Корнет Отлетаев (Кугушев)/Версия 2/ДО

Корнет Отлетаев
авторъ Григорий Васильевич Кугушев

Опубл.: 1856. Источникъ: az.lib.ru • Часть вторая.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

КОРНЕТЪ ОТЛЕТАЕВЪ

ПОВѢСТЬ. Посвящается М. H. Капустину.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

VII.

Окончивъ въ городѣ дѣла, я вспомнилъ объ Отлетаевѣ и рѣшился наконецъ воспользоваться его приглашеніемъ, чтобъ поближе познакомиться съ этою оригинальною личностью. Въ городѣ узналъ я о блажномъ корнетѣ еще нѣсколько интересныхъ подробностей, особенно благодаря исправнику, большому говоруну и разкащику; у котораго былъ неистощимый запасъ мѣстныхъ анекдотовъ и біографій. Старожилъ уѣзда, онъ зналъ всѣхъ и все, а потому, когда рѣчь коснулась

Отлетаева, неудивительно, что потокъ разказовъ полился какъ рѣка, прорвавшая плотину. Ужъ я былъ и не радъ, что коснулся такого плодотворнаго вопроса, и насилу могъ уйдти отъ повѣствователя.

Изъ всѣхъ этихъ разказовъ и изъ собственныхъ недавнихъ наблюденій составилось у меня довольно полное представленіе о человѣкѣ, къ которому я отправился въ гости по ухабистой проселочной дорогѣ. Василій Сергѣевичъ, давшій въ послѣдствіи жизнь Сергѣю Васильевичу, нашему герою, былъ человѣкъ уже весьма толстый, когда узналъ его исправникъ. Какъ протекло его дѣтство, что за люди были его родители, покрыто, какъ говорится, мракомъ неизвѣстности. Что они были дворяне, и дворяне весьма богатые, остается фактомъ, не требующимъ доказательствъ. Василій Сергѣевичъ служилъ смолоду къ гвардіи, по вышелъ рано въ отставку по требованію старичковъ, которымъ черезъ два-три года закрылъ глаза остался одинъ одинехонекъ въ огромномъ опустѣвшемъ домѣ.

Въ лицѣ сосѣдки, Лизы Меркулиной, дочери весьма богатаго помѣщика, обремененнаго, впрочемъ, огромною семьей, обрѣлъ онъ надежду на счастье, женился и изъ барчонка сталъ вполнѣ бариномъ. Лиза была не дурна собой, съ лицомъ весьма выразительнымъ и съ тою степенью воспитанія, которая какъ разъ подходила подъ уровень понятій ея супруга. Они, казалось, была счастливы. Василій Сергѣевичъ былъ уступчивъ, и терпѣливо переносилъ капризы вспыльчивой Лизы, подарившей его, послѣ двухголоваго супружества, дочерью, а въ послѣдствіи сыномъ Сережей, нашимъ героемъ, котораго рожденіе было праздновано съ неимовѣрною помпой, поразившею всѣхъ сосѣдей и занявшею умы не только всего уѣзда, но даже и далѣе:

Сережа со дня рожденія былъ кумиромъ своихъ родителей. Сами не зная почему, гордились они сыномъ въ то время, когда онъ былъ еще такъ малъ, что не могъ своими совершенствами внушать подобное чувство. Безчисленное множество нянекъ, крѣпостныхъ я наемныхъ, суетилось вокругъ Сережа, предупреждая малѣйшія его желанія, изъ боязни раздразнить мальчика, въ капризахъ котораго родители всегда обвиняли прислугу. Такъ росъ Сережа до десяти лѣтъ. Тутъ только начали его сажать за азбуку, надѣляя предварительно конфетами. «Не заучите его!» говорили родители Сережа нанятому къ нему педагогу, — «ему вѣдь не ученымъ быть.» Сережа былъ мальчикъ очень живой и понятливый, но выучивалъ обыкновенно только то, что ему нравилось; иногда же просто-на-просто не хотѣлъ ничѣмъ заниматься. Педагогъ приходилъ въ отчаяніе, Сережа настаивалъ, возникала ссора, въ которую вступалась родители, преимущественно отецъ, говорившій въ такихъ случаяхъ:

— Дайте ему отдохнуть. Что это съ нимъ точно съ равнымъ себѣ поступаете! Дайте срокъ, онъ перещеголяетъ васъ ученыхъ.

Сережа торжествовалъ. Нѣсколько дѣтей сосѣднихъ мелкопомѣстныхъ дворянъ жили въ домѣ Отлетаевыхъ, какъ бы изъ милости и для воспитанія, а собственно для Сережиной забавы. Привыкши повелѣвать, мальчикъ обращался съ ними болѣе нежели безцеремонно. Худшія игрушки доставалось имъ; въ играхъ воинственныхъ роли побѣжденныхъ всегда выпадали на ихъ долю, не считая тѣхъ пинковъ и потасовокъ, не входившихъ въ условія игры, которыми онъ произвольно награждалъ своихъ товарищей.

— Хорошенько ихъ, мелкотравчатыхъ, хорошенько! вотъ такъ! лихо, Сережа! молодецъ! кричалъ Василій Сергѣичь съ балкона, и хохоталъ во все горло.

Можно себѣ представить теперь, что терпѣли прикомандированные къ особѣ Сережи дворовые мальчишки. Впрочемъ если онъ и больно таскалъ ихъ, то конечно не отъ злости, а такъ, по навыку. За то надобно отдать справедливость мальчику: ни одинъ нищій не уходилъ отъ него безъ щедраго подаянія. Сережа, будучи двѣнадцати лѣтъ, имѣлъ уже свой штатъ людей, своихъ лошадей, свои экипажи, даже свои карманныя, значительныя деньги, которымъ, разумѣется, не зналъ цѣны и тратилъ ихъ безъ пользы и дѣла. Дворня обирали мальчика: всякая лесть стоила денегъ, всякое наушничанье приносило барскую милость. Лукавыя горничныя выманивали у Сережи мелочь на пряники и орѣхи, а между тѣмъ то и дѣло твердили ему, что ужъ лучше его и на свѣтѣ-то нѣтъ, что ужъ такого молодца, какъ Сергѣй. Васильевичъ, только въ сказкахъ встрѣтить можно, и многое другое. Слѣдствіемъ этого было то, что Сережа, будучи четырнадцати лѣтъ, былъ уже страстно и чуть ли не преступно влюбленъ въ молоденькую швею, только-что кончившую курсъ наукъ въ московскомъ модномъ магазинѣ и вернувшуюся въ деревню. Такъ развивался Сережа, приводя въ отчаяніе сначала Нѣмку Шарлоту Карловну, потомъ француза Mr. Cornichon, за нимъ Русскаго учителя и даже холоднѣйшую изъ Англичанокъ, какую-то миссъ, приставленную къ кроткой и тихой Танѣ. Ей бѣдной тоже доставалось отъ Сережи въ минуты запальчивости; во не проходило секунды, какъ ужъ онъ страстно обнималъ сестру, которую очень любилъ.

Такъ проходило время въ домѣ Отлетаевыхъ, когда въ одно утро, камердинеръ Василья Сергѣевича, удивляясь, что баринъ долго не просыпается, рѣшился войдти въ его комнату и нашелъ его недвижимымъ и холоднымъ. Василій Сергѣевичъ умеръ ударомъ на тридцать седьмомъ году своего возраста. Прошелъ годъ траура, и неутѣшная вдова рѣшилась снова принимать сосѣдей и снова показаться въ мѣстномъ свѣтѣ, гдѣ давно уже, еще при жизни Васильи Сергѣевича, показался нѣкто господинъ Треухинъ, пріѣхавшій изъ Петербурга погостить къ матери, весьма умной и образованной старухѣ, принадлежавшей нѣсколько лѣтъ тому назадъ къ самому высокому кругу и поселившейся подъ старость въ весьма, впрочемъ, небольшомъ своемъ имѣніи. Треухинъ, молодой, красивый, ловкій, быстро овладѣлъ всеобщимъ вниманіемъ, сталъ душою общества и побѣдителемъ неопытныхъ и опытныхъ сердецъ. Онъ обратилъ взиманіе на молодую Отлетаеву еще при жизни мужа, хотя она по воспитанію нисколько не могла оправдать такого съ его стороны предпочтенія передъ другими дамами и дѣвицами тѣхъ странъ; во Лаза сватала его ухаживаніе за излишнюю любезность, сознавая, впрочемъ, въ душѣ все превосходство Треухина надъ ея супругомъ, какъ въ физическомъ, такъ и въ моральномъ отношеніяхъ.

По смерти мужа, Треухинъ удвоилъ свое къ ней вниманіе и постепенно учащая свои посѣщенія, сталъ наконецъ ежедневнымъ ей гостемъ, о чемъ, конечно, не преминули забарабанить любители скандалёзныхъ исторій, которыя доходили до слуха Лизаветы Ивановны. Она обдумала свое положеніе, и вникнувъ глубже въ сердце, дѣйствительно ваяла въ пень привлекательный образъ молодаго Треухина. Испугавшись итого открытія, она вспомнила, что ей тридцать два года, что она старѣе предмета своей страсти, и невольныя сомнѣнія на счетъ чистоты намѣреній Треухина запала въ ея робкую душу. Треухинъ же, въ свою очередь, сознавая вполнѣ, что истинное счастіе такого человѣка, какъ онъ, которому недостаетъ только состоянія, заключается именно въ томъ, чего у него нѣтъ, очень естественно разсчитывалъ на состояніе вдовушки и ту седьмую часть, которая по закону слѣдовала ей изъ имѣнія покойнаго мужа. Онъ любилъ вдовушку не восторженною любовью безбородаго юноши, а весьма разсудительно и здраво. Хорошо имѣть прекрасную жену, но вдвое лучше имѣть при такой женѣ и прекрасное состояніе. Сообразя это, но не обращая вниманія на лѣта Лизаветы Ивановны и видя только зрѣлую, полную и румяную красоту ея, Треухинъ счелъ нужнымъ, при первомъ необходимомъ между имъ и ею объясненія, разыграть роль безкорыстно преданнаго любовника и окончательно увлечь довѣрчивое сердце въ свои искусно разставленныя сѣти. Между тѣмъ дѣти, осиротѣвшія послѣ добраго папаши, перенесли всю силу обожанія на мать, занятую одною любовью; люди же, нянюшки, мамушки, мосье Корнишонъ, самая миссъ, и вся челядь, понимая отношенія вдовы къ Треухину, ненашла нужнымъ скрывать отъ дѣтей намѣренія послѣдняго — замѣнять имъ покойнаго папашу, и ненависть было первое чувство, которое Треухинъ въ нихъ встрѣтилъ. Но объясненіе послѣдовало; увлеченная Лизавета Ивановна отдала красавцу Треухину свою руку и давно побѣжденное сердце, не спросясь разумѣется дѣтей, и только послѣ скромной свадьбы, сыгранной весьма романически, поутру въ своей же церкви, гдѣ невѣста была въ бѣломъ утреннемъ капотѣ, съ свѣжею розою въ волосахъ, а женихъ въ легкомъ лѣтнемъ сюртукѣ, — представила его дѣтямъ, какъ отца и покровителя. Очень понятно, каково было дѣтямъ это грустное обстоятельство, слѣдствіемъ котораго возникла затаенная вражда между ними и вотчимомъ. Вотчимъ, впрочемъ, оказался человѣкомъ честнымъ, но разсчетливымъ, съ твердымъ и настойчивымъ характеромъ. Лизавета Ивановна боготворила своего втораго мужа и была счастлива новою семьею, прибывавшею съ каждымъ годомъ. Между тѣмъ Таня, оставленная единственно на попеченія гувернантки, выросла, стала дѣвицей прехорошенькою, но не развитою и недоученою, что впрочемъ не помѣшало ей выйдти за долговязаго офицера полка, квартировавшаго въ уѣздѣ, и вскорѣ уѣхать съ нимъ куда-то. Сережа, въ свою очередь, достигнувъ на свободѣ семнадцати лѣтъ и не ставя ни въ грошъ мосье Корнишона, также недоученый и совершенно неразвитый, пылкій, взбалмошный и бѣшеный, дѣлалъ на каждомъ шагу такія непріятности вотчиму, котораго ненавидѣлъ, что тотъ, занятый разсчетами и приведеніемъ въ порядокъ своего имѣнія, опустѣвшаго со смертью матери, рѣшился, съ согласія жены, записать его въ одинъ изъ кавалерійскихъ полковъ россійской армія, и тѣмъ избавиться отъ непріятныхъ сценъ, дѣлаемыхъ ему избалованнымъ мальчишкой. Понятно, что дворня не любила Треухнпа и, наушничая на него Сережѣ, только подливала масла въ огонь". Наконецъ Сережа уѣхалъ, и спокойствіе водворилось. Треухинъ съ лѣтами сталъ взыскательнѣе, характеръ его сталъ жеще, и у бѣдной Лизаветы Ивановны всегда навертывалась слеза при воспоминаніи о слабой добротѣ перваго мужа; она съ грустью помышляла о любви Тани, выданной безвременно и странно, съ грустію мечтала о пылкомъ X отчаянномъ Сережѣ, безпрестанно бомбардировавшемъ вотчима письмами о высылкѣ денегъ и уплатѣ долговъ. Лизавета Ивановна грустила и цѣловала новую семью свою — пятерыхъ хорошенькихъ малютокъ. Такъ прошло время до совершеннолѣтія Сережи, которому Треухинъ честно и вѣрно сдавъ имѣніе, нисколько не разоренное, перевезъ жену въ свою деревню, гдѣ и поселился. Сережа надѣлъ эполеты, спрыснулъ ихъ весьма лихо и, поносивъ не долго, вышелъ въ отставку также порывисто и безотчетно, какъ дѣлалъ все въ своей жизни. Вскорѣ умерла и мать его, давъ жизнь шестому малюткѣ. Треухинъ остался вдовъ, молодъ еще, съ шестью дѣтьми, но съ сознаніемъ своихъ тысячи незаложенныхъ душъ и съ надеждою нажить еще столько же, въ чемъ онъ и успѣваетъ. Понятно, что Сережи, потерявъ послѣднее существо, которое изъ любви къ нему могло словомъ и дѣломъ останавливать въ немъ буйные порывы, увлекаемый ежеминутно, на каждомъ шагу дѣлалъ необыкновенныя глупости. Деньги не имѣли въ глазахъ его ровно никакой цѣны, но онъ сознавалъ ихъ необходимость на удовлетвореніе своихъ желаній, и потому приказывалъ грабившему его управителю обращать все въ деньги, не заботясь о запасахъ и объ улучшеніе имѣнія. Тысячи летѣли на пустяки. Напримѣръ, пріѣхать въ магазинъ за склянкою духовъ и накупить ихъ на пять сотъ рублей было у него дѣломъ весьма обыкновеннымъ. Купить лошадь за неслыханную цѣну, для того только, чтобъ отбить ее у богатаго какого нибудь туза, считалъ онъ тоже забавною шуткой.

Въ Москвѣ, Отлетаевъ имѣлъ порядочное знакомство, и на одномъ балѣ встрѣтилъ теперешнюю жену свою, Надежду Васильевну, переименованную имъ послѣ въ Нину. Мудрено ли, что молодой, стройный, красивый Отлетаевъ, особенно при желаніи понравиться, увлекъ молоденькое, неопытное сердце хорошенькой пансіонерки, впервые вывезенной въ свѣтъ? Доха всю ночь не спалъ Отлетаевъ, и на другое утро переломалъ нѣсколько стульевъ, разбилъ два зеркала, и все это только потому, что хотѣлъ видѣть Нину и не могъ, не зная гдѣ она живетъ, на какой улицѣ и въ чьемъ домѣ: а то бы онъ сталъ то и дѣло ѣздить взадъ и впередъ по этой улицѣ и около этого дома, — Что онъ въ послѣдствіи и дѣлалъ, и что, какъ ясный признакъ любви, очень нравилось молодой дѣвушкѣ. Наконецъ, послѣ нѣсколькихъ кадрилей, вальсовъ и мазурокъ на многихъ балахъ, корнетъ не вытерпѣлъ, и пока другія пары дѣлали фигуру мазурки, онъ въ самыхъ пламенныхъ выраженіяхъ описалъ Нинѣ свою мучительную страсть, и просто-на-оросто просилъ у ней самой ея руки. Дѣвочка, довольная и счастливая, вспыхнула, какъ тѣ розы, которыя дрожали, за длинныхъ стебелькахъ, въ густыхъ бѣлокурыхъ ея локонахъ, и быстро вставъ съ мѣста, робко, но весело отвѣчала:

— Погодите немножко, пойду скажу маменькѣ.

Дѣвушка побѣжала къ матери, а Отлетаевъ, восхищенный такимъ наивнымъ отвѣтомъ, чуть-чуть не расцѣловалъ даму сосѣдней по мазуркѣ пары. Матушка конечно дала свое согласіе, и молодыхъ людей помолвили. Влюбленный Отлетаевъ, разумѣется, не справлялся о количествѣ приданаго своей невѣсты; но когда онъ узналъ отъ матери, что она не можетъ ничего дать за дочерью, кромѣ тряпокъ, ему пришла блажь ослѣпить и мать и дочь великолѣпіемъ, слѣдствіемъ чего была первая продажа лѣса, и свадьба съ подарками обошлась ему около ста тысячъ. Хорошо еще, что лѣсу было такъ много, что одинъ столичный пріятель Отлетаева, случившійся въ Сережинѣ и увидавшій необозримое зеленое пространство, воскликнулъ:

— Que de bois à manger!

Однакожъ, но смотря на это восклицаніе, лѣсъ значительно, почти совершенно убылъ со дня свадьбы корнета и до времени моего разказа, то-есть ровно въ десять лѣтъ, которыя я прейду молчаніемъ, чтобы заняться Отлетаевымъ такимъ, какимъ уже видѣлъ его читатель.

Еще версты за три до села Сережина, стоявшаго на вершинѣ горы, показалась, на зеленомъ грунтѣ густаго лѣса, громадная барская усадьба, пестрѣвшая издали множествомъ разноцвѣтныхъ крышъ, угловыхъ раскрашенныхъ бесѣдокъ и блестѣвшая на солнцѣ своею бѣлизной. Всѣ строенія были каменныя, и между ними особенно виднѣлась большая старинной архитектуры церковь, съ отнесенною по-одаль превысокою колокольнею: все вмѣстѣ издали походило болѣе на крошечный городокъ, чѣмъ на обыкновенную усадьбу. Господскій домъ состоялъ собственно изъ трехъ домовъ, раздѣленныхъ между собою садами я стоявшихъ, благодаря мѣстности, каждый выше другаго. Третій изъ этихъ доновъ, построенный въ видѣ башни, стоялъ на самой вершинѣ горы, высоко надъ другими, и былъ, вѣроятно, замѣчателенъ видами, надъ которыми господствовалъ. Все это гнѣздо, утопавшее въ густой зелени садовъ, виднѣлось мнѣ то въ правое, то въ лѣвое окно кареты, смотря по тому, какими изгибами шла узкая проселочная дорога. Наконецъ предметы, выроставшіе по мѣрѣ моего къ нимъ приближенія, приняли свои настоящіе размѣры, когда карета моя въѣхала на мощеный дворъ перваго, самаго большаго дома и остановилась у террассы, служившей подъѣздомъ, отъ котораго широкая аллея, идущая въ гору, вела ко второму дому, почти изчезавшему въ зелени. Домъ, къ которому я подъѣхалъ, былъ большой двухъэтажный; главный его корпусъ соединялся съ каждой стороны длинными галлереями съ флигелями, отчего строеніе принимало огромные размѣры. Изумленные лакеи, въ прекрасныхъ ливреяхъ, выбѣжали ко мнѣ на встрѣчу и казалось, не знали, что имъ дѣлать. По ихъ смущенію мнѣ показалось, что хозяина нѣтъ дома; и дѣйствительно, онъ былъ въ другомъ домѣ, гдѣ никто не жилъ кромѣ его, и который назывался монплезиромъ. Лакей, объявившій мнѣ объ этомъ, просилъ меня пожаловать на верхъ, куда, войди во широкой паркетной лѣстницѣ, тщательно натертой и снабженной ковромъ, очутился я въ залѣ, и остановился, пока другой лакей бѣгомъ отправился до лощить барану о моемъ пріѣздѣ. Мертвая тишина царствовала въ этой половинѣ дома. Отъ нечего дѣлать деталь осматривать комнаты. Зала была въ два свѣта, съ круглыми, верхними окнами, со стѣнами, окрашенными свѣтло-шоколаднаго цвѣта краской. Группы играющихъ наядъ занимали простѣнки; тѣ же наяды играли и по всему потолку. Вся мебель залы была старинная съ инкрустаціей, и обитая голубымъ нѣсколько полинявшимъ штофомъ. Густыя драпировки, стариннаго фасона, на золотыхъ стрѣлахъ, обшитыя тяжелою бахромой, закрывали нижнія окна. Я пошелъ дальше. Гостиная была тоже велика, тоже въ два свѣта, съ балкономъ; стѣны здѣсь были разрисованы, по блѣднозеленому поло, разноцвѣтными китайскими аттрибутами; старинная золоченая мебель, разставленная симметрически, была обита китайскою матеріей, шитою шелками. Та же матерія драпировала окна. Худенькая, длинная, на тошсихъ ножкахъ, старинная рояль, розоваго дерева, скромно стояла у стѣнки. Столы и подстольники огромныхъ зеркалъ, занимавшихъ простѣнки, были мраморные на золоченыхъ ножкахъ. Третья комната, обитая желтымъ штофомъ, была готическая, съ рѣзною мебелью, надѣленною узкими и высокими спинками. Ею кончался домъ; она выходила въ корридоръ, куда вела одна изъ дверей валы. Я пошелъ назадъ; хозяинъ все еще но показывался, и я успѣлъ, осмотрѣть столовую, съ аттрибутами охоты, картинами, изображавшими крупны дичи, плодовъ, овощей и прочаго, съ стариннымъ серебромъ, коллекціей чучелъ и лѣпными украшеніями. Комнаты были мрачны: на всемъ лежалъ отпечатокъ времени и давешнихъ барскихъ затѣй. По разказамъ я ожидалъ большаго. Къ столовой, выходившей на дворъ, примыкала и верхняя галлерея, соединявшая домъ съ флигелемъ. Галлерея эта освѣщалась сверху и вмѣщала на стѣнахъ своихъ по два рада фамильныхъ портретовъ. Три поколѣнія родственниковъ, кто въ пудрѣ, кто въ уродливомъ костюмѣ первой французской имперія, кто въ гигантскомъ токѣ, или съ огромными хохлами тридцатыхъ годовъ, кто въ современномъ, хотя и устарѣвшемъ костюмѣ, привѣтливо смотрѣли изъ золоченыхъ рамъ своихъ и, казалось, въ веселой компаніи припоминали свое проведшее. Это собственно не картины были, а дешевое малеванье мѣстнаго живописца. Я не пошелъ далѣе въ виднѣвшуюся на концѣ галлереи билліардную, и предпочелъ вернуться въ залу, заслыша на лѣстницѣ знакомый голосъ Отлетаева.

— Ослы! кричалъ онъ на людей — сто разъ вамъ повторялъ:

Проситъ, принять, сказать что дома!..

— Извините! обратился онъ ко мнѣ. — Mille pardons. Эти дураки опростоволосились, увидавъ незнакомое и прекрасное лице ваше, что и не съ ними одними случается, а Богъ знаетъ для чего, заставала васъ взойдти на лѣстницу, блуждать по этимъ неуклюжимъ сараямъ, которые посвящены воспоминаніямъ и торжественнымъ обѣдамъ въ два моего тезоименитства, а не просили внизъ, гдѣ давнопредупрежденная Нина приняла бы васъ въ мое отсутствіе, въ болѣе современныхъ комнатахъ. Извините, извините…

— Помилуйте, сказалъ я, — минуты моего ожиданія протекли незамѣтно, среда этой старинной обстановка…. я любовался…. а теперь здороваюсь.

— Ахъ, въ само" дѣлѣ, здравствуйте! вскрикнулъ Отлетаевъ.

— Здравствуйте! молвилъ я.

— Какъ ваше здоровье? комически спросилъ онъ, — слава Богу? Слава Богу лучше всего. Не хотите ли закусить съ дороги и съ прескверной, надо замѣтить, дороги. До обѣда далеко. Пойдемте пока сюда, въ кабинетъ….

Мы вошли въ корридоръ, изъ котораго дверь налѣво вела въ надворный кабинетъ, оклеенный дубомъ подъ лакъ, съ рѣзнымъ карнизомъ, уставленный такою же мебелью, обитою бархатомъ. Кабинетъ былъ лучше прочихъ комнатъ.

— Сядемте! куда хотите? спрашивалъ хозяинъ, указывая на диванъ и кресла. — Не взыщите за безпорядокъ…. Не хотите ли сигару?… Или…. я и забылъ…. завтракать вы хотите? Въ такомъ случаѣ скажите, чего хотите?

— Что дадите! сказалъ я.

— Все есть! замѣтилъ хозяинъ, — кромѣ птичьяго молока, разумѣется, да какихъ нибудь глупостей въ родѣ страусовыхъ мозговъ, соловьиныхъ языковъ и прочей дряни. Все есть! Чего хотите, то и принесутъ.

— Право, я не знаю, сказалъ я, озадаченный. — Ну, хоть котлету.

— А съ чѣмъ? Я совѣтую вамъ спросить котлету съ свѣжими шамнийьонами въ папильоткѣ.

— Прекрасно, пустъ такъ и будетъ.

— Слышалъ? спросилъ хозяинъ лакея, — а мнѣ спроси телячью ножку, съ каперцами и оливками.

— Слушаю-съ! сказалъ лакей и, обратясь ко мнѣ прибавилъ: — вино какое кушать изволите?

— То есть, быстро замѣтить хозяинъ, — какого вы захотите теперь именно отвѣдать, какимъ

Залить горячій жиръ котлетъ?

— Лафиту, что-ли, вымолвилъ я, крайне удивленный.

— Слышишь? спрашивалъ опять корнетъ лакея. — А мнѣ чего бы глотнуть? шато д’икему развѣ? Выпью! кончалъ онъ утвердительно.

Лакей поклонился и вышелъ.

— Гдѣ вы были, спросилъ я, — когда я пріѣхалъ? въ саду?

— Почти въ саду, вонъ въ томъ домикѣ, это mon-plaisir: я тамъ живу почти. Да нельзя же: тамъ считки, репетиціи, другая жизнь, дѣятельность, все кипитъ…. весело.

— Что же это вы репетируете? у васъ своя музыка?

— Три: духовная, роговая и инструментальная, хоръ пѣвчихъ, труппа драматическая, балетъ, — однимъ словомъ все, что только можно себѣ представить. Не говорилъ ли я вамъ, что и все люблю? Да дайте срокъ, день великъ, все это я вамъ покажу…. у меня составлена и программа нынѣшняго двя, то есть вообще того дня, въ который бы вы ни пріѣхали ко мнѣ: вотъ отчего и изумленіе моихъ дураковъ въ минуту вашего пріѣзда.

— Вы очень любезны.

— А вы вдвое. Мнѣ пріятно показать кои затѣи, со всею любезностью, а вамъ надо смотрѣть, скучать не показывая виду, смѣяться въ дуоги надъ чудакомъ Отлетаевымъ и дѣлать серіозный видъ — все это вдвое любезнѣе. Да впрочемъ, и то сказать:

Пускай зовутъ меня вандаломъ,

Я это имя заслужилъ….

И хотя, конечно, не вполнѣ какъ Репетиловъ, а все-таки:

Обманывалъ жену, танцовщицу держалъ,

да, держалъ Парашку. Она и теперь въ труппѣ. Удивительное было творенье, то есть просто:

То вдругъ прыжокъ, то вдругъ летятъ.

Вотъ вы все увидите. Дрянь стала, а впрочемъ, она вамъ въ качучѣ и станъ совьетъ и разовьетъ, и быстрой ножкой ножку бьетъ, и все, что только можно себѣ представить… А удивительная эта комедія: «Горе отъ ума» Пробовалъ ставить; нѣтъ, дураки не поймаютъ, не умѣютъ читать стиховъ; не выдаютъ, разбойники, красотъ, рубятъ себѣ сплеча…. снялъ съ репертуара.

— Что вы теперь ставите? спросилъ я.

— Видите ли, скоро именины Нины…. ахъ, риѳма!… примемъ къ свѣдѣнію! Такъ я готовлю ей сюрпризъ и ставлю піесу съ превращеніями, пресмѣшную, подъ заглавіемъ: «Вотъ такъ пилюля! что въ ротъ, то спасибо». Надо вамъ замѣтить, что докторъ на дняхъ прописалъ женѣ пилюли, до того непріятныя, что она съ трудомъ можетъ проглотитъ ихъ: слѣдовательно одно заглавіе піесы должно уже разсмѣшить Ниночку.

— Ну, а машины?

— Выписалъ.

— Откуда?

— Изъ Москвы. Знаете ли, во что мнѣ обойдется этотъ вечеръ?

— Не дешево, я полагаю.

— Тысячъ въ шесть.

— Неужели серебромъ? спросилъ я.

— Gomme vous le dites fort élégament. У меня есть знакомый, который къ дѣлу и не къ дѣлу все отпускаетъ эту уродливую «разу. Не короче ли было бы просто сказать oui?

— Я думаю. Ужь это не Великодольскій-ли?

— А вы его знаете? Предводитель вѣдь, вы имъ не шутите. О Господи! Ты все зришь и все Ты терпишь!

— Я у него былъ въ городѣ. Хотѣлъ быть сюда.

— Ну что жъ, милости просимъ! у насъ про всѣ готовь обѣдъ

Для званыхъ и незваныхъ.

А вотъ завтракать-то что не даютъ, это удивительно. Избаловался мой Michel, который давно ли былъ просто Мишка!

Не успѣлъ этого выговорить Отлетаевъ, какъ три лакея вошли въ комнату. Одинъ взялъ по небольшому круглому, столику въ каждую руку и поставилъ ихъ, одинъ противъ моего кресла, а другой къ дивану, на которомъ сидѣлъ хозяинъ. Прочіе два лакея поставили каждый по серебряному подносу на приготовленные столики и всѣ трое вышли. Передо мной на серебряномъ подносѣ стоялъ приборъ, крошечное блюдо съ горячей котлетой въ папильоткѣ, бутылка лафиту и замороженная бутылка шампанскаго. Все серебряное, кромѣ тарелки: она была настоящаго китайскаго фарфора. Хозяину подали точно также его порцію, только вмѣсто лафита стояла передъ нимъ бутылка д’икема.

Мы принялись за наши порціи.

— Эй! крикнулъ хозяинъ.

Лакей вошелъ. — Барыня завтракала? — Кушали-съ. — И дѣти? — Кушали-съ. — И всѣ кушали? — Всѣ-съ. — А кто есть ихъ чужихъ внизу? — Антонъ Иванычъ Трезвонинъ-съ. — Пріѣхалъ? — Князь Евгеній Васильичъ. — И онъ тутъ?… — Иванъ Иванычъ Огородъ-съ. — А? — Василій Васильевичъ Великодольскій. — Ужъ здѣсь? — Да еще Николай Петровичъ Хвостиковъ. — А, рѣдкій гость. Еще кто? — Агафонъ Аннсимычъ-съ. — Ну этотъ не всчетъ. Что же? Всѣ завтракали? — Всѣ-съ.

— Люблю, чтобъ у меня кушали, и много кушали, и хорошо кушали. А шампанское подавали? обратился онъ опять къ лакею.

— Подавали-съ.

— Пили?

— Мало съ.

— У меня, обратился корнетъ ко мнѣ, — все есть, въ одномъ только недостатокъ….

— Въ чемъ же это?…

— Въ водѣ. Да еще въ квасѣ. Ни воды, ни квасу у меня не подаютъ, а не угодно ли шампанскаго…. та же вода.

— Ужасная система, замѣтилъ я, — можно истомиться отъ жажды.

— Впрочемъ, продолжалъ онъ, — тайно отъ меня, когда я не вяжу, можно пить и воду…. Вели-ка ты — обратился корнетъ къ лакею — если снесли со стола шампанское, отдать его въ монплезирѣ музыкантамъ, актерамъ и актрисамъ, а Сашѣ скажи, чтобъ не пила: ей вредно; я ей пришлю фруктовъ и пирожнаго отъ обѣда. Ступай.

Лакей поклонился и вышелъ.

— Извините, сказалъ Отлетаевъ, — что я при васъ вхожу въ эти подробности, но у меня каждый день таки исторія.

Я попробовалъ лафитъ: вино было отличное. Мы позавтракали и принялись курить.

— Эй! крикнулъ хозяинъ, — убирая!

Вошедшій лакей взялъ подносъ хозяина и вышелъ, но другой, стоявшій въ корридорѣ, вошелъ, и взявъ мой подносъ, проходилъ уже отъ хозяина, чтобы тоже уйдти.

— Постой-ка! крикнулъ Отлетаевъ лакею: — поди-ка сюда.

Лакей съ подносомъ подошелъ къ барину, который взявъ тарелку и, сбросивъ съ нея бумажку, служившую папильоткою съѣденной мною котлеты, громко крикнулъ: Это что такое? и поднося тарелку къ самому носу лакея, продолжалъ: — что это такое? А? Давно ли говорено: чуть изъянъ, чуть царапина, не подавать? Давно ли говорено? А? это что? Эту тарелку я давно замѣтилъ, давно не велѣлъ подавать, а вы все свое: срамить меня хотите!

И съ этимъ словомъ Отлетаевъ сильно хватилъ тарелку объ полъ: рѣдкая дорогая вещь разпалась на три неровные куска. Затѣмъ онъ сѣлъ, а лакей, поставя на минуту подносъ, спокойно поднялъ черепки и съ тѣмъ и съ другимъ вышелъ. Настало молчаніе.

— Вы не разсердитесь, спросилъ я хозяина, — если я сдѣлаю вамъ одинъ нескромный вопросъ?

— За кого жъ вы меня принимаете?

— Бить такую дорогую посуду доставляетъ вамъ удовольствіе?

— Нѣтъ, но мнѣ досадно, какъ смѣли они подать вамъ тарелку съ царапиной.

— Которой я даже и не замѣтилъ.

— Да я-то видѣлъ, — я далеко вижу. Точно у меня нѣтъ тарелокъ въ домѣ! Терпѣть не могу безпорядка! Люблю, чтобъ все было хорошо и ново: вѣдь только то и хорошо, что ново. Мы сами хороши только пока молоды, а ужъ тарелки и подавно. Не годится — такъ ну ее къ чорту! Она свое отжила, теперь ее не подадутъ больше: вотъ для чего я ее разбилъ, а не для того, чтобъ пустить пыль въ глаза. Кого и чѣмъ удивишь нынче? Я жизнь не понимаю иначе какъ такою, какою я ее веду. Мнѣ это пріятно, я и дѣлаю. Безразсудно, можетъ быть, глупо, сознаюсь; но но могу, привыкъ. Мнѣ все ни почемъ, увѣряю васъ.

— Конечно, сказалъ я, — если средства позволяютъ, отчего же.

— Средства? спросилъ онъ, — какія средства? Откуда? Все заложено. Лѣтомъ доходовъ нѣтъ. Одинъ только кредитъ и вывозить. Да вотъ какъ, я вамъ скажу: мѣсяцъ тому назадъ продалъ лѣсу на двадцать тысячъ серебромъ. Много денегъ?

— Много, отвѣчалъ я.

— Туда, сюда, машины, жалованье артисткамъ, то, сё, въ городъ, въ лавки позаплатилъ, чтобъ кредитъ-то былъ. Ну, хорошо кажется, а какъ вы думаете, сколько у меня теперь въ наличности осталось денегъ?…

Онъ пріумолкъ, какъ бы ожидая отъ меня отвѣта.

— Неужели только тысяча рублей?

— Два двугривенныхъ, продолжалъ онъ, и вышвырнулъ ихъ изъ жилетнаго кармана на столъ. — Теперь вы вѣрите, что я не пускаю пыль въ глаза? Я мотъ, страшный, презрѣнный мотъ, низкій, отвратительный мотъ, потому что у меня есть жена ангелъ, которую я люблю по своему, дѣти, которыхъ я боготворю тоже по своему, несчастныя дѣти, которыхъ я могу пустить по-міру, и пущу когда нибудь, даже скоро, дѣти, которыя въ нищетѣ проклянутъ пагубное мотовство отца…. Я гнусный, подлый мотъ, но не фанфаронъ, не двуличный человѣкъ, я весь тутъ, на-лицо…. вотъ что такое корнетъ Отлетаевъ!

Онъ задумался и долго мы сидѣли молча.

— Э! да что тутъ думать! вскрикнулъ онъ весело. — Развѣ вы за тѣмъ ко мнѣ пріѣхали, чтобъ видѣть, какъ иногда и на ною особу находитъ грусть? За чѣмъ унывать, когда самъ виноватъ, или когда дьяволъ-теща въ домѣ, которая то и дѣло говоритъ мнѣ, что я калифъ на часъ…. Она, старая вѣдьма, помнить эту оперу, знаетъ, что мои дѣти нищіе, что я погубилъ Нину, а Нинѣ выдаетъ всѣ мои шалости, минутныя заблужденія, легкія привязанности…. она ссорить насъ, эта старая амфибія! Надо забыться, надо развлечься, надо доказать ей, старой, что она вретъ, когда пророчитъ мнѣ суму…. а она только въ этомъ и не вретъ…. вотъ и льется шампанское и гремитъ музыка, а тамъ, что у меня иногда на душѣ, до этого ей, старой курицѣ, нѣтъ дѣла. Пойдемте внизъ, я вамъ покажу ея каріозную фигуру. Внизу цѣлое общество! Пойдемте…. пойдемте!… Только не удивляйтесь, что я съ вами такъ откровененъ, я не могу иначе. Пойдемте.

Онъ весело схватилъ меня за руку и, напѣвая арію изъ Донъ-Жуана, повлекъ меня за собой внизъ но лѣстницѣ.

VIII.

Низъ состоялъ изъ такихъ же трехъ комнатъ: залы, съ бѣлыми мраморными колоннами, за которыми вдоль стѣнъ тянулись лавки, обитыя пунцовымъ бархатомъ, и величаво красовалась рояль Вирта; изъ гостиной, съ двумя окнами и балконною дверью, выходившею на жировую террассу, которая двумя отлогими лѣстницами, въ видѣ pente douce, примыкала къ желтымъ дорожкамъ великолѣпнаго цвѣтника; и наконецъ изъ будуара, обитаго бѣлымъ штофомъ, полнаго всевозможной роскошной мебели, цвѣтовъ, деревьевъ, картинъ, всего, однимъ словомъ, что только можетъ присниться молодой избалованной женщинѣ. Занавѣски будуара были кружевныя, покрытыя другими изъ голубаго муара, которымъ была обита и вся мебель. Когда мы сошли съ хозяиномъ въ этотъ пріютъ современной роскоши, все общество находилось на террассѣ, уставленной со всѣхъ сторонъ померанцевыми деревьями въ цвѣту и сквозною чугунною, бронзированною мебелью, покрытою коврами и шитыми подушками. Нина, высокая, стройная, граціозная, но весьма блѣдная женщина, лѣтъ двадцати-шести, съ густыми бѣлокурыми локонами, взбитыми à la neige, въ роскошномъ неглиже, обшитомъ кружевами, сидѣла на диванѣ, небрежно играя шелковистою шерстью крошечнаго кингъ-чарльса, лежавшаго на ея колѣняхъ, и меланхолически смотря куда-то вдаль. Прямо противъ нея, прислонясь къ одной изъ колоннъ, поддерживавшихъ балконъ втораго этажа, стоялъ въ живописной позѣ до нельзя разрисоваиный Трезвонинъ. У другой колонны, ближе къ Нинѣ, стоялъ молодой человѣкъ лѣтъ осьмнадцати, бѣлый и розовый, съ густыми, вьющимися по плечамъ темными волосами, съ едва пробивающимся пушкомъ сверхъ розовой губки, похожій болѣе на переодѣтую женщину, чѣмъ на мущину. Юноша, одѣтый безукоризненно, держался весьма приличію; большіе синіе глаза его поминутно взглядывали на граціозный образъ задумчивой Нины, не обращавшей на него никакого вниманія. Великодольскій, также важно, какъ и всегда, сидѣлъ на стулѣ и объяснялъ что-то облеченному въ сѣренькое трико Огороду, который сидѣлъ съ нимъ рядомъ, хлопалъ глазами и отмахивался, длинною вѣткой фуксія въ цвѣту, отъ мухъ осаждавшихъ его сильно напомаженные сѣденькіе, коротко остриженные волоски. Какой-то худенькій господинъ, съ маленькимми усиками, съ сладкою улыбкой, одѣтый въ весьма узкое и короткое платье, но прилично, объяснялъ что-то пожилой съ сѣдыми буклями, подъ кружевнымъ чепцомъ, дамѣ, какъ я догадывался, матери Нины. На дорожкахъ вдали виднѣлись бѣгавшія дѣти и плавно выступавшія женщины, вѣроятно гувернантки. Какой-то старичокъ, весь въ желтой нанкѣ, сидѣлъ уединенно на скамьѣ подъ кустомъ акаціи и, казалось, о чемъ-то думалъ. Такъ было сгруппировало все общество, когда мы шумно и весело вступали съ хозяиномъ на террассу. Представляя меня женѣ своей, онъ прибавилъ:

— Похожъ-ли на то описаніе, которое я тебѣ объ немъ сдѣлалъ?

— Сережа только и бредилъ вами, сказала мнѣ Нина, пріятнымъ, но слабымъ голоскомъ, премило улыбаясь, — и и очень рада, что вы доставили вамъ удовольствіе видѣть васъ у себя.

Я поклонился, чтобъ не скакать какой нибудь пошлой фразы.

— А вотъ и Аграфена Матвевна! сказалъ мнѣ корнетъ, повертывая меня къ пожилой женщинѣ въ чепцѣ. — Не правда ли, что очень вѣрны всѣ тѣ эпитеты, которыми я украшалъ почтенное имя Аграфены Матвевны?

Закусивъ губы, я поклонился. Нина вспыхнула.

— Еслибъ вы знали, Аграфена Матвеева, какими красками описывалъ я ему, продолжалъ онъ, указывая на меня, — всю вашу любезность, кротость и смиреніе, ангельскій вашъ характеръ, нѣжное ко мнѣ вниманіе, однимъ словомъ, всѣ ваши добродѣтели, которыя вы скрываете часто подъ личиной гнѣва, вотъ какъ въ эту минуту. Но это гнѣвъ притворный…. рвется кружево-то…. рвется!

Аграфена Матвевна, блѣдная отъ злости, строго посмотрѣла на дочь, но кисло улыбнувшись мнѣ, прошипѣла:

— Сереженька у насъ большой балагуръ… вы его извините…. надо мною все потѣшается… конечно я стара…. смѣшна стала… не могу по модному….

— Сергѣй Васильевичъ превеселаго характера, сказалъ я.

— Да, говорила старуха, — все шутитъ! кажется злость какую нибудь скажетъ, анъ это шутка выходить.

— Ну, будетъ вамъ любезничать-то, замѣтилъ мнѣ корнетъ, — какъ разъ влюбитесь и увезете Аграфену Матвевну…. пропалъ я тогда.

— Кто про кого, отозвалась старуха, — а мы все про своихъ, и опять взглянула на дочь, которая то блѣднѣла, то краснѣла и посылала умоляющіе взгляды то матери, то мужу.

— Этого франтика вы знаете? спросилъ меня Отлетаевъ, указывая на юношу, только-что поднявшаго розу, которую измявъ уронила Нина.

Не имѣю удовольствія.

— Молодо, зелено, неопытно, продолжалъ корнетъ.

— Князь Евгеній Чернорижскій! весь вспыхнувъ, тоненькимъ голоскомъ, но съ чувствомъ оскорбленнаго самолюбія, сказалъ юноша.

— И только! замѣтилъ неумолимый хозяинъ.

Юноша вспыхнулъ снова, и замѣтилъ: — Будущее впереди….

— Разумѣется не сзади, смѣясь отозвался корнетъ.

— Корнетомъ-то быть и я могу, кончилъ князекъ.

— Вотъ люблю! быстро сказалъ Отлетаевъ, — люблю за то, что оборвалъ — и, поцѣловавъ его въ лобъ, обратился къ тещѣ: — Аграфена Матвеева!…

— Ну, опять за меня, прошипѣла она.

— Обрывайте меня почаще, я васъ еще сильнѣе любить буду! сказалъ корнетъ ы, снова обратясь къ князю, спросилъ:

— Ты на меня не сердишься?

— За что же? Не въ первый разъ! отвѣчалъ юноша.

— И не въ послѣдній.

— Ну вотъ видите!

— Молчи, дай срокъ! лучшій персикъ твой, конфеты тоже, варенье….

— Видите, вы опять начинаете, замѣтилъ князь.

— Согласись, что ты дитя. Я за то тебя я преслѣдую, что ты корчишь большаго. Ну скажи, что ты дитя.

— Нѣтъ, сказалъ князь, взглянувъ на Нину, — не дитя.

— Ну, право, ты дитя, настаивалъ корнетъ.

— Да?

— Нѣтъ.

— Ну такъ берегись, война.

— Пускай будетъ война.

— Какъ бы не просить пардону.

— У васъ? спросилъ князь. Никогда!

Я между тѣмъ отошелъ къ Великодольскому, который отпустилъ мнѣ какую-то баснословную, страшную фразу на созданномъ имъ языкѣ. Огородъ крикнулъ мнѣ: Припоминаю!

Но я спѣшилъ добавить:

— Какъ восемь мѣсяцевъ тому назадъ мы встрѣтились съ вами у Антона Ивановича? Мнѣ очень пріятно, какъ ваше здоровье?

— Ничего! пробасилъ Огородъ, и пока я пожималъ руку Трезвонина, прибавилъ:

— Припоминаю!

— Что знали моихъ родителей?…

— Зналъ.

— Что были у нихъ въ домѣ?… — Былъ…. — Что батюшку покойнаго встрѣчали въ клубѣ…. — Встрѣчалъ…. — А потомъ съ тѣхъ поръ я не видали? — Нѣтъ! — Онъ скончался въ Петербургъ, продолжалъ я. — Жаль! — Какъ у васъ урожай? — Плохъ. — Это не хорошо. — Нѣтъ!

— Браво! крикнулъ Отлетаевъ, обращаясь ко мнѣ: — вы геній! вы, открыла способъ разговаривать съ Иваномъ Ивановичемъ.

— Хорошъ! басилъ Огородъ, и положивъ мощную руку на плечо мое, прибавилъ: — люблю.

Въ это время Трезвонинъ, взявъ меня подъ руку и отводя всторону, спросилъ.

— Ну, что Нина?

— Прелесть, отвѣчалъ я.

— А замѣчаете вы какъ она блѣдна? Но еслибъ вы знали… часъ тому назадъ я пріѣхалъ съ Великодольскимъ…. этого было довольно…. но какъ тяжело!…

— Да, жарко, отвѣтилъ я.

— Какое раздолье для посторонняго наблюдателя, но страшно, увѣряю васъ, быть не простымъ зрителемъ, а….

Трезвонинъ опустилъ глаза и манерился, а я отошелъ было въ сторону.

— Что вы это шепчетесь? спросилъ корнетъ? — Не новая ли побѣда? разказъ о любви? О счастливецъ!

— Нѣтъ-съ, сказалъ Трезвонинъ, опуская глаза, — мы говорили, такъ, о пустякахъ.

— А посмотрите, продолжалъ хозяинъ, адресуясь ко мнѣ, — какая странная игра природы! сличите князя и Трезвонина: та же бѣлизна, свѣжесть, тотъ же румянецъ…. это удивительно…. Который тебѣ годъ? обратился онъ къ князю.

— Въ сентябрѣ будетъ девятнадцать, сказалъ юноша, вытягива^ какъ можно выше воротнички рубашки.

— А вамъ, Антонъ Ивановичъ, сколько бишь, я что-то забылъ….

— Мнѣ? пищалъ онъ, потупляя глаза, — пусть это рѣшатъ дамы….

— Нина! который годъ Трезвонину?

— Не знаю! нехотя и лѣниво отвѣчала Нина.

— Аграфена Матвевна? спросилъ хозяинъ.

— Ахъ, батюшка, проговорила она, — что я воспріемницей его была, что ли? Почемъ мнѣ звать?

— Чужихъ имѣній мнѣ ль не знать! продолжалъ онъ. Что — до меня, то я не могу надивиться свѣжести Трезвонина.

— Это…. съ весною, пищалъ онъ, потупляя глаза.

— Ты просто вторая Ninon de Lanclos, только въ мужскомъ платьѣ.

— Кто это такая?… спросилъ Трезвонинъ.

— Неужто ты не знаешь? Всѣ знаютъ эту женщину….

— Ахъ позвольте! вспомнилъ! пищалъ Трезвонинъ. — Это было въ Москвѣ…. Французенка?…. брюнетка?..

— Мы всѣ покатились со смѣху….

— Припоминаю! забасилъ Огородъ….

— И ты Нинону?… сквозь слезы спросилъ Отлетаевъ, и снова дружный взрывъ общаго хохота раздался на террассѣ и слился со стукомъ ножей, вилокъ и тарелокъ, которыми гремѣли накрывавшіе въ залѣ на столъ люди.

Мало по малу хохотъ стихъ, и среди общаго молчанія раздавался тонкій голосъ молодаго человѣка съ усиками, обращавшагося къ Аграфенѣ Матвевнѣ.

— Нѣтъ-съ, говорилъ онъ, — напрасно вы приписываете мнѣ небывалыя добродѣтели. Что за важность, что я хорошо служилъ, былъ адъютантомъ, да бросилъ службу? за то я теперь занимаюсь устройствомъ своего имѣнія. Вѣдь это не жертва; мнѣ вѣдь это пріятно — живу себѣ покойно, въ деревнѣ; на рукахъ у меня братишки, забочусь объ ихъ будущности, да покою старушку матъ, да съ чистая совѣстью гляжу на свѣтъ Божій.

Молодой человѣкъ задумался было на минуту, но потомъ вставъ, повернулся на коблукахъ и сказалъ: — А впрочемъ какъ вамъ будетъ угодно!

Я удивился такому неожиданному переходу.

— Ахъ, я и забылъ, сказалъ мнѣ Отлетаевъ: позвольте мнѣ познакомить васъ съ Николаемъ Петровичемъ Хвостиктиковынъ.

— Который часъ? спросила Нина.

— Скоро четыре, сказалъ князь.

Нина лѣниво встала, поцѣловала собачку и взявъ ее на руки пошла къ двери:

— Ты здорова? спросилъ ее мужъ….

— Д… да…, отвѣчала она съ гримасой.

— Отчетомъ блѣдна?…

— Н.. не знаю….

Корнетъ обнялъ ее, поцѣловалъ въ лобъ и пропустилъ въ дверь гостиной, пройдя которую Нина скрылась въ будуаръ. Князь и Трезвонамъ проводили ее глазами.

— Василій Васильевичъ! не сѣсть я намъ въ пикетъ пока до обѣда? спросила старуха Великодольскаго, который изъявилъ на это „все согласіе.“ — Столикъ бы, Сереженька, зашипѣла она.

— Давно бы такъ, только не здѣсь, а въ гостиной….

— Оно и лучше!… замѣтила старуха.

— О, смиреніе!… шопотомъ произнесъ Отлетаевъ, и крикнулъ: — фонъ! Агафонъ!…

— Задумчивый желтенькій старичокъ поднялъ голову.

— Бѣги! крикнулъ ему корнетъ, — вели подать столъ и карты.

— Ладно! сказалъ старикъ, — а то, карты старыя, или то новый?

— Старыя, сказала старуха, — мы вѣдь по копѣечкѣ?

Великодольскій презрительно улыбнулся и слегка пожавъ плечами, сдѣлалъ такой жесть, которымъ хотѣлъ сказать: „рѣшаюсь и по копѣйкѣ!“

— Ладно-то… произнесъ старикъ и ушелъ въ залу, а Аграфена Матвеева съ Великодольскимъ поплелась въ гостиную.

Между тѣмъ Трезвонинъ, взявъ князька подъ руку, пустился съ ныть въ припрыжку въ садъ. Хвостиковъ, погрузившійся было въ задумчивость, вдругъ произнесъ, не вѣдомо къ кому обращаясь: — А впрочемъ какъ вамъ будетъ угодно! перевернулся и отправился тоже въ садъ.

— Скажите мнѣ, ради Бога, обратился я къ хозяину. — что это у него за странности?

— Да такъ-себѣ. Нѣтъ нѣтъ, да и отпуститъ какое-нибудь изреченіе. Это такъ у него шутка, въ родѣ остроты, что ли!.. Думаетъ я онъ о чемъ Про себя, да вдругъ вслухъ и отвѣтитъ, право не знаю. А дѣльный человѣкъ, очень не глупый малый, хозяинъ хорошій. Только выпить любить.

Тутъ вбѣжали на террассу двѣ дѣвочки, одна лѣтъ семи, другая еще меньше, въ сопровожденіи двухъ спутницъ, рябой, толстой Нѣмки, и худенькой, вертляой и кокетливой Француженки. Дѣти бросились къ отцу. Онъ заставилъ ихъ присѣсть мнѣ и потомъ посадилъ обѣихъ къ себѣ на колѣни. Дѣвочки ласкались къ нему и цѣловали его щеки и руки.

— Eh bien! обратился онъ къ Француженкѣ, — comment èa va-t-il?

— Mais fort bien, отвѣчала она, вертясь и отарашваась.

— Ce que je sais…. началъ было корнетъ…

— Voyons….

— C’est qne vous etes jolie….

— Ah! bah!

— Et ce qne je sens…. продолжалъ онъ.

— Ce qne vous sentez…. повторила она.

— Je ne le dirai pas! кончилъ корнетъ и, взявъ ее за руку, запѣлъ:

Ce que j'épronve en te voyant!

Француженка вырвала руку и, указывая глазами на меня и потомъ на Аграфену Матвееву, все видѣвшую въ открытое окно, погрозила ему пальцемъ, что не скрылось отъ входившей въ эту минуту на террассу Нины, измѣнявшей прежній туалетъ на другой, болѣе нарядный. Голубое барежевое платье съ затканными воланами: ловко сидѣло на ея стройномъ станѣ, и почти изчезало подъ обильными складками большой черной кружевной косынки; черное же кружево, накинутое на свѣтлые локоны, прикрывало два роскошные букета разноцвѣтныхъ гвоздикъ, граціозно воткнутыхъ въ ея огромную косу.

— Мила, сказалъ корнетъ, увидавъ жену. — Не правда ли мила? обратился онъ ко мнѣ, — Умѣетъ одѣться. Тьма вкуса! Да ужъ ига одно доказываетъ, что вкусъ есть, если меня выбрала въ мужья.. Правда, Нина?

— Д… да! отвѣчала она нехотя.

— Вы куда нибудь ѣдете? спросилъ я.

— Я? переспросила она, — нѣтъ….

— Извините, продолжалъ я, — судя по изящному туалету вашему я полагалъ, что….

— Я одѣлась къ обѣду….

— Назначенье женщины — нравиться, замѣтилъ хозяинъ.

— Но не рядиться, прибавила Нина.

— Нарядъ выдаетъ еще больше красоту женщины, продолжалъ онъ, — она должна гордиться этимъ даромъ неба…. Нравиться, обязанность женщины.

— Слушаться, вотъ обязанность жены, замѣтила Нина: — ты этаго хочешь, и я исполняю твое желаніе: мѣняю туалетъ четыре раза въ день.

— И прекрасно! Эти наряды такъ идутъ въ тебѣ….

— Ведите ли, обратилась она ко мнѣ, — прежде онъ любилъ Яшу въ нарядахъ, а теперь…. теперь онъ любить наряды на Нинѣ: жать почему и почти только и дѣлаю, что одѣваюсь.

— Вы несправедливы къ Сергѣю Васильевичу, замѣтилъ и.

— На то она мои жена, сказалъ корнетъ, — на то есть Аграфена Матвевна….

— Сережа! произнесла умоляющимъ голосомъ Нина.

— Вы несправедливы и къ себѣ самой, продолжалъ — наряди не нужны ни вамъ, чтобъ нравиться, ни ему, чтобъ находить васъ прекрасною.

— Еслибъ вашими устами да медъ пить! сказала она.

— Кто не пилъ слезъ изъ чаши бытія? продекламировалъ порветъ, и спросилъ самого себя: — откуда бишь это?

— А ты забылъ? спросила Нина. — И то сказать: давно…. въ (первые мѣсяцы нашего супружества, мы пѣвали дуэтъ….

— Ахъ Боже мой! помню теперь, сказалъ онъ, — и дѣйствительно, мы давно не пѣли этого дуэта. За то у насъ есть другіе…, споёмъ что нибудь? хочешь, Нина? ты въ голосѣ?…

— Кажется! сказала она и, сдѣлавъ въ полголоса бѣглую, чистую и граціозную руладу, прибавила: — да.

— Дѣти, бѣгите за гитарой, сказалъ онъ дѣвочкамъ и спустилъ ихъ съ колѣнъ.

— Не лучше ли съ роялью, молвила Нина.

— Я бы попросилъ позволенія вамъ акомпанировать, сказалъ я, — предложилъ бы вамъ свои услуги.

— Въ комнатѣ душно! сказалъ онъ, — то ли дѣло здѣсь: воздухъ, померанцы, свѣтлое небо, музыка, женщины, любовь…. гитару мнѣ! живо! крикнулъ онъ, пихнувъ отъ себя дѣвочекъ, которыя побѣжали въ залу.

Нина, вспыхнувшая при словѣ:, сухо и холодно обратилась къ Француженкѣ, стоявшей, прислонясь къ колоннѣ:

— Que faites vous la, mademoiselle?…

— Je tous admire, madame! лукаво отвѣчала Француженка.

— C’est de trop, продолжала Нина, — suivez, ja vous prie, les encans, et veillez à ce qu’elles ne tombent.

— Je vais, madame, вспыхнувъ въ свою очередь, сказала Француженка и, адресуясь къ рябой Нѣмкѣ: — comméne si, madame: вышла изъ комнаты.

— Ты очень строга съ мамзелью Constance, замѣтилъ Сережа.

— Она мнѣ не нравится, отвѣчала Нина, ударяя на слово „мнѣ.“

— Тревожная ревность кипѣла!….-- продекламировалъ корнетъ прибавя: — откуда бишь это? ревность кипѣла?

— Во мнѣ ревность? спросила Нина, — къ ней? какъ будто я не знаю….

— Что?…

— Que tu aimes ta femme avec constance? сказала Нина и лукаво взглянула на мужа.

— Что? что?… Ахъ какъ ты мила! Особенно нынче. Теперь вотъ! прелесть!…

— Да? спросила она: — хорошо платье?…

— Жестокая! Коварный другъ, но сердцу милый! запѣлъ онъ и прибавилъ: — о! старина какая! Гитару мнѣ!… давай, Нина, про любовь тебѣ спою! Гдѣжь гитара!…

Въ эту минуту мальчикъ лѣтъ девяти, одѣтый въ прекрасную курточку съ отложнымъ батистовымъ воротничкомъ, весь въ локонахъ, вбѣжалъ на террассу, съ гитарой въ рукахъ.

— Папаша! вотъ тебѣ! крикнулъ онъ и бросился къ отцу..».

— Ne criez pas si fort! раздался за нимъ голосъ гувернера, красиваго Француза, одѣтаго чисто и прилично.

— Сынъ мой, Вася! сказалъ мнѣ хозяинъ.

— Saluez donc monsieur, замѣтилъ Васѣ Французъ, указывая на меня, и кланяясь въ свою очередь.

Мы привѣтствовали другъ друга, пока Отлетаевъ настраивалъ гитару.

— Allons promener! сказалъ Вася Французу, и побѣжалъ въ «адъ.

— Allons nous promener, поправилъ его Французъ, слѣдуя за нимъ. — Ne courrez pas si vite, mon Dieu! je n’ai pas votre âge, moi….

— Nous allons diner, крикнула имъ вслѣдъ Нина, — ne vous éloignez pas.

— Non, madame, — отвѣчалъ ей издали Французъ.

— Живой, пробасилъ Огородъ и, прибавя послѣ аккорда, взятаго корнетомъ, — мальчикъ! продолжалъ обмахиваться и вдругъ проговорилъ: — Живой мальчикъ!

— Ну! сказать Отлетаевъ, вставая и принимая позу цыгана, дирижирующаго хоромъ, то опуская, то повышая инструментъ, по мѣрѣ повышенія или пониженія голоса пѣвицы: — качай, Нина! Вмѣстѣ…. О, не гляди!… Ну!…

Онъ ударилъ по струнамъ и два ихъ голоса, молодые, звучные, слились вмѣстѣ, то тихо дребезжа, то громко раскатываясь, раздались подъ сводомъ террассы, оглашая окрестность…. Каждое слово было слышно:

О не гляди, не наводи,

Ты не меня взглядъ милый, чудныя….

И не буди, въ моей груди

Былыхъ мечтаній жизни трудной….

Не успѣли они повторить послѣдняго стиха, какъ запыхавшійся Трезвонинъ съ молодымъ княземъ уже стояли противъ Нины и впивались каждый въ оживленное лицо пѣвицы. Хвостиковъ прибѣжалъ тоже. Великодольскій и Аграфена Матвевна встали изъ-за картъ и вышли на террассу. Французъ и Вася подходили къ ней тоже. Француженка, Нѣмка и дѣвочки выглядывали изъ дверей, а желтенькій Агаѳонъ изъ окна гостиной. Оживленная внимательная группа, тѣсно обступивъ сидѣвшую Нину, молча слушала дружные переливы двухъ свѣжихъ голосовъ. Пѣли молодые люди, клеветавшіе на себя, любившіе еще другъ друга безъ ума, безъ памяти, въ эту минуту по крайней мѣрѣ, и, увлеченные, посылали другъ другу жгучіе пламенные взоры.

— Еще пой, Нина!… этого мало…. Начинай, а мы подхватимъ хоромъ…. дружнѣе…. — говорилъ, задыхаясь отъ волненія, хозяинъ и ударяя молодецки по струнамъ.

— Въ этомъ тонѣ хорошо? сказала Нина, — я начинаю….

И она запѣла довольно грустное анданте, въ которомъ слышалась тоска нераздѣленной страсти. За фіоритурами и украшеніями, словѣ слышались вполовину…. Она пѣла что-то въ родѣ того, что съ ней приключился недугъ такой…. что больно полюбился баринъ молодой; послѣ чего мелодія перешла въ болѣе скорый темпъ, и она запѣла:

Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, онъ меня не любятъ!

возвышая голосъ на словѣ меня, произнося тише „не любитъ“ и сама повторяя:

Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ меня онъ полюбятъ!

Шопотъ одобренія возрасталъ съ каждымъ куплетомъ, но когда, собравъ для финала всѣ силы, все выраженіе, Нина на высокой нотѣ произнесла „нѣтъ, онъ меня не любитъ!…“ въ этой сильной, звучной нотѣ было столько грусти, столько отчаянія, что мы всѣ пришли въ неописанный восторгъ, игрокъ рукоплесканій, весьма некстати возбужденный Великодольскимъ, усиленный княземъ и поддержанный Трезвонинымъ, заглушили послѣдніе звуки очаровательной пѣвицы….

— Любитъ! крикнулъ Отлетаевъ, отдавая кому-то гитару, — страстно любитъ! и бросился къ Нянѣ, которую поцѣловалъ во всеуслышаніе, одною рукою обвивая ея голову и прижимая къ сердцу….

— Мнешь, цвѣты мнешь…. прическу спутаешь!… — говорила Нина, слабо защищаясь отъ ласкъ увлеченнаго мужа.

— Кушанье поставлено-съ! громко раздалось въ гостиной. Корнетъ освободилъ голову жены; она встала, пошла къ двери и, сдѣлавъ привѣтливый знакъ рукою, чѣмъ приглашала къ столу, обняла мать и увлекла ее въ залу….

— Чему радуешься? шипѣла ей мать, пока мужчины на особомъ столикѣ пили водку и закусывали: — поцѣловалъ? эка невидаль!… развѣ ты того стоишь-то?… нужны очень его поцѣлуя!…

— Вы жестоки, maman, шепнула ей Нина.

— Да, по твоему небось, продолжала старуха, — приласкалъ и растаяла; небось мамзель-то не таяла, когда ты одѣвалась, и онъ ей ручки пожималъ….

— Вы видѣли? поблѣднѣвъ спросила Нина.

— Да развѣ она одна? все шипѣла мать.

— Ужасно! сказала Нина.

Трезвонить между тѣмъ говорилъ мнѣ на ухо своимъ тонкимъ голоскомъ:

— Слышали сколько выраженія было въ этихъ немногихъ словахъ: нѣтъ, онъ меня не любить!

— Да, сказалъ я, — слышалъ, удивительно!

— Тяжело мнѣ ее слушать, сказалъ онъ со вздохомъ, и опустилъ глаза.

Мы сѣли за столъ. Нина, какъ хозяйка занимала первое мѣсто. Я очутился между княземъ и Великодольскимъ. Нина разливала супъ, Отлетаевъ щи. — Вамъ чего? спросилъ онъ меня, — щей?

— Нѣтъ, сказалъ я, — я попрошу супу.

— Вы, значитъ, по части Французской кухни! Не терплю всѣхъ этихъ утонченностей: легко, прозрачно! дунь, кажется, все съ блюда слетятъ. Несутъ — трясется…. одни только фокусы. То ли дѣло щи, бужанина, бокъ съ кашей…. плотно, увѣсисто…. чисто по русски.

— Я люблю и щи иногда, только рѣдко….

Дѣвочки отказывались кушать поставленный передъ ними супъ.

— N’est-ce pas, madame — спросила mlle Констансъ Нѣмку, — ciesséne immér votre юнре?

— Я — отвѣчала Нѣмка, — изъ ессе иммеръ мейне зуппе.

— Voyez voux, обратилась Француженка къ дѣвочкамъ, madame mange toujours sa sonpe, c’est pourvoi elle est aussi grande; qai mangera, grandira.

Дѣвочки принялись за супъ. Въ это самое время неожиданно и неизвѣстно гдѣ, грянули звуки оркестра, заигравшаго какую-то увертюру. Всѣ кушали, не обращая вниманіе на музыку, стуча ложками, ножами и вилками. Лакей, подававшій блюдо, не дойдя до меня, уронилъ вилку. Хозяинъ, слѣдившій глазами за скоростью и ходомъ сервированья, вспыхнулъ и закричалъ:

— Дуракъ! вотъ дуракъ! ничего не умѣетъ сдѣлать! экая дубина!

Нина вздрогнула. Аграфена Матвевна сказала ей что-то, чего я не разслышалъ. Я замѣтилъ, что, обнеся каждое блюдо, его снова подносили къ хозяину, который бралъ съ него порцію на особую тарелку, закрывалъ ее другою и отсылалъ куда-то съ лакеемъ, предварительно пошептавъ ему что-то на ухо.

— Это что? важно и торжественно спросилъ меня Великодольскій, указывая на стоявшую близь меня бутылку.

— Лафитъ.

— Лафитъ даетъ апетитъ, сострилъ Великодольскій, и самодовольно улыбнулся.

— Прикажете? спросилъ я его, взявъ бутылку и наклоняя ее къ его стакану.

— Прошу, благосклонно отвѣчалъ Великодольскій.

— А сосѣду-то, что же? сказалъ мнѣ хозяинъ, — мужчинѣ-то почтенному? да не покрѣпче ли чего?

— Я не пью! краснѣя сказалъ князь.

— Неужели? въ ваши лѣта? настаивалъ корнетъ.

— Мнѣ нужна твердость, сказалъ князь, — бороться… но недоговоря, взглянулъ на Нину.

— Съ кѣмъ бороться? спросятъ хозяинъ.

— Съ вами! отвѣчать князь.

— Да, вѣдь я и забыть, что мы воюемъ.

— Значитъ я сильнѣе васъ въ наукѣ побѣждать, продолжать князекъ, глядя на Нину, — я ничего не забываю я никогда не забуду.

„И изъ чего ты хлопочешь, мой милый?“ подумалъ я.

Въ это время увертюру только-что кончили и подавали жаркое. Тотъ же лакей, уронившій вилку, подавая блюдо, покачнуть его, и струя жиру слилась на розовое платье Француженки.

— Ma robe, ma pauvre robel крикнула она и, вскочивъ со стула, начала салфеткой вытирать полотнище.

— Ахъ, скотина! крикнулъ корнетъ, пунцовый отъ гнѣва, — пьянъ ты что-ли? постой, я съ тобой справлюсь!…

Нина снова вздрогнула и поблѣднѣла. Француженка вытерла платье, надулась и сѣла за столъ.

Однакожъ несчастія лакея не прекратились. Подавъ меньшой дѣвочкѣ, какъ послѣдней по порядку, онъ возвращался съ блюдомъ къ барину, но, по несчастію, поскользнулся, потерялъ равновѣсіе: серебряное блюдо полетѣло изъ рукъ его и громко зазвенѣло по паркету.

— Амфибія! крякнулъ Отлетаевъ, и въ одно мгновеніе, вскочивъ со стула, подбѣжалъ къ лакею… Рѣзкіе звуки двухъ полновѣсныхъ пощечинъ раздались въ комнатѣ. Нина слегка вскрикнула, закрыла глаза и, блѣдная, прислонилась къ спинкѣ своего кресла.

— Спирту! воды! закричала мать. — Ниночка! дружочекъ!…

Нина открыла глаза и сказала:

— Ничего…. прошло; я только испугалась….

— Да какъ не испугаться! продолжала мать: — шумъ, крикъ, точно свѣта преставленье!…

— Я думала, говорила Нина, — Богъ знаетъ что случилось….

— Выпей хоть водицы, Ниночка.

Между тѣмъ корнетъ уже сѣлъ на свое мѣсто, пока прочіе лакеи подбирали съ полу куски разбросаннаго мирнаго и ножомъ снимали застывшій на паркетѣ жиръ.

— Нина! сказалъ корнетъ, — не сердись на меня, успокойся! я дуракъ, взбалмошный, но не злой, право! видишь все прошло, право!… я пью за твое здоровье! Онъ поднялъ бокалъ съ шампанскимъ.

— Merci, сказала она, — довольно объ этомъ….

Каждый изъ насъ спѣшилъ выпить за здоровье хозяйки.

— Тушъ! крикнулъ хозяинъ, и оркестръ прогремѣлъ нѣсколько тактовъ,

— Съ этимъ бокаломъ все забыто, не такъ ли? продолжалъ онъ, адресуясь ко всѣмъ, — извините, прошу васъ, невольный порывъ бѣшенства! Я желалъ бы вернуть эту минуту, но поздно. А болѣе всѣхъ, у васъ я долженъ просить извиненія, сказалъ онъ адресуясь исключительно ко мнѣ, — я не желалъ бы погибнуть окончательно въ вашемъ мнѣніи. Забудьте этотъ поступокъ! право, мнѣ совѣстно взглянуть на васъ. Чѣмъ бы мнѣ его выкупить?… Васька!… — крикнулъ онъ, и тотъ же лакей, который уронилъ блюдо, приблизился, дрожа всѣмъ тѣломъ, и робко произнесъ:

— Чего изволите-съ!

— Больно я тебя ударилъ?

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Ну, Васька! чтобъ ты но ронялъ больше блюдъ и вилокъ, не заливалъ платьевъ, не выводилъ меня изъ терпѣнія и не заставлялъ краснѣть передъ моими гостями, за то, что дтебя ударилъ, поздравляю тебя…. ты…. ну, какъ ты думаешь?…

— Есть воля ваша-съ, бормоталъ Васька.

— Ты вольный!

— Батюшка! отецъ и благодѣтель!… крикнулъ Васька со слезами и кинулся ему въ ноги.

— Тушъ! крякнулъ хозяинъ. Музыка загремѣла, и онъ прибавилъ: встань, ступай!… и обратясь къ Француженкѣ спросилъ: А la santé de votre nouvelle robe que vous aurez demain.

— Cela s’appelle être aimable, весело сказала Француженка и глотнула изъ бокала.

— А ты, Вася! сказалъ корнетъ своему сыну, — не бери съ меня прамѣра, не будь такимъ какъ я! не хорошо: сердиться не надо, не годятся! спроси хоть у бабушки.

— Слышишь, бабушка! сказалъ Вася Аграфенѣ Матвеевнѣ. — За чѣмъ же ты сама-то все сердишься, да дерешься!

— Что ты, что ты, мой дружокъ, вскрикнула старуха, — когда же я?

— Какъ же) Развѣ я не видалъ, какъ ты сегодня Сашу танцовщицу башмакомъ по щекамъ била.

— Voulez vous parler franèais, замѣтилъ Французъ Васѣ.

— Сашу? спросилъ вспыхнувъ корнетъ.

— Что ты это? твердила старуха.

— Сашу башмакомъ! повторялъ Отлетаевъ: — Аграфена Матвеева?…

— Serge, mon ami, едва-едва выговорила Нина.

— Я молчу, Аграфена Матвевна, съ разстановкой и удареніемъ на каждое слово сказалъ корнетъ: — фонъ Агаѳонъ!

— Чего-то, отозвался старикъ въ нанкѣ.

— Знаешь ты это:

Ѣду, ѣду, не свищу,

А наѣду, не спущу?

— Какъ не знать-то.

— Ну, и мотай себѣ на усъ.

— Да у меня ихъ-то, усовъ нѣтъ-то.

— Все равно!… Есть еще одна штучка: пѣсенка поется и кончится такъ:

Та, кому она, пойметъ,

Отъ кого узнаетъ.

Не такъ ли? вѣдь она пойметъ пѣсенку, Агаѳонъ, я отъ кого узнаетъ?

— А я же-то почемъ знаю-то!…. сказалъ старикъ.

Но та, къ кому все это относилось, то есть Аграфена Матвевна, была какъ на иголкахъ. Нина тоже страдала. Князь и Трезвонинъ продолжали глядѣть на нее очень нѣжно. Настало молчаніе.

— Что такое наша жизнь? вопросительно и задумчиво воскликнулъ Хвостиковъ, и налилъ себѣ шампанскаго.

Мы всѣ засмѣялись. Подавали десертъ, когда лакей просунулъ между мною и княземъ тарелку, на которой лежалъ большой персикъ, и сказалъ:

— Сергѣй Васильевичъ изволили прислать вашему сіятельству.

Князекъ посмотрѣлъ на персикъ, взялъ его себѣ, а свой, взятый прежде, положилъ на тарелку и сказалъ: — Скажи Сергѣю Васильевичу отъ меня, что долгъ платежемъ красенъ.

Корнетъ, услышавъ отвѣтъ князя, сказалъ ему:

— Я тебѣ послалъ твой портретъ, а ты мнѣ его возвращаешь?

— Пришлите мнѣ вашъ, я сохраню его, отвѣчалъ князь.

— И сходство-то только въ свѣжести, а вовсе не въ зрѣлости…. персикъ-то спѣлый, а ты недозрѣлый герой.

— За то вы перезрѣлый герой!

— Браво! крикнулъ Отлетаевъ и засмѣялся. Мы всѣ послѣдовала его нрінѣру и встала изъ-за стола.

— Сигаръ, сказалъ хозяинъ лакею.

— Все готово-съ, пожалуйте, отвѣчалъ онъ.

— Господа! прошу васъ, пойдемте, покурить, сюда, за мною…. Нина, хочешь пахитоску!…

— Д… да! произнесла она не-хотя.

— Пойдемъ, жизнь моя, твердилъ онъ и, взявъ ее за талію, прибавилъ: — ты сердишься?…

— Что съ тобою дѣлать….

— Ты ангелъ.

— Въ эту минуту? спросила она.

— Всегда!…

— Ахъ, пойдемъ курятъ! кончила она грустно, и хозяева вышла изъ залы въ небольшую комнату, въ родѣ пріемной, находившейся подъ столовой верхняго этажа. Мы всѣ послѣдовали за зимы, кромѣ старуха съ дѣтьми и Великодольскаго, который остался доигрывать съ нею партію пикета. Взорамъ нашимъ представился такъ-называемый зимній садъ, устроенный въ галлереѣ, снабженной огромными рамами съ обѣихъ сторонъ. Рамы были открыты, и легкій сквозной вѣтерокъ, пробивавшійся между множествомъ огромныхъ экзотическихъ растеній, посаженныхъ въ укрытыя землею и дерномъ кадки, шелестилъ въ ихъ странныхъ, колючихъ вѣткахъ и колыхалъ огромные листы высокаго банана. Искусственный фонтанъ, занимавшій середину сада, билъ весело, и высоко бросая тысячи брызгъ своихъ, обратно, какъ жемчугомъ, осыпалъ ими обитый жестью бассейнъ, гдѣ плавали и рѣзвились золотыя рыбки. Въ одномъ изъ угловъ сада помѣщалась большая рѣшетчатая клѣтка, гдѣ порхала, кружилась и вилась дѣлая стая ручныхъ, красивыхъ птичекъ. На особыхъ шестахъ, съ цѣпочками, привязанными къ ножкѣ, хохлились нѣсколько зеленыхъ а красныхъ попугаевъ, и всѣмъ кричали „дуракъ.“ Нѣсколько скамеечекъ встрѣтили мы на дорожкахъ, хотя устать въ этомъ саду но было возможности. Параллельно съ клѣткой помѣщался прозрачный павильонъ, весь покрытый дикимъ виноградомъ и другими вьющимися растеніями въ цвѣту. На столѣ этого пріюта стоялъ серебряный кофейный сервизъ и лежали глыбы сигаръ, папиросъ, пахитосъ, со всѣми принадлежностями, то-есть пепельницами и огнемъ, горѣвшимъ, посредствомъ зажженнаго фитиля, напоеннаго спиртомъ и торчавшаго изъ открытой часта какого-то бронзоваго чудовища. Группа чубуковъ, съ наложенными уже трубками, тѣснилась въ углу. Когда мы вошли въ бесѣдку, корнетъ сказалъ:

— Здѣсь хорошо бываетъ зимою. Здѣсь зимняя резиденція Нины. Сядемте. Не прикажете ли кофе? Кому сигару?

Нина принялась наливать кофе. Хозяинъ взялъ сигару, Огородъ и Хвостиковъ закурили трубки, а я взялъ папироску, за которою потянулся и князь.

— Ваше сіятельство! закричалъ хозяинъ.

— Сергѣй Васильевичъ! отвѣчалъ князь, закуривая папироску.

— Курить изволите?

— Изволю.

— Не сдѣлалось бы дурно.

— Не безпокойтесь. Отчего же мнѣ не курить, если даже дамы курятъ?

Нина, наливъ всѣмъ кофе, закурила пахитоску, а Трезвонинъ, охорашиваясь, шагалъ по дорожкамъ.

— Eugène! сказала Нина. — Сережа на васъ все нападаетъ, и буду защищать васъ.

— Merci, произнесъ юноша и вспыхнулъ.

— Нива! я приревную, замѣтилъ шутя корнетъ.

Вдругъ въ эту минуту послышались вдали нѣжные звуки роговой музыки. Настало молчаніе. Мы слушали. Не успѣлъ я похвалить исполненіе, когда звуки стихли и замерли, какъ въ другомъ мѣстѣ грянулъ хоръ трубачей, и заунывная волторна то сливала свое соло съ общими мѣстами, то снова одна оглашала окрестность. Я былъ въ восхищеніи, а корнетъ прыгалъ отъ радости, довольный, счастливый и до того разрѣзвился, что обнялъ Агаѳона, и сказалъ:

— Ну, фонъ, скажи ты мнѣ, нашелъ или не нашелъ?

— Нѣтъ-то!… не нашелъ, сердито отвѣчалъ старикъ въ нанкѣ.

— Такъ и не нашелъ?

— Нѣтъ-то! Чистота эта-то проклятая! — отвѣчалъ онъ.

Корнетъ расхохотался и прибавилъ:

— Ну сходи еще поищи.

— Нѣтъ-то, не пойду-то.

— Не пойдешь? Ну, такъ не дамъ табаку.

Старикъ злобно показалъ ему кулакъ, а корнетъ расхохотавшись продолжалъ:

— Не дамъ табаку, ни нюхать, ни курить….

— Какъ же! Смѣешь-то! злобно отвѣчалъ старикъ….

— Вотъ увидишь!… Сейчасъ отниму трубку….

Старикъ жадно потянулъ дымъ изъ чубука, и дико смотрѣлъ на хозяина.

— Serge, mon ami, ne l’irriter donc pas, de grâce! произнесла Нина.

— Ну, ступай же, ищи продолжалъ хозяинъ.

— Не пойду-то! рѣшительно отвѣчалъ Агафонъ.

— А? такъ подай трубку!… крикнулъ корнетъ и схватилъ чубукъ Агафона.

— Не тронь-то! кричалъ онъ.

— Пойдешь искать?

— Пойду-то…. не тронь….

— Ну, иди!…

— Иду-то! отвѣчалъ старикъ, вставая и держа одною рукою чубукъ, а другою покалывая кулакъ корнету. — Иду-то…. Иду….

— То-то смотри!…

— У! вотъ тебѣ-то! У! вотъ-то, тебѣ! кричалъ Агафонъ, покалывая языкъ корнету и убѣгая изъ бесѣдки.

Я не зналъ, что подумать, и попросилъ объясненія.

— Кто это? — спросилъ я корнета.

— Бѣдный помѣшанный дворянинъ, котораго крошечное имѣніе законные наслѣдники отдали въ опеку. Взялъ его къ себѣ для забавы, смѣха ради. Мое гостепріимство ему дорого обходится: подразнить моя страсть. Мнѣ потѣха, когда онъ сердится.

— Не вѣрьте ему! горячо вступилась Нина, — онъ не такъ дуренъ: онъ добръ мой Сережа, очень добръ! Онъ пріютилъ бѣднаго помѣшаннаго изъ состраданія, изъ человѣколюбія, а не по капризу; это было бы слишкомъ по барски, не вѣрьте ему.

Князь нахмурилъ свои хорошенькія бровки: вѣроятно похвала корнету въ устахъ Нины была ему непріятна.

— Ниночка! сказалъ корнетъ, — зачѣмъ ты меня выводишь на свѣжую воду?

— Въ чемъ же пунктъ помѣшательства у этого несчастнаго? спросилъ я.

— Представьте, отвѣчалъ хозяинъ: — онъ вездѣ ищетъ пауковъ, сажаетъ ихъ въ коробки, которыя заклеиваетъ наглухо и ждетъ три года, чтобы по прошествіи этого времени вмѣсто паука найдти…. ну, чтобы вы думала?… брилліантъ!…

— Жаль его, а вѣдь право спѣшно! сказала Нина: — смѣшно всякій разъ, когда онъ, увидя на мнѣ брилліанты, вскрикнетъ: эки-то паучищи!

Мы засмѣялись, особенно князекъ, котораго восхитила манера, съ какою Нина передразнила старика; но въ эту самую минуту, вдругъ, хоръ свѣжихъ мужскихъ голосовъ раздался гдѣ-то далеко за домомъ, и заслышалась удалая:

Я пойду, пойду косить,

за которой послѣдовала заупывная:

Возлѣ рѣчки, возлѣ мосту,

скоро перешедшая въ плясовую. Не смотря на скорый темпъ пѣсни и удалое исполненіе, это народные звуки, полные затаенной грусти, какъ вся русская музыка, хватали за сердце и особенно послѣ сцены съ помѣшаннымъ старикомъ, наводили какую-то тоску, а у болѣе нервнаго человѣка вызвали бы слезы. Я поникъ головою и задумался. Между тѣмъ оѣсна рѣзко оборвалась на высокомъ, удаломъ звукѣ запѣвалы.

— Сережа! вели перестать, будетъ! грустно! сказала Нлна.

— Да какъ же дать ямъ знать? хоръ въ паркѣ. Если закричать, не услышатъ, отвѣчалъ хозяинъ.

— Я сбѣгаю! вызвался князекъ и опрометью бросился къ дому.

Трезвонимъ, давно выжидавшій его и ходившій по дорожкамъ, обрадовался товарищу и въ припрыжку послѣдовалъ за нимъ.

— Однакожъ, началъ хозяинъ, — напрасно мы услали князька-то. И всѣмъ пора къ дому, въ экипажи, да въ театръ. Вы ужъ позвольте мнѣ сегодня распоряжаться вашимъ временемъ, обратился онъ ко мнѣ.

— Располагайте мною.

— Иначе сказать: терзайте, мучайте меня. Такъ?

— У васъ очень подозрительный характеръ….

— Я боюсь, вы поcсоритесь, смѣясь возразила Нина: — лучше скажите мнѣ, который часъ?

— Восемь! быстро вынувъ часы, прохрипѣлъ Огородъ.

— Поздно! мнѣ пора! вставая и идя изъ бесѣдки, сказала Нина.

— Поѣдешь ты въ театръ? спросилъ ее мужъ.

— Д… да!… а что?

— Ничего, я очень радъ…. только что заложить?

— Char-à-bancs голубой и сѣрую пару….

— Кто же править будетъ?

— Ты.

— Не могу! мнѣ надо прежде сбѣгать посмотрѣть, все ли дуракито такъ сдѣлали, какъ и велѣлъ, и тамъ, за мѣстѣ, встрѣтить дорогаго гости.

— Ну, и сама буду править.

— Боже сохрани! крикнулъ корнетъ: — понесутъ, чего добраго! одинъ щекотливъ, другой пугливъ….

— Пустаки! позволь, Сережа, сдѣлай милость!

— Ни за что на свѣтѣ!…

— Ну, пожалуете….

— Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ!

— У! злой! поди отъ меня! злой! притворно сердясь, сказала Нива.

— Пусть я буду чѣмъ хочешь, а не пущу иначе, какъ въ открытомъ ландо. Всѣ усядитесь и прекрасно….

— Нельзя мнѣ самой править? спросила Нина.

— Нѣтъ.

— Нѣтъ? переспросила она и послѣ молчанія, прибавивъ: — хороша же, Сергѣй Васильевичъ! весело вышла изъ бесѣдки, и запѣла:

Нѣтъ, нѣтъ, меня онъ любятъ!…

и съ послѣднимъ словомъ скрылась въ домѣ.

— Ну, не ангелъ это? спросилъ меня корнетъ, разумѣя жену. — И какъ я мало ея стою! И какъ она меня любитъ!

— Это видно! замѣтилъ я.

— И какъ мало я ее люблю! продолжалъ корнетъ. — Она стоила бы обожанія. Иной счелъ бы за блаженство умереть у ногъ ея, не только взглянуть на другую женщину… А я, презрѣнный, позволяю себѣ увлекаться, я, низкій, жалкій человѣкъ…. а все виновата эта дурацкая, пылкая, необузданная натура! И то сказать, если бы не было этой фуріи Аграфены Матвевны!… А то наговоритъ ей съ три короба, поссоритъ, пойдутъ сцены ревности, упреки. Да туда же еще Сашу танцовщицу башмакомъ!… Постой! хорошо, что я вспомнилъ! Узнаю, что за исторія. Я покажу ей, какъ въ моемъ домѣ распоряжаться! Однакожъ пора! Извините, если я васъ на полчаса оставлю и пойду распоряжусь на счетъ спектакля. Пойдемъ и ты со мной, Иванъ Ивановичъ, кой объ чемъ помолчимъ дорогой-то; и бы тебя и здѣсь оставилъ, да тебѣ все равно молчать-то, еще пожалуй и лишній экипажъ закладывать, всѣ не умѣститесь, а я съ тобой безъ церемоніи: ты знаешь, что я только и скупъ что на лошадей; къ тому же и моціонъ тебѣ нуженъ, а вамъ — обратился онъ ко мнѣ — отдыхъ послѣ моей болтовни. Нина одѣнется, пріѣзжайте съ нею… идемъ, Иванъ Иванычъ.

— Идемъ, прибавилъ Огородъ, на все согласный.

— И такъ, я жду васъ въ храмѣ Таліи что ли, или мамъ лучше? Терпсихоры? обратился ко мнѣ Отлетаевъ.

— Горю нетерпѣніемъ осыпать аплодиссементами вашихъ артистовъ.

— Поддержите Сашу, она премиленькая.

— Непремѣнно. А Параша, про которую вы мнѣ говорили на верху.

— Парашка? Она въ отставкѣ, теперь Саша — Фуроръ!… Впрочемъ велю и Парашкѣ что-нибудь такое, въ старомъ костюмѣ. Она дрянь стала, подурнѣла, блѣдна!… Влюблена что ли въ кого, чортъ ее знаетъ!

— Припоминаю! забасилъ Огородъ.

— Что Сергѣй Васильевичъ былъ прежде ея защитникомъ, досказалъ я мысль Ивана Ивановича.

— Былъ! утвердительно сказалъ онъ.

— Каюсь! Непостоянство у меня въ крови.

— И несправедливость тоже?… замѣтилъ я, въ видѣ шутливаго вопроса.

— Я смертный, слабый смертный…. Однако пора пойдемъ, обольститель!… обратился онъ къ Огороду, и прибавилъ мнѣ: — съ вами только свяжись и не отвяжешься. Ну, чувствую къ вамъ

Влеченье, родъ недуга,

Любовь какую-то страсть…

— Благодарю! сказалъ я: — я самъ, право, не вижу какъ преходить время.

— До свиданія, идемъ! сказалъ Отлетаевъ я, взявъ Огорода за руку, побѣжалъ къ дому.

— Охъ! басилъ Огородъ, охъ! и подпрыгивая едва поспѣвалъ за корнетомъ.

IX.

Оставшись одинъ, я сталъ приводить въ порядокъ впечатлѣніи этаго страннаго дня, но посидѣвъ съ четверть часа, почувствовалъ, что становится свѣжо на сквозномъ вѣтру, и вышелъ изъ искусственнаго сада въ натуральный. Пробѣжавшись по дорожкамъ, я взошелъ на террассу, гдѣ было уже совершенно темно отъ крыша и деревьевъ. Выглянувъ въ открытое окно, я увидѣлъ Нину въ новомъ туалетѣ — прозрачномъ, какъ дымъ, бѣломъ платьѣ а съ вѣтками незабудокъ во взбитыхъ локонахъ, парадную и интересную. Съ террассы я могъ надѣть все, что происходило въ гостиной и не быть замѣченнымъ.

Нина сидѣла въ креслѣ. Трезвонинъ молодцовато ходилъ по комнатѣ, ни временамъ останавливаясь передъ Ниною, и казалось, былъ очень стреноженъ.

Я, грѣшный человѣкъ, остался въ моей засадѣ и прислушался. Трезвонинъ говорилъ своимъ тоненькимъ голоскомъ:

— Это случай, и случай рѣдкій, что мы одни…. я благословляю судьбу…. впрочемъ, я вообще очень счастливъ.

— Съ чѣмъ я васъ и поздравляю, смѣясь замѣтила Нана.

— Послушайте, пищаль онъ, — ревность тяжелое чувство….

— Да, отвѣчала Нина, — ужасное чувство! ужасное чувство! .

— Не надо давать ему вола, продолжалъ Трезвонинъ.

— Нельзя!

— Постарайтесь, умолялъ старикашка.

— Я говорю вообще, Антонъ Ивановичъ.

— Понимаю!… вѣдь человѣкъ не властенъ надъ своимъ сердцемъ, что же дѣлать?… горю не поможешь, это несчастіе!…

— Вы говорите, Антонъ Ивановичъ, какъ-то очень темно, какими-то намеками, а иногда вырвется слово мнѣ доступное…. и я начинаю понимать васъ….

— Ну, слава Богу! вѣдь я вамъ такъ преданъ…. конечно, если иногда… но что же дѣлать?… Я, право… вы знаете…. такъ всегда любилъ васъ…. что….

— Право? спросила Нина, и громкій хохотъ раздался въ гостиной…

— Это нервный припадокъ! Не спросить ли вамъ воды?..

— Съ чего вы взяли!… мнѣ просто спѣшно…. Я здорова. А лучше вотъ что: велите-ка подавать карету, да посмотрите, по въ зимнемъ ли саду вашъ гость? Кстати, не правда ли, онъ…

— Пренадменная особа, прервалъ Трезвонинъ, — много о себѣ думаетъ….

— Я не замѣтила.

— Мнѣ говорила Annette….

— Кто?

— Жена Великодольскаго…. будто онъ сказалъ, что я старее ея мужа.

— Неужели? смѣясь спроста Нина. — А что Великодольскій гдѣ?…

— Уѣхалъ и звалъ меня завтра къ себѣ. Не могу ѣхать? я поѣду…. Я напередъ вамъ говорю, что поѣду.

— Ну что же? Съ Богомъ. А гдѣ другіе всѣ?

— Какъ вы это говорите: ну что же? съ Богомъ. Я незнаю гдѣ всѣ.

— Сыщите же ихъ, подите…. прошу васъ.

— Иду! пищалъ онъ, — только вы успокойтесь…

— Я спокойна. Да что вы, Антонъ Ивановичъ?…

— Развѣ я не вижу?… ахъ, еслибъ вы звали, какъ мнѣ тяжело! вскрикнулъ селадонъ и, выпрямляясь, быстро выбѣжалъ въ залу. Въ это самое время молодой князекъ, какъ вихрь, влетѣлъ на террассу и не замѣчая меня, остановился въ дверяхъ гостиной — Вы однѣ? сказалъ онъ.

Нина вскрикнула, робко оглянулась и, увидавъ его, сказала:

— Шалунъ! ребенокъ!… какъ вы меня испугали!…

— Виноватъ! началъ онъ: — извините, но минуты дороги…. вы однѣ, а это случается рѣдко…. знаете, что я вамъ скажу?

— Что такое? Боже мой! не случилось ли чего? вы такъ встревожены….

— Я думаю! продолжалъ онъ, — будешь встревоженъ, когда я завтра ѣду.

— Куда? спокойно спросила Нина.

— Съ бабушкой въ Петербургъ.

— Опредѣляться за службу?

— Да! съ отчаяніемъ вскрикнулъ князь. — Везутъ! увозятъ!

— Поздравляю васъ. Что вы не сказали раньше? я очень рада!…

— Вы рады?… Это ужасно! Что я не сказалъ раньше! но развѣ вы были одни?..

— Это вы когда сказать при всѣхъ, я полагаю…

— Того, что я имѣю вамъ сказать, я не могу сказать при всѣхъ! Выдавать эту тайну людяхъ? никогда! Они осмѣяли бы мою святыню! Они называютъ меня ребенкомъ, когда я столько выстрадалъ, столько пережилъ тяжелыхъ, страшныхъ минутъ, столько выплакалъ слезъ!… И мнѣ уѣхать! Мнѣ разстаться съ вами!

— Что за бредъ, Eugène? конечно, вы къ вамъ привыкли, мы свои, во обстоятельства прежде всего. Поѣзжайте съ бабушкой: она умная женщина, она васъ пристроить….

— Хорошо вамъ разсуждать! крикнулъ онъ: — вы стало-быть не знаете, что я чувствую, вы не понимаете моихъ мученій…. Я люблю васъ!…

Нина, какъ ужаленная, вскочила съ кресла, но робкій за минуту князь продолжалъ:

— Да, я люблю васъ, безумно люблю! я не могу жить безъ васъ, не могу ѣхать, не поѣду! я люблю васъ! что мнѣ будущность, когда я люблю васъ? что мнѣ самая жизнь вдали отъ васъ?… Сжальтесь, скажите только одно слово!… Нина!…

— Не смѣйте падать на колѣна! сказала она строго, но спокойно: — чего вы хотите? любви моей! по какому праву? Вы знаете, что она принадлежитъ моему мужу.

— Ему? крикнулъ онъ, — который….

— Ни слова! гордо сказала Нина: — не усиливайте вины своей клеветою. Вы слишкомъ молоды, и не вамъ судить другихъ. Подите, выпейте воды; я. отъ васъ не ожидала такого ребячества….

— Пощадите…. пощадите, шепталъ юноша, наклоняя голову, и, двѣ слезы скатились по розовымъ щекамъ его.

— Я вамъ прощаю, Eugène. Вы можетъ-быть не хотѣли оскорбить меня, вы даже не понимаете, что словомъ „я люблю“ можно оскорбить женщину; но я совѣтую вамъ впередъ быть осторожнѣе. Мы одни…. Это останется между нами; я не хочу подвергать васъ насмѣшкамъ общества…. Идутъ, оправьтесь и забудьте этотъ вечеръ…. докажите, что вы не ребенокъ….

Съ этимъ словомъ она подошла къ зеркалу, князь закрылъ лицо руками, я я сбѣжалъ осторожно съ террассы въ садъ въ то время, когда Трезвонинъ съ Хвостовымъ входили въ гостиную и объявляли Нинѣ, что карета готова, а меня не нашли. Но я не замедлилъ явиться.

— А я то васъ искалъ искалъ, кликалъ-кликалъ, и по саду и даже на верху, сказалъ Трезвонинъ.

— Ну, господа поѣдемте, пора, перебила его хозяйка: — Сережа вѣрно заждался насъ. Князь, дайте мнѣ бурнусъ.

Юноша схватилъ бѣлый бурнусъ, брошенный на стулѣ, и бережно прикрылъ имъ высокія и нѣсколько худыя плечи Нины.

Нина пошла впередъ; мы всѣ послѣдовали за нею.

— Ну, батюшка, шепнулъ мнѣ Трезвонинъ: — какая у меня съ ней безъ васъ была сцена!…

— Неужели? спросилъ я очень натурально.

— Не говорилъ ли я вамъ, что я въ этомъ домѣ поставленъ судьбой въ самое неловкое положеніе?…

Онъ махнулъ рукой и опустилъ глаза. Мы сошли съ лѣстницы. Лихая четверня подкатила къ подъѣзду откидное, четверомѣстное ландо. Нина сѣла. Рядомъ съ нею, по усильной моей просьбѣ и вслѣдствіе долгихъ церемоній, сѣлъ Трезвонинъ; мы съ княземъ помѣстились напротивъ, Хвостиковъ вспрыгнулъ на козлы, и мы понеслись въ гору, по песчаному, широкому шоссе вырубленной въ паркѣ аллеи, уставленной съ обѣихъ сторонъ горящими смоляными бочками. Набѣжавшія тучи висѣли надъ землею; было темно; толстыя деревья казалось черными, особенно при пламени горѣвшихъ бочекъ, колыхаемомъ и вытягиваемомъ силою небольшаго вѣтра. Видъ былъ чудесный. На концѣ аллеи виднѣлся театръ, весь уставленный плошками и разноцвѣтными стаканчиками. На разстояніи не болѣе полуторы версты, хоръ мѣдныхъ инструментовъ я пѣсенниковъ привѣтствовалъ царицу села Сережина. Нѣсколько всадниковъ изъ лакеевъ, одѣтыхъ англійскими берейторами, галопировали впереди, по бокамъ и сзади кареты. Однимъ словомъ, корнетъ высказывался во всемъ, даже въ мельчайшихъ подробностяхъ. Когда мы подъѣхали къ крыльцу большаго четырехъ-угольнаго зданія, лакеи, въ парадныхъ ливреяхъ, съ галунами, высадили Нину и повели ее подъ руки на лѣстницу.

— Скажите мнѣ, князь, спросилъ я, — васъ не удивляетъ, какъ меня, все что вы видите?

— Нѣтъ, сказалъ онъ: — я привыкъ. Я это вижу почти каждый день, и вотъ уже сколько лѣтъ.

Я улыбнулся и вошелъ вмѣстѣ со всѣми въ довольно большую театральную залу. Занавѣсъ, съ видомъ Сережина на полотнѣ, скрывала сцену; оркестръ помѣщался у самой рампы, ярко освѣщенной лампами, и гранулъ увертюру какъ только Нина показалась въ залѣ. Ложъ не было. Въ первомъ и второмъ ряду стояли кресла, дальше лавки, обитыя краснымъ бархатомъ, равно какъ и балюстрада, отдѣлявшая оркестръ. Проходъ между креселъ и лавокъ былъ по серединѣ. Передъ иными креслами перваго ряда стояли столики; на столикахъ лежали афишки, писанныя весьма красиво на розовой кружевной бумажкѣ. Я взялъ одну и, пока Нина садилась и отдавала бурнусъ Трезвовиву, а князь и Хвостиковъ о чемъ-то разсуждали, прочелъ слѣдующее:

Село Сережино. Іюля 5-го 185 .. года. Труппою корнета Отлетаева представлено будетъ: НОВИЧКИ ВЪ ЛЮБВИ, водевиль въ одномъ дѣйствіи. Роли Вареньки и Сашеньки будутъ играть дѣвицы: Вѣра и Ольга Рыжкины, ПУТАНИЦА, водевиль въ одномъ дѣйствіи. Роль Клушиной будетъ играть Маша, 17 лѣтъ. и

ДИВЕРТИСЕМЕНТЬ,
составленный изъ разныхъ танцевъ.
1. Па съ шалью — Саша.
2. Качуча — Параша.
3. Pas des deux. — Саша и Параша.
4. Русская — Маша.

ФИНАЛЪ.

Прочитавъ афишку и спрятавъ ее въ карманъ, я увидалъ на заднихъ скамейкахъ знакомыя лица: толстаго, черноволосаго, съ краснымъ лицомъ, шутовскими, масляными глазками и улыбающеюся физіономіей человѣка, рядомъ съ худою, рябоватою и чрезвычайно сухою женщиной; а узналъ въ немъ, въ крайнему моему изумленію, плута управляющаго, котораго я прогналъ изъ моего имѣнія, Рыжкина и жену его. Рыжкинъ смотрѣлъ на меня во всѣ глаза и, дѣлая видъ, что не узнаетъ меня, не удостоивалъ даже поклона: такъ онъ желалъ этимъ оскорбить меня и вмѣстѣ съ тѣмъ выказать свое теперешнее значеніе. Онъ видимо гордился мѣстомъ управителя и талантомъ дочерей своихъ. Рядомъ съ ними сидѣла еще какая-то длинная фигура, молодая, въ длинномъ же сюртукѣ, съ ухватками семинариста. Молодая полная женщина, повязанная платочкомъ, сидѣла молча около него, скрестивъ рукя на желудкѣ. Это былъ конторщикъ съ супругою. За ними скромно помѣщались на лавкахъ нянюшки, мамушки, дворецкій съ супругою, актрисы незанятыя на сценѣ, прислуга театра и много разныхъ лицъ изъ огромной дворни. Но вотъ, съ послѣднемъ аккордомъ увертюры, взвилась занавѣсъ, и взорамъ нашимъ представилась недурная декорація, представлявшая павильонъ, съ стеклянною дверью въ садъ. Двѣ рѣзвыя пансіонерки пробѣжали по саду, догоняя другъ друга и наконецъ влетѣли на сцену, продолжая граціозную ссору за облатку, или что-то въ этомъ родѣ. Но, увы, это было не рѣзвыя, граціозныя пансіонерки, а дебелыя, рослыя дѣвы, хорошенькія, это правда, но лишенныя всякой граціи.

Влюбленный юноша, не знавшій утвердительно въ кого влюбленъ, былъ очень не дуренъ въ лицѣ того самаго Васьки, который въ одинъ день сервировалъ за столомъ, получилъ двѣ оплеухи, вольную, и, наконецъ, игралъ на театрѣ.

Артисты были вызваны. Въ антрактѣ пришелъ Отлетаевъ и пригласилъ меня на сцену. Мы отправились.

— Возьмите и меня! пищаль Трезвонинъ. — Я обожатель красоты и, могу сказать, опытный цѣнитель….

— Пойдемте, сказалъ ему корнетъ, — только я право боюсь, вы вскружите головы всѣмъ моимъ танцовщицамъ, и я останусь безъ комедіи и балета….

— Нѣтъ, вы напрасно тревожитесь, пищалъ Трезвонинъ, идя съ нами по корридору, окружавшему залу и прорѣзанному дверьми въ комнаты артистокъ, — а не позволю себѣ ничего такого; кулисы заманчивы юношамъ…. новичкамъ…. помилуйте, а мнѣ!…

Отлетаевъ улыбнулся и, занятый другимъ, спросилъ меня:

— Кстати, какое впечатлѣніе произвели на васъ мои новички?

Я хотѣлъ ему сказать; „грустное, какъ пародія на искусство, какъ безплодная трата времени…. тяжелое впечатлѣніе произвела на меня эта камедь и эти толстыя дѣвы..“ Многое хотѣлъ я сказать ему, и только послѣ нерѣшительнаго молчанія отвѣчалъ похвалою.

— Но вотъ мы и на сценѣ. Взгляните, и судите.

Я осмотрѣлся. Сцена была, какъ сцена. Работники ставили новую декорацію, передвигали мебель и суетились. Участвовавшіе въ объявленной тесѣ, въ костюмахъ, набѣленные и нарумяненные, ходили по сценѣ, кто попарно, кто въ одиначку. Нѣсколько танцовщицъ, одѣтыхъ въ коротенькія юбочки съ блесками, порхали по сценѣ. Одна перебѣгала сцену на носкахъ, другая упражнялась въ тщательномъ выдѣлываніи какого ни будь па, третья вертѣлась на одной ногѣ, растопыря руки; корнетъ подвелъ меня къ Сашѣ и, потрепавъ ее по плечу, сказалъ:

— Вотъ она! попрыгунья стрекоза!

Саша была худенькая, стройненькая, черненькая дѣвочка, съ живыми глазками и плутовскою улыбкой.

— Смотри, не осрамись! сказалъ ей баринъ.

Она опустила глаза.

— Посмотри-ка на меня!

Саша взглянула на барина и улыбнулась.

— О глаза! воскликнулъ онъ.

Аллахъ сорвалъ съ покрова ночи

Двѣ яркія прекрасныя звѣзды,

И бросилъ ихъ съ небесной высоты,

И звѣзды тѣ въ твои впилися очи!

продекламировалъ Отлетаевъ и, страстно обнявъ Сашу, прижалъ ее къ себѣ. Саша бросила ему взглядъ, который весьма искусно выражалъ любовь самую пылкую.

— Бѣдная Нина! подумалъ я, и сказалъ, когда Отлетаевъ, прошептавъ что-то Сашѣ, освободилъ ее:

— Это созданіе напоминаетъ мнѣ другое….

— Сегодня день воспоминаній! замѣтилъ онъ.

— Именно! я зналъ одну дѣвочку, но она не была танцовщицей…. бѣдная Ѳеша!

— Какъ вы ее назвали? быстро спросилъ Отлетаевъ.

— Ѳешей! повторилъ я.

Танцовщица лукаво посмотрѣла на меня, потомъ на барина, который вспыхнулъ, но я не обратилъ на это вниманія и спросилъ:

— А гдѣ же другіе сюжеты?

— Парашка! крикнулъ корнетъ, и молодая высокая дѣвушка, съ темною большою косой, круглымъ личикомъ, вздернутымъ носикомъ и темными глазками, въ розовомъ атласномъ коротенькомъ платьѣ, обшитомъ черными кружевами, съ розой въ головѣ и кастаньетами въ рукахъ, робко приблизилась къ барину.

— Ну, иди, что модничаешь-то, не укусятъ! точно виноватая! какія нѣжности еще! говорилъ ей баринъ.

Параша грустно взглянула на корнета.

— Да смотри у меня, продолжалъ онъ: — танцовать какъ слѣдуетъ.

— Я… кажется….. начала было Параша.

— Ну, ну, безъ разсужденій у меня, строго прервалъ ее баринъ: — намедни при губернаторъ осрамилась, хоть онъ и сказалъ, что хорошо, да это только изъ учтивости, аужь я-то знаю. Онъ даже утверждалъ, что ты будто лучше Саши: ну, да это потому, что онъ не знатокъ въ этомъ дѣлѣ, а меня-то не надуешь.

Соперницы послали другъ другу по долгому блестящему, злому, насквозь пронизывающему взгляду. Во взорѣ Саши виднѣлось торжество любимицы, глаза Параши выражали сознаніе силъ и вмѣстѣ съ тѣмъ жгучую ревность. Улыбки обѣихъ выказывали презрѣніе другъ къ другу.

— Ну, ступай, чего глазѣешь? налюбовались твоею прелестью, сказалъ корнетъ, но зло, но насмѣшливо Парашѣ.

Она взглянула на него влажнымъ отъ набѣжавшихъ слезъ взоромъ а грустно опустя голову, изчезла въ глубинѣ сцены. Хохотъ Отлетаева прикрылъ ея отступленіе. Оркестръ игралъ польку, и Саша сдѣлала нѣсколько на всторону. Трезвонинъ между тѣмъ перебѣгалъ отъ группы актрисъ къ танцовщицамъ, и, у самаго ихъ носа, разсматривалъ ихъ въ лорнетъ, какъ какія нибудь вещи.

— Извините, сказалъ я корнету: — вы смѣетесь, а вамъ должно быть жутко. Слезы этой дѣвушки падаютъ на вашу совѣсть. Между вами, если не драма, то маленькій романъ.

— Коротенькій, отвѣчалъ онъ: — было и прошло: вотъ его заглавіе; а содержаніе: любилъ и разлюбилъ.

— Въ романѣ, замѣтилъ я: — все должно быть естественно, особенно развязка. Не хорошо, если родится вопросъ: почему?

— Ужь я такой человѣкъ, отвѣчалъ корнетъ: — я требую отъ женщины не увлеченія, а не разсчета! Чуть замѣчу, что мое я играетъ второстепенную роль, очарованіе изчезаетъ и является холодность, мщеніе, даже ненависть. Короче, мнѣ сказали, что она имѣла виды….

— А если это клевета?…

— Почему ни думаете?…

— Мнѣ кажется. Въ ея глазахъ замѣтилъ я безграничную къ вамъ преданность, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, отчаяніе, грусть…. она плакала….

— Параша! крикнулъ онъ.

Въ одно мгновеніе, оживленная этимъ зовомъ, быстро и весело, въ два прыжка, очутилась она около барина. Саша, въ свою очередь, испуганная и встревоженная, стояла тоже подлѣ него.

— Посмотри-ка на меня! сказалъ онъ Парашѣ.

Она взглянула на него непередаваемымъ взглядомъ и молча говорила: я люблю тебя, неблагодарный! Саша, между тѣмъ, безъ словъ принявъ театральную позу, и ловко изогнувшись, подставила ему свое нахальное личико.

Отлетаевъ посмотрѣлъ на одну, потомъ на другую… Обѣ улыбались. Настала минута тревожнаго молчанія.

— Нѣтъ, сказалъ корнетъ: — эта лучше! и потрепалъ Сашу по щекѣ.

Соперницы снова смѣрили одна другую взглядомъ и, по знаку барина, разошлись въ разныя стороны, а корнетъ, обратясь ко мнѣ, произнесъ: — Ну, что вы хотите, неисправимъ, хоть брось! и, махнувъ рукою, отошелъ всторону. Въ залѣ раздались аплодиссементы Хвостикова и князя.

— Начинать! антрактъ длиненъ, сказалъ Отлетаевъ и, крикнувъ: — участвующіе въ Путаницѣ на сцену! обратился ко мнѣ и Трезвонину: — пойдемте въ залу.

Занавѣсь уже взвилась, когда мы вошли въ залу. Играли и сыграли — вотъ все, что можно было сказать о ходѣ піесы. Въ антрактѣ, между второю піесой и танцами, намъ подали чаю. Каждый изъ васъ придвинулъ столикъ къ своему креслу и принялся за ароматическій напитокъ. Я поставилъ свой стаканъ и задумался, пока Трезвонинъ и князь услуживали Нянѣ, то поднимая скатившійся съ колѣнъ ея букетъ, составленный изъ бѣлаго піона въ широкой рамкѣ незабудокъ, то принимая чашку, предлагая сухарей и многое другое. Сцены за кулисами не выходила изъ моей головы.

— Подумаешь, сказалъ мнѣ хозяинъ: — гладя на васъ, что сейчасъ только что кончили раздирательнѣйшую изъ драмъ французской кухни, а не игривую „Путаницу“: такъ вы мрачны и задумчивы!

— Ваша правда, отвѣчалъ я: — у меня въ головѣ такая путаница. Я сегодня особенно настроенъ къ мечтательности.

— Ужъ не глазки-ли которой нибудь изъ дѣвицъ Рыжкиныхъ зажгли ваше сѣверное сердце огнемъ южной любви?

— Ахъ, кстати, сказалъ я, — отецъ этихъ толстыхъ нимфъ у васъ управителемъ, не такъ-ли?

— Да, съ полгода.

— Ну, я но совѣсти, не желая ему зла, долженъ предупредить васъ: будьте осторожны. Онъ управлялъ въ Подкосихинѣ.

— Знаю, отвѣчалъ корнетъ: — мнѣ его рекомендовалъ Трезмитъ какъ отца прекрасныхъ дочерей, а мнѣ то и на руку: нужны актрисы… я и взялъ его… Особенныхъ мошенничествъ пока не вижу.

— Какъ знаете. По крайней мѣрѣ я свое дѣло сдѣлалъ, предупредилъ васъ.

— Благодарю. Такъ не онѣ, не Рыжкины, навели на васъ эту задумчивость, которая не скрылась отъ моихъ взоровъ? шутя продолжалъ Отлетаевъ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ я: — не онѣ, а участь бѣдной Параши.

— Тише говорите, шепнулъ мнѣ Отлетаевъ. — Она вамъ нравится? очень радъ.

— Напрасно! шепталъ я въ свою очередь: — онѣ обѣ, Саша и Параша напомнили мнѣ одну дѣвушку. Она была въ то время, когда я зналъ ее, также счастлива, какъ теперь Саша и, кто знаетъ, теперь быть-можетъ также брошена и забыта какъ преданная и забытая Параша.

— Я удивляюсь, замѣтилъ онъ: — что вы, съ вашимь умомъ…. (я поклонился) смотрите на эти вещи съ серіозной точки зрѣніи.

— Вещей? развѣ это вещи?.

— Ну, игрушки, если хотите.

— Не ужели же вы не признаете въ нихъ живаго человѣческаго сердца?…

— Врядъ-ли…. Впрочемъ бываетъ… только это исключеніи…. искать поэзіи въ грязи? странно! сказалъ хозяинъ. — Вотъ она натуральная-то школа!

— Нѣтъ, вотъ бѣда, когда натуральная пола въ жизни совершается, сказавъ я, — когда изъ человѣка дѣлается грязь и мерзость: вотъ что ужасно! Признаюсь эти обрызганныя грязью созданія возбуждаютъ во мнѣ невольное чувство симпатіи и состраданія. Я зналъ одно такое созданье! Оно теперь, конечно, тоже покрыто этою грязью и я, въ лицѣ бѣдной Ѳеши, скорблю за грустную участь всѣхъ Сашъ, Парашъ, Машъ, не исключая и дѣвицъ Рыжкиныхъ.

Отлетаевъ посмотрѣлъ на меня, и только послѣ долгаго молчанія сказалъ:

— Видно эта Ѳеша сдѣлала на васъ сильное впечатлѣніе!

— Это цѣлая исторія, печальная исторія….

Но тутъ взвилась занавѣсь. Саша, съ шарфомъ въ рукахъ, влетѣла на сцену, и дружный взрывъ аплодиссементовъ встрѣтилъ и проводилъ танцовщицу. Я слѣдилъ за Ниною: она не смотрѣла на Сашу, видимо старавшуюся встрѣтить взглядъ ея, и разговаривала все время съ княземъ, что разумѣется приводило юношу въ восторгъ. Но вотъ раздались первыя такты качучи, и покинутая Параша, полная огня и нѣги, съ страстнымъ взоромъ, вбѣжала на сцену, встрѣчаемая свѣтлой улыбкой Нины и гробовымъ молчаніемъ мущины. Затрещали кастаньеты, одна сладострастная поза смѣняла другую, гибкій станъ изгибался какъ змѣя, глаза бросали молніи; Параша была хороша въ эту минуту. Отлетаевъ, отвернувшись отъ сцены, смотрѣлъ на дѣвицъ Рыжкиныхъ, которыя, переодѣвшись, присоединились къ своимъ родителямъ. Зло меня взяло и, по первому знаку одобренія, сдѣланному Ниной, я неистово захлопалъ, князь счелъ обязанностію раздѣлить мнѣніе Нины на счетъ танцовщицы, Трезвонинъ послѣдовалъ нашему примѣру, увлеченный сладкимъ взоромъ, который, вѣроятно съ умысломъ, бросила ему испанка; Хвостиковъ-же, непосвященный въ тайны закулиснаго міра, слилъ свое увлеченіе съ вашимъ браво, и громъ восторга привѣтствовалъ жертву минутной барской страсти. Танцовщица спорхнула со сцены съ тѣмъ же тріумфомъ, который проводилъ ея соперницу. Порядокъ дивертиссемента измѣнили, вѣроятно съ цѣлью дать время Парашѣ перемѣнить костюмъ. Пляска Маши прошла незамѣтно; одинъ Агаѳонъ стучалъ и волновался.

Но вотъ настала торжественная и рѣшительная минута. Обѣ танцовщицы-соперницы выбѣжали на сцену и заняли, каждая, свою сторону. Solo Саши покрыли аплодиссементами самъ хозяинъ, Трезвонинъ и Агаѳонъ; solo Параши встрѣчало взрывы грома со стороны князя, меня и Хвостикова, пересѣвшаго ко мнѣ. Публика раздѣлилась на партіи. Но когда обѣ танцовщицы, съ ненавистью въ душѣ, но съ улыбкой на устахъ, нѣжно обнявъ другъ друга, понеслись по сценѣ, одна желая превзойдти другую; когда началась между ними ровная и сильная борьба: наши партіи, каждая отстаивая свою танцовщицу, слились въ одинъ общій гулъ одобренія. Нина слѣдила за Парашей съ какимъ-то судорожнымъ участіемъ. Глаза танцовщицы встрѣчались съ глазами барыни. И въ самомъ дѣлѣ между этими двумя созданіями, темною крѣпостною артисткой, и блестящею барыней, было что-то общее. Обѣ любили, обѣ страдали, одна въ тѣни, въ простой избѣ отца-сапожника; другая на виду, въ кругу друзей и знакомыхъ, лежа на бархатѣ. Одно чувствовали обѣ эти женщины, одного и того же любили, и какая бездна раздѣляла ихъ, а между тѣмъ сколько различныхъ чувствъ было у нихъ одна къ другой: и сочувствія и ненависти, и ревности, и состраданія!

Но вотъ танцовщицы, задыхаясь отъ волненія и усталости, пролетѣли еще разъ по сценѣ, сдѣлали два-три прыжка и, остановясь въ граціозныхъ позахъ, кончили поединокъ, вызывая дани вашего удивленія. Увлеченный Отлетаевъ, забывшись въ пылу восторга, схватилъ положенный Ниной возлѣ себя на пустое кресло букетъ, и въ одно мгновеніе бросилъ его на сцену. Обѣ танцовщицы кинулись было поднять его, но баринъ крикнулъ: Сашѣ! и она съ торжествомъ взяла цвѣты, а обиженная соперница грустно отошла всторону.

— Мои букеты вспыхнувъ отъ негодованія и вскакивая съ креселъ, сказала сильно Нина: — мой букетъ!…

Отлетаевъ, опомнясь, стоялъ какъ школьникъ, пойманный въ шалости.

— Сережа, Сережа!… грустно продолжала Нина, качая головой и глотая навертывавшіяся слезы.

Князь вспыхнулъ и сжалъ кулаки. Я такъ думалъ, что онъ бросится на корнета и, по малой мѣрѣ, вызоветъ его на дуэль; но юноша, напротивъ, пустился къ двери и изчезъ за нею.

Между тѣмъ Нина направилась тоже къ двери.

— Ниночка! робко спросилъ ее мужъ: — куда-же ты?

— Домой!… поздно…. и устала…. голова болитъ….

— Помилуй, а финалъ?

— Какого же еще? спросила Нина, и обратясь ко мнѣ, прибавила: — прощайте, я надѣюсь вы здѣсь ночуете?…

— Если позволять Сергѣй Васильевичь, отвѣчалъ я.

— И такъ, до завтра! Adieu, messieurs, обратись она ко всѣмъ и пошла къ двери.

— А со мной-то и проститься не хочешь? грустно сказалъ Отлетаевъ: — подѣломъ вору мука! я дуракъ, больше ничего и не стою….

— Прощай, Сережа! кротко сказала она, всходя на крыльцо, окруженная нами.

— Ты на меня сердишься? спросилъ онъ ее шепотомъ, подойди очень близко, застегивая ей бурнусъ и накидывая капишонъ на взбитые локоны.

— Нѣтъ, прошептала она, — но мнѣ больно…. Долго сдерживаемыя слезы хлынули изъ глазъ Нины; она быстро сбѣжала съ ступенекъ крыльца и бросилась въ экипажъ.

Въ эту самую минуту издали показался князь съ огромнымъ пучкомъ всякихъ цвѣтовъ, которые онъ рвалъ въ темнотѣ наугадъ и безъ разбора….

— Постойте! кричалъ онъ.

Кучеръ пріостановилъ лошадей. Князь подбѣжалъ къ каретѣ,

— Прощайте, сказалъ онъ Нинѣ: — я ѣду….

— Dieu tous garde! отвѣчала Нина и подала ему руку, которую онъ страстно, въ первый разъ въ жизни, прижалъ къ пылавшимъ губамъ своимъ.

— Помните сегоднешній вечеръ, продолжала Нина, прощайте!..

— Будьте счастливы! сказалъ ей молодой человѣкъ, и бросилъ въ карету пучокъ нарванныхъ цвѣтовъ: — вотъ цвѣты, продолжалъ онъ — вмѣсто тѣхъ, которыя…

Но цвѣты, несвязанные, разсыпались по колѣнамъ и у ногъ Нины, обдавая ее своимъ благоуханіемъ. Карета тронулась, и бѣдный юноша остался неподвиженъ и нѣмъ на томъ мѣстѣ, гдѣ за секунду, цѣлуя руку Нины, былъ такъ безгранично счастливъ.

А музыка между тѣмъ гремѣла въ залѣ, гдѣ совершался, я полагаю, финалъ, на потѣху дворни. Карета Нины все уменьшалась по мѣрѣ удаленія, а мы все еще стояли молча на крыльцѣ. Всѣмъ было неловко. Самъ Отлетаетъ не зналъ съ чего начать, но принявъ, наконецъ, беззаботный, веселый видъ, обратился ко всѣмъ намъ и сказалъ:

— Господа! знаете, что я вамъ скажу:

А ночь была тюрьмы чернѣй

И на дворѣ шумѣла буря,

И дѣйствительно деревья сильно шумѣли.

— Здѣсь, продолжалъ онъ, можетъ-быть и очень хорошо для наблюдателей природы, какъ и для любящихъ сердецъ, которымъ нужна прохлада, а намъ не войдти ли въ мою половину, да не закусятъ ли, такъ для подкрѣпленья силъ? Съ этими словами онъ обнялъ Трезвонина, который пропищалъ со вздохомъ:

— Дайте мнѣ силъ! нравственныхъ силъ дайте, и я легче понесу бремя жизни.

— Куда ужъ тебѣ щедушному, замѣтилъ хозяинъ, и мы всѣ шли въ преддверіе театральной залы, откуда повернувъ на лѣво въ корридоръ, противуположный тому, который велъ на сцену, усмотрѣли дверь и очутились въ весьма длинной комнатѣ, раздѣленной на двѣ аркой и колоннами.

— Милости прошу! сказалъ мнѣ хозяинъ, — вотъ мое жилище. Здѣсь я забываю все то, что иногда меня волнуетъ, здѣсь пріютъ моихъ мелкихъ заботъ, здѣсь въ чаду мимолетной любви я на минуту нахожу счастье… А въ полуторѣ верстѣ отсюда живетъ настоящее-то счастіе, которое я отталкиваю, какъ сегодня, напримѣръ, поступкомъ съ букетомъ… Кстати! началъ онъ другимъ тономъ, обращаясь къ князю, — вы осыпаете мою жену цвѣтами: вѣдь это, ваше сіятельство, я вамъ скажу, могло бы кончиться, не будьте вы сами цвѣтокъ, такою исторіей между нами, что бѣда!

— Я надѣюсь, что вы шутите, серіозно сказалъ князь.

— Надѣйся, душа ноя, и знай, что съ тобой я всегда шучу.

— Основываясь на томъ, что дѣти не понимаютъ серіознаго? вопросительно возразилъ князь.

— Нѣтъ, мальчикъ, нѣтъ! на томъ, что я тебя люблю больше нежели ты думаешь, да на томъ еще, что ты понимаешь шутку. Однакожъ, чтожь это я не предложу сигаръ?

Люди между тѣмъ накрывали на столь въ одномъ углу комнаты, гдѣ царствовалъ ужаснѣйшія хаосъ; всѣ театральныя принадлежности валялись тутъ какъ ни попало, на стульяхъ, столахъ, по полу; книги, тетради валялись по окнамъ; измятые цвѣты, обрывки лентъ, какъ соръ, были большою кучею сметены въ уголъ. Сотня старыхъ афишекъ, смятыхъ и обгорѣлыхъ, валялись на полу, словомъ, безпорядокъ былъ удивительный. Въ одной изъ стѣнъ устроенъ былъ альковъ, украшенный шелковыми занавѣсками и снабженный широкою кушеткою; нѣсколько стульевъ стояло около стѣнъ. Эта комната и весь Монплезиръ хозяина мнѣ что-то очень не нравились.

— А какого вы мнѣнія на счетъ водочки? обратился хозяинъ къ Хвостикову.

— Водка, это такой бальзамъ, отвѣчалъ онъ, — котораго можно выпить рюмку, много-много двѣ.

— Можно, пробасилъ Огородъ, который, надо замѣтить, предпочелъ отдохновеніе спектаклю и все время проспавъ гдѣ-то въ уборной, только-что вошелъ въ комнату.

— Впрочемъ, прибавилъ Хвостиковъ, какъ вамъ будетъ угодно.

По знаку хозяина подали водку. Хвостиковъ выпилъ рюмку залпомъ. Огородъ послѣдовалъ его примѣру.

— Проснулся? спросилъ его хозяинъ.

— Проснулся, хладнокровно проревѣлъ Огородъ, и горькій глотокъ закусилъ соленымъ.

— Что же это? только-то? обратился корнетъ къ Хвостякову: — не конфузьтесь.

— Вамъ непремѣнно угодно, чтобы и еще выпилъ?

— Конечно! неужели нѣтъ? .

— Я васъ уважаю, я не смѣю ослушаться, если вы приказываете, говорилъ Хвостиковъ, наливая рюмку…

— Водка же, кажется, не дурная, замѣтилъ хозяинъ.

— Вы непремѣнно желаете, чтобы я выпилъ эту рюмку?..

— Желаю…

— Мнѣ совѣстно…

— Да ну, ужъ куда ни шло!..

— Впрочемъ, какъ вамъ будетъ угодно, заключилъ Хвостиковъ и глотнулъ, съ сильною гримасой, изъ рюмки.

Лакей пошелъ было къ Трезвонину, который сидѣлъ въ креслахъ, почти въ изнеможеніи; лѣта брали верхъ надъ бодрымъ духомъ селадона, и цѣлый день молодцоватости утомилъ слабое и худое тѣло.

— Постой! сказалъ корнетъ лакею и, обратясь къ Хвостикову, прибавилъ: — хвати еще! знаешь пословицу? ну, будь молодецъ!..

— Вы непремѣнно этого хотите?

— Да ну!..

Хвостиковъ быстро выпилъ рюмку, выпилъ и, не ставя ея на подносъ, обратился ко мнѣ.

— Можетъ-бы и вы непремѣнно хотите, чтобы я выпилъ еще рюмку?

— Сдѣлайте одолженіе, сказалъ я, съ грустью смотря на него.

— Я васъ въ первый разъ имѣю удовольствіе видѣть, началъ онъ, — но я васъ уважаю. Вы требуете, я не могу вамъ отказать, и потому вы меня извините, я выпью водки.

Онъ налилъ четвертую рюмку, выпилъ и продолжалъ:

— Только вы не подумайте, что я могу быть пьянъ, нѣтъ, намъ это ни почемъ. Вы пожалуете не заключайте… Впрочемъ, какъ вамъ будетъ угодно.

Лакей подошелъ къ Трезвонину, который жестомъ отказался отъ водки.

— Что съ вами? спросилъ я его.

— Утомленъ, слабымъ голосомъ отвѣчалъ онъ, — морально утомленъ»

— Вы бы легли, отдохнули…

— Нѣтъ, за чѣмъ? мнѣ тяжело, мнѣ очень тяжело! я поставленъ судьбой въ такое ложное положеніе.

Онъ махнулъ рукой и опустилъ глаза. Старикъ ни на минуту не измѣнялъ принятой имъ добровольно на всю жизнь роли. Я пожалѣлъ объ немъ и отошелъ. Между тѣмъ нѣсколько холодныхъ блюдъ и разныя закуски появились на столѣ, и мы всѣ сѣли ужинать. Хозяинъ болталъ безъ умолку и подливалъ всѣмъ вина; Хвостикову же постоянно наполнялъ рюмку ромомъ, который онъ глоталъ, заѣдая кусочкомъ сахара и предварительно спрашивая:

— Вы этого непремѣнно хотите?.. Я выпью, будьте увѣрены…

Огородъ тоже не отказывался отъ хереса.

Долго мы ужинали и много выпили. Шампанское развязало Языки, пошли анекдоты, затѣялись споры, поднялся общій говоръ, шумъ, хохотъ, крикъ. Становилось поздно.

— Что, мои лошади готовы? спросилъ князь лакея.

— Готовы-съ, отвѣчалъ онъ.

— Куда это вы, ваше сіятельство? спросилъ хозяинъ.

— Домой.

— Не ночуете?

— Нѣтъ.

— Отчего же это, смѣю спросить?

— Я завтра уѣзжаю изъ Сосновскаго.

— Уѣзжаешь? куда?

— Въ Петербургъ!

— Очень радъ!

— Странно! сказалъ князь", — всѣ рады, что я уѣзжаю.

— Что же? лучше, по твоему, баклуши-то здѣсь битъ? Поступивъ на службу… послужишь, вернешься къ вамъ мущиной.

— Вотъ далось все одно и тоже, сказалъ князь.

— Чтобъ быть тебѣ мущиной, продолжалъ корнетъ, — нужны три вещи: служить, любить и пить, а ты до сихъ поръ ни того, ни другаго, ни третьяго не вѣдалъ…

— Вы думаете? спросилъ неосторожный юноша.

— Не ужто любилъ? злодѣй! не мою ли Парашу?

— Я могу полюбить только чистое созданье, которое я уважаю, передъ которымъ благоговѣю…

— Но, которое никогда не оскорблю необдуманнымъ и не умѣстнымъ признаніемъ, быстро прибавилъ я.

Князь вытаращилъ на меня свои огромные глаза.

— А развѣ ты оскорбилъ какое нибудь этакое созданье неумѣстнымъ и необдуманнымъ признаніемъ? спросилъ корнетъ князя.

— Нѣтъ, сказалъ я, — это на всякій случай мое замѣчаніе, быть можетъ также неумѣстное, но которое я себѣ позволилъ изъ участіи къ прекрасной молодости князя, какъ человѣкъ, пережившій опасное время безразсудной любви и часто впадавшій въ такъ-называемый просакъ.

— Я вамъ очень обязанъ, отвѣчалъ мнѣ князь, — но, право, я не понимаю, къ чему это предостереженіе? я, кажется, никому не объяснялъ моихъ чувствъ, да еслибъ даже и объяснялъ, то вѣрно не тамъ, гдѣ бы я могъ думать, чтобы вы рѣшились подслушать мои признанія, которыя, какъ я полагаю, говорятся наединѣ.

— Извините, сказалъ и, — я не думалъ оскорбить васъ моимъ замѣчаніемъ, полагая, что если вы говорили вообще, то я могъ говорить тоже вообще. Оскорбляясь, вы подаете поводъ думать, что вы дѣйствительно кому нибудь изъясняли ваши чувства, а я ихъ подслушалъ, чего разумѣется никогда не было.

— Повѣрьте, что онъ увлекъ мою Парашку! сказалъ, смѣясь хозяинъ; — у ней же сердце объемистое, вмѣщающее громадную любовь съ большимъ количествомъ ревности, частицей кажущагося самоотверженія и обильнымъ источникомъ слезъ. Чего же больше для юноши?

— По только не для меня! сказалъ князь. Однако пора. Прощайте.

— Прощай, человѣчекъ!

— Кланяйтесь Надеждѣ… Васильевнѣ…

— Буду наняться, смѣясь отвѣчалъ корнетъ.

— Вамъ смѣшно!

— Неужели плакать?

— Скажите ей… что я… уѣхалъ… съ трудомъ произнесъ юноша.

— Скажи бабушкѣ, отвѣчалъ корнетъ, что ты пріѣхалъ.

— Прощайте, обратился ко мнѣ князь, — извините, если я, для перваго знакомства, принялъ вашъ совѣтъ не съ тѣмъ жаромъ, съ какимъ онъ былъ мнѣ предложенъ.

Я пожалъ руку князя и сказалъ:

— Теперь, болѣе нежели когда нибудь, я убѣждаюсь, что излишній жаръ всегда опасенъ и не ведетъ къ добру.

— Какіе экивоки! сказалъ корнетъ. — Приди со стороны свѣжій человѣкъ, ничего не пойметъ. Да нѣтъ, братъ, обратился онъ къ князю, — партіи-то не равны, какъ разъ спасуешь.

— Сознаюсь, сказалъ князь, — меня можно озадачить, но не испугать. Я буду защищаться, пока не выбьюсь изъ силъ. Но и тогда умру лучше, а не попрошу пардону.

— Въ тебѣ будетъ прокъ! замѣтилъ хозяинъ.

— Благодарю васъ! однако прощайте..

Хозяинъ обнялъ князя, и они поцѣловались. На сколько былъ искрененъ этотъ поцѣлуй со стороны послѣдняго, рѣшить трудно… Онъ хотѣлъ было проститься и съ остальными собесѣдниками, но они давно спали: Трезвонить на креслѣ, въ граціозной позѣ, отъ усталости; Хвостиковъ отъ сильнаго опьянѣнія; а Огородъ просто изъ желанія спать, которое было въ немъ сильнѣе всѣхъ прочихъ желаній, не исключая и желанія высказаться, что ему никогда не удавалось.

— Скажете же Надеждѣ… Васильевнѣ, что я уѣхалъ, сказалъ князь, уходя въ корридоръ.

— Скажу, скажу.. твердилъ хозяинъ, провожая его до двери.

— Она, быть-можетъ, пожалѣетъ.

— Напротивъ, обрадуется…

— Отчего обрадуется?..

— Изъ участія къ тебѣ..

— А? ну, пусть хоть радуется…

— Напиши изъ Петербурга.

— Напишу… слышался издали голосъ князя. — Напишу! еще дальше отозвался голосъ и стихъ окончательно.

— Славный мальчикъ! сказалъ Отлетаевъ, возвращаясь въ комнату, — немножко самолюбивъ, очень самонадѣянъ, но это ничего. То-то, я воображаю, будетъ пораженъ, какъ пріѣдетъ въ Петербургъ, особенно послѣ деревни. Впрочемъ, у него такъ родные, онъ человѣкъ съ состояніемъ; бабушка женщина умная и всѣми уважаемая. Того и жду, что поживя полгода въ столицѣ, будетъ къ каждому слову прибавлять фразу; у насъ въ Петербургѣ! Буду ждать его болтовни: замѣчательныя будутъ письма!.. Кстати, что же ваше обѣщаніе?

— Какое?

— А помните, на постояломъ дворѣ.

— На постояломъ дворѣ? переспросилъ я.

— Вы мнѣ обѣщали показать одно письмо, куріозное письмо!

— Ахъ да! я и забылъ совсѣмъ. Оно со мной.

— Гдѣ? покажите.

— Вчера въ городѣ, разбирая портфель, я нашелъ это посланіе, вспомнилъ объ васъ и отложилъ его въ мой карманный бумажникъ.

— Посмотримъ, сказалъ Отлетаевъ, — что такое? нѣтъ ли ужъ его у меня въ коллекція.

— Не думаю, сказалъ я, и вынувъ бумажникъ, досталъ письмо, за которымъ хозяинъ протянулъ было руку. — Вы не прочтете, сказалъ я, я пишу очень связно. Слушайте: «Ѳеша! жизнь моя! Только узналъ я тебя, какъ трепетомъ сладкимъ впервые, то-есть, какъ тебѣ сказать? не впервые, а сердце забилось мое!..»

— Позвольте! быстро остановилъ меня корнетъ, — какъ попало къ вамъ это письмо?

— Это цѣлая исторія.

— Однакожъ?

— Оно было брошено въ букетѣ, обронено, поднято, возвращено, списано… однимъ словомъ, долго разказывать, да и стоитъ ли того?

— Какъ! стоитъ ли того? быстро спросилъ корнетъ.

— Что васъ такъ интересуютъ эти ненужныя подробности?

— Онѣ мнѣ нужны болѣе, нежели вы думаете… Кому было адресовано это письмо?

— Къ одной дѣвушкѣ, которую я зналъ…

— Которую вы знали? переспросилъ корнетъ.

— И къ которой былъ очень привязанъ…

— И къ которой вы были очень привязаны? Вотъ что! замѣтилъ корнетъ. — Какъ же это было?

— Очень просто. Она была хороша, нравилась, и вотъ слѣдствіе…

Я указалъ на письмо.

— Кто же писалъ это письмо?

— Не знаю.

— Не знаете? все переспрашивалъ корнетъ.

— Да и сама Ѳеша, та самая Ѳеша, о которой я вамъ говорилъ, не знала, отъ кого было это письмо. А должно быть оригинальный человѣкъ, и весьма богатый. Но кто бы онъ ни былъ, Богъ съ нимъ! дѣло въ письмѣ. Какъ вамъ нравятся эти фразы, пересыпанныя стихами изъ разныхъ пѣсенъ и романсовъ: неправдали, очень смѣшно?..

— Смѣшно, крикнулъ корнетъ..

— Смѣшно! продолжалъ я, какъ и все ухаживанье этого господни за бѣдной Ѳешей, цѣлая комедія, которая кончилась, впрочемъ, довольно драматически. Ахъ, бѣдная Ѳеша!

— Нѣтъ! это уже слишкомъ! это невыносимо! крикнулъ корнетъ, — давеча на сценѣ, потомъ въ залѣ театра, наконецъ здѣсь!.. это имя, постоянно произносимое, эти воспоминанія, такъ грустно высказываемыя, все это вмѣстѣ меня волнуетъ, бѣситъ, приводитъ въ отчаяніе!

— Что съ вами? спросилъ я, — да вы дослушайте, это умора!

— Нѣтъ! сказалъ онъ, — не могу, не хочу слушать!

--Но отчего же?

— Оттого! началъ онъ, — оттого, что если разъ во мнѣ шевельнулось какое нибудь чувство, его надо удовлетворить, затушить въ началѣ вспыхнувшее пламя, а то оно разрастется и превратится въ пожаръ, котораго не залить никакими доводами разсудка. Подозрѣніе родилось теперь въ моей душѣ; не надо развивать его. Знайте, это въ эту минуту мы съ вами стоимъ на краю пропасти, на рубежѣ между пріязнію и ненавистью. Теперь еще я люблю васъ, но черезъ минуту я могу васъ возненавидѣть, если только подозрѣніе мое оправдается! Это ужасно!

— Что съ вами? молвилъ я: — объяснитесь.

— Что со мною? спросилъ онъ. — Что во мнѣ? спросите лучше. Огонь, отвѣчу я вамъ, мучительный огонь сомнѣнія и ревности. Я тоже когда-то любилъ Ѳешу, Ѳешу, которая никогда меня не любили. За чѣмъ вы произнесли тоже имя! Что если это одно и тоже лицо? Что если она любила васъ, а не меня?

— Успокойтесь, моя Ѳеша тогда меня не любила!….

— Нужды нѣтъ, продолжалъ корнетъ, — она могла не любить ни васъ, ни меня, никого не любить! Но это письмо? Гдѣ оно было писано?

— Въ Москвѣ.

— Гдѣ найдено?

— Въ саду.

— Кѣмъ?

— Мною.

— А потомъ?

— Отдано Ѳешѣ.

— Ей самой? Вами?

— Мною!

— О это невыносимо!

Вотъ наконецъ рѣшеніе загадки?

Вотъ я пожертвованъ кому!

декламировалъ Отлетаевъ внѣ себя, красный, неистовый….

— Что все это значитъ? спрашивалъ я, не зная догадываться ли мнѣ.

— А вотъ сію минуту, вы увидимъ, что все это значитъ! Пойдемте? сказалъ онъ рѣшительно, надѣвъ фуражку и взявъ хлыстикъ..

Онъ грозно взглянулъ на меня, и, схвативъ за руку, потащилъ за собою черезъ балконную дверь въ садъ, едва давъ мнѣ время найдти мою фуражку.

— Что же тогда? спросилъ я, когда мы вышли. Въ это самое время мнѣ показалось, что въ смежной аллеѣ мелькнула чья-то тѣнь.

— Предупреждаю васъ, сказалъ мнѣ корнетъ, — что въ минуты бѣшенства я перестаю быть человѣкомъ…. Примите свои мѣры!…

— Вы меня ужасаете!…. сказалъ я, едва переводя духъ отъ быстрой ходьбы. — Куда вы меня тащите? молвилъ я задыхаясь.

— Вонъ огонекъ, видите, во второмъ этажѣ?

— Вижу.

— Тамъ! сказалъ онъ, — тамъ я узнаю истину.

Когда мы добѣжали до одинокаго узенькаго дома, корнетъ постучался у двери.

— Кто тамъ? послышался старушечій голосъ изъ дому.

— Кому же бытъ?.. Я! сказалъ Отлетаевъ. — Отпирай!

Дверь отворилась. Мы вошли въ большую переднюю.

— Что? спросилъ корнетъ старуху.

— Ничего, батюшка ты мой, прилегла маленько, какъ есть прилегла, шамшила старуха.

— Свѣчку! крикнулъ хозяинъ.

— Сейчасъ, батюшка ты мой, сейчасъ.

Старуха дернула спичкой объ стѣну. Огонекъ вспыхнулъ а освѣтилъ витую, круглую лѣстницу. Старуха зажгла свѣчку.

— Вотъ, батюшка ты мой, вотъ и свѣчку зажгла. Зажгла, батюшка ты мой, свѣчку.

Корнетъ взялъ шандалъ со свѣчею и, не выпуская руки моей, молча повлекъ меня по лѣстницѣ. Поднявшись на верхъ, мы повернули направо, прошли прекрасно отдѣланную гостиную и остановились на порогѣ второй комнаты, слабо освѣщенной одною свѣчой съ абажуромъ. На низенькомъ диванѣ лежала женщина, одѣтая въ бѣлый пенюаръ, обшитый кружевами. Обернувшись къ стѣнѣ, обитой тѣмъ же бархатомъ, и закинувъ ручки подъ огромную черную косу, она прижалась лицомъ къ бѣлоснѣжной по- душкѣ и казалась спящею; обильныя складки капота скатились съ дивана на роскошный коверъ и выказывали пару смуглыхъ ножекъ, обутыхъ въ турецкія шитыя туфли; одна изъ нихъ, въ минуту нашего появленія, разставшись съ ножкой, юркнула на коверъ и разбудила спящую. Она медленно поднялась, оперлась одною рукою о подушку и оглянулась. Свѣтъ лишней свѣчки ослѣпилъ ее. Она закрыла руками глаза, протирая ихъ, и свѣсивъ ногу, ощупью искала потерянной туфли. Найдя ее, она отвела руки отъ глазъ, осмотрѣлась, взглянула на корнета, потомъ на меня, и страшный крикъ, по крикъ радости, а не отчаянія, вырвался изъ груди ея.

— Ѳеша! крикнулъ я, — ты ли это? Ѳеша!…

Но она, безъ словъ, въ припадкѣ истерическаго хохота, дрожащая и блѣдная, лежала уже въ моихъ объятіяхъ. Корнетъ выронилъ изъ рукъ шандалъ; и свѣчка, падая, переломилась и погасла. Прежній полусвѣтъ набросалъ тѣней на эту картину.

— Вотъ что! Не ожидалъ! Такъ вотъ доказательство! Вотъ слово загадки! Вотъ объясненіе сомнѣнія! кричалъ корнетъ, указывая на меня и Ѳешу, которая все еще была въ моихъ объятіяхъ. — Теперь вы понимаете причину моего бѣшенства, моего изступленія! Понимаете вы теперь, что ваша и моя Ѳеша была одно и тоже лицо. Теперь вы понимаете, что это письмо писано мною, и что я никому не позволю надъ нимъ смѣяться. Оно писано въ минуту увлеченія, любви самой пылкой.. Понимаете вы теперь мое положеніе?

— Понимаю, крикнулъ я въ свою очередь, освобождая Ѳешу, которая тяжело опустилась на первое кресло, — понимаю, что вы похитили невинную дѣвушку, оторвали ее отъ семейства и, какъ невольницу, заперли въ этой разукрашенной клѣткѣ; я все понимаю, все знаю, и будь я не вашимъ гостемъ, я бы назвалъ вашъ поступокъ…

Я замялся.

— Вы назвали бы его подлымъ, возразилъ онъ, потому что у васъ нѣтъ сердца, потому что въ вашихъ жилахъ течетъ не кровь, а вода, потому что вы неспособны увлекаться и любить, а вѣдь извѣстно всѣмъ и каждому, что чѣмъ меньше любишь женщину, тѣмъ больше ей нравишься. И васъ, эта женщина, — холоднаго и разсудительнаго, — промѣняла на меня; вамъ повѣряла всѣ мои поступки; передъ вами щеголяла моими подарками, за которые я платилъ втрое, векселями, потому что бралъ вещи въ долгъ, не имѣя въ то время наличныхъ; вамъ показывала она мои письма; значитъ она любила васъ, а мнѣ отдалась по одному разсчету, ослѣпленная однимъ блескомъ… и когда я какъ царицу везъ ее сюда и ожидалъ словъ любви, я встрѣтилъ одну холодность, одно равнодушіе, смѣшанное съ воспоминаніями. Такъ вотъ эти воспоминанія! Змѣя! обратился онъ къ Ѳешѣ, — змѣя, согрѣтая на груди моей; змѣя, стоившая мнѣ около тридцати тысячъ и ужалившая меня при первомъ моемъ поцѣлуѣ. На столько страсти отвѣчать холодностью! Въ первый разъ въ жизни и побѣжденъ женщиной. Встань! крикнулъ онъ ей: — какъ ты смѣешь сидѣть при мнѣ? Я баринъ, а ты что? холопка, дочь лакея. Встань! я тебѣ говорю.

Ѳеша сдѣлала усиліе и встала.

— И я-то поддался очарованію! Но могъ ли я думать, продолжалъ корнетъ, указывая на Ѳешу, — чтобы она была такъ хитра и дальновидна. Это свиданіе было заранѣе условлено, списались какъ нибудь, стакнулись… да и письмо это было читано нарочно… все это обманъ одинъ, интрига, чтобы меня одурачить, опозорить… Но нѣть, голубки, вамъ не удастся!…. Я не таковскій.

Ѳеша хотѣла что-то сказать.

— Молчи! — крикнулъ онъ, молчи! не оправдывайся. Все ясно!… все на лицо!… Я самъ видѣлъ, чего же еще?

— Актеръ! актеръ! прошептала Ѳеша.

— Что? крикнулъ онъ. — Ахъ ты дерзкое творенье! Я актеръ? Нѣтъ, я не притворялся, когда любилъ тебя, когда разорялся на тебя! а ты, презрѣнная, ты притворялась, когда бѣжала со мною! Чего ты хотѣла? замужъ хотѣла? Развѣ ты меня любила? Чѣмъ доказала?

— Ну чтожь! всегда скажу, любила ли я тамъ кого, нѣтъ ли, только не тебя, сказала Ѳеша, — а рѣшилась отъ дурной жизни, да отъ стараго жениха, ѣхала такъ, пошла на отчаянность., вотъ тебѣ и сказъ!

— И ты это говоришь мнѣ въ глаза?

— Говорю, крикнула Ѳеша: — говорю, говорю!…

— Ехидная! проревѣлъ корнетъ, и внѣ себя, бросившись на Ѳешу, схватилъ ее за руку такъ сильно, что она вскрикнула, слезы брызнули изъ глазъ ея, гребенка выпала изъ ея густой разсыпавшейся косы, и бѣдная дѣвушка опустилась въ изнеможеніи на коверъ.

— Убей, молила Ѳеша, — но не терзай меня. — Заступитесь!… кричала она мнѣ. — Варваръ, злодѣй!…. чего ты хочешь? Я и такъ чуть жива….

— Небось! кричалъ корнетъ, держа распростертую на полу Ѳешу за руку и, взмахивая хлыстикомъ… Страшный, раздирающій душу крикъ, какъ кинжаломъ, ударилъ меня по сердцу.

— Опомнитесь! что вы дѣлаете? крикнулъ я, бросаясь между ними и вырывая хлыстикъ изъ рукъ корнета. Не только ударить, но и замахнуться на женщину есть уже преступленіе. Этотъ взмахъ хлыста такой позоръ, такое оскорбленіе, которое снимаетъ съ нея всякую вину, какова бы она ни была. А она даже и не виновата передъ вами. И по какому праву обращаетесь вы такъ съ несчастнымъ созданьемъ, ввѣрившимъ вамъ, изъ чего бы то ни было, свою свободу? И за что же? За то, что она смѣла располагать собою.

Я былъ сильно взволнованъ, а корнетъ освободилъ руку Ѳеши, которая, вставая, блѣдная и изнеможенная, со взоромъ блиставшимъ злостью, съ выраженіемъ уничиженія на лицѣ, цѣпляясь за кресла, доползла до дивана, обняла подушку, и скрыла въ ней свою голову.

— Зачѣмъ она меня обманывала? За чѣмъ она меня увлекала? продолжалъ корнетъ, съ меньшею впрочемъ запальчивостью. — Сама не знала…

— Не то же ли вы сами дѣлаете, извините меня. Парашу вы преслѣдуете за то, что она васъ любитъ, Ѳешу мучаете за то, что не любить… Я назвалъ бы еще одно лицо, еслибъ я меньше уважалъ его… Вы странный, непонятный человѣкъ.

— А вы не странный и понятный человѣкъ, вы самый положительный матеріяльный человѣкъ. И какое вамъ дѣло до нашихъ отношеніи? Съ какой стати берете вы ея сторону? Гдѣ вы ее знали? Какъ вы ее знали? Почему она недоступна только мнѣ одному, истратившему на нее такую гибель невозвратимыхъ денегъ? Почему? Какъ можете вы знать подробности всей этой продѣлки? Какъ попало къ вамъ письмо мое наконецъ, если эта нимфа въ самомъ дѣлѣ такъ безгрѣшна? Кто это объяснитъ теперь, кто докажетъ? кто?

— Я объясню вамъ это, сказалъ я, — очень просто и коротко. Ѳеша воспитанница графини Буриме, а я — ея племянникъ.

--Возможно ли?

— Тотъ самый племянникъ, о которомъ вы однажды имѣя дерзость разговаривать съ Ѳешей у самой рѣшетки дачи, котораго вы думая провести, но который все видѣлъ, все слышалъ; тотъ самый племянникъ, которому вы обязаны удовольствіемъ увезти Ѳешу. Я все зналъ, но связанный честнымъ словомъ, даннымъ Ѳешѣ, молчалъ и не предупредилъ тетушку. Этою благосклонностью я сгубилъ Ѳешу и навлекъ на себя кучу непріятностей, не изключая и непріятности объяснять вамъ все это и какъ будто оправдываться въ вашихъ незаслуженныхъ и оскорбительныхъ обвиненіяхъ. Надѣюсь, что послѣ всего этого вы не найдете больше возраженій, и позволите мнѣ уйдти отдохнуть отъ тѣхъ драматическихъ сценъ, который вамъ угодно было кончить нынѣшній день, не лишенный тоже драматизма своего рода…

— Я не приду въ себя! началъ онъ. — Вы племянникъ этой графини? вы были тогда въ Паркѣ?… Боже мой! а я смѣлъ думать… я можетъ-быть въ пылу бѣшенства наговорилъ вамъ такихъ вещей, что за человѣка страшно! Ахъ я дуракъ! дуракъ!… (Отлетаевъ рвалъ на себѣ волосы.) Извините… да нѣтъ, этого мало!…. Что я могу сдѣлать, чтобы загладить мою вину? скажите, приказывайте…. ахъ, мнѣ такъ совѣстно, что я не смѣю взглянуть на васъ!… не нахожу словъ… Я понимаю, какъ я гадокъ въ вашихъ глазахъ!… а все виноватъ мой глупый характеръ!… рѣшительно я не могу взглянуть на васъ, меня душатъ мои собственныя слова!.. я уйду… завтра можетъ быть вы забудете мое глупѣйшее поведеніе, la irait prête conseil, какъ говорится…. ахъ я дуракъ! ахъ я скотина!…. продолжалъ корнетъ, склона голову и быстро уходя въ другую комнату.

За стѣной послышались его шаги на лѣстницѣ и наконецъ говоръ внизу. Скрипъ отворившейся въ садъ двери увѣритъ меня, что хозяинъ ушелъ, и тутъ только, опомнившись отъ рѣзкаго его перехода изъ одной крайности въ другую, и подумалъ, зачѣмъ и не ушелъ съ нимъ вмѣстѣ?

— Ѳеша, ты спишь? спросилъ и, подхода къ дивану.

Она быстро подняла голову и спросила:

— Гдѣ онъ? злодѣй-то мой?

— Ушелъ!

— Ну! слава Богу! сказала она, вставай и скрестивъ руки на груди. — Чѣмъ покончили?

— Я сказалъ ему истину.

— Что же?

— Сконфузился, извинялся…. и убѣжалъ….

— Знаетъ кошка чье мясо съѣла! сказала Ѳеша… — Вотъ и всегда-то такъ: раскричится, раскричится, а тамъ не знаетъ какъ и подольститься. Да ужъ поздно…. Какъ это вы къ намъ-то попали, какими судьбами? Ужь какъ же я испугалась, когда вы съ нимъ-то вошли, да какъ же и обрадовалась!… Да что же это вы стоите? Садитесь вотъ сюда, на диванъ; семъ я велю убрать подушки? До спанья ли тутъ!.. Няня! крикнула она, потомъ позвонила, потомъ затопала по ковру, потомъ опять крикнула: — Няня!… Славная она старуха, добрая такая! У ней тоже была дочь Катя…. Плачетъ, не наплачется: умерла, зачахла. Вотъ и у меня чахотка, право!… вы не вѣрите? Грудь болитъ, кашель. Да туда и дорога, умирать такъ умирать. Няня! крикнула она опять.

— Иду, матушка ты моя, иду! послышалось съ низу.

— Да какъ же ужъ я рада, что васъ-то увидѣла! продолжала Ѳеша. — Вѣрите ли, только и есть въ глазахъ, что эти стѣны. Вотъ изъ огня-то, да въ полымя попала! Да что же это вы стоите? Чѣмъ васъ подчивать?… Няня, да ползи же!…

— Иду, матушка ты моя, иду какъ есть иду, сказала старуха, входя въ комнату.

— Убери-ка подушки. Да подай намъ папиросъ….

Старуха взяла подушки и вынесла въ другую комнату, ворча про себя.

— Ну, сядемте, сказала Ѳеша, — потолкуемъ. Вы добрые, съ вами и говорить-то хочется, откуда что берется, а съ нимъ, что? только слушаешь его театральности, да глазами хлопаешь. Чай вамъ показывалъ свои представленія-то? Чай и Сашку-то, и Парашку, а обѣ куда не взрачны! Мнѣ вѣдь все равно; по мнѣ онѣ себѣ тамъ, какъ хотятъ, а ничего-то въ нихъ нѣтъ…. Няня! что же папиросъ-то?

— Несу, матушка ты моя, несу, такъ-таки какъ есть, такъ вотъ и несу, сказала старуха, кладя пачку папиросъ и ставя пепельницу на столикъ.

— Да зажги-ка еще свѣчку — сказала ей Ѳеша.

— Зажгу, матушка ты моя, зажгу.

— Да дай мнѣ что нибудь, шаль тамъ, что ли, холодно что-то; или это тамъ дрожь, или лихорадка….

— Ну ужь и лихорадка! какая тамъ лихорадка? твердила старуха, ставя зажженную свѣчу на столъ, — нашла ишь тамъ лихорадку! Откуда она лихорадка-то?

— Дай же шаль-то!

— Сейчасъ, матушка ты моя, сейчасъ! ишь, что выдумала: лихорадка! проговорила старуха и вышла.

Ѳеша сѣла съ ногами на диванъ и прижалась въ уголокъ, дрожа всѣмъ тѣломъ. Я взглянулъ на нее: она была все также хороша, только что-то болѣзненное выражалось на ея лицѣ, только румянецъ круглыми пятнами игралъ то на одной, то на другой ея смуглой щечкѣ. Большіе голубые глаза казались еще больше, отъ образовавшихся около нихъ впадинъ; улыбка, даже въ минуты оживленія, была растворена какою-то грустью. Вообще она очень похудѣла, хотя бюстъ и плечи получили большее, противъ прежняго, развитіе. Густые черные волосы, которыхъ она не успѣла еще собрать подъ валявшуюся на полу гребенку, длинными прядями скользили съ плечъ на грудь и, какъ темнымъ плащомъ, покрывали все худенькое существо ея. Старуха вошла съ шалью, которою Ѳеша укуталась съ ногъ до головы.

— Ишь гребенка-то валяется, замѣтила старуха, я подала ее Ѳешѣ, которая, поднявъ руки, собрала всѣ волосы назадъ, устроила громадный бантъ и утвердила его гребенною.

— Надобно бы сказать нянѣ, молвилъ я Ѳешѣ по-французски, — чтобъ она не уходила. Пусть сидитъ въ той комнатѣ: все-таки третье лицо, а то онъ можетъ Богъ знаетъ что подумать.

— Ну! смѣетъ, сказала Ѳеша по-русски. — А впрочемъ…. Няня!…

— Асеньки?

— Ты бы посидѣла тугъ въ гостиной….

— Отчегожь? посижу, матушка ты мои, посижу.

— Чулокъ бы повязала.

— Ну вотъ еще выдумала, чулокъ повяжи. Стану и по ночамъ чулки вязатъ…. повяжи ишь я чулокъ!…

— Ну, какъ хочешь! неравно спрошу…

— Ну, ладно! вы гутарьте себѣ на здоровье, на здоровье гутарьте, а я вздремну маленько.

— Ну хоть вздремни, сказала Ѳеша.

— А, то, вишь и чулокъ вяжи, вяжи я чулокъ! И съ этимъ словомъ старуха вышла въ гостиную, гдѣ преспокойно усѣлась въ кресло

— Вотъ только и радости, сказала мнѣ Ѳеша, — что съ ней посмѣешься, и то иногда не до нея: день деньской глазъ не осушаешь. Да теперь-то слава Богу легче: все въ театрѣ торчитъ, сюда и глазъ не кажетъ — злится! Вотъ только съ вами привелъ, да и то за дѣломъ. Накричалъ, нашумѣлъ, да еще наровитъ драться! Да что же это вы не курите? Какъ же мнѣ теперь быть-то? Научите вы меня, начала опять Ѳеша, — спасите вы меня, развяжите вы мнѣ руки! Вѣдь это не жизнь, а каторга! Только что стѣны-то вонъ бархатныя, да на кой онѣ мнѣ чортъ? Душа вѣдь не на мѣстѣ: то не хорошо, другое не такъ сказала, да не такъ сѣла: фу ты пропасть какая! Да пропадай онъ совсѣмъ! Я лучше готова въ бѣдности жить, воду носить, полы мыть, только не у него жить… Миленькій! голубчикъ! выручите, спасите!

— Да какъ же это сдѣлать, Ѳеша? сказалъ я. — Я радъ бы былъ душою: да вѣдь, сама знаешь, каково ладятъ съ Отлетаевымъ.

— Неужто невозможно? почта съ отчаяніемъ спросила Ѳеша. Неужто вы уѣдете и ничего для меня не сдѣлаете? Вотъ польстилась на деньги! Вотъ соблазнялъ меня лукавы". Вотъ Богъ и наказалъ! Ужъ какъ же я каялась! сколько слезъ я пролила!…

Горькія рыданія, искреннія, сердечныя, заглушили голосъ Ѳеши.

— И то сказать! начала она снова, — не будь этого стараго хрыча Полосушкина, не поверни графиня круто, онъ бы у меня наплясался, этотъ стрекулатникъ; я бы карманы-то его повытрясла, да носъ бы и наклеила, вотъ бы я что съ нимъ сдѣлала! Не суйся въ воду не спросясь броду! А то, думала, идти за стараго еще хуже; лучше хоть убѣжать, да съ молодымъ. А вотъ молодой-то вывелъ хуже всякой горькой рѣдьки. Я тогда-то его не любила, а теперь и подавно. И за что только эту егозу любятъ, вотъ бы жена, или эта Параша?.. не понимаю! Наказалъ меня Господь. И по дѣломъ! Не дури!

Свои крупныя слезы потекли изъ глазъ Ѳеши, а я между тѣмъ разказалъ ей о моемъ разрывѣ съ тетушкой.

— И это за меня! вскрикнула она, — экое горе! Вотъ я несчастная! Сама попалась да и другихъ-то ввожу въ непріятности. Я вѣдь этого не знала, не думала! Ахъ, Господи!

— Я все искалъ тебя въ Москвѣ.

— Я васъ разъ встрѣтила: вы ѣхали въ каретѣ, а я въ коласкѣ.

— Ну такъ и есть, и мнѣ показалось, что это ты. Это ты и была?

— Я хотѣла остановиться, да совѣстно стало: ну, думаю, такъ и быть.

— Разкажи же мнѣ, макъ это вы уѣхали-то съ нимъ? И какъ это никто не догадался, ни отецъ твой, никто?

— Тятеньку-то моего вы видѣла?

— Какъ же?

— Ну, что онъ, постарѣлъ? бранится?

— Нѣтъ, Ѳеша, старикъ плачетъ, горько плачетъ.

— Стоить ли? замѣтила она, — по такой дурѣ, и слезъ то тратить не стоитъ, сама виновата.

Она заплакала и послѣ молчанія продолжала:

— Вотъ какъ это было: какъ записку-то, помните, вы мнѣ написали, я ее и брось ему. Вотъ пришла и середа…. такъ мнѣ стало жутко! точно я сама не своя, ноги подкашиваются. Боюсь! страшно! Думаю, обману я его; постоятъ, постоитъ карета у рѣшетки и уѣдетъ. Такъ на томъ и положила. Графиня, какъ всегда, играть сѣла. Вдругъ, гляжу, эта фигура лѣзетъ изъ передней, старичишка-то, Полусушкинъ. Ну, думаю, видно такая моя судьба! Васъ нѣтъ, не ѣдете; пріѣзжайте вы, другая бы статья совсѣмъ вышла. Такъ мнѣ досадно стало. Гляжу семь часовъ; я обошла весь домъ: такъ мнѣ стало скучно, скучно, слезы даже проступили; хотѣла выйдти въ переднюю, на тятеньку въ послѣдніе разъ посмотрѣть, какъ будто стаканъ воды спросить, да нѣтъ, духу не хватило. Вышла я на террассу, да какъ вспомнила я этотъ послѣдній вечеръ, какъ вы-то это тутъ были, чай-то вы еще кушали: такъ мнѣ стало не вмочь, я благамъ матомъ въ садъ. Онъ тутъ. Ну, извѣстное дѣло, чуть съ ума не сошелъ. Подхватилъ онъ меня, да въ карету. Не успѣла и опомниться, летимъ…. Ну, думаю, кончено, была такой, конецъ. Пріѣхали мы въ Москву, остановились мы въ гостиницѣ. Сначала-то это, все ничего, шло хорошо. И я-то пріѣхала какъ дура, ничего не понимаю. Онъ, извѣстное дѣло, съ нѣжностями, а мнѣ ужъ не до того: ни жива, ни мертва, хоть назадъ бѣжать. Что жъ вы думаете? — спросила она меня, и помолчавъ прибавила: — опротивѣлъ онъ мнѣ; я и такъ-то не очень его жаловала, а тутъ, что дальше, то хуже. Ну, противенъ да и только! А онъ-то съ нѣжностями. Надоѣлъ даже! Ахъ ты, Господи! Деньгами такъ и посыпаетъ. Нашилъ мнѣ, накупилъ, видимо-невидимо. Я себѣ думаю: приданое нашиваетъ. Вотъ хорошо. Наконецъ и говорю: когда же свадьба-то? — Усмѣхнулся онъ, да и говоритъ: погоди, говоритъ, вотъ въ деревнѣ. Вотъ пожили мы въ Москвѣ съ недѣлю, поѣхали! Что ни станція, стой! Изба что твой дворецъ.

— Такъ это онъ съ тобой ѣхалъ? спросилъ я, — а мнѣ сказали съ женой.

— А вы почемъ знаете? Развѣ вы насъ видѣли?

— Какъ же! сказалъ я, — это было въ сумерки, на первой станціи.

— А я-то, глупая, и не видала!… Вотъ пріѣхали мы сюда. Вижу домъ большой; вотъ, говорю, гдѣ я жить-то буду. Нѣтъ, онъ говоритъ, тутъ живетъ жена, а ты будешь подальше. — Какая жена? спрашиваю я. — Какія жены бываютъ? — Чья жена? — Моя, говоритъ, а самъ смѣется. — Такъ ты женатъ значитъ? — Немножко, говоритъ, а самъ все смѣется. — Ну, думаю, пропала моя головушка! — Чего же, думаю, онъ меня завѣрялъ, что холостой, что женится, образованіе-то его, тоже не Богъ вѣсть какое: только что по французски то рѣжетъ, да я сана не хуже его смыслю. У меня и руки опустились. — Вотъ съ тѣхъ самыхъ поръ и заперъ онъ меня здѣсь. Живу, не чаю какъ бы лѣто скорѣй прошло. Думаю, что же это когда мы въ Москву? вѣдь говорилъ только лѣто проживемъ въ деревнѣ. Натка, ужъ снѣгъ! Когда же мы въ Москву-то? спрашиваю я его. — За чѣмъ? говорить. — А какъ же? — Да такъ же! — Скучно, я говорю. — А развѣ, говоритъ, я тебя для веселья твоего привезъ? Мнѣ, говоритъ, и здѣсь весело. — Ну, меня пусти. — Нѣтъ, говоритъ, это такъ не водятся! рано пташечка запѣла, какъ бы кошечка не съѣла…. Извѣстно какія его рѣчи. — Да я, говорю, не хочу съ тобою жить, я вольная, говорю, гдѣ моя бумага, отдай мнѣ ее, я уѣду. Такъ нѣтъ, куды тебѣ, и слышать не хочетъ. Вотъ такимъ манеромъ всю зиму промаялась, въ четырехъ стѣнахъ-то живучи. Вотъ и опятъ лѣто настало, а я все конца этому не вижу. Батюшка! заступитесь! Миленькій! не оставьте вы меня! Выручите, спасите!

Ѳеша залилась горькими слезами.

— Хорошо, сказалъ я, — я сдѣлаю все, что могу, поговорю съ Отлетаевымъ и надѣюсь, что улажу это дѣло. Только вотъ моя бѣда: какъ мнѣ тебѣ дать знать завтра, на чемъ мы покончимъ? Написать если….

— Это все равно, что ничего, перебила она меня, — и вы сами знаете, что чтеніе не по моей части.

— Такъ, какъ же быть?

— Я ужь и не знаю. Да зайдите сами, вотъ и дѣло съ концомъ.

— Да можно ли?

— Отчего же? скажите ему, что, молъ, мнѣ нужно повидаться. Вотъ и все…..

— Ну, я увижу. Какъ нибудь устрою. А теперь, прощай пока.

— Вы ужь и уходите? грустно спросила Ѳеша.

— Пора, сказалъ я, и отдернулъ занавѣску окна.

Молодое утро весело глянуло въ комнату.

— Видишь, продолжалъ я, — бѣлый день на дворѣ….

— И то, сказала Ѳеша, — пора вамъ на покой.

— Ну, прощай же.

— До свиданія! прошептала Ѳеша, и подойдя ко мнѣ очень близко, положила обѣ ручки ко мнѣ на плеча и прибавила:

— Не оставьте! сжальтесь! Миленькій вы мой, голубчикъ!

Слезы хлынули изъ глазъ ея. Я наклонилъ голову; ея высокій, блестящій лобикъ пришелся прямо противъ губъ моихъ, и я въ первый разъ оставилъ на немъ долгій и несовсѣмъ холодный поцѣлуй. Ѳеша вспыхнула; не только щечки, даже этотъ самый лобикъ, ушки, шейка, все покрылось яркомъ розовымъ оттѣнкомъ, и бѣглый трепетъ пробѣжалъ по всѣмъ ея членамъ. Я бросился въ гостиную, я быстро сбѣжавъ съ лѣстницы, вышелъ въ садъ. На поворотѣ съ одной дорожки на другую мелькнуло издало чье-то голубое платье. Солнце еще не вставало; природа не просыпалась; ни звука, ни шороха. Было такъ тихо, что я могъ слышать легкій шелестъ песка подъ моими шагами. Я пошелъ прямо аллеей, ведущей къ театру. Однозвучное: па-сма-три-вай! которому черезъ минуту откликалось такое же: па-гля-ды-ва-ай! провожали мое одинокое шествіе. Въ зданіи театра огня уже не было, во голубое платье юркнуло съ быстротою молніи въ отворенную гдѣ-то дверь. Въ передней большаго дома мелькнулъ огонекъ. Я обрадовался и пошелъ скорѣе. И дѣйствительно, Кузьма въ компаніи дежурнаго лакея ждали моего возвращенія. Здѣсь узналъ я, что кабинетъ хозяина отданъ въ полное мое разпоряженіе, и радъ былъ отдохнуть отъ тревожнаго и утомительнаго дня.

Проснувшись на другое утро, я принялся было за принесенный мнѣ чай, какъ лакей вошелъ въ мою комнату, предварительно за дверью спросивъ на это разрѣшеніе, и подалъ мнѣ письмо.,

— Отъ кого? спросилъ я.

— Отъ корнета Отлетаева! сказалъ лакей и поклонясь вышелъ.

Я улыбнулся, какъ странности письменнаго сообщенія между людьми, находящимися почти въ одномъ и томъ же домѣ, такъ и тому, что люди, говоря о баринѣ не называли его по имени и отечеству, а должны были непремѣнно произносить фамилію, прибавляя и чинъ, точно какъ будто онъ придавалъ ей особенную звучность или былъ ея нераздѣльною принадлежностью. Распечатавъ письмо, я прочелъ слѣдующее:

"Милостивый государь, "Анатолій Петровичъ,

«Если самъ Пушкинъ, подразумевая рабыню и подругу пріятеля, сказалъ:

О! Боже Праведный! прости

Мнѣ зависть ко блаженству друга!

то какъ же мнѣ, корнету Отлетаеву, было возможно не позавидовать тому, что сердце Ѳеши принадлежитъ вамъ (въ чемъ я убѣжденъ и въ эту минуту), а не мнѣ, ходившему на него, съ такою огромною потерею серебряныхъ рублей, въ атаку, взявшему его съ боя, но не успѣвшему въ немъ удержаться? Вчера вы окончательно сбили меня съ позиціи, и я сдаюсь военноплѣннымъ, но размѣна ратификацій весьма бы не желалъ, почему я посылаю вамъ эти строки, которыя убѣдятъ васъ, при свиданіи со мною не преслѣдовать меня на отступленіи и, забывъ вчерашнюю стычку, посторонними рѣчами упрочить честный миръ. Наши партіи равны: я нападалъ отчаянно, вы храбро защищалась и если вы побѣдили, то я отступилъ, весьма дипломатически и допуская переговоры и набрасывая покрывало на ихъ послѣдствіи. Впрочемъ, изъ достовѣрныхъ источниковъ черезъ посредство почтеннаго лица, повторяющаго трижды каждое произносимое имъ слово, мнѣ извѣстно, что непріятель, оставшись въ крѣпости, благородно щадилъ частную собственность.

Примите увѣренія въ совершенномъ уваженіи, съ которымъ имѣетъ честь быть, вашимъ»

"Милостивый государь

"покорнѣйшимъ слугою.

Корнетъ Отлетаевъ."

Это оригинальное посланіе заставило меня улыбнуться и задуматься; Значитъ, подумалъ я, раскаяніе корнета не было искреннее, значитъ его отступленіе было сдѣлано съ цѣлые, въ видѣ испытанія, и я въ душѣ радовался, что принялъ мѣры предосторожности въ лицѣ старухи, которой двуличность теперь обнаружена. Я радовался, что корнету не къ чему было придраться и обвинитъ Ѳешу. Недовѣріе его было оскорбительно. Впрочемъ, если я изъ состраданія къ жалкимъ и смѣшнымъ порывамъ необузданнаго характера, уже многое прощалъ корнету, то почему было не простить ему и это недовѣріе, какъ и то подозрѣніе, что сердце Ѳени принадлежитъ мнѣ, — и и не обратилъ особеннаго вниманія на это обстоятельство. Меня бѣсило только то, что Отлетаевъ, предвидя вѣроятно дальнѣйшее съ моей стороны заступничество за Ѳешу, предупреждалъ всякое на то покушеніе, и этимъ письмомъ окончательно зажималъ мнѣ ротъ; во а тѣмъ болѣе рѣшился, не смотря на предписываемыя имъ условія, снова вызвать его на объясненіе, и во что бы то ни стало, вырвать у него свободу Ѳешя. Кликнувъ человѣка, и спросилъ его:

— Гдѣ Сергѣй Васильевичъ?

— У себя-съ, отвѣчалъ вошедшій лакей.

— А именно?

— Въ Монплезирѣ-съ.

— Ну, ступай туда и скажи барину, что я потому не отвѣчаю, что самъ сейчасъ буду.

Добравшись до увеселительнаго замка, я предпочелъ не входить въ главную дверь, откуда неминуемо попалъ бы въ театральную залу, а обогнуть строеніе и, воспользовавшись балконною дверью, войдте пряно въ комнату хозяина. Предначертавъ себѣ такой планъ дѣйствій я привелъ его въ исполнено и засталъ Отлетаева въ халатѣ, въ креслѣ, за стаканомъ кофе, съ трубкою въ зубахъ и съ тетрадью въ рукѣ. Сидя такимъ образомъ, онъ суфлировалъ какую-то роль актрисѣ Машѣ, игравшей вчера старуху и плясавшей русскую. Маша дѣлала руками сильные жесты.

— Дура! говорилъ корнетъ. Не такъ, повтори!…

— «Ахъ! еслибъ ты зналъ», — кричала Маша: — «всю силу моей страсти; если бъ ты понималъ то отчаяніе, которымъ полна душа моя, если бы ты могъ сочувствовать слезамъ моимъ…»

— Хорошо! громче! замѣчалъ хозяинъ…

— «Если бъ у тебя было сердце, а не гранитъ…»

— Хорошо…

— «Ты бы сжалился надо мной, ты бы не бросилъ меня, не оклеветалъ меня!… Ахъ Андре! Андре.»

— André, сказалъ корнетъ.

— Андре, я говорю-съ Андре, сказала Маша.

— Да дура, пойми ты, André, а не Андре. Ну скажи André.

— Андре-съ.

— Фу! ты дубина какая! Поди скажи, чтобы во всей піесѣ, гдѣ André, поставили Жоржъ… Ну, повтори…

— Жоржъ, сказала Маша.

— Ну пустъ будетъ Жоржъ! сказалъ я, все стоя въ дверяхъ и желая прекратитъ начинавшую утомлять меня сцену.

— Это вы? сказалъ хозяинъ. — Mile pardons, я въ халатѣ. Вы меня застаете за моимъ ежедневнымъ занятіемъ. Измучили они меня, просто. Но для чего вы это безпокоились, идти сюда? я самъ бы пришелъ освѣдомиться какъ вы ночь провели, покойно ли вамъ было, что вы видѣли во снѣ? исполнилъ бы обыкновенныя обязанности хозяина.

— Благодарю вамъ, сказалъ я, — за столько вниманія.

— Садитесь, прошу васъ! куда прикажете? говорилъ хозяинъ и, обратившись къ Машѣ, сказалъ: — ступай, вели перемѣнить имя, ха смотри у меня учить роль; да скажи тамъ на сценѣ, чтобы первые два акта безъ меня репетовали, а третій оставить, безъ меня не начинать, а придти доложить: кончили, молъ, первые два. Ну, ступай, да смотри не переври.

— Никакъ нѣту-съ, сказала Маша и вышла, а корнетъ обратился ко мнѣ:

— Извините, прошу васъ. У меня какъ утро настанетъ, такъ возня: одного научи, другому покажи какъ и что. Съ одною родъ пройди, третью заставь на дѣлать, гардеробъ разпредѣли, а тутъ бутафорская часть: все я сакъ, голова кругомъ пойдетъ, право!

Корнету было видимо неловко въ моемъ присутствіи, и онъ не зналъ съ чего начать и какъ поддерживать разговоръ, желая въ душѣ, чтобы я провалился сквозь землю. Я, между тѣмъ, держалъ себя холодно и весьма спокойно. Мое намѣреніе было твердо принято.

— Не хотите ли вы кофе? спросилъ онъ меня, чтобы что-нибудь сказать.

— Благодарю васъ, мнѣ подавали чаю, отвѣчалъ я.

— Настало молчаніе.

— И такъ, началъ было корнетъ, и остановился…

— Сегодня у насъ прекрасная погода, сказалъ я: — вотъ фраза, какую обыкновенно говорятъ людямъ, которымъ не знаешь что сказать… но, успокойтесь, я имѣю вамъ сказать многое.

— Вы не въ духѣ, началъ хозяинъ, — вы вѣрно встали лѣвой ногою.

— Можетъ-бытъ, но вставши я получилъ письмо ваше, столь же оригинальное, какъ вѣроятно и всѣ ваши письма.

— Но вѣроятно не прочли его, иначе не стали бы возобновлять объ немъ разговора. Я, по крайней мѣрѣ, думалъ, что въ немъ достаточно ясно выражено желаніе мое забыть, что было.

— Какъ вы однакожъ привыкли, чтобъ всѣ ваши желанія исполнялись безпрекословно! замѣтилъ я.

— Мнѣ кажется, что это желаніе могло бы быть такъ летъ исполнено!

— А мнѣ кажется напротивъ. Не смотря на всю тягость подобнаго разговора, не смотря на все мое желаніе сдѣлать по вашему, долженъ говорить вамъ о Ѳешѣ.

— Отложимъ этотъ разговоръ до другаго раза. Я обдумывалъ вчерашнее, ничего не придумалъ и не знаю, что мнѣ дѣлать.

— Все равно, началъ я, — дайте мнѣ только слово, что вы будете слушать меня хладнокровно.

— Будьте увѣрены.

— Вѣдь согласитесь сами, что ваши припадки бѣшенства ни къ чему не ведутъ: меня они не пугаютъ, а васъ только разстроиваютъ.

— Да я совершенно покоенъ а готовъ васъ слушать, сказалъ Отлетаевъ.

— Вамъ угодно было вчера доставить мнѣ возможность не только видѣть, но и говорить съ Ѳешей.

— Нѣтъ, быстро сказалъ корнетъ, — мнѣ того не было угодно, и случалось само собою, нечаянно, какъ многое въ моей жизни.

— Впрочемъ, еслибъ вамъ и не угодно было доставить мнѣ возможность откровеннаго разговора съ Ѳешей, я бы самъ нашелъ ее, и во всякомъ случаѣ, съ согласія ли вашего ила нѣтъ, а достигъ бы желаемаго, потому что, повторяю вамъ, я долженъ, я обязанъ подать руку помощи несчастной дѣвушкѣ.

— Это прекрасно, похвально, началъ корнетъ, — но къ чему вы это все клоните? Вотъ чего я понять не могу.

— Сію минуту, а все вамъ объясню, почему я обязанъ защищать Ѳешу. Мое молчаніе ее сгубило. Открой я тетушкѣ глаза, вы бы не увезли Ѳеши. Я, противъ воли, покровительствовалъ продѣлкамъ, происходившимъ на глазахъ моихъ, и сталъ отчасти виновникомъ послѣдствій. Не я ли же наконецъ обязавъ, имѣя на то всѣ средства, остановить дальнѣйшее ихъ развитіе?

— Но чего же вы хотите? спросилъ корнетъ: — я право, не могу, себѣ представить.

— Я буду васъ покорнѣйше просить сдѣлать мнѣ величайшее одолженіе и возвратить Ѳешѣ ея отпускную, съ которою она могла бы выѣхать изъ Сережина, куда сама пожелаетъ.

— То есть въ Подкосихино? не правда ли? быстро крикнулъ Отлетаевъ. — Да, ну я теперь понимаю! вотъ вы чего хотите.

— Я хочу свободы Ѳеши, твердо отвѣчалъ я, — и только.

— Ну, а если я этого не хочу? спросилъ онъ.

— Какая ваша цѣль мучить несчастную дѣвушку и держать ее взаперти, терзать неосновательною ревностью, и все это не любя, а главное не будучи любимымъ?

— Хорошо вамъ говорить! сказалъ корнетъ. — Еслибъ вы истратили на нее нѣсколько десятковъ тысячъ, еслибъ вы изстрадались любя ее, какъ и любилъ, и получили въ замѣнъ одну невыносимую холодность; желалъ бы я посмотрѣть, что бы вы тогда сдѣлали! Другой бы удушилъ ее, коварную, а я кажется….

— Вы ее терзаете! Стыдитесь! быстро началъ я. — Неужели и вчерашняя сцена ничего по вашему? Неужели вы думаете, что грозя ей хлыстомъ, купленнымъ впрочемъ въ магазинѣ, вы можете застаиять ее полюбить васъ? Нѣтъ, я ошибался въ васъ! я думалъ, въ васъ есть сердце, есть душа… вы сами говорили, что въ васъ столько же добра, сколько зла. Извините меня, я не вижу въ васъ доброты…

— Что же я такое сдѣлалъ? Я не помню. Но чѣмъ могу я доказать вамъ, что я не такъ дуренъ, какъ вы думаете? почти съ отчаяніемъ спрашивалъ корнетъ.

— Возвратите свободу Ѳешѣ.

— Я думалъ объ этомъ, хотѣлъ, и не могъ…. Не могу.

— Однако жъ это необходимо.

— Вы думаете? спросилъ онъ.

— Да, сказалъ и твердо и рѣшительно, — необходимо. Я постараюсь разгласить вчерашнюю встрѣчу съ Ѳешей, опишу всѣмъ и каждому ея печальную исторію, здѣсь, въ Петербургѣ, вездѣ; однимъ словомъ употреблю всѣ средства, чтобы придать этому дѣлу такую гласность, что не только вся наша губернія загудитъ и забарабанитъ, но нѣсколько губерній и двѣ столицы тѣсно свяжутъ имя корнета Отлетаева съ именемъ Ѳеши и, вѣрьте мнѣ, что сочувствіе общественнаго мнѣнія будетъ, конечно, на сторонѣ послѣдней.

Корнетъ, красный отъ волненія, быстро заходилъ по комнатѣ;

— Забавно! забавно! началъ онъ. — Только этого недоставало, чтобы я изъ-за этой дѣвчонки сдѣлался посмѣшищемъ цѣлой губернія, цѣлаго свѣта. И этимъ всѣмъ я обязанъ буду вамъ? Очень вамъ благодаренъ. Однакожь, началъ онъ еще скорѣе: — неминуемо спросятъ и васъ, по какому праву вмѣшиваетесь вы въ чужія дѣла и отстаиваете свободу этой дѣвушки. А? что вы тогда отвѣтите? Я только и ждалъ этого вопроса. — Я отвѣчу, что моя собственная честь требуетъ свободы Ѳеши! Вотъ что я отвѣчу.

— Что же изъ этого слѣдуетъ? Я все-таки не понимаю.

— Ѳеша похищена изъ дома тетки моей въ то время, когда и былъ единственнымъ посѣтителемъ, ежедневнымъ гостемъ, своимъ человѣкомъ у ней на дачѣ, и меня обвинили въ похищеніи. Слѣдствіемъ этого былъ разрывъ мой съ теткой, тѣмъ болѣе прискорбный, что я вовсе не заслужилъ его. Понимаете вы теперь, что честь моя требуетъ свободы Ѳеши, если даже не для нея самой, то хоть для возстановленія дружественныхъ отношеній между мною и тетушкой, которыхъ я лишился по милости вашей? Понимаете ли вы теперь, что я не могу же изъ-за вашей прихоти терять во мнѣніи людей мнѣ близкихъ и равнодушно сносить оскорбительныя обвиненія въ такомъ поступкѣ, на который я не способенъ? Вотъ почему я долженъ, и обязанъ, во что бы то ни стало, представить Ѳешу на глаза графини и возстановитъ свое доброе имя.

— Возможно ли? крикнулъ Отлетаевъ. — Да это цѣлая драма! Васъ обвиняли? Могъ я я предвидѣть? Давно бы вы сказали! А я думалъ, что вы изъ любви одной хотите отбить у меня мамзельку?..

Настала минута тревожнаго молчанія. Корнетъ быстро ходилъ по комнатѣ. Въ немъ совершалась тяжелая борьба.

— Что за пропасть! началъ онъ: — въ какія вы меня ставите затруднительныя положенія, и въ который уже разъ! Шахъ и матъ, просто. Не знаешь куда и податься. А что если это все одна игра воображенія, чтобъ не сказать выдумка? что если это все слѣдствіе вчерашняго разговора съ Ѳешей и придумано съ нею за одно, какъ отчаянное средство къ достиженію желаемаго? Вѣдь я-то буду нѣчто въ родѣ дурака, если это такъ. Какъ вы думаете?

— Если словъ моихъ для васъ недостаточно, то я представлю вамъ письменное доказательство. Я вынулъ бумажникъ, и отыскалъ записку тетушки, писанную ко мнѣ изъ Парка и приглашавшую меня пріѣхать для объясненія (если только помнятъ еще читатели ея содержаніе), подалъ ее корнету.

— Изъ этой записки, которую я сохранилъ какъ нарочно, вы увидите, сказалъ я, — какія отношенія возникли между мною и тетушкой, а число, мѣсяцъ и годъ докажутъ, что внезапное охлажденіе это произошло на другой же день послѣ бѣгства Ѳеши съ вами.

Отлетаевъ взялъ записку и медленно, со вниманіемъ прочитавъ ее нѣсколько разъ, сказалъ:

— Изъ записки не видать однакожъ, чтобы васъ связывало какое нибудь родство съ графиней.

— Это дѣло постороннее, отвѣчалъ я, — я могъ быть и не родней вовсе, а просто знакомымъ, ежедневнымъ посѣтителемъ и, волею обстоятельствъ, подвергнуться подозрѣніямъ, лишиться знакомства, потерять домъ; но и тогда бы, все равно, вступился я за честь свою. А чтобы уничтожить и послѣднее въ васъ сомнѣніе, вотъ вамъ другое доказательство того, что записка эта писана рукою графини: взгляните въ отпускную Ѳеши, сличите почеркъ, и вы убѣдитесь.

Корнетъ быстро сѣлъ, выдвинулъ ящикъ письменнаго стола, гдѣ въ безпорядкѣ лежали разныя бумаги и послѣ долгихъ поисковъ нашелъ отпускную Ѳеши, посмотрѣлъ на подпись и громко произнесъ:

— Я побѣжденъ вторично и окончательно!

— Что же это значитъ въ переносномъ смыслѣ, спросилъ я, — битва кончилась?

— Возьмите вы ее, дѣлайте съ ней, что знаете. Гдѣ наше не пропадало! сказалъ корнетъ, и быстро вставъ, тревожно заходилъ по комнатѣ.

Я замѣтилъ, что, во все продолженіе нашего разговора, дверь въ кабинетъ то пріотворялась немного, то снова затворялась. Я никакъ не могъ придумать, кто бы могъ быть за дверью и рѣшилъ, что это Ѳомка, ожидающій ежеминутно услышать свое имя изъ устъ барина.

— Возьмите же и это, продолжалъ онъ, подавая мнѣ отпускную Ѳеши.

— Благодарю васъ, сказалъ я, но отдайте ей сами эту бумагу: я только посредникъ между вами.

— Пожалуй, молвилъ корнетъ, — была не была!

Ужь если горе пить,

Такъ сразу! А бѣды медленьемъ не избыть!

И громко захохотавъ, крикнулъ: — Ѳомка! одѣваться…

— Какъ бы мнѣ дать ей знать? началъ было я…

— Очень просто: я сейчасъ одѣнусь, и мы отправимся…

— Это всего лучше, сказалъ я, пока входилъ Ѳомка.

— Извините, если при васъ… началъ было корнетъ.

— Сдѣлайте одолженіе, перебилъ я его, и корнетъ началъ одѣваться.

Не могу не замѣтить, что съ самой той минуты, какъ Отлетаевъ, сознавшійся побѣжденнымъ моими доводами, обѣщалъ мнѣ свободу Ѳеши, онъ постоянно былъ въ какомъ-то нервномъ, раздраженномъ состояніи. И не мудрено: этотъ человѣкъ, которому все повиновалось, чьи желанія исполнялись безпрекословно, испытывалъ первую можетъ быть неудачу: онъ былъ побѣжденъ женщиной, которую ни любовью, ни деньгами, ни угрозами, ни жестокостію, не могъ склонить на свою сторону, и отъ которой долженъ былъ самъ, какъ бы добровольно, отказаться. Корнетъ быстро одѣлся, положилъ отпускную Ѳени въ боковой карманъ своего чернаго бархатнаго сюртука и, надѣвъ фуражку, съ притворною веселостью сказалъ:

— Я готовъ.

— Поѣдемте, отвѣчалъ я и взялъ фуражку.

Мы вышли черезъ балконную дверь.

— Вы намѣрены также бѣжать какъ вчера? спросилъ я.

— Я вообще хожу очень скоро. У меня огонь въ крови… Да не велѣть ли заложить дрожки или кабріолетъ? а то я боюсь, вы устанете…

— Не мѣшаетъ, отвѣчалъ я, но вѣдь вы вчера сказали, что скупы на лошадей!..

— Eh! quelle idée! сказалъ корнетъ и крикнулъ: Ѳомка! а Ѳомка!

— Пошли сказать въ большой домъ, кричалъ хозяинъ Ѳомкѣ, — чтобъ заложили Богатыря въ кабріолетъ, только живо, и чтобы пріѣхали за нами въ Монсекре, понимаешь?..

— Понимаю-съ! крикнулъ Ѳомка съ балкона и скрылся. Мы пошли дальше.

— А что этотъ Богатырь, спросилъ я корнета, — какого характера?

— Смирная лошадь, сказалъ онъ, — вы развѣ боитесь?

— Нѣтъ не то, что боюсь, а я люблю, чтобы лошадь была вѣрна своему назначенію.

— То-есть?..

— Чтобъ она возила, а не несла.

— Будьте покойны! я буду самъ править: доѣдемъ, сказалъ корнетъ.

— Признаюсь, когда мнѣ случается ѣхать на какой-нибудь ухарской лошади, я ужасно люблю доѣхать и быть поскорѣе на мѣстѣ.

— Вы шутите? Неужто вы такъ боитесь лошадей? Вы значитъ не любите этихъ благородныхъ животныхъ?

— Нѣтъ, люблю; люблю смотрѣть на нихъ, только издали, и въ особенности на картинкахъ; это очень пріятно. Но ввѣрять свою жизнь произволу животнаго изъ пустаго удальства, по моему, безразсудно. Вообще я не люблю ни гдѣ и ни въ чемъ удальства, хотя оно свойственно чисто русской натурѣ. Во всемъ другомъ я Русскій, во въ этомъ, каюсь, нѣтъ. Всѣ головоломныя удовольствія, гдѣ рискуешь раскваситъ себѣ лице, гдѣ при малѣйшей потерѣ равновѣсія можно полетѣть ввергъ ногами, и тому подобное… все это не по моей части.

— О! положительный человѣкъ! воскрикнулъ корнетъ и постучался въ дверь Монсекре. Та же старуха впустила насъ въ переднюю.

— Гдѣ Ѳеша? спросилъ ее корнетъ.

— На верху, батюшка ты мой, на верху изволитъ быть. Какъ есть на верху все быть изволитъ, отвѣчала старуха.

Я зло посмотрѣлъ на нее и пошелъ за корнетомъ по лѣстницѣ. Когда мы пройдя гостиную, вошли въ ту самую комнату, гдѣ вчера еще разыгралась извѣстная читателю сцена, Ѳеша стояла у зеркала и пришпиливала на правомъ вискѣ, въ косу, обнимавшую всю ея головку, свѣжую махровую, столиственную розу. Платье на ней было также розовое какъ и то, въ которомъ я видѣлъ её въ послѣдній разъ на дачѣ, но не такое прозрачное и легкое, а изъ шелковой плотно! матеріи. Я понялъ значеніе этого туалета; она хотѣла и сама забыть, и меня можетъ-быть заставить забыть — цѣлый грустный годъ свое! жизни. Нарядъ-то былъ тотъ же, такая же роза украшала и тогда правый високъ ея, но сама Ѳеша была уже не тѣмъ цвѣткомъ, какимъ я зналъ ее. Особенно днемъ замѣтилъ я страшную въ не! перемѣну; но не смотря за блѣдность и худобу, она была еще очень хороша: голубые глаза сохранили всю свою прелесть, не смотря на слезы, которыя часто набѣгали на нихъ, а волосы, эти роскошные волосы, были все такъ же густы и глянцовиты. Корнетъ войдя разшаркался, и подавая смущенной Ѳешѣ, весьма комически, бумагу, въ томъ же тонѣ сказалъ какую-то фразу весьма сложную и недоступную пониманію не только Ѳеши, но и моему. Ѳеша смотрѣла во всѣ глаза на корнета, подававшаго ей бумагу.

— Бери же! другимъ тономъ, тономъ барина, сказалъ ей Отлетаевъ.

Она вздрогнула и взяла бумагу.

— Нервы слабы! замѣтилъ корнетъ, улыбаясь язвительно.

Ѳеша посмотрѣла на меня и вѣроятно понявъ изъ глазъ моихъ, въ чемъ дѣло, вскрикнула:

— Вольная! моя вольная! Неужто это моя вольная? и крупныя слезы въ три ручья потекли изъ глазъ ея и закапали на бумагу, которую она держала.

— Ты свободна! сухо и отрывисто продолжалъ корнетъ: — можешь ѣхать или идти, куда хочешь. Все твоё--твое. Больше дать не могу.

— У меня, вотъ онъ знаетъ, прибавить Отлетаевъ, указывая на меня, — только и есть за душой два двугривенныхъ.

— Мнѣ ничего не надо! робко вымолвила Ѳеша.

— Давно ли это?.. Но все равно, не хочу съ тобою ссориться на прощаньи. Повторяю: что твое, то твое. Дай Богъ тебѣ найдти счастье съ другимъ, кто бъ былъ тебѣ милѣе меня, кто бъ и самъ любилъ тебя болѣе меня. Я по крайней мѣрѣ дѣлалъ что могъ, (корнетъ указалъ на комнату и платье Ѳеши) больше нежели могъ, но на мнѣ оправдалась пословица: Насильно милъ не будешь.

Эти слова, полныя горечи, упрековъ, раздраженія, но не искренняго чувства, заставили покраснѣть Ѳешу; но корнетъ, не обращай на это вниманія, обратился ко мнѣ:

— Угодно вамъ сообщить ей ваши намѣренія, гдѣ вы думаете помѣстить ее, или можетъ-быть вамъ угодно будетъ, чтобы я далъ ей экипажъ и лошадей, и доставилъ въ Подклсмхино?

— Я думалъ самъ на дняхъ прислать лошадей…

— Какъ хотите, это ваше дѣло…

— Ѳеша! сказалъ я ей, — сегодня я ѣду домой, въ мое имѣніе, ночую въ городѣ, завтра буду дома, завтра суббота, въ воскресенье велю собрать лошадей, какія есть, въ понедѣльникъ вышлю ихъ сюда, во вторникъ ты пріѣдешь. Я пришлю женщину, ее зовутъ Ариной. Будь готова… Вотъ все, что я имѣлъ сказать ей, обратился я къ корнету.

— Нельзя ли сегодня? необдуманно прошептала Ѳеша…

— Вмѣстѣ ѣхать намъ отсюда не возможно, сказалъ я, — и вѣроятно нѣсколько дней не сдѣлаютъ вамъ разницы? обратился я къ корнету.

— Я не знаю даже, что и отвѣчать на это, отозвался корнетъ. Она можетъ быть увѣрена, что въ эти два, три дня, не только не увидитъ, не услышатъ обо мнѣ, если ужъ ей у меня такъ невыносимо грустно, у меня, который… ну, да что говоритъ! началъ онъ другимъ тономъ, только себя волновать. Прощай! обратился онъ къ ней, — прощай навсегда! Если и сведетъ насъ когда-нибудь судьба, — я ужь, надо полагать, буду или очень бѣденъ или очень старъ, — такъ тогда и подавно ты будешь для меня недоступна! Желаю тебѣ счастья, отъ души желаю.

Онъ подошелъ къ ней и прильнулъ губами къ ея хорошенькому лбу. Ѳеша стоила не шевелясь. — Прощай неблагодарная!.. сказалъ онъ, — ты не хотѣла понятъ любви моей, а я сильно любилъ тебя!

Ѳеша все также оставалась неподвижною.

— Мнѣ будетъ досадно, если ты полюбишь когда-нибудь, продолжалъ корнетъ, — будь я увѣренъ въ противномъ, мнѣ было бы легче. Ну, теперь, по примѣру всѣхъ романовъ, у васъ вѣрно будетъ сцена радости и упоенія, — обратился онъ къ намъ обоямъ, — я уйду пожалуй, — пошелъ къ двери.

— Я за вами, сказалъ я, прибавивъ Ѳешѣ: — я жду тебя во вторникъ, Ѳеша! будь готова…

— Буду! буду! буду! сказала она шепотомъ, прыгнула нѣсколько разъ за одномъ мѣстѣ, указала на уходившаго Отлетаева, поцѣловала отпускную, потомъ захлопала въ ладоши, но только безъ всякаго звука, одною рукою послала мнѣ поцѣлуй, потомъ упала въ углу на колѣни и начала молиться. Все это было дѣломъ одной минуты, пока корнетъ проходилъ гостиную, а я нѣсколько отсталъ отъ него. Мы молча сошли съ лѣстницы.

— Слушай, что я тебѣ буду говорятъ, сказалъ корнетъ старухѣ.

— Слушаю, батюшка ты мой, слушаю.

— Да слушай обоими ушами.

— Не могу, батюшка ты мой, на одно крѣпка. Крѣпка на одно.

— Во вторникъ, началъ хозяинъ, — Ѳеша отъ насъ уѣдетъ.

— Уѣдетъ? переспросила старуха, — такъ-таки и уѣдетъ? Какъ есть уѣдетъ?

— Уѣдетъ, продолжалъ корнетъ, — пришлютъ лошадей, экипажъ и въ немъ женщину; вотъ такую же точно какъ ты, если только ты женщина…

— Женщина, батюшка ты мой, женщина!

— Ѳеша съ ней и уѣдетъ. А до тѣхъ поръ, чтобы все здѣсь было какъ всегда, чтобы и за кушаньемъ къ столу приходили: ну чай, разумѣется, фрукты; однимъ словомъ все, чтобы было, какъ было. Понимаешь ты меня?

— Понимаю, батюшка ты мой: чтобы все было, чтобъ было все, ну, вотъ такъ таки все чтобъ и было.

— Кажется поняла? обратился онъ ко мнѣ.

— Кажется.

— Да поняла, батюшка ты мой, поняла, какъ есть поняла.

Корнетъ повелъ меня въ другую дверь, которая вела въ комнату нижняго этажа, служившую столовой, судя по круглому столу, стоившему посрединѣ и вывелъ другимъ ходомъ на дворъ, гдѣ уже два берейтора держали за удила великолѣпнаго Богатыря, заложеннаго въ легонькій, прекрасный кабріолетъ.

— Довольны ли вы мной? спросилъ меня хозяинъ съ горькою улыбкой.

— Очень, очень вамъ благодаренъ. Вы сдѣлали, три добрыя дѣла: освободили Ѳешу, себя успокоили и меня обязали.

— А мнѣ жаль ее! Я право любилъ ее! Давай! крикнулъ онъ другимъ тономъ.

Конюхи подали Богатыря къ крыльцу. Корнетъ быстро сѣлъ взявъ вожжи, сказалъ: — Не пускай.

Лошадь, согнувши голову, храпѣла, взметывая ногою землю и искоса посматривала въ бокъ.

— Посмотрите, сказалъ я, — какія онъ штуки дѣлаетъ! Непойдти ли мнѣ лучше пѣшкомъ, а вы себѣ, пожалуй, ступайте.

— Э! полноте, сказалъ корнетъ, — какъ вамъ нестыдно, ступайте. Я сошелъ съ крыльца.

— Только садитесь скорѣе.

— Отчего скорѣе?

— Видите не стоитъ.

— "Отчего же не стоитъ? Его обязанность стоять, пока сядутъ.

— Ахъ какой человѣкъ! вскрикнулъ корнетъ. Садитесь же. Конюхи улыбнулись.: Это подстрекнуло мое самолюбіе, и и какъ вихрь бросился въ кабріолетъ.

— Пускай! крикнулъ хозяинъ.

Конюхи отошли. Лошадь взвилась на дыбы.

— Батюшки! крикнулъ я, — что же это такое!

Но Богатырь уже рванулся впередъ, пошелъ съ мѣста галопомъ въ одно мгновеніе ока мы пролетѣли дворъ, попали однакожъ въ ворота, и круто повернули на лѣво. Корнетъ замоталъ вожжи на руки, но никакъ не могъ поставить Богатыря на рысь.

— Шалишь, шалишь! говорилъ онъ ему, но тотъ все не унижался.

— Постой, вотъ я тебя! крикнулъ разсердись корнетъ и ударилъ его вожжей. Богатырь лягнулъ, загнулъ голову и помчалъ насъ, къ счастью, по дорогѣ, шедшей около каменной ограды, окружавшей весь садъ и тянувшейся вплоть до большаго дома, до котораго впрочемъ убыло еще далеко.

— Боже мой! крякнулъ я, — погибаемъ.

— Ну, шалишь, шалишь! твердилъ хозяинъ ласковымъ голосомъ, ублажая разъяренное животное, — шалишь, дуракъ, будетъ…

— Я выпрыгну! кричалъ а.

— Боже васъ избави! сказалъ мнѣ очень скоро корнетъ, и снова принялся ублажать лошадь, которую наконецъ поставилъ на рысь; лошадь пошла хорошо.

— Ну вотъ, продолжалъ онъ, — такъ-то лучше! о дуракъ, дуракъ!

Хозяинъ засвисталъ особеннымъ какимъ-то свистокъ, способствующимъ тоже къ укрощенію лютыхъ лошадиныхъ порывовъ, и я вздохнулъ свободнѣе.

— Развѣ вы не видите, что онъ играетъ, обратился онъ ко мнѣ.

— Да чортъ его возьми, что онъ играетъ! вскрикнулъ я, полный негодованія: — развѣ мнѣ отъ этого легче, что онъ сломитъ мнѣ шею? Это мнѣ нравится: «играетъ.» Тутъ невольно раждается вопросъ: для чего онъ играетъ, и какъ онъ смѣетъ играть? развѣ его запрягли для того чтобъ играть?

Хозяинъ расхохотался. Лошадь шла хорошо. Вдругъ тѣнь отъ дерева, лежавшаго поперекъ дорога, испугала Богатыря, и онъ бросился въ сторону. Корнетъ, пустившій вожжи слабѣе, едва успѣлъ натянуть ихъ снова и безъ особеннаго несчастія свернуть Богатыря опятъ на дорогу…

— Ну, а это что же такое? спросилъ я.

— Шалитъ, равнодушно отвѣчалъ корнетъ. — Да скажите, на чемъ вы ѣздите въ столицѣ?

— Если я проѣздомъ, то въ наемной каретѣ, а если основался на житье, такъ у меня есть добрыя, рослыя лошади, которыя везутъ дружно и скоро, но не играютъ и не шалятъ.

— За то васъ всѣ обгоняютъ!

— А пусть себѣ обгоняютъ, если это кому доставляетъ удовольствіе. Меня обгонятъ, а я обгоню извощика, вотъ и прогрессивность. Значитъ извощикъ ѣдетъ тихо, я скорѣе, а обогнавшіе меня, еще скорѣе: вотъ вся и развила.

— Желалъ бы я знать, какая ваша преобладающая страсть? Или точнѣе, къ чему вы страстны?

Но съ этимъ словомъ мы быстро подкатили къ крыльцу. Богатырь сѣлъ назадъ и фыркнулъ, какъ бы стряхивая съ себя весь прошлый гнѣвъ, всю прежнюю ярость, а я былъ очень радъ, что могъ выпрыгнуть изъ кабріолета и осязать ногами твердую землю.

— Зайдите къ Нинѣ, сказалъ мнѣ корнетъ, — а я съѣзжу посмотрѣть какъ срепетируютъ третій актъ и тотчасъ же вернусь.

— До свиданія, сказалъ я.

Корнетъ повернулъ лошадь въ аллею и помчался къ Монплезиру, а я вошелъ въ домъ.

На вопросъ мой о хозяйкѣ мнѣ сказали, что она не выходила въ гостиную, куда меня попросили только черезъ часъ, проведенный мною съ сигарой въ зимнемъ саду.

Нина въ бѣломъ кашемировомъ капотѣ, роскошно вышитомъ разноцвѣтными шелками на турецкій манеръ, сидѣла на диванѣ съ своимъ кингъ-чарльсомъ на колѣняхъ. Крошечный кружевной чепецъ, украшенный безчисленными петлями изъ разноцвѣтныхъ узенькихъ лентъ, едва-едва прикрывалъ густую косу, къ которой былъ пришпиленъ, золотою булавкою. Трезвонинъ, свѣжій и румяный какъ майское, только сценическое, утро, сидѣлъ передъ нею въ граціозной позѣ и читалъ вслухъ своимъ пискливымъ голосомъ, какую-то повѣсть. Хвостиковъ, съ лицомъ еще весьма измятымъ отъ вчерашней попойки, глубокомысленно слушалъ чтеніе, медленно прохаживаясь по устланному ковромъ паркету. Безмолвный Огородъ, все также сѣренькій и кругленькій, сидя въ углу, зѣвалъ безъ всякой церемоніи. Я вошелъ въ гостиную, Нина привѣтствовала меня знакомъ. Чтеніе оборвалось на высокой нотѣ Трезвонова.

— Здравствуйте, сказала она, — откуда вы? гдѣ побывали?

— Я только-что съ прогулки, отвѣчалъ я, подавая руку Огороду, Хвостикову и Трезвонину.

— Что это съ вами? замѣтилъ послѣдній: — здоровы ли вы?

— А что? спросилъ и.

— Вы что-то блѣдны.

— Въ самомъ дѣлѣ, подтвердилъ Хвостиковъ.

— Да, пробасилъ изъ угла Огородъ.

— Эта блѣдность — слѣдствіе сильнаго ощущеніи; я всегда блѣднѣю въ подобныхъ случаяхъ… И не мудрено: онъ игралъ, а я рисковалъ жизнію.

— Жизнію? съ испугомъ спросила Нина.

— Жизнію? въ одинъ голосъ съ нею вскрикнули Трезвоновъ и Хвостиковъ. Даже Огородъ крикнулъ: — жизнію?

— Сію минуту насъ съ Сергѣемъ Васильевичемъ била лошадь! сказалъ я.

— Сережа! Гдѣ Сережа? быстро вскрикнула Нина, вскакивая съ дивана и забывъ про собачку, которая кубаремъ скатилась на коверъ, завизжала и спряталась подъ диванъ.

— Успокойтесь! началъ я, — случись съ нимъ что-нибудь, у меня достало бы ума и сердца не тревожить васъ подобнымъ извѣстіемъ. Онъ живъ, здоровъ и сейчасъ будетъ сюда.

— Ну, слава Богу! прошептала Нина и снова сѣла на диванъ.

— Какъ же это случилось? пищалъ Трезвонинъ.

— Какимъ манеромъ? вторилъ ему Хвостиковъ.

— Сергѣй Васильевичъ объясняетъ это очень просто, отвѣчалъ я: — лошадь прежде играла, а потомъ шалила.

— Вѣрно Богатырь? спросила Нина.

— Онъ самый.

— Чудная лошадь!

— Въ этомъ я съ вами несогласенъ.

— Ахъ, что вы! кровная! Какъ бѣжитъ! восторженно замѣтила Нина.

— И какъ шалитъ! въ томъ же тонѣ отвѣчалъ я.

Всѣ засмѣялись, а Нина, замѣтя отсутствіе собачки, сказала:

— Гдѣ же это вы, моя прелесть? Миленькое существо!.. Капри! Гдѣ вы, моя крошка?

Капри робко, поджавши пушистый хвостъ, выползъ изъ-водъ дивана…

— Подите, мой прекрасный! Я васъ обидѣла… подите, Капренька!

Собачка вспрыгнула прежде на скамейку, и со скамейки уже на колѣни барыни.

— Мы не любимъ прыгать, обратилась она ко мнѣ: — мы такія лѣнивыя, и такія прекрасныя! не правда ли, что мы очень хороши?

— Особенно вмѣстѣ, замѣтилъ я. Трезвонинъ поморщился.

— Посердитесь, Капренька, на него, зачѣмъ онъ говоритъ комплименты. Ну, посердитесь же, Капренька!

Нина начала мять и тормошить собачонку, которая нехотя зарычала…

— Вотъ такъ, Капренька! хорошо! О! мой прекрасный!

Нина пришлась цѣловать собачку, которая очень равнодушно принимала эти ласки. Не знаю почему, равнодушіе Капри напомнило мнѣ горячность молоденькаго князя, и я сказалъ.

— А князь-то уѣхалъ. Вы знаете?

— Вчера еще? спросила Нина очень равнодушно.

— Вчера.

— Послѣ кутежа? продолжала она спрашивать.

— Какого кутежа?

— Полноте, я все знаю. Мнѣ все расказалъ Антонъ Иванычъ. Онъ моя газета.

— Какъ это мило сказано, пищалъ усмѣхаясь Трезвонинъ: — онъ моя газета! Очень мило! Онъ газета! .

— Развѣ это кутежъ! вскрикнулъ Хвостиковъ: — такіе развѣ бываютъ кутежи?

— А куда это вы съ Сергѣемъ Васильевичемъ ходили ночью-то? спросилъ меня Трезвонинъ.

Я было смутился, но оправясь сказалъ:

— Что это вы говорите? я не понимаю. Вы вѣрно видѣли во снѣ. Вы же прежде всѣхъ заснули.

— Да… бормоталъ сконфуженный въ свою очередь селадонъ, — вздремнулъ… мнѣ что-то было не хорошо… и былъ разстроенъ…

— Чѣмъ? спросила Нина.

— Такъ… отвѣчалъ онъ, — одно обстоятельство… одинъ разговоръ… часто одно слово дѣйствуетъ на нервы человѣка… у меня же они очень разстроены… вотъ отчего я и заснулъ. Но послѣ, когда разбудили меня и всѣхъ, чтобы идти по своимъ комнатамъ, ни васъ, ни Сергѣя Васильевича не оказалось. Гдѣ же это вы были?

Я былъ какъ на иголкахъ, проклиналъ Трезвонина, и не зналъ, что мнѣ отвѣчать ему.

— Это забавно! сказалъ я наконецъ съ притворнымъ смѣхомъ: — увидать что-нибудь во снѣ, и на другой день разказывать сонъ за дѣйствительность…

Нина пристально смотрѣла на меня. Я искоса видѣлъ этотъ взглядъ, но прямо на нее взглянуть не смѣлъ.

— Теперь слушайте, что я вамъ буду говорить, обратилась она ко мнѣ: — бываютъ бездѣлицы, отъ которыхъ раждаются большія послѣдствія… Сначала искра, потомъ пламя и наконецъ пожаръ. Бываютъ сцены въ присутствіи третьяго невидимаго лица. Сцена сыграна, но невидимое лицо слѣдитъ за дѣйствующими. Снова раждаются вопросы, борьба, снова доводы, разсудокъ беретъ верхъ, все кончено, все слажено… развязка. Поняли вы меня?

Трезвонить, Хвостиковъ и Огородъ хлопали глазами, ничего не понимая. Я хотя и догадывался, къ чему клонилась рѣчь Инны, но подумавъ отвѣчалъ:

— Не совсѣмъ понимаю, и удивляюсь… Во времена миѳологическія были невидимыя феи… а теперь, я полагаю, онѣ вывелись…

— Чего на свѣтѣ не бываетъ? замѣтила Нина.

— Тогда эти феи принимали образы людей, промолвилъ я на удачу.

— Феи принимали граціозные образы женщинъ, вторила мнѣ Нина, итакъ бы стараясь объяснить свою мысль аллегорически.

— Теперь, отвѣчалъ я, женщины исполняютъ должность фей. Теперь все на оборотъ…

— Но какъ тогда, такъ и теперь, всѣ эти превращенія имѣли своею цѣлью любовь.

— Понимаю! отвѣчалъ я: — въ нашъ вѣкъ женщина изъ любви превращается въ невидимую фею… она слѣдитъ…

— За предметомъ страсти, перебила меня Нина, — слѣдитъ и ревнуетъ.

— Это ясно, отвѣчалъ я, — но эти чувства скрывались какъ древними феями, такъ и современными…

— Разумѣется, но всегда какъ только сходились двѣ такія ревнивыя феи… каково бы ни было между ними различіе въ положенія… вы меня понимаете? любовь и ревность обѣихъ всегда бывала болтливы… Прибавлю только, что фея поняла и оцѣнила все благородство одного генія и не боится благодарятъ его за то, что онъ унесетъ за своихъ крыльяхъ одно изъ самыхъ тяжкихъ ея бѣдствій; она очень вѣрятъ жъ честь генія, если рѣшается открыть ему свои завѣтныя тайны я выдаетъ ему свою симпатію къ другой темной и безвѣстной феѣ.

— Геній у ногъ феи, отвѣчалъ я, — онъ высоко цѣнитъ ее и глубоко ей сочувствуетъ.

Нина подала мнѣ руку и сказала:

— Благодарю васъ.

— Не стою благодарности, отвѣчалъ я, — но принимаю ее, хотя, — прибавилъ я по-французски, — желалъ бы знать въ двухъ словахъ значеніе загадочнаго разговора.

— Я знаю все, отвѣчала мнѣ Нина, — что было вчера между мужемъ и вами. За вами слѣдили, васъ видѣли.

— Но кто же?

— Вспомните вчерашнюю качучу! сказала Нина и встала.

Мнѣ стало все ясно. Нѣкоторыя обстоятельства во время нашихъ вчерашнихъ похожденій объяснялась сами собою. Трезвонинъ, недовольный нами и разговоромъ, котораго не понималъ, тревожно ходилъ большими шагами по комнатѣ. Нина подошла къ нему.

Хвостиковъ тоже прошелся по комнатѣ, одинъ только Огородъ продолжалъ сидѣть на стулѣ и хлопать глазами.

Въ залѣ раздались шаги Отлетаева, который весело вбѣжалъ въ гостиную и обнявъ жену, началъ со всѣми здороваться.

— Она все знаетъ! шепнулъ я ему на ухо: — все!

— Неужели? спросилъ онъ украдкой, адресуя какую-то любезность Трезвонину и снова продолжая: — кто могъ видѣть?

— Не знаю, отвѣчалъ я, боясь еще назвать Парашу.

— Вѣрно старая пронюхала, шепнулъ онъ мнѣ и громко спросилъ. А гдѣ же Аграфена Матвевна?

— Нездорова, сказала Нина, у ней голова болятъ .

— Это жаль, но не мѣшаетъ позавтракать, продолжалъ хозяинъ, и началъ обирать у каждаго изъ насъ его желаніе, предварительно созвавъ лакея, котораго я просилъ сказать, чтобы закладывали мнѣ лошадей. Пришли дѣти, Французъ, Нѣмка, Француженка; разговоръ сдѣлался живъ и пустъ; всѣ голоса сливались въ одинъ общій говоръ. Нина, замѣтивъ неудовольствіе Трезвонина, сказала ему что-то пріятное, и онъ снова таялъ у ногъ ея. Между тѣмъ, по заведенному порядку, передъ каждымъ изъ насъ поставили на столикѣ особую порцію, и всѣ мы занялись кто котлетой, кто ростбифомъ. Послѣ завтрака мы вышли курить въ смежную комнату. Отлетаевъ взялъ меня подъ руку. Мы отдѣлились отъ прочихъ.

— Почему вы знаете, что Нина увѣдомлена о случившемся между нами? спросилъ онъ меня.

— Она сама мнѣ сказала.

— Ну, и что же?

— Она счастлива, что я увожу Ѳешу.

— Казалось, чтобы ей было за дѣло до нея?.

— Если бъ она васъ не любила…

— Она не сердится? спросилъ корнетъ.

— Нѣтъ, сказалъ я, — не умѣетъ,

— Какой дьяволъ поселялся у меня въ домѣ и сплетничаетъ на меня женѣ?.. Аграфена?

— Нѣтъ.

— Значатъ есть еще дьяволъ, кромѣ ея?..

— Не дьяволъ, а существо доброе, которое слѣдитъ за вами, желая вамъ добра, которое сильно страдаетъ и за себя, и за васъ, и за Нину… извините, сорвалось съ языка… за Надежду Васильевну…

— Ничего, продолжайте… Кто же это существо?.. вы знаете?

— Да!

— Странно! Вчера пріѣхалъ, сейчасъ ѣдетъ, и больше меня знаетъ! Кто же это существо: я бъ его прошколилъ!

— О! въ такомъ случаѣ не скажу.

— Ну, нѣтъ, нѣтъ!… Скажите! я не трону этого ангела.

— Даете честное слово?

— Даю. Скажите!

— Извольте, только съ условіемъ, сказалъ я.

— Что вы хотите?

— Напишите мнѣ двѣ строчки.

— Въ альбомъ?

— Просто на листѣ бумаги. Напишете?

— Извольте! Пойдемте въ кабинетъ.

Онъ взялъ меня подъ руку, и мы поднялись на верхъ. Корнетъ подошелъ къ конторкѣ и, доставъ листъ бумаги, обмакнулъ перо въ чернильвицу и сказалъ:

— Я готовъ, диктуйте.

— Потрудитесь написать только эту "разу: — «Не обвиняйте ни кого въ похищеніи Ѳеши, кромѣ меня…» и подпишете: «корнетъ Отлетаевъ.» Вотъ все, что мнѣ нужно.

— О, предусмотрительный человѣкъ! Возьмите, написалъ.

— Благодарю васъ, сказалъ я, кладя записку въ карманъ. — Ну, будь я писатель, я бы изъ нашихъ отношеній съ вами состряпалъ штуку! И ужъ какъ же бы и васъ отпечаталъ! Да жаль, не далась мнѣ эта наука. Ну-съ, однакожъ, долгъ платежемъ красенъ? Кто же этотъ незримый ангелъ подъ желѣзною крышей моего дома?

— Параша! сказалъ я.

— Она насъ подслушивала? вскрикнулъ онъ.

— Да.

— И все передала Аграфенѣ Матвевнѣ?

— Нѣтъ.

— Неужели Нинѣ?

— Ей самой.

— Женѣ? крикнулъ корнетъ. — Она съ ума сошла..

— Отъ любви и ревности, замѣтилъ я.

— Но Нинѣ какъ не стыдно, началъ корнетъ… А чтобъ она впередъ не ревновала, знаете, что я сдѣлаю?

— Напримѣръ? спросилъ я.

— Выпорю Парашку!

— А ваше слово?

— Опять вы меня поставили въ ложное положеніе.

— Погодите, сказалъ я, Ѳеша уѣдетъ и все пойдетъ хорошо. Надежда Васильевна успокоится, танцовщица тоже; въ ней достанетъ силъ сносить вашу холодность, достанетъ самоотверженія, чтобы безропотно покориться судьбѣ и радоваться на счастье супруги вашей, которой она такъ предана, и которая сама ее отличаетъ. Однако пора, прощайте! — и я побѣжалъ къ двери.

Черезъ минуту мы уже были въ гостиной, гдѣ Нина, отведя меня въ сторону, сказала:

— Прощайте! Богъ знаетъ увидимся ли мы еще, а если нѣтъ, объ одномъ только прошу васъ: не заключайте слишкомъ дурно о Сережѣ. Право, онъ не такъ дуренъ, какъ кажется. Въ немъ много добраго… Не забывайте насъ, и извините Сережу.

Я раскланялся и шелъ къ двери, когда Трезвонинъ шепнулъ мнѣ на ухо:

— Какъ вы счастливы, что можете ѣхать! я вамъ завидую… Ахъ, если бъ вы знали, какъ мнѣ тяжело! Я поставленъ судьбой въ такое положеніе… что…

— Прощайте, сказалъ я, чтобъ отдѣлаться, и пожалъ его костистую руку.

Простившись еще разъ со всѣми, я, въ сопровожденіи хозяина, сошелъ съ лѣстницы, и напутствуемый его болтовней, сѣлъ и уѣхалъ. Выѣзжая изъ воротъ, я увидѣлъ желтенькаго Агаѳона. Онъ опрометью бѣжалъ къ дому, бережно держа что-то завернутое въ капустномъ листѣ: счастливецъ нашелъ паука.

Князь Григорій Кугушевъ.

"Русскій Вѣстникъ", № 5, 1856