязалъ его къ рѣшеткѣ, отвѣчалъ Гизъ.

— Разспросите его.

— Онъ не станетъ отвѣчать.

— Вотъ еще! погрѣть ему немножко ноги, такъ заговоритъ.

Генрихъ поспѣшно взглянулъ въ окно.

— Его тамъ нѣтъ, сказалъ онъ.

— Кто же его отвязалъ? спросилъ Гизъ.

— Mort-diable! воскликнулъ король. — Такъ мы ничего не узнаемъ!

— Вы видите, ваше величество, сказалъ Генрихъ: — ничто не доказываетъ, чтобъ жена моя и свояченица герцога были здѣсь.

— Это правда, отвѣчалъ Карлъ: — говорится же, что три вещи не оставляютъ за собою слѣда: птица въ воздухѣ, рыба въ водѣ, и женщина… нѣтъ, я ошибаюсь, — мужчина у…

— Итакъ, намъ лучше всего… прервалъ его Генрихъ.

— Да, продолжалъ Карлъ: — мнѣ позаботиться о моемъ ушибѣ, вамъ, д’Анжу, смыть апельсинный сиропъ, а вамъ, Гизъ, вывести пятно отъ жаркаго.

Они вышли, не притворивъ даже за собою дверей.

Когда они пришли въ Улину-Сент-Антуанъ, король спросилъ у д’Анжу и Гиза:

— Куда вы, господа?

— Мы идемъ къ Нантулье, ваше величество; онъ ждетъ насъ къ ужину. Ваше величество пойдете съ нами?

— Нѣтъ, мы въ другую сторону. Возьмите, если угодно, одного изъ моихъ факельщиковъ.

— Нѣтъ, благодарю покорно, ваше величество, поспѣшно отвѣчалъ д’Анжу.

— Онъ боится, чтобъ за нимъ не присматривали, шепнулъ Карлъ на ухо Генриху.

Потомъ, взявъ его подъ-руку, онъ продолжалъ:

— Пойдемъ; я угощу тебя ужиномъ.

— Такъ мы не возвратимся въ Лувръ? спросилъ Генрихъ.

— Нѣтъ, говорю я тебѣ, упрямецъ; пойдемъ со мною, говорятъ тебѣ.

И онъ увелъ его въ Улицу-Жоффруа-Ланье.

VII.
Анаграмма.

Въ Улицу-Жоффруа-Ланье, по самой ея серединѣ, выходила Улица-Гарнье-сюр-л’О, которую пересѣкала, на другомъ концѣ, Улица-де-Барръ.

Тутъ, въ нѣсколькихъ шагахъ къ Улицѣ-ла-Мортельри, возвышался небольшой уединенный домикъ посреди сада, окруженнаго высокою стѣною.

Карлъ досталъ изъ кармана ключъ, отперъ дверь, пропустилъ въ нее Генриха и факельщика и замкнулъ ее за собою.

Только одно небольшое окно было освѣщено. Карлъ, улыбаясь, указалъ на него Генриху.

— Не понимаю, ваше величество, сказалъ Генрихъ.

— Сейчасъ поймешь, отвѣчалъ онъ.

Генрихъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Карла; голосъ и лицо короля приняли какое-то мягкое выраженіе, столько несродное съ обыкновенною ею физіономіею, что Генрихъ съ трудомъ могъ узнать его.

— Ганріо, сказалъ король: — я говорилъ тебѣ, что когда выхожу изъ Лувра, я какъ-будто выхожу изъ преисподней; входя сюда, я вхожу въ рай.

— Я счастливъ, отвѣчалъ Генрихъ: — что ваше величество нашли меня достойнымъ взять съ собою на небо.

— Дорога узка, сказалъ король, всходя по тѣсной лѣстницѣ: — но это только для того, чтобъ сравненіе было полно.

— Какой же ангелъ охраняетъ входъ въ этотъ рай?

— Увидишь, отвѣчалъ Карлъ, и, сдѣлавъ Генриху знакъ, чтобъ онъ шелъ за нимъ тише, отворилъ дверь, потомъ другую и остановился на порогѣ.

— Смотри! сказалъ онъ.

Генрихъ подошелъ и устремилъ глаза на одну изъ лучшихъ картинъ, какія только видѣлъ.

Женщина лѣтъ восьмнадцати или девятнадцати спала, склонивъ голову на постель спящаго ребенка. Она прильнула губами къ его ножкамъ и держала ихъ въ обѣихъ рукахъ. Бѣлокурые волосы падали ей на плеча, какъ золотыя волны.

— Кто это прелестное созданіе? спросилъ Генрихъ.

— Ангелъ моего рая, Ганріо; единственное существо, которое любитъ во мнѣ меня лично.

Генрихъ улыбнулся.

— Да, меня; она любила меня, когда еще не знала, что я король.

— А съ-тѣхъ-поръ, какъ знаетъ?

— Съ-тѣхъ-поръ, отвѣчалъ Карлъ со вздохомъ, доказывавшимъ, что иногда эта кровавая корона была для него тяжкимъ бременемъ: — съ-тѣхъ-поръ она любитъ меня по прежнему; суди же послѣ этого!

Король подошелъ и поцаловалъ ее въ щеку какъ-можно-тише. Молодая женщина, однакожь, проснулась.

— Карлъ! проговорила она, открывая глаза.

— Ты видишь, она называетъ меня просто Карломъ; королева говоритъ мнѣ: „ваше величество“.

— О! Вы не одни!.. воскликнула она.

— Нѣтъ, милая Марія. Я привелъ къ тебѣ другаго короля; онъ счастливѣе меня, потому-что у него нѣтъ короны, — и несчастнѣе, потому-что у него нѣтъ Маріи Туше.

— Это король наваррскій? спросила Марія.

— Именно. Подойди сюда, Ганріо.

Генрихъ подошелъ, и Карлъ взялъ его за правую руку.

— Посмотри на эту руку, Марія, сказалъ онъ: — это рука добраго брата и честнаго друга. Безъ этой руки…

— Что?

— Безъ этой руки, Марія, сынъ нашъ былъ бы сегодня сиротою.

Марія вскрикнула, упала на кольни, схватила руку Генриха и поцаловала ее.

— Хорошо, Марія, хорошо, сказалъ Карлъ.

— Чѣмъ же вы отблагодарили его?

— Тѣмъ же.

Генрихъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Карла.

— Когда-нибудь ты узнаешь, что я хочу сказать, Ганріо. Теперь, посмотри.

Онъ подошелъ къ кроваткѣ дитяти.

— Еслибъ этотъ мальчикъ спалъ въ Луврѣ, а не здѣсь, въ этомъ бѣдномъ домикѣ, много измѣнилось бы въ настоящемъ и, можетъ-быть, въ будущемъ^[2].

— Ваше величество, сказала Марія: — по-моему, пусть онъ лучше здѣсь; здѣсь спитъ онъ покойнѣе.

— Не будемъ же мѣшать ему, отвѣчалъ король: — сладко спать, когда насъ не тревожатъ сновидѣнія.

— Прикажете? спросила Марія, протягивая руки къ одной изъ дверей.

— Да, сказалъ Карлъ. — Пойдемъ ужинать.

— Попросите короля, вашего брата, извинить меня, сказала Марія.

— Въ чемъ?

— Я услала слугъ, продолжала она, обращаясь къ королю наваррскому. — Карлъ хочетъ, чтобъ ему никто не прислуживалъ, кромѣ меня.

— Ventre-saint-gris! воскликнулъ Генрихъ: — очень вѣрю!

Они вошли въ столовую; заботливая мать укрыла маленькаго Карла теплымъ одѣяломъ; ребенокъ не проснулся, благодаря крѣпости сна, которой завидовалъ отецъ его.

Марія тоже вошла въ столовую.

— Здѣсь только два прибора, сказалъ Карлъ.

— Позвольте мнѣ вамъ прислуживать.

— Видишь, Ганріо, ты принесъ мнѣ несчастіе.

— Какъ, ваше величество?

— Да развѣ ты не слышишь?

— Прости, Карлъ, прости.

— Прощаю; но садись здѣсь, возлѣ меня, между нами.

— Повинуюсь, отвѣчала Марія.

Она принесла приборъ, сѣла между двухъ королей и начала угощать ихъ.

— Не правда ли, Ганріо, сказалъ Карлъ: — хорошо, если есть на свѣтѣ мѣстечко, гдѣ можно ѣсть и пить, не заставляя никого пробовать напередъ нашу пищу?

— Я больше нежели кто-нибудь понимаю ваше счастіе, отвѣчалъ Генрихъ.

— Скажи же ей, что если она хочетъ, чтобъ счастіе наше продолжалось, пусть немѣшается въ политику; она не должна являться ко двору; въ-особенности, не должна знакомиться съ моею матерью.

— Дѣйствительно, отвѣчалъ Генрихъ: — королева Катерина такъ горячо любитъ ваше величество, что способна ревновать васъ къ кому бы то ни было.

— Марія! сказалъ король: — вотъ одинъ изъ самыхъ тонкихъ, проницательныхъ людей при дворѣ, — а это много значитъ! Онъ провелъ всѣхъ; можетъ-быть, только я одинъ понялъ его; не говорю, чтобъ я разгадалъ его сердце, — но умъ.

— Вы преувеличиваете одно, замѣтилъ Генрихъ: — и сомнѣваетесь въ другомъ.

— Я ничего не преувеличиваю, Ганріо. Онъ особенно ловко составляетъ анаграммы. Попроси его составить анаграмму изъ твоего имени, я увѣренъ, что онъ это сдѣлаетъ.

— Что можно найдти въ имени такой бѣдной женщины, какъ я? Какая мысль выйдетъ изъ имени Маріи Туше?

— Это слишкомъ-легко, сказалъ Генрихъ.

— А! Ужь и готово? сказалъ Карлъ. — Видишь ли…

Генриха» досталъ изъ кармана свои таблетки, оторвалъ листокъ и подъ словами

«Marie Touchet»,

написалъ:

«Je charme tout».

Потомъ онъ подалъ листокъ Маріи.

— Въ-самомъ-дѣлѣ! воскликнула она. — Это невѣроятно!

— Что онъ выдумалъ? спросилъ Карлъ.

— Не смѣю повторить.

— Въ имени Маріи Туше, сказалъ Генрихъ: — заключается буква въ букву, сдѣлавъ, по обыкновенію, изъ і j, — Фраза: je charme tout.

— Точно, буква въ букву! Пусть же это будетъ твоимъ девизомъ, Марія, ни одинъ девизъ не былъ заслуженъ такъ, какъ этотъ. Спасибо, Ганріо. Я велю выложить этотъ девизъ для тебя изъ брильянтовъ, Марія.

Ужинъ кончился. Два часа пробило на башнѣ Нотр-Дамъ.

— Теперь, сказалъ Карлъ: — въ награду за его любезность, дай ему кресло; пусть поспитъ въ немъ до завтра. Только подальше отъ насъ, потому-что онъ страшно храпитъ. Если ты проснешься раньше меня, разбуди меня. Въ шесть часовъ мы должны быть въ Бастиліи. Прощай, Ганріо. Распорядись какъ знаешь. Но, прибавилъ онъ, подходя къ нему и положивъ ему на плечо руку: — заклинаю тебя жизнью, не выходи отсюда безъ меня.

Генрихъ подозрѣвалъ такъ много, что, конечно, не рѣшился бы ослушаться.

Карлъ вошелъ въ свою комнату, а Генрихъ, неизнѣженный горецъ, расположился въ креслахъ и скоро оправдалъ предосторожность, съ которою Карлъ просилъ его спать подальше.

На другой день на разсвѣтѣ, Карлъ разбудилъ его. Онъ не раздѣвался и былъ готовъ. Король былъ счастливъ и веселъ, какъ никогда не бывалъ въ Лувръ. Часы, которые проводилъ онъ въ этомъ маленькомъ домикъ въ Улицъ-де-Барръ, были лучшими часами его жизни.

Оба они прошли черезъ спальню. Марія еще покоилась; ребенокъ спалъ въ своей колыбели. Они улыбались.

Карлъ посмотрѣлъ на нихъ съ невыразимою нѣжностью. Потомъ обратился къ Генриху:

— Ганріо! Если ты узнаешь когда-нибудь, какую услугу оказалъ я тебѣ сегодня ночью, и если я буду въ несчастіи, вспомни объ этомъ ребенкѣ.

Потомъ, не давая Генриху времени сдѣлать какой-нибудь вопросъ, онъ поцаловалъ Марію и сына, проговоривъ:

— До свиданья!

И вышелъ.

Генрихъ шелъ за нимъ въ раздумьѣ.

Лошади дожидались ихъ уже у Бастиліи. Карлъ знакомъ пригласилъ Генриха сѣсть на лошадь, сѣлъ самъ, выѣхалъ садомъ де-л’Арбалетъ, и поѣхалъ по наружнымъ бульварамъ.

— Куда мы? спросилъ Генрихъ.

— Мы поѣдемъ посмотрѣть, для одной ли г-жи де-Конде пріѣхалъ герцогъ д’Анжу, и есть ли въ сердцѣ его столько же честолюбія, сколько любви.

Генрихъ ничего не понялъ изъ этихъ словъ и молча ѣхалъ за Карломъ.

Доѣхавъ до болотъ, они могли изъ-за палисадъ видѣть все, что называлось тогда Сен-Лоранскими-Предмѣстіями. Сквозь сѣрый утренній туманъ Карлъ указалъ Генриху на людей, окутанныхъ въ широкіе плащи и мѣховыя шапки. Они ѣхали верхомъ передъ тяжело-нагруженнымъ фургономъ. Лица ихъ, по мѣрѣ приближенія, становились виднѣе, и между ними можно была разсмотрѣть человѣка въ темномъ длинномъ плащѣ, въ шляпѣ французскаго покроя. Онъ ѣхалъ тоже верхомъ и разговаривалъ съ начальникомъ поѣзда.

— Я такъ и думалъ! сказалъ Карлѣ.

— Если не ошибаюсь, этотъ всадникъ герцогъ д’Анжу, замѣтилъ Генрихъ.

— Да, это онъ. Посторонись немного, Ганріо, чтобъ онъ насъ не замѣтилъ.

— Но что это за люди въ сѣрыхъ плащахъ и мѣховыхъ шапкахъ? И что въ этомъ фургонъ?

— Это польскіе посланники, отвѣчалъ Карлъ: — а въ фургонѣ — корона. — Теперь, прибавилъ онъ, пуская лошадь вскачь по дорогѣ къ Тамплю: — поѣдемъ, Ганріо; я видѣлъ все, что мнѣ было надо.

VIII.
Возвращеніе въ Лувръ.

Когда Катерина подумала, что въ комнатъ Генриха все уже кончено, — что убитыхъ приняли, Морвеля перенесли домой, и ковры вымыли, — она отпустила своихъ женщинъ и попробовала заснуть. Была уже полночь. По душевное волненіе ея было слишкомъ-сильно, и разочарованіе слишкомъ-жестоко. Этотъ ненавистный Генрихъ, постоянно ускользающій отъ ея рукъ, былъ какъ-будто хранимъ какою-то невидимою силой. Катерина упорствовала называть ее случаемъ, но что-то въ глубинѣ ея сердца говорило ей, что эта сила — предопредѣленіе. Мысль, что молва о новомъ покушеніи, распространясь въ Лувръ и внѣ Лувра, усилитъ въ Генрихъ и гугенотахъ упованіе на будущее, приводила ее въ отчаяніе; еслибъ случай, съ которымъ она боролась такъ неудачно, выдалъ ей въ эту минуту ея врага, она, конечно, измѣнила бы сама своимъ маленькимъ флорентинскимъ кинжаломъ опредѣленіе судьбы, столько покровительствовавшей Генриху.

Часы ночи, долгіе для того, кто ждетъ и не спитъ, били одинъ за другимъ, — и Катерина не могла сомкнуть глазъ. Во встревоженномъ умѣ ея развивался цѣлый міръ новыхъ плановъ. Наконецъ, на развѣтѣ, она встала, одѣлась сама и пошла къ комнатѣ Карла.

Часовые, привыкшіе къ ея появленію во всякое время дня и ночи, пропустили ее. Она прошла переднюю и дошла до оружейнаго кабинета. Здѣсь нашла она кормилицу, которая не спала.

— Что сынъ мой? спросила Катерина.

— Онъ не велѣлъ входить въ его комнату до восьми часовъ, ваше величество, а теперь еще нѣтъ восьми.

— Это запрещеніе не касается до меня, кормилица.

— Приказъ отданъ для всѣхъ, ваше величество.

Катерина улыбнулась.

— Да, знаю, продолжала кормилица: — что никто не смѣетъ здѣсь противиться вашему величеству, — и потому я умоляю васъ внять просьбѣ бѣдной женщины, и не идти дальше.

— Я должна поговорить съ нимъ.

— Я отворю дверь только по формальному приказанію вашего величества.

— Отворяй, я приказываю.

Повелительный голосъ Катерины уважали въ Луврѣ, или, лучше сказать, боялись его больше, чѣмъ голоса самого Карла. Кормилица подала ей ключъ, но это было безполезно. Катерина достала другой изъ своего кармана, и отомкнула дверь.

Комната Карла была пуста, постель не измята; пара собакъ, лежавшихъ на медвѣжьей шкуръ, встала и начала ласкаться къ королевѣ.

— А! проговорила она, нахмуривъ брови: — онъ вышелъ. Подожду.

Она въ раздумьѣ сѣла къ окну, выходившему во дворъ Лувра; отсюда видѣнъ былъ главный входъ во дворецъ.

Часа два просидѣла она блѣдная и неподвижная, какъ мраморная. Вдругъ она увидѣла, что въ Лувръ въѣзжаетъ отрядъ всадниковъ, и впереди ихъ Карлъ и Генрихъ. Черезъ нѣсколько минутъ, въ сосѣдней комнатѣ раздались шаги.

— Теперь, говорилъ голосъ Генриха: — мы возвратились въ Лувръ: — скажите же, зачѣмъ вы увели меня отсюда и какую услугу оказали мнѣ?

— Нѣтъ, нѣтъ, Ганріо, отвѣчалъ Карлъ со смѣхомъ. — Когда-нибудь, можетъ-быть, ты узнаешь; покамѣстъ это тайна. Знай только, что теперь мнѣ прійдется, вѣроятно, сильно поспорить изъ-за тебя съ матушкой.

Договаривая эти слова, Карлъ приподнялъ пологъ двери, и очутился лицомъ-къ-лицу съ Катериной.

За нимъ выглядывало блѣдное лицо Генриха.

— А! вы здѣсь! сказалъ Карлъ, нахмуривъ брови.

— Да, отвѣчала Катерина. Мнѣ надо съ тобою поговорить.

— Со мною?

— Съ тобою однимъ.

— Что дѣлать! сказать Карлъ, обращаясь къ своему зятю. — Отъ этого не избавишься; такъ чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

— Я оставляю васъ, сказалъ Генрихъ.

— Да, оставь насъ; ты католикъ, Генрихъ, такъ сходи за меня къ обѣднѣ; я буду слушать проповѣдь.

Генрихъ поклонился и вышелъ.

Карлъ предупредилъ вопросы, которые хотѣла ему сдѣлать Катерина.

— Вы ждете меня, чтобъ бранить, не правда ли? сказалъ онъ, стараясь обратить все въ шутку. — Я разстроилъ вашъ маленькій планъ. Mort d’un diable! Право, я немогъ согласиться, чтобъ увели въ Бастилію человѣка, который спасъ мнѣ жизнь. Не хотѣлъ ссориться и съ вами, — я добрый сынъ. Къ-тому же, прибавилъ онъ въ-полголоса: — Богъ наказываетъ тѣхъ, кто ссорится съ матерью; примѣръ — братъ мой Францискъ II. Простите же и признайтесь, что шутка была забавна.

— Вы ошибаетесь, отвѣчала Катерина: — дѣло идетъ не о шуткѣ.

— О шуткѣ! Вы согласитесь съ этимъ, или пусть меня чортъ возьметъ!

— Вы, своей ошибкой, разстроили планъ, который повелъ бы насъ къ важнымъ открытіямъ.

— Да, планъ! Неудавшійся планъ не смутитъ васъ: вы сейчасъ же выдумаете двадцать другихъ, — и я готовъ помочь вамъ въ ихъ исполненіи.

— Теперь помощь ваша опоздала: онъ предваренъ и будетъ остерегаться.

— Приступимъ прямо къ дѣлу. Что вы имѣете противъ Генриха?

— Онъ заговорщикъ.

— Да, понимаю; это ваше вѣчное обвиненіе; да кто же не составляетъ заговоровъ въ этомъ миломъ королевскомъ жилищѣ, которое зовется Лувромъ?

— Но онъ больше всѣхъ, и тѣмъ опаснѣе, что никто этого и не подозрѣваетъ. Есть только одно средство доказать мнѣ, что я ошибаюсь.

— Какое?

— Спроси у Генриха, кто былъ у него въ комнатѣ сегодня ночью.

— У него въ комнатѣ… сегодня ночью?

— Да. И если онъ тебѣ скажетъ…

— Ну?

— Я готова признаться, что ошибалась.

— Но если это была женщина? Нельзя же требовать…

— Женщина?

— Да.

— Женщина, которая убила двухъ солдатъ и смертельно ранила Морвеля!

— А! такъ дѣло было не шуточное; и кровь пролили?

— Трое остались на мѣстѣ битвы.

— А тотъ, кто угостилъ ихъ?

— Ушелъ здравъ и невредимъ.

— Клянусь Гогомъ и Магогомъ, храбрый человѣкъ! Вы правы: мнѣ хочется узнать, кто это такой.

— Впередъ говорю вамъ, что вы этого не узнаете, по-крайней-мѣрѣ отъ Генриха.

— Но отъ васъ. Не могъ же онъ убѣжать безъ всякаго слѣда; замѣтили хоть платье.

— Замѣтили только красивый вишневый плащъ.

— Вишневый плащъ! Я знаю только одинъ вишневый плащъ, который можетъ броситься въ глаза.

— Именно. Подожди меня здѣсь; я узнаю, исполнили ли мое приказаніе.

Катерина вышла, и Карлъ остался одинъ; онъ въ разсѣяніи ходилъ взадъ-и-впередъ, насвистывая охотничью пѣсню, засунувъ одну руку за пазуху и опустивъ другую, которую собаки лизали, какъ-только онъ останавливался.

Генрихъ, между-тѣмъ, съ безпокойствомъ вышедши отъ Карла, пошелъ не обыкновеннымъ корридоромъ, а маленькою потайною лѣстницею, о которой уже не разъ была рѣчь, и которая вела во второй этажъ. Не прошелъ онъ и четырехъ ступеней, какъ увидѣлъ на поворотѣ какую то тѣнь. Онъ остановился и взялся за кинжалъ; но въ то же время увидѣлъ, что это женщина и мягкій, знакомый ему голосъ сказалъ, схвативъ его за руку:

— Слава Богу! вы здравы и невредимы! А я ужасно за васъ боялась: Богъ услышалъ мою молитву.

— Что такое? спросилъ Генрихъ.

— Узнаете, когда пріидете домой. Не безпокойтесь объ Ортонѣ, — онъ у меня.

Женщина быстро скрылась, мелькнувъ мимо Генриха, какъ-будто встрѣтилась съ нимъ нечаянно.

— Странно! подумалъ Генрихъ. Что бы могло случиться? — Что сталось съ Ортономъ?

Г-жа де-Совъ не могла, къ-несчастію, слышать этого вопроса. Она была уже далеко.

Вдругъ вверху лѣстницы показалась другая тѣнь, но это былъ мужчина.

— Тише! сказалъ онъ.

— А, это вы, Франсуа?

— Не называйте меня по имени.

— Что тутъ случилось?

— Идите домой и узнаете; потомъ выйдите въ корридоръ, осмотритесь хорошенько не подсматриваетъ ли кто-нибудь, и войдите ко мнѣ.

И онъ исчезъ съ лѣстницы, какъ исчезаютъ въ театрѣ тѣни подъ сцену.

— Ventre-saint-gris! проговорилъ Беарнецъ: — загадка продолжается: разгадка у меня, — пойдемъ же туда.

Впрочемъ, Генрихъ шелъ не безъ душевнаго волненія. Все чисто отражалось, въ этой душѣ, гладкой какъ зеркало, и все слышанное имъ предвѣщало какое-то несчастіе.

Онъ подошелъ къ двери своей комнаты и слушалъ. Тамъ все было тихо. Впрочемъ, Шарлотта сказала ему, чтобъ онъ шелъ домой: слѣдовательно, ему нечего было опасаться. Онъ быстро оглянулъ переднюю: она была пуста; по ничто еще не говорило ему о происшедшемъ.

— Дѣйствительно, сказалъ онъ: — Ортона нѣтъ.

Онъ вошелъ въ слѣдующую комнату.

Здѣсь все объяснилось.

Не смотря на то, что воды не жалѣли, большія красноватыя пятна виднѣлись на полу; одинъ стулъ сломанъ, пологъ кровати разрубленъ шпагами, пуля разбила венеціанское зеркало, чья-то рука оставила кровавый слѣдъ на стѣнѣ. Все доказывало, что здѣсь происходила битва на смерть.

Генрихъ осмотрѣлъ всѣ эти подробности, повелъ рукою по лбу и проговорилъ:

— Теперь понимаю, какую услугу оказалъ мнѣ король. Они хотѣли убить меня… А! де-Муи! Что сталось съ де-Муи? Ужь не убили ли его эти негодяи?..

Такъ же пламенно желая услышать новости, какъ д’Алансонъ желалъ сообщить ихъ, — Генрихъ, въ послѣдній разъ мрачно взглянувъ на окружавшіе его предметы, бросился изъ комнаты въ корридоръ, увѣрился, что бъ немъ никого нѣтъ, и, тщательно затворивъ за собою дверь, поспѣшилъ къ герцогу.

Герцогъ ожидалъ его въ первой комнатѣ. Онъ быстро схватилъ Генриха за руку и увлекъ его, приложивъ палецъ къ губамъ, въ маленькій кабинетъ, совершенно отдѣльный, гдѣ ихъ никто не могъ подслушать.

— Ахъ, братецъ, что за ужасная ночь! сказалъ онъ.

— Что же тутъ было? спросилъ Геирихъ.

— Васъ хотѣли арестовать.

— Меня?

— Да, васъ.

— За что?

— Не знаю. Гдѣ вы были?

— Король увелъ меня вчера вечеромъ съ собою въ городъ.

— Такъ онъ зналъ объ этомъ, сказалъ д’Алансонъ. — Но ктоже у васъ былъ, если васъ не было дома?

— Да развѣ у меня былъ кто-нибудь? спросилъ Генрихъ, какъ будто ничего не зналъ.

— Да, былъ. Услышавъ шумъ, я поспѣшилъ къ вамъ на помощь, но было уже поздно.

— Его арестовали? спросилъ съ безпокойствомъ Генрихъ.

— Нѣтъ, онъ спасся, опасно ранивъ Морвеля и убивъ двухъ солдатъ.

— А! храбрый де-Муи! воскликнулъ Генрихъ.

— Такъ это былъ де-Муи? живо спросилъ д’Алансонъ.

Генрихъ замѣтилъ, что сдѣлалъ ошибку.

— Такъ я, по-крайней-мѣрѣ, предполагаю, сказалъ онъ. — Я назначилъ ему свиданіе, чтобъ условиться на счетъ вашего бѣгства и сказать ему, что уступилъ вамъ всѣ права на престолъ.

— Если узнаютъ, мы погибли, сказалъ д’Алаисоцъ блѣднѣя.

— Да, Морвель скажетъ.

— Морвель раненъ въ горло; я разспрашивалъ медика, который перевязывалъ рану, — раньше восьми дней онъ не можетъ произнести ни слова.

— Восемь дней! Этого слишкомъ-довольно, чтобъ де-Муи былъ въ безопасности.

— Впрочемъ, вѣдь, можетъ-быть, это былъ и не де-Муи.

— Вы думаете?

— Да; онъ исчезъ очень-скоро, и замѣтили только вишневый плащъ.

— Дѣйствительно, вишневый плащъ больше идетъ какому-нибудь любезнику, нежели солдату. Де-Муи никогда не станутъ подозрѣвать подъ вишневымъ плащемъ.

— Нѣтъ. Ужь скорѣе…

Онъ не договорилъ.

— Скорѣе ла-Моля, докончилъ Генрихъ.

— Конечно; я самъ, когда онъ бѣжалъ, не зналъ съ минуту за кого его принять.

— Не знали? Что жь, и въ-самомъ-дѣлѣ, это могъ быть ла-Моль.

— Онъ ничего не знаетъ? спросилъ герцогъ.

— Рѣшительно ничего; по-крайней-мѣрѣ, ничего важнаго.

— Я начинаю убѣждаться, что это точно былъ онъ.

— Въ такомъ случаѣ, это очень огорчитъ королеву; она принимаетъ въ немъ большое участіе.

— Участіе, говорите вы?

— Безъ-сомнѣнія. Вы развѣ забыли, что она вамъ его и рекомендовала?

— Да, точно, отвѣчалъ герцогъ глухимъ голосомъ: — мнѣ хотѣлось бы услужить ей, и доказательство: я взялъ его плащъ къ себѣ, опасаясь, чтобъ онъ не изобличилъ его.

— Вы поступили очень-благоразумно; теперь я готовъ не только держать пари, готовъ присягнуть, что это былъ онъ.

— Даже и передъ судомъ?

— Да. Онъ вѣрно приходилъ за чѣмъ-нибудь отъ Маргериты.

— Будь я увѣренъ, что вы подтвердите мое показаніе, я готовъ почти обвинить его передъ судомъ.

— Конечно, въ такомъ случаѣ, я не стану говорить противъ васъ.

— А королева?

— Да, королева!

— Надо узнать, что она сдѣлаетъ.

— Я беру это на себя.

— Ей не слѣдовало бы противорѣчить намъ; онъ прослыветъ храбрецомъ, и это ему не дорого будетъ стоять.

Генрихъ съ улыбкою поклонился герцогу, осторожно выглянулъ въ корридоръ и, увѣрившись, что никто не подсматриваетъ, проворно вышелъ и исчезъ на потайной лѣстницѣ, ведшей въ отдѣленіе Маргериты.

Королева наваррская была не спокойнѣе своего мужа. Ее сильно тревожила ночная экспедиція короля, герцога д’Анжу, Гиза и Генриха. Конечно, доказательствъ не было; сторожъ, котораго отвязали ла-Моль и Коконна, утверждалъ, что ничего не сказалъ. Но такія особы, конечно, шли не на удачу и знали, куда и за чѣмъ идутъ. Маргерита провела остатокъ ночи у герцогини де-Неверъ и возвратилась домой на разсвѣтѣ. Она тотчасъ легла, но не могла заснуть и вздрагивала при малѣйшемъ шумѣ.

Въ такомъ расположеніи духа она вдругъ услышала стукъ въ потайную дверь, велѣла Гильйоннѣ узнать, кто тамъ, и впустить.

Генрихъ остановился въ дверяхъ; ничто не выказывало въ немъ оскорбленнаго мужа. Обычная улыбка играла на его губахъ, и ни одинъ мускулъ не говорилъ, сколько различныхъ чувствъ пережилъ онъ въ немного часовъ.

Онъ посмотрѣлъ на Маргериту, какъ-будто спрашивая, позволитъ ли она ему переговорить съ него наединѣ. Она поймала этотъ взглядъ и велѣла Гильйоннѣ удалиться.

— Я знаю вашу привязанность къ друзьямъ, сказалъ Генрихъ: — и боюсь, что пришелъ сообщить вамъ непріятную новость.

— Какую? спросила Маргерита.

— Одинъ изъ лучшихъ нашихъ слугъ теперь въ очень-запутанныхъ обстоятельствахъ.

— Кто?

— Этотъ любезный графъ де-ла-Моль.

— Графъ де-ла-Моль! Какъ это?

— Да по случаю происшествій этой ночи.

Маргерита, не смотря на все умѣнье владѣть собою, не могла не покраснѣть.

Наконецъ, собравшись съ силами, она спросила:

— Какихъ происшествій?

— Не-уже-ли вы не слышали, какой шумъ происходилъ сегодня ночью въ Луврѣ?

— Нѣтъ, не слыхала.

— Такъ поздравляю васъ, сказалъ Генрихъ очень-наивно: — это доказываетъ, что у васъ прекрасный сонъ.

— Что же такое случилось?

— Добрая наша матушка дала Морвелю и шести солдатамъ приказаніе арестовать меня.

— Васъ?

— Да, меня.

— За что?

— Кто жь это разгадаетъ? Кто прочтетъ причины въ глубинѣ ея думъ? Я уважаю эти причины, но не знаю ихъ.

— И васъ не было дома?

— Нѣтъ, случайно; вы отгадали, меня не было дома. Вчера вечеромъ король пригласилъ меня съ собою; но въ моей комнатѣ нашли другаго.

— Кого же?

— Должно быть, ла-Моля.

— Ла-Моля! повторила Маргерита въ изумленіи.

— Tudieu! Этотъ Провансалецъ молодецъ! Знаете ли, онъ ранилъ Морвеля и убилъ двухъ солдатъ.

— Ранилъ Морвеля и убилъ двухъ солдатъ? Не можетъ быть..

— Не-уже-ли вы сомнѣваетесь въ его храбрости?

— Нѣтъ; но ла-Моль не могъ быть у васъ.

— Отъ-чего?

— Отъ-того… отъ-того… сказала Маргерита съ замѣшательствомъ: — что онъ былъ въ другомъ мѣстѣ.

— А! если онъ можетъ доказать это, тогда другое дѣло: онъ скажетъ, гдѣ онъ былъ, и дѣло кончено.

— Гдѣ былъ? живо повторила Маргерита.

— Конечно. Его сегодня же арестуютъ и допросятъ. Но, къ-несчастію, есть доказательства…;

— Доказательства!.. Какія?

— Человѣкъ, защищавшійся такъ отчаянно, былъ въ вишневомъ плащѣ.

— Но вишневый плащъ не у одного ла-Моля… я знаю еще одного человѣка…

— Я тоже знаю… Но вотъ что случится: если въ моей комнатѣ былъ не ла-Моль, такъ другой, — а этотъ другой вы знаете кто…

— Боже!

— Въ томъ-то и бѣда. Вы видѣли его такъ же, какъ и я, ваше волненіе это доказываетъ. Поговоримъ же теперь, какъ люди, которые разсуждаютъ о лучшемъ, что есть въ мірѣ, — о престолѣ, высочайшемъ сокровищѣ жизни… Если де-Муи схватятъ, мы погибли.

— Да, это ясно.

— А ла-Моль не изобличитъ никого, если только неспособенъ выдумать какую-нибудь исторію, — сказать, на-примѣръ, что веселился съ дамами… мало ли что!

— Если вы опасаетесь только этого, будьте покойны… онъ ничего не скажетъ.

— Какъ! Еслибъ даже пришлось умереть?

— Онъ будетъ молчать.

— Вы въ этомъ увѣрены?

— Ручаюсь.

— Въ такомъ случаѣ, все къ лучшему, сказалъ Генрихъ, вставая.

— Вы уже уходите? живо спросила Маргерита.

— Да, Боже мой! Мнѣ только объ этомъ и надо было поговорить съ вами.

— И вы…

— Постараюсь выпутать всѣхъ изъ этой непріятной исторіи, въ которую запуталъ насъ вишневый плащъ.

— Бѣдняжка! проговорила Маргерита, ломая руки.

— Право, этотъ любезный ла-Моль премилый слуга, сказалъ Генрихъ, уходя изъ комнаты.

IX.
Допросъ.

Карлъ возвратился домой въ веселомъ расположеніи духа; но, поговоривъ десять минутъ съ матерью, онъ какъ-будто передалъ ей свою веселость, взявъ въ замѣнъ ея гнѣвъ и блѣдный цвѣтъ лица.

— Де-ла-Моль, говорилъ Карлъ: — де-ла-Моль! Надобно позвать Генриха и д’Алансона. Генриха, потому-что этотъ молодой человѣкъ былъ гугенотомъ, — д’Алансона: потому-что онъ у него въ службѣ.

— Позови, если хочешь, отвѣчала Катерина: — только ты отъ нихъ ничего не узнаешь. Генрихъ и Франсуа, кажется, заключили между собою союзъ тѣснѣе, нежели ты предполагаешь. Допрашивать ихъ, значитъ пробудить въ нихъ подозрѣніе; лучше, я думаю, разузнавать медленно, въ-продолженіи нѣсколькихъ дней. Если ты дашь виновнымъ вздохнуть, если они подумаютъ, что укрылись отъ твоей проницательности, они станутъ смѣлѣе, и намъ легче будетъ поймать ихъ; тогда мы узнаемъ все.

Карлъ ходилъ въ нерѣшимости, прижавъ руку къ сердцу, уязвленному подозрѣніемъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ онъ наконецъ: — я не хочу ждать. Сверхъ того, эти волокиты съ каждымъ днемъ становятся отважнѣе; не дальше, какъ сегодня ночью, двое изъ нихъ осмѣлились противиться намъ… Если ла-Моль невиноватъ, тѣмъ лучше; но мнѣ хочется знать, гдѣ онъ былъ сегодня ночью, когда въ Луврѣ били моихъ солдатъ, а въ улицѣ Клош-Персе меня самого. Пусть позовутъ д’Алансона, а потомъ Генриха; я допрошу ихъ по-одиначкѣ. Вы можете остаться здѣсь, матушка.

Катерина сѣла. Ея сильный, непоколебимый духъ могъ изъ всякаго происшествія извлечь для себя пользу. Каждый ударъ даетъ звукъ или искру. Искра освѣщаетъ, звукъ указываетъ дорогу.

Вошелъ д’Алансонъ; разговоръ съ Генрихомъ приготовилъ его къ этому свиданію, и онъ былъ довольно-покоенъ.

Отвѣты его были очень-положительны. Мать предварила его, чтобъ онъ оставался у себя, и онъ вовсе не зналъ происшедшаго ночью. Но комната его выходила въ тотъ же корридоръ, куда и комната Генриха, и онъ слышалъ сперва стукъ, какъ-будто выламываютъ дверь, потомъ крики и выстрѣлы. Тогда онъ рѣшился отворить свою дверь и увидѣлъ бѣгущаго человѣка въ красноватомъ плащѣ.

Карлъ и Катерина обмѣнялись взглядомъ.

— Въ красноватомъ плащѣ? спросилъ король.

— Въ красноватомъ плащѣ, повторилъ д’Алансонъ.

— И этотъ красноватый плащъ не даетъ вамъ никакого подозрѣнія?

Д’Алансонъ призвалъ на помощь всѣ силы души, чтобъ солгать какъ-можно-естественнѣе.

— Я долженъ признаться вашему величеству, что съ перваго взгляда мнѣ показалось, что я узналъ вишневый плащъ одного изъ моихъ придворныхъ.

— Какъ его зовутъ?

— Де-ла-Моль.

— Зачѣмъ же онъ не былъ при васъ, какъ того требовала его обязанность?

— Я отпустилъ его.

— Хорошо; идите.

Герцогъ пошелъ къ двери, въ которую вошелъ.

— Нѣтъ, не туда, сказалъ Карлъ: вотъ сюда. Онъ указалъ ему на дверь, которая вела въ комнату кормилицы.

Карлъ не хотѣлъ, чтобъ герцогъ встрѣтился съ Генрихомъ. Онъ не зналъ, что они уже видѣлись и въ нѣсколько минутъ успѣли во всемъ условиться.

По знаку Карла, вошелъ Генрихъ.

Генрихъ не ждалъ вопроса.

— Ваше величество, сказалъ онъ: — прислали за мною очень-кстати, потому-что я самъ хотѣлъ идти къ вамъ просить о правосудіи.

Карлъ нахмурилъ брови.

— Да, о правосудіи, продолжалъ Генрихъ. — Во-первыхъ, благодарю ваше величество, что вы взяли меня вчера съ собою; теперь я знаю, что вы спасли мнѣ этимъ жизнь; но въ чемъ же я провинился, что меня хотѣли убить?

— Васъ не хотѣли убить, а арестовать, поспѣшно отвѣчала Катерина.

— Положимъ, что и такъ, сказалъ Генрихъ. — За какое же преступленіе арестовать меня? Если я виноватъ, такъ виноватъ сегодня по-утру столько же, сколько былъ и вчера ввечеру. Скажите, ваше величество, съ чемъ состоитъ мое преступленіе?

Карлъ взглянулъ на мать, не зная, что отвѣчать.

— Вы принимаете у себя подозрительныхъ людей, сказала Катерина.

— И эти подозрительные люди изобличаютъ меня въ чемъ-нибудь? Не такъ ли?

— Да.

— Назовите же ихъ, кто они? Сдѣлайте мнѣ очную ставку…

— Конечно, Генрихъ въ правѣ требовать объясненія, сказалъ Карлъ.

— И я требую его! сказалъ Генрихъ, чувствуя превосходство своего положенія: — требую его у брата Карла, у матери Катерины. Развѣ я не велъ себя какъ добрый мужъ съ-тѣхъ-поръ, какъ женился на Маргеритѣ? — спросите у нея; — какъ добрый католикъ? — спросите у моего духовника; какъ добрый родственникъ? — спросите у всѣхъ, кто былъ вчера на охотѣ.

— Это правда, Ганріо, сказалъ король: — да что дѣлать, утверждаютъ, что ты составляешь заговоръ.

— Противъ кого?

— Противъ меня.

— Еслибъ я составлялъ заговоръ противъ васъ, мнѣ стояло бы только предоставить все случаю, когда лошадь ваша не могла встать съ разбитою ногой, и когда разъяренный звѣрь бѣжалъ прямо на васъ.

— Mort diable! Вѣдь онъ правъ, матушка.

— Но кто же былъ у васъ сегодня почью?

— Я не хочу отвѣчать за другихъ, когда столь немногіе могутъ отвѣчать за самихъ-себя. Я вышелъ въ семь часовъ вечера; въ десять братъ Карлъ увелъ меня съ собою; я не оставлялъ его во всю ночь. Я не могъ въ одно и то же время быть вмѣстѣ съ его величествомъ и знать, что дѣлается у меня.

— Тѣмъ не менѣе правда, что одинъ изъ вашихъ людей убилъ двухъ солдатъ его величества и ранилъ Морвеля.

— Одинъ изъ моихъ людей! Кто же это? назовите его…

— Всѣ обвиняютъ господина де-ла-Моля.

— Ла-Моль не у меня въ службѣ, а у герцога д’Алансона, которому рекомендовала его ваша дочь.

— Все равно; только ла-Моль ли былъ у тебя въ комнатѣ, Ганріо?

— Какъ мнѣ это знать? Не говорю ни да, ни нѣтъ; ла-Моль прекрасный слуга, очень преданъ королевѣ Маргеритѣ и часто приходитъ ко мнѣ то отъ нея, то отъ д’Алансона. Я не могу сказать, что это не онъ былъ.

— Это былъ онъ, сказала Катерина: — его узнали по вишневому плащу.

— Такъ у ла-Моля вишневый плащъ?

— Да.

— И человѣкъ, такъ хорошо отдѣлавшій моихъ солдатъ и Морвеля…

— Былъ въ вишневомъ плащъ? спросилъ Генрихъ.

— Именно, отвѣчалъ Карлъ.

— Мнѣ нечего на это возразить, сказалъ Беарнецъ. — Только мнѣ кажется, что въ такомъ случаѣ слѣдовало бы призвать не меня, котораго вовсе не было дома, а ла-Моля, который, какъ вы говорите, былъ у меня въ комнатѣ. Впрочемъ, я долженъ замѣтить вашему величеству одно…

— Что такое?

— Еслибъ я, увидѣвъ приказъ, подписанный вами, началъ защищаться, а не повиноваться, я былъ бы виноватъ и заслужилъ бы строгое наказаніе; но защищался не я, а кто-то неизвѣстный, до котораго это повелѣніе вовсе не касалось. Его хотѣли арестовать несправедливо, и онъ защищался, даже слишкомъ-хорошо, — но онъ былъ правъ.

— Однакоже… проговорила Катерина.

— Въ приказѣ было сказано, чтобъ арестовать меня?

— Да, отвѣчала Катерина: — его величество самъ подписалъ его.

— Но кромѣ того, было ли сказано, чтобъ въ случаѣ моего отсутствія арестовать кого найдутъ въ моей комнатѣ?

— Нѣтъ, отвѣчала Катерина.

— Въ такомъ случаѣ, если не докажутъ, что этотъ человѣкъ въ заговорѣ со мною противъ его величества, онъ правъ.

Потомъ, оборотясь къ Карлу, Генрихъ продолжалъ:

— Я не уйду изъ Лувра. По вашему слову, я готовъ удалиться въ какую угодно тюрьму. Но пока не докажутъ противнаго, я имѣю право называться и называюсь вѣрнымъ подданнымъ и братомъ вашего величества.

Генрихъ поклонился и вышелъ съ видомъ достоинства, какого прежде въ немъ не замѣчали.

— Браво, Ганріо! сказалъ Карлъ, когда Генрихъ ушелъ.

— Браво! Потому-что онъ побѣдилъ насъ? спросила Катерина.

— Почему же нѣтъ? Когда мы бьемся на рапирахъ, и онъ даетъ мнѣ ударъ, развѣ я не говорю: «браво!» Напрасно вы его такъ презираете, матушка.

— Я не презираю его, а боюсь, сказала Катерина, сжимая руку Карла.

— Напрасно! Генрихъ мнѣ другъ; онъ сказалъ правду: еслибъ онъ замышлялъ что-нибудь противъ меня, ему стояло бы только предоставить все случаю.

— Да, чтобъ личный врагъ его, д’Алансонъ, сдѣлался королемъ.

— Почему бы Генрихъ ни спасъ мнѣ жизнь, но онъ спасъ ее. Mort de tous les diables! Я не хочу, чтобъ его оскорбляли. Что касается до ла-Моля, я поговорю съ д’Алансономъ: онъ у него въ службѣ.

Это значило, что Карлъ отпускаетъ мать. Она ушла, стараясь утвердить въ немъ шаткія еще подозрѣнія. Ла-Моль былъ такъ ничтоженъ, что не могъ удовлетворять ея планамъ.

Катерина застала у себя въ комнатѣ Маргериту.

— А! это ты? сказала она. — А я посылала за тобою вчера вечеромъ.

— Знаю; по меня не было дома.

— А сегодня поутру?

— Сегодня поутру, какъ вы видите, я пришла сказать вашему величеству, что вы готовы сдѣлать величайшую несправедливость.

— Какую?

— Вы хотите велѣть арестовать графа де-ла-Моля.

— Ты ошибаешься; я никого не велю арестовать: король велитъ, — не я.

— Не станемъ привязываться къ словамъ въ важныхъ обстоятельствахъ. Ла-Моля арестуютъ, не правда ли?

— Можетъ-быть.

— И онъ обвиненъ въ томъ, что былъ сегодня ночью въ комнатѣ короля наваррскаго, убилъ двухъ солдатъ и ранилъ Морвеля?

— Да, онъ въ этомъ обвиненъ.

— И несправедливо: онъ невиноватъ.

— Невиноватъ! сказала Катерина, вскочивъ отъ радости и предчувствуя, что Маргерита что-нибудь ей откроетъ.

— Да, невиноватъ, повторила Маргерита. — Онъ не можетъ быть виноватъ, потому-что его не было у короля.

— А гдѣ же онъ былъ?

— У меня.

— У тебя!

— Да, у меня.

За это признаніе, Катерина должна бы была пронзить взорами французскую принцессу, но она только сложила на груди руки.

— Если же ла-Моля арестуютъ и станутъ допрашивать… сказала она, помолчавъ съ минуту.

— Онъ скажетъ гдѣ онъ былъ и съ кѣмъ, отвѣчала Маргерита, хотя и была увѣрена въ противномъ.

— Въ такомъ случаѣ, ты права; его не должно арестовать.

Маргерита вздрогнула: ей показалось, что въ тонѣ, съ которымъ Катерина произнесла эти слова, заключался какой-то тайный и ужасный смыслъ. Но ей нечего было говорить, потому-что просьба ея была уже принята.

— Такъ если это не ла-Моль былъ у короля, сказала Катерина: — то кто-нибудь другой?

Маргерита молчала.

— Знаешь ты его?

— Нѣтъ, отвѣчала Маргерита дрожащимъ голосомъ.

— Будь откровенна не вполовину.

— Повторяю вамъ, что не знаю, сказала Маргерита, невольно блѣднѣя.

— Хорошо, равнодушно произнесла Катерина. — Узнаютъ! Поди, успокойся; мать стережетъ честь твою.

Маргерита вышла.

— А! воскликнула Катерина: — они за-одно; Генрихъ и Маргерита въ заговорѣ. Мужъ слѣпъ съ тѣмъ условіемъ, чтобъ жена была нѣма! Ловко, дѣти мои! и вы, конечно, думаете, что вы очень-сильны; но сила ваша въ союзѣ, и я уничтожу васъ по-одиначкѣ. Пріидетъ же день, когда Морвель заговоритъ или будетъ въ состояніи написать нѣсколько буквъ; въ этотъ день мы узнаемъ все. Да, только виновный до-тѣхъ-поръ спасется. Лучше всего разъединить ихъ сейчасъ же.

И, въ-слѣдствіе этой мысли, Катерина опять пошла въ комнату Карла; тамъ застала она д’Алансона.

— А! это вы? сказалъ Карлъ, нахмуривъ брови.

— Зачѣмъ же не прибавить: опять? Это слово заключалось въ вашей мысли.

— Что у меня въ мысли, то принадлежитъ только мнѣ, сказалъ король довольно-грубо. — Что вамъ угодно? Говорите скорѣе.

— Вы правы, Карлъ, а вы, д’Алансонъ, ошибались.

— Въ чемъ? спросили они оба.

— У Генриха въ комнатѣ былъ не ла-Моль.

— А! сказалъ, поблѣднѣвъ, герцогъ.

— Кто же? спросилъ Карлъ.

— Еще неизвѣстно; но мы узнаемъ, когда Морвель будетъ въ состояніи говорить. Оставимъ же это дѣло и возвратимся къ ла-Молю.

— Что же объ немъ толковать, если не онъ былъ у короля наваррскаго?

— Онъ не былъ у короля, сказала Катерина: — онъ былъ у королевы.

— У королевы! повторилъ Карлъ, громко захохотавъ.

— У королевы! сказалъ герцогъ, и поблѣднѣлъ какъ мертвецъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ Карлъ. — Гизъ сказалъ мнѣ, что встрѣтилъ носилки Маргериты.

— Ну, да, сказала Катерина: — у нея есть домъ въ городѣ.

— Въ Улицѣ-Клош-Персе! воскликнулъ король.

— Кажется, тамъ, отвѣчала Катерина.

— Нѣтъ, это уже слишкомъ! сказалъ д’Алансонъ. — И самой рекомендовать мнѣ его!

— Такъ, значитъ, это онъ, сказалъ король: — защищался противъ насъ сегодня ночью, и бросилъ мнѣ въ голову серебряной кружкой.

— Негодяй! проговорилъ Франсуа.

— Вы правы, дѣти мои, сказала Катерина, какъ-будто не понимая, какія чувства волновали герцога и короля. — Вы правы; малѣйшая нескромность съ его стороны можетъ погубить доброе имя французской принцессы! Стоитъ ему только напиться.

— Или разхвастаться, прибавилъ Франсуа.

— Конечно, конечно, сказалъ Карлъ. — Однако, мы не можемъ предоставить это дѣло суду — развѣ Генрихъ подастъ жалобу.

— Сынъ мой, сказала Катерина, положивъ руку на плечо Карла: — послушай хорошенько, что я тебѣ скажу. Преступленіе сдѣлано, и могутъ выйдти сплетни. Но за подобное оскорбленіе королевскаго величества наказываетъ не судъ и не палачъ; будь вы просто дворяне, мнѣ нечего бы вамъ говорить, вы не трусы; но санъ вашъ не позволяетъ вамъ вызвать его на поединокъ. Подумайте же: какъ отомстить.

— Mort de tous les diables! воскликнулъ Карлъ: — вы правы, я объ этомъ подумаю.

— Я помогу вамъ, сказалъ герцогъ.

— А я, сказала Катерина, снимая шелковый снурокъ, три раза опоясывавшій станъ ея: — я ухожу, оставляя вамъ вотъ эту вещицу, какъ моего представителя.

Она бросила снурокъ къ ногамъ ихъ.

— Понимаю, сказалъ Карлъ.

— Этотъ снурокъ… сказалъ герцогъ, поднимая его.

— Это наказаніе и молчаніе, договорила Катерина. — Только не мѣшало бы сговориться и съ Генрихомъ.

Она ушла.

— Нѣтъ ничего легче, сказалъ д’Алансонъ: — если Генрихъ узнаетъ, что жена обманываетъ его… Такъ вы согласны съ мнѣніемъ матушки? спросилъ онъ, обращаясь къ королю.

— Совершенно согласенъ, сказалъ Карлъ, нисколько не подозрѣвая, что вонзаетъ кинжалъ въ сердце д’Алансона.

Онъ позвалъ дежурнаго офицера и велѣлъ попросить Генриха; но, одумавшись, сказалъ:

— Нѣтъ, я самъ пойду къ нему. Ты, д’Алансонъ, увѣдомь д’Анжу и Гиза.

И онъ пошелъ по маленькой лѣстницъ во второй этажъ, въ комнату Генриха.

X.
Планы мщенія.

Генрихъ воспользовался свободною минутою и побѣжалъ къ госпожѣ де-Совъ. Тамъ нашелъ онъ Ортона, совершенно-пришедшаго въ память; но Ортонъ могъ ему сообщить только, что къ нему ворвались какіе-то люди и что предводитель ихъ ударилъ его эфесомъ шпаги по головѣ. Объ Ортонѣ никто не заботился; Катерина видѣла его въ обморокѣ и сочла за убитаго. Онъ очнулся, когда она уже ушла, а капитанъ, которому поручено было прибрать тѣла, еще не приходилъ.

Генрихъ попросилъ госпожу де-Совъ оставить Ортона у себя, пока онъ не получитъ извѣстія о де-Муи, который не замедлитъ извѣстить его о мѣстѣ, гдѣ скрылся. Тогда онъ пошлетъ Ортона съ отвѣтомъ и, вмѣсто одного, ему можно будетъ разсчитывать на двухъ преданныхъ людей.

Генрихъ возвратился домой и ходилъ взадъ и впередъ въ раздумьѣ, — какъ вдругъ отворилась дверь, и вошелъ король.

— Ваше величество! воскликнулъ Генрихъ, бросаясь къ нему на встрѣчу.

— Это я… Право, Ганріо, ты славный малой, и я люблю тебя часъ-отъ-часу больше.

— Ваше величество слишкомъ-мидостивы…

— У тебя только одинъ недостатокъ, Ганріо.

— Какой? Не тотъ ли, въ которомъ ваше величество упрекали меня уже не разъ, — именно, что я предпочитаю псовую охоту соколиной?

— Нѣтъ, нѣтъ, Ганріо, я говорю о другомъ.

— Изъяснитесь, сказалъ Генрихъ, замѣтивъ, что Карлъ въ хорошемъ расположеніи духа: — и я постараюсь исправиться.

— У тебя хорошіе глаза, а ты не видишь лучше.

— Не-уже-ли я близорукъ, и самъ того не зная?

— Хуже, Ганріо, хуже: ты слѣпъ.

— Право? А можетъ-быть, это несчастіе случается со мною только тогда, когда я закрываю глаза?

— Да, это отъ тебя станется. Во всякомъ случаѣ, я тебѣ ихъ открою.

— Я слушаю, ваше величество.

— Когда Гизъ вчера вечеромъ сказалъ, что встрѣтилъ жену твою въ сопровожденіи какого-то любезника, ты не хотѣлъ вѣрить?

— Какъ повѣрить, чтобъ сестра вашего величества была такъ неблагоразумна!

— Когда онъ сказалъ, что она отправилась въ Улицу-Клош-Персе… ты и этому не повѣрилъ?

— Какъ предположить, ваше величество, чтобъ французская принцесса такъ рисковала своею репутаціей?

— Когда мы осаждали домъ въ Улицѣ Клош-Персе, при чемъ въ меня пустили серебряною кружкой, въ д’Анжу апельсиннымъ компотомъ, а въ Гиза жаркимъ, ты видѣлъ двухъ женщинъ и двухъ мужчинъ?

— Я ничего не видѣлъ, ваше величество. Вы припомните, конечно, что я допрашивалъ сторожа.

— Да; но я видѣлъ.

— А! если ваше величество видѣли, это другое дѣло.

— Я видѣлъ двухъ женщинъ и двухъ мужчинъ. Теперь я знаю навѣрное, что одна изъ женщинъ была Марго, и одинъ изъ мужчинъ ла-Моль.

— Такъ какъ же это? Если ла-Моль былъ въ улицѣ Клош-Персе, стало-быть, его не было здѣсь.

— И его дѣйствительно здѣсь не было. Но теперь дѣло идетъ не о томъ, кто здѣсь былъ — это узнаютъ, когда болванъ Морвель будетъ въ состояніи говорить или писать. Рѣчь идетъ о томъ, что Марго тебя обманываетъ.

— И! не вѣрьте злымъ языкамъ!

— Говорю тебѣ, что ты не близорукъ, а слѣпъ. Mortdiable! Повѣришь ли ты наконецъ, упрямецъ? Повторяю тебѣ: Марго тебя обманываетъ, и мы сегодня же вечеромъ задушимъ предметъ ея страсти.

Генрихъ отскочилъ отъ изумленія и дико посмотрѣлъ на Карла.

— Признайся, что въ душѣ ты не противъ. Марго, конечно, раскричится какъ сто тысячъ воронъ; но тѣмъ хуже. Я не хочу, чтобъ ты былъ несчастливъ. Пусть д’Анжу обманываетъ Конде, мнѣ все равно: Конде мой врагъ. Но ты, ты братъ мой; больше, нежели братъ, — ты другъ мой.

— Но, ваше величество…

— Я не хочу, чтобъ тебя обижали; ты и то ужь давно служишь игрушкою для этихъ волокитъ, которые являются сюда изъ провинціи подбирать крохи и ухаживать за нашими женами. Тебя обманули, Ганріо: это можетъ случиться со всякимъ; но, клянусь, я доставлю тебѣ случай отмстить на славу! Завтра же заговорятъ: «должно быть, Карлъ крѣпко любитъ Ганріо: сегодня ночью задушили ла-Моля».

— Вы въ-самомъ-дѣлѣ рѣшились на это?

— Рѣшился; мы раздѣлаемся съ молодчикомъ сами: я, д’Анжу, д’Алансонъ и Гизъ. Король, два принца и владѣтельный герцогъ, не считая тебя.

— Какъ не считая меня?

— Да, и ты будешь съ нами.

— Я!

— Да, ты; мы его придушимъ, а ты кольни-ка его кинжаломъ по-королевски.

— Вы слишкомъ-внимательны ко мнѣ, ваше величество; почему вы знаете…

— И! come du diable! онъ, должно быть, расхвастался. Онъ то-и-дѣло ходитъ къ ней то въ Лувръ, то въ Улицу-Клош-Персе. Они вмѣстѣ сочиняютъ стихи. Хотѣлось бы прочесть, должно быть идилліи. Смотри же, возьми кинжалъ повострѣе.

— Если обдумать хорошенько, ваше величество…

— Что?

— Вы поймете, что мнѣ не годится участвовать въ такой экспедиціи. Личное присутствіе мое кажется неприличнымъ. Дѣло касается меня такъ близко, что изъ этого непремѣнно выведутъ заключеніе о моей жестокости. Вы мстите за честь сестры хвастуну, который осмѣлился оклеветать жену мою; это очень-просто и не безчеститъ Маргериты, въ невинности которой я увѣренъ; но если я самъ буду участвовать въ этомъ дѣлѣ, правосудіе превратится въ мстительность. Это будетъ не казнь, а убійство; жена моя явится уже не оклеветанною, а виновною.

— Умно сказано, Ганріо! Я сейчасъ только говорилъ матушкѣ, что ты сметливъ, какъ бѣсъ.

Карлъ ласково посмотрѣлъ на Генриха, отвѣчавшаго поклономъ на комплиментъ.

— А, впрочемъ, ты, я думаю, радъ, сказалъ Карлъ: — избавиться отъ этого любезника?

— Все, что вы ни дѣлаете, ваше величество, къ лучшему.

— Хорошо, хорошо. Я самъ займусь твоимъ дѣломъ; будь спокоенъ, я сдѣлаю его не хуже тебя.

— Я вполнѣ въ этомъ увѣренъ.

— Когда приходитъ онъ обыкновенно къ женѣ твоей?

— Часовъ около девяти вечера.

— А уходитъ?

— До моего прихода; я его никогда не застаю.

— То-есть?

— Часовъ въ одиннадцать.

— Хорошо; сегодня прійди къ ней въ ночь — дѣло будетъ уже кончено.

Карлъ дружески пожалъ руку Генриха, повторилъ увѣренія въ привязанности и ушелъ, насвистывая свою любимую охотничью пѣсню.

— Ventre-saint-gris! сказалъ Генрихъ, провожая короля глазами: — или я крѣпко ошибаюсь, или вся эта чертовщина изобрѣтеніе королевы-матери. Она ужь не знаетъ, что выдумать, чтобъ поссорить меня съ женою!

И Генрихъ засмѣялся, какъ смѣялся онъ, когда никто не могъ его ни слышать, ни видѣть.

Въ тотъ же день, часовъ въ семь вечера, молодой человѣкъ красивой наружности душился и помадился передъ зеркаломъ, весело напѣвая какую-то пѣсенку.

Возлѣ него, на постели, спалъ, или, вѣрнѣе, потягивался другой молодой человѣкъ.

Одинъ былъ ла-Моль, которымъ такъ много занимались въ-продолженіи дня, а теперь, можетъ-быть, еще больше, тогда-какъ онъ этого и не подозрѣвалъ. Другой — Коконна.

Дѣйствительно, онъ не слышалъ грома и не видѣлъ молніи шумѣвшей надъ нимъ грозы. Возвратившись въ три часа утра, онъ пролежалъ до трехъ часовъ по-полудни, строя воздушные замки на песчаной почвѣ будущаго; потомъ всталъ, провелъ часъ на купаньѣ, пообѣдалъ у ла-Гюрьера и, возвратившись опять въ Лувръ, доканчивалъ свой туалетъ, собираясь идти къ Маргеритѣ.

— Такъ ты говоришь, что ты обѣдалъ? спросилъ Коконна зѣвая.

— Да, и съ большимъ аппетитомъ.

— Зачѣмъ же ты меня не взялъ съ собою, эгоистъ?

— Ты спалъ такъ крѣпко, что мнѣ не хотѣлось будить тебя. Все равно, ты поужинаешь вмѣсто того, чтобъ пообѣдать. Не забудь только спросить у ла-Гюрьера анжуйскаго вина, что онъ получилъ на-дняхъ.

— А хорошо?

— Спроси только, самъ увидишь.

— А ты куда?

— Я? спросилъ ла-Моль, удивляясь, что Коконна предлагаетъ ему такой вопросъ: — куда? къ королевѣ.

— Знаешь что? продолжалъ Коконна: — я пойду обѣдать въ нашъ домикъ въ Улицѣ-Клошъ-Персе, доѣдать вчерашнее? Тамъ еще осталось аликанте очень-недурное.

— Это неблагоразумно, послѣ происшествій сегодняшней ночи. Впрочемъ, ты знаешь, мы дали слово не возвращаться туда одни. Дай-ка мнѣ плащъ.

— Да, правда, я и позабылъ. Да гдѣ же, чортъ возьми, твой плащъ? А, вотъ онъ.

— Нѣтъ; это черный; дай, пожалуйста, красный. Онъ больше нравится королевъ!

— Ищи же его самъ, сказалъ КоконнА, оглянувшись во всѣ стороны: — я его не вижу.

— Какъ? да гдѣ же онъ?

— Должно быть ты продалъ…

— Зачѣмъ? У меня есть еще шесть экю.

— Такъ надѣнь мой.

— Да! желтый плащъ сверхъ зеленаго платья, чтобъ превратиться въ попугая.

— Ты слишкомъ-разборчивъ. Дѣлай какъ знаешь.

Ла-Моль, перерывъ все, началъ уже бранить воровъ, которые проникаютъ даже въ Лувръ, какъ вдругъ вошелъ пажъ д’Алансона съ знаменитымъ плащемъ въ рукахъ.

— А! вотъ онъ наконецъ! воскликнулъ ла-Моль.

— Его высочество бралъ его, чтобъ разрѣшить пари, которое онъ держалъ на счетъ его цвѣта.

— Да я спрашивалъ его потому только, что хотѣлъ выйдти, сказалъ ла-Моль: — если онъ еще нуженъ его высочеству…

— Нѣтъ, отвѣчалъ пажъ.

Пажъ вышелъ, ла-Моль надѣлъ плащъ.

— Такъ какъ же ты рѣшился? спросилъ онъ у Коконна.

— Не знаю.

— Застану я тебя вечеромъ здѣсь?

— Какъ тебѣ сказать?..

— Да не-уже-ли ты не знаешь, что будешь дѣлать черезъ два часа?

— Знаю, а можетъ-быть, меня заставятъ дѣлать другое.

— Кто? герцогиня?

— Нѣтъ, д’Алансонъ.

— Дѣйствительно, съ нѣкотораго времени, я замѣчаю, онъ преслѣдуетъ тебя своею дружбою.

— Да.

— Значитъ, ты пойдешь далеко.

— Конечно! младшій принцъ! далеко выведетъ!

— Ну, ему такъ хочется сдѣлаться старшимъ, что Господь-Богъ сотворитъ, можетъ-быть, для него чудо. Такъ ты не знаешь, гдѣ будешь вечеромъ?

— Не знаю.

— Убирайся же къ чорту! Прощай.

— Этотъ ла-Моль ужасный человѣкъ! сказалъ Коконна. — Вѣчно говори ему, гдѣ будешь! А какъ знать? Что-то хочется спать.

И онъ опять легъ.

Ла-Моль поспѣшилъ къ комнатѣ королевы.

Въ корридорѣ онъ встрѣтилъ д’Алансона.

— А! это вы, ла-Моль? сказалъ онъ.

— Я, ваше высочество, отвѣчалъ ла-Моль, почтительно кланяясь.

— Вы идете изъ Лувра?

— Нѣтъ, ваше высочество. Я иду къ ея величеству королевѣ наваррской.

— А когда вы отъ нея воротитесь?

— Ваше высочество имѣете что-нибудь приказать мнѣ?

— Теперь нѣтъ, но мнѣ надо поговорить съ вами ввечеру.

— Въ которомъ часу?

— Отъ девяти до десяти.

— Я буду имѣть честь явиться къ вашему высочеству.

— Я жду васъ.

Ла-Моль поклонился и пошелъ дальше.

— Этотъ герцогъ, подумалъ онъ: — бываетъ иногда блѣднѣе мертвеца… странно!

Онъ постучался къ королевѣ. Гильйонна, казалось, ждала его, и тотчасъ же проводила къ Маргеритѣ.

Королева была занята утомительною работою: передъ него лежалъ испачканный листъ бумаги и томъ Изократа. Она сдѣлала ла-Молю знакъ, что хочетъ окончить параграфъ; потомъ, дописавъ, бросила перо и пригласила его сѣсть возлѣ себя.

Ла-Моль никогда еще не былъ такъ хорошъ, такъ веселъ.

— Рѣчь Изократа! сказалъ онъ, взглянувъ на книгу. — Зачѣмъ это вамъ? А! вы пишете что-то по-латинѣ: Ad Sarmatiae legatos reginae Margaritae concio.

— Такъ вы произнесете къ этимъ варварамъ латинскую рѣчь?

— Нечего дѣлать, если они не говорятъ по-французски.

— Да, какъ же вы готовите отвѣтъ, не зная еще, что они вамъ скажутъ?

— Другая увѣрила бы васъ, что она говоритъ безъ приготовленія; я васъ не хочу обманывать: мнѣ сообщили уже ихъ рѣчь, и я готовлю отвѣтъ.

— Значитъ, они скоро пріѣдутъ?

— Они уже пріѣхали сегодня утромъ.

— Никто, однако, этого не знаетъ.

— Они incognito. Торжественный въѣздъ назначенъ, кажется, послѣ-завтра. Впрочемъ, вы увидите, прибавила она не безъ педантизма: — моя рѣчь сложена по-цицероновски. Но оставимъ эти мелочи. Поговоримъ лучше о томъ, что съ вами случилось.

— Со мной?

— Да.

— Что же со мною случилось?

— Полноте! какъ ни храбритесь, а вы все-таки немножко-блѣдны.

— Да, я переспалъ, виноватъ.

— Ну, я все знаю.

— Такъ сообщите, пожалуйста, и мнѣ; я ничего не знаю.

— Отвѣчайте прямо. Что спрашивала у васъ матушка?

— У меня? Развѣ она хотѣла со мною говорить?

— Какъ? Развѣ вы ея не видѣли?

— Нѣтъ.

— А короля Карла?

— Нѣтъ.

— А короля наваррскаго?

— Нѣтъ.

— Но д’Алансона? Его вы видѣли?

— Да, сейчасъ встрѣтилъ въ корридорѣ.

— Что онъ вамъ говорилъ?

— Что имѣетъ кое-что приказать мнѣ часу въ десятомъ.

— И больше ничего?

— Ничего.

— Странно!

— Что жь тутъ страннаго, скажите?

— Что вы ничего не знаете.

— Развѣ что-нибудь случилось?

— Несчастный! Вы цѣлый день висѣли надъ пропастью!

— Я?

— Да, вы.

— Какъ такъ?

— Слушайте. Сегодня ночью хотѣли арестовать короля наваррскаго, и застали въ его комнатѣ де-Муи. Онъ убилъ троихъ и убѣжалъ; замѣтили только его вишневый плащъ.

— Ну?

— Этотъ плащъ обманулъ уже разъ меня: теперь онъ обманулъ другихъ. Васъ подозрѣваютъ, васъ даже обвинили въ этомъ тройномъ убійствѣ. Поутру хотѣли арестовать васъ, судить… кто знаетъ! можетъ-быть и осудить. Вы не захотѣли бы объявить, ради своего счастія, гдѣ вы были? Не такъ ли?

— Объявить, гдѣ я былъ? Выдать васъ? Нѣтъ! Вы правы: я весело умру, чтобъ избавить васъ отъ слезъ.

— Увы! А я очень бы плакала!

— Какъ же утихла эта буря?

— Отгадайте.

— Не знаю.

— Было только одно средство доказать, что не вы были въ комнатѣ Генриха.

— Какое?

— Сказать, гдѣ вы были.

— Ну?

— Я сказала.

— Кому?

— Матушкѣ.

— И она…

— И она знаетъ, что я люблю васъ.

— О! сдѣлавъ для меня такъ много, вы можете требовать отъ меня всего. Вашъ поступокъ, Маргерита, великъ и прекрасенъ! жизнь моя принадлежитъ вамъ!

— Надѣюсь; потому-что я вырвала ее у тѣхъ, которые хотѣли отнять ее у меня. Теперь вы спасены.

— И вами, обожаемая королева! воскликнулъ ла-Моль.

Громкій шумъ заставилъ ихъ вздрогнуть. Ла-Моль въ ужасѣ отступилъ назадъ; Маргерита съ крикомъ устремила глаза на разбитое окно.

Камень, величиною въ яйцо, влетѣлъ въ это окно и катился еще но полу.

Ла-Моль тоже увидѣлъ разбитое стекло и догадался о причинѣ шума.

— Что за дерзость! воскликнулъ онъ, бросаясь къ окну.

— Постойте, сказала Маргерита: — къ камню, кажется, что-то привязано.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, какъ-будто бумажка.

Маргерита бросилась къ камню и сняла съ него тонкую полоску бумаги, опоясывавшую его посерединѣ.

Бумажка была привязана ниткой, конецъ которой выходилъ въ разбитое окно.

Маргерита развернула бумажку и прочла.

— Несчастный! воскликнула она.

Она подала записку ла-Молю, блѣдному и неподвижному, какъ статуя ужаса.

Ла-Моль, съ сердцемъ, сжатымъ болѣзненнымъ предчувствіемъ, прочелъ:

«Ла-Моля ждутъ съ длинными шпагами въ корридорѣ, ведущемъ къ д’Алансону. Можетъ-быть, онъ сочтетъ за лучшее спастись въ это окно и присоединиться къ де-Муи въ Найтѣ…»

— Ихъ шпаги не длиннѣе моей, сказалъ ла-Моль.

— Да, только ихъ десять противъ одной.

— Какой же другъ бросилъ намъ записку?

Маргерита взяла записку изъ рукъ молодаго человѣка и жадно на нее взглянула.

— Почеркъ короля наваррскаго! сказала она. — Если онъ предостерегаетъ, значитъ, опасность дѣйствительна. Бѣгите, ла-Моль, бѣгите! Я васъ прошу объ этомъ.

— Но какъ бѣжать?

— Въ окно; тугъ сказано: «въ окно».

— Прикажите, — и я спрыгну, хотя бы разбился въ дребезги.

— Постойте, постойте. На ниткѣ виситъ, кажется, какая-то тяжесть.

— Посмотримъ.

Они притянули предметъ, висѣвшій на ниткѣ, и съ невыразимою радостью увидѣли лѣстницу, сплетенную изъ волосъ и шелка.

— Вы спасены! сказала Маргерита.

— Небо сотворило чудо!

— Нѣтъ; просто, вамъ помогъ король наваррскій.

— А если это ловушка? Если эта лѣстница порвется подъ моими ногами? Вы признались сегодня въ любви ко мнѣ…

Маргерита, на лицо которой радость вызвала всегдашній румянецъ, опять страшно поблѣднѣла.

— Вы правы. Это дѣло возможное, сказала она, и бросилась къ двери.

— Что вы хотите дѣлать? спросилъ ла-Моль.

— Увѣриться лично, дѣйствительно ли васъ ждутъ въ корридоръ.

— Нѣтъ, ни за что! Гнѣвъ ихъ можетъ обратиться на васъ.

— А что они сдѣлаютъ французской принцессѣ и королевѣ? Я дважды неприкосновенна.

Маргерита произнесла эти слова съ чувствомъ достоинства, и ла-Моль ясно понялъ, что ей нечего опасаться и что онъ долженъ позволить ей дѣйствовать, какъ она хочетъ.

Маргерита поручила ла-Моля надзору Гильйонны, предоставивъ ему, смотря по обстоятельствамъ, бѣжать или ожидать ея возвращенія. Она вышла въ корридоръ, который велъ въ библіотеку и разныя пріемныя залы, а въ самомъ концѣ примыкалъ къ отдѣленію короля, королевы-матери и потаенной лѣстницѣ, ведшей къ д’Алансону и Геприху. Хотя было еще не позже девяти, всѣ лампы были погашены, и, исключая слабаго свѣта, выходившаго изъ-за поворота, въ корридорѣ царствовала совершенная темнота. Маргерита шла впередъ твердыми шагами; прошедъ около трети корридора, она услышала, что кто-то тихонько перешептывается. Но говоръ прекратился въ ту же минуту, какъ-будто въ-слѣдствіе чьего-то повелѣнія, и воцарилась прежняя тишина и мракъ. Слабый свѣтъ сдѣлался еще слабѣе.

Маргерита продолжала идти прямо на встрѣчу опасности, если эта опасность дѣйствительно существовала. Она была, по-видимому, спокойна, хотя скорченные пальцы и доказывали ея нервное раздраженіе. Мрачная тишина все увеличивалась; тѣнь, какъ-будто отъ руки, заслоняла дрожащій, отдаленный свѣтъ.

Вдругъ, когда она дошла до поворота, кто-то сдѣлалъ шагъ впередъ, раскрылъ ручной фонарь и сказалъ: вотъ онъ!

Маргерита стояла лицомъ-къ-лицу противъ брата Карла. За нимъ стоялъ герцогъ д’Алансонъ, съ шелковымъ снуркомъ въ рукѣ. Поодаль виднѣлись тѣни двухъ другихъ человѣкъ; свѣтъ отражался только отъ обнаженныхъ шпагъ въ ихъ рукахъ.

Маргерита окинула взоромъ всю картину. Она сдѣлала надъ собою страшное усиліе, и отвѣчала Карлу улыбаясь:

— Вы хотѣли сказать: вотъ она!

Карлъ отступилъ на шагъ. Прочіе оставались неподвижны.

— Это ты, Марго, сказалъ онъ: — куда ты идешь въ такое время?

— Да развѣ такъ поздно? спросила она.

— Я спрашиваю тебя, куда ты идешь?

— За рѣчами Цицерона; кажется, я оставила ихъ у матушки.

— И безъ свѣчи?

— Я думала, что корридоръ освѣщенъ.

— Ты изъ своей комнаты?

— Да.

— Чѣмъ же ты занята сегодня ввечеру?

— Я приготовляю рѣчь къ польскимъ посланникамъ. Вѣдь завтра назначено представить въ совѣтѣ всѣ рѣчи вашему величеству.

— А не помогаетъ ли тебѣ кто-нибудь?

Маргерита собрала всѣ свои силы.

— Да, отвѣчала она: — ла-Моль; онъ очень-ученъ.

— Такъ ученъ, сказалъ д’Алансонъ: — что я просилъ его, когда онъ кончитъ занятія съ вами, прійдти ко мнѣ и помочь мнѣ.

— И вы ждали его? спросила Маргерита самымъ естественнымъ тономъ.

— Да, отвѣчалъ герцогъ съ нетерпѣніемъ.

— Такъ я вамъ пришлю его; мы кончили.

— А книга-то? сказалъ Карлъ.

— Я пошлю за нею Гильйонну.

Братья обмѣнялись знакомъ.

— Ступай, сказалъ Карлъ: — а мы, господа, пойдемте дальше.

— Вы ищете чего нибудь? спросила Маргерита.

— Краснаго человѣка, отвѣчалъ Карлъ. — Вы не знаете, что какой-то красный человѣкъ посѣщаетъ Лувръ? Вотъ, д’Алансонъ утверждаетъ, что видѣлъ его, и мы его отъискиваемъ.

— Желаю вамъ успѣха, сказала Маргерита.

Она ушла, и уходя оглянулась еще разъ. На стѣнѣ отражались четыре человѣческія тѣни, одна возлѣ другой, какъ-будто совѣщаясь.

Въ одну секунду она очутилась у своихъ дверей.

— Отвори, Гильйонна, отвори!

Гильйонна отворила.

Маргерита бросилась въ комнату. Ла-Моль ждалъ ее спокойно, но со шпагою въ рукахъ.

— Бѣгите! сказала она. — Бѣгите, не теряя ни минуты! Они ждутъ васъ въ корридорѣ, чтобъ убить.

— Вы приказываете? спросилъ ла-Моль.

— Да. Мы должны разстаться, чтобъ опять когда-нибудь увидѣться.

Во время отсутствія Маргериты, ла-Моль прикрѣпилъ лѣстницу къ рѣшеткѣ окна; онъ вскочилъ на окно, и не начиная еще спускаться, нѣжно поцаловалъ руку королевы.

— Если эта лѣстница не что иное, какъ ловушка, если я умру за васъ, Маргерита, вспомните о своемъ обѣщаніи!

— Это не обѣщаніе, это обѣтъ, ла-Моль! Не бойтесь ничего. Прощайте.

Ла-Моль не слѣзъ, а соскользнулъ внизъ по лѣстницѣ.

Въ то же время постучались у дверей.

Маргерита проводила ла-Моля взоромъ по опасной дорогѣ и оглянулась назадъ только тогда, когда увѣрилась, что онъ благополучно сталъ на землю.

— Ваше величество! сказала Гильйонна.

— Что тамъ?

— Король стучится.

— Отвори.

Гильйонна повиновалась.

Всѣ четверо явились на порогѣ.

Карлъ вошелъ.

Маргерита поспѣшила ему на встрѣчу съ улыбкою.

Король быстро оглянулся во всѣ стороны.

— Чего вы ищете? спросила она.

— Я… ищу… я ищу — corboeuf! Я ищу ла-Моля!

— Ла-Моля?

— Да; гдѣ онъ?

Маргерита взяла брата за руку и подвела къ окну.

Два человѣка верхомъ вскачь удалялись со двора; одинъ изъ нихъ снялъ свой шарфъ и въ знакъ прощанія махалъ въ полумракѣ бѣлою тканью. Это были ла-Моль и Ортонъ.

Маргерита указала на нихъ Карлу.

— Что это значитъ? спросилъ король.

— Это значитъ, отвѣчала Маргерита: — что г. д’Алансонъ можетъ спрятать свой снурокъ въ карманъ, а д’Анжу и Гизъ вложить шпаги въ ножны, потому-что имъ не дождаться ла-Моля въ корридорѣ.

XI.
Атриды.

Возвратившись въ Парижъ, герцогъ д’Анжу еще не видѣлся на свободѣ съ Катериною.

Онъ былъ ея любимымъ сыномъ, и это свиданіе было для него не пустою обязанностью этикета, не тягостнымъ церемоніаломъ, но сладкимъ исполненіемъ сыновняго долга. Если онъ и не любилъ своей матери, то по-крайней-мѣрѣ былъ совершенно увѣренъ въ ея къ нему любви.

Катерина дѣйствительно предпочитала его прочимъ сыновьямъ своимъ за храбрость.

Катерина одна знала о возвращеніи д’Анжу въ Парижъ. Карлъ случайно встрѣтилъ его близь отели Конде, когда тотъ выходилъ изъ дома. Карлъ ожидалъ его только на другой день; д’Анжу надѣялся скрыть отъ него цѣль, съ которою пріѣхалъ днемъ раньше, именно: свиданіе съ Маріею клевскою, принцессою де-Конде, и совѣщаніе съ польскими послами.

Объ этомъ-то послѣднемъ дѣлѣ, д’Анжу надо было поговорить съ матерью.

Когда герцогъ д’Анжу, давно-ожидаемый, вошелъ къ матери, Катерина, всегда холодная и безстрастная, Катерина, со времени отъѣзда любимаго сына страстно обнимавшая одного Колиньи наканунѣ его смерти, встрѣтила сына съ отверстыми объятіями и прижала его къ груди съ жаромъ, какого трудно было ожидать отъ ея изсохшаго сердца.

Потомъ она отошла отъ него, посмотрѣла еще разъ и опять бросилась обнимать.

— Небо позволило мнѣ безъ свидѣтелей обнять мать мою, сказалъ герцогъ: — утѣшьте же несчастнѣйшаго человѣка въ мірѣ.

— Что съ тобою? спросила Катерина.

— Дѣла вамъ извѣстныя. Я люблю, я любимъ; но самая эта любовь, которая составила бы счастіе другаго, составляетъ все мое горе.

— Объяснись.

— Эти посланники… отъѣздъ мой…

— Да, они пріѣхали, и ты скоро долженъ будешь отправиться.

— Спѣшить не для чего, но братъ этого захочетъ. Онъ ненавидитъ меня. Я затемняю его, онъ хочетъ отъ меня избавиться.

Катерина улыбнулась.

— Доставляя тебѣ престолъ, несчастный вѣнценосецъ!

— Что за дѣло, матушка! Мнѣ не хочется уѣхать. Мнѣ, французскому принцу, воспитанному въ странѣ самой образованной, вблизи лучшей изъ матерей, любимому прекраснѣйшею изъ женщинъ, ѣхать въ снѣга, на конецъ свѣта, умирать медленною смертью среди этихъ дикарей, напивающихся съ утра и цѣнящихъ достоинство короля своего, какъ достоинство бочки, по тому что въ немъ содержится! Нѣтъ! я не хочу ѣхать… я умру!

— И это настоящая причина? Говори откровенно.

Генрихъ потупилъ взоры, какъ-будто не смѣлъ даже матери своей признаться въ томъ, что происходило въ душѣ его.

— Нѣтъ ли другой причины, спросила Катерина: — не столько романической, по болѣе-основательной… болѣе-политической?

— Не я виноватъ, если эта мысль закралась въ мою душу и держится въ ней крѣпче, нежели слѣдовало бы; не вы ли сами говорили мнѣ, что гороскопъ, составленный при рожденіи Карла, предсказываетъ ему раннюю смерть?

— Да; но гороскопъ можетъ и лгать. Я сама готова теперь повѣрить, что всѣ эти гороскопы вздоръ.

— Однакоже, вѣдь его гороскопъ предсказывалъ это?

— Въ его гороскопѣ упомянуто о четверти вѣка; но не сказано: жизни или царствованія.

— Сдѣлайте же такъ, чтобъ я остался. Брату почти двадцать-четыре года; черезъ годъ вопросъ будетъ рѣшенъ.

Катерина сильно задумалась.

— Да, сказала она: — это было бы лучше, еслибъ было возможно.

— Подумайте, что за несчастіе, если я промѣняю французскую корону на польскую. Терзаться тамъ мыслью, что я могъ бы царствовать въ Луврѣ, среди образованнаго, изящнаго двора, близь лучшей въ мірѣ матери, совѣты которой избавили бы меня отъ половины трудовъ и заботъ, и которая, привыкши раздѣлять бремя правленія съ отцомъ моимъ, конечно, не отказалась бы раздѣлить его и со мною. О! я былъ бы великимъ монархомъ!

— Полно! полно! сказала Катерина, для которой эта будущность была также сладчайшею надеждою. — Не отчаявайся. Не думалъ ли ты о средствахъ устроить это дѣло?

— Конечно, думалъ, и именно потому-то пріѣхалъ днями двумя или тремя раньше; братъ думаетъ, что я поспѣшилъ для принцессы Конде. Я видѣлся съ Ласко, главнѣйшимъ изъ посланниковъ, познакомился съ нимъ и при первомъ свиданіи постарался сдѣлать все, что только можетъ пробудить въ нихъ ненависть ко мнѣ. Кажется, я успѣлъ.

— Это дурно. Интересъ Франціи долженъ стоять выше личныхъ разсчетовъ.

— Но развѣ интересы Франціи требуютъ, чтобъ въ случаѣ несчастія съ братомъ Карломъ взошелъ на престолъ герцогъ д’Алансонъ или король наваррскій?

— Король наваррскій? Нѣтъ, никогда! проговорила Катерина съ тревожнымъ безпокойствомъ.

— Да и братъ д’Алансонъ не лучше и любитъ васъ не больше Генриха.

— Что же сказалъ Ласко?

— Ласко самъ задумался, когда я началъ требовать, чтобъ онъ скорѣе просилъ аудіенціи. О, еслибъ онъ могъ написать въ Польшу, чтобъ тамъ уничтожили это избраніе!

— Невозможно! Опредѣленіе народнаго собранія свято.

— Да нельзя ли дать имъ, наконецъ, вмѣсто меня, брата?

— Это если не невозможно, по-крайней-мѣрѣ трудно.

— Все равно! Попробуйте, поговорите съ коралемъ; сложите все на любовь мою къ Конде; скажите, что я влюбленъ до безумія, что я просто сумасшествую. Кстати же, онъ встрѣтилъ меня съ Гизомъ при выходѣ изъ отели Конде; Гизъ славно помогаетъ мнѣ въ этомъ случаѣ.

— Да, для образованія лиги. Ты этого не видишь, а я вижу.

— Вижу очень-хорошо, и все-таки пользуюсь имъ. Чего же лучше, если человѣкъ служитъ намъ, служа себѣ?

— А что говорилъ король, встрѣтившись съ вами?

— Онъ, кажется, повѣрилъ моимъ словамъ, — то-есть, что любовь привлекла меня въ Парижъ.

— И онъ не спрашивалъ, какъ ты провелъ остатокъ ночи?

— Спрашивалъ. Я ужиналъ у Нантулье и ужасно нашумѣлъ, чтобъ всѣ объ этомъ заговорили, и чтобъ король не сомнѣвался, что я дѣйствительно былъ тамъ.

— Такъ онъ не знаетъ, что ты видѣлся съ Ласко?

— Рѣшительно не знаетъ.

— Тѣмъ лучше. Я поговорю ему за тебя; но ты знаешь, на его грубую натуру ничье вліяніе не можетъ подѣйствовать сильно.

— Какое счастье, еслибъ я остался! Я полюбилъ бы васъ еще больше, если возможно.

— Если ты останешься, тебя опять ушлютъ на войну.

— Лишь бы не оставлять Франціи.

— Тебя убьютъ.

— Нѣтъ! отъ ранъ не умираютъ… умираютъ отъ скорби, отъ скуки. Но Карлъ не позволитъ мнѣ остаться, онъ ненавидитъ меня.

— Онъ завидуетъ тебѣ. Кто жь тебѣ велитъ быть храбрымъ и счастливымъ? Зачѣмъ, двадцати лѣтъ отъ роду, ты выигрываешь сраженія, какъ Цезарь и Александръ? Не открывайся, однакоже, никому; притворись покорнымъ и ухаживай за Карломъ. Сегодня будетъ совѣтъ для разсматриванія рѣчей, предназначенныхъ для церемоніи; разъигрывай польскаго короля, а остальное мое дѣло. Кстати, что ваша вчерашняя экспедиція?

— Не удалась. Его предувѣдомили, и онъ вылетѣлъ въ окно.

— Узнаю же я когда-нибудь, что за злой духъ уничтожаетъ всѣ мои планы… теперь я только подозрѣваю, — и горе ему!

— Итакъ? спросилъ герцогъ.

— Предоставь это дѣло мнѣ.

Она нѣжно поцаловала его въ глаза и проводила изъ своего кабинета.

Вскорѣ за тѣмъ принцы посѣтили Катерину. Карлъ былъ очень въ-духѣ: смѣлость сестры восхитила, а не разсердила его. Онъ не былъ собственно золъ на ла-Моля, и ждалъ его въ корридорѣ не безъ удовольствія потому только, что это походило нѣсколько на охоту.

Д’Алансонъ, напротивъ, былъ разстроенъ. Нерасположеніе его къ ла-Молю превратилось въ ненависть съ той минуты, когда онъ узналъ, что сестра любитъ его.

Маргерита была нѣсколько задумчива. Ей было о чемъ вспоминать и за чѣмъ наблюдать.

Польскіе послы прислали рѣчи, которыя намѣревались произнести.

Маргерита, которой вовсе не говорили о вчерашней сценѣ, какъ-будто она никогда не происходила, прочла свой отвѣтъ, и, кромѣ Карла, всѣ представили также свои отвѣты. Карлъ предоставилъ Маргеритѣ отвѣчать, что она хочетъ. На-счетъ выраженій въ рѣчи д’Алансона былъ онъ очень-разборчивъ, и еще злѣе напалъ на рѣчь д’Анжу; тутъ онъ, кажется, рѣшился всё перемарать и передѣлать.

Это засѣданіе раздражило умы, хотя и не произвело еще никакой вспышки. Генрихъ д’Анжу долженъ былъ почти за-ново передѣлать всю свою рѣчь, и вышелъ, чтобъ немедленно этимъ заняться. Маргерита, неполучавшая отъ Генриха никакихъ извѣстій послѣ записки, влетѣвшей въ окно, пошла домой, въ надеждѣ, что онъ зайдетъ съ нею повидаться. Д’Алансонъ примѣтилъ какое-то замѣшательство во взорѣ д’Анжу, замѣтилъ, что онъ значительно переглянулся съ Катериною, — и пошелъ тоже домой, чтобъ наединѣ разгадать, что тутъ за новая интрига. Карлъ хотѣлъ идти въ свою кузницу и собственноручно доковать охотничье копье; его остановила Катерина.

Карлъ остановился и посмотрѣлъ на нее пристально.

— Что еще? спросилъ онъ.

— Одно слово. Мы забыли его, а оно имѣетъ свою важность. Надо назначить день для публичной аудіенціи.

— Да, правда, сказалъ король садясь: — поговоримъ. Когда вы желаете назначить его?

— Я думала, что въ вашемъ молчаніи, въ этой кажущейся забывчивости, есть глубокій разсчетъ.

— Нѣтъ. Но почему вы такъ думаете?

— Потому, что мнѣ кажется, посламъ не надо давать поводъ думать, что мы нетерпѣливо готовы схватиться за ихъ корону.

— Напротивъ; они же спѣшили сюда изъ Варшавы… Надо отдать имъ честь за честь, учтивость за учтивость.

— Вы можете быть правы въ одномъ отношеніи, такъ же какъ и я, въ другомъ, могу не ошибаться. Такъ вы думаете, что надо поспѣшить?

— Да; а вы развѣ несогласны?

— Вы знаете, что мои мнѣнія постоянно имѣютъ цѣлью сохраненіе вашей славы; скажу вамъ, что если вы станете спѣшить, васъ легко могутъ обвинить въ желаніи поскорѣе воспользоваться этимъ случаемъ и избавить домъ свой отъ расходовъ, которыхъ неизбѣжно требуетъ присутствіе вашего брата, но которые онъ, безъ сомнѣнія, вознаграждаетъ заслугами и преданностью.

— Я столько дамъ брату при его отъѣздѣ изъ Франціи, что никто не посмѣетъ и подумать объ этомъ.

— Я сдаюсь; у васъ на всѣ возраженія готовъ отвѣтъ… Но этотъ воинственный народъ судитъ о могуществѣ по наружнымъ знакамъ, и чтобъ принять его пословъ какъ слѣдуетъ, вамъ надо выставить на показъ довольно войска; а его, я думаю, теперь немного собрано въ Иль-де-Франсѣ?

— Извините; я предвидѣлъ это обстоятельство и позаботился уже объ этомъ. Два батальйона вызваны изъ Нормандіи, одинъ изъ Гіэнны; изъ Бретани прибыли вчера стрѣлки; сегодня пріидетъ въ Парижъ легкая конница изъ Турени. Всѣ думаютъ, что у меня тутъ подъ командою всего полка четыре, а я сейчасъ же могу выставить двадцать тысячь.

— А! сказала Катерина съ удивленіемъ: — такъ остановка только за однимъ, да это недолго.

— За чѣмъ же?

— За деньгами. Я думаю, теперь ихъ у васъ не Богъ-знаетъ сколько.

— Напротивъ; у меня въ Бастиліи 1,400,000 экю; въ моей собственной, кассѣ оказалось на-дняхъ 800,000 экю, которые лежатъ въ подвалахъ Лувра; и, въ случаѣ надобности, Нангулье дастъ мнѣ еще 300,000 экю.

Катерина наморщилась; Карлъ бывалъ до-сихъ-поръ только вспыльчивъ, но не предусмотрителенъ.

— Вы все обдумали, это удивительно! сказала она. — Если только портные, швеи и брильянтщики поспѣшатъ своею работою, вы можете дать аудіенцію раньше шести недѣль.

— Шести недѣль! воскликнулъ Карлъ. — Портные, швеи и брильянтщики работаютъ съ того дня, какъ мы узнали о избраніи брата. По нуждѣ все можетъ быть готово хоть сегодня; въ три-четыре дня навѣрное все будетъ кончено.

— Вы спѣшите больше, нежели я ожидала.

— Честь за честь, я вамъ уже сказалъ.

— Хорошо. Такъ вамъ лестна эта честь, оказанная Франціи?

— Конечно.

— И видѣть французскаго принца на престолѣ Польши ваше пламеннѣйшее желаніе?

— Да.

— Слѣдовательно, для васъ важно событіе. Фактъ, а не лицо, и кто бы тамъ ни царствовалъ…

— Нѣтъ, нѣтъ, corboeuf! Остановимся на этомъ. Поляки хорошо выбрали. Это воинственная нація; они избираютъ себѣ въ государи полководца, — это логически! Д’Анжу созданъ для нихъ. Герой Жарнака и Монконтура приходится имъ какъ перчатка на рукѣ… Кого же имъ дать? Д’Алансона, труса? Хорошаго они будутъ мнѣнія о домѣ Валуа! Д’Алансонъ убѣжитъ отъ первой пули, которая просвиститъ надъ его ухомъ; д’Анжу — другое дѣло: вѣчно со шпагою въ рукахъ, вѣчно идетъ впередъ! Бей, руби, коли! Онъ на это ловкій человѣкъ! У него они будутъ драться круглый годъ. Онъ плохой питухъ, это правда; но онъ хладнокровно позволитъ ихъ убивать, — и достаточно. Тамъ онъ будетъ въ своей сферѣ. Въ поле! На битву! Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ побѣдитель! Три раза въ годъ его будутъ провозглашать императоромъ. Чего же лучше для Франціи и чести дома Валуа? Можетъ-быть, его и убьютъ, но ventre mahon! славная смерть!

Катерина вздрогнула; глаза ея сверкнули.

— Скажите, что вы хотите удалить Генриха д’Анжу; скажите, что не любите своего брата.

Карлъ захохоталъ.

— Вы угадали, что я хочу удалить его? Вы угадали, чти я не люблю его?… Да? еслибъ это и была правда! Любить его, да за что же? Что, вы хотите смѣяться?

И по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, на блѣдныхъ щекахъ его выступалъ лихорадочный румянецъ.

— А онъ меня любитъ? Вы любите? Любилъ ли меня кто-нибудь, исключая моихъ собакъ, Маріи Туше и кормилицы? Нѣтъ, я не люблю моего брата. Я люблю только самого-себя, слышите ли? Не мѣшаю и ему любить только самого-себя.

— Такъ-какъ вы открываете мнѣ свое сердце, отвѣчала Катерина, одушевляясь въ свою очередь: — я должна вамъ раскрыть свое. Вы дѣйствуете, какъ король слабый, окруженный дурными совѣтниками; вы отсылаете брата, естественную подпору престола, человѣка, во всѣхъ отношеніяхъ достойнаго быть вашимъ наслѣдникомъ, и предоставляете корону вашу на произволъ судьбы; вы сами согласны, что д’Алансонъ молодъ, неспособенъ, слабъ, болѣе нежели слабъ, — малодушенъ! А Беарнецъ стоитъ на сторожѣ, понимаете?

— Mort de tous les diables! Что мнѣ за дѣло, что будетъ, когда меня не будетъ? Беарнецъ на сторожѣ, говорите вы? Corboeuf! Тѣмъ лучше! Я сказалъ, что никого не люблю… я ошибся… я люблю Ганріо. Да, я люблю его: онъ смотритъ прямо, и рука у него горяча; а вокругъ меня только лукавые взоры и ледяныя руки. Онъ не способенъ измѣнить мнѣ, въ этомъ я готовъ поклясться. Къ-тому же, я долженъ вознаградить его за сдѣланную ему обиду: у него отравили, на-примѣръ, мать; говорятъ, будто кто-то изъ моей фамиліи отравилъ ее… Впрочемъ, я здоровъ. Если же заболѣю, я призову его, не отпущу отъ себя, буду ѣсть только изъ его рукъ, и, умирая, сдѣлаю его королемъ французскимъ и наваррскимъ. Ventre du pape! Онъ будетъ плакать на моемъ гробѣ, а не смѣяться, подобно моимъ братьямъ!

Эти слова какъ громъ поразили Катерину. Она какъ-будто окаменѣла, дико посмотрѣла на Карла и, помолчавъ съ минуту, сказала:

— Генрихъ-Наваррскій! Генрихъ-Наваррскій король французскій мимо сыновей моихъ! святая Мадонна! Увидимъ! Такъ для этого-то вы хотите удалить моего сына?

— Вашего сына… а я-то кто же? не сынъ ли волчицы, какъ Ромулъ? воскликнулъ Карлъ, дрожа отъ гнѣва и съ сверкающимъ взоромъ. — Вашего сына! Да, вы правы; король французскій не сынъ вашъ. У французскаго короля нѣтъ ни братьевъ, ни матери: у него есть только подданные. И ему не къ чему имѣть чувства, — у него есть воля! Онъ можетъ обойдтись и безъ любви; но онъ хочетъ повиновенія…

— Вы худо истолковали мои слова; я назвала моимъ сыномъ того, который долженъ уѣхать. Въ эту минуту, я люблю его больше другихъ, потому-что скорѣе другихъ могу потерять его. Преступленіе ли, если мать желаетъ не разставаться съ сыномъ?

— А я говорю вамъ, что вы разстанетесь: онъ уѣдетъ изъ Франціи, уѣдетъ въ Польшу черезъ два дня; если же вы прибавите хоть словечко, онъ уѣдетъ завтра же; если вы не перестанете смотрѣть такъ грозно, я задушу его сегодня же вечеромъ, какъ вчера вы хотѣли, чтобъ задушили любимца вашей дочери. Только этотъ не ускользнетъ отъ меня подобно ла-Молю!..

Катерина склонила голову, но подняла ее почти тотчасъ же.

— Бѣдное дитя мое! сказала она. — Братъ хочетъ убить тебя… Ничего! будь спокоенъ! Мать тебя защититъ.

— Вы смѣете! воскликнулъ Карлъ. — Клянусь же, онъ умретъ, и не ввечеру, а сейчасъ же, сію минуту… Кинжалъ! ножъ!

Карлъ оглянулся, отъискивая глазами какое-нибудь оружіе; онъ замѣтилъ маленькій кинжалъ за поясомъ Катерины, выхватилъ его изъ ноженъ и выбѣжалъ изъ комнаты поразить д’Анжу, гдѣ только его встрѣтитъ. Но въ передней силы его вдругъ оставили; чрезмѣрное раздраженіе разрѣшилось слабостью. Онъ протянулъ руку, выронилъ клинокъ, вскрикнулъ жалобно — и упалъ.

Кровь потекла изо рта и ноздрей.

— Боже! воскликнулъ онъ. — Они убьютъ меня! Ко мнѣ! ко мнѣ!

Катерина, слѣдуя за нимъ, видѣла, какъ онъ упалъ. Она посмотрѣла на него съ минуту безстрастно, не трогаясь съ мѣста; потомъ, опомнившись, не изъ материнской любви, но по затруднительному положенію короля, отворила дверь и закричала:

— Королю дурно. Помогите!

Множество слугъ, офицеровъ, придворныхъ, вдругъ собралось около короля. Но поспѣшнѣе всѣхъ прибѣжала женщина, растолкала толпу, и приподняла Карла, блѣднаго какъ смерть.

— Кормилица! Меня хотятъ убить! проговорилъ король, обливаясь кровью.

— Тебя убить, Карлъ мой? сказала она, оглянувъ всѣхъ такимъ взоромъ, передъ которымъ отступила даже Катерина. — Кто хочетъ убить тебя?

Карлъ вздохнулъ и вовсе лишился чувствъ.

— А! Король болѣнъ не на шутку! сказалъ Паре, за которымъ тотчасъ же послали.

— Теперь, волею или неволею, а аудіенція будетъ отложена, подумала неукротимая Катерина.

Она оставила короля и пошла къ д’Анжу, который съ нетерпѣніемъ ждалъ въ ея молельной, чѣмъ кончится столь важный для него разговоръ.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

I.
Гороскопъ.

Катерина, возвратясь изъ образной, гдѣ разсказала своему сыну-любимцу все случившееся, застала у себя Рене.

Королева и астрологъ не видались съ-тѣхъ-поръ, какъ она была у него въ лавкѣ на Мосту-Сен-Мишель. Рене пришелъ лично отвѣчать на записку, полученную имъ вчера отъ королевы.

— Ну что? Вы видѣли его? спросила Катерина,

— Да.

— Что жь онъ?

— Оправляется.

— Можетъ говорить?

— Нѣтъ; горло перерѣзано.

— Я вамъ сказала, чтобъ вы заставили его въ такомъ случаѣ писать.

— Пробовалъ; онъ самъ старался всѣми силами, но едва могъ написать только двѣ буквы, и то почти такъ, что разобрать нелзя, потомъ лишился чувствъ; шейная вена повреждена, и кровотеченіе отняло у него всѣ силы.

— Видѣли вы эти буквы?

— Вотъ онъ.

Рене досталъ изъ кармана лоскутокъ бумаги и подалъ Катеринѣ. Она поспѣшно его развернула.

— М и О, сказала она… Не-уже-ли это въ-самомъ-дѣлѣ былъ ла-Моль, и Маргерита разъиграла комедію для того только, чтобъ отвратить подозрѣніе?

— Ваше величество, сказалъ Рене: — если мнѣ позволено высказать свое мнѣніе на счетъ обстоятельства, о которомъ вы сами не знаете что думать, — я замѣчу, что ла-Моль слишкомъ влюбленъ и не станетъ серьёзно заниматься политикой.

— Вы думаете?

— Да; и притомъ онъ влюбленъ въ королеву наваррскую, — слѣдовательно, не можетъ быть чистосердечно преданъ королю. Истинная любовь не бываетъ безъ ревности.

— Такъ вы думаете, что онъ рѣшительно влюбленъ?

— Увѣренъ.

— Ужь не прибѣгалъ ли онъ къ вамъ?

— Да.

— И просилъ васъ дать ему какое-нибудь приворотное зелье?

— Нѣтъ, мы ворожили надъ восковой фигурой.

— Кольнули ее въ сердце?

— Да.

— И эта фигура цѣла?

— Она у васъ.

— У меня?

— Странно, сказала Катерина: — не-уже-ли эти кабалистическія приготовленія въ-самомъ-дѣлѣ производятъ дѣйствіе, которое имъ приписываютъ?

— Ваше величество въ состояніи судить объ этомъ лучше меня.

— Королева наваррская любитъ ла-Моля?

— Такъ, что готова погубить себя изъ-за него. Вчера она спасла его отъ смерти, рискуя собственною жизнію и честью. Вы знаете это, ваше величество, — и еще сомнѣваетесь.

— Въ чемъ?

— Въ наукѣ.

— Да, потому-что наука измѣнила мнѣ, отвѣчала Катерина, пристально посмотрѣвъ на Рене.

Рене какъ-нельзя-лучше выдержалъ этотъ взглядъ и спросилъ когда?

— О! вы очень-хорошо знаете, что я хочу сказать; впрочемъ можетъ-быть, измѣнила не наука, а ученый.

— Не знаю, что угодно сказать вашему величеству, отвѣчалъ флорентинецъ.

— Рене, не-уже-ли ваши духи потеряли запахъ?

— Нѣтъ, если я самъ ихъ употребляю; но легко можетъ быть, что, переходя черезъ чужія руки…

Катерина улыбнулась и покачала головою.

— Вашъ опіатъ надѣлалъ чудесъ, Рене. У г-жи де-Совъ губы теперь свѣжѣе, нежели были когда-нибудь.

— Этимъ она обязана не моему опіату; баронесса де-Совъ, пользуясь правомъ всякой хорошенькой женщины имѣть свои капризы, не упоминала болѣе объ опіатѣ; я же, съ своей стороны, послѣ того, что ваше величество изволили говорить мнѣ, счелъ за лучшее не посылать ей мази. Баночки еще у меня, исключая одной, которая пропала неизвѣстно куда…

— Хорошо; мы, можетъ-быть, еще поговоримъ объ этомъ. Теперь о другомъ.

— Я слушаю.

— Что надобно знать, чтобъ опредѣлить приблизительно, сколько проживетъ человѣкъ?

— День рожденія, возрастъ и созвѣздіе, подъ вліяніемъ котораго онъ родился.

— Потомъ?

— Надобно достать его крови и волосъ.

— И если я вамъ принесу его волосы и кровь, если скажу вамъ сколько ему лѣтъ, когда и подъ какимъ созвѣздіемъ онъ родился, опредѣлите ли вы вѣроятную эпоху его смерти?

— Да; ошибка можетъ быть только въ нѣсколькихъ дняхъ.

— Хорошо. Волосы его у меня есть, я достану и крови.

— Онъ родился днемъ или ночью?

— Шестаго 23 минуты ввечеру.

— Приходите ко мнѣ завтра въ пять часовъ; опытъ долженъ быть произведенъ въ самую минуту рожденія.

— Хорошо; мы пріидемъ.

Рене поклонился и вышелъ, не замѣтивъ по-видимому словечка мы, которое, однакожь, давало знать, что Катерина, противъ своего обыкновенія, пріидетъ не одна.

На другой день, на разсвѣтѣ, Катерина зашла къ сыну. Въ полночь она посылала узнать о его здоровьѣ, и ей сказали, что Паре собирается пустить ему кровь, если нервное раздраженіе не прекратится.

Онъ дрожалъ еще и во снѣ; блѣдный отъ потери крови, спалъ онъ, прислонившись къ плечу своей кормилицы; она цѣлые три часа не измѣняла своего положенія, опасаясь нарушить покой больнаго.

Легкая пѣна выступала по-временамъ на губахъ его, и кормилица отирала ее чистымъ батистовымъ платкомъ. На изголовьѣ лежалъ другой платокъ, весь въ крови.

Катеринѣ пришло-было въ голову завладѣть этимъ платкомъ, но она вспомнила, что кровь тутъ смѣшана съ слюною, и не дастъ, можетъ-быть, настоящаго результата при опытѣ; она спросила у кормилицы, пускалъ ли докторъ кровь? кормилица отвѣчала, что пускалъ, и даже такъ много, что Карлъ два раза падалъ въ обморокъ.

Катерина, нѣсколько свѣдущая въ медицинѣ, какъ всѣ принцессы того времени, просила взглянуть на кровь; Паре, кстати, не велѣлъ выбрасывать ее, желая сдѣлать свои наблюденія.

Кровь въ тарелкѣ стояла въ ближайшей комнатѣ. Катерина пошла туда и налила красной жидкости въ флаконъ, который нарочно принесла съ собою; потомъ спокойно возвратилась въ кабинетъ, заложивъ руки въ карманы, чтобъ обагренные пальцы не выдали ея.

Въ ту минуту, когда она ступила на порогъ, Карлъ открылъ глаза. Видъ матери поразилъ его. Припоминая, какъ сквозь сонъ, прошедшее, онъ сказалъ:

— А! это вы? Да, такъ объявите же вашему возлюбленному д’Анжу, что аудіенція будетъ завтра.

— Когда тебѣ угодно, любезный Карлъ. Успокойся только и засни.

Карлъ, какъ-будто исполняя ея просьбу, дѣйствительно закрылъ глаза; Катерина, давъ этотъ совѣтъ, какъ обыкновенно даютъ его въ утѣшеніе больному или ребенку, вышла. Но вслѣдъ за ея уходомъ, едва затворилась дверь, Карлъ вдругъ вскочилъ, и голосомъ, дрожащимъ еще отъ гнѣва, произнесъ: «Канцлера! печать! дворъ! созвать ихъ сейчасъ же!»

Кормилица нѣжно прижала голову его къ своему плечу, и начала убаюкивать его какъ дитя.

— Нѣтъ, нѣтъ! сказалъ онъ: — я ужь не засну. Позови дежурныхъ; я займусь сегодня утромъ.

Когда Карлъ говорилъ такимъ тономъ, надо было повиноваться; сама кормилица, не смотря на исключительныя права, предоставленныя ей ея питомцемъ, не смѣла ослушаться. Позванные явились, и засѣданіе было назначено, не на завтра — это было невозможно, а черезъ пять дней.

Между-тѣмъ, королева-мать и герцогъ д’Анжу отправились въ условленный часъ къ Рене. Флорентинецъ, зная, что они пріидутъ, приготовилъ все для таинственнаго опыта.

Въ комнатѣ на право, то-есть въ комнатѣ жертвоприношеній, краснѣла на жаровнѣ полоса стали; по являвшимся на ней чуднымъ арабескамъ отгадывалась судьба лица, о которомъ ворожили; на алтарѣ лежала книга судьбы. Ночь была очень-свѣтла, и Рене свободно могъ наблюдать движеніе и положеніе созвѣздій.

Генрихъ д’Анжу вошелъ первый; на немъ были накладные волосы: маска закрывала лицо, и широкій ночной плащъ окутывалъ станъ. За нимъ вошла мать его, и еслибъ она не знала, что здѣсь ждетъ ее сынъ, она ни за что бы не узнала его. Катерина сняла свою маску; герцогъ, напротивъ, не снялъ.

— Дѣлалъ ты наблюденія сегодня ночью? спросила Катерина.

— Дѣлалъ, ваше величество, отвѣчалъ онъ: — и звѣзды раскрыли уже мнѣ прошедшее. Тотъ, о которомъ вы меня спрашиваете, одаренъ, какъ всѣ, рожденные подъ созвѣздіемъ Рака, сердцемъ пламеннымъ и непомѣрно-гордымъ. Онъ могущественъ и прожилъ уже съ четверть вѣка; до-сихъ-поръ небо ниспосылало ему славу и богатство. Не такъ ли?

— Можетъ-быть, отвѣчала Катерина.

— Принесли ли вы кровь и волосы?

— Вотъ они.

Катерина подала гадателю локонъ бѣлокурыхъ волосъ и стклянку съ кровью.

Рене взялъ ее, встряхнулъ, чтобъ хорошенько смѣшать фибрину съ сывороткою, и сцѣдилъ большую каплю этого жидкаго тѣла на раскаленную полосу стали; капля въ одно мгновеніе зашипѣла и разбѣжалась фантастическими узорами.

— О! воскликнулъ Рене: — я вижу: онъ корчится отъ ужасной боли. Слышите ли, какъ онъ стонетъ и зоветъ на помощь? Видите ли какъ все превращается вокругъ него въ кровь? Видите ли, какъ вокругъ его смертнаго одра готовится жестокая битва? Вотъ и копья и шпаги…

— Долго это продлится? спросила Катерина съ невыразимымъ волненіемъ, останавливая руку д’Анжу, который съ жаднымъ любопытствомъ наклонился къ пылающей жаровнѣ.

Рене подошелъ къ алтарю и повторилъ кабалистическую молитву съ такимъ жаромъ и убѣжденіемъ, что жилы на вискахъ его налились кровью и по тѣлу его пробѣжали конвульсіи, какъ у древней пиѳіи на треножникѣ.

Наконецъ онъ всталъ и сказалъ, что все готово; въ одну руку взялъ онъ флаконъ съ кровью, въ которомъ оставалось еще три четверти жидкости, другою локонъ волосъ. Потомъ приказалъ Катеринѣ раскрыть на удачу книгу судьбы и взглянуть куда прійдется. Самъ онъ вылилъ на стальную полосу всю кровь и бросилъ на жаровню всѣ волосы, произнося какую-то кабалистическую фразу, составленную изъ еврейскихъ словъ, значенія которыхъ самъ не понималъ.

Въ ту же минуту Катерина и д’Анжу увидѣли на полосѣ длинную бѣлую фигуру, похожую на трупъ, завернутый въ саванъ.

Другая фигура, какъ-будто женская, стояла склонившись надъ первой.

Волосы вспыхнули высокимъ, пламеннымъ языкомъ.

— Годъ! воскликнулъ Рене. Едва пройдетъ годъ, какъ его уже не станетъ, и надъ нимъ будетъ плакать только одна женщина. Нѣтъ, однакоже, — вонъ, вонъ, на концѣ полосы еще женщина, и какъ-будто съ ребенкомъ на рукахъ.

Катерина посмотрѣла на сына, какъ-будто спрашивая его, кто эти двѣ женщины?

Не успѣлъ еще Рене договорить, какъ полоса сдѣлалась опять совершенно-бѣлою; все на ней исчезло.

Тогда Катерина открыла книгу и прочла голосомъ, который, не смотря на всѣ ея усилія, измѣнился, слѣдующее двустишіе:

Ains а péri cil que Fon redoutait,

Plutôt, trop tôt, si prudence n'était.

То-есть:

«Такъ безвременно погибъ отъ неосторожности тотъ, котораго всѣ боялись.»

Нѣсколько минутъ царствовало вокругъ жаровни глубокое молчаніе.

— А на-счетъ того, — знаешь, спросила Катерина: — что говорятъ гаданія на этотъ мѣсяцъ?

— Благополучіе, какъ и всегда. Будущность улыбается этому человѣку. Однакожь…

— Однакожь, что?

— Одна изъ звѣздъ, составляющихъ его плеяду, была во время моихъ наблюденій закрыта мрачнымъ облакомъ.

— А! мрачнымъ облакомъ… Значитъ, есть какая-нибудь надежда?

— О комъ вы говорите? спросилъ д’Анжу.

Катерина отвела сына далеко отъ жаровни и сказала ему что-то въ-полголоса.

Въ это время, Рене сталъ на колѣни и, приблизившись къ свѣту, вылилъ себѣ на ладонъ послѣднюю каплю крови, остававшуюся въ стклянкѣ.

— Странное противорѣчіе! сказалъ онъ. — Оно доказываетъ, какъ непрочны свидѣтельства простой науки, простыхъ людей! Для всякаго, кромѣ меня, для всякаго медика, ученаго, для самого Амбруаза Паре ясно, — что эта кровь чиста и такъ животворна, что обѣщаетъ долгую жизнь тѣлу, изъ котораго вытекла. А между-тѣмъ, вся эта мощь должна скоро исчезнуть, эта жизнь должна угаснуть раньше года!

Катерина и д’Анжу взглянули другъ на друга и слушали. Глаза герцога сверкали сквозь маску.

— Да, продолжалъ Рене: — для простыхъ ученыхъ открыто только настоящее, и только намъ доступно прошедшее и будущее.

— Такъ вы все-таки думаете, что онъ умретъ раньше года? спросила Катерина.

— Это такъ же вѣрно, какъ то, что насъ здѣсь трое живыхъ людей, и что мы нѣкогда также будемъ покоиться въ могилѣ.

— Но вы сказали, что эта кровь чиста и плодотворна, что она обѣщаетъ долгую жизнь?

— Да, еслибъ все шло естественнымъ порядкомъ. Но развѣ не возможно, чтобъ какой-нибудь случай…

— Слышишь? сказала Катерина Генриху. — Случай…

— Тѣмъ болѣе должно бы мнѣ остаться здѣсь.

— Объ этомъ нечего больше думать; это дѣло невозможное.

Молодой человѣкъ, обратившись къ Рене, сказалъ, стараясь измѣнить свой голосъ:

— Благодарю! возьми этотъ кошелекъ.

— Пойдемте, графъ, сказала Катерина, давая своему сыну титулъ, который спуталъ бы предположенія Рене.

Они ушли.

— Вы видите, матушка, сказалъ Генрихъ; — случай!.. И если, что случится, а меня не здѣсь будетъ! За четыреста льё отъ васъ…

— Четыреста льё можно проѣхать въ восемь дней.

— Да, позволятъ ли мнѣ возвратиться? О, еслибъ я могъ подождать!

— Кто знаетъ! Случай, о которомъ говорилъ Рене, можетъ быть именно тотъ самый, отъ котораго король слегъ со вчерашняго дня въ постель. Ступай своею дорогой; я пройду въ калитку августинскаго монастыря; свита ждетъ меня тамъ. Ступай, Генрихъ, да смотри, не раздражай брата, если его увидишь.

II.
Довѣренность.

Первое, что узналъ д’Анжу, возвратившись въ Лувръ, было назначеніе торжественнаго пріема пословъ черезъ пять дней. Портные и брильянтщики ждали принца съ великолѣпными платьями и украшеніями, заказанными для него королемъ.

Между-тѣмъ, какъ онъ, съ досадою, вызывавшею слезы на глаза его, примѣрялъ эти одежды, Генрихъ-Наваррскій любовался изумруднымъ колье, шпагою съ золотымъ ефесомъ и драгоцѣннымъ перстнемъ, присланнымъ ему поутру въ подарокъ отъ Карла.

Д’Алансонъ получилъ письмо, и заперся у себя въ комнатѣ, чтобъ прочесть его на свободѣ.

Коконна бѣгалъ по Лувру и искалъ своего друга.

Очень-понятно, онъ нисколько не удивился, узнавъ, что ла-Моль ночевалъ не дома. Но съ утромъ пробудилось въ немъ безпокойство. Онъ пошелъ искать ла-Моля и прежде всего отправился въ гостинницу à la Belle Étoile; оттуда въ улицу Клош-Нерсе, потомъ въ улицу Тизонъ, потомъ на Мостъ-Сен-Мишель; наконецъ, возвратился въ Лувръ.

Коконна допрашивалъ всѣхъ встрѣчныхъ такъ оригинально, иногда даже такъ навязчиво, что съ тремя придворными пришлось ему кончить объясненіе по тогдашнему обычаю, т. е. со шпагою въ рукахъ. Коконна поступилъ въ этомъ случаѣ совѣстливо и аккуратно, какъ всегда поступалъ въ такихъ дѣлахъ, то-есть, онъ убилъ перваго и ранилъ двухъ другихъ, повторяя:

— Бѣдный ла-Моль! Онъ такъ хорошо зналъ по-латинѣ!

Это до того надоѣло его противникамъ, что послѣдній, баронъ де-Боассей, сказалъ, падая:

— Да будьте же наконецъ не такъ однообразны: скажите, что онъ зналъ по-гречески!

Вѣсть о происшествіи въ корридорѣ, наконецъ, разнеслась. Коконна былъ пораженъ скорбью: онъ думалъ, что всѣ эти короли и принцы сговорились убить его друга, что они бросили его въ какой-нибудь подвалъ, или зарыли въ какой-нибудь погребъ.

Онъ узналъ, что и д’Алансонъ участвовалъ въ дѣлѣ; забывъ, что онъ принцъ крови, Коконна отправился требовать у него объясненія, какъ у простаго дворянина.

Д’Алансону въ первую минуту пришла сильная охота вытолкать вонъ дерзкаго, который осмѣлился требовать у него отчета въ его поступкахъ. Но Коконна говорилъ такъ отрывисто, глаза его сверкали съ такою яростью, и исторія о трехъ дуэляхъ въ двадцать-четыре часа поставила его такъ-высоко, что герцогъ одумался, и, подавивъ первое движеніе негодованія, отвѣчалъ ему съ любезною улыбкою:

— Правда, мосьё Коконна, что король, разгнѣванный ударомъ серебряной кружки, д’Анжу, недовольный тѣмъ, что его обдали апельсиннымъ компотомъ, и Гизъ, раненный окорокомъ, сговорились убить ла-Моля. Но какой-то другъ вашего друга отвелъ ударъ. Экспедиція не удалась, повѣрьте моему честному слову.

Коконна вздохнулъ, какъ кузнечный мѣхъ.

— Mordi! Это недурно, сказалъ онъ. — Я желалъ бы знать, кто этотъ другъ, чтобъ поблагодарить его.

Д’Алансонъ не отвѣчалъ ничего, но улыбнулся еще пріятнѣе. Коконна вообразилъ себѣ, что этотъ другъ не кто иной, какъ самъ герцогъ.

— Ваше высочество! сказалъ онъ: — вы были такъ добры, разсказали мнѣ начало исторіи, — сдѣлайте же милость, разскажите и конецъ. Его хотѣли убить, но не убили, говорите вы? Что жь съ нимъ сталось? Я не трусъ; говорите, — я вынесу непріятное извѣстіе. Его упрятали куда-нибудь въ яму, не правда ли? Тѣмъ лучше, — впередъ онъ будетъ осмотрительнѣе. Онъ никогда не хочетъ слушаться моихъ совѣтовъ. Да, впрочемъ, не вѣкъ же ему тамъ сидѣть, mordi!

Д’Алансонъ покачалъ головою.

— Хуже всего, мой храбрый Коконна, то, что другъ твой исчезъ послѣ этого приключенія неизвѣстно куда.

— Mordi! воскликнулъ Коконна, снова блѣднѣя: — будь онъ хоть въ аду, я дознаюсь истины!

— Послушай, сказалъ герцогъ, которому не меньше Коконна, только по другимъ причинамъ, хотѣлось узнать, гдѣ ла-Моль: — я дамъ тебѣ дружескій совѣтъ.

— Говорите, ваше высочество, говорите.

— Сходи къ королевѣ Маргеритѣ; она должна знать, что случилось съ человѣкомъ, котораго ты оплакиваешь.

— Если признаться вашему высочеству, такъ я уже объ этомъ думалъ; да я не смѣлъ исполнить своего намѣренія; самъ не знаю отъ-чего, только боюсь ея величества, да и не хотѣлъ бы застать ея въ слезахъ. Но такъ-какъ вы увѣряете, что ла-Моль живъ и что королева должна знать, гдѣ онъ, — я запасусь храбростью и схожу къ ней.

— Сходи, другъ мой, сходи. Если узнаешь что-нибудь, сообщи и мнѣ; я, право, безпокоюсь не меньше твоего. Только не забудь, Коконна…

— Что такое?

— Не говори, что ты пришелъ отъ меня; а не то, пожалуй, ты ничего не узнаешь.

— Если ваше высочество совѣтуете мнѣ не говорить объ этомъ, я буду нѣмъ какъ рыба, или какъ королева-мать.

— Славный принцъ! Великодушный принцъ! шепталъ Коконна, идя къ Маргеритѣ.

Маргерита ждала Коконна. До нея дошли уже слухи о его отчаяніи; узнавъ, какими подвигами ознаменовалъ онъ это отчаяніе, она почти простила ему грубоватое обращеніе съ герцогинею де-Неверъ, съ которой онъ не говорилъ уже дня два или три въ-слѣдствіе какой-то размолвки. Его тотчасъ впустили къ королевѣ.

Коконна вошелъ съ невольнымъ чувствомъ робости, о которомъ говорилъ герцогу; надо замѣтить, что эту робость внушало ему превосходство ума Маргериты, а не санъ ея. Королева встрѣтила его съ ласковою улыбкою, которая тотчасъ же возвратила ему всю бодрость.

— Ваше величество! Умоляю васъ, возвратите мнѣ моего друга, или скажите по-крайней-мѣрѣ, что съ нимъ сдѣлалось? Я не могу жить безъ него. Вообразите себѣ Эвріала безъ Низа, Дамона безъ Пиѳіаса, Ореста безъ Пилада, и сжальтесь надъ моимъ горемъ хоть ради одного изъ названныхъ мною героевъ, сердце которыхъ было не нѣжнѣе моего.

Маргерита улыбнулась, и, взявъ съ Коконна слово молчать, разсказала ему, какъ ла-Моль спасся въ окно. Что касается до мѣста его убѣжища, какъ неотступно ни просилъ Пьемонтецъ открыть его, она сохранила глубочайшее молчаніе. Коконна былъ удовлетворенъ только въ-половину; онъ пустился даже въ дипломатическіе намеки самаго высокаго полета. Изъ нихъ Маргерита ясно увидѣла, что герцогу д’Алансону не меньше Коконна хотѣлось узнать, что сдѣлалось съ ла-Молемъ.

— Если вы уже непремѣнно хотите узнать что-нибудь положительное на счетъ вашего друга, сказала она: — спросите у короля наваррскаго: онъ одинъ имѣетъ право говорить. Что касается до меня, я только могу вамъ сказать, что тотъ, кого вы ищете, живъ. Повѣрьте моему слову.

— Я имѣю на это еще сильнѣйшее доказательство: ваши прекрасные глаза не плакали.

Съ этими словами, думая, что уже нечего прибавить къ фразѣ, которая имѣла двойное достоинство: выразила его мысль и высокое мнѣніе его о ла-Молѣ, — Коконна вышелъ, раздумывая, какъ бы помириться съ герцогинею, не для нея собственно, а чтобъ узнать отъ нея то, чего не могъ узнать отъ Маргериты.

Глубокая скорбь — положеніе анормальное, и душа сбрасываетъ съ себя это иго при первой возможности. Мысль — разстаться съ Маргеритой, сначала сжала сердце ла-Моля. Онъ согласился бѣжать не столько для сохраненія своей жизни, сколько для спасенія репутаціи Маргериты.

На другой же день вечеромъ, онъ возвратился, чтобъ увидѣть Маргериту на балконѣ. Маргерита, — какъ-будто какой-то тайный голосъ извѣстилъ ее о возвращеніи друга, — провела весь вечеръ у окна. Они увидѣлись съ невыразимымъ блаженствомъ запрещеннаго удовольствія. Опасность имѣла даже свою привлекательность для меланхолической и романической души ла-Моля. Такъ-какъ истинно-влюбленный счастливъ только въ тѣ минуты, когда видитъ или обладаетъ, и страдаетъ во все остальное время, ла-Моль горячо принялся улаживать дѣло, которое должно было возвратить ему Маргериту, то-есть бѣгство короля наваррскаго.

Маргерита, съ своей стороны, вполнѣ предалась наслажденію быть любимой такъ чистосердечно. Иногда она сердилась на себя за эту слабость; мужественный духъ ея презиралъ жалкую простую любовь. Нечувствительная къ мелочамъ, которыя для нѣжныхъ душъ составляютъ самое сладкое, самое завидное блаженство, она была довольна днемъ, по-крайней-мѣрѣ довольна окончаніемъ его, если вышедъ, часовъ въ девять вечера, на балконъ, она замѣчала на набережной, въ тѣни, мужчину, приложившаго руку къ сердцу или губамъ. Иногда изъ маленькой ручки летѣла къ ногамъ его записка съ завернутою въ ней бездѣлкою — не столько для него драгоцѣнною по своему золоту, сколько потому, что она принадлежала ей. Ла-Моль, какъ коршунъ, бросался на добычу, прижималъ ее къ сердцу, и Маргерита уходила съ балкона только тогда, когда замолкалъ вдали топотъ его лошади, прискакавшей во весь опоръ и удаляющейся медленнымъ, лѣнивымъ шагомъ, какъ-будто она была сдѣлана изъ дерева, подобно коню, погубившему Трою.

Вотъ почему Маргерита была спокойна на-счетъ участи ла-Моля, которому, впрочемъ, опасаясь шпіоновъ, отказывала въ просьбѣ видѣться иначе. Эти свиданія продолжались ежедневно со времени его бѣгства. Между-тѣмъ, день, назначенный для пріема пословъ, приближался.

Наканунѣ этого дня, часовъ въ девять вечера, когда всѣ въ Луврѣ были заняты приготовленіями, Маргерита отворила окно и вышла на балконъ. Едва только показалась она, какъ ла-Моль, не дожидаясь записки Маргериты, бросилъ ей свою, которая и упала къ ногамъ ея. Маргерита догадалась, что въ этомъ посланіи заключается что-нибудь особенное, и вошла въ комнату, чтобъ прочесть его.

На первой страницѣ было написано;

«Я долженъ поговорить съ королемъ наваррскимъ. Дѣло не терпитъ замедленія. Я жду.»

На другой половинѣ листка, которую можно было оторвать отъ первой, было написано:

«Устройте такъ, чтобъ я могъ поцаловать вашу ручку, которую цалую теперь мысленно. Я жду.»

Маргерита еще дочитывала эти строки, когда услышала голосъ Генриха-Наваррскаго. Онъ, съ всегдашнею своею скромностью, постучался въ дверь, и спрашивалъ у Гильйонны, можно ли войдти.

Королева быстро раздѣлила записку пополамъ, спрятала одну страницу за корсетъ и подбѣжала къ окну, затворила его и потомъ поспѣшила къ двери.

— Войдите, сказала она.

Какъ ни тихо и проворно затворила Маргерита окно, шумъ достигъ до слуха Генриха. Чувства его, постоянно напряженныя среди общества, которому онъ такъ сильно не довѣрялъ, пріобрѣли почти тонкость органовъ дикаря. Но король наваррскій былъ не изъ числа тѣхъ тирановъ, которые запрещаютъ своимъ женамъ дышать чистымъ воздухомъ и любоваться на звѣзды.

Геприхъ былъ веселъ и ласковъ, какъ всегда.

— Всѣ примѣряютъ теперь свои торжественные костюмы, сказалъ онъ. — А мнѣ пришло въ голову зайдти къ вамъ поговорить о моихъ дѣлахъ, которыя вы все еще, надѣюсь, считаете и своими?

— Конечно, отвѣчала Маргерита: — развѣ у насъ не одни съ вами интересы?

— Да; потому-то я и хотѣлъ васъ спросить, что вы думаете на-счетъ того, что д’Алансонъ вотъ уже нѣсколько дней сряду убѣгаетъ меня? Третьяго-дня онъ даже удалился въ Сен-Жермень. Не думаетъ ли онъ бѣжать одинъ, потому-что за нимъ слабо присматриваютъ? иди и вовсе не думаетъ бѣжать? Скажите, пожалуйста, что вы объ этомъ думаете? Это, признаюсь вамъ, сильно подѣйствуетъ на мои догадки.

— Вы правы; молчаніе брата должно васъ безпокоить. Я думала объ этомъ сегодня цѣлый день, и кажется, д’Алансонъ измѣнился потому, что измѣнились обстоятельства.

— То-есть, такъ-какъ Карлъ болѣнъ, а герцогъ д’Анжу уѣзжаетъ въ Польшу, такъ онъ не прочь остаться въ Парижѣ и не упускать изъ вида французской короны?

— Именно.

— Пусть такъ. По мнѣ все равно; только если онъ останется, такъ отъ этого измѣняется весь планъ. Уѣзжая одинъ, я долженъ обезпечить себя втрое противъ того, какъ еслибъ уѣхалъ съ вашимъ братомъ, имя и присутствіе котораго были бы мнѣ защитою. Удивляетъ меня только, что ничего не слышно о де-Муи, — а онъ не любитъ сидѣть сложа руки. Вы ничего о немъ не знаете?

— Я? спросила съ удивленіемъ Маргерита: — какимъ же образомъ…

— Очень-естественно; вы вѣдь сдѣлали мнѣ удовольствіе, спасли жизнь ла-Молю… Онъ долженъ былъ отправиться въ Нантъ…ну, а оттуда можно и возвратиться.

— А? Теперь я понимаю загадку, которую напрасно старалась разгадать. Окно было раскрыто, и, вошедъ въ комнату, я нашла на коврѣ что-то въ родѣ записки.

— Вотъ видите!

— Я ничего не поняла изъ этой записки, да и не обратила на нее особеннаго вниманія. Можетъ-быть, я ошиблась, и записка отъ де-Муи.

— Очень можетъ-быть; даже вѣроятно. Можно взглянуть на нее.

— Конечно, отвѣчала Маргерита, подавая королю листокъ, который спрятала въ карманъ.

Король взглянулъ на записку.

— Это, кажется, почеркъ де-ла-Моля? спросилъ онъ.

— Не знаю; похоже на поддѣлку.

— Все равно; прочтемъ.

И онъ прочелъ:

«Я долженъ поговорить съ королемъ наваррскимъ. Дѣло не терпитъ замедленія. Я жду.»

— Такъ и есть! продолжалъ король: — видите ли, онъ говоритъ, что ждетъ.

— Конечно, вижу; по что же вы хотите?

— Ventre-saint-gris, чтобъ онъ пришелъ!

— Чтобъ онъ пришелъ! повторила Маргерита, съ изумленіемъ взглянувъ на Генриха. — Какъ вы можете сказать это? Человѣкъ, котораго король хотѣлъ убить… котораго всѣ знаютъ… Чтобъ онъ пришелъ, говорите вы! Возможно ли это? Развѣ двери сдѣланы въ Луврѣ для тѣхъ, которые…

— Принуждены были бѣжать въ окно, хотите вы сказать?

— Именно. Вы досказали мою мысль.

— Прекрасно. Но если они уже знакомы съ дорогою въ окно, пусть идутъ въ окно, потому-что въ двери имъ войдти рѣшительно невозможно. Это очень-просто.

— Вы думаете? спросила Маргерита, краснѣя отъ удовольствія при мисли о свиданіи съ ла-Молемъ.

— Разумѣется.

— Но какъ же ему взобраться?

— Не-уже-ли вы не спрятали веревочной лѣстницы, которую я вамъ прислалъ? Это не похоже на вашу всегдашнюю предусмотрительность.

— Лѣстница у меня, отвѣчала Маргерита.

— Прекрасно, сказалъ Генрихъ.

— Итакъ, что же прикажете дѣлать?

— Боже мой! Привяжите ее къ балкону и спустите. Если де-Муи ждетъ внизу, — а я готовъ этому вѣрить, — если это де-Муи, онъ взберется.

Не теряя своего хладнокровія, Генрихъ взялъ свѣчу, чтобъ помочь Маргеритѣ отъискать лѣстницу. Ее искали недолго: она была спрятана въ шкафѣ, стоявшемъ въ знаменитомъ кабинетѣ.

— Прекрасно, вотъ она! сказалъ Генрихъ. — Теперь, смѣю ли просить васъ привязать ее къ балкону.

— Почему же должна привязать я, а не вы?

— Потому-что хорошіе заговорщики очень осторожны. Видъ мужчины испугаетъ, можетъ-быть, нашего друга, — вы понимаете…

Маргерита улыбнулась и привязала лѣстницу.

— Покажитесь хорошенько, выйдьте на балконъ дальше, говорилъ Генрихъ, спрятавшись въ уголъ комнаты. — Теперь покажите лѣстницу; прекрасно! Де-Муи, я увѣренъ, влѣзетъ.

Дѣйствительно, минутъ черезъ десять, кто-то, дрожа отъ восторга, сталъ на балконъ и, видя, что королева не идетъ къ нему на встрѣчу, остановился въ недоумѣніи. Но, вмѣсто Маргериты, подошелъ къ нему Генрихъ.

— Ба! сказалъ онъ ласково: — да это не де-Муи, это ла-Моль! Здравствуйте, г. де-ла-Моль. Войдите, пожалуйста.

Ла-Моль былъ ошеломленъ. Еслибъ онъ стоялъ не на балконѣ, а еще на лѣстницѣ, онъ, можетъ-быть, опрокинулся бы назадъ.

— Вы хотѣли поговорить съ королемъ наваррскимъ о важномъ дѣлѣ, сказала Маргерита. — Я извѣстила его, и онъ пришелъ.

Генрихъ пошелъ затворить окно.

— Я люблю тебя, сказала Маргерита, сжимая руку молодаго человѣка.

— Ну, что скажете? сказалъ Генрихъ, подавая ему стулъ.

— Я оставилъ де-Муи у заставы. Онъ желаетъ знать, заговорилъ ли Морвель, и извѣстно ли, что онъ былъ въ комнатѣ вашего величества?

— Нѣтъ еще; но скоро откроется; мы должны поспѣшить.

— Онъ то же думаетъ. Если д’Алансонъ готовъ бѣжать завтра вечеромъ, де-Муи будетъ у Сен-Марсельскихъ-Воротъ съ 150 человѣками; 500 ждутъ васъ въ Фонтенбло; оттуда вы поспѣшите въ Блуа, Ангулемъ и Бордо.

— Я, сказалъ Генрихъ, обращаясь къ женѣ: — буду готовъ завтра вечеромъ; а вы?

Ла-Моль съ безпокойствомъ устремилъ глаза на Маргериту.

— Я дала вамъ слово слѣдовать за вами повсюду; но вы знаете, д’Алансонъ долженъ ѣхать съ нами. Съ нимъ нельзя держаться середины: онъ или услужить намъ, или измѣнить. Если онъ задумается, не тронемся съ мѣста.

— Знаетъ онъ что-нибудь объ этомъ планъ? спросилъ Генрихъ у ла-Моля.

— Онъ долженъ былъ на-дняхъ получить письмо отъ де-Муи.

— А! И ничего не говорилъ мнѣ!

— Не довѣряйте ему, сказала Маргерита: — не довѣряйте!

— Будьте спокойны, я остороженъ. Какъ доставить отвѣть де-Муи?

— Объ этомъ не безпокойтесь, ваше величество. Завтра, во время пріема пословъ, справа или слѣва, видимый или невидимый, онъ будетъ въ залѣ: пусть ея величество вставитъ въ свою рѣчь словечко, по которому онъ могъ бы узнать, готовы вы или нѣтъ, ждать ему или бѣжать. Если герцогъ д’Алансонъ отказывается, онъ проситъ только пятнадцать дней, чтобъ все устроить, отъ вашего имени.

— Право, сказалъ Генрихъ: — де-Муи неоцѣненный человѣкъ! Можете ли вы вставить въ вашу рѣчь такую фразу?

— Нѣтъ ничего легче, сказала Маргерита.

— Такъ завтра я повидаюсь съ д’Алансономъ, сказалъ Генрихъ. — Пусть де-Муи будетъ на своемъ мѣстѣ и пойметъ отвѣтъ по полуслову.

— Онъ будетъ, ваше величество.

— Такъ передайте ему мой отвѣтъ. У васъ, конечно, есть тутъ близко лошадь и слуга?

— Ортонъ ждетъ меня на набережной.

— Спѣшите же… Постойте! не туда, не въ окно. Это хорошо только въ крайности. Васъ могутъ замѣтить, и не всѣмъ же извѣстно, что вы предпринимали такое путешествіе ко мнѣ: это можетъ повредить королевѣ.

— Но куда же выйдти, ваше величество?

— Войдти вы не можете одни въ Лувръ, а со мною выйдти не трудно. Я знаю пароль. Вы въ плащѣ, я тоже; мы хорошенько завернемся и легко выйдемъ въ ворота. Къ-тому же, я хочу дать Ортону, кое-какія приказанія. Подождите здѣсь; я посмотрю, нѣтъ ли кого въ корридорѣ.

Генрихъ вышелъ осмотрѣть дорогу. Ла-Моль остался наединѣ съ королевой.

— О! когда я васъ опять увижу? сказалъ онъ.

— Завтра вечеромъ, если мы убѣжимъ; если останемся, такъ надняхъ, въ Улицѣ-Клош-Персе.

— Пойдемте, ла-Моль, сказалъ Генрихъ, возвращаясь, — никого нѣтъ.

Ла-Моль почтительно поклонился королевѣ.

— Дайте ему поцаловать вашу руку, сказалъ Генрихъ: — ла-Моль не изъ простыхъ друзей.

Маргерита повиновалась.

— Кстати, сказалъ Генрихъ: — пожалуйста, припрячьте хорошенько лѣстницу: это драгоцѣнная вещь для заговорщиковъ. Она можетъ понадобиться, когда и не ждешь. Пойдемте, г. ла-Моль, пойдемте.

III.
Послы.

На другой день, все народонаселеніе Парижа стеклось въ Сен-Жерменское-Предмѣстье. Здѣсь польскіе послы должны были въѣзжать въ городъ. Строй Швейцарцевъ удерживалъ толпу въ порядкѣ, и конные отряды очищали дорогу вельможамъ и придворныя дамамъ, ѣхавшимъ на встрѣчу поѣзда.

Вскорѣ на высотѣ Сент-Антуанскаго-Аббатства показалось нѣсколько всадниковъ въ красныхъ съ желтымъ одеждахъ, въ шапкахъ и плащахъ на мѣху, съ широкими кривыми саблями въ рукахъ.

На флангахъ линіи шли офицеры.

За этимъ первымъ отрядомъ слѣдовалъ другой, одѣтый съ воточною роскошью. За нимъ ѣхали четыре посла, великолѣпные представители самаго миѳологическаго изъ рыцарскихъ государствъ XVI столѣтія.

Одинъ изъ этихъ пословъ былъ епископъ краковскій. На немъ былъ полудуховный, полувоенный костюмъ, сверкающій золотомъ и драгоцѣнными каменьями. Бѣлый конь съ волнистою длинной гривой, дышалъ, казалось, огнемъ; никто бы не могъ подумать, что благородное животное тридцать дней сряду дѣлало по пятнацати льё по дорогамъ почти-непроходимымъ отъ дурнаго времени года.

Рядомъ съ епископомъ ѣхалъ палатинъ Ласко, сильный вельможа, приближенный къ престолу, богатый и гордый какъ король.

За двумя главными послами и сопровождавшими ихъ двумя другими знатными палатинами, ѣхало множество польскихъ дворянъ; шелковая сбруя коней ихъ, украшенная золотомъ и каменьями возбуждала удивленіе зрителей. Дѣйствительно, эти чужеземы, которыхъ Французы презрительно называли варварами, совершенно затмѣвали ихъ своимъ великолѣпіемъ.

Катерина до послѣдней минуты надѣялась, что пріемъ будетъ еще отложенъ, и что рѣшительность короля уступитъ мѣсто его обычной слабости. Но когда насталъ назначенный день, когда она увидѣла, что Карлъ, блѣдный какъ смерть, надѣлъ великолѣпную королевскую мантію, она поняла, что надо хоть наружно покориться его желѣзной волѣ и начала вѣрить, что Генриху д’Анжу всего лучше согласиться за свое почетное изгнаніе.

Карлъ, исключая нѣсколькихъ словъ, произнесенныхъ имъ, когда онъ увидѣлъ у себя въ кабинетѣ мать, ни слова не упоминалъ о Катеринѣ со времени роковой сцены, заставившей его слечь въ постель. Всѣ въ Луврѣ знали, что у нихъ былъ крупный разговоръ; но содержаніе никому не было извѣстно. Самые смѣлые трепетали передъ этимъ холоднымъ безмолвіемъ, какъ птицы трепещутъ передъ тишиною, предвѣстницею грозы.

Впрочемъ, всѣ готовились въ Луврѣ къ аудіенціи — не какъ къ празднику, а какъ къ печальной церемоніи. Каждый повиновался молча и безъ увлеченія. Знали, что Катерина чуть не дрожала, — всѣ дрожали.

Торжественная пріемная зала была приготовлена; и такъ-какъ подобныя аудіенціи совершались обыкновенно всенародно, то часовымъ отданъ былъ приказъ впускать съ посланниками столько, сколько могло помѣститься въ залъ и на дворѣ.

Парижъ представлялъ собою зрѣлище, какое всегда представляітъ въ подобныхъ случаяхъ большіе города. Массы народа съ любоытствомъ тѣснились по улицамъ. Но внимательный наблюдатель замѣтилъ бы между честными фигурами горожанъ, стоявшихъ съ простодушно-разинутыми ртами, не малое количество людей, окутаніяхъ въ широкіе плащи, дѣлающихъ другъ другу знаки руками и разами издали, и на-скоро перешептывающихся вблизи. Эти люди или, впрочемъ, по-видимому, очень-заняты поѣздомъ пословъ, слѣдовали за нимъ очень-близко и какъ-будто получали приказанія отъ почтеннаго старца, котораго черные и живые глаза, не смотря на сѣдую бороду, сверкали свѣжею молодостью. Дѣйствительно, этотъ старикъ, самъ ли, съ помощью ли своихъ товарищей, одинъ изъ первыхъ проскользнулъ въ Лувръ, и, благодаря снисходительности начальника Швейцарцевъ, почтеннаго гугенота и плохаго католика, не смотря на свое отреченіе, сталъ какъ-разъ за посланика, прямо противъ Маргериты и Генриха-Наваррскаго.

Генрихъ, знавшій, что де-Муи, переряженный, будетъ здѣсь, посматривалъ во всѣ стороны. Наконецъ, глаза его встрѣтили старика — и остановились на немъ окончательно: знакъ, сдѣланный де-Муи, разсѣялъ всѣ его сомнѣнія. Де-Муи былъ переодѣтъ такъ искусно, что самъ Генрихъ не могъ вообразить, чтобъ этотъ старикъ былъ безстрашный предводитель гугенотовъ, такъ отчаяніи оборонявшійся дней пять тому назадъ.

Генрихъ шепнулъ словечко Маргеритъ, и она тоже устремила взоръ свой на де-Муи. Потомъ прекрасные глаза ея начали блуждать по залъ: она искала ла-Моля, но напрасно, — его не было.

Аудіенція началась. Первую рѣчь произнесъ Ласко. Онъ просилъ отъ имени народнаго собранія согласія Карла на принятіе польской короны французскимъ принцемъ.

Карлъ изъявилъ согласіе коротко и ясно и представилъ брата своего, д’Анжу, благосклонно отозвавшись о его храбрости. Онъ говорилъ по-французски; толмачъ переводилъ рѣчь его фразу за фразой. Когда говорилъ переводчикъ, Карлъ подносилъ къ губамъ своимъ платокъ, и каждый разъ на немъ появлялось новое кровавое пятно.

Когда Карлъ кончилъ отвѣтъ, Ласко обратился къ д’Анжу поклонился и началъ латинскую рѣчь, въ которой предложилъ ему престолъ отъ имени польскаго народа.

Герцогъ отвѣчалъ на томъ же языкъ, но нетвердымъ голосомъ что онъ съ признательностью принимаетъ оказываемую ему честь. Въ-продолженіи его рѣчи, Карлъ стоялъ съ стиснутыми губами вонзивъ въ него взоръ свой, неподвижный и угрожающій, какъ взоръ орла.

Когда д’Анжу окончилъ рѣчь свою, Ласко взялъ корону Ягеллоновъ, лежавшую на красной бархатной подушкѣ, и между-тѣмъ какъ двое польскихъ вельможъ надѣвали на герцога королевскую мантію, онъ вручилъ корону Карлу.

Карлъ сдѣлалъ знакъ своему брату. Герцогъ сталъ передъ ними на колѣно и Карлъ собственноручно возложилъ на него корону. Вслѣдъ за тѣмъ братья поцаловались. Ненавистнѣе этого поцалуя исторія не знаетъ…

Герольдъ провозгласилъ:

«Александръ-Эдуардъ-Генрихъ, герцогъ д’Анжу, коронованъ на царство польское. Да здравствуетъ король польскій!»

Все собраніе повторило въ одинъ голосъ: «да здравствуетъ король польскій!»

Тогда Ласко обратился къ Маргеритѣ. Рѣчь прекрасной королевы была прибережена къ концу. Такъ-какъ ей назначили произнести рѣчь только изъ учтивости, желая доставить ей случай блеснуть своимъ знаніемъ, всѣ обратили величайшее вниманіе на отвѣтъ ея, произнесенный по-латинѣ. Мы видѣли, что Маргерита сама сочинила его.

Рѣчь Ласко была не что иное, какъ панегирикъ. Не смотря на свое сарматское происхожденіе, онъ увлекся красотою королевы языкомъ Овидія, но слогомъ Ронсара, онъ сказалъ, что, выѣхавъ азъ Варшавы среди глубокой ночи, онъ и товарищи его не знали бы, какъ найдти дорогу, еслибъ имъ, какъ волхвамъ востока, не свѣтили на пути двѣ звѣзды; что эти звѣзды свѣтили ярче и ярче по мѣрѣ приближенія пословъ къ Франціи, и теперь онъ видитъ, что это были прекрасные глаза королевы наваррской. Наконецъ, обратившись отъ Евангелія къ корану, отъ Сиріи къ Аравіи, отъ Назарета къ Меккѣ, онъ заключилъ рѣчь свою, говоря, что готовъ сдѣлать то же, что дѣлаютъ поклонники пророка, которые, сподобившись счастія взглянуть на его гробницу, выкалываютъ себѣ глаза, потому-что больше уже нечему удивляться въ міръ.

Знавшіе по-латинѣ одобрили рѣчь его рукоплесканіями, потому-что раздѣляли его мнѣніе; непонявшіе ни слова тоже апплодировали, чтобъ дать знать, что и они что-нибудь понимаютъ.

Маргерита граціозно поклонилась любезному Сармату, потомъ, въ отвѣтъ на рѣчь его, она сказала, устремивъ глаза на де-Муи:

— Quod nunc hac in aula insperali adestis exultaremus ego et rex conjux, nisi ideo immineret calamitas, scilicet non solum fratris sed, etiam amici orbites.

То-есть: «Ваше неожиданное присутствіе въ этой залѣ исполнило бы радостью меня и короля, моего мужа, еслибъ не влекло за собою несчастія потерять не только брата, но и друга.»

Въ этихъ словахъ заключался двойной смыслъ: они были сказаны для де-Муи, но могли относиться и къ д’Анжу. Герцогъ поклонился въ знакъ благодарности.

Карлъ не помнилъ, чтобъ эта фраза была въ рѣчи, представленной ему нѣсколько дней тому назадъ. Но онъ не приписывалъ большой важности словамъ Маргериты, потому-что рѣчь ея была не политическая. Да и кромѣ того, онъ плохо понималъ по-латинѣ.

Маргерита продолжала:

«Adeo dolemur а te dividi, ut tecum proficisci maluissemus, sed idem fatum quo nunc sine ulla mora Lutetia, cedere juberis hac in urbe detinet. Proficiscere ergo, fratcr; proficiscere, amice; proficiscere sine nobis; proficiscentem sequuntur spes et desideria nostra.»

То-есть: «Намъ больно разстаться съ тобою, когда мы желали бы сопутствовать тебѣ. Но судьба, зовущая тебя немедленно изъ Парижа, удерживаетъ насъ здѣсь. И такъ, отправляйся, братъ нашъ; отправляйся, другъ, отправляйся безъ насъ. Тебѣ сопутствуютъ наши надежды и желанія счастія.»

Легко догадаться, что де-Муи слушалъ съ глубокимъ вниманіемъ; слова, сказанныя посланникамъ, относились единственно къ нему. Генрихъ уже раза два отрицательно покачивалъ головою, давая тѣмъ знать молодому гугеноту, что д’Алансонъ отказался. Но это могло быть и случайное движеніе; де-Муи не удовольствовался бы имъ, еслибъ слова Маргериты не подтвердили его. Между-тѣмъ, какъ онъ смотрѣлъ на Маргериту и слушалъ ее всею душою, черные глаза его, сверкающіе изъ-подъ сѣдыхъ бровей, поразили Катерину; она вздрогнула какъ отъ электрическаго удара и не сводила уже глазъ съ этой точки залы.

— Странная фигура! проговорила она, не измѣняя выраженія лица, приличнаго торжеству. Кто бы это такъ пристально смотрѣлъ на Маргериту? Да и она и Генрихъ не сводятъ съ него глазъ.

Королева наваррская продолжала свою рѣчь, остальное содержаніе которой относилось исключительно къ послу. Катерина, между-тѣмъ, ломала себѣ голову, догадываясь, кто бы былъ этотъ видный старикъ? Вдругъ церемоніймейстеръ, подошедъ къ ней, вручилъ ей тихонько записочку, завернутую въ шелковую матерію. Она развернула ее и прочла слѣдующее:

«Морвель, которому я далъ подкрѣпляющее средство, пришелъ наконецъ въ силу и написалъ имя человѣка, бывшаго въ кабинетѣ короля наваррскаго. Это де-Муи.»

— Де-Муи! подумала королева. — Я это предчувствовала, но этотъ старикъ… А! cospetto!… этотъ старикъ…

Катерина остановилась,

Потомъ, наклонясь къ уху капитана гвардіи, стоившаго возлѣ нея, шепнула ему;

— Смотрите, только незамѣтнѣе, смотрите на Ласло, на того, кто говоритъ теперь. За нимъ стоитъ сѣдой старикъ въ черномъ бархатномъ платьѣ.

— Вижу, ваше величество, отвѣчалъ капитанъ.

— Не упускайте его изъ вида.

— Тотъ, которому король наваррскій дѣлаетъ знакъ?

— Именно. Станьте у воротъ Лувра съ десятью человѣками, а когда онъ будетъ выходить, пригласите его отъ имени короля обѣдать. Если онъ пойдетъ за вами, отведите его куда-нибудь въ комнату и задержите подъ стражею. Если онъ станетъ сопротивляться, схватите его живаго или мертваго. Ступайте.

Къ-счастію, Генрихъ, очень-мало интересуясь рѣчью Маргериты, смотрѣлъ на Катерину и не пропустилъ ни малѣйшаго выраженія на ея лицѣ. Видя, что она такъ пристально смотритъ на де-Муи, онъ началъ безпокоиться; но когда она дала приказаніе капитану, онъ все понялъ.

Въ эту-то минуту онъ сдѣлалъ де-Муи знакъ, замѣченный де-Нансеемъ. Генрихъ хотѣлъ сказать ему; вы открыты; спасайтесь не теряя ни минуты.

Де-Муи понялъ знакъ, такъ-хорошо завершавшій слова Маргериты. Въ ту же минуту онъ скрылся въ толпѣ.

Но Генрихъ успокоился не прежде, какъ когда Нансей возвратился къ Катеринѣ: судорожное движеніе на лицъ ея дало ему знать, что капитанъ опоздалъ.

Аудіенція кончилась. Маргерита разговаривала еще съ Ласко. Король всталъ, раскланялся, и вышелъ, опираясь на руку Амбруаза Паре, доставлявшаго его ни на минуту со времени его болѣзни.

Катерина, блѣдная отъ гнѣва, и Генрихъ, нѣмой отъ скорби, вышли за нимъ.

Что касается до д’Алансона, его какъ-будто не было при торжествѣ. Карлъ, постоянно наблюдавшій за д’Анжу, не взглянулъ на него ни разу.

Новый король польскій считалъ себя человѣкомъ погибшимъ. Вдали отъ матери, похищенный сѣверными варварами, онъ походилъ на Антея, сына Земли, потерявшаго всѣ свои силы, когда Геркулесъ приподнялъ его на воздухъ. Переступивъ за границу, герцогъ д’Анжу думалъ, что навсегда будетъ отрѣшенъ отъ престола Франціи.

Вмѣсто того, чтобъ послѣдовать за королемъ, онъ пошелъ къ матери.

Катерина была мрачна не меньше его. Она думала о насмѣшливой фигурѣ Беарнца, котораго не теряла изъ вида въ-продолженіе всей церемоніи. Судьба, казалось, очищала ему дорогу, сметая прочь королей, принцевъ, убійцъ, враговъ и всякаго рода препятствія.

При видѣ блѣднаго лица коронованнаго сына, страждущаго подъ королевскою мантіею, Катерина пошла къ нему на встрѣчу.

— И такъ, я осужденъ умереть въ изгнаніи! сказалъ онъ.

— Не-уже-ли ты такъ скоро забылъ предсказанія Рене? отвѣчала она. — Успокойся; тебѣ не долго оставаться въ Польшѣ.

— Заклинаю васъ, сказалъ герцогъ: — при первой вѣроятности, что престолъ Франціи упразднится, извѣстите меня…

— Будь покоенъ. До дня, котораго ждемъ мы оба, въ моей конюшнѣ постоянно будетъ готова осѣдланная лошадь и въ передней курьеръ, готовый скакать въ Польшу.

IV.
Орестъ и Пиладъ.

Послѣ отъѣзда д’Анжу, миръ и счастіе какъ-будто возвратились въ Лувръ, подъ кровъ Атридовъ.

Карлъ забылъ свою меланхолію и здоровѣлъ съ каждымъ днемъ.

Онъ охотился съ Генрихомъ, или говорилъ съ нимъ объ охотѣ, когда нельзя было охотиться. Онъ упрекалъ его только въ одномъ — въ нелюбви къ соколиной охотѣ; говорилъ, что онъ былъ бы чудо-принцъ, еслибъ умѣлъ дрессировать соколовъ, какъ гончихъ и борзыхъ.

Катерина по-прежнему сдѣлалась нѣжною матерью: она была кротка съ Карломъ и д’Алансономъ, ласкова съ Генрихомъ и Маргеритою, внимательна къ герцогинѣ де-Неверъ и г-жѣ де-Совъ. Подъ предлогомъ, что Морвель раненъ при исполненіи ея порученія, она даже посѣтила его два раза во время его болѣзни, въ его квартирѣ въ Улицѣ-де-ла-Серизе.

Маргерита продолжала свои свиданія a l'éspagnole.

Каждый вечеръ она отворяла окно, мѣнялась съ ла-Молемъ знаками и записками. Въ каждомъ письмѣ молодой человѣкъ напоминалъ ей, что она обѣщала наградить его за изгнаніе нѣсколькими блаженными минутами въ Улицѣ-Клош-Персе.

Только одинъ человѣкъ чувствовалъ въ мирномъ Луврѣ, что онъ одинокъ. Этотъ человѣкъ былъ нашъ пріятель графъ Аннибаль де-Коконна.

Конечно, знать, что ла-Моль живъ, что-нибудь да значило; пріятно также было быть любимцемъ герцогини де-Неверъ. Но всѣ свиданія наединѣ съ прекрасною герцогинею не стояли въ глазахъ Пьемонтца одного часа, проведеннаго съ ла-Молемъ у ла-Гюрьера, за бутылкою вина, или путешествія съ нимъ по разнымъ заведеніямъ Парижа, гдѣ честный дворянинъ могъ получить рану въ грудь или въ кошелекъ.

Къ стыду человѣчества, должно признаться, что герцогиня де-Неверъ не равнодушно терпѣла соперничество ла-Моля. Не то, чтобъ она ненавидѣла Провансальца, — напротивъ, увлеченная непобѣдимымъ инстинктомъ, который заставляетъ всякую женщину кокетничать съ любовникомъ другой, особенно если эта другая другъ и пріятельница, она не скупилась въ-отношеніи къ ла-Молю молніями своихъ изумрудныхъ глазъ, и Коконна могъ бы завидовать дружескимъ пожатіямъ руки и тому подобнымъ знакамъ пріязни, шедро оказываемымъ ла-Молю въ дни каприза герцогини, когда звѣзда Коконна блѣднѣла на ея небосклонѣ. Но Коконна, который всегда готовъ былъ зарѣзать кого-угодно за одинъ взоръ избранной своего сердца, такъ мало ревновалъ къ ла-Молю, что даже нашептывалъ ему на ухо, по случаю этихъ выходокъ герцогини, такія вещи, что ла-Моль краснѣлъ невольно.

Слѣдствіемъ этого было, что Анріэтта, лишенная съ бѣгствомъ ла-Моля удовольствія быть въ обществѣ Коконна и наслаждаться его неисчерпаемою веселостью, пришла однажды къ Маргеритѣ съ просьбою возвратить ей неизбѣжнаго посредника, безъ котораго Коконна терялъ и умъ и сердце.

Маргерита, изъ состраданія, а больше по желанію собственнаго сердца, назначила Анріэттѣ свиданіе на другой день, въ извѣстномъ домикѣ съ двумя выходами. Здѣсь онѣ должны были переговорить на свободѣ и обстоятельно.

Коконна почти съ неудовольствіемъ прочелъ записку герцогини, приглашавшей его въ девять часовъ съ половиною въ Улицу-Тизонъ. Однакожь, онъ пошелъ въ условленное мѣсто и засталъ Анріэтту въ гнѣвѣ, что ее заставляютъ ждать.

— Какъ это неучтиво, сказала она: — заставлять ждать, не говорю уже принцессу, — а женщину.

— Ждать! Ну да; это на васъ похоже. А я такъ готовъ биться объ закладъ, что мы явились еще слишкомъ-рано.

— Да, я.

— Ба! И я. Я думаю, теперь не позже десяти.

— А я васъ звала въ половинѣ десятаго.

— Да я и вышелъ изъ Лувра ровно въ девять. Не мѣшаетъ замѣтить, что я сегодня дежурный, и, слѣдовательно, черезъ часъ долженъ буду васъ оставить.

— Чему вы очень-рады?

— Нѣтъ! Д’Алансонъ не въ духѣ и ворчитъ; а ужь если слушать брань, такъ лучше изъ вашихъ прекрасныхъ губокъ, чѣмъ изъ его криваго рта.

— Вы исправляетесь, какъ я вижу… Такъ вы вышли, вы говорите, въ девять часовъ?

— Да; и думалъ пойдти прямо сюда. Но вдругъ, на поворотѣ въ Гренелльскую-Улицу, увидѣлъ человѣка, очень похожаго на ла-Моля.

— Опять ла-Моль!

— Опять, съ вашего позволенія или безъ онаго.

— Грубіянъ!

— Прекрасно. Вы хотите снова начать свои любезности?

— Нѣтъ. Докапчивайте вашъ разсказъ.

— Не я вздумалъ начать его; вы спрашиваете, отъ-чего я опоздалъ.

— Конечно. Не-уже-ли я должна являться на мѣсто первая?

— Ба! вамъ некого искать.

— Вы невыносимы; впрочемъ, продолжайте. И такъ, при поворотѣ въ Гренелльскую-Улицу вы увидѣли человѣка, похожаго на ла-Моля… Что у васъ на платьѣ? кровь?

— Такъ и есть! Эти мерзавцы не могутъ падать не пачкая.

— Вы дрались?

— Дрался.

— За вашего ла-Моля?

— Да за кого же мнѣ драться? Не за женщину же?

— Покорно благодарю.

— Я побѣжалъ за дерзкимъ, который имѣлъ безстыдство подражать манерамъ моего друга. Я догоняю его въ улицѣ Кокильеръ, забѣгаю впередъ, гляжу ему подъ носъ, пользуясь свѣтомъ изъ лавки. Гляжу — не ла-Моль!

— Вы прекрасно распорядились.

— Да ему-то отъ этого не поздоровилось. Милостивый государь! сказалъ я ему: — вы шутъ, — вы позволяете себѣ походить на ла-Моля; а вблизи вы просто дрянь. Онъ, разумѣется, за шпагу, я тоже. По третьему удару онъ упалъ, и, какъ видите, запачкалъ мнѣ платье.

— Что жь, вы ему подали по-крайней-мѣрѣ помощь?

— Хотѣлъ-было, да въ это время проѣзжалъ другой. На этотъ разъ я увѣренъ, что то былъ ла-Моль. Къ-несчастію, онъ ѣхалъ вскачь. Я бросился за лошадью; зѣваки, смотрѣвшіе на нашу дуэль, побѣжали за мною. Меня могли принять за вора, — бѣжитъ человѣкъ, а за нимъ цѣлая ватага негодяевъ… что дѣлать! я остановился разогнать ихъ, и потерялъ драгоцѣнное время: всадникъ исчезъ. Я опять бросился отъискивать его, спрашивалъ всѣхъ, кто попадался на встрѣчу, — напрасно: никто его не замѣтилъ. Наконецъ, уставши, я пришелъ сюда.

— Уставши! какъ это мило!

— Послушайте, chère amie, сказалъ Коконна, небрежно развалившись въ креслахъ: — вы опять хотите преслѣдовать меня за бѣднаго ла-Моля; вы неправы въ этомъ случаѣ; дружба… какъ-бы это сказать… жаль, что я не такъ уменъ и не такъ ученъ, какъ мой бѣдный другъ; я нашелъ бы сравненіе, которое передало бы вамъ мою мысль цѣликомъ… Дружба, такъ-сказать, звѣзда, тогда-какъ любовь… любовь… а! прекрасно!.. любовь свѣчка. Вы скажете на это, что есть разные сорты…

— Любви?

— Нѣтъ, свѣчь, — и что одинъ сортъ лучше другаго, на-примѣръ розовыя свѣчи; согласенъ — это лучшія. Но какъ онѣ ни красивы, а все-таки сгараютъ, — звѣзда же горитъ вѣчно. Вы возразите, что когда свѣча сгоритъ, ставятъ другую…

— Вы шутъ, мосьё де-Коконна.

— Вотъ еще!

— Вы дерзки,

— Полно-те!

— Вы смѣшны.

— Вы заставите меня втрое больше жалѣть о ла-Молѣ.

— Вы не любите меня.

— Напротивъ, герцогиня; вы не понимаете этихъ вещей — я васъ обожаю. Но могу васъ любить, обожать, и вмѣстѣ съ тѣмъ, въ потерянное время, прославлять моего друга.

— Вы называете потеряннымъ то время, которое проводите со мною?

— Что дѣлать? этотъ бѣдняжка ла-Моль не выходитъ у меня изъ ума.

— Вы предпочитаете его мнѣ, — это низко! Послушайте, Аннибаль, я васъ ненавижу. Осмѣльтесь быть откровеннымъ, скажите, что вы его мнѣ предпочитаете… Аннибаль! Предостерегаю васъ, что если вы предпочитаете мнѣ что бы то ни было…

— Анріэтта! прекраснѣйшая изъ герцогинь! Ради собственнаго спокойствія, послушайтесь: не дѣлайте мнѣ нескромныхъ вопросовъ. Я люблю васъ больше всѣхъ женщинъ.

— Славно сказано! произнесъ чужой голосъ.

Завѣса, раздѣлявшая двѣ комнаты, приподнялась, и ла-Моль явился на порогѣ, оправленный въ раму дверей, какъ прекрасный портретъ Тиціана!

— Ла-Моль! вскричалъ Коконна, не обращая вниманія на Маргериту и не принимая на себя труда поблагодарить ее за доставленное ему удовольствіе. — Ла-Моль! Другъ мой! милый ла-Моль!

Съ этими словами, онъ бросился обнимать его, опрокинувъ кресло, на которомъ сидѣлъ, и стоявшій на дорогѣ столъ.

Ла-Моль отвѣчалъ ласкою на ласку, но вмѣстѣ съ тѣмъ не забылъ обратиться къ герцогинѣ.

— Извините, сказалъ онъ: — если имя мое нарушало иногда ясность вашихъ бесѣдъ съ моимъ другомъ. Конечно, не я виноватъ, прибавилъ онъ, глядя съ невыразимою нѣжностью на Маргериту: — что не могъ явиться къ вамъ раньте.

— Ты видишь, Анріэтта, сказала Маргерита: — я сдержала слово: вотъ онъ.

— Такъ я обязанъ этимъ счастіемъ только просьбамъ герцогини? спросилъ ла-Моль.

— Только ея просьбамъ, отвѣчала Маргерита.

Потомъ, обратившись къ ла-Молю, она прибавила:

— Ла-Моль! Я позволяю вамъ рѣшительно не вѣрить тому, что говорю.

Коконна, между-тѣмъ, успѣлъ уже разъ десять прижать ла-Моля къ своему сердцу, вертѣлся безпрестанно около него, поднесъ къ лицу его свѣчу, желая насмотрѣться на друга, — и наконецъ сталъ передъ Маргеритою на колѣни и поцаловалъ край ея платья.

— Слава Богу, сказала герцогиня: — теперь вы найдете меня по-крайней-мѣрѣ сносною.

— Mordi! отвѣчалъ Коконна. — Я нахожу, что вы прелестны, какъ и всегда. Скажу вамъ откровенно: жаль, что нѣтъ здѣсь налицо человѣкъ тридцати Поляковъ, Сарматовъ, или другихъ гиперборейскихъ варваровъ: я заставилъ бы ихъ признать васъ царицею красоты.

— Тише, Коконна, тише! замѣтилъ ла-Моль. — А Маргерита?

— Я не противорѣчу! воскликнулъ Коконна полусерьёзнымъ, полушуточнымъ тономъ: — Анріэтта царица изъ красавицъ, Маргерита красавица изъ царицъ.

Но что ни говорилъ и что ни дѣлалъ Пьемонтецъ, онъ видѣлъ, въ радости, только своего друга.

— Пойдемте, сказала герцогиня Маргеритѣ: — оставимъ друзей поговорить наединѣ; имъ есть что поразсказать другъ другу. Это для насъ не совсѣмъ-пріятно, но нѣтъ другаго средства возвратить Коконна его здоровье. Сдѣлай же для меня это одолженіе, потому-что я имѣю глупость любить эту пустую голову — какъ говоритъ ла-Моль.

Маргерита шепнула нѣсколько словъ на ухо ла-Молю, который, какъ ни желалъ увидѣться съ своимъ другомъ, а былъ бы радъ избавиться отъ его нѣжностей. Коконна, между-тѣмъ, старался вызвать на уста Анріэтты улыбку и ласковое слово, — что ему и удалось очень-легко.

Женщины вышли въ другую кохмнату, гдѣ былъ приготовленъ ужинъ.

Друзья остались наединѣ.

Коконна прежде всего началъ разспрашивать своего друга о подробностяхъ вечера, въ который онъ чуть не лишился жизни. Пьемонтецъ, котораго, какъ извѣстно, не легко было тронуть разсказомъ о подобныхъ происшествіяхъ, не разъ, однакожь, вздрогнулъ, слушая ла-Моля.

— Почему же, спросилъ онъ: — вмѣсто того, чтобъ бѣжать Богъ-знаетъ куда и оставить меня въ страшномъ безпокойствѣ, не прибѣгнулъ ты къ покровительству д’Алансона? Онъ защитилъ бы тебя, и конечно бы спряталъ. Я былъ бы съ тобою, и, все-равно, притворился бы грустнымъ и провелъ бы за носъ весь дворъ.

— Къ д’Алансону? повторилъ ла-Моль въ полголоса.

— Да. Послѣ того, что онъ мнѣ говорилъ, я долженъ думать, что ты ему обязанъ жизнью.

— Я обязанъ ею королю наваррскому, отвѣчалъ ла-Моль.

— А! И ты увѣренъ въ этомъ?

— Совершенно.

— Вотъ король, такъ король! А д’Алансонъ? какую же роль онъ тутъ игралъ?

— Онъ держалъ снурокъ, которымъ хотѣли меня удушить.

— Mordi! ты это знаешь навѣрно, ла-Моль? какъ! этотъ безкровный принцъ вздумалъ-было задушить моего друга?.. А! Mordi! Завтра же скажу ему, что я думаю о такомъ поступкѣ.

— Съ ума ты сошелъ?

— Правда, онъ опять пріймется за старое… Да все-равно! Это ему такъ не пройдетъ.

— Полно, Коконна, успокойся; не забывай лучше, что ужь половина двѣнадцатаго, а ты сегодня дежурный.

— Большая мнѣ надобность, что я дежурный! пусть-себѣ ждетъ! Дежурный? Чтобъ я служилъ человѣку, который держалъ петлю?.. Шутишь!.. Нѣтъ! — Тутъ видѣнъ перстъ Провидѣнія. Я долженъ былъ увидѣть тебя, чтобъ никогда съ тобою не разставаться. Я остаюсь здѣсь.

— Одумайся, несчастный. Вѣдь ты не пьянъ.

— Къ-счастію. Иначе, я зажегъ бы Лувръ.

— Послушай, Аннибаль, будь благоразуменъ. Возвратись во дворецъ. Служба — дѣло священное.

— А ты пойдешь со мною?

— Невозможно.

— Ты думаешь, что они опять затѣютъ убить тебя?

— Не думаю. Я слишкомъ-незначительное лицо, и противъ меня не можетъ быть постояннаго заговора. Разъ какъ-то пришла имъ фантазія убить меня, вотъ и все: они изволили тогда тѣшиться.

— Что жь ты думаешь дѣлать?

— Ничего: гуляю, странствую.

— Такъ я буду гулять и странствовать съ тобою. Это прекрасное занятіе. Если на тебя нападутъ, насъ будетъ двое, и мы ихъ отдѣлаемъ на-славу. Пусть только явится твой червякъ-герцогъ, я пришпилю его къ стѣнѣ какъ бабочку.

— Попросись по-крайней-мѣрѣ въ отставку.

— Непремѣнно.

— Предвари его, что ты его оставляешь.

— Разумѣется. Я согласенъ. Сейчасъ напишу ему.

— Напишешь? Принцу крови? Вотъ забавно!

— Да, принцу крови, mon cher!

— Впрочемъ, подумалъ ла-Моль: — черезъ нѣсколько дней ему не будетъ никакого дѣла ни до принца, ни до кого другаго, если только захочетъ пристать къ намъ.

Коконна взялся за перо и разомъ написалъ слѣдующее краснорѣчивое посланіе:

"Ваше высочество!

"Вы очень-хорошо знакомы съ древними писателями и не можете не знать трогательной исторіи Ореста и Пилада, двухъ героевъ, прославившихся своею дружбою и несчастіями. Другъ мой ла-Моль несчастенъ не меньше Ореста, а я нѣженъ не меньше Пилада. Онъ занятъ теперь важными дѣлами, которыя требуютъ моей помощи. По-этому, мнѣ невозможно оставить его. И такъ, съ позволенія вашего высочества, Я прошу у васъ увольненія, рѣшившись соединить судьбу свою съ судьбою моего друга; важныя причины заставляютъ меня оставить службу вашего высочества, почему и надѣюсь, что ваше высочество не будете ко мнѣ взъискательны. Смѣю именоваться

"Вашего высочества покорнѣйшій слуга

графъ Аннибаль де-Коконна,

неразлучный другъ г. де-ла-Моля."

Окончивъ это образцовое посланіе, Коконна прочелъ его вслухъ ла-Молю, который только пожалъ плечами.

— Ну что? Каково? спросилъ Коконна, не замѣтивъ этого движенія.

— Д’Алансонъ будетъ надъ нами смѣяться.

— Надъ нами?

— Да, надъ обоими вмѣстѣ.

— Все же это лучше, нежели задушить насъ порознь.

— Одно другому можетъ и не помѣшать, сказалъ ла-Моль.

— Тѣмъ хуже! Будь, что будетъ, а я отошлю письмо завтра же утромъ. Куда мы отсюда?

— Къ ла-Гюрьеру. Помнишь, въ ту комнату, гдѣ ты хотѣлъ меня зарѣзать, когда мы не были еще Орестомъ и Пиладомъ?

— Хорошо; я отошлю письмо съ хозяиномъ.

Въ это время, занавѣска приподнялась.

— Ну что, Орестъ и Пиладѣ? спросили дамы.

— Mordi! отвѣчалъ Коконна. — Орестъ и Пиладъ умираютъ отъ голода и любви.

На другой день поутру, часовъ въ девять, ла-Гюрьеръ отнесъ почтительное письмо Коконна въ Лувръ.

V.
Ортонъ.

Генрихъ, даже послѣ отказа д’Алансона, который разстроилъ всѣ его планы, сдѣлался, если это было возможно, еще болѣе-близкимъ его другомъ.

Катерина заключила изъ этого, что они что-то затѣваютъ вмѣстѣ. Она допросила объ этомъ Маргериту; но Маргерита была достойною ея дочерью, и главное искусство ея состояло въ отклоненіи опасныхъ объясненій; она такъ осторожно отвѣчала на всѣ вопросы Катерины, что та еще больше запуталась въ своихъ предположеніяхъ.

Единственнымъ путеводителемъ флорентинки среди этихъ интригъ былъ инстинктъ, дарованный ей Тосканою, и чувство ненависти, запавшее въ ея душу при французскомъ дворѣ.

Во-первыхъ, она поняла, что Беарнецъ силенъ отчасти своимъ союзомъ съ герцогомъ д’Алансономъ, и рѣшилась разорвать этотъ союзъ.

Рѣшившись, она начала опутывать своего сына съ терпѣніемъ и ловкостью рыбака, который, забросивъ неводъ далеко отъ рыбы, нечувствительно окружаетъ имъ добычу со всѣхъ сторонъ.

Герцогъ замѣтилъ, что мать ласкаетъ его больше прежняго, и самъ пошелъ на встрѣчу ея планамъ. Генрихъ притворился, что ничего не замѣчаетъ, и наблюдалъ за своимъ союзникомъ внимательнѣе прежняго.

Каждый ждалъ событія…

И между-тѣмъ, какъ всѣ ждали событія, вѣрнаго въ глазахъ однихъ, и вѣроятнаго для другихъ, однажды утромъ, едва только взошло солнце, предвѣщая прекрасный день, кто-то блѣдный, опираясь на палку и съ трудомъ передвигая поги, вышелъ изъ дома за арсеналомъ и пошелъ по Улицѣ-Пти-Мюскъ.

Прошедъ болотистый лугъ, окружавшій рвы Бастиліи, онъ оставилъ близь Сент-Антуанскихъ-Воротъ бульваръ влѣвѣ и вышелъ въ садъ де л’Арбалетъ, встрѣченный низкими поклонами сторожа.

Въ саду, принадлежавшемъ, какъ показываетъ его названіе, обществу стрѣлковъ, никого не было. Иначе, этотъ блѣдный странникъ, конечно, возбудилъ бы участіе прогуливающихся; по его длиннымъ усамъ, военной поступи, невѣрной еще отъ страданія, легко было узнать офицера, недавно раненнаго и вышедшаго укрѣпить свои силы прогулкою на солнцѣ.

Странно, однакожь, было, что когда раскрывался плащъ, которымъ, не смотря на теплую погоду, былъ окутанъ этотъ мирный прохожій, за поясомъ его можно было замѣтить пару пистолетовъ, висящихъ на серебряныхъ аграфахъ, широкій кинжалъ и шпагу, такую колоссальную, что, кажется, онъ былъ не въ состояніи владѣть ею. Путникъ, не смотря на пустынность мѣста, оглядывался на каждомъ шагу, засматривая въ каждый кустъ, въ каждый поворотъ аллеи.

Такъ дошелъ онъ до маленькой бесѣдки, выходившей надъ бульваромъ, отъ котораго она была отдѣлена только густымъ плетнемъ и небольшимъ рвомъ. Здѣсь онъ сѣлъ на дерновую скамью передъ столикомъ; сторожъ, онъ же и содержатель гостинницы, принесъ ему завтракъ.

Больной сидѣлъ тутъ уже минутъ десять, медленно прихлебывая что-то изъ фаянсовой чашки, какъ вдругъ лицо его приняло ужасное выраженіе. Онъ увидѣлъ, что отъ Круа-Фобенъ, по тропинкѣ, которая теперь превратилась въ Улицу-де-Напль, идетъ человѣкъ въ широкомъ плащѣ. Незнакомецъ остановился возлѣ бастіона и ждалъ чего-то.

Прошло минутъ пять. Больной, въ которомъ читатель, можетъ-быть, узналъ уже Морвеля, едва успѣлъ оправиться отъ волненія, произведеннаго въ немъ появленіемъ этого человѣка, какъ другой, юноша, въ костюмѣ, похожемъ на пажескій, появился по дорогѣ, гдѣ теперь идетъ Улица-Фоссе-Сен-Никола, и подошелъ къ ждавшему у бастіона.

Укрытый въ тѣни бесѣдки, Морвель безъ труда могъ все видѣть и даже слышать разговоръ; читатель пойметъ, какъ важенъ былъ для него этотъ случай, когда мы скажемъ ему, что незнакомцы были де-Муи и Ортонъ.

Оба они осмотрѣлись съ величайшимъ вниманіемъ. Морвель притаилъ дыханіе.

— Вы можете говорить, сказалъ младшій и болѣе-довѣрчивый изъ нихъ, Ортонъ: — насъ никто не видитъ и не слышитъ.

— Хорошо, отвѣчалъ де-Муи. — Ступай къ г-жѣ де-Совъ, отдай ей эту записку въ собственныя руки, если застанешь ее дома; если ея не будетъ, положи ее за зеркало, куда король обыкновенна кладетъ свои записки. Потомъ подожди въ Луврѣ. Если получишь отвѣтъ, принеси его въ извѣстное мѣсто; если нѣтъ, возвратись ко мнѣ ввечеру съ ружьемъ туда, куда я тебѣ говорилъ.

— Хорошо; знаю.

— Я тебя оставляю теперь; у меня сегодня много дѣла. И спѣши, — не къ-чему; тебѣ не для чего явиться въ Лувръ раньше его, а онъ, кажется, беретъ сегодня утромъ урокъ въ птичьей охотѣ. Смѣлѣе! Ты выздоровѣлъ и пришелъ благодарить г-жу де-Совъ за ея милости и попеченія. Съ Богомъ!

Морвель слушалъ съ неподвижнымъ взоромъ. Потъ выступилъ у него на лбу. Первымъ движеніемъ его было — взять пистолетъ и прицѣлиться въ де-Муи. Но де-Муи сдѣлалъ въ это время движеніе, плащъ его распахнулся, и Морвель замѣтилъ на немъ превосходную кирассу. Онъ сейчасъ разсчелъ, что пуля или расплющится о кирассу, или ранитъ его гдѣ-нибудь не смертельно. Сверхъ того, де-Муи былъ силенъ и хорошо вооруженъ; ему легко было сладить съ раненнымъ. Морвель вздохнулъ и спряталъ пистолетъ назадъ.

— Какое несчастіе, подумалъ онъ: — что я не могу убить его здѣсь, безъ свидѣтелей, исключая этого мальчишки! А его можно бы отправить вторымъ выстрѣломъ.

Морвелю пришло на мысль, что записка, данная Ортону къ г-жѣ де-Совъ, можетъ быть важнѣе самой жизни предводителя гугенотовъ.

— А! ты опять ускользнулъ отъ меня, подумалъ онъ. — Пусть такъ. Иди-себѣ здравъ и невредимъ; но завтра настанетъ моя очередь. Я отъищу тебя хоть въ аду, изъ котораго ты, кажется, вышелъ на мою погибель, если я не погублю тебя прежде.

Въ эту минуту, де-Муи закрылъ лицо свое плащомъ и пошелъ по направленію къ Тамплю. Ортонъ направился къ рѣкѣ.

Тогда Морвель, вставъ съ такою легкостью и силою, какой нельзя было ожидать отъ больнаго, поспѣшилъ въ Улицу-Серизэ, зашелъ домой, велѣлъ осѣдлать лошадь и, не смотря на свою слабость, поскакалъ въ Улицу-Сент-Антуанъ по набережной и наконецъ пріѣхалъ въ Лувръ.

Черезъ пять минутъ, Катерина знала обо всемъ случившемся, и Морвель получилъ тысячу экю, обѣщанные ему за арестованіе короля наваррскаго.

— Или я жестоко ошибаюсь, подумала Катерина: — или этотъ де-Муи то черное пятно, которое Рене открылъ въ гороскопѣ Генриха.

Черезъ четверть часа послѣ Морвеля, вошелъ въ Лувръ Ортонъ и отправился въ отдѣленіе г-жи де-Совъ, поговоривъ на дорогѣ съ нѣсколькими изъ своихъ луврскихъ знакомыхъ.

Онъ засталъ одну Даріолу. Г-жа де-Совъ ушла, по требованію Катерины, переписать какія-то важныя письма, и уже минутъ пять, какъ ея не было дома.

— Я подожду, сказалъ Ортопъ.

Ортонъ былъ тутъ какъ свой; пользуясь этимъ преимуществомъ, онъ прошелъ въ спальню баронессы и, увѣрившись, что былъ одинъ, положилъ записку за зеркало.

Не успѣлъ онъ еще почти принять руки, какъ вошла Катерина.

Ортонъ поблѣднѣлъ. Ему показалось, что острый взглядъ королевы былъ устремленъ прямо на зеркало.

— Что ты здѣсь дѣлаешь? спросила она. — Ты къ г-жѣ де-Совъ,

— Такъ точно, ваше величество. Я ее давно не видѣлъ и при шелъ поблагодарить за вниманіе.

— А ты ее любишь, мою милую Шарлотту?

— Отъ всей души,

— И ты, говорятъ, вѣрный слуга?

— Это очень-естественно, ваше величество: г-жа де-Совъ оказала мнѣ такое вниманіе, какого я не заслуживалъ.

— По какому же это случаю? спросила Катерина, какъ-будто не знаетъ, что случилось съ Ортономъ.

— Когда я былъ раненъ.

— Бѣдняжка! Ты былъ раненъ?

— Да.

— Когда же?

— Въ тотъ вечеръ, когда хотѣли арестовать короля наваррскаго. Я испугался при видѣ солдатъ и закричалъ; одинъ изъ нихъ ударилъ меня по головѣ, и я упалъ безъ памяти.

— Бѣдняжка! Что жь? ты теперь совсѣмъ-здоровъ?

— Здоровъ, ваше величество.

— И ты ищешь короля наваррскаго, чтобъ опять поступить къ нему?

— Нѣтъ, ваше величество. Король узналъ, что я осмѣлился противиться приказу вашего величества, и прогналъ меня безъ милосердія.

— Право? Ну, я беру на себя твое дѣло. Если жь ты думаешь дождаться г-жи де-Совъ, она не скоро пріидетъ. Она занята теперь у меня въ кабинетѣ.

Катерина, думая, что Ортонъ не успѣлъ еще, можетъ-быть, положить записку на мѣсто, вышла въ другую комнату, чтобъ дать ему время исполнить свое порученіе.

Ортонъ, встревоженный неожиданнымъ появленіемъ Катерины, думалъ, не скрывается ли тутъ какого-нибудь умысла противъ Генриха, какъ вдругъ услышалъ три легкіе удара въ потолокъ: это былъ условленный знакъ, который самъ онъ подавалъ своему господину въ случаѣ опасности, когда тотъ бывалъ у г-жи де-Совъ.

Онъ вздрогнулъ, услышавъ этотъ стукъ; ему показалось ясно, что его предостерегаютъ; онъ подошелъ къ зеркалу и взялъ записку назадъ.

Катерина подсматривала за всѣми его движеніями сквозь отверстіе въ занавѣскѣ; она видѣла, какъ онъ бросился къ зеркалу, но не разсмотрѣла, взялъ онъ оттуда или положилъ туда записку.

— Чего же онъ еще ждетъ? проговорила нетерпѣливая флорентинка.

Она вошла въ комнату съ улыбкою на устахъ.

— Ты еще здѣсь? сказала она. — Чего же ты ждешь? Вѣдь я тебѣ сказала, что сама позабочусь о тебѣ. Или ты сомнѣваешься?

— Боже сохрани! отвѣчалъ Ортонъ.

Онъ сталъ на колѣно, поцаловалъ край ея платья и поспѣшно вышелъ.

При выходѣ, онъ замѣтилъ въ передней капитана гвардіи Катерины. Это удвоило его подозрѣнія.

Катерина, съ своей стороны, едва-только занавѣска опустилась за Ортономъ, бросилась къ зеркалу. Но дрожащая отъ нетерпѣнія рука ея напрасно искала записки: записки не было.

А она ясно видѣла, что Ортонъ подходилъ къ зеркалу. Слѣдовательно, онъ взялъ записку назадъ. Судьба была на сторонѣ ея противниковъ. Ребенокъ дѣлался взрослымъ человѣкомъ, лишь-только начиналъ дѣйствовать противъ нея.

Она искала, смотрѣла, рылась, — нѣтъ ничего!

— Несчастный! сказала она. — Я не хотѣла сдѣлать ему зла, а онъ взялъ записку назадъ и самъ идетъ на встрѣчу судьбѣ своей… Нансей!

Нансей вошелъ.

— Что прикажете, ваше величество?

— Вы были въ передней?

— Да.

— Вы видѣли, какъ вышелъ отсюда молодой человѣкъ, ребенокъ?

— Онъ сейчасъ прошелъ.

— Онъ не можетъ быть еще далеко?

— На половинѣ лѣстницы, не дальше.

— Позовите его назадъ.

— Какъ его зовутъ?

— Ортонъ. Если онъ не захочетъ воротиться, приведите его силою. Только не пугайте его, если онъ не станетъ противиться. Мнѣ надо съ нимъ сейчасъ же поговорить.

Капитанъ поспѣшилъ исполнить приказаніе королевы.

Ортонъ дѣйствительно былъ еще на лѣстницѣ; онъ сходилъ медленно, надѣясь встрѣтить или увидѣть гдѣ-нибудь въ корридорѣ ороля наваррскаго или г-жу де-Совъ.

Онъ вздрогнулъ, услышавъ, что его зовутъ.

Сначала онъ хотѣлъ-было бѣжать; но сейчасъ же разсудилъ, что это все погубитъ.

Онъ остановился.

— Кто меня зоветъ?

— Я, Нансей, отвѣчалъ капитанъ, шагая за нимъ по ступенямъ

— Мнѣ некогда, отвѣчалъ Ортонъ.

— Я отъ ея величества королевы-матери, сказалъ Нансей, подходя къ нему.

Юноша отеръ выступившій на лицѣ его потъ и пошелъ назадъ

Капитанъ шелъ за нимъ.

Катерина хотѣла овладѣть Ортономъ, велѣть его объискать и взять спрятанную у него записку. Для этого, она придумала об винить его въ кражѣ и уже взяла съ туалета брильянтовый аграфъ пропажу котораго готовилась приписать Ортону. Но она разсудила, что это средство опасно, потому-что можетъ возбудить его подозрѣніе, что онъ увѣдомитъ обо всемъ своего господина, и испортитъ тѣмъ дѣло.

Конечно, она могла велѣть отвести его куда-нибудь въ тюрьму, но слухъ объ этомъ непремѣнно разнесется по Лувру, и Генрихъ сдѣлается осторожнѣе.

Записку, однакожь, надо было достать; въ запискѣ отъ де-Муи къ Генриху долженъ былъ заключаться цѣлый заговоръ.

Она положила аграфъ на прежнее мѣсто.

— Нѣтъ, нѣтъ, это не годится! сказала она, — Но за записку, которая можетъ быть, впрочемъ, ничтожна, продолжала она нахмуривъ брови, и говоря такъ тихо, что едва сама могла раз слушать слова свои: — что жь! не моя въ томъ вина! Зачѣмъ этотъ змѣенышъ не положилъ ея куда слѣдуетъ. Я должна прочесть ее

Въ эту минуту вошелъ Ортонъ.

Лицо Катерины, должно быть, было ужасно: юноша, поблѣднѣвъ, остановился на порогѣ. Онъ былъ еще такъ молодъ, что не умѣлъ вполнѣ владѣть собою.

— Вы изволили меня требовать, ваше величество, сказалъ онъ. — Что прикажете?

Лицо Катерины прояснилось, какъ-будто внезапно-озарены солнцемъ.

— Я позвала тебя потому, что ты мнѣ понравился. Я обѣщала позаботиться, о тебѣ, и хочу немедленно этимъ заняться. Насъ королевъ, обвиняютъ въ забывчивости. Не сердце наше забывчиво, а умъ, занятый тысячами дѣлъ. Я вспомнила, что людей счастье въ рукѣ королей, и потому позвала тебя назадъ. Ступай за мною.

Нансей съ удивленіемъ смотрѣлъ на Катерину; онъ думалъ, что на нее въ-самомъ-дѣлѣ нашелъ припадокъ нѣжности.

— Умѣешь ты ѣздить верхомъ?

— Умѣю.

— Такъ пойдемъ ко мни въ кабинетъ. Я дамъ тебѣ порученіе въ Сен-Жерменъ.

— Слушаю, ваше величество.

— Прикажите осѣдлать ему лошадь, г. де-Нансей.

Нансей вышелъ.

— Пойдемъ, сказала Катерина.

Ортонъ пошелъ вслѣдъ за нею.

Катерина сошла въ слѣдующій этажъ, вышла въ корридоръ, ведшій въ отдѣленія короля и д’Алансона, спустилась еще на одинъ этажъ, отворила дверь въ круглую галерею, ключъ отъ которой былъ только у нея и у короля, велѣла войдти Ортону, потомъ вошла сама и замкнула за собою входъ. Эта галерея окружала часть комнатъ короля и королевы-матери. Эта галерея, подобно корридору въ Замкѣ Святаго-Ангела въ Римѣ, или во дворцѣ Питти во Флоренціи, была убѣжищемъ, прибереженнымъ на случай опасности.

Катерина и молодой человѣкъ были заперты въ темномъ переходѣ. Они прошли шаговъ двадцать, Катерина впереди, Ортонъ за нею.

Вдругъ она обернулась; Ортонъ увидѣлъ на лицѣ ея то же мрачное выраженіе, которое замѣтилъ минутъ десять назадъ. Ея глаза, круглые какъ у тигра, казалось, сверкали въ темнотѣ.

— Остановись, сказала она.

Дрожь пробѣжала по тѣлу Ортона. Отъ этихъ сводовъ вѣяло холодомъ. Полъ былъ мраченъ, какъ гробовая крышка. Взоры Катерины пронзали грудь юноши.

Онъ отступилъ на шагъ и прислонился къ стѣнѣ.

— Гдѣ записка, которую тебѣ поручили отдать королю наваррскому?

— Записка? пробормоталъ Ортонъ.

— Да; которую ты долженъ былъ положить за зеркало?

— Я?… Я не понимаю, что вы изволите говорить.

— Записку, которую вручилъ тебѣ де-Муи, часъ тому назадъ, за садомъ л’Арбалетъ.

— У меня нѣтъ никакой записки. Ваше величество изволите вѣроятно ошибаться.

— Лжешь! Отдай записку, и я исполню свое обѣщаніе.

— Какое?

— Я сдѣлаю тебя богатымъ.

— Но у меня нѣтъ никакой записки, ваше величество! Катерина начала скрипѣть зубами, но завершила улыбкой.

— Отдай, скаазала она: — и я дарю тебѣ тысячу экю.

— Мнѣ нечего отдавать.

— Двѣ тысячи.

— Невозможно. У меня ничего нѣтъ.

— Десять тысячъ, Ортонъ!

Ортонъ видѣлъ, что гнѣвъ, подобно морскому приливу, выступаетъ изъ сердца на лицо королевы. Онъ подумалъ, что остается только одно средство спасти своего господина: съѣсть эту записку. Онъ опустилъ руку въ карманъ. Катерина разгадала его намѣреніе и остановила его руку.

— Полно, дитя! сказала она смѣясь. — Хорошо; ты вѣрный слуга. Выбирая слугу, королямъ не худо увѣриться, предано ли его сердце. Теперь я знаю, какъ съ тобою поступить. Вотъ тебѣ мой кошелекъ, — это первая награда. Отнеси записку королю наваррскому и объяви, что съ сегодняшняго дня ты у меня въ службѣ. Ступай, ты можешь одинъ выйдти въ эту дверь; она отворяется изнутри.

Но молодой человѣкъ стоялъ въ нерѣшимости. Онъ не могъ повѣрить, что опасность миновалась.

— Полно дрожать! сказала Катерина. Вѣдь я тебѣ говорю, что ты можешь идти.

— Благодарю, ваше величество, отвѣчалъ Ортонъ. — И такъ, вы меня прощаете?

— Больше: я награждаю тебя. Ты превосходный разнощикъ любовныхъ записокъ, — только ты забываешь, что тебя ждутъ.

— Это правда, сказалъ юноша и поспѣшилъ выйдти.

Но едва сдѣлалъ онъ шага три, какъ полъ подъ нимъ опустился. Онъ пошатнулся, распростеръ руки, вскрикнулъ, и исчезъ въ пропасти, которая раскрылась подъ его ногами, когда Катерина подавила пружину.

— Теперь, по милости этого упрямца, мнѣ прійдется сойдти сто-пятьдесятъ ступеней внизъ, сказала Катерина.

Она возвратилась въ свою комнату, зажгла потайной фонарь, пошла опять въ корридоръ, задвинула пружину и отворила дверь на винтообразную лѣстницу, спускавшуюся въ нѣдра земли.

Мучимая неутолимою жаждою любопытства, она дошла до желѣзной двери на днѣ подвала.

Здѣсь, окровавленный, изувѣченный паденіемъ съ вышины во сто футовъ, лежалъ Ортонъ. Онъ еще дышалъ; за стѣною слышенъ былъ шумъ Сены, проведенной къ подножію лѣстницы посредствомъ подземнаго канала.

Катерина спустилась въ эту сырую яму, бывшую, вѣроятно, свидѣтельницею не одного подобнаго паденія, объискала трупъ, нашла записку, увѣрилась, что это точно та, которую она искала, оттолкнула тѣло ногою и придавила пружину; дно подалось и тѣло, увлеченное собственною тяжестью, исчезло по направленію къ рѣкѣ.

Потомъ Катерина затворила дверь, взошла на верхъ, замкнулась у себя въ кабинетъ, и прочла записку. Вотъ что было въ ней написано:

"Сегодня, въ десять часовъ вечера, въ улицѣ д’Арбр-Секъ, въ гостинницъ à la Belle-Etoile. Если прійдете, не отвѣчайте ничего; если не прійдете, скажите подателю записки: нѣтъ.

"Де-Муи Сен-Фаль."

На лицъ Катерины играла улыбка. Она думала о будущей побѣдъ, забывая, какою цѣною купила ее.

Да и что значитъ Ортонъ? Вѣрный слуга, преданный всѣмъ сердцемъ, дитя, — и только.

Это, конечно, не могло имѣть цѣны на вѣсахъ, на которыхъ взвѣшивалась участь цѣлыхъ государствъ.

Прочитавъ записку, Катерина немедленно пошла къ г-жѣ де-Совъ, и положила записку за зеркало.

Возвращаясь, она встрѣтила при входѣ въ корридоръ капитана.

— Лошадь осѣдлана, ваше величество, сказалъ онъ.

— Любезный баронъ, отвѣчала Катерина: — лошадь теперь не нужна: я поговорила съ этимъ мальчикомъ, и онъ оказался слишкомъ-глупъ для порученія, которое я хотѣла ему дать. Я дала ему денегъ и выслала по черному ходу.

— Но порученіе?

— Порученіе? повторила Катерина.

— Да, которое ваше величество, хотѣли дать ему въ Сен-Жерменъ. Прикажете житъ заняться этимъ, или приказать кому-нибудь?

— Нѣтъ, нѣтъ; вамъ и вашей командѣ будетъ сегодня вечеромъ другое занятіе.

И Катерина вошла въ свой кабинетъ, въ полной надеждѣ порѣшить вечеромъ участь короля наваррскаго.

IV.
Гостинница a la Belle-Etoile.

Часа черезъ два послѣ разсказаннаго нами происшествія, поставившаго по себѣ никакихъ слѣдовъ, ни даже на лицѣ Катерины, г-жа де-Совъ, окончивъ свое занятіе у королевы, возвратилась домой. За нею вошелъ Генрихъ, и, узнавъ отъ Даріолы. что приходилъ Ортонъ, пошелъ прямо къ зеркалу и взялъ записку.

Записка, какъ мы уже сказали, содержала въ себѣ слѣдующее:

«Сегодня, въ десять часовъ вечера, въ улицѣ д’Арбр-Секъ, въ гостинницѣ à la Belle-Etoile. Если пріидете, не отвѣчайте ничего; если не пріидете, скажите подателю записки: „нѣтъ“.

"Де-Муи Сен-Фаль."

— Генрихъ непремѣнно пойдетъ, думала Катерина: — еслибъ онъ и не хотѣлъ идти, такъ ему некому теперь сказать: „нѣтъ“.

Въ этомъ она не ошиблась. Генрихъ разспросилъ объ Ортонѣ. Даріола сказала, что онъ вышелъ съ королевой-матерью; но такъ-какъ записка была на своемъ мѣстѣ, а Ортона невозможно было подозрѣвать въ измѣнѣ, то Генрихъ остался совершенно-покоенъ.

Онъ отобѣдалъ, по обыкновенію, у короля, который много подшучивалъ надъ неловкостью его во время птичьей охоты поутру. Генрихъ оправдывался тѣмъ, что онъ горецъ, а не житель долинъ, по обѣщалъ Карлу заняться изученіемъ и этого рода охоты.

Катерина была очень-любезна, и, вставая изъ-за стола, просила Маргериту остаться у ней на весь вечеръ.

Въ восемь часовъ, Генрихъ взялъ съ собою двухъ провожатыхъ и вышелъ въ ворота Сент-Оноре. Онъ сдѣлалъ большой крюкъ, переправился черезъ Сену на йельскомъ паромѣ, прошелъ до Улицы-Сен-Жакъ, и здѣсь отпустилъ своихъ спутниковъ, какъ-будто отправлялся на любовное свиданіе. При поворотѣ въ Улицу-Матюрень, ждалъ его человѣкъ въ плащѣ и верхомъ. Король подошелъ къ нему.

— Мантъ, сказалъ незнакомецъ.

— По, отвѣчалъ король.

Неизвѣстный тотчасъ сошелъ съ лошади. Генрихъ надѣлъ запачканный плащъ, сѣлъ на взмыленнаго коня, поѣхалъ по Улицѣ-ла-Гарпъ, черезъ Мостъ-Сен-Мишель, по Улицѣ-Бартелеми, переѣхалъ Сену по Мосту-Мёнье, и доѣхалъ по набережной и Улицѣ-Арбр-Секъ до гостинницы ла-Гюрьера.

Ла-Моль сидѣлъ въ залѣ и писалъ длинное любовное письмо, вы знаете къ кому.

Коконна былъ въ кухнѣ съ ла-Гюрьеромъ. Онъ присутствовалъ при изготовленіи шести куропатокъ, и разсуждалъ съ хозяиномъ о времени, когда ихъ снять съ вертела.

Въ эту минуту, постучался Генрихъ. Грегуаръ пошелъ отворить дверь и отвести лошадь въ конюшню; Генрихъ, между-тѣмъ, во шелъ, постукивая сапогами и звеня шпорами, какъ-будто стараясь оживить отекшія ноги.

— Ла-Гюрьеръ! закричалъ ла-Моль, продолжая писать: — пріѣзжій васъ спрашиваетъ.

Ла-Гюрьеръ подошелъ, измѣрилъ Генриха глазами съ головы до ногъ, и не чувствуя особеннаго уваженія къ плащу изъ толстаго сукна, спросилъ:

— Кто вы?

— Sang-dieu! отвѣчалъ Генрихъ: — я гасконскій дворянинъ, — пріѣхалъ ко двору.

— Что вамъ угодно?

— Комнату и ужинъ.

— Гм! А есть у васъ лакей?

Это былъ, какъ извѣстно, неизбѣжный вопросъ.

— Нѣтъ, но я непремѣнно найму, какъ-только поправятся мои обстоятельства.

— Я господской комнаты не отдаю безъ лакейской, сказалъ ла-Гюрьеръ.

— Даже, если я заплачу вамъ за комнату и ужинъ нобль, — разсчетъ завтра?

— О! вы, конечно, очень-великодушны, отвѣчалъ трактирщикъ, недовѣрчиво поглядывая на Генриха.

— Надѣюсь провести ночь въ вашей гостинницѣ, которую рекомендовалъ мнѣ одинъ изъ моихъ земляковъ; я пригласилъ сюда на ужинъ пріятеля. Есть у васъ хорошее арбуазское вино?

— Такое, что и самъ Беарнецъ не пьетъ лучшаго.

— Хорошо; за это я заплачу особо. Да вотъ и гость мой! Дѣйствительно, дверь отворилась, и вошелъ другой человѣкъ, нѣсколько-старше перваго, и вооруженный огромною шпагою.

— А! Вы аккуратны, молодой человѣкъ, сказалъ онъ. — Кто ѣдетъ изъ-за двѣсти льё, тому мудрено потрафить въ минуту.

— Это вашъ гость? спросилъ ла-Гюрьеръ.

— Да, отвѣчалъ Генрихъ, пожимая руку пришедшему. — Прикажите подать ужинъ.

— Здѣсь, или у васъ въ комнатѣ?

— Гдѣ хотите.

— Ла-Гюрьеръ! сказалъ ла-Моль, подозвавъ его къ себѣ. — Избавьте насъ, пожалуйста, отъ этихъ гугенотскихъ фигуръ. При нихъ намъ нельзя будетъ съ Коконна ни слова переговорить о дѣлѣ.

— Приготовить ужинъ во второмъ нумерѣ, въ третьемъ этажѣ! произнесъ ла-Гюрьеръ. — Милости просимъ наверхъ, господа.

Пріѣзжіе пошли за Грегуаромъ, освѣщавшимъ дорогу.

Ла-Моль слѣдилъ за ними глазами, пока они не скрылись изъ вида. Потомъ онъ оборотился въ другую сторону, и увидѣлъ Коконна, выглядывающаго изъ кухни. Глаза его были вытаращены и ротъ раскрытъ; странное удивленіе выражалось на лицъ его.

Ла-Моль подошелъ къ нему.

— Mordi! сказалъ Коконна. — Видѣлъ ты?

— Что?

— Этихъ двухъ.

— Ну?

— Я готовъ побожиться, что это…

— Кто?

— Кто! король наваррскій и тотъ, что ходилъ въ вишневомъ плащѣ.

— Пожалуй, божись, если хочешь; только потише.

— Такъ и ты ихъ узналъ?

— Конечно.

— Зачѣмъ же они здѣсь?

— Ты не догадываешься?

— Какія-нибудь любовныя похожденія.

— Разумѣется.,

— Ты думаешь?

— Увѣренъ.

— Ла-Моль! шпажные удары, по-моему, лучше этихъ похожденій. Я готовъ былъ божиться, — теперь готовъ держать пари.

— Въ чемъ?

— Въ томъ, что тутъ кроется какой-нибудь заговоръ.

— Вздоръ!

— Говорю тебѣ…

— Говорю тебѣ, что если тутъ есть заговоръ, такъ это ихъ дѣло.

— Да, правда. Къ-тому же, я ужь не слуга г. д’Алансона; пусть сами раздѣлываются, какъ имъ угодно.

Между-тѣмъ, куропатки ужарились до той степени, какую особенно любилъ Коконна, и онъ кликнулъ ла-Гюрьера снять ихъ съ вертела.

Генрихъ и де-Муи распоряжались въ это время въ своей комнатѣ.

— Видѣли вы Ортона? спросилъ де-Муи, когда Грегуаръ накрылъ столъ.

— Нѣтъ; по я нашелъ записку за зеркаломъ. Онъ, я думаю, испугался, потому-что Катерина входила въ то время, какъ онъ былъ тамъ. Вѣроятно, потому онъ меня и не дождался. Съ минуту я безпокоился: Даріола говоритъ, что Катерина долго съ нимъ разговаривала.

— Это ничего; онъ сметливъ. Хоть королева и знаетъ его должность, онъ ее проведетъ, я увѣренъ.

— А вы, де-Муи, видѣли его послѣ?

— Нѣтъ еще; но я долженъ увидѣть его сегодня ввечеру. Въ полночь онъ долженъ явиться сюда за мною съ карабиномъ. Дорогою онъ все разскажетъ.

— А человѣкъ, который стоялъ на поворотѣ въ улицу Матюренъ?

— Какой человѣкъ?

— Который далъ мнѣ плащъ и лошадь, — увѣрены вы въ немъ?

— Это одинъ изъ самыхъ преданныхъ. Впрочемъ, онъ не знаетъ вашего величества, и ему неизвѣстно, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло.

— И такъ, мы спокойно можемъ переговорить о дѣлахъ.

— Безъ сомнѣнія. Къ-тому же, ла-Моль сторожитъ.

— Прекрасно.

— И такъ, что говоритъ д’Алансонъ?

— Д’Алансонъ не хочетъ бѣжать. Онъ объявилъ это прямо. Избраніе герцога д’Анжу въ короли польскіе и болѣзнь короля измѣнили всѣ его намѣренія.

— Такъ онъ причиною, что нашъ планъ не удался?

— Да.

— Слѣдовательно, онѣ намъ измѣняетъ.

— Нѣтъ еще, но измѣнитъ при первомъ удобномъ случаѣ.

— Малодушный! Вѣроломный! Почему онъ не отвѣчалъ на мои письма?

— Чтобъ имѣть въ своихъ рукахъ улики и не быть уличеннымъ другими. А между-тѣмъ, все погибло, не такъ ли, де-Муи?

— Напротивъ, ваше величество, все спасено. Вы знаете, что всѣ, за исключеніемъ партіи Конде, были за васъ и вступили въ сношенія съ герцогомъ только за тѣмъ, чтобъ воспользоваться его защитою. Съ-тѣхъ-поръ, то-есть со времени пріема польскихъ пословъ, я все связалъ во-едино, ивсе вамъ предано. Для бѣгства съ д’Алансономъ довольно было ста человѣкъ. Я собралъ полторы тысячи. ерезъ недѣлю они будутъ въ готовности на дорогѣ въ По. Это будетъ уже не бѣгство, а отступленіе. Довольно ли для васъ, ваше величество, полуторы тысячи человѣкъ, и будете ли въ безопасности среди арміи?

Генрихъ улыбнулся и, ударивъ его по плечу, сказалъ:

— Ты знаешь, де-Муи, — и ты знаешь это одинъ, — король наваррскій не такой трусъ, какъ думаютъ.

— Знаю, ваше величество, и думаю, что скоро узнаетъ это не хуже меня и вся Франція. По, замышляя дѣло, надо заботиться объ удачѣ. Первое условіе успѣха — рѣшимость; а чтобъ рѣшимость была быстрою и неподдѣльною, надо быть убѣждену въ успѣхѣ. Итакъ, ваше величество, когда назначена будетъ охота…

— Охота, то псовая, то соколиная, бываетъ черезъ каждые восемь или десять дней.

— Когда охотились въ послѣдній разъ?

— Сегодня.

— Слѣдовательно, дней черезъ восемь или десять опять будутъ охотиться?

— Безъ всякаго сомнѣнія.

— Послушайте! все, кажется, очень-спокойно: герцогъ д’Анжу уѣхалъ; о немъ больше не думаютъ. Король поправляется съ каждымъ днемъ. Насъ почти перестали преслѣдовать. Дѣлайте глазк королевѣ-матери и д’Алансону; повторяйте ему, что вы не можете ѣхать безъ него; постарайтесь, чтобъ онъ повѣрилъ вамъ, — это труднѣе.

— Будь спокоенъ, онъ повѣритъ.

— Вы думаете, что онъ вамъ такъ сильно довѣряетъ?

— Нѣтъ, сохрани Богъ! Но онъ вѣритъ всему, что ни скажетъ ему королева.

— А она служитъ намъ добросовѣстно?

— Да, я имѣю на это доказательства. Кромѣ того, она честолюбива, и мысль о наваррской коронѣ жжетъ ей голову.

— И такъ, за три дня до охоты, дайте мнѣ знать, гдѣ она назначена. Если въ Бонди, въ Сен-Жерменѣ, или въ Рамбулье, прибавьте, что вы готовы, и когда завидите передъ собою ла-Моля, скачите за нимъ. А когда вы будете внѣ лѣса, такъ королевѣ-матери прійдется гнаться за вами, если ей угодно; нормандскія лошади ея не увидятъ, надѣюсь, и подковъ нашихъ арабскихъ коней.

— Хорошо.

— Есть у васъ деньги?

Генрихъ сдѣлалъ гримасу, которую во всю жизнь свою дѣлалъ на этотъ вопросъ:

— Немного; впрочемъ, у Марго, я думаю, есть.

— Все равно. Возьмите съ собою какъ-можно-больше.

— А ты, между-тѣмъ, что будешь дѣлать?

— Я занимался дѣлами вашего величества довольно-дѣятельно: позволите ли мнѣ заняться теперь моими собственными?

— Изволь, де-Муи, изволь; какія же это дѣла?

— Послушайте, ваше величество. Ортонъ сказалъ мнѣ (онъ очень-смышленый мальчикъ; рекомендую вамъ его) — Ортонъ сказалъ, что вчера встрѣтилъ возлѣ арсенала этого разбойника Морвеля. Онъ выздоровѣлъ, благодаря заботливости Рене, и отогрѣвается на солнцѣ, какъ змѣя.

— Понимаю.

— Вы понимаете? прекрасно… Вы будете когда-нибудь королемъ, и если вамъ надо отмстить кому-нибудь, вы отмстите по-королевски. Я солдатъ, и долженъ отмстить по-солдатски. Когда всѣ наши дѣла будутъ устроены, — а на это надо дней пять или шесть, и убійца въ это время совсѣмъ оправится, я тоже пойду прогуляться мимо арсенала и пригвозжу его къ землѣ шпагой. Тогда мнѣ легче будетъ разстаться съ Парижемъ.

— Распоряжайся какъ знаешь. Кстати: ты доволенъ ла-Молемъ, не правда ли?

— Да; прекрасный молодой человѣкъ; онъ преданъ вамъ душою и тѣломъ; вы можете на него положиться, какъ на меня… онъ храбръ…

— И, главное, умѣетъ хранить тайну; я возьму его съ собою въ Наварру: тамъ подумаемъ какъ наградить его.

Генрихъ договаривалъ еще эти слова съ ѣдкою улыбкой, какъ вдругъ двери распахнулись настежъ, и ла-Моль, блѣдный и встревоженный, появился на порогѣ.

— Живѣе! сказалъ онъ. — Домъ окруженъ.

— Окруженъ! воскликнулъ Генрихъ. — Кѣмъ?

— Королевской гвардіей.

— О! сказалъ де-Муи, доставая изъ за-цояса пистолетъ. — На бой!

— Что и говорить! сказалъ ла-Моль. — Очень-много поможетъ вамъ пистолетъ противъ пятидесяти человѣкъ!

— Онъ правъ, замѣтилъ король: — еслибъ было какое-нибудь средство уйдти…

— Есть; я однажды ужь воспользовался имъ, и если вашему величеству угодно за мною послѣдовать…

— А де-Муи?

— И онъ можетъ идти съ нами, если хочетъ; только надо поспѣшить.

На лѣстницѣ послышались шаги.

— Теперь ужь поздно, сказалъ Генрихъ.

— Еслибъ удержать ихъ хоть пять минутъ, воскликнулъ ла-Моль: — я отвѣчалъ бы за безопасность короля.

— Я задержу ихъ, сказалъ де-Муи. — Спасайте короля. Бѣгите, ваше величество!

— А ты?

— Не заботьтесь обо мнѣ, бѣгите!

Де-Муи прибралъ тарелку, салфетку и стаканъ короля, чтобъ подумали, что онъ ужиналъ одинъ.

— Пойдемте! сказалъ ла-Моль, схвативъ Генриха за руку и увлекая его на лѣстницу.

— Де-Муи! Храбрый де-Муи! сказалъ Генрихъ, протягивая ему руку. Де-Муи поцаловалъ ее, проводилъ короля изъ комнаты и замкнулъ за нимъ дверь.

— Понимаю, сказалъ Генрихъ: — онъ отдается въ руки враговъ, тогда-какъ мы спасаемся бѣгствомъ. — Но кой-чортъ могъ насъ выдать?

— Пойдемте, ваше величество! Они идутъ.

Блескъ факеловъ начиналъ уже скользить по стѣнамъ, а впизу лѣстницы слышался уже стукъ оружія.

— Скорѣе! повторилъ ла-Моль.

Онъ провелъ его въ темнотѣ два этажа выше и, вышедъ въ какую-то комнату, задвинулъ за собою дверь и подвелъ его къ окну.

— Боитесь вы путешествовать по крышамъ? спросилъ онъ.

— Я? отвѣчалъ король. — Полно! Изарскому охотнику бояться крышъ!

— Такъ слѣдуйте за мною. Я знаю дорогу и проведу васъ.

— Идите; я за вами.

Ла-Моль выскочилъ изъ окна и прошелъ по широкому жолобу до ложбины, образовавшейся изъ двухъ крышъ. Здѣсь было слуховое окно, выходившей изъ необитаемаго чердака.

— Вотъ мы и у пристани, сказалъ ла-Моль.

— Тѣмъ лучше, отвѣчалъ Генрихъ.

Онъ отеръ потъ, крупными каплями выступившій у него на лбу.

— Дѣло теперь пойдетъ само собою на ладъ, сказалъ ла-Моль. — Съ чердака ведетъ лѣстница въ корридоръ, а корридоръ на улицу. Я уже прошелъ однажды по этой дорогѣ, въ ужасную ночь.

— Впередъ! сказалъ Генрихъ.

Ла-Моль первый пролѣзъ въ окно, добрался до плохо-притворенной двери, отворилъ ее, и, подавая королю веревку, служившую путеводпую нитью по лѣстницѣ, сказалъ:

— Пойдемте, ваше величество.

На половинѣ лѣстницы Генрихъ остановился; тутъ было окно во дворъ гостинницы. Отсюда видно было, какъ на противолежащей лѣстницѣ толпились солдаты со шпагами и факелами въ рукахъ.

Вдругъ, посреди группы, Генрихъ узналъ де-Муи, который отдалъ свою шпагу и сходилъ спокойно.

— Бѣдняжка! сказалъ король. — Вѣрное сердце!

— Замѣтьте, ваше величество: онъ совершенно-спокоенъ, и даже смѣется. Онъ вѣрно выдумалъ что-нибудь хорошее, онъ рѣдко смѣется.

— А тотъ, что былъ съ вами?

— Коконна?

— Да, Коконна. Что съ нимъ?

— О! за него я совершенно спокоепъ. Увидѣвъ солдатъ, онъ только спросилъ: что? мы рискуемъ чѣмъ-нибудь? — Головою, отвѣчалъ я. — Ты спасешься? — Надѣюсь. — Хорошо, такъ и я спасусь. И клянусь вамъ, что онъ спасется. Если его возьмутъ, такъ значитъ, что ему угодно было позволить взять себя.

— И такъ все благополучно, сказалъ Генрихъ. — Теперь лишьбы добраться въ Лувръ.

— Нѣтъ ничего легче. Завернемся въ плащи и выйдемъ. Улица полна народа, и насъ пріймутъ за простыхъ зрителей.

Дѣйствительно, тѣснота была единственное препятствіе, которое они встрѣтили на дорогѣ.

Оба они проскользнули въ Улицу-д’Аверонъ; проходя по Улицѣ-де-Пули, они увидѣли вдали де-Муи и стражу, подъ предводительствомъ де-Нансея, проходящихъ по Площади-Сен-Жермень-л’Оксерруа.

— А-га! Его ведутъ, кажется, въ Лувръ, сказалъ Генрихъ, — Чортъ возьми! Ворота запрутъ; будутъ спрашивать имена всѣхъ входящихъ; если я войду вслѣдъ за нимъ, могутъ заключить, что мы были вмѣстѣ.

— Войдите въ Лувръ не черезъ ворота.

— Да какъ же иначе?

— А окно королевы наваррской?

— Ventre saint-gris! Вы правы, ла-Моль! Какъ это мнѣ не пришло въ голову? Но какъ ей дать знать?

— Вы такъ мѣтко бросаете камни! замѣтилъ ла-Моль, почтительно кланяясь.

VII.
Де-Муи де-Сен-Фаль.

На этотъ разъ, Катерина взяла всѣ возможныя предосторожности и не сомнѣвалась въ успѣхѣ.

Въ-слѣдствіе этого, часовъ въ десять вечера, она отпустила Маргериту, будучи убѣждена, въ чемъ, впрочемъ, и не ошибалась, что королева наваррская ничего не знаетъ о замыслѣ противъ своего мужа. Катерина зашла къ королю, прося его помедлить ложиться спать.

Торжествующій видъ Катерины возбудилъ его любопытство. Онъ началъ ее разспрашивать, но она отвѣчала только:

— Могу сказать одно вашему величеству: сегодня вечеромъ вы будете освобождены отъ двухъ вашихъ злѣйшихъ враговъ.

Карлъ мигнулъ бровями, какъ-будто хотѣлъ сказать: „хорошо, посмотримъ“, свиснулъ большой борзой собакѣ, и послушное животное, какъ змѣя, приползло къ нему на брюхѣ и начало ласкаться.

Черезъ нѣсколько минутъ, въ-продолженіи которыхъ Катерина приглядывалась и прислушивалась, на дворѣ въ Луврѣ раздался пистолетный выстрѣлъ.

— Что это за шумъ? спросилъ Карлъ, нахмуривъ брови. Борзая вскочила и навострила уши.

— Ничего, отвѣчала Катерина. — Сигналъ, и только.

— Что же значитъ этотъ сигналъ?

— Онъ значитъ, что съ этой минуты вашъ единственный вашъ истинный врагъ не можетъ уже вредить вамъ.

— Убили кого-нибудь? спросилъ Карлъ, повелительно глядя на мать, какъ-будто желая сказать ей, что смерть и помилованіе только во власти короля.

— Нѣтъ, только арестовали двухъ.

— Вѣчно тайныя продѣлки, вѣчно заговоры, о которыхъ король ничего не знаетъ! сказалъ Карлъ. — Mort-diable! Я уже не дитя, матушка; могу заботиться самъ о себѣ, и мнѣ не къ чему ходить на помочахъ. Поѣзжайте въ Польшу къ вашему д’Анжу, если хотите царствовать. Здѣсь, повторяю вамъ, вамъ не удастся.

— Въ послѣдній разъ мѣшаюсь я въ ваши дѣла, отвѣчала Катерина. — Но это дѣло затѣяно уже давно; вы всегда утверждали, что я ошибаюсь, и я непремѣнно хотѣла доказать вашему величеству, что я права.

Нѣсколько человѣкъ остановились въ это время въ передней, и раздался стукъ опущенныхъ на полъ ружейныхъ прикладовъ.

Нансей попросилъ позволенія войдти къ королю.

— Пусть войдетъ, живо сказалъ Карлъ.

Нансей вошелъ, поклонился королю, и сказалъ, обращаясь къ Катеринѣ:

— Я исполнилъ приказаніе вашего величества: онъ взятъ.

— Какъ онъ? спросила Катерина встревожившись. — Вы взяли только одного?

— Онъ былъ одинъ.

— И оборонялся?

— Нѣтъ; онъ спокойно ужиналъ въ своей комнатѣ и отдалъ шпагу по первому требованію.

— Кто такой? спросилъ король.

— Сейчасъ увидите, сказала Катерина. — Введите его, г. де-Нансей.

Черезъ пять минутъ вошелъ де-Муи.

— Де-Муи! воскликнулъ король. — Что скажете?

— Ваше величество, отвѣчалъ де-Муи совершенно-спокойно: — я готовъ, съ вашего позволенія, сдѣлать вамъ тотъ же вопросъ.

— Вмѣсто того, чтобъ дѣлать подобные вопросы королю, сказала Катерина: — не угодно ли вамъ, г. де-Муи, сказать моему сыну, кто былъ въ комнатѣ короля наваррскаго въ извѣстную ночь, и, противясь приказанію его величества, убилъ двухъ солдатъ и ранилъ Морвеля?

— Да, сказалъ Карлъ, нахмуривъ брови; — не знаете ли вы, г. де-Муи, какъ зовутъ этого человѣка?

— Знаю, ваше величество. Вамъ угодно, чтобъ я назвалъ его?

— Признаюсь, желалъ бы.

— Его зовутъ де-Муи де-Сен-Фаль.

— Такъ это были вы?

— Я.

Катерина, пораженная его смѣлостью, отступила на шагъ.

— Какъ же вы осмѣлились противиться королевскому приказу? спросилъ Карлъ.

— Во-первыхъ, ваше величество, мнѣ вовсе неизвѣстно было, что приказъ данъ; кромѣ-того, я видѣлъ только одно, то-есть только одного человѣка, Морвеля, убійцу моего отца и адмирала. Я вспомнилъ, что, полтора года назадъ, здѣсь, въ этой самой комнатѣ, вечеромъ 24 августа, ваше величество обѣщали мнѣ наказать убійцу; съ-тѣхъ-поръ, случилось много важныхъ событій, и я подумалъ, что, конечно, король не по доброй волѣ не сдержалъ своего слова. Я думалъ, что само небо послало мнѣ встрѣчу съ Морвелемъ… Остальное извѣстно вашему величеству. Я дрался съ нимъ и его помощниками какъ съ убійцею и бандитами.

Карлъ ничего не отвѣчалъ; дружба съ Генрихомъ заставляла его теперь смотрѣть на многія вещи совсѣмъ съ другой точки.

Королева-мать помнила нѣсколько выраженій Карла на-счетъ варѳоломеевской ночи, въ которыхъ какъ-будто высказывалось угрызеніе совѣсти.

— Какое же дѣло привело васъ къ королю наваррскому въ такое время? спросила она.

— Это длинная исторія, отвѣчалъ де-Муи. — Если его величество будетъ имѣть терпѣніе выслушать ее…

— Дф, сказалъ Карлъ: — говорите; я хочу слышать.

— Слушаю, отвѣчалъ, кланяясь, де-Муи.

Катерина сѣла, устремивъ безпокойный взоръ на молодаго пред водителя партіи.

— Мы слушаемъ, сказалъ Карлъ. — Сюда, Актеонъ!

Собака легла на прежнее мѣсто.

— Я приходилъ къ королю наваррскому депутатомъ отъ нашихъ братій, гугенотовъ, вѣрноподданныхъ вашего величества.

Катерина сдѣлала знакъ Карлу.

— Будьте спокойны, сказалъ онъ. — Я не пропущу ни слова. Продолжайте, г. де-Муи.

— Я хотѣлъ извѣстить короля наваррскаго, что отреченіе лишило его довѣрчивости гугенотовъ; но что, въ память отца его, Антуана Бурбона, и въ-особенности въ память матери его, мужественной Жанны д’Альбре, глубоко нами уважаемой, гугеноты просятъ его отречься отъ своихъ правъ на наваррскую корону.

— Что онъ говоритъ? воскликнула Катерина, которая, не смотря на все свое умѣнье владѣть собою, не могла равнодушно выслушать это неожиданное извѣстіе.

— А, кажется, эта наваррская корона, замѣтилъ Карлъ: — которую переставляютъ безъ моего позволенія съ головы на голову, принадлежитъ отчасти и мнѣ?

— Гугеноты болѣе нежели кто-нибудь признаютъ эту истину, отвѣчалъ де-Муи. — Они и надѣялись упросить ваше величество возложить ее на драгоцѣнную для васъ голову.

— На драгоцѣнную для меня голову! Mort-diable! про какую же голову вы говорите? Я васъ не понимаю.

— На голову герцога д’Алансона.

Катерина поблѣднѣла какъ смерть, и хотѣла, казалось, уничтожить де-Муи своимъ взглядомъ.

— И братъ д’Алансонъ зналъ объ этомъ?

— Зналъ.

— И соглашался принять корону?

— Съ дозволенія вашего величества.

— Въ-самомъ-дѣлѣ! сказалъ Карлъ. — Эта корона чудо-какъ пристала д’Алансону! А я и не подумалъ объ этомъ! Благодарю васъ, де-Муи, благодарю! Съ такими мыслями васъ ласково пріймутъ во дворцѣ.

— Ваше величество уже давно узнали бы обо всемъ, еслибъ не это несчастное происшествіе въ Луврѣ. Я боялся вашего гнѣва.

— Да; но что же говорилъ на это король наваррскій? спросила Катерина.

— Онъ соглашался на наше желаніе, и отреченіе было готово.

— Въ такомъ случаѣ, оно должно быть у васъ, сказала она.

— Точно; оно со мною, подписанное, какъ слѣдуетъ.

— И подписано прежде этого происшествія? спросила Катерина.

— Кажется, наканунѣ.

Де-Муи досталъ изъ кармана отреченіе въ пользу герцога д’Алансона, написанное и подписанное собственною рукою Генриха.

— Дѣйствительно, сказалъ Карлъ. — Тутъ все, какъ слѣдуетъ.

— Чего же требовалъ Генрихъ въ замѣнъ короны?

— Ничего. „Дружба короля Карла“, сказалъ онъ: „вполнѣ вознаградитъ меня за потерю.“

Катерина со злости укусила себѣ губу.

— Все это очень-точно, де-Муи, сказалъ король.

— Если все было рѣшено между вами и королемъ наваррскимъ, какая же надобность была вамъ видѣться съ нимъ сегодня вечеромъ? спросила королева.

— Мнѣ, съ королемъ наваррскимъ? Ссылаюсь на того, который арестовалъ меня, что я былъ одинъ. Позовите его, ваше величество.

— Г. де-Нансей! сказалъ король.

Капитанъ вошелъ.

— Г. де-Нансей! поспѣшно сказала Катерина. — Г. де-Муи былъ совершенно одинъ въ гостинницѣ à la Belle-Etoile?

— Въ своей комнатѣ, одинъ; но въ гостинницѣ были и другіе.

— А! сказала Катерина. — Кто же это его товарищъ?

— Не знаю, ваше величество, товарищъ ли это де-Муи, или нѣтъ; знаю только, что онъ выбѣжалъ въ заднюю дверь, поваливъ двухъ солдатъ.

— И вы, конечно, его узнали?

— Я, нѣтъ; но солдаты узнали.

— Кто же это? спросилъ Карлъ.

— Графъ Аннибаль де-Коконна.

— Аннибаль де-Коконна! повторилъ король въ раздумьи. — Тотъ, который такъ ужасно свирѣпствовалъ въ варѳоломеевскую ночь?

— Графъ Коконна, изъ свиты его высочества герцога д’Алансона, отвѣчалъ Нансей.

— Хорошо, хорошо, сказалъ Карлъ. — Идите, Нансей, и въ другой разъ не забудьте одного…

— Что прикажете?

— Что вы служите мнѣ, и должны слушаться только меня. Нансей вышелъ съ почтительнымъ поклономъ.

Де-Муи иронически улыбнулся Катеринѣ.

Наступила минута молчанія. Катерина щипала кисти пояса. Керлъ ласкалъ собаку.

— Но какую же вы имѣли цѣль? продолжалъ Карлъ. — Вы дѣйствовали насильно?

— Противъ кого?

— Противъ Генриха, противъ Франсуа, или противъ меня?

— Ваше величество, мы имѣли отреченіе вашего зятя, согласіе вашего брата, и, какъ я уже имѣлъ честь доложить вамъ, были готовы просить разрѣшенія вашего величества, — когда случилось это несчастное происшествіе съ Морвелемъ.

— Что жь, матушка? сказалъ Карлъ. — Я не вижу тутъ ничего худаго. Вы, г. де-Муи, имѣли полное право требовать себѣ короля. Да, Наварра можетъ и должна быть отдѣльнымъ королевствомъ. Она даже какъ-будто нарочно создана для д’Алансона, которому всегда такъ хотѣлось короны, что онъ не можетъ свести глазъ съ моей, когда я ее надѣну. Единственнымъ препятствіемъ было право Генриха; но такъ-какъ онъ отказывается добровольно…

— Добровольно, ваше величество.

— То вѣрно такъ угодно Богу! Господинъ де-Муи, вы можете возвратиться къ вашимъ, которыхъ я наказалъ… нѣсколько-жестоко, можетъ-быть, — но въ этомъ я дамъ отвѣтъ Богу. Скажите имъ, что если они желаютъ, чтобъ д’Алансонъ былъ королемъ наваррскимъ, я согласенъ. Съ этой минуты Наварра — королевство, и король ея называется Франсуа. Я требую только восемь дней, чтобъ братъ могъ оставить Парижъ съ блескомъ, достойнымъ его сана. — Идите, г. де-Муи, идите! — Господинъ де-Нансей! пропустите де-Муи: онъ свободенъ.

— Позволите ли, ваше величество? сказалъ де-Муи, дѣлая шагъ впередъ.

— Да, сказалъ король.

И онъ протянулъ руку молодому гугеноту.

Де-Муи сталъ на колѣно и почтительно поцаловалъ ее.

— Кстати, прибавилъ Карлъ, удерживая его, когда онъ хотѣлъ встать: — вы, кажется, просили расправы съ этимъ разбойникомъ Морвелемъ?

— Да, ваше величество.

— Я не знаю, гдѣ онъ; онъ скрывается. Но если вы съ нимъ встрѣтитесь, разсчитайтесь съ нимъ сами; я даю вамъ на это. полное право, отъ всего сердца.

— Благодарю, ваше величество! Я тоже не знаю, гдѣ онъ; но будьте покойны, я отъищу его.

Де-Муи почтительно поклонился королю и королевѣ и вышелъ, не будучи задержанъ солдатами, которые привели его. Онъ прошелъ корридоры, быстро выбѣжалъ въ ворота, и чуть не въ одинъ скачокъ очутился съ площади Сен-Жермен-л’Оксерруа въ гостинницѣ à la Belle-Etoile. Тамъ онъ нашелъ свою лошадь, благодаря которой черезъ три часа вздохнулъ свободнѣе за стѣнами Манта.

Катерина, затаивъ злобу въ душѣ, возвратилась домой и вслѣдъ за тѣмъ пошла къ Маргеритѣ.

Тамъ она застала Генриха въ спальномъ платьѣ. Онъ, повидимому, собирался ложиться спать.

— Сатана! подумала она: — помоги бѣдной королевѣ, за которую Богъ не хочетъ заступиться!

VIII.
Двѣ головы для одной короны.

— Попросить ко мнѣ д’Алансона! сказалъ Карлъ, отпуская мать.

Нансей, получивъ приказаніе впредь повиноваться только королю, поспѣшилъ къ герцогу и буквально передалъ ему приказаніе.

Герцогъ вздрогнулъ; онъ всегда дрожалъ передъ Карломъ, тѣмъ болѣе теперь, вступивъ въ заговоръ и имѣя причины бояться.

Онъ поспѣшилъ къ брату. Карлъ стоялъ, насвистывая сквозь зубы охотничью пѣсню.

Д’Алансонъ, при входѣ, замѣтилъ, что стеклянный взоръ Карла исполненъ ненависти.

— Ваше величество изволили меня требовать. Что прикажете?

— Я хотѣлъ сказать вамъ, любезный братъ, что въ награду вашей всегдашней любви, я рѣшился исполнить ваше жарчайшее желаніе.

— Мое желаніе?

— Да, ваше. Вспомните, о чемъ вы мечтаете съ нѣкотораго времени всего больше, не смѣя обратиться ко мнѣ съ просьбою; я согласенъ.

— Ваше величество! клянусь вамъ, единственное желаніе мое, чтобъ король былъ здоровъ.

— Въ такомъ случаѣ, вы должны радоваться, д’Алансонъ. — Болѣзнь, которою я страдалъ во время пріѣзда польскихъ пословъ, миновалась. Благодаря Генриху, я спасенъ отъ клыковъ разъяреннаго вепря, и теперь здоровъ какъ-нельзя-больше. Итакъ, не переставая быть добрымъ братомъ, вы можете желать чего-нибудь и кромѣ моего здоровья.

— Я ничего не желаю, ваше величество,

— Нѣтъ, нѣтъ, Франсуа, сказалъ Карлъ съ нетерпѣніемъ. — Вы желаете наваррской короны, — вы уладили уже дѣло съ Генрихомъ и де-Муи. Первый отказался, а второй старается доставить ее вамъ.

— Прекрасно! Ганріо отказывается? Де-Муи передалъ мнѣ ваше желаніе, и эта корона…

— Что? спросилъ д’Алансонъ дрожащимъ голосомъ.

— Mort diable! Она принадлежитъ вамъ.

Д’Алансонъ ужасно поблѣднѣлъ. Потомъ кровь, стѣснившая его сердце, вдругъ отхлынула назадъ, и яркій румянецъ покрылъ его щеки. Милость короля въ эту минуту приводила его въ отчаяніе.

— Но, ваше величество, сказалъ онъ въ волненіи, и напрасно стараясь оправиться: — я не желалъ и не требовалъ ничего подобнаго.

— Можетъ-быть, потому-что вы очень-скромны; но другіе просили за васъ.

— Ваше величество! Клянусь вамъ, никогда.

— Не клянитесь.

— Вы меня изгоняете?

— Вы называете это изгнаніемъ? Чортъ возьми! Вамъ трудно угодить… Чего же вы желали лучше этого?

Д’Алансонъ закусилъ губы отъ отчаянія.

— Я не думалъ, чтобъ вы пріобрѣли столько народности, особенно у гугенотовъ, сказалъ Карлъ съ притворнымъ простодушіемъ: — но они желаютъ васъ, и я долженъ сознаться, что ошибался. Впрочемъ, я не могъ желать ничего лучшаго: сдѣлать главою партіи, которая уже тридцать лѣтъ ведетъ съ нами войну, человѣка вѣрнаго, брата, который меня любитъ и неспособенъ измѣнить мнѣ. Это все успокоитъ какъ волшебною силою, не говоря уже о томъ, что все наше семейство будетъ состоять изъ королей. Только бѣдняжка Ганріо останется просто моимъ другомъ. Но онъ не честолюбивъ и удовольствуется этимъ званіемъ, котораго никто не ищетъ.

— Вы ошибаетесь, ваше величество! Я желаю этого званія… и кто же имѣетъ на него правъ больше меня? Генрихъ вамъ только зять; я — братъ вашъ по крови и по сердцу… Умоляю васъ, оставьте меня при себѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, Франсуа; это значило бы разрушить твое счастіе.

— Какъ?

— По тысячѣ причинъ.

— Но обдумайте, ваше величество, найдете ли вы такого вѣрнаго друга? Съ самаго дѣтства, я никогда не оставлялъ васъ.

— Знаю, знаю; случалось даже, что я желалъ, чтобъ вы были подальше.

— Что вы хотите сказать?

— Ничего, ничего… А сколько прекраснаго ждетъ васъ тамъ! Какъ я вамъ завидую, Франсуа! Знаете ли, что тамъ въ горахъ охотятся за медвѣдемъ, какъ у насъ за кабаномъ? Вы будете снабжать насъ превосходными мѣхами. Вы знаете, на медвѣдей охотятся съ кинжаломъ; охотникъ поджидаетъ звѣря, дразнитъ, сердитъ его; звѣрь идетъ на него и за четыре шага встаетъ на заднія лапы. Въ это-то мгновеніе ему вонзаютъ въ сердце ножъ, какъ сдѣлалъ Генрихъ на послѣдней охотѣ. Это опасно; но вы храбры, Франсуа, и такая опасность будетъ для васъ истиннымъ наслажденіемъ.

— Вы удвоиваете мое горе! Я уже не буду охотиться съ вами!

— Corboeuf! тѣмъ лучше; намъ что-то несчастливится охотиться вмѣстѣ.

— Что вы хотите сказать, ваше величество?

— Что, охотясь вмѣстѣ со мною, вы бываете въ такомъ восторгѣ и въ такомъ волненіи, что когда мы охотились въ послѣдній разъ, вы, олицетворенная ловкость, вы, стрѣлокъ, убивающій изъ любаго ружья сороку во стѣ шагахъ, вы, изъ прекрасной, знакомой пищали, дали въ двадцати шагахъ промахъ по кабану и разбили ногу моему лучшему коню. Mort-diable! Знаете ли, Франсуа, тутъ невольно призадумаешься?…

— Простите моему волненію, сказалъ Франсуа.

— Да! волненіе, знаю; и по причинѣ этого-то волненія, которое, повѣрьте, я очень-хорошо умѣю цѣнить, говорю вамъ: Франсуа, лучше намъ охотиться подальше одному отъ другаго, особенно съ такимъ волненіемъ. Обдумайте это — не при мнѣ: мое присутствіе, я вижу, васъ смущаетъ, а наединѣ, — и вы сознаетесь, что я имѣю причины опасаться, чтобъ на другой охотѣ вы опять не пришли въ волненіе и не попали въ короля, вмѣсто звѣря. Чортъ возьми! Пуля, попавшая немного-ниже или немного выше, значительно замѣняетъ видъ правительства, — да у насъ былъ и примѣръ въ нашей фамиліи. Когда Монгомери нечаянно убилъ отца нашего, Генриха ІІ-го, можетъ-быть, также отъ волненія, — этотъ промахъ возвелъ на престолъ нашего брата Франциска ІІ-го, а Генриха отправилъ въ Сен-Дени. Для Бога нужно очень-немногое, чтобъ совершать великія дѣла!

Герцогъ чувствовалъ, какъ потъ выступалъ у него на лицѣ во время этой неожиданной и колкой выходки. Яснѣе король не могъ сказать, что онъ все понялъ. Карлъ, скрывая свой гнѣвъ шуткою, былъ, можетъ-быть, еще ужаснѣе, нежели еслибъ лава ненависти окрыто лилась изъ его сердца. Мщеніе его, казалось, было соразмѣрно съ затаеннымъ чувствомъ вражды. То и другое росло вмѣстѣ, и въ первый разъ д’Алансонъ почувствовалъ угрызеніе совѣсти или раскаяніе, что затѣялъ дѣло, которое не удалось.

Онъ боролся сколько могъ; по послѣдній ударъ заставилъ его склонить голову.

Карлъ устремилъ на него свой ястребиный взоръ, и впивалъ въ себя, такъ-сказать, каждое ощущеніе, смѣнявшееся въ сердцѣ молодаго человѣка. Благодаря глубокому знанію своего семейства, пріобрѣтенному постояннымъ изученіемъ, всѣ эти ощущенія были для него такъ ясны, какъ-будто сердце герцога было открытою книгою.

Онъ промолчалъ съ минуту, глядя на Франсуа, нѣмаго и уничтоженнаго; потомъ, голосомъ; исполненнымъ ненавистной твердости, произнесъ:

— Мы сказали вамъ наше рѣшеніе, и оно неизмѣнно: вы уѣдете.

Д’Алансонъ сдѣлалъ движеніе. Карлъ какъ-будто его не замѣтилъ и продолжалъ: — Я хочу, чтобъ Наварра гордилась тѣмъ, что король ея — братъ короля французскаго. Власть, почести… у васъ будетъ все, что прилично вашему происхожденію, какъ у брата вашего, Генриха, и, какъ онъ, прибавилъ онъ улыбаясь: — вы будете благословлять меня вдали. Это не бѣда: для благословеній не существуетъ пространства.

— Ваше величество…

— Пріймите корону, дѣлать нечего. Когда вы будете королемъ, вамъ съищутъ супругу, достойную французскаго принца. Кто знаетъ, она доставитъ вамъ, можетъ-быть, и другой престолъ.

— Но ваше величество забываете Генриха…

— Генриха! Говорю вамъ, что онъ не хочетъ этой наваррской короны. Говорю вамъ, онъ отдаетъ ее вамъ. Генрихъ веселый малой, а не такое безкровное лицо, какъ вы. Онъ хочетъ посмѣяться и повеселиться на свободѣ, а не сохнуть подъ короной, подобно намъ.

Д’Алансонъ вздохнулъ.

— Итакъ, ваше величество приказываете мнѣ заняться…

— Нѣтъ, нѣтъ. Не безпокойтесь ни о чемъ, я самъ всѣмъ распоряжусь. Положитесь на меня, какъ на добраго брата. Теперь все рѣшено, ступайте. Говорите или не говорите вашимъ друзьямъ, о чемъ мы бесѣдовали, какъ хотите: я прійму надлежащія мѣры, чтобъ это дѣло поскорѣе сдѣлалось гласнымъ. Ступайте, Франсуа.

Отвѣчать было нечего. Герцогъ поклонился и вышелъ съ яростью въ сердцѣ.

Онъ горѣлъ нетерпѣніемъ увидѣться съ Генрихомъ и разсказать ему все происшедшее. Но онъ нашелъ только Катерину: Генрихъ избѣгалъ объясненій, а королева-мать искала ихъ.

Герцогъ, увидѣвъ мать, подавилъ свою скорбь и старался улыбаться. Онъ былъ не такъ счастливъ, какъ д’Анжу, и искалъ въ Катеринѣ не мать, а просто союзницу. Онъ началъ съ притворства, потому-что, для заключенія выгоднаго союза, надобно немножко другъ друга обманывать….

Онъ подошелъ къ Катеринѣ съ лицомъ, на которомъ оставался только легкій слѣдъ безпокойства.

— Слышали вы важную новость? спросилъ онъ.

— Знаю. Васъ хотятъ сдѣлать королемъ.

— Братъ очень-милостивъ…

— Не правда ли?

— И я почти-готовъ думать, что отчасти долженъ благодарить и васъ; если вы посовѣтовали ему подарить мнѣ престолъ, такъ я обязанъ этимъ подаркомъ вамъ. Впрочемъ, признаюсь, мнѣ жаль ограбить Генриха.

— Вы, кажется, очень его любите?

— Да; съ нѣкотораго времени мы сошлись очень-близко.

— И вы думаете, что онъ васъ любитъ такъ же, какъ вы его?

— Надѣюсь.

— Знаете ли: такая дружба поучительна, особенно между принцами. Придворная дружба считается обыкновенно очень-непрочною.

— Вспомните, что мы не только друзья, но почти братья.

Катерина странно улыбнулась.

— А короли бываютъ братьями?

— О! Мы не были еще королями, когда сдѣлались друзьями. Даже и не думали быть ими. Вотъ почему мы и полюбили другъ друга.

— Да; но теперь обстоятельства очень измѣнились.

— Какъ?

— Да почему вы знаете, что не будете королями оба?

По первой дрожи, пробѣжавшей по тѣлу Франсуа, по румянцу, уступившему у него на лбу» Катерина увидѣла, что попала въ цѣль.

— Онъ? сказалъ герцогъ: — король? Какого же государства?

— Одного изъ лучшихъ въ христіанскомъ мірѣ.

— Что вы говорите? произнесъ д’Алансонъ, блѣднѣя.

— То, что добрая мать должна сказать своему сыну; то, о чемъ вы думали уже не разъ, Франсуа.

— Я?… Клянусь вамъ, я ни о чемъ не думалъ.

— Готова вѣрить; вашъ другъ, вашъ братъ Генрихъ, какъ вы его называете, очень-ловкій и хитрый человѣкъ; подъ видомъ прямодушія, онъ умѣетъ скрывать свои тайны лучше васъ. На-примѣръ, говорилъ ли онъ вамъ когда-нибудь, что де-Муи его повѣренный?

Съ этими словами, Катерина вонзила свой взоръ, какъ кинжалъ, въ душу Франсуа.

Но у Франсуа было одно достоинство, или, лучше сказать, одинъ великій порокъ, — притворство. Онъ выдержалъ этотъ взглядъ какъ-нельзя-лучше.

— Де-Муи! воскликнулъ онъ съ удивленіемъ, какъ-будто это имя произнесено въ его присутствіи въ первый разъ при подобныхъ обстоятельствахъ.

— Да, гугенотъ де-Муи де-Сен-Фаль, тотъ самый, который едва не зарѣзалъ Морвеля и который тайно рыщетъ по Франціи и Парижу, въ разныхъ костюмахъ, собирая для Генриха армію противъ нашей фамиліи.

Катерина не знала, что герцогу было извѣстно объ этомъ столько же, или даже и больше, нежели ей. Она встала и хотѣла выйдти съ этими словами какъ-можно-величественнѣе.

Франсуа остановилъ ее.

— Еще слово, матушка, сказалъ онъ. — Такъ-какъ вы сообщили мнѣ политическое извѣстіе, скажите, какъ Генрихъ, малоизвѣстный и съ такими слабыми средствами, можетъ объявить серьёзную войну нашему дому?

— Дитя, сказала королева улыбаясь: — знай, что у него можетъ быть больше тридцати тысячь человѣкъ, что ему стоитъ только сказать слово, и эти тридцать тысячь человѣкъ явятся какъ изъ земли; не забудь, что эти тридцать тысячь — гугеноты, то-есть, храбрѣйшіе солдаты въ мірѣ. Кромѣ того, у него есть покровитель, котораго вы не знаете, или дружбу котораго не позаботились пріобрѣсти для себя.

— Кто же это?

— Король; онъ его любитъ и поддерживаетъ. Король, который изъ зависти къ д’Анжу и нелюбви къ вамъ, ищетъ, кого бы сдѣлать своимъ наслѣдникомъ. Слѣпы вы, если не видите, что онъ ищетъ его не въ своемъ семействѣ.

— Король… вы думаете?

— Не-уже-ли вы не замѣтили, какъ онъ любитъ Генриха, своего Ганріо?

— Замѣтилъ.

— И что на любовь ему отвѣчаютъ любовью. Этотъ Ганріо, забывая, что Карлъ хотѣлъ застрѣлить его въ ночь св. Варѳоломея, пресмыкается и какъ собака лижетъ руку, которая била его.

— Да, я замѣтилъ это. Генрихъ очень смиряется передъ Карломъ.

— Онъ умѣетъ угодить ему во всемъ…

— Такъ что даже хочетъ заняться изученіемъ соколиной охоты, потому-что король безпрестанно смѣется надъ его незнаніемъ въ этомъ дѣлѣ. Вчера еще… да, не дальше, какъ вчера, онъ спрашивалъ, нѣтъ ли у меня какой-нибудь хорошей книги по этому предмету.

— Постойте, сказала Катерина, и глаза ея сверкнули, какъ-будто внезапная мысль озарила ея голову. — Что вы ему отвѣчали?

— Что посмотрю у себя въ библіотекѣ.

— Прекрасно. Надо достать ему книгу.

— Но я искалъ и не нашелъ.

— Я найду, я найду… а вы отдадите ее ему отъ себя.

— Что жь изъ этого выйдетъ?

— Довѣряете ли вы мнѣ?

— Да.

— Хотите ли слѣпо повиноваться мнѣ въ-отношеніи къ Гепрису, котораго вы не любите, что бы ни говорили?

Д’Алансонъ улыбнулся.

— И котораго я ненавижу, прибавила Катерина.

— Буду слушаться.

— Поутру, въ день слѣдующей охоты, пріидите сюда за книгою; я отдамъ вамъ ее, и вы отнесете ее Генриху… и…

— И что?

— Предоставьте остальное Богу, провидѣнію, или случаю.

Франсуа очень-хорошо зналъ, что мать его не имѣетъ привычки предоставлять Богу, провидѣнію, или случаю заботиться о ея дружескихъ или враждебныхъ отношеніяхъ; но онъ поостерегся и не возразилъ ни слова. Поклонясь въ знакъ готовности исполнить данное ему порученіе, онъ ушелъ къ себѣ.

— Что она хочетъ сказать? думалъ онъ, всходя по лѣстницѣ. — Не понимаю. Ясно только, что она дѣйствуетъ противъ общаго врага. Не будемъ же ей мѣшать.

Между-тѣмъ, Маргерита получила черезъ ла-Моля письмо отъ де-Муи, адресованное на имя Генриха. Такъ-какъ у супруговъ не шло тайнъ относительно политики, то она распечатала и прочла письмо.

Вѣроятно, содержаніе его показалось ей интересно, потому-что на въ ту же минуту, пользуясь сумерками, скользнула въ потайной ходъ, взошла по лѣстницѣ, и, внимательно оглянувшись во всѣ стороны, быстро скрылась въ передней короля наваррскаго.

Съ-тѣхъ-поръ, какъ исчезъ Ортонъ, передняя оставалась пуста.

Пропажа Ортона сильно безпокоила Генриха. Онъ сказалъ объ томъ г-жѣ де-Совъ и ея горничной, но ни та, ни другая ничего не знали. Г-жа де-Совъ сообщила ему только нѣкоторыя подробности, изъ которыхъ онъ ясно заключилъ, что бѣдняжка сдѣлался жертвою какого-нибудь замысла Катерины, и что, въ-слѣдствіе то то же обстоятельства, его чуть не арестовали съ де-Муи въ гостинницѣ ла-Гюрьера.

Другой, на мѣстѣ Генриха, молчалъ бы, не смѣя сказать ни слова; но Генрихъ разсчитывалъ все: онъ понялъ, что молчаніе выдастъ его. Не теряютъ слугу или повѣреннаго, не разспрашивая объ немъ! Генрихъ спрашивалъ и искалъ въ присутствіи самого короля и королевы-матери; онъ освѣдомлялся объ Ортонѣ у всѣхъ, отъ часоваго у воротъ Лувра до капитана гвардіи въ прихожей короля. Но всѣ его поиски были безуспѣшны. Генрихъ былъ, казалось такъ опечаленъ этимъ происшествіемъ и такъ привязанъ къ пропавшему слугѣ, что объявилъ, что никѣмъ не замѣнитъ его до-тѣхъ поръ, пока не узнаетъ навѣрное, что Ортонъ исчезъ безвозвратно

Прихожая была пуста, когда вошла въ нее Маргерита.

Какъ ни тихо вошла она, Генрихъ услышалъ шаги и оглянулся

— Вы! сказалъ онъ.

— Да, отвѣчала Маргерита. — Прочтите скорѣе.

Она подала ему раскрытую записку.

Вотъ что было въ ней написано:

"Ваше величество! настала пора исполнить намѣреніе бѣжать. Дней черезъ пять или шесть назначена соколиная охота вдоль береговъ Сены, отъ Сен-Жермена до Мезона, то-есть во всю длину лѣса.

"Поѣзжайте на охоту, хоть это и птичья охота. Надѣньте подъ низъ добрую кольчугу. Возьмите съ собою лучшую шпагу, сядьте на лучшаго скакуна.

"Около полудня, во время самаго разгара охоты, когда король будетъ гнаться за своимъ соколомъ, ускользните одни, если будете одни, или съ королевой, если она слѣдуетъ за вами.

"Пятьдесятъ человѣкъ нашихъ будутъ спрятаны въ павильйонъ Франциска І-го, ключъ отъ котораго у насъ; никто не будетъ знать, что они тамъ, потому-что они заберутся туда ночью и жалузи будутъ опущены.

"Проѣзжайте по аллеѣ де-Віолеттъ; въ концѣ ея я буду ждать васъ. Направо отъ этой аллеи, въ небольшомъ пролѣскѣ, будутъ ла-Моль и Коконна съ двумя подставными лошадьми, на случай, если ваши устанутъ.

«Прощайте, ваше величество; будьте готовы; мы ждемъ васъ.

И Маргерита черезъ 1600 лѣтъ произнесла тѣ же слова, которыя произнесъ Цезарь на берегу Рубикона.

— Согласенъ, сказалъ Генрихъ.

— Будьте героемъ, продолжала Маргерита. — Это не трудно. Вамъ стоитъ только идти своею дорогой, Приготовьте мнѣ порядочный престолъ.

Легкая улыбка мелькнула на губахъ Беарнца. Онъ поцаловалъ руку Маргериты и вышелъ впередъ осмотрѣть корридоръ, напѣвая старую пѣсню:

Cil qui mieux battit la muraille,

N’entra poins dedans le chasleau.

Осторожность не помѣшала: въ ту самую минуту, когда Гешихъ отворилъ свою дверь, герцогъ д’Алансонъ выглянулъ изъ всей комнаты. Генрихъ сдѣлалъ рукою знакъ Маргеритѣ, и сказалъ громко:

— А! Это вы, братецъ! Милости просимъ!

По знаку мужа, королева все поняла и бросилась въ уборную комнату, дверь которой была завѣшена ковромъ.

Д’Алансонъ вошелъ, боязливо оглядываясь во всѣ стороны.

— Что, мы одни? спросилъ онъ въ-полголоса.

— Совершенно одни. Что тамъ? вы какъ-будто разстроены.:

— Мы открыты, сказалъ герцогъ.

— Какъ открыты?

— Да; де-Муи былъ арестованъ.

— Знаю.

— Онъ все разсказалъ королю.

— Что онъ разсказалъ?

— Что я добиваюсь наваррской короны и составилъ заговоръ.

— Такъ вы попались! Какъ же вы не арестованы?

— Самъ не знаю; король осмѣялъ меня, предлагая мнѣ наварркую корону. Онъ, вѣроятно, надѣялся выманить у меня признаіе, но я ничего не сказалъ.

— И хорошо сдѣлали, ventre-saint-gris! Не робейте; отъ этого зависитъ ваша жизнь.

— Да, случай щекотливый; я пришелъ съ вами посовѣтоваться, какъ вы думаете, что мнѣ дѣлать? Оставаться или бѣжать?

— Вы видѣли короля? Видъ онъ съ вами говорилъ?

— Да, конечно.

— И такъ, вы должны были узнать его мысли! Поступайте какъ знаете.

— По-моему, лучше остаться.

Генрихъ, при всемъ умѣньи владѣть собою, невольно сдѣлалъ движеніе радости. И какъ оно ни было мимолетно, Франсуа замѣтилъ его.

— Такъ оставайтесь, сказалъ Генрихъ.

— А вы?

— Если вы остаетесь, такъ мнѣ нѣтъ никакой причины бѣжать. Я хотѣлъ ѣхать съ вами изъ дружбы, чтобъ не разстаться съ братомъ, котораго люблю.

— Итакъ всѣ наши планы погибли; вы безъ борьбы покоряетесь первой неудачѣ.

— Я не считаю неудачей остаться здѣсь; благодаря безпечности моего характера, мнѣ вездѣ хорошо.

— Положимъ и такъ, и перестанемъ объ этомъ говорить. Только если рѣшитесь на что-нибудь новое, скажите.

— Corbleu! Конечно, скажу. Вѣдь мы условились ничего не таить другъ отъ друга?

Д’Алансонъ прекратилъ разговоръ и ушелъ въ раздумьѣ домоі ему показалось, во время разговора, что коверъ у дверей пошевелился.

Едва только вышелъ д’Алансонъ, какъ Маргерита явилась изъ уборной.

— Что вы думаете объ этомъ посѣщеніи? спросилъ Генрихъ.

— Случилось что-нибудь новое и важное.

— А что именно, какъ вы полагаете?

— Не знаю; но узнаю.

— А между-тѣмъ…

— Между-тѣмъ, не забудьте зайдти ко мнѣ завтра вечеромъ.

— Зайду, отвѣчалъ Генрихъ, цалуя руку жены.

Маргерита возвратилась домой съ тѣми же предосторожностями съ которыми и вышла.

IX.
Охотничья книга.

Прошло пять дней. Пробило четыре часа, но въ Луврѣ все уже было на ногахъ, какъ всегда въ дни охоты. Д’Алансонъ пришелъ, по условію, къ матери.

Королевы не было въ спальнѣ; но она велѣла просить его обождать, если онъ прійдетъ.

Черезъ нѣсколько минутъ, она вышла изъ кабинета, въ который никто не имѣлъ права входить, кромѣ ея, и въ которомъ она производила свои химическія операціи.

Изъ растворенной ли двери, или отъ платья королевы, съ ее приходомъ распространился въ комнатѣ какой-то острый запахъ. Сквозь дверь д’Алансонъ разсмотрѣлъ въ кабинетѣ густое облако дыма.

Герцогъ невольно заглянулъ туда съ любопытствомъ.

— Да, сказала Катерина: — я сожгла кой-какіе старые пергаменты и отъ нихъ пошелъ такой дурной запахъ, что я принуждена была набросать въ огонь можжевельнику.

Д’Алансонъ поклонился.

— Что новаго? спросила Катерина, пряча въ карманахъ руки, запачканныя чѣмъ-то желтовато-краснымъ.

— Ничего.

— Вы видѣли Генриха?

— Да.

— Онъ не хочетъ ѣхать?

— Рѣшительно.

— Лицемѣръ!

— Что вы говорите?

— Я говорю, что онъ уѣдетъ.

— Вы думаете?

— Увѣрена.

— Такъ онъ думаетъ ускользнуть?

— Да.

— И вы позволите ему уѣхать?

— Не только позволю, но даже говорю вамъ, что это необходимо.

— Я васъ не понимаю.

— Выслушайте меня хорошенько. Одинъ очень-искусный медикъ, тотъ самый, который досталъ мнѣ охотничью книгу, обѣщанную вами Генриху, сказалъ, что Генрихъ, по всѣмъ примѣтамъ, скоро долженъ заболѣть изнурительною болѣзнью, которая не щадитъ человѣка и противъ которой наука безсильна. Вы поймаете, что если ему суждено пасть жертвою такого ужаснаго недуга, такъ пусть лучше умираетъ подальше отъ насъ.

— Да; это насъ очень опечалитъ.

— Особенно вашего брата Карла; если же онъ умретъ, измѣнивъ ему, король почтетъ его смерть карою небесною.

— Вы правы, онъ долженъ уѣхать. Но увѣрены ли вы, что онъ уѣдетъ?

— Онъ уже всѣмъ распорядился. Сборное мѣсто назначено у нихъ въ Сен-Жерменѣ. Пятьдесятъ гугенотовъ будутъ провожать его до Фонтенбло, — а тамъ ждутъ его еще пятьсотъ.

— А Марго ѣдетъ съ нимъ? спросилъ герцогъ съ легкимъ волненіемъ.

— Да; такъ они условились. Но Генрихъ умретъ, и она возвратится свободной вдовой.

— А онъ умретъ? Вы въ этомъ увѣрены?

— Такъ по-крайней-мѣрѣ утверждалъ докторъ, доставившій мнѣ книгу.

— Гдѣ же эта книга?

Катерина медленно вошла въ таинственный кабинетъ, и черезъ минуту возвратилась съ книгою въ рукахъ.

— Вотъ она, сказала она.

Д’Алансонъ посмотрѣлъ на книгу, которую Катерина подала ему, съ какимъ-то ужасомъ.

— Что это за книга? спросилъ онъ.

— Я уже говорила вамъ: „Теорія воспитанія и обученія соколовъ и кречетовъ“, написанная ученымъ Каструччіо Кастракани, тираномъ луккскимъ.

— Что жь мнѣ съ нею дѣлать?

— Отнеси ее къ Генриху… Онъ вѣдь просилъ у тебя, говоришь ты, такой книги. Сегодня онъ ѣдетъ на соколиную охоту съ королемъ и непремѣнно прочтетъ хоть нѣсколько страницъ, что доказать Карлу, что слѣдуетъ его совѣтамъ и учится. Главное надо отдать книгу ему-самому.

— Я не посмѣю, отвѣчалъ д’Алапсопъ дрожа.

— Почему? Это книга, какъ всѣ книги; только она стояла такъ долго, что листки слиплись. Не читай ея, Франсуа; тебѣ непремѣнно прійдется слюнить палецъ, чтобъ перевернуть страницу, это отниметъ много времени и будетъ стоять большаго труда.

— Такъ, что терять надъ этимъ время и трудъ можетъ только страстный охотникъ?

— Именно; вы поняли.

— О! вотъ и Ганріо на дворѣ. Дайте, дайте. Я воспользуюсь его отсутствіемъ и отнесу книгу; возвратясь домой, онъ найдет ее.

— Мнѣ кажется, лучше отдать ему лично; это вѣрнѣе.

— Я уже сказалъ вамъ, что не посмѣю…

— Полно; по-крайней-мѣрѣ положи ее на видномъ мѣстѣ.

— Да, и на вскрышу… Ничего, если она будетъ открыта?

— Ничего.

— Такъ дайте.

Франсуа дрожащею рукою взялъ книгу, поданную ему твердой рукою Катерины.

— Возьми, возьми, сказала она: — если я ее трогаю, значитъ не опасно; впрочемъ, ты въ перчаткахъ.

Но д’Алансонъ не удовольствовался этою предосторожностью. — Онъ завернулъ книгу въ плащъ.

— Спѣши, сказала Катерина. — Генрихъ каждую минуту можетъ возвратиться.

— Вы правы; я иду.

Герцогъ вышелъ, шатаясь отъ душевнаго волненія.

Мы уже не разъ вводили читателя въ комнату короля наваррскаго, разсказывая ужасныя или веселыя сцены, происходившія здѣсь, смотря по тому, улыбался или грозилъ геній-покровитель будущаго короля Франціи.

Но никогда, можетъ-быть, въ этихъ стѣнахъ, обрызганныхъ кровью, омоченныхъ виномъ среди пиршествъ, раздушенныхъ ароматами любви, — никогда, можетъ-быть, въ этомъ уголкѣ Лувра не появлялось лицо до такой степени блѣдное, какъ лицо д’Алансона, когда онъ, съ книгою въ рукахъ, отворилъ дверь въ спальню Генриха.

Въ комнатѣ, однакожь, никого не было, и никто не могъ наблюдать за герцогомъ. Первые лучи солнца освѣщали пустую комнату.

На стѣнѣ висѣла въ готовности шпага, которую де-Муи совѣтовалъ Генриху взять съ собою. На полу валялось нѣсколько колецъ отъ кольчуги; на столѣ лежали туго-набитый кошелекъ и маленькій кинжалъ; въ каминѣ трепеталъ еще пепелъ сожженныхъ бумагъ. Все ясно говорило герцогу, что Генрихъ надѣлъ кольчугу, запасся деньгами и сжегъ важныя бумаги.

— Матушка не ошиблась, подумалъ онъ: — лицемѣръ измѣнилъ мнѣ.

Эта мысль придала ему силы. Оглядѣвъ всѣ уголки комнаты, заглянувъ за занавѣсъ дверей, увѣрившись по шуму на дворѣ и безмолвію въ комнатѣ, что никто за нимъ не слѣдитъ, онъ до» сталъ книгу изъ-подъ плаща и поспѣшно положилъ ее на столъ, гдѣ лежалъ кошелекъ; потомъ, отступивъ подальше, протянулъ руку въ перчаткѣ, и съ робостью, свидѣтельствовавшею о подозрѣніи, развернулъ книгу на какой-то картинкѣ.

Онъ быстро отошелъ на три шага и, снявъ перчатку, бросилъ ее въ пылающій каминъ; онъ дождался, пока огонь совершенно истребилъ перчатку, свернулъ плащъ, въ которомъ принесъ книгу и поспѣшно ушелъ домой. Входя къ себѣ, онъ услышалъ въ корридорѣ шаги и, будучи совершенно убѣжденъ, что это Генрихъ, проворно заперъ за собою дверь.

Д’Алансонъ бросился къ окну; но изъ окна видна была только часть луврскаго двора. Генриха тутъ не было, и герцогъ еще болѣе утвердился въ своемъ предположеніи, что онъ возвратился въ свою комнату.

Герцогъ сѣлъ и взялъ книгу. Это была исторія Франціи отъ Фарамонда до Генриха II, которой Карлъ, черезъ нѣсколько дней послѣ своего вступленія на престолъ, далъ привилегію.

Но умъ герцога былъ занятъ вовсе не тѣмъ. Лихорадка ожиданія тревожила его. Біеніе артерій въ вискахъ отдавалось въ глубинѣ его мозга; ему чудилось, что онъ видитъ сквозь стѣны; взоръ его, не смотря на тройную преграду, былъ устремленъ на комнату Генриха.

Чтобъ удалить изъ мыслей ужасный предметъ, герцогъ старался думать о другомъ; но онъ напрасно бралъ въ руки то оружіе, то драгоцѣнныя вещи; напрасно принимался нѣсколько разъ ходить по комнатѣ: всѣ подробности картинки, на которой герцогъ раскрылъ роковую книгу, и которую видѣлъ только вскользь, неотступно представлялись его воображенію. На картинкѣ былъ изображенъ господинъ, который, самъ исполняя должность слуги-охотника, бросалъ чучело, призывая назадъ сокола, и во всю скачь стремился въ болото. Воспоминаніе торжествовало надъ волею герцога.

И онъ видѣлъ не одну книгу: онъ видѣлъ, какъ подходитъ къ ней Генрихъ, какъ смотритъ онъ на картинку, пробуетъ перевернуть страницу, страница не перевертывается, онъ слюнитъ палецъ и начинаетъ перелистывать книгу.

Эта сцена была просто мечта; но д’Алансонъ принужденъ былъ схватиться рукою за столъ, чтобъ не упасть; онъ закрылъ глаза, забывая, что отъ этого картина воображенія сдѣлается еще яснѣе.

Вдругъ Франсуа увидѣлъ на дворѣ Генриха; Беарнецъ остановился на нѣсколько минутъ возлѣ людей, навьючивавшихъ на муловъ охотничьи припасы, — это были: серебро и дорожныя вещи. Отдавъ приказанія, онъ прошелъ поперегъ двора и вошелъ водворенъ.

Д’Алансонъ былъ прикованъ къ мѣсту. Слѣдовательно, не Генрихъ шелъ по корридору, — и всѣ терзанія герцога въ-продолженіи четверти часа были напрасны. Конченое дѣло надо было начать снова.

Д’Алансонъ отворилъ дверь своей комнаты и подошелъ къ слѣдующей, прислушиваясь, что происходитъ въ корридорѣ. На этотъ разъ, нельзя было ошибиться: герцогъ узналъ походку Генриха и даже особенный звонъ его шпоръ.

Дверь въ комнату Генриха отворилась и затворилась.

Д’Алансонъ возвратился домой и упалъ въ кресла.

— Хорошо, сказалъ онъ. Вотъ что происходитъ въ эту минуту: онъ прошелъ переднюю, первую комнату, потомъ вошелъ въ спальню; взглянулъ на шпагу, на кошелекъ, на кинжалъ, — наконецъ замѣтилъ на столѣ книгу.

Что это за книга? подумалъ онъ. — Кто принесъ ее?

Онъ, конечно, подошелъ, увидѣлъ картинку, захотѣлъ читать, попробовалъ перевернуть листокъ…

Холодный потъ выступилъ на лицѣ Франсуа. — Не позоветъ ли онъ на помощь? подумалъ онъ. — Этотъ ядъ не дѣйствуетъ ли внезапно? Нѣтъ, вѣдь матушка говорила, что онъ умретъ медленно, отъ изнуренія.

Эта мысль успокоила его немного.

Такъ прошло десять минутъ — цѣлый вѣкъ душевной пытки. Д’Алансонъ не могъ выдержать дольше; онъ всталъ и прошелъ переднюю, въ которой собралось уже много придворныхъ.

— Здравствуйте, господа, сказалъ онъ: — я къ королю.

Чтобъ затушить свое тревожное состояніе; можетъ-быть, чтобъ имѣть послѣ доказательство, что онъ былъ въ это время не у Генриха, онъ дѣйствительно пошелъ къ королю. Зачѣмъ? Онъ самъ не зналъ… Что могъ онъ сказать ему? ничего! Онъ не искалъ Карла, а убѣгалъ Генриха.

Часовые пропустили герцога безпрепятственно: въ дни охоты доступъ всюду былъ свободенъ.

Франсуа прошелъ переднюю, салонъ и спальню, никого не встрѣтивъ; тутъ онъ вспомнилъ, что Карлъ, вѣроятно, въ своемъ оружейномъ кабинетѣ, — и онъ отворилъ дверь въ эту комнату.

Карлъ сидѣлъ передъ столомъ въ большихъ креслахъ съ высокою рѣзною спинкою, спиною къ двери, въ которую вошелъ герцогъ.

Казалось, король былъ чѣмъ-то очень занятъ.

Герцогъ тихо подошелъ; Карлъ читалъ.

— Pardieu! воскликнулъ онъ. — Вотъ чудесная книга. Я объ ней слышалъ, но не думалъ, чтобъ ее можно было найдти во Франціи.

Д’Алансонъ навострилъ уши и сдѣлалъ еще шагъ впередъ.

— Проклятые листы! сказалъ Карлъ, послюнивъ палецъ и съ усиліемъ переворачивая страницу. Какъ-будто нарочно ихъ склеили, чтобъ скрыть отъ глазъ самыя интересныя вещи!

Д’Алансонъ сдѣлалъ скачокъ впередъ.

Книга, которую читалъ Карлъ, была та самая, которую онъ отнесъ Генриху.

Глухой стонъ вырвался изъ груди герцога.

— А! это вы, д’Алансонъ? сказалъ Карлъ. — Милости просимъ! посмотрите: вотъ книга о соколиной охотѣ; такого превосходнаго сочиненія я еще не читывалъ.

Первою мыслью герцога было вырвать книгу изъ рукъ Карла; но другая, адская мысль приковала его къ мѣсту, и страшная улыбка оживила его блѣдныя губы. Онъ повелъ рукою по глазамъ, какъ человѣкъ, пораженный внезапнымъ свѣтомъ.

Пришедши немного въ себя, но не двигаясь съ мѣста, онъ сказалъ:

— Какимъ-образомъ попала эта книга вамъ въ руки?

— Очень-просто. Я сейчасъ заходилъ къ Ганріо посмотрѣть, готовъ ли онъ; его уже не было: онъ вѣрно былъ на псарнѣ или въ конюшнѣ. У него я нашелъ это сокровище и взялъ его, чтобъ прочесть здѣсь на досугѣ.

И король снова послюнилъ палецъ и перевернулъ непослушную страницу.

Волоса встали дыбомъ на герцогѣ. — Я пришелъ сказать вамъ… проговорилъ онъ.

— Дайте мнѣ дочитать главу, Франсуа; потомъ говорите, что угодно. Я прочелъ уже пятьдесятъ страницъ.

— Онъ уже двадцать-пять разъ отвѣдалъ яда, подумалъ Франсуа. — Онъ погибъ!

Въ эту минуту, герцогъ подумалъ, что на небесахъ есть Богъ, который, можетъ-быть, и не случаи.

Франсуа дрожащею рукою отеръ на лбу холодный потъ и молча дожидался, по приказанію брата, пока глава будетъ дочитана.

X.
Соколиная охота.

Карлъ все читалъ. Увлеченный любопытствомъ, онъ пожиралъ страницы, а каждая изъ нихъ, какъ мы уже сказали, плотно приставала къ другой.

Д’Алансонъ дикимъ взоромъ слѣдилъ за зрѣлищемъ, котораго послѣдствія постигалъ только онъ одинъ.

— Что это будетъ? думалъ онъ. — Какъ! я уѣду искать какой-то воображаемый престолъ, между-тѣмъ, какъ Генрихъ, при первомъ извѣстіи о болѣзни Карла, возвратится въ какую-нибудь крѣпость за двадцать льё отъ столицы, сторожа добычу, брошенную намъ судьбою. Онъ въ одинъ скачокъ очутится въ Парижѣ, такъ-что король польскій еще не успѣетъ узнать о смерти брата, какт уже новая династія взойдетъ на престолъ. Это невозможно!

Вотъ какія мысли мелькнули въ головѣ Франсуа, когда онъ, въ первую минуту ужаса, хотѣлъ отнять у Карла книгу. Судьба, казалось, защищала Генриха и преслѣдовала домъ Валуа; и противъ этой-то судьбы герцогъ хотѣлъ возстать еще разъ!

Въ одну минуту весь планъ его въ-отношеніи къ Генриху измѣнился. Отравленную книгу читалъ не Генрихъ, а Карлъ; Генрихъ долженъ былъ уѣхать, но уѣхать осужденнымъ на смерть; судьба спасла его еще разъ, — онъ долженъ остаться. Плѣнникъ въ Венсеннѣ или въ Бастиліи, онъ не такъ страшенъ, какъ будучи королемъ наваррскимъ, предводительствующимъ тридцати-тысячною арміею.

Герцогъ далъ Карлу дочитать главу, и когда тотъ оглянулся, сказалъ ему:

— Я ждалъ, потому-что ваше величество такъ приказали; но ждалъ съ нетерпѣніемъ, потому-что имѣю сообщить вамъ чрезвычайно-важныя вещи.

— А! къ чорту! отвѣчалъ Карлъ, на блѣдныхъ щекахъ котораго началъ по-немногу выступать румянецъ, отъ-того ли, что онъ читалъ съ жаромъ, или отъ-того, что ядъ началъ уже дѣйствовать. — Къ чорту, если ты пришелъ говорить опять о томъ же. Ты отправишься, какъ отправился король польскій. Я избавился отъ него, избавлюсь и отъ тебя. Объ этомъ ни слова!

— Я хочу говорить не о моемъ отъѣздѣ. Ваше величество тронули самую чувствительную струну моего сердца; вы усомнились въ моей вѣрности, какъ подданнаго и брата, и я хочу доказать вамъ, что я не измѣнникъ.

— Ну, что такое? спросилъ Карлъ, облокотившись на книгу, положивъ ногу на ногу и глядя на Франсуа, какъ человѣкъ, который, противъ своего обыкновенія, вооружается терпѣніемъ. — Вѣрно какія-нибудь новыя сплетни? Новое обвиненіе?

— Нѣтъ, ваше величество — заговоръ, который только смѣшная деликатность не позволяла мнѣ открыть вамъ.

— Заговоръ? Послушаемъ, что за заговоръ.

— Въ то время, когда ваше величество будете охотиться вдоль рѣки и въ долинѣ Везине, король наваррскій уѣдетъ въ Сен-Жерменскій-Лѣсъ. Отрядъ приверженцевъ ждетъ его въ лѣсу, и онъ убѣжитъ съ ними.

— Ну да! Я это зналъ. Опять ничтожная клевета на бѣднаго Ганріо. Кончите ли вы когда-нибудь?

— Ваше величество по-крайней-мѣрѣ скоро увѣритесь, клевета это, или нѣтъ.

— Какъ такъ?

— Сегодня вечеромъ его уже не будетъ здѣсь.

Карлъ всталъ.

— Послушайте! сказалъ онъ. — Еще разъ я готовъ притвориться, что вѣрю вашимъ выдумкамъ; но предваряю васъ, тебя и твою мать, это въ послѣдній разъ.

Потомъ, возвысивъ голосъ, онъ прибавилъ:

— Позвать короля наваррскаго!

Офицеръ тронулся-было съ мѣста, но Франсуа остановилъ его знакомъ.

— Дурное средство, сказалъ онъ: — такъ вы ничего не узнаете. Генрихъ отопрется, дастъ знакъ; соучастниковъ его предостерегутъ, и они исчезнутъ. А меня и матушку обвинятъ въ клеветѣ.

— Чего же вы хотите?

— Именемъ нашего братства, выслушайте! Сдѣлайте такъ, чтобъ истинно-виновный, тотъ, который два года уже измѣняетъ вамъ мысленно, пока не измѣнитъ на дѣлѣ, былъ наконецъ уличенъ и наказанъ.

Карлъ не отвѣчалъ; онъ подошелъ къ окну и отворилъ его. Кровь тѣснила ему мозгъ.

Наконецъ, онъ быстро оборотился.

— Ну, сказалъ онъ: — что бы вы сдѣлали? Говорите.

— Я, отвѣчалъ д’Алансонъ: — приказалъ бы окружить Сен-Жерменскій-Лѣсъ тремя отрядами легкой конницы. Въ назначенный часъ, на-примѣръ въ одиннадцать, они двинулись бы съ мѣста и согнали бы все, что ни встрѣтятъ въ лѣсу, къ павильйону Франциска І-го, гдѣ я, какъ-будто случайно, назначу мѣсто обѣда. Я спущу своего сокола, и когда замѣчу, что Генрихъ удаляется, поспѣшу въ назначенное мѣсто, гдѣ его задержатъ со всѣми заговорщиками.

— Мысль недурна, сказалъ король: — позвать капитана гвардіи.

Д’Алансонъ досталъ изъ кармана серебрянный свистокъ, висѣвшій на золотой цѣпочкѣ, и свиснулъ.

Вошелъ Нансей.

Карлъ подошелъ къ нему и въ-полголоса далъ ему приказанія.

Между-тѣмъ, его любимая борзая, Актеонъ, схватила и терзала что-то съ большимъ удовольствіемъ.

Карлъ оглянулся и вскрикнулъ. Актеопъ терзалъ драгоцѣнное сочиненіе о соколиной охотѣ, книгу, которой въ цѣломъ мірѣ было только три экземпляра.

Жестокое наказаніе послѣдовало немедленно за проступкомъ. Карлъ схватилъ кнутъ и стегнулъ Актеона со всего плеча. Собака взвизгнула и убѣжала подъ столъ.

Карлъ поднялъ книгу и съ радостью увидѣлъ, что не достаетъ только одного листка, и то не текста, а картинки.

Онъ бережно спряталъ ее въ шкафъ. Д’Алансонъ съ безпокойствомъ слѣдилъ за его движеніями. Теперь, когда дѣло было сдѣлало, ему очень хотѣлось, чтобъ книга какъ-нибудь вышла изъ рукъ Карла….

Пробило шесть часовъ, время выхода короля. На дворѣ ждали его множество дамъ и мужчинъ въ богатыхъ одеждахъ, лошадей въ драгоцѣнныхъ сбруяхъ. Охотники держали на рукахъ соколовъ въ шапочкахъ; у иныхъ висѣли на перевязи рога, на случай, что король устанетъ, можетъ-быть, отъ соколиной охоты и захочетъ травить лань или дикую козу.

Король сошелъ внизъ, замкнувъ дверь оружейнаго кабинета. Д’Алансонъ жадно слѣдилъ за всѣми его движеніями и видѣлъ, какъ спряталъ онъ ключъ къ себѣ въ карманъ.

Сходя съ лѣстницы, король остановился и повелъ рукою по лбу.

— Не знаю, что это значитъ, сказалъ онъ: — только я чувствую слабость.

Ноги герцога дрожали не меньше ногъ короля.

— Дѣйствительно, отвѣчалъ онъ: — что-то похоже на грозу.

— Гроза — въ мартѣ? Ты съ ума сошелъ. У меня просто голова кружится; я усталъ, и только.

Потомъ онъ прибавилъ въ-полголоса:

— Они меня убьютъ своею враждой и заговорами.

Когда онъ вышелъ на дворъ, свѣжій утренній воздухъ, крики охотниковъ, шумныя привѣтствія сотпи собравшихся особъ произвели на него свое обыкновенное впечатлѣніе.

Онъ вздохнулъ вольнѣе.

Прежде всего онъ отъискалъ глазами Генриха. Генрихъ былъ возлѣ Маргериты. Добрые супруги не могли, казалось, разстаться: такъ горячо любили другъ друга.

Увидя Карла, Генрихъ далъ шпоры своему коню, и въ три скачка былъ возлѣ него.

— А! сказалъ Карлъ. — У тебя лихой скакунъ. А вѣдь мы сегодня охотимся не за зайцами.

Й, не дожидаясь отвѣта, онъ продолжалъ:

— Ѣдемте, господа, ѣдемте. Въ девять часовъ надо быть на охотѣ.

Катерина смотрѣла на эту сцену изъ окна Лувра. Блѣдное лицо ея выглядывало изъ-за приподнятой сторы, и черное платье терялось въ полусвѣтѣ.

По знаку Карла, раззолоченная и раздушенная толпа вытянулась, проѣхала въ ворота Лувра, и какъ лавина покатилась по сен-жерменской дорогѣ, среди криковъ народа, привѣтствовавшаго молодаго короля, задумчиво ѣхавшаго на бѣлой какъ снѣгъ лошади.

— Что онъ вамъ говорилъ? спросила Маргерита Генриха.

— Хвалилъ легкость моей лошади.

— Только?

— Только.

— Такъ ему что-нибудь извѣстно.

— Чуть-ли не такъ.

— Будемъ осторожны.

На лицъ Генриха блеснула тонкая улыбка, какъ-будто онъ хотѣлъ сказать: будь спокойна, другъ мой.

Едва-только поѣздъ выѣхалъ со двора, Катерина опустила стору.

Она замѣтила, что Генрихъ былъ блѣденъ, что онъ вздрагивалъ и перешептывался съ Маргеритой.

Генрихъ былъ блѣденъ, потому-что не былъ одаренъ храбростью сангвиника. Всегда, когда дѣло шло о его жизни, кровь его приливала къ сердцу, а не къ мозгу, какъ бываетъ съ людьми пылкими.

Онъ вздрагивалъ отъ-того, что пріемъ Карла, совершенно-отличный отъ его всегдашняго съ нимъ обращенія, сдѣлалъ на него глубокое впечатлѣніе.

Наконецъ, онъ перешептывался съ Маргсритою, потому-что они заключили между собою оборонительный и наступательный политическій союзъ.

Но Катерина изъясняла все это совершенно-иначе.

— На этотъ разъ, сказала она съ флорентинскою улыбкой: — кажется, онъ попался.

Она переждала, пока весь поѣздъ имѣлъ время выѣхать изъ Парижа, и потомъ, чтобъ увѣриться въ фактѣ, вышла изъ своей комнаты, прошла корридоръ, взошла по лѣстницѣ и поддѣльнымъ ключомъ отворила дверь въ комнату Генриха.

Но напрасно она искала здѣсь книги. Глаза ея напрасно перебѣгали со стола на стулья, съ стульевъ на полки, съ полокъ на шкафь! — она нигдѣ не нашла того, чего искала.

— Онъ вѣрно замкнулъ ее въ какой-нибудь шкафъ, сказала она: — и если не читалъ еще, такъ прочтетъ.

Она ушла, съ увѣренностью, что на этотъ разъ замыселъ ея удастся.

Послѣ полутора часа быстрой ѣзды, Карлъ прибылъ къ Сен-Жермену. Въ старый замокъ, мрачно и величественно возвышавшійся на горѣ посреди разбросанныхъ домовъ, не заходили, а проѣхали прямо черезъ деревянный мостъ, бывшій противъ дерева, которое и теперь еще называется «дубомъ Сюлли». Баркамъ дали знакъ тронуться, чтобъ королю и его свитѣ удобнѣе было переправиться черезъ рѣку.

Въ ту же минуту, веселая молодежь, одушевленная столь различными интересами, выѣхала за королемъ на богатый лугъ, скатывавшійся съ лѣсистой вершины Сен-Жермена. Лугъ мгновенно превратился, казалось, въ большой коверъ, съ разбросанными по немъ пестрыми изображеніями людей, окаймленный серебряною полосою рѣки.

Передъ королемъ, державшимъ на рукѣ своего любимаго сокола, ѣхали охотники въ зеленыхъ курткахъ и большихъ сапогахъ, сдерживая съ полдюжины собакъ.

Солнце, скрывавшееся до-сихъ-поръ за тучами, вдругъ вышло изъ за-мрачной завѣсы. Лучи его сверкнули по золоту, по драгоцѣннымъ камнямъ, по свѣтлымъ взорамъ, — и все какъ-будто превратилось въ огненный потокъ.

Въ это время, съ жалобнымъ крикомъ поднялась изъ камыша цапля.

— Го! го! закричалъ Карлъ, снимая шапочку съ своего сокола и пуская его въ погоню за бѣглянкою.

— Го! го! закричали всѣ вслѣдъ соколу.

Соколъ, ослѣпленный на минуту свѣтомъ, описалъ горизонтальный кругъ; потомъ, замѣтивъ цаплю, быстро бросился за нею.

Цапля, однакожь, поднявшись, какъ птица смышленая, шаговъ за сто отъ охотниковъ, успѣла выиграть пространство, пока король снималъ съ сокола шапочку и пока самъ соколъ приглядѣлся къ внезапному свѣту. Когда врагъ замѣтилъ ее, она была уже за пятьдесятъ футовъ и быстро поднималась на своихъ сильныхъ крыльяхъ.

— Го! го! Бекъ-де-Феръ! кричалъ Каркъ: — докажи, что ты хорошей породы. Го! го!

Благородная птица, какъ-будто внимая этимъ восклицаніямъ, взвилась стрѣлою по діагонали, на перерѣзъ прямой линіи, по которой поднималась цапля, какъ-будто хотѣвшая исчезнуть въ эѳирѣ.

— Трусиха! воскликнулъ Карлъ, какъ-будто цапля могла его слышать; онъ пустился вскачь, слѣдя за охотой, сколько могъ, и закинувъ голову, чтобъ ни на минуту не потерять изъ вида птицъ. — Трусиха! ты бѣжишь. Но Бекъ-де-Феръ хорошей породы. Постой! го-го, Бекъ-де-Феръ! го-го!

Борьба была интересна. Птицы приближались одна къ другой, или, вѣрнѣе, соколъ настигалъ цаплю. Вопросъ былъ въ томъ, кто заберется выше.

У страха крылья оказались лучше, нежели у храбрости. Соколъ, увлеченный своимъ полетомъ, промелькнулъ подъ брюхомъ цапли, которую долженъ былъ перелетѣть. Цапля воспользовалась преимуществомъ своего положенія и сильно ударила его клювомъ.

Соколъ, пораженный какъ кинжаломъ, перевернулся три раза, и думали, что онъ пойдетъ внизъ. Но онъ, какъ раненный воинъ, испустилъ пронзительный, угрожающій крикъ, и снова бросился за цаплею.

Цапля воспользовалась своею удачею; она перемѣнила направленіе полета, и повернула къ лѣсу, надѣясь ускользнуть въ сторону.

Но соколъ былъ хорошей породы. Онъ ринулся за цаплею по діагонали; цапля крикнула раза два или три и бросилась опять вверхъ. Секундъ черезъ десять объ птицы исчезли въ облакахъ. Цапля казалась не больше жаворонка, а соколъ виднѣлся черною точкой, исчезавшей все больше и больше.

Карлъ и дворъ его слѣдили за ними только взоромъ. Каждый остановился на своемъ мѣстѣ, устремивъ глаза на сокола и цаплю.

— Браво, браво, Бекъ-де-Феръ! закричалъ вдругъ Карлъ. — Смотрите! Онъ перелетѣлъ ее! Го! го!

— Признаюсь, я не вижу ни того, ни другаго, сказалъ Генрихъ.

— Я тоже, прибавила Маргерита.

— Если ты ихъ не видишь, Ганріо, ты можешь ихъ слышать, сказалъ Карлъ: — по-крайней-мѣрѣ цаплю. Слышишь? слышишь? Она проситъ пощады.

Дѣйствительно, съ неба послышался жалобный вопль; но только привычное ухо могло разслушать его.

— Смотри, смотри! сказалъ Карлъ. — Они спустятся скорѣе, нежели поднялись.

Дѣйствительно, птицы въ ту же минуту начали дѣлаться виднѣе. Это были только двѣ точки, но, по разности величины ихъ можно было разсмотрѣть, что соколъ сверху.

— Смотрите! смотрите! говорилъ Карлъ. — Соколъ сверху!

Дѣйствительно, цапля не думала уже и защищаться. Она быстро спускалась, отвѣчая только жалобными криками на удары сокола. Вдругъ она сложила крылья и начала падать какъ камень. Но соколъ сдѣлалъ то же, и когда она хотѣла опять распустить крылья и полетѣть, послѣдній ударъ оглушилъ ее. Она продолжала падать кружась, и въ ту минуту, когда коснулась земли, соколъ придушилъ ее съ крикомъ побѣды, заглушившимъ смертный вопль жертвы.

— За соколомъ! за соколомъ! вскричалъ Карлъ, пускаясь вскачь къ тому мѣсту, гдѣ опустились птицы.

Но вдругъ онъ остановилъ лошадь, вскрикнулъ, выпустилъ поводья, схватился рукою за гриву, а другою за животъ, какъ-будто хотѣлъ растерзать его.

Всѣ столпились на его крикъ.

— Ничего, ничего! сказалъ Карлъ, съ багровымъ румянцемъ на лицѣ. — Мнѣ какъ-будто повели раскаленнымъ желѣзомъ по желудку. Поѣдемте; это ничего.

И онъ поскакалъ дальше.

Д’Алансонъ поблѣднѣлъ.

— Опять что-то новое? спросилъ Генрихъ Маргериту.

— Не знаю, отвѣчала она. — Замѣтили вы? братъ совершенно побагровѣлъ.

— Онъ всегда бываетъ блѣденъ.

Придворные переглянулись съ удивленіемъ и поѣхали за королемъ.

Доѣхали до мѣста, гдѣ спустились на землю птицы. Соколъ клевалъ уже мозгъ цапли.

Карлъ соскочилъ съ лошади, чтобъ ближе посмотрѣть на битву.

Но, ставъ на землю, онъ принужденъ былъ придержаться за сѣдло. Голова у него кружилась, его тошнило.

— Что съ вами, братецъ? спросила Маргерита.

— Я чувствую то же, что чувствовала Порція, проглотивъ раскаленные уголья, отвѣчалъ онъ. — Я горю, я, кажется, дышу огнемъ.

Карлъ дохнулъ, и, казалось, удивился, что на губахъ его не показалось огня.

Между-тѣмъ, сокола взяли, и опять надѣли на него шапочку. Всѣ собрались вокругъ Карла.

— Ну! что это значитъ? Corps du Christ! Это пустяки; просто, солнце напекло мнѣ голову. На охоту, господа! Вотъ кстати цѣлая стая дикихъ утокъ. Спускайте соколовъ! Corboeuf! Повеселимся!

Въ ту же минуту спустили пять или шесть соколовъ, полетѣвшихъ за дичью, и вся охота двинулась къ берегу рѣки.

— Ну! что скажете? спросилъ Генрихъ Маргериту.

— Минута удобна, отвѣчала она: — если король не оборотится, намъ легко будетъ отсюда уѣхать въ лѣсъ.

Генрихъ подозвалъ охотника, державшаго сокола, и между-тѣмъ, какъ блестящій поѣздъ тянулся по берегу, онъ отсталъ отъ него, притворяясь, что разсматриваетъ тѣло цапли.

Въ эту минуту, какъ нарочно, поднялся фазанъ.

Генрихъ спустилъ своего сокола; онъ имѣлъ теперь предлогъ отстать отъ общей охоты, охотясь за фазаномъ.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ И ПОСЛѢДНЯЯ

I.
Павильйонъ Франциска І-го.

Королевская соколиная охота была прекрасная вещь, когда охота была не только удовольствіемъ, но и искусствомъ.

Тѣмъ не менѣе, однакожь, мы должны оставить это царское зрѣлище и удалиться въ лѣсъ, куда скоро присоединятся къ намъ и всѣ дѣйствующія лица разсказанной нами сцены.

Направо отъ аллеи де-Віолеттъ, этой длинной аркады изъ листьевъ, гдѣ робкій заяцъ выставляетъ иногда свои уши изъ травы, и прислушивается блуждающая лань, есть пролѣсокъ, удаленный отъ дороги на столько, что съ дороги его не видно, но изъ него видна дорога.

Посреди этого пролѣска лежали на травѣ два человѣка, подостлавъ подъ себя дорожные плащи. Возлѣ нихъ были длинныя шпаги и два мушкетона съ раструбчатымъ дуломъ.

Одинъ изъ нихъ, облокотившись на руку и ногу, прислушивался какъ заяцъ.

— Мнѣ казалось, сказалъ онъ: — что охота приблизилась къ намъ. Я слышалъ даже крики охотниковъ.

— А теперь, отвѣчалъ другой, ожидавшій гораздо-равнодушнѣе: — теперь я не слышу ничего. Должно быть, они удалились. Я тебѣ говорилъ, что это мѣсто не годится для наблюденія. Насъ, правда, не видно, да и мы ничего не видимъ.

— Да что же дѣлать, Аннибаль? возразилъ первый. — Надобно же куда-нибудь спрятать и нашихъ лошадей, и подставныхъ, и этихъ двухъ муловъ, которые такъ навьючены, что я, право, не постигаю, какъ они за нами поспѣютъ. Гдѣ же укрыть ихъ, если не подъ этими вѣковыми дубами? Ты осуждаешь де-Муи, а я во всѣхъ его распоряженіяхъ вижу глубокій тактъ заговорщика.

— Прекрасно! Наконецъ высказалъ словечко; я только этого и ждалъ. Стало-быть, мы въ заговорѣ?

— Нѣтъ; мы просто служимъ королю и королевѣ.

— А! и они въ заговорѣ; не все ли равно это для насъ?

— Коконна! я говорилъ тебѣ, что нисколько не принуждаю тебя пускаться со мною въ это предпріятіе: къ нему побуждаетъ меня чувство, котораго ты не раздѣляешь и не можешь раздѣлять.

— Mordi! Кто же говоритъ, что ты меня принуждаешь? Во-первыхъ, я не знаю, кто бы могъ заставить Коконна дѣлать то, чего онъ не хочетъ; не-уже-ли ты думаешь, что я пущу тебя одного, особенно когда вижу, что ты лѣзешь въ когти къ чорту?

— Посмотри, Аннибаль: чуть-ли это не ея бѣлый иноходецъ. Странно, какъ подумаешь, что сердце бьется при ея приближеніи.

— Да, странно, отвѣчалъ Коконна, зѣвая: — у меня вовсе сердце не бьется.

— Это не она, сказалъ ла-Моль. — Что бы могло случиться? Вѣдь условились въ полдень.

— Случилось то, что нѣтъ еще двѣнадцати часовъ, вотъ и все; и мы, кажется, можемъ еще вздремнуть.

Коконна растянулся на своемъ плащѣ, рѣшившись подкрѣпить слова дѣломъ. Но едва онъ коснулся ухомъ земли, какъ поднялъ руку и сдѣлалъ ла-Молю знакъ молчать.

— Что такое? спросилъ ла-Моль.

— Тсс! Я слышу что-то, и на этотъ разъ не ошибаюсь.

— Странно! Я ничего не слышу.

— Ты ничего не слышишь?

— Нѣтъ.

— Такъ посмотри вотъ на эту лань, сказалъ онъ, вставая и схвативъ ла-Моля за руку.

— Гдѣ?

— Вонъ тамъ.

Коконна указалъ на лань.

— Ну, что же?

— А вотъ увидишь.

Лань стояла неподвижно и наклонивъ голову, какъ-будто собиралась щипать траву. Вдругъ она подняла голову и навострила уши; потомъ, безъ всякой видимой причины, бросилась бѣжать.

— Я думаю, что ты правъ, сказалъ ла-Моль: — она бѣжитъ.

— Значитъ, она слышитъ, чего ты не слышишь.

Дѣйствительно, легкій, едва-замѣтный шорохъ слышался въ травѣ; непривычный слухъ принялъ бы его за шумъ вѣтра; ѣздокъ распозналъ далекій топотъ лошадей.

Ла-Моль вскочилъ.

— Вотъ они! сказалъ онъ. — живѣе!

Коконна всталъ тоже, но спокойнѣе; пылкость Пьемонтца перешла, казалось, въ сердце ла-Моля, а его безпечность въ душу Коконна. Это отъ-того, что одинъ дѣйствовалъ въ настоящемъ случаѣ по увлеченію, а другой нехотя.

Скоро друзья услышали мѣрный топотъ коней. Лошади ихъ навострили уши, услышавъ ржаніе, и по аллеѣ пронеслась, какъ бѣлая тѣнь, женщина, оглянувшись на скаку въ ихъ сторону и сдѣлавъ странный знакъ.

— Королева! воскликнули они вмѣстѣ.

— Что бы это значило? спросилъ Коконна.

— Она сдѣлала рукою вотъ такъ, отвѣчалъ ла-Моль. — Это значитъ «сейчасъ».

— Она сдѣлала такъ, возразилъ Коконна: — и это значитъ «бѣгите».

— Она хотѣла сказать: «дождитесь меня».

— Она хотѣла сказать: «спасайтесь».

— Такъ будемъ дѣйствовать каждый по своему усмотрѣнію: бѣги, а я останусь, сказалъ ла-Моль.

Коконна пожалъ плечами и снова легъ на землю.

Въ ту же минуту, по той же аллеѣ, гдѣ проѣхала королева, по съ другой стороны, пронесся во весь опоръ отрядъ всадниковъ, въ которыхъ друзья узнали протестантовъ. Лошади ихъ дѣлали скачки, какъ саранча, о которой говоритъ Іовъ: «они явились и исчезли».

— Чортъ возьми! Видно, дѣло серьёзное, сказалъ Коконна, вставая. — Поѣдемъ къ Павильйону-Франциска.

— Напротивъ, туда-то и не надо ѣхать. Если мы открыты, король прежде всего обратитъ вниманіе на этотъ павильйонъ, потому-что онъ назначенъ сборнымъ мѣстомъ.

— На этотъ разъ ты, можетъ-быть, и правъ, проворчалъ Коконна.

Не успѣлъ еще Коконна произнести эти слова, какъ по лѣсу молніей мелькнулъ всадпикъ; онъ несся черезъ рвы, кусты, колоды и очутился передъ Коконна и ла-Молемъ. Въ обѣихъ рукахъ онъ держалъ по пистолету и правилъ лошадью только колѣнями.

— Де-Муи! воскликнулъ Коконна, мгновенно сдѣлавшись расторопнѣе ла-Моля. — Муи бѣжитъ! Итакъ, они спасаются?

— Скорѣе! закричалъ гугенотъ: — бѣгите! Все погибло! Я нарочно сдѣлалъ крюкъ, чтобъ увѣдомить васъ. Въ дорогу!

Онъ произнесъ эти слова на скаку и былъ уже далеко, когда договаривалъ ихъ и когда ла-Моль и Коконна поняли ихъ смыслъ.

— А королева? закричалъ ему въ-слѣдъ ла-Моль.

Но голосъ его исчезъ въ пространствѣ; Муи не могъ уже его слышать и еще менѣе отвѣчать ему.

Коконна не долго думалъ, что ему дѣлать; во ла-Моль стоялъ неподвижно, слѣдя глазами за Муи, исчезавшимъ въ вѣтвяхъ. Коконна побѣжалъ за лошадьми, привелъ ихъ, сѣлъ самъ и бросилъ поводья ла-Молю.

— Садись! сказалъ онъ. — Я повторю слова де-Муи: въ дорогу! А Муи говоритъ хорошо. Въ дорогу, въ дорогу, ла-Моль!

— Одну минуту, отвѣчалъ ла-Моль: — мы сюда вѣдь за чѣмъ-нибудь да пришли же?

— Только не за тѣмъ, чтобъ насъ повѣсили. Совѣтую не терять времени. Я знаю, ты собираешься ораторствовать, парафразировать слово «бѣжать». Ты укажешь на Горація, бросившаго свой щитъ, и на Эпаминонда, вынесеннаго изъ битвы на щитѣ. Я отвѣчу тебѣ только одно: если бѣжитъ Муи-де-Сен-Фаль, всѣмъ позволительно бѣжать.

— Муи-де-Сен-Фаль не взялся увезти Маргериту; Муи-де-Сен-Фаль не любитъ королевы.

— Mordi! Онъ поступаетъ очень-умно, если любовь заставила бы его дѣлать такія же глупости, какъ тебя. Пусть пятьсотъ тысячь чертей возьмутъ любовь, за которую два молодца могутъ поплатиться головою! Corne de boeuf! какъ говоритъ король Карлъ, мы въ заговорѣ, mon cher; кому заговоръ не удался, тотъ долженъ спасаться. На коня, ла Моль, на коня!

— Спасайся! Я тебѣ не мѣшаю, и даже прошу тебя. Твоя жизнь дороже моей. Защищай же ее.

— Говори мнѣ: «Коконна! пусть насъ повѣсятъ вмѣстѣ», — а не: «спасайся одинъ».

— И! веревки вьютъ не для дворянъ.

— Я начинаю думать, сказалъ Коконна: — что я не худо сдѣлалъ, взявъ свои предосторожности.

— Какія?

— Подружившись съ палачомъ*

— Ты въ мрачномъ расположеніи духа.

— Да! однакожь, что-нибудь да надо дѣлать, возразилъ Коконва съ нетерпѣніемъ.

— Отъищемъ королеву..

— Гдѣ?

— Не знаю… Отъищемъ короля.

— Гдѣ?

— Не знаю… но мы отъищемъ ихъ, и сдѣлаемъ вдвоемъ то, чего не могли или не посмѣли сдѣлать пятьдесятъ человѣкъ.

— Ты хватаешься за мое самолюбіе, — дурной знакъ!

— Ну, такъ на коней, и ѣдемъ!

— Наконецъ-то.

Ла-Моль оборотился, и хотѣлъ взяться за луку; но въ то самое время, когда заносилъ ногу въ стремя, повелительный голосъ произнесъ:

— Стой! Сдайтесь.

Изъ-за дуба показался человѣкъ, потомъ другой, потомъ тридцать; это были солдаты легкой конницы; они спѣшились и ползкомъ объискивали лѣсъ.

— Что я тебѣ говорилъ? сказалъ Коконна.

Глухой звукъ былъ отвѣтомъ ла-Моля.

Солдаты были еще шаговъ за тридцать.

— Что вамъ угодно? громко спросилъ Коконна, обращаясь къ начальнику отряда.

Начальникъ приказалъ прицѣлиться въ нихъ.

Коконна тихо шепнулъ ла-Молю:

— На коня, ла-Моль! Еще есть время. На коня, и ускачемъ.

Потомъ онъ обратился опять къ солдатамъ:

— Не стрѣляйте, чортъ возьми! Этакъ вы, пожалуй, убьете двухъ друзей.

Потомъ шепнулъ ла-Молю:

— Между деревьями стрѣлять плохо; они дадутъ промахъ.

— Невозможно, отвѣчалъ ла-Моль. — Мы не можемъ увести съ собою лошадь Маргериты и двухъ муловъ. Они изобличатъ ее, а отвѣтами я удалю подозрѣніе. Ступай, другъ мой! Ступай!

— Господа! сказалъ Коконна, подавая свою шпагу: — мы сдаемся.

Солдаты опустили ружья.

— Но скажите, пожалуйста, зачѣмъ мы должны сдаться?

— Объ этомъ вы спросите короля наваррскаго.

— Въ чемъ мы провинились?

— Это скажетъ вамъ герцогъ д’Алансонъ.

Коконна и ла-Моль обмѣнялись взглядомъ; имя врага ихъ, произнесенное въ такую минуту, было неутѣшительно.

Они не противились. Коконна попросили сойдти съ лошади: онъ повиновался безпрекословно. Потомъ обоихъ помѣстили въ центрѣ отряда, и пошли къ Павильйону-Франциска.

— Ты хотѣлъ видѣть Павильйонъ-Франциска, сказалъ Коконна ла-Молю, увидѣвъ сквозь деревья стѣны прекраснаго готическаго данія: — ну, вотъ, кажется, ты увидишь его.

Ла-Моль не отвѣчалъ ни слова и протянулъ ему только руку.

Возлѣ этого прелестнаго павильйона, построеннаго при Лудовикѣ XII, и прозваннаго Павильйономъ-Франциска І-го, потому-что онъ всегда назначалъ его сборнымъ мѣстомъ во время охоты, было нѣчто въ родѣ хижины для охотниковъ, укрытой ружьями, аллебардами и шпагами, какъ укрывается кротовая нора травою.

Въ эту хижину привели плѣнниковъ.

Объяснимъ непріятное положеніе двухъ друзей, разсказавъ, что случилось.

Протестанты сошлись, какъ было условлено, въ Павильйонѣ-Франциска, отъ котораго ключъ былъ у де-Муи.

Овладѣвъ лѣсомъ, — такъ, по-крайней-мѣрѣ, они думали, — разставили они кое-гдѣ часовыхъ; легкая конница, перемѣнивъ, по приказанію догадливаго Нансея, бѣлые шарфы на красные, перехватила ихъ разомъ, безъ выстрѣла.

Конница продолжала идти, окружая павильйонъ; но де-Муи, ждавшій короля въ концѣ аллеи де-Віолеттъ, замѣтилъ, что эти красные шарфф не идутъ, а крадутся, и съ той минуты они стали для него подозрительны. Онъ посторонился, чтобъ его не замѣтили, и увидѣлъ, что обширный кругъ ихъ постоянно съуживается, окружая сборное мѣсто.

Въ то же время, въ глубинѣ главной аллеи блеснули бѣлыя перья и ружья королевской гвардіи. Наконецъ, онъ увидѣлъ и самого короля, а въ противоположной сторонѣ — Генриха.

Тогда онъ махнулъ шляпою въ воздухѣ: это былъ условленный знакъ, что все пропало.

Генрихъ, при этомъ знакѣ, въ ту же минуту поворотилъ назадъ и исчезъ,

Муи, вонзивъ шпоры въ бока своей лошади, поскакалъ и мимоходомъ предостерегъ ла-Моля и Коконна.

Король замѣтилъ отсутствіе Генриха и Маргериты и подъѣзжалъ къ павильйону съ д’Алансономъ, надѣясь застать ихъ въ хижинѣ, гдѣ приказалъ запереть всѣхъ, не только тѣхъ, кого найдутъ въ павильйонѣ, но и въ лѣсу.

Д’Алансонъ въ увѣренности галоппировалъ возлѣ короля, еще болѣе-сердитаго отъ физической боли. Раза два или три онъ едва не лишился чувствъ, и однажды его вырвало до крови.

— Скорѣе! сказалъ король, подъѣзжая къ мѣсту: — мнѣ надо возвратиться въ Лувръ; вытаскивайте этихъ гугенотовъ! Сегодня день св. Блеза, брата Варѳоломея.

При этихъ словахъ короля, муравейникъ копій и пищалей зашевелился, и гугенотовъ, захваченныхъ въ лѣсу или въ павильйонѣ, заставили по-одиначкѣ выходить изъ хижины.

Но не являлся ни король наваррскій, ни Маргерита, ни де-Муи.

— Ну! сказалъ король. — Гдѣ же Генрихъ? Гдѣ Марго? Ты обѣщалъ мнѣ ихъ, д’Алансонъ, и, corboeuf! чтобъ они были отъисканы!

— Король и королева наваррскія? спросилъ Нансей. — Мы ихъ и не видѣли, ваше величество.

— Да вотъ они, сказала герцогиня де-Неверъ.

Дѣйствительно, въ концѣ аллеи, ведущей къ рѣкѣ, показались Генрихъ и Марго; они ѣхали очень-спокойно, какъ-будто ничего не случилось, держали своихъ соколовъ, и приближались рядомъ, какъ неразлучные любовники.

Тогда-то д’Алансонъ, въ ярости, велѣлъ объискать окрестпости, и тогда-то нашли на полянѣ ла-Моля и Коконна.

Они тоже рядомъ, какъ братья, вошли въ кружокъ. Только, не будучи королями, они не были по наружности такъ спокойны, какъ Генрихъ и Маргерита. Ла-Моль былъ слишкомъ-блѣденъ, Коконна слишкомъ-красенъ.

II.
Допросы.

Зрѣлище, поразившее пришедшихъ друзей, было изъ числа тѣхъ, которыя не забываются.

Мы уже сказали, что гугеноты, запертые въ хижинѣ, одинъ за другимъ проходили мимо Карла.

Онъ и д’Алансонъ жадно слѣдили за каждымъ ихъ движеніемъ, ожидая появленія короля наваррскаго.

Они обманулись въ своемъ ожиданіи.

Но этого было мало: надо было узнать, что съ ними сталось.

Когда молодые супруги показались въ концѣ аллеи, д’Алансонъ поблѣднѣлъ, а у Карла стало легче на сердцѣ, потому-что онъ внутренно желалъ, чтобъ все это пало на герцога.

— Онъ опять ускользнетъ! проговорилъ Франсуа блѣднѣя.

Король почувствовалъ въ эту минуту такую боль въ животѣ, что выпустилъ поводья, схватился руками за бока и вскрикнулъ, какъ бѣшеный.

Генрихъ поспешилъ узнать, что съ нимъ; но пока онъ проѣхалъ двѣсти шаговъ, отдѣлявшіе его отъ короля, боль Карла уже миновалась.

— Откуда вы? спросилъ его Карлъ такъ сурово, что это тронуло Маргариту.

— Откуда?.. с охоты, отвѣчала она.

— Охота была на берегу, а не въ лѣсу.

Мой соколъ поднялся за фазаномъ, когда мы остановились посмотрѣть на цаплю.

— Гдѣ же фазанъ?

— Вотъ онъ. Посмотрите, какой красивый.

И Генрихъ съ самымъ невиннымъ выраженіемъ лица подалъ королю золотисто-пурпуровую птицу.

— Да! А взявъ фазана, почему вы не присоединились ко мнѣ?

— Потому-что онъ полетѣлъ къ парку, — и когда мы возвратились къ берегу, вы были уже за полльё впереди и ѣхали къ лѣсу. Мы поскакали за вами, чтобъ вмѣстѣ продолжать охоту.

— А эти господа? продолжалъ Карлъ. — Они тоже приглашены на охоту?

— Какіе господа? спросилъ Генрихъ, вопросительно поглядѣвъ вокругъ.

— Pardieu! ваши гугеноты! сказалъ Карлъ. — Во всякомъ случаѣ, если кто-нибудь пригласилъ ихъ, такъ не я.

— Нѣтъ, ваше величество, можетъ-быть, герцогъ д’Алансонъ.

— Д’Алансонъ! Какъ?

— Я? спросилъ герцогъ.

— Да! продолжалъ Генрихъ. — Вѣдь вы вчера объявили, что вы король наваррскій. Что жь! Гугеноты, желавшіе имѣть васъ королемъ, явились поблагодарить васъ за принятіе короны, а короля за то, что онъ позволилъ вамъ принять ее. Не такъ ли, господа?

— Да! да! закричали двадцать голосовъ. — Да здравствуетъ герцогъ д’Алансонъ! Да здравствуетъ король Карлъ!

— Я не король гугенотовъ, сказалъ д’Алансонъ, блѣднѣя отъ злости; потомъ взглянувъ искоса на Карла, прибавилъ: — и надѣюсь, что никогда имъ не буду.

— Все равно! сказалъ Карлъ. — Знайте, Генрихъ, что я нахожу все это очень-страннымъ.

— Ваше величество! твердо сказалъ Генрихъ. — Можно подумать, что мнѣ дѣлаютъ допросъ.

— А если я скажу вамъ, что допрашиваю васъ, что вы отвѣтите?

— Что я такой же король, какъ и вы, гордо отвѣчалъ Генрихъ: — королевскій санъ даетъ не корона, а рожденіе. Я готовъ отвѣчать брату и другу; судьѣ — никогда.

— Хотѣлось бы мнѣ, однакожь, наконецъ знать, что должно думать? проговорилъ Карлъ.

— Пусть приведутъ де-Муи, и вы узнаете, сказалъ д’Алансонъ. — Муи долженъ быть взятъ.

— Де-Муи здѣсь? спросилъ король.

Генрихъ началъ безпокоиться и обмѣнялся взглядомъ Маргеритой. Но это продолжалось недолго.

Никто не отвѣчалъ.

— Де-Муи нѣтъ между плѣнными, сказалъ де-Нансей. — Иные думаютъ, что видѣли его, впрочемъ, не увѣрены.

Ла-Моль и Коконна слышали весь разговоръ; Маргерита разочла, что можетъ положиться на ихъ сметливость, и сказала:

— Да вотъ, кстати, двое придворныхъ герцога д’Алансона, спросите ихъ.

— Я велѣлъ арестовать ихъ именно за тѣмъ, чтобъ доказать, что они не изъ числа моихъ, сказалъ герцогъ.

Король посмотрѣлъ на друзей и вздрогнулъ, увидѣвъ ла-Моля.

— Опять этотъ Провансалецъ! сказалъ онъ.

Коконна ловко поклонился.

— Что вы дѣлали, когда васъ арестовали? спросилъ король.

— Мы раздѣляли подвиги на поприщѣ войны и любви.

— Верхомъ! вооруженные съ ногъ до головы? готовые бѣжать?

— Нѣтъ, ваше величество, отвѣчалъ Коконна. — Мы покоились въ тѣни бука, sub tegmine fagi.

— А! вы покоились въ тѣни бука.

— И могли бы бѣжать, еслибъ предполагали, что виноваты передъ вашимъ величествомъ. — Господа! продолжалъ Коконна, обращаясь къ всадникамъ: — скажите, какъ честные воины: могли мы спастись бѣгствомъ, еслибъ хотѣли?

— Дѣло въ томъ, сказалъ начальникъ отряда: — что они не сдѣлали ни малѣйшаго движенія.

— Потому-что лошади ихъ были далеко, замѣтилъ д’Алансонъ.

— Извините великодушно, ваше высочество, отвѣчалъ Коконна: — я былъ верхомъ, а ла-Моль держалъ свою лошадь за поводья.

— Правда ли это? спросилъ король.

— Правда, отвѣчалъ капитанъ: — увидѣвъ насъ, г. Коконна даже сошелъ съ лошади.

Коконна улыбнулся съ гримасою, которая означала: — видите ли, ваше величество?

— А что жь эти подставныя лошади, эти мулы, эта клажа на нихъ? спросилъ Франсуа.

— Мы не конюхи; спросите у кучера, который за ними смотрѣлъ, отвѣчалъ Коконна.

— Его нѣтъ, сказалъ герцогъ въ ярости.

— Вѣрно онъ испугался и убѣжалъ, сказалъ Коконна. — Слуга не можетъ имѣть храбрости дворянина.

— Все та же система, сказалъ герцогъ, скрежеща зубами. — Къ-счастію, я предувѣдомилъ ваше величество, что эти господа уже нѣсколько дней какъ оставили мою службу.

— Какъ? сказалъ Коконна. — Не-уже-ли я такъ несчастливъ, что уже не состою на службѣ вашего высочества?

— Morbleu! вы знаете это лучше всѣхъ, потому-что сами извѣстили меня объ этомъ довольно-дерзкимъ письмомъ; оно, къ-счастію, кажется, со мною.

— О! я думалъ, что ваше высочество простите меня за строки, написанныя въ минуту вспышки. — Я узналъ, что ваше высочество хотѣли, въ корридорѣ Лувра, удавить моего друга ла-Моля.

— Что такое? сказалъ Карлъ.

— Я думалъ, что ваше высочество были одни. — Но узнавъ, что еще трое другихъ…

— Молчите! сказалъ Карлъ. — Мы узнали довольно. Генрихъ! сказалъ онъ, обращаясь къ королю наваррскому: — дайте слово не бѣжать.

— Даю.

— Возвратитесь въ Парижъ съ г. Нансеемъ. Вы подъ арестомъ въ вашей комнатѣ. — Вы, господа, продолжалъ онъ, обращаясь къ друзьямъ: — отдайте свои шпаги.

Ла-Моль взглянулъ на Маргериту. Она улыбнулась. — Ла-Моль тотчасъ же отдалъ свою шпагу стоявшему возлѣ него капитану.

Коконна сдѣлалъ то же.

— А де-Муи отъискали? спросилъ король.

— Нѣтъ, ваше величество, отвѣчалъ де-Нансей: — его или не было въ лѣсу, или онъ спасся.

— Тѣмъ хуже! сказалъ король. — Возвратимся домой. Мнѣ холодно, и нездоровится.

— Это, можетъ-быть, отъ-того, что вы потревожились, замѣтилъ Франсуа.

— Да, можетъ-быть. Въ глазахъ у меня темнѣетъ. — Гдѣ же плѣнные? Я ничего не вижу. Развѣ ужь ночь? Охъ, Боже мой! Я горю!

Несчастный король выпустилъ поводья, протянулъ руки и упалъ навзничь, поддержанный придворными, испуганными вторичнымъ припадкомъ.

Франсуа, стоя поодаль, отиралъ потъ съ своего лица; онъ одинъ зналъ причину болѣзни брата.

Генрихъ, подъ стражею Нансея, смотрѣлъ на эту сцену съ возрастающимъ удивленіемъ.

— Что, проговорилъ онъ, какъ-будто вдохновленный: — что если бѣгство не удалось къ моему счастію?

Онъ посмотрѣлъ на Маргериту, большіе глаза которой обращались то на него, то на короля.

Король былъ безъ чувствъ. — Его положили на носилки, покрыли плащомъ, и всѣ тихо двинулись къ Парижу, откуда поутру выѣхали смѣлые заговорщики и веселый король, и куда возвращались теперь умирающій король и мятежные плѣнники.

Маргерита, не утративъ ни тѣлесной, ни душевной свободы, сдѣлала еще знакъ мужу и проѣхала такъ близко мимо ла-Моля, что онъ могъ разслушать пару греческихъ словъ:

— Mê déidê.

То-есть:

«Не бойся ничего.»

— Что она тебѣ сказала? спросилъ Коконна.

— Чтобъ я ничего не боялся, отвѣчалъ онъ.

— Тѣмъ хуже, сказалъ Пьемонтецъ: — тѣмъ хуже. Это значитъ, что намъ тутъ плохо. Всякій разъ, когда меня ободряли этимъ словомъ, я сейчасъ бывалъ раненъ или пулей, или шпагой, или горшкомъ съ цвѣтами. Не бойся ничего, по-еврейски ли, погречески ли, по-латинѣ ли, по-французски ли, это всегда значило для меня: «берегись!»

— Въ дорогу, господа! сказалъ начальникъ отряда.

— Куда насъ ведутъ, если смѣю спросить? — сказалъ Коконна.

— Я думаю, въ Венсеннъ, отвѣчалъ капитанъ.

— Лучше бы куда-нибудь въ другое мѣсто, замѣтилъ Коконна. — Ну, да что толковать! Не всегда идешь, куда хочешь.

Дорогою, король очнулся, и силы его отчасти возвратились. — Въ Нантеррѣ онъ хотѣлъ даже сѣсть на лошадь, но его не допустили до этого.

— Пошлите за Паре, сказалъ Карлъ, прибывъ въ Лувръ.

Онъ вышелъ изъ носилокъ, взошелъ на лѣстницу, опираясь на руку Таванна, и удалился въ свой кабинетъ, не велѣвъ никому входить туда.

Всѣ замѣтили, что онъ дорогой былъ очень-задумчивъ, ни съ кѣмъ не говорилъ, и не занимался ни заговоромъ, ни заговорщиками. Очевидно его занимала только его болѣзнь.

Болѣзнь его была внезапна, странна, жестока; нѣкоторые симптомы ея походили на симптомы, замѣченные у брата его, Франциска ІІ-го, незадолго до его смерти.

Никого не удивило, что онъ запретилъ входить къ себѣ рѣшительно всѣмъ, кромѣ Паре. Мизантропія, какъ всѣмъ было извѣстно, составляла основу характера этого государя.

Карлъ вошелъ въ спальню, сѣлъ на кресло, приложилъ голову къ подушкѣ и, подумавъ, что Паре, можетъ-быть, нѣтъ дома и онъ пріидетъ еще нескоро, хотѣлъ съ пользою употребить это время.

Онъ ударилъ въ ладони; вошелъ дежурный.

— Скажите королю наваррскому, что я хочу поговорить съ нимъ. Дежурный поклонился и вышелъ.

Карлъ закинулъ голову назадъ; тяжесть давила мозгъ его до такой степени, что онъ едва могъ связать двѣ мысли; передъ глазами его носилось какъ-будто кровавое облако; уста его горѣли; онъ выпилъ уже цѣлый графйнъ воды, и не могъ утолить жажды.

Дверь растворилась и вошелъ Генрихъ. — Нансей шелъ за нимъ, но остановился въ передней.

Король наваррскій дождался, пока дверь за нимъ затворилась.

Тогда онъ подошелъ.

— Вы спрашивали меня, сказалъ онъ. — Я здѣсь.

Король вздрогнулъ при этомъ голосѣ, и машинально протянулъ руку.

— Ваше величество забываете, что я уже не братъ вашъ, а плѣнникъ, сказалъ Генрихъ, не принимая руки.

— Да! дѣйствительно. Благодарю, что напомнилъ. — Кажется, вы обѣщали мнѣ отвѣчать наединѣ откровенно.

— И готовъ исполнить это обѣщаніе. — Спрашивайте.

Король налилъ въ руку холодной воды и приложилъ ее ко лбу.

— Что истиннаго въ обвиненіи д’Алансона? — Отвѣчайте.

— Только половина: — д’Алансонъ долженъ былъ бѣжать, а я сопутствовать ему.

— А зачѣмъ вы должны были ему сопутствовать? — Развѣ вы мною не довольны, Генрихъ?

— Напротивъ; Богъ, читающій въ сердцахъ нашихъ, видитъ, какъ глубоко люблю я моего брата и короля.

— Кажется, однако, не бѣгаютъ отъ людей, которыхъ любятъ и которые насъ любятъ?

— И я бѣжалъ не отъ тѣхъ, которые любятъ меня, а отъ тѣхъ, которые ненавидятъ. — Позволите ли говорить вамъ откровенно?

— Говорите.

— Ненавидятъ меня здѣсь: д’Алансонъ и королева-мать.

— О д’Алансонѣ не говорю, отвѣчалъ Карлъ: — но королева-мать осыпаетъ васъ ласками.

— Потому-то я ей и не довѣряю… И слава Богу, что не довѣряю.

— Ей?

— Ей, или тѣмъ, кто ее окружаетъ. — Вы знаете, ваше величество, что несчастіе королей состоитъ иногда не въ томъ, что ихъ угощаютъ плохо, а въ томъ, что угощаютъ слишкомъ-хорошо.

— Изъяснитесь; вы дали слово высказать все.

— Я исполняю слово.

— Продолжайте.

— Вы любите меня, сказали вы?

— То-есть, любилъ васъ до измѣны, Ганріо.

— Предположите, что вы меня еще любите.

— Положимъ.

— Въ такомъ случаѣ, вы, конечно, желаете, чтобъ я жилъ?

— Я былъ бы въ отчаяніи, еслибъ съ тобою случилось несчастіе.

— Два раза оно едва не случилось.

— Какъ?

— Два раза только Провидѣніе спасло мнѣ жизнь. Правда, второй разъ Провидѣніе явилось въ образѣ вашего величества.

— А въ первый?

— Въ первый — въ образѣ человѣка, который былъ бы крайне удивленъ этому сближенію, — въ образѣ Рене. Вы спасли меня отъ желѣза…

Карлъ нахмурилъ брови; онъ вспомнилъ ночь, въ которую увелъ Генриха въ Улицу-де-Барръ.

— А Рене? спросилъ онъ.

— Рене спасъ меня отъ яда.

— Peste! Ты счастливъ, Ганріо, сказалъ король, стараясь улыбнуться; но боль превратила улыбку въ судороги. — Это не его ремесло.

— Меня спасли два чуда. — Чудо раскаянья въ душѣ флорентинца, и чудо любви вашего величества. Признаюсь, я боюсь, не наскучило бы небу дѣлать чудеса. Я хотѣлъ бѣжать въ-слѣдствіе правила: на Бога надѣйся, а самъ не плошай.

— Зачѣмъ ты не сказалъ мнѣ объ этомъ раньше?

— Еслибъ я сказалъ вамъ это вчера, я былъ бы доносчикомъ.

— А сегодня?

— Сегодня другое дѣло. Я обвиненъ и защищаюсь.

— Увѣренъ ты въ этомъ первомъ покушеніи, Ганріо?

— Такъ же, какъ и во второмъ.

— И тебя хотѣли отравить?

— Хотѣли.

— Чѣмъ?

— Опіатомъ.

— Какъ это отравляютъ опіатомъ?

— Спросите у Рене: — отравляютъ же перчатками…

Карлъ нахмурилъ брови; по мало-по-малу лицо его опять прояснилось.

— Да, да, сказалъ онъ, какъ-будто говоря съ самимъ-собою: — все живое естественно избѣгаетъ смерти: почему же разсудку не дѣлать того, что дѣлаетъ инстинктъ?

— Довольны ли вы моею откровенностью, и думаете ли вы, что я сказалъ вамъ все?

— Да, Ганріо, да; ты славный-малый. — Такъ ты думаешь, что имъ не надоѣло, что они сдѣлаютъ новыя покушенія?

— Каждый вечеръ я удивляюсь, что еще живъ.

— Они знаютъ, что я тебя люблю, Ганріо, и вотъ почему хотятъ твоей жизни. — Но будь спокоенъ: они будутъ наказаны. Ты, между-тѣмъ, свободенъ.

— И могу оставить Парижъ?

— Нѣтъ! Ты знаешь, что я не могу обойдтись безъ тебя. Mille noms d’un diable! Надобно же, чтобъ кто-нибудь изъ окружающихъ любилъ меня.

— Если вы оставляете меня при себѣ, окажите мнѣ милость…

— Какую?

— Оставьте меня здѣсь не какъ друга, а какъ плѣнника.

— Какъ?

— Развѣ вы не видите, что ваша дружба губитъ меня?

— И ты желаешь лучше, чтобъ я ненавидѣлъ тебя?

— Наружно. Эта ненависть будетъ моимъ счастіемъ, пока я буду считаться въ немилости; они не такъ будутъ спѣшить умертвить меня.

— Не знаю, чего ты хочешь, Ганріо; не знаю, какая у тебя цѣль, но если ты не исполнишь своихъ желаній и не достигнешь цѣли, это меня очень удивитъ.

— И такъ, я могу разсчитывать на строгость короля?

— Да.

— Въ такомъ случаѣ, я спокойнѣе. — Теперь, что прикажете, ваше величество?

— Ступай домой, Ганріо. — Я боленъ; зайду посмотрѣть своихъ собакъ, и лягу..

— Вы позвали бы доктора, ваше величество; вы, можетъ-быть, больнѣе, нежели думаете.

— Я послалъ за Паре.

— Это меня успокоиваетъ.

— Клянусь душою! Изъ всего моего семейства, кажется, только ты меня любишь!

— Вы думаете?

— Честное слово.

— Такъ передайте же меня Нансею, какъ человѣка, которому гнѣвъ вашъ не позволитъ прожить дольше мѣсяца. Этимъ вы дадите мнѣ возможность любить васъ дольше.

— Г. Нансей! закричалъ Карлъ.

Капитанъ вошелъ.

— Я ввѣряю вамъ величайшаго преступника въ государствѣ; — вы отвѣчаете за него головою.

Генрихъ, съ видомъ величайшаго отчаянія, вышелъ за Нансеемъ.

III.
Актеонъ.

Карлъ, оставшись наединѣ, удивился, что до-сихъ-поръ не являлся къ нему ни одинъ изъ вѣрныхъ друзей его. — Вѣрные друзья были: кормилица Мадлена и борзая Актеонъ.

— Кормилица вѣрно пошла къ какому-нибудь знакомому гугеноту пѣть псальмы, сказалъ онъ: — а Актеонъ дуется на меня за ударъ, которымъ я поподчивалъ его поутру.

Карлъ взялъ свѣчу и пошелъ къ кормилицѣ. — Ея не было дома. Изъ комнаты ея дверь вела, какъ, вѣроятно, помнитъ читатель, въ оружейный кабинетъ. Онъ подошелъ къ этой двери.

Но во время перехода, онъ опять почувствовалъ боль, появлявшуюся мгновенно. — Король страдалъ, какъ-будто раскаленное желѣзо проникло въ его кишки; его пожирала неутолимая жажда. На столѣ стояла чашка молока, онъ выпилъ ее въ одинъ глотокъ и почувствовалъ облегченіе.

Онъ опять взялъ поставленный въ сторону подсвѣчникъ и вышелъ въ кабинетъ.

Къ великому удивленію его, Актеонъ не бросился ему навстрѣчу. — Заперли его? Но въ такомъ случаѣ онъ почуялъ бы, что Карлъ возвратился съ охоты, и завылъ бы.

Карлъ крикнулъ, свиснулъ, — никто не являлся.

Онъ сдѣлалъ шага четыре впередъ; свѣтъ доходилъ до угла комнаты, и онъ замѣтилъ, что тамъ лежитъ какая-то неподвижная масса.

— Эй! Актеонъ! крикнулъ Карлъ.

Онъ свиснулъ еще разъ.

Собака не трогалась съ мѣста.

Карлъ подбѣжалъ къ ней, тронулъ ее: бѣдное животное было мертво и холодно… Изъ пасти упало нѣсколько капель желчи, смѣшанной съ пѣнистою, кровавою слюною. Собака отъискала въ комнатѣ шапку своего господина и издохла, склонивъ голову на этотъ предметъ, напоминавшій ей друга.

Это зрѣлище заставило Карла забыть свои собственныя страданія и возвратило ему всю его энергію. — Гнѣвъ закипѣлъ въ душѣ его; онъ хотѣлъ кликнуть; но величіе королей заколдовано: они не властны поддаваться первому движенію, естественно пробужденному страстью. Карлъ разсудилъ, что тутъ кроется, можетъ-быть, измѣна, и промолчалъ.

Онъ сталъ передъ собакою на колѣни и опытнымъ глазомъ началъ разсматривать трупъ. Глаза ея были стекловидны, языкъ красенъ и покрытъ прыщами; болѣзнь была странная, — она заставила Карла вздрогнуть.

Король надѣлъ перчатки, которыя было-снялъ и заткнулъ за поясъ, приподнялъ посинѣвшую губу собаки и началъ разсматривать зубы; въ промежуткахъ и на самыхъ зубахъ онъ замѣтилъ бѣловатые кусочки чего-то.

Онъ снялъ ихъ и увидѣлъ, что это бумага.

Возлѣ бумаги опухоль была сильнѣе, дёсны раздулись, и кожа покраснѣла, какъ отъ сѣрной кислоты.

Карлъ внимательно поглядѣлъ вокругъ. На коврѣ валялись два-три кусочка бумаги, похожіе на найденную имъ въ зубахъ животнаго; на томъ, который былъ побольше, виднѣлись слѣды гравюры.

Волосы встали дыбомъ на головѣ Карла; онъ узналъ отрывокъ картинки, изображавшей охотника, которую Актеонъ вырвалъ изъ книги.

— А! сказалъ онъ блѣднѣя: — книга была отравлена…

Потомъ, припоминая всѣ обстоятельства, онъ вскрикнулъ:

— Тысячу чертей! Я каждой страницы касался пальцемъ, и каждый разъ слюнилъ палецъ!.. Эти обмороки, эта боль, эта рвота… я погибъ!

Карлъ съ минуту оставался недвижимъ подъ гнетомъ этой ужасной мысли. — Потомъ онъ поднялся съ глухимъ стономъ и бросился къ двери кабинета.

— Рене! закричалъ онъ. — Рене! скорѣе! Позвать мнѣ флорентинца! Чтобъ черезъ десять минутъ онъ былъ здѣсь. На коня! взять съ собою подручную! Если прійдетъ Паре, пусть обождетъ.

Дежурный побѣжалъ исполнить повелѣніе.

— Хоть всѣхъ на пытку, сказалъ Карлъ; — а дознаюсь, кто далъ эту книгу Ганріо.

Съ потомъ на лбу, съ судорожно-скорченными руками, съ стѣсненнымъ дыханіемъ, Карлъ остановился и устремилъ глаза на собаку.

Черезъ десять минутъ, флорентинецъ робко и не безъ страха постучалъ въ дверь… Есть совѣсти, для которыхъ небо никогда не ясно.

— Войдите, сказалъ Карлъ.

Парфюмеръ вошелъ. — Карлъ подошелъ къ нему съ повелительнымъ видомъ.

— Ваше величество спрашивали меня, сказалъ дрожа Рене.

— Да. Вы искусный химикъ, не правда ли?

— Ваше величество…

— И знаете все, что знаютъ ученѣйшіе медики?

— Вы преувеличиваете, ваше величество.

— Нѣтъ! Матушка говорила мнѣ это. Кромѣ того, я вамъ довѣряю, и хотѣлъ лучше посовѣтоваться съ вами, нежели съ кѣмъ-нибудь другимъ. Вотъ, продолжалъ онъ, раскрывая трупъ собаки: — посмотрите, пожалуйста, что у нея въ зубахъ и скажите, отъ-чего она издохла.

Рене взялъ свѣчу и склонился къ землѣ, повинуясь королю и вмѣстѣ съ тѣмъ стараясь скрыть свое смущеніе. — Карлъ стоялъ устремивъ на него взоры, и съ весьма-понятнымъ нетерпѣніемъ ждалъ слова, которое должно было быть его смертнымъ приговоромъ или залогомъ спасенія.

Рене вынулъ изъ кармана родъ скальпеля, раскрылъ и снялъ кончикомъ его кусочки бумаги, приставшей къ дёснамъ собаки. Онъ долго и внимательно смотрѣлъ на желчь и кровь, выступавшую изъ каждой язвы.

— Печальные признаки, сказалъ онъ.

Холодъ пробѣжалъ по жиламъ Карла и проникъ въ самое сердце.

— Да, сказалъ онъ: — собака отравлена, не такъ ли?

— Кажется.

— А какимъ ядомъ?

— Я думаю, минеральнымъ.

— Можете вы узнать навѣрное, отравлена ли она?

— Конечно. Только надо ее вскрыть и разсмотрѣть желудокъ.

— Вскройте. Я хочу узнать истину.

— Надобно позвать кого-нибудь помочь мнѣ.

— Я помогу вамъ.

— Вы, ваше величество!

— Да, я. Если она отравлена, какіе признаки найдемъ мы?

— Красноту и развѣтвленія въ желудкѣ.

— Къ дѣлу! сказалъ Карлъ.

Рене однимъ взмахомъ скальпеля вскрылъ грудь и сильно ее раздвинулъ, между-тѣмъ какъ Карлъ, стоя на колѣняхъ, свѣтилъ ему дрожащею рукою.

— Посмотрите, ваше величество, сказалъ Рене: — посмотрите, вотъ явные слѣды. Вотъ краснота, о которой я говорилъ вамъ; вотъ и вены, налитыя кровью и похожія за корни растенія: это то, что я назвалъ развѣтвленіями. Здѣсь все, чего я искалъ.

— И такъ, собака отравлена?

— Отравлена, ваше величество.

— Минеральнымъ ядомъ?

— По всей вѣроятности.

— А что почувствовалъ бы человѣкъ, еслибъ нечаянно отвѣдалъ того же яда.

— Сильную головную боль, внутренній жаръ, какъ-будто проглотилъ горячіе угли, рѣзь въ кишкахъ, рвоту.

— И страдалъ бы отъ жажды?

— Жажда была бы неутолима.

— Такъ, такъ! проговорилъ Карлъ.

— Тщетно стараюсь я отгадать цѣль этихъ вопросовъ, ваше величество… сказалъ Рене.

— И къ-чему? Вамъ не для чего знать ее… Отвѣчайте на мои вопросы, и только.

— Что угодно спросить вашему величеству?

— Какое противоядіе долженъ бы употребить человѣкъ, принявшій того же яда, который данъ моей собакѣ?

Рене подумалъ съ минуту.

— Есть разные минеральные яды, сказалъ онъ: — прежде, нежели буду отвѣчать, я желалъ бы знать, какой именно это ядъ. Извѣстно ли вашему величеству, какъ собака была отравлена?

— Извѣстно; она грызла листокъ изъ книги.

— Листокъ изъ книги?

— Да.

— Эта книга у васъ?

— Вотъ она, сказалъ Карлъ, доставая книгу съ полки, куда поставилъ ее, и подавая Рене.

Рене былъ пораженъ, и легкое движеніе его не ускользнуло отъ вниманія Карла.

— Она изжевала листокъ изъ этой книги? проговорилъ, запинаясь, Рене.

— Вотъ этотъ.

И Карлъ указалъ на оторванную страницу.

— Позволите оторвать еще одинъ?

— Оторвите.

Рене вырвалъ листокъ и поднесъ его къ свѣчкѣ: бумага вспыхнула, и по комнатѣ распространился сильный чесночный запахъ.

— Она отравлена мышьякомъ, сказалъ онъ.

— Вы въ этомъ увѣрены?

— Такъ же увѣренъ, какъ еслибъ я самъ приготовилъ его.

— А противоядіе?

Рене покачалъ головою.

— Какъ? проговорилъ Карлъ глухимъ голосомъ: — не-уже-ли вы не знаете лекарства?

— Лучшее и дѣйствительнѣйшее — яичные бѣлки, сбитые въ молокѣ; но…

— Но… что?

— Но ихъ должно принять немедленно; иначе…

— Иначе?

— Это ужасный ядъ, ваше величество! сказалъ Репе.

— Однакожь, онъ убиваетъ не тотчасъ.

— Нѣтъ; но онъ убиваетъ навѣрно, черезъ сколько бы времени ни умеръ человѣкъ; иногда это бываетъ даже слѣдствіемъ разсчета.

Карлъ прислонился къ мраморному столу.

— Теперь, продолжалъ Карлъ, положивъ руку на плечо Рене: — скажите, вы знаете эту книгу?

— Я, ваше величество? проговорилъ Рене, блѣднѣя.

— Да, вы; увидѣвъ ее, вы измѣнили себѣ.

— Клянусь вамъ, ваше величество…

— Послушайте, Рене. Вы отравили королеву наваррскую перчатками; отравили принца де-Порсіана испареніями лампы; покушались отравить принца Конде яблокомъ… Рене! Я велю содрать съ васъ кожу вершокъ за вершкомъ раскаленными щипцами, если вы не скажете, кому принадлежала эта книга.

Флорентинецъ увидѣлъ, что нельзя шутить съ гнѣвомъ Карла и рѣшился на смѣлый отвѣтъ.

— А если я скажу правду, ваше величество, кто поручится, что я не буду наказанъ еще ужаснѣе, нежели за утайку?

— Я.

— Даете ли вы мнѣ свое королевское слово?

— Честное слово, васъ не тронутъ!

— Въ такомъ случаѣ, эта книга принадлежитъ мнѣ, сказалъ онъ.

— Вамъ? воскликнулъ Карлъ, отступивъ на шагъ и дико глядя на отравителя.

— Да, мнѣ.

— Какъ же она вышла изъ вашихъ рукъ?

— Ее взяла у меня ея величество королева-мать.

— Королева-мать?

— Точно-такъ.

— Зачѣмъ?

— Кажется, чтобъ отослать ее королю наваррскому, который просилъ герцога д’Алансона достать ему подобное сочиненіе, потому-что онъ хочетъ учиться соколиной охотѣ.

— Да, такъ!.. сказалъ Карлъ: — теперь я все понимаю. Эта книга дѣйствительно была у Ганріо. Есть судьба, и она караетъ меня!

Карлъ закашлялъ сухимъ и сильнымъ кашлемъ и въ-слѣдъ за тѣмъ почувствовалъ новый припадокъ боли въ кишкахъ. Онъ глухо вскрикнулъ раза два или три и упалъ на кресло.

— Что съ вами, ваше величество? спросилъ Penè съ ужасомъ.

— Ничего, отвѣчалъ Карлъ: — мнѣ только хочется пить; дай мнѣ воды.

Репе налилъ въ стаканъ воды и дрожащею рукою поднесъ его Карлу; Карлъ выпилъ его въ одинъ глотокъ.

— Теперь, сказалъ король, взявъ перо и омочивъ его въ чернила: надпиши на этой книгѣ…

— Что прикажете?

— То, что я тебѣ продиктую: «Это руководство къ соколиной охотѣ дано мною королевѣ-матери, Катеринѣ Медичи».

Рене взялъ перо и написалъ.

— Теперь подпишись.

Флорентинецъ подписался.

— Вы обѣщали мнѣ безопасность, сказалъ парфюмеръ.

— Что касается до меня, сдержу свое слово.

— Но что касается до королевы-матери…

— О, на счетъ ея, это не мое дѣло. Если на тебя нападутъ, защищайся.

— Ваше величество! могу ли я оставить Францію, если увижу, что жизнь моя въ опасности?

— На это я отвѣчу тебѣ черезъ двѣ недѣли. Между-тѣмъ…

Карлъ, нахмуривъ брови, приложилъ палецъ къ блѣднымъ губамъ своимъ.

— О! будьте спокойны, ваше величество.

Флорентинецъ былъ очень-радъ, что отдѣлался такъ дешево. Онъ поклонился и вышелъ.

За нимъ явилась кормилица на порогѣ своей комнаты.

— Что съ тобою, Шарло? сказала она.

— Я промочилъ ноги на росѣ, и мнѣ не здоровится.

— Ты блѣденъ, Шарло.

— Это отъ слабости. Дай мнѣ руку, доведи меня до постели.

Кормилица поспѣшно подошла. Карлъ, при ея помощи, дошелъ до спальни.

— Теперь, сказалъ онъ: — я лягу одинъ.

— А если пріидетъ Паре?

— Скажи ему, что мнѣ лучше, и что его не нужно.

— Но между-тѣмъ, что же ты пріймешь?

— О! самое простое лекарство, сказалъ Карлъ. — Сбей мнѣ бѣлковъ въ молокѣ… Кстати: вѣдь бѣдняжка Актеонъ околѣлъ. Завтра надо приказать похоронить его гдѣ-нибудь въ саду, въ Луврѣ. Онъ былъ однимъ изъ лучшихъ друзей моихъ. Я поставлю ему памятникъ… если успѣю.

IV.
Венсенскій-Лѣсъ.

Согласно приказанію Карла, Генрихъ былъ отведенъ въ Венсенскій-Лѣсъ. Такъ назывался въ то время знаменитый замокъ, отъ котораго теперь остались однѣ развалины, — колоссальная руина, достаточно свидѣтельствующая о его минувшемъ величіи.

Генриха принесли въ носилкахъ. Съ каждой стороны ѣхали четыре солдата, а впереди Нансей съ предписаніемъ, которое должно было отворить Генриху двери тюрьмы-защитницы.

У дверей башни они остановились. Нансей сошелъ съ лошади, отомкнулъ дверь, запертую висячимъ замкомъ, и почтительно попросилъ короля выйдти.

Генрихъ повиновался безъ малѣйшаго возраженія. Всякое жилище показалось ему безопаснѣе Лувра, и десять дверей, за которыми его замкнутъ, отдѣляли его въ то же время отъ Катерины Медичи.

Царственный плѣнникъ прошелъ между двухъ солдатъ черезъ подъемный мостъ, черезъ трое дверей внизу башни и столько же дверей внизу лѣстницы. Нансей ввелъ его въ первый этажъ. Здѣсь капитанъ, замѣтивъ, что Генрихъ хочетъ идти дальше, сказалъ;

— Остановитесь, ваше величество.

— А! сказалъ Генрихъ: — меня, кажется, чествуютъ первымъ этажемъ.

— Васъ чествуютъ какъ коронованную главу, ваше величество.

— Чортъ возьми! Два-три этажа выше не унизили бы меня. Здѣсь мнѣ будетъ слишкомъ-хорошо; станутъ подозрѣвать…

— Угодно вашему величеству за мною слѣдовать? сказалъ Нансей.

— Ventre-saint-gris! Какъ-будто вы не знаете, что здѣсь нечего спрашивать, угодно мнѣ или нѣтъ, — когда Карлъ приказываетъ. Приказываетъ онъ, чтобъ я за вами слѣдовалъ?

— Да, ваше величество.

— Такъ я слѣдую.

Пошли по корридору. Конецъ его выходилъ въ довольно-большую залу, мрачную, съ темными стѣнами.

Генрихъ посмотрѣлъ вокругъ не совсѣмъ-спокойно.

— Гдѣ мы? спросилъ онъ.

— Мы идемъ черезъ залу пытки, ваше величество.

— А-га! сказалъ король.

Онъ посмотрѣлъ еще съ большимъ вниманіемъ.

Въ этой залѣ было всего по-немногу: козлы и чанъ для испытанія горячею водою; клинья и молоты для тисковъ на ноги; сверхъ-того, каменныя скамьи для несчастныхъ жертвъ, ожидающихъ пытки, тянулись почти вокругъ всей залы; надъ скамьями, въ самыя скамьи, и у ногъ, были вдѣланы желѣзныя кольца.

Генрихъ продолжалъ идти, не говоря ни слова, но не упуская изъ вида ни одной мелочи этихъ ужасныхъ снарядовъ, начертавшихъ, такъ-сказать, на стѣнахъ исторію страданій.

Глядя вокругъ, Генрихъ не смотрѣлъ подъ ноги и споткнулся.

— Что это? сказалъ онъ.

Онъ указалъ на жолобъ, проведенный по каменному сырому полу.

— Это стокъ, ваше величество.

— Развѣ здѣсь идетъ дождь?

— Да, кровью.

— А! хорошо. Скоро мы дойдемъ до моей комнаты?

— Мы уже дошли, отвѣчалъ человѣческій образъ, виднѣвшійся въ темнотѣ и становившійся яснѣе по мѣрѣ приближенія къ нему.

Генриху показалось, что голосъ этотъ ему знакомъ; онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и узналъ говорившаго.

— Ба! Это вы, Болье? что вы здѣсь дѣлаете?

— Я только-что назначенъ губернаторомъ венсенской крѣпости, ваше величество.

— Вы дебютируете прекрасно; на первый разъ у васъ въ плѣну король, — это не дурно.

— Извините, ваше величество, я передъ вами принялъ уже двухъ дворянъ.

— Кого это?.. Ахъ, извините, я дѣлаю, можетъ-быть, нескромный вопросъ. Въ такомъ случаѣ, положимъ, что я ничего не сказалъ,

— Это не тайна, ваше величество. Арестанты: ла-Моль и Коконна.

— Правда; ихъ при мнѣ и арестовали. Бѣдняжки! Что? какъ они переносятъ свое несчастіе?

— Очень-неровно: одинъ веселъ, другой печаленъ. Одинъ поетъ, другой вздыхаетъ.

— Который вздыхаетъ?

— Ла-Моль.

— Это для меня понятнѣе, нежели пѣть пѣсни. Сколько я вижу, въ тюрьмѣ невесело. Въ которомъ они этажѣ?

— На самомъ верху, въ четвертомъ.

Генрихъ вздохнулъ. Ему хотѣлось бы быть тамъ.

— Сдѣлайте одолженіе, г. Болье, сказалъ онъ: — укажите мнѣ мою комнату; я очень усталъ отъ сегодняшняго дня.

— Вотъ, ваше величество, отвѣчалъ Болье, указывая Генриху на отворенную комнату.

— Нумеръ второй, сказалъ Генрихъ. — Почему же не первый?

— Онъ уже назначенъ другой особѣ.

— А! значитъ, вы ждете арестанта поважнѣе меня.

— Я не говорилъ вамъ, ваше величество, что это арестантъ.

— Кто же?

— Не спрашивайте, ваше величество; я принужденъ буду нарушить должное вамъ почтеніе и молчать.

— А! это другое дѣло.

Онъ сдѣлался еще задумчивѣе: нумеръ первый видимо тревожилъ его.

Губернаторъ не измѣнилъ своей учтивости: разсыпаясь въ краснорѣчивыхъ оговоркахъ ввелъ онъ Генриха въ его комнату, извинился въ недостаткѣ удобнаго помѣщенія, поставилъ у дверей двухъ солдатъ и вышелъ.

— Теперь, сказалъ губернаторъ сторожу: — пойдемъ къ другимъ.

Сторожъ пошелъ впередъ. Они отправились той же дорогой, которой пришли, черезъ залу пытки, корридоръ и лѣстницу; Болье, идя за стороннемъ, поднялся на три этажа выше.

Въ четвертомъ, то-есть послѣднемъ этажѣ, сторожъ отворилъ, одну за другою, три двери, изъ которыхъ каждая была заперта двумя замками и тремя огромными засовами.

Едва-только коснулся онъ третьей двери, какъ послышался веселый голосъ:

— Отворяйте, mordi! Хоть впустите свѣжаго воздуха. Тутъ такъ жарко, что можно задохнуться.

Коконна, котораго читатель, конечно, узналъ по его любимой поговоркѣ, въ одинъ скачокъ очутился у двери.

— Потерпите, отвѣчалъ сторожъ: — я пришелъ не освободить васъ, а ввести къ вамъ господина губернатора.

— А что губернатору тутъ дѣлать?

— Онъ пришелъ посѣтить васъ.

— Много чести; милости просимъ.

Губернаторъ вошелъ, и тотчасъ же подавилъ улыбку Коконна ледяною учтивостью, свойственною губернаторамъ крѣпостей, тюремщикамъ и палачамъ.

— Есть у васъ деньги? спросилъ онъ арестанта.

— У меня? Ни одного экю.

— А драгоцѣнности?

— Есть перстень.

— Позволите объискать васъ?

— Mordi! воскликнулъ Коконна, краснѣя отъ гнѣва: — счастье ваше, что мы съ вами въ тюрьмѣ.

— Надо все переносить на королевской службѣ.

— А честные молодцы, которые объискиваютъ прохожихъ на Пон-Нёвѣ, тоже въ королевской службѣ? Mordi! я былъ ужасно несправедливъ! До-сихъ-поръ, я считалъ ихъ за разбойниковъ.

— Прощайте, милостивый государь, сказалъ Болье. — Сторожъ, замкни его.

Губернаторъ ушелъ и унесъ съ собою перстень Коконна, прекрасный изумрудъ, подаренный ему герцогинею де-Неверъ въ память цвѣта глазъ ея.

— Къ другому, сказалъ онъ, выходя.

Прошли пустую комнату; снова раздался шумъ отворяемыхъ дверей, скрипъ шести замковъ и девяти засововъ.

Отворилась послѣдняя дверь, и первый звукъ, дошедшій до слуха губернатора, былъ вздохъ.

Комната была еще мрачнѣе той, изъ которой только-что вышелъ Болье. Четыре узенькія, стрѣльчатыя окна, уменьшавшіяся къ наружи, слабо освѣщали это печальное убѣжище. Желѣзная рѣшетка была устроена въ окнахъ такъ, что арестантъ не могъ даже видѣть неба.

Потолокъ былъ выведенъ угловатымъ сводомъ, сходившимся въ центрѣ въ розетку.

Ла-Моль сидѣлъ въ углу, и, не смотря на вошедшихъ, остался на своемъ мѣстѣ, какъ-будто ничего не слышалъ.

Губернаторъ остановился на порогѣ и съ минуту смотрѣлъ на арестанта, неподвижнаго и склонившаго голову на руки.

— Здравствуйте, господинъ ла-Моль, сказалъ Болье.

Молодой человѣкъ медленно поднялъ голову.

— Здравствуйте, сказалъ онъ.

— Я пришелъ объискать васъ, сказалъ губернаторъ.

— Не за чѣмъ; я самъ отдамъ вамъ все, что у меня есть.

— Что у васъ есть?

— Около трехъ-сотъ экю, да вотъ эти перстни.

— Дайте, сказалъ губернаторъ.

— Извольте.

Ла-Моль выворотилъ свои карманы, снялъ съ рукъ перстни и сорвалъ со шляпы пряжку.

— Больше у васъ ничего нѣтъ?

— Сколько мнѣ извѣстно, ничего.

— А что это у васъ на шеѣ, на шелковомъ снуркѣ?

— Это не золото, — это реликвія.

— Дайте сюда…

— Какъ? вы требуете…

— Мнѣ приказано оставить вамъ только платье, — а реликвія не платье.

Ла-Моль сдѣлалъ движеніе гнѣва, которое, среди скорбнаго и благороднаго его спокойствія, показалось еще ужаснѣе людямъ, привыкшимъ видѣть сильныя ощущенія.

Но онъ тотчасъ же пришелъ въ себя.

— Хорошо, сказалъ онъ: — я отдамъ вамъ, что вы требуете.

Съ этими словами, онъ оборотился, какъ-будто подходя къ свѣту, и снялъ мнимую реликвію: это былъ медальйонъ съ портретомъ; вынулъ портретъ, поцаловалъ его нѣсколько разъ, уронилъ его, какъ-будто нечаянно, и сильно наступилъ на него пяткою, такъ-что раздавилъ на тысячу кусковъ.

— Милостивый государь!.. сказалъ губернаторъ.

Онъ наклонился и посмотрѣлъ, нельзя ли спасти вещь, которую ла-Моль хотѣлъ скрыть отъ него; но портретъ въ буквальномъ смыслѣ превратился въ пыль.

— Королю угодно было имѣть оправу, сказалъ ла-Моль: — но онъ не имѣлъ никакого права на заключавшійся въ ней портретъ. Вотъ медальйонъ, вы можете взять его.

— Я пожалуюсь королю, сказалъ Болье.

И, не простившись съ арестантомъ ни единымъ словомъ, онъ вышелъ въ такомъ гнѣвѣ, что не дождался даже, чтобъ сторожъ при немъ заперъ двери.

Сторожъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, чтобъ выйдти, и видя, что Болье сходитъ уже съ лѣстницы, оборотился и сказалъ ла-Молю:

— Хорошо, что я догадался тотчасъ же взять съ васъ сто экю, за которые доставлю вамъ свиданіе съ вашимъ товарищемъ. Еслибъ вы ихъ не отдали, такъ все-равно губернаторъ взялъ бы ихъ съ остальными тремя стами, и тогда совѣсть уже не позволила бы мнѣ услужить вамъ; но вы мнѣ заплатили впередъ, я обѣщалъ, что вы увидитесь… пойдемте… честный человѣкъ умѣетъ держать свое слово. Только, если можно, пожалуйста, ради себя и меня, не говорите о политикѣ.

Ла-Моль вышелъ изъ своей комнаты и очутился лицомъ-къ-лицу съ Коконна, ходившимъ по средней залѣ.

Друзья бросились другъ другу въ объятія.

Сторожъ притворился, что отираетъ слезу и вышелъ, чтобъ ихъ не застали въ-расплохъ, то-есть, чтобъ не попасться самому.

— Ну, что? спросилъ Коконна. — Былъ у тебя этотъ ужасный губернаторъ?

— Такъ же, какъ и у тебя, я полагаю.

— И взялъ у тебя все?

— Какъ и у тебя же.

— О! у меня было немного. Кольцо Анріэтты, и только.

— А денегъ?

— Я отдалъ все вотъ этому молодцу, чтобъ онъ доставилъ намъ свиданіе.

— А! По-видимому, онъ получаетъ изъ двухъ рукъ.

— Такъ и ты ему заплатилъ?

— Я далъ ему сто экю.

— Тѣмъ лучше.

— Это негодяй.

— Разумѣется; за деньги можно изъ него сдѣлать все, что угодно, а въ деньгахъ, надѣюсь, у насъ не будетъ недостатка.

— Теперь понимаешь ты, какъ шли дѣла?

— Совершенно. Насъ выдали.

— Кто?

— Д’Алансонъ. Не даромъ мнѣ хотѣлось свернуть ему шею.

— Какъ ты думаешь, дѣло наше серьёзное?

— Кажется.

— Стало-быть, можно ожидать и… пытки?

— Не скрою: я уже думалъ объ этомъ.

— Что ты скажешь, если дѣло дойдетъ до этого?

— А ты?

— Я буду молчать, отвѣчалъ ла-Моль съ лихорадочнымъ румянцемъ.

— Ты будешь молчать? спросилъ Коконна.

— Да, если у меня достанетъ силъ.

— Ну, а я, если они сдѣлаютъ со мною такую подлость, даю тебѣ мое слово, что поразскажу многое.

— Что ты скажешь? живо спросилъ ла-Моль.

— О, будь спокоепъ! я разскажу такія вещи, что д’Алансону не заснуть нѣсколько ночей сряду.

Ла-Моль хотѣлъ отвѣчать, но въ это время сторожъ, вѣроятно услышавъ какой-нибудь шумъ, прибѣжалъ, втолкнулъ каждаго изъ нихъ въ его комнату и заперъ за собою двери.

V.
Восковая фигура.

Карлъ уже восемь дней не сходилъ съ постели. Онъ страдалъ изнурительною лихорадкою, прерываемою жестокими припадками, похожими на эпилепсію. Во время этихъ припадковъ, онъ испускалъ ужасные стоны, которымъ со страхолмъ внимали часовые въ прихожей и которымъ вторило древнее эхо Лувра, пробужденное такими мрачными звуками. Потомъ, когда эти припадки проходили, онъ, изнеможенный, съ потухшимъ взоромъ, падалъ на руки кормилицы.

Мать и сынъ скрывали другъ отъ друга свои чувства и убѣгали другъ друга. Разсказать, какія мрачныя мысли шевелились въ головѣ Катерины и д’Алансона, значило бы изобразить нѣдра змѣинаго гнѣзда.

Генрихъ былъ запертъ въ своей комнатѣ; въ-слѣдствіе собственной его просьбы, Карлъ запретилъ посѣщать его рѣшительно всѣмъ, даже Маргеритѣ. Въ глазахъ всѣхъ, опала была совершенная. Катерина и д’Алансонъ вздохнули вольнѣе, считая его погибшимъ, — а Генрихъ ѣлъ и пилъ спокойнѣе прежняго, думая, что о немъ забыли.

Никто при дворѣ не подозрѣвалъ причины болѣзни короля. Паре и товарищъ его, Мазилль, сочли ее за воспаленіе желудка, принимая результатъ за причину. Они предписали ему прохладительную діэту, которая помогала питью Рене; король принималъ молоко три раза въ день изъ рукъ кормилицы: оно составляло его единственную пищу.

Ла-Моль и Коконна содержались въ Венсеннѣ подъ строжайшимъ присмотромъ. Маргерита и герцогиня де-Неверъ разъ десять пытались добраться до нихъ, или по-крайней-мѣрѣ переслать имъ по записочкѣ, но имъ не удалось.

Однажды утромъ, Карлъ почувствовалъ себя лучше и велѣлъ впустить весь дворъ, который, по-обыкновенію, каждое утро являлся къ туалету, хотя туалета давно уже не было. Двери растворились, и по блѣдности щекъ, по желтизнѣ лба, лихорадочному сверканію впалыхъ глазъ, можно было догадаться, какъ сильно потрясла эта непостижимая болѣзнь здоровье короля.

Комната Карла скоро наполнилась любопытными придворными.

Катерину, д’Алансона и Маргериту извѣстили, что король принимаетъ.

Всѣ трое вошли вскорѣ одинъ за другимъ. Катерина была спокойна, Маргерита грустна, д’Алансонъ улыбался.

Катерина сѣла у изголовья своего сына, не замѣчая, какими глазами смотритъ Карлъ на ея приближеніе.

Д’Алансонъ сталъ у ногъ и не садился.

Маргерита прислонилась къ столу, и, видя блѣдное, исхудавшее лицо и впалые глаза брата, невольно вздохнула и выронила слезу.

Карлъ, отъ котораго ничто не ускользнуло, замѣтилъ эту слезу, слышалъ вздохъ и сдѣлалъ головою Маргеритѣ незамѣтный знакъ.

И, однакожь, этотъ знакъ прояснилъ лицо королевы наваррской, которой Генрихъ не успѣлъ, а можетъ-быть и не хотѣлъ ничего сказать. Она боялась за мужа, трепетала за любовника.

За себя она не боялась: она слишкомъ-хорошо знала, что можетъ положиться на скромность ла-Моля.

— Каково ты себя чувствуешь, Карлъ? спросила Катерина.

— Лучше, матушка, лучше.

— А что говорятъ твои медики?

— Мои медики? А, это великіе врачи! отвѣчалъ Карлъ захохотавъ. — Признаюсь, я съ большимъ удовольствіемъ слушаю ихъ разсужденія о моей болѣзни. Кормилица! дай мнѣ пить.

Кормилица поднесла ему чашку съ его обыкновеннымъ питьемъ.

— Что они тебѣ даютъ?

— Кто разгадаетъ ихъ лекарства? отвѣчалъ король, жадно выпивая молоко.

— Брату надобно бы встать и подышать свѣжимъ воздухомъ, сказалъ д’Алансонъ. — Охота принесла бы ему пользу.

— Да, отвѣчалъ Карлъ съ улыбкою, значенія которой герцогу невозможно было понять: — послѣдняя охота, однакожъ, не пошла мнѣ въ прокъ.

Карлъ произнесъ эти слова такъ странно, что разговоръ, въ который дворъ не вмѣшивался, прекратился. Карлъ сдѣлалъ знакъ головою. Придворные поняли, что пріемъ конченъ, и вышли одинъ за другимъ.

Д’Алансонъ хотѣлъ-было подойдти къ брату, но его удержало внутреннее чувство. Онъ поклонился и вышелъ.

Маргерита бросилась къ изсохшей, протянутой ей рукѣ брата, прижала ее, поцаловала, и вышла въ свою очередь.

— Добрая Марго! проговорилъ Карлъ.

Осталась одна Катерина у изголовья постели. Карлъ, увидѣвъ себя съ нею наединѣ, отодвинулся подальше, съ тѣмъ же чувствомъ ужаса, какъ отступаютъ отъ змѣи.

Послѣ объясненія Рене и, можетъ-быть, еще болѣе въ-слѣдствіе собственныхъ размышленій, онъ даже лишенъ былъ счастія сомнѣваться.

Онъ совершенно зналъ кому и чему обязанъ смертью.

Когда Катерина приблизилась къ кровати и протянула руку, холодную какъ ея сердце, онъ вздрогнулъ… ему стало страшно.

— Вы остаетесь? сказалъ онъ.

— Да, отвѣчала Катерина: — я должна поговорить съ тобою о важныхъ дѣлахъ.

— Говорите, сказалъ Карлъ, отодвигаясь еще дальше.

— Ты только-что сказалъ, что твои медики искусные врачи…

— И повторяю это.

— А что они сдѣлали съ-тѣхъ-поръ, какъ ты болѣнъ?

— Ничего, правда… но еслибъ вы слышали, сколько они наговорили… Право, можно согласиться быть больнымъ, чтобъ только слушать такія глубокія разсужденія.

— Гм! Хочешь ли, я скажу тебѣ…?

— Какъ не хотѣть, — говорите.

— Я подозрѣваю, что всѣ эти великіе врачи ничего не смыслятъ въ твоей болѣзни.

— Право?

— Они, можетъ-быть, видятъ слѣдствія, по причина имъ недоступна.

— Дѣло возможное, отвѣчалъ Карлъ, не понимая, къ чему ведетъ Катерина.

— Они лечатъ только симптомы, а не самую болѣзнь.

— Клянусь жизнью! воскликнулъ удивленный Карлъ: — я думаю, что вы правы!

— Продолжительная болѣзнь твоя вредитъ государственнымъ дѣламъ и терзаетъ мое сердце; ты можешь заболѣть наконецъ и душевно. Это побудило меня собрать самыхъ свѣдущихъ докторовъ.

— То-есть, свѣдущихъ въ медицинѣ?

— Нѣтъ, въ искусствѣ болѣе-глубокомъ, въ искусствѣ, которое учитъ читать не только въ тѣлѣ, но и въ душѣ.

— Прекрасное искусство! Напрасно не учатъ ему королей! Чтожь, достигли вы какого-нибудь результата?

— Да.

— Какого же?

— Какого надѣялась. Я принесла тебѣ лекарство, которое исцѣлитъ твое тѣло и душу.

Карлъ вздрогнулъ. Онъ подумалъ, что мать находитъ его агонiю слишкомъ-долгою и рѣшилась съ сознаніемъ докончить то, что начала не зная.

— Гдѣ же это лекарство? спросилъ онъ, приподнявшись на локоть и глядя на мать.

— Оно въ самой болѣзни.

— Ну, такъ гдѣ же болѣзнь?

— Выслушай меня. Слыхалъ ли ты когда-нибудь, что бываютъ тайные враги, мстительность которыхъ убиваетъ человѣка на далекомъ разстояніи?

— Желѣзомъ или ядомъ? спросилъ Карлъ, ни на минуту не спуская глазъ съ безстрастной физіономіи Катерины.

— Нѣтъ, другими средствами, — повѣрнѣе и поужаснѣе.

— Изъяснитесь.

— Вѣришь ли ты въ силу заклинаній и магіи? спросила флорентинка.

Карлъ подавилъ улыбку презрѣнія и невѣрія.

— И очень, отвѣчалъ онъ.

— Они причиною твоихъ страданій, живо сказала мать. — Врагъ, неосмѣлившійся напасть на тебя явно, въ тайнѣ покусился на твою жизнь. Умыселъ его тѣмъ ужаснѣе, что у него нѣтъ сообщниковъ, и что нити этого заговора были неуловимы.

— О! о! сказалъ Карлъ, возмущенный такимъ коварствомъ.

— Подумай хорошенько, продолжала Катерина: — вспомни о предположенномъ бѣгствѣ, которое должно было обезпечить убійцѣ безнаказанность.

— Убійцѣ! убійцѣ, говорите вы? Значитъ, меня покушались убить?

— Да; ты, можетъ-быть, въ этомъ сомнѣваешься, но я знаю это навѣрное.

— Я никогда не сомнѣваюсь въ томъ, что вы мнѣ говорите, горько отвѣчалъ король. — Какъ же это хотѣли убить меня? Любопытно бы узнать.

— Магіей.

— Изъяснитесь.

— Еслибъ преступнику, котораго я хочу открыть тебѣ, — и котораго сердце твое уже открыло, — удалось бѣжать, устроивъ всѣ свои козни и увѣрившись въ успѣхѣ, никто, можетъ-быть, не проникъ бы причины твоихъ страданій; къ-счастію, братъ твой не дремалъ.

— Какой братъ?

— Д’Алансонъ.

— Да, да, это правда. Я вѣчно забываю, что у меня есть братъ, проговорилъ онъ, горько улыбаясь. — Итакъ, вы говорите…

— Что, къ-счастію, онъ открылъ матеріальную сторону заговора. Но тамъ, гдѣ онъ, неопытное дитя, искалъ только слѣдовъ обыкновеннаго заговора, доказательствъ шалости молодаго человѣка, я искала улики въ дѣлѣ гораздо-важнѣйшемъ, потому-что хорошо знаю душу преступника.

— Право, можно подумать, что вы говорите о королѣ наваррскомъ, сказалъ Карлъ, желая видѣть, до чего дойдетъ это флорентинское притворство.

Катерина лицемѣрно потупила глаза.

— Кажется, я арестовалъ его и велѣлъ посадить въ Венсенскій-Замокъ за эту шалость, продолжалъ король: — не-уже-ли онъ еще виновнѣе, нежели я предполагалъ?

— Чувствуешь ты снѣдающую тебя лихорадку? спросила Катерина.

— Конечно, чувствую, отвѣчалъ Карлъ, нахмуривъ брови.

— Чувствуешь ты жаръ, который сушитъ твое сердце и внутренности?

— Да, отвѣчалъ Карлъ, становясь еще мрачнѣе.

— И острую боль въ головѣ, стрѣлою проникающую сквозь глаза въ мозгъ?

— Да, да, я чувствую все это. — О! вы прекрасно умѣете описывать мою болѣзнь.

— Это очень-просто; посмотри…

Она достала изъ-подъ мантильи какую-то вещь и подала ее Карлу.

Это была фигурка изъ желтоватаго воска, величиною дюймовъ въ шесть. Фигура была одѣта въ золотое звѣздчатое платье, также изъ воска; сверху на ней была царская мантія изъ того же матеріала.

— Ну-съ! Что же это за статуйка? спросилъ Карлъ.

— Посмотри, что у нея на головѣ.

— Корона.

— А въ сердцѣ?

— Булавка. Что жь дальше?

— Что? Узнаёшь ты себя?

— Себя?

— Да; съ короной и мантіей.

— Кто же сдѣлалъ эту фигурку? спросилъ Карлъ, котораго эта комедія начинала уже утомлять. Конечно, король наваррскій?

— Нѣтъ, не онъ.

— Не онъ!.. Такъ я васъ не понимаю.

— Я говорю: не онъ, потому-что ты могъ бы принять отвѣтъ въ буквальномъ смыслѣ. Я сказала бы: онъ, еслибъ ты спросилъ иначе.

Карлъ не отвѣчалъ. Онъ старался проникнуть мысли этой темной души, которая постоянно закрывалась передъ нимъ въ ту самую минуту, когда онъ думалъ, что сейчасъ все узнаетъ.

— Эту статуйку, продолжала Катерина: — отъискалъ генералпрокуроръ въ квартирѣ человѣка, который, въ день соколиной охоты, держалъ на-готовѣ лошадь для короля наваррскаго.

— У ла-Моля?

— У него; посмотри, какъ эта булавка вонзилась въ сердце, и какая буква написана на прицѣпленномъ къ ней ярлычкѣ.

— Вижу: буква М.

— То-есть: «Mors», смерть; это магическая формула; убійца пишетъ свое желаніе на ранѣ, которую дѣлаетъ. Еслибъ онъ хотѣлъ поразить тебя безумствомъ, какъ сдѣлалъ бретаньскій герцогъ съ Карломъ VI, онъ вонзилъ бы булавку въ голову и написалъ бы вмѣсто М, Б.

— Такъ, по вашему мнѣнію, ла-Моль ищетъ моей смерти?

— Да, какъ кинжалъ ищетъ сердца; но кинжалъ повинуется рукѣ…

— И въ этомъ-то вся причина моей болѣзни? Какъ же этому помочь? Вы это знаете, вы занимались этимъ всю свою жизнь; я, напротивъ, совершенный невѣжда въ магіи.

— Смерть заклинателя уничтожаетъ заклинаніе, — вотъ и все. Когда исчезнетъ заклинаніе, исчезнетъ и болѣзнь.

— Право? съ изумленіемъ сказалъ Карлъ.

— Не-уже-ли ты этого не знаешь?

— Я не колдунъ.

— Теперь ты убѣдился, не правда ли?

— Конечно.

— И это убѣжденіе прогонитъ безпокойство.

— Вполнѣ.

— Ты это говоришь не изъ учтивости?

— Нѣтъ, отъ глубины сердца.

Лицо Катерины прояснилось.

— Слава Богу! воскликнула она, — какъ-будто она вѣрила въ Бога.

— Да, слава Богу! иронически повторилъ Карлъ. — Теперь я не хуже васъ знаю, кому приписать свое положеніе и кого наказать.

— И ты накажешь…

— Ла-Моля; вѣдь онъ, говорили вы, виновный?

— Я сказала, что онъ былъ въ этомъ случаѣ инструментомъ.

— Ну, такъ ла-Моля прежде; это самое важное. Всѣ эти припадки, которыми я страдаю, могутъ породить вокругъ насъ опасныя подозрѣнія. Надо освѣтить дѣло и дознаться истины.

— И такъ, ла-Моля?..

— Да, онъ мнѣ очень съ-руки въ этомъ случаѣ; его я принимаю за виновнаго; начнемъ съ него; если у него былъ сообщникъ, онъ назоветъ его.

— Да, проговорила Катерина: — если онъ не захочетъ говорить по доброй волѣ, его заставятъ; у насъ есть для этого вѣрнѣйшія средства.

Потомъ, вставая, она прибавила громко:

— Такъ можно начать слѣдствіе?

— Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

Катерина пожала руку сына, не постигая нервнаго трепетанія его руки; потомъ вышла, не слыша сардоническаго его смѣха и глухаго, ужаснаго проклятія, послѣдовавшаго за этимъ смѣхомъ.

Король спрашивалъ у себя-самого, не опасно ли дать волю этой женщинѣ, которая въ нѣсколько часовъ надѣлаетъ, можетъ-быть, столько, что нельзя уже будетъ и поправить?

Когда онъ глядѣлъ еще вслѣдъ за уходящей матерью, — онъ услышалъ за собою легкій шумъ, и, оглянувшись, увидѣлъ Маргериту, приподнимавшую завѣсу изъ корридора, со стороны комнаты кормилицы.

Блѣдность лица, блуждающіе взоры и стѣсненное дыханіе выказывали въ ней сильное душевное волненіе.

— Братецъ! братецъ! воскликнула она, бросаясь къ его постели. — Вы знаете, что она лжетъ!

— Кто она? спросилъ Карлъ.

— Послушайте, Карлъ; конечно, ужасно обвинять мать; но я догадывалась, что она останется съ вами, чтобъ снова ихъ преслѣдовать… Клянусь вамъ жизнью, клянусь вамъ душою, она лжетъ!

— Преслѣдовать ихъ!-- Кого же она преслѣдуетъ?

Оба по инстинкту говорили тихо: имъ какъ-будто было страшно слушать другъ друга.

— Во-первыхъ, Генриха, вашего Ганріо, который васъ любитъ, который преданъ вамъ больше всѣхъ въ мірѣ.

— Ты думаешь?

— О! я въ этомъ увѣрена.

— Я тоже.

— Если вы въ этомъ увѣрены, сказала удивленная Маргерита: — зачѣмъ же вы его арестовали и посадили въ Венсеннъ?

— Потому-что онъ самъ просилъ меня объ этомъ.

— Онъ васъ просилъ?..

— Да; у него странныя идеи. Можетъ-быть, онъ ошибается, можетъ-быть, и правъ; только онъ думаетъ, что въ опалѣ ему безопаснѣе, нежели въ милости, — безопаснѣе въ Венсеннѣ, нежели въ Луврѣ, — вдали отъ меня, нежели вблизи.

— А! понимаю, сказала Маргерита. — Слѣдовательно, онъ въ безопасности?

— Надѣюсь, потому-что Болье отвѣчаетъ мнѣ за него головою.

— Благодарю васъ, братецъ, за Генриха; но…

— Но что?

— Есть еще одинъ человѣкъ, въ которомъ я и не должна бы, можетъ-быть, принимать такого участія, но… принимаю его невольно…

— Кто же это?

— Избавьте меня… я съ трудомъ назвала бы его брату, не смѣю назвать королю.

— Ла-Моль, не правда ли? сказалъ Карлъ.

— Увы! сказала Маргерита: — вы хотѣли уже однажды убить его, и онъ только чудомъ спасся отъ вашего мщенія.

— И это тогда, когда онъ былъ виновенъ только въ одномъ преступленіи; теперь, когда онъ совершилъ другое…

— Онъ невиновенъ во второмъ.

— Развѣ ты не слышала, что говорила мать твоя, Марго?

— О! я уже сказала вамъ, Карлъ, отвѣчала Маргерита понижая голосъ: — я уже сказала вамъ, что она лжетъ.

— Ты, можетъ-быть, не знаешь, что у ла-Моля нашли восковую фигурку?

— Знаю, братецъ.

— Что эта фигурка пронзена въ сердце булавкой, и что на булавкѣ есть ярлычокъ съ буквою М?

— И это знаю.

— Что эта фигурка одѣта въ королевскую мантію, и на головѣ ея корона?

— Знаю все.

— Ну, что же ты на это скажешь?

— То, что эта фигурка въ мантіи и коронѣ изображаетъ не мужчину, а женщину.

— А буква М?

— Не значитъ: mors, какъ сказала вамъ матушка.

— Такъ что же она значитъ?

— Она значитъ… имя женщины, которую ла-Моль любилъ.

— Какъ же ее зовутъ?

— Ее зовутъ Маргаритой, сказала королева, падая на колѣни передъ постелью брата. — Она сжала руку его въ своихъ рукахъ и приникла къ ней лицомъ, обливаясь слезами.

— Тише, сестра! сказалъ Карлъ, оглядываясь сверкающими глазами: — ты слышала другихъ, — тебя тоже могутъ подслушать.

— Что за дѣло! отвѣчала Маргерита, поднимая голову. — Жалѣю, что весь міръ не можетъ слышать меня! Я объявила бы передъ цѣлымъ міромъ, какъ подло воспользоваться любовью благороднаго человѣка, чтобъ замарать его подозрѣніемъ въ убійствѣ.

— Марго! Если я скажу, что знаю не хуже тебя, что правда и что нѣтъ…

— Братецъ!

— Если скажу, что ла-Моль невиненъ…

— Вы это знаете…

— Если скажу, что знаю настоящаго преступника…

— Настоящаго! Стало-быть, преступленіе совершено?

— Да. Умышленно, нѣтъ ли, а преступленіе совершено.

— Противъ васъ?

— Противъ меня.

— Невозможно!

— Невозможно?.. Посмотри на меня, Марго.

Она взглянула на брата и ужаснулась его блѣдности.

— Марго! Мнѣ не остается прожить и трехъ мѣсяцевъ.

— Вамъ, братецъ?… Тебѣ, Карлъ!…

— Марго! я отравленъ.

Королева вскрикнула.

— Молчи, сказалъ Карлъ. — Надо, чтобъ думали, будто я умираю отъ колдовства.

— И вы знаете виновнаго?

— Знаю.

— Вы сказали, что это не ла-Моль?

— Нѣтъ.

— Конечно и не Генрихъ…

— Нѣтъ.

— Боже! Не-уже-ли же…

— Кто?

— Братъ… д’Алансонъ… проговорила Маргерита.

— Можетъ-быть.

— Или… или… Маргерита понизила голосъ, какъ-будто ужасаясь собственныхъ словъ: — или… наша мать?

Карлъ молчалъ.

Маргерита посмотрѣла на него, прочла въ его глазахъ все, и, стоя на колѣняхъ, упала на кресло.

— Боже! Боже! сказала она: — это невозможно!

— Невозможно?.. повторилъ Карлъ съ ѣдкимъ смѣхомъ; — жаль, что нѣтъ здѣсь Рене: онъ разсказалъ бы тебѣ мою исторію.

— Рене?

— Да. Онъ разсказалъ бы тебѣ, на-примѣръ, какъ женщина, которой онъ не смѣетъ ни въ чемъ отказать, потребовала отъ него охотничью книгу, бывшую въ его библіотекѣ; какъ всѣ листки этой книги были отравлены тонкимъ ядомъ; какъ этотъ ядъ, назначенный… не знаю для кого, сразилъ, по капризу случая, или по суду небесъ, другаго. Но если хочешь, за отсутствіемъ Рене, посмотрѣть на эту книгу — она тамъ, въ моемъ кабинетѣ; на ней ты увидишь собственноручную надпись флорентинца, что эта книга, въ которой скрывается смерть еще двадцати человѣкъ, дана имъ своей соотечественницѣ.

— Молчи, Карлъ, молчи въ свою очередь!

— Теперь ты видишь, почему должны думать, что я умеръ отъ колдовства.

— Но это ужасно! Пощадите! Вы знаете, что онъ невиненъ.

— Знаю; но должны думать, что онъ виновенъ… Вытерпи смерть твоего любовника; это немного для спасенія чести нашего дома. Я умираю же, чтобъ тайна умерла со мною.

Маргерита склонила голову, видя, что черезъ короля невозможно спасти ла-Моля, и ушла въ слезахъ, надѣясь только на собственныя средства.

Катерина, между-тѣмъ, какъ и предвидѣлъ Карлъ, не теряла ни минуты. Она написала генерал-прокурору Лагелю письмо, сохраненное исторіею отъ-слова-до-слова, и освѣщающее все это происшествіе кровавымъ свѣтомъ. Вотъ его содержаніе:

«Господинъ прокуроръ! сегодня вечеромъ я навѣрное узнала, что преступленіе совершилъ ла-Моль. Въ Парижѣ, въ его квартирѣ, нашли много подозрительныхъ вещей, книгъ и бумагъ. Прошу васъ обратиться къ президенту и какъ-можно-скорѣе сдѣлать слѣдствіе на-счетъ восковой фигуры, раненной въ сердце, — во вредъ королю.»

"Катерина."

VI.
Невидимые щиты.

На другой день послѣ полученія этого письма, губернаторъ вошелъ къ Коконна съ значительною свитой; она состояла изъ двухъ солдатъ и четырехъ приказныхъ.

Коконна пригласили войдти въ залу, гдѣ ждали его прокуроръ Лагель и двое судей, чтобъ сдѣлать ему допросъ, по приказанію Катерины.

Коконна многое передумалъ въ эти восемь дней, проведенные имъ въ тюрьмѣ. Онъ каждый день на нѣсколько минутъ сходился съ ла-Молемъ; сторожъ, не говоря ни слова, дѣлалъ имъ этотъ сюрпризъ, конечно не изъ чистой филантропіи. Ла-Моль и Коконна условились на-счетъ своего поведенія: они рѣшились упорно молчать, и Коконна былъ увѣренъ, что при небольшой ловкости дѣло его прійметъ хорошій оборотъ. Онъ и ла-Моль не были обвинены больше другихъ. Генрихъ и Маргерита не сдѣлали никакого покушенія къ бѣгству; слѣдовательно, имъ нечего было опасаться обвиненій по этому дѣлу, когда главные преступники были свободны. Коконна не зналъ, что Генрихъ живетъ съ нимъ въ одномъ замкѣ, а сторожъ милостиво объявилъ ему, что надъ его головою витаетъ покровительство, — невидимые щиты.

До-сихъ-поръ, допросы ограничивались бѣгствомъ короля наваррскаго и участіемъ, которое принимали въ немъ друзья. Коконна постоянно отвѣчалъ больше нежели неопредѣленно и чрезвычайно-ловко; онъ и теперь собирался отвѣчать на тотъ же ладъ, и уже заранѣе подготовилъ разныя ловкія фразы, какъ вдругъ замѣтилъ, что предметъ допросовъ измѣнился.

Дѣло шло о нѣсколькихъ визитахъ къ Рене, объ одной или нѣсколькихъ восковыхъ фигурахъ, сдѣланныхъ по желанію ла-Моля.

Коконна подумалъ, что обвиненіе приняло болѣе-легкій оборотъ, потому-что теперь вопросъ былъ не о измѣнѣ королю, но о статуйкѣ, изображавшей королеву, — да еще и небольшой: всего дюймовъ въ шесть.

Онъ очень-весело отвѣчалъ, что ни онъ, ни другъ его ла-Моль уже давно не играютъ въ куклы, и съ удовольствіемъ замѣтилъ, что отвѣты его не разъ заставили судей смѣяться.

Въ стихахъ еще нигдѣ не сказано: я смѣюсь, слѣдовательно я обезоруженъ, — но это тысячу разъ повторяли въ прозѣ. Коконна думалъ, что въ-половину обезоружилъ судей своихъ, потому-что они улыбались.

По окончаніи допроса, онъ пошелъ въ свою комнату съ пѣснями и шумомъ, такъ-что ла-Моль, для котораго собственно все это и дѣлалось, вывелъ изъ этого самыя благопріятныя заключенія.

Ла-Моля привели въ залу. Онъ, подобно Коконна, съ удивленіемъ замѣтилъ, что допросъ обратился къ другому предмету. Его спрашивали о его визитахъ къ Рене. Онъ отвѣчалъ, что былъ у флорентинца только разъ. Его спросили, не заказывалъ ли онъ ему въ этотъ разъ восковой фигурки? Ла-Моль отвѣчалъ, что Рене показалъ ему фигуру уже совершенно-готовую; спросили: не мужчину ли представляетъ эта статуйка? онъ отвѣчалъ, что женщину. Его спросили, не смерть ли изображеннаго человѣка была цѣлью заклинаній? Онъ отвѣчалъ, что цѣль заклинаній была — заставить эту женщину любить.

Эти вопросы были повторены и предложены на тысячу ладовъ. Но ла-Моль постоянно, какъ бы ихъ ни изворачивали, отвѣчалъ одно и то же.

Судьи посмотрѣли другъ на друга въ недоумѣніи, не зная, что имъ дѣлать съ такою простотою; въ это время, генерал-прокурору подали записку, и она разрѣшила ихъ затрудненіе.

Вотъ ея содержаніе:

«Если обвиненный будетъ запираться, подвергните его пыткѣ.»

К.

Прокуроръ спряталъ записку въ карманъ, улыбнулся ла-Молю и отпустилъ его очень-учтиво. Ла-Моль возвратился въ свою комнату столько же успокоенный, хотя и не столько веселый, какъ Коконна.

— Кажется, все идетъ хорошо, подумалъ онъ.

Черезъ часъ, онъ услышалъ шаги и замѣтилъ изъ-подъ двери записку, не видя, кто ее принесъ. Онъ взялъ ее, думая, что она, по всей вѣроятности, принесена сторожемъ.

При видѣ этой записки, въ сердцѣ его пробудилась надежда, но грустная, какъ обманутое ожиданіе; онъ подумалъ, не отъ Маргериты ли… онъ не получалъ отъ нея никакого извѣстія съ-тѣхъ-поръ, какъ былъ въ тюрьмѣ, — схватилъ бумажку дрожащею рукою, и чуть не умеръ отъ радости, узнавъ почеркъ.

«Надѣйтесь», писали ему: «я бодрствую».

— А! если она бодрствуетъ, воскликнулъ ла-Моль, осыпая поцалуями листокъ, котораго касалась драгоцѣнная рука: — если она бодрствуетъ, я спасенъ!

Чтобъ ла-Моль понялъ смыслъ этой записки и вмѣстѣ съ Коконна вѣрилъ въ то, что Пьемонтецъ называлъ ихъ невидилсылс’ш щитами, мы должны повести читателя въ маленькій домикъ, въ ту комнату, гдѣ столько сладкихъ воспоминаній, превратившихся въ боязливыя ожиданія, терзали сердце женщины, приникшей къ бархатнымъ подушкамъ.

— Быть королевой, быть молодой, богатой, прекрасной, и страдать, какъ я страдаю, говорила эта женщина: — о! это невозможно!

Въ душевномъ волненіи, она вставала, ходила, вдругъ останавливалась, приникала горящимъ лбомъ къ холодному мрамору, потомъ вставала блѣдная, въ слезахъ, ломала руки, и въ изнеможеніи падала на ближнее кресло.

Вдругъ занавѣска, отдѣлявшая комнату Улицы-Клош-Персе отъ комнаты Улицы-Тизонъ, приподнялась, послышался шелестъ шелковаго платья, и вошла герцогиня де-Неверъ.

— Это ты! воскликнула Маргерита. — Съ какимъ нетерпѣніемъ я ждала тебя! что новаго?

— Плохія новости, бѣдный другъ мой. — Катерина сама взялась за допросъ, и теперь она еще въ Венсеннѣ.

— А Рене?

— Взятъ подъ стражу.

— И ты не успѣла поговорить съ нимъ?

— Нѣтъ.

— А плѣнники?

— Отъ нихъ есть вѣсти.

— Черезъ сторожа?

— Какъ и всегда.

— Ну, что?

— Они видятся каждый день. Третьяго-дня ихъ объискивали. Ла-Моль, не желая отдать твой портретъ, раздавилъ его.

— Милый ла-Моль!

— Аннибаль смѣялся въ лицо инквизиторамъ.

— Честный Аннибаль! Что дальше?

— Сегодня поутру допрашивали ихъ касательно бѣгства короля и о проектѣ возмущенія въ Наваррѣ: они ничего не сказали.

— О! я знала, что они будутъ молчать; но это погубитъ ихъ не хуже словъ.

— Да; по мы ихъ спасемъ.

— Такъ ты думала о нашемъ предпріятіи?

— Со вчерашняго дня я только этимъ и занята.

— Что же?

— Я сошлась съ Болье… Что за тяжелый, что за жадный человѣкъ! Это будетъ стоять жизни одного человѣка и триста тысячь экю.

— Ты говоришь, что онъ жаденъ… однакожь, онъ требуетъ только жизни человѣка и триста тысячь экю… Да это даромъ!

— Даромъ… триста тысячь!.. Всѣ наши алмазы не составятъ этой суммы!

— О! за этимъ дѣло не станетъ. Король наваррскій заплатитъ; заплатитъ д’Алансонъ, заплатитъ Карлъ, или…

— Полно! Ты говоришь какъ сумасшедшая. Триста тысячь у меня на лицо.

— У тебя?

— Да; у меня.

— Какъ ты ихъ достала?

— Вотъ еще!

— Это тайна?

— Для всѣхъ, кромѣ тебя.

— Боже мой! сказала Маргерита, улыбаясь сквозь слезы: — ужь не украла ли ты?

— Разсуди сама.

— Послушаемъ.

— Помнишь ты этого ужаснаго Нантулье?

— Богача-ростовщика?

— Да, если хочешь.

— Такъ что же?

— Однажды мимо его проходила бѣлокурая женщина съ зелеными глазами. Въ волоса ея были вплетены три изумруда, — одинъ на лбу, два на вискахъ. Не зная, что то была герцогиня, этотъ богачъ, этотъ ростовщикъ воскликнулъ: «За три поцалуя на мѣстѣ этихъ изумрудовъ, я далъ бы три брильянта, каждый во сто тысячь экю!»

— Что же, Анріэтта?..

— Что! брильянты получены и проданы.

— О! Анріэтта! Анріэтта! проговорила Маргерита.

— Полно! отвѣчала герцогиня наивнымъ и благороднымъ тономъ, выразившимъ и женщину, и вѣкъ, въ которомъ жила она. — Я люблю Аннибала!

— Это правда, сказала Маргерита, улыбаясь и краснѣя. — Ты любишь его сильно, даже слишкомъ-сильно.

И она пожала ей руку.

— Итакъ, продолжала Анріэтта: — благодаря алмазамъ, триста тысячь экю и человѣкъ готовы.

— Человѣкъ?.. Какой человѣкъ?

— Котораго надо убить… Ты забыла, что необходимо убить человѣка.

— И ты нашла его?

— Нашла.

— За ту же цѣну?

— За ту же цѣну я нашла бы ихъ десять. Нѣтъ, нѣтъ, всего за пять сотъ экю.

— За пять сотъ экю ты нашла человѣка, который соглашается, чтобъ его убили?

— Что дѣлать? Надо же чѣмъ-нибудь жить.

— Я тебя не понимаю… Говори яснѣе въ нашемъ положеніи некогда тратить время на разгадки.

— Такъ слушай. Сторожъ, который смотритъ за ла-Молемъ и Коконна, старый солдатъ, который знаетъ, Что значитъ рана. Онъ готовъ помочь намъ, но не хочетъ потерять своего мѣста. Ловкій ударъ кинжаломъ уладитъ все какъ-нельзя-лучше; мы дадимъ ему награду, а казна назначитъ пенсіонъ. Такимъ-образомъ, молодецъ получитъ деньги изъ двухъ рукъ, и возобновитъ басню о пеликанѣ.

— Но, сказала Маргерита: — ударъ кинжаломъ…

— Успокойся; его ударитъ Аннибаль.

— Это правда! Онъ три раза ранилъ ла-Моля, то шпагой, то кинжаломъ, и ла-Моль не умеръ же! Стало быть, можно надѣяться!

— Злая! Ты стоишь, чтобъ я не сказала тебѣ ни слова больше.

— О! Нѣтъ, нѣтъ; говори, умоляю тебя: какъ мы ихъ спасемъ?

— Вотъ какъ: церковь единственное мѣсто въ замкѣ, куда могутъ входить женщины не-плѣнницы. Мы спрячемся за алтарь; ла-Моль и Коконна найдутъ подъ покровомъ два кинжала. Дверь ризницы будетъ отворена заранѣе. Коконна ранитъ сторожа: сторожъ падетъ за мертво. Мы выходимъ, набрасываемъ по плащу на плечи нашихъ друзей, бѣжимъ съ ними въ маленькую дверь ризницы, и, зная пароль, выходимъ свободно.

— А потомъ?

— У воротъ будутъ ждать двѣ лошади; они сядутъ и ускачутъ въ Лоррень, откуда будутъ пріѣзжать по-временамъ инкогнито.

— Ты возвращаешь мнѣ жизнь! сказала Маргерита. — Такъ мы спасемъ ихъ?

— Я почти готова ручаться.

— И скоро?

— Дня черезъ три, черезъ четыре. Болье извѣститъ насъ.

— А если тебя увидятъ въ окрестностяхъ Венсенна? Это можетъ повредить нашему плану.

— Какъ узнать имъ меня? Я выхожу въ костюмѣ монахини, подъ покрываломъ, такъ-что рѣшительно ничего невидно.

— Надо быть какъ-можно-осторожнѣе.

— Очень знаю, mordi! какъ говаривалъ бѣдный Аннибаль.

— А король наваррскій? О немъ ты освѣдомлялась?

— Разумѣется.

— Ну, что?

— Онъ, кажется, никогда не былъ такъ веселъ; смѣется, поетъ, ѣстъ съ аппетитомъ и проситъ только объ одномъ — чтобъ его стерегли хорошенько.

— Онъ правъ. А матушка?

— Я уже тебѣ сказала: она дѣятельно ведетъ процессъ.

— Но она ничего не подозрѣваетъ съ нашей стороны?

— Какъ ей подозрѣвать что-нибудь? Всѣ, кому тайна извѣстна, сохраняютъ ее себя же ради… А! Я знала, что она велѣла парижскимъ судьямъ быть наготовѣ.

— Но будемъ терять времени, Анріэтта. Если плѣнниковъ переведутъ въ другую тюрьму, прійдется начинать сначала.

— Успокойся; я не меньше тебя желаю видѣть ихъ на свободѣ.

— Знаю и тысячу разъ благодарю тебя за твои старанія.

— Прощай, Маргерита! Я опять въ походъ.

— Ты увѣрена въ Болье?

— Надѣюсь.

— А въ сторожѣ?

— Онъ обѣщалъ.

— А лошади?

— Я велю взять лучшихъ изъ конюшни герцога неверскаго.

— Я обожаю тебя, Анріэтта!

Маргерита бросилась на шею своей подругѣ, и онѣ разстались, условившись сойдтись завтра, и каждый день сходиться въ томъ же мѣстѣ и въ тотъ же часъ.

Эти-то два милыя, преданныя творенія называлъ Коконна невидимыми щитами.

VII.
Судьи.

— Что, братецъ? сказалъ Коконна, увидѣвшись съ ла-Молемъ послѣ допроса, при которомъ въ первый разъ было упомянуто о восковой фигурѣ: — кажется, все идетъ какъ-нельзя-лучше, и судьи, должно быть, скоро отъ насъ откажутся, а это вовсе не то, что когда отказываются отъ кого-нибудь врачи. Если медикъ отказывается отъ больнаго, значитъ, онъ не можетъ спасти его; а если судья отказывается отъ обвиненнаго, значитъ — онъ потерялъ надежду задушить его.

— Да, отвѣчалъ ла-Моль: — мнѣ даже кажется, что въ этой учтивости, въ сговорчивости сторожей, я узнаю благородныхъ нашихъ пріятельницъ; но я не узнаю Болье, по-крайней-мѣрѣ, какъ его мнѣ описывали.

— А я такъ очень узнаю его, сказалъ Коконна. — Только это дорого будетъ стоять. Да, что! одна герцогиня, другая королева; обѣ богаты, и имъ никогда не представится лучшаго случая употребить свои деньги. Теперь повторимъ нашъ урокъ: насъ ведутъ въ церковь, насъ оставляютъ тамъ подъ присмотромъ сторожа; въ извѣстномъ мѣстѣ мы находимъ по кинжалу; я сдѣлаю въ животѣ нашего сторожа диру…

— Нѣтъ! не въ животѣ! Это значитъ украсть у него пять сотъ экю. Въ руку!

— Въ руку? Это значитъ погубить его: сейчасъ смекнутъ, что это условленное дѣло. Нѣтъ, въ правый бокъ, такъ, чтобъ кинжалъ ловко скользнулъ по ребрамъ: оно правдоподобно неопасно.

— Пожалуй; потомъ…

— Потомъ ты загородишь главный входъ скамьями, а дамы выйдутъ въ это время изъ-за алтаря, и Анріэтта отворитъ боковую дверь.

— А тамъ — мы и въ лѣсу. Поцалуй каждому, — и мы веселы и сильны. Видишь ли ты, Аннибаль, какъ мы несемся на быстрыхъ коняхъ, съ тревожнымъ чувствомъ въ сердцѣ? Славная вещь страхъ! страхъ въ чистомъ полѣ, со шпагою въ рукахъ, когда мчишься на добромъ конѣ!

— Да; но страхъ среди четырехъ стѣнъ, — что ты объ этомъ думаешь? Я знаю его по опыту. Когда блѣдное лицо Болье въ первый разъ явилось ко мнѣ въ комнату, за нимъ сверкали въ темнотѣ бердыши и слышался мрачный звукъ желѣза о желѣзо… клянусь тебѣ, я сейчасъ подумалъ о д’Алансонѣ, и того и ждалъ, что его противная физіономія покажется между солдатскими лицами. Я ошибся въ ожиданіи, и это было единственнымъ моимъ утѣшеніемъ. Впрочемъ, ночью я его видѣлъ во снѣ.

— Итакъ, сказалъ ла-Моль: — слѣдуя за своею собственною мыслью: — онѣ все предвидѣли, даже куда намъ скрыться. Мы ѣдемъ въ Лоррень. По-моему, лучше бы въ Наварру; въ Наваррѣ я былъ бы у нея… но Наварра слишкомъ-далеко, Нанси лучше; кромѣ того, тамъ мы только въ пятидесяти льё отъ Парижа. Знаешь ли, о чемъ я жалѣю, выходя отсюда?

— Нѣтъ, не знаю. Что касается до меня, я ни о чемъ не сожалѣю. Мнѣ жаль, что я не могу взять съ собою этого сторожа.

— Да онъ и самъ не захотѣлъ бы; много потеряетъ. Разсуди: пять сотъ экю отъ насъ, пансіонъ отъ правительства, можетъ-быть и чинъ; онъ заживетъ-себѣ припѣваючи, когда я его убью… Что съ тобою?

— Ничего! такъ, мнѣ пришло кое-что въ голову.

— Видно невеселое, ты блѣденъ.

— Я думаю: зачѣмъ насъ поведутъ въ церковь?

— Зачѣмъ! говѣть… Теперь, кажется, такое время.

— Но въ церковь ведутъ, кажется, только осужденныхъ на смерть, или подвергнутыхъ пыткѣ.

— О! сказалъ Коконна, слегка блѣднѣя въ свою очередь. — Это заслуживаетъ вниманія. Разспросимъ-ка мою жертву. Эй! сторожъ! пріятель!

— Вы звали? сказалъ сторожъ, стоявшій на первыхъ ступеняхъ лѣстницы.

— Да! поди-ка сюда.

— Чего изволите?

— Вѣдь мы условились, что спасемся изъ церкви, не такъ ли?

— Тсс! сказалъ сторожъ, съ ужасомъ оглядываясь вокругъ.

— Будь спокоенъ. Насъ никто не слышитъ.

— Да, изъ церкви,

— Значитъ, насъ отведутъ туда?

— Конечно; такъ ужь водится.

— Такъ водится?

— Да; послѣ всякаго смертнаго приговора, осужденному дозволяется провести ночь въ церкви.

Коконна и ла-Моль вздрогнули и посмотрѣли другъ-на-друга.

— Такъ ты думаешь, что насъ осудятъ на смерть?

— Конечно… да вы сами это знаете.

— Какъ, мы сами? сказалъ ла-Моль.

— Разумѣется… еслибъ вы этого не знали, такъ не приготовили бы всего къ бѣгству.

— Знаешь ли, онъ разсуждаетъ очень-вѣрно? сказалъ Коконна.

— Да… знаю также, по-крайней-мѣрѣ теперь, что наше дѣло не шутка.

— А я? сказалъ сторожъ: — думаете вы, что я ничѣмъ не рискую? — Если они сгоряча хватятъ не въ тотъ бокъ?

— Mordi! Я желалъ бы быть на твоемъ мѣстѣ, сказалъ Коконна: — и имѣть дѣло съ такою рукою, какъ эта, и съ тѣмъ желѣзомъ, которымъ она будетъ управлять.

— Осуждены на смерть! проговорилъ ла-Моль. — Это невозможно!

— Почему невозможно? наивно спросилъ сторожъ.

— Тсс! сказалъ Коконна. — Кажется, внизу отворяютъ дверь.

— Точно! живо подхватилъ сторожъ. — По мѣстамъ, господа, по мѣстамъ!

— А когда будетъ судъ, какъ ты думаешь? спросилъ ла-Моль.

— Не дальше, какъ завтра. Но будьте спокойны, все будетъ улажено.

— Такъ обнимемся же и простимся съ этими стѣнами.

Друзья бросились другъ другу въ объятія и разошлись по своимъ комнатамъ, ла-Моль вздыхая, Коконна насвистывая пѣсню.

До семи часовъ вечера не произошло ничего особеннаго. Мрачная, дождливая ночь спустилась на башни Венсенскаго-Замка, — ночь для бѣгства какъ-нельзя-лучше. Коконна принесли ужинъ; онъ ужиналъ съ аппетитомъ, думая объ удовольствіи мокнуть на дождѣ, стучащемъ теперь въ стѣны его тюрьмы, и готовился уже заснуть подъ глухой и однообразный вой вѣтра, какъ вдругъ ему почудилось, что вѣтеръ, которому онъ внималъ съ чувствомъ грусти, незнакомой ему, пока онъ еще не былъ въ тюрьмѣ, свиститъ страшнѣе обыкновеннаго, и что труба въ печкѣ реветъ съ какимъ-то неистовствомъ. Это явленіе повторялось всякой разъ, какъ въ верхнемъ этажѣ отворяли чью-нибудь тюрьму, особенно комнату насупротивъ. По этому шуму Аннибаль всегда узнавалъ, что скоро прійдетъ сторожъ, ибо этотъ шумъ означалъ, что онъ выходитъ отъ ла-Моля.

Но на этотъ разъ Коконна напрасно вытягивалъ шею и прислушивался.

Время шло — никто не являлся.

— Странно! сказалъ онъ: — у ла-Моля отворили двери, а ко мнѣ никто не идетъ. Развѣ ла-Моль звалъ? Ужь не боленъ ли онъ? Что бы это значило?

Для плѣнника все страхъ и подозрѣніе, все радость и надежда. Прошло полчаса, прошелъ часъ, прошло полтора.

Коконна уже началъ засыпать съ досады, какъ вдругъ шумъ замка заставилъ его вскочить.

— Не-уже-ли уже пора бѣжать, и насъ ведутъ въ церковь неосужденныхъ? Mordi! Пріятно бѣжать въ такую ночь; хоть глазъ выколи! Лишь бы лошади были не слѣпыя…

Онъ хотѣлъ весело разспросить сторожа, по сторожъ приложилъ палецъ къ губамъ и значительно поводилъ глазами.

За сторожемъ слышался шумъ и виднѣлись какія-то тѣни.

Вдругъ, среди темноты, онъ замѣтилъ отблескъ свѣчи на двухъ каскахъ.

— Что это за мрачный конвой? спросилъ онъ въ-полголоса. — Куда мы?

Сторожъ отвѣчалъ только вздохомъ, похожимъ на стонъ.

— Mordi! сказалъ Коконна: — что за собачья жизнь! Изъ крайности въ крайность! То болтаешься на сто футовъ въ водѣ, то летишь надъ облаками! Куда мы идемъ?

— Слѣдуйте за стражей, сказалъ ему хриповатый голосъ, давшій въ то же время знать, что при солдатахъ есть еще кто-то.

— А гдѣ ла-Моль? спросилъ Коконна. — Что съ нимъ?

— Слѣдуйте за стражей, повторилъ тотъ же голосъ и тѣмъ же тономъ.

Надо было повиноваться. Коконна вышелъ изъ комнаты и увидѣлъ приказнаго, голосъ котораго поразилъ его такъ непріятно. Это былъ маленькій, горбатый человѣчекъ, который вѣроятно нарочно вступилъ въ приказные, чтобъ длинное платье прикрывало его кривыя ноги.

Онъ медленно сошелъ по спиральной лѣстницѣ. Въ первомъ этажѣ стража остановилась.

Дверь растворилась. У Коконна было зрѣніе кошки и чутье дичи: онъ почуялъ судей и замѣтилъ въ тѣни очерки людей съ голыми руками. Потъ выступилъ у него на лбу. Тѣмъ не менѣе, однакоже, онъ принялъ веселую мину, склонилъ голову налѣво, по тогдашней модѣ, и подбочась вошелъ въ залу.

Подняли завѣсу, и Коконна дѣйствительно увидѣлъ судей и писцовъ.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ, на скамьѣ сидѣлъ ла-Моль.

Коконна подвели. Остановясь прямо передъ судьями, Коконна кивнулъ головою ла-Молю, улыбнулся, и ждалъ, что будетъ.

— Какъ васъ зовутъ? спросилъ президентъ.

— Маркъ-Аннибаль де-Коконна, графъ Монпантье, Шено и другихъ мѣстъ… да я думаю наши званія извѣстны.

— Гдѣ вы родились?

— Въ Сен-Коломбанѣ, близь Сузы.

— Сколько вамъ лѣтъ?

— Двадцать-семь лѣтъ и три мѣсяца.

— Хорошо, сказалъ президентъ.

— Кажется, это ему доставляетъ удовольствіе, проговорилъ Коконна тихо.

— Теперь, продолжалъ президентъ послѣ минутнаго молчанія, во время котораго писецъ записывалъ отвѣты подсудимаго: — съ какою цѣлью оставили вы домъ д’Алансона?

— Чтобъ присоединиться къ другу моему ла-Молю, который вотъ здѣсь на-лицо и который оставилъ д’Алансона за нѣсколько дней передо мною.

— Что вы дѣлали на охотѣ, гдѣ васъ арестовали?

— Что? охотился.

— Король былъ также на этой охотѣ и тамъ почувствовалъ первые припадки болѣзни, которою страдаетъ до-сихъ-поръ.

— Что касается до этого, я былъ не при немъ и ничего не могу сказать. Мнѣ даже неизвѣстно, что онъ боленъ.

Судьи переглянулись съ недовѣрчивою улыбкою.

— А! Вамъ это неизвѣстно? сказалъ президентъ.

— Да; по мнѣ очень-жаль. Хотя французскій король не мой король, но я очень люблю его.

— Право?

— Честное слово! Это не то, что д’Алансонъ. Герцогъ, признаюсь вамъ….

— Дѣло идетъ не о герцогѣ, а о его величествѣ.

— Я уже сказалъ вамъ, что я его покорный слуга, отвѣчалъ Коконна, покачиваясь съ удивительною безпечностью.

— Если вы дѣйствительно ему слуга, какъ говорите, то не угодно ли вамъ сказать, что вы знаете касательно извѣстной магической статуйки?

— А! прекрасно! Мы опять, кажется, обращаемся къ исторіи о статуйкѣ?

— Да; что же? это вамъ не нравится?

— Напротивъ, это мнѣ гораздо-пріятнѣе.

— Зачѣмъ эта статуйка была у г. ла-Моля?

— У ла-Моля? Вы хотите сказать: у Рене?

— Итакъ, вы сознаётесь, что она существуетъ?

— Если мнѣ ее покажутъ.

— Вотъ она. Та ли эта, которую вы знаете?

— Та.

— Г. секретарь! запишите, что обвиненный признается, что видѣлъ статуйку у ла-Моля.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ Коконна: — не смѣшивайте; я видѣлъ ее у Рене.

— У Рене? пусть такъ. Когда?

— Мы были у него съ ла-Молемъ только разъ.

— Такъ вы сознаётесь, что были съ ла-Молемъ у Рене?

— Да развѣ я когда-нибудь скрывалъ это?

— Г. секретарь! запишите, что подсудимый сознается, что былъ у Рене для совершенія заклинаній.

— Осторожнѣе, г. президентъ! Умѣрьте, пожалуйста, вашъ энтузіазмъ. Я объ этомъ не говорилъ ни слова.

— Вы отрицаете, что приходили къ Рене совершать заклинанія?

— Отрицаю. Заклинаніе было сдѣлано случайно.

— Запишите: подсудимый признаётся, что у Рене было совершено заклинаніе противъ жизни короля.

— Какъ противъ жизни короля? Это подлая ложь! Такого заклинанія никогда не дѣлалось.

— Вы видите, господа, сказалъ ла-Моль.

— Молчите! сказалъ президентъ. Потомъ, обращаясь къ секретарю, продолжалъ: — Противъ жизни короля. Написали?

— Да нѣтъ, говорю я вамъ, повторилъ Коконна. — Притомъ же, статуя представляетъ не мужчину, а женщину.

— Что я вамъ говорилъ? отозвался ла-Моль.

— Г. де-ла-Моль! сказалъ президентъ: — отвѣчайте, когда васъ спрашиваютъ; по не мѣшайте допросу другихъ.

— Такъ вы говорите, что это женщина?

— Конечно, говорю.

— Зачѣмъ же она въ королѣ и царской мантіи?

— Pardieu! сказалъ Коконна: — это очень-просто: потому-что она… Ла-Моль всталъ и приложилъ къ губамъ палецъ.

— Правда, сказалъ Коконна: — что я было-разболтался; точно какъ-будто этимъ господамъ есть до этого какое-нибудь дѣло!

— Вы все еще утверждаете, что это статуя женщины?

— Да, утверждаю.

— И вы не хотите сказать, кто эта женщина?

— Моя соотечественница, сказалъ ла-Моль: — которую я любилъ хотѣлъ быть любимымъ ею.

— Не васъ спрашиваютъ, сказалъ президентъ. — Молчите, или вамъ завяжутъ ротъ,

— Завяжутъ ротъ? произнесъ Коконна. — Какъ вы сказали, г. судья? Завяжутъ ротъ? дворянину? Полно-те!

— Введите Рене, сказалъ генерал-прокуроръ Лагель.

— Да, введите Рене, введите! сказалъ Коконна: — посмотримъ, кто изъ васъ правъ: вы трое, или мы двое.

Рене вошелъ; онъ былъ блѣденъ и какъ-будто постарѣлъ; друзья съ трудомъ могли узнать его. Тяжесть преступленія, которое онъ собирался совершить, давила его больше всѣхъ уже совершенныхъ.

— Г. Рене! сказалъ президентъ: — узнаёте ли вы подсудимыхъ?

— Да, отвѣчалъ Рене невѣрнымъ голосомъ.

— Гдѣ вы ихъ видѣли?

— Во многихъ мѣстахъ; въ томъ числѣ у себя.

— Сколько разъ были они у васъ?

— Одинъ разъ.

По-мѣрѣ-того, какъ говорилъ Рене, лицо Коконна прояснялось. Ла-Моль оставался мраченъ, какъ-будто предчувствуя что-то недоброе.

— По какому случаю были они у васъ?

Рене замялся.

— Чтобъ заказать мнѣ восковую фигуру.

— Извините, Рене, прервалъ его Коконна: — вы ошибаетесь.

— Молчите! сказалъ президентъ. Потомъ, обращаясь къ Рене:

— Эта фигурка изображаетъ мужчину или женщину?

— Мужчину, отвѣчалъ Рене.

Коконна вскочилъ, какъ отъ электрическаго удара.

— Мужчину! воскликнулъ онъ.

— Мужчину, повторилъ Рене, по такъ слабо, что президентъ здва могъ его разслушать.

— Зачѣмъ на статуѣ корона и королевская мантія?

— Потому-что она изображаетъ короля, сказалъ Рене.

— Подлый лжецъ! воскликнулъ Коконна.

— Молчи, Коконна, молчи! прервалъ его ла-Моль: — пусть говоритъ: всякій воленъ губить свою душу.

— Но не чужое тѣло, mordi!

— А что значитъ стальная булавка, воткнутая въ сердце, и буква М на ярлычкѣ?

— Булавка изображаетъ шпагу или кинжалъ, а буква М означаетъ слово «Mors».

Коконна бросился-было на Рене; солдаты удержали его.

— Хорошо! сказалъ генерал-прокуроръ. — Теперь судъ знаетъ довольно. Отведите арестантовъ въ другую комнату.

— Но такія обвиненія невозможно слушать не протестуя! отвѣчалъ Коконна.

— Протестуйте; никто вамъ не мѣшаетъ. Стражи! вы слышали?

Стражи вывели арестантовъ, ла-Моля въ одну дверь, Коконна въ другую.

Потомъ прокуроръ сдѣлалъ знакъ человѣку, котораго Коконна замѣтилъ въ темнотѣ, и сказалъ ему:

— Не уходи; сегодня ночью будетъ тебѣ дѣло.

— Съ котораго прикажете начать? спросилъ онъ, почтительна снявъ шапку.

— Съ этого, сказалъ президентъ, указывая на ла-Моля, выходившаго въ это время въ дверь. Потомъ, подойдя къ Рене, который стоялъ и дрожалъ, ожидая, что его опять отведутъ въ Шателе, куда онъ былъ посаженъ, сказалъ ему:

— Будьте спокойны. Король и королева знаютъ, что вамъ обязаны открытіемъ истины.

Но это обѣщаніе не возвратило силъ Рене: оно, напротивъ, какъ-будто подавило его, и онъ отвѣчалъ только вздохомъ.

VIII.
Пытка.

Коконна отвели въ новую тюрьму; только здѣсь, когда замкнули за нимъ дверь, когда онъ очутился одинъ, неподдерживаемый уже борьбою съ судьями и гнѣвомъ противъ Рене, — зашевелились въ немъ печальныя размышленія.

— Кажется, сказалъ онъ: — дѣло принимаетъ дурной оборотъ, и пора бы въ церковь. Не люблю я смертныхъ приговоровъ, а тутъ нѣтъ сомнѣнія — насъ хотятъ приговорить къ смерти. Не люблю я смертныхъ приговоровъ, особенно среди четырехъ стѣнъ замка, въ присутствіи такихъ непріятныхъ физіономій, какія окружали меня сегодня. Намъ не шутя хотятъ спять головы. Гм! пора бы въ церковь.

За этими словами, произнесенными въ-полголоса, послѣдовало молчаніе; вдругъ это молчаніе было прервано глухимъ, мрачнымъ крикомъ, — крикомъ, въ которомъ не было ничего человѣческаго. Этотъ стонъ какъ-будто проникъ сквозь толстую стѣну и зазвучалъ о желѣзо рѣшетки.

Коконна невольно вздрогнулъ, — а онъ былъ человѣкъ храбрый; смѣлость походила въ немъ на инстинктъ хищнаго звѣря. Коконна остался неподвиженъ, услышавъ стонъ; онъ не вѣрилъ, чтобъ это были звуки человѣческаго голоса и почелъ ихъ за вой вѣтра между деревъ, или за одинъ изъ тысячи звуковъ, вылетающихъ изъ двухъ міровъ, между которыми вертится нашъ міръ. Раздался второй стонъ, еще болѣзненнѣе, пронзительнѣе перваго, и на этотъ разъ Коконна различилъ не только человѣческій вопль, но ему почудилось даже, что онъ узнаётъ голосъ ла-Моля.

При звукахъ этого голоса, Пьемонтецъ забылъ, что онъ замкнутъ за двумя дверьми, тремя рѣшетками, и стѣною въ двѣнадцать футовъ толщины; онъ всѣмъ тѣломъ бросился въ стѣну, какъ-будто намѣреваясь свалить ее и летѣть на помощь жертвы.

— Кого-то душатъ! воскликнулъ онъ, — но отвѣтомъ ему былъ ударъ стѣны, о существованіи которой онъ забылъ. Ушибенный, онъ опустился на каменную скамью.

— Они убили его, шепталъ онъ: — это низко; здѣсь защитить его невозможно… ни оружія, ничего!

Онъ щупалъ руками вокругъ себя.

— А! вотъ желѣзное кольцо, воскликнулъ онъ: — вырву его… и горе тому, кто подойдетъ ко мнѣ.

Коконна всталъ, схватился за кольцо, и рванулъ; кольцо зашаталось въ стѣнѣ такъ сильно, что при второмъ усиліи конечно было бы вырвано.

Но въ это время дверь съ шумомъ отворилась, и свѣтъ двухъ факеловъ разлился по комнатѣ.

— Пожалуйте, сказалъ хриплый голосъ, разъ уже поразившій его такъ непріятно: — пожалуйте; судъ васъ ждетъ.

— Хорошо, сказалъ Коконна, выпуская изъ рукъ кольцо: — меня ведутъ выслушать приговоръ, не такъ ли?

— Такъ точно.

— Слава Богу! Идемъ!

И онъ пошелъ за приказнымъ, который мѣрно шелъ впереди съ черною тростью въ рукѣ.

Не смотря на удовольствіе, высказанное Коконна въ первую минуту, онъ безпокойно оглядывался направо и налѣво, впередъ и назадъ.

— Я не вижу моего почтеннаго сторожа, сказалъ онъ: — признаюсь, мнѣ это очень-жаль.

Вошли въ залу; судей уже не было; Коконна увидѣлъ только генерал-прокурора, который не разъ вмѣшивался въ допросъ съ явнымъ пристрастіемъ и злостью.

Ему Катерина, на словахъ и на письмѣ, особенно поручила заняться этимъ процессомъ.

Завѣса въ залѣ была поднята; глубина залы терялась во мракѣ, но освѣщенныя части ея были такъ ужасны на видъ, что ноги подогнулись у Коконна, и онъ воскликнулъ:

— О, Боже!

У Коконна не безъ причины вырвалось это восклицаніе.

Зрѣлище въ-самомъ-дѣлѣ было самое мрачное. Зала была закрыта въ-продолженіе допроса занавѣсомъ; теперь, когда этотъ занавѣсъ былъ поднятъ, она походила на преддверіе ада.

На первомъ планѣ стояли деревянные козлы съ веревками, блоками и прочими принадлежностями пытки. Дальше свѣтилась жаровня, разливая вокругъ себя красные лучи и рѣзко обозначая черный силуетъ людей, стоявшихъ между нею и Коконна. Человѣкъ, неподвижный какъ статуя, съ веревкою въ рукахъ, стоялъ прислонившись къ колоннѣ. Можно было подумать, что онъ столбъ, высѣченный изъ камня. На стѣнахъ, надъ скамьями изъ песчаника, висѣли между желѣзными кольцами цѣпи и клепки.

— О! проговорилъ Коконна тихо: — зала пытки готова и ждетъ только жертвы. Что это значитъ?

— На колѣни, Маркъ-Аннибаль Коконна! произнесъ голосъ, заставившій его поднять голову. — На колѣни! Выслушайте свой приговоръ.

Это было одно изъ тѣхъ приказаній, противъ которыхъ натура Анпибаля возставала инстинктивно.

Онъ и не думалъ повиноваться; но два человѣка такъ неожиданно и сильно давнули его въ плечи, что онъ упалъ на колѣни.

Голосъ продолжалъ:

«Приговоръ суда въ Венсенскомъ-Замкѣ, противъ Марка-Анпибаля де-Коконна, обвиненнаго и уличеннаго въ оскорбленіи королевскаго величества, въ покушеніи отравленія, въ заклинаніяхъ и чарахъ противъ особы короля, въ заговорѣ противъ блага государства, равно и въ томъ, что онъ увлекъ принца крови къ возстанію пагубными совѣтами.»

При каждомъ изъ этихъ обвиненіи, Коконна качалъ головою.

Судья продолжалъ:

«Въ-слѣдствіе всего вышесказаннаго, Маркъ-Апнибаль де-Коконна будетъ отведенъ изъ тюрьмы на Гревскую-Площадь, гдѣ ему будетъ отсѣчена голова; имѣнія его будутъ конфискованы, парки срублены на шесть футовъ отъ земли, замки разрушены, и выставленъ столбъ съ мѣдною доскою, на которой будетъ обозначено преступленіе его и казнь.»

— Что касается до головы, сказалъ Коконна: — вѣрю, что ее отрубятъ, потому-что она во Франціи. Но что до моихъ лѣсовъ и замковъ, я смѣюсь надъ всѣми пилами и ломами вашего государства.

— Молчите! произнесъ судья, и продолжалъ:

«Кромѣ того, оный Коконна…»

— Какъ? И послѣ казни еще что-нибудь? О, это ужь черезъ-чуръ строго.

— Нѣтъ, сказалъ судья: — не послѣ, а прежде…

И онъ продолжалъ:

«Кромѣ того, оный Коконна, предъ исполненіемъ приговора, будетъ подвергнутъ пыткѣ десяти клиньевъ.»

Коконна бросилъ на судью убійственный взглядъ.

— Зачѣмъ же? воскликнулъ онъ, не находя другихъ словъ для выраженія тысячи мыслей, возникшихъ у него въ головѣ.

Эта пытка уничтожала всѣ надежды Коконна. Его поведутъ въ церковь послѣ пытки, а отъ этой пытки нерѣдко умираютъ, — умираютъ тѣмъ вѣрнѣе, чѣмъ мужественнѣе и сильнѣе мученикъ, потому-что пока онъ не признается, пытка продолжается и увеличивается.

Судья не отвѣчалъ Коконна; окончаніе приговора отвѣчало за него. Онъ дочиталъ его:

«Чтобъ вынудить у него имена сообщниковъ и подробности заговора.»

— Mordi! воскликнулъ Коконна. — Вотъ что называется ппзостью! Нѣтъ, хуже, — подлостью!

Судья, привыкшій къ гнѣву жертвъ, — гнѣву, который страданія превращаютъ въ слезы, отвѣчалъ только жестомъ.

Коконна схватили за руки и за ноги, повалили и положили на скамью; все это сдѣлалось такъ проворно, что онъ не успѣлъ даже разсмотрѣть, кто схватилъ его.

— Мерзавцы! кричалъ Коконна, тряхнувъ станомъ такъ сильно, что палачи невольно отступили. — Негодяи! Пытайте меня, мучьте, разорвите на части, — вы ничего не узнаете, клянусь вамъ! Вы думаете, что кусокъ желѣза или дерева можетъ заставить говорить дворянина? Лжете!

— Приготовьтесь писать, г. секретарь, сказалъ судья.

— Да, приготовься! заревѣлъ Коконна: — и если ты запишешь все, что я скажу вамъ, подлые палачи, — тебѣ будетъ что писать. Пиши! Пиши!

— Хотите вы сдѣлать признанія? спросилъ судья тѣмъ же безстрастнымъ голосомъ,

— Ни слова. Убирайтесь къ чорту!

— Вы подумаете; покамѣстъ приготовятъ все нужное. Надѣть на него колодки!

При этихъ словахъ, человѣкъ, неподвижно стоявшій съ веревками въ рукахъ, отдѣлился отъ колонны и медленно подошелъ къ Коконна, который встрѣтилъ его гримасою.

Это былъ Кабошъ, палачъ парижскаго округа.

Болѣзненное изумленіе выразилось въ чертахъ Коконна. — Вмѣсто того, чтобъ кричать и шумѣть, онъ сдѣлался неподвиженъ и не могъ свести глазъ съ лица забытаго пріятеля, явившагося передъ нимъ въ такую минуту.

Кабошъ, съ совершенно-спокойнымъ лицомъ, какъ-будто отъ-рода не видѣлъ Коконна, приладилъ къ его ногамъ доски, двѣ между ногъ и двѣ снаружи; потомъ онъ спуталъ ихъ бывшею у него въ рукахъ веревкою.

Этотъ приборъ назывался «сапожки».

При обыкновенной пыткѣ, между досокъ вбивали шесть клиньевъ; доски раздавались и давили ноги.

При необыкновенной, вбивали десять клиньевъ, и тогда доски не только раздавливали мускулы, но и ломали кости.

Окончивъ предварительныя распоряженія, Кабошъ поставилъ между досокъ клинъ; потомъ, взявъ молотокъ и стоя на одномъ колѣнѣ, посмотрѣлъ на судью.

— Хотите вы говорить? спросилъ судья.

— Нѣтъ! рѣшительно отвѣчалъ Коконна, хотя и чувствовалъ, что волосы у него встаютъ дыбомъ и потъ выступаетъ на лбу.

— Въ такомъ случаѣ — начинай, сказалъ судья. Первый клинъ! Кабошъ занесъ руку съ тяжелымъ молотомъ, и страшно ударилъ въ клинъ, глухо зазвучавшій.

Станокъ пошатнулся.

Коконна даже не поморщился при этомъ первомъ ударѣ, отъ котораго самые упорные стонали.

На лицѣ его выразилось даже необыкновенное удивленіе. Онъ странно посмотрѣлъ на Кабоша, который, поднявъ руку, опять оборотился лицомъ къ судьѣ и готовъ былъ повторить ударъ.

— Съ какимъ намѣреніемъ скрывались вы въ лѣсу? спросилъ судья.

— Отдохнуть въ тѣни, отвѣчалъ Коконна.

— Продолжайте, сказалъ судья.

Кабошъ повторилъ ударъ.

Но Коконна и при этомъ ударѣ даже не мигнулъ и продолжалъ смотрѣть на палача съ тѣмъ же выраженіемъ.

Судья нахмурилъ брови.

— Несговорчивъ, проворчалъ онъ. — Клинъ вошелъ совсѣмъ?

Кабошъ наклонился, какъ-будто затѣмъ, чтобъ лучше разсмотрѣть, и шепнулъ Коконна:

— Да кричите же, несчастный!

Потомъ, вставъ, отвѣчалъ судьѣ:

— Вошелъ.

— Второй клинъ! равнодушно произнесъ судья.

Четыре слова Кабоша объяснили Коконна все. Достойный палачъ оказывалъ своему другу величайшую услугу, какую только можетъ оказать палачъ дворянину.

Онъ избавлялъ его не только отъ страданія, но и отъ стыда признаній; клинья были изъ эластической кожи, сверху только выложенной деревомъ. Кромѣ того, это давало Коконна возможность съ свѣжими силами взойдти на эшафотъ.

— Благородный Кабошъ, подумалъ Коконна: — будь спокоенъ. Бей, я буду кричать, если ты этого требуешь; если я не угожу тебѣ крикомъ, такъ тебѣ трудно угодить.

Кабошъ, между-тѣмъ, вставилъ между досокъ другой еще большій клинъ.

— Бей! сказалъ судья.

Кабошъ ударилъ, какъ-будто хотѣлъ однимъ ударомъ разрушить Венсенскій-Замокъ.

— О! ай! ой! закричалъ Коконна на разные голоса. Тысяча громовъ, вы изломаете мнѣ кости! Осторожнѣе!

— А-га! сказалъ судья улыбаясь. — Второй донимаетъ. А мнѣ ужь было странно.

Коконна вздохнулъ, какъ кузнечный мѣхъ.

— Итакъ, что вы дѣлали въ лѣсу? спросилъ судья.

— Mordi! Я уже сказалъ вамъ: отдыхалъ въ тѣни.

— Продолжай, сказалъ судья палачу.

— Признавайтесь, шепнулъ Кабошъ.

— Въ чемъ?

— Въ чемъ хотите, только признавайтесь.

Онъ ударилъ второй разъ не хуже перваго.

Коконна чуть не охрипъ отъ крика.

— Что вамъ угодно знать? спросилъ онъ. — По чьему приказанію я былъ въ лѣсу?

— Да.

— По приказанію герцога д’Алансона.

— Пишите, сказалъ судья.

— Если я совершилъ преступленіе, разставляя сѣти королю наваррскому, продолжалъ Коконна: — я былъ только исполнителемъ, я повиновался моему начальнику.

Писецъ принялся писать.

— А! ты донесъ за меня, ворчалъ Коконна: — постой же!

Онъ разсказалъ, какъ герцогъ посѣщалъ короля наваррскаго, разсказалъ свиданія его съ де-Муи, исторію вишневаго плаща, — все это пополамъ съ криками и стонами, потому-что удары молота повторялись отъ времени до времени.

Наконецъ, онъ разсказалъ столько правдоподобнаго, неопровержимаго, ужаснаго противъ д’Алансона, — такъ ловко притворился, что боль вынудила у него признанія, морщился и стоналъ такъ естественно, что самому судьѣ стало досадно, что онъ долженъ записывать такія вещи о французскомъ принцѣ.

— Вотъ человѣкъ, которому не для чего повторять вопросъ два раза, подумалъ Кабошъ. — Задастъ же онъ писцу работы! Что жь, еслибъ клинья были не кожаные, а деревянные?

Коконна избавили отъ десятаго клина; но и девяти было довольно, чтобъ превратить ноги его въ кашу.

Судья замѣтилъ Коконна, что щадитъ его во вниманіе къ его откровенности, и вышелъ.

Коконна остался наединѣ съ Кабошемъ.

— Ну что? каково поживаете? спросилъ Кабошъ.

— А! любезный Кабошъ! Я останусь тебѣ благодаренъ за эту услугу на всю жизнь.

— Вы правы; еслибъ узнали, какую услугу я оказалъ вамъ, мнѣ пришлось бы занять ваше мѣсто на этомъ станкѣ, и меня бы не пощадили, какъ я пощадилъ васъ.

— Какъ пришла тебѣ въ голову счастливая мысль…

— Какъ? отвѣчалъ Кабошъ, обертывая ноги Коконна въ окровавленное полотно: — я зналъ, что вы взяты подъ стражу и судитесь; зналъ, что королева Катерина хочетъ вашей смерти; я догадался, что васъ будутъ пытать и взялъ свои предосторожности.

— Рискуя чѣмъ?

— Вы единственный дворянинъ, который подалъ мнѣ руку, сказалъ Кабошъ: — у меня есть и память и сердце, хоть я и палачъ, а можетъ-быть именно потому и есть, что я палачъ. Увидите, какъ ловко исполню я завтра свое дѣло.,

— Завтра?!

— Конечно, завтра.

— Какое дѣло?

Кабошъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на Коконна.

— Какъ какое дѣло? А развѣ вы забыли приговоръ?

— Да, — правда; я забылъ.

Коконна не забылъ его, но вовсе о немъ не думалъ.

Онъ думалъ о церкви, о кинжалѣ, спрятанномъ подъ покрываломъ, о Анріэттѣ и королевѣ, о боковой двери въ ризницѣ и двухъ лошадяхъ на опушкѣ лѣса; онъ думалъ о свободѣ, о скачкѣ на вольномъ воздухѣ, о безопасности за границей Франціи.

— Теперь, сказалъ Кабошъ, — васъ надо половче переложить съ станка на носилки. Не забывайте, что для всѣхъ въ мірѣ, даже для моихъ помощниковъ, ноги у васъ разбиты, и что при каждомъ движеніи вы должны вскрикивать.

— Ой! закричалъ Коконна, видя, что несутъ носилки.

— Ободритесь, сказалъ Каботъ: — если вы уже теперь кричите, что жь будетъ потомъ?

— Любезный Кабошъ, сказалъ Коконна: — нельзя ли, чтобъ ваши помощники меня не трогали; — у нихъ, можетъ-быть, рука не такъ легка.

— Поставьте носилки возлѣ станка, сказалъ Кабошъ.

Служители исполнили его приказаніе. Кабошъ взялъ на руки Коконна, какъ ребенка,.и положилъ его на носилки; но, не смотря на все это, Коконна ужасно ревѣлъ.

Сторожъ явился съ фонаремъ.

— Въ церковь, сказалъ онъ.

Коконна еще разъ пожалъ руку Кабоша, и носильщики тронулись.

IX.
Часовня.

Мрачное шествіе въ глубочайшемъ молчаніи прошло два подъемные моста башни и большой дворъ замка, ведущій къ церкви или часовнѣ, на окнахъ которой блѣдный свѣтъ освѣщалъ изображенія апостоловъ въ красныхъ одеждахъ.

Коконна жадно вдыхалъ ночной воздухъ, хотя шелъ густой дождь. Ночь была очень-темна, и онъ радовался, что всѣ обстоятельства благопріятствуютъ ихъ бѣгству.

Онъ долженъ былъ вооружиться всею силою своей воли и благоразумія, чтобъ не спрыгнуть съ носилокъ, когда его внесли въ часовню, и въ трехъ шагахъ отъ алтаря онъ увидѣлъ кого-то въ бѣломъ плащѣ. Это былъ ла-Моль.

Двое солдатъ, провожавшихъ носилки, остались за дверьми.

— Такъ-какъ намъ оказываютъ великодушное снисхожденіе, позволивъ провести нѣсколько времени вмѣстѣ, сказалъ онъ слабымъ голосомъ: — то поднесите меня къ моему другу.

Носильщики не получали противнаго приказанія и исполнили его желаніе.

Ла-Моль былъ мраченъ и блѣденъ; онъ прислонилъ голову къ мрамору стѣны; черные волосы его, влажные отъ пота, какъ-будто окаменѣли, вставъ дыбомъ.

По знаку сторожа, носильщики ушли за священникомъ, котораго потребовалъ Коконна.

Это былъ условленный знакъ.

Коконна съ безпокойствомъ провожалъ ихъ глазами; но онъ слѣдилъ за ними не одинъ. — Едва только они скрылись, какъ изъ-за алтаря выбѣжали двѣ женщины съ шумомъ радости.

Маргерита бросилась къ ла-Молю и сжала его въ своихъ объятіяхъ.

Ла-Моль ужасно вскрикнулъ; этотъ крикъ походилъ на тѣ, которые Коконна слышалъ въ своей тюрьмѣ.

— Боже мой! Что такое? спросила Маргерита, отступая отъ ужаса.

Ла-Моль простоналъ и поднесъ къ глазамъ руку, какъ-будто за тѣмъ, чтобъ не видѣть Маргериты.

Это молчаніе и этотъ жестъ ужаснули ее еще больше крика ла-Моля.

— О! воскликнула она: — что съ тобою? Ты весь въ крови.

Коконна, бросившійся къ алтарю, держалъ уже въ одной рукѣ кинжалъ, въ другой Анріэтту. Онъ обернулся.

— Вставай же, вставай, сказала Маргерита: — умоляю тебя! пора настала!

Печальная улыбка мелькнула на устахъ ла-Моля.

— Милая королева! сказалъ онъ; — вы не разсчитывали на Катерину, то-есть, не разсчитывали на преступленіе. Я перенесъ пытку, кости мои изломаны, все мое тѣло — одна рана, и движеніе, которое я теперь дѣлаю, чтобъ поцаловать лобъ вашъ, причиняетъ мнѣ боль ужаснѣе самой смерти.

Онъ, дѣйствительно, блѣднѣя и съ усиліемъ, коснулся губами ея лба.

— Пытку! сказалъ Коконна. — Я тоже выдержалъ ее. Значитъ, палачъ не сдѣлалъ для тебя того же, что для меня?

И Коконна разсказалъ все.

— Это понятно, сказалъ ла-Моль: — ты подалъ ему руку, когда мы его посѣтили; я забылъ, что всѣ люди братья: я былъ гордъ. Богъ наказалъ меня за мою гордость; благодареніе Богу!

И ла-Моль сложилъ руки.

Коконна и обѣ женщины переглянулись съ невыразимымъ ужасомъ.

— Скорѣе! сказалъ сторожъ, слушавшій до-сихъ-поръ у дверей: — не теряйте времени, г. Коконна, извольте меня ранить, только какъ слѣдуетъ честному дворянину. Они скоро прійдутъ.

Маргерита стала на колѣни возлѣ ла-Моля, какъ мраморное изваяніе на гробницѣ.

— Ну, смѣлѣе, другъ мой! сказалъ Коконна. — Я силенъ, я унесу тебя, посажу на лошадь, даже передъ собою, если ты не можешь держаться въ сѣдлѣ, только поспѣшимъ. Ты слышишь, что онъ говоритъ; дѣло идетъ о жизни и смерти.

Ла-Моль сдѣлалъ нечеловѣческое усиліе.

— Правда, сказалъ онъ: — дѣло идетъ о твоей жизни.

Онъ попробовалъ приподняться.

Аннибаль взялъ его подъ руку и поставилъ на ноги. Ла-Моль только глухо стоналъ; но когда Коконна оставилъ его и пошелъ къ сторожу, и когда онъ остался только на рукахъ женщинъ, ноги его подогнулись, и, не смотря на усилія плачущей Маргериты, онъ упалъ, и раздирающій вопль его огласилъ своды часовни.

— Вы видите, сказалъ онъ съ отчаяніемъ: — вы видите, Маргерита! Оставьте меня, простимся въ послѣдній разъ. Я не открылъ ничего; ваша тайна умретъ со мною. Прощайте, Маргерита, прощайте…

Маргерита, сама почти-бездыханяая, обняла его голову и поцаловала ее.

— А ты, Аннибаль, сказалъ ла-Моль: — ты, который избѣжалъ страданій, ты еще молодъ и можешь жить: бѣги, другъ мой, бѣги, утѣшь меня своимъ спасеніемъ.

— Время уходитъ, сказалъ сторожъ: — поспѣшите!

Анріэтта пробовала увлечь Аннибала, между-тѣмъ, какъ Маргерита стояла на колѣняхъ передъ ла-Молемъ, со слезами на глазахъ.

— Бѣги, Аннибаль, бѣги! продолжалъ ла-Моль: — не порадуй враговъ смертью двухъ невинныхъ.

Коконна кротко оттолкнулъ Анріэтту, увлекавшую его къ двери, и сказалъ:

— Отдайте прежде пятьсотъ экю, обѣщанные этому молодцу.

— Вотъ они, сказала Анріэтта.

Потомъ, обратясь къ ла-Молю, и печально покачавъ головою, прибавилъ:

— Что касается до тебя, ла-Моль: — ты оскорбляешь меня, думая, что я могу тебя оставить. Я поклялся жить и умереть съ тобою; но ты такъ страдаешь, что я прощаю тебѣ.

И онъ рѣшительно легъ возлѣ своего друга, склонивъ къ нему голову.

Потомъ нѣжно, нѣжно, какъ мать дитя свое, прижалъ онъ къ себѣ его голову, упавшую на его грудь.

Маргерита была мрачна. Она подняла кинжалъ, брошенный Коконна.

— Маргерита! сказалъ ла-Моль, отгадавъ ея мысль и протягивая къ ней руки: — Маргерита! не забывайте: я умираю, чтобъ погасить послѣднюю искру подозрѣнія въ нашей любви.

— Но что же могу я сдѣлать для тебя? воскликнула она въ отчаяніи. — Не-уже-ли я не могу даже умереть съ тобою?

— Ты можешь сдѣлать мнѣ смерть сладкою, отвѣчалъ ла-Моль: — она встрѣтитъ меня улыбаясь.

Маргерита подошла къ нему и сложила руки, какъ-будто прося его говорить.

— Помнишь ли ты тотъ вечеръ, Маргерита, когда, въ замѣнъ жизни, тебѣ обреченной, ты дала мнѣ священное обѣщаніе?

Маргерита вздрогнула.

— Ты помнишь его, сказалъ ла-Моль: — ты вздрогнула.

— Помню, помню, отвѣчала Маргерита: — и, клянусь тебѣ душою, сдержу свое слово!

Маргарита протянула руку къ алтарю, какъ-будто вторично призывая Бога въ свидѣтели своей клятвы.

Лицо ла-Моля прояснилось, какъ-будто распались своды часовни и небесный лучъ палъ на него.

— Идутъ, идутъ! сказалъ сторожъ.

Маргерита вскрикнула и бросилась къ ла-Молю; но, опасаясь усилить его страданія, дрожа остановилась передъ нимъ.

Анріэтта приложила губы ко лбу Коконна и сказала:

— Я понимаю тебя, Аннибаль, и горжусь гобою. Знаю, что героизмъ ведетъ тебя къ смерти, но я люблю тебя за твой героизмъ. Предъ лицомъ Бога я вѣчно буду любить тебя больше всѣхъ, и что Маргерита поклялась сдѣлать для ла-Моля, то я клянусь сдѣлать для тебя, хотя и не знаю, въ чемъ состоитъ эта клятва.

Она протянула руку Маргеритѣ.

— Хорошо; благодарю! сказалъ Коконна.

— Прежде, нежели разстанемся, сказалъ ла-Моль: — сдѣлайте мнѣ послѣднюю милость: дайте мнѣ что-нибудь на память, что я могъ бы поцаловать, всходя на эшэфотъ.

— Изволь! сказала Маргерита.

Она сняла съ шеи реликвію, оправленную въ золото и висѣвшую на золотой цѣпочкѣ.

— Вотъ святая реликвія, сказала она: — я ношу ее съ дѣтства. Мать надѣла мнѣ ее, когда я была еще ребенкомъ и когда она еще любила меня. Это подарокъ дяди нашего, папы Климента. Возьми ее.

Ла-Моль взялъ реликвію и пламенно поцаловалъ ее.

— Отворяютъ двери, сказалъ сторожъ. — Бѣгите, бѣгите!

Женщины бросились за алтарь; вошелъ священникъ.

X.
Гревская-Площадь.

Было семь часовъ утра; толпа народа въ ожиданіи шумѣла на площадяхъ, улицахъ и набережныхъ.

Въ шесть часовъ тележка, та самая, въ которой отвезли когда-то друзей въ Лувръ послѣ ихъ дуэли, выѣхала теперь изъ Венсенна, и медленно двигалась по Улицѣ-Сент-Антуанъ; зрители среди ужасной давки казались статуями съ неподвижнымъ взоромъ и окаменѣлыми губами.

Королева-мать угощала въ этотъ день парижскую чернь кровавымъ зрѣлищемъ…

Въ тележкѣ, выѣхавшей изъ Венсенна, лежали на соломѣ двое молодыхъ людей, съ обнаженною головою, одѣтые въ черное: Коконна держалъ у себя на колѣняхъ ла-Моля, голова котораго возвышалась надъ краемъ тележки, и взоры неопредѣленно блуждали въ пространствѣ.

Толпа, желая заглянуть въ самую глубь экипажа, тѣснилась, Приподымалась, всходила на столбики, лѣзла на стѣны, и, казалось, была очень-довольна, разглядѣвъ всѣ точки тѣла, готоваго перейдти отъ страданія къ смерти.

Говорили, что ла-Моль умиралъ не признавшись ни въ одномъ изъ взведенныхъ на него преступленій, но что Коконна не вынесъ пытки и открылъ все.

Со всѣхъ сторонъ кричали:

— Смотрите! Вонъ рыжій-то! Онъ признался, онъ все разсказалъ. Низкій человѣкъ! Онъ виноватъ въ смерти своего товарища. Другой — молодецъ! ни въ чемъ не сознался.

Молодые люди слышали очень-хорошо похвалы и брань народа. Ла-Моль пожималъ руку своего друга, и высокое презрѣніе изображалось за лицѣ Пьемонтца. Онъ смотрѣлъ на глупую толпу съ высоты позорной тележки, какъ смотрѣлъ бы на нее съ торжественной колесницы.

Несчастіе совершило свое небесное дѣло: оно облагородило лицо Коконна, какъ смерть готова была освятить его душу.

— Скоро мы пріѣдемъ? спросилъ ла-Моль. — Мнѣ тяжело; я, кажется, упаду въ обморокъ.

— Постой, ла-Моль. Мы сейчасъ проѣдемъ мимо Улицы-Тизонъ и Клош-Персе; посмотри.

— О! Приподыми меня! Дай еще разъ взглянуть за этотъ домъ блаженства!

Коконна протянулъ руку и коснулся плеча палача. Кабошъ сидѣлъ на передкѣ и правилъ лошадью.

— Сдѣлай милость, сказалъ онъ: — остановись на минуту передъ Улицею-Тизонъ.

Кабошъ кивнулъ головою въ знакъ согласія и, доѣхавъ до улицы, остановился.

Ла-Моль приподнялся съ помощью Коконна, посмотрѣлъ, со слезами, на маленькій безмолвный какъ могила домикъ. Вздохъ вырвался изъ его груди, и онъ сказалъ тихо:

— Прощай! прощай, молодость, любовь, жизнь!

Голова его упала на грудь.

— Ободрись, сказалъ Коконна: — мы, можетъ-быть, найдемъ все это тамъ, выше.

— Ты думаешь?

— Думаю, потому-что такъ говорилъ священникъ, и такъ я надѣюсь. Не падай въ обморокъ; эти мерзавцы станутъ смѣяться.

Кабошъ услышалъ это замѣчаніе, пріударилъ лошадь и подалъ Коконна, такъ-что никто не видѣлъ, губку, омоченную въ такой сильный спиртъ, что ла-Моль, понюхавъ его и потерши себѣ виски, ободрился и ожилъ.

— А! сказалъ онъ: — я оживаю.

Съ этими словами, онъ поцаловалъ реликвію, висѣвшую у него на шеѣ на золотой цѣпочкѣ.

На углу набережной, поворачивая около прелестнаго небольшая зданія, выстроеннаго Генрихомъ ІІ-мъ, виднѣлся вдали эшафотъ возвышавшійся голою, кровавою платформою.

— Другъ мой, сказалъ ла-Моль: — я желалъ бы умереть первый. Коконна опять тронулъ палача за плечо.

— Хочешь ли ты сдѣлать мнѣ удовольствіе? сказалъ онъ. — Ты говорилъ, по-крайней-мѣрѣ, что хочешь.

— Да, хочу.

— Товарищъ мой страдалъ больше меня и онъ слабѣе.

— Ну?

— Онъ говоритъ, что ему тяжело будетъ смотрѣть на мою смерть. Къ-тому же, если я умру прежде, некому будетъ взнести его на эшафотъ.

— Хорошо, сказалъ Каботъ, отирая кулакомъ слезу: — будьте спокойны; я сдѣлаю все, что вамъ угодно.

— И въ одинъ ударъ, не правда ли? шепнулъ ему Пьемонтецъ.

— Въ одинъ.

— Хорошо… Если надо въ два, такъ ужь лучше меня въ два.

Тележка остановилась; они пріѣхали на мѣсто. Коконна надѣлъ шляпу.

Говоръ, подобный шуму моря, коснулся слуха ла-Моля. Онъ хотѣлъ встать, но силы измѣнили ему. Коконна и Кабошъ должны были поддержать его подъ руки.

Площадь была какъ-будто вымощена головами; ступени ратуши служили амфитеатромъ для зрителей. Изъ каждаго окна выглядывали одушевленныя лица.

Когда красивый молодой человѣкъ, немогшій стоять на изломанныхъ ногахъ своихъ, сдѣлалъ жестокое усиліе, желая самъ взойдти на эшафотъ, страшный шумъ поднялся въ толпѣ. Женскій вопль сливался съ криками мужчинъ.

— Это былъ одинъ изъ первыхъ придворныхъ щеголей, говорили мужчины: — ему бы умереть не на Гревской-Площади, а въ Пре-о-Клеркъ.

— Какъ онъ хорошъ собою! Какъ онъ блѣденъ! замѣчали женщины: — это тотъ, что не сказалъ ни слова.

— Другъ! сказалъ ла-Моль. — Я не могу держаться на ногахъ. Взнеси меня.

— Постой, отвѣчалъ Коконна.

Онъ сдѣлалъ знакъ палачу, который отошелъ; потомъ наклонился и поднялъ ла-Моля какъ ребенка; твердо, не шатаясь, взошелъ онъ съ своею пошею по лѣстницѣ на эшафотъ и спустилъ ла-Моля съ рукъ при неистовыхъ крикахъ толпы.

Коконна снялъ шляпу и поклонился. Потомъ бросилъ ее на эшафотъ.

— Посмотри вокругъ, сказалъ ла-Моль: — не видишь ли ты ихъ гдѣ-нибудь?

Коконна медленно оглянулъ всю площадь; вдругъ онъ остановился, и, не сводя глазъ съ одной точки, тронулъ своего друга за плечо.

— Смотри, сказалъ онъ: — въ окнѣ этой башенки.

И онъ указалъ другою рукою на памятникъ, существующій еще и теперь между Улицею-ла-Ваннери и Улицею-Мутонъ.

Двѣ женщины, одѣтыя въ черное платье, стояли, поддерживая другъ друга, не у самаго окна, а немного поодаль.

— А! сказалъ ла-Моль: — я боялся только одного: умереть, не увидѣвъ ея еще разъ. Теперь я увидѣлъ ее и умираю спокойно.

Жадно устремивъ взоры на окно, онъ поднесъ реликвію къ губамъ своимъ и началъ осыпать ее поцалуями.

Коконна поклонился женщинамъ такъ же ловко, какъ-будто встрѣтилъ ихъ въ салонѣ.

Въ отвѣтъ на эти знаки, онѣ замахали платками, омоченными ихъ слезами.

Кабошъ въ свою очередь тронулъ за плечо Коконна и сдѣлалъ ему глазами значительный знакъ.

— Да, да, сказалъ Пьемонтецъ.

Потомъ, обратясь къ ла-Молю, онъ прибавилъ:

— Обними меня и умри. Это не трудно: ты храбръ.

— А! Мнѣ немудрено умереть смѣло: я такъ страдаю!

Священникъ приблизился и подалъ ла-Молю распятіе. Ла-Моль съ улыбкою указалъ ему на реликвію.

— Все равно, сказалъ священникъ: — молите о помощи Того, Кто страдалъ подобно вамъ.

Ла-Моль поцаловалъ распятіе.

— Поспѣшай, ла-Моль, сказалъ Коконна: — мнѣ такъ тяжко на тебя смотрѣть, что я самъ слабѣю.

— Я готовь, сказалъ ла-Моль.

— Можете вы держать голову прямо? спросилъ Кабошъ, приготовляя мечъ за спиною ла-Моля, ставшаго на колѣни.

— Надѣюсь, отвѣчалъ онъ.

— Такъ все будетъ ладно.

— Но ты не забудешь, о чемъ я просилъ? Эта реликвія откроетъ тебѣ двери.

— Будьте спокойны. Попробуйте держать голову прямо.

Ла-Моль вытянулъ шею и, обративъ взоръ на башенку, сказалъ:

— Прощай, Маргерита; будь бла…

Онъ не докончилъ; мечъ блеснулъ какъ молнія, и голова ла-Моля покатилась къ ногамъ Коконна.

Тѣло медленно и тихо склонилось къ землѣ.

Тысяча голосовъ закричали въ толпѣ; посреди женскихъ голосовъ, Коконна думалъ, что различилъ одинъ, пронзительнѣе и болѣзненнѣе прочихъ.

— Благодарю, другъ мой! сказалъ Коконна, въ третій разъ протягивая руку палачу.

— Сынъ мой! сказалъ священникъ Коконна: — не имѣете ли вы покаяться въ чемъ передъ Богомъ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Коконна: — я во всемъ покаялся передъ вами вчера.

Потомъ онъ обратился къ Кабошу:

— Палачъ! Послѣдній другъ мой! Еще одну услугу!

Не становясь еще на колѣни, онъ посмотрѣлъ на толпу такъ спокойно и свѣтло, что клики удивленія поласкали еще разъ его самолюбіе. Прижавъ къ груди голову своего друга и поцаловавъ ее въ губы, онъ бросилъ послѣдній взглядъ на башенку, сталъ на колѣни, и, держа голову ла-Моля въ своихъ рукахъ, сказалъ:

— За дѣло!

Едва успѣлъ онъ выговорить эти слова, какъ голова его уже отдѣлилась отъ туловища.

Кабошъ вздрогнулъ.

— Пора было покончить, сказалъ онъ: — бѣдняжка!

Онъ съ трудомъ выпулъ изъ окостенѣвшихъ рукъ ла-Моля реликвію и набросилъ плащъ на останки, которые та же тележка должна была отвезти къ нему.

Зрѣлище кончилось, толпа разошлась…

XI.
Башня позорнаго столба.

Ночь спустилась на городъ, тревожимый еще толками о казни, подробности которой переходили изъ устъ въ уста, омрачая въ каждомъ домѣ веселый часъ семейнаго ужина.

Лувръ, напротивъ того, былъ иллюминованъ, шумѣлъ и веселился. Во дворцѣ былъ праздникъ, праздникъ по приказанію Карла. Онъ въ одно время назначилъ поутру казнь, а ввечеру балъ.

Королева наваррская еще наканунѣ съ вечера получила приказаніе явиться на этотъ балъ, и, въ надеждѣ, что ла-Моль и Коконна спасутся ночью, въ увѣренности, что приняты всѣ мѣры для ихъ бѣгства, отвѣчала брату, что исполнить его желаніе.

Но, потерявъ всякую надежду послѣ сцены въ часовнѣ, видѣвъ казнь, она дала себѣ слово не слушаться ни просьбъ, ни угрозъ, и не явиться на веселый балъ въ Луврѣ въ тотъ самый день, когда на Гревской-Площади отпраздновано такое страшное торжество.

Въ этотъ день, Карлъ представилъ новое доказательство силы воли, которая ни въ комъ, можетъ-быть, не доходила до такой степени: пролежавъ двѣ недѣли, слабый, почти-полумертвый, блѣдный, какъ мертвецъ, онъ всталъ въ 5 часовъ и надѣлъ самое нарядное платье. Впрочемъ, во время туалета онъ три раза упалъ въ обморокъ.

Въ 8 часовъ онъ освѣдомился о сестрѣ и спросилъ, не видали ли, что она дѣлаетъ? Никто не отвѣчалъ: королева возвратилась домой въ 11 часовъ, замкнулась и не велѣла никого принимать.

Но для Карла не существовало запертыхъ дверей. Опершись на руку Нансея, онъ побрелъ къ комнатѣ Маргериты и неожиданно вошелъ въ потайную дверь изъ корридора.

Онъ приготовился увидѣть печальную сцену, но дѣйствительность превзошла его ожиданія.

Маргерита, полумертвая, лежала въ длинномъ креслѣ, зарывъ голову въ подушки; она не плакала и не молилась, но хрипѣла какъ умирающая.

Въ другомъ углу комнаты, герцогиня де-Неверъ, эта безстрашная женщина, безъ чувствъ лежала на коврѣ. Возвратясь съ Гревской-Площади, она, подобно Маргеритѣ, лишилась силъ, и бѣдная Гильйонна перебѣгала отъ одной къ другой, не смѣя ни слова сказать имъ въ утѣшеніе.

Во время кризиса, который слѣдуетъ за великими катастрофами, человѣкъ бережетъ свою скорбь какъ сокровище, и считаетъ врагомъ всякаго, кто хоть немного старается уменьшить ее.

Карлъ отворилъ дверь, и, оставивъ Нансея за порогомъ, вошелъ блѣдный и трепещущій.

Никто не замѣтилъ его. Только Гильйонна, помогавшая въ эту минуту Генріэттѣ, приподнялась на колѣно и съ ужасомъ посмотрѣла на короля.

Король сдѣлалъ знакъ рукою; она встала, поклонилась и вышла.

Тогда Карлъ подошелъ къ Маргеритѣ, молча поглядѣлъ на нее съ минуту, и сказалъ тономъ, какого нельзя было ожидать отъ его грубаго голоса:

— Марго! Сестра!

Маргерита вздрогнула и приподнялась.

— Ваше величество! сказала она.

— Ободрись!

Маргерита подняла глаза къ небу.

— Знаю, сказалъ Карлъ: — но выслушай меня.

Маргерита сдѣлала знакъ, что слушаетъ.

— Ты обѣщала явиться на балъ.

— Я! воскликнула Маргерита.

— Да; и въ-слѣдствіе этого обѣщанія тебя ждутъ; если ты не пріидешь, это удивитъ всѣхъ.

— Извините меня, братецъ; вы видите, я очень-нездорова.

— Сдѣлай усиліе.

Маргерита какъ-будто хотѣла призвать на помощь все свое мужество; потомъ, опять припавъ головою къ подушкамъ, сказала:

— Нѣтъ, нѣтъ… не пойду.

Карлъ взялъ ее за руку, присѣлъ къ ней на кресло, и сказалъ:

— Ты потеряла друга, Марго, я это знаю; но взгляни на меня, — не потерялъ ли я всѣхъ друзей своихъ? и еще больше — не потерялъ ли я матери! Ты всегда могла плакать, какъ плачешь теперь; я, среди жесточайшихъ страданій, я всегда долженъ былъ улыбаться; ты страдаешь, — взгляни за меня, я умираю… Ободрись же, Марго! Прошу тебя именемъ моей славы! Честь нашего дома — крестъ нашъ; будемъ нести его, какъ несъ его Спаситель; если, подобно ему, споткнемся на дорогѣ, встанемъ и бодро пойдемъ дальше.

— О, Боже мой! Боже мой! воскликнула Маргерита.

— Да, сказалъ Карлъ, отвѣчая на ея мысль: — да, эта жертва сурова, сестра; но каждый долженъ жертвовать своимъ: одинъ честью, другой жизнью. Не-уже-ли ты думаешь, что двадцати-пяти лѣтъ отъ роду, на лучшемъ престолѣ въ мірѣ, я умираю охотно? Посмотри на меня: глаза мои, цвѣтъ лица, губы, все говоритъ, что я умираю; но улыбка… не заставляетъ ли она думать, что я надѣюсь еще жить? А между-тѣмъ, черезъ недѣлю, черезъ двѣ, много черезъ мѣсяцъ ты будешь оплакивать меня, какъ оплакиваешь того, кто умеръ сегодня.

— Братецъ! воскликнула Марго, обвивая руками шею Карла.

— Одѣвайся, милая Маргерита, сказалъ король: — прогони эту блѣдность и приходи за балъ. Я приказалъ принести тебѣ новые брильянты и платье, достойное твоей красоты.

— Брильянты! платья! Что мнѣ до нихъ теперь?

— Жизнь долга, Маргерита, сказалъ Карлъ улыбаясь. — Покрайней-мѣрѣ, для тебя…

— Нѣтъ!

— Вспомни только одно, сестра: часто мы не можемъ лучше почтить память усопшаго, какъ подавляя или скрывая скорбь свою.

— Хорошо, сказала Маргерита дрожа: — я пріиду.

Слеза, мгновенно испарившаяся на горячей рѣсницѣ, блеснула въ глазахъ Карла.

Онъ наклонился къ сестрѣ, поцаловалъ ее въ лобъ, остановился на минуту передъ Анріэттой, которая не видѣла и не слышала его, и проговорилъ:

— Бѣдняжка!

Потомъ молча вышелъ.

Въ-слѣдъ за королемъ вошли нѣсколько пажей съ ящичками и коробками.

Маргерита дала знакъ, чтобъ все это поставили на полъ.

Пажи вышли. Осталась одна Гильйонна.

— Приготовь мнѣ одѣться, сказала Маргерита.

Дѣвушка съ изумленіемъ поглядѣла на королеву.

— Да, повторила Маргерита голосомъ, всей горечи котораго невозможно передать. — Да, я одѣнусь, пойду на балъ… меня ждутъ.

— А герцогиня? спросила Гильйонна.

— О, она счастливица! она можетъ остаться здѣсь, можетъ плакать, можетъ страдать на свободѣ. Она не дочь короля, не жена короля, не сестра короля. Она не королева… Помоги мнѣ одѣться, Гильйонна.

Гильйонна повиновалась; уборы были великолѣпны, платье блестящее. Никогда Маргерита не была такъ прекрасна.

Она посмотрѣлась въ зеркало.

— Братъ правъ, сказала она: — человѣкъ жалкое созданіе.

Въ это время вошла Гильйонна.

— Васъ кто-то спрашиваетъ, сказала она.

— Меня?

— Да, васъ.

— Кто такой?

— Не знаю, но съ виду онъ ужасенъ; я вздрогнула, встрѣтивъ его.

— Спроси, какъ его зовутъ, сказала Маргерита блѣднѣя.

Гильйонна вышла и черезъ нѣсколько секундъ возвратилась.

— Онъ не хочетъ объявить своего имени, ваше величество; но просилъ отдать вамъ вотъ это.

Гильйонна подала реликвію, данную наканунѣ Маргеритою ла-Молю.

— О! введи, введи его! живо сказала королева.

Она сдѣлалась еще блѣднѣе.

Тяжелые шаги раздались по паркету. Эхо, какъ-будто въ негодованіи, повторяло эти звуки; кто-то появился на порогѣ.

— Вы…? проговорила Маргерита.

— Я тотъ, котораго вы встрѣтили однажды близь Монфокона, ваше величество, и который отвезъ въ Лувръ на своей тележкѣ двухъ раненныхъ.

— Я узнаю тебя; ты Кабошъ.

— Палачъ парижскаго округа, ваше величество.

Изъ всѣхъ словъ, произнесенныхъ въ-продолженіи часа вокругъ Анріэтты, — эти она услышала первыя. Она приподняла руки отъ блѣднаго лица своего и посмотрѣла на палача своими изумрудными глазами, сверкавшими, казалось, двойнымъ свѣтомъ.

— И ты пришелъ?.. продолжала Маргерита дрожа.

— Напомнить вамъ обѣщаніе, данное младшему изъ двухъ, тому, который поручилъ мнѣ вручить вамъ эту реликвію. Помните вы, ваше величество?

— Да! воскликнула королева: — никто не почтитъ памяти великодушнаго человѣка благороднѣе! Но гдѣ она?

— Она у меня, вмѣстѣ съ тѣломъ.

— У васъ? Почему же вы не принесли ея?

— Меня могли остановить у воротъ Лувра; меня могли заставить раскрыть плащъ; что сказали бы, еслибъ увидѣли голову?

— Хорошо; пусть она у васъ; я прійду за нею завтра.

— Завтра, ваше величество? Завтра, можетъ-быть, будетъ поздно.

— Отъ-чего?

— Отъ-того, что королева-мать приказала отложить ей для кабалистическихъ опытовъ головы первыхъ двухъ осужденныхъ, которые будутъ въ моихъ рукахъ.

— О, святотатство! Ихъ головы! Анріэтта! воскликнула она, подбѣгая къ герцогинѣ, которая безсознательно вскочила на ноги: — Анріэтта! Слышишь, что онъ говоритъ?

— Слышу. Что же дѣлать?

— Надо идти за нимъ.

И въ-слѣдъ за тѣмъ, у ней вырвалось восклицаніе скорби, какое возвращаетъ несчастныхъ къ жизни:

— А мнѣ было такъ хорошо! Я была почти мертва!

Маргерита набросила на голыя плечи бархатную мантилью.

— Пойдемъ, пойдемъ, сказала она. — Мы увидимъ ихъ еще разъ.

Маргерита велѣла замкнуть всѣ двери, принести носилки къ потайному выходу, и, взявъ Анріэтту подъ руку, сошла внизъ, сдѣлавъ Кабошу знакъ слѣдовать за ними.

У дверей внизу ждали носилки, у воротъ слуга Кабоша съ фонаремъ.

Носильщики Маргериты были люди вѣрные, нѣмые и глухіе; на ихъ скромность можно было положиться больше, нежели на скромность животныхъ.

Кабошъ, слуга его съ фонаремъ и за ними носилки шли минутъ десять. Потомъ остановились.

Палачъ отворилъ дверцы, слуга пошелъ впередъ.

Маргерита вышла и помогла выйдти Анріэттѣ. Среди подавлявшей ихъ скорби, нервная организація ея оказалась сильнѣйшею.

Башня-Позорнаго-Столба возвышалась передъ ними мрачнымъ, безобразнымъ великаномъ, проливая багровый свѣтъ изъ двухъ отверстіи на своей вершинѣ.

Слуга опять появился у дверей.

— Вы можете войдти, ваше величество, сказалъ Кабошъ. — Всѣ въ башнѣ спятъ.

Въ ту же минуту, огонь погасъ наверху.

Женщины прижались одна къ другой, вошли въ низенькую дверь и ступили въ темнотъ на сырую каменную плиту. Въ глубинъ криваго корридора онъ замѣтили свѣтъ, и пошли въ ту сторону, вслѣдъ за страшнымъ хозяиномъ. Дверь за ними затворилась.

Кабошъ, съ факеломъ въ рукахъ, ввелъ ихъ въ низкую, закопченую залу. Посреди стоялъ столъ съ остатками ужина и тремя приборами. Конечно, они были накрыты для палача, жены его и его главнаго помощника.

На самомъ видномъ мѣстѣ, висѣлъ на стѣнѣ пергаментъ съ королевскою печатью. Это былъ патентъ на званіе палача.

Въ углу стояла большая шпага съ длинною рукояткою: это былъ мечъ правосудія.

Кое-гдѣ виднѣлись еще грубыя картины: изображенія святыхъ, мучимыхъ разными казнями.

Здѣсь Кабошъ низко поклонился.

— Извините, ваше величество, что я осмѣлился явиться въ Лувръ и привелъ васъ сюда. Но такова была его послѣдняя воля, и я долженъ былъ…

— Вы хорошо сдѣлали, хорошо! сказала Маргерита: — и вотъ награда за ваше усердіе.

Кабошъ печально посмотрѣлъ на кошелекъ, набитый золотомъ, который Маргерита положила на столъ.

— Золото, и вѣчно золото! проговорилъ онъ. — Увы! зачѣмъ я самъ, ваше величество, не могу выкупить цѣною золота кровь, которую долженъ былъ пролить сегодня…

— Послушай, сказала Маргерита, оглядываясь вокругъ: — надо намъ идти дальше? Я не вижу…

— Нѣтъ, ваше величество: они здѣсь! Но это грустное зрѣлище… я могу избавить васъ отъ него и принести вамъ закрытымъ то, за чѣмъ вы пришли.

Маргерита и Анріэтта посмотрѣли другъ на друга.

— Нѣтъ! сказала Маргерита, прочитавъ въ глазахъ Анріэтты ту же мысль, которая была и у нея въ головѣ: — нѣтъ, покажи намъ дорогу, мы пойдемъ за вами.

Кабошъ взялъ факелъ, открылъ дубовую дверь на лѣстницу въ нѣсколько ступеней, опускавшуюся подъ землю. Подулъ сквозной вѣтеръ, разнося отъ факела искры и распространяя запахъ крови и гнили.

Анріэтта, блѣдная какъ алебастровая статуя, оперлась на руку подруги, шедшей тверже. Но на первой ступени она зашаталась.

— Нѣтъ, не могу! сказала она.

— Кто любитъ истинно, отвѣчала королева: — тотъ долженъ любить и послѣ смерти.

Страшно и трогательно было это зрѣлище: двѣ женщины въ цвѣтущей юности, въ богатомъ убранствѣ, согнулись подъ этимъ позорнымъ сводомъ, слабѣйшая опираясь на руку сильнѣйшей, а сильнѣйшая на руку палача.

Онѣ дошли до послѣдней ступени.

Въ глубинѣ подвала лежали двѣ человѣческія фигуры подъ чернымъ покрываломъ.

Кабошъ приподнялъ край покрывала, поднесъ факелъ и сказалъ:

— Посмотрите, ваше величество.

Ла-Моль и Коконна, въ черномъ платьѣ, лежали рядомъ, въ страшной симметріи смерти. Головы, приложенныя къ туловищамъ, казалось, были только отдѣлены посрединѣ шеи ярко-красною чертою. Смерть не разъединила рукъ ихъ; случайно ли, или благодаря благочестивому вниманію палача, правая рука ла-Моля лежала въ лѣвой рукѣ Коконна.

Подъ рѣсницами ла-Моля скрывался, казалось, взглядъ любви. Презрѣніе какъ-будто выражалось на лицѣ Коконна.

Маргерита стала на колѣни и руками, сверкающими отъ драгоцѣнныхъ камней, нѣжно приподняла голову, которую любила такъ пламенно.

Герцогиня, прислонившись къ стѣнѣ, не могла свести глазъ съ блѣднаго лица, на которомъ такъ часто искала радости и любви.

— Ла-Моль! Милый ла-Моль! говорила Маргерита.

— Аннибаль! Аннибаль! сказала герцогиня: — прекрасный, гордый, храбрый, — ты не отвѣчаешь уже!

И слезы ручьемъ полились изъ глазъ ея.

Эта женщина, столь гордая и смѣлая въ счастіи, доходившая въ скептицизмѣ до послѣднихъ крайностей, въ страсти до жестокости, — никогда не думала о смерти…

Маргерита подала ей первый примѣръ.

Она положила голову ла-Моля въ мѣшокъ, вышитый жемчугомъ раздушенный самыми тонкими духами; голова должна была сохранить всю красоту свою отъ особаго рода бальзамировки, употреблявшагося въ то время при бальзамированіи царскихъ тѣлъ.

Анріэтта подошла тоже и завернула голову Коконна въ полу мантильи.

Сгибаясь отъ тяжести скорьби больше, нежели отъ ноши, они бросили послѣдній взглядъ на останки, преданные во власть палача; и вышли.

— Не бойтесь ничего, ваше величество, сказалъ Кабошъ, понявъ этотъ взглядъ. — Ихъ похоронятъ, какъ слѣдуетъ, клянусь вамъ.

— А вотъ за это ты велишь отслужить по нихъ паннихиды, сказала Анріэтта, срывая съ шеи рубиновое ожерелье и отдавая его палачу.

Онѣ возвратились въ Лувръ. Королева сказалась при входѣ, вышла изъ носилокъ у своей лѣстницы, возвратилась домой, положила скорбную ношу свою въ кабинетъ, назначенный съ этой минуть быть образною, оставила Анріэтту стеречь комнату, и, блѣдная, но прекрасная, часовъ въ десять вошла въ бальную залу, гдѣ года два съ половиною назадъ, началась наша повѣсть.

Глаза всѣхъ обратились къ ней, и она встрѣтила ихъ гордо, почти съ веселымъ выраженіемъ лица. Она свято выполнила послѣднюю волю своего друга.

Увидѣвъ ее, Карлъ, шатаясь, прошелъ къ ней сквозь золотую толпу, и сказалъ громко:

— Благодарю васъ, сестрица.

Потомъ прибавилъ тихо:

— Берегись! У тебя на рукѣ кровавое пятно…

— Что нужды! сказала Маргерита: — лишь бы на губахъ была улыбка.

XII.
Кровавый потъ.

Нѣсколько дней послѣ этой ужасной сцены, то-есть 30-го мая 1574 года, дворъ былъ въ Венсеннѣ. Вдругъ въ комнатѣ короля послышался большой шумъ; во время бала, даннаго въ самый день смерти ла-Моля и Коконна; король заболѣлъ сильнѣе, и медики посовѣтовали ему переѣхать за городъ подышать чистымъ воздухомъ.

Было восемь часовъ утра. Нѣсколько придворныхъ были въ передней, какъ вдругъ послышался крикъ, и на порогѣ появилаіа кормилица въ слезахъ и кричавшая въ отчаяньи:

— Помогите королю! Помогите!

— Его величеству хуже? спросилъ Нансей, котораго король, какъ мы видѣли, освободилъ отъ обязанности исполнять приказанія Катерины.

— О! сколько крови! сколько крови! сказала кормилица… Позовите медиковъ.

Мазилль и Паре чередовались при больномъ. Паре, бывшій въ это время дежурнымъ, замѣтилъ, что король заснулъ, и воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ удалиться на нѣсколько времени.

Въ это время, обильный потъ выступилъ на больномъ; Карлъ страдалъ разслабленіемъ волосныхъ сосудовъ, и слѣдствіемъ этого разслабленія было подкожное истеченіе крови; кровавый потъ перепугалъ кормилицу, которая не могла привыкнуть къ этому явленію и, какъ настоящая протестантка, безпрестанно твердила Карлу, что это кровь гугенотовъ, убитыхъ въ варѳоломеевскую ночь, вызываетъ его собственную кровь.

Бросились во всѣ стороны; докторъ не могъ быть далеко, и его скоро надѣялись найдти. Передняя опустѣла, потому-что каждый хотѣлъ выказать свое усердіе, бросившись искать медика.

Въ это время отворилась дверь, и появилась Катерина. Она быстро прошла черезъ прихожую и вошла въ комнату сына.

Карлъ лежалъ съ угасшимъ взоромъ и трудно дышалъ; изъ всего его тѣла сочился красноватый потъ; рука его свисла съ постели, и на оконечностяхъ пальцевъ висѣло по розовой каплѣ.

Зрѣлище было ужасно…

Однакоже, при шумѣ шаговъ, Карлъ очнулся, какъ-будто узналъ походку матери.

— Извините, матушка, сказалъ онъ, глядя на нее. — Мнѣ хотѣлось бы умереть съ миромъ.

— Умереть! отвѣчала Катерина: — это не больше, какъ припадокъ. Не отчаявайся!

— Говорю вамъ, я чувствую, что душа отдѣляется отъ тѣла, говорю вамъ, что смерть близка, mort de tous les diables!.. Я чувствую что чувствую, и знаю что говорю.

— Ваше воображеніе жесточайшій врагъ вашъ, возразила королева. — Съ-тѣхъ-поръ, какъ убійцы, которыхъ звали ла-Молемъ и Коконна, казнены по справедливости, тѣлесныя страданія ваши должны были уменьшиться. Только нравственная болѣзнь продолжается; еслибъ я могла поговорить съ вами десять минутъ, не больше, я доказала бы вамъ…

— Кормилица! сказалъ Карлъ: — посторожи у дверей и не впускай никого. Королева Катерина Медичи хочетъ бесѣдовать съ возлюбленнымъ сыномъ своимъ, Карломъ IX.

Кормилица повиновалась.

— Дѣйствительно, продолжалъ онъ: — не сегодня, такъ завтра пришелъ бы часъ этого разговора; лучше же сегодня, чѣмъ завтра. Завтра будетъ, можетъ-быть, поздно. Только надо, чтобъ при нашемъ разговорѣ присутствовалъ третій.

— Зачѣмъ?

— Потому-что, повторяю вамъ, смерть близка, возразилъ Карлъ съ ужасающей торжественностью. — Потому-что она черезъ нѣсколько минутъ войдетъ въ эту комнату, какъ вы, блѣдная и нѣмая, не спросивъ ничьего позволенія. Ночью я привелъ въ порядокъ свои дѣла; теперь пора привесть въ порядокъ дѣла государства.

— Кого же вы желаете видѣть?

— Брата. Велите его позвать.

— Я съ удовольствіемъ вижу, сказала Катерина: — что клеветы изглаживаются изъ вашего ума и скоро исчезнутъ изъ вашего сердца. — Кормилица! кормилица!

Кормилица отворила двери.

— Когда пріидетъ де-Ннсей, скажи ему отъ имени моего сына, чтобъ онъ позвалъ сюда герцога д’Алансона.

Карлъ сдѣлалъ знакъ, по которому кормилица остановилась на порогѣ.

— Я сказалъ: «брата», замѣтилъ король.

Глаза Катерины расширились, какъ глаза разъяренной тигрицы Но Карлъ повелительно поднялъ руку.

— Я хочу говорить съ братомъ Генрихомъ, сказалъ онъ: — одинъ. Генрихъ братъ мнѣ, — не тотъ, что тамъ на престолѣ, а тотъ, что здѣсь въ тюрьмѣ. Генрихъ узнаетъ мою послѣднюю волю.

— А я, воскликнула флорентинка съ смѣлостью, которой не было еще примѣра, — до такой степени ненависть къ Беарнцу переселила въ ней ея обычное притворство: — если вы такъ близко къ гробу, какъ говорите, не-уже-ли вы думаете, что я уступлю кому нибудь, особенно чужому, мое право присутствовать при вашихъ послѣднихъ минутахъ, право королевы и право матери?

— Я еще король, сказалъ Карлъ: — я еще повелѣваю; говори вамъ, что я хочу говорить съ братомъ Генрихомъ, а вы не зовете моего капитана… Тысячу чертей! Предваряю васъ: у меня еще достанетъ силъ позвать его самому.

Карлъ хотѣлъ спрыгнуть съ постели.

— Ваше величество! сказала, удерживая его, Катерина: — и насъ всѣхъ оскорбляете; вы забываете обиды, нанесенныя вашей фамиліи, отрекаетесь отъ нашей крови; только французскій принцъ крови долженъ преклонить колѣни свои у смертнаго одра короля французскаго. Что до меня, мнѣ указалъ здѣсь мѣсто законъ природы и приличія; я остаюсь здѣсь.

— А по какому праву остаетесь вы?

— По праву матери.

— Вы столько же мнѣ мать, какъ д’Алансонъ братъ.

— Вы въ бреду; давно ли давшая жизнь не мать получившему жизнь?

— Съ-тѣхъ-поръ, какъ мать взяла назадъ то, что дала ему, отвѣчалъ Карлъ, отирая кровавую пѣну съ губъ.

— Что вы хотите сказать, Карлъ? Я не понимаю васъ, сказала Катерина, съ изумленіемъ глядя на сына.

— Вы сейчасъ меня поймете.

Карлъ досталъ изъ-подъ подушки маленькій серебряный ключикъ.

— Возьмите этотъ ключъ и откройте мой дорожный ящикъ; въ немъ есть кой-какія бумаги; онѣ отвѣтятъ вамъ за меня.

Карлъ протянулъ руку къ превосходно-вырѣзанному ящику съ серебрянымъ замкомъ, стоявшему на самомъ видномъ мѣстѣ комнаты.

Катерина невольно повиновалась, медленно подошла къ ящику, открыла его, заглянула въ его внутренность и вдругъ отступила, какъ-будто тамъ лежала спящая змѣя.

— Чего вы испугались? спросилъ Карлъ, неспускавшій съ нея глазъ.

— Ничего.

— Въ такомъ случаѣ, опустите туда руку и достаньте оттуда книгу… тамъ должна быть книга, не правда ли? прибавилъ онъ съ улыбкою, которая на его губахъ была ужаснѣе всякой угрозы на языкѣ другаго.

— Да… проговорила Катерина.

— Охотничья? продолжалъ Карлъ.

— Да.

— Возьмите ее и принесите сюда.

Катерина, не смотря за свою самоувѣренность, поблѣднѣла, задрожала всѣмъ тѣломъ и, опустивъ руку въ ящикъ, сказала сама себѣ:

— О, судьба!

— Хорошо, сказалъ Карлъ. — Теперь выслушайте: эта охотничья книга… я былъ сумасшедшій… я любилъ охоту выше всего… эта охотничья книга… я читалъ ее слишкомъ-прилежно… Понимаете вы теперь?

Катерина глухо простонала.

— Это была съ моей стороны слабость, продолжалъ Карлъ. — Сожгите ее! Слабости короля не должны быть никому извѣстны.

Катерина подошла къ камину, бросила книгу въ огонь и остановилась неподвижная и безмолвная, безжизненно глядя, какъ синеватое пламя пожирало отравленные листы.

Сильный чесночный запахъ распространился по комнатъ.

Книга скоро сгорѣла до тла.

— Теперь позовите моего брата, сказалъ Карлъ съ величіемъ.

Катерина, подавленная разнородными чувствами, которыхъ не могла даже разобрать и съ которыми не могла совладѣть, не смотря на всѣ свои усилія, сдѣлала шагъ впередъ и хотѣла говорить.

Мать чувствовала угрызенія совѣсти; королева боязнь; отравительница ненависть.

Это послѣднее чувство взяло верхъ надъ прочими.

— Будь онъ проклятъ! сказала она, выходя изъ комнаты. — Онъ торжествуетъ, онъ близокъ цѣли! Будь онъ проклятъ!

— Слышите: брата, брата Генриха! кричалъ Карлъ, преслѣдуя ее голосомъ. — Брата Генриха, съ которымъ я сейчасъ же хочу поговорить на-счетъ регентства!

Почти въ ту же минуту вошелъ Паре и остановился у дверей, нюхая воздухъ.

— Кто жегъ здѣсь мышьякъ? спросилъ онъ.

— Я, отвѣчалъ Карлъ.

XIII.
Платформа Вейсеннскаго-Замка.

Генрихъ-Наваррскій одинъ въ раздумьѣ прогуливался по террасѣ башни. Онъ зналъ, что дворъ въ замкѣ, и сквозь толстыя стѣны замка онъ видѣлъ умирающаго Карла.

Погода была превосходная: солнце изумрудами разсыпалось по равнинѣ и золотило верхушки лѣса, недавно убравшагося листьями. Казалось, даже сѣрыя стѣны башни пропитаны нѣжною теплотою неба; фіалки, занесенныя восточнымъ вѣтромъ въ разсѣлины стѣнъ, блестѣли желтымъ и краснымъ бархатомъ.

Но взоръ Генриха не останавливался ни на зеленыхъ долинахъ, ни на золотыхъ вершинахъ деревьевъ: онъ переносился, полный честолюбія, къ столицѣ Франціи, которой суждено было сдѣлаться нѣкогда столицею міра.

— Парижъ, говорилъ Генрихъ: — вотъ Парижъ, то-есть радость, торжество, слава, могущество и счастіе; Парижъ, гдѣ есть Лувръ, и Лувръ, въ которомъ есть престолъ! И быть отдѣленнымъ отъ этого Парижа только одними этими укрѣпленіями, которыя тянутся у моихъ ногъ, окружая вмѣстѣ со мною и врага моего!

Обративъ взоръ отъ Парижа къ Венсенну, онъ замѣтилъ влѣвѣ, за цвѣтущими миндальными деревьями, человѣка, на кирасѣ котораго упрямо отражалось солнце, — замѣтилъ свѣтящуюся точку, порхавшую въ пространствѣ согласно движеніямъ этого человѣка.

Неизвѣстный сидѣлъ на горячей лошади и держалъ за поводъ другую лошадь, по-видимому, такую же пылкую.

Король остановилъ взоръ свой на всадникѣ; ѣздокъ обнажилъ шпагу, надѣлъ на конецъ ея бѣлый платокъ и замахалъ имъ, какъ-будто подавая сигналъ.

Въ ту же минуту, съ противоположной возвышенности отвѣчали такимъ же сигналомъ, и вскорѣ вокругъ всего замка завѣяли платки.

Это были де-Муи и его гугеноты. Зная, что король при смерти и опасаясь покушенія противъ Генриха, они собрались и были готовы защищать или нападать.

Генрихъ опять взглянулъ на перваго всадника, склонился черезъ перила, осѣнилъ глаза рукою и узналъ молодаго гугенота.

— Де-Муи! воскликнулъ онъ, какъ-будто тотъ могъ его слышать.

Въ радости, что его окружаютъ друзья, онъ самъ бросилъ свою шляпу вверхъ и замахалъ шарфомъ.

Всѣ бѣлые платки завѣяли снова съ живостью, свидѣтельствовавшею о ихъ радости.

— Увы! они ждутъ меня, сказалъ онъ: — а я не могу къ нимъ присоединиться. Почему не попытался я, когда еще было можно? Теперь поздно!

Онъ сдѣлалъ имъ знакъ, что нѣтъ надежды; но де-Муи отвѣчалъ другимъ, означавшимъ: «я подожду».

Въ эту минуту, Генрихъ услышалъ, что кто-то идетъ по каменной лѣстницѣ. Онъ быстро отошелъ отъ перилъ. Гугеноты отгадали причину этого движенія; шпаги возвратились въ ножны и платки исчезли.

Генрихъ увидѣлъ на лѣстницѣ женщину, запыхавшуюся отъ скорой ходьбы, и не безъ ужаса узналъ въ ней Катерину Медичи.

За нею два солдата остановились на лѣстницѣ.

— О! подумалъ Генрихъ: — должно быть, случилось что-нибудь важное, что она пришла ко мнѣ на платформу.

Катерина сѣла на каменную скамью близь зубцовъ и перевела дыханіе.

Генрихъ подошелъкъ ней и съ ласковою улыбкою сказалъ:

— Не меня ли вы ищете?

— Да; я хотѣла дать вамъ послѣднее доказательство моей привязанности. Настала важная минута: король умираетъ и хочетъ говорить съ вами.

— Со мною? сказалъ Генрихъ, дрожа отъ радости.

— Да, съ вами. Ему сказали, я въ этомъ увѣрена, что вы не только жалѣете о наваррскомъ престолѣ, но домогаетесь даже престола Франціи.

— О! отвѣчалъ Генрихъ.

— Это неправда, знаю; но онъ этому вѣритъ, и нѣтъ никакого сомнѣнія, что этотъ послѣдній разговоръ не что иное съ его стороны, какъ сѣть, въ которую онъ хочетъ поймать васъ.

— Меня?

— Да. Карлъ, умирая, хочетъ знать, чего отъ васъ можно надѣяться или опасаться, и отъ вашего отвѣта на его предложенія, — не забудьте, — будутъ зависѣть его послѣднія приказанія, то-есть, ваша жизнь или смерть.

— Но что же онъ мнѣ предложитъ?

— Почему я знаю! Вѣроятно, что-нибудь невозможное…

— Однако, не-уже-ли вы не догадываетесь?

— Нѣтъ, но предполагаю; на-примѣръ…

Катерина остановилась.

— Что?

— Я думаю, что, вѣря въ ваши честолюбивые планы, онъ хочетъ изъ вашихъ собственныхъ устъ услышать подтвержденіе ихъ. Предположите, что онъ будетъ искушать васъ, какъ прежде искушали преступниковъ, чтобъ вырвать признаніе безъ пытки; предположите, продолжала Катерина, пристально глядя на Генриха: — что онъ предложитъ вамъ управленіе, даже регентство.

Въ стѣсненномъ сердцѣ Генриха пробудилась невыразимая радость. Но онъ разгадалъ уловку, и гибкая душа его не поддалась увлеченію чувства.

— Мнѣ? отвѣчалъ онъ: — нѣтъ, эта хитрость слишкомъ-груба: мнѣ предложить регентство, когда есть вы и братъ д’Алансонъ!

Катерина укусила губу, чтобъ скрыть свое удовольствіе.

— И такъ, вы откажетесь отъ регентства?

— Король умеръ, подумалъ Генрихъ: — и сѣти разставляетъ мнѣ она.

Онъ отвѣчалъ:

— Во-первыхъ, я долженъ слышать, что скажетъ мнѣ король потому-что, какъ вы сами согласитесь, все, что мы говорили, одно только предположеніе.

— Конечно, но вы всегда можете отвѣчать за свои намѣренія

— И, Боже мой! отвѣчалъ Генрихъ простодушно: — я не имѣю никакихъ притязаній: какія же могутъ быть у меня намѣренія.

— Это не отвѣтъ, сказала Катерина, чувствуя, что время уходитъ, и, увлекаясь гнѣвомъ, прибавила: — такъ или иначе, скажите что-нибудь опредѣлительно.

— Я не могу сказать ничего опредѣлительнаго на-счетъ предположеній; рѣшиться на что-нибудь окончательно такъ трудно, и для этого должно ждать дѣйствительныхъ событій.

— Послушайте! Времени терять некогда, а мы теряемъ его въ пустомъ спорѣ и тонкостяхъ. Разъиграемъ игру по-королевски. Если вы пріймете регенство — вы погибли.

— Король живъ, подумалъ Генрихъ, и отвѣчалъ:

— Жизнь людей и королей въ рукѣ Бога: Онъ вдохновитъ меня. Доложите его величеству, что я готовъ явиться къ нему.

— Обдумайте.

— Два года я въ изгнаніи, мѣсяцъ въ тюрьмѣ, важно отвѣчалъ Генрихъ: — я имѣлъ время обдумать и обдумалъ. Сдѣлайте же одолженіе, скажите королю, что я явлюсь вслѣдъ за вами. Вотъ эти два молодца, прибавилъ онъ, указывая на солдатъ: — присмотрятъ, чтобъ я не убѣжалъ. Впрочемъ, я и не думаю бѣжать.

Въ образѣ выраженія его было столько твердости, что Катерина увидѣла, что всѣ ея попытки не поведутъ ни къ чему. Она быстро ушла.

Едва только она скрылась, какъ Генрихъ подбѣжалъ къ периламъ и сдѣлалъ де-Муи знакъ, говорившій: приблизьтесь и будьте готовы на все.

Де-Муи, сошедшій съ лошади, немедленно опять сѣлъ и съ подручною лошадью подскакалъ къ башнѣ на два ружейные выстрѣла.

Генрихъ поблагодарилъ его жестомъ и сошелъ внизъ.

На первомъ поворотѣ лѣстницы, онъ встрѣтилъ двухъ ждавшихъ его солдатъ.

Двойная стража Швейцарцевъ и легкой конницы охраняла входъ во дворъ, и надо было пройдти сквозь двойной рядъ бердышей.

Здѣсь ждала его Катерина.

Она сдѣлала знакъ солдатамъ, сопровождавшимъ Генриха, чтобъ они удалились, и, положивъ свою руку на его, сказала:

— У здѣшняго двора два выхода; у этого, за комнатою короля, ждетъ васъ добрый конь и свобода, если вы откажетесь отъ регентства; а у этого, откуда вы вышли, ждетъ, если вы послушаетесь голоса честолюбія… Что вы скажете?

— То, что если король сдѣлаетъ меня регентомъ, солдатамъ буду я отдавать приказанія, а не вы. Если я ночью выйду изъ замка, всѣ эти копья, аллебарды и ружья преклонятся передо мною.

— Безумный! воскликнула Катерина. — Повѣрь мнѣ, не играй съ Катериной въ страшную игру жизни и смерти!

— Почему же нѣтъ? отвѣчалъ онъ, глядя на нее прямо: — почему съ вами не играть, какъ съ другими? До-сихъ-поръ, я выигрывалъ же.

— Такъ идите къ королю, если вы не хотите ничему вѣрить, не хотите ничего слышать! сказала Катерина, указывая на лѣстницу и играя двумя отравленными ножами, которые носила на своей исторической черной перевязи.

— Не угодно ли вамъ идти впередъ? сказалъ Генрихъ. — Пока я еще не регентъ, вамъ первое мѣсто.

Катерина, разгаданная во всемъ, не спорила и вошла первая.

XIV.
Регентство.

Король начиналъ выходить изъ терпѣнія. Онъ велѣлъ призвать къ себѣ Нансея и приказалъ ему привести Генриха; но Генрихъ самъ явился въ эту минуту.

Увидя своего зятя на порогѣ, Карлъ радостно вскрикнулъ. Генрихъ остановился въ испугѣ, какъ-будто очутился передъ мертвецомъ.

Два врача и священникъ, приготовлявшій несчастнаго государя къ христіанской кончинѣ, удалились.

Карлъ IX не былъ любимъ, но при всемъ томъ въ ближайшихъ комнатахъ плакали многіе. При смерти королей, каковы бы они ни были, всегда есть люди, которые теряютъ что-нибудь и опасаются не найдти при наслѣдникѣ и того, что имѣли.

Этотъ трауръ, эти рыданія, слова Катерины, мрачныя и величественныя сцены послѣднихъ минутъ короля, самый видъ его, страждущаго болѣзнью, которая была до-тѣхъ-поръ неизвѣстна наукѣ, произвели на молодой и, слѣдственно, воспріимчивый умъ Генриха такое ужасное дѣйствіе, что, не смотря на свое намѣреніе не давать Карлу новаго повода безпокоиться о своемъ положеніи, онъ не могъ, какъ мы видѣли, подавить чувства ужаса, выразившагося на его лицѣ при видѣ умирающаго, истекающаго кровью короля.

Карлъ грустно улыбнулся; отъ умирающаго не ускользнетъ ни одно выраженіе на лицѣ людей его окружающихъ.

— Подойди сюда, Ганріо, сказалъ онъ, протягивая руку зятю, такимъ кроткимъ голосомъ, какого Генрихъ не замѣчалъ въ немъ до-сихъ-поръ: — подойди; я страдалъ, не видя тебя. Я тебя много мучилъ въ-продолженіи моей жизни, бѣдный другъ мой, и теперь иногда въ томъ раскаиваюсь, повѣрь мнѣ. Я часто помогалъ тѣмъ, которые тебя мучили; но событія не зависятъ отъ короля; и кромѣ моей матери Катерины, кромѣ брата д’Анжу, кромѣ брата д’Алансона, надо мною тяготѣло еще что-то въ-продолженіи всей моей жизни и уничтожится только со днемъ моей кончины: это — требованія политики.

— Ваше величество! сказалъ Генрихъ. — Я обо всемъ позабылъ, кромѣ любви, которую всегда питалъ къ брату, кромѣ почтенія, которое всегда имѣлъ къ моему королю.

— Да, да, ты правъ, сказалъ Карлъ: — и я благодарю тебя за твои слова, Ганріо, потому-что, въ-самомъ-дѣлѣ, ты много страдалъ въ мое царствованіе, не говоря уже о смерти бѣдной твоей матери. Но ты не могъ не видѣть, что часто я дѣйствовалъ не по своей волѣ. Иногда я сопротивлялся; но иногда уступалъ отъ усталости. Ты самъ сказалъ: не будемъ говорить о прошедшемъ; теперь меня занимаетъ настоящее и пугаетъ будущее.

Произнесши эти слова, король закрылъ свое посинѣвшее лицо исхудалыми руками.

Потомъ, послѣ минутнаго молчанія, тряхнувъ головою, какъ-будто желая прогнать мрачныя мысли, онъ окропилъ этимъ движеніемъ все около себя кровью.

— Надо спасти государство, продолжалъ онъ тихимъ голосомъ, наклонившись къ Генриху: — надо вырвать его изъ рукъ фанатиковъ, или женщинъ.

Карлъ, какъ мы сказали, произнесъ эти слова шопотомъ; не смотря на то, Генриху какъ-будто послышалось за панелью кровати глухое восклицаніе злобы. Можетъ быть, какое-нибудь отверстіе, продѣланное въ стѣнъ безъ вѣдома самого Карла, позволяло Катеринѣ подслушать предсмертный разговоръ.

— Женщинъ? повторилъ король наваррскій, ожидая объясненія.

— Да, Генрихъ, произнесъ Карлъ: — мать моя хочетъ регентства въ ожиданіи возвращенія моего брата изъ Польши. Но послушай, что я тебѣ скажу: онъ не возвратится.

— Какъ! онъ не возвратится? воскликнулъ Генрихъ, сердце котораго глухо забилось отъ радости.

— Нѣтъ, не возвратится, продолжалъ Карлъ: — подданные его не отпустятъ.

— Но, сказалъ Генрихъ: — развѣ вы думаете, что королева-мать не извѣститъ его заранѣе?

— Извѣстила. Но Нансей перехватилъ курьера въ Шато-Тьери и привезъ письмо ко мнѣ; въ этомъ письмѣ — я, по ея словамъ, долженъ умереть. Но я также написалъ въ Варшаву: письмо мое дойдетъ, я увѣренъ, и за братомъ моимъ будутъ присматривать. И такъ, Генрихъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, престолъ останется свободнымъ.

Второе восклицаніе, сильнѣе прежняго, послышалось въ альковѣ.

— Это вѣрно, подумалъ Генрихъ: — она тамъ, она подслушиваетъ, она ждетъ!

Карлъ ничего не слышалъ.

— Я, продолжалъ онъ: — умираю безъ наслѣдника мужескаго пола.

Тутъ онъ остановился. Сладостная мысль, казалось, освѣтила его лицо. Положивъ руку свою на плечо короля наваррскаго, онъ продолжалъ:

— Увы! Помнишь ли ты, Ганріо, помнишь ли это бѣдное маленькое дитя, которое я тебѣ показалъ однажды вечеромъ? оно спало въ шелковой колыбелькѣ, подъ присмотромъ ангела… Увы, Ганріо, они убьютъ его!..

— Нѣтъ, государь! воскликнулъ Генрихъ со слезами на глазахъ: — клянусь вамъ передъ Богомъ, что дни мои и ночи будутъ посвящены охраненію этого ребенка. Приказывайте!

— Благодарю, Ганріо, благодарю! произнесъ король съ увлеченіемъ, чуждымъ его характеру, по попятнымъ въ такую минуту. — Я принимаю твое слово. Не дѣлай изъ него короля… къ-счастію, онъ не рожденъ для трона; но сдѣлай его счастливымъ. Я оставляю ему независимое состояніе: пусть онъ обладаетъ благородствомъ матери, благородствомъ сердца. Можетъ-быть, для него будетъ лучше, если онъ поступитъ въ духовное званіе: его меньше будутъ бояться… О! мнѣ кажется, что я умеръ бы, если не счастливымъ, то, no-крайней-мѣрѣ, спокойнымъ, еслибъ меня могли утѣшить теперь ласки ребенка и милое лицо его матери.

— Государь, развѣ вы не можете ихъ призвать?

— Несчастный! они не вышли бы отсюда. Вотъ положеніе королей, Ганріо: они не могутъ ни жить, ни умирать какъ имъ хочется. Но послѣ твоего обѣщанія — я спокойнѣе.

Генрихъ погрузился въ размышленіе.

— Да, конечно, государь, я обѣщалъ; но буду ли въ состояніи исполнить?

— Что ты хочешь сказать?

— Я самъ не буду ли изгнанъ? не буду ли въ опасности больше его? Я — человѣкъ, а онъ только дитя.

— Ты ошибаешься, отвѣчалъ Карлъ: — послѣ моей смерти, ты будешь силепъ и могущественъ, и вотъ что дастъ тебѣ и силу и могущество.

Съ этими словами, умирающій вынулъ изъ-подъ подушки пергаментъ.

— Возьми, сказалъ онъ ему.

Генрихъ пробѣжалъ листъ, скрѣпленный королевскою печатью.

— Мнѣ, государь, регентство! сказалъ онъ, блѣднѣя отъ радости.

— Да, тебѣ регентство, въ ожиданіи возвращенія герцога д’Анжу; а такъ-какъ, по всѣмъ вѣроятностямъ, герцогъ д’Анжу не вернется, то эта бумага даетъ тебѣ не регентство — а тронъ.

— Мнѣ… тронъ! бормоталъ Генрихъ.

— Да, сказалъ Карлъ: — тебѣ, — одному, кто достоинъ и способенъ управлять этими развратными волокитами, этими потерянными женщинами, живущими кровью и слезами. Братъ д’Алансонъ измѣнникъ, — онъ будетъ измѣнникомъ для всѣхъ. Оставь его въ башнѣ, куда я его засадилъ. Мать моя захочетъ твоей смерти — вышли ее изъ государства. Братъ д’Анжу, мѣсяца черезъ три-четыре, можетъ-быть черезъ годъ, оставитъ Варшаву и пріѣдетъ оспоривать у тебя власть — отвѣть ему папскою грамматою. Я уже обдѣлалъ это черезъ моего посланника, герцога неверскаго, и ты скоро получишь граммату.

— О! государь!

— Бойся только одного, Генрихъ: гражданской войны. Но, оставаясь католикомъ, ты избѣгнешь ея; гугенотская партія можетъ быть сильна только тогда, когда ты будешь ея главою, а Конде не въ силахъ бороться съ тобою. Франція страна равнинъ; слѣдственно, страна католическая. Король французскій долженъ быть королемъ католиковъ, а не гугенотовъ, потому-что французскій король долженъ быть королемъ большинства. Говорятъ, что я чувствую угрызенія совѣсти за варѳоломеевскую ночь; сомнѣнія — да; угрызенія совѣсти — нѣтъ. Говорятъ, что изъ всѣхъ поръ моихъ выступаетъ гугенотская кровь. Я знаю, что изъ меня выступаетъ: это мышьякъ, а не кровь.

— О! государь, что вы говорите?

— Ничего. Если моя смерть должна быть отмщена, Ганріо, одинъ Богъ отмститъ за нее. Будемъ говорить о ней только за тѣмъ, чтобъ предусмотрѣть ея послѣдствія. Завѣщаю тебѣ хорошій парламентъ, испытанную армію. Опирайся на парламентъ и на армію въ борьбѣ съ твоими двумя единственными врагами: моею матерью и герцогомъ д’Алансономъ.

Въ эту минуту, въ передней послышался глухой звукъ оружія и военной команды.

— Я погибъ! прошепталъ Генрихъ.

— Ты боишься, ты колеблешься, сказалъ Карлъ съ безпокойствомъ.

— Я! ваше величество! возразилъ Генрихъ: — нѣтъ, я не боюсь, нѣтъ, я не колеблюсь: я принимаю регентство.

Карлъ пожалъ ему руку. Кормилица приблизилась въ это время къ нему съ лекарствомъ, приготовленнымъ ею въ сосѣдней комнатѣ. Она нисколько не догадывалась, что въ трехъ шагахъ отъ нея рѣшалась въ это время судьба Франціи. Король сказалъ ей:

— Позови мою мать, добрая кормилица, и прикажи позвать г. д’Алансона.

XV.
Король умеръ: да здравствуетъ король!

Дрожащіе отъ ярости и въ то же время посинѣвшіе отъ ужаса, Катерина и герцогъ д’Алансонъ вошли черезъ нѣсколько минутъ. Какъ Генрихъ уже догадывался, Катерина знала все и передала все, въ нѣсколькихъ словахъ, Франсуа. Они сдѣлали нѣсколько шаговъ и остановились въ ожиданіи.

Генрихъ стоялъ возлѣ изголовья Карла.

Король, не зная происшедшаго, объявилъ имъ свою волю.

— Еслибъ у меня былъ сынъ, сказалъ онъ матери: — вы были бы регентшею, или, еслибъ не было васъ, регентомъ былъ бы король польскій, а за неимѣніемъ его, наконецъ, братъ Франсуа; но у меня нѣтъ сына, и престолъ мой принадлежитъ послѣ меня моему брату, герцогу анжуйскому, который въ отсутствіи. Такъ-какъ, когда-нибудь, онъ явится требовать этого престола, то я не хочу, чтобъ онъ нашелъ за немъ человѣка, который, по своимъ почти-равнымъ правамъ, могъ бы оспаривать его права, и который, слѣдственно, предалъ бы государство междоусобіямъ претендентовъ. Вотъ почему я не дѣлаю васъ регентшею; вамъ пришлось бы выбирать между двумя сыновьями, а это было бы тяжело для материнскаго сердца. Вотъ почему не выбираю я и брата моего Франсуа, потому-что братъ мой Франсуа могъ бы сказать старшему брату: «у васъ былъ престолъ, зачѣмъ вы его оставили?» Нѣтъ, я выбираю регента, который могъ бы взять корону на сохраненіе и хранить ее подъ рукою, а не на головѣ. Этотъ регентъ… поклонитесь ему, матушка! поклонись ему, братъ! этотъ регентъ — король наваррскій.

И жестомъ, полнымъ величія, онъ привѣтствовалъ Генриха рукою.

Катерина и д’Алансонъ сдѣлали движеніе, которое было чѣмъ-то среднимъ между нервическимъ содроганіемъ и поклономъ.

— Возьмите, господинъ-регентъ, сказалъ Карлъ наваррскому королю: — вотъ пергаментъ, который, до возвращенія польскаго Короля, даетъ вамъ командованіе арміями, ключи отъ казны, право и власть королевскую.

Катерина пожирала Генриха взглядомъ; Франсуа былъ такъ разстроенъ, что насилу держался на ногахъ; но слабость одного и твердость другой, вмѣсто того, чтобъ успокоить Генриха, напротивъ, показывали ему настоящую, близкую опасность.

Генрихъ, тѣмъ не менѣе, сдѣлалъ надъ собой чрезвычайное усиліе, и превозмогши всѣ опасенія, взялъ свертокъ изъ рукъ короля и, вытянувшись во весь ростъ, обратилъ на Катерину и Франсуа взоръ, которымъ, кажется, хотѣлъ сказать:

— Берегитесь, я вашъ повелитель!

Катерина поняла этотъ взглядъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, никогда, сказала она: — никогда родъ мой не преклонитъ головы передъ чужимъ родомъ; никогда Бурбонъ не будетъ царствовать во Франціи, пока живъ еще хоть одинъ Валуа.

— Матушка! вскричалъ Карлъ IX, приподнявшись на окровавленной постели и сдѣлавшись ужаснѣе, чѣмъ бывалъ когда-нибудь: — берегитесь, я еще король — не надолго, знаю — но немного времени нужно, чтобъ отдать приказъ; недолго наказать убійцъ и отравителей,

— Что жь! Дайте этотъ приказъ, если смѣете. А я пойду отдать свои приказанія. Пойдемъ, Франсуа, пойдемъ.

И она быстро вышла, увлекая за собою герцога д’Алансона.

— Нансей! закричалъ Карлъ: — Нансей, ко мнѣ, ко мнѣ! Я приказываю, я хочу этого, Нансей! арестовать мать мою, арестовать брата моего, арестовать…

Кровь хлынула и прервала слова Карла въ то самое время, какъ капитанъ гвардіи отворилъ дверь, и король, задыхаясь, захрипѣлъ на своей кровати.

Нансей слышалъ только свое имя; прочія приказанія, произнесенныя менѣе-явственнымъ голосомъ, исчезли въ пространствѣ.

— Оберегайте дверь, сказалъ Генрихъ: — и не впускайте никого;

Нансей поклонился и вышелъ. Генрихъ обратилъ свой взоръ на это неподвижное тѣло, которое можно было принять за трупъ, еслибъ легкое дыханіе не шевелило по-временамъ пѣны, покрывавшей губы.

Онъ смотрѣлъ долго, потомъ, говоря съ самимъ-собою, произнесъ:

— Вотъ рѣшительная минута… царствовать ли, жить ли?

Въ это мгновеніе, завѣса алькова приподнялась, блѣдная голова показалась изъ-за нея, и посреди мертваго молчанія, царствовавшаго въ комнатѣ короля, раздался голосъ:

— Живите!

— Рене! вскрикнулъ Генрихъ.

— Да, ваше величество.

— Итакъ, твое предсказаніе ложно: — я не буду королемъ? сказалъ Генрихъ.

— Вы будете имъ, государь; но не пришелъ еще часъ.

— Какъ ты это знаешь? говори; я хочу знать, вѣрить ли тебѣ.

— Слушайте.

— Слушаю.

— Наклонитесь.

Генрихъ наклонился надъ тѣломъ Карла. Рене нагнулся съ своей стороны. Ихъ раздѣляла только ширина кровати, и это разстояніе было уменьшено обоюднымъ ихъ движеніемъ.

Между ними лежало, безмолвно и недвижимо, тѣло умиравшаго короля.

— Послушайте, сказалъ Рене. — Я здѣсь спрятанъ королевою-матерью, чтобъ погубить васъ; но я охотнѣе готовъ служить вамъ, потому-что вѣрю въ вашъ гороскопъ, и потому еще, что, служа вамъ, я соблюдаю для себя двойную выгоду — какъ для тѣла, такъ и для души.

— И это также приказала тебѣ сказать мнѣ королева? спросилъ Генрихъ, полный сомнѣнія и безпокойства.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Рене: — но выслушайте тайну.

Онъ наклонился еще болѣе. Генрихъ послѣдовалъ его примѣру, такъ-что головы ихъ почти касались.

Въ этомъ совѣщаніи двухъ людей, наклонившихся надъ тѣломъ умирающаго короля, было что-то до-того мрачное, что волосы суевѣрнаго флорентинца стали дыбомъ на головѣ его, и крупный потъ выступилъ на лицѣ Генриха.

— Слушайте, продолжалъ Рене: — узнайте тайну, мнѣ одному извѣстную; я вамъ открою ее, если вы поклянетесь надъ тѣломъ этого умирающаго простить мнѣ смерть вашей матери.

— Я уже обѣщалъ тебѣ однажды, сказалъ Генрихъ, лицо котораго помрачилось.

— Обѣщали, но не клялись, сказалъ Рене, подаваясь назадъ.

— Клянусь тебѣ, сказалъ Генрихъ, простирая правую руку надъ головой короля.

— Итакъ, государь, поспѣшно сказалъ Флорентинецъ: — польскій король скоро будетъ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Генрихъ: — курьеръ былъ остановленъ королемъ Карломъ.

— Король Карлъ остановилъ только одного, по дорогѣ въ Шато-Тьери; но королева-мать, въ своей предусмотрительности, послала трехъ по тремъ дорогамъ.

— О! горе! сказалъ Генрихъ.

— Ныньче утромъ прибылъ гонецъ изъ Варшавы. Король выѣхалъ вслѣдъ за нимъ, и никто не думалъ останавливать его, потому-что въ Варшавѣ еще не знали о болѣзни короля. Д’Анжу будетъ черезъ нѣсколько часовъ.

— О! еслибъ мнѣ только недѣлю! произнесъ Генрихъ.

— Да; но у васъ нѣтъ и восьми часовъ. Слышали вы звукъ приготовляемаго оружія?

— Слышалъ.

— Это оружіе приготовлялось противъ васъ. — Они прійдутъ убить васъ даже сюда, даже въ комнату короля.

— Король еще не умеръ.

Рене внимательно посмотрѣлъ на Карла.

— Черезъ десять минутъ онъ будетъ мертвъ. — Слѣдовательно, вамъ остается жить десять минутъ, можетъ-быть и меньше.

— Что жь дѣлать?

— Бѣжать, не теряя ни минуты, ни секунды.

— Но куда? Если они ждутъ въ передней, они убьютъ меня, когда я выйду.

— Послушайте: я на все рѣшаюсь для васъ, — только не забывайте этого никогда!

— Будь спокоенъ.

— Слѣдуйте за мною въ потаенный ходъ; я провожу васъ до воротъ. Потомъ, чтобъ дать вамъ время, пойду скажу королевѣ-матери, что вы сейчасъ сойдете; подумаютъ, что вы сами открыли этотъ тайный ходъ и воспользовались имъ для бѣгства; пойдемте, пойдемте.

Генрихъ наклонился къ Карлу и поцаловалъ его въ лобъ.

— Прощай, братъ мой, произнесъ онъ: — не забуду я, что послѣднимъ твоимъ желаніемъ было — видѣть меня своимъ наслѣдникомъ; не забуду, что послѣдняя твоя воля была — сдѣлать меня королемъ. Умри съ миромъ! Во имя нашихъ братьевъ, я прощаю тебѣ пролитую кровь.

— Скорѣе! скорѣе! воскликнулъ Рене: — онъ приходитъ въ себя. Бѣгите, пока онъ не открывалъ еще глазъ, бѣгите!

— Кормилица! пробормоталъ Карлъ: — кормилица!

Генрихъ взялъ у изголовья Карла шпагу, безполезную для умирающаго, спряталъ пергаментъ, дѣлавшій его регентомъ, за пазуху, въ послѣдній разъ поцаловалъ въ лобъ Карла, обошелъ кровать, и быстро бросился въ отверстіе, затворившееся за нимъ,

— Кормилица! вскрикнулъ король громче: — кормилица!

Добрая женщина прибѣжала.

— Что съ тобою, Шарло? спросила она.

— Кормилица, сказалъ король: — должно-быть, что-нибудь случилось пока я спалъ: я вижу ослѣпительный свѣтъ; я вижу Бога, Создателя нашего; я вижу Іисуса, вижу благословенную Дѣву-Марію. Они просятъ, молятъ Его за меня: Господь милосердый прощаетъ меня… Онъ зоветъ меня… Боже мой! Боже! пріими меня въ твоемъ милосердіи, забудь, что я былъ королемъ; я являюсь передъ Тобою безъ скипетра и короны. Господи, забудь преступленія короля и помни только страданія человѣка… Боже мой… я передъ тобою…

И Карлъ, который, произнося эти слова, приподымался все болѣе-и-болѣе, какъ-будто идя на встрѣчу голосу, его зовущему, испустилъ вздохъ и упалъ неподвижный, оцѣпенѣлый на руки кормилицы.

Въ-продолженіи этого времени, пока солдаты, подъ командою Катерины, занимали всѣмъ извѣстный выходъ, откуда долженъ былъ выйдти Генрихъ, онъ, въ сопровожденіи Рене, прошелъ потаенный корридоръ, достигъ калитки, вскочилъ на лошадь и поскакалъ къ мѣсту, гдѣ долженъ былъ найдти де-Муи.

Вдругъ, на шумъ его лошади по звонкой мостовой, нѣсколько часовыхъ обернулись, крича:

— Онъ бѣжитъ, бѣжитъ!

— Кто? спросила королева-мать, приближаясь къ окошку.

— Король Генрихъ, король наваррскій, кричали часовые.

— Стрѣлять! сказала Катерина: — стрѣлять въ него.

Часовые прицѣлились, но Генрихъ былъ уже слишкомъ-далеко.

— Онъ бѣжитъ, вскричала Катерина: — слѣдовательно, онъ побѣжденъ!

— Онъ бѣжитъ, прошепталъ герцогъ д’Алансонъ: — слѣдовательно, я король.

Но въ эту минуту, когда Франсуа и мать его были еще у окна, подъемный мостъ зашумѣлъ подъ ногами лошадей; раздался звукъ оружія и громкій говоръ; молодой человѣкъ, со шляпою въ рукѣ, вскачь взъѣхалъ на дворъ, восклицая: Франція! За нимъ слѣдовало четверо всадниковъ, покрытыхъ, подобно ему, потомъ, пѣною и пылью,

— Сынъ мой! вскрикнула Катерина, простирая свои руки изъ окошка.

— Маменька! отвѣчалъ молодой человѣкъ, соскакивая съ лошади.

— Братъ д’Анжу! съ ужасомъ вскрикнулъ Франсуа, отскокнувъ назадъ.

— Не поздно ли? спросилъ д’Анжу у своей матери.

— Напротивъ: самъ Богъ не могъ бы привести тебя болѣе кстати; смотри и слушай.

Въ-самомъ-дѣлѣ, Нансей, капитанъ гвардіи, выходилъ на балконъ королевской комнаты.

Всѣ взоры обратились на него. Онъ переломилъ трость, и, раздвинувъ руки, держа въ каждой изъ нихъ по обломку, произнесъ:

— Король Карлъ IX умеръ! король Карлъ IX умеръ! король Карлъ IX умеръ!

И бросилъ оба куска трости.

— Да здравствуетъ король Генрихъ III, воскликнула тогда Катерина, крестясь съ набожною благодарностью. — Да здравствуетъ жороль Генрихъ III!

Всѣ повторили этотъ крикъ, исключая герцога Франсуа.

— А! она насмѣялась надо мною, произнесъ онъ, раздирая грудь свою ногтями.

— Я побѣдила, воскликнула Катерина: — и этотъ ненавистный Беарнецъ не будетъ царствовать.

XVI.
Эпилогъ.

Прошелъ годъ со смерти Карла IX и вступленія на престолъ его преемника.

Генрихъ III, благополучно царствующій милостію Бога и матери своей Катерины, отправился на торжественный ходъ, совершаемый въ честь клернской Божіей-Матери.

Онъ вышелъ пѣшкомъ съ супругою и всѣмъ своимъ дворомъ.

Генриху III очень можно было предаваться этимъ маленькимъ развлеченіямъ; никакая важная забота не тяготѣла надъ нимъ въ это время. Король наваррскій быль въ Наваррѣ, гдѣ ему такъ давно хотѣлось быть, и очень занимался, какъ говорили, одною прекрасною дѣвушкою изъ рода Монморанси, которую онъ называлъ la Fosseuse. Маргерита была при немъ, печальная и мрачная, и находила въ своихъ прекрасныхъ горахъ если не уничтоженіе, то по-крайней-мѣрѣ уменьшеніе двухъ главнѣйшихъ золъ жизни: отсутствія и смерти.

Парижъ былъ очень-спокоенъ, и королева-мать, бывшая вполнѣ регентшею съ-тѣхъ-поръ, какъ сынъ ея Генрихъ былъ королемъ, жила то въ Луврѣ, то въ суассонскомъ отелѣ, находившемся на томъ мѣстѣ, гдѣ теперь хлѣбный базаръ. Теперь отъ этого отеля осталась только прекрасная колонна, которую можно видѣть противъ улицы.

Однажды вечеромъ, когда королева занималась изученіемъ звѣздъ вмѣстѣ съ Рене, маленькихъ измѣнъ котораго она и не подозрѣвала, и который опять вошелъ къ ней въ милость, благодаря ложному свидѣтельству въ дѣлѣ Коконна и ла-Моля, — вдругъ пришли доложить ей, что кто-то имѣетъ сообщить ей важное дѣло и ждетъ ее въ молельнѣ.

Она поспѣшно вышла и очутилась передъ Морвелемъ.

— Онъ здѣсь, сказалъ отставной капитанъ петардщиковъ, вопреки придворному этикету не давъ Катеринѣ времени обратиться къ нему съ вопросомъ.

— Кто онъ? спросила Катерина.

— Да кто же, ваше величество, если не король наваррскій?

— Здѣсь! произнесла Катерина: — здѣсь… онъ… Генрихъ… а зачѣмъ бы онъ пришелъ сюда, безразсудный?

— По-видимому, повидаться съ госпожею де-Совъ, только. Но вѣроятно въ-слѣдствіе заговора противъ короля.

— А какъ вы узнали, что онъ здѣсь?

— Вчера я видѣлъ, какъ онъ входилъ въ одинъ домъ: черезъ минуту пріѣхала и госпожа де-Совъ.

— Увѣрены ли вы, что это онъ?

— Я дожидался его выхода, т. е. порядочную часть ночи. Въ три часа, любовники вышли. Король проводилъ ее до воротъ Лувра; тамъ, благодаря сторожу, который, вѣроятно, на ихъ сторонѣ, она вошла очень-спокойно, а король, напѣвая какую-то пѣсеньку, пошелъ назадъ такъ непринужденно, какъ-будто былъ посреди своихъ горъ.

— Куда же онъ возвратился?

— Въ Улицу-д’Арбр-Секъ, въ гостинницу à la Belle Étoile, къ тому самому трактирщику, у котораго стояли два колдуна, казненные по волѣ вашего величества въ прошломъ году.

— Отъ-чего вы мнѣ сейчасъ же не донесли объ этомъ?

— Потому-что я еще не вполнѣ былъ увѣренъ.

— А теперь?

— Теперь я увѣренъ.

— Ты видѣлъ его?

— Совершенно. Я спрятался у виннаго торговца напротивъ. Сначала, онъ вошелъ въ тотъ же домъ, что и наканунѣ; потомъ, такъ-какъ она долго не являлась, онъ неосторожно показался въ окнѣ перваго этажа: тутъ всѣ мои сомнѣнія разсѣялись, тѣмъ болѣе, что черезъ минуту госпожа де-Совъ опять пріѣхала….

— И ты думаешь, что они, какъ и въ прошлую ночь, останутся до трехъ часовъ утра?

— Очень-вѣроятно.

— Гдѣ этотъ домъ?

— Близь Круа-де-Пти-Шанъ, къ Сент-Оноре.

— Хорошо, сказала Катерина. — Господинъ де-Совъ не знаетъ вашего почерка?

— Нѣтъ.

— Садитесь сюда и пишите.

Морвель повиновался и взялъ перо.

— Я готовъ, ваше величество, сказалъ онъ.

Катерина продиктовала:

«Въ то время, какъ г. баронъ де-Совъ исполняетъ свою обязанность въ Луврѣ, баронесса съ однимъ щеголемъ, его пріятелемъ, находится въ домѣ близь Круа-де-Пти-Шанъ, около Сент-Оноре. Г. баронъ де-Совъ узнаетъ домъ по красному кресту на стѣнѣ.»

— Что дальше? спросилъ Морвель.

— Сдѣлайте копію съ этого письма, сказала Катерина.

Морвель машинально повиновался.

— Теперь, сказала королева: — прикажите какому-нибудь ловкому человѣку передать одно изъ этихъ писемъ господину де-Совъ, а другое пусть онъ обронитъ въ корридорахъ Лувра.

— Я не понимаю… сказалъ Морвель.

Катерина пожала плечами.

— Вы не понимаете, что мужъ, получившій подобную записку, разсердится?..

— Но мнѣ кажется, ваше величество, что онъ не сердился прежде на короля наваррскаго.

— Тотъ, кто спускаетъ нѣкоторыя вещи королю, не проститъ ихъ, быть-можетъ, простому волокитѣ. Впрочемъ, если онъ не разсердится, вы за него должны будете разсердиться.

— Я?

— Безъ всякаго сомнѣнія. Вы возьмете четырехъ, шестерыхъ человѣкъ, если нужно, замаскируетесь, выломите двери, какъ-будто вы посланы барономъ, застанете любовниковъ на свиданіи и поразите ихъ во имя мужа; а на другой день, брошенное письмо, найденное какою-нибудь благодѣтельною душою и быстро пущенное въ ходъ, засвидѣтельствуетъ, что это было мщеніе мужа. Только по несчастному стеченію обстоятельствъ окажется, что любовникъ былъ король наваррскій; но кто могъ себѣ вообразить это, когда всѣ думали, что онъ въ По?

Морвель съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Катерину, поклонился и вышелъ.

Въ то самое время, какъ онъ выходилъ изъ суассонскаго отеля, г-жа де-Совъ входила въ маленькій домикъ у Круа-де-Пти-Шанъ.

Генрихъ ждалъ ее у полуотворенной двери.

Увидѣвъ ее, онъ тотчасъ же спросилъ:

— За вами никто не слѣдовалъ?

— Сколько мнѣ кажется, нѣтъ, сказала Шарлотта.

— А меня такъ, кажется, преслѣдовали, не только-что ночью, но даже нынѣшнимъ вечеромъ, сказалъ Генрихъ.

— Боже мой! вы меня пугаете, ваше величество! Если вниманіе къ старинной дружбѣ будетъ причиною вашего несчастія, я никогда не утѣшусь.

— Будьте спокойны, другъ мой, сказалъ Беарнецъ: — насъ сторожатъ три шпаги.

— Три? это немного, ваше величество.

— Этого слишкомъ-довольно, если шпаги эти принадлежатъ де-Муи, Сокуру и Бартелеми.

— Такъ де-Муи съ вами въ Парижѣ?

— Безъ сомнѣнія.

— Онъ осмѣлился возвратиться въ столицу! У него, слѣдовачтельно, какъ и у васъ, есть какая-нибудь бѣдная, влюбленная въ него женщина?

— Нѣтъ. Но у него есть врагъ, котораго онъ поклялся убить. Ненависть, моя милая, можетъ увлекать въ такія же дурачества, какъ и любовь.

— Благодарю, ваше величество…

— О! сказалъ Генрихъ: — я не говорю о настояніемъ; я говорю о прошедшихъ и будущихъ дурачествахъ. Но не будемъ спорить объ этомъ; намъ некогда терять время.

— Вы, значитъ, все-таки ѣдете?

— Ныньче ночью.

— Слѣдовательно, вы окончили дѣла, для которыхъ возвратились въ Парижъ?

— Я возвращался только для васъ.

— Гасконецъ!

— Ventre-saint-gris! другъ мой, я говорю правду; но отстранимъ эти воспоминанія; мнѣ еще остается два или три часа быть счастливымъ, а потомъ — вѣчная разлука.

— О, ваше величество! одна моя любовь вѣчна.

Гегрихъ только-что сказалъ, что ему некогда спорить; онъ и не спорилъ: онъ повѣрилъ, или, не вѣря, притворился вѣрящимъ.

Между-тѣмъ, де-Муи съ двумя своими товарищами, какъ говорилъ король наваррскій, скрывался по сосѣдству дома. Они условились, что Генрихъ выйдетъ изъ маленькаго дома въ часъ вмѣсто трехъ; что, такъ же, какъ и наканунѣ, они проводятъ г-жу Де-Совъ до Лувра, и оттуда пойдутъ въ улицу Серизе, гдѣ жилъ Морвель.

Де-Муи вчера только узналъ навѣрное, гдѣ живетъ врагъ его.

Они ждали уже около часа, какъ увидѣли, что къ маленькому домику приблизился человѣкъ въ сопровожденіи другихъ пяти: передовой началъ примѣрять къ двери, одинъ за другомъ, нѣсколько ночей. Де-Муи, скрывавшійся во впадинѣ сосѣдней двери, однимъ скачкомъ очутился возлѣ этого человѣка, и схватилъ его за руку —

— Постойте, сказалъ онъ: — сюда нельзя войдти.

Незнакомецъ отскочилъ назадъ и при этомъ движеніи уронилъ шляпу.

— Де-Муи де-Сен-Фаль! вскричалъ онъ.

— Морвель! заревѣлъ гугенотъ, обнажая свою шпагу. — Я тебя искалъ, ты самъ явился, — благодарю!

Но овладѣвшая имъ злоба не заставила его позабыть о Генрихѣ: обратившись къ окошку, онъ свиснулъ на манеръ беарнскихъ пастуховъ.

— Этого достаточно, сказалъ онъ Сокуру. — Теперь ко мнѣ, убійца! ко мнѣ!

И онъ бросился на Морвеля.

Морвель успѣлъ выдернуть изъ-за пояса пистолетъ.

— На этотъ разъ, сказалъ онъ, прицѣливаясь въ молодаго человѣка: — я надѣюсь, что ты убитъ.

И онъ выстрѣлилъ. Но де-Муи отпрыгнулъ вправо, и пуля пролетѣла мимо.

— Теперь моя очередь, вскрикнулъ молодой человѣкъ. Онъ нанесъ Морвелю такой сильный ударъ, что хотя шпага попала въ кожаный поясъ, Но прорубила его и вонзилась въ тѣло.

Убійца испустилъ дикій крикъ, свидѣтельствовавшій такое глубокое страданіе, что бывшіе съ нимъ, почитая его убитымъ, бросились въ испугѣ къ Улицѣ-Сент-Оноре.

Морвель былъ не изъ храбрыхъ: видя себя оставленнымъ своими людьми передъ такимъ Противникомъ, какъ де-Муи, онъ заблагоразсудилъ послѣдовать ихъ примѣру, и въ свою очередь бросился по той же дорогѣ, крича: помогите!

Де-Муи, Сокуръ и Бартелеми сгоряча бросились ихъ преслѣдовать.

Когда они вбѣжали въ Улицу-де-Гренель, чтобъ отрѣзать бѣглецамъ дорогу, вдругъ отворилось окно, и человѣкъ изъ перваго этажа выскочилъ за землю, только-что смоченную дождемъ.

Это былъ Генрихъ.

Свистъ де-Муи увѣдомилъ его объ опасности, а пстолетный выстрѣлъ, давъ ему знать, что опасность велика, заставилъ его броситься на площадь къ друзьямъ своимъ. Пылкій и сильный, онъ ринулся по ихъ слѣдамъ со шпагою въ рукѣ.

Крикъ, раздавшійся въ сторонѣ Сен-Жерменской-Заставы, навелъ его на слѣдъ. Это кричалъ Морвель, который, чувствуя, что де-Муи его догоняетъ, снова звалъ на помощь разбѣжавшихся отъ ужаса людей своихъ.

Ему оставалось или обернуться, или быть проколотымъ сзади. Морвель обернулся и встрѣтилъ желѣзо своего противника, который нанесъ ему такой сильный ударъ, что прокололъ насквозь поясъ. Въ мгновеніе ока, де-Муи повторилъ ударъ; сталь снова вонзилась въ тѣло, и кровь двойною струею брызнула изъ двойной раны.

— Попался! воскликнулъ подоспѣвшій Генрихъ. — Коли его, де-Муи.

Де-Муи не нуждался въ одобреніи; онъ опять бросился на Морвеля, но Морвель не дожидался его: закрывъ лѣвою рукою свою рану, онъ пустился въ отчаянное бѣгство.

— Бей его! бей! кричалъ король. — Его солдаты остановились!

Съ стѣсненнымъ дыханіемъ, покрытый потомъ, Морвель вдруг упалъ отъ изнеможенія; но онъ сейчасъ же привсталъ, и, стоя на колѣнѣ, встрѣтилъ де-Муи остріемъ своей шпаги.

— Друзья! друзья! кричалъ Морвель: — ихъ только двое! Стрѣляйте! стрѣляйте въ нихъ!

Въ-самомъ-дѣлѣ, Сокуръ и Бартелеми, преслѣдуя двухъ солдатъ забѣжавшихъ въ улицу де-Пуль, удалились въ сторону, такъ-что въ настоящую минуту король и де-Муи находились только вдвоемъ противъ четырехъ человѣкъ.

— Стрѣляйте! продолжалъ ревѣть Морвель, между-тѣмъ, какъ одинъ изъ солдатъ уже оканчивалъ нужныя для этого приготовленія.

— Да, во прежде умри, — измѣнникъ; умри и будь проклятъ какъ убійца!

Схвативъ одною рукою шпагу Морвеля, де-Муи другою вонзилъ ему въ грудь свой клинокъ до самой рукоятки съ такою силою, что пригвоздилъ его къ землѣ.

— Берегись, берегись! кричалъ Генрихъ.

Де-Муи отскочилъ назадъ, оставя свою шпагу въ груди Морвеля; солдатъ уже прицѣлился въ него и убилъ бы его на-повалъ; по въ это самое время Генрихъ прокололъ солдата насквозь. Онъ упалъ возлѣ Морвеля, а другіе разбѣжались.

— Идемъ, де-Муи, идемъ! сказалъ Генрихъ: — если насъ узнаютъ, всему конецъ.

— Подождите, ваше величество. А моя шпага? сказалъ де-Муи: — не думаете ли вы, что я ее оставлю въ тѣлѣ этого подлеца?

И онъ подошелъ къ Морвелю, лежавшему, по-видимому, безъ движенія; но только-что де-Муи наложилъ руку на эфесъ своей шпаги, какъ Морвель привсталъ, вооруженный ружьемъ, которое солдатъ уронилъ при своемъ паденіи, и въ-упоръ выстрѣлилъ въ грудь де-Муи. Молодой человѣкъ упалъ, даже не вскрикнувъ: онъ былъ убитъ на-повалъ.

Генрихъ бросился на Морвеля, но тотъ упалъ въ свою очередь, и шпага Генриха приколола уже трупъ.

Пора было бѣжать; шумъ стычки привлекъ многихъ свидѣтей. Могла прійдти ночная стража. Генрихъ искалъ въ любопытной толпѣ знакомаго лица, и вдругъ вскрикнулъ отъ радости. Оль узналъ ла-Гюрьера.

Такъ-какъ вся описанная нами сцена происходила близь креста дю-Трагуаръ, то-есть, противъ Улицы-д’Арбр-Секъ, то старый нашъ знакомый, котораго природное суровое расположеніе духа еще болѣе помрачилось со смерти ла-Моля и Коконна, его любимыхъ постояльцевъ, — услышавъ шумъ, бросилъ свои кастрюли и сковороды, въ которыхъ приготовлялъ ужинъ наваррскому королю, и прибѣжалъ на мѣсто дѣйствія.

— Любезный ла-Гюрьеръ, отдаю на твое попеченіе де-Муи, хотя и боюсь, что уже поздно. Отнеси его къ себѣ, и если онъ еще живъ — не жалѣй ничего: вотъ мой кошелекъ; что жь касается до другаго, пусть онъ остается на мѣстѣ и гніетъ какъ собака.

— Но вы? сказалъ ла-Гюрьеръ.

— Я? мнѣ еще нужно проститься. Я бѣгу и черезъ десять минутъ буду у тебя; чтобъ лошади мои были готовы.

И Генрихъ дѣйствительно побѣжалъ въ направленіи къ маленькому домику; но достигнувъ Улицы-Гренелль, онъ остановился въ ужасѣ.

Многочисленная толпа собралась у дверей дома.

— Что тутъ? спросилъ Генрихъ: — что случилось?

— О! отвѣчалъ тотъ, къ кому онъ обратился: — большое несчастіе, сударь. Тутъ сейчасъ только поразилъ кинжаломъ прекрасную молодую женщину мужъ ея, котораго извѣстили запискою, что жена его здѣсь съ любовникомъ.

— А мужъ? спросилъ Генрихъ.

— Спасся.

— А жена?

— Она здѣсь.

— Мертва?

— Нѣтъ еще; но, благодаря Бога, не уйдетъ отъ смерти.

— О! вскричалъ Генрихъ: — я проклятъ!

И онъ бросился въ домъ.

Комната была полна народа; всѣ толпились около постели, на которой лежала несчастная Шарлотта, пораженная двумя ударами кинжала.

Мужъ ея, въ-продолженіи двухъ лѣтъ скрывавшій ревность свою къ Генриху, воспользовался этимъ случаемъ для мщенія.

— Шарлотта! Шарлотта! кричалъ Генрихъ, расталкивая толпу и падая на колѣни возлѣ ея кровати.

Шарлотта открыла свои прекрасные глаза, уже подернувшіе пеленою смерти, испустила крикъ, вызвавшій кровь изъ ея раны и, дѣлая усиліе, чтобъ приподняться, сказала:

— Я знала, что не могу умереть, не увидѣвъ его.

И въ-самомъ-дѣлѣ, какъ-будто она ждала только этой минуты, чтобъ вручить Генриху душу, которая его такъ любила, она приложила свои губы ко лбу короля наваррскаго, прошептала еще въ послѣдній разъ «люблю тебя» и упала бездыханная.

Генрихъ не могъ долго оставаться, не подвергаясь гибели. Онъ вынулъ кинжалъ, отрѣзалъ локонъ прекрасныхъ волосъ, которые такъ часто расплеталъ, любуясь ихъ длиною и, рыдая, вышелъ сквозь рыдающую толпу, которая и не догадывалась, какія глубокія несчастія она оплакивала.

— Друзья, любовь, воскликнулъ Генрихъ въ отчаяніи: — все меня покидаетъ, все меня оставляетъ, всего лишенъ я въ одно время!

— Да, ваше величество, сказалъ ему тихо человѣкъ, отдѣлившійся отъ толпы любопытныхъ, окружавшихъ домъ и слѣдовавшій за Генрихомъ: — но вамъ остается престолъ.

— Рене! вскрикнулъ Генрихъ.

— Точно-такъ, ваше величество, Рене, васъ охраняющій: этотъ подлецъ, умирая, назвалъ васъ по имени; теперь знаютъ, что вы въ Парижѣ; васъ ищутъ; бѣгите, бѣгите!

— И ты говоришь, что я буду королемъ, Рене? Я, бѣглецъ?

— Взгляните, государь, сказалъ флорентинецъ, указывая королю на звѣзду, которая, сверкая, отдѣлялась отъ чернаго облака: — не я это говорю, а она.

Генрихъ глубоко вздохнулъ и исчезъ во мракѣ.

<Перевод А. И. Кронеберга>

"Отечественныя Записки", №№ 7—9, 1845

---

1. Карлъ былъ женатъ на Елизаветѣ-Австрійской, дочери Максимиліана.
2. Въ-самомъ-дѣлѣ, еслибъ этотъ ребенокъ, въ-послѣдствіи знаменитый герцогъ ангулемскій, умершій въ 1630 голу, былъ законнымъ сыномъ Карла, онъ устранилъ бы Генриха III, Генриха IV, Лудовика XIII и XIV. Кто былъ бы на ихъ мѣстѣ?… Умъ теряется во мракѣ такого вопроса.