Корнет Отлетаев (Кугушев)/Версия 3/ДО

Корнет Отлетаев
авторъ Григорий Васильевич Кугушев

Опубл.: 1856. Источникъ: az.lib.ru • Часть третья.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

КОРНЕТЪ ОТЛЕТАЕВЪ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ И ПОСЛѢДНЯЯ.

XI.

По прибытіи въ Подкосихино, первымъ моимъ дѣломъ было заняться помѣщеніемъ для Ѳеши. Съ этою цѣлью велѣлъ я очистить одинъ изъ флигелей дома, снабдить его кое-какою мебелью, устлалъ полы коврами, углы и окна заставилъ всякими растеніями и цвѣтами, и такимъ образомъ устроилъ, на скорую руку, свѣтлый, чистый и покойный пріютъ. Въ этомъ временномъ гнѣздышкѣ, Ѳеша, какъ больная, помятая въ когтяхъ коршуна птичка, спасенная случайно, должна была расправить крылышки, чтобъ снова улетѣть за дальнія моря. Когда всѣ приготовленія къ пріему Ѳеши были сдѣланы, я позвалъ къ себѣ Арину, женщину пожилую съ весьма умнымъ лицомъ, бывшую когда-то горничной и вышедшую по любви замужъ за кучера. Арина вошла и поклонилась.

— Знаешь ты, спросилъ я ее, — село Сережино?

— Какъ не знать, сударь! отвѣчала она, — у меня еще тамъ роденька есть: кумы Анисьи дочь, если знать изволите, Агаѳьи, такая дородная, Богъ съ ней, дѣвка, еще маленечко раскосовата; такъ вотъ эта-то, Агаѳья, кумы-то моей дочь, тамъ отдата за сына коровницы Аксиньи; еще у ней и дочки есть: актерскую, что ли, прости Господи грѣха, должность править; а брата-то ея звать Антономъ, вотъ что кумы-то моей Анисьи дочку Агаѳью за себя а его-то мать, Антонова-то, Аксинья, мнѣ сестра троюродная приходится по матушкѣ по покойной, Аленѣ, что еще при вашемъ дѣдушкѣ, царствіе ему небесное, въ большомъ почетѣ была; такъ вотъ оно, сударь, родство-то, выходитъ, какое; слѣдственно какъ мнѣ Сережина не звать….

— Ну, ступай же ты туда. Большой-то домъ минуй, понимаешь?

— Понимаю, сударь.

— Какъ минуешь большой-то домъ, придетъ другой домъ наймѣше…. и его минуй…. слышишь?

— Слышу, сударь: оба дома минуй….

— Минуешь оба дома, началъ я, — придетъ третій, такой высокій да узкій….

— Тычкомъ, молвила Арина, — я вѣдь его знаю: видѣла, какъ бывало пойдешь провѣдать Агаѳью, кумы-то моей Анисьи дочь, вотъ что….

— Знаю, знаю, перебилъ я ее, — вотъ придетъ домъ, что, какъ, ты говоришь, тычкомъ… Тамъ живетъ барышня….

— Барышни, повторила Арина.

— Звать ее Ѳедосья Анисимовна….

— Ѳедосья Анисимовна, продолжала повторять Арина.

— У ней въ услуженіи старуха….

— У ней старуха, вторила Арина.

— А какъ ее зовутъ, не знаю….

— Какъ зовутъ, не знаете? спросила Арина.

— Скажи ты этой старухѣ: я, молъ, за барышней. Слышишь?

— Слышу, сударь.

— А барышня ужъ тамъ знаетъ.

— Знаетъ, повторила Арина.

— Возьми ты ея вещи, уложи, все какъ слѣдуетъ, да съ барышней и пріѣзжай сюда.

— Сюда? молвила Арина.

— Да, отвѣчалъ я. — Поѣдешь ты въ каретѣ….

— Въ каретѣ, повторила Арина.

— А мужъ твой кучеромъ….

— Что жъ? ему можно завсегда предпочесть меня…. Я за него шла-то не отъ сохи, а изъ господскаго, сударь, дома. Съ бабушки вашей покойной. Дай Богъ ей царствіе небесное, тоже въ каретахъ ѣзжала, не хуже другихъ прочихъ. Тоже была не изъ послѣдя ихъ. Бывало, отъ лакейства одного отбою нѣтъ, не то что отъ господъ. Да вотъ по глупости своей всѣми презрѣла, пошла за навозную кучу, прости Господи грѣха! такъ какъ же ему меня не предпочесть?

— Ну, хорошо, пусть онъ тебя предпочитаетъ, только ты сдѣлай что и говорю.

— Будьте безъ. сужденія, отвѣчала Арина, — въ акуратѣ представлю вашей милости.

— Только смотри тамъ не болтай много, не хорошо; барыня пожалуй узнаетъ.

— Сережинская-то? спросила Арина. — Отъ этой развѣ что утаишь? Ей Парашка, что въ плясуньяхъ, прости Господи грѣха, всѣ ре зонты представляетъ.

— Ты почемъ знаешь? спросилъ я.

— Кому же и знать, сударь, если не намъ? На то у насъ тамъ сродственники. Дворни тоже у нихъ большая, тоже промежъ себя разговоры имѣютъ: такъ какъ же намъ не знать.

— Ты пожалуй знай, да только не болтай. Знаешь пословицу: ѣшь пирогъ съ грибами, а языкъ держи за зубами?

— Оно такъ, сударь, сказала Арина, — да вѣдь и то сказать: хлѣбъ-соль ѣшь, а правду рѣжь.

— И то правда, замѣтилъ я. — Ну, ступай же въ Сережино, я на тебя надѣюсь.

— Ужъ будьте, сударь, безъ сумлепія, сказала Арина и съ поклономъ вышла.

Но я былъ въ сомнѣніи. Я боялся молвы, и хотя мнѣ приходили въ голову фразы въ родѣ слѣдующихъ: «пусть говорятъ, что хотятъ, мнѣ какое дѣло»?… или, «стану я дорожить мнѣніемъ людей, которыхъ я не знаю, да и знать не хочу»; однако, все же я боялся молвы, по крайней мѣрѣ не могло быть мнѣ пріятно, что я сдѣлаюсь на время баснею уѣзда; но дѣлать было нечего, и я махнулъ рукой.

Въ назначенный день пріѣхала Ѳеша, опоздавъ нѣсколькими часами по причинѣ грязи. Надо было видѣть, съ какою радостью бѣгала она по дому, осматривая всѣ комнаты, пересаживаясь съ мѣста на мѣсто, смѣясь и плача какъ ребенокъ. То ходила она очень серіозно по залѣ, то вдругъ принималась бѣгать и кружиться, какъ бы пробуя силы и желая убѣдиться, дѣйствительно ли ей возвращена свобода. Однакожъ я съ грустію замѣчалъ, что послѣ каждаго излишняго движенія, или долгой рѣчи, она съ трудомъ переводила дыханіе, и даже принуждена бывала сѣсть, и затѣмъ слѣдовалъ сухой, отрывистый кашель. Въ эти минуты лицо ея принимало страдальческое выраженіе и смуглыя ручки скрещались на груди. Неужели, думалъ я, предчувствіямъ бѣдной Ѳеши, суждено сбыться? Мнѣ не хотѣлось убѣждаться въ дѣйствительности этой болѣзни, такъ безпощадной для юныхъ организмовъ, и чуть лишь Ѳеша снова нѣсколько оживлялась, я уже успокоивался.

Когда Ѳеша пріѣхала, я сидѣлъ на террассѣ, не смотря на дождливое время. Она весело вспорхнула ко мнѣ, и послѣ многихъ задушевныхъ словъ признательности, пожелала обѣжать садъ, примыкавшій къ дому.

— Пожалуй, сказалъ я, — только сыро, надѣнь калоши.

— Скажите, какія нѣжности! отвѣчала Ѳеша, — я безъ нихъ обойдусь.

— Намочишь ножки.

— Заодно ужъ, сказала она, и пошла было съ лѣстницы.

— Какъ заодно? развѣ онѣ у тебя мокры?

— Да, съ утра!

— Какъ съ утра? вскрикнулъ я.

— Видите ли, я трусиха, боюсь очень на горахъ, да на мостахъ; грязно, карета раскатывается — просто ужасъ! Я вышла на мосту, а онъ мягкій такой, и попала въ лужу. Какъ же я смѣялась….

— Ножки то такъ мокрыя и остались?

— Такъ и остались. Что жъ было дѣлать-то?

— Поди же, перемѣни обувь, вели натереть ноги виномъ….

— Зачѣмъ баловаться! сказала смѣясь Ѳеша.

— Можешь простудиться.

— Ну что жъ, простужусь, заболѣю, умру….

— Полно вздоръ говорить, тономъ ментора промолвилъ я.

— Кому по мнѣ плакать? на что я нужна? туда мнѣ и дорога!

— Ну полно же. Озябли ножки-то?

— Нѣтъ. Да стоитъ ли толковать? Если и озябли — согрѣются.

И съ этимъ словомъ Ѳеша пустилась стрѣлою посаду. Однакожъ къ вечеру она казалась утомленною. Я показалъ ей новое ея мѣстопребываніе, отъ котораго она сначала пришла въ неописанный восторгъ, а потомъ снова впала въ какую-то апатію; два яркія пятна горѣли на ея щекахъ.

— Что съ тобою? спросилъ я.

— Ничего, отвѣчала она, стараясь улыбнуться.

— Здорова ли ты?

— Какъ всегда, сказала она.

Я взялъ ее за руку. Рука пылала какъ въ огнѣ.

— Какъ горяча у тебя рука, замѣтилъ я.

— Всегда такъ къ вечеру.

Я внимательнѣе посмотрѣлъ на ея руку; окраины ладони была ярко розовыя.

«Скверно», подумалъ я, и сказалъ: — не жаръ ли это?

— Какой жаръ! сказала она, — мнѣ холодно, только руки горячи.

— Видишь, началъ я, — ты простудилась, намочила ноги. Напейся горячаго…. надо возбудить испарину.

— Ахъ, ужъ она мнѣ и то надоѣла каждое утро!… А потомъ такая вдругъ слабость, продолжала Ѳеша, — а тамъ кашель….

— Все простуда.

— Нѣтъ, сказала она: — кашлянешь, больно… иногда, смотришь, кровь….

— Неужели кровь? вскрикнулъ я.

— Да, только рѣдко…. я вѣдь знаю, что у меня чахотка.

— Вѣдь вотъ придумаетъ человѣкъ….

— У меня и матушка умерла въ чахоткѣ, и братъ старшій тоже: отчего же и мнѣ не быть въ чахоткѣ, да еще отъ этакой жизни?

Притворно посмѣявшись и по возможности успокоивъ Ѳешу, я пожелалъ ей доброй ночи и отдалъ ее съ рукъ на руки Аринѣ. На другой день Ѳеша чувствовала себя нехорошо, кашель былъ чаще и сильнѣе; но она не обратила на это вниманія, весело прибѣжала ко мнѣ, парадная я живая, болтала и смѣялась; но опять къ вечеру почувствовала себя хуже. Обѣдали мы вдвоемъ, и я замѣтилъ, что аппетитъ у ней былъ прекрасный, надъ чѣмъ она сама очень трумила. Я приписалъ это вліянію свѣжаго воздуха, моціону и прогулкамъ. Такъ прошла недѣля, другая; Ѳеша все бодрилась, хотя минутами сильно страдала. Слѣдя за нею постоянно, я молча замѣчалъ перемѣну; она худѣла не по днямъ, а по часамъ; не блѣдны, а какъ-то прозрачны были ея щеки; зловѣщія пятна разгорались ярче и ярче, чудные глаза ея блистали изъ глубокихъ своихъ впадинъ, но какимъ-то неровнымъ огнемъ, какъ пламя догорѣвшей свѣчки, то ярко вспыхивая, то тускнѣя. Часто иль приходило въ голову послать за докторомъ, тѣмъ болѣе, что молодой, недавно пріѣхавшій въ нашъ уѣздный городъ докторъ Адамъ Адамычъ пользовался уже порядочною репутаціею, во какъ сказать объ этомъ Ѳешѣ? Это затрудняло меня. Чтобы не пугать больной, я придумалъ представить ей доктора, какъ частнаго человѣка, какъ гостя, пріѣхавшаго навѣстять меня. И дѣйствительно, я послалъ за докторомъ, встрѣтилъ его на крыльцѣ и сообщилъ ему мою мысль. Молодой докторъ, оказавшійся весьма милымъ, образованнымъ и умнымъ нѣмцемъ, согласился за мое предложеніе, и я представилъ его Ѳешѣ какъ знакомаго, что ее очень смутило, тѣмъ болѣе, что она не была предувѣдомлена о его пріѣздѣ и не успѣла уйдти во флигель, куда обыкновенно убѣгала, чуть только кто-нибудь подъѣзжалъ къ дому. Послѣ минутнаго смущенія, Ѳеша оправилась, разговоръ сдѣлался общимъ, и все пошло очень хорошо; докторъ уморительно говорилъ по-русски, что очень смѣшило больную, и онъ могъ наблюдать надъ нею. Долго слѣдилъ докторъ за Ѳешей, и наконецъ очень ловко обиняками выпыталъ у ней все что знать желалъ, вставляя между каждыхъ двухъ вопросовъ какой-нибудь анекдотъ или искаженную русскую «разу. Ѳеша, не подозрѣвая обмана, высказывала все, что безвременно подкашивало ея существованіе.

Докторъ совѣтовалъ ей сидѣть въ коровникѣ, пять кобылье молоко і многое другое, но такимъ ломанымъ языкомъ, что Ѳеша не переставала смѣяться.

Къ вечеру ей по обыкновенію стало хуже. Когда мы остались одни, а спросилъ доктора:

— Ну что?

— У ней чахотка, отвѣчалъ онъ хладнокровно.

— Неужели въ самомъ дѣлѣ?

— Это вѣрно.

— Но она можетъ прожить еще долго…

— Н…н.. н… а! издалъ докторъ.

— Неужели въ вашей наукъ нѣтъ такого средства, которое бы могло остановить развитіе болѣзни.

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ. — Можно поддерживать силы больной: вотъ и все! особенно въ чахоткахъ простудныхъ.

— А развѣ у ней простудная чахотка?

— Разумѣется.

— Теперь я припоминаю, сказать я, — двѣ недѣли тому назадъ она промочила ногу.

— Ну вотъ видите, отвѣчалъ онъ, — это усилило только болѣзнь. Она давно простудилась и давно больна…. А если она еще простудится, тогда капутъ.

— А если ее беречь, поить молокомъ, она можетъ жить?

— Н..н.. н.. а!… опять тотъ же звукъ испустилъ докторъ, и мы разстались.

Я просилъ его хоть въ недѣлю разъ извѣщать больную. Между тѣмъ до меня доходили слухи, что по примѣру катящагося комка снѣгу и принимающаго огромные размѣры, повѣсть о пребываніи у меня Ѳеши переходила изъ устъ въ уста съ разными прибавленіями, не лишенными ядовитой желчи подъ личиной сердобольнаго сожалѣнія. Злые языки терзали меня и Ѳешу на части, надѣляя насъ разными эпитетами и придумывая объ насъ разныя небылицы. Одни говорили, что я увезъ какую-то дѣвушку, дочь бѣднаго дворянина, что обѣщалъ на ней жениться и не исполнилъ этого, что отецъ отъ этого сошелъ съ ума, а она сдѣлалась больна, и что даже докторъ ѣздитъ. Другіе утверждали, что Ѳеша — замужняя женщина, бросившая мужа и дѣтей, и промѣнявшая спокойную семейную жизнь на поэтическое затворничество. Тамъ утверждали, что она просто цыганка московскаго табора; въ другомъ мѣстѣ говорили за достовѣрное, что Ѳеша — Француженка знатной фамиліи. Всѣ впрочемъ прибавляли, что мы влюбились другъ въ друга въ Сережинѣ, что я увезъ ее оттуда, вслѣдствіе чего у меня произошелъ разрывъ съ корнетомъ Отлетаевымъ. Одна только Марья Ивановна Взморьева, пожилая вдова сосѣдка, мать переспѣлыхъ разрумяненыхъ дѣвъ, съ приличнымъ негодованіемъ увѣряла всѣхъ, что и, человѣкъ свѣтскій и богатый, рѣшился тайно отъ семьи моей, обвѣнчаться съ какою-то авантюристкой, вмѣсто того чтобъ искать руки какой-нибудь благородной дѣвицы. Трезвонинъ же, пискунъ Трезвонинъ, увѣрялъ всѣхъ и каждаго, что ему тяжело видѣть моральное паденіе людей. Всѣ эти толки доходили не только до меня, но и до Ѳеши, и я замѣчалъ, что ей было больно чувствовать себя причиною обвиненій, падавшихъ на мою беззащитную голову. Такъ прошелъ мѣсяцъ. Докторъ ѣздилъ каждую недѣлю. Ѳеша на моихъ глазахъ пила козье молоко и, казалось мнѣ, стала нѣсколько бодрѣе; но Нѣмецъ не переставалъ сомнительно отзываться о состояніи ея здоровья, и на всѣ мои вопросы отвѣчалъ многозвучнымъ: Н. н. н… а!…

Однажды, когда докторъ только-что уѣхалъ, а мы сидѣли съ Ѳешей въ гостиной, потому что вечера становились для нея слишкомъ холодны, она меня спросила:

— Что это, я не пойму: взаправду Адамъ Адамычъ докторъ, или только штуки строитъ?

— А что?

— Такъ, мнѣ бы хотѣлось знать. Только вы правду скажите…

Я былъ въ затрудненіи, что ей отвѣчать; однако разсудивъ, что рано или поздно нужно же будетъ сказать ей истину, отвѣчалъ:

— Онъ, точно, докторъ, Ѳеша.

— Зачѣмъ же вы меня обманывали? спросила она.

— Видишь ли: теперь тебѣ гораздо лучше, а когда я счелъ нужнымъ послать за докторомъ, ты была нездорова, я не хотѣлъ тебя тревожить, и вышло все къ лучшему. Онъ далъ тебѣ совѣтъ, посмотрѣлъ на тебя….

— Зачѣмъ же онъ теперь-то ѣздитъ, если мнѣ лучше….

— Для тебя же….

— Развѣ я такъ больна? спросила она….

— Нѣтъ, конечно….

— Неужто умирать надо? Неужто у втирать, когда и только И жить-то начала какъ сюда переѣхала. Неужто скоро?…

— Э, Ѳеша! съ чего ты придумываешь такія вещи, право?

— Вы мнѣ лучше скажите….

— Что же я тебѣ скажу? жизнь ваша въ волѣ Бога….

— Оно такъ, но вѣдь докторъ знаетъ. Онъ вамъ не говорилъ?

— Можетъ ли онъ сказать? и стану ли я спрашивать?

— Спросите. Я бы хотѣла знать.

— Ѳеша, ты только себя разстроиваешь…. Если намъ не открыта минута смерти, стало быть не надо и допытываться, на что?…

— На то, сказала Ѳеша, — чтобы уѣхать отсюда, скорѣй уѣхать въ Москву; тамъ покрайности у меня тятенька — похоронить. А здѣсь-то умирать — вамъ хлопотъ надѣлаешь. Отпустите меня въ Москву.

— Если докторъ позволитъ, мы поѣдемъ вмѣстѣ.

— И здѣсь хорошо, здѣсь очень хорошо! говорила Ѳеша, — а надо ѣхать. Вамъ можетъ надо здѣсь быть, по хозяйству? Я бы съ Ариной могла уѣхать. И то сказать, можетъ-быть вамъ разсчетъ составитъ меня отправить-то? Я бы я здѣсь умерла, пожалуй, все равно, еще лучше, да надо покаяться, повиниться тятенькѣ. Онъ меня благословитъ передъ смертью-то. Покрайности я, умирая, увижу родное лице… А то, что я? чужая для всѣхъ!… всѣмъ больная-то въ тягость; васъ тоже по рукамъ, по ногамъ связала. Ишь что по сосѣдству-то мелютъ! А кабы знали да вѣдали, не то бы сказали! Да впрочемъ вотъ уѣдемъ, и забудутъ. А тамъ я выздоровлю…. вѣдь не умирать же въ самомъ дѣлѣ съ этихъ поръ…. Иногда, вѣдь, что не придетъ на умъ, а какъ поразмыслишь, даже смѣшно: извѣстное дѣло, я больна, да не такъ же, чтобы вотъ возьми да въ гробъ клади. Поживемъ еще! Да?

— Ну, конечно! черезъ силу молвилъ я.

— Что жъ такое, что чахотка? Вонъ у меня бабушка, тятенькина мать, до сихъ поръ въ чахоткѣ-то живетъ. Вотъ живетъ же. А вѣдь ея годы не съ моими сравнять. Ей вѣдь, люди говорятъ, за восьмой десятокъ перевалило. Ну, а мнѣ до нея далеко еще!

Ѳешя рѣзко засмѣялась, но этотъ смѣхъ больно отозвался въ моемъ сердцѣ. Мнѣ стало тяжело и невыносимо грустно. Когда черезъ недѣлю пріѣхалъ докторъ, и я сообщилъ ему необходимость ѣхать, онъ отвѣчалъ, что путешествіе нисколько не вредно, если только оно не слишкомъ быстро, или не сопряжено съ возможностью простуды. Ѳеша съ радостью узнала о докторскомъ позволеніи, и мы условились ѣхать въ Москву въ послѣднихъ числахъ августа, тѣмъ болѣе, что уборка хлѣбовъ приходила къ концу, и я зналъ примѣрно, чего можно было ожидать отъ тогдашняго урожая и на что надѣяться. Я желалъ самъ, еще больше Ѳеши, уѣхать, не столько боясь осени, которой не терплю, сколько отвѣтственности за слабое созданье, брошенное случаемъ на мое попеченіе. Впрочемъ я съ удовольствіемъ замѣчалъ, что тѣ послѣднія капли, которыя прописалъ ей докторъ на дорогу, производили сильное дѣйствіе, видимо поддерживали ослабѣвшія силы Ѳеши и пробуждали въ ней засыпавшую энергію. Желаніе ли скорѣе увидать Москву, ея родину, или суматоха, слышавшаяся въ домѣ, какъ неизбѣжное слѣдствіе всякаго отъѣзда, возбуждала бодрость Ѳеши, только она суетилась, бѣгала изъ дому во флигель и обратно, укладывала свои вещи, дарила многія изъ нихъ Аринѣ и другимъ приближеннымъ къ ней дворовымъ женщинамъ, и безъ умолку забавляла меня своею простодушною болтовней. Я молча радовался этой перемѣнѣ, и грустное сомнѣніе смѣнялось уже надеждой. Однакожъ я не былъ покоенъ вполнѣ: я съ ужасомъ помышлялъ о предстоящихъ встрѣчахъ Ѳеши съ отцомъ и графинею и боялся за послѣдствія, зная, какъ пагубны могутъ быть моральныя потрясенія для ея слабой и щедушной организаціи. Наканунѣ нашего отъѣзда, назначеннаго на другое утро, Ѳеша вошла въ мою комнату съ листомъ чистой бумаги, который положила передо мною.

— Какая я дура, сказала она, — что не училась и вотъ писать-то я не умѣю. А то, я бы написала на стѣнѣ во флигелѣ: здѣсь я была счастлива.

Меня тронули эти простыя, задушевныя слова.

— Впрочемъ, продолжала она, — я попробую. Послушайте, завтра мы уѣдемъ. И мнѣ ужъ больше не бывать въ Подкосихинѣ…. чѣмъ же я могу благодарить васъ? Какую память оставлю? Вотъ я придумала: напишите мнѣ, пожалуста, только покрупнѣе, мое имя на этомъ листѣ.

— Изволь, сказалъ я, — написать твое имя?…. изволь….

— Просто напишите только: Ѳеша, и больше ничего….

Я ваялъ карандашъ.

— Только крупнѣе пишите.

Я написалъ ея имя очень крупными буквами.

— Написали? вотъ миленькій! Ну дайте мнѣ этотъ листъ.

Я исполнилъ ея желаніе.

— И карандашикъ-то одолжите….

Она взяла карандашъ, придвинулась къ столу и начала очень медленно срисовывать на томъ же листѣ свое имя, написанное мною. Сначала дѣло не ладилось. Одна буква была выше другой, третья ложилась косо, четвертая криво.

— Ишь какъ дурно! замѣчала Ѳеша. — Не хорошо вѣдь? спрашивала она меня послѣ нѣсколькихъ не удавшихся попытокъ. — Вотъ теперь никакъ лучше! разсуждала она, продолжая копировать четыре завѣтныя буквы.

Наконецъ, исписавъ весь листъ, Ѳеша набила руку и могла четко и ровно вывести свое имя.

— Порядочно? спросила она меня.

— Очень хорошо, отвѣчалъ я, и Ѳеша казалась весьма довольною.

Мы вышли въ столовую, гдѣ напившись чаю, я предложилъ Ѳешѣ успокоиться и раньше лечь для того, чтобъ раньше встать, а когда она ушла, я занялся съ бурмистровъ, которому долго читалъ отеческія наставленія. Наконецъ, отдавъ послѣднія приказанія, я снова вошелъ въ кабинетъ, служившій также и спальнею. Когда я легъ на диванъ, замѣнявшій мнѣ постель, я прочелъ на стѣнѣ крупно, четко и рѣзко написанное имя Ѳеши. Простившись со мною, она должно-быть другимъ ходомъ прошла въ мою комнату и оставила въ ней свое имя, какъ вѣчное, неизгладимое воспоминаніе, какъ скромную, деликатную и нѣмую признательность за то, что я для нея сдѣлалъ и что въ самомъ-то дѣлъ было исполненіемъ самой простой обязанности каждаго порядочнаго человѣка помочь ближнему. Правда, этотъ ближній была дѣвушка, и дѣвушка хорошенькая; но я все-таки не чувствовалъ къ ней ничего похожаго на любовь, потому ли, что разность воспитанія слишкомъ была мнѣ ощутительна, потому ли, но другому ли, только я не любилъ ея, хотя сильно сочувствовалъ ея положенію.

Когда мы на другое утро сѣли въ карету, окруженную провожавшею насъ дворней. Ѳеша залилась горькими слезами.

— Отчего это мнѣ такъ грустно? сказала она; — точно и на смерть ѣду!

Карета тронулась. Ѳеша зарыдала.

— Прощай Подкосихнио! прощай навѣкъ! прощай мое счастье! повторяла она сквозь душившія ее слезы.

Я старался всячески успокоить ее, но она не слушала, никакихъ увѣщаній и продолжала горько плакать. Долго плакала она, наконецъ новые предметы, смѣнявшіе другъ друга, стали занимать ея вниманіе.

— Эхо чья деревня? спрашивала она. — Ахъ какой, большой домъ! А все не то, что въ Подкосихинѣ! Это чье имѣніе? — продолжала она спрашивать, пока однообразная качка экипажа не утомила, слабаго ея тѣла и она не заснула. Мы ѣхали тише обыкновеннаго, останавливаясь на ночлегъ, нарочно для того чтобы не вовсе истощить умученную грудь Ѳеши; но благодаря прекрасной дорогѣ и яснымъ днямъ, на четвертыя сутки пріѣхали въ Москву.

Въѣхавъ въ заставу, я взялъ извощика, и отправился въ гостинницу, предварительно приказавъ Кузьмѣ проводить Ѳешу въ одинъ изъ тѣхъ огромныхъ домовъ, гдѣ каждый, этажъ раздѣленный на нумера, содержится какою-нибудь мадамой, отдающею меблированную комнату, разгороженную на три неровныя части, отъ двадцати до пятидесяти рублей серебромъ въ мѣсяцъ, со столомъ. Еще на послѣдней станціи отдалъ я Ѳешѣ ея деньги, которыя были у меня на сохраненіи. На другой день но утру, я отправился въ домъ тетушки, гдѣ узналъ отъ швейцара, что она на дачѣ, и съ этою вѣстью явился въ нумеръ Ѳнши, которая встрѣтила меня очень весело. Мнѣ казалось, ей лучше.

— Ну, какъ твое здоровье? спросилъ я.

— Страя пѣсня! отвѣчала она. — Стоитъ ли говорить? все тоже потому же. Видно, весь вѣкъ придется маяться.

— Хорошо ли тебѣ здѣсь?

— Ничего.

— Какъ ночь провела?

— Кашляла.

— Это нехорошо. И точно тебѣ здѣсь покойно? продолжалъ я спрашивать.

— Право ничего. Особенно на время….

— Ну Ѳеша, началъ я: — я узналъ, тетушка на дачѣ.

— Скажите! всегда бывало въ это время и переѣдемъ, какъ переѣдемъ.

— Надо намъ къ ней съѣздить…. продолжалъ я,

— Надо-то, надо…. только страшно.

— Ну, что дѣлать! сегодня вечеромъ я за тобой заѣду….

— Такъ скоро? спросила она.

— Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, замѣтилъ я. — У ней тебѣ будетъ покойнѣе.

— А какъ въ избу сошлетъ?

— Можетъ ли быть?

— Кто ее знаетъ, каковъ часъ. Какъ мы пріѣдемъ, и она въ тотъ день или наканунѣ проиграла, ну, непремѣнно сошлете въ избу…

— Успокойся, Ѳеша, я ее уговорю, умаслю,

— Ишь вы какіе ловкіе! сказала Ѳеша: — она и на васъ-то зла, она и васъ-то, пожалуй, протурить, чего добраго.

— Все равно, попробуемъ. Если протуритъ, такъ по крайней мѣрѣ будемъ знать, что протурила….

— Знаете, что? начала Ѳеша: — съѣздите вы прежде одни; тамъ мы и увидимъ, что она скажетъ.

— Это только терять время. Я ужъ себѣ составилъ планъ; только слушайся, хорошо будетъ.

— Я — пожалуй, если вы хотите. Мнѣ вѣдь все равно, поздно ли, рано ли, бѣды не миновать… а все какъ-то страшно. Не лучше я, знаете что….

— Что?

— Это я только такъ, къ примѣру…. вы не сердитесь.

— Да говори, что такое?

— Не лучше я намъ, то есть мнѣ-то, помимо граѳини, да прямо къ тятенькѣ, бухъ ему въ нога, да и сказать ему: такъ и такъ, виновата я, окаянная, инда изчахла, вся я тутъ, дѣлай со мной что хочешь!

— Что жъ изъ этого будетъ?

— А будетъ, что я останусь здѣсь и буду себѣ жить сама и себѣ. Деньги же у меня есть.

— А когда выйдутъ? спросилъ я.

— У меня много денегъ! А брилліянты-то вы забыли? Продадимъ и закутимъ.

— Ну хорошо, а когда и эти деньга выйдутъ, настаивалъ я, — тогда что?

— Тогда? переспросила Ѳеша: — тогда продамъ платья. На что мнѣ эти шелки-то? я къ нимъ не привыкла. Вещи кой-какія есть, шубу, все съ себя поспущу и дѣлу конецъ. За то поживу покойно, въ свое удовольствіе; щей горшокъ, да самъ большой. А тамъ, глядишь, и смерть подойдетъ. Тогда, милости просимъ. Теперь-то еще рано бы, ну а тогда….

Ѳеша махнула рукой.

— Ты бредишь, Ѳеша, началъ я: — долженъ же я объяснить тетушкѣ все какъ было! И когда она у меня спросить о тебѣ, когда она узнаетъ, что ты въ Москвѣ, когда услышитъ, что Анисимъ былъ у тебя, или ты у него, что я ей скажу на это, чѣмъ я оправдаю этотъ поступокъ? И наконецъ тетушка, и такъ уже предубѣжденная противъ тебя, ожидающая, можетъ-быть, одного твоего раскаянія, чтобъ забытъ все прошлое, не должна ли она видѣть въ этомъ поступкѣ одну черную неблагодарность съ твоей стороны? А главное не забудь, что твой отецъ у ней… Придетъ я ей въ голову, что ты готова пожертвовать всею будущностью, готова лучше прожить послѣдніе гроши, продать послѣдній тряпки, умереть даже, чѣмъ показаться на глаза женщинѣ, на которую тебѣ взглянуть и совѣстно, и стыдно. Эту благородную черту могу понять я, погону что я знаю коротко твой характеръ, но не. тетушка, которая никогда не задавала себѣ этой задачи. Она пойметъ иначе этотъ поступокъ, и ты сама послѣ будешь раскаиваться.

— Правда, правда, твердила Ѳеша: — ваша правда!…

— Впрочемъ, дѣлай какъ знаешь. Мое дѣло было сказать. Ты вольна располагать собою….

— Поѣду] сказала Ѳеша рѣшительно: — только видитъ Богъ, страшно!…

Холодный потъ смочилъ корни черныхъ волосъ ея, трепетъ пробѣжалъ по всѣхъ членамъ.

— Сегодня въ восемь часовъ я за тобой заѣду, сказалъ я.

— Ну, была не была! молвила она: — заѣзжайте!…

— Жди же меня!

— Еще бы! только вотъ что! я не знаю, какъ мнѣ быть? у меня пѣть ни одного кисейнаго платья, все шелковыя, да такія богатыя! Какъ я въ этакомъ нарядѣ покажусь графинѣ-то? Ну, какъ платье-то мое вдругъ, да не въ примѣръ лучше ей будетъ? Пропала тогда моя головушка! Что она подумаетъ?

— Одѣнься проще, какъ можно проще. Выбери платье потемнѣе, безъ отдѣлки, чтобъ не бросалось въ глаза….

— А шляпку-то надѣвать….

— Ну, ужь право я не знаю….

— Или просто платочкомъ накрыться?

— Ужь это какъ ты сама разсудишь.

— Ахъ ты Господи! Вотъ кажется лучше сквозь землю провалиться, чѣмъ туда ѣхать….

— Будь смѣлѣе, сказалъ я.

— И что я ей скажу? и какъ я на нее взгляну? я и понять не могу…. О сю пору лихорадка треплетъ!

— Авось все пойдетъ какъ по маслу….

— Вы ужь за меня, миленькій вы мой, заступитесь въ ту пору-то, да хорошенько заступитесь….

— Все сдѣлаю, что только могу, отвѣчалъ я, идя къ двери, — о свиданія!

— Ахъ какъ страшно, какъ страшно! твердила Ѳеша, провожая меня до двери: — вы не можете представить.

Я вышелъ въ корридоръ. На довольно большомъ пространствѣ отъ Ѳешиной двери до лѣстницы встрѣтился мнѣ высокій, стройный, черный господинъ въ венгеркѣ, съ усами, который все ходилъ взадъ и впередъ мимо отворенныхъ въ нумера дверей, ища, вѣроятно, встрѣчи съ знакомымъ уже личикомъ какой-нибудь горничной, или даже самой госпожи. Фигура знакомая, подумалъ я, одинъ изъ безчисленныхъ искателей приключеній. Дальше съ шумомъ, громомъ и топотомъ юркнула мимо меня удалая дѣвица, съ густо накрахмаленными юбками, высоко взбитыми висками и папироской во рту. Удалая дѣвица нагло окинула меня взглядомъ, и дунувъ на кончикъ самодѣльной папироски, осыпала себя разлетѣвшимися далеко вокругъ нея искрами. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, робко держась стѣнки и робко куря папироску, слѣдовалъ безбородый и вѣроятно влюбленный юноша, съ ярко запылавшимъ, при встрѣчѣ со мною, румянцемъ на дѣтскихъ, атласныхъ щечкахъ. На лѣстницѣ встрѣтилъ я другія неизбѣжныя въ этой публичной, нумерной жизни лица; лакея въ засаленномъ сюртукѣ, единственнаго слугу на все количество постояльцевъ, и разбитную горничную какой-нибудь не менѣе разбитной барынька, стоявшихъ на одной изъ площадокъ, облокотись на чугунный перила, свѣся внизъ головы и по своему любезничая. Далѣе тяжелою поступью, гремя подковными сапожищами, и грубымъ голосомъ ворча что-то себѣ подъ носъ, совершалъ не въ первый можетъ-быть уже разъ, свое безплодное восхожденіе съ перваго на четвертый этажъ, счетомъ двѣсти слишкомъ ступеней, обманутый въ своихъ ожиданіяхъ, злосчастный извощикъ, напрасно отыскивающій сѣвшаго безъ торгу и пропавшаго безъ вѣсти сѣдока…

Побывавъ кой-гдѣ съ визитами, пообѣдавъ и отдохнувъ дама, а снова пріѣхалъ въ нумера. Когда я вошелъ въ комнату Ѳеши, она давно уже ждала меня я была совсѣмъ одѣта. Ни ней было сѣренькое индѣйскаго кашемира платье съ небольшимъ воротникомъ въ родѣ кардиналки. Переднее полотнище, талія, отвороты рукавовъ и вся пелерина были вышиты шелкомъ подъ цвѣтъ платья, недорогаго по матеріи, но купленнаго цѣною золота за превосходное шитье. Розовая лента на шеѣ и сѣренькая же прозрачная волосяная шляпка на розовомъ подбоѣ, украшенная только одною большою розою, довершала простой, но изящный туалетъ Ѳеши. Она надѣвала блѣдно-розовыя перчатки, держа въ одной рукѣ простой батистовый платокъ съ набивною розовою же каемкою. Слабая, блѣдная, изнуренная болѣзнью, Ѳеша все еще была хороша въ этомъ нарядѣ, и будь я на мѣстѣ тетушки, и бы все простилъ хорошенькой дѣвочкѣ.

— Я готова, сказала Ѳеша, — платья проще не нашла, только вотъ шитье-то это…

— Авось съ рукъ сойдетъ! Поѣдемъ!

— Ахъ, боюсь!…

— Смѣлымъ Богъ владѣетъ….

— Ну! что будетъ, то будетъ!… ѣдемъ! сказала рѣшительно Ѳеша, и накинувъ ея плечи бурнусъ, пошла къ двери.

Мы вышли въ корридоръ. Ѳеша заперла дверь своего нумера я положила ключъ въ карманъ. Мы отправились. Встрѣчавшіяся намъ лица оглядывали насъ съ ногъ до головы и весьма подозрительно улыбались. Въ дверяхъ швейцаръ съ чѣмъ-то поздравилъ меня. Ѳеша, сѣвъ въ карету, насилу могла перевести духъ, оттого что, не смотря на всѣ мои замѣчанія, черезъ всю лѣстницу пропрыгала съ ступеньки на ступеньку.

— Вотъ видишь, сказалъ я ей, — что ты съ собою дѣлаешь! какъ хорошо не слушаться….

— Это я не оттого…. я сама знаю, что дѣлаю…. мнѣ такъ страшно…. сердце точно тисками схватило…. а въ груди-то что, лучше не говорить.

И дѣйствительно во всю дорогу Ѳеша была въ какомъ-то раздраженномъ нервическомъ состояніи: то прижималась она плотно въ уголъ кареты, какъ бы желая согрѣться, то распахивала бурнусъ и высовывала голову въ окно, чтобы какъ будто освѣжать пылавшія щеки. Отрывистыя фразы, часто лишенныя всякаго почти смысла, пересыпала она не натуральнымъ, нервическимъ смѣхомъ, который смѣнила нѣсколькими слезинками, и на оборотъ.

— Куда онъ такъ спѣшитъ, этотъ кучеръ? говорила она: — еще успѣемъ пріѣхать. Велите ему ѣхать тише.

Когда же онъ сдерживалъ нѣсколько лошадей, чтобы дать вздохнуть измученной парѣ, Ѳеша замѣчала, что мы ѣдемъ слишкомъ тихо, и ужъ ей казалось, что чѣмъ скорѣе настанетъ минута тяжелаго свиданія, тѣмъ лучше. Я съ своей стороны высказалъ всѣ фразы, употребляемыя въ подобныхъ случаяхъ, и все-таки, какъ всегда бываетъ, нисколько не успокоилъ взволнованной дѣвушки.

— Никакъ ужь это Паркъ? спросила она, когда вы, проѣхавъ гостиницу Яра, свернуло съ шоссе направо. — Близко!…

Я остановилъ карету въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ тетушкиной дачи и сказалъ Ѳешѣ:

— Ну, посиди пока въ каретѣ, а я схожу къ тетушкѣ.

— А какъ же я-то? спросила она.

— Я все узнаю, какъ и что, отвѣчалъ я, — и если все кончится благополучно, я кликну кучера.

— Да давъ же я одна-то войду?

— Я тебя высажу около террассы…. тамъ увидимъ какъ сдѣлать, посиди только.

— Вы поскорѣе, кричала мнѣ вслѣдъ Ѳеша.

Я разсчелъ, что гораздо лучше застать тетушку врасплохъ, и потоку не пошелъ въ ворота на парадное крыльцо, гдѣ лакеи, увидавъ меня, предупредила бы тетушку о коемъ пріѣздѣ, и она придумала бы предлогъ, чтобъ отказать мнѣ, а направился прямо къ калиткѣ, выходившей на шоссе. Я думалъ взойдти такимъ образокъ на террассу, и безъ доклада, какъ снѣгъ наголову, неожиданно предстать въ гостиной предъ изумленныя очи графини. Я нарочно оставилъ Ѳешу въ каретѣ, чтобъ, въ случаѣ отказа, избавить ее отъ убійственнаго неудовольствія лично снести его, какъ и многія другія униженія, которыхъ весьма естественно было ожидать при различіи въ положенія этихъ двухъ женщинъ. Я отворилъ калитку и не безъ робости взошелъ на знакомую террассу. Гостиная я зала были ярко освѣщены, но ни въ той, ни въ другой комнатѣ не было никого. Въ кабинетѣ тетушка царствовалъ непроходимый мракъ. Тишина въ домѣ была удивительная. Я вошелъ въ залу очень тихо, чтобы не разбудить лакеевъ, по всей вѣроятности дремавшихъ въ передней, и думалъ, куда бы могла дѣваться тетушка и почему ея нѣтъ въ гоетмной. Мысль, что она уѣхала куда-нибудь на вечеръ, мелькнула-было въ умѣ моемъ, но освѣщеніе комнатъ ясно доказывало присутствіе хозяйка. Прошло нѣсколько минутъ тревожнаго ожиданія; ничто не нарушало тишины; я сидѣлъ молча и неподвижно; вдругъ изъ кабинета показалась тетушка въ сѣромъ муаровомъ платьѣ, въ богатой бѣлой мантильѣ съ кружевами и такомъ же чепцѣ, украшенномъ пунцовыми маками. Тетушка была великолѣпна, и я заключилъ, что она вѣроятно ѣдетъ на вечеръ, и могъ бы безъ ошибки сказать къ кону. Тетушка подошла къ зеркалу поправить въ послѣдній разъ свои букли, и увидѣла въ немъ мою приближающуюся фигуру. Слабый крикъ изумленія вырвался изъ ея груди; она быстро оглянулась и навела лорнетъ въ ною сторону….

— Кто тамъ? спросила она, какъ будто не довѣряя ни глазамъ, ни стеклахъ лорнета.

— Это я, ma tante, отвѣчалъ я разшаркиваясь.

— Извините, начала она, — я не имѣю удовольствія знать васъ и удивляюсь безпечности моихъ людей.

— Что вы имѣете удовольствіе знать женя, это неоспоримая истина, сказалъ я: — что же касается до вашихъ людей, они нисколько не виноваты: я вошелъ черезъ террассу.

— C’est bravement, pour ne pas dire autrement, violer la consigne, сказала тетушка, пожиная плечани.

— Утопающій хватается за соломенку. Я долженъ былъ употребить хитрость, чтобы имѣть возможность объясниться съ вами. Иначе вы бы не приняли мели.

— Конечно нѣтъ, послѣ того, что вы сдѣлали….

— Пока а ничѣмъ, кромѣ чести, не могъ увѣрить васъ въ моей невинности, я сносилъ съ смиреніемъ мое изгнаніе; во когда, вооруженный доказательствами, я не боюсь болѣе никакихъ обвиненій, и желаю объясниться съ вами и тѣмъ самымъ доказать, какъ дорожу вашимъ расположеніемъ.

Эта орава очень понравилась тетушкѣ, но она съужѣла скрыть улыбку удовольствія и сказала:

— Однакожь поступки ваши сильно противорѣчатъ словамъ…

— Напротивъ, быстро перебилъ я ее, — этотъ годъ изгнанія я употребилъ на то, чтобы отыскать Ѳешу.

— И что же?

— Я нашелъ ее.

— Ѳешу? быстро спросила тетушка, — вы нашли Ѳешу?… гдѣ же она? что же она?… Впрочемъ, — продолжала она, мгновенно измѣняя тонъ, — поздравляю васъ съ находкой. Какое мнѣ до нея дѣло? что можетъ быть общаго между мною и этой….

Тетушка не договорила и приняла строгое и даже презрительное выраженіе; но я пересталъ Отчаиваться, вспоминая, что первый порывъ былъ въ пользу Ѳеши. Тетушка продолжала стоять, ей было очень тяжело, но что она выдерживала для того только, чтобы не посадятъ женя. Я показывалъ видъ, что не замѣчаю этого маневра.

— Да, началъ я, — Ѳеша найдена. Но еслибъ вы только видѣли ее….

— Пожалуста не надѣйтесь….

— Вотъ какъ это было, началъ я снова. — Но это цѣлая исторія, вы устанете слушать ее стоя, сядемте, или сядьте вы, а а буду стоя разказывать, пока вы не сжалитесь….

— Какіе пустяки, сказала тетушка и вѣроятно бы покраснѣла, если бы не была и безъ того румяна: — сядемъ и послушаемъ, надо быть снисходительной до-нельзя.

Мы сѣли, и я вкратцѣ разказалъ какимъ образомъ нашлась Ѳеша. Въ подтвержденіе моихъ словъ я показалъ ей письма Отлетаева.

— Отлетаевъ? какая водевильная фамилія, замѣчала тетушка: — судя по вашему разказу, онъ человѣкъ не нашего круга. Провинціялъ! Я удивляюсь, какъ она, воспитанная въ моемъ домѣ, могла находить что-нибудь привлекательное въ такомъ человѣкѣ. Да что, пустая дѣвчонка!…

— Теперь вы сами видите, до какой степени вы были ко мнѣ несправедливы, когда, основываясь на однихъ подозрѣніяхъ, обвиняли меня въ похищенія Ѳеши. Теперь я оправдался, теперь все должно быть кончено. Иначе свѣтъ, непосвященный еще въ возникшія; между нами отношенія, можетъ ихъ узнать или угадать, и тогда наши два имени, тѣсно связанныя, будутъ переходить изъ устъ въ уста, про насъ сочинятъ цѣлую исторію, съ разными прикрасами, что конечно будетъ весьма непріятно. Этой исторія придадутъ характеръ скандалезности: скандалезная исторія въ вашемъ домѣ! неминуемо тѣнь отъ нея ляжетъ и на ваши добродѣтели, не говоря уже о моихъ добродѣтеляхъ. Меня конечно, оправдаютъ, а васъ обвинятъ. Злые языки долго не умолкнутъ, и это будетъ просто невыносимо. Слѣдовательно, вамъ необходимо, для свѣта до крайней мѣрѣ необходимо, подать мнѣ руку примиренія, тѣмъ болѣе, что я такъ блистательно оправдался…. Не правда ли?

Тетушка, не совсѣмъ убѣжденная въ моей правотѣ, подала однако двѣ руку и сказала:

— Нечего дѣлать. Съ тобой не сговоришь, надо быть снисходительною.

— Тетушка! сказалъ я торжественно: — я васъ прощаю!

— Шалунъ! отвѣчала она: — я была на тебя очень сердита, пока тебя не видала, но ты такъ умѣешь выпутаться изъ бѣды, что по неволѣ смѣешься твоей отвагѣ. Что значатъ молодость-то! прибавила она въ видѣ размышленія я продолжала: — я еще и теперь плохо вѣрю, этой исторіи, но изъ уваженія, какъ ты говоришь, къ мнѣнію свѣта и по родству, я закрываю глаза, лишь бы только эта исторія не разглашалась…

— Кому же говорить? спросилъ я: — вотъ развѣ Ѳеша можетъ сказать кому-нибудь, а этотъ кто-нибудь сообщитъ другому, другой — третьему, и пошло, пошло….

— Но какъ же она смѣетъ?…

— Отчего же? съ намѣреніемъ спросилъ я.

— И къ тому жъ она гдѣ-то тамъ, я не знаю….

— Нѣтъ она здѣсь! перебилъ я.

— Какъ здѣсь? гдѣ здѣсь? быстро спросила тетушка.

— Въ пяти шагахъ отсюда, сидитъ въ каретѣ и ждетъ только позволенія придти и выплакать у васъ прощеніе….

— Какая дерзость! Она надѣется на мое прощеніе? Послѣ того, что она сдѣлала?

— А развѣ вашей добротѣ есть границы? Развѣ вашему великодушію есть границы? Развѣ вашей волѣ, когда вы захотите дѣлать добро, есть границы? спрашивалъ я. — Развѣ свѣтъ не знаетъ всѣхъ вашихъ добродѣтелей? Развѣ нищіе Москвы не благословляютъ вашей щедрости?…

— Vil flatteur! сказала тетушка, милостиво улыбаясь и принимая мою немножко утрированную лесть за звонкую монету.

— Почему же и бѣдной, больной, измученной Ѳешѣ, выкупившей свой необдуманный проступокъ столькими слезами, не надѣяться на ваше прощеніе?…

— А она больна? спросила тетушка.

— Очень, ее узнать нельзя.

— Что она такая же хорошенькая?…

— Измѣнилась, но хороша….

— Находили нѣкоторые небольшое сходство ее мною…

— Разительное, тетушка! Да кажется, я самъ вамъ и говорилъ объ этомъ?…

— Нѣтъ, не ты!… находили въ глазахъ.

— Въ глазахъ-то именно я первый находилъ! говоритъ я, выбиваясь изъ силъ на пользу Ѳеши.

— Признаюсь, я бы желала ее видѣть….

— Неужели? крикнулъ я. — Сію минуту, я бѣгу, приведу Ѳешу,

Я побѣжалъ было къ двери….

— Постой! постой! — кричала въ свою очередь тетушка, — ты не далъ мнѣ договорить: я выразила желаніе видѣть ее гдѣ-нибудь, случайно, на гуляньѣ, въ окно… издали… не иначе….

Я приросъ къ мѣсту.

— Но чтобъ и приняла ее, ни за что! кончила тетушка весьма рѣшительнымъ тономъ.

Счастливая мысль пришла мнѣ въ голову.

— Вы не тронетесь ея безвыходнымъ положеніемъ? спросить я.

— Нѣтъ, она не умѣла пользоваться моими благодѣяніями.

— Вы, бывши такъ долго для нея матерью, вы ее оттолкнете?..

— Развѣ она не оттолкнула меня, не промѣняла за какого-то господина?

— А кто ей предлагалъ Поломушкина? Кто держалъ дѣвочку взаперти, не позволяя ни какого развлеченія, кронѣ удовольствія подавать мѣлки, да смачивать табакъ? Кто, развивъ въ ней вкусъ къ роскоши, не давалъ ей никогда ни гроша на ея собственные расходы? Кто изъ молоденькой, пылкой дѣвочки создалъ было холодную эгоистку, кто заставилъ ее бѣжать, довелъ до гибели. Вы!…

— Я? спросила пораженная тетушка. — Я? Ты съ ума сошелъ!

— Нѣтъ, я говорю правду. И эту правду можетъ узнать большой свѣтъ. И тогда что онъ скажетъ? Онъ скажетъ: какъ? я думалъ, графиня такихъ строгихъ правилъ, я думалъ она воспитала дѣвочку какъ слѣдуетъ, если она уже взялась за ея воспитаніе, а не поверхностно. Стало быть она смотрѣла, на нее какъ на игрушку? стало-быть графиня, забывая въ ней умъ и сердце, держала ее при себѣ какъ собачонку? зачѣмъ же она ее губила? кто же виноватъ въ ея побѣгѣ, какъ не сама графиня? Вотъ что скажетъ свѣтъ. Хорошо это будетъ?

— Свѣтъ меня слишкомъ хорошо знаетъ, слишкомъ увѣренъ ко мнѣ, и не будетъ раздѣлять странныхъ, обидныхъ и нелѣпыхъ обо мнѣ понятій моего племянника, говорила тетушка въ борьбѣ сама съ собой и пальцевъ съ кружевомъ.

— Племянникъ знаетъ хорошо, что это не такъ; да свѣтъ-то не племянникъ. И теперь, когда онъ узнаетъ, что спасенная Ѳеша, больная, измученная, съ раскаяніемъ въ душѣ, со слезами на глазахъ, дрожащею рукою постучалась снова въ дверь женщины, погубившей ее, и эта женщина холодно и гордо оттолкнула ее отъ себя и послала умирать на улицѣ, что онъ на это скажетъ? Онъ скажетъ: какъ? графиня способна на такой поступокъ? графиня не хотѣла загладить небрежности воспитанія радушнымъ пріемомъ? гдѣ же всѣ прославленныя добродѣтели графини? гдѣ эта доброта, великодушіе, кротость, гдѣ же это все? какая же она послѣ этого христіанка? Вѣдь не разсчетъ же заставилъ ее оттолкнуть бѣдное дитя. А развѣ графиня скупа? спросятъ многіе, — мы не знали, мы не думали!… Нѣтъ, скажутъ, у ней нѣтъ сердца, всѣ эти добродѣтели — одна комедія, личина: вотъ что скажетъ свѣтъ! И мнѣ право не такъ жаль Ѳеши, какъ васъ!

— Свѣтъ увѣренъ, сказала тетушка, — что она въ Петербургѣ…. гоститъ у родственницы….

— И вдругъ онъ узнаетъ, если вы ея не простите и бросите на произволъ судьбы, что это была выдумка! Что онъ тогда скажетъ?

— Но кто смѣетъ разказывать? замѣтила она.

— Мало ли кто? Сама Ѳеша, не изъ желанія вамъ зла, а невольно, въ минуту грусти…

— Это было бы съ ея стороны самою черною неблагодарностью.

— Наконецъ люди.

— Не смѣютъ.

— Анисимъ!

— Не смѣетъ!

— Но онъ отецъ.

— Что же мнѣ дѣлать?…

— Дозвольте мнѣ позвать Ѳешу…. Поручите дѣйствовать сердцу» что оно вамъ внушитъ, то и дѣлайте.

— Мнѣ некогда, я ѣду на вечеръ…

— Тетушка! это ужасно. Бѣдная больная ждетъ цѣлый часъ въ каретѣ; вечера сыры, она можетъ простудиться, а малѣйшая простуда въ ея положеніи — смерть.

— Развѣ она такъ больна?

— Больше нежели вы думаете…

— Бѣдная!… нельзя ли ее къ отцу?

— Въ избу! съ ужасомъ вскрикнулъ я: — Ѳвшу въ избу! Изнѣженную, избалованную, больную…. тетушка, пощадите!…

— Что тебя заставляетъ такъ настаивать?..

— Состраданіе….

— А не любовь?…

— Я бы поклялся вамъ честью, но вы ужь ей разъ не повѣрили, а я не люблю напрасно расточать подобныя клятвы….

— Oh! chevalier sans peur, ni reproche! сказала тетушка ..

— Я сбѣгаю за вещей, быстро сказалъ я, пользуясь минутой….

— Вы молчите? идти? — спросилъ я.

— Ну! вскрикнула тетушка, махнувъ рукой, а я какъ сумашедшій бросился на террассу и окликнулъ кучера. Карета подъѣхала къ калиткѣ.

— Выходи, сказалъ я Ѳешѣ, отворяя дверку….

— Какъ вы долго, ахъ какъ вы долго!… я измучилась, изстрадалась….

— Ты прощена! шепталъ я ей, ведя ее на лѣстницу.

Между тѣмъ тетушка вышла въ залу. Ѳеша, только переступившая съ террассы, вскрикнула, сбросила бурнусъ на полъ, кинула шашку на первый стулъ и, со всѣхъ ногъ бросившись къ графинѣ, упала на колѣни. Графиня казалась смущенною. Сначала она не знала, что ей дѣлать; наконецъ она наклонялась, какъ бы съ намѣреніемъ поднятъ Ѳешу. Ѳеша быстро поднялась. Тетушка сдѣлала шагъ назадъ, приняла строгій видъ и сказала:

— Я не узнаю тебя, Ѳеша! Взгляни-ка на меня.

Ѳеша подняла на нее большіе голубые глаза свои и снова опустила голову, дрожа всѣмъ тѣломъ, какъ въ лихорадкѣ.

— Гдѣ прежняя, веселая, Ѳеша? продолжала тетушка, — нередо мною тѣнь ея. Вотъ что значитъ дурное поведеніе!.. Вотъ до чего доводить вѣтреность!

— Простите! шептала Ѳеша.

— Ты не стоишь моихъ милостей! говорила тетушка. — Ушла! бросила отца! меня бросила!

Ѳеша громко зарыдала.

— Благодари его, что онъ вырвалъ тебя изъ пропасти, сказала тетушка, указывая на меня.

Глаза Ѳеши отыскали меня въ углу залы.

— Благодари и за то, что и снова, изъ дружбы къ нему и по родству, снисходя на его просьбы, рѣшаюсь возвратить тебѣ, если не прежнее мое расположеніе, котораго ты недостойна, то по крайней мѣрѣ нѣкоторое участіе въ судьбѣ твоей. Точно ли ты чувствуешь вину свою?….

Ѳеша молча взглянула на графиню, и громкое рыданіе раздалось въ комнатѣ.

— Благодаря Анатоля за тотъ пріютъ, который я тебѣ снова даю въ моемъ домѣ. Займи свою прежнюю комнату, но….

Тетушка смутилась и черезъ минуту продолжала тихимъ голосомъ, но очень скоро:

— Ты будешь выходить въ гостиную, только когда никого нѣтъ, или когда я позову тебя. Обѣдать также ты будешь въ своей комнатѣ. Экономкѣ и дѣвушкамъ ты скажешь, что вернулась, согласно моему желанію, изъ Петербурга, куда ты не бѣжала, а только уѣхала, тоже съ моего вѣдома. Они всѣ конечно знаютъ истину, но имъ велѣно не знать ей. Вотъ условія, на которыхъ я могу сноситъ твое пребываніе въ моемъ домѣ. Повторяю тебѣ, что я я на это соглашаюсь только въ память прежней моей привязанности къ тебѣ, и изъ уваженія къ просьбѣ моего племянника, котораго я оскорбила неосновательнымъ подозрѣніемъ…. Вотъ все! — кончила тетушка, какъ бы желая этимъ сказать: насилу я отдѣлалась.

Ѳеша бросилась цѣловать ея руку, чему она не препятствовала.

— J’en ai assez! il faut en finir, сказала тетушка, и обратилась къ Ѳешѣ, прибавя: — я ѣду, а ты безъ меня устройся въ своей комнатѣ. Гдѣ же твои вещи?

— А пришлю ихъ завтра, сказалъ я.

Ѳеша молча подала мнѣ ключъ.

— И прекрасно! ну, ступай пока въ свою комнату, до завтра….

Ѳеша, не смѣя сказать слова, подняла бурнусъ, взяла шляпку со стула, прошла мимо меня, взглянула мнѣ молча въ глаза и направилась къ двери въ корридоръ.

— Перемѣнилась, сказала тетушка, когда Ѳеша вышла, — подурнѣла, а мила…. Жаль ее.

— Она больна…. она не жилица.

— Неужели?… Вотъ что значитъ вѣтреность!..

— Однакожъ прощайте, а васъ задерживаю….

— До свиданія….

— Благодарю васъ за себя и за Ѳешу…

— Знаешь, я не раскаиваюсь, что поддалась обольщенію твоего краснорѣчія я взяла ее опять къ себѣ. Сдѣлать доброе дѣло всегда пріятно, особенно такое доброе дѣло, котораго никто не можетъ знать. Тайное благотвореніе! Свѣтъ не узнаетъ этого поступка, иначе надобно было бы разказывать все какъ было, а не придумывать отъѣзда въ Петербургъ. Теперь станутъ говорить, что Ѳеша вернулась ко мнѣ и больше ничего, не подозрѣвая, что кроется въ этомъ простомъ событія. Ну, Богъ съ ними. Я по крайней мѣрѣ рада, что сдѣлала доброе дѣло.

Я улыбнулся и вышелъ въ одно время съ нею въ переднюю. Мы разстались очень дружески. Тетушка поѣхала играть, а я домой, въ Москву. Что-то дѣлала Ѳеша въ это время, одна, въ своей комнатѣ, что она чувствовала и каково ей было, пускай рѣшаетъ женское чувствительное сердце.

XII.

На другой день а отправился на квартиру Ѳеша и при себѣ отослалъ ея вещи съ Кузьмою на дачу.

На улицахъ было шумно; кареты шныряли по всѣмъ направленіямъ, встрѣчая и обгоняя одна другую. Вездѣ была замѣтна суета я движеніе. Но я ходилъ изъ улицы въ улицу съ поникшею головой, мнѣ было скучно. Нисколько не разсѣявшись прогулкой, я прошелъ домой и съ нетерпѣніемъ ожидалъ возвращенія Кузьмы, на котораго возложено было еще много другихъ порученій. Было уже поздно, когда онъ вернулся.

— Ну что? было первое мое слово.

— Свезъ-съ.

— Я не о томъ спрашиваю. Что Ѳеша?

— Ничего съ. Слегла.

— Какъ слегла! вскрикнулъ я, — что это значитъ: слегла?

— То-есть онѣ нездоровы….

— Такъ бы ты и говорилъ! это я знаю, она давно нездорова, а то — слегла!…

— Да онѣ таки слегли….

— Что ты это говоришь? крикнулъ я: — почемъ ты икаешь?…

— Анисимъ Сергѣичъ сказывали…. кому лучше знать-съ?

— Что же онъ говорилъ?

— Въ ночь, говорить, слегла…

— Отчего?

— Вечеромъ, говоритъ, дрожь проняла. Дрожь да дрожь, да такъ и легли онѣ спать; ночью, говоритъ, жаръ показался, бредъ. За докторомъ сегодня посылали, за Иваномъ Иванычемъ.

— А Иванъ Иванычъ — извѣстный докторъ. Да былъ ли онъ? можетъ-быть занятъ….

— Сказываютъ, былъ-съ, отвѣчалъ Кузьма. Докторъ что! И докторъ не поможетъ, если Богу не угодно….

— Да ты это къ чему разсуждаешь-то? спросилъ я.

— Къ тому, сударь, что люди говорятъ — плохо-съ.

— Боже мой! вскрикнулъ я: — неужели умерла?…

— Нѣтъ-съ не умерла, а только врядъ ли встанетъ….

— Да говори ужь, умерла?…

— Ей, ей! нѣтъ! сказалъ Кузьма, — а только очень слабы, грудь всю отколотило, дуть инда насилу перевести могутъ….

— Это вчера она простудилась, сидя въ каретѣ! началъ я, — я надоумило же меня оставить ее…. не лучше ли было ввести ее хоть въ переднюю, и заставить подождать… Ахъ Боже мой!.. Боже мой! Да нѣтъ, не можетъ быть! Она молода! Натура довольно крѣпкая…. Я еще не теряю надежды….

— Больно кашель-то ихъ одолѣлъ-съ! замѣтилъ Кузьма.

— Поѣду я туда…

— Ночью то? спросилъ Кузьма.

— Дѣйствительно не ловко! замѣтилъ я….

— Лучше извольте-ка вотъ чайку выкушать….

Тревожно провелъ я ночь. Когда я забывался на мгновеніе, мнѣ грезилась больная: я вздрагивалъ и просыпался. Снова забывшись, я видѣлъ Ѳешу, лежащую безъ движенія, съ лицомъ безжизненнымъ, съ закрытыми глазами, съ живою свѣжею розой на правомъ вискѣ, і снова проснувшись отъ волненія, я радовался пробужденію. И такъ прошла вся ночь! Мнѣ даже казалось, не въ бреду ли я самъ, несдѣлалась ли и со иною горячка, когда вслѣдствіе тревожнаго сна я вслухъ произносилъ какую-нибудь фразу я самъ ея пугался. Веселое утро привѣтливо глядѣло въ окна, жизнь снова кипѣла на улицахъ, а я еще лежалъ въ постелѣ, надѣясь заснуть, но эта надежда оказалась несущественною. Вдругъ отвориласъ дверь, кто-то вошелъ и тихо спросилъ:

— Здѣсь изволитъ стоять Анатолій Петровичъ?

Кузьма пошелъ навстрѣчу приведшему. Голосъ показался мнѣ знакомымъ, я быстро накинулъ халатъ, и вставая крикнулъ:

— Кто тамъ?

— Это я-съ, отвѣчалъ голосъ, — отъ ея сіятельства.

— Войди…. кто это?… Анисимъ! крикнулъ я, когда онъ показался въ дверяхъ комнаты. — Ну что? что Ѳеша?…

Старикъ махнулъ рукой. Я остолбенѣлъ и долго не могъ выговоритъ слова, боясь въ этомъ жестѣ понять, что все уже было кончено.

— Больна она? наконецъ вымолвилъ я.

— Больна-съ, отвѣчалъ старикъ.

У меня отлегло отъ сердца.

— Умираетъ, злодѣйка! прибавилъ Анисимъ, и двѣ слезы потекли по его морщинамъ.

— Да отчегоже? третьяго дня еще она была не такъ опасна.

— Простудилась, что ли, говорилъ Анисимъ, — или такъ ужъ часъ воли Божіей насталъ, только она, батюшка, не жилица на этомъ свѣтѣ….

— Что же она, лежитъ?

— Какъ словно пластъ какой. Ночью это съ ней приключилось: жаръ, бредъ, кашель, грудь заложило, дальше да больше, видно ужъ это смертная. Иванъ Иванычъ быть изволили, прописали, и сами такъ вотъ головкой покачали, да что-то по-французски сказать изволили, такъ, то-есть, словно какъ самому себѣ…. Нѣтъ, батюшка, ужъ я вижу по всему: плохо дѣло!…

— Авось, Богъ дастъ, поправится….

— Конечно! Богъ не безъ милости! Развѣ что сжалятся надъ стариковскими слезами! А возьметъ, — Его святая воля! И за то слава тебѣ Господи!…

Старикъ горько заплакалъ. Эти слезы горячо падали мнѣ за сердце.

— А что тетушка? спросилъ я, чтобъ постороннимъ вопросомъ хотя нѣсколько разсѣять грусть старика.

— Ахъ я старый! началъ онъ: — разрюмился словно баба какая, а дѣло-то и забылъ; къ вамъ отъ ихъ сіятельства писулечка есть.

Старикъ бережно вынулъ изъ боковаго кармана пестрый клѣтчатый бумажный платокъ и, развернувъ его, нашелъ записку, завернутую, кромѣ того, еще въ особую бумажку.

— Извините, батюшка, сказалъ онъ, подавая мнѣ простой не запечатанный лоскутокъ бумажки.

Я взялъ бумажку и прочелъ: «Venez me voir, mon ami, mais vite!»

— Тетушка зоветъ меня къ себѣ, и какъ можно скорѣе…. Скажи ей, что я сію минуту пріѣду. Кузьма! одѣваться! — крикнулъ я. — Да какъ это она тебя вздумала прислать съ запиской? Неужели нѣтъ никого помоложе? Тревожить тебя, особенно когда Ѳеня такъ нездорова….

— Что за тревога, батюшка? Наше дѣло служить госпожѣ. Я же и безъ того въ городъ ѣхалъ за покупками, такъ оно и кстати пришлось. Прощенія просимъ-съ, сказалъ онъ, идя къ двери.

— Анисимъ! постой-ка минутку….

Анисимъ вернулся.

— У меня хранятся вещи Ѳени, началъ я…

— Слышу-съ.

— Она отдала мнѣ ихъ на сохраненіе тогда еще, прошлымъ лѣтомъ. Возьми ты ихъ….

— Ну ихъ къ Богу! сказалъ Анисимъ: — до нихъ ли мнѣ теперича.

— Я бы не сталъ и говоритъ объ этомъ, еслибъ это были бездѣлицы, а то вещи-то цѣнныя, брилліанты…. вотъ они.

Я вынулъ футляръ изъ шкатулка, и открывъ его, показалъ Анисиму.

— Откудажь у ней, у бездомной, такія камушки очутились? спросилъ онъ.

— Подарены этимъ господиномъ.

— Господиномъ? перепросилъ онъ. — Значитъ, онъ господинъ! Взаправду господинъ?

— Какже! Отлетаевъ….

— Какъ вы изволили сказать?

— Отлетаевъ….

— Отлетаевъ! повторилъ Анисимъ. — Фамилія не такъ сказать, чтобы изъ лучшихъ. И какой онъ баринъ, коли на нашу дочь польстился, да добро бы еще какъ ни на есть пристроилъ, а то наругался, прахъ его возьми, извелъ дѣвку хуже не знаю чего, погубилъ — вонъ зачахла, почитай что и умираетъ — да такъ и отпустилъ! Какой онъ сударь баринъ! Я вѣдь это не изъ того говорю, чтобы хотѣлъ на интересъ его польститься, Богъ съ нимъ! Да мнѣ кажется, я бы не взялъ съ него чѣмъ онъ смотритъ, только бы онъ мою дочь-то не трогалъ! При немъ все его богатство, при немъ и камушки его пускай.

— Однакожъ они стоятъ тысячъ двадцать….

— Неужто? спросилъ онъ удивленный.

— Навѣрное!

— Ну, да хороню, двадцать тысячъ. А на что мнѣ двадцать тысячъ, кода Ѳеши-то не будетъ? Коли она не нынче, завтра Богу душеньку отдастъ, на что мнѣ двадцать-то тысячъ? Все равно онѣ мнѣ, что ничего. Я старъ, одинъ: что мнѣ ихъ беречь, да трястись? вѣдь я не Полосушкинъ, прости Господи. Умру, все останется. На что мнѣ его двадцать тысячъ.

— Нельзя же и мнѣ держать у себя чужое добро. Ѳеша выздоровѣетъ, ей пригодятся.

— Пока она еще дыхаетъ, попридержите ихъ у себя-съ. А выздоровѣетъ если, тогда конечно пойдутъ ей же, глупой, на приданое. Тотъ же Полосушкинъ съ руками ее отниметъ. Вѣдь двадцать-то тысячъ на полу не поднимешь. Законъ приметъ съ Полосушкинымъ, али съ кѣмъ другимъ, охотниковъ-то не искать стать, и будетъ себѣ поживать. А если, Боже сохрани, она умретъ, ну, тогда эти деньги перешлите вы ему: такъ и такъ молъ, вотъ что, молъ, случилось, покойница, молъ, присылаетъ. Богатѣйте, молъ, да молитесь за душу грѣшной рабы Божіей Ѳедосьи!…

Старикъ замолчалъ.

— А не то, началъ я, — взялъ бы ты эти вещи, да продалъ…

— Что вы, батюшка, вскрикнулъ онъ, — чтобы взялъ эти вещи! Да отсохни у меня лучше руки!… Ишь камушки-то какіе свѣтлые. Въ нихъ все словно какъ въ зеркалѣ…. все-то ея, дурочку, слезка въ нихъ свѣтятся! Да приди я съ этими вещами въ любую лавку, пожалуй еще за воришку сочтутъ. Откуда, скажутъ, у тебя, холопа, такія драгоцѣнности. Не повѣрятъ вѣдь, сударь, что не я воръ, а у меня украли дочь, не то что какіе ни за есть камушки, да вотъ этою лихою болѣстью, благо она ясно горитъ, и заплатили за горе-то мое. Не повѣрятъ, что отцу можно за дочь заплатить камушками, да еще и безъ торгу, не спросясь, а такъ, молъ, что дадимъ, на томъ и будь доволенъ, да меня еще воромъ назовутъ. Нѣтъ, сударь, оставьте ихъ, сударь, у себя. Выздоровѣетъ Ѳеша — ея будутъ, и нѣтъ — ну ихъ въ омутъ! Прощенья просимъ-съ.

Старикъ поклонился и поспѣшно вышелъ. Я остался посреди комнаты съ раскрытымъ футляромъ въ рукѣ. Снова спрятавъ его до поры до времени въ шкатулку, я сталъ одѣваться: День былъ прекрасный. Сентябрьское солнце ярко смотрѣло на больную природу, какъ бы желая помочь ей въ зараждавшейся болѣзни; но красные листья пестрили уже собою свѣжую зелень. Въ залѣ и въ гостиной не было никого, когда и пріѣхалъ. На дворъ стояла чья-то карета. Тетушка сидѣла въ своемъ кабинетѣ.

— Что ты со мной сдѣлалъ? крикнула она мнѣ издали, какъ только завидѣла.

— Что такое? спросилъ я съ испугомъ.

— Привезъ ко мнѣ умирающую.

— Неужели Ѳеша такъ отчаянно больна?

— Безъ всякой надежды.

— Да кто же это говоритъ?

— Иванъ Иванычъ. Я принуждена была просятъ его пріѣхать, и представь себѣ, какъ любезенъ! бросалъ все я сейчасъ пріѣхалъ. Вчера былъ два раза, и нынче, ни свѣтъ ни заря, нѣтъ еще двѣнадцати…

— Перваго сорокъ минутъ, сказалъ я.

— Ну вотъ, всего первый часъ, а ужь онъ у меня….

— Ну, что же? спросилъ я.

— Я не знаю.

— Развѣ вы тамъ не были?

— Боже меня избави! Она давно больна, у ней чахотка….

— Я это знаю, но съ этою болѣзнью можно еще жить….

— Невозможно! да кромѣ того у ней еще простудная болѣзнь…

— Горячка?

— Да какая еще! вскрикнула тетушка: — а ты еще спрашиваешь, была ли я тамъ. Я увѣрена, еслибъ я и захотѣла туда пойдти, ты меня не пустишь! Чахотка вѣдь заразительна…. а ужь горячка и подавно, да еще тифозная…

— Тифъ! крикнулъ я: — у Ѳеши тифъ?..

— Съ пятнами!…

— Ну, нѣтъ спасенія!

Отчаяніе должно-быть слышалось въ моемъ голосѣ, потому что когда и, закрывъ лицо руками, опустился въ кресла, тетушка сказала:

— Я понимаю твое волненіе: ты ужасаешься за меня? Но Богъ милостивъ. Тифъ прилипчивъ, но я приняла свои мѣры, я туда не вхожу, успокойся. Богъ видитъ, что я сдѣлала доброе дѣло, я приняла Ѳешу, простила ей все…. ну, что дѣлать?… Я перенесу все съ терпѣніемъ, всю эту суматоху въ домѣ, бѣготню, а главное страхъ: надо быть снисходительной. Я не люблю дѣлать благодѣянія вполовину, но не могу не признаться, что все это очень непріятно. Vous avez fait nu hôspice de ma maison, mon ami.

— Тетушка! побойтесь Бога! сказалъ я. — Дайте ей оправиться…. неужели вы тяготитесь ея болѣзнію?…

— Признаюсь тебѣ, сказала она, — очень непріятно….

— Это ужасно! крикнулъ я: погодите, докторъ спасетъ ее, и она снова станетъ забавлять васъ…

— Хорошо бы! А если она умретъ? Это можетъ подѣйствовать на мое здоровье; да ужъ и теперешнее безпокойство мнѣ вредно, я боюсь за свои нервы. Пойми ты, что я не могу быть покойна, пойми, что моя жизнь въ опасности.

— Э! Боже мой! чему быть того не миновать! сказалъ я, и думалъ: «да на что и нужна-то твоя жизнь?»…

— Легко тебѣ говорить! продолжала тетушка, — ты вотъ былъ, да я уѣхалъ, а я цѣлый день тутъ, всю ночь въ одномъ домѣ, подъ одною крышей съ умирающею тифозной. Я дышу почти однимъ съ ней воздухомъ…. это ужасно!… И все это отъ излишней доброты моей къ тебѣ.

— Ахъ, еслибъ я зналъ, что вы въ ней такъ скоро раскаетесь, вѣрьте, я бы не утруждалъ васъ моимъ заступничествомъ за бѣдную дѣвушку! еслибъ я зналъ, что у ней откроется эти страшная болѣзнь, я бы дождался ея выздоровленія и тогда бы только попытался снова помѣститъ ее къ вамъ, какъ игрушку крѣпкую, не взломанную, способную забавлять изнѣженную прихоть барыня.

— Анатоль! ты говоришь со мною такимъ тономъ….

— Извините, перебилъ я ее: — я такъ пораженъ болѣзнью Ѳеши, такъ сочувствую ея положенію, а вы такъ равнодушны къ нему, что, конечно, мы не можемъ понимать другъ друга; я увлекаюсь, вы судите здраво, у меня говорятъ сердце, у васъ разсудокъ; наконецъ я молодъ, вы конечно…. еще разъ извините… старѣе меня; у меня голова трещитъ, мысли путаются, я самъ не помню, что я говорю, и потому простите, если я говорю противъ приличій. Я, очень, очень, разстроенъ!..

— Это видно. Ты даже слишкомъ разстроенъ. Мнѣ кажется даже, что умри я сію минуту, ты бы не такъ принялъ это несчастіе къ сердцу, какъ болѣзнь этой дѣвчонки, моей воспитанницы — это правда, но все таки дочери лакея: объ ней можно пожалѣть, но слишкомъ огорчаться, какъ ты хочешь, не прилично!

— Да развѣ она не человѣкъ, не такое же существо какъ и мы съ вами?

— Благодарю васъ за сравненіе! Это мнѣ правится.

— Развѣ у ней не такое сердце, какъ у насъ, если еще не лучше? развѣ можно быть равнодушнымъ къ ея страданіямъ, особенно зная ее такъ коротко, какъ я ее знаю?

— Я не знаю степени вашей короткости и не желаю знать; но если даже и такъ, тутъ-то и надо скрывать свои порывы изъ приличія, не компрометировать бѣдной дѣвушки даже на смертномъ одрѣ, а главное не компрометировать меня и домъ мой, если ужь она опять въ немъ, благодаря моей слабости и излишней добротѣ.

— Вѣдь мы одни тетушка, глазъ на глазъ: неужели я могу васъ компрометировать?

— Я говорю, въ случаѣ, если бы мы были не одни. Иванъ Иванычъ можетъ войдти каждую минуту. Ты, пожалуй, и при немъ будешь выказывать какое же отчаяніе. Что онъ подумаетъ о тебѣ я объ ней? А главное, что онъ можетъ подумать обо мнѣ?

— Неужели въ вашемъ домѣ нельзя выражать никакихъ чувствъ, ни тоски, ни сожалѣнія?…

— Умѣренно можно, а неумѣренно нельзя, потому что не прилично…. но тише…. идутъ….

Иванъ Иванычъ, почтенный старецъ, украшенный сѣдинами я звѣздами, просто и спокойно входилъ въ кабинетъ.

— Подавали вамъ уксусу? спросила его тетушка….

— Подавали, будьте покойны, отвѣчалъ онъ.

Я почтительно ему поклонился.

— А, здравствуйте! сказалъ онъ, подавай мнѣ руку: — давно не видались! Я не спрашиваю, какъ ваше здоровье, а развѣ скажу: сколько здоровья! Какъ вы пополнѣли! вѣрно мало ходите, много кушаете. Моціонъ, моціонъ, вотъ что вамъ необходимо. Ну а вы какъ? обратился онъ къ графинѣ, — безпокоитесь?

— Признаюсь… сказала тетушка.

— Примите капель лавровишневыхъ, — у васъ есть, — пятнадцать на полрюмки…. Труситъ, обратился онъ ко мнѣ, указывая на тетушку…

— Какъ вы, ваше превосходительство, находите больную?… Оказалъ я, стараясь быть какъ можно любезнѣе съ докторомъ.

— Плоха, очень плоха, отвѣчалъ онъ, потирая лобъ, — у ней сложныя болѣзни; она давно больна. Это петербургскіе климатъ виноватъ; простудилась, прежде вѣроятно катарръ былъ; запустили; образовать чахотка. Она вѣроятно не береглась, опять простудилась, болѣзнь усилилась, а тутъ вѣроятно на машинѣ еще простудилась… открылась горячка… она мнѣ говоритъ, что ее лѣчили въ деревнѣ! да это бредъ: вѣдь она была въ Петербургѣ?

— Да, у родственницы, сказала тетушка.

— Я это и приписалъ бреду. Я посмотрѣлъ рецепты…. Ну помилуйте, это не докторъ, а шарлатанъ какой-то.

— Въ самомъ дѣлѣ? спросилъ я….

— Да. И фамилія-то какая-то неизвѣстная. Изъ молодыхъ вѣрно?

— Да, молодой человѣкъ, отвѣчалъ я.

— Ну, такъ и есть. У нихъ все крайности: или панъ, или пропалъ. Онъ ей давалъ, напримѣръ, капли; онѣ и хорошія капли, да средство-то отчаянное, слишкомъ сильное. Онѣ ее и подкрѣпляли повидимому, а въ сущности-то вредъ одинъ дѣлали. Она можетъ-бытъ и бодрилась, да бодрость-то эта была не нормальная.

— Теперь-то, по крайней мѣрѣ, есть ли какая-нибудь надежда? спросилъ я.

— Видите ли, началъ онъ, — у ней горячка тифозно-нервная. Она должно-быть была или огорчена чѣмъ-нибудь или взволнована…. Я вѣдь не знаю ея моральнаго состоянія, семейныхъ отношеній, сердечныхъ, можетъ-быть, тайнъ, и ничего не знаю…. но у ней нервами система потрясена….

— Нѣтъ, быстро сказала тетушка, — это такъ, ничего, молодое, пылкое воображеніе… Впрочемъ это дѣло постороннее…, простуда главное дѣло….

— Однакожъ, сказалъ я: — отъ доктора нельзя ничего скрывать. Жизнь этой дѣвушки, или, лучше сказать, послѣдній годъ ея жизни, цѣлый романъ…

— Вотъ молодые люди! вскрикнула тетушка, — во всемъ видятъ романы. Не вѣрьте ему; въ моемъ домѣ можетъ ли быть романъ? Дѣло все и томъ, что я нашла ей жениха, который ей не нравился; я настаивала для ея же пользы, она не хотѣла: почему? я не знаю, любила ли она кого, это не мое дѣло. Она уѣхала въ Петербургъ, тамъ простудилась, занемогла, вернулась больная, вотъ и весь романъ.

— Да? сказалъ докторъ. — Ну, да какое вамъ дѣло до моральнаго состоянія ея души. Видимо, что горячка тифозно-нервная. Жаръ, бредъ, словомъ болѣзнь развилась быстро; исходъ долженъ бытъ такой же. Завтра я скажу утвердительно. Впрочемъ, я не сказалъ-бы этого ея близкомъ роднымъ, но, за неимѣніемъ ихъ, вамъ, какъ людямъ постороннимъ и болѣе равнодушнымъ, я не солгу: я не имѣю никакой надежды. Конечно все зависитъ отъ Бога, но это будетъ чистѣйшее чудо. Если у ней есть родные, я вамъ совѣтую приготовить ихъ къ той мысли, что…. впрочемъ, что завтра будетъ….

Докторъ поднялъ стоявшую на полу шляпу.

— Вы ужь ѣдете? спросила тетушка.

— Я побываю еще вечеркомъ….

— Какіе вы добрые….

— Я готовъ, что только могу….

— А что мой пульсъ? троньте-ка мой пульсъ….

Докторъ пощупалъ пульсъ.

— Прекрасный, ровный…. сказалъ онъ.

— Вы меня успокоиваете….

— Прощайте покамѣстъ….

— Могу я войдти къ больной? спросилъ я.

— Только осторожнѣе. Если она въ бреду, она васъ не узнаетъ, если же нѣтъ, то не испугайте ея.

— Нѣтъ, мнѣ только взглянуть….

— Да не будьте долго, замѣтилъ докторъ….

— Охота рисковать, сказала тетушка. — А вы не ходите, обратился къ ней докторъ, выходя въ залу.

— Боже избави!…

Потихоньку вошелъ я въ корридоръ. Первая дверь направо вела въ комнату Ѳеши, очень просто и скудно убранную. У одной стѣны помѣщалась кроватка Ѳеши, заставленная невысокими ширмами. Круглое зеркало стояло на столикѣ, въ простѣнкѣ помѣщалось другое.

Въ углу передъ образомъ горѣла лампада. Когда я вошелъ, притаивъ дыханіе, и взглянулъ черезъ ширмы, и увидѣлъ Ѳешу, лежавшую на постели съ закрытыми глазами. Она была въ бѣлой блузѣ; румянецъ ярко игралъ на ея щекахъ; рука, слабыя и изнеможенныя, была брошены вдоль гибкаго, но худаго стана. Длинные, черные волосы, выбившись изъ-подъ ночнаго чепчика, длинный прядями, точно змѣи, скользили по груди и плечамъ больной. Она поминутно поворачивала голову то въ одну, то въ другую сторону; спекшіяся огненныя губы, тревожимыя жаждой, то и дѣло открывались и закрывалась…. она была въ забытьи. Странныя, слова слышались по временамъ и чаще всего слово роза.-- «Моя роза! отняла! отдай…. Итого будетъ три!… Отдайте розу.»

Ѳеша сдернула съ себя чепчикъ и густые черные волосы обдали ее своими струями….

— Гдѣ роза?.. итого будетъ три! кричала больная и хотѣла спрыгнуть на полъ, но женщина, сидѣвшая поодаль, бросилась къ ней и удержала ее на постели.

Я не могъ болѣе выносить этой сцены и вышелъ въ залу. Тетушка, заслыша мои шаги, крикнула мнѣ изъ кабинета:

— Ради Бога, не входи ко мнѣ! прежде умой руки уксусомъ или выйдь на воздухъ.

Но я, вовсе не желая входить къ ней, въ свою очередь крикнулъ: извините!.. я уѣзжаю…. и вышелъ въ переднюю.

Я уѣхалъ, но что я чувствовалъ, того описывать не буду. Вечеромъ и послалъ узнать, какова Ѳеша. Я съ радостью услышалъ, что жаръ нѣсколько уменьшился, что докторъ былъ, перемѣнилъ лѣкарство и что Анисимъ не отходитъ отъ постели дочери, благо графиня сдѣлала милость и, уѣхавъ на карточный вечеръ къ княгинѣ Ахреяновой, изволила его оставить дома, а сама удовольствовалась другимъ лакеемъ. Всю ночь представлялась мнѣ Ѳеша и слышался ея тревожный бредъ. Мнѣ показалось страннымъ, что одно изъ самыхъ незначащихъ и отдаленныхъ событіи нашего знакомства приходило въ настоящую минуту чаще другихъ, болѣе сильныхъ, въ ея горячую, пылающую голову, а именно: то время, если помнитъ читатель, когда до побѣга Ѳеши Отлетаевъ бросилъ ей букетъ на террассу; разорвавъ на части, она разбросала его по саду, сохранивъ только два цвѣтка, къ которымъ я изъ того же букета прибавилъ третій, и подавая ей сказалъ: «итого будетъ три». Этотъ цвѣтокъ была роза; эту розу она воткнула въ косу, что послѣ постоянно дѣлала…. На другой день, ѣдучи на дачу, я запасся букетомъ розъ, думая угодитъ Ѳешѣ и привести ее тѣмъ въ сознаніе, но я ошибся. Она поняла, впрочемъ, что это были розы, собрала изъ всѣ до одной, каждую подносила къ виску, но не успѣвъ утвердить ихъ, сердилась, бросала, снова подносила къ виску, снова не успѣвала, мяла розы и рвала на части. Скоро она была вся покрыта лепестками общипанныхъ розъ… Такъ прошли еще три мучительные дня, прошли между страхомъ и надеждою. Я каждый день возилъ ей розы, и каждый разъ она, ощипавъ ихъ, требовала свою розу. Меня она не узнавала. Въ одно утро, пріѣхавъ по обыкновенію на дачу, я засталъ доктора, и онъ на вопросъ мой отвѣчалъ, что она пришла въ себя, что мысли свѣтлы, но что это, вовсе не есть признакъ выздоровленія; напротивъ, говорилъ онъ, этою минутой нужно пользоваться и приготовить ее къ. переходу изъ здѣшней жизни въ лучшую. Впрочемъ, прибавилъ онъ, она сама просила послать за священникомъ. Скрѣпя сердце и глотая навернувшіяся слезы, я осторожно вошелъ въ комнату Ѳеши…. Она лежала на постелѣ совершенію тихо, глаза смотрѣли ясно и спокойно; она улыбалась. Услыша шорохъ, она спросила:

— Кто тутъ?…

Я приблизился.

— Вы? сказала она, протягивая мнѣ руку: — а я хотѣла…. опросить объ васъ…. и не смѣла….

— Я былъ здѣсь каждый день….

— Не знала, тихо отвѣчала она.

— Возилъ тебѣ розы.

— Розы? спросила она

Я подалъ ей букетъ изъ шляпы…. Она взяла его, посмотрѣла" понюхала и, положивъ возлѣ себя, сказала:

— Хорошо! годятся…. въ гробъ…. положить….

— Ѳеша, что за мысли!…

— Умираю…. чувствую…. конецъ пришелъ….

— Не говорите такъ много, вамъ вредно, замѣтила сидѣлка.

— Все равно… въ послѣдній разъ…. сейчасъ придетъ отецъ Ефимъ…. тогда поздно будетъ…. мнѣ нужно говорить…. съ вами, съ разстановкой говорила Ѳеша, и, указавъ на сидѣвшихъ женщинъ, прибавила: — подите…. оставьте…. скажите, когда придетъ….

Женщины встали и молча вышли. Я сталъ на колѣни у постели Ѳеши. Настала минута молчанія.

— Дайте мнѣ, сказала она, какъ бы собравшись съ силами, — лоскутокъ бумажки…

Видя ея слабость, я счелъ лучшимъ ни въ чемъ ей не противорѣчить и вырвавъ поспѣшно изъ бумажника листокъ, подалъ его Ѳешѣ.

— И карандашъ, сказала она, и, взявъ то и другое, приподнялась немного и дрожащею рукою, медленно, съ разстановкой, но ровно и четко написала: "Ѳеша, « потоиъ выронила карандашъ и опустилась на подушки.

— Устала, сказала она послѣ молчанія и, указывая на бумажку, прибавила; — возьмите….

— Это мнѣ?… Благодарю тебя….

— Нѣтъ…. у васъ…. есть…. тамъ…. не стирайте….

— Но кому же это?…

— Графинѣ. Скажите: благодарю….

Я спряталъ бумажку и сказалъ:

— Отдамъ непремѣнно, это ее тронетъ….

— Теперь, начала Ѳеша, — еще…. одно…. слово…. когда въ саду…. я говорила…. никого не люблю…. я…. любила…. послѣ…. я…. люблю…. теперь….

Она взяла меня за руку и сдѣлала знакъ, чтобъ я нагнулся.

— Еслибъ я не умирала, продолжала она, — я бы не сказала…. боялась бы обидѣть…. но…. мертвой…. все едино…. прощено….

Она перевела духъ, я канула руки около моей шея…. Я слышалъ ея слабое дыханіе….

— Я любила…. васъ…. я люблю…. тебя….

— Ѳеша!… сказалъ я, я слезы потекли изъ глазъ моихъ….

Она поцѣловала меня въ голову.

Женщина вошла въ комнату. Ѳеша вздрогнула и шепотомъ сказки:

— Теперь…. прощай…. не забывай….

Я не удерживалъ болѣе слезъ и плакалъ какъ ребенокъ.

— Пора… подумать…. о душѣ, сказала Ѳеша и, взглянувъ на меня долгимъ взглядомъ, прибавила: — прощай… иди!…

Я закрылъ лицо руками и вывелъ въ залу. Отецъ Ефимъ замѣнилъ меня. Мнѣ было совѣстно рыдать при тетушкѣ и докторѣ, которые были въ гостиной, и я, чтобъ скрыть отъ нить мое чувство, опрометью бросился на террассу, гдѣ не могъ оставаться, сбѣжалъ въ садъ и, пройда одну шею, опустился на первую скамейку. Тутъ: только, въ эту тяжелую минуту, когда я терялъ Ѳешу навсегда, и понялъ какъ сильно и вмѣстѣ какъ безгрѣшно я любилъ ее. Да, я любилъ ее, не боюсь въ этомъ признаться, — я любилъ горничную со всѣми ея качествами и недостатками, я любилъ этотъ хорошенькій полевой цвѣтокъ, это простое, безыскусственное, рѣзвое дитя природы, какъ бы страннымъ это ни показалось читателю. Однакожь какъ мы тяжело было мнѣ, я далъ себѣ слово скрыть мою грусть, превозмочь, побѣдить всякое ея проявленіе и казаться совершенно спокойнымъ. Здѣсь, одинъ среди природы, я могъ предаваться чувству; во тамъ на глазахъ тетушки и доктора, я долженъ былъ держать себя прилично обстоятельству. Тихо вошелъ я въ гостиную. Докторъ уѣхалъ. Тетушка сказала мнѣ:

— Ей хуже….

— Ушелъ отецъ Ефимъ? спросилъ я.

— Ушелъ. Слава Богу, что душа ея спасена, по крайней мѣрѣ.

— Ѳеша, сказалъ я, — поручила мнѣ передать вамъ вотъ этотъ листокъ.

Я вынулъ изъ кармана бумажку и подалъ ее графинѣ.

— Вели прежде окурить ее, сказала она.

— Я былъ съ нею на воздухѣ.

Тетушка взяла бумажку и прочла имя Ѳеши.

— Это она сама писала?

— Все, что только умѣла, промолвилъ я….

— Какая трогательная черта! въ такой слабости, почти передъ самою кончиной, вспомнить обо мнѣ! Какъ эта дѣвочка, однакожь, меня побила!

— Однимъ своимъ именемъ, она хотѣла многое выразить: „скажите графинѣ,“ говорила она мнѣ, „благодарю“…. вотъ ея слова….

Тетушка впитала нѣсколько слезинокъ въ платокъ, и бумажку положила въ альбомъ. Я вышелъ изъ гостиной, но шопотъ голосовъ, бѣготня въ корридорѣ, какое-то особенное движеніе, вселяли невольный во мнѣ ужасъ…. Я отворилъ дверь въ комнату Ѳеши…. она лежала безъ движенія, сжавъ еще теплыми руками свѣжія розы. Анисимъ рыдалъ у ногъ ея. Двѣ женщины взяли его подъ руки, оттащили насильно отъ постели и вывели въ корридоръ…. Скрѣпя сердце, подошелъ я къ Ѳешѣ. Она была еще тепла, но души уже не было…. Пришедшія женщины попросили меня выйдти. Я поцѣловалъ Ѳешу, и вышелъ въ залу, гдѣ тетушка ходила въ волненіи и поминутно кричала: „Что же карету? Увезите… я не могу жить съ покойницей!… что же карету?“,

Черезъ минуту доложили, что карета готова.

— Я надѣюсь, обратилась тетушка ко мнѣ, — что ты меня не оставишь въ такомъ положеніи?… Пріѣзжай вечеркомъ. Дайте знать, обратилась она къ людямъ, — дайте знать княгинѣ Ахреяновой, какой со мною вышелъ случай. Да если пріѣдетъ Иванъ Ивановичъ, попросите его заѣхать ко мнѣ въ Москвѣ….

Съ этими словами тетушка уѣхала. Я, разумѣется, остался и имѣлъ твердость видѣть какъ Ѳешу, въ розовомъ платьѣ, съ распущенными волосами, безжизненную и холодную, положили въ залѣ на столѣ, и накрыли кускомъ прозрачной кисеи. Вскорѣ печальные звуки погребальнаго пѣнія раздались въ комнатѣ, заглушая безмолвныя рыданія старика Анисима. На третьи сутки мы проводили съ нимъ нарядный гробокъ Ѳеши, украшенный свѣжими розами, до Ваганькова кладбища. Тетушка прислала къ выносу свою парадную карету четверней, и вѣнокъ изъ иммортелей на крышку гроба. Когда его стали опускать въ могилу, Анисимъ плакалъ какъ ребенокъ. Усыпавъ свѣжую могилу Ѳеши, цвѣтами я уѣхалъ. Всѣ присутствовавшіе тоже медленно разбрелись въ разныя стороны; только одинъ старикъ отецъ, въ ливрейномъ фракѣ, стоялъ еще на колѣнахъ у могилы дочери….

Вскорѣ я долженъ былъ уѣхать въ Петербургъ; но еще до отъѣзда я успѣлъ реализировать брилліянты Ѳеши, и заставивъ Анисима принятъ вырученныя деньги.

XIII.

Прошли два года, проведенные мною въ Петербургѣ. Разъ какъ-то случилось мнѣ зайдти въ домикъ Петра Великаго, на Петербургской сторонѣ. Въ часовнѣ не было некого, кромѣ меня, отставнаго старика солдата, оправлявшаго свѣчи, замѣнявшаго обгорѣлыя и оплывшія новыми, и дамы, весьма скромно одѣтой, съ мальчикомъ лѣтъ двѣнадцати, въ мундирѣ одного изъ кадетскихъ корпусовъ Петербурга. Дама стоила на колѣнахъ и очень усердно молилась. Я вышелъ было уже въ сѣни, когда дама, кончивъ молитву, послѣдовала моему примѣру, и я остановился, чтобъ дать ей дорогу. Дама подняла голову, я я узналъ, къ крайнему моему удивленію, блѣдное и задумчивое лицо Нины, окаймленное густыми взбитыми бѣлокурыми буклями….

— Надежда Васильевна! — невольно вскрикнулъ и….

Она пристально взглянула на меня и сказала., подавай руку.

— Я бы васъ не узнала…. такъ вы пополнѣли….

— Давно ли въ Петербургѣ? спросилъ я.

— Съ полгода….

— Такъ давно? И я нигдѣ не встрѣтилъ васъ прежде!

— Я никуда не ѣзжу, ни гдѣ не бываю….

— Что же значитъ такое затворничество?

— Меня здѣсь никто не знаетъ, и я никого не знаю…

— А Сергѣй Васильевичъ здѣсь, въ Петербургѣ?

— Нѣтъ…

— Вы однѣ?

— Съ дѣтьми.

Съ этими словами мы вышли на улицу….

— Гдѣ же вашъ человѣкъ? спросилъ и оглядываясь.

— Со мной нѣтъ человѣка, я одна съ Васей. Saluez done monsieur, — сказала она сыну, указывая на меня.

Мальчикъ поклонился.

— Est ce que tous vous souvenez de moi? спросилъ я его.

— Oui, отвѣчалъ онъ.

— Oui, monsieur, поправила его мать.

— Oui, monsieur, повторилъ мальчикъ.

— Позвольте мнѣ, по крайней мѣрѣ, обратился я къ Нинѣ, — кликнутъ вашу карету.

— У меня нѣтъ кареты, я пѣшкомъ: впрочемъ я живу здѣсь близко.

— На Петербургской сторонѣ? вскрикнулъ я.

— Да! что дѣлать? Времена измѣнчивы. Я нанимаю маленькій домикъ, въ шесть комнатъ, окнами въ паркъ. Здѣсь лѣтомъ воздухъ чище. Дѣти перейдутъ улицу — я въ саду, а это много значитъ для ихъ здоровья….

— Что же за фантазія такъ отдалиться отъ центра города?

— Не фантазія, а необходимость. Средствъ нѣтъ.

Нина грустно улыбнулась.

— Зайдите къ вамъ, благо близко! потолкуемъ, вспомнимъ прошлое, сказала она мнѣ. — Особо я не зову васъ: зачѣмъ вамъ забираться въ нашу глушь, а кстати отчего не навѣсить старую знакомую.

— Позвольте мнѣ предложить вамъ мою коляску.

— Merci.

Я махнулъ кучеру. Коляска подъѣхала. Я подалъ руку Нинѣ; она сѣла съ Васей.

— Чей домъ вы нанимаете?

— Садитесь, отвѣчала Нина, — усядемся втроемъ. Вася будетъ между нами. Не бойтесь меня компрометировать: меня никто не знаетъ ни здѣсь, вы въ самомъ Петербургѣ…. садитесь….

Я сѣлъ подлѣ Васи, и мы отправились. У подъѣзда небольшаго домика, по указанію Нивы, кучеръ мой остановилъ лошадей. Нина позвонила, и молодая горничная, въ которой я узналъ экс-актрису Машу, отперла намъ дверь. Пройдя узенькую стеклянную галлерейку, примыкавшую къ деревянному домику, вошли мы черезъ тѣсную, полутемную переднюю въ пріемную, или гостиную, средней величины.

— Милости прошу, сказала мнѣ Нина: — не взыщите, здѣсь мои гостиная, кабинетъ, будуаръ, столовая, все что хотите; рядомъ мои спальня, за нею комнаты дѣтей и гувернантки, только не прежней, и другой, дѣвичья, кухня, вотъ я все мое помѣщеніе.

Пока она снимала шляпку и отдавала ее Васѣ, который унесъ ее потомъ черезъ спальню дальше, а бросилъ бѣглый взглядъ на комнату. Частота въ ней замѣняла роскошь; стѣны были оклеены дешевыми обоями, окна занавѣшены бѣлоснѣжною кисеей, диванъ и нѣсколько креселъ обиты пестрымъ глянцовитымъ ситцемъ. Мѣстами, на этажеркѣ надъ дивановъ, на подстольникѣ небольшого зеркала, стоили тѣсною семьей предметы роскоши, вѣроятно самыя завѣтныя изъ игрушекъ Нины. Въ одномъ углу, на тумбѣ, помѣщались дорогіе бронзовые часы. Въ другомъ, на пюльпитрѣ, заставленномъ растеніями, красовался, въ богатой золотой рамѣ, превосходный портретъ корнета, только въ какомъ-то странномъ костюмѣ итальянскаго гондольера. На окнахъ стояли цвѣты, вырощенные и взлелѣянные заботливостью Нины. Диванъ былъ заслоненъ съ одной стороны трельяжемъ изъ простаго крашенаго дерева, по которому вился и нѣжился широко-лиственный плющь, посылая свѣту своя влюбленныя въ него вѣтки. Нина сѣла на диванъ и указала мнѣ на кресло.

— Ну, какъ вы находите мою хижину?

— Вы въ ней хозяйка, отвѣчалъ а: — можетъ ли она быть не нарядна, не граціозна, не мила?…

— Кончили вы? спросила она меня: — какъ вамъ не стыдно говорить мнѣ комплименты? Я вѣдь не свѣтская женщина, я думала побесѣдовать съ вами какъ со старикъ другомъ, а вы хотите превратить этотъ смиренный уголокъ въ будуаръ прежней Нины. Напрасно! я ужъ не та изнѣженная, избалованная, лѣнивая Нива, я не та нарядная игрушка, которую берегла въ золоченой клѣткѣ, которою обыкновенно только любовались, а любили лишь изрѣдка, которую выставляла на показъ, какъ живую мебель въ домѣ, которою хвастались, какъ зимою хвастается гастрономъ горстью свѣжей земляники, — я не та слабая женщина, ослѣпляемая вспышками прежней страсти: я отжившая, поблекшая старуха….

Я засмѣялся.

— Я мать! кончила Нива очень серіозно, и и пересталъ смѣяться.

— Гдѣ же Сергѣй Васильевичъ?

— Въ Москвѣ. Мы разстались навсегда!

— Возможно ли! вскрикнулъ я, — вы разстались съ мужемъ.

— Я должна была это сдѣлать…. мы должны были разстаться…. у васъ…. Впрочемъ мы разстались дружески. Вася ему пишетъ… мои дѣти уважаютъ въ немъ отца, я учу ихъ любить его….

— Кому же и учить ихъ если не вамъ? отвѣчалъ я: — вы сами умѣли любитъ его!

— Я люблю его и до сихъ поръ. Увѣрена, что и онъ меня любитъ, по своему, разумѣется….

— А живете розно? Вотъ чего я не понимаю.

— Я вамъ объясню это. Видно, пришлось высказаться. Сережа въ нищетѣ.

— Возможно ли? Такъ вотъ причина….

— Что я живу въ лачужкѣ, быстро перебила меня Нвпа, — а не того, что я съ нимъ розно. Я бы съумѣла изъ любви къ мужу дѣлить съ нимъ бѣдность, какъ дѣлила роскошь и великолѣпіе; но когда Сережино, наше милое Сережино, было описано, продано съ аукціона, когда за уплатою Совѣту, оставшейся отъ продажи суммы не достало на покрытіе четвертой части долговъ, когда мебель, серебро, все что было въ домѣ, описали, Сережа сталъ такъ мраченъ первое время, что вы не повѣрите: мы съ дѣтьми стали ему въ тягость. Онъ даже имѣлъ жестокость упрекать меня въ прежней моей бѣдности. Этотъ упрекъ разбилъ мое сердце; однакожь и я не молчала, и въ свою очередь высказала ему все, что было у меня на душѣ. Надо мы замѣтить, — продолжала Нина послѣ молчанія, — что давно, какъ-то въ день моихъ имянинъ, ему вздумалось подарить мнѣ вексель въ тридцать тысячъ рублей, подъ предлогомъ будто бы, что въ случаѣ, если онъ когда-нибудь все промотаетъ, будущность моя хотя нѣсколько будетъ обезпечена. Мы посмѣялись вдвоемъ этому предположенію, и я бросила куда-то въ ящикъ этотъ вексель, какъ ничтожную бумажку, которою совершенно не дорожила; но маменька, предубѣжденная противъ Сережи и страстно-любившая дѣтей моихъ, не говоря уже обо мнѣ, припрятала вексель безъ моего вѣдома. Представьте же вы себѣ мое удивленіе, когда въ страшные дни нашего паденія, я узнала, что вексель мой поданъ ко взысканію, что я главная кредиторша моего мужа. Мнѣ выдали деньгами, и вотъ процентами съ этого капитала я содержу дѣтей. Я забыла вамъ сказать, что маменька, мѣсяца за три до продажи нашего имѣнія, заставила меня подписать какую-то бумагу, которую я и подписала съ обычною моею лѣнью, неспрося даже, что подписывала. Оказалось, что это была довѣренность, данная мною маменькѣ, по которой она отъ моего имени и подала мой вексель ко взысканію. Можете себѣ представить, какъ этотъ поступокъ, упрочивающій будущность дѣтей моихъ, взбѣсилъ Сережу. Онъ видѣлъ въ немъ хитрость, тайное, нѣмое мщеніе, онъ обвинялъ меня въ сообщничествѣ. Сначала онъ умолялъ меня отдать ему деньги, чтобы пустить ихъ въ оборотъ, взять подряды; потомъ когда я изъявила сомнѣніе на счетъ удачи предпріятія и выразила боязнь рисковать деньгами дѣтей, онъ осыпалъ меня упреками, называлъ меня женщиной безъ души и безъ сердца. И дѣйствительно: у меня нѣтъ ужь больше сердца, а какая-то вѣчная, незакрывающаяся рана. Маменька защищала меня отъ его нападокъ, Сережа горячился, я бросалась то къ нему, то къ ней; дѣти плакали; наконецъ эти сцены начинали превосходить вѣроятіе, утомлять всякое терпѣніе, и когда мы должны были очистить Сережино для ожидаемыхъ новыхъ владѣльцевъ, мы разъѣхались въ разныя стороны. Онъ остался въ Москвѣ, а я переѣхала сюда, гдѣ суровый климатъ сразилъ маменьку, успѣвшую до смерти устроить будущность дѣтей моихъ. Умирая, она сказала: „Нина! береги дѣтей. Я умираю покойно. У васъ есть кусокъ хлѣба.“

Нина горько заплакала. Настала минута молчанія.

— Такъ вотъ вы отчего и въ траурѣ, замѣтилъ я, — сколько событій въ два года! Я не приду въ себя.

— Да, сказала она, — я бы могла написать романъ, подъ названіемъ: Нина, или десять лѣтъ изъ жизни женщины, но, къ несчастію, меня станетъ только на одно заглавіе.

— Скажите мнѣ, началъ я, — если вы ужь были такъ добры, что почтили меня вашею откровенностью, скажите мнѣ, какую же жизнь ведетъ теперь Сергѣй Васильевичъ? Я воображаю, какъ труденъ для него быстрый переходъ отъ такого богатства къ весьма стѣсненному состоянію.

— Нѣтъ, онъ сдружился съ своимъ положеніемъ: при его веселомъ, безпечномъ характерѣ, это было вовсе и не трудно ему. Первое только время онъ былъ грустенъ, но и тутъ находилъ удовольствіе въ истребленіи всякихъ предметовъ для того только, чтобъ они не доставались новымъ владѣльцамъ: такъ онъ былъ на нихъ золъ, какъ будто они были виноваты въ томъ, что онъ проживалъ, а они важивали. Напримѣръ у него былъ тарантасъ, въ которомъ онъ ѣзжалъ иногда на охоту. Тарантасъ этотъ стоялъ очень дорого: онъ вмѣщалъ въ себѣ складную мебель на три комнаты, огромное трюмо, шкафъ съ посудой отъ ликерной рюмки до суповой чашки, на шесть персонъ серебро, палатку, кухонную посуду. Пощадивъ мебель и шкафъ, онъ изрубилъ тарантасъ въ щепки.

— И это его забавляло?

— Должно-быть. Костюмы и декораціи сжегъ. Впрочемъ Сережа продалъ наскоро все, что только можно было успѣть продать, хотя и за безцѣнокъ. Вѣрво ужь онъ все я промоталъ… А что Ѳеша? быстро спросила она меня другомъ тономъ: — гдѣ Ѳеша?

— Умерла, грустно отвѣчалъ я.

— Въ самомъ дѣлѣ? Бѣдная! тоже въ нищетѣ быть-можетъ, на чужихъ рукахъ?

— Нѣтъ, въ томъ же домѣ, откуда была увезена въ Москвѣ.

— Оставилъ ей что-нибудь Сережа?

— Брилліантовъ тысячъ на шесть; они долго хранились у меня, и я насилу могъ передать вырученныя за нихъ деньги отцу Ѳеви, который не хотѣлъ брать ихъ у меня.

— Что, она была хороша, Ѳеша? и не дождавшись отвѣта бистро продолжала: — я дала клятву не видаться съ моимъ мужемъ. Могу ли я допустить, чтобы Сережа, какъ бы я его ни любила, промоталъ послѣдніе гроши моихъ несчастныхъ малютокъ? нѣтъ, у меня не достанетъ духу вырвать изъ ихъ маленькихъ ручекъ послѣднюю корку хлѣба, отнять у нихъ и разсѣять по чужимъ угламъ послѣднія крошки, тщательно сбереженныя стараніемъ старушки-бабушки. Нѣтъ! я скорѣй умру, а не сдѣлаю этого. Я не промѣняю дѣтей на мужа. Я принесу имъ въ жертву разлуку съ мужемъ, какъ ни тяжка она. Что та женщина за мать, которая не умѣетъ пожертвовать собою въ пользу дѣтей своихъ.

Въ это время двѣ дѣвочки о Вася вбѣжали въ комнату. Дѣвочки мнѣ низко присѣли?

— Подите ко мнѣ, моя милые, сказала она дѣтямъ.

Вася сталъ между плющомъ я диваномъ; одна дѣвочка сѣла къ ней за колѣни, а другая стала подлѣ, обвивъ ручкою ея шею. Нина поцѣловала всѣхъ троихъ и обратясь ко мнѣ, сказала:

— Мои жереміады вамъ надоѣли?

— Вы несправедливы. Въ нынѣшнее утро, я припоминаю нашу первую встрѣчу и то былое время….

— Я всегда рада, перебила меня Нина, встрѣтить кого-нибудь, кто зналъ меня прежде и кто напомнилъ бы мнѣ прошедшее. Иногда вечеромъ за чашкой чая, прервавъ чтеніе современныхъ повѣстей, мы перебираемъ въ памяти прошедшее, и какая составляется длинная и грустная повѣсть!..

— Кто же изъ тамошнихъ теперь здѣсь? кто же это мы?

— Я и князь Eugène Чернорижскій.

— Онъ здѣсь?

— Только-что надѣлъ эполеты….

— Все такой же?

— Сталъ благоразумнѣе..

— Все также васъ любитъ?

— Меня? какая мысль! онъ такъ молодъ, а я старуха!…. Онъ можетъ любить меня только какъ терпѣливую слушательницу его сердечныхъ исторій, а такихъ исторій у него не мало….

— И часто онъ у васъ бываетъ?

— Когда не занять службой и устанетъ отъ баловъ. Пріѣзжайте и вы когда-нибудь вечеркомъ: я всегда дома….

— Непремѣнно, если позволите, сказалъ я кланяясь.

— Буду ждать васъ, до свиданія, молвила Нина, подавая мнѣ руку, и мы разстались.

Но мнѣ не суждено было воспользоваться приглашеніемъ Надежды Васильевны. По возвращеніи дохой, я нашелъ у себя письмо, которыхъ извѣщали меня о внезапной кончинѣ тетушки. Я поспѣшилъ въ Москву. Въ вагонѣ разговорился я съ однихъ пожилыхъ господиномъ, очень любезныхъ, очень веселыхъ, любившихъ похохотать и большимъ мастеромъ разказывать преуморительные анекдоты. Онъ сообщилъ между прочихъ, что живетъ постоянно съ семействомъ въ Москвѣ, усердно просилъ меня побывать у него и обѣщалъ свое содѣйствіе въ одномъ затруднившемъ меня дѣлѣ, о которомъ случайно зашла рѣчь въ разговорѣ. На карточкѣ, переданной мнѣ, я прочиталъ: Иванъ Дмитріевичъ Треухинъ; на оборотѣ былъ напечатанъ адресъ.

Чрезъ нѣсколько дней я собрался навѣстить своего новаго знакомаго, Треухинъ былъ дома. Меня провели въ его опрятный, но весьма не роскошный, установленный приличною мебелью кабинетъ. Входя, я услышалъ слова хозяина, адресованныя къ какому-то небольшому, черненькому, вертлявому человѣчку, бѣдно одѣтому въ поношенный сертучокъ, стоявшему ко мнѣ спиною, лицомъ къ хозяину, который говорилъ:

— Смотри же, купи непремѣнно и галстукъ и перчатки, а главное сапоги, а то и скверно и стыдно…

— Ужъ я самъ вижу, что и стыдно и скверно! Сказалъ черненькій господинъ и повернулся на каблукахъ.

Мы поздоровались съ хозяиномъ.

— Кого и вяжу, откудова крикнулъ черненькій господинъ, и я. узналъ въ немъ корнета Отлетаева.

Онъ кинулся то мнѣ на шею. Не скрою, я ощутилъ сильный, букетъ рома и водки.

— Сколько лѣтъ не видались! говорилъ онъ. — Вотъ гора съ горой не столкнется, а человѣкъ съ человѣкомъ всегда встрѣтятся, изъ чего заключить можно, что не хорошо быть горой. А вы-то съ гору!

— Да отвѣчалъ я, — что дѣлать, толстѣю!..»

— Вы знаете моего пасынка? спросилъ меня хозяинъ.

Тутъ только вспомнилъ я разказъ исправника и кто такой быль Треухинъ.

— Какже отвѣчалъ я: — я былъ въ Сережинѣ.

— Сережино-то, тю-тю!.. Корнетъ свиснулъ.

— Знаю, грустно сказалъ я.

— Голъ, какъ соколъ! А кто вамъ сказалъ, кто я рухулся-та?

— Надежда Васильевна. Я ее видѣлъ въ Петербургѣ.

— Ей хорошо говорить! Она барыня. Ктобъ могъ ожидать? А все эта вѣдьма Аграфена Матвевна.

— Она умерла, сказалъ я.

— Не можетъ-быть! Развѣ вѣдьмы умираютъ? Прикинулась… А что я постарѣлъ? спросилъ меня корнетъ.

— Нѣтъ, не нахожу…

— Что мнѣ дѣлается! Я живу припѣваючи, не унываю! глупо унывать, не правда ли? Я покрайней мѣрѣ могу сказать: пожилъ!

— И прожилъ! замѣтилъ хозяинъ. — представьте, обратился онъ ко мнѣ, — три тысячи душъ и десять тысячъ десятинъ земли въ одномъ мѣстѣ, да на милліонъ лѣсу ухнулъ, въ десять лѣтъ точно не бывала. Я бы изъ этого состоянія пріобрѣлъ въ десять лѣтъ еще столько же.

— А я пожилъ! Ужъ такъ пожилъ, что ахти мнѣ!

— Ну, а теперь?

— Теперь живу на чердачкѣ: премиленькій чердачокъ! обѣдаю здѣсь, или гдѣ придется: это пріучаетъ желудокъ къ разнообразію; хожу пѣшкомъ, это очень полезно, и то хожу когда сапоги есть, а когда нѣтъ, дома шитыя туфли донашиваю. Деньги у меня не водятся. Вѣдь онѣ у меня и тогда неводились. Бывало густо, бывало и пусто. Теперь точно тоже. Дастъ вотъ ихъ милость (онъ указалъ на Треухина) или сестра пришлетъ, я ихъ тутъ же и ухну, а тамъ мѣсяцъ, два, нѣтъ ничего. За то веселье-то какое, цѣлый день пою. Оно понятно — съ голоду я голосъ чище, а какъ легло — чудо: ужь тамъ вотъ не растолстѣешь какъ вы. Наконецъ, эти вѣчныя прогулки — славно! Я изучаю Москву, я знаю всѣ переулки, знаю сколько доновъ въ каждомъ переулкѣ, знаю въ какомъ окнѣ какого дома Хорошенькое личико, все я знаю. Я веду жизнь уличную, мнѣ бы только жать въ Парижѣ. Сколько горничныхъ я знаю! Ужасъ! Онѣ дамы моего теперешняго общества. Я имъ дѣлаю визиты пѣшкомъ, и онѣ ко мнѣ тоже пѣшкомъ. Бывало шаль за поцѣлуй, нынче фунтъ орѣховъ каленыхъ. Бывало брилліанты дѣло дѣлали, нынче пряники миндальные, стручки сахарные, коврижки голландскія, въ особенности патока съ инбиремъ, клюква подснѣжная и многое другое. Оно и дешево и дѣйствительно. Въ сущности-же одно и тоже…

Хозяинъ хохоталъ во все горло и такъ увлекательно, что я тоже засмѣялся, а за мной и самъ корнетъ, поминутно вертѣвшійся и вскакивавшій съ мѣста, чтобъ походя, опять сѣсть на другое.

— Ну а что, скажите, какъ ваши дѣлишки? что ѲешаР

— Она умерла.

— Неужто? вскрикнулъ корнетъ: — Ѳеша умерла!" ата прелесть умерла? Давно ли? Когда? Отчего? Ѳеша умерла!

— У ней была чахотка, а тамъ тифъ, и въ шесть дней не стало.

— Гдѣ же, гдѣ?

— Въ Паркѣ, въ домѣ тетушки.

— Гдѣ же схоронили этотъ цвѣточекъ?

— На Ваганьковокъ…

— Ахъ, Ѳеша! ахъ, дружокъ Ѳеша! Что за прелесть была! Ахъ, да нѣтъ, вы шутите? Неужто Ѳеша умерла?

Я увѣрилъ его. Онъ былъ въ отчаяніи и ходилъ по комнатѣ, тормоша свою прическу.

— Ахъ, Ѳеша! я сгубилъ! я, подлецъ, сгубилъ! Да еслибъ Іи знали, обратился онъ къ вотчиму, — что эта была за прелесть!.. Ахъ, Ѳеша! Вѣдь я отъ любви, отъ ревности!… Еслибъ я только зналъ… ахъ, Ѳеша!..

Корнетъ прослезился.

— Зачѣмъ она меня не любила? Сама виновата! Только полюби, или прикинься, вотъ и все пошло бы иначе… ахъ, бѣдная, ахъ, милая дѣвочка! Да, нѣтъ, можетъ ли быть, чтобъ Ѳеша умерла?….

— А что Параша? спросилъ я.

— Знаете, сказалъ мнѣ корнетъ, — я не люблю ея, а по могу не уважать. Представьте, что въ то время, какъ я вылеталъ съ трескомъ и громомъ въ трубу, а моя супруга съ вѣдьмой матушкой, подобравъ бездѣлицу въ сто тысячъ, кромѣ вещей, отправилась жить съ дѣтьми куда-то, только не со мною, Параша продала все, что я ей дарилъ когда-то, приложила къ этому деньги своего жалованья, которое берегла и принесла мнѣ. Что такое? — спросилъ и ее. Возьмите, "говоритъ, ваше добро… то есть надо такъ понимать:

Мнѣ не дорогъ твой подарокъ,

Дорога твоя любовъ.

— Высокая черта! замѣтилъ и.

— Она и сама-то такая высокая. Я разумѣется денегъ этихъ не взялъ тогда, и уѣхалъ…

— А вы-то какъ были къ ней несправедливы!

— Да, я ужь васъ вспоминалъ не разъ. Сашка-то, представьте…

— Что такое?

— Вскорѣ послѣ васъ… Ну, какъ бы выдумали? Сталъ у насъ полкъ. Ну, всѣ ко мнѣ — разливанное море, театры, все какъ слѣдуетъ…

— Бывало, перебилъ хозяинъ, — придетъ ему фантазія, чтобъ была иллюминація, а нѣтъ пи плошекъ, ни шкаликовъ, какъ быть? на горѣ видны мужицкія копны; зажжетъ копны, вотъ и иллюминація.

— Неужели? крикнулъ я.

— Было дѣло! отвѣчалъ корнетъ. — Впрочемъ послѣ, что стоилъ хлѣбъ мужикамъ, выплачивала вотчинная контора. Нѣтъ, я вамъ скажу про Сашу-то… Что вы думаете?..

Уланъ увлекъ ея вниманье!

Бѣжала, сударь вы мой, съ офицеромъ! А теперь здѣсь. Намедни иду, она въ коляскѣ развалилась, лошади какія! Смотрю на нее, не узнаетъ, бестія! А хороша, надо сказать, хороша! Куда ни шло, и теперь все бы забылъ, да денегъ нѣтъ. Такъ и быть, фунтъ бы изюму въ долгъ взялъ, благо лавочникъ-то такой чувствительный, изъ мѣщанъ, торговалъ когда-то въ Сережинѣ на базарѣ мужицкими галантерейносятями, то есть бусами, лентами, тесемками, а вѣдь у меня и этого бралось бывало количество не малое, на всякій случай; иногда подвертывались премиленькія крестьяночки. Грѣшный человѣкъ любилъ и я:

Порой смуглянки черноокой

Младой и свѣжія поцалуй…

Хозяинъ захохоталъ и прибавилъ:

— И это человѣкъ женатый, семейный; это отецъ троихъ дѣтей…

— Что вы ихъ видѣли дѣтей-то моихъ?

— Какъ же, недавно. Всѣ здоровы.

— Здоровы? ну, и славу Богу! сказалъ корнетъ и перевернулся за каблукахъ.

— А что наши общіе знакомые, что Трезвонить? спросилъ я корнета.

— Все такой же:

Стоитъ какъ вербный херувимъ,

Натянутъ, нѣмъ и недвижимъ.

— Ну, а Огородъ? продолжалъ я спрашивать.

— Женился.

— Не можетъ-быть?

— На вдовѣ купчихѣ, на такой невыносимой болтуньѣ, что просто ужасъ. Она его обворожила тѣмъ, что онъ могъ молчать по цѣлымъ днямъ и слушать ея болтовню.

— А Агаѳонъ?

— Сошелъ съ ума окончательно, когда въ завѣтный день вскрытія таинственной коробочки, котораго ждалъ три года, онъ не нашелъ ничего. Украли сто тысячъ! крикнулъ онъ, и съ тѣхъ поръ пришелъ въ такой азартъ, что, нечего дѣлать:

Связали, въ желтый домъ и на цѣпь посадили.

— Ну-съ, обратился корнетъ къ вотчиму, — сядемъ мы съ вами въ картину?

— Опять! вскрикнулъ онъ и расхохотался. — Представьте, обратился онъ ко мнѣ: — дочери мои вздумали на дняхъ устроить домашнія живыя картины. Мои дочери дѣти, старшей только шестнадцать лѣтъ, а онъ требуетъ, чтобы, вдругъ, я съ нимъ сѣлъ въ картину. Давайте, говоритъ, представимъ Эдипа въ Аѳинахъ. Вы, говоритъ, будете Эдипъ, а я, пожалуй, говорить, буду Аепны!

Хозяинъ покатился со смѣху. Корнету это было пріятно. Сколько я замѣтилъ, Отлетаевъ смѣшилъ своего вотчима не безъ разсчета.

— Однакожъ, сказалъ корнетъ, — я пойду, пора! а то далеко, не успѣю вернуться къ обѣду. Вы безъ меня не обѣдайте.

— Нѣтъ, сказалъ хозяинъ.

— А вы гдѣ стоите? спросилъ меня корнетъ.

Я назвалъ гостинницу.

— Я къ вамъ прибѣгу, сказалъ мнѣ корнетъ.

— Очень радъ.

— До свиданія! сказалъ онъ и побѣжалъ къ двери, во тотчасъ же вернулся и прибавя: — вотъ ужъ въ новыхъ сапогахъ прибѣгу! быстро скрылся за дверью.

— Каковъ человѣкъ! сказалъ мнѣ хозяинъ. — И жалко и смѣшно. Я знаю его съ дѣтства, вѣдь я былъ женатъ на его матери. Онъ ее много огорчалъ и въ дѣтствѣ. Каково бы ей было, еслибъ она еще жила? Право, и даже не жалѣю, что Господь ее прибралъ. Все видно къ лучшему. Впрочемъ, ей вѣрно хорошо тамъ.

Хозяинъ поднялъ голубые глаза къ небу.

— Да, сказалъ я, переходъ отъ такого богатства и къ такой, можно сказать, нищетѣ…

— Да еще какой нищетѣ: сапогъ нѣтъ. Ну, помилуйте, сколько не давай, ничто въ прокъ нейдетъ! Я же не могу много, у меня семья большая. Сегодня вымолилъ пятнадцать цѣлковыхъ… далъ, нечего дѣлать.

— Жаль, замѣтилъ я.

— Не глупый малый вѣдь, продолжалъ Треухинъ, — и таланты какія; ни одной ноты не знаетъ, а сядетъ за рояль, заслушаешься. А какъ поетъ!

— Прекрасно, я слышалъ.

— Самоучкой. Пишетъ тоже…

— Въ самомъ дѣлѣ? спросилъ я.

— Сатирическія стихотворенія, и очень хорошо. А комикъ какой!¹ Удивительно!..

Вскорѣ разговоръ вашъ принялъ дѣловое направленіе, какъ вдругъ дверь съ шумомъ отворялась, и корнетъ влетѣлъ въ кабинетъ, ведя на веревкѣ огромную и весьма кровную лягавую собаку.

— Посмотрите, обратился онъ къ намъ, указывая на собаку, — полюбуйтесь: складъ, анколюръ, лапы, а уши-то! что за прелесть! Ну не прелесть это?

— Хороша собака! сказалъ я.

— Трезоръ! лапу! сказалъ корнетъ.

Собака подала лапу.

— Другую.

Собака перемѣнила лапу..

— Экая прелесть какая! вскрикнулъ корнетъ, и схватывая въ углу трость Треухина и держа ее на аршинъ отъ земли, сказалъ:

— Соте, Трезоръ.

Собака перепрыгнула черезъ палку.

— Еще!

Собака еще разъ перепрыгнула. Корветъ бросился въ кресло и крикнулъ:

— Служи, Трезоръ, служи!

Трезоръ поднялся на заднія лапы, а передними уперся въ спинку стула.

— Умри, Трезоръ! кричалъ корветъ, ветшая съ кресла.

Собака шлепнулась на полъ и не двигалась.

— Живи, Трезоръ!

Собака быстро вскочила на ноги.

— О! другъ ты мой! началъ корнетъ, обнимая шею Трезора и цѣлуя его голову: — еслибъ у меня былъ кусокъ хлѣба, я бы далъ тебѣ большую половину, но такъ какъ у меня нѣтъ куска хлѣба, то будемъ вмѣстѣ голодать и показывать свѣту штуки: ты, какъ прыгать, служить и прочее, а я, какъ весело сносить свое положеніе. Мнѣ нуженъ былъ другъ, и и нашелъ его. О мой Трезоръ!

— Откуда это, батюшка? спросилъ Треухинъ.

— Нѣтъ, вы скажите: хороша ли собака?

— Хороша. А ты скажи, гдѣ досталъ?

— Нѣтъ, вы скажите, хороши она штуки дѣлаетъ?

— Хороши. Гдѣ ты ее подцѣпилъ?

— Хороша ли собака? обратился корнетъ ко мнѣ.

— Очень.

— Рѣдкая собака. Это другъ, это сокровище.

— Да гдѣ ты досталъ-то, спрашивалъ хозяинъ.

— Купилъ у собачника, вотъ за воротами. Я иду, а онъ на встрѣчу…

— Что далъ?

— Бездѣлицу! за этакую красоту…

— Однако?

— Я вамъ говорю бездѣлицу.

— Да сколько?

— Пятнадцать…

— Цѣлковыхъ? — крикнулъ Треухинъ… Ну, а какъ же сапоги?.. и залился громкимъ смѣхомъ…

— На что мнѣ сапоги, когда и купилъ сокровище!

Хозяинъ продолжалъ хохотать, а корнетъ цѣловалъ Трезора…

Князь Григорій Кугушевъ.

"Русскій Вѣстникъ", № 5, 1856