. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
3 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
14 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
28 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
44 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
59 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
79 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
95 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
120 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
133 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
152 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
171 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
189 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
204 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
217 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
241 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
255 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
271 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
288 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
304 |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
316 |
Я встречаю сэра Генри Куртиса.
От роду я никогда ничего не писал, а вот теперь, проживши пятьдесят пять лет на свете, вдруг принимаюсь за писанье, точно какой-нибудь сочинитель. И сам не могу на себя надивиться! Неужели это я, Аллен Кватермейн, собираюсь написать книгу? Бог знает, кончу ли я ее когда-нибудь... Чего-чего я не делал в течение моей долгой жизни! Оттого она мне и кажется такой долгой, что уж очень рано я стал на ноги и начал заработывать себе хлеб насущный в такие годы, когда другие мальчики еще в школу бегают. Родился я в Порт-Натале, всю мою жизнь провел в Старой Колонии, промышляя то охотой, то торговлей, то рудокопным делом, и вот только недавно, в последнее время, сколотил себе капиталец. Но уж могу по совести сказать, что ни за какие деньги не согласился бы я пережить еще раз эти последние полтора года! Человек я от природы мирный и робкий и терпеть не могу насплий и жестокостей; а уж как мне надоели всякие приключения -- и сказать не могу! А теперь еще вот принимаюсь писать книгу -- право удивительно! Я человек простой, не ученый, хотя ко Св. Писанию очень привержен. Спрашивается, зачем же я путаюсь не в свое дело и берусь сочинять книги? Если сказать правду, главное потому, что сэр Генри Куртис и капитан Джон Гуд уж очень меня об этом просят. К тому же делать я теперь все равно ничего не могу и сижу у себя дома, в Порт-Натале безвыходно: опять разболелась у меня левая нога, которую мне тогда изжевал этот разбойник, лев. Чудное, право, дело: ведь уж сколько лет с тех пор прошло, и раны мои все давным-давно зажили, а вот как придет это самое время, когда он меня искусал -- так и заноет опять больное место, хоть кричи. Должно быть какой-нибудь особенный яд у этих проклятых львов в зубах. И ведь что досадно: шестьдесят пять львов я убил на своем веку, а на шестьдесят шестом взял да и осекся; изжевал он мне ногу ни за что, ни про что. Разве это порядок? Ужасно я этих непорядков не люблю, потому что я человек аккуратный.
Еще для того я хочу писать книгу, чтобы мой сынок Гарри, который учится теперь в лондонской медицинской школе, мог прочитать ее на досуге и поразвлечься немного после госпитальной работы. Ведь тоже и их дело не легкое, другой, раз так умается, что голова кругом пойдет. Вот пускай и почитает, позабавится; а история будет знатная, если только у меня что-нибудь выйдет. Могу сказать не хвастаясь, что во всю мою жизнь не слыхал ничего удивительнее и страннее того, что я буду рассказывать. Трудненько мне будет все это описать, да делать нечего. Авось поможет Милосердный Господь и простит мне все мои прегрешения. Человек я хотя и смирный, а тоже не мало народу перебил и изувечил на своем веку. Конечно, невинной крови не проливал и из-за угла не целился, а убивал людей, когда придется, в честном бою. Что делать! На то нам и жизнь дана от Бога, чтобы ее защищать... Но пора мне, однако, приняться за рассказ. Начну смелее: смелым Бог владеет!
Теперь прошло ровно полтора года, или около того, с тех пор, как я в первый раз встретился с сэром Генри Куртисом и с капитаном Гудом. А случилось это вот как. Был я на слоновой охоте в лесной стороне, за Вамангвато, и очень мне не везло. Охотился плохо, да вдобавок еще лихорадку схватил, и провалялся довольно долго. Потом, как поправился, продал что было у меня слоновой кости, и поехал домой через Кэптаун. Тут я прожил с недельку и напоследок взял себе место на корабле Донкельд, отправлявшемся к нам, в Порт-Наталь. Донкельд только и дожидался парохода Эдинбург-Кестль, который должен был придти из Англии, чтобы сняться с якоря. Наконец, ожидаемый пароход пришел, Донкельд принял новых пассажиров, какие там были, мы снялись с якоря и вышли в море.
Из всех пассажиров, вышедших на палубу, двое особенно привлекли мое внимание. Один из них, лет этак тридцати, поразил меня своим высоким ростом и богатырским сложением; такого огромного человека мне ни разу не случалось встречать. У него были светлые белокурые волосы, длинная и густая белокурая борода, замечательно правильные черты и большие серые глаза; в жизнь свою не видал человека красивее его. Мне почему-то показалось, что он похож на древнего датчанина. Положим, что древних датчан я никогда не видывал, но я помню, что видел однажды картинку, на которой были нарисованы эти самые господа -- что-то в роде белых зулусов. Они пили из огромных рогов и у них были длинные волосы, развевающиеся по плечам. Когда я взглянул на господина, стоявшего у спуска в кают-компанию, мне сейчас пришло в голову, что если бы он отростил волосы подлиннее, да надел стальную кольчугу на свою богатырскую грудь, дай ему только боевой топор и роговой кубок в руки -- и хоть сейчас пиши с него эту самую картину. И ведь поди ж ты, какое чудо! потом я узнал, что сэр Генри Куртис -- так звали этого гиганта -- был в самом деле датчанин по происхождению. Кроме того он мне сильно кого-то напоминал, но кого -- я тогда не мог припомнить.
Другой господин, разговаривавший с сэром Генри, был совсем в другом роде. Я сейчас же подумал, что он должно быть морской офицер. Не знаю отчего, но только морского офицера сейчас видно. Я их не мало видал на своем веку, часто с ними охотился и очень их люблю; это самый лучший народ в мире. Одно только в них нехорошо: ужасно любят ругаться.
На этот раз я также не ошибся: господин действительно оказался офицером королевского флота, оставленным за штатом Бог весть почему с почетным, но совершенно ни на что не нужным чином командора: подходящего места, ишь, ему не нашлось в целом флоте, а повысить непременно было нужно. Вот-те и повысили! Звали его, как я потом узнал, Гуд, капитан Джон Гуд. Это был плотный, коренастый мужчина среднего роста, смуглый, черноволосый и довольно любопытный с виду: был он всегда необыкновенно гладко выбрит, расчесан и вычищен просто на удивленье, и носил стеклышко в правом глазу. Это стеклышко точно к нему приросло, потому что носил он его без шнурка и никогда не снимал, разве-что для того, чтобы вытереть. Сначала я думал, что он так с ним и спит, но потом узнал, что на ночь он прячет его в карман своих брюк, вместе с превосходными фальшивыми зубами, которых у него было две перемены.
Вскоре после того, как мы вышли в море, смерклось, и погода переменилась к худшему. С берега подул свежий ветер, и воздух наполнился таким густым туманом, что все ушли с палубы. Наш Донкельд -- прекрасный плоскодонный кораблишко -- качало из стороны в сторону самым неприятным манером. Ходить по палубе было совершенно невозможно; я стал около самой машины, чтобы погреться, и от нечего делать глядел на стрелку кренометра, которая показывала размахи судовой качки.
-- Ну, кренометр! Чёрт знает, что такое!-- раздалось восклицание за моей спиной. Я повернулся и увидал флотского, которого заметил прежде.
-- А чем же он плох? спросил я.
-- Чем плох? Да всем! Если бы корабль хоть раз накренился под тем углом, как он показывает -- тут бы ему и конец: давно бы перекувырнулся. На этих купеческих судах всегда так: у них все, как попало, чёрт бы их побрал!
В эту минуту позвонили к обеду, и я этому, признаться сказать, очень обрадовался.
Я давно знаю по опыту, что если офицер королевского флота примется бранить купеческие суда, так этому и конца не предвидится, все равно, как если купеческий шкипер начнет бранить военные корабли.
Мы с капитаном Гудом отправились обедать вместе и нашли сэра Генри уже за столом. Капитан сел с ним рядом, а я напротив, и скоро мы разговорились об охоте. Капитан меня обо всем расспрашивал, я отвечал, как мог, и наконец зашла у нас речь о слонах.
-- Ну, сэр, ваше счастье, сказал ему кто-то из моих соседей,-- вы как раз напали на самого знающего человека. Уж кому и знать про слонов, как не охотнику Кватермейну; он вам все расскажет, как следует.
Сэр Генри, который все время молчал, прислушиваясь к нашему разговору, при этих словах заметно вздрогнул.
-- Извините, сэр, обратился он ко мне звучным басом, вполне достойным его мощной, богатырской груди,-- вы -- Аллен Кватермейн?
Я отвечал утвердительно. Огромный человек не сказал больше ни слова, но я слышал, как он пробормотал себе в бороду: "чрезвычайно счастливая случайность!"
После обеда сэр Генри подошел ко мне и пригласил меня идти курить в свою каюту. Я принял его предложение, и мы отправились к нему вместе с капитаном Гудом. В каюте сэра Генри было очень хорошо и уютно; корабельный лакей принес нам бутылку виски, зажег лампу; мы уселись вокруг стола, стоявшего посредине, и закурили трубки. Когда лакей ушел, сэр Генри обратился ко мне.
-- Мистер Кватермейн, сказал он, в позапрошлом году, около этого самого времени, вы, кажется, были в селении Вамангвато, в северной части Трансвааля?
-- Да, был, отвечал я с большим удивлением. Мне странно было, что он это знает. Кажется, мои странствия всеобщего интереса не возбуждают, и человек я неизвестный.
-- Вы там торговали? живо осведомился капитан Гуд.
-- Да. Я нагрузил товаром целую фуру и стоял недалеко от селения до тех пор, пока не распродал всего, что у меня было.
Тут сэр Генри взглянул мне прямо в лицо своими проницательными серыми глазами, и мне показалось, что его взгляд выражает какое-то непонятное для меня беспокойство и волнение.
-- Не встречали ли вы там господина, по имени Невилль? спросил он.
-- Как же, как же. Он кочевал рядом со мною целых две недели, чтобы дать отдохнуть своим волам перед тем, как отправиться внутрь страны. Несколько месяцев тому назад я получил письмо от одного нотариуса, который спрашивал меня, не знаю ли я, что сталось потом с этим Невиллем. Я тогда же написал ему все, что знал.
-- Да, сказал сэр Генри, он переслал мне ваше письмо. Вы писали, что джентльмен, по имени Невилль, выехал из Вамангвато в начале мая, что с ним была большая фура и три человека прислуги: кучер, проводник и охотник-кафр, по имени Джим; что, отправляясь в путь, он имел намерение проникнуть, если возможно, вплоть до Иниати -- крайнего торгового пункта Матабельской земли, а там продать свою фуру и продолжать путешествие пешком. Кроме этого вы упомянули, что он действительно продал фуру, потому что полгода спустя вы видели ее у одного португальского купца, который сказал вам, что купил ее в Иниати у какого-то белого человека, имени которого он не помнит, и что этот белый отправился вместе с прислужником из туземцев внутрь страны, вероятно, на охоту.
-- Да, я это писал.
-- Скажите мне, мистер Кватермейн, спросил сэр Генри после минутного молчания,-- вы ничего больше не знаете о путешествии моего... я хотел сказать, мистера Невилля? У вас нет никаких догадок или подозрений насчет того, какие были его намерения и куда именно он отправлялся?
-- Кое-что я об этом слышал, отвечал я, но сейчас же замолчал. Мне не хотелось распространяться об этом предмете.
Сэр Генри вопросительно посмотрел на капитана Гуда; капитан кивнул головой.
-- Мистер Кватермейн, сказал сэр Генри, я сейчас расскажу вам один случай и попрошу вашего совета, а может быть даже и содействия. Агент, переславший мне ваше письмо, заверил меня, что я могу вполне на вас положиться, так как вы, по его словам, человек известный во всем Натале и пользующийся всеобщим уважением. Но прежде всего вам необходимо знать, почему я так интересуюсь этим Невиллем: он мой родной брат.
-- Вот как! сказал я и невольно вздрогнул. Мне вдруг стало ясно, кого так сильно напомнил мне сэр Генри, когда я его в первый раз увидел. Брат его был гораздо меньше ростом и борода у него была темная, но теперь я припомнил, что у него были те же самые проницательные серые глаза, да и чертами они походили друг на друга.
-- Он мой меньшой и единственный брат, продолжал сэр Генри, и мы с ним почти никогда не расставались вплоть до того, что случилось пять лет тому назад. Но тут нашу семью неожиданно постигло ужасное бедствие: мы с братом поссорились не на жизнь, а на смерть, и я поступил с ним очень несправедливо.
Капитан Гуд энергически закивал головой, как бы в подтверждение этих слов. Мне его было отлично видно в зеркало, которое висело против нас.
-- Вы, конечно, знаете, говорил сэр Генри, что когда человек, имеющий только земельную собственность, умрет, не оставивши завещания, то по английским законам все его имение переходит к старшему сыну. Так случилось с нами: наш отец умер, не оставивши никакого завещания и как раз в то самое время, когда мы так ужасно поссорились. Поэтому брат мой, не подготовленный ровно ни к какой профессии, остался решительно без гроша. Конечно, я обязан был позаботиться о нём, но в это время ссора наша была в полном разгаре, и, к стыду моему, я должен признаться (тут он глубоко вздохнул), что ничего для него не сделал. Не то, чтобы я ему чего-нибудь пожалел,-- нисколько; но просто мне не хотелось самому начинать дела, и я все ждал, что он сделает первые шаги, а он так ничего и не сделал. Мне очень совестно утруждать вас всеми этими подробностями, мистер Кватермейн, но я должен рассказать вам все без утайки. Ведь так, Гуд?
-- Непременно, непременно, подтвердил капитан. Я убежден, что мистер Кватермейн никому ничего не расскажет.
-- Само собою разумеется, сказал я.
-- Ну-с, продолжал сэр Генри, в то время у моего брата было еще немного денег. В один прекрасный день, не говоря мне ни единого слова, он забрал эти несчастные деньжонки и отправился в Южную Африку под вымышленным именем Невилля, с безумной надеждой нажить себе там состояние. Об этом узнал я уже впоследствии. Прошло года три; я все ничего не слыхал про брата, хотя писал ему несколько раз. Конечно письма до него не доходили. Время шло, а я начинал все больше и больше о нём беспокоиться. Тут я понял, как много значит кровное родство...
-- Еще бы! сказал я и подумал про своего Гарри.
-- Я почувствовал, мистер Кватермейн, что готов отдать все на свете, лишь бы мне узнать, что мой брат Джорж жив и здоров, и что когда-нибудь я его снова увижу!
-- Только что-то мало на то похоже, Куртис, заметил капитан.
-- И так чем дальше, тем больше тревожился я о брате, мистер Кватермейн, и раздумывал о том, жив он, или умер, и если жив, то как бы мне вернуть его домой. Кроме него у меня нет никого на свете. Я послал на разведки пеших гонцов, и в результате получилось ваше письмо. Письмо это было довольно утешительно, потому что оно доказывало, что Джорж еще недавно был жив и здоров, но все-таки мне этого было мало. В конце концов я решился отправиться его разыскивать сам, и капитан Гуд был так добр, что поехал со мной.
-- Да, сказал капитан, тем больше, что мне ничего другого не оставалось. Оставили за штатом на половинном жалованье -- просто хоть околевай. Теперь, сэр, вы вероятно не откажетесь сообщить нам все, что знаете про господина, называвшего себя Невиллем...
Предание о копях Царя Соломона.
-- Что вы слышали в Бамангвато о путешествии моего брата? спросил сэр Генри, покуда я набивал свою трубку.
-- Да кое-что действительно слышал, отвечал я, но только не заикнулся об этом ни одной живой душе до нынешнего дня. Я слышал, что он собирается в Соломоновы копи.
-- В Соломоновы копи! воскликнули оба мои слушателя в один голос.-- А где же они?
-- Этого я не знаю; знаю только, где они будто бы должны быть. Однажды мне привелось увидеть вершины гор, за которыми они лежат, но только от того места, где я был, и до этих гор оставалось пройти слишком сто тридцать миль пустыни, и я никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь из белых людей ее перешел, кроме одного единственного случая. Впрочем, я думаю, что мне всего лучше рассказать вам все предание о Соломоновых копях целиком, как я его знаю. Только вы должны обещать мне, что без моего позволения никому не откроете того, что я вам расскажу. Согласны вы, или нет? Я имею на это свои причины.
Сэр Генри утвердительно кивнул головою, а капитан Гуд поспешил прибавить:
-- Разумеется, разумеется.
-- Ну-с, начал я,-- вы легко можете себе представить, что охотники на слонов народ вообще довольно грубый и неотесанный и мало чем интересуются кроме житейских вопросов да нравов и обычаев кафров. Но иногда попадаются между ними и такие люди, которые собирают туземные предания и стараются понемножку выяснить историю этой темной и безвестной страны. Вот один из таких людей и рассказал мне сначала предание о Соломоновых копях лет тридцать тому назад. Я тогда был в первый раз на слоновой охоте в Матабельской земле. Звали его Эвансом; на следующий год беднягу убил раненый буйвол, и он похоронен около водопадов Замбези. Помнится, я рассказывал Эвансу как-то вечером об удивительных горных шахтах, на которые я однажды набрел в Трансваале во время охоты. В последнее время на них опять нечаянно напали, разыскивая золотоносные жилы; мне же они давным давно были известны. Я рассказал ему, какая там прекрасная дорога высечена в скале, какие устроены галереи, ходы и переходы; как хорошо выложены стены.-- Это что!.. я тебе еще лучше скажу! отвечал мне Эванс, и начал рассказывать, как он набрел внутри страны на целый разрушенный город; по его мнению, то были развалины библейского Офира, и с тех пор я не раз слыхал то же предположение и от других людей, поученее бедного Эванса. Я тогда и уши развесил, слушая про эти чудеса; молод еще был, так оно и неудивительно. К тому же рассказы про древнюю цивилизацию и разные сокровища, которые добывали древнееврейские и финикийские искатели приключений в этой стране, погруженной с тех пор в самое непроглядное варварство, сильно подействовали на мое воображение. Вдруг Эванс говорит мне:-- А что, паренек, ты никогда не слыхал про Сулимановы горы, те, что лежат на северо-запад от Машукулумбы?-- Нет, говорю, никогда не слыхал.-- А вот там-то были у Соломона копи, знаменитые его алмазные копи!
-- А вы почему знаете? спрашиваю я.-- Да уж так, знаю. Ты сам посуди, ну что такое Сулиман, как не Соломон? К тому же одна старая колдунья из племени Маника все мне про это рассказала. Она говорила, что народ, живущий за этими горами, тоже принадлежит к племени зулусов и говорит на одном из зулусских наречий, но только он сильнее и красивее зулусов. По её словам, среди этого народа есть много волшебников, которые выучились своему волшебному искусству у белых людей в те далёкие времена "когда на земле царил мрак", и знают тайну чудесных копей, где добываются "сияющие камни".
Тогда я посмеялся над этим рассказом, как он ни был интересен: алмазные розсыпи еще не были открыты. Бедный Эванс погиб и я потом целых двадцать лет не вспоминал об этой истории. Но ровно двадцать лет спустя я услыхал более определенный рассказ про Сулимановы горы и про ту страну, что лежит за ними. Был я однажды в деревушке Ситанда-Краль, и прежалкая, скажу вам, деревушка: есть там было почти нечего, да и охотнику немного поживы. Но меня захватила лихорадка и волей-неволей пришлось там оставаться. Было очень плохо; как вдруг, в один прекрасный день приезжает туда португалец, и при нём слуга квартерон. Я хорошо знаю своих делагойских португальцев; это самый отвратительный народ в мире, и все торгуют невольниками. Но только мой приезжий не был ни чуточки похож на тех негодяев, которых я привык встречать, даже совсем напротив. То был высокий, худощавый человек с большими темными глазами и вьющимися седыми усами. Мы с ним немножко потолковали, потому что он мог говорить на ломаном английском языке, а я кое-что понимаю по-португальски; он сообщил мне, что зовут его Хосе Сильвестра, и что у него есть имение около Делагойской бухты. На другой день он уехал вместе со своим товарищем и очень вежливо со мною раскланялся.-- До приятного свидания, сеньор, сказал он на прощанье, если мы когда-нибудь снова увидимся, я буду самым богатым человеком в целом мире и уж конечно не забуду и вас. Я тогда только усмехнулся и посмотрел ему вслед, соображая, что он хотел этим сказать? Уж не рехнулся ли он, или в самом деле что-нибудь особенное затеял? Прошла неделя, и мне стало гораздо лучше. В один прекрасный вечер сижу я около своей палатки и смотрю, как садится знойное, багровое солнце за великой пустыней, как вдруг -- вижу какую-то фигуру, судя по одежде -- европейца, которая вдруг показалась из-за холма шагах в трехстах от меня. Фигура эта сначала ползла на четвереньках, потом встала на ноги, кое-как протащилась несколько шагов и опять упала. Вижу, дело плохо: должно быть очень слаб человек; я кликнул одного из своих охотников и послал к нему на помощь. Ну, как вы думаете, кого он мне привел?
-- Да конечно, Хосе Сильвестра, сказал капитан Гуд.
-- Да, Хосе Сильвестра, или, лучше сказать, его тень: от него остались только кожа да кости. Лицо у него пожелтело как лимон от желтой лихорадки, и исхудал он до такой степени, что его черные глаза точно выскочить хотели вон из головы; волосы совсем побелели. "Воды! дайте воды ради Христа!" простонал он, и тут я заметил что губы у него совсем растрескались и пересохли и даже язык почернел от жажды; просто страни но было смотреть. Я принес ему воды, разбавленной молоком, и он начал пить огромными глотками с жадностью. Кажется, он готов был пить без конца, но только очень-то много я ему не дал сразу. После того с ним опять сделался жестокий приступ лихорадки, он упал в полном изнеможении и начал бредить, как безумный, толкуя про Сулимановы горы, про алмазы и пустыню. Я перенес его к себе в палатку и сделал для него все, что мог; да только что уж тут сделаешь -- сейчас было видно, к чему идет дело! К одиннадцати часам вечера он успокоился и затих, а я прилег немножко отдохнуть и заснул. На рассвете просыпаюсь, гляжу -- а он сидит на постели, чудной такой, худой, весь иссохший, и смотрит так пристально в ту сторону, где виднеется пустыня сквозь утренний сумрак. В эту минуту перовые лучи восходящего солнца ударили по ту сторону широкой равнины и озарили высочайшую вершину Сулимановых гор далеко, далеко, за сотни миль от нас.-- Вот они! вот они! закричал умирающий, протягивая к пустыне длинную, исхудалую руку.-- А я так никогда и не дойду до них, никогда, никогда... И никто, никто не дойдет! Тут он умолк и задумался, казалось, он принимает сакое-то решение.
-- Друг, промолвил он внезапно, обращаясь в мою сторону,-- здесь ты? Мое зрение становится смутно... я тебя не вижу.-- Здесь -- говорю -- лежите себе спокойно и постарайтесь уснуть. Нет, говорит,-- скоро я усну навеки, тогда успею лежать спокойно -- целую вечность буду лежать! Послушайте, ведь я умираю... Вы сделали мне много добра. Я вам отдам документ. Может быть вы и дойдете, если только вам удастся благополучно пройти ту пустыню, которая убила меня и моего бедного слугу. Тут он порылся у себя за пазухой и вытащил оттуда какую-то вещь, которая показалась мне похожей на табачный кисет из антилоповой шкуры, точно такой, как обыкновенно носят боэры. Он был крепко завязан бичевкой, которую бедняга никак не мог развязать.
-- Возьмите, развяжите это, сказал он мне. Я исполнил его желание и вынул из мешка лоскутки пожелтевшей холстины, на которой было что-то нацарапано полинявшими, точно ржавыми чернилами. В лоскутке оказалась бумага. Португалец заговорил слабеющим голосом: -- Тут на бумаге написано все то же, что и на лоскутке. Я употребил целые годы только на то, чтобы прочесть и разобрать это. Дело вот в чём: мой предок, переселившийся сюда из Лиссабона, один из первых португальцев, ступивших на африканский берег, написал это, умирая среди тех страшных гор, на которых не бывало ноги белого человека ни до, ни после него. Его звали Хосе да-Сильвестра, и жил он триста лет тому назад. Невольник, дожидавшийся его по сю сторону гор, нашел его мертвым и принес то, что он написал, домой, в Делагоа. С тех пор в нашей семье хранился этот исписанный лоскуток, но никто не полюбопытствовал его прочесть, пока я не догадался этого сделать. Из-за него я теперь погибаю, но, может быть, другому удастся, и будет этот человек величайшим богачем во всем мире,-- да, во всем мире! Только не отдавайте никому, лучше ступайте сами! Тут он снова впал в забытье, забредил, а через час все было кончено. Упокой, Господи, его душу! Он умер очень спокойно, и я зарыл его как можно глубже, и навалил больших камней ему на грудь, так что шакалы вероятно не могли его выкопать. После этого я оттуда уехал.
-- Ну, а документ? спросил сэр Генри с величайшим интересом.
-- Да, бумага-то; что ж там было написано? прибавил капитан.
-- Так и быть, господа, я вам все расскажу. До сих пор я никому этой бумаги не показывал, кроме покойницы жены,-- которая считала все это пустяками,-- да еще одного старого, пьяного торгаша-португальца, который перевел мне эту штуку, и на другое утро обо всем позабыл. Подлинный холщевый лоскут и копия бедного дон Хосе хранятся у меня дома, в Порт-Натале; но английский перевод всегда со мною, в записной книжке, а равно и снимок с карты -- если только можно это назвать картой. Вот, слушайте:
"Я, Хосе да-Сильвестра, умирающий с голоду в маленькой пещере, там, где нет снега, на северном склоне южнейшей из гор, названных мною горами Царицы Савской, пишу это 1590-го года, на лоскутке моей одежды, обломком кости и собственной моею кровью. Если мой невольник найдет его, когда придет, и отнесет домой, пусть друг мой такой-то (следует неразборчиво написанное имя) доведет обо всем этом до сведения короля, дабы он отправил туда свое войско. Если оно благополучно пройдет через пустыню и горы и восторжествует над храбрыми кукуанами и их волшебными чарами (для чего надлежит послать побольше священников),-- тогда король станет самым богатым из властелинов мира со времен царя Соломона. Я видел собственными глазами несметные груды алмазов, сокрытые в сокровищнице Соломоновой, за Белой Смертью, но по случаю измены чародейки Гагулы не мог унести ничего и едва спас собственную жизнь. Пусть тот, кто пойдет по моим стопам, следует по пути, начертанному на карте, и потом идет вверх по снежному склону левой горы Царицы, пока не взойдет на самую вершину; там, на северной стороне, будет великий путь, проложенный Соломоном -- Соломонова дорога. Отсюда три дня пути к королевской столице. Пусть он убьет Гагулу. Молитесь за упокой моей души. Прощайте.
Когда я прочел этот документ и показал моим слушателям точный снимок карты, начертанной рукою умирающего португальца его собственной кровью -- наступило глубокое молчание. Все онемели от изумления.
— Ну, сказал капитан Гуд,-- признаюсь! Два раза я обошел вокруг света, и в каких только местах не был,-- но при всем том пуст меня повесят, если я слышал что-нибудь чуднее этой истории! Разве что в сказке, да и то нет...
-- В самом деле, очень странная история, мистер Кватермейн, сказал сэр Генри.-- Надеюсь, вы говорите серьозно и не хотите нас одурачить? Я знаю, что над новичками иногда жестоко подшучивают, и что это считается вполне позволительным.
Меня так и взорвало. Я не люблю, чтобы меня принимали за одного из тех дураков, которые воображают, что ложь -- чрезвычайно остроумная вещь и вечно рассказывают неопытным новичкам разные охотничьи небылицы.
-- Если вы так думаете, сэр Генри, сказал я, нам нечего больше и толковать. С этими словами я сунул бумагу в карман и встал, собираясь сейчас же уйти. Но сэр Генри положил на плечо свою огромную ручищу.
-- Сядьте, мистер Кватермейн, сказал он.-- Извините меня, пожалуйста; я вижу, что вы не думаете нас обманывать, но ваш рассказ до такой степени необычаен, что сразу трудно ему поверить.
-- Я вам покажу подлинную карту и письмо, когда мы приедем в Порт-Наталь, сказал я, успокоившись.-- Да и в самом деле, если хорошенько сообразить, неудивительно, что он усомнился в достоверности моего рассказа.
-- Я вам еще не досказал про вашего брата, продолжал я. Я хорошо знал слугу Джима, который был при нём. Этот Джим, бекуанец родом, отличный охотник, и для туземца даже очень умный малый. Утром в тот самый день, как уехать мистеру Невиллю, вижу -- стоит Джим недалеко от моей фуры и крошит табак.
-- Джим, куда это вы собрались? говорю я.-- Слонов что ли бить?-- Нет, говорит, баас (господин), наша добыча почище будет слоновой кости.-- Неужто? что ж бы это такое было! спрашиваю я с любопытством. Уж не золото ли?-- Нет, говорит, еще дороже золота! А сам ухмыляется во всю рожу. Я не стал его больше расспрашивать; мне показалось, что я унижу свое достоинство, если буду слишком любопытничать, но признаюсь -- сильно меня задело за живое. Вижу, кончил Джим крошить свой табак.-- Баас, а баас! кличет он меня.-- Что, говорю, тебе?-- Баас, а ведь мы едем за алмазами!-- За алмазами? Так вы совсем не туда едете! Вам нужно держать путь на розсыпи.-- А слыхали вы про Сулимановы горы, баас?-- Как не слыхать!-- А про алмазы, которые там запрятаны, слыхали?-- Мало ли что я слышал, Джим. Все это глупости, вздор.-- Нет, не вздор, баас! Я знавал одну женщину, которая пришла оттуда с ребенком и после отправилась в Порт-Наталь; она мне сама говорила. Только теперь она уже умерла.-- Если вы вздумаете прокатиться в Сулиманову землю, твой хозяин непременно пойдет на угощение хищным птицам, Джим, да и ты также. А он себе ухмыляется.-- И то может быть, баас. Всяк должен умереть. А все-таки я с удовольствием побываю в новых местах; здесь у нас и слоны-то как будто переводиться стали. Через полчаса вижу я, что фура Невилля тронулась в путь. Вдруг Джим бежит ко мне назад.-- Прощайте, баас, говорит. Мне не хотелось уехать, не простившись с вами: ведь по правде сказать, я и сам тоже думаю, что вы -- не вернуться нам оттуда.-- Неужто, говорю, твой хозяин в самом деле собрался в Сулимановы горы, Джим? Ты не врешь?-- Нет, говорит, в самом деле собрался. Он уверяет, что ему нужно нажить себе состояние во что бы то ни стало, так уж за одно хочет и там попробовать счастья.-- Коли так, говорю, подожди минутку. Отдай ему записку, да обещай, что не отдашь ее до тех пор, пока вы не приедете в Иниати (а это миль, должно быть, за сто оттуда). Обещаешь?-- Хорошо, баас.-- Тогда я взял клочек бумаги, и написал: "Пусть тот, кто пойдет... идет вверх по снежному склону левой горы Царицы, пока не взойдет на самую вершину; там, на северной стороне будет великая Соломонова дорога." -- Слушай, Джим, когда ты отдашь своему хозяину эту записку, скажи ему, чтобы он исполнил, как можно точнее, все, что здесь написано. А теперь низачто не отдавай, потому что я совсем не хочу, чтобы он приставал ко мне с вопросами, на которые я не хочу отвечать. Джим взял мою записку и побежал догонять фуру, которая уже почти что скрылась из вида. Вот все, что я знаю про вашего брата, сэр Генри. Боюсь только...
-- Мистер Кватермейн, перебил сэр Генри, я собираюсь отыскивать брата; я решился идти за ним следом в Сулимановы горы, а если понадобится -- и еще того дальше. Буду искать его до тех пор, пока не найду, или пока не узнаю, что он умер. Согласны вы мне сопутствовать?
Кажется, я уже говорил раньше, что я человек осторожный, и даже, можно сказать -- робкий; а потому такое предложение меня ничуть не обрадовало. Мне представилось, что решиться на подобное путешествие все равно, что идти на верную смерть -- а умирать мне теперь и думать было нечего, так как, не говоря уже о других соображениях -- у меня сын на руках.
-- Очень вам благодарен, сэр Генри, отвечал я, но только вряд ли я с вами отправлюсь. Вообще я уже слишком стар для таких отчаянных предприятий, и к тому же с нами наверное было бы то же самое, что с моим бедным другом Сильвестра. А у меня сын на руках, так что я не имею права рисковать своей жизнью.
И сэр-Генри, и капитан Гуд, видимо, остались очень недовольны.
-- Мистер Кватермейн, сказал первый из них, я человек достаточный, а дело это мне очень дорого. Вы можете назначить какое угодно вознаграждение за ваши услуги, и оно будет вам выплачено все сполна сию же минуту, прежде чем мы отправимся в путь. Кроме того я сделаю заблаговременно все необходимые распоряжения, чтобы ваш сын был обеспечен, как следует, если с нами или с вами что-нибудь случится. По этому вы можете судить, до какой степени я считаю ваше присутствие необходимым. Если мы как-нибудь действительно доберемся до того места и найдем алмазы, вы разделите их пополам с Гудом. Мне их не нужно. Конечно, на это совершенно нечего рассчитывать; это условие скорее можно применить к слоновой кости, которую мы, может быть, добудем. Берите, что хотите, только соглашайтесь. Само собою разумеется, что все издержки на мой счет.
-- Сэр Генри, отвечал я, это самое выгодное предложение, какое мне случалось иметь в жизни, и, конечно, такому бедному охотнику, как я, стоит о нём серьезно подумать. Но за то и дело нелегкое -- во всю мою жизнь на такой трудный подвиг не приходилось подниматься. Мне непременно нужно все это хорошенько обдумать. Я дам вам окончательный ответ прежде, чем мы будем в Порт-Натале.
-- Прекрасно, сказал сэр Генри. Затем я пожелал им спокойной ночи и пошел спать. Всю ночь на пролет снился мне бедный Сильвестра и грезились алмазы...
Омбопа поступает к нам на службу.
От Кэптауна до Порт-Наталя всего от четырех до пяти дней пути, смотря по погоде и по кораблю. В Эст-Лондоне все еще не готов тот удивительный порт, о котором у них идет столько разговору и на который они просаживают такую кучу денег,-- и приставать там бывает так скверно, что иной раз приходится прождать лишний день, пока могут подойти транспортные лодки. Впрочем на этот раз нам совсем не пришлось ждать, так как волнение у берега было самое пустяшное, и выгрузчики сейчас же подошли к нам с целой вереницей безобразных, плоскодонных лодок, в которые с громом и треском пошвыряли груз. Все полетело, как попало: что шерстяной товар, что фарфор -- им все равно; валят все без разбора. Я сам видел, как разбили вдребезги ящик с четырьмя дюжинами шампанского; вино так и брызнуло, так и запенилось на дне грязной лодки... Мне досадно было смотреть, как оно пропадает даром, да и нагрузчикам -- кафрам, должно быть, тоже, потому что они сейчас же подхватили пару уцелевших бутылок, отшибли горлышки и выпили остальное. Очевидно, они никак не ожидали, что это шипящее вино так сильно на них подействует: они повалились на дно лодки и начали кричать, что добрый напиток наверное заколдован. Я вступил с ними в разговор с нашей палубы и сказал, что они выпили самое ядовитое лекарство белого человека и теперь все непременно умрут. Они поспешили на берег в ужасном переполохе и верно уж больше никогда не будут трогать шампанского.
По дороге в Наталь я все время обдумывал предложение сэра Генри. Дня два мы с ним об этом ничего не говорили, хотя я порассказал ему не мало охотничьих приключений, не выдуманных, а настоящих. По моему, охотнику нет никакой надобности лгать и сочинять; человеку, который занимается этим ремеслом, столько приходится насмотреться всяких чудес, что и без вранья всегда есть что рассказать. Впрочем это я только так говорю -- к слову пришлось.
Наконец в один прекрасный январьский вечер (январь ведь у нас самый жаркий месяц в году) мы очутились в виду Порт-Наталя и пошли вдоль берега, рассчитывая, что на закате как раз обогнем Дурбанский мыс. Начиная от самого Эст-Лондона, берег тут удивительно красив со своими красными песчаными холмами и широкими полосами яркой зелени, усеянными кафрскими хижинами и окаймленными белоснежной лентой морской пены, нагроможденной целыми грудами в тех местах, где прибой разбивается о береговые скалы. Но перед самым Наталем берег становится особенно живописен. Тут попадаются на каждом шагу глубокие овраги, промытые в холмах в течение целых столетий дождевыми потоками, и по этим оврагам стремительно низвергаются в море сверкающие речки; тут красуется темная зелень кустарников, привольно растущих там, где насадил их Сам Господь, и рядом зеленеют рощи хлебных деревьев и плантаций сахарного тростника. Там и сям выглядывают из зелени белые домики и улыбаются спокойному морю, точно нарочно для того, чтобы придать более законченности всему пейзажу и уютный домашний вид всей местности. По моему, как бы не был прекрасен пейзаж, он становится еще лучше от присутствия человека; впрочем, может быть это оттого мне так кажется, что очень уж я много жил в дикой пустыне и потому особенно ценю цивилизацию; хотя само собою разумеется, что она вытесняет всякую дичь. Конечно, райский сад был прекрасен и до сотворения человека; но мне всегда казалось, что он наверное сделался еще лучше, когда люди стали там гулять.
Мы немножко ошиблись в расчёте, и солнце уже совсем село, когда мы бросили якорь по ту сторону мыса и услыхали пушечный выстрел, возвещавший добрым людям о благополучном прибытии английской почты.
Было так поздно, что ехать на берег в тот же вечер нечего было и думать, так что мы постояли, посмотрели, как отправляют почту на спасательных лодках, и спокойно пошли обедать.
Когда мы снова вышли на палубу, луна уже взошла и так ярко освещала море и берег, что ви её сиянии совсем побледнели быстро вспыхивающие огни маяка. С берега струился сладкий, пряный аромат, почему-то всегда напоминающий мне миссионеров и благочестивые гимны; окна домов на Верейской набережной сияли бесчисленными огнями. С большого корабля, стоявшего рядом, доносилась песня матросов, поднимавших якорь, чтобы быть на готове, когда подует ветер.
Вообще то была дивно-прекрасная ночь, одна из тех чудных ночей, какие бывают только в Южной Африке. Как луна одевала всю природу серебряной тканью, так эта дивная ночь окутывала всякое живое существо покровом мира и спокойствия. Даже огромный бульдог, принадлежавший одному из наших пассажиров, и тот уступил её чарующему и умиротворяющему влиянию: он не старался больше добыть из клетки несчастную обезьяну, помещенную у подножия фок-мачты, и сладко храпел у входа в каюту. Должно быть, он видел во сне, что уже прикончил обезьяну и был вполне счастлив.
Мы все, т. е. сэр Генри Куртис, капитан Гуд и я, пошли и сели около рулевого колеса; некоторое время мы сидели молча.
-- Что же, мистер Кватермейн, сказал наконец сэр Генри:-- обдумали вы мое предложение?
-- Ах, да! подхватил капитан Гуд.-- Что же вы надумали, мистер Кватермейн? Надеюсь, что вы осчастливите нас своим присутствием и отправитесь с нами в Соломоновы Копи, и вообще всюду, куда только мог забраться тот господин, которого вы знавали под именем Невилля?
Я встал и, прежде чем отвечать им, стал вытряхать свою трубку. Я еще не совсем решил, что сказать, и мне нужно было выгадать еще минуточку на размышление, чтобы решиться вполне. И не успел горячий пепел из моей трубки упасть в море, как дело уже сладилось: на это как раз пошла лишняя минутка. Это очень часто бывает, что долго никак не можешь чего-нибудь решить, думаешь, думаешь -- и вдруг сразу решишься.
-- Да, господа, отвечал я, снова усаживаясь на место,-- я поеду с вами и, если позволите, сейчас сообщу вам, почему именно и на каких условиях я решаюсь это сделать. Прежде всего об условиях. Во-первых, все издержки на ваш счет и вся слоновая кость, все вообще ценное, что мы добудем во время нашего путешествия, должно быть разделено поровну между капитаном Гудом и мною. Во-вторых, прежде чем мы тронемся в путь, вы уплатите мне единовременно 500 фунтов за мои услуги, а я со своей стороны обязуюсь служить вам верой и правдой до тех пор, пока вы сами не откажетесь от вашего предприятия, или пока мы не достигнем нашей цели, или же, наконец, пока с ними не случится несчастья. В-третьих, прежде чем ехать, мы заключим письменный договор, в силу которого, в случае моей смерти или увечья, вы обязуетесь выплачивать моему сыну Гарри по 200 фунтов ежегодно, в течение пяти лет. В эти пять лет он как раз станет на ноги и будет в состоянии сам себя содержать. Вот вам и все мои условия, да и то уж не много ли будет?
-- Нисколько, отвечал сэр Генри, я принимаю их с радостью. Я страшно держусь за свое предприятие и готов заплатить за ваше содействие еще дороже; особенно если принять во внимание, что вы обладаете такими драгоценными сведениями.
-- Прекрасно. А теперь я скажу вам, по каким причинам я решился с вами отправиться. Во-периых, господа, я все время присматривался к вам, и, не сочтите за дерзость, если я прямо скажу, что вы мне нравитесь. Мне сдается, что мы отлично пойдем в одной упряжке, а право это не мало значит, когда собираешься вместе в такое длинное путешествие. Что касается до самого путешествия... Скажу вам напрямик, сэр Генри и капитан Гуд, вряд ли мы оттуда вернемся живы и здоровы, т. е. конечно в том случае, если мы попытаемся перейти Сулимановы горы. Что сталось со старым португальцем триста лет тому назад? Что сталось с его потомком двадцать лет назад? Что сталось с вашим братом? Говоря откровенно, твердо, мне кажется, что было с ними, то будет и с нами.
Я остановился, чтобы посмотреть, какое впечаление произвели мои слова. Капитан Гуд чувствовал себя не совсем приятно; но сэр Генри нисколько не изменился в лице.
-- Попробуем, сказал он.
-- Может быть, вам покажется странным, продолжал я, что при таких мыслях я решаюсь предпринять подобное путешествие, не смотря на то, то сам я, как я уже говорил раньше, человек робкий. На это есть две причины. Во-первых, я фаталист и думаю, что час мой придет в свое время, совершенно независимо от моих собственных поступков, так что, если мне суждено отправиться в Сулимановы горы и быть там убитым, так оно так непременно и будет. Уж конечно Всемогущий Господь лучше меня знает, что мне нужно, так что мне нечего об этом беспокоиться, Во-вторых, я человек, бедный. Вот уже скоро сорок лет, как я промышляю торговлей и охотой, а все ничего себе не нажил: только и хватает мне на прожиток. К тому же, господа, не знаю, известно вам, или нет -- что охотники на слонов живут средним числом от четырех до пяти лет, начиная с того времени, как принимаются за свое ремесло. Так что я пережил уже семь с лишним поколений людей моего сословия, и мое время верно должно быть недалеко. Ну, а если теперь со мною случится какое-нибудь несчастье, что при нашем ремесле вещь довольно обыкновенная, тогда после уплаты моих долгов ровно ничего не останется для обеспечения моего сына Гарри, пока он будет учиться добывать себе хлеб насущный. Между тем как теперь он будет обеспечен на пять лет. Вот вам и все мои соображения, как на ладони.
-- Мистер Квартермейн, отвечал сэр Генри, который все время слушал меня с величайшим вниманием,-- все соображения, заставляющие вас решиться на такое предприятие, которое по вашему собственному убеждению может окончиться только несчастливо, делают вам большую честь. Без всякого сомнения, только время и события могут нал показать, насколько вы правы. Но так или иначе, говорю вам раз навсегда, что я намерен упорствовать до конца, какой бы он ни был. Скажу только одно: даже если нам не сдобровать под конец, все-таки я надеюсь, что до тех пор нам удастся хоть немножко поохотиться в свое удовольствие. Правда, Гуд?
-- Конечно, конечно, подхватил капитан. Мы все трое привыкли встречать опасность лицом к лицу и все не раз рисковали жизнью на разные лады, так что теперь уж разумеется не стоит отступать.
-- А теперь пойдемте-ка вниз, в общую каюту, да поглядим, нет ли там чего хорошего.
Что мы и сделали, заглядывая на дно стаканов.
На другой день мы съехали на берег, и я поместил сэра Генри и капитана Гуда в своей маленькой дачке на Верейской набережной, где я сам обыкновенно живу. В моем домике всего на все три комнаты и кухня, и выстроен он просто из кирпича с железной крышей, но за то у меня хороший сад с чудесными молодыми деревьями редких пород, подаренными мне директором ботанического сада. От этих деревьев я жду многого и очень на них надеюсь. За садом смотрит один из моих бывших охотников, по имени Джэк; он был так тяжело ранен в бедро буйволицей, что уже конечно ему никогда больше не придется охотиться. Но кое-как ковылять с места на место и садовничать он может, тем более, что он из племени грика. Вот зулуса уж ни за что не приохотишь к садоводству: это самое мирное занятие, а мирные занятия им совсем не по-нутру.
Сэр Генри и капитан Гуд ночевали в палатке, которую я разбил для них в конце сада, посреди моей апельсинной рощицы, потому что в домике негде было им поместиться. Впрочем, и там было очень недурно, если сообразить, как чудно благоухали цветы и как красивы вместе темная листва и золотые плоды (у нас в Натале на апельсиновых деревьях все бывает разом), к тому же и москитов здесь мало, разве что после необыкновенно сильного дождя.
Однако, пора мне продолжать рассказ, а не то он надоест вам гораздо прежде, чем мы доберемся до Сулимановых гор. Так как я уже решился ехать, то и приступил поскорее к необходимым приготовлениям. Прежде всего я получил от сэра Генри тот документ, в котором заключалось обеспечение моего мальчика на случай беды. Совершение этого документа на законных основаниях не обошлось без некоторых затруднений, но в конце концов дело уладил нам некий адвокат, который, впрочем, содрал за это ужасные деньги. Потом я позаботился о моих 500 фунтах. Принявши все эти предосторожности, я купил для сэра Генри фуру и быков -- просто на загляденье. Фура была в двадцать два фута длиною, на железных осях, очень прочная и легкая, вся из сухого дерева. Она была далеко не нова и уже успела проехаться на Алмазные розсыпи и обратно, но по моему это только лучше: если и есть какой изъян, так на старой скорее его разглядишь. Если уж в фуре что-нибудь непрочно слажено или дерево сыро, она рассохнется и развалится в первое же путешествие.
Наша фура была крыта только на половину, а спереди оставалось еще открытое пространство для всяких необходимых пожитков, которые мы брали с собою.
В закрытой части помещалась койка для двоих человек, полки для оружия и разные другие приспособления. Я дал за нее 125 фунтов, и по моему это совсем не дорого. Потом я купил двадцать чудеснейших зулусских быков, на которых уже давно заглядывался. Обыкновенно, на одну запряжку полагается шестнадцать быков, но я прихватил еще две лишних пары на всякий случай. Эти зулусские быки малорослы и легки; по величине они пожалуй вдвое меньше африканских, которые обыкновенно употребляются для перевозки тяжестей; но зато они преблагополучно кормятся в таких местах, где африканские голодают, и с легкой ношей отлично проходят по пяти миль в день, потому что они гораздо резвее и не так легко стирают себе копыта. Кроме того наши быки исходили уже всю Южную Африку и потому были застрахованы от разных болезней, истребляющих целые стада при перемене места и корма. Что касается до легочной чахотки, которая очень часто встречается у животных в этом краю,-- эта болезнь им всем была уже привита. Для этого обыкновенно делается надрез в хвосте быка, и к ранке привязывается кусочек легкого от животного, умершего чахоткой. Тогда бык слегка заболевает этой болезнью (причем хвост у него сохнет и отваливается обыкновенно на один фут от основания), и затем уже вполне огражден от заболевания на будущее время. Конечно, довольно жестоко лишать животное хвоста, особенно в стране, где так много мух, но все же лучше пожертвовать хвостом и сохранить быка, чем остаться и без быка и без хвоста -- ибо хвост без быка только и годится, чтобы пыль смахивать. Как бы то ни было, довольно смешно смотреть, когда двадцать кургузых быков бегут рысцой вдоль по дороге, помахивая своими обрубками вместо хвостов. Так вот и кажется, что природа немножко ошиблась и приставила быкам лучшие украшения своры бульдогов.
Далее надо было разрешить важный вопрос на счет наших припасов и лекарств, что требовало самой величайшей заботливости, ибо невозможно было чересчур нагружать фуру, а вместе с тем необходимо взять с собой множество вещей. К счастью оказалось, что Гуд кое-что смыслит в медицине, так как между прочим умудрился каким-то образом прослушать курс медицины и хирургии и до сих пор до некоторой степени поддерживал свои знания. У него не было докторского звания, что не мешало ему знать побольше многих господ, которые преважно росписываются докторами медицины; впоследствии нам пришлось в этом убедиться на деле. У него была великолепная походная аптечка и целый прибор инструментов. Пока еще мы были в Натале, он так ловко отрезал одному кафру большой палец на ноге, что просто весело было смотреть. Только ужасно он был озадачен, когда этот кафр, все время очень спокойно следивший за ходом операции, попросил ему приставить новый палец, прибавив, что в крайнем случае, пожалуй, годится и белый.
Когда с этими делами было окончательно покончено, нам осталось уладить еще два существенных вопроса: сколько и какое оружие с собою взять и какую прислугу. На счет оружия мы могли быть спокойны, потому что сэр Генри навез из Англии всевозможных охотничьих двухстволок, карабинов и револьверов, да у меня и своих довольно, так что оставалось только выбирать. Гораздо труднее было разрешить вопрос относительно прислуги. После долгих совещаний, мы решили взять с собой пять человек, а именно: кучера, проводника и трех слуг.
Кучера и проводника я нашел без особенных затруднений и нанял для этого двух зулусов, Госу и Тома; найти слуг оказалось гораздо труднее. Нам нужно было людей храбрых и таких, на которых можно было положиться вполне, потому что при наших обстоятельствах от их поведедения могла зависеть наша жизнь. Наконец я приискал двух: во-первых, готтентота, Вентфогеля, и мальчика -- зулуса, Хиву, который имел за собой то преимущество, что превосходно говорил по-английски. Вентфогеля я знал уже давно; лучше его никто не умел выслеживать диких зверей на охоте, что я знал по опыту. Он был крепок, как струна, и совершенно неутомим, но у него был один недостаток, свойственный его племени: пьянство. Если оставить его невзначай вдвоем с бутылкой -- пиши пропало. Впрочем, для нас это было безразлично, потому что мы отправлялись за пределы всяких кабаков.
Заручившись этими двумя слугами, я никак не мог найти третьего подходящего человека, так что мы уже решились отправиться в путь без него, в той надежде, что по дороге авось кто-нибудь подвернется. Вдруг, вечером, накануне нашего отъезда, зулус Хива пришел сказать мне, что какой-то человек желает меня видеть. В это время мы сидели за столом; тотчас после обеда я велел его впустить, и в комнату вошел высокий, красивый человек лет тридцати, с очень светлой кожей для зулуса. Он поднял свою узловатую палку в виде приветствия и уселся на корточках в углу, сохраняя полное молчание. Некоторое время я не обращал на него никакого внимания; это всегда следует делать. Если вы сразу вступите в разговод с зулусом, он непременно подумает, что вы человек незначительный и без всякого достоинства. Однако я сейчас же заметил, что он то, что называется кешла -- человек с обручем: на голове у него был черный обруч из клейкой полированной смолы, вплетенный в волосы; такой обруч зулусы обыкновенно носят по достижении известного возраста или в знак высокого сана.
-- Ну, сказал я наконец, как тебя зовут?
-- Омбопа, отвечал незнакомец звучным, густым басом.
-- Я уже видал тебя прежде.
-- Да, инкоози (вождь) видел лицо мое в Изандлаване, накануне великой битвы.
Тут я все вспомнил. Я был одним из проводников лорда Чельмсфорда в злополучной войне с зулусами, и на мое счастье меня отправили из лагеря с несколькими фурами как раз накануне битвы. Дожидаясь, пока запрягут быков, я разговорился с этим человеком, который командовал небольшим отрядом союзников-туземцев, и он выразил мне свои сомнения насчет безопасности лагеря. Тогда я отвечал ему, что не его дело об этом рассуждать, чтобы он предоставил это другим, поумнее его; но потом я невольно призадумался о его словах.
-- Да, я помню, сказал я. Что же тебе нужно?
-- Вот что, Макумазан. (Так меня зовут кафры и значит это -- человек, что встает с полуночи, т. е. говоря попросту, бдительный, бодрствующий). Я слышал, что ты собираешься в далекий путь, на Север, вместе с белыми вождями, приплывшими из-за великой воды. Правда это?
-- Правда.
-- Я слышал, что вы пойдете вплоть до самой Луканги -- реки, на целый месяц пути от земли Маника. Правда это, Макумазан?
-- Зачем ты спрашиваешь, куда мы идем? Что тебе за дело? спросил я с неудовольствием, памятуя, что цель нашего путешествия должна оставаться тайной для всех.
-- Затем, о, белые люди, что если вы действительно собрались так далеко, я пойду вместе с вами!
В его манере говорить было какое-то величие; особенно меня поразило это обращение "о, белые люди". Обыкновенно, зулусы зовут белых вождями -- инкоози.
-- Ты немножко забываешься, сказал я. Ты не обдумал своих слов. Не так подобает тебе говорить с нами. Как твое имя и где твой крааль? Поведай нам это, чтобы мы могли знать, с кем мы имеем дело.
-- Меня зовут Омбопа. Я принадлежу к племени зулусов, но я не зулус. Родина моего племени на далеком Севере: она осталась позади, когда зулусы спустились в здешние равнины тысячу лет тому назад, гораздо раньше, чем Чака царствовал в стране зулусов. У меня нет крааля. Я странствую многие годы. Я пришел с Севера в страну зулусов, когда был еще ребенком. Я служил Сетивайо в отряде Нкомабакози. Я бежал из страны зулусов и пришел в Наталь, потому что хотел узнать, как живут белые люди. Потом я служил на войне против Сетивайо. После работал в Натале. Теперь мне это наскучило, и я хочу снова идти на Север. Здесь мне не место. Мне не нужно денег, но я силен и храбр и стою пищи своей. Я сказал!
Этот человек положительно сбивал меня с толку своими речами. По всему было видно, что он говорит правду, но он был как-то не похож на обыкновенных зулусов, а его предложение отправиться с нами без всякого вознаграждения показалось мне несколько подозрительным. Не зная, как быть, я перевел его слова сэру Генри и капитану Гуду, и спросил их, какого они мнения на этот счет. Сэр Генри сказал мне, чтобы я попросил его встать. Омбопа исполнил его желание и выпрямился во весь рост, причем его длинная воинская мантия спустилась с плеч, и он предстал пред нами в полуобнаженном виде: на нём не было ничего, кроме широкого пояса и ожерелья из львиных зубов. При своем огромном росте, он был вполне соразмерно широк в плечах и вообще великолепно сложен. При вечернем освещении кожа его казалась разве немножко потемнее, чем у смуглого европейца; только местами чернели глубокие шрамы от ран. Сэр Генри подошел к нему и устремил пристальный взгляд на его гордое, прекрасное лицо.
-- А ведь они составляют красивую пару вдвоем, неправда ли? сказал Гуд. И роста совсем одинакового.
-- Ваша наружность мне нравится, мистер Омбопа, и я принимаю вас к себе на службу, сказал сэр Генри по-английски.
По-видимому Омбопа понял его слова, потому что он спокойно ответил по-зулусски:
-- Хорошо. И затем, оглядевши богатырскую фигуру белого человека, прибавил:-- мы -- мужчины, ты и я.
Охота на слонов.
Я, конечно, не собираюсь подробно описывать вам все, что случилось с нами во время нашего длинного путешествия вплоть до Ситанда-Крааль -- деревушки, которая находится недалеко от слияния рек Луканги и Калукве. От Наталя до Ситанды считается больше тысячи миль, а из них последние триста, или около того, нам пришлось сделать пешком, благодаря частым нападениям ужасной мухи цеце, укушение которой смертельно для всех животных, кроме ослов и людей.
Мы выехали из Порт-наталя в конце января, и только в половине мая добрались до Ситанды и расположились лагерем около неё. По дороге с нами случалось много разнообразных приключений, но все такого рода, какие постоянно случаются со всяким африканским охотником, и потому, не желая удлиннять своего рассказа, я не стану их здесь описывать, кроме только одного особенного случая.
В Иниати, самой отдаленной торговой станции Матабельской земли (где, к слову сказать, царствует отъявленный негодяй, король Лобенгула), мы с превеликим сожалением расстались с нашей благоустроенной фурой. Из двадцати чудесных быков, купленных мною в Натале, у нас оставалось только двенадцать. Один погиб от укушения ядовитой змеи, трое поколели от недостатка воды, еще один просто пропал, и трое остальных издохли, наевшись ядовитой травы, которая здесь зовется тюльпанной. От этой травы у нас заболело еще пятеро быков, но мне удалось их вылечить. Мы оставили фуру и быков на попечение Госы и Тома, оказавшихся очень надежными малыми, и кроме того попросили приглядеть за ними одного почтенного шотландского миссионера, поселившегося в этой глуши.
Затем мы отправились пешком в свое далекое странствие в сопровождении Омбопы, Хивы, Вентфогеля и полдюжины носильщиков, которых наняли тут же, на месте. Помнится, все мы были довольно молчаливы, когда тронулись в путь, и вероятно каждый размышлял о том, приведется ли ему когда-нибудь снова увидать нашу фуру. Что до меня, так я прямо думал, что нет. Некоторое время мы шли молча, как вдруг Омбопа, открывавший наше шествие, затянул звучную зулусскую песнь о том, как несколько храбрых воинов, которым наскучила жизнь с её домашним строем и прирученными животными, снарядились и пошли в великую пустыню, чтобы найти новую жизнь или умереть. И вдруг, о, счастье! о, радость! когда они зашли далеко, далеко в пустыню, она оказалась совсем не пустыней, а напротив, то был чудный, невиданный край, где паслись тучные стада, где было много диких зверей, на добычу охотникам, и много сильных врагов, на славу воинам.
Тут мы расхохотались и приняли это за добрый знак. Наш Омбопа был превеселый дикарь, хотя, конечно, по своему, как-то величаво-веселый. По временам на него находили припадки задумчивости, но вообще у него была удивительная способность поддерживать в нас хорошее расположение духа. Мы все очень его полюбили.
А теперь я доставлю себе удовольствие рассказать то единственное приключение, о котором позволил себе упомянуть; я ведь сам ужасно люблю охотничьи прибаутки.
Через две недели после того, как мы выступили из Иниати, пришли мы в необыкновенно красивую лесистую местность, обильно снабженную водою. Холмы и овраги были здесь густо покрыты колючим терновником и тем кустарником, который туземцы называют идоро, кроме того тут росли во множестве прекрасные слоновые деревья, увешанные освежительными желтыми плодами с огромными косточками. Дерево это составляет любимую пищу слонов, и по всему было видно, что эти огромные животные должны здесь водиться: нам не только часто попадались их свежие следы, но во многих местах деревья были поломаны, а иногда и совсем выворочены с корнем. Слон питается очень разрушительным манером.
В один прекрасный вечер, после длинного ровного перехода, набрели мы на особенно прелестное местечко. У подножия холма, густо поросшего кустарником, простиралось высохшее речное русло, на котором, впрочем, кое-где виднелись бочаги прозрачной воды. Около них земля была вся истоптана следами различных животных. Против холма растилалась обширная равнина, похожая на зеленый парк, с её большими букетами раскидистых мимоз и крупнолистными баобабами, утопавшими в целом море непроходимых частых кустарников.
Выйдя на тропинку, извивавшуюся по этому высохшему руслу, мы неожиданно спугнули целое стадо высоких жирафов, которые ускакали своей странной иноходью, высоко задравши хвосты и звеня копытами, точно кастаньетами. Они были уже довольно далеко от нас, и по настоящему,-- вне выстрела; но Гуд, который шел впереди всех и держал в руках скорострелку, заряженную пулей большого калибра, не утерпел, прицелился и выстрелил по молодой самке, бежавшей последнею. По какой-то совершенно необъяснимой случайности, пуля угодила ей прямо в затылок и перешибла позвонки, так что она кувырнулась вниз головой, вверх ногами, точно кролик. В жизнь свою не видывал ничего подобного.
-- Чёрт побери! воскликнул Гуд. (К сожалению, он имел привычку очень сильно выражаться, когда находился в возбужденном состоянии; по всей вероятности, он привык к этому в течение своего морского поприща).-- Чёрт возьми! убил!
-- У, Богван! завопили кафры.-- У! у!
Они прозвали Гуда Богван (стеклянный глаз), за его монокль.
-- Ай-да Богван! подхватили мы с сэром Генри, и с этого дня репутация Гуда, как отличного стрелка, установились раз навсегда, по крайней мере, между кафрами. В сущности, он был плохой стрелок; но всякий раз, как ему случалось дать промах, мы смотрели на это сквозь пальцы ради знаменитого жирафа.
Мы сейчас же отрядили нескольких человек, чтобы снять с костей лучшее мясо убитого животного, а сами принялись устраивать себе шерм неподалеку от воды. Для этого обыкновенно нарубают как можно больше терновника и складывают его на подобие круглой изгороди; пространство, заключенное внутри, сглаживают и утаптывают, и по середине устраивают настилку из сухой травы для спанья, разумеется, если можно ее достать. Кругом зажигают костры. К тому времени, как мы кончили свой шерм, взошла луна, и поспел наш обед, состоявший из жареного мяса и мозговых костей жирафа. Грызть эти кости было дело не легкое, но с каким удовольствием мы их смаковали! По моему, только слоновое сердце вкуснее мозгов жирафа; мы ели его на другой же день. Мы с аппетитом уничтожили свою несложную трапезу при свете полной луны и несколько раз принимались благодарить Гуда за его удивительный выстрел. Потом принялись курить и болтать между собою. Должно быть, мы представляли довольно таки странное зрелище, сидя вокруг нашего костра. Я со своими короткими, с проседью волосами, вечно стоявшими дыбом на голове, конечно составлял поразительный контраст с сэром Генри, у которого уже порядочно отросли его золотистые кудри, тем более, что я человек худощавый, малорослый и смуглый, а сэр Генри высок, плотен и очень белокур. Но если принять во внимание все обстоятельства дела, то, разумеется, самое удивительное зрелище из всех нас представлял собою флота её величества капитан Джон Гуд. Он восседал на кожаном чемодане и имел совершенно такой вид, как будто только что успел вернуться с благоустроенной охоты в цивилизованной стране,-- чистенький такой, прибранный и прекрасно одетый. За нём был коричневый охотничий костюм, такая же шляпа и щегольские штиблеты. Выбрит он был, по обыкновению, прекрасно; его стеклышко и вставные зубы блестели в образцовом порядке; и вообще, то был самый щеголеватый и опрятный господин, с каким мне когда либо приходилось иметь дело в пустыне. У него были даже белоснежные воротнички из белой резинки, и не одна перемена!
-- Ведь их совсем не тяжело носить, сказал он мне в простоте душевной, когда я выразил ему мое удивление по этому поводу.-- А я люблю, чтобы на мне было все, как следует. Так вот мы сидели тут и болтали при чудном лунном свете, посматривая на кафров, которые расположились недалеко от нас и сосали свою опьяняющую дакчу из роговых трубок. Наконец они стали ложиться спать, и один за другим завернулись в свои одеяла и улеглись вокруг костра. Только Омбопа сидел несколько поодаль, опершись головою на руку, погруженный в глубокое раздумье. Я заметил, что он никогда не водил компании с остальными кафрами.
Вдруг из чащи кустарников, расстилавшейся позади нас, раздалось громкое, протяжное рыкание.
-- Лев! воскликнул я. Мы вскочили и стали прислушиваться. Не успели мы встать, как по соседству от нас, у водопоя, послышался пронзительный, трубный крик слона.-- Слон! слон! зашептали и заволновались кафры, и через несколько минут мы увидели целую вереницу огромных, темных силуэтов, которые медленно двигались по направлению к чаще. Гуд вскочил, как сумасшедший, обуреваемый жаждой истребления; кажется, он воображал, что убьет слона с такой же легкостью, как подстрелил своего жирафа. Но я схватил его за руку и удержал на месте.
-- Это ни к чему не поведет, сказал я.-- Пусть себе уходят.
-- Да тут настоящий рай для охотника! Не остаться ли нам здесь денька на два, чтобы поохотиться? предложил сэр Генри.
Я немножко удивился, так как до сих пор сэр Генри только и делал, что торопил нас идти как можно скорее, особенно с той поры, как мы достоверно узнали в Иниати, что два года тому назад некий англичанин, по имени Невилл, действительно продал там свою фуру и отправился дальше. Вероятно, охотничьи наклонности сэра-Генри на этот раз пересилили все остальные соображения.
Гуд с радостью ухватился за эту мысль, потому что ему ужасно хотелось пострелять слонов, да и мне также, по правде сказать: упустить такое стадо без единого выстрела было положительно против моей совести.
-- Ладно, други сердечные, сказал я. Мне кажется, что нам не мешает немножко поразвлечься. А теперь пойдемте-ка спать: завтра нам надо быть на ногах чуть свет, и тогда мы, авось, застанем их на корму, прежде чем они соберутся уйти подальше.
Все согласились, и мы пошли укладываться спать. Гуд снял верхнее платье, встряхнул его хорошенько, спрятал зубы и стеклышко в карман панталон, аккуратно все это сложил и прикрыл на ночь краешком своей гуттаперчевой простынки, чтобы не отсырело от росы. Мы с сэром Генри удовольствовались менее сложными приготовлениями и скоро завернулись в свои одеяла и заснули тем спокойным, глубоким сном без всяких сновидений, который достается путешественнику в награду за дневные труды и лишения.
Вдруг нас всех разбудило что-то необычайное. Но что это было?
Со стороны водопоя внезапно раздался такой шум, что было очевидно, что там происходит отчаянная борьба; еще минута -- и нас положительно оглушили страшные, громовые рыкания. Ошибиться было невозможно: только лев может рычать таким образом. Мы все вскочили и уставились в ту сторону, откуда раздавался шум, по направлению к воде. Тут мы увидели какую-то непонятную, черножелтую массу, которая вся сотрясалась и двигалась, приближаясь к нам. Мы схватили карабины, на-скоро обулись в свои сапоги из невыделанной кожи, выскочили из шерма и побежали. Между тем странная масса повалилась и с ожесточением каталась по земле; когда же мы к ней подошли, она уже не двигалась и лежала совершенно смирно.
И вот что оказалось: на траве лежал самец сабельной антилопы -- самой красивой из всех африканских антилоп -- совершенно мертвый, и тут же великолепный, черногривый лев, пронзенный насквозь её огромными загнутыми рогами, также мертвый. Очевидно произошло следующее: сабельная антилопа пришла напиться к водопою, где уже ждал в засаде лев, вероятно, тот самый, которого мы слышали с вечера. Пока антилопа пила, лев сорвался с места и прыгнул к ней на спину, но она приняла его на свои острые рога и проколола насквозь. Однажды я уже видел подобный случай. Лев, конечно, никак не мог высвободиться, и все время терзал и кусал спину и шею несчастной антилопы, которая обезумела от боли и ужаса и рвалась вперед до тех пор, пока не упала мертвая.
Насмотревшись вдоволь на мертвых животных, мы кликнули кафров и соединенными силами кое-как притащили трупы зверей к своему шерму. Потом уже окончательно улеглись и проспали до рассвета.
Мы поднялись чуть свет и стали собираться на охоту; взяли с собой три карабина самого крупного калибра, порядочное количество зарядов и большие походные фляжки, наполненные жидким, холодным чаем; я знаю по опыту, что нет лучше этого напитка во время охоты. Мы слегка закусили и отправились в сопровождении Омбопы, Хивы и Вентфогеля. Остальных кафров с собою не взяли и поручили им содрать шкуры со льва и с антилопы, и снять с костей мясо этой последней.
Нам не трудно было напасть на широкую тропу, проложенную слонами. Вентфогель внимательно осмотрел ее и объявил, что, судя по следам, в стаде должно быть от двадцати до тридцати слонов, большей частью взрослых самцов. Но за ночь они успели уйти довольно далеко, так что было уже девять часов утра и солнце сильно пекло, когда мы наконец увидали, что они должны быть где нибудь поблизости, судя по изломанным деревьям, оборванным листьям и коре. И в самом деле вскоре мы заметили все стадо, состоявшее штук из 20-- 30 больших слонов, как сказал Вентфогель. По-видимому, они только что окончили свою утреннюю трапезу и спокойно стояли в небольшой лощине, слегка похлопывая своими огромными ушами. Это было великолепное зрелище.
Слоны находились шагов за двести от нас. Я взял горсть сухой травы и бросил ее на воздух, чтобы посмотреть, откуда дует ветер, зная по опыту, что если они почуют нас по ветру, все пропало: уйдут, прежде чем мы успеем хоть раз выстрелить. Оказалось, что ветер -- какой он ни на есть -- дует от слонов к нам, так что мы осторожно поползли, крадучись в высокой траве, и благодаря этому прикрытию, приблизились к огромным животным шагов на сорок. Как раз против нас, боком, и следовательно, во всю свою длину, стояли три великолепных слона; у одного из них были огромные клыки. Я шепнул моим спутникам, что буду стрелять в среднего, сэр Генри прицелился в крайнего левого, а Гуду достался слон с огромными клыками.
-- Пора! скомандовал я потихоньку.
Бум! Бум! Бум! выпалили один за другим наши тяжелые карабины, и слон, намеченный сэром Генри, повалился, как сноп, на землю мертвый: пуля угодила ему в самое сердце. Мой слон упал на колени, и я уже думал, что ему пришел конец, как вдруг он вскочил и бросился на уход как раз мимо меня. Я всадил ему еще одну пулю в ребра и на этот раз он упал совсем. Тогда я поспешно зарядил карабин двумя свежими патронами, подбежал к нему в упор и прекратил страдания бедного животного, пустив ему пулю прямо в голову. Затем повернул к Гуду, чтобы посмотреть, как он справился со своим огромным слоном; я слышал, как тот вопил от боли и ярости, пока я добивал своего. Подойдя к капитану, я застал его в самом возбужденном состоянии. Оказалось, что после первого выстрела, слон бросился прямо на охотника, который едва успел отскочить в сторону, после чего разъяренное животное бешено промчалось дальше, по направлению к нашему лагерю. Между тем, остальное стадо удирало с громом и треском в другую сторону, обуреваемое диким ужасом. С минуту мы совещались о том, что нам делать: отправиться ли по следам раненого слона, или преследовать стадо. Наконец мы решились на последнее и тронулись в путь, думая, что слона с большими клыками нам больше не видать, как своих ушей. С тех пор я пожалел не один раз о том, что этого не случилось. Преследовать слонов было необыкновенно удобно, потому что они оставляли за собой такую широкую дорогу, что хоть в карете поезжай и в своем безумном бегстве примяли и растоптали кустарники, точно траву. Но угоняться за ними было не так-то легко, и прежде чем мы их опять нашли, нам пришлось тащиться два часа с лишним под палящим солнцем. Все слоны, кроме одного, стояли тесной кучей и сейчас было заметно по их беспокойному виду и потому, как они поднимали свои хоботы и нюхали воздух, что они настороже и чуют недоброе. Одинокий слон стоял по сю сторону стада, шагов за пятьдесят от него и, очевидно, сторожил. От нас он был немного подальше, чем от своих. Рассудивши, что он легко может нас увидеть или почуять по ветру и спугнуть всю остальную компанию, если мы попробуем подойти ближе (тем более, что место было довольно открытое), мы прицелились в него втроем и выстрелили все разом. Все три заряда попали в цель и он упал мертвый. Тогда стадо снова обратилось в бегство, но на беду ему встретилось высохшее ложе ручья с очень крутыми берегами, местоположение, очень похожее на то, в котором убили императорского принца {Принц Луи, сын Наполеона III, был убит в Африке в войне англичан против зулусов.} в стране зулусов.
Сюда-то и устремились злополучные слоны, так что, когда мы подошли к краю обрыва, мы застали их в неописанном смятении: они тщетно карабкались на противоположный берег, наполняли воздух дикими криками, трубили, ревели и нещадно толкали друг дружку, в эгоистическом стремлении спастись в ущерб ближним -- точь-в-точь, как люди. Теперь мы могли пострелять в свое удовольствие, и принялись палить в запуски, кто во что горазд. Мы убили пять этих несчастных слонов и перестреляли бы, вероятно, все стадо, если бы они вдруг не перестали карабкаться на тот берег и не догадались бежать прямо вдоль по ложу ручья. Мы так устали, что решились их не преследовать; к тому же, нам опротивела эта бойня: кажется, довольно было восьми слонов на один день. И так, после того, как мы немножко отдохнули, а кафры вырезали два слоновых сердца нам на ужин, мы отправились восвояси, очень довольные собой, положивши прислать сюда на другой день носильщиков, чтобы вырезать слоновьи клыки.
Вскоре после того, как мы прошли то место, где Гуд ранил своего патриарха, нам попалось на встречу стадо антилоп, по которым мы, впрочем, не стреляли, так как у нас и без того было довольно мяса. Они пробежали мимо нас и остановились за небольшой рощицей, откуда стали нас разглядывать. Гуд, никогда не видавший антилоп вблизи, непременно захотел посмотреть на них поближе. Он отдал свой карабин Омбопе и отправился в рощицу в сопровождении Хивы. А мы уселись отдыхать в ожидании его возвращения, очень довольные этим предлогом.
Как раз в эту минуту солнце стало садиться в полном блеске своих багряных лучей, и мы с сэром Генри любовались этим восхитительным зрелищем, как вдруг раздался рев слона, и на фоне пламенно-багрового солнечного диска вырезался перед нами его гигантский силуэт с поднятым кверху хоботом и хвостом. Еще секунда -- и нам предстало новое зрелище, а именно -- Гуд и Хива, бегущие к нам во всю прыть и преследуемые раненым слоном: это был тот самый. Сначала мы не решились стрелять (да оно бы ни к чему и не повело на таком расстоянии) -- опасаясь, что попадем в одного из них; а затем произошло нечто ужасное: Гуд пал жертвой своего пристрастия к европейской одежде. Если бы он решился расстаться со своими узкими панталонами и штиблетами, как сделали мы, и охотиться просто во фланелевой рубашке и кожаных сапогах, все обошлось бы благополучно; но теперь панталоны только затрудняли его отчаянное бегство, и в довершение всего, шагах в шестидесяти от нас, он поскользнулся, благодаря своим дурацким сапогам, и растянулся на траве, как раз перед самым слоном.
У всех нас просто дух занялся от ужаса: мы знали, что он сейчас умрет, и бросились к нему бежать, что только было силы. В три секунды все было кончено, но совсем не так, как мы думали. Зулус Хива видел, как упал его господин, и, как храбрый мальчик, в одну минуту обернулся и со всего размаха бросил свой ассегай (род кинжала) в лицо слону. Кинжал вонзился прямо в хобот.
От боли зверь испустил яростный рев, схватил несчастного зулуса, ударил его о земь, и наступивши своей огромной ногой ему на грудь, обвил хоботом нижнюю часть его тела и разодрал его на-двое. Мы бросились к нему, почти обезумев от ужаса, и принялись палить в слона как попало, пока он не повалился рядом с останками несчастного зулуса. Что до Гуда, он сейчас же вскочил и в отчаянии ломал руки над телом отважного мальчика, который пожертвовал своей жизнью, чтобы его спасти. Даже я почувствовал, что мне точно что-то сдавило горло; а уж, кажется, человек бывалый. Омбопа стоял и созерцал огромный труп мертвого слона и изуродованные останки бедного Хивы.
-- Что ж, произнес он наконец: -- он мертв, но за то он умер, как мужчина!
Наш переход через пустыню.
Мы убили девять слонов, и нам пришлось употребить два дня, чтобы вырезать клыки, перетащить их на место и тщательно закопать в песок под огромным деревом, которое было заметно издали на несколько миль в окружности. Это был удивительно богатый транспорт слоновой кости. Я такого просто не запомню, если сообразить, что каждый клык весил средним числом от сорока до пятидесяти фунтов. Насколько мы могли судить, одна пара клыков того великана, который убил бедного Хиву, весила около ста семидесяти фунтов.
Что касается до самого Хивы, мы зарыли то, что от него осталось, в муравьиную яму и по обычаю положили с ним ассегай, чтобы ему не пришлось оставаться безоружным на пути в лучший мир. На третий день мы отправились дальше в той надежде, что когда-нибудь вернемся и откопаем свою слоновую кость. После длинного, утомительного путешествия и целого ряда приключений, которых не стоит описывать, мы добрались в свое время до селения Ситанда-Крааль, настоящего исходного пункта нашей экспедиции, расположенного вблизи реки Луканги. Как сейчас помню наше прибытие в это место. Направо виднелись разбросанные хижины туземцев, несколько каменных краалей для скота, и ниже, у самой воды, полоски обработанной земли, на которой эти дикари высевают свои скудные запасы зернового хлеба. За рекой растилались обширные луга, поросшие высокой, волнующейся травою, по которой бродили стада мелких зверей. Налево лежала широкая пустыня. Казалось, что селение стоит на самой границе плодородной местности, занимая последний кусок удобной земли, и довольно трудно было бы сказать, каким естественным причинам следует приписать такую резкую перемену характера и свойств почвы, какая замечалась здесь. Но эта перемена была поразительна. Под самым местом нашей стоянки протекал небольшой ручеек, а за ним возвышалась каменистая покатость, та самая, на которую карабкался бедный Сильвестра двадцать лет тому назад, вернувшись после своих бесплодных попыток проникнуть в Соломоновы копи. За этой покатостью уже начиналась безводная пустыня, поросшая каким-то дрянным кустарником. Когда мы разбили свой лагерь, вечер уже приближался, и огромный огненный шар солнца склонялся в пустыню, наполняя все её неизмеримое пространство разноцветными огнями своих сияющих лучей. Предоставивши Гуду распорядиться устройством нашего маленького бивуака, я позвал с собою сэра Генри, и мы взошли на вершину каменистого склона, который подымался против нас, и остановились, обозревая пустыню. Воздух был очень чист и прозрачен, и на горизонте далеко, далеко от нас можно было различить туманные голубые очертания великих Сулимановых гор, местами увенчанных снегами.
-- Смотрите, сказал я, вон виднеются стены Соломоновых копий. Только Богу одному известно, приведется ли нам когда-нибудь на них взобраться!
-- Верно мой брат уже там, а если он там, то и я как-нибудь до него доберусь, сказал сэр Генри с той спокойной уверенностью, которая всегда его отличала.
-- Дай Бог, отвечал я и уже повернулся было, чтобы идти назад, в лагерь, как вдруг заметил, что мы не одни. За нами стоял величавый зулус, Омбопа, и также пристально смотрел на далёкие горы.
Видя, что я его заметил, зулус заговорил, но при этом обратился к сэру Генри, к которому он очень привязался.
-- Так это та страна, куда ты стремишься, Инкобо? (на туземном языке это значит, кажется, слон,-- так прозвали кафры сэра Генри), сказал он, указывая на далёкие горы своим широким ассегаем.
Я строго спросил его, как он смеет так бесцеремонно обращаться к своему господину. Конечно, между собою эти проклятые туземцы вольны выдумывать какие угодно клички, но величать человека прямо в глаза этими дурацкими языческими именами уж совсем не подобает. Зулус засмеялся спокойным, тихим смехом, который меня ужасно взбесил.
-- А почем ты знаешь, что я не равный вождю, которому служу? сказал он. Конечно, он царского рода; это видно по его росту и взгляду; но ведь и я, может быть, тоже! По крайней мере, я так же высок, как и он. Будь моим языком, о, Макумазан! и говори мои слова Инкобо, моему господину: я хочу беседовать с ним и с тобою.
Я был на него ужасно сердит, так как я совсем не привык, чтобы кафры обращались ко мне подобным образом. Но сам не знаю почему, я до некоторой степени испытывал его обаяние, и, кроме того, мне было интересно знать, что он хочет сказать; а потому я перевел его слова, прибавив, что по-моему он ужасный нахал, и что дерзость его возмутительна.
-- Да, Омбопа, отвечал сэр Генри, я иду именно туда.
-- Пустыня пространна и безводна, горы высоки и одеты снегом; ни один человек не может сказать, что там есть, за тем местом, куда село солнце; как же ты туда дойдешь, о, Инкобо, и зачем ты идешь?
Я опять перевел его слова.
-- Скажите ему, отвечал сэр Генри, что я туда иду, потому что я уверен, что мой родной брат, человек одной со мной крови, ушел туда прежде меня, и теперь я иду его искать.
-- Это правда, Инкобо; человек, которого я встретил по дороге, сказал мне, что два года тому назад один белый ушел в пустыню к тем далеким горам, вместе со слугою -- охотником. И с тех пор они не возвращались.
-- Почему ты знаешь, что-то был мой брат? воскликнул сэр Генри.
-- Сам я этого не знаю. Но когда я спросил того, кто мне сказал, какого вида был белый человек, он отвечал мне, что у него были твои глаза и черная борода. Еще он сказал, что охотника, бывшего с ним, звали Джимом, что он был из племени бекуана и покрыт одеждой.
-- Тут не может быть никакого сомнения, подтвердил я. Я сам хорошо знал Джима.
Сэр Генри кивнул головою.
-- Я был в этом уверен, сказал он. Уж если Джордж заберет себе что-нибудь в голову, он непременно это сделает. Он всегда был такой с самого детства. Если он забрал себе в голову перейти Сулимановы горы, так он их и перешел, если только его не постигло какое-нибудь несчастье. Мы должны искать его по ту сторону гор.
Омбопа понимал по-английски, но говорил на этом языке редко.
-- Это далеко, Инкобо, заметил он.
Я перевел его замечание.
-- Да, отвечал сэр Генри,-- далеко. Но только нет на свете такого далекого пути, которого бы человек не смог пройти, если он положил на это свою душу. Когда великое чувство любви руководит человеком, когда он нисколько не дорожит своей жизнью и готов ежеминутно ее лишиться, если на то будет воля Провидения, нет ничего такого, Омбопа, чего бы он не мог совершить: нет для него ни гор непреодолимых, ни пустынь непроходимых, кроме той неведомой пустыни и тех таинственных высот, которых никому не дано узнать при жизни.
Я перевел.
-- Великие слова, о, отец мой! отвечал зулус. (Я всегда называл его зулусом, хотя, по настоящему, он был вовсе не зулус).-- Великие, высоко парящие слова, достойные наполнять уста мужчины! Ты прав, отец мой, Инкобо. Скажи мне, что есть жизнь? Жизнь -- легкое перо, жизнь -- ничтожное семячко полевой былинки: ветер носит его во все стороны, оно размножается и при этом умирает, или уносится в небеса. Но если семячко хорошее и тяжелое, оно еще может постранствовать на своем предназначенном пути. Хорошо странствовать по назначенному пути и бороться со встречным ветром. Всякий человек должен умереть. В худшем случае он может умереть только немного раньше. Я пойду через пустыню вместе с тобою, пойду через горы, если только смерть не скосит меня на пути, мой отец!
Он умолк на минуту и потом продолжал в порыве того странного красноречия, которое повременам находит на зулусов и доказывает (на мой взгляд), не смотря на множество повторений, что это племя отнюдь не лишено интеллектуальных способностей и поэтического чутья.
-- Что такое жизнь? Отвечайте, о белые люди! Вы -- премудрые, вы, которым известны тайны вселенной, тайны звездного и надзвездного мира! Вы, которые устремляете ваши слова без голоса в дальние пространства, откройте мне тайну жизни, отвечайте мне, откуда она берется и куда исчезает? Вы не можете отвечать, вы не знаете. Слушайте, я скажу вам! Из тьмы мы берем начало и в тьму мы снова уходим. Как птица, увлеченная бурным вихрем в ночную пору, мы вылетаем из ничего; на минуту наши крылья промелькнут при свете костра и вот мы снова устремлены в ничто. Жизнь -- ничто. Жизнь -- все. Это -- рука, которой мы отстраняем смерть; это -- светляк, который светится во время ночи и потухает утром; это -- пар от дыхания, это -- малая тень, что бежит по траве и пропадает с солнечным закатом!
-- Странный вы челевек! сказал сэр Генри, когда он перестал говорить.
Омбопа засмеялся.
-- Мне кажется, что мы с тобой очень похожи, Инкобо. Может быть, и я ищу брата по ту сторону гор.
Я посмотрел на него довольно подозрительно.
-- Что ты хочешь этим сказать? спросил я. Что ты знаешь об этих горах?
-- Очень мало знаю. Там есть чуждая страна, страна волшебных чар и чудных тайн; страна храбрых людей, и дерев, и потоков, и белоснедных гор, и великой белой дороги. Я слыхал об этом прежде. Но к чему говорить? уже темнеет. Кто поживет -- увидит!
Я опять на него покосился. Он положительно слишком много знал.
-- Тебе нечего меня опасаться, Макумазан, сказал он, отвечая на мой взгляд.-- Я вам не рою яму. Я ничего против вас не замышляю. Если мы когда-нибудь перейдем за эти горы, по ту сторону солнца, я скажу все, что знаю. Но смерть бодрствует на этих горах. Будь мудр и вернись назад. Ступай и убивай слонов. Я сказал!
И, не прибавивши ни единого слова, он поднял копье в знак приветствия и пошел назад в лагерь, где мы нашли его вскоре после того. Он сидел и преспокойно чистил ружье, как всякий другой кафр.
-- Вот странный человек! сказал сэр Генри.
-- Да, отвечал я, даже чересчур странный. Не нравятся мне его странности. Он положительно что-то знает, да только не хочет сказать. Но ссориться с ним не стоит. Мы уж и так пустились в самое невероятное странствие, так что этот таинственный зулус не составит для нас существенной разницы.
На другой день мы сделали все необходимые приготовления к нашему походу. Конечно, невозможно было тащить с собою через пустыню тяжелые карабины и тому подобную кладь, так что мы рассчитали своих носильщиков и поручили хранить вещи до нашего возвращения одному старому туземцу, у которого был крааль поблизости. Мне было страх как жалко оставлять такую драгоценность, как наше милое оружие, на благоусмотрение старого, вороватого плута, у которого просто глаза разгорелись от жадности при виде его. Впрочем, я принял разные предосторожности.
Во-первых, зарядил все карабины и сообщил ему, что если он посмеет до них дотронуться, они непременно выстрелят. Он сейчас же произвел эксперимент над моим карабином, и, конечно, тот выпалил и пробил ему дырку в одном из его собственных быков, которых как нарочно только что пригнали в крааль, не говоря уже о том, что и сам старый болван кувыркнулся вверх ногами, когда ружье отдало назад. Он вскочил в порядочном переполохе, весьма недовольный потерей быка, за которого имел наглость тут же просить у меня вознаграждение. Он уверял, что теперь ни за что на свете не дотронется до ружей.
-- Положи живых дьяволов куда нибудь подальше, на жниво, сказал он, а не то они убьют нас всех!
Затем я объявил ему, что если мы, но возвращении, не досчитаемся хоть одной из этих штук, я непременно убью своим колдовством и его самого, и всех его домашних, а если мы умрем, а он между тем осмелится их украсть,-- явлюсь с того света, буду мерещиться ему денно и нощно, приведу его скот в бешенство и проквашу ему все молоко, так что жизнь его превратится в настоящее мучение, да еще, кроме того, заставлю всех чертей, сидящих в карабинах, повылезти оттуда и побеседовать с ним так, что ему будет очень неприятно. Вообще я представил ему довольно внушительную картину того, что его ожидает, в случае провинности. За сим он поклялся, что будет хранить наши вещи, как дух своего родного отца. Он был пресуеверный старый кафр и вместе с тем большой негодяй.
Поместивши таким образом излишнюю поклажу, мы отобрали те пожитки, которые нужно было нести с собою нам пятерым, т. е. сэру Генри, Гуду, мне, Омбопе и готтентоту Вентфогелю. Их было немного, но что мы ни делали, как ни старались -- все же на каждого из нас приходилось около сорока фунтов. Всего на все с нами было пять скорострельных ружей, три револьвера, патроны, пять больших фляжек для воды, пять одеял, двадцать пять фунтов бильтонга (вяленой на солнце дичины), десять фунтов разных бус для подарков, аптечка, состоявшая из самых необходимых лекарств и двух, трех хирургических инструментов, наши нржи, разная мелочь, т. е. компас, спички, маленький карманный фильтр, табак, лопаточка, бутылка водки и, наконец, то платье, что было на нас.
В этом заключалось все наше снаряжение. Право, это было очень немного для такого дальнего пути, но брать с собою больше мы не решились. Уж и так на каждого пришлось слишком тяжелая ноша для перехода через жгучую пустыню; в такой местности, каждый лишний золотник много значит для человека. Но как мы ни старались, облегчить эту ношу уже больше не могли. Все, что мы взяли, было совершенно необходимо.
С величайшим трудом удалось мне уговорить троих несчастных туземцев из деревни пройти с нами первую станцию, всего двадцать миль, и снести по большому меху с водой, за что я обещал подарить им по хорошему охотничьему ножу. Мне хотелось возобновить воду в наших походных фляжках после первого ночного перехода, так как мы решились тронуться в путь, пользуясь ночною прохладой. Туземцам я объяснил, что мы отправляемся на охоту за страусами, которыми изобиловала пустыня. Они долго тараторили и пожимали плечами, уверяя, что мы сумасшедшие люди и непременно умрем от жажды, что, впрочем, было довольно вероятно; но так как им страстно хотелось получить ножи (роскошь, почти невиданная в этой глуши), то они и согласились идти с нами, рассудивши, что, в конце концов, наша погибель до них совершенно не касается.
Весь следующий день напролет мы спали и отдыхали, а на закате плотно поели свежего мяса и запили его чаем, причем Гуд печально заметил, что, по всей вероятности, теперь нам очень долго не придется его пить. Затем мы окончательно снарядились в путь и легли, ожидая, когда взойдет луна. Наконец часам к девяти она поднялась во всей своей красе, проливая серебряный свет на дикую окрестность и озаряя таинственным сиянием все неизмеримое пространство убегающей в даль пустыни, столь же торжественной и спокойной, столь же чуждой человеку, как и усеянный звездами небосклон. Мы встали и были готовы в несколько минут, но все еще медлили, как свойственно медлить человеку на пороге невозвратного. Мы, трое белых, остановились поодаль от остальных. Немного впереди, за несколько шагов от нас, стоял Омбопа со своим ассегаем в руках и ружьем за плечами и не спускал глаз с пустыни; три туземца с мехами воды и Вентфогель собрались вместе позади нас.
-- Господа, заговорил сэр Генри своим звучным, густым басом,-- мы с вами отправляемся в самое удивительное путешествие, какое только может предпринять человек на земле. Наша удача в высшей степени сомнительна. Но каково бы нам не пришлось, мы трое готовы стоять друг за друга до самого конца. А теперь, перед отходом, обратимся с краткой молитвой к той Могучей Власти, которая управляет судьбами человеческими и предопределяет пути наши от начала веков. Помолимся, да будет угодно Всевышнему направить стопы наши согласно Его святой воле!
Он снял свою шляпу и простоял с минуту, закрывши лицо руками. Мы с Гудом сделали то же самое. Не могу сказать, чтобы я был большой мастер молиться, охотники вообще на это не мастера; что до сэра Генри, я в первый раз слышал от него такие слова, а с тех пор это случилось с ним еще только один, единственный раз, хотя я думаю, что в глубине души он человек очень религиозный. Гуд также довольно благочестив, хотя и любит беспрестанно пощипать чёрта. Как бы то ни было, не думаю, чтобы когда-нибудь в моей жизни (кроме разве одного единственного случая), я так искренно молился, как в эту минуту, и после этого почувствовал себя почему-то гораздо счастливее. Уже очень велика была неизвестность впереди, а мне кажется, что все неведомое и устрашающее всегда приближает человека к его Создателю.
-- Ну, сказал сэр Генри,-- теперь в путь!
И мы тронулись.
Нам нечем было руководствоваться в своем путешествии, кроме отдаленных гор да карты старого Хосе да-Сильвестры, на которую не особенно можно было положиться, если сообразить, что ее начертил умирающий и полусумасшедший человек на лоскутке холстины три столетия тому назад. А между тем, какова она ни была, на ней основывалась паша единственная надежда на успех.
По всему вероятию, нам предстояло неминуемо погибнуть от жажды, если мы не найдем того маленького водоема, который старик Сильвестра обозначил у себя на карте как раз посредине пустыни, милях в шестидесяти от нашего исходного пункта и в таком же расстоянии от гор. Между тем, на мой взгляд, у нас было очень мало шансов отыскать эту воду среди целого моря песков и кустарников. Если даже предположить, что Сильвестра совершенно точно обозначил местонахождение водоема, разве не могло случиться, что его давным давно высушило солнце, затоптали дикие звери или занесли сыпучие пески пустыни?
Безмолвно, как тени, двигались мы в ночной темноте по глубокому песку. Колючие кустарники цеплялись за ноги и замедляли нам путь; песок набирался в сапоги в таком количестве, что мы принуждены были постоянно останавливаться и вытряхивать его. Атмосфера была тяжелая и удушливая, и несмотря на это, ночь была настолько прохладна, что придавала воздуху особенную мягкость, и мы довольно быстро подвигались вперед. Кругом было необыкновенно тихо и пустынно, даже слишком. Гуд чувствовал это и начал было насвистывать какую-то веселую песенку, но она так странно зазвучала среди этой необозримой равнины, что он сейчас же бросил. Вскоре после того случилось маленькое происшествие, которое нас заставило потерять несколько времени, но зато очень всех насмешило. Гуд, как носитель компаса (с которым, как моряк, он, конечно, умел обращаться лучше нас всех) шел вперед, а мы плелись за ним длинною вереницей, как вдруг он испустил громкое восклицание и исчез. Затем раздались какие-то необычайные звуки: храпение, визг, топот убегающих ног, словом -- гвалт невообразимый. Сквозь ночной сумрак мы насилу могли различить несколько темных, убегающих фигур, еле заметных среди песчаных холмиков. Наши туземцы побросали свою ношу и вознамерились спрятаться, но вспомнив, что спрятаться не куда, повалились на землю и принялись вопить, что это чёрт. Мы с сэром Генри остановились в величайшем изумлении и это изумление нисколько не уменьшилось, когда мы увидали фигуру нашего Гуда, скачущего во всю прыть по направлению к горам: он скакал, как будто верхом на лошади, и гикал, как сумасшедший. Немного погодя он высоко взмахнул руками и так громко шлепнулся на землю, что даже нам было слышно. Тут я, наконец, сообразил, что такое случилось: в темноте мы наткнулись на стадо спящих квагг (тигровых лошадей) и Гуд угодил прямо на спину к одной из них, причем она, конечно, вскочила и ускакала вместе с ним -- что опять-таки довольно естественно. Я закричал остальным, что все благополучно, и побежал к Гуду, сильно опасаясь, что он ушибся. Но к моему величайшему облегчению, я нашел его преспокойно сидящим на песке, причём даже его стеклышко незыблемо торчало в глазу. Конечно, его таки порядочно встряхнуло; но он был только ошеломлен и не ушибся ни мало.
После того мы продолжали свое путешествие без всяких дальнейших неприятностей приблизительно до часу ночи. Тут мы остановились, выпили понемножку воды (ведь теперь она была для нас величайшей драгоценностью) и, отдохнувши с полчаса, пошли дальше.
Мы все шли да шли и наконец восток подернулся нежным румянцем, точно личико девушки. Вот показались бледные лучи розового света и мало-помалу превратились в золотые полосы, по которым проскользнул рассвет в широкую пустыню. Звезды становились все бледнее и бледнее и, наконец, пропали совсем; побледнела золотая луна и горные цепи ясно выступили и обозначились на её постускневшем диске, как обозначаются кости на лице умирающего; потом загорелись одни за другими ослепительные лучи и точно сияющие копья устремились далеко, далеко в недра беспредельной равнины, вонзаясь в её туманный покров, пронизывая и воспламеняя его ярким светом; вся пустыня облеклась трепетным золотым сияньем, и день настал.
А мы все шли, не останавливаясь, хоть и рады были отдохнуть немножко, потому что знали, что когда солнце поднимется выше, идти дальше будет невозможно.
Наконец, часам к шести, мы заметили небольшую группу скал, поднимавшихся над равниной, и поплелись к ним. На наше счастье одна из этих скал так сильно выдавалась своей вершиной, что образовала род навеса, под которым мы нашли превосходное убежище от зноя. Мы сейчас же туда залезли, напились воды, поели бильтонга, улеглись и скоро крепко заснули.
Когда мы проснулись, было уже три часа пополудни и наши носильщики собирались в обратный путь. Они уже достаточно насладились пустыней; и ни за какие ножи в мире не пошли бы дальше. А потому мы напились вволю и, опорожнивши таким образом свои походные фляжки, наполнили их водой из мехов, принесенных туземцами, после чего отпустили их домой.
В половине четвертого тронулись и мы. Печально и безотрадно было кругом: ни одного живого существа, кроме нескольких страусов, не виднелось на всем протяжении обширной песчаной равнины. Очевидно, для зверей было слишком сухо, а из пресмыкающихся нам попалось только две-три смертоносных змеи. Здесь водились во множестве только одни насекомые, а именно обыкновенные мухи.
Тут встречались они "не одинокими соглядатаями, а целыми летучими отрядами", как сказано где-то в Старом Завете. Удивительное создание эта обыкновенная муха! Вы встретите ее везде, куда ни пойдете, и должно быть это всегда так было. Я видал их в кусках янтаря, которому, как мне сказали, могло быть чуть не 500 тысяч лет,-- и они были точно такие же, как современные мухи. Я почти не сомневаюсь, что они будут жужжать вокруг последнего человека, когда он станет умирать,-- если это случится летом,-- и будут кружиться над ним, ожидая удобного случая, чтобы сесть ему на нос.
На закате мы остановились, поджидая луны. Она взошла в десять часов, спокойная и прекрасная, как всегда; мы пошли дальше и, отдохнув всего только раз, около двух часов ночи, тащились всю ночь напролет, пока благодатное солнце не прекратило на время нашего мученья. Мы выпили немного воды и, совершенно измученные, растянулись на песке и скоро заснули. Оставлять кого нибудь настороже не было никакой надобности, потому что в этой необитаемой пустыне совершенно некого и нечего было опасаться. Нашими единственными врагами были: зной, жажда и мухи; но право я предпочел бы иметь дело с какой угодно опасностью, исходящей от зверя или человека, чем с этой ужасной троицей. На этот раз нам не удалось найти никакого гостеприимного утеса, который бы мог защитить нас от солнечного припека, и потому, около семи часов утра, мы все проснулись, ощущая приблизительно то же самое, что должен испытывать кусок бифштекса, поджариваемый на сковородке. Нас пропекало положительно насквозь. Казалось, что палящее солнце вытягивает из нас всю кровь. Мы сели и перевели дух.
-- Ну, вас! воскликнул я, отгоняя целый рой мух, которые весело жужжали вокруг моей головы. Они нисколько не страдали от жары...
-- Могу сказать!.. проговорил сэр Генри.
-- Да, жарко! отозвался Гуд.
Действительно, было ужасно жарко и совершенно некуда было укрыться от жары. Куда ни взглянь -- нигде ни утеса, ни деревца; всюду одно бесконечное пекло и страшный блеск, тем более раздражающий зрение, что горячий воздух все время дрожал и колебался над поверхностью пустыни, как над до-красно раскаленной плитой.
-- Что бы такое сделать? спросил сэр Генри. Ведь этого невозможно долго выдержать!
Мы смущенно переглянулись.
-- Вот что, сказал Гуд. Надо вырыть яму, влезть в нее и накрыться ветками кустарников.
Это было не особенно заманчиво, но все лучше, чем ничего, и потому мы принялись за дело, и с помощью своих собственных рук и взятой с собой лопаточки кое-как вырыли канаву футов около десяти длиною, около двенадцати -- шириною и около двух -- глубиною. Потом мы нарезали своими охотничьими ножами как можно больше низкорослого кустарника, залезли в свою яму и накрылись срезанными ветвями все, кроме Вентфогеля, который, в качестве готтентота, совсем не страдал от солнца. Конечно, таким образом, мы нашли некоторое убежище от жгучих солнечных лучей, но я не могу даже описать, какова была температура в этой импровизованной могиле: это можно только вообразить. Я до сих пор не понимаю, каким образом мы пережили этот день. Мы лежали все время в полнейшем изнеможении и время от времени смачивали губы водою из своего скудного запаса. Если бы мы вздумали пить сколько хотелось, мы бы наверное уничтожили все, что у нас было, в первые же два часа, но необходимо было пить как можно осторожнее: мы знали, что если нам недостанет воды, мы сейчас же погибнем.
Но всему бывает конец, если только до него доживешь,-- и этот ужасный день тоже как-то дотянулся до вечера. Около трех часов пополудни мы решили, что терпеть такое мученье больше совершенно невозможно. Лучше умереть на пути, чем медленно погибать от жажды и зноя в этой ужасной яме. Так что мы отпили понемпожку из своих быстро пустеющих фляжек, где вода нагрелась приблизительно до температуры человеческой крови, и потащились дальше.
Мы прошли уже около пятидесяти миль пустыни. На карте старого Сильвестры пустыня определена в сорок лиг в поперечнике, а "бассейн дурной воды" назначен приблизительно посредине. Сорок лиг составляют ровно сто двадцать миль, следовательно мы теперь находились милях в 12--15 от воды, самое большее, т. е., конечно, если эта вода действительно существовала.
Все время после полудня мы плелись кое-как, подвигаясь вперед с величайшим трудом и так медленно, что проходили не больше полуторы мили в час. На закате мы опять отдохнули в ожидании луны и, напившись воды, успели еще немножко уснуть.
Перед тем, как лечь, Омбопа указал нам на какой-то незначительный холмик, видневшийся на гладкой поверхности пустыни миль за восемь от нас. Издали он был похож на муравейник, и засыпая, я все думал о том, что бы это могло быть.
Когда луна взошла, мы пошли дальше, чувствуя страшное изнеможение и испытывая ужасные мучения от жажды и от невыносимого зноя. Кто не испытал этого сам, тот не может себе представить, что мы вынесли. Мы уже больше не шли, а едва переступали, шатаясь и иногда даже падая от истощения, и принуждены были отдыхать почти каждый час. У всех нас едва хватало энергии на то, чтобы говорить. До сих пор Гуд болтал и шутил все время, потому что он был очень веселый малый; но теперь в нём не осталось ни капли веселья.
Наконец, часов около двух, совершенно измученные и телом, и духом, мы пришли к подножию этого странного песчаного холма, который с первого взгляда напоминал гигантский муравейник футов в сто вышиною; он занимал площадь чуть не в целую десятину. Тут мы остановились, и, мучимые отчаянною жаждой, выпили всю свою остальную воду до последней капли. После этого мы легли. Я уже начинал засыпать, когда услыхал, что Омбона говорит сам себе по-зулусски:
-- Если мы не найдем воды, мы все умрем, прежде чем взойдет луна...
Я содрогнулся несмотря на жару. Близкая возможность такой ужасной смерти отнюдь не приятна, но даже и эта мысль не могла помешать мне заснуть.
Вода! Вода!
Через два часа, следовательно часов около четырех, я проснулся. Едва успела до некоторой степени удовлетвориться самая настоятельная потребность измученного организма, как мучительная жажда снова дала себя чувствовать. Я не мог больше спать. Мне только что снилось, что я купаюсь с быстром потоке, среди зеленых берегов, осененных деревьями; проснувшись, я снова очутился в безводной пустыне и вспомнил, что, как сказал Омбопа, если мы не найдем в этот день воды, то непременно погибнем. Никакое человеческое существо не может долго жить без воды в такую жару. Я сел и принялся тереть свою нахмуренную физиономию скорченными, высохшими руками. Губы у меня засохли и запеклись, веки точно склеились и только после усиленного трения мне удалось с усилием открыть глаза. До рассвета было уже недалеко, но никакой освежительной утренней прохлады не ощущалось в воздухе, который был переполнен каким-то горячим сумраком, не поддающимся никакому описанию. Остальные все еще спали. Мне показалось, что я начинаю мешаться в уме от жажды, истощения и недостатка пищи.
Как только проснулись остальные, мы начали все вместе обсуждать наше положение, которое было довольно серьезно. У нас не оставалось ни одной капли воды. Мы трясли и опрокидывали свои фляжки, лизали пробки, но все напрасно: они были сухи, как щенки. Гуд вытащил бутылку водки, которая была у него на попечении, и смотрел на нее с жадностью; по сэр Генри поспешно ее отнял, потому что спиртные напитки только ускоряют катастрофу при подобных обстоятельствах.
-- Мы непременно умрем, если не найдем воды, сказал он.
-- Если верить карте старого Сильвестры, она должна быть где нибудь поблизости, заметил я. Но мое замечание никому не доставило особенного удовольствия. Для всех было так очевидно, что этой карте невозможно очень доверять. Мало-помалу начало рассветать, и пока мы тут сидели, смущенно поглядывая друг на друга, я заметил, что готтентот Вентфогель встал и пошел, не спуская глаз с земли. Вдруг он остановился, испустил странное гортанное восклицание и указал на что-то у себя под ногами.
-- Что там такое? закричали мы, и все разом вскочили и подбежали к нему.
-- Ну, сказал я, это довольно свежий след антилопы. Что же из этого?
-- А то, что антилопы никогда не уходят далеко от воды, отвечал он по-голландски.
-- Правда я совсем об этом забыл. Слава тебе Господи!
Это маленькое открытие вдохнуло в нас новую жизнь; удивительно, право, как человек цепляется за малейшую надежду, когда находится в отчаянном положении, и притом сейчас же чувствует себя чуть ни счастливым. В темную ночь приятно увидать хоть одну звездочку.
Между тем Вентфогель поднял свой курносый нос и начал нюхать горячий воздух, ни дать ни взять -- старый баран, который чует опасность. Вдруг он сказал:
-- Я чую воду!
Тут мы просто возликовали, так как прекрасно знали, какое удивительное чутье у этого дикого народа. Как раз в эту минуту солнце взошло в полном блеске и нашему взору представилось такое величественное зрелище, что на время мы даже забыли свою жажду.
И было отчего: не дальше, как миль за сорок или пятьдесят от нас, сияли горы Царицы Савской, отливая серебром, при первых лучах утреннего солнца, а вправо и влево от них тянулась на многие сотни миль великая цепь Соломоновых гор. Теперь, когда я сижу в своей комнате и стараюсь дать понятие о необыкновенной красоте и величии этого зрелища, я чувствую, что у меня не достает слов для его описания. Даже перед воспоминанием о нём я бессилен. Прямо перед нами высились две гигантские горы, которым нет подобных во всей Африке, да пожалуй, и в целом свете, каждая вышиною тысяч в пятнадцать футов по крайней мере. Они стояли не больше, как в двенадцати милях одна за другой, и соединялись полосою отвесных утесов, уходя высоко, высоко за облака, во всем своем подавляющем, белоснежном величии. Они напоминали гигантские столбы колоссальных ворот. Скалистая полоса, соединяющая их между собою, казалась вышиною около тысячи футов и была совершенно отвесна; а по обе их стороны тянулись ряды точно таких же утесов, прерываемых плоскими горами со столообразными вершинами, напоминающими известную всему свету гору в Кэптауне. Такая форма гор вообще часто встречается в Африке.
Не могу выразить, какое грандиозное впечатление производила эта картина. Было что-то столь торжественное и подавляющее в этих гигантских вулканах (это наверное потухшие вулканы), что у нас просто дыхание захватило от восторга. Несколько минут утренние лучи играли на снежных вершинах и на темных грудах утесов, нагроможденных ниже, а затем причудливые туманы, точно нарочно для того, чтобы скрыть этот величественный вид от наших любопытных взоров, мало-помалу до того заволокли горы, что мы едва могли угадать их чистые гигантские очертания, сквозящие подобно призракам сквозь туманную оболочку. Впоследствии мы убедились, что они были вечно окутаны этим странным, прозрачным туманом, так что неудивительно, что прежде нам никогда не удавалось увидать их яснее.
Едва успели горы задернуться своей таинственной завесой, как наша жажда снова дала себя чувствовать.
Это был поистине жгучий вопрос!
Вентфогелю хорошо было говорить, что он чует воду, только нам-то от этого было нисколько не легче: куда мы ни глядели, нигде не замечали ни малейшего признака воды и всюду виднелся только один раскаленный песок да тощие кустарники. Мы обошли весь холм кругом и осмотрели его с противоположной стороны -- та же история: нигде не заметно ни капли воды, ни признака бассейна, ключа или водоема.
-- Дурак! сердито сказал я Вентфогелю.-- Никакой воды здесь нет!
Но он продолжал поднимать свой безобразный курносый нос и все нюхал воздух.
-- Я чую ее, баас, упорствовал он. Она где-то в воздухе.
-- Ну да, в облаках; вот месяца через два прольется дождем и вымоет наши кости!
Сэр Генри задумчиво разглаживал свою белокурую бороду.
-- Может быть, вода на верху холма, сказал он.
-- Да, как же, сейчас! возразил Гуд. Когда же это бывает, чтобы вода была на верху холма?
-- Пойдем, посмотрим, сказал я, и все мы довольно уныло вскарабкались по песчаному склону холма. Омбопа шел впереди. Вдруг он остановился, как вкопанный.
-- Вода! Вода! закричал он громко.
Мы бросились к нему и, действительно, увидали маленькое озерцо воды, налитой точно в глубокую чашу на самой верхушке холма. Нам некогда было размышлять о том, каким образом эта вода могла очутиться в таком странном месте, и мы ни на минуту не призадумались при виде темной, непривлекательной жидкости, наполнявшей озерцо. Все-таки это была вода, или удачное подражение воде -- с нас и того было довольно. Мы рванулись с места, устремились вперед и через секунду все уже лежали на животах и упивались непривлекательной жидкостью с таким наслаждением, точно это был нектар, достойный богов. Боже, ты, мой милостивый, как мы пили! Напившись вволю, мы сорвали с себя одежду и влезли в воду, впитывая и всасывая её благодатную сырость всеми порами своего сожженного солнцем тела. Вы, о читатель, кому стоит только повернуть тот или другой кран, чтобы налить себе в ванну горячей или холодной воды из обширного котла,-- вы не можете себе представить, какое наслаждение доставило нам это купанье в мутной, тепловатой и солоноватой воде!
Наконец мы вылезли из своего озерка, в самом деле освеженные, и набросились на бильтонг,-- до которого почти не дотрагивались в последние сутки,-- и наелись до сыта. Потом выкурили по трубке, улеглись около благословенного озерка в тени его песчаного вала и проспали до самого полудня. Мы провели целый день, отдыхая близ этой воды и благословляя судьбу за то, что мы ее нашли, как она ни была плоха. Конечно, мы не преминули воздать должную хвалу тени покойника Сильвестры, который столь точно обозначил её местонахождение на подоле своей рубашки. Мы особенно удивлялись тому, что эта вода так долго держалась, и я только тем могу это объяснить, что тут, под землей, должен быть какой-нибудь источник, питающий маленькое озеро.
Как только взошла луна, мы отправились дальше в гораздо лучшем расположении духа, по возможности наполнивши водою и себя, и фляжки. В эту ночь мы прошли около двадцати пяти миль, но разумеется воды больше не нашли. Но зато на следующий день нам удалось найти некоторую тень около огромных муравейников. Когда солнце взошло и на время рассеяло таинственные туманы, Сулимановы горы и обе величественные горы Царицы Савской снова предстали нам во всей своей славе; теперь они были не больше, как милях в двадцати от нас, и нам казалось, что до них просто рукой подать. К вечеру мы снова тронулись в путь, и скажу, не распространяясь, что на следующий день на рассвете мы очутились на самом нижнем склоне левой горы Царицы, на которую все время держали свой путь. К этому времени вода у нас опять вышла и мы ужасно страдали от жажды, причем не видели ни малейшей возможности утолить ее до тех пор, пока не достигнем снеговой линии, лежавшей высоко над нами. Отдохнувши часа два, мы пошли дальше, побуждаемые своей мучительной жаждой, и под палящими лучами солнца начали с величайшим трудом карабкаться по склонам, покрытым лавой: оказалось, что все гигантское подножие огромной горы состояло из наслоений лавы, извергнутой вулканом в давно-прошедшие времена.
Часам к одиннадцати мы окончательно выбились из сил и вообще были в очень скверном состоянии. Русло отвердевшей лавы, по кототому мы должны были взбираться, было еще довольно отлого и удобно сравнительно с другими, о которых мне приходилось слышать, например, на острове Вознесения; но все же оно было так круто, так неровно, что мы сильно натерли себе поги при восхождении, и это нас окончательно доканало. За несколько сот шагов выше нас виднелось несколько больших лавовых скал и мы решились как-нибудь до них добраться, чтобы полежать в их тени. Мы кое-как туда дотащились и к нашему удивлению -- если только у нас еще осталась способность удивляться -- увидали, что маленькая площадка недалеко от нас густо покрыта зеленью. Очевидно, здесь накопился целый слой разложившейся лавы и с течением времени образовавшаяся таким образом почва засеялась семенами, занесенными птицами. Впрочем, мы не обнаружили никакого дальнейшего интереса относительно этой зеленой луговины, ибо питаться травой на подобие Навуходоносора не могли. Мы уселись под навесом скал и начали роптать на свою судьбу, причем я от всей души пожалел, что мы пустились в это безумное предприятие. Покуда мы тут сидели, Омбона встал и поплелся по направлению к зеленой илощадке, и, к моему величайшему изумлению, через несколько минут я увидал, что сей, обыкновенно столь величавый и преисполненный достоинства, муж вдруг принялся прыгать и кричать, как сумасшедший, размахивая чем-то зеленым. Мы сейчас же встали и потащились к нему, как только могли скорее, в надежде, что он нашел воду.
-- Что у тебя, Омбона, о сын безумца? закричал я ему по-зулусски.
-- Пища и питье, Макумазан! отвечал он и снова замахал какой-то зеленой штукой.
Наконец я разобрал, что он такое нашел: то был арбуз! Мы напали на целое поле диких арбузов; их были тут целые тысячи, и все совершенно спелых.
-- Арбузы! крикнул я во все горло Гуду, который был ко мне всего ближе, и не прошло минуты, как он уже впился в один из них своими патентованными зубами.
Право, мне кажется, что мы съели чуть не по полдюжине арбузов, прежде чем успокоились, и хотя арбузы плоды неважные, мне казалось, что во всю мою жизнь я не едал ничего вкуснее. Только арбузы не очень-то сытная пища, так что, когда мы утолили свою жажду их сочною мякотью и отложили их целую массу, чтобы они хорошенько охладились (что достигается очень простым способом: разрезать плод пополам и выставить на солнце, причем поверхность охлаждается посредством испарения), мы почувствовали сильный голод. У нас еще оставалось немного бильтонга; но, во-первых, он опротивел нам до невозможности, и, во-вторых, даже и эту противную пищу следовало беречь, ибо мы совершенно не знали, когда добудем что либо другое. Но тут как раз случилось очень счастливое для нас событие. Смотря по направлению к пустыне, я увидел стаю, штук этак в десять, каких-то больших птиц, которые летели пряно к нам.
-- Стреляй, баас, стреляй! шепнул мне готтентот и поскорее бросился на землю и лег ничком. Мы все последовали его примеру. Я увидел, что приближавшиеся птицы были драхвы, и что они должны пролететь очень низко над моей головой. Я схватил свою скорострелку и дождался того момента, когда они были почти над нами, и тогда вскочил на ноги. При виде меня, драхвы сбились в кучу, чего я и ожидал; я выпустил два заряда в самую гущу стаи, и на наше счастье убил наповал одну прекрасную птицу, фунтов около 20 весом. В какие нибудь полчаса мы набрали кучу сухих арбузных стеблей, зажгли их, изжарили свою драхву на этом огне и приготовили себе такое угощение, какого не видали уже целую неделю. Мы съели нашу птицу всю до последней крошки, так что от неё остались лишь клюв да кости, после чего почувствовали себя гораздо лучше.
В эту ночь мы снова отправились дальше, как только взошла луна, и захватили с собой как можно больше арбузов. Чем выше мы поднимались, тем холоднее становился воздух (что было для нас большим облегчением), и на рассвете мы очутились не больше как миль за двенадцать от снеговой линии. Тут мы нашли еще арбузов и таким образом совершенно успокоились насчет воды, так как знали, что скоро у нас будет сколько угодно снегу. Но подъем становился все круче и круче и мы очень медленно подвигались вперед, делая не больше одной мили в час. К тому же в эту ночь мы съели последнюю порцию бильтонга. До сих пор мы не встретили в горах ни одного живого существа, кроме драхв, и не видели ни одного ручейка или речки, что показалось нам очень странным, особенно, если принять во внимание то огромное количество снега, который белел в вышине и должен же был когда-нибудь таять. Впоследствии мы убедились в том, что благодаря какой-то совершенно непонятной причине, которую я не в состоянии объяснить, все реки и потоки стекали с гор по их северному склону. Теперь мы начали сильно беспокоиться о пище. Мы только что сильно избегли смерти от жажды, но по всем вероятиям только для того, чтобы умереть от голода.
Выписки из моей записной книжки дадут самое лучшее понятие о том, как мы провели три несчастных дня, следовавшие затем:
21-го мая.-- Тронулись в путь в 11 ч. утра, так как было настолько прохладно, что уже можно было идти днем, и взяли с собой несколько арбузов. Шли целый день, но арбузов больше не видали; очевидно, уже вышли из пределов их распространения. Не видали никакой дичи. На закате расположились отдыхать на всю ночь, потому что не ели уже несколько часов. Ночью очень страдали от холода.
22- то. С восходом солнца пошли дальше, чувствуя сильную слабость и дурноту. Во весь день сделали только пять миль; нашли несколько пятен снегу и поели его, но больше ничего не ели. Провели ночь под навесом обширного платб. Холод ужасный. Выпили понемножку водки и потом уселись в кучу, завернувшись в одеяла и прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть. Страшно страдаем от голода и истощения. Я думал, что Вентфогель умрет за ночь.
23-го. Опять потащились дальше, как только взошло солнце и немножко отогрело наши окоченелые члены. Положение отчаянное; боюсь, что если не раздобудем сегодня какой-нибудь пищи, этот день будет последним днем наших странствий. Водки осталось очень мало. Гуд, сэр Генри и Омбопа удивительно хорошо переносят все, но Вентфогель в ужасно жалком состоянии. Он не выносит холода, как большая часть готтентотов. Сами по себе мучения голода еще не так ужасны; особенно неприятно какое-то онемение, которое я чувствую в желудке. Другие говорят то же самое. Мы теперь на одном уровне с той отвесной цепью или стеной из лавы, что соединяет горы Царицы; вид великолепный. За нами расстилается до самого горизонта пылающая пустыня, а перед нами тянутся на целые мили почти горизонтальные пространства, покрытые ровным, замерзшим снегом, и постепенно поднимаются все выше и выше. Среди них возвышается самая вершина горы; она должна быть несколько миль в окружности и тысяч около четырех футов вышиной. Нигде не видно ни одного живого существа. Помоги нам, Боже! Боюсь я, что пришел наш последний час!-- А теперь я отложу дневник в сторону, во-первых, потому что это совсем не интересное чтение, а, во-вторых, потому что все, что случилось потом, стоит более подробного описания.
Весь этот день (23-го мая) мы продолжали взбираться вверх по снежному склону и только по-временам ложились отдыхать. Должно быть наша компания представляла очень странное зрелище: тощие, растерянные, мы еле-еле волочили свои ослабевшие ноги по сверкающей снежной равнине и озирались кругом голодными глазами. Да и то сказать, не на что было озираться, потому что есть было совершенно нечего. В этот день мы прошли не больше семи миль. Перед самым закатом мы очутились как раз у самой вершины горы Царицы, которая высилась в воздухе на многие тысячи футов в виде огромного, совершенно гладкого холма из отвердевшего снега. Как ни скверно нам было, все же мы не могли не оценить великолепного вида, открывавшегося перед нами, тем более великолепного, что сияющие лучи заходящего солнца местами окрашивали снег ярким пурпуром и увенчивали блистательным венцом величавые снежные массы, нагроможденные в вышине.
-- А что, вдруг сказал Гуд, ведь мы должны быть недалеко от той пещеры, про которую пишет старик?
-- Да, если она существует, отвечал я.
-- Послушайте, Кватермейн, жалобно сказал сэр Генри,-- не говорите так! Я слепо верю старому Сильвестре; вспомните воду. Мы скоро найдем пещеру.
-- Если мы ее не найдем засветло, мы погибли -- вот вам и все, отвечал я успокоительно.
После этого мы ковыляли в полнейшем молчании минут десять. Тотчас за мной шел Омбопа, завернувшись в одеяло; он до такой степени стянул себе желудок кожаным поясом (чтобы "голод стад поменьше", как он выражался), что у него сделалась талия тонкая, как у девушки. Вдруг он схватил меня за руку.
-- Смотри! сказал он, указывая на склон горной вершины. Я посмотрел по указанному направлению и заметил шагов за двести от нас что-то, похожее на дыру, темневшую в снегу.
-- Это пещера! сказал Омбопа.
Мы поспешили к. этому месту и действительно дыра оказалась отверстием пещеры, конечно той самой, про которую писал Сильвестра. Мы добрались до неё как раз во время: только что мы успели скрыться в этом убежище, солнце зашло с невероятною быстротою и вся окрестность погрузилась чуть не в совершенную темноту. В этих широтах сумерек почти нет. Мы поспешили залезть в пещеру (которая показалась нам не особенно обширной), прижались друг к другу, чтобы согреться, потом выпили все, что осталось, водки, причем на каждого пришлось не многим больше глотка и постарались заснуть, чтобы забыть все свои горести. Но холод был так силен, что заснуть не могли. Я уверен, что на этой высоте термометр стоял никак не меньше как градусов на 14--15 ниже точки замерзания. А вы можете себе представить, читатель, что это значило для людей, до такой степени истощенных голодом, лишениями и страшным зноем пустыни, как были мы: описать этого я не в состоянии. Довольно того, если я скажу, что в жизнь свою никогда не чувствовал себя так близко к насильственной смерти, как тогда. Так мы и просидели всю эту ужасную ночь напролет, чувствуя, что мороз разгуливает вокруг нас и пощипывает кому руку, кому ногу, кому лицо. Тщетно старались мы прижаться как можно ближе друг к другу; в наших несчастных, изможженных скелетах не оставалось никакой теплоты. По временам кто-нибудь из нас забывался тяжелым сном на несколько минут, но спать дольше мы не могли; впрочем, это было вероятно к лучшему, потому что мне сдается, что если бы мы заснули по настоящему, так пожалуй бы больше и не проснулись. Я думаю, что только сила воли поддерживала нам жизнь.
Не задолго до рассвета, я услыхал, что готтентот Вентфогель, у которого зубы стучали всю ночь, вдруг глубоко вздохнул и затем перестал стучать зубами. Тогда я ничего не подумал особенного на этот счет и решил, что он заснул. Мы с ним сидели спиной к спине и мне показалось, что его тело все холодеет и холодеет и наконец стало совсем как лед.
Мало-помалу воздух подернулся бледным светом, потом понеслись золотые стрелы через снежные равнины и наконец само сияющее солнце выглянуло из-за утесов и бросило светлый взгляд на наши несчастные, полузамерзшие фигуры и на Вентфогеля, который продолжал сидеть среди нас мертвый. Не удивительно, что его спина казалась мне такой холодной... Бедняга! Он испустил дух в ту минуту, как я слышал его вздох, и теперь уж совсем окоченел. Мы были потрясены до глубины души и отпрянули от тела (странно, как все мы боимся близости мертвеца!). Он так и остался тут сидеть, обхвативши колени руками.
К этому времени холодные солнечные лучи полились в самое отверстие пещеры: здесь даже солнечные лучи были холодны. Вдруг я услышал, что кто-то вскрикнул от страха, и невольно обернувшись, посмотрел в глубину пещеры...
И вот что я увидел: вся пещера была не больше двадцати футов длиною и в её противоположном конце сидела другая фигура, склонивши голову на грудь и свесивши длинные руки. Всмотревшись в нее, я убедился, что-то был другой мертвец, и что того больше -- белый человек. Остальные также его увидали и это зрелище слишком сильно подействовало на паши расшатанные нервы. Все мы, как один человек, поспешили вон из пещеры на свет Божий.
Соломонова дорога.
Выбравшись наружу, мы остановились, несколько пристыженные.
-- Я возвращаюсь назад, сказал сэр Генри.
-- Это отчего? спросил Гуд.
-- Да потому что мне показалось, будто... то, что мы сейчас видели... мой брат!
Это была совершенно новая мысль и мы опять полезли в пещеру, чтобы удостовериться, так ли это. После яркого дневного света, наши глаза, уже и без того ослабевшие от постоянного снежного блеска, сначала ничего не могли разглядеть в темноте, царившей в пещере. Мало-помалу мы привыкли к её полумраку и приблизились к мертвому. Сэр Генри стал на колени и заглянул ему в лицо.
-- Слава Богу! это не брат, сказал он со вздохом облегчения.
Тогда и я подошел посмотреть. То был труп высокого человека средних лет, с орлиным носом, подернутыми сединой волосами и длинными черными усами. Совершенно желтая кожа положительно обтягивала его кости. На нём не было никакой одежды, кроме остатков чего-то, похожего на шерстяные панталоны, так что его скелетообразная фигура была почти обнажена. На шее висело пожелтевшее Распятие из слоновой кости. Тело совершенно отвердело и окаменело от мороза.
-- Кто бы это мог быть? сказал я.
-- Неужели вы не догадываетесь? спросил Гуд.
Я отрицательно покачал головою.
-- Да кто же, как не старый дон Хосе да-Сильвестра? Больше некому и быть.
-- Это совершенно невозможно! проговорил я в волнении.-- Ведь он умер триста лет тому назад!
-- Желал бы я знать, что ему помешает продержаться хоть три тысячи лет в этой милой атмосфере? спросил Гуд. Если температура достаточно холодна, мясо и кровь сохраняются в столь же свежем виде, как ново-зеландская баранина, а здесь уж кажется достаточно холодно. Солнце сюда никогда не заглядывает; никакой зверь не заходит. Без всякого сомнения, тот самый невольник, о котором он упоминает, снял с него платье, а его оставил здесь. Этому человеку было не под силу его похоронить. Посмотрите-ка, продолжал он, нагибаясь и поднимая какую-то странной формы кость с заостренным концом,-- вот вам и обломок кости, которым он начертал свою карту!
С минуту мы рассматривали кость в глубочайшем изумлении, забывая все наши мытарства при этом необычайном и даже почти чудесном зрелище.
-- Да, да, промолвил сэр Генри,-- а вот откуда он брал чернила! и он указал на маленькую ранку, черневшую на левой руке мертвеца. Ну, кто видал что-нибудь подобное?
Сомневаться долее не было никакой возможности, и я признаюсь откровенно, что это открытие совершенно меня ошеломило. Передо мною сидел давно умерший, и к самому тому месту, где он сидел, привели нас те указания, которые он оставил десять поколений тому назад. В моей собственной руке было то грубое перо, которым он их начертал; на его шее висело то самое Распятие, которое целовали его умирающие уста. При взгляде на него, мое воображение воссоздавало всю картину; я живо представлял себе этого путника, умиравшего от голода и холода, и все-таки напрягавшего последние силы, чтобы передать миру великую открытую им тайну; представлял себе все ужасающее одиночество его смерти, столь для нас очевидное... Мне даже казалось, что я могу проследить в его резко обозначившихся чертах некоторое сходство с моим бедным другом Сильвестрой, его прямым потомком, умершим у меня на руках 20 лет тому назад. Впрочем, может быть это была одна фантазия. Как бы то ни было, он сидел тут перед нами, точно печальное напоминание той ужасной участи, которая часто постигает дерзновенных, стремящихся проникнуть в область неведомого и, по всей вероятности, он будет здесь сидеть в продолжении многих веков, увенчанный страшным величием смерти, и долго будет поражать взоры таких же странников, как мы, если только какой-нибудь странник когда-либо нарушит его одиночество. На всех нас это зрелище подействовало подавляющим образом, тем более, что мы и без того были чуть живы от голода и холода.
-- Пойдемте отсюда, сказал сэр Генри глухим голосом,-- только сначала дадим ему товарища. Он поднял труп готтентота Вентфогеля и посадил его рядом со старым португальцем. Потом нагнулся и разорвал гнилой шнурок, на котором висело Распятие на шее мертвого; его пальцы до того окоченели, что развязать шнурок он, конечно, не мог. Кажется, это Распятие до сих пор у него. Я же взял перо, и оно лежит передо мною в ту самую минуту, как я это пишу; иногда я подписываю им свое имя.
После этого горделивый белый человек прошлых веков и бедный готтентот остались вдвоем на свое вечное бдение среди вечных снегов, а мы выбрались из пещеры на благодатный свет солнечный и продолжали свой путь, размышляя о том, много ли времени пройдет до тех пор, пока и мы не превратимся в то же, что они.
Пройдя около полуторы мили, мы подошли к самому краю горного плато, так как утес, венчающий гору, подымался совсем не из самого его центра, как это нам представлялось из пустыни. Мы не могли рассмотреть, что было под нами, потому что утренние туманы заволокли весь пейзаж. Наконец верхние слои тумана немножко поредели, и шагов за пятьсот ниже нас, в конце снежного склона, нам предстала зеленая луговина, по которой струился поток. Но это было еще не все. У самого потока, купаясь в лучах утреннего солнца, стояло и лежало целое стадо больших антилоп, всего штук 10--15; каких именно -- на этом расстоянии различить было невозможно.
Это зрелище преисполнило нас самой необузданной радостью. Съестное было на лицо, стоило только его добыть. Но как это сделать -- вот в чём вопрос?
Животные находились на расстоянии целых шестисот шагов от нас; на таком расстоянии стрелять вообще трудно, особенно в такую минуту, когда от успешного выстрела зависит жизнь.
Мы поспешно принялись совещаться о том, следует ли стараться подойти поближе к зверям, и наконец поневоле отказались от этого плана. Начать с того, что ветер дул для нас неблагоприятный; далее, мы могли сказать с полной уверенностью, что антилопы нас заметят, несмотря ни на какие предосторожности, на том снежном поле, по которому мы неминуемо должны были пройти.
-- Нечего делать, надо попробовать достать ил отсюда, сказал сэр Генри.
-- Пусть каждый из нас прицелится в того зверя, который против него, сказал я. Цельтесь как можно внимательнее в самую лопатку, а ты, Омбопа, дай нам сигнал, чтобы мы могли выстрелить все разом.
Наступило молчание; всякий старался прицелиться как можно лучше, что и понятно, когда знаешь, что от твоего выстрела зависит самая жизнь.
-- Стреляй! скомандовал Омбопа по-зулусски, и почти в ту же минуту загремели все наши три карабина; три дымовых облачка заклубились перед нами и эхо от выстрелов разнеслось вдали, перекатываясь среди безмолвных снегов.
Наконец, пороховой дым рассеялся, и о, радость! мы увидали крупного самца, который лежал на спине и яростно бился в предсмертной агонии. Мы испустили торжествующий вопль: мы спасены, мы не умрем с голоду! Несмотря на свою слабость, мы устремились вниз по снежному склону, и не прошло и десяти минут после выстрела, как уже были около убитого животного. Но тут представилось новое затруднение: у нас не было никакого топлива, а следовательно -- нечего было зажечь, и не на чём жарить подстреленную дичь. Мы в отчаянии переглянулись.
-- По-моему, люди, умирающие с голоду, не должны быть слишком прихотливы, сказал Гуд. Давайте есть сырое мясо!
Нам не оставалось никакого другого выхода из этого положения, а разбиравший нас голод был так велик, что подобное предложение не казалось таким отвратительным, каким бы оно представилось нам в другое время. А потому мы нарезали мяса убитой антилопы и зарыли его несколько минут в снег, чтобы оно хорошенько остыло, после чего вымыли его в холодной, как лед, речной воде, и наконец, с жадностью съели. Все это звучит не особенно привлекательно, но право, я в жизни моей ничего не едал вкуснее этого сырого мяса. В какие нибудь четверть часа мы совершенно переродились. К нам снова вернулись и жизнь, и силы; наши слабые пульсы окрепли и кровь начала обращаться в наших жилах. Но мы хорошо помнили, как опасно отягощать отощавший желудок и потому старались есть не слишком много и остаться впроголодь.
-- Слава Богу! воскликнул сэр Генри. Это животное спасло нас. Кстати, Кватермейн, как оно называется?
Я встал и пошел посмотреть на антилопу, так как я сам не знал наверное. Она была величиной почти с осла, с большими, загнутыми рогами. До сих пор я таких никогда не видывал, то была совершенно новая для меня порода. Животное было темно-коричневого цвета с тонкими оранжевыми полосками и очень густой шерстью. Впоследствии я узнал, что жители этой удивительной страны называют его инко. Это чрезвычайно редкий вид и встречается он только на значительной высоте, там, где не могут жить другие животные. Наш экземпляр был убит очень метко: пуля угодила ему в самую лопатку, но чья это была пуля -- мы, конечно, не могли этого узнать. Я думаю, что Гуд, памятуя свой удивительный выстрел по жирафу, втайне приписывал и этот подвиг своему искусству, и мы ему не противоречили.
Мы были до такой степени заняты наполнением своих тощих желудков, что сначала даже не подумали осмотреться. Но потом поручили Омбопе снять с костей лучшее мясо для того, чтобы набрать его с собой как можно больше, а сами принялись осматривать окрестности. Туман совсем исчез; было уже восемь часов, так что солнце успело его рассеять, и теперь мы могли обнять одним взглядом всю местность. Я просто не знаю, как и описывать ту великолепную панораму, которая открылась нашим очарованным взорам. Я никогда не видывал ничего подобного, да, вероятно, и не увижу.
За нами и над нами высились громады белоснежных гор Царицы Савской, а внизу, тысяч на пять футов ниже того места, где мы стояли, лежала чудная страна. Там и сям выделялись темными пятнами обширные и густые леса; вдали протекала многоводная река, отливая серебром на пути. Налево расстилались обширные степи, покрытые волнующейся травой, и здесь были ясно видны бесчисленные стада диких зверей или скота,-- чего, мы не могли отсюда различить. По-видимому, эти степи были окаймлены целою стеной отдаленных гор. Направо местность становилась более или менее гористой; там и сям над равниной высились отдельные холмы, между которыми виднелись полоски обработанной земли, и среди этих полей мы рассмотрели целые группы куполообразных хижин. Весь пейзаж развертывался перед нами точно на карге; реки извивались серебряными змеями, а горные вершины, увенчанные беспорядочно нагроможденными снегами, высились в торжественном величии, и все вместе сияло, озаренное радостным солнечным светом и обвеянное ласковым дыханием природы с её счастливою жизнью.
Нас поразили два удивительных обстоятельства. Во-первых, то, что страна, лежащая перед нами, должна быть по крайней мере на пять тысяч футов выше пройденной пустыни, и во-вторых, то, что все здешние реки текут с юга на север. К несчастью, нам было слишком хорошо известно, что на южном склоне того обширного хребта, на котором мы стояли, воды не было совсем; но но северному склону струились многочисленные потоки, впадавшие большей частью в ту огромную реку, которая протекала у нас на виду и затем терялась в отдалении.
Некоторое время мы просидели совершенно молча, созерцая этот великолепный вид. Наконец сэр Генри прервал молчание.
-- Нет ли на карте каких нибудь указаний насчет Соломоновой дороги? спросил он.
Я утвердительно кивнул головою, не спуская глаз с далекого пейзажа.
-- Ну так смотрите: вон она! и он указал немного правее от нас.
Мы с Гудом посмотрели в ту сторону и действительно: по направлению к равнине вилась какая-то большая дорога, похожая на шоссе. Мы заметили ее не сразу, потому что при выходе на равнину ее скрывали какие-то неровности почвы. Мы не выразили никаких особенных чувств по этому поводу: чувство удивления начало у нас положительно притупляться. И то, что мы нашли что-то в роде римской дороги в этой чуждой и глухой стране, даже не казалось нам особенно странным: нашли, и все тут.
-- Ну, сказал Гуд, эта дорога должна быть близехонько, если взять направо и идти наискосок. Как вы думаете, не отправиться ли нам сейчас же?
Совет был хоть куда, и мы последовали ему, как только умыли в реке свои лица и руки. Мы шли около двух миль, то по мелким камням, то по снегу, и вдруг, поднявшись на вершину небольшой отлогости, увидали дорогу прямо у своих ног. То была великолепная широкая дорога, высеченная в твердом камне и по-видимому прекрасно содержанная. Но странное дело: казалось, что она начинается только здес. Мы спустились вниз и стали на самой дороге, а шагов за сто от нас, по направлению к горам Царицы, она вдруг исчезала, и тут сейчас же начинался горный склон, усеянный мелким камнем и кое-где испещренный пятнами снега.
-- Что, Кватермейн, что вы на это скажете? спросил сэр Генри.
Я покачал головой; я решительно не знал, чем это объяснить.
-- А по моему, дело очень просто, сказал Гуд. Без всякого сомнения, эта дорога пролегала через весь хребет и шла дальше, через пустыню, на её противоположный конец; но с той стороны ее засыпали пески пустыни, а с этой -- уничтожило вулканическое извержение и залило потоками лавы.
Это объяснение показалось нам довольно правдоподобным; во всяком случае, мы удовольствовались им вполне и начали спускаться с горы. Нечего и говорить, что идти спокойно под гору по великолепной дороге, с сытыми желудками, было совсем другое дело, чем карабкаться по снежным крутизнам полумертвым от голода и холода. Право, несмотря на то, что впереди нам предстояли неведомые опасности, мы были бы положительно веселы, если бы нашему веселью не мешали грустные воспоминания об участи бедного Вентфогеля и о той мрачной пещере, где он теперь сидел вместе со старым Сильвестрой. Чем дальше мы подвигались вперед, тем мягче и ароматнее становился воздух, тем прекраснее развертывалась перед нами неведомая страна во всей своей сияющей прелести. Что касается до самой дороги, это было такое чудо строительного искусства, что я просто не видывал ничего подобного; но сэр Генри сказал мне, что дорога через Сент-Готард, в Швейцарии, совершенно в этом роде. Инженер древнего мира, начертавший её планы, не останавливался ни перед какими трудностями и препятствиями. В одном месте мы пришли к огромному оврагу, футов в триста шириною и по крайней мере в сто глубиной. Эта бездна была заполнена снизу до верху огромными кусками тесанного камня, в которых снизу были проделаны арки для протока вод, а на верху дорога величественно шла своим путем. В другом месте дорога пролегала зигзагами и была высечена в скале, служившей стеною страшной пропасти, в пятьсот футов глубиной; в третьем она пронизывала длинным туннелем гору, встретившуюся на её пути. Тут мы заметили, что стены туннеля покрыты искусными рисунками, высеченными в камне и представляющими по большей части фигуры людей, одетых в кольчуги и едущих в колесницах. На одном, особенно красивом рисунке была представлена целая битва, и даже партия пленных виднелась на заднем плане.
-- Ну, сказал сэр Генри, внимательно рассмотревши эти произведения древнего искусства,-- хоть эта дорога называется Соломоновой дорогой, а все-таки я скажу, что егнитяне побывали здесь гораздо прежде Соломона и соломоновых людей. Если это не египетская работа, то, во всяком случае, она на нее похожа, как две капли воды.
К полудню мы спустились уже так низко, что достигли того пояса, где встречаются леса. Прежде всего нам начали попадаться редкие кустарники, затем они стали чаще и, наконец, дорога вступила в обширную рощу серебряных деревьев, точно таких, какие растут на склоне Столовой горы, в Кэптауне. До сих пор я еще никогда не встречал их в моих странствиях и потому очень удивился, найдя их здесь.
-- О, радость! воскликнул Гуд, восторженно созерцая деревья с их блестящею листвою.-- Да тут целая пропасть дров! Давайте-ка остановимся да сготовим себе обед; мне кажется, что сырое мясо уже успело свариться у меня в желудке.
Никто не возражал против этого предложения, а потому мы свернули с дороги, прошли к ручейку, журчавшему неподалеку оттуда, и скоро развели прекраснейший огонь, соорудивши костер из сухих веток. Отрезавши несколько порядочных ломтей от мяса антилопы, которое мы с собой захватили, мы принялись поджаривать их, насадивши на концы заостренных палочек, как это делают кафры, после чего съели их с полным удовольствием. Насытившись, как следует, мы закурили трубки и впали в такое блаженное состояние, что право можно было его назвать райским в сравнении со всеми перенесенными нами невзгодами. Около нас весело журчал ручей, протекавший среди зеленых берегов, густо заросших чудными, воздушными папоротниками гигантских размеров и перистыми кустами дикой спаржи; теплый ветерок шелестил листами серебряных деревьев; горлицы ворковали кругом и какие-то чудные птицы с яркими, блестяшими перьями стремительно перепархивали с ветки на ветку, сияя точно живые драгоценные камни. Это был сущий рай!
Волшебная прелесть окружающей местности и сладостное сознание, что опасности миновали и что мы, наконец, достигли обетованной земли -- все вместе привело нас в тихое настроение. Сэр Генри и Омбопа сидели рядом и тихонько разговарили между собой, употребляя в своей беседе странную смесь ломаного английского языка и невозможного зулусского наречия, что не мешало им разговаривать очень серьезно. А я лежал с полузакрытыми глазами на ложе из душистого папоротника и наблюдал за ними. Вдруг я вспомнил про Гуда и стал искать его глазами, недоумевая, куда же он делся. Вскоре я увидел его на берегу ручья, в котором он очевидно только что выкупался. Он был в одной фланелевой рубашке и тщательно занимался своим туалетом, со свойственной ему привычкой к величайшей чистоплотности, которая обнаруживалась при всякой возможности. Он выстирал свои гуттаперчевые воротнички, вытряс и вычистил панталоны, жилет и куртку, и теперь аккуратно складывал все эти принадлежности своего гардероба, грустно качая головой при виде многочисленных дыр и прорех, образовавшихся на них за время наших злополучных странствий -- что, впрочем, было довольно естественно. Потом он взял свои сапоги, стер с них всю пыль и грязь горстью папоротниковых листьев, взял кусок сала (предусмотрительно отрезанный с этой целью от мяса антилопы) и до тех пор их натирал и чистил, пока они не приняли почти что приличного вида. Тогда он многосторонне и основательно осмотрел их в свое стеклышко, надел и приступил к новой операции: вынул из маленького дорожного мешечка, который вечно таскал с собою, карманный гребень и крохотное зеркальце, и начал себя разглядывать. Очевидно, он остался крайне недоволен тем, что увидел, и сейчас же принялся причесываться с величайшим старанием. Долго он приглаживался и расчесывался, наконец снова посмотрелся в зеркало и снова остался недоволен. Вижу, щупает подбородок, на котором красовалась десятидневная растительность.
-- Надеюсь, что он не вздумает бриться! подумал я. Однако, так оно и было. Он взял кусок сала, которым только что смазал свои сапоги, и тщательно выполоскал его в ручье. Потом опять начал рыться в своем мешечке и вытащил маленькую карманную бритву -- из тех безопасных бритв, которые фабрикуются для людей, отправляющихся в морское путешествие или опасающихся пореза. Затем он сильно натер себе салом подбородок и остальную физиономию и принялся за бритье. Очевидно, это была довольно мучительная операция, потому что он порядочно морщился и гримасничал, а я просто надрывался от внутреннего смеха, глядя на его отчаянные попытки справиться со своей щетинистой бородой. Ну, не смешно ли, право, что человек до такой степени из кожи лезет, чтобы выбриться в таком месте и при таких обстоятельствах? Наконец, ему кое-как удалось довольно порядочно выбрить всю правую сторону своего лица и подбородка. Но тут я увидел, что прямо над его головой что-то вдруг сверкнуло.
Гуд вскочил, разразившись бранью; если бы не безопасная бритва, уж конечно он перерезал бы себе горло. Я вскочил тоже, но без брани, и увидел следующее: шагов за двадцать от того места, где я был, и за десять от Гуда, стояла кучка людей. Все они были очень высоки ростом, с медно-красной кожей, у некоторых были черные перья на головах и короткие плащи из леопардовой шкуры. В первую минуту я только и заметил. Впереди всех стоял юноша лет семнадцати, с поднятою рукою и наклоненным телом в позе греческого дискомета. Очевидно, то, что сверкнуло в воздухе, было какое-то оружие, и оружие, брошенное его рукою.
Пока я их рассматривал, от группы отделился старик воинственного вида, схватил юношу за руку и что-то ему сказал. Тогда они направились к нам. Между тем сэр Генри, Гуд и Омбопа успели схватить свои ружья и подняли их с угрожающим видом. А туземцы все продолжали приближаться. Мне пришло в голову, что они не имеют никакого понятия о том, что такое ружья; иначе они, конечно, не отнеслись бы к ним с таким презрением.
-- Опустите ружья! закричал я своим, в полной уверенности, что нашу безопасность мог обеспечить только мирный образ действий. Они послушались, а я выступил вперед и обратился к тому старому дикарю, который остановил юношу.
-- Привет! сказал я по-зулуски, решительно не зная, на каком языке с ним объясняться. К моему величайшему изумлению, он меня понял.
-- Привет! отвечал старик и заговорил с нами хотя и не по-зулуски, но во всяком случае на таком наречии, которое было с ним до того сходно, что мы с Омбопой понимали его без всякого затруднения. Впоследствии мы узнали, что это племя говорило на старом зулусском языке, от которого произошел современный.
-- Откуда вы пришли, обратился он к нам -- и кто вы такие? Отчего лица троих из вас белы, а лицо четвертого такое же, как у сыновей, рожденных нашими матерями? и при этом он указал на Омбопу. Я сейчас же взглянул на Омбопу, и меня поразило, что он совершенно прав. Омбопа был действительно очень похож на стоявших передо мною людей, как лицом, так и своим ростом и богатырским сложением. Но теперь некогда было думать об этом сходстве.
-- Мы чужеземцы, и пришли сюда с миром, отвечал я, стараясь говорить как можно медленнее, чтобы он меня хорошенько понял. А этот человек наш слуга.
-- Вы лжете, отвечал он.-- Чужеземцам не перейти этих гор, где умирает все живущее. Впрочем, лжете вы или нет, все равно; если вы чужеземцы, вы умрете, ибо ни одному чужеземцу нельзя жить в стране кукуанов: таков королевский указ. Готовьтесь же умереть, о, чужеземцы!
Признаюсь, это меня немножко озадачило, тем более, что я заметил, как некоторые из этих людей тихонько опустили руки на бок, где у каждого висело что-то очень похожее на большой тяжелый нож.
-- Что говорит этот негодяй? спросил Гуд.
-- Да что говорит! Говорит, что с нас скоро сдерут кожу, отвечал я угрюмо.
-- О, Господи! простонал Гуд и, поднесши руку к своим вставным зубам, проворно дернул за верхнюю челюсть, опустил ее вниз, отпустил на прежнее место и громко прищелкнул. Он это всегда делал, когда чувствовал себя в безвыходном положении. Это было необыкновенно удачное движение с его стороны, ибо в ту же минуту величавая кукуанская команда испустила единодушный вопль и в ужасе отступила на несколько шагов.
-- Что это с ними такое? спросил я.
-- Зубы его, зубы, взволнованно зашептал сэр Генри.-- Он сейчас ими двигал. Выньте их совсем, Гуд, выньте поскорее!
Гуд повиновался и ловко спустил обе челюсти в рукав своей фланелевой рубашки. Через минуту любопытство пересилило страх и дикари снова медленно подошли к нам. Очевидно, они позабыли свои милые намерения на наш счет.
-- Скажите, о, чужеземцы! торжественно заговорил старик, показывая на Гуда, который красовался в одной фланелевой рубашке с одной бритой и другой небритой щекой,-- почему у этого человека с одетым телом и обнаженными ногами растет борода только на одной стороне? Отчего у него такой блестящий и прозрачный глаз? Как это может быть, что его зубы двигаются сами собою, сами уходят изо рта и сами возвращаются, когда хотят?
-- Откройте рот! сказал я Гуду. Гуд проворно разинул рот и оскалился на старого дикаря, точно разозленная собака, открывая его пораженному взору свои красные десны, столь же лишенные всякого украшения, как десны новорожденного слона. Зрители так и ахнули.
-- Где его зубы? восклицали они.-- Мы видели их собственными глазами!
Гуд отвернулся с видом величайшего презрения и слегка коснулся рукой своего рта. Затем он снова осклабился, и на этот раз обнаружил два ряда прелестнейших зубов.
Юноша, бросивший в него ножем, сейчас же повалился на траву и просто завыл от страху, а у старика даже коленки затряслись.
-- Я вижу, что вы не люди, а духи, пролепетал он чуть слышно.-- Разве у смертного человека, рожденного женщиной, бывает когда-нибудь борода только на одной стороне лица, или такой круглый, прозрачный глаз, или зубы, которые двигаются, то исчезая, то вырастая на прежнем месте? Простите нас, о повелители!
Нам просто необыкновенно везло; это была настоящая удача. Нечего и говорить, что я ухватился за нее обеими руками.
-- Я вас прощаю, объявил я величественно.-- А теперь узнайте правду! Мы пришли сюда из другого мира, хотя мы такие же люди, как вы. Мы спустились с самой большой из звезд, сияющих по ночам.
Туземцы хором изъявили свое удивление.
-- Да, продолжал я, мы со звезды! и снисходительно улыбнулся, повторивши эту ужасную небылицу.-- Мы пришли к вам, чтобы пробыть у вас немножко и принести вал благодать своим присутствием. Вы видите, о, други! что я приготовился к этому посещению и нарочно для этого выучился вашему языку!
-- Так, так! подхватили они хором.
-- Но только ты очень скверно ему выучился, о мой повелитель, возразил старик.
Я бросил на него негодующий взор и он сейчас же струсил.
-- Вы, может быть, думаете, друзья, продолжал я, что мы возмущены приемом, который вы нам сделали после такого долгого странствия, и в глубине сердца хотим отомстить за это, и поразить холодной смертью ту святотатственную руку, что дерзнула... ну, одним словом, ту руку, которая пустила ножем в голову чудного человека с волшебными зубами?
-- Пощадите его, милосердные повелители, сказал старик умоляющим голосом.-- Он сын самого короля и мой племянник. Если с ним что-нибудь случится, кровь его падет на мою голову.
-- Да, непременно! подхватил юноша с величайшей живостью.
-- Вы, может быть, думаете, что отомстить вам не в нашей власти? продолжал я, не обращая ни какого внимания на их слова.-- Постойте, вот я вам сейчас покажу. Эй ты, раб! грозно заревел я на Омбопу,-- подай мне мою волшебную говорящую трубку! и я незаметно подмигнул ему на мое скорострельное ружье.
Омбопа сейчас же сообразил в чём дело и подал мне ружье, причем на его величавой физиономии появилось нечто, слегка напоминающее улыбку, чего до сих пор никогда не бывало.
-- Вот она, о, могучий повелитель! произнес он с низким поклоном.
Перед тем, как спросить ружье, я заметил маленькую антилопу, которая стояла на скале шагах в семидесяти от нас, и решился попробовать ее застрелить.
-- Видите этого зверя? сказал я, указывая на антилопу всей предстоящей компании.-- Скажите: может ли обыкновенный смертный убить ее шумом с этого места?
-- Это невозможно, повелитель! отвечал старик.
-- А между тем, я это сделаю, сказал я спокойно.
Старик улыбнулся.
-- Нет, ты не можешь этого сделать, повторил он.
Я поднял ружье и прицелился в антилопу. То было очень маленькое животное, так что было бы вполне простительно дать по нему промах на подобном расстоянии; но я знал, что промаха дать невозможно. Я тяжело перевел дух и взвел курок. Антилопа стояла точно вкопанная. Выстрел грянул, она подскочила на воздух и упала на утес мертвая.
У дикарей вырвался крик ужаса.
-- Если вам нужно мясо, сказал я холодно,-- ступайте и возьмите!
Старик подал знак и один из людей его свиты сейчас же пошел и вернулся с убитой антилопой. Я с удовольствием увидел, что моя пуля засела у неё прямо под лопаткой. Дикари обступили труп бедного животного и с ужасом разглядывали дырку, пробитую пулей.
-- Вы видите, что я не трачу слов понапрасну, сказал я.
Никто не отвечал.
-- Если вы все еще сомневаетесь в нашем могуществе, продолжал я,-- пусть один из вас пойдет и станет на этом утесе, и тогда я сделаю с ним то же самое, что с этой антилопой.
Казалось, что никому не хотелось отозваться на мое предложение; но королевский сын вдруг объявил:
-- Он прав. Ступай, дядя, встань на утес. Волшебство убило зверя, но ведь это был зверь. Наверное оно не может убить человека!
Но старик принял это очень дурно. Он совсем разобиделся.
-- Нет, нет! поспешно воскликнул он,-- мои старые очи уже довольно видели. Они, в самом деле, колдуны. Отведемте их к королю. Впрочем, если кому-нибудь нужно новых доказательств, пусть он пойдет и встанет на утес сам, чтобы волшебная трубка могла с ним поговорить.
Последовало единодушное и весьма поспешное изъявление несогласия.
-- Зачем тратить драгоценное волшебство на наши бедные тела? сказал кто-то из толпы.-- Мы довольны и тем, что видели. Никто из наших колдунов не в состоянии показать что либо подобное.
-- Это верно, подтвердил старик с чувством величайшего облегчения.-- Без всякого сомнения! Внемлите, о жители сияющих звезд, обладатели блестящего глаза и движущихся зубов, вы, извергающие гром и смерть! Я -- Инфадус, сын Кафы, бывшего короля кукуанского народа. Этот юноша -- Скрагга. Скрагга -- сын Твалы, великого короля. Твала -- супруг тысячи жен, владыка и верховный повелитель кукуанов, обладатель великой дороги, трепет врагов, бездна волшебной премудрости, вождь ста тысяч воинов, Твала Одноглазый, Твала Черный, Твала Грозный!
-- Если так, объявил я высокомерно,-- ведите нас к нему. Мы не хотим иметь дела с низшими и подчиненными!
-- Да будет так, повелители. Мы проводим вас к королю, но путь этот не близок. Мы охотимся за целые три дня пути от королевского местопребывания. Имейте терпение и мы приведем вас туда.
-- Хорошо, сказал я небрежно. Время для нас совершенно безразлично, потому что мы никогда не умираем. Мы готовы; идите вперед. Но берегись, Инфадус, и ты, Скрагга! Не вздумайте нас обманывать или сыграть с нами какую-нибудь штуку: вы еще не успеете о том помыслить, как мы уже узнаем обо всем и отомстим вам. Сияющий глаз волшебного человека с обнаженными ногами и разным лицом уничтожит вас своим блеском и пронзит ваши земли своими лучами; его быстрые зубы кинутся на вас, вопьются в ваше тело и съедят вас со всеми вашими женами и детьми; волшебные трубки заговорят с вами гремучим голосом и разнесут вас на части. Берегитесь!
Эта великолепная речь не замедлила произвести должное впечатление, хотя без неё можно было бы и обойтись: наше могущество и без того довольно поразило новых знакомых.
Старик низко поклонился и повернулся к своим спутникам. Он сказал им что-то, после чего они сейчас же забрали все наши пожитки, за исключением ружей, до которых ни за что не решались дотронуться. Они ухватили даже вещи Гуда, которые лежали около него, тщательно сложенные. Он бросился на выручку своего злополучного костюма и начались громкия пререкания.
-- Пусть дивный обладатель прозрачного глаза и движущихся зубов не трогает этих вещей, говорил старик.-- Рабы понесут их!
-- Да если я хочу их сейчас же надеть? ревел Гуд по-английски. Омбопа перевел его слова.
-- Как, о, мой дивный повелитель! горестно воскликнул Инфадус.-- Неужели ты скроешь свои прекрасные белоснежные ноги (хотя Гуд и брюнет, но у него необыкновенно белая кожа) от взоров твоих смиренных слуг? Чем мы тебя оскорбили, что ты хочешь это сделать?!
Тут я просто чуть не лопнул от хохота; а между тем один из дикарей преспокойно ушел со всеми принадлежностями капитанского костюма.
-- Караул! орал Гуд. Этот черный негодяй уносит мое платье!
-- Слушайте, Гуд, сказал сэр Генри: -- вы появились в здешнем краю в некоторой роли, которую вам необходимо разыгрывать и впредь. Вам теперь уже невозможно надевать панталоны. Отныне вы должны довольствоваться фланелевой рубашкой, парой сапог и стеклышком.
-- Да, подхватил я,-- и одной бакенбардой! Если вы хоть что-нибудь тут измените, они непременно сочтут нас за обманщиков. Как мне ни жаль вас, но, право, это необходимо. Я гроша медного не дам за нашу жизнь, как скоро они начнут подозревать нас в обмане.
-- Вы это серьезно думаете? мрачно спросил Гуд.
-- Совершенно серьезно. Теперь вся наша компания только и держится, что вашими "прекрасными белоснежными ногами", да вашим стеклышком. Сэр Генри говорит правду: вам необходимо разыгрывать свою роль. Будьте и за то благодарны, что вы в сапогах, и что погода теплая!
Гуд глубоко вздохнул и не сказал больше ни слова. Но прошло целых две недели прежде, чем он привык к своему костюму.
Мы вступаем в землю кукуанскую.
Мы шли целый день вдоль по великолепной дороге, которая неуклонно следовала все по тому же северовосточному направлению. Инфадус и Скрагга шли вместе с нами, но остальные их путники шли впереди шагов за сто от нас.
-- Инфадус, спросил я после долгого молчания,-- кто строил эту дорогу?
-- Она проведена в древние времена, господин мой, кем и когда -- не ведает никто, даже мудрая Гагула, пережившая много человеческих поколений. Все мы не так стары, чтобы помнить, как ее строили. Теперь уж никто неумеет строить таких дорог; за то наш король не позволяет на ней вырасти ни одной травинке.
-- А кто писал все те надписи, которые мы видели на каменных стенах, проходя мимо?
-- Те же самые руки, что строили дорогу, начертали и дивные надписи на стенах, господин мой. Мы не ведаем, кто их писал.
-- А когда пришло племя кукуанов в эту страну?
-- Как дыхание бурного вихря, вторглось сюда наше родное племя вон из тех отдаленных стран, что лежат в той стороне,-- и он указал рукою на север.-- С тех пор луна нарождалась много сотен тысяч раз. Оно не могло проникнуть дальше, ибо страна окружена кольцом этих великих гор, продолжал он, простирая руку к отдаленным снеговым вершинам.-- Так гласят голоса старины, голоса наших отцов, поучая нас, своих потомков, так говорит Гагула, мудрейшая из жен, сердцеведица и ведунья. К тому же предки наши увидали, что эта страна -- благодатная страна, я потому поселились здесь, и стали сильны и могущественны, и размножились, как песок за дне морском. Теперь, когда Твала, король наш, созывает свои полки, вся равнина зыблется перьями, что развеваются на головах воинов.
-- Да с кем же им воевать и на что они, если ваша земля со всех сторон защищена горами?
-- Нет, господин, с этой стороны она открыта, и он снова указал на север.-- И по временам целые тучи воинов приходят к нам из неведомой страны, и мы их уничтожаем. С тех пор, как была последняя война в нашем крае, прошла уже целая треть жизни человека. Много тысяч людей погибло в то время, но за то мы истребили всех нападающих. Так что с тех пор войны не было.
-- А вашим воинам должно быть очень скучно жить без войны?
-- Господин мой, как раз после той войны, в которой мы победили своих пришлых врагов, у нас была другая война, междоусобная. Люди грызлись между собою, как собаки.
-- Отчего же это случилось?
-- У короля, брата моего, был еще брат, близнец. По нашим обычаям, из близнецов оставляют в живых только одного, сильнейшего. Но мать короля спрятала своего другого ребенка, того, что был слабее -- сердце её болело по нём. Это и есть наш теперешний король, Твала. Я прихожусь ему младшим братом, но только по отцу; матери у нас разные.
-- Ну, что же дальше?
-- Мы были уже взрослыми юношами, когда умер Кафа, отец наш, и брат мой Имоту, старший из близнецов, был провозглашен королем и некоторое время благополучно царствовал. У него родился сын от его любимой жены. Когда этому ребенку минуло три года, настал страшный голод во всей стране. Это случилось как раз после великой войны; пока она продолжалась, никто не жал и не сеял, и потому настал голод. Народ стал роптать и всякий озирался по сторонам, точно голодный лев, ища кого бы ему растерзать. Тогда Гагула, грозная и мудрая колдунья, не умирающая во веки веков, вещала народу, что король Имоту -- не король. А Имоту страдал в это время от раны и потому лежал в своей хижине без движения. Потом Гагула пошла и привела Твалу, брата моего и брата-близнеца короля, которого она скрывала с самого его рождения в горах и пещерах. Она сорвала с него пояс и показала кукуанскому народу изображение священного змия, обвившего его стан (так обыкновенно отмечают у нас при рождении старшего королевского сына) и громко возопила: -- смотрите, вот ваш король! я берегла его для вас до самого нынешнего дня. А так как народ совсем обезумел от голода и лишился рассудка и познания истины, то он и принялся кричать: король! король!-- Но я знал, что это неправда, ибо Имоту, брат мой, был старший из близнецов, а следовательно -- законный король! Шум был в полном разгаре, когда Имоту несмотря на то, что был совсем болен, кое как притащился из своей хижины, опираясь на руку своей жены; за ним прибежал его маленький сын, Игноси (молния).-- Это что за шум? спросил он. Зачем вы кричите: король! король!-- Тут Твала, брат его, подбежал к нему, схватил его за волосы и вонзил ему свой нож в сердце. Народ переменчив и всегда готов боготворить восходящее солнце; а потому он начал сейчас же рукоплескать и кричать:-- Твала король наш! Теперь мы видим, что Твала король!
-- А что же сталось с женой и сыном короля Имоту? Неужели Твала и их убил?
-- Нет, господин мой. Когда она увидала, что супруг её мертв, она страшно вскрикнула, схватила дитя и убежала. Через два дня она пришла к одному краалю, терзаемая голодом, но никто не сжалился над нею и не дал ей ни пищи, ни молока, зная, что король, супруг её, умер: ибо люди ненавидят несчастных. Но в сумерках, перед наступлением ночи, одна маленькая девочка прокралась из селения и принесла ей поесть. Она благословила девочку и прежде, чем встало солнце, пошла в горы вместе со своим маленьким сыном. Там она верно и погибла, ибо с тех пор никто не видал ни ее, ни малютку Игноси.
-- Так этот мальчик был бы теперь настоящим королем кукуанского народа, если бы он был жив?
-- Да, господин мой; священный змий обвивает его стан. Если он жив, он наш король, но увы!.. он уже давно умер... Смотри! (и он указал мне внизу, на равнине, большую группу хижин, окруженных общей изгородью, вокруг которой шел кроме того глубокий ров). Вот тот самый крааль, где видели в последний раз супругу Имоту с малюткой Игноси. Здесь будем мы ночевать эту ночь, если вы только спите на земле, о, дивные! прибавил он неуверенно.
-- Когда мы с кукуанцами, мы делаем то же, что и кукуанцы, друг мой Инфадус, сказал я величественно. Затем я повернулся, желая сказать несколько слов Гуду, мрачно выступавшему позади, и к удивлению наткнулся на Омбопу, который шел за мной по пятам и очевидно слушал с величайшим интересом наш разговор с Инфадусом. Выражение его лица меня поразило: он был похож на человека, который старается из всех сил вспомнить что-то давно забытое, и отчасти в этом успевает.
Между тем, мы приближались довольно быстро к холмистой равнине, расстилавшейся внизу перед нами. Пройденные нами горы рисовались подобно призракам в недосягаемой вышине, а вершины Царицы Савской окутались облаками прозрачного тумана. Чем дальше мы шли, тем красивее становилась местность. Растительность была необыкновенно роскошна; солнце грело не так, как под тропиками -- не жгло, а проливало веселый свет и приятную теплоту; с ароматных горных склонов веял нежный, легкий ветерок. Право, эта новая, чуждая страна была не многим хуже земного рая: по климату, красоте и естественным богатствам я никогда не встречал ей равной. Чудесный край -- наш Трансвааль, но он ничего не стоит в сравнении с Кукуанией.
Как только мы тронулись в путь, Инфадус сейчас же отправил гонца, чтобы предупредить о нашем прибытии ближайший крааль; кстати сказать, все военные силы этого крааля были под егоиначальством. Посланный пустился бежать с необычайной быстротой, причем Инфадус заверил меня, что он будет бежать с такой скоростью до самого крааля, так как воины кукуанского племени постоянно упражняются в искусстве быстрого бега. Скоро мы убедились на деле, что извещение дошло по назначению. Когда нам осталось не больше двух миль до крааля, мы увидали, что один отряд воинов за другим выходит из ворот и направляется нам на встречу.
Сэр Генри положил руку на мое плечо и заметил, что нас, кажется, ожидает весьма горячий прием. Тон его голоса тотчас же привлек внимание Инфадуса.
-- Не тревожьтесь, о, дивные! сказал он поспешно.-- В моей груди не таится злого умысла. Этот отряд состоит под моим начальством и теперь идет сюда по моему приказанию, чтобы приветствовать вас.
Я небрежно кивнул головою в знак согласия, хотя в душе чувствовал себя не совсем ловко.
Недалеко от ворот крааля начинался длинный пригорок, доходивший до самой дороги; на этом пригорке построились отряды воинов. Великолепное это было зрелище, когда отряды (в каждом было по триста человек) быстро всходили на пригорок и занимали свои места, сверкая копьями и потрясая развевающимися перьями. Когда мы подошли к пригорку, из крааля вышло уже двенадцать отрядов (т. е. всего три тысячи шестьсот человек), и расположились вдоль дороги. Наконец, мы поравнялись с первым отрядом, и каково же было наше изумление, когда мы увидели, что весь этот отряд, как за подбор, состоял из великолепнейших молодцов; я таких просто в жизнь мою не видывал! То были воины в полном цвете лет, по большей части лет около сорока, и все огромного роста и богатырского сложения. На головах у них развевались точно такие же черные перья, как у наших спутников. Вокруг пояса и правого колена у каждого было целое кольцо белых бычачьих хвостов, висевших на подобие бахромы, а на левой руке по круглому щиту, вершков около двадцати в поперечнике. Это были прелюбопытные щиты, сделанные из железных, тонко выбитых, пластинок, обтянутых бычачьей шкурой молочно-белого цвета. Вооружение каждого воина было несложно, но очень внушительно. Оно состояло из короткого очень тяжелого, обоюдоострого копья с деревянной рукояткой, и предназначалось не для метания, а для рукопашной битвы, также как и зулусские бангваны, т. е. колющие ассегаи. Раны, наносимые этим орудием, ужасны. Кроме того, у каждого воина было по три больших двухфунтовых ножа, из которых один заткнут за поясом, а два остальных прикреплены к внутренней стороне щита. Ножи эти называются у кукуанцев тояла и соответствуют метательным ассегаям зулусов. Кукуанские воины очень метко попадают ими в цель на расстоянии пятидесяти шагов и имеют обыкновение осыпать врага целым градом этих ужасных ножей, когда дело доходит до рукопашной битвы.
Каждый отряд стоял неподвижно, точно группа бронзовых статуй, пока мы не подходили к нему близко. При нашем приближении, начальник отряда, стоявший всегда немного впереди и отличавшийся от других воинов мантией из леопардовой шкуры, подавал условный знак, и в ту же минуту все триста копий сверкая поднимались над головами воинов, и из триста грудей вылетал громовой приветственный клич. Когда мы проходили, отряд выстраивался на дороге и следовал за нами, так что под конец весь полк "серых", самый образцовый из кукуанских полков -- стройно выступал вслед за нами, попирая землю с такой силой, что она содрагалась под ногами воинов.
Наконец, мы свернули с Соломоновой дороги и приблизились к широкому рву, окружавшему крааль, который занимал пространство в целую милю окружностью и был обнесен крепкой бревенчатой изгородью. У ворот находился подъемный мост первобытного устройства, который стража тотчас же спустила, чтобы дать нам пройти. Самый крааль был расположен необыкновенно хорошо. Посредине его проходила широкая улица, которую пересекало под прямым углом множество других улиц, проведенных таким образом, что они разделяли все селение на четырёхугольники, из которых в каждом приходилось ровно столько хижин, сколько мог занять один отряд. Хижины имели куполообразную форму и также, как и зулусские, были сплетены из прутьев, искусно покрытых травою, с тою разницею, что в каждой была дверь, в которую мог свободно пройти человек, чего у зулусов нет. Кроме того, они гораздо больше и просторнее зулусских и все окружены верандами футов в шесть шириною, с плотно убитым известковым полом. Во всю длину главной улицы, прорезывающей крааль, по обеим её сторонам стояли целые сотни женщин, вышедших из хижин, чтобы поглазеть на нас. Они необыкновенно красивы для туземок, высоки, грациозны и удивительно хорошо сложены. Волосы у них хоть и не длинны, но зато не курчавы, как у других племен, а скорее вьюшиеся; черты вообще довольно тонкие, нос часто орлиный, а губы не имеют той неприятной толщины и приплюснутости, которые отличают другие африканские расы. Особенно нас поразило то величавое, спокойное достоинство, с которым они себя держали. Они были столь же благовоспитанны в своем роде, как посетительницы модных гостиных, и в этом отношении резко отличались от зулусских дам. Им было очень интересно на нас посмотреть, и они смотрели с большим любопытством, но ни одна не позволила себе ни грубого выражения удивления, ни дикой критики, пока мы проходили мимо.
Когда мы пришли в самую середину крааля, Инфадус остановился у входа в большую хижину, окруженную на некотором расстоянии целым кольцом других хижин меньшего размера.
-- Войдите, сыны сияющих звезд, произнес он напыщенно, и удостойте отдохнуть в наших смиренных жилищах. Вам принесут немного поесть, так чтобы вам не пришлось стягивать пояса и тем подавлять голод. Принесут вам немного меду и молока, приведут пару быков и несколько баранов; конечно, это немного, о, дивные, но все же, будет чем утолить голод!
-- Хорошо, сказал я. Мы устали странствовать по воздушным пространствам, Инфадус; дай нам теперь отдохнуть.
Мы вошли в хижину и нашли, что в ней уже сделаны всевозможные приготовления для нашего удобства. Нам устроили постели из выделанных кож и поставили воду для омовения. Скоро мы услыхали голоса и, выйдя на порог хижины, увидали целую вереницу девушек, которые несли нам молоко, мед в глиняном сосуде и маисовое печенье. За ними шли несколько юношей и вели откормленного молодого быка. Мы удостоили принять все эти дары, после чего юноши необыкновенно проворно зарезали быка, сняли с него кожу и разрезали его на части. Лучшее мясо принесли нам, а остальное мы отдали окружавшим воинам, которые взяли его и немедленно разделили между собою этот "дар белых людей".
Омбопа принялся варить нашу порцию при помощи необыкновенно предупредительной молодой особы; около нашей хижины разложили для этого огонь, поставили на него глиняный сосуд и кушанье скоро поспело. Тогда мы послали за Инфадусом и предложили ему присоединиться к нашей трапезе вместе с королевским сыном. Они сейчас же пришли, уселись на низенькие сиденья, которых было довольно много в нашей хижине (так как кукуанцы не имеют обыкновения сидеть на корточках, как зулусы), и помогли нам справиться с нашим обедом.
Старый воин был все время очень приветлив и учтив, но зато молодой посматривал на нас очень подозрительно, что мы сейчас же и заметили.
Сначала мы его запугали своей внешностью и волшебными свойствами, также как и остальную компанию; но мне показалось, что страх его стал проходить и сменяться очень неприятной подозрительностью по мере того, как он убеждался воочию, что мы пьем, едим и спим точно также, как и другие смертные. Это было нам очень неприятно.
Во время нашей трапезы сэр Генри заметил мне, что хорошо бы попробовать что-нибудь узнать у наших хозяев о судьбе его брата и спросить их, не видали ли они его, не слыхали ли чего-нибудь о нём; но я нашел, что в конце концов лучше пока еще не говорить об этом предмете.
После обеда мы набили свои трубки и закурили, что повергло в величайшее изумление и Инфадуса, и Скраггу. Очевидно, кукуанцы не имели никакого понятия об употреблении курительного табаку. Табак произрастает у них в огромном количестве; но они только нюхали его, как зулусы, и потому решительно не узнавали в этом новом виде.
Потом я спросил Инфадуса, когда мы тронемся в дальнейший путь, и с удовольствием услышал, что уже сделаны все необходимые приготовления для того, чтобы мы могли отправиться на следующее утро; даже и гонцы уже были посланы вперед, чтобы известить короля Твалу о нашем прибытии. Оказалось, что Твала находится в своей главной резиденции (которая называется Лоо), и занимается приготовлениями к великому празднеству, происходящему ежегодно на первой неделе июня месяца. На этот праздник обыкновенно собираются все кукуанские войска, кроме нескольких отрядов, исполняющих гарнизонные обязанности; король делает им смотр и потом происходит ежегодная колдовская охота, о которой будет речь впереди.
Нам предстояло тронуться в путь на заре. По расчёту Инфадуса, собиравшегося сопровождать нас, мы должны были добраться до столицы в ночь на вторые сутки, если только нас не задержит неожиданное разлитие реки, или какая-нибудь другая непредвиденная случайность.
Сообщивши нам эти сведения, гости пожелали нам спокойной ночи и ушли. Мы же решили не спать по-очередно всю ночь, после чего трое из нас бросились на приготовленные постели и уснули крепким сном, а четвертый остался сторожить на случай возможной измены.
Король Твала.
Я не буду описывать нашего путешествия в Лоо во всех подробностях. На это путешествие нам пришлось употребить целых два дня и мы шли все время вдоль по Соломоновой дороге, которая стремилась все дальше и дальше, проникая в самое сердце Кукуании. Скажу только, что чем дальше мы шли, тем богаче становилась страна и тем чаще попадались нам краали, опоясанные широкими полосами обработанной земли. Все они были построены и расположены в том же роде, как и первый виденный нами крааль, и каждый охранялся значительным отрядом воинов. Выходит, что в Кукуании, также как у многих европейцев, зулусов и мазайцев, каждый мужчина, способный носить оружие -- солдат, так что на войне -- будь она наступательная, или оборонительная, все равно -- идут в дело силы всего народа. По дороге нас беспрестанно обгоняли тысячи воинов, спешивших в столицу, чтобы присутствовать на большом ежегодном смотру и празднестве, и могу сказать, что величественнее их полков я не видывал. На второй день нашего пути, на закате солнца мы остановились отдохнуть на вершине одного из холмов, через которые пролегала дорога, и отсюда увидали, наконец, столицу, расположенную среди прекрасной, плодородной равнины. Для туземного города она была просто необъятна, ну, право около пяти миль в окружности, не считая отдельных краалей вне черты города, служивших для помещения войск в случае каких нибудь особенных празднеств и сборищ.
К северу, не далее как за две мили, виднелся какой-то странный холм в форме подковы; впоследствии нам пришлось познакомиться с ним покороче.
Вообще город был расположен в очень красивой местности и через самую его средину протекала река, может быть, та самая, которую мы видели с гор Царицы Савской; по-видимому, на ней было несколько мостов. Вдали виднелись три огромные горы, увенчанные снегом; они были расположены треугольником, поднимаясь непосредственно среди совершенно плоской равнины. По форме и строению эти горы существенно отличались от гор Царицы, так как они были очень круты и обрывисты.
Инфадус заметил, что мы смотрим в ту сторону, и тотчас заговорил.
-- Там кончается дорога, сказал он, указывая на отдаленные горы, прозванные кукуанцами Три колдуньи.
-- Как кончается? спросил я. Отчего?
-- Кто знает? отвечал он, пожимая плечами.-- Эти горы изрыты пещерами, а посреди между ними зияет глубокая пропасть. Сюда приходили мудрые люди прошедших веков за тем, что влекло их в эту страну, и здесь погребают теперь наших королей -- в Жилище Смерти.
-- А что же это было, за чем приходили древние люди? спросил я.
-- Этого я не знаю. Вы, дивные обитатели звезд, должны это знать лучше меня, отвечал он, окидывая меня зорким взглядом. Очевидно, он что-то знал, но не хотел говорить.
-- Да, объявил я, ты прав: у нас, на звездах много чего знают. Например, мы слышали там, что мудрые люди прошедших веков приходили в эти самые горы за сияющими камнями, за красивыми игрушками и за желтым железом.
-- Ты человек мудрый, господин мой, что и говорить! отвечал он холодно.-- Я не больше, как неразумный младенец в сравнении с тобою; где же мне рассуждать о таких вещах. Ты поговоришь об отом со старой Гагулой у короля; она также много знает, как и ты.
С этими словами он отошел прочь.
Только что он ушел, я обратился к своим и указал им на отдаленные горы.
-- Там Соломоновы алмазные копи, сказал я.
Омбона стоял вместе с остальными моими спутниками, очевидно, погруженный в один из тех припадков задумчивости, которые были ему свойственны. Однако, он расслышал мои слова.
-- Да, Макумазан, подхватил он по-зулусски,-- алмазы действительно там, и вы их наверно достанете, раз, что вы, белые люди, такие охотники до денег и игрушек.
-- А ты почем знаешь, Омбопа? спросил я резко. Мне ужасно не нравились его таинственные речи.
Он засмеялся.
-- Я видел это во сне, о, белые люди! сказал он и сейчас же отошел в сторону.
-- Однако, что хочет этим сказать наш черный притель? спросил сэр Генри. Что с ним такое? Он что-то такое знает, чего не хочет говорить; это ясно. Кстати, Кватермейн, не слыхал ли он чего-нибудь про... моего брата.
-- Ничего ровно; он расспрашивал всякого встречного и поперечного, но ему неизменно отвечали, что во всей стране от роду не видывали ни единого белого человека.
-- Да полно, мог ли он сюда добраться? возразил Гуд. Мы попали сюда просто каким-то чудом; может ли быть, чтобы он нашел дорогу и пробрался в эти края совсем безо всякой карты?
-- Я сам не знаю, уныло отвечал сэр Генри.-- Но мне почему-то кажется, что так или иначе, а я его найду.
Солнце медленно заходило; когда же оно совсем зашло, темнота наступила совершенно внезапно и устремилась на землю, точно свалилась откуда-то сверху, вещественная и осязаемая. Между днем и ночью не было никакого промежутка, никакого чарующего, постепенного перехода, так как в этих широтах сумерек не существует. День сменяется ночью также быстро и совершенно, как жизнь сменяется смертью. Солнце закатилось и мир потонул во мраке. Но не надолго: восток подернулся бледным светом, затем над горизонтом показался серебристый край молодого месяца, и, наконец, весь его сияющий серп всплыл над равниной и рассыпал по всем направлениям свои блистающие лучи, озарившие всю землю бледным сиянием. Таким светом озаряют деяния хорошего человека тот маленький мирок, посреди которого он жил и действовал, после того, как закатилось солнце его жизни, и свет этот ободряет и живит других, робких сердцем, путников, идущих навстречу иному великому рассвету...
Мы стояли и любовались этим восхитительным зрелищем, наблюдая, как бледнели и гасли звезды перед лицом её девственного величества и чувствовали, как возносятся наши сердца и мысли, в присутствии этой неизреченной и неописуемой красоты. Тяжела была моя жизнь, читатель, но и мне выпало на долю несколько таких минут, для которых стоило жить и благодарить судьбу. Одной из таких минут была та, когда я следил в тот вечер за восходом месяца в стране кукуанской. Скоро наше задумчивое созерцание было прервано вмешательством нашего учтивого друга, Инфадуса.
-- Если вы отдохнули, господин мой, мы будем продолжать наш путь в Лоо, где уже готова хижина для принятия высоких гостей. Месяц светит ярко и путь ясно лежит перед нами.
Мы последовали его внушениям и через час уже подходили к черте города, который казался просто бесконечным, судя по своим очертаниям, обозначенным точно на огромной карте огнями бесчисленных воинских костров.
Скоро мы пришли к мосту, перекинутому через ров, и были встречены звоном оружия и громким окриком часового. Инфадус отвечал каким-то лозунгом, которого я не мог разобрать, на что ему отвечали салютом, и мы прошли через мост и двинулись дальше, вдоль по главной улице этого огромного города, воздвигнутого из трав и прутьев. Мы шли с полчаса, по крайней мере, вдоль бесконечного ряда хижин, после чего Инфадус, наконец, остановился перед небольшой группой хижин, расположенных вокруг маленького дворика с известковым полом, и объявил нам, что здесь находится предназначенное нам "убогое" помещение.
Оказалось, что для каждого из нас была приготовлена отдельная хижина. Эти хижины были несравненно лучше всех виденных нами до сих пор, и в каждой из них было по отличной постели, сделанной из выделанных кож, и тюфяков, набитых ароматическими травами. Ужин уже ожидал нас, и как только мы умылись свежей водой, приготовленной в больших глиняных кувшинах, пришли красивые молодые женщины и принесли нам жареного мяса и маисовых лепешек, очень аппетитно уложенных на деревянных блюдах, которые они поднесли нам с глубокими поклонами.
Мы отлично поужинали, после чего попросили перенести все приготовленные для нас постели в одну хижину и сейчас же улеглись спать, совершенно измученные своим длинным путешествием.
Когда мы проснулись, солнце было уже высоко. Мы принялись за свой туалет, насколько обстоятельства это позволяли. Бедный Гуд тщетно осведомлялся, не отдадут ли ему его платье, но ему отвечали, что все принадлежности его костюма отправлены к королю, который примет нас около полудня. С горя наш капитан принялся снова брить правую сторону своей физиономии, а левую, на которой теперь отросла порядочная бакенбарда, мы советовали ему отнюдь не трогать. Что до нас, мы ограничились основательным умываньем и хорошенько пригладили свои волосы. Белокурые кудри сэра Генри отросли теперь чуть не до самых плеч, так что он стал еще больше похож на древнего датчанина, а моя седоватая щетина переросла на целый вершок свою положенную длину.
Когда мы позавтракали и выкурили по трубке, сам Инфадус своей собственной особой принес известие, что король Твала готов нас принять, как скоро нам угодно будет к нему отправиться.
Мы отвечали, что предпочитаем подождать, пока солнце не поднимется повыше, что мы еще не вполне отдохнули от своего путешествия, и прочее, в том же роде. Когда имеешь дело с нецивилизованными народами, всего лучше не торопиться. Они очень легко принимают вежливость за страх и униженность. И хотя нам, по крайней мере, столь же хотелось поскорее увидеть Твалу, сколько ему хотелось видеть нас самих -- мы просидели у себя в хижине еще целый час, занимаясь теми подарками, которые могли уделить из своего скудного имущества. То был карабин, принадлежавший бедному Вентфогелю, и бусы. Карабин решено было поднести его королевскому величеству, а бусы раздать его женам и придворным. Мы уже подарили немного бус Инфадусу и Скрагге и они были от них в восторге, так как до сих пор не видали ничего подобного. Наконец, мы объявили, что готовы идти, и тронулись в путь в сопровождении Инфадуса и Омбопы, который нес подарки.
Через несколько времени мы подошли к ограде, похожей на ту изгородь, которая окружала предназначенные нам хижины, но только в 50 раз больше нашей. По сю сторону изгороди, окружая ее со всех сторон, расположился целый ряд хижин, в которых помещались королевские жены. Внутри ограды, как раз против входа, на противоположной стороне стояла очень большая, одинокая хижина -- здесь жил сам король. Остальное пространство, заключенное внутри ограды, было не застроено и совершенно пусто, т. е. оно было бы пусто, если бы в эту минуту его не занимали многочисленные отряды воинов, которых набралось всего до семи или восьми тысяч человек. Все эти воины стояли неподвижно, точно статуи, пока мы проходили между ними, и я не могу выразить, до какой степени величественное зрелище представляли они со своими развевающимися перьями, сверкающими копьями и железными щитами, обтянутыми воловьей кожей.
Небольшое пространство перед самой хижиной было пусто и здесь стояло несколько сидений. Мы заняли три из них по знаку, поданному нам Инфадусом, а Омбопа стал сзади. Сам Инфадус поместился у входа в хижину. Таким образом мы просидели минут десять в глубочайшем молчании, чувствуя все время, что на нас устремлены пристальные взгляды без малого восьми тысяч человек. Это было довольно-таки тяжелое испытание, но мы перенесли его храбро. Наконец, дверь хижины отворилась и гигантская фигура в великолепной тигровой мантии перешагнула через порог, в сопровождении юнаго Скрагги и еще какого-то странного существа, которое показалось нам дряхлой, иссохшей обезьяной, закутанной в меховые одежды. Великан уселся против нас. Скрагга стал за его стулом, а дряхлая обезьяна проковыляла на четвереньках в тенистое местечко около хижины и свернулась клубком.
Между тем, все продолжали безмолвствовать.
Вдруг великан сбросил свою тигровую мантию и встал перед нами, представляя собою весьма неутешительное зрелище. То был огромный человек самой отталкивающей наружности, какую только мне случалось видеть. У него были толстые, негритянские губы, совершенно приплюснутый нос и один черный, сверкающий глаз; на месте другого красовалась только темная глазная впадина. Общее выражение его ужасного лица было в высшей степени жестокое и животное. Его огромную головищу украшал великолепный султан из белых страусовых перьев; одет он был в блестящую кольчугу, а вокруг пояса и правого, колена у него по обыкновению висела бахрома из бычачьих хвостов. В правой руке он держал огромное копье. На шее у него был толстый золотой обруч, а на лбу сиял одинокий, необделанный алмаз необыкновенной величины, привязанный к головному убору.
Молчание все продолжалось, но не долго. Великан, которого мы справедливо приняли за короля, поднял свое огромное копье. В ту же минуту восемь тысяч копий сверкнули в воздухе, и из восьми тысяч грудей вылетел ответный приветственный клич. Эта церемония повторилась до трех раз и всякий раз земля дрожала от страшного гула, который можно сравнить только с глухими раскатами грома.
-- Преклонись, о, народ, пропищал тонкий голос, выходивший из того темного угла, где сидела обезьяна,-- вот твой король!
-- Вот твой король! прогремели восемь тысяч голосов.-- Преклонись, о, народ: вот твой король.
Опять наступило молчание -- мертвое молчание. Вдруг один из воинов, стоявших налево от нас, уронил свой щит, который звонко ударился о землю, падая на плотно убитый известковый пол. Твала обратил свой единственный, холодносверкающий глаз в ту сторону, где раздался шум.
-- Выходи вперед, приказал он громовым голосом.
Из рядов вышел красивый юноша и остановился перед ним.
-- Так это ты уронил щит, неловкий пес? Или ты хочешь осрамить меня перед чужеземцами? Что ты скажешь?
Мы видели, как страшно побледнел несчастный под своей темной кожей.
-- Я сделал это нечаянно, о телец черной коровы! пробормотал он.
-- Если так, ты дорого поплатишься за эту нечаянность. Из-за тебя я стал смешным; готовься умереть.
-- Твоя воля, король, был тихий ответ.
-- Скрагга! проревел король, покажи мне, как ты умеешь действовать своим копьем. Убей мне этого неловкого пса!
Скрагга вышел вперед с отвратительной усмешкой и занес свое копье над несчастной жертвой, которая закрыла глаза рукою и стояла неподвижно. Мы просто окаменели от ужаса.
Раз, два... Скрагга замахнулся и ударил прямо в цель -- копье пронзило воина. Несчастный взмахнул руками и упал мертвый. В толпе пробежал зловещий ропот, прокатился точно волною по рядам воинов и замер в отдалении. Трагедия свершилась; труп уже лежал на земле, а нам все еще не верилось, что все кончено. Сэр Генри вскочил и разразился страшным проклятием, но затем снова сел, подавленный окружающим молчанием.
-- Унесите его прочь, сказал король.
Из рядов тотчас же вышли четыре человека, подняли убитого и унесли.
Между тем, сэр Генри кипел яростью по поводу случившегося; нам стоило величайшего труда удержать его на месте.
-- Ради Бога, сидите смирно! прошептал я. Ведь от этого зависит наша жизнь!
Насилу он успокоился.
Твала молчал до тех пор, пока не изгладились последние следы кровавой трагедии. Затем он обратился к нам.
-- Белые люди, пришедшие к нам неведомо откуда и неведомо зачем, сказал он,-- привет вам!
-- Привет тебе, Твала, король кукуанский! отвечал я.
-- Белые люди, откуда вы пришли и. зачем?
-- Мы пришли с далеких звезд, а какими путями -- о том не спрашивай. Мы пришли, чтобы видеть эту страну.
-- Далеко же вы шли и немного увидите. А этот человек, что пришел с вами, тут он указал на Омбопу -- тоже обитатель звезд?
-- Да, тоже; там, в небесах есть также люди твоего цвета. Но лучше не спрашивай о таких высоких предметах -- тебе не понять их, о, Твала-король!
-- Громок ваш голос, смела ваша речь, жители звезд, отвечал Твала таким тоном, который мне очень не понравился.-- Помните, что звезды далеко, а сами вы здесь. А что, если я сделаю с вами то же, что сделано с тем, которого сейчас унесли?
Я громко рассмеялся, хотя в душе мне было вовсе не до смеха.
-- О, король! отвечал я, смотри, ступай осторожно по раскаленным камням, а не то ты сожжешь себе ноги; держи копье за рукоять, а не то ты поранишь себе руки. Если ты тронешь хоть один волосок у нас на головах, тебя постигнет беда. Разве они (тут я указал на Инфадуса и Скраггу) не говорили тебе, какого мы рода люди? Видал ли ты что-нибудь подобное? И я показал на Гуда, в полной уверенности, что доселе он, конечно, не видывал ни единого человека, сколько-нибудь похожего на то, что представлял из себя Гуд в эту минуту.
-- Правда, что никогда не видал, сказал король.
-- Говорили они тебе, как мы умеем посылать смерть издалека? продолжал я.
-- Это они говорили, только я им не верю. Дайте мне посмотреть, как вы умеете убивать. Убейте мне одного из тех воинов, что вон там стоят (онъуказал напротивоположный конец крааля) -- тогда я поверю.
-- Нет, отвечал я, мы проливаем человеческую кровь только ради справедливого наказания; но если ты хочешь видеть наше искусство, прикажи своим слугам пустить быка в ограду крааля, и он не успеет пробежать двадцати шагов, как я убью его.
-- Нет, засмеялся король, убей мне человека. Вот тогда я поверю.
-- Пусть будет по твоему, о, король! отвечал я холодно.-- Ступай, пройди по открытому месту: ты не успеешь дойти до ворот и умрешь. А если сам не хочешь идти, то пошли своего сына, Скраггу.
В эту минуту я застрелил бы его с величайшим удовольствием.
Услыхавши мое предложение, Скрагга испустил громкий вопль и удрал в хижину. Твала нахмурился; предложение пришлось ему не по вкусу.
-- Впустить сюда молодого быка! приказал он..
Двое людей тотчас же побежали исполнять приказание.
-- Ну-с, сэр Генри, не угодно ли вам теперь стрелять, сказал я. Мне хочется доказать этому разбойнику, что в нашей компании есть еще и другие колдуны и волшебники, не я один!
Сэр Генри взял свою двустволку и приготовился стрелять.
-- Надеюсь, что мне удастся сделать хороший выстрел, проворчал он.
-- Вы должны его сделать, отвечал я. Если вы промахнетесь в первый раз, стреляйте во второй и непременно всадите заряд куда следует Берите прицел на 150 шагов и выжидайте, пока животное не повернется к вам боком, во всю длину.
Вскоре мы увидали быка, который бежал прямо к воротам крааля. Он вбежал и в ворота, но тут, при виде огромной толпы собравшегося народа, остановился с бессмысленным видом, повернул назад и заревел.
-- Скорей, самое время! прошептал я.
Раздался выстрел, бык упал на спину и забился раненый в бок. Пуля отлично сделала свое дело, и тысячи зрителей разом ахнули, пораженные изумлением. Я хладнокровно обратился к королю.
-- Что же, солгал я тебе, о, король?
-- Нет, белый человек, ты сказал правду, был несколько смущенный ответ.
-- Внемли, о, Твала, продолжал я.-- Ты сам видел, что видел. Теперь узнай, что мы пришли с миром, а не с войной. Посмотри (тут я показал приготовленный карабин), вот пустая палка, с помощью которой ты будешь убивать также, как и мы,-- только я положу на нее такое заклятие, что ты не будешь убивать ею людей. Если ты подымешь ее против человека, она убьет тебя самого. Постой, я сейчас тебе покажу. Прикажи кому-нибудь отойти на сорок шагов и воткнуть копье рукоятью в землю, так, чтобы наконечник был обращен к нам плоской стороною.
Через несколько секунд это было исполнено.
-- Теперь я раздроблю копье.
Я тщательно прицелился и выстрелил. Пуля ударила прямо в плоскость, обращенную в мою сторону, и копье разлетелось на мелкие части. Опять зсе ахнули от удивления.
-- Теперь, Твала (тут я подал ему карабин), мы дарим тебе эту волшебную трубку, и мало-помалу -- я выучу тебя, как ее употреблять; но берегись, не дерзай обращать волшебства далеких звезд против земного человека!
Король взял ружье чрезвычайно осторожно и положил его к своим ногам.
Тут я заметил, что обезьянообразное существо выползло из своего тенистого убежища. Оно протащилось на четвереньках несколько шагов и приблизилось к тому месту, где сидел король. Тут оно встало на ноги, откинуло меховой покров с головы и обнаружило совершенно необычайную и зловещую физиономию. Очевидно, то была не обезьяна, а невероятно древняя старуха, до такой степени иссохшая и скрюченная, что её лицо было немногим больше лица годового ребенка и все оно точно состояло из множества желтых морщин. Среди этих морщин виднелась глубоко провалившаяся щель, изображавшая рот, и прямо это рта подбородок стремился вперед, оканчиваясь настоящим острием. О носе не было и помину, да и вообще все лицо вместе взятое было бы совершенно похоже на иссохшие лица мумий, если бы не большие черные глаза, полные жизни и огня, сверкавшие из под седых бровей и нависшего лба, точно два драгоценных камня, вставленных в глазные впадины страшного черепа. Что до самого черепа, он был совершенно голый и при этом желт, как старый пергамент, а покрывавшая его морщинистая кожа двигалась и сокращалась, как кожа на голове виперы.
Существо, которому принадлежало это ужасное лицо, заставившее всех нас содрогнуться от страха, с минуту простояло неподвижно, но потом протянуло костлявую руку с длинными когтями, положило ее на плечо короля и возопило тонким, пронзительным голосом:
-- Внемли, о, король! Внемли, о, народ! Внемлите, горы, реки и равнины -- вы, колыбель кубанского народа! Внемлите, о, небо и солнце, бури, дожди и туманы! Внемли все живущее, обреченное смерти! Внемли все умершее, что должно возродиться к жизни -- и снова умереть! Внемлите: дух жизни вселился в меня и прочествует вам -- я пророчествую! я пророчествую! я пророчествую!
Слова перешли в жалобный вопль, в протяжный, тихий вой; вой этот замер и ужас охватил сердца всех присутствующих, и в том числе нас самих. Старуха была ужасно страшная.
-- Я предчувствую беду... страшную беду... Я слышу шаги, шаги и шаги... Шаги белого человека, пришельца из далеких стран... Стонет земля у него под ногами, дрожит земля -- она чует своего господина!.. Сколько мне лет, как вы думаете? Ваши отцы знали меня, знали и их отцы, и отцы их отцов... Я знала белого человека, знала все его желанья... Я стара, но горы старше меня. Скажите мне, кто соорудил великую дорогу? Кто покрыл скалы подписями и изображениями? Кто воздвиг вон тех трех, вечно безмолвствующих, что сидят там и смотрят в глубокую бездну?..-- Тут старая ведьма указала на скалистые, крутые горы, замеченные нами в прошлую ночь.
-- Вы ничего этого не знаете, а я знаю! Все это -- деянья белых людей, которые жили прежде вас и будут жить, когда вас не будет -- они вас пожрут и уничтожат... Да! да! да! А зачем приходили они, эти белые, грозные, искушенные в волшебстве и всякой премудрости, могучие, непреодолимые? Откуда тот сияющий камень, что у тебя на лбу, о, король? Чьи руки соткали железную одежду, покрывающую твою грудь, о, король? Ты не знаешь -- а я знаю: я -- древняя, я -- мудрая, я -- Изанузи (колдунья)!
Тут она повернула в нашу сторону свою страшную голову, похожую на обнаженную голову большой хищной птицы.
-- Чего вы здесь ищете, о, белые люди, пришельцы с далеких звезд -- о, да, пусть со звезд! Или вы ищете пропавшего? Вы не найдете его здесь! В течение многих веков ноги белого человека не попирали этой земли; однажды здесь был белый -- он ушел, чтобы умереть. Вы пришли за сияющими камнями; я знаю, я наверно знаю. Вы найдете их, но вернетесь ли вы туда, откуда пришли, или останетесь вместе с ними? Ха, ха, ха!.. А ты -- ты, темнокожий, с гордой осанкой (она указала на Омбопу своим костлявым пальцем), кто ты такой и чего ищешь ты? Не блестящих камней, не желтого металла,-- все это ты предоставляешь белым "жителям звезд"... Мнится мне -- я знаю тебя; чудится мне -- знаком мне запах крови, текущий в твоих жилах. Сорви свой пояс...
Тут лицо ужасной старухи исказилось судорогами и она упала на землю с пеною на губах, точно в припадке эпилепсии. Ее унесли в хижину. Король встал, дрожа, и махнул рукою. Воинские отряды тотчас пришли в движение и начали уходить один за другим, и через десять минут в огромном огороженном пространстве, примыкавшем к королевской хижине, остались только мы, король, да несколько его приближенных.
-- Белые люди, сказал он, мне пришло в голову вас убить. Гагула держала странную речь... Что вы на это скажете?
Я засмеялся.
-- Берегись, король; нас убить не так легко. Ты видел, что было с быком; или ты хочешь, чтобы и с тобой случилось тоже?
Король нахмурился.
-- Не хорошо грозить королю! сказал он.
-- Мы не грозим, мы говорим только правду. Попробуй убить нас, король, и ты сам увидишь.
Великан в раздумье провел рукою по лбу.
-- Идите с миром, сказал он наконец.-- Сегодня вечером будет великая пляска. Вы увидите ее. Не бойтесь, я не готовлю вам западни. А завтра увидим; я подумаю.
-- Да будет по-твоему, король, отвечал я.
После этого мы встали со своих мест и отправились к себе в крааль, в сопровождении Инфадуса.
Колдовская охота.
Дойдя до нашей хижины, я сделал знак Инфадусу, чтобы он вошел вместе с нами.
-- Теперь, Инфадус, сказал я, мы хотим поговорить с тобою.
-- Так говорите, о, повелитель!
-- Нам кажется, Инфадус, что Твала, король ваш, жестокий человек.
-- Истинно так, господин мой. Увы! вся страна вопиет против его жестокости. Вот вы увидите сегодня вечером. Начнется великая охота колдуний, и много, много людей будет выслежено, многих обвинят и убьют. Жизнь каждого в опасности, все под страхом смерти. Понадобится королю стадо какого-нибудь человека, или просто его жизнь, опасается ли он, что тот или другой может взбунтовать против него народ, и кончено: тогда Гагула -- которую вы видели -- или какая нибудь другая из тех колдуний, что она выучила своему чародейству, сейчас откроет, что этот человек виновен в злом колдовстве, и его убьют. Многие умрут, прежде чем побледнеет луна в эту ночь. Это всегда так бывает. Может быть, и я буду убит. До сих пор меня щадили, потому что я опытен в военном деле и любим воинами; но и я не знаю, долго ли мне жить. Вся страна стонет под жестоким игом Твалы, короля нашего; она устала терпеть и его, и его кровавые деянья.
-- В таком случае, отчего же народ не свергнет его?
-- Нельзя, господин мой: ведь он король. К тому же, если он будет убит, Скрагга начнет царствовать вместо него, а сердце Скрагги еще чернее, чем сердце отца его Твалы. Если Скрагга станет королем, иго его еще будет тяжеле, чем иго Твалы. Вот если бы Имоту не был убит, или был бы жив его сын, Игноси,-- тогда другое дело; но они оба умерли...
-- А почему ты знаешь, что Игноси умер? произнес голос позади нас. Мы с удивлением оглянулись, чтобы посмотреть, кто это сказал. То был Омбопа.
-- Что ты хочешь сказать, юноша? спросил Инфадус. Кто тебе велит говорить?
-- Послушай, Инфадус, что я тебе расскажу, отвечал он.-- Много лет тому назад, короля Имоту убили в этой стране, и жена его бежала вместе с мальчиком Игноси. Так?
-- Истинно так.
-- Говорили, что оба они погибли в горах. Так?
-- Так.
-- Ну, а между тем ни мать, ни мальчик и не думали погибать. Они перебрались через горы и, следуя за кочевыми жителями пустыни, прошли страну песков и снова увидели воду, траву и деревья.
-- Откуда ты это знаешь?
-- Слушай. Они шли все дальше и дальше, шли целые месяцы и наконец пришли в ту страну, где живет воинственный народ амазулусов. принадлежащий к одной расе с кукуанцами. Здесь они прожили многие годы, пока мать наконец не умерла. Тогда сын её, Игноси, снова пустился странствовать и ушел далеко, далеко, в чудесную страну, населенную белыми людьми, где также пробыл многие годы, научаясь премудрости у белых людей.
-- Выдумка недурная, сказал Инфадус недоверчиво.
-- Много лет жил он там, был простым служителем, был воином, но всегда хранил в своем сердце все, что рассказывала ему мать про его родину, и придумывал, как бы ему так устроить, чтобы туда вернуться и опять увидать свой народ и дом своего отца прежде, чем умереть. Долго он жил и ждал и, наконец, пришло время -- как оно приходит ко всем, кто умеет ждать -- и встретил он белых людей, собравшихся отыскивать ту самую неведомую страну, далекую его родину,-- и присоединился к ним. Белые люди отправились в путь и шли все дальше и дальше, отыскивая пропавшего. Они миновали жгучую пустыню, перебрались через снеговые горы и пришли в страну кукуанцев и здесь встретились с тобою, о, Инфадус!
-- Верно ты сошел с ума и потому говоришь так! сказал взволнованный старый воин.
-- Ты так думаешь? Посмотри, я сейчас докажу тебе, что это все правда, брат отца моего: я -- Игноси, законный король кукуанский.
Тут он разом сорвал свой широкий пояс и указал на изображение священной змеи, нататуированное синим цветом у него на теле.
-- Смотри: это что? сказал он.
Инфадус до такой степени вытаращил глаза, что они чуть не выскочили у него из орбит, и тотчас же бросился на колени.
-- Приветствую тебя! воскликнул он восторженно: -- сын брата моего, король мой!
-- Не то ли я говорил тебя? Встань; я еще не король, но буду королем с твоей помощью и с помощью этих отважных белых людей, которые мне друзья. Но старуха Гагула была права: прежде, чем это случится, вся страна обагрится кровью -- и прольется также её собственная кровь за то, что она убила отца моего своими словами и лишила мать мою родины и пристанища. Выбирай же, Инфадус: хочешь ты предаться в мои руки, разделять все опасности, которые ждут меня впереди, и помогать мне свергнуть тирана и убийцу, или нет? Решайся.
Старик подпер голову рукою и задумался. Потом он подошел к Омбопе, или, лучше сказать, к Игноси, опустился перед ним на колени и взял его руку.
-- Игноси, законный король кукуанский, я предаю руку мою в твои руки и буду твоим слугою до самой смерти. Когда ты был ребенком, ты играл у меня на коленях; теперь, на старости лет я буду сражаться за тебя и за свободу!
-- Хорошо. Если я останусь победителем, ты будешь первым человеком во всей стране после короля. Если я погибну -- ты только умрешь, а смерть уж и так не далеко от тебя. Встань. А вы, белые люди, хотите вы помочь мне? Предложить вам за это мне нечего. Если я восторжествую и найду белые камни -- вы возьмете их, сколько хотите. Но довольно ли вам этого?
Я перевел его слова.
-- Скажите ему, отвечал сэр Генри, что он неверно понимает нас. Богатство вещь хорошая, и если оно нам достанется, мы, конечно, от него не откажемся; но порядочный человек не продается ни за какое богатство. Впрочем, что до меня лично касается, я скажу следующее: Омбопа мне всегда нравился, и я буду стоять за него во всей этой истории, насколько от меня зависит. Мне будет очень приятно участвовать в укрощении этого жестокого Твалы. Что вы скажете, Гуд, и вы, Кватермейн?
-- Что ж, проговорил Гуд, выражаясь высоким слогом, к которому они здесь имеют такое пристрастие, можете сказать ему от меня, что драка -- превосходная вещь, что она согревает скорлупу сердца, и что я с своей стороны готов лезть туда же, куда и он. Себе же прошу только одного: пусть позволит мне носить платье.
Я перевел оба эти ответа.
-- Хорошо, друзья, сказал нам бывший Омбопа.-- А что скажешь ты, Макумазан, старый охотник, ты, что хитрее раненого буйвола?
Я подумал немножко и почесал в затылке.
-- Омбопа, то бишь Игноси! сказал я, я переворотов ужасно не люблю. Я человек мирный, маленько трусоватый (тут Омбопа усмехнулся), но при всем том, стою за своих друзей крепко. Ты постоял за нас и вел себя как следует мужчине -- ну и я постою за тебя. Только не забудь, что я человек торговый, что мне необходимо зарабатывать себе хлеб насущный -- так что я принимаю твое предложение насчет алмазов, если до них дойдет дело. Да еще вот что: ты знаешь, что мы пришли сюда искать пропавшего брата Инкобо (сэра Генри). Ты должен помочь нам найти его.
-- Это я сделаю, отвечал Игноси. Постой, Инфадус, заклинаю тебя священным изображением змеи, опоясывающей меня,-- скажи мне всю правду. Слыхал ли ты, чтобы какой белый человек ступил на эту землю?
-- Нет, Игноси.
-- Если бы прошел слух о каком нибудь белом, если бы кто видел его в стране,-- знал ли бы ты об этом?
-- Наверно бы знал.
-- Ты слышишь, Инкобо? сказал Игноси сэру Генри.-- Его не было здесь!
-- Что делать, вздохнул сэр Генри:-- должно быть оно так и есть. По всей вероятности, ему не удалось сюда добраться. Бедный Джорж! Так что все это было понапрасну... Да будет воля Божия!
-- Однако, к делу, сказал я, стараясь избегнуть этого печального разговора.-- Конечно, очень хорошо быть королем в силу божественного права, Игноси; но каким образом думаешь ты сделаться королем на деле?
-- Не знаю сам, что делать, Инфадус, как ты думаешь?
-- Игноси, сын блистающей молнии, отвечал старик,-- сегодня вечером будет великая пляска и колдовская охота. Многих выследят ловчие колдуньи, многие погибнут и во многих сердцах проснется скорбь и страдание, возгорится гнев против короля Твалы. После пляски я переговорю с несколькими главными вождями, и если мне удастся убедить их, они в свою очередь сговорятся со своими отрядами. Сначала я приступлю к вождям издалека, и мало-помалу доведу их до того, что ты -- настоящий король. И я думаю, что завтра, когда рассветет, десять тысяч копий будет в твоем распоряжении. А теперь мне нужно уйти, чтобы подумать, прислушаться и приготовиться. Я увижусь с тобою здесь, когда кончится пляска, если только буду жив и вы все будете живы; тогда мы поговорим еще. Лучшее, что может быть -- война.
Тут наше совещание было прервано известием, что король прислал к нам гонцов. Мы подошли к двери и приказали впустить их в хижину. Вошли трое посланных, из которых каждый нес блестящую кольчугу и великолепный боевой топор.
-- Дары короля, моего повелителя, белым людям, прибывшим со звезд! провозгласил сопровождавший их глашатай.
-- Благодарим короля, отвечал я.-- Удалитесь!
Посланные ушли, а мы принялись разглядывать ваши подарки с большим интересом. Они были самой великолепной, тончайшей работы, какую я видел в жизни. Целая кольчуга так мало занимала места, что ее почти что можно было закрыть руками, когда она сжималась в плотную, колечко к колечку.
-- Неужели вы сами делаете такие штуки, Инфадус? спросил я.-- Они удивительно хороши.
-- Нет, господин мой, они перешли к нам от наших предков. Мы не знаем, кто их делал, и их осталось немного. Их могут носить только люди царской крови. Это -- волшебные кольчуги, их нельзя пронзить никаким копьем. Тот, кто их носит, вполне безопасен в битве. Или король очень вами доволен, или он очень вас боится -- а то бы он не прислал их. Наденьте их сегодня вечером.
Весь остальной день мы провели, спокойно отдыхая и обсуждая на досуге наше положение, которое было довольно интересно. Наконец, солнце село, тысячи сторожевых костров запылали кругом, и во тьме услыхали мы топот ног и звон оружия: то проходили на свои места многочисленные воинские отряды, собираясь на празднество. Часов около десяти луна взошла в полном блеске, и пока мы любовались её восходом, пришел Инфадус в полном воинском наряде, с двадцатью телохранителями, которые должны были сопровождать нас к месту пляски. Мы уже обновили присланные нам королем кольчуги, как он нам советовал, и надели их вниз под обыкновенную одежду, причем с удивлением убедились, что они нисколько не тяжелы и очень удобны. Эти стальные рубашки очевидно предполагались для очень крупных людей, и потому сидели довольно мешковато и на мне, и на Гуде; но богатырскую фигуру сэра Генри кольчуга облегала плотно и была ему совершенно впору. Потом мы опоясались ременными поясами, привязали к ним револьверы, взяли топоры, присланные королем, и отправились.
Подойдя к тому большому краалю, где мы представлялись королю по утру, мы нашли, что он окружен тысячами двадцатью воинов, выстроившихся отдельными полками. Эти полки разделялись в свою очередь на отряды, между которыми нарочно были оставлены небольшие проходы для того, чтобы колдуньи могли свободно двигаться между воинами, Это огромное сборище вооруженных людей, стоявших в стройном порядке, было необыкновенно величественно и внушительно. Они стояли совершенно неподвижно, в полном безмолвии, и луна обливала своим светом лес их копий, их величавые фигуры, развевающиеся перья и нежные краски их разноцветных щитов. Куда ни посмотришь -- всюду строгия лица и блестящие копья, одни за другими, одни над другими.
-- Здесь верно собрано все кукуанское войско? спросил я Инфадуса.
-- Нет, Макумазан, отвечал он,-- только одна его треть. Третья часть войска ежегодно присутствует на празднестве; другая треть стоит на готове на случай, что будут беспорядки, когда начнется убийство; десять тысяч воинов стерегут столицу, а остальные расположены по другим краалям, по всей стране. Видишь, как много у нас войска.
-- Они ужасно молчаливы, сказал Гуд. И в самом деле, такое полнейшее безмолвие, такая тишина в месте, где собралось столько живых людей, производила подавляющее впечатление.
-- Что тебе сказал Богван? спросил Инфадус.
Я перевел.
-- Люди всегда молчат, когда над ними веет тень смерти, отвечал он угрюмо.
-- И многих убьют?
-- Очень многих.
-- По-видимому, сказал я своим,-- нам с вами предстоит увидеть настоящий бой гладиаторов, на который притом не пощадили никаких издержек.
Сэр Генри содрогнулся, а Гуд заметил, что ему бы ужасно хотелось от этого отделаться.
-- Скажи мне, спросил я Инфадуса,-- в опасности мы, или нет?
-- Не знаю, господин мой. Надеюсь, что нет, но главное, не показывайте виду, что вы чего-нибудь боитесь. Если вы переживете эту ночь, все может пойти хорошо. Воины уже ропщут против короля.
Между тем мы приближались к самой середине открытой площадки, на которой были расставлены сидения. Подойдя к ним, мы заметили небольшую группу, приближавшуюся со стороны королевской хижины.
-- Это король, Твала, и сын его, Скрагга, и старуха Гагула, а вот и те, что убивают обреченных смерти, сказал нам Инфадус, указывая на кучку огромных людей дикого, страшного вида, вооруженных копьями и тяжелыми дубинами. Всех их было человек двенадцать. Король сел на среднее место, Гагула свернулась клубком у его ног, остальная ужасная свита стала сзади.
-- Привет вам, белые вожди! закричал король, когда мы подошли.-- Садитесь, нечего терять драгоценное время -- и так уж ночь слишком коротка для всего, что нам предстоит совершить. Вы пришли в добрый час и увидите славное зрелище. Посмотрите кругом, белые вожди, посмотрите! (Тут он обвел своим одиноким страшным глазом собравшиеся полки). Ужели увидите вы у себя на звездах что-нибудь подобное? Смотрите, как содрагается под гнетом злодейства каждый, замышляющий зло в сердце своем, каждый, кому страшно правосудие высокого неба!
-- Начинайте! Начинайте! закричала Гагула своим тонким, пронзительным голосом.-- Гиены голодны, они воют и просят пищи. Начинайте!
На минуту наступила страшная тишина, которая казалась еще ужаснее от сознания того, что должно было совершиться.
Король поднял свое копье, и по этому знаку все двадцать тысяч воинов, как один человек, притопнули с такой силой, что дрогнула земля. Затем где-то вдалеке одинокий голос затянул заунывную песню с припевом, который гласил что-то в роде следующего: Что суждено человеку, рожденному на земле? И все войско разом прогремело в ответ: смерть!
Мало-помалу песню подхватили все воины, одни за другими, и наконец все войско присоединилось к пению, и песня облетела все его ряды, охватила всю массу. Тут уже я не мог хорошенько разбирать слов; я разбирал только общий смысл песни -- то, что она изображала различные степени человеческих страстей, печалей и радостей. То была сперва нежная песня любви, потом величавый, воинственный гимн, и, наконец, унылая, погребальная песнь, которая вдруг оборвалась и сменилась раздирающим, душу захватывающим воплем, который прокатился и замер в зловещих звуках, леденящих кровь. Опять наступило молчание, и опять прервал его король, подняв руку. Раздался громкий топот быстро бегущих ног: из-за полчищ собравшихся воинов показались странные, ужасные существа и подбежали к нам. Когда они приблизились, мы увидели, что-то были женщины, большей частью старухи, с распущенными седыми волосами. Лица их были испещрены белыми и желтыми полосками; на спине у каждой висели змеиные кожи, а вокруг пояса болтались и гремели человеческие кости. В руках они держали маленькие палочки, в роде жезла. Всех их было десять. Они остановились против нас, и одна из них протянула свою палочку к старой Гагуле и громко закричала:
-- Мать! мать! мы здесь!
-- Добро, добро, добро! завизжала дряхлая ведьма.-- Зорки ли ваши очи, вещие? Видите ли все тайное, все сокровенное?
-- Зорки, мать, мы все видим.
-- Добро, добро, добро! Отверсты ли ваши уши, вещие? Слышите ли вы те слова, что молвятся без языка, без голоса?
-- Отверсты, мать, мы все слышим.
-- Добро, добро, добро! Остро ли ваше обоняние, все ли чувства проснулись в вас, вещие? Чуете ли вы запах преступной крови, можете ли вы очистить землю от тех, что замышляют злое против короля и себе подобных? Готовы ли вы совершить правосудие высокого неба, о, дивные! мной наученные, вскормленные хлебом мудрости моей, вспоенные водою колдовства моего?
-- Мать, мы готовы!
-- Так идите! Трудитесь без устали, о, хищные мои птицы! Смотрите, убивающие ждут -- она указала на зловещую группу палачей -- пусть навострятся их копья; белые люди, чужеземные пришельцы, жаждут увидеть... Идите!
С диким воплем разлетелась во все стороны зловещая стая, точно осколки разорвавшейся бомбы; кости на их поясах гремели и стучали, пока они разбегались по всем направлениям, устремлясь в густую толпу воинов. Мы не могли следить за всеми, так приковала к себе наши взгляды ближайшая колдунья. Приблизившись к воинам на несколько шагов, она вдруг начала дикую пляску и закружилась с невероятной быстротой, выкрикивая отрывистые, зловещие фразы: "Чую, чую злодея! Вот он, вот он -- отравитель родной матери! Слышу твои сокровенные мысли, ты помышляешь злое про короля!" Она плясала и вертелась все быстрее, все стремительнее и, наконец, пришла в такое исступление, что пена заклубилась у неё на губах, глаза почти выкатились из орбит, и все её тело затряслось заметной дрожью. Вдруг она стала точно окаменелая, на мгновение будто замерла на месте, точно охотничья собака, напавшая на след, и затем медленно двинулась к воинам, с простертым жезлом. Мне показалось, что по мере её приближения, мужество их поколебалось, и когда она подкралась совсем, они невольно отпрянули. Что до нас, мы следили за её движениями, как прикованные. Все крадучись, все подбираясь, как собака к зверю, она подступала прямо к ним... остановилась, помедлила... и снова сделала несколько шагов. Конец наступил внезапно. Она испустила пронзительный крик, прыгнула -- и дотронулась своим жезлом до высокого воина. В то же мгновение двое ближайших к нему людей схватили за руки обреченного человека и подвели его к королю.
Он не сопротивлялся. Мы видели только, когда он шел, что ноги его влачились по земле, точно разбитые параличем, а руки, беспомощно выронившие копье, были безжизненны, как у трупа. Пока его вели, на встречу выступили двое палачей. Когда они встретились, палачи обернулись к королю, как бы ожидая приказаний.
-- Бей! сказал король.
-- Бей! завизжала Гагула.
И не успели прозвучать эти слова -- как ужасное дело уже свершилось.
-- Один! воскликнул король, и тело оттащила на несколько шагов и бросили на землю. Только что это было сделано, привели другого несчастного, точно быка на бойню. Судя по мантии из леопардовой шкуры, он был воин знатного происхождения. Снова раздалась страшная команда, и жертва упала мертвая.
-- Два! сосчитал король.
И кровавая игра пошла своим порядком. Слыхал я о боях гладиаторов, устраивавшихся рижскими цезарями, и об испанских боях быков, но я позволяю себе думать, что эта кукуанская колдовская охота была во сто раз отвратительнее а тех, и других. Во всяком случае бой гладиаторов, как и бой быков, существовал с целью доставить удовольствие зрителям,-- чего здесь уж никоим образом не могло быть.
Раз мы просто не выдержали и попробовали было воспротивиться этой бойне, но Твала осадил нас очень решительно.
-- Пусть закон исполняется своим чередом, белые люди. Эти негодяи -- вредные колдуны и злодеи; хорошо, что они умрут. Только он и удостоил нам ответить.
Около полуночи бойня прекратилась. Колдуны-ищейки собрались вместе, очевидно, уставшие от своих кровавых подвигов, и мы уже начали думать, что представление окончилось. Но мы ошиблись: вдруг, к нашему изумлению, сама старуха Гагула поднялась с места и, опираясь на свою клюку, заковыляла по направлению к воинам. Страшно было видеть, как эта ужасная ведьма с ястребиной головой, скрюченная в три погибели от непомерной старости, мало-помалу все оживала и оживала, набираясь злых, сверхъестественных сил, и наконец устремилась вперед почти так же быстро, как её зловещие питомицы. Она носилась взад и вперед, распевая себе под нос что-то ужасное, и наконец бросилась на величавого воина, стоявшего впереди одного из отрядов, и ткнула в него своей клюкой. Тут глухой стон прошел по всему отряду, которым он очевидно командовал. Но не смотря на это, двое из воинов схватили его и привели на казнь. Впоследствии мы узнали, что он был очень богатый и влиятельный человек и приходился двоюродным братом королю.
Его также убили. Тогда Гагула опять пустилась кружиться и вертеться, понемногу подбираясь все ближе и ближе... к нам.
-- Чёрт меня побери, если она не подбирается теперь к нам! воскликнул Гуд в ужасе.
-- Вздор! сказал сэр Генри.
Что касается до меня -- так у меня просто душа ушла в пятки, когда я увидел, что старая чертовка метит в нашу сторону.
Гагула неслась прямо к нам, все ближе и ближе, и вся она была, как две капли воды, похожа на скрюченную клюку; её ужасные глаза светились и сверкали недобрым огнем.
Ближе и ближе, вот она совсем близко -- и глаза всех многочисленных зрителей жадно следят за всеми её движениями. Наконец, она стала, как вкопанная.
-- На кого-то она укажет? пробормотал сэр Генри про себя.
Через минуту всякие сомнения исчезли: старуха рванулась вперед и дотронулась до плеча Омбопы -- Игноси тож.
-- Я вижу его насквозь! завопила она.-- Убейте его, убейте: он полон зла; убейте его, чужеземца, прежде, чем польется кровь ради него... Убей его, король!
Наступила маленькая пауза, которою я поспешил воспользоваться.
-- О, король! воскликнул я, поднимаясь и своего места:-- этот человек -- слуга твоих гостей, раб их. Кто прольет кровь нашего слуги, тот прольет нашу кровь. Во имя священного закона гостеприимства, требую твоего покровительства этому человеку!
-- Гагула, матерь вещих, обрекла его на смерть; он должен умереть, белые люди, был угрюмый ответ.
-- Нет, он не умрет, возразил я.-- Умрет тот, кто осмелится его тронуть!
-- Берите его! заревел Твала палачам, которые стояли поодаль.
Они направились было к нам, но остановились в нерешимости. Что до Игноси, он поднял свое копье с таким видом, что ясно было, что он решился дорого продать свою жизнь.
-- Прочь, негодяи! закричал я,-- прочь, если только вы хотите увидеть рассвет завтрашнего дня! Только посмейте до него дотронуться -- и король ваш умрет!
С этими словами я направил на Твалу дуло своего револьвера. Сэр Генри и Гуд также вытащили свои пистолеты; сэр Генри прицелился в ближайшего из палачей, а Гуд с удовольствием приготовился подстрелить Гагулу.
Твала заметно дрогнул, когда мой револьвер очутился на таком близком расстоянии от его широкой груди.
-- Ну, сказал я,-- так как же, Твала?
Наконец, он решился.
-- Возьмите прочь ваши волшебные трубки, сказал он.-- Вы заклинали меня во имя гостеприимства, и только поэтому, а вовсе не из боязни того, что вы можете сделать, я готов пощадить его. Идите с миром.
-- Хорошо, отвечал я как можно равнодушнее,-- а теперь мы устали от вашей резни и хотели бы лечь спать. Кончилась ваша охота?
-- Да, кончилась, сказал Твала угрюмо.
И он поднял копье.
Тотчас заколыхались воинские отряды, и в полнейшем порядке, стройно и базмолино начали выходить один за другим из ворот крааля. Осталась только небольшая кучка людей, которые должны были убирать тела убитых.
Тогда поднялись и мы, и, откланявшись его величеству, на что он почти не соизволил обратить внимания, вернулись в свой крааль.
-- Ну, объявил сэр Генри, когда мы зажгли одну из обыкновенных кукуанских лампад (светильню, сделанную из пальмовых волокон, плавающую в очищенном гиппопотамовом сале),-- ну! могу сказать, что в жизни мне не было так тошно, как сегодня!
-- Если у меня и оставались какие нибудь сомнения насчет того, следует ли помогать Омбопе бунтовать против этого мерзавца -- теперь уж, конечно, они окончательно исчезли, сказал Гуд.-- Я едва мог усидеть на месте, пока продолжалась эта бойня. И как я ни старался закрывать глаза, они как нарочно открывались сами собой ровно тогда, когда не надо. Не понимаю, куда девался Инфадус. Омбопа, друг мой, ты поистине должен быть нам благодарен: еще немножко, и тебя бы знатно отделали!
-- Я благодарен, Вогван, отвечал Омбопа, когда я перевел ему слова Гуда,-- и я вам этого никогда не забуду. Что до Инфадуса, он придет в свое время. Мы должны ждать.
Мы закурили трубки и стали ждать.
Знамение.
Долго, долго, должно быть, часа два сидели мы совершенно молча -- воспоминание о только что виденных нами ужасах так нас угнетало, что нам было совсем не до разговоров. Наконец, когда мы уже начали подумывать о том, что пора и ложиться, и небо на востоке подернулось бледными полосами света, послышались шаги. Затем раздался оклик часового, поставленного у ворот крааля, и ему должно быть отвечали -- хотя мы и не расслышали ответа -- так как шаги приблизились; еще минута -- и Инфадус вошел к нам в хижину, в сопровождении нескольких вождей величавого вида.
-- Я пришел, как обещал вам, сказал он.-- О, белые люди, и ты, Игноси, король кукуанский, я привел с собою этих людей, он указал на группу пришедших вождей.-- Они много значат у нас, так как каждый из них предводительствует тремя тысячами воинов, и воины эти повинуются только им да королю. Я говорил им о том, что видел и слышал. Пусть же и они увидят теперь изображение священной змеи, опоясывающей тебя, и услышат рассказ твой, Игноси, и пусть они скажут, согласны ли они стать на твою сторону против Твалы.
Вместо ответа Игноси опять снял свой пояс и показал изображение змеи на своем теле. Вожди подходили к нему поочередно, рассматривали священное изображение при бледном свете лампады и отходили в сторону, не говоря ни слова. Затем Игноси снова надел пояс и, обращаясь к ним, повторил весь рассказ, слышанный нами утром.
-- Теперь вы сами слышали его слова, вожди, сказал Инфадус, когда он кончил.-- Что же вы скажете? Хотите вы принять сторону этого человека и помочь ему отвоевать отцовский престол, или нет? Вся страна вопиет против Твалы, и кровь народная течет ручьями, как текут вешние воды. Вы видели, что было сегодня вечером. Было еще двое вождей, с которыми я собирался переговорить, а где они теперь? Над их трупами уже завывают гиены... Скоро и с вами будет то же, что с ними, если вы не решитесь теперь. Решайтесь же, братья!
Старший из шести вождей, плотный, седой старик небольшого роста, выступил вперед и отвечал:
-- Правду сказал ты, Инфадус: страна вопиет! Мой родной брат также погиб сегодня вечером вместе с другими... Но только мы затеваем великое дело, и трудно поверить сразу тому, что мы слышим. Почему мы знаем, что оружие, которое мы собираемся поднять, не поднимется ради обманщика? Повторяю: это важное, великое дело, и никто не может предвидеть, чем оно кончится. Только одно наверно известно, что прольются целые потоки крови, прежде чем совершится, что должно; многие будут стоять за короля, ибо люди боготворят солнце, сияющее на небе, а не то, которое еще не успело взойти. Эти белые -- обитатели далеких звезд -- могущественные волшебники, и Игноси у них под крылом. Если он в самом деле законный король наш, пусть они дадут нам знамение, как доказательство, пусть весь народ наш увидит его и уверует. Тогда примкнут к нам воины, зная, что волшебное могущество белых людей на нашей стороне.
-- Разве вам не довольно изображения змеи? сказал я.
-- Нет, господин мой, не довольно. Кто знает, когда оно сделано -- может быть позже, чем по рождении. Дайте нам какое-нибудь особенное знамение. Без него мы не тронемся с места.
Остальные вожди решительно подтвердили его слова, и я в великом затруднении обратился к сэру Генри и Гуду, и объяснил им, в каком положении стоит дело.
-- Мне кажется, что это отлично можно уладить, объявил Гуд, ликуя.-- Попросите их, чтобы они дали нам немножко подумать.
Я это исполнил, и вожди удалились. Едва успели они выйти, как Гуд поспешно схватил ящичек, в котором хранились у него лекарства, отпер его и вынул оттуда записную книжку с календарем на заглавном листе.
-- Ну-с, други мои любезные, скажите-ка мне, ведь завтра у нас четвертое июня? сказал он.-- Мы отмечали все дни очень старательно и потому могли отвечать с полной уверенностью, что да,-- четвертое июня.
-- Прекрасно-с; так слушайте: "четвертого июня -- полное солнечное затмение. Начало в 11 часов 15 минут по гринвическому времени, видимое на здешних островах, в Африке и т. д." Вот вам и знамение. Скажите им, что завтра вы затмите солнце!
Это была великолепная мысль; одно только было страшно, что гудов календарь мог быть неверен. Ведь если мы ложно напророчим в таком важном деле, все наше значение пропадет раз навсегда, а вместе с ним и надежды Игноси на кукуанский престол.
-- А ну, как календарь врет? сказал сэр Генри Гуду, который что-то старательно вычислял на отрывном листке своей книжки.
-- Да с какой же стати он будет врать? отвечал тот.-- Вообще затмения народ аккуратный и начинаются в назначенное время; это я знаю по опыту. А тут еще как нарочно прибавлено, что это затмение будет видно в Африке. Я сделал самые точные вычисления, какие только мог сделать, не зная в точности нашего географического положения, и оказывается, что затмение начнется здесь завтра около часу пополудни и продлится до половины третьего. В течение получаса или больше будет совершенно темно.
-- Что ж, сказал сэр Генри,-- рискнем, пожалуй.
Я согласился, хотя довольно неуверенно, так как затмение -- не свой брат, и послал Омбопу звать вождей. Она сейчас же пришли, и я обратился к ним со следующей речью:
-- Слушайте, именитые люди кукуанские, и ты, Инфаидус! Мы вообще не любим обнаруживать нашего могущества, ибо это значит вмешиваться в дела природы, нарушать ход её событий и повергать мир в ужас и смятение; но дело это такое важное, и мы так прогневались на вашего короля за ту бойню, которую мы видели, и на колдунью Гагулу за то, что она хотела предать смерти нашего друга Игяоси, что мы решили это сделать и дать вам такое знамение, чтобы весь народ мог его видеть. Подойдите сюда,-- и я подвел их к двери хижины и указал им на огненный диск восходящего солнца:-- что вы там видите?
-- Мы видим восходящее солнце, отвечал воин, говоривший и прежде от имени остальных.
-- Так, солнце. Как вы думаете, может ли смертный человек потушить это солнце, так чтобы ночь сошла на землю в полуденный час?
Воин слегка усмехнулся.
-- Нет, господин мой, этого никто не может сделать. Солнце сильнее всякого человека, смотрящего на него.
-- Так ты думаешь? Ну, а я говорю тебе, что сегодня, через час после полудня, мы потушим солнце на целый час времени, так что тьма покроет землю, и сделаем мы это в знак того, что мы не обманщики и Игноси действительно настоящий король кукуанский. Довольно будет вам этого доказательства?
-- Да, господин мой, отвечал старый воин с недоверчивой улыбкой, отразившейся на лицах его товарищей.-- Если вы действительно сделаете это, мы будем вполне довольны.
-- Это будет исполнено. Инкобо, могучий слон, Богван, обладатель блестящего ока, и Макумазан, бодрствующий в долгую ночь -- мы трое говорим вам, что будет, и так и будет. Слышишь, Инфадус?
-- Слышу, господин мой, но мне кажется, что вы обещаете несбыточное. Нельзя потушить солнца: солнце -- отец всего сущего, оно сияет вечно.
-- А между тем мы это сделаем, Инфадус.
-- Хорошо, дивные! Сегодня, вскоре после полудня, Твала пошлет за вами, чтобы вы пришли смотреть на пляску дев и через час после начала пляски ту деву, которую Твала признает самой красивой, убьет королевский сын в жертву Безмолвным, что сидят на страже в тех далеких горах (он указал на те три странного вида горы, которые виднелись там, где будто бы кончалась Соломонова дорога).-- Тогда вы и потушите солнце и спасете жизнь обреченной жертвы, и весь народ поверит вам...
-- Да, повторил старший из вождей, все еще усмехаясь,-- тогда, конечно, поверят.
-- За две мили от Лоо, продолжал Инфадус,-- есть большой холм, изогнутый, точно рог молодого месяца; это укрепленное место, где стоит мой отряд и еще три другие отряда, подвластные этим вождям. Сегодня утром мы постараемся туда отправить еще два или три отряда. И если вы действительно сумеете потушить солнце, и наступит тьма, я возьму вас за руки, выведу из столицы и провожу в это место, откуда мы можем воевать с королем Твалой.
-- Хорошо, отвечал я.-- А теперь дайте нам уснуть немножко и приготовить все, что нужно, для нашего волшебства.
Инфадус встал и, поклонившись нам, ушел вместе с остальными вождями.
-- Друзья, сказал Игноси, как только что она вышли,-- неужели вы, в самом деле, можете совершить это дело, или то, что вы сказали этим людям, одни пустые слова?
-- Кажется, мы это можем сделать, Омбопа... то, бишь, Игноси!
-- Странно, отвечал он.-- Если бы не вы это говорили, я бы не поверил; но я знаю, что вы всегда говорите правду. Если мы переживем это событие, я отплачу вам за все, будьте в этом уверены.
-- Игноси, сказал сэр Генри,-- обещай мне одну вещь!
-- Обещаю заранее, Инкобо, друг мой, хотя и не знаю, чего ты хочешь, отвечал наш величавый гигант с улыбкой.-- Что же мне обещать тебе?
-- Вот что: обещай, что если ты будешь царствовать над этим народом, ты навсегда оставишь ужасный обычай охоты с колдуньями, которого мы были свидетелями; обещай, что в подвластной тебе стране больше не будут убивать людей без суда!
Когда я перевел ему эти слова, Игноси на минуту задумался, но потом отвечал:
-- У черных людей совсем другие нравы и обычаи, чем у белых. Инкобо, да и жизнь мы ценим не так высоко, как вы. Но все же я обещаю тебе это. Колдуньи не будут больше охотиться за людьми, если в моей власти будет удержать их, и ни один человек не умрет смертью без суда.
-- Стало быть, это дело решенное, сказал сэр Генри.-- А теперь пора нам и отдохнуть немножко.
Мы были совершенно измучены и потому скоро заснули крепким сном и спали до тех пор, пока Игноси не разбудил нас часов около одиннадцати. Мы встали, умылись и хорошенько позавтракали на всякий случай, не зная, долго ли нам придется пробыть без пищи. Затем мы вышли из хижины и уставились на солнце; к нашему великому неудовольствию оно предстало нам в таком добром здоровье, что о затмении пока не могло быть и речи.
-- Надеюсь, что затмение придет во время, сказал сэр Генри с беспокойством.-- Лжепророки частенько бывают поставлены в затруднительное положение.
-- Если его не будет, тут нам и конец, отвечал я уныло.-- Я -- не я, если кто-нибудь из этих вождей не перескажет королю всей этой истории, и тогда уж нам не миновать затмения, да еще такого, что оно нам очень не по вкусу придется.
Мы вошли в хижину и надели стальные кольчуги, присланные нам королем. Едва мы успели это сделать, как уже явился гонец от Твалы звать нас на праздник "пляски дев", который сейчас должен был, начаться.
Мы взяли свои карабины и амуницию, чтобы это все было уже с нами, когда настанет время бежать, как предполагал Инфадус, и отправились довольно храбро, хотя в душе порядочно волновались и трепетали. Вся общирная площадь, примыкающая к королевскому краалю, представляла теперь совсем другое зрелище, чем-то, что мы видели накануне вечером. Вместо сомкнутых рядов строгих и суровых воинов, тут теснились густою толпою кукуанские девушки, разукрашенные, но отнюдь не слишком разодетые, так как именно одежды на них было немного. Все они были в венках из цветов и держали в руках пальмовые листья и белые лилии. Посреди площади сидел король Твала, у ног его старуха Гагула, а за ним расположились: Инфадус, Скрагга и человек двенадцать телохранителей. Тут же стояло около двадцати вождей, среди которых я сейчас же узнал большую часть наших вчерашних посетителей.
Твала встретил нас довольно приветливо, хотя я заметил, как он враждебно покосился на Омбопу своим единственным оком.
-- Добро пожаловать, белые обитатели светлых звезд, сказал он.-- Сегодня вы увидите здесь другое зрелище, чем видели при свете вчерашней луны; это не так приятно, как вчерашнее. Как ни хороши девы, воины лучше их. Звон оружия приятнее для слуха мужчины, чем нежные женские речи. Еще раз приветствую вас, приветствую и тебя, о чернокожий незнакомец! Если бы я вчера послушался Гагулы, ты был бы теперь холодным трупом. Счастье твое, что и ты тоже пришел из царства звезд. Ха, ха, ха!
-- Я могу убить тебя, прежде чем ты меня убьешь, о король, спокойно отвечал Игноси,-- и ты станешь холодным трупом прежде, чем мои члены потеряют свою гибкость.
Твала вздрогнул.
-- Смела твоя речь, юноша, возразил он гневно.-- Ты слишком далеко отважился!
-- В чьих устах правда, тот может быть смел. Правда -- острая стрела; она метит прямо в цель и не пролетает мимо... Вот тебе весточка из царства звезд, о король!
Твала нахмурился, и его страшное око яростно сверкнуло, но он промолчал.
-- Пусть начинается пляска! крикнул он, и увенчанные цветами красавицы тотчас же задвигались и запели нежную, звучную песнь, потрясая белыми цветами и перистыми листьями пальм. Они то кружились в быстрой пляске, то плавно скользили, двигаясь стройными рядами навстречу друг другу; сходились и расходились, сплетались в красивые хороводы, вились длинными живыми лентами, рассыпались в разные стороны и смешивались в причудливом, грациозном беспорядке, так что любо было смотреть. Наконец, они остановились, из их толпы вышла одна, необыкновенно красивая девушка, и начала кружиться и плясать перед нами с такой силой и грацией, что могла бы пристыдить любую балетную танцовщицу. Когда она в изнеможении остановилась, ее заменила другая, потом еще и еще, и так они пошли плясать поочередно одна за другою; но ни одна из танцующих ни уменьем, ни грацией, ни красотой не могла сравниться с первой.
Наконец, король поднял руку.
-- Которая из них всех красивее, белые люди? спросил он.
-- Первая, отвечал я, не подумавши.
В следующую минуту я уже раскаялся в этом, потому что вспомнил, как Инфадус говорил нам, что самая красивая из девушек обыкновенно приносится в жертву.
-- Так значит моя мысль -- ваша мысль и мои очи -- ваши очи. И по моему она красивее всех, и тем хуже для неё, ибо она должна умереть!
-- Да, да, должна умереть! провизжала Гагула и повела своими быстрыми глазами в сторону несчастной девушки, которая и не подозревала об ужасной участи, ожидавшей ее, и стояла в нескольких шагах от толпы подруг, обрывая один за другим лепестки цветка, упавшего из её венка.
-- Зачем, о король? спросил я, с трудом сдерживая свое негодование.-- Эта девушка плясала хорошо и понравилась нам; она прекрасна собой. Награждать ее смертью было бы жестоко.
Твала отвечал, посмеиваясь:
-- Таков наш обычай, и каменные люди, что сидят вон там (он показал на отдаленные вершины), должны получить свою дань. Если я сегодня не принесу им в жертву самой красивой из дев, несчастье непременно обрушится на меня и на дом мой. Пророки народа моего гласят так: "если король не убьет красивую деву в день пляски и не принесет ее в жертву тем Дивным, что сидят на страже в горах, то падет он сам и падет дом его". Да, белые люди, брат мой, тот, что царствовал прежде меня, послушался женских слез и не принес этой жертвы, за то он и пал вместе с домом своим, и я теперь царствую вместо него. Кончено, она должна умереть!
Тут он обернулся к своим телохранителям:
-- Приведите ее! Скрагга, наточи свое копье!
Двое людей отправились исполнять его приказание, и тут девушка в первый раз догадалась о том, что ее ожидает, громко вскрикнула и бросилась бежать. Но ее поймали в одну минуту и привели к нам, несмотря на её рыдания и сопротивление.
-- Как тебя зовут, красавица? завизжала Гагула.-- Как! ты не хочешь отвечать мне? Так ты хочешь, чтобы королевский сын покончил тебя сразу?
Услыхавши это приятное предположение, Скрагга сделал шаг вперед и замахнулся своим огромным копьем; вид у него еще был злее, чем обыкновенно. Я заметил, что когда он сделал это движение, рука Гуда машинально подвинулась к револьверу. Несчастная девушка видела сквозь свои слезы, как сверкнула холодная сталь, и это зрелище заставило ее очнуться. Она перестала биться и вырываться у держащих ее людей, судорожно сжала руки и стояла теперь неподвижно, дрожа всем телом.
-- Смотрите, закричал Скрагга в радости и веселии:-- ей страшно смотреть на мою игрушку; она еще и не попробовала её, а уж боится!
И он погладил широкое острие своего копья.
-- Попадись ты мне только, щенок, и ты у меня за это поплатишься! пробормотал Гуд сквозь зубы.
-- Ну, ты теперь успокоилась? Скажи же нам, как тебя зовут, моя милая. Ну, говори же, не бойся, сказала Гагула с насмешкой.
-- О мать, отвечала девушка дрожащим голосом,-- меня зовут Фулатой. Зачем я должна умереть, мать? Что я сделала?
-- Утешься, продолжала издеваться старая ведьма.-- Ты в самом деле должна умереть в жертву тем Дивным, что сидят на страже в горах; но спать сном смерти во тьме гораздо слаще, чем трудиться при свете дня; слаще умереть, чем жить, и ты умрешь от царственной руки собственного королевского сына!
Девушка в отчаянии заломила руки и громко закричала:
-- Жестокие, я так молода! Что я такое сделала? За что не видеть мне, как встает светлое солнце, как выходят вслед ему ясные звезды в темную ночь; за что не собирать больше цветов, отягченных утренней росой, не слыхать, как смеются быстрые воды! Горе мне, не видать мне отцовской хижины, не слыхать материнской ласки! Жестокие, жестокие!
И она снова принялась ломать руки и подняла к небу свое прелестное лицо, орошенное слезами и увенчанное цветочным венком, и так она была прекрасна в своем отчаянии (в самом деле она была на редкость красива), что всякому бы ее стало жалко, у всякого растопилось бы сердце, кто бы был хоть немножко получше тех трех, что тут сидели.
Но их это нисколько не тронуло; ни Гагула, ни её господин не смягчились ни мало, хотя жалость заметна была на лицах вождей и стражи. Что касается до нашего Гуда, так тот просто зарычал от негодования и рванулся вперед, точно собирался броситься к ней на помощь. С своей женской проницательностью, обреченная жертва тотчас поняла, что в нём происходит, и порывистым движением вдруг вырвалась у державших ее людей, и упала к его ногам.
-- О, белый отец мой! воскликнула она,-- защити меня, дозволь мне укрыться под сень твоего могущества и спаси меня! О, спрячь меня от этих жестоких людей, от власти Гагулы!
-- Хорошо, душечка моя, уж я тебя не оставлю, отвечал взволнованный Гуд, хоть и на саксонском наречии, но очень выразительно.-- Встань, встань скорее, будь умница! И он поспешно нагнулся и взял ее за руку.
Твала повернулся и махнул своему сыну, который приближался с поднятым копьем.
-- Ну, теперь действуйте, шепнул мне сэр Генри.-- Чего вы ждете?
-- Я жду затмения, отвечал я.-- За последние полчаса я глаз не свожу с солнца, и могу сказать, что в жизнь свою не видывал, чтобы оно так ярко светило!
-- Делать нечего, нужно рискнуть сию же минуту, а не то девушку убьют. Твала совсем потерял терпение.
Вполне признавая всю силу этого довода, я бросил еще один отчаянный взгляд на светлый лик солнца (наверное, даже самый пылкий астроном, имеющий доказать новую теорию, не с таким волнением дожидался, когда начнется желанное небесное явление, как я теперь!) и с самым торжественным видом, какой только мог на себя напустить, встал между распростертой девушкой и Скраггой, приближавшимся со своим копьем наготове.
-- Король, сказал я,-- этому не бывать; мы не позволим. Оставь эту девушку в покое.
Твала вскочил в неописанном гневе и изумлении, и удивленный шепот раздался среди вождей и в густой толпе девушек, притеснившихся ближе к нам в ожидании наступающей трагедии.
-- Не бывать? Как не бывать?.. Ах ты, белая собака, как ты смеешь лаять на льва?.. Или ты обезумел?.. Смотри, как бы с тобой и со всеми твоими не случилось того же, что с этой жалкой пташкой. Как можешь ты этому помешать? Кто ты такой, что осмеливаешься мне перечить? Прочь, говорю тебе. Скрагга, убей ее. Эй, стражи! схватить этих людей!
Тут несколько вооруженных людей выбежали из-за хижины, где они очевидно были заранее спрятаны.
Сэр Генри, Гуд и Омбопа встали около меня и схватили свои карабины.
-- Остановитесь! закричал я грозно, хотя в эту минуту у меня душа ушла в пятки.-- Остановитесь! мы, белые жители светлых звезд, повторяем, что мы не допустим этого убийства. Смейте только сделать хотя один шаг вперед, и мы потушим солнце и потопим всю землю во мраке. Вы отведаете нашего волшебства!
Моя угроза подействовала: люди остановились, остановился и Скрагга с копьем.
-- Слышите! Слышите! завопила Гагула.-- Слышите вы, как этот лжец хвастается, что он потушит солнце, точно светильник! Пусть-ка он сделает это, тогда мы пощадим обреченную жертву. Да, да, пусть сделает, а не то пусть умрет вместе с нею и со всеми своими!
Я жадно воззрился на солнце, и к моей глубочайшей радости и облегчению увидел, что мы не ошиблись: на краю его сияющего диска показалась едва заметная полоска тени.
Я торжественно поднял руку к небу (что немедленно сделали сэр Генри и Гуд по моему примеру), и продекламировал несколько строк из первых, пришедших мне в голову стихов, стараясь произносить их как можно грознее и величавее. Сэр Генри пришел мне на помощь, и произнес громовым голосом несколько текстов из Библии, а Гуд обратился к сияющему солнцу, прибирая всякую бессмыслицу.
Темная полоса тени медленно подвигалась на сияющую поверхность, и в окружающей нас толпе послышались робкие возгласы.
-- Смотри, о, король! Смотри, Гагула! Смотрите вы все, вожди, воины и женщины, смотри весь народ! Вы теперь видите, держат ли свое слово белые люди, пришедшие к вам со звезд, видите, пустые ли они лжецы! Солнце гаснет у вас на глазах, скоро совсем настанет ночь в полуденный час. Вы просили знамения -- вот, смотрите: оно вам дано. Потухни, о, солнце! Затми свое яркое сияние, о, пресветлое! Повергни в прах сердца высокомерных, пожри весь мир черными тенями!
Зрители испустили вопль ужаса. Некоторые стояли, точно окаменелые от страха; другие бросались на колени и громко вопили. Король сидел совершенно спокойно, но его черная кожа страшно побледнела. Одна Гагула не потерялась.
-- Это пройдет, закричала она,-- я видала, как это бывает. Никто не может потушить солнца; не теряйте мужества, стойте спокойно -- тьма пройдет!
-- Вот увидишь, как она пройдет! закричал я вне себя от волнения.-- Гуд, ради Бога, врите что попало, только не переставайте. Я больше не помню никаких стихов. Хоть бранитесь, только не замолкайте, голубчик!
Гуд с честью вышел из наложенного на него испытания. В течение добрых десяти минут он молол всякую отборную чепуху и, кажется, даже ни разу не повторился. Между тем, черная тень все надвигалась. Странные, зловещие тени сменили солнечный свет, зловещая тишина охватила окрестность; только по временам где-то жалобно пискнет птичка, и опять все смолкнет. Запели петухи. Тень надвигалась все дальше и дальше; вот уже она захватила больше чем половину багряного диска.
Воздух сгустился и потемнел. Становилось все темнее и темнее; наконец мы едва могли различать яростные лица ближайшей к нам группы людей. Зрители стояли совершенно безмолвно; перестал и Гуд молоть свою бранную чепуху.
-- Солнце умирает, волшебники убили солнце! вдруг завопил Скрагга.-- Все мы умрем в темноте! и вне себя от страха и ярости, он схватил копье, и изо всей силы ударил им сэра Генри в его богатырскую грудь. Но он, очевидно, позабыл про стальные кольчуги, подаренные нам королем и надетые у нас под остальной одеждой. Копье отскочило, не причинивши ни малейшего вреда, и прежде чем он успел нанести второй удар, сэр Генри вырвал копье у него из рук и проколол им насквозь его самого. Он упал мертвый.
Тогда толпа девушек, уже и так обезумевшая от страха при виде наступающей темноты, окончательно потеряла голову и бросилась бежать в величайтесь смятении к воротам крааля, испуская громкие крики. Паника этим не ограничилась. Сам король спасся бегством в свою хижину, и за ним поспешили его телохранители, некоторые из вождей и Гагула, удиравшая с необыкновенным прожорством вслед за своим повелителем; так что в одну минуту около трупа Скрагги на месте происшествия остались только мы, обреченная на смерть Фулата, Инфадус да несколько вождей, приходивших к нам накануне вечером.
-- Ну, вожди, сказал я,-- теперь мы вам дали знамение. Если вы довольны, поспешим в то место, о котором вы вчера говорили. Теперь уж невозможно остановить действие нашего волшебства; оно продолжится еще около часа. Так воспользуемся же наступившей темнотой.
-- Идемте! сказал Инфадус и тронулся в путь; за ним последовали испуганные вожди, мы сами и красавица Фулата, которую Гуд вел за руку. Не успели мы дойти до ворот крааля, как солнце окончательно скрылось. Мы взялись за руки и пошли ощупью среди наступившей темноты.
Перед битвой.
К счастью для нас, Инфадус и остальные вожди знали в совершенстве все ходы и переходы огромного города, так что мы быстро подвигались вперед, не смотря на совершенную темноту.
Мы шли таким образом час или больше, и наконец, затмение начало проходить и тот самый краешек солнца, который исчез прежде всего, снова стал виден. Через пять минут стало уже настолько светло, что мы могли различать то, что нас окружало, и тут мы увидели, что находимся уже за чертой города Лоо и приближаемся к большому холму с плоской вершиной, занимающему площадь около двух миль в окружности. По строению своему этот холм был из тех, какие очень часто встречаются в южной Африке; вышины он был незначительной, в самом высоком месте не более двухсот футов, но за то отличался особенной формой, в виде подковы, и необыкновенно крутыми склонами, усеянными камнем. Вершина у него была плоская, покрытая травою; на этой плоскости мог поместиться довольно обширный лагерь, чем и воспользовались, чтобы водворить здесь значительное военное поселение. Обыкновенно здесь стоял один отряд в три тысячи человек; но теперь, карабкаясь по склону холма при свете возрождающегося дня, мы заметили, что тут собралось гораздо больше войска.
Взобравшись, наконец, на вершину, мы увидели толпы воинов, теснившихся в величайшем ужасе при виде происходившего перед ними явления природы. Мы молча прошли между ними и подошли к хижине, расположенной в самом центре площадки, венчающей холм. Здесь, к удивлению, нашли мы двух воинов, ожидавших нашего прибытия со всеми пожитками и оружием, которые мы, разумеется, должны были бросить в своем поспешном бегстве.
-- Я посылал за ними, объяснил нам Инфадус,-- а также вот и за этим, и он показал на давно утраченное платье Гуда.
Гуд бросился к нему с неописанным восторгом и немедленно начал надевать его.
-- Как, неужели господин мой хочет спрятать свои прекрасные белые ноги! воскликнул Инфадус с сожалением.
Но Гуд был неумолим, и с этих пор кукуанцы имели всего только один случай увидать его "прекрасные белые ноги". Гуд человек не тщеславный. Отныне только его одинокая бакенбарда, прозрачный глаз да волшебные зубы должны были удовлетворять их эстетические стремления.
Затем Инфадус сообщил нам, что он приказал собраться всем нашим войскам, чтобы объяснить им подробно цель восстания, задуманного вождями, и показать им законного наследника престола, Игноси.
Через полчаса наши войска, всего около двадцати тысяч человек (в числе которых находился цвет кукуанской армии), собрались на открытой площади, куда пошли и мы. Воины выстроились по трем сторонам площади и представляли великолепное зрелище. Мы встали на той стороне, которая осталась свободной, и нас тотчас же окружили все вожди и военачальники. К ним обратился Инфадус; как и большинство знатных кукуанцев, он был оратором от природы. В сильных красноречивых выражениях изложил он историю отца Игноси, рассказал, как предательски умертвил его Твала и как жена его и маленький сын чуть не погибли от голода. Далее он напомнил, как страдает край под жестоким управлением Твалы, упомянул о происшествиях предыдущей ночи, когда благороднейшие, лучшие люди страны были осуждены и преданы лютой смерти, как злоумышленники. Рассказал он, как белые жители сияющих звезд воззрели на далекую страну, увидели её тяжкое положение и решились облегчить её участь во что бы то ни стало, и для этого протянули руку настоящему повелителю кукуанцев, Игноси, томившемуся в далеком изгнании, и привели его на родину через непроходимые горы. И возмутились белые люди злыми деяниями короля Твалы, и показали свое великое чародейство: чтобы убедить малодушных и спасти жизнь прекрасной Фулаты, потушили они солнце и поразили злого змееныша, Скраггу, а теперь приготовились держать сторону возмутившихся и помогать им погубить Твалу и возвести на его место законного повелителя народа -- Игноси.
Он кончил свою речь среди всеобщего одобрения, после чего выступил вперед и заговорил сам Игноси. Повторивши все, что сказал Инфадус, он заключил свое обращение к присутствующим следующими словами:
-- О вожди и воины, о народ мой, вы слышали мои слова. Теперь выбирайте между мною и тем, кто занимает мой престол, кто умертвил своего родного брата и прогнал братнего сына, чтобы погиб он во мраке и холоде. Что я воистину король ваш, скажут вам они (он указал на вождей), ибо они видели священное изображение на моем теле. Разве эти белые люди, со всем их волшебным могуществом, стали бы меня поддерживать, если бы я не был королем? Трепещите вожди и воины, и ты, о, народ! Или не стоит еще перед вами та черная тьма, которую они послали на землю, за погибель Твалы, на защиту нашего бегства? Или вы ее не видите?
-- Видим! отвечали воины.
-- Я -- король; повторяю вам, что я король, продолжал Игноси, выпрямляясь во весь свой богатырский рост и поднимая высоко над головой свой широкий боевой топор.-- Если найдется среди вас хоть один человек, который скажет, что это не правда, пусть он выйдет вперед. Вызываю его на бой, и кровь его да будет ярким доказательством справедливости моих слов! Пусть сразится со мною! и он взмахнул топором так, что железо сверкнуло на солнце.
Так как охотников отвечать на это приглашение не оказалось, наш бывший служитель продолжал свою речь.
-- Я воистину король ваш, и если вы примкнете ко мне в битве, и я одержу победу -- вы разделите вместе со мной и победу, и почести. Я одарю вас щедрыми дарами и дам вам почетные места; а если вы падете, я паду вместе с вами. А еще обещаю вам, что не будет больше кровопролития в стране, когда я воссяду на престол моих предков. Вы перестанете напрасно взывать о правосудии и подвергаться казни вместо суда, не будут колдуны травить вас и обрекать беспричинной смертью. Только оскорбляющий закон будет наказываться смертью. Ваших краалей не будут отнимать у вас, и всякий будет спокойно спать в своей хижине, без страха и справедливость будет ходить по стране с завязанными глазами. Что же вы скажете, о вожди и воины, что скажешь, народ мой? Решились ли вы стать на мою сторону?
-- Решились, о король! был ответ.
-- Хорошо. Оглянитесь теперь, смотрите, как спешат во все стороны гонцы Твалы, как спешат они из великого города на восток и запад на север и юг, чтобы созвать могучее войско на погибель мою и вашу, на погибель моих друзей и покровителей. Завтра, или быть может еще через день, он придет со всеми, кто остался ему верен. Тогда я увижу, кто мне истинно предан, кто и страшится умереть за правое дело; и еще повторю вам: такие люди не будут забыты, когда настанет час торжества. Я сказал, о вожди и воины и весь народ мой. Теперь идите в свои хижины и готовьтесь к войне.
Наступила минутная пауза; затем один из вождей поднял руку и громкий приветственный клик прогремел в рядах. Это значило, что войска признают Игноси своим королем. Потом они зашевелились, построились и ушли отряд за отрядом
Через полчаса мы собрались на военный совет в котором участвовали все предводители отрядов. Для нас было очевидно, что неприятель вскоре нападет на нас с превосходными силами. С нашей наблюдательной позиции на холме было видно, как стягивались войска со всех концов, и как из Лоо отправлялись гонцы по всем направлениям, несомненно для того, чтобы вызвать подкрепления войскам короля. На нашей стороне было около двадцати тысяч войска, которое составилось из семи лучших полков страны. По расчёту Инфадуса и прочих вождей, в распоряжении Твалы было по меньшей мере от тридцати до тридцати пяти тысяч войска, уже стоявшего наготове в Лоо, да кроме того к полудню следующего дня он мог собрать еще тысяч пять, если не больше, в подкрепление. Конечно, могло случиться, что некоторые из его полков перейдут на нашу сторону, но рассчитывать на это, как на нечто определенное, было невозможно. Между тем было ясно, что производятся деятельные приготовления к нашему уничтожению. Сильные отряды вооруженных людей уже показывались вблизи нашего холма и были заметны еще и другие признаки приближающегося нападения. Впрочем, и Инфадус, и остальные вожди были того мнения, что в эту ночь нападения не будет, и что ее употребят на приготовления и на то, чтобы по возможности рассеять впечатление, произведенное на умы воинов мнимо волшебным затмением солнца. Они уверяли, что нападение будет произведено завтра, и впоследствии оказалась, что они были правы.
Между тем, мы постарались укрепить насколько возможно нашу позицию. За эту работу принялись почти все наши наличные силы, и в те два часа, которые нам оставались до заката солнца, они сделали просто чудеса.
Наш холм был скорее санитарным лагерем, чем крепостью, и до сих пор употреблялся для стоянки тех полков, которые пострадали во время службы в нездоровых местностях страны. Все дороги и тропинки, ведущие на вершину холма, была теперь тщательно загорожены массами камней и вообще всякий доступ к нашей позиции был огражден и затруднен, насколько позволило время. Во многих местах навалили целые кучи огромных камней, чтобы скатывать их вниз, на осаждающих; полкам были заранее отведены определенные места; словом, были сделаны все приготовления, какие только могла придумать наша общая изобретательность.
Перед самым закатом мы заметили небольшую кучку людей, приближавшихся к нам от города. Один из них держал в руке пальмовую ветвь, что означало, что он послан в качестве парламентера.
Когда он подошел ближе, Игноси, Инфадус, двое вождей и мы трое спустились к нему на встречу к подножию холма. Посланный был видный малый, воинственного вида; как водится, на нём была мантия из леопардовой шкуры.
-- Привет! воскликнул он, приблизившись к нам.-- Привет короля нечестивым, ведущим с ним святотатственную войну; привет царственного льва низким шакалам, завывающим во след ему!
-- Говори, сказал я.
-- Вот слова короля: покоритесь его королевской воле, чтобы не было вам хуже. Уже вырвано плечо у черного быка и король влачит его по полю истекающего кровью {Этот жестокий обычай практикуется и у других племен Южной Африки, в случае объявления войны, или цругого важного общественного события.}.
-- А какие условия предлагает нам Твала? спросил я чисто из любопытства.
-- Самые милостивые условия, достойные великого короля. Вот слова Твалы, одноглазого, могучего, супруга тысячи жен, повелителя кукуанцев, самодержца Великой Дороги, любимца Дивных, сидящих на страже в горах, тельца черной коровы, слона, потрясающего землю могучей стопой, устрашителя злодеев, страуса, попирающего пустыню быстрыми ногами, великого, черного, премудрого короля из рода в род! Вот слова Твалы: "Я милосерд и не требую много крови. Только один из десяти умрет, остальные свободны. Но белый человек, Инкобо, убивший моего сына, и черный человек, слуга его, объявивший притязания на мой престол, и Инфадус, брат мой, поднявший восстание против меня,-- эти трое умрут лютой смертью, в виде жертвоприношения Дивным стражам гор". Такова милосердная воля Твалы.
Посоветовавшись с другими, я отвечал как можно громче, чтобы слышали наши воины:
-- Ступай к Твале, пославшему тебя, и скажи ему, что мы, то есть Игноси, законный король кукуанцев, Инкобо, Богван и Макумазан, мудрые жители звезд, потушившие солнце, Инфадус, вельможа королевской крови, вожди и воины, и весь собравшийся здесь народ, велим сказать ему в ответ: "Мы ни за что не сдадимся, и прежде, чем зайдет солнце, обезглавленный труп Твалы простынет у его порога, а Игноси, отца которого он убил, воцарится на его место". Теперь иди, пока тебя не прогнали, и подумай хорошенько, прежде чем поднимать руку на таких людей, как мы.
Парламентера громко засмеялся.
-- Нас не запугаешь хвастливыми речами, воскликнул он.-- Покажите-ка завтра свою отвагу, о вы, затмившие солнце! Гордитесь себе, сражайтесь и веселитесь, пока вороны не обчистят ваших костей, так что они станут белее ваших лиц. Прощайте, может быть мы с вами встретимся в битве. Прошу вас, подождите меня, о белые люди!
Отпустивши нам эту насмешку, он удалился, и солнце почти тотчас же закатилось.
В эту ночь всем нам было очень много дела, так как мы продолжали наши приготовления к завтрашней битве, на сколько это было возможно при лунном свете. От того места, где заседал наш военный совет, беспрестанно отправлялось гонцы и возвращались назад. Наконец, около часу пополуночи, все, что только возможно сделать было, сделано, и весь лагерь погрузился в глубокий сон; только изредка раздавался оклик часового. Тогда мы с сэром Генри, в сопровождении Игноси и одного из вождей, спустились с холма и обошли наши аванпосты. Покуда мы шли, на самых неожиданных местах вдруг появлялись копья, сверкавшие при лунном свете месяца, и также внезапно исчезали, как только мы произносили пропускной пароль. Было очевидно, что часовые не дремали на своем посту. Потом мы вернулись назад, пробираясь между рядами спящих воинов, между которых многие в последний раз вкушали земной покой.
Лунный свет дрожал на их копьях, играл на их лицах и придавал им призрачный вид; прохладный ночной ветер колыхал их длинные траурные перья. Они спали в самых разнообразных положениях, то распростершись на земле, раскинувши руки и ноги, то скорчившись и съежившись; их суровые, могучия фигуры казались странными, не человеческими, таинственными образами при лунном свете.
-- Как вы думаете, много ли их останется в живых завтра к этому времени? спросил сэр Генри.
Я покачал головой и опять посмотрел на спящих воинов. Моему усталому, но все-таки возбужденному воображению представлялось, что смерть уже коснулась их. Мой умственный взор невольно искал и старался угадать тех из них, которым суждено быть убитым, и вдруг великое сознание таинственности человеческой жизни нахлынуло в мою душу, вместе с безграничной скорбью о том, до чего эта жизнь ничтожна и печальна. Сегодня эти тысячи людей спят здоровым сном, а завтра не только они, но еще многие, многие другие, быть может мы сами, окоченеют от холода смерти; их жены будут вдовами, их дети -- сиротами, и родина никогда не увидит их больше. А издревле сияющий месяц будет сиять все также безмятежно и ясно, и ночной ветер будет шевелить луговые травы, и мать-земля будет наслаждаться своим счастливым спокойствием, как наслаждалась и тогда, когда еще не было этих людей в помине, как и будет наслаждаться, когда они совсем забудутся.
Много подобных мыслей роилось в моей голове, пока я стоял и смотрел на темные фантастические группы воинов, спящих "на острие копья", как это у них называется.
-- Куртис, сказал я сэру Генри,-- меня одолевает самая жалкая трусость.
Сэр Генри погладил свою белокурую бороду и сказал, смеясь:
-- Я уж это не в первый раз от вас слышу, Кватермейн.
-- Ну, так вот и теперь со мной то же самое. Знаете что? Ведь завтра ночью вряд ли кто-нибудь из нас будет жив. На нас нападут с превосходными силами, и потому весьма сомнительно, что мы удержим за собой эту позицию.
-- Как бы то ни было, а все-таки мы расквитаемся хоть с некоторыми, как следует. По правде сказать, Кватермейн, это прескверная история, и по настоящему нам не следовало в нее и ввязываться; но уж раз, что мы вмешались, делать нечего -- надо постараться. Мне лично гораздо приятнее умереть в битве, чем другой смертью, а теперь и подавно, раз что осталось так мало шансов найти бедного Джорджа. Но судьба благосклонна к храбрым, а потому удача может быть и на нашей стороне. Во всяком случае, резня будет ужасная, и нам придется быть все время в самой свалке, так как мы должны поддержать свою репутацию.
Последние слова сэр Генри произнес совсем печальным голосом, но при этом глаза его говорили совсем другое. Мне сдается, что сэр Генри просто таки любит драку.
После этого мы проспали часа два. Перед самым рассветом нас разбудил Инфадус, который пришел сказать нам, что в столице заметна усиленная деятельность, и что отряды королевских застрельщиков приближаются к нашим аванпостам.
Мы, встали и снарядились в битву, надевши свои стальные кольчуги, которые пришлись теперь как нельзя более кстати. Сэр Генри взялся за дело основательно и оделся туземным воином. "Когда живешь в Кукуании, надо все делать по кукуански", заметил он, облекая блестящей сталью свою богатырскую грудь; но этого мало. По его просьбе, Инфадус снабдил его полным воинским нарядом. Он завязал на шее мантию из леопардовой шкуры, присвоенную военачальникам, надел на голову пучек страусовых перьев, носимый только знатнейшими из вождей, и опоясался великолепным поясом из белых бычачьих хвостов. Пара сандалий, тяжелый боевой топор с рукоятью из кости носорога, круглый железный щит, обтянутый белой бычачьей шкурой, и установленное количество метательных ножей (толла) довершали его вооружение, к которому он, впрочем, еще прибавил револьвер. Конечно, это был дикарский наряд, но я должен сказать, что никогда не видывал более красивого зрелища, чем-то, какое представлял собою сэр Генри, одетый таким образом. Его великолепная наружность особенно выигрывала в этом костюме, и когда пришел Игноси в совершенно таком же наряде, я подумал про себя, что до сих пор никогда не встречал двух таких удивительных молодцов. Нам с Гудом стальные кольчуги были далеко не так впору. Начать с того, что Гуд ни за что не хотел расстаться со своим костюмом, да и вообще, нельзя не согласиться, что плотный, низенький джентльмен, со стеклышком в глазу, с наполовину выбритой физиономией, наряженный в кольчугу, старательно заправленную в очень узкие манчестеровые панталоны,-- должен был представлять зрелище действительно очень необычайное, но отнюдь не величественное. Ну, а мне кольчуга была так велика, что я попросту надел ее сверх всего остального платья, отчего она топорщилась довольно неуклюже. Щит, с которым я совсем не умел обращаться, копье, пара ножей, револьвер да длинное перо, которое я воткнул за ленту своей охотничьей шляпы, чтобы придать себе по возможности зверски-воинственный вид,-- довершали мой скромный костюм. Разумеется, кроме всех этих принадлежностей, каждый из нас держал про запас свой карабин, но так как зарядов было у нас немного и при рукопашной битве они были нам совершенно бесполезны, мы распорядились так, что за нами тащили их носильщики.
Снарядившись, как следует, мы торопливо поели и отправились посмотреть, как идут наши дела. На нашей площадке была в одном месте куча темного камня, исполнявшая должность и главной квартиры и сторожевой башни вместе. Здесь мы нашли Инфадуса, окруженного воинами его отряда -- Белыми (так они назывались по цвету своих щитов), которые несомненно составляли цвет кукуанской армии. То были те самые, которых мы видели в пограничном краале, когда пришли в Кукуанию. Этот отряд, состоящий теперь из трех тысяч пятисот человек, мы назначили в резерв; воины лежали на траве и смотрели, как выходят из Лоо королевские войска, двигаясь длинными колоннами, черневшими издали точно вереницы муравьев. Эти колонны казались просто бесконечными; всех их было три и в каждой было по крайней мере тысяч одиннадцать или двенадцать человек.
Выйдя из города, они остановились и построились, после чего один отряд двинулся направо, другой -- налево, а третий медленно направился прямо на нас.
-- А -- а, они хотят напасть на нас с трех сторон зараз! сказал Инфадус.
То была не особенно приятная новость, так как холм наш занимал по крайней мере полторы мили в окружности, и потому наша позиция была поневоле очень растянута, так что защищать ее с разных сторон было очень трудно: нам нужно было как можно больше сосредоточивать свои слабые силы. Но раз, что мы не могли заставить неприятеля нападать на нас, как нам хотелось,-- приходилось действовать сообразно с обстоятельствами, и мы немедленно послали сказать разным отрядам, чтобы они готовились отражать нападающих со всех сторон.
Нападение.
Все три колонны медленно подвигались вперед, без всякого признака поспешности, или замешательства. Приблизившись к нам шагов на пятьсот, средняя остановилась там, где начиналась луговина, которая вдавалась мысом в ваш холм имевший приблизительно форму подковы, обращенной своими концами к городу. Очевидно она остановилась для того, чтобы дать время двум остальным обойти нашу позицию, так как они собирались напасть на нас одновременно с трех сторон.
-- Эх, кабы сюда да картечницу! сказал Гуд, оглядывая тесные фаланги, стоявшие внизу.-- Через двадцать минут я бы очистил всю равнину!
-- Но так как её у нас нет, то нечего по ней и сокрушаться. А вот пусть Кватермейн попробует по ним стрелять. Посмотрите-ка, не возьмет ли пуля того высокого молодца, должно быть, главного между ними. Держу пари, что вы промахнетесь, и готов прозакладывать целый золотой, который право отдам, если мы уцелеем, что вы не попадете и за десять шагов от него.
Это меня задело. Я зарядил скорострелку солидной пулей и спокойно выждал, пока мой приятель отошел шагов на десять от своего отряда, в сопровождении только одного воина, верно для того, чтобы лучше рассмотреть нашу позицию. Тогда я лег на землю, положил карабин на скалу и прицелился. Мой карабин, как и все скорострельные ружья, бил всего только на триста пятьдесят шагов. Воин стоял совершенно спокойно, так что мне было очень удобно в него целиться; но потому ли, что я был очень возбужден, что дул ветер, или что цель была слишком далеко, только случилось совсем не то, чего я ожидал. Прицелившись, как мне казалось, наверняка, я спустил курок, и когда дым от выстрела рассеялся, с неудовольствием заметил, что мой воин цел и невредим, а его подчиненный, стоявший по крайней мере на три шага левее, лежит на земле, очевидно мертвый. Намеченный мною военачальник проворно повернулся и побежал к своему отряду, в заметном переполохе.
-- Браво, Кватермейн! закричал Гуд.-- Вы его спугнули!
Это меня ужасно взбесило, терпеть не могу давать промаха при публике и всегда стараюсь избежать этого елико возможно. Когда человек только и умеет делать одно какое-нибудь дело, так уж он любит поддерживать свою репутацию, когда до него дойдет черед. Неудача совершенно вывела меня из себя, и тут я сделал ужасную гадость. Я поспешно прицелился и послал ему вторую пулю. Несчастный взмахнул руками и упал ничком. На этот раз я не промахнулся и пришел от этого в великое восхищение, как настоящий зверь. Я привожу это в доказательство того, до какой степени мы мало думаем о других, когда дело идет о нашей гордости или репутации.
Наши войска, видевшие этот подвиг, разразились дикими криками радости, принимая это за новое чародейство белых людей и за доброе предзнаменование нашего успеха, а войско, к которому принадлежал убытый и которым, как мы впоследствии убедились, он действительно командовал, начало отступать в величайшем смятении. Тут и сэр Генри с Гудом взялись за ружья и принялись палить по тесной толпе воинов; я также выстрелил разок, другой, и насколько мы могли судить, нам удалось повалить еще человек восемь или десять, прежде чем они очутились вне наших выстрелов.
Как раз в ту минуту, как мы прекратили свою пальбу, направо от нас раздался зловещий рев бесчисленных голосов, а затем то же самое и с левой стороны. Два остальные отряда перешли в наступление.
Тут человеческая масса, теснившаяся перед нами, раздалась немного на обе стороны и потом побежала мелкой рысцой к нашему холму, вдоль по луговой полоске, запевая на бегу какую-то дикую песню низко звучавшими, басовыми голосами. Мы открыли по ним беспрерывный огонь, пока они приближались; иногда помогал нам и Игноси. Таким образом мы положили еще несколько человек, но конечно, это произвело такое же действие на этот могучий прилив вооруженной человеческой стихии, как производит горсть мелких камешков, брошенная навстречу надвигающейся волне.
Они все приближались с криками, со звоном копий; теперь они уже теснили наши передовые посты, расставленные среди скал у подножия горы. Затем их движение замедлилось, хотя мы до сих пор не оказали им никакого сопротивления; им приходилось идти в гору и потому они пошли тише, чтобы не затруднять дыхания. Наша первая оборонительная линия была на полу-горе, вторая -- шагов на пятьдесят ниже, а третья шла по самому краю равнины.
Они все приближались и громко раздавался их воинственный клич:
-- Твала! Твала! Бей! Бей!
-- Игноси! Игноси! Бей! Бей! отвечали наши.
Теперь неприятель подошел совсем близко и страшные толла (метательные ножи) полетели взад и вперед. Раздались ужасающие, грозные вопли и битва завязалась.
Заколыхалась масса сражающихся воинов, повалились люди и стали густо устилать землю, точно листья от дыхания осеннего ветра; но вскоре превосходные силы нападающих дали себя знать и наша первая оборонительная линия начала медленно подаваться назад, и все отступала, пока не слилась со второю. Здесь произошла отчаянная схватка, но затем наши войска были снова оттеснены назад наверх; наконец, минут через двадцать после начала битвы, и третья линия вступила в дело. Но к этому времени нападающие уже успели сильно утомиться и к тому же потеряли очень много людей убитыми и ранеными, так что прорваться через третью неприступную стену копий оказалось им не под силу. Некоторое время густая масса сражающихся подавалась то в ту, то в другую сторону, в пылу то утихающей, то разгорающейся битвы, так что исход казался сомнительным.
Сэр Генри смотрел на эту отчаянную борьбу загоревшимися глазами, и вдруг, не говоря ни слова, бросился вперед, Гуд за ним и оба вмешались в самую горячую свалку. Что до меня, я остался на месте.
Воины увидали его гигантскую фигуру, когда он вмешался в битву, и тотчас послышались крики:
-- Инкобо! Инкобо с нами!
С этой минуты не осталось никакого сомнения в исходе битвы.
Нападающие дрались с отчаянной храбростью, но их оттесняли все больше и больше, шаг за шагом, вниз по горному склону, и наконец они отступили к своим резервам в порядочном замешательстве. В то же время явился гонец с известием, что нападение успешно отражено с левой стороны; я только что мысленно поздравил себя с тем, что на этот раз сражение кончилось, как вдруг, к нашему ужасу, мы увидели, как наши войска, те самые, что должны были защищать позицию справа,-- бегут в нашу сторону по равнине, преследуемые многочисленными отрядами неприятеля, который очевидно действовал успешно с этой стороны.
Игноси, стоявший рядом со мной, с первого взгляда понял в чём дело и отдал поспешно приказание. Оставленный в резерве отряд Белых, окружавший нас теперь, в туже минуту приготовился действовать. Снова Игноси отдал краткое приказание, которое тотчас же подхватили и повторили остальные военачальники, и через минуту я почувствовал, к своему великому неудовольствию, что и меня увлекает бешеный поток нападающих, устремившихся на встречу приближающемуся врагу. Стараясь не отставать от гиганта Игноси, я побежал за ним во всю прыть, как будто мне очень хотелось, чтобы меня убили. Минуты через две,-- мне казалось, что время слишком скоро идет,-- мы уже врезались в толпу наших беглецов, которые сейчас же стали собираться и строиться позади нас, а потом я уж решительно не знаю, что тут произошло. Я только и помню, что страшный, раскатистый гром сталкивающихся щитов, да внезапное появление огромного разбойника, у которого глаза положительно сбирались выскочить из головы и который лез прямо на меня со своим окровавленным копьем. Но я не оплошал, в чём и признаюсь не без гордости. На моем месте очень многие так бы и спасовали раз навсегда. Ясно было, что если я останусь стоять, как был, тут мне и конец, и потому, когда страшное видение приблизилось, я в тот же миг бухнулся к его ногам, да так искусно, что он с разбега перескочил через меня и шлепнулся на землю; и прежде, чем он успел встать, я уже вскочил на ноги и покончил его сзади из револьвера.
Вскоре после того кто-то меня повалил и больше я уж ничего не помню. Когда я очнулся, то увидел, что нахожусь опять около каменной кучи и Гуд наклоняется надо мной с фляжкой воды.
-- Как вы себя чувствуете, старина? спросил он с беспокойством.
Прежде чем ему отвечать, я встал и хорошенько встряхнулся.
-- Да ничего себе, благодарю вас! сказал я.
-- Слава Тебе Господи! Я уж просто и не знаю, что почувствовал, когда вас принесли; я думал, что вам пришел конец.
-- Нет еще покуда, голубчик. Должно быть мне просто кто-нибудь дал тумака в голову, ну я маленечко и одурел. Чем же кончилось у нас дело?
-- На этот раз они отбиты со всех сторон. Но потери у нас ужасные; мы потеряли целых две тысячи человек убитыми и ранеными; они, должно быть,-- три тысячи. Посмотрите-ка, вот так зрелище!
И он указал на длинную вереницу людей, которые шли по четыре вместе, причем каждые четверо человек несли нечто в роде кожаных носилок, которые держали за четыре угла. На этих носилках,-- а казалось, что им просто нет числа,-- лежали раненые, которые по прибытии тотчас осматривали лекаря. Таких носилок бывает множество при каждом кукуанском полку, а лекарей у них полагается по десяти на каждый полк. Если рана была не смертельна, пациента немедленно уносили и помогали ему, на сколько было возможно при существующих обстоятельствах.
Мы поспешили уйти как можно дальше от этого потрясающего зрелища, на ту сторону каменной кучи, и тут нашли сэра Генри (все еще держащего в руках окровавленный боевой топор), Игноси, Инфадуса и двух -- трех вождей, занятых важным совещанием.
-- Слава Богу, что вы пришли, Кватермейн! Я никак не могу хорошенько взять в толк, чего хочет Игноси. Кажется, дело в том, что хотя мы и отразили нападение, но за то Твала получил свежие подкрепления и обнаруживает намерение окружить нас со всех сторон, с тем, чтобы взять нас голодом.
-- Скверно!
-- Да; тем более, что, по словам Инфадуса, у нас скоро не будет воды.
-- Господин мой, это правда, сказал Инфадус.-- Наш источник не может поить такого громадного количества людей; он быстро иссякает. Не успеет наступить ночь, как уже мы будем страдать от жажды. Слушай, Макуназан, ты человек мудрый и, конечно, видал уже много войн в тех далеких странах, откуда вы пришли,-- если только на звездах бывают войны. Поведай же нам, что нам теперь делать? Твала достал себе свежих воинов на место падших в бою; но за то Твала проучен: злой коршун не думал, что сокол приготовится его встретить; клюв наш пронзил ему грудь -- он больше на нас не нападет. Мы также истерзаны; и он будет ждать, не сходя с места, пока мы не умрем; он обовьется вокруг нас, как обвивается змея вокруг своей добычи, и поведет неподвижную игру.
-- Понимаю, сказал я.
-- Так вот, Макумазан, ты видишь, что у нас здесь нет воды и очень немного пищи, и нужно нам выбирать одно из трех: или томиться, точно голодный лев в пещере, или проложить себе путь на север, или же (тут он встал и указал на густые полчища наших врагов) броситься прямо в пасть Твалы. Инкобо, наш великий воин -- он бился сегодня, как буйвол в сетях: воины Твалы так и валились под ударами его топора, точно колосья под серпом; я это видел своими собственными глазами -- Инкобо советует напасть на Твалу. Но слон слишком отважен, он всегда готов нападать. Что скажет нам Макумазан, хитрая старая лисица, много видавшая на своем веку, привыкшая нападать исподтишка на врага? Последнее слово принадлежит Игноси, как королю: в деле войны решает всегда король, это его право; по дозволь нам услышать твое слово, о, Макумазан, бодрствующий в ночи, и слово дивного обладателя прозрачного ока!
-- Что ты скажешь, Игноси? спросил я.
-- Нет, отец мой, отвечал наш бывший слуга, который теперь смотрел настоящим воинственным королем, в полном воинственном облачении:-- говори ты, и позволь мне прежде выслушать твои слова. Я неразумный младенец сравнительно с тобою, премудрым.
После такого приглашения, я наскоро посоветовался с Гудом и сэром Генри, и затем объявил без дальних разговоров, что если принять во ваимание, что мы окружены и что у нас скоро не будет воды, нам ничего лучше не остается, как напасть на Твалу. Я прибавил, что нападение следует произвести немедленно, пока "не ожесточились наши раны", и пока вид превосходных сил неприятеля не заставил сердца наших воинов "растопиться, как жир перед огнем". А не то кто-нибудь из военачальников переменит свои намерения, помирится с Твалой и уйдет от нас к нему, или же предаст нас в его руки.
Кажется, это мнение было встречено довольно благосклонно; право, ни до, ни после, нигде мои мнения и советы не выслушивались с таким почтением, как у кукуанцев. Но окончательное решение вопроса зависело от Игноси, который пользовался почти неограниченными правами повелителя с тех пор, как его признали законным королем, и в числе прочих, конечно, имел право на последнее слово в военных делах. К нему-то я обратились теперь взоры присутствующих. Некоторое время он оставался погруженным в глубокую задумчивость и, наконец, сказал:
-- Инкобо, Макумазан и Богван, храбрые белые люди, друзья мои, ты, Инфадус, мой царственный дядя, и вы, вожди, я решился! Я нападу на Твалу сегодня же, и от этого нападения будет зависеть вся моя судьба и самая жизнь и моя жизнь, и ваша. Слушайте, вот что я задумал. Вы видите, что этот холм изгибается точно полумесяц и что равнина вдается в него зеленым языком.
-- Видим, отвечал я.
-- Хорошо; теперь полдень и воины едят и отдыхают после битвы. Когда повернется солнце и пройдет часть неба на пути к ночной темноте, пусть твой отряд, Инфадус, спустится вместе с другим на зеленый язык. Когда Твала его увидит, он двинет против него свои силы, чтобы его уничтожить. Но это узкое место, так что полки могут подходить к тебе только по одному, и ты будешь уничтожать их один за другим по мере их приближения, и глаза всего войска будут устремлены на эту битву, какой еще не видывал ни один живущий. С тобою пойдет мой друг Инкобо, чтобы смутилось сердце Твалы при виде его боевого топора, когда засверкает он в первом ряду Белых. А я поведу второй отряд, тот, что последует за тобою; и если вас всех перебьют -- что может случиться -- все же останется король, чтобы продолжать битву. Со мною пойдет мудрый Макумазан.
-- Да будет так, о, король, отвечал Инфадус, который по-видимому относился совершенно спокойно к предстоящему, весьма возможному истреблению своего отряда. Право, удивительный народ эти кукуанцы! Смерть их нисколько не ужасает, когда ее требует исполнение долга!
-- Покуда взоры всех воинов Твалы будут прикованы к битве, продолжал Игноси,-- третья часть наших войск, уцелевших в битве (то есть около 6,000 человек) осторожно спустится с правого нашего холма-полумесяца и нападет на левое крыло армии Твалы, а другая треть спустится по левому рогу и бросится на правое крыло. Когда я увижу, что оба наши отряда готовы вступить в битву, тогда я с остальными воинами нападу на Твалу спереди, лицом к лицу, и если поможет нам судьба -- день будет наш, и прежде чем ночь промчится на быстрых конях от горы до горы, мы уже будем спокойно сидеть в столице. А теперь должно нам утолить свой голод и приготовиться; ты, Инфадус, посмотри за тем, чтобы все было исполнено в точности, как я сказал, Да еще пусть отец мой Богван идет с правым отрядом, дабы его сияющее око вдохнуло мужество в сердца воинов.
Этот краткий план наступления был приведен в исполнение с изумительной быстротой, доказывавшей лучше всяких слов, как превосходно кукуанское военное устройство. В какой-нибудь час с небольшим порции были розданы людям и съедены, все три отряда сформированы, план нападения подробно объяснен предводителям, и наша войска, за исключением стражи, оставленной при раненых,-- всего на всего около 18,000 человек, были готовы двинуться по первому знаку.
Тут пришел Гуд и пожал руки мне и сэру Генри.
-- Прощайте, голубчики, сказал он.-- Отправляюсь с правым крылом, как приказано, и потому пришел с вами проститься. Ведь легко может случиться, что мы больше не увидимся, прибавил он многозначительно.
Мы молча и крепко пожали друг другу руки, обнаруживая при этом все волнение, на которое только способны англичане.
-- Да, дело плохо, сказал сэр Генри, и его звучный голос немного дрогнул.-- Признаюсь, я совсем не надеюсь увидеть завтрашнее солнце. Насколько я понимаю дело, Белые с которыми я пойду, будут драться до последней капли крови, чтобы дать время боковым отрядам незаметно подкрасться к Твале и обойти его с тылу. Пусть так, по крайней мере умрем мужественной смертью. Прощайте, старина, спаси вас Господь! Надеюсь, что вы уцелеете и загребете целую кучу алмазов, и в таком случае, примите мой совет и старайтесь никогда больше не связываться с претендентами!
Через минуту Гуд стиснул наши руки и ушел; потом пришел Инфадус и проводил сэра Генри на его место впереди Белых, пока я, преисполненный всяких опасений, отправился вслед за Игноси к своему посту в рядах второго наступательного отряда.
"Белые" отличаются в последний раз.
Через несколько минут отряды, которым было поручено фланговое движение, неслышно тронулись с места и пошли, тщательно стараясь держаться под прикрытием холмов, чтобы скрыть свои движения от зорких глаз неприятельских разведчиков.
После того, как они тронулись, прошло целых полчаса, если не больше, прежде чем шевельнулись Белые, и назначенный им в подкрепление полк "Буйволов". Они составляли вместе центр армии и им предстояло выдержать главный натиск врагов.
Оба эти отряда были в полной силе и почти совершенно свежие, так как Белые оставались утром в резерве и потеряли только незначительное число человек, при отражении той части нападающих, которой удалось прорваться сквозь нашу оборонительную линию, когда я участвовал в сражении и получил тумака в награду за свои труды. Что до Буйволов, они составляли третью оборонительную линию на левом фланге, где неприятелю не удалось прорвать и второй, так что они почти не участвовали в деле.
Наш Инфадус был старый и испытанный полководец и прекрасно знал, до чего важно поддерживать бодрость духа в своих солдатах перед такой отчаянной битвой, как та, которая иль предстояла. А потому он воспользовался свободной минутой и обратился к своим Белым с поэтической речью: он объяснил, что им на долю выпала большая честь, ибо их поставили во главе всего остального войска, в рядах их будет сражаться великий белый воин, и посулил щедрые награды всем, кто доживет до торжества Игноси. Я посмотрел на бесконечный ряд развевающихся черных перьев, на осененные им суровые лица, и глубоко вздохнул при мысли о том, что через какой-нибудь час большая часть этих доблестных ветеранов (если не все), из которых не было ни одного моложе сорока лет, будет повержена в прах, кто мертвым, кто умирающим... Иначе и быть не могло; они были заранее обречены на погибель, с тем беспечным отношением к человеческой жизни, которое отличает всякого великого полководца и часто сберегает ему силы и способствует к достижению его целей, обрекая на верную смерть одних, чтобы обеспечить успех дела и жизнь остальных. Им было суждено умереть, и они это знали. Им предстояло удерживать один неприятельский полк за другим на узкой полоске земли, пока их не уничтожат всех до единого, или пока наступательные отряды не дождутся благоприятной минуты, чтобы напасть на Твалу. А между тем, они не колебались ни минуты, и я не мог уловить ни малейшего признака чего-нибудь похожего на страх на лицах этих воинов. Они стояли недалеко от меня, собираясь идти на верную смерть и проститься на веки с благословенным светом дня, и могли созерцать без всякого содрагания ожидающую их участь. Даже в такую минуту я не мог не сравнить состояния их духа с моим собственным (которое было далеко не из приятных) и не вздохнуть от зависти и восхищения. До сих пор я ни разу не встречал такой абсолютной преданности долгу и такого полного равнодушия к его горьким плодам.
-- Смотрите -- вот ваш король! заключил старый Инфадус, указывая на Игноси.-- Идите сражаться и гибнуть за него, как повелевает долг храбрых, и да будет проклято и на веки опозорено самое имя того, кто боится умереть за короля, кто обратится спиною к его врагам! Вот ваш король, вожди и воины; приветствуйте же изображение священного змия и идите вперед: Инкобо и я укажем вам путь в самое сердце вражеского войска!
Наступила минутная пауза, после чего в сомкнутых рядах воинов вдруг раздался глухой гул, подобный отдаленному шуму морского прилива: то был тихий звон шести тысяч копий, слегка ударявшихся о щиты. Он раздавался все громче и громче, все разрастался и разрастался, и, наконец, разразился громовыми раскатами, точно грозовая туча, загрохотавшая в горах,-- и наводнил весь воздух волнами могучих звуков. Потом он стал утихать и, наконец, совсем замер... И тут, точно оглушительный взрыв, прогремел приветственный клич воинов.
Ну, подумал я про себя, Игноси может справедливо гордиться сегодня: я думаю, ни один римский император не слыхивал такого пышного привета от "умирающих гладиаторов".
Игноси отвечал на это торжественное изъявление преданности, приветствуя войска поднятым копьем. Затем Белые двинулись с места, построившись в три ряда, приблизительно по тысяче человек в каждом, не считая предводителей и военачальников. Когда они отошли шагов на пятьсот, Игноси стал во главе Буйволов, и мы тронулись вслед за Белыми. Нечего и говорить, что я воссылал в эту минуту самые горячие молитвы о том, чтобы уберечь свою шкуру в предстоящей свалке. Не раз мне случалось попадать в очень скверное положение, но в таком скверном, как это, кажется, ни разу не приходилось быть. Когда мы подошли к началу спуска, Белые успели уже пройти полпути вниз по горному склону, переходившему в луговую полоску, которая вдавалась в выем, образованный изгибом холма, как раковина лошадиной ноги в копыто. В лагере Твалы на равнине заметно было сильное волнение; полки за полками выходили оттуда и спешили занять выход на равнину прежде чем мы успеем туда дойти.
Полоса, соединявшая холм с равниной, была всего 300 шагов длиною и даже при основании, т. е. в самом широком месте, не превышала 350 шагов в поперечнике; а в конце, там, где она примыкала к склону холма, в ней было всего на все 90 шагов. Белые, спустившись по склону холма, к началу этой полосы образовали колонну, прошли таким- образом вплоть до того места, где она расширялась, построились прежним порядком и стали, как вкопанные.
За ними и мы -- т. е. Буйволы -- спустились по лугу и остановились за сто шагов от Белых, немного повыше их, образуя резерв. Отсюда нам были отлично видны все войска Твалы, который, очевидно, уже успел получить значительные подкрепления после утренней битвы, и несмотря на свои потери, имел в своем распоряжении не менее сорока тысяч человек, которые теперь поспешно шли прямо на нас. Но подойдя ближе, они замедлили свое движение, так как заметили, что их полки могут проникнуть в ущелье только по-одиночке, и что в нескольких шагах от его входа стоит цвет и слава кукуанской армии, знаменитый отряд Белых, готовый преградить путь хотя целому войску. Между тем, не было никакой возможности добраться до горы с этой стороны, иначе как через это ущелье, так как его стены была необыкновенно круты и усеяны острыми камнями. Убедившись в этом, они поколебались, а потом и совсем остановились; лезть прямо на копья грозных воинов, которые стояли и ждали с такой непоколебимой твердостью, никому не хотелось. Но тут высокий полководец, украшенный обычный головным убором, из развевающихся страусовых перьев, по всей вероятности, сам Твала, выбежал вперед с целой толпою вождей и ординарцев, и отдал какое-то приказание. Тотчас же передовой отряд испустил громкий воинственный клич и устремился на Белых. Они продолжали стоять совершенно безмолвно и неподвижно до тех пор, пока неприятель не подошел на сорок шагов, и страшные "толла" не посыпались непрерывным дождем в их ряды.
Тогда они подняли свои огромные копья и бросились вперед с громкими криками. Завязался смертельный бой. Через минуту щиты гремели, точно гром небесный, сшибаясь в руках противников, и по всей равнине засверкали, точно молнии, тысячи двигающихся копий. Волнующаяся масса разящих и сраженных подавалась то туда, то сюда, но недолго. Нападающие все убывали и убывали, и вдруг точно растаяли; еще один отчаянный, безумный натиск -- и их точно не бывало: Белые смяли их до чиста, как смывает огромный вал все преграды на своем пути. Все было кончено, отряд совершенно уничтожен, но за то Белых осталось только два ряда, целая треть их погибла...
Они снова сплотились тесными рядами, плечом к плечу, и безмолвно остановились, ожидая нового нападения. К моей величайшей радости, издали мне мелькнула белокурая борода сэра Генри, который ходил взад и вперед, равняя ряды. Стало быть он еще жив!
Между тем, мы вступили на поле сражения. Оно было завалено телами мертвых, умирающих и раненых человеческих существ; Игноси тут же отдал приказание (облетевшее все ряды), чтобы отнюдь не убивать раненых врагов; насколько мы могли судить, оно было исполнено в точности. Ужасно бы было, если бы это случилось.
Но тут второй отряд, с белыми перьями и щитами, выступил против уцелевших двух тысяч Белых, которые ждали его приближения все в том же зловещем молчании, пока враги не подошли на сорок шагов, и тогда обрушились на них с непреодолимой силой. Снова раздался страшный гром сшибающихся щитов, снова повторилась мрачная трагедия. Только на этот раз дольше пришлось дожидаться исхода битвы; первое время представлялось просто невозможным, что Белые снова одержат верх. Нападающие,-- все народ молодой -- дрались с безумной яростью, и сначала казалось, что они одолеют наших ветеранов уже численностью. Резня была просто ужасна.
Но превосходная дисциплина и непоколебимое мужество могут совершить настоящие чудеса, и один ветеран стоит двух молодых воинов -- как это скоро оказалось в настоящем случае. Мы уже думали, что Белым не сдобровать и готовились занять их место, как только они очистят его, погибнув все до единого -- как вдруг звучный бас сэра Генри выделился из общего гвалта, и я увидел, как сверкнул его боевой топор, которым он взмахнул над своей оперенной головой. Они быстро переменили тактику; Белые перестали поддавать вперед, и стояли теперь неподвижно, как скала, о которую тщетно разбивались яростные волны копьеносцев. Но вот они снова двинулись, на этот раз уже вперед; так как огнестрельного оружия у них не было, то не было и дыма, так что нам все было отлично видно. Еще минута,-- и наступление стало ослабевать.
-- Вот это настоящие мужчины! Они снова одержат победу, воскликнул Игноси, который все время скрежетал зубами от ярости, стоя рядом со мной.-- Смотри -- уже кончено!
Вдруг, точно клубы дыма из жерла пушки, нападающие рассеялись во все стороны и побежали, распустивши по ветру свои белые перья. Противники их остались победителями, но увы! уцелели из них только немногие... От доблестного трехтысячного отряда, вступившего в битву полчаса тому назад, оставалось всего шестьсот воинов, забрызганных черной кровью; остальные погибли. Они испустили победный клич и замахали копьями в знак триумфа, а потом, вместо того, чтобы отступить к нам, как мы того ожидали, пробежали немного вперед, вслед за бегущим неприятелем, взобрались на низенький холмик, встретившийся им на пути, и, построившись по старому, в три ряда, образовали тройное кольцо на его вершине. И тут я снова увидел сэра Генри: с минуту он простоял на этой вершине, кажется, целый и невредимый, и с ним наш старый друг Инфадус. Потом неприятельские полки снова устремились на злополучный отряд, и битва завязалась еще раз.
Все, кто читает это повествование, верно давным давно сообразили, что я и вообще-то немножко труслив, а до драки и совсем не охотник; но уж такая мне видно судьба, что я вечно попадаю в прескверное положение и по-неволе должен проливать человеческую кровь. Только я всегда этого терпеть не мог и старался сохранять свою собственную в неприкосновенности, для чего иногда даже благоразумно пускал в ход свои пятки. И вдруг теперь, в первый раз в жизни, я ощутил воинственную отвагу, закипевшую в моей груди. Обрывки воинственных стихов выросли в моей памяти, точно грибы; моя кровь, едва не застывшая от ужаса с минуту тому назад, так и закипела в жилах, и вообще на меня нашло дикое, необузданное желание убивать и не давать никому пощады. Я оглянулся назад, на тесные ряды воинов, и вдруг мне представилось, что и у меня должно быть такое же лицо, как у них. Они стояли, выставляя головы из-за щитов, судорожно сжимая руки, с полуоткрытыми ртами, с яростными лицами, обезображенными дикой жаждой кровопролития, с тем зловещим огнем во взгляде, который загорается в глазах ищейки при виде окровавленной добычи...
Только у одного Игноси сердце продолжало биться все также ровно и спокойно под его леопардовой мантией; так, по крайней мере, казалось, судя по его внешнему самообладанию. Но даже и он продолжал скрежетать зубами. Наконец я не выдержал.
-- Неужели мы будем стоять здесь, пока не пустим корни, Омбопа -- то бишь, Игноси -- и допустим Твалу перебить всех наших братьев, до единого?!-- спросил я.
-- Нет, Макумазан, отвечал он.-- Смотри -- вот теперь минута созрела, сорвем ее!
Пока он говорил, новый отряд неприятеля устремился на тот холмик, где наши стояли, обошел кругом и ударил на них сзади.
Тогда Игноси взмахнул боевым топором и скомандовал: вперед! Загремел воинственный кличь кукуанцев, и Буйволы хлынули на врага, как волны разъяренного моря.
Я совершенно не в состоянии описать, что произошло непосредственно вслед за этим. Только я помню, как мы безумно, но в полном порядке бежали, что земля дрожала у нас под ногами; помню внезапную перемену фронта, сплотившиеся ряды того отряда, на который мы бросились; страшную свалку, глухой рев тысячи голосов и непрестанное сверканье копий в облаках кровавого тумана...
Когда у меня немножко прояснело в голове, я увидел, что стою посреди уцелевших Белых, почти что на самой вершине маленького холмика, и за мной стоит сам сэр Генри, собственной своей особой. Как я сюда попал, я и сам не знал; впоследствии сэр Генри рассказывал мне, что яростный поток нападающих увлек меня чуть не прямо к его ногам, и тут и оставил, когда их оттеснили назад. Тогда он бросился вон из круга и втащил меня в середину.
Что до последовавшей битвы... но кто ее может описать? Масса неприятелей все прибывала да прибывала; то прихлынут они к нашей кучке ежеминутно убывающих воинов, то снова отхлынут, оттесненные и отброшенные.
Ужасно было смотреть, как эти храбрые полки подходили один за другим, преодолевая страшную преграду человеческих трупов, нагроможденных на их пути, и сами падали в бою, увеличивая своими телами быстро прибывающую груду безжизненных тел.
Что за мужественное, величавое зрелище представлял закаленный в боях старый воин, Инфадус! Он распоряжался на поле битвы так хладнокровно, точно присутствовал на параде; отдавал громкия приказания, разговаривал и даже шутил, чтобы придать бодрости немногим, оставшимся у него, воинам, и при каждой новой попытке неприятеля, бросался в самое сердце битвы, чтобы непременно участвовать в отражении нападающих.
Но еще величавее, еще мужественнее старого воина, казался наш богатырь, сэр Генри. Острие вражеского копья давно сорвало страусовые перья с его головы, так что его длинные белокурые волосы свободно развевались по ветру. Он стоял, мой величавый датчанин (ну право же, он вылитый датчанин!) весь забрызганный черной кровью, и ни один человек не выдерживал его смертоносного удара. Он разил с такой силой, что рассекал и щит, и копье, и под конец никто не отваживался приближаться к "белому чародею", который убивал всегда сразу...
Вдруг раздались громкие крики: Твала! Твала! и из толпы неприятелей выскочил сам гигантский одноглазый король, облеченный в стальную броню и вооруженный боевым топором и щитом.
-- Где ты, Инкобо, где ты, белый человек, убийца моего сына?! Посмотрим, как-то ты убьешь меня! кричал он, и в ту же минуту бросил свой толла прямо в сэра Генри, который, к счастью, это заметил и принял его на свой щит, куда нож вонзился с такой силой, что пронзил насквозь обтягивающую его кожу и застрял в её железной подкладке.
Тут Твала с криком бросился на него и так яростно ударил топором по его щиту, что сэр Генри, как он ни был силен, упал на колени, потерявши равновесие. Но этим пока дело и кончилось, так как в эту минуту среди обступивших нас неприятельских войск, вдруг раздались отчаянные крики. Я оглянулся и тотчас же понял, в чём дело.
И справа, и слева, по всей равнине только и виднелись развевающиеся перья наших воинов. Оба наши крыла, посланные в обход неприятельской армии, наконец, пришли к нам на помощь. Лучшего момента невозможно было выбрать. Как и предвидел Игноси, все войско Твалы сосредоточило свое внимание на кровавой битве, которая все еще кипела у него с остатками Белых и Буйволов,-- составлявших центр нашей армии. Оно и не подозревало о приближении неприятеля почти до той самой минуты, когда наши оба отряда готовились сомкнуться у него в тылу. И не успело оно как следует построиться и приготовиться к обороне, как уже наши бросились на него и справа, и слева.
Через пять минут участь сражения была решена. Теснимые с двух сторон, устрашенные жестоким избиением, которому подвергали их Белые и Буйволы, полки Твалы обратились в бегство, и вскоре вся равнина между нами и столицей покрылась бегущими. Что до полков, которые еще так недавно нас окружали, они растаяли точно волшебством, и вскоре мы остались на нашем месте, как скала, от которой отхлынуло бурное море. Но какое ужасное зрелище! Вокруг нас лежали целые груды мертвых тел и умирающих; от доблестного отряда Белых осталось в живых всего только девяносто пять человек. Более 2,900 воинов пало в одном этом полку, и большая часть их пала, чтобы никогда не подняться...
-- Воины, спокойно сказал Инфадус, обозревавший остатки своего полка, пока ему перевязывали рану на руке:-- вы поддержали свою репутацию, и дети детей ваших будут говорить о сегодняшней битве.
Тут он повернулся и взял руку сэра Генри Куртиса.
-- Ты великий человек, Инкобо, сказал он просто.-- Я прожил долгую жизнь среди воинов и знаю не мало храбрых, но такого человека, как ты, не видал никогда.
В эту минуту Буйволы прошли мимо нас, на пути в столицу, и мимоходом передали нам, что Игноси просит Инфадуса, сэра Генри и меня придти сейчас же к нему. Немногим воинам, оставшимся от отряда Белых, было поручено подобрать раненых, за что они сейчас же и принялись. А мы пошли к Игноси, который сообщил нам, что намерен спешить в столицу, чтобы окончательно упрочить свою победу, и если возможно, захватить в плен самого Твалу. Не успели мы отойти немного, как увидели нашего Гуда, сидящего на муравьиной куче, шагов за сто от нас. Прямо около него лежал труп кукуанца.
-- Должно быть, он ранен! с беспокойством сказал сэр Генри.
Едва он успел это выговорить, произошло нечто совершенно невероятное.
Труп кукуанского воина -- т. е. лучше сказать то, что казалось трупом -- проворно вскочил на ноги, опрокинул Гуда вверх ногами, и давай его тыкать своим копьем. Мы в ужасе бросились на помощь, и подбежавши к нему, увидали, как здоровенный воин усердно тычет в него копьем, причем несчастный Гуд то и дело вскидывает и руками, и ногами. Увидавши нас, кукуанец ткнул его в последний раз с особенным остервенением и удрал, крикнувши на прощанье: -- Вот тебе, чародей! Вот тебе!
Гуд не шевелился, и мы уже думали, что нашему бедному товарищу совсем пришел конец. Печально подошли мы к нему и остановились в неописанном изумлении: правда, он был очень бледен и слаб, но на лице его играла ясная улыбка, а стеклышко по-прежнему торчало в глазу...
-- Удивительно прочная броня, прошептал он, когда взгляд его упал на наши лица, склоненные над ним.-- Верно он уж очень был на меня зол... С этими словами он лишился чувств. Мы его сейчас же осмотрели и нашли, что он серьезно ранен в ногу ударами ножа, но стальная кольчуга так хорошо защитила его от копья последнего противника, что у него на теле не оказалось ничего, кроме страшных синяков. Счастливо отделался! Помочь ему было покуда решительно нечем, так что мы положили его на большой щит, сплетенный из ивовых прутьев (употребляемый кукуанцами для переноски раненых), и понесли с собой.
Подойдя к ближайшим городским воротам, мы нашли, что их охраняет один из наших отрядов, по приказанию Игноси. Остальные отряды стояли на страже у других ворот и стерегли все городские входы и выходы. Командующий отрядом военачальник вышел к нам на встречу, приветствовал Игноси и доложил ему, что все войска Твалы нашли убежище в городе, куда скрылся и он сам, и что они так сильно упали духом, что теперь наверное сдадутся. Принимая это в соображение, Игноси посоветовался с нами и отправил парламентеров ко всем городским воротам, приказывая их защитникам отворить их настежь, ручаясь своим королевским словом, что дарует жизнь и прощение всякому, кто положит оружие. Это заявление произвело желаемое действие. Подъемный мост был тотчас же перекинут через ров, и на противоположной его стороне растворились ворота, при громких, восторженных криках Буйволов.
Мы немедленно вступили в город, принимая все необходимые предосторожности против возможной измены. Всюду на нашем пути уныло стояли побежденные, опустивши голову и сложивши копья и щиты к своим ногам; когда проходил Игноси, они приветствовали его, как своего короля. Мы шли прямо к королевскому краалю. Когда мы вышли на открытую площадь, где еще так недавно происходила при нас колдовская охота, оказалось, что она пуста. Впрочем, не совсем пуста, так как сам Твала сидел на её противоположном конце, у входа в свою хижину, одинокий и оставленный всеми, кроме одного единственного существа -- Гагулы...
Не веселое это было зрелище. Он сидел, опустивши голову на одетую сталью грудь; тут же валялся его щит и боевой топор, и при нём не было никого, кроме одной жалкой старухи. Несмотря на все его жестокости и злодейства, у меня просто сердце сжалось от жалости, когда он представился нашим взглядам, низверженный "с высоты своего величия". Из всего его многочисленного войска не нашлось ни одного воина, из всей толпы его приближенных -- ни одного придворного, который бы захотел разделить его участь и смягчить горечь его падения. Несчастный дикарь!
Мы вошли в ворота крааля и направились через площадь прямо к тому месту, где сидел низверженный король. Не доходя до него, наш отряд остановился, и мы пошли к нему в сопровождении только небольшой стражи, причем Гагула не замедлила осыпать нас ругательствами. Когда мы подошли совсем близко, Твала впервые поднял свою оперенную голову и устремил прямо на торжествующего соперника свое единственное око, засверкавшее от сдержанной ярости таким огнем, что могло поспорить с блеском огромного алмаза, украшавшего его чело.
-- Привет, о король! воскликнул он с горькой насмешкой.-- Ты, вкусивший моего хлеба, ты, совративший мое войско чарами белых людей, ты, победивший моих воинов,-- привет! Какую участь ты мне готовишь, о король?
-- Ту самую, на которую ты обрек моего отца! был суровый ответ.
-- Хорошо. Я тебе покажу, как надо умирать, чтобы ты это помнил на будущее время, когда придет твой час. Смотри: все в крови садится багровое солнце, и он простер свой окровавленный боевой топор в ту сторону, где сиял огненный диск солнца, склонявшийся к закату.-- Хорошо будет, если вместе с ним закатится и мое солнце... О король! я готов умереть, но я желаю сохранить за собой преимущество кукуанского царствующего дома {По кукуанскому закону ни один принц королевской крови не может быть предан смерти без своего согласия, на которое, впрочем, они никогда не скупятся. Ему дозволяется выбирать целый ряд противников (с одобрения короля), с которыми он и сражается поочередно до тех пор, пока один из них не убьет его.} -- умереть в бою. Я требую поединка, и ты не посмеешь отказать мне, а не то осрамишься даже в глазах тех трусов, что бежали сегодня с поля битвы!
-- Я согласен. Выбирай -- с кем ты хочешь сразиться. Я сам не могу драться с тобою: король не имеет права сражаться иначе, как на войне.
Твала окинул наши ряды своим мрачным взглядом, и когда этот взгляд на минуту остановился на мне, я почувствовал, что наше положение создает все новые и новые ужасы. А ну, как он пожелает начать с меня? Есть ли хоть малейшее вероятие, что я устою против саженного дикаря, ожесточенного отчаянием? непременно откажусь от этого поединка, хотя бы меня за это с позором изгнали из Кукуании. Право, лучше быть позорно изгнанным откуда угодно, чем разрубленным на четыре части.
Наконец, он сказал:
-- Скажи мне, Инкобо, уж не кончить ли нам с тобой то, что мы сегодня начали? Или прикажешь считать тебя трусом?
-- Нет, поспешно вступился Игноси: -- ты не будешь драться с Инкобо!
-- Конечно, не буду, если он трусит, сказал Твала.
К несчастью, сэр Генри понял его слова, и кровь бросилась ему в лицо.
-- Я буду с ним дратьси! воскликнул он.-- Пусть увидит, трушу я, или нет!
-- Ради самого Бога, не рискуйте вашей жизнью в борьбе с отчаянным человеком! умолял я.-- Всякий, кто вас сегодня видел, и без того знает, что вы нисколько не трус!
-- Я буду с ним драться, был упрямый ответ.-- Я никому не позволю называть себя трусом! Я готов! и он выступил вперед и поднял свой боевой топор.
Эта нелепая дон-кихотская выходка привела меня в совершенное отчаяние; но раз, что он непременно решился драться, удержать его я, конечно, не мог.
-- Не бейся с ним, белый брат мой, сказал Игноси и ласково положил свою руку на плечо сэра Генри.-- Ты довольно сражался сегодня, и если что случится с тобой по его вине, сердце мое разорвется на двое!
-- Я хочу с ним драться, Игноси, повторил сэр Генри.
-- Хорошо, Инкобо. Ты храбрый человек. То будет славная битва. Выходи, Твала: слон тебя ждет!
Бывший король разразился диким хохотом, выступил вперед и остановился прямо против Куртиса лицом к лицу. С минуту они стояли неподвижно; заходящее солнце скользнуло своим прощальным лучем по их огромным, богатырским фигурам и одело их огненным сиянием. Они были под пару друг другу...
Но вот они сорвались с места и начали кружиться друг около друга, высоко поднявши боевые топоры.
Вдруг сэр Генри рванулся вперед и нанес Твале такой ужасный удар, что тот покачнулся. Но при этом он сам чуть не потерял равновесия, чем его противник не замедлил воспользоваться. Своим тяжелым боевым топором он быстро описал полукруг над головой сэра Генри и вдруг опустил его со всего размаха... У меня в глазах потемнело; я уже думал, что все кончено. Но нет: быстрым движением левой руки сэр Генри подставил свой щит под вражеский топор, причем щит поплатился своей внешней оболочкой, и удар пришелся в левое плечо, и был уже не настолько силен, чтобы причинить серьезное повреждение. Через минуту сэр Генри успел нанести второй удар, который Твала также принял на свой щит. Тут уж удары посылались один за другим, и оба противника или от них уклонялись, или подставляли под них свои щиты. Мы все пришли в необычайное волнение; воины, присутствовавшие при поединке, совсем забыли про свою дисциплину и разражались то радостными криками, то жалобными воплями при каждом новом ударе. Тут, как нарочно, и Гуд, которого я только что бережно уложил немного поодаль, вдруг очнулся от своего обморока, сел, и сейчас же увидел, что тут происходит. Через минуту он уже был на ногах, и держась за мою руку, торопливо заковылял на одной ноге, не переставая тащить меня за собою и ободрительно кричать сэру Генри, что только было у него сил:
-- Так, так, дружище! Задай ему хорошенько! Ну-ка, еще, а ну, еще! Вот так! Наддавай, наддавай! и так дальше, все в том же роде.
Тут сэр Генри, только что подставивший щит новому удару, сам ударил врага изо всей своей силы. Этим ударом он не только разрубил щит противника, но пробил наконец и его непроницаемую броню, так что топор вонзился ему в самое плечо. Твала взвыл от боли и отвечал яростным ударом, который был так ужасен, что расшиб рукоятку боевого топора, который держал сэр Генри, и ранил его в лицо.
Вопль отчаяния вырвался у Буйволов, когда широкий клинок выпал из рук нашего героя и упал на землю; а между тем Твала снова взмахнул своим топором и с криком бросился на него. Я закрыл глаза... Когда я их снова открыл, щит сэра Генри лежал на земле, а сам сэр Генри боролся с Твалой, обхвативши его своими могучими руками. Они устремлялись то в ту, то в другую сторону, сжимали друг друга в страшных тисках, точно два разъяренных медведя, и боролись, напрягая все свои могучия силы, спасая драгоценную жизнь, и еще того более -- драгоценную честь.
С нечеловеческим усилием Твала опрокинул противника, но при этом они упали оба и катались по земле, не выпуская друг друга, причем Твала тщился ударить Куртиса топором по голове, а сэри Генри наровил прорезать ножом его стальную броню.
Это была борьба не на жизнь, а на смерть, на которую страшно было смотреть.
-- Отнимите у него топор! закричал Гуд вне себя, и, кажется, наш боец его услышал...
Как бы то ни было, он уронил свой нож и схватил топор, который был привязан к руке Твалы крепким ремнем из буйволовой кожи. Все продолжая кататься по земле, они вступили в ожесточенную борьбу из-за обладания топором. Вдруг ремень лопнул, сэр Генри сделал отчаянное усилие и освободился из рук противника, причем оружие осталось у него в руках. Через минуту он уже был на ногах, и видно было, как алая кровь струится из раны по его лицу. Твала также вскочил, вытащил из-за пояса тяжелый нож и, бросившись прямо на Куртиса, ударил его в грудь. Удар был сильный и меткий, но видно, тот, кто делал броню, хорошо знал свое дело: она опять устояла. Снова ударил Твала, с громким, диким криком -- и снова отскочил тяжелый нож, сэр Генри только покачнулся от полученного толчка. Но Твала не унимался, и еще раз бросился на противника. Наш богатырь собрался со всеми своими силами, взмахнул топором над головой и ударил врага со всего размаха. Из тысячи уст вырвался крик,-- крик изумления и неожиданности: голова Твалы вдруг точно подпрыгнула у него на плечах, упала и покатилась по земле прямо к ногам Игноси. На секунду тело сохранило свое вертикальное положение, кровь забила фонтаном из перерезанных артерий; потом оно глухо шлепнулось на землю, причем золотой обруч соскользнул с шеи и покатился в сторону. И тут же упал сэр Генри, истощенный потерей крови и обессиленный страшной борьбой. Его сейчас же подняли и поскорее омочили свежей водой его окровавленное лицо. Через некоторое время его серые очи широко раскрылись: он был жив.
Тогда я приблизился к тому месту, где лежала в прахе страшная голова Твалы, и в ту самую минуту, как заходило солнце, снял алмаз с мертвого чела и подал его Игноси.
-- Возьми это, законный король кукуанский! сказал я.
Игноси надел диадему и, наступивши ногой на широкую грудь своего обезглавленного врага, вдруг запел победную песнь, такую прекрасную, но вместе с тем до того дикую, что я не в состояний дать вам о ней даже приблизительное понятие. Однажды я слышал, как один студент, у которого был очень хороший голос, читал вслух греческого поэта Гомера, и помню, что кровь застывала у меня в жилах, пока звучные переливы этих стихов ласкали мое ухо. Песнь Игноси, который пел на таком же прекрасном и звучном наречии, как древний греческий язык, произвела на меня точно такое же впечатление, как я ни был измучен и трудами, и волнениями пережитого дня.
"И вот наше восстанье увенчалось победой", пел Игноси: "наши злые дела очистила слава.
"Рано утром поднялись притеснители и вышли в поле. Их кудрявые перья покрыли равнину, как перья птицы, сидящей на гнезде. Они потрясали копьями и жаждали битвы.
"Они ополчились против меня; сильнейшие из них бросились на меня и стремились меня сразить.
"Тогда я дохнул им на встречу, и смело их мое дыханье, как дыханье бури, и не стало их! Они растаяли и рассеялись, как утренние туманы.
"Они -- пища ворон и шакалов, и все поле сражения утучнилось их кровью.
"Где они, те могучие, сильные, что поднялись рано утром?
"Они смежили очи -- но не спят; они лежат, распростертые -- но не во сне!
"Они забыты! Они ушли в темную бездну и никогда не вернутся...
"А я -- я король! Что орел, прилетел я в высокое гнездо. Я скитался в долгую ночь, но вернулся с рассветом к малым птенцам!
"Спеши под защиту моих крыл, о народ! Охраню и спасу тебя от всяких невзгод.
"Теперь зло скроет лицо свое, зацветет благоденствие в стране, как лилия долин.
"Радуйся, народ мой! Радуйся и ликуй: низвержен тиран, и я -- твой король!"
Он умолк. И тогда из глубины наступающих сумерек прогремел торжественный ответ:-- Отныне ты король!
Так исполнились в точности слова, сказанные мною парламентеру, и прежде чем дважды зашло солнце, обезглавленный труп Твалы лежал у его порога.
Болезнь Гуда.
Когда поединок кончился, сэра Генри и Гуда отнесли в хижину Твалы, куда пошел и я. Оба они были страшно истощены борьбой и потерей крови, да и мое состояние было не многим лучше. Я очень крепок и вынослив, благодаря своей легкости и долголетней привычке; но в этот вечер и мне было совсем скверно, и моя старая рана, которой наградил меня лев, опять начала болеть, как это всегда у меня бывает, когда я очень ослабею. Кроме того, ужасно болела у меня голова после того удара, от которого я упал без чувств по утру. Вообще, трудно было представить себе более плачевное трио, чем-то, какое представляли мы в этот вечер; нам только тем и оставалось утешаться, что все-таки несравненно лучше лежать здесь и прескверно себя чувствовать, чем валяться убитым в поле, как многие тысячи храбрых людей, проснувшихся утром в цвете сил и здоровья. При помощи красавицы Фулаты (которая постоянно о нас заботилась с тех пор, как мы спасли еи жизнь), мы кое-как стащили свои кольчуги, которые несомненно спасли жизнь двоим из нас в этот день. При этом оказалось, что мы все покрыты синяками и ссадинами; стальная ткань спасла нас от всяких сильных повреждений, но от синяков спасти не могла.
И сэр Генри, и Гуд, оба были покрыты сплошными синяками, да и у меня их было довольно. Как лекарство, Фулата принесла нам каких-то ароматических листьев, которые очень нас облегчили, когда мы приложили их вместо пластыря к больным местам, Но как ни болели все эти синяки, все же они и наполовину нас так не тревожили, как раны Гуда и сэра Генри. У Гуда была сквозная рана в мясистой части бедра его "прекрасной белой ноги", он потерял очень много крови; а у сэра Генри -- глубокий шрам над губой, сделанный топором Твалы. К счастью, Гуд был очень порядочный хирург, и как только мы добыли свою аптечку, он основательно прочистил раны и потом ухитрился зашить сначала рану сэра Генри, а потом и свою собственную, и очень даже хорошо, если принять во внимание, что всю эту операцию ему пришлось производить при скудном свете первобытной кукуанской лампады. Затем он обильно смазал раны каким-то противогнилостным веществом, хранившимся у него в аптеке, и мы перевязали их остатками носового платка.
Между тем, Фулата приготовила нам крепкого бульона, там как мы были слишком слабы, чтобы есть. Бульон мы наскоро проглотили и поскорее улеглись на великолепных звериных шкурах, которых было очень много в хижине умершего короля. По странной насмешке судьбы, на постели Твалы, под его собственным меховым одеялом спал в эту ночь тот самый человек, который его убил -- сэр Генри.
Я говорю: спал; но после такого денечка спать было трудно. Начать с того, что со всех сторон раздавались
"С умиравшими прощанья,
И по мертвым громкий плач".
Отовсюду доносился плач и вытье женщин, оплакивавших своих мужей, сыновей и братьев. И было отчего плакать: ведь больше двадцати тысяч человек, т. е. чуть не третья часть всей кукуанской армии, погибла в этой ужасной битве. У меня просто сердце надрывалось, пока я лежал и прислушивался к этим воплям. В эту минуту как-то особенно ясно сознавался весь ужас страшного дела, совершенного в это утро во имя человеческого честолюбия. Впрочем, к полуночи вопли женщин стали утихать и, наконец, затихли совсем, и среди наступившей тишины только изредка раздавался жалобный, раздирательный вой, доносившийся из ближайшей к нам хижины -- то выла старая колдунья, Гагула, по своем убитом короле. После этого я заснул тревожным, прерывистым сном, беспрестанно вздрагивая во сне и просыпаясь в каком-то ужасе, так как мне представлялось, что я все еще деятельно участвую в ужасных событиях последнего дня. То мне мерещилось, что воин, которого я собственноручно отправил на тот свет, преследует меня на вершине какой-то горы; то я видел, что снова стою среди доблестных Белых, как в тот час, когда они покрыли себя бессмертной славой, выдерживая натиск целого войска Твалы на маленьком холмике. Наконец, эта томительная ночь кое-как прошла; и когда рассвело, оказалось, что мои товарищи спали не лучше меня. Гуд был в сильном лихорадочном состоянии и скоро начал впадать в забытье, и, что еще того хуже, кашлять кровью; по всей вероятности у него было какое-нибудь внутреннее повреждение -- результат тех отчаянных упражнений, которые проделывал над ним вчерашний воин, стараясь проткнуть копьем его стальную броню. За то сэр Генри значительно оправился и отдохнул, не смотря на свою рану, которая очень мешала ему есть и совсем не позволяла смеяться; но члены его так одеревенели, и все тело так ныло и болело, что он не мог пошевелиться.
Часов около восьми нас навестил Инфадус. Этот закаленный в боях старый воин чувствовал себя нисколько не хуже после вчерашних подвигов, хотя по его словам даже совсем не ложился в эту ночь. Он был очень рад нас всех видеть и очень огорчился состоянием Гуда. Я заметил, что он обращается с сэром Генри с особенным благоговением, точно он какое-то высшее существо. И действительно, как мы узнали впоследствии, во всем кукуанском царстве нашего английского богатыря считали существом сверхъестественным. По мнению воинов, ни один человек не мог драться, как дрался он, а главное -- после такого утомительного и кровопролитного дня не мог выйти на единоборство с Твалой (который считался сильным самым человеком во всей Кукуании) и отсечь одним ударом его толстую бычачью шею. Этот удар даже вошел в пословицу в Кукуании, и с этих пор всякое необычайное проявление силы, всякий подвиг выражались словами: "удар Инкобо".
Между прочим, Инфадус сообщил нам, что все полки Твалы покорились Игноси, и что провинциальные военачальники тоже начали изъявлять ему покорность. Смерть Твалы разом прекратила все затруднения, так как Скрагга был его единственным сыном и наследником, и у Игноси не оставалось никаких соперников.
Попозже, но также в течение утра, к нам зашел Игноси, уже увенчанный королевской диадемой. Когда он появился во всеоружии своего королевского достоинства, в сопровождении подобострастных телохранителей, следовавших за ним по пятам, я невольно вспомнил высокого зулуса, который пришел наниматься к нам в услужение в Порт-Натале всего несколько месяцев тому назад, и тут же подумал, как странно меняется человеческая судьба...
-- Привет, о король! сказал я, вставая.
-- Да, Макумазан. Король, благодаря вам! был готовый ответ.
Он сообщил, что все идет прекрасно, и что недели через две он надеется устроить большое празднество, на котором покажется народу.
Я спросил его, что он намерен делать с Гагулой.
-- Она настоящий злой дух страны, отвечал он.-- Я хочу убить и ее, и всех остальных колдунов и колдуний. Она так долго живет на свете, что никто ее не помнит иначе, как старухой, а между тем, всю свою жизнь она обучала других колдовству и оскверняла страну злодеяниями пред лицом Неба.
-- Но за то она много, много знает, возразил я.-- Убить знание недолго, Игноси, но добыть его очень трудно.
-- Это так, сказал он задумчиво.-- Только она, одна она, знает тайну "Трех Колдуний", тайну тех мест, где кончается Великая Дорога, где погребены короли, где сидят на страже Безмолвные...
-- И где хранятся алмазы. Не забывай своего обещания, Игноси; ты должен непременно свести нас в алмазные копи, даже если тебе придется оставить в живых Гагулу, чтобы она могла указать нам туда дорогу.
-- Не забуду, Макумазан; я подумаю о том, это ты сказал.
Когда Игноси ушел, я отправился к Гуду и застал его в сильнейшем бреду. Лихорадка, неразлучная с раной, крепко захватила его в свои когти, да еще осложнилась каким-то внутренним повреждением. Он пробыл в самом отчаянном положении около четырех суток, и я твердо уверен, что он непременно бы умер, если бы не Фулата, которая неутомимо ухаживала за ним во время болезни.
Женщины -- всегда женщины, какого бы цвета ни была у них кожа, и куда ни пойдешь -- всюду они одни и те же. А все меня немножко удивляло, что эта чернокожая красавица день и ночь склоняется над постелью больного и исполняет свое дело милосердия так же ловко и осторожно, с таким же тонким пониманием своих обязанностей, как самая лучшая европейская больничная сиделка. В первые две ночи я старался ей помогать, так же как и сэр Генри, который собрался ухаживать за больным, как только мог пошевелиться; но она приняла наше вмешательство с большим неудовольствием, и наконец настойчиво потребовала, чтобы мы предоставили больного ей одной, уверяя, что мы не умеем с ним обращаться, что было, вероятно, совершенно справедливо. Она ухаживала за ним, не отходила от него ни днем, ни ночью, давала ему его единственное лекарство -- прохладительное туземное питье, сделанное из молока, смешанного с соком какого-то луковичного растения, и неутомимо отмахивала от него мух. Как сейчас вижу всю эту сцену, повторявшуюся день за днем, ночь за ночью, при свете нашей первобытной лампы, вижу исхудалое лицо и широкораскрытые, неестественно блестящие глаза Гуда, который мечется на постели и бормочет всякую чепуху, и около него, на полу стройную кукуанскую красавицу с нежными глазами, которая сидит, прислонившись к стене хижины, и её утомленное лицо так и дышит безграничной жалостью.
Мы думали, что он непременно умрет, и бродили кругом в глубочайшем унынии. Только Фулата ни за что не хотела этому верить.
-- Он будет жив, твердила она.
Вокруг главной хижины Твалы, где лежал больной, царила полная тишина; по распоряжению короля, все обитатели соседних хижин, кроме сэра Генри и меня, перешли на время в другие помещения, чтобы ни малейший шум не беспокоил больного. Однажды ночью,-- то было на пятую ночь его болезни -- я пошел его навестить, как всегда делал, прежде чем уйти к себе.
Я осторожно вошел в хижину. При свете стоявшей на полу лампы, я увидел, что Гуд больше не мечется на постели и лежит совершенно неподвижно.
И так, все кончено!.. И в порыве тяжкой скорби, наводнившей мою душу, я не мог удержать рыданья...
-- Шшш!.. раздалось из темного угла, за изголовьем Гуда.
Я тихонько подошел ближе и увидел, что он совсем не умер, а просто спит крепким сном, не выпуская из своей бледной, исхудалой руки тонких пальцев Фулаты. Кризис миновал, и теперь он наверное будет жив! Он проспал таким образом восемнадцать часов, и во все это время самоотверженная девушка продолжала сидеть около него, боясь, что он может проснуться, если она встанет и выдернет у него свою руку. Мне даже неприятно об этом упоминать, так я боюсь, что мне никто не поверит. Что она тут перенесла, как страдала от усталости, от невозможности переменить положение, наконец, от недостатка пищи -- про то известно одному Богу; но когда он проснулся и освободил её руку, она уже не могла пошевельнуться от изнеможения и ее пришлось унести на руках.
Раз, что дело уже пошло на лад, Гуд стал очень быстро поправляться и скоро совершенно выздоровел. Когда он был уже почти здоров, сэр Генри рассказал ему обо всем, чем он был обязан Фулате; но когда дело дошло до того, как она высидела восемнадцать часов около его постели, боясь пошевельнуться, чтобы его не разбудить, глаза честного моряка наполнились слезами. Он повернулся и пошел прямо в ту хижину, где Фулата приготовляла нашу полуденную трапезу (мы теперь жили в своем прежнем помещении), захвативши с собой и меня в качестве переводчика, хотя я должен признаться, что она понимала его удивительно хорошо, особенно, если принять во внимание, сколь ограничены были его познания во всей иностранных языках.
-- Скажите ей, обратился ко мне Гуд,-- что я обязан ей своей жизнью, и что я никогда не забуду её доброты!
Я перевел его слова; она вся вспыхнула.
Повернувшись к нему одним из тех быстрых, грациозных движений, которыми она мае всегда напоминала дикую птичку, она устремила ни него свои большие карие глаза и кротко отвечала:
-- Нет, господин мой, ты забыл! Разве не ты спас мою жизнь, разве я не должна служить тебе?
Нужно заметить, что сия молодая девица очевидно совсем забыла, что сэр Генри и я также принимали участие в её освобождении от когтей Твалы.
Вскоре после этого события Игноси собрал на торжественный совет всех именитых кубанских граждан, и был торжественно признан королем. Это было очень величественное торжество, Разумеется, дело не обошлось без смотра войскам, причем остаток Белых участвовал в церемонии, после чего король благодарил их в присутствии всего остального войска за блистательное поведение во время великой битвы, сделал каждому воину богатый подарок и произвел их всех в офицеры нового полка Белых, который теперь формировался. Затем, по всей Кукуании отдан был приказ воздавать нам королевские почести, пока мы делаем честь стране своим присутствием; а нам самим предоставлено право жизни и смерти над всеми гражданами. Кроме того, Игноси еще раз, в присутствии всего народа, подтвердил свои обещания, что отныне в его государстве кровь человеческая не будет проливаться иначе, как по приговору суда, и колдовские охоты будут уничтожены.
Когда церемония окончилась, мы подошли к Игноси. Напомнив ему, что нам бы хотелось поскорее проникнуть в таинственные копи, к которым вела Соломонова дорога, мы осведомились, не узнал ли он чего-нибудь нового по этому поводу.
-- Друзья, отвечал он,-- вот что я узнал: там сидят те страшные исполины, что зовутся "Безмолвными"; им собирался Твала принести в жертву прекрасную деву. В этом же самом месте, в огромной пещере, скрытой в недрах гор, погребаются наши короли; тут вы увидите и тело Твалы, вместе с теми, что ушли раньше его. Там же есть глубокий колодезь, выкопанный жившими в древности людьми, может быть ради тех самых камней, о которых вы говорите. Здесь же в обители смерти, есть потаенная комната, известная только королю и Гагуле. Но Твала, знавший её тайну, уже мертв, а я её не знаю и даже не знаю, что хранится в этой комнате. Предание гласит, что однажды, много поколений тому назад, пришел сюда белый человек из-за далеких гор, и одна женщина провела его в потаенную комнату и показала ему сокровища, но прежде чем он успел их похитить, она выдала его королю, и король того времени прогнал его назад, в горы, и с тех пор ни один человек в эту комнату не входил.
-- Это наверное правда, Игноси. Ведь мы нашли в горах белого человека, сказал я.
-- Да, нашли. Я обещал вам, что если вы найдете эту комнату, и если там есть камни...
-- Тот камень, что сияет на твоем челе, доказывает, что они есть, прервал я, указывая на огромный алмаз, снятый мною с мертвого Твалы.
-- Может быть; если они там, вы возьмете их столько, сколько можете унести с собою,-- если вы в самом деле хотите меня оставить, братья! прибавил он.
-- Прежде всего надо найти эту комнату, сказал я.
-- Путь к ней может указать вам только Гагула.
-- Ну, а если она не захочет?..
-- Тогда она умрет, строго сказал Игноси.-- Я только для этого пощадил её жизнь. Стойте,-- пусть она решит сама!
Он кликнул гонца и приказал привести Гагулу.
Через несколько минут ее привели двое стражей, которых она не переставала бранить и проклинать всю дорогу.
-- Оставьте ее, приказал им король.
Лишившись поддержки, она сейчас же упала на землю, как безжизненный сверток старого тряпья, и так и осталась лежать какой-то бесформенной массой, в которой только и было живого, что глаза, злые и блестящие, точно глаза ядовитой гадины.
-- Чего ты от меня хочешь, Игноси? запищала она.-- Ты не смеешь меня тронуть. Если ты до меня дотронешься, я испепелю тебя на месте. Берегись моих чар!
-- Твои чары не могли спасти Твалу, старая волчица, и мне они не опасны, был ответ.-- Слушай: я хочу, чтобы ты нам открыла, где та комната, в которой хранятся сияющие камни.
-- Ха, ха, ха! визгливо захохотала старуха.-- Никто этого не знает, кроме меня, а я тебе никогда не скажу. Белые дьяволы уйдут отсюда с пустыми руками.
-- Ты мне скажешь. Я тебя заставлю сказать.
-- Это как, о король? Ты велик, но в твоей ли власти выпытать правду у женщины?
-- Трудно, но я это сделаю.
-- Как же ты это сделаешь, о король?
-- А вот как: если ты мне не скажешь, то умрешь медленной смертью.
-- Умру! возопила она в ужасе и в страшной ярости.-- Ты не посмеешь меня тронуть, король -- ты не знаешь, кто я. Сколько мне лет, как ты думаешь? Я знала отцов твоих и отцов твоих отцов. Я уже жила на свете, когда эта страна цвела юностью, и все еще буду жить, когда она состарится... Меня может убить только случай: ни один человек не посмеет поднять на меня руку.
-- А все же я тебя убью. Слушай, Гагула, мать зла: ты так стара, что тебе нечего дорожить жизнью. Что значит жизнь для такой развалины, как ты? Ни образа, ни подобия, ни волос, ни зубов -- нет у тебя ничего, кроме злобы и зловещих очей. Убить тебя -- будет настоящее благодеяние.
-- Безумец! завопила старая ведьма,-- проклятый безумец! Или ты думаешь, что жизнь сладка только молодым? Нет, нет, это неправда. Хорошо же ты знаешь человеческое сердце, если так думаешь!
-- Оставь свои злые речи и отвечай мне, гневно сказал Игноси.-- Согласна ты указать то место, где лежат сияющие камни, или нет? Если ты не согласна, ты умрешь сию же минуту. С этими словами он схватил копье и замахнулся над нею.
-- Не покажу никогда, а убить меня ты не смеешь! Кто меня убьет, тот будет проклят навеки!
Игноси медленно опустил копье, пока оно не проникло в кучу лохмотьев. Она вскочила с диким воплем, и тотчас же снова упала и покатилась по земле.
-- Нет, нет! я покажу. Только оставь мне жизнь, только позволь мне греться на солнце,-- и я покажу все, что хочешь!
-- Хорошо. Я так и знал, что сумею тебя уговорить. Завтра ты пойдешь в горы вместе с Инфадусон и с моими белыми братьями. И смотри, не отступай! Если ты не послужишь им, ты умрешь медленной смертью. Я сказал!
-- Я все исполню, Игноси. Я всегда держу мое слово. Ха, ха, ха! Однажды привела одна женщина белого человека в потаенную комнату, и его постигло бедствие. (Тут её злые глаза заискрились радостью). Ее также звали Гагулой. Может быть, то была я.
-- Ты лжешь! сказал я.-- То было десять поколений тому назад.
-- Может быть; когда долго живешь на свете, все забываешь. А может быть мне сказала про это мать моей матери, и ее верно тоже звали Гагулой. Помните одно: на том месте, где лежат блестящие игрушки, вы найдете кожаную сумку, наполненную камнями. Ее наполнил тот человек; только он не взял ее с собою... Бедствие постигло его, говорю вам! Может быть, то поведала мне мать моей матери. Веселое будет шествие -- мы увидим по дороге тела всех убитых в битве. Ха, ха, ха!
.Обитель смерти.
На третий день после описанной сцены мы уже располагались на ночлег в нескольких хижинах, выстроенных у подножия "Трех Колдуний", т. е. тех трех гор, к которым вела Соломонова дорога. Наша экспедиция состояла из нас самих, Фулаты, Инфадуса, Гагулы (которую несли в закрытых носилках, где она бранилась и ворчала всю дорогу), и нескольких слуг и телохранителей. Эти три горы, или, лучше сказать, три горные вершины -- так как один общий каменный пьедестал служил им подножием -- составляли правильный треугольник, обращенный своим основанием в нашу сторону, так что одна вершина приходилась направо от нас, другая -- налево, а третья -- как раз напротив. Я никогда не забуду, какое поразительное зрелище представляли эти три горы при первых лучах наступившего утра. Их увенчанные снегами вершины возносились в недосягаемую вышину, купаясь в голубом воздухе; ниже, там, где кончалась снеговая линия, они принимали пурпуровый оттенок от красного вереска, которым были покрыты скалы и луга, взбегающие вверх по горным склонам. Прямо перед нами вилась, точно белая лента, великая Соломонова дорога вверх по зеленому скату, и миль за пять от нас, у подножия центральной вершины, вдруг пропадала. То был её предел.
Трудно себе представить, до чего мы все были взволнованы и возбуждены, когда тронулись в путь в это памятное утро -- предоставляю читателям воображать это на досуге. Наконец-то мы приближались к тем заветным копям, ради которых погибли бесславною смертью и старый португалец, и его злополучный потомок, а, может быть, и брат сэра Генри, Джордж Куртис. Неужели и с нами будет то же после всего, что мы вынесли? По словам старой колдуньи, только бедствие выпало им на долю: неужели и нам суждено то же самое? И теперь, приближаясь к цели, нашего пути, я невольно почувствовал какой-то суеверный страх; вероятно и Гуд с сэром Генри чувствовали то же самое.
Часа полтора мы шли по окаймленной вереском дороге и шли так скоро, что носильщики, тащившие Гагулу, едва могли за нами поспеть, так что она, наконец, выглянула из своих носилок и закричала, чтобы мы остановились.
-- Идите тише, белые люди,-- сказала она, просовывая между занавесками свою отвратительную, сморщенную образину и устремляя на нас сверкающий взгляд. Зачем вы так спешите на встречу бедствию, жалкие искатели сокровищ?
И она засмеялась тем ужасным смехом, от которого у меня всегда мороз подирал по коже, и который на время совершенно охладил наш энтузиазм.
Тем не менее, мы все продолжали идти, пока не пришли к огромной круглой яме с пологими краями, футов в триста глубиною, а в окружности по крайней мере около пол-мили.
-- Знаете, что это такое? спросил я Гуда и сэра Генри, которые смотрели с величайшим изумлением на этот страшный колодезь.
Они отрицательно покачали головою.
-- Вот и видно, что вы никогда не были в Кимберлейских алмазных копях. Можете быть совершенно уверены, что это алмазные копи Соломона! Посмотрите-ка, продолжал я, указывая на отвердевшую голубоватую глину, которая виднелась между травой и кустарниками, покрывавшими стены колодца:-- это та же самая формация. Я уверен, что если мы спустимся вниз, на дно, то найдем там пласты ноздреватого камня. Смотрите теперь сюда,-- я указал на целый ряд полуистертых каменных плит, расположенных по слегка наклонной плоскости ниже водосточной канавы, некогда высеченной в скале:-- я -- не я, если это не те самые плиты, на которых промывалась руда в древние времена!
На краю этой огромной ямы, нанесенной на карту старого Сильвестры под названием "шахты", Соломонова дорога разветвлялась направо и налево и огибала ее кругом. Во многих местах полотно дороги было составлено из огромных глыб тесаного камня, очевидно в видах укрепления стенок шахты и предохранения её от обвалов. Мы поспешили ее обогнуть, так как на той стороне высились какие-то странные фигуры, возбудившие наше любопытство. Подойдя ближе, мы увидали, что-то были три колоссальные статуи, и сейчас же догадались, что это те самые "Безмолвные", которых так высоко чтит кукуанский народ. Но составить себе настоящее понятие о всем величии этих "Безмолвных" исполинов можно было только при ближайшем рассмотрении. То были три сидячие фигуры колоссальной величины: одна женская и две мужских. Они сидели на массивных пьедесталах из темного камня, покрытых непонятными надписями, в двадцати шагах одна от другой, и были обращены в ту сторону, где вилась Соломонова дорога, вдоль по обширной равнине, вплоть до самой столицы.
Женская фигура, совершенно обнаженная, отличалась замечательной, хотя несколько суровой красотой; к несчастью, черты её сильно пострадали от времени. Из её головы вырастали по бокам рога полумесяца. Обе мужские фигуры были покрыты драпировками и поражали ужасающим безобразием, особенно тот истукан, что стоял направо: у него была совершенно дьявольская харя. Черты другого имели совершенно спокойное выражение, но это-то спокойствие и казалось ужасным. То было спокойствие нечеловеческой жестокости, которую, как заметил сэр Генри, древние приписывали существам, имеющим власть творить добро, но взирающим на человеческие страдания совершенно равнодушно. Ужасную троицу составляли эти исполины, вечно сидящие в своем величавом уединении, вечно взирающие на далекую равнину своими каменными глазами... Пока мы их рассматривали, нами снова овладело жгучее любопытство, и ужасно нам захотелось узнать, кто соорудил этих идолов, выкопал шахту и проложил дорогу. И вдруг мне вспомнилось (я отлично знаю Ветхий Завет), что под конец своей жизни Соломон впал в идолопоклонство и почитал разных богов, из которых я помнил имена только трех: "Ашторет, богини сидонской, Кеноса, бога моавитянского, и Милькома, бога аммошпанского". Я заметил моим спутникам, что эти фигуры, может быть, и представляют этих самых богов.
-- Гм! промычал сэр Генри, который был человек очень образованный, так как кончил курс в университете и получил ученую степень по классическим наукам: -- очень может быть. Евреи называли именем Ашторет финикийскую Астарту, а финикияне вели обширную торговлю во времена Соломона. А Астарту, впоследствии греческую Афродиту, всегда изображали с полумесяцем на голове, как и у этой женской фигуры. Может быть эти статуи соорудил какой-нибудь финикиянин, управлявший копями. Кто знает?
Не успели мы достаточно насмотреться на эти необыкновенные останки отдаленной древности, как пришел Инфадус. Он приветствовал "Безмолвных" своим копьем и спросил нас, хотим ли мы немедленно идти в "Обитель Смерти" или подождем до окончания полуденной трапезы. Если мы готовы идти сейчас, Гагула согласна указывать нам дорогу. Так как было всего только одиннадцать часов, а любопытство наше было сильно возбуждено, мы объявили, что предпочитаем идти сейчас, и я предложил взять с собою провизии на тот случай, что мы замешкаемся в копях. А потому носилки Гагулы были сейчас же принесены куда следует, и она вылезла оттуда, а Фулата взяла корзинку и уложила в нее немного вяленого мяса и пару тыквенных бутылок, наполненных водою. Прямо против нас, позади каменных исполинов, подымилась высокая скала, которая образовала сначала отвесную стену, а потом все отклонялась и отклонялась, пока не превращалась в подножие снеговой вершины, вздымавшейся на три тысячи футов над нами. Как только Гагула вылезла из своих носилок, она взглянула на нас с зловещей усмешкой и сейчас же заковыляла в сторону горы, опираясь на свою клюку. Мы последовали за нею и скоро подошли к узкому входу, увенчанному массивной аркой и напоминающему вход в галерею какого-нибудь рудника. Здесь ждала нас Гагула все с тою же зловещей усмешкой на своем ужасном лице.
-- Ну, белые жители светлых звезд, пропищала она,-- ну, великие воины, Инкобо, Богван и премудрый Макуназан, готовы ли вы? Вот я пришла, чтобы исполнить повеление моего короля и господина и указать вам хранилище сияющих камней.
-- Мы готовы, отвечал я.
-- Хорошо, хорошо! Укрепите сердца ваши, дабы перенесть то, что вы увидите. А ты, Инфадус, предавший своего господина, тоже идешь с нами?
Инфадус мрачно нахмурился и отвечал:
-- Нет, я останусь здесь, мне не подобает туда входить. А ты, Гагула, прикуси свой язык, да смотри, береги белых вождей. Ты мне за них отвечаешь: если спадет хоть один волос с головы одного из них, ты сейчас же умрешь, какая ты ни на есть колдунья. Слышишь?
-- Слышу, Инфадус; ты всегда любил страшные слова; я помню, как ты еще ребенком грозил своей собственной матери. Это было недавно. Не бойся, не бойся, ведь я только для того и живу, чтобы исполнять королевскую волю. Я видала не мало королей на своем веку, Инфадус, и долго исполняла их желанья, так долго, что наконец и они все стали делать по-моему. Ха, ха, ха! Вот я пойду и взгляну на них еще раз, да уж кстати и на Твалу! Пойдемте, пойдемте, вот и лампа готова! И она вытащила из-под своей меховой одежды большую тыкву, наполненную маслом и снабженную светильней.
-- Идешь ты с нами, Фулата? спросил Гуд на своем невозможном кукуанском языке, которому он учился все последнее время у этой молодой особы.
-- Я боюсь, господин мой, отвечала она робко.
-- Ну, так давай мне корзинку.
-- Нет, господин мой, куда ты ни пойдешь, я всюду пойду за тобою!
Без дальних разговоров Гагула углубилась в открывшийся перед нами туннель, настолько широкий, что два человека могли свободно идти в нём рядом, но совершенно темный. Старуха кричала нам, чтобы мы не отставали, и мы шли на её голос не без некоторого страха и трепета, которые ничуть не уменьшились, когда мы внезапно услыхали шелест невидимых крыльев.
-- Это что такое? вдруг вскрикнул Гуд.-- Что-то задело меня по лицу!
-- Летучия мыши, сказал я.-- Ничего! Идите дальше.
Пройдя таким образом шагов пятьдесят, мы заметили, что в туннеле стало как будто светлее. Через минуту мы очутились в самом чудесном месте, которое когда либо представлялось глазам человека на земле.
Представьте себе самый обширный храм, который вы видели в жизни, положим, без окон, но все-таки слабо освещенный сверху, вероятно посредством шахт, имеющих сообщение извне и прорытых в его своде, который подымался футов на сто над нашими головами. Тогда вы получите некоторое понятие о размерах того огромного грота, в котором мы теперь стояли, с тою разницей, что этот храм, воздвигнутый природой, был и выше, и просторнее всякого человеческого сооружения. Но его поразительные размеры были настоящими пустяками в сравнении с его другими чудесами. Во всю его длину высились ряды гигантских колонн, сделанных точно изо льда; на самом деле то были огромные сталактиты. Просто и описать невозможно, как поразительно прекрасны и величественны были эти полупрозрачные колонны! Некоторые из них были не меньше двадцати футов в поперечнике у своего основания, и, не смотря на такую толщину, они казались стройными и легкими, так высоко они вздымались, упираясь в отдаленные своды грота. Другие находились еще в периоде образования: эти еще незаконченные сталактиты стояли на каменном полу, точно полуразрушенные колонны какого-нибудь древне-греческого храма, а над ними в страшной вышине смутно виднелись гигантские ледяные сосульки. Процесс образования сталактитов {Сталактиты суть известковые выделения, конической формы, образующиеся на сводах подземных пещер, вследствие просачивания воды, насыщенной известковыми солями.
Сталагмиты того же происхождения, но они образуются в виде бугорков на земле, вследствие испарения воды, каплями падающей со сводов.} совершался перед нами воочию: мы слышали, как звенели водяные капли, падая сверху на неоконченные колонны. На некоторые из этих колонн падало по одной капле в течение двух-трех минут. Вот где интересно бы было вычислить, сколько времени требуется на образование одной колонны, ну скажем -- футов около восьмидесяти вышиною и десяти -- в диаметре? Что этот процесс совершался с неимоверной медленностью, доказывает следующее обстоятельство. На одной из колонн мы заметили грубый рисунок, представляющий мумию, у изголовья которой сидело нечто в роде египетского божества, без всякого сомнения, его сделал какой-нибудь житель древнего мира, работавший в копях. Это произведение искусства находилось на той высоте, на которой обыкновенно изощряются всякие шелопаи -- будь они финикияне или британцы, все равно -- желающие увековечить свое имя в ущерб великим произведениям природы, т. е. футов на пять от земли; а между тем в то время, как мы видели эту колонну (что было, вероятно, через три тысячи лет после того, как был сделан рисунок), она была только восьми футов вышиною, и образование её все еще продолжалось. По этому расчёту выходит, что нужно целую тысячу лет на образование одного фута и сто лет на образование вершка с небольшим такой колонны.
Иногда эти сталактиты принимали очень причудливые формы, вероятно в тех случаях, когда вода капала не в одно и то же место. Так, например, одна огромная сталактитовая масса напоминала своей формой красивую кафедру, покрытую тонким, точно кружево, выпуклым рисунком. Другие были похожи на каких-то странных животных, а стены грота были раснисаны белыми узорами в роде тех, какие оставляет мороз на оконных стеклах.
К главному гроту примыкали со всех сторон другие гроты поменьше, точь в точь маленькие часовни и приделы, пристроенные к огромному собору, как заметил сэр Генри. Некоторые были довольно велики, другие -- совсем маленькие; на этих последних можно было наглядно убедиться, как неизменны и непреложны законы природы, управляющие всеми её произведениями, какого бы они не были размера. Тут был, например, крохотный гротик, величиною с игрушечный дом, который мог бы прекрасно служить моделью всех остальных: и там капала вода, и там крохотные сосульки свешивались с потолка и стояли белые колонны, точно в большом гроте.
Впрочем, мы не имели возможности осмотреть это чудное место во всех подробностях, как нам хотелось, так как Гагула была совершенно равнодушна к сталактитам, и только о том и думала, как бы скорее свалить дело с плеч. Это было тем более неприятно, что мне особенно хотелось рассмотреть, каким образом освещался этот удивительный грот: с помощью ли рук человеческих, или просто природными средствами. Кроме того, я желал по возможности удостовериться в том, не употреблялся ли он для каких нибудь целей в древние времена, что казалось довольно вероятным. Впрочем, мы утешали себя мыслью, что хорошенько его осмотрим на возвратном пути, и пошли дальше вслед за нашею путеводительницей.
Она вела нас все дальше и дальше, на тот конец обширного и безмолвного грота, где оказался новый вход, уже не с аркой, как был первый, а совершенно прямой, четырёхугольной формы, напоминающей портики египетских храмов.
-- Готовы ли вы вступить в "Обитель смерти"? спросила Гагула, с очевидным намерением произвести на нас неприятное впечатление.
-- Веди вперед, Макдуфф! продекламировал Гуд, стараясь казаться совершенно спокойным, как старались мы все, кроме Фулаты, которая без церемонии держалась за Гуда, не скрывая своего страха.
-- Ужасно здесь мрачно и темно, сказал сэр Генри, заглянув в это зияющее отверстие. Идите вперед, Кватермейн,-- старшим всегда следует уступать дорогу! Не заставляйте старуху ждать!
И он вежливо посторонился, пропуская меня вперед, за что я в душе вовсе не был ему благодарен. Старуха проворно заковыляла дальше, стуча своей клюкой и отвратительно посмеиваясь себе под нос, а я все еще не двигался, обуреваемый каким-то неизъяснимым предчувствием.
-- Идите же, старина, сказал Гуд.-- А не то мы отстанем от нашей прекрасной путеводительницы.
После такого поощрения я зашагал вперед и вскоре очутился в мрачной пещере сорока футов длиною, тридцати шириною, и столько же вышиною, высеченной в горе человеческими руками в давно прошедшие времена. Эта комната, или пещера была далеко не так хорошо освещена, как сталактитовый грот, и с первого взгляда я только и мог рассмотреть массивный каменный стол, занимавший ее во всю длину, колоссальную белую фигуру, сидевшую на противоположном конце, да еще другие, тоже белые, фигуры в натуральную величину, сидящие кругом. Затем я разглядел какой-то темный предмет посреди стола. Через минуту мои глаза свыклись с окружающим полумраком, я рассмотрел, что это все значило, и бросился назад со всех ног. Вообще говоря, я человек совсем не нервный и мало подвержен суевериям, ибо так долго жил на свете, что успел убедиться в их бесполезности; но должен признаться, что-то, что я тут увидел, перевернуло меня совсем. Если бы не сэр Генри, поймавший меня за шиворот и помешавший мне убежать, через пять минут меня бы уж не было в сталактитовом гроте, и я бы не согласился туда вернуться ни за все кимберлейские алмазы. Но он держал меня так крепко, что я не мог вырваться, и потому остался. Однако, когда его собственные глаза привыкли к темноте, то и он отер со лба холодный пот и выпустил меня сразу. Что до Гуда, тот только тихонько выругался, а Фулата обвила его шею руками и громко вскрикнула.
Только Гагула заливалась громким, отвратительным хохотом.
То был поистине ужасный вид. На самом конце, во главе длинного каменного стола, сидела сама Смерть, в виде колоссального человеческого скелета, футов около пятнадцати вышиной, и держала огромное белое копье в своей костлявой руке, высоко поднимая его над головою, точно собираясь кого нибудь поразить. Другой рукой она опиралась на стол, в положении человека, который вот-вот сейчас встанет с места, причем вся её фигура и оскаленный страшный череп были наклонены вперед в нашу сторону. Казалось, что её зияющие глазные впадины смотрят прямо на нас, а челюсти слегка раскрыты,-точно она собирается заговорить.
-- Боже великий! прошептал я чуть слышно -- Что это такое?
-- А... там? спросил Гуд, указывая на другие белые фигуры у стола.
-- А это? прибавил сэр Генри, про темный предмет на столе.
-- Хи, хи, хи! визжала Гагула.-- Горе тому, кто вступает в Обитель смерти! Горе, горе! Ха, ха, ха!.. Подойди, о Инкобо, отважный в битве, подойди, взгляни на того, кто убит тобою!
С этими словами старая ведьма, уцепилась за его пальто своими костлявыми руками и потащила его к столу. Здесь она остановилась и указала на темный предмет посредине. Сэр Генри взглянул на него, невольно ахнул и отпрянул назад. Да и не удивительно: на столе сидел совершенно обнаженный, иссохший труп Твалы, бывшего короля кукуанского.
Он сидел здесь во всем своем ужасающем безобразии, держа на коленях свою голову; шейные позвонки торчали на целый вершок из тела.
Весь труп был покрыт какою-то тонкой, стеклянистой пленкой, от которой он казался еще отвратительнее. Сначала мы никак не могли понять, откуда она взялась, пока не заметили, что вода все время капает со свода прямо на шею трупа, откуда распространяется по всей его поверхности, и наконец стекает в маленькое отверстие, просверленное в столе. Тогда я понял, в чём дело: тело Твалы превращалось в сталактит. Это предположение вполне подтверждалось присутствием белых фигур, сидевших на каменной скамье вокруг этого ужасного стола. То были настоящие человеческие фигуры, т. е. они когда-то были людьми, а теперь стали сталактитами. Этим способом кукуанцы предохраняли от разложения трупы своих королей: они превращали их в камень и делали это с незапамятных времен. В чём именно состояла эта операция, и что для этого делалось -- если что-нибудь делалось кроме того, что труп подвергали на долгое время действию падающих капель -- этого я никак не мог узнать. Как бы то ни было, они тут сидели, совершенно замороженные и навеки предохраненные от разложения посредством кремнистой жидкости.
Трудно было представить себе что-нибудь ужаснее этого сборища царственных мертвецов, одетых в прозрачные каменные саваны (сквозь которые еще можно было до некоторой степени различить их черты), восседающих вкруг негостеприимного стола, где хозяйкою была сама Смерть.
Всех их было двадцать семь, и последним был отец Игноси. Самое их число доказывало, что обычай сохранять таким образом королевские трупы был очень древний. Если предположить, что каждый из них царствовал средним числом 15 лет, и что все короли, когда либо царствовавшие в стране, находятся здесь (что совершено невероятно, так как некоторые из них наверное погибали на войне далеко от своей родины), и то уж выходит, что этот обычай утвердился четыре с половиною столетия тому назад.
Но изображение Смерти должно быть гораздо древнее, и по всей вероятности обязано своим происхождением тому самому художнику, который изваял и трех колоссов. Оно было высечено из цельного сталактита, и представляло настоящее чудо искусства как по замыслу, так и по выполнению. Гуд, который кое-что смыслил в анатомии, объявил нам, что насколько он может судить, скелет был воспроизведен с величайшей точностью весь, как есть, до малейшей косточки.
Я думаю, что это ужасное изображение было плодом дикой фантазии какого-нибудь древнего скульптора, и что кукуанцам уже впоследствии пришла мысль помещать своих царственных мертвецов за тем страшным столом, где оно восседало. А может быть его поставили тут нарочно, чтобы пугать воров, могущих иметь какие либо виды на сокровищницу. Решать это очень трудно. Мне остается только описать все, как было, и предоставить читателю выводить заключения.
Как бы то ни была, вот какова была эта самая Белая Смерть, и вот каковы её гости, Белые Мертвецы!
Сокровищница Соломонова.
Пока мы старались преодолеть свое неприятное чувство и разглядывали все местные диковинки, Гагула занялась по-своему. Она была просто удивительно проворна, когда хотела, и теперь живо вскарабкалась на огромный стол и отправилась прямо туда, где сидел наш покойный приятель Твала под действием водяных капель. Потом она заковыляла назад, останавливаясь по дороге, чтобы закинуть словечко то тому, то другому королю в каменном саване, точь в точь, как мы с вами останавливаемся поболтать со встречными знакомыми. Проделав эту таинственную и ужасную церемонию, она уселась на корточках как раз перед самым изображением Смерти, и обратилась к нему в роде как с молитвой. Вид этой злобной старой ведьмы, воссылавшей какие-то моления (и наверное самые зловещие), исконному врагу рода человеческого, был до того неприятен, что мы заторопились поскорее продолжать свое обозревание.
-- Ну, Гагула, сказал я тихим голосом (мы как-то не решились говорить здесь иначе как шепотом) -- веди же нас дальше.
-- А вам не страшно, господин мой? спросила она, заглядывая мне в лицо.
-- Показывай дорогу!
-- Хорошо! Она обошла кругом изображение Смерти и остановилась сзади.-- Вот потаенная комната; зажигайте лампу и входите!
С этими словами она поставила на землю тыквенный сосуд с маслом и прислонилась к каменной стене. Я вынул спичку (у нас еще оставалось их несколько штук в коробке), зажег фитиль, и поднял глаза, отыскивая взглядом входную дверь. Но перед нами была одна сплошная каменная стена. Гагула посмеивалась.
-- Вход здесь, господин мой.
-- Не шути с нами, сказал я строго.
-- Я не шучу... Смотри! и она указала на скалу.
Пока она говорила, мы вдруг увидели при свете нашей лампы, что огромный кусок скалы отделился от земли и медленно поднимается вверх, уходя в углубление, по всей вероятности нарочно выдолбленное в стене для его помещения. Этот кусок был величиною с порядочную дверь, вышиною около десяти футов и не меньше пяти в толщину. Он был наверное очень тяжел и двигался должно быть посредством какого-нибудь простейшего механизма, основанного на законе равновесия. Никто из нас не заметил, каким образом этот механизм приводился в движение. Гагула, конечно, постаралась, чтобы мы этого не видели; но я не сомневаюсь, что тут был где нибудь простой рычаг, и что стоило только слегка надавить на него в известном месте, чтобы переместить скрытый противовес и тем заставить всю каменную массу подняться с земли. Медленно и плавно поднимался огромный камень, пока не ушел совсем, и на месте его открылось перед нами темное, зияющее отверстие.
Когда мы увидели, что вход с Соломонову сокровищницу настежь открыт перед нами, мы пришли в неописанное волнение, а я так просто начал дрожать. Неужели все это окажется в конце концов простою уткой, или, напротив того, старый Сильвестра прав, и в этом темном углу нагромождены целые груды сокровищ, которые сделают нас самыми богатыми людьми в целом свете? Минуты через две мы это узнаем...
-- Войдите, белые обитатели светлых звезд, сказала Гагула, останавливаясь на пороге.-- Но прежде выслушайте вашу покорную рабу, старуху Гагулу. Все те сияющие камни, которые вы здесь увидите, были вырыты из того колодца, над которым сидят "Безмолвные", и спрятаны в этом месте неизвестно кем. С тех пор, как те, что их спрятали, поспешно бежали отсюда, оставив их за собою, только однажды входили сюда люди. Молва о сокровищах распространилась между обитателями страны, и предание о них передавалось из поколения в поколение. Только никто не знал, где находилась сокровищница, и никто не знал тайны её входа. Но однажды в эту страну пришел из-за гор белый чужеземец -- быть может так же со звезд, как и вы,-- и был хорошо принят тогдашним королем. Вот он сидит там, и она указала на пятого с края короля за столом смерти.-- И случилось так, что этот чужеземец пришел в это место вместе с одной из здешних женщин, и эта женщина случайно открыла тайну входа -- вы проищете его тысячу лет и все-таки никогда не найдете! Тогда белый человек вошел туда вместе с женщиной, нашел камни и наполнил ими маленький козий мех, в котором, женщина принесла провизию. Уходя из комнаты, он взял еще один, очень большой камень, и зажал его в руке...
Тут она остановилась.
-- Ну, спросил я задыхаясь от волнения, так же как и мои спутники,-- ну! Что же далее? Что случилось с Сильвестрой?
При этом имени старая ведьма вздрогнула.
-- Как ты узнал имя умершего человека? спросила она резко и, не дожидаясь ответа, сейчас же продолжала:-- что с ним случилось, никому неизвестно; но должно быть белый человек чего-то испугался, так как он бросил козий мех вместе с камнями и убежал. У него в руке остался только один камень, который взял себе король. Это тот самый, который ты снял с головы Твалы, Макумазан.
-- И с тех пор никто сюда не входил? спросил я, заглядывая в темный ход.
-- Никто, господин мой. Но тайна входа тщательно сохранилась, и все короли отворяли его поочередно, только никогда не входили. Существует предание, что всякий, кто туда войдет, непременно умрет в течение месяца, как умер в пещере, на вершине горы тот белый человек, которого вы там нашли, Макумазан. Ха, ха, ха! Я всегда говорю правду!
Тут наши глаза встретились, и я почувствовал, что весь холодею, и что мне становится дурно. Откуда она могла все это знать?
-- Войдите, чужеземцы. Если я сказала правду, вы найдете козий мех с камнями на полу; а правда ли, что всякий, кто сюда ни войдет, скоро умрет -- это вы узнаете впоследствии. Ха, ха, ха!..
И она переступила порог, унося с собою свет; признаюсь откровенно, что я снова медлил, не решаясь за нею следовать.
-- Нечего стоять, сказал Гуд.-- Неужто я испугаюсь старой ведьмы! и с этими словами он решительно пошел вслед за Гагулой, в сопровождении Фулаты, которая очевидно находила, что шутить тут нечем, и вся дрожала от страха. Мы поспешно последовали его примеру. Пройдя несколько шагов по узкому проходу, выдолбленному в цельном утесе, Гагула остановилась, поджидая нас.
-- Смотрите! сказала она, поднимая лампу:-- те, что спрятали здесь сокровища, бежали с великой поспешностью. Они хотели оградиться от всякого, кто откроет потаенный ход, да только не успели этого сделать,
И она указала на большие четырехъугольные куски камня, которые были сложены в два яруса поперек прохода, очевидно с тем, чтобы его перегородить. Вдоль всего прохода лежали точно такие же камни, совершенно готовые для употребления, и что всего удивительнее -- куча известки и пара лопаток для каменьщиков, которые и по форме, и по всему наружному виду совершенно напоминали те, какие употребляются каменьщиками и поныне.
Тут Фулата, все время находящаяся в страхе и волнении, сказала, что ей совсем дурно, и что она не может идти дальше, а лучше подождет нас здесь. А потому мы усадили ее на неоконченную стену, поставили около неё корзинку с провизией и оставили ее одну, чтобы дать ей время оправиться.
Пройдя еще шагов пятнадцать, мы вдруг очутились перед деревянной, тщательно раскрашенной дверью. Она была открыта настежь. Тот, кто был здесь в последний раз, или не успел; или забыл ее затворить.
На пороге лежал мешок из козлиной шкуры, наполненный какими-то камешками.
-- Что, белые люди, правду ли я сказала? затараторила Гагула, когда свет нашей лампы упал на этот мешок.-- Ведь я же вам говорила, что приходивший сюда белый человек торопился поскорее убежать и уронил мешок с камнями. Вот он!
Гуд наклонился и поднял его. Он был очень тяжел, и в нём что-то гремело.
-- Да он, кажется, полон бриллиантами, проговорил он испуганным шепотом. Да и не удивительно: хоть кому станет страшно, при виде целого козьего меха, наполненного алмазами.
-- Да идите же дальше, нетерпеливо сказал сэр Генри.-- Ну-ка, сударыня, позвольте мне лампу, и с этими словами он взял ее у Гагулы, перешагнул через порог и поднял ее высоко над головою.
Мы поспешили вслед за ним, совершенно забывая о мешке с алмазами, и, наконец, очутились в сокровищнице Соломоновой...
В первую минуту мы только и могли рассмотреть при слабом свете нашей лампы, что-то была небольшая комната, высеченная в цельном утесе; она занимала не больше десяти квадратных футов. Вслед за тем нам бросилась в глаза великолепная коллекция слоновых клыков, сложенных в целую огромную кучу, которая поднималась до самого потолка. Сколько их тут было -- этого невозможно было сосчитать, потому что мы не знали, где кончалась эта куча; на лицо уже были острия четырехсот или пятисот самых лучших клыков. Тут лежало столько слоновой кости, что было чем обогатить человека на всю жизнь. Я подумал, что может быть именно отсюда был взят материал для великого трона Соломонова, который был сделан из слоновой кости, и которому не было равного ни в одном царстве.
На том конце комнаты стоял целый ряд деревянных ящиков, напоминающих зарядные ящики для пушек, только они были немножко побольше и выкрашены красной краской.
-- Алмазы наверно здесь! закричал я.-- Давайте сюда лампу!
Сэр Генри взял лампу и поднес ее к верхнему ящику, у которого крышка успела сгнить, несмотря на сухость воздуха. В одном месте эта крышка была вдавлена и проломлена, быть может самим Сильвестрой... Я просунул руку в образовавшуюся таким образом дыру и вытащил целую горсть -- не бриллиантов, но золотых монет, такой странной формы, какой никто из нас никогда и не видывал; на них были надписи, похожие на еврейские.
-- Ну! сказал я, положивши их на прежнее место,-- по всему видно, что мы никак не уйдем отсюда с пустыми руками. В каждом ящике должно быть тысячи по две таких монет, а ящиков тут восемнадцать. Этими деньгами вероятно платили рабочим и купцам.
-- Что же, заметил Гуд,-- это верно и есть настоящий клад; я не вижу никаких бриллиантов. Вот разве старый португалец ссыпал их все в мешок?
-- Если вы хотите найти камни, ищите там, где всего темнее, сказала Гагула, догадавшаяся по выражению наших лиц о смысле нашего разговора.-- Там вы увидите углубление, а в нём стоят три каменных ящика, один открытый и два запечатанных.
Прежде чем перевести её слова сэру Генри, все еще державшему лампу, я не мог удержаться, чтобы не спросить ее, каким образом могла она знать все эти подробности, если никто сюда не входил с тех пор, как здесь был белый человек несколько веков тому назад.
-- О мудрый Макумазан! насмешливо отвечала она: хоть ты и живешь в царстве звезд, а сам того не знаешь, что у некоторых людей глаза видят насквозь даже каменные горы!
-- Ищите вон в том углу, Куртис,-- сказал я, указывая место, назначенное Гагулой.
-- Каково! да здесь настоящая ниша, сказал он.-- Боже великий! смотрите сюда! Мы поспешили к тому месту, где он стоял в маленьком закоулке в роде ниши, или оконной амбразуры. Здесь, у стены стояли три каменных ящика, величиною около двух футов каждый. Два из них были закрыты каменными крышками, а третья крышка была прислонена к ящику, который оставался открытым.
-- Смотрите! повторил он глухим голосом, поднося лампу к открытому ящику. Мы заглянула внутрь, но с минуту ничего не могли хорошенько рассмотреть -- так ослепило нас какое-то серебристое сияние. Когда наши глаза немного привыкла к этому сверкающему блеску, мы увидели, что ящик был на целую треть полон негранеными бриллиантами, но большей части, довольно крупными. Я нагнулся и взял несколько штук в горсть. Да, сомнения не оставалось: я ощутил особенное, скользкое прикосновение, присущее одним бриллиантам...
Я насилу перевел дух, когда положил их обратно в ящик.
-- Мы теперь самые богатые люди во всем свете! сказал я.
-- Да! мы просто наводним рынок алмазами! подхватил Гуд.
-- Только надо их прежде туда доставить, заметил сэр Генри.
Мы стояли с бледными лицами и смотрели друг на друга, стеснившись вокруг лампы, освещавшей сверкающие драгоценные камни, точно заговорщики, сбирающиеся совершить преступление, а не самые счастливые люди в свете, какими мы себя почитали.
-- Ха, ха, ха! заливалась старая Гагула, которая носилась взад и вперед по темной комнате, точно злой вампир.-- Вот вам и блестящие камни, которые вы так любите, белые люди! Много, много-сколько хотите! Берите их, загребайте обеими руками, ешьте их, ха, ха, ха! пейте их, ха, ха, ха!
Эта фантазия показалась мне почему-то до того уморительной, что я ни с того, ни с сего вдруг пустился хохотать самым бессмысленным образом, а за мной захохотали и остальные, сами не зная, чему они смеются. Мы стояли и покатываясь со смеху над всеми этими драгоценностями, которые нам теперь принадлежали; тысячи лет тому назад добыли их для нас терпеливые рудокопы из недр огромной шахты; для нас же спрятали их давно, давно покончившие свое существование слуги Соломоновы, чьи имена, быть может, еще виднеются на истертых восковых печатях, приложенных к крышкам ящиков. Они не достались ни Соломону, ни Давиду, ни Сильвестре -- никому, кроме нас. Они -- наши! В наших руках бесчисленные алмазы, стоющие миллионы миллионов, и целые груды золота и слоновой кости! Нам стоит только их взять и унести. Наконец, припадок кончился, и мы перестали смеяться.
-- Откройте другие ящики, белые люди, прокаркала Гагула. Там наверное еще больше камней. Набирайте, сколько можете!
Мы сейчас же принялись за дело и стали снимать крышки с двух, остальных ящиков, предварительно сломавши скреплявшие их печати, что совершили не без некоторого страха, точно какое, святотатство.
Ура! они были также наполнены и до самых краев, по крайней мере, второй: никакой злополучный Сильвестра до него не дотрагивался. Что до третьего ящика, он был полон только на четверть, но за то все самыми отборными алмазами; тут не было ни одного камня меньше, чем в двадцать каратов, а некоторые были величиною с голубиное яйцо. Впрочем, когда мы стали их рассматривать на свет, то увидели, что самые большие были слегка желтоваты, или, как говорят в Кимберлее, "цветны".
Но чего мы не видели -- так это взглядов отчаянной ненависти, которыми наградила нас старая Гагула, выскользнувшая точно змея из комнаты сокровищ, и устремившаяся вдоль по темному ходу к массивной каменной двери...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чу! Громкие отчаянные крики раздаются под сводами темного коридора... То голос Фулаты!
-- Богван! Сюда! Сюда! Помогите! Камень опускается!
-- Не робей, голубушка! Сейчас...
-- Помогите! Помогите! Она меня убивает!
Не помня себя, мы бежим по коридору, и вот что мы видим при свете нашей жалкой лампы: огромный камень медленно опускается и закрывает вход, он уже недалеко от земли. У входа борется Фулата с Гагулой. Отважная девушка обливается кровью, но все еще не выпускает старую колдунью, которая бьется у неё в руках, точно разъяренная дикая кошка. Господи! таки вырвалась! Фулата падает, а Гагула бросается на землю и ползет, как змея, стараясь пролезть под опускающейся скалой. Вот она подлезла под скалу -- поздно! Камень давит ее, и она разражается отчаянными воплями. Все ниже и ниже опускается страшная каменная глыба и медленно расплющивает дряхлое тело, напирая на него всей своей страшной тяжестью. Из под камня несутся дикие, нечеловеческие крики... в жизни мы таких не слыхали! потом раздается глухой протяжный треск, и вход закрывается наглухо, как раз в ту минуту, когда мы у двери. Перед нами сплошная каменная стена, о которую мы ударяемся с разбега...
Все это произошло в несколько секунд.
Тут мы подошли к Фулате. Бедная девушка была поражена смертельно; ей уж не долго оставалось жить...
-- О, Богван! я умираю... произнесла несчастная красавица прерывающимся голосом.-- Она подкралась так тихо... она... Гагула, я ее не заметила, мне было дурно... Вдруг скала начала опускаться; а она вернулась и заглядывала сюда... я ее увидела, схватила и стала держать... А она меня ударила ножом... я умираю!..
-- Бедная! Бедная!-- повторял Гуд в отчаянии.
-- Богван, промолвила она, помолчав. Скажи мне, здесь ли Макумазан? Становится так темно, что я ничего не могу рассмотреть!
-- Я здесь, Фулата.
-- Будь мне языком, Макумазан, прошу тебя: ведь Богван не поймет моей речи, а я хочу сказать ему несколько слов, прежде чем отойду в вечный мрак.
-- Говори, Фулата, я передам.
-- Скажи господину моему, Богвану, что я люблю его и умираю с радостью, потому что знаю, что он не может соединиться со мною, как солнце не может соединиться с ночью. Скажи ему, что часто мерещилось мне, будто в груди у меня живет певчая птичка, которая непременно улетит куда-то далеко и запоет в ином месте. Даже теперь, хотя я не могу пошевелить рукою а вся холодею, я все-таки не чувствую, что сердце мое умирает. Оно так переполнено любовью, что могло бы прожить еще тысячу лет и не состариться. Скажи ему, что если я снова буду когда-нибудь жить, быть может я увижу его на далеких звездах; я буду его искать повсюду, хотя и тогда вероятно останусь такой же черной, как была, а он таким же белым. Скажи еще... Нет, нет, не говори ничего -- только то, что я люблю... О держите, держите меня!.. Умираю!..
-- Умерла! Умерла! воскликнул Гуд в страшном горе, и слезы заструились по его честному лицу.
-- Только вам не придется долго об этом горевать, старый друг, заметил сэр Генри.
-- Как? воскликнул Гуд.-- Что вы хотите этим сказать?
-- А то, что скоро и с нами будет то же самое. Или вы не видите, что мы погребены заживо?
Мы были до такой степени заняты умирающей Фулатой, что далеко не сознавали весь ужас совершившегося, пока сэр Генри не произнес этих слов. Но тут мы поняли все. Тяжелая каменная масса опустилась, и вероятно -- навсегда, так как единственное существо, которому была известна тайна её движения, лежало теперь под нею, превращенное в прах. Нечего было и думать открыть сюда доступ иначе, как посредством большого количества динамита. А мы были заперты изнутри!
Несколько минут мы простояли в глубоком ужасе над телом Фулаты. Казалось, что всякое мужество нас оставило. В первое мгновение мысль о той медленной и плачевной смерти, которая нас ожидала, произвела на нас удручающее впечатление. Теперь нам все стало ясно: злая колдунья готовила нам эту западню с самого начала. То была одна из тех мрачных, зловещих проделок, какие могли возникнуть в её злорадном воображении. Только она и могла выдумать такую штуку погубить трех белых людей, которых она почему-то возненавидела с самого начала, заставивши их умереть медленной смертью от голода и жажды среди тех самых сокровищ, которых они так жадно добивались.
Теперь я вполне понял смысл ужасной шутки, которая заключалась в её приглашении есть и пить бриллианты. Может быть тоже попробовали сделать и с несчастным Сильвестрой, когда он бросил мешок с драгоценностями...
-- Нет, так нельзя! глухо сказал сэр Генри.-- Наша лампа скоро догорит. Пока еще есть свет, давайте, поищем блок, на котором поднимается камень.
Мы бросились к каменной стене с отчаянной надеждой и принялись ощупывать стену по всем направлениям. Но мы не нашли ни признака веревка или каната, ни следа какой-нибудь пуговицы для нажимания.
-- Будьте уверены, сказал я,-- что отсюда эту дверь открыть невозможно. А не то Гагула уж ни за что бы не рискнула пролезть под опускающейся скалой. Она конечно знала, что изнутри ее невозможно сдвинуть, оттого-то она и хотела выбраться во что бы-то ни стало!
-- В таком случае, сказал сэр Генри с резким холодным смехом,-- она награждена по заслугам; ведь она умерла столь же ужасной смертью, как и та, что нас ожидает... Мы тут ничего не поделаем; пойдемте назад, в сокровищницу.
Мы повернулись и пошли, причем я вдруг заметил корзинку с провизией, принесенную Фулатой: она стояла около неоконченной стены, заграждавшей проход. Я взял корзинку и отнес ее в эту проклятую сокровищницу, которая теперь должна была сделаться нашей могилой. Потом мы вернулись назад и перенесли туда тело Фулаты, которое благоговейно положили около ящиков с золотом.
После этого мы уселись на полу, прислонившись к каменным ящикам, наполненным несметными сокровищами.
-- Давайте делить нашу провизию, сказал сэр Генри,-- так, чтобы наш ее хватило как можно дольше.
Что мы и исполнили. По нашему расчёту, изо всей принесенной провизии у нас выходило по четыре бесконечно малых порции на каждого из нас, ровно то, что было нужно для поддержания нашей жизни в течение двух дней. Кроме бильтонга, т. е. вяленой дичины, у нас было еще два тыквенных сосуда с водою.
-- Ну, сказал сэр Генри,-- давайте пить и есть. Ведь мы умрем не сегодня, а завтра.
.Мы съели по маленькой порции бильтонга и выпили по глотку воды. Нечего и говорить, что мы не чувствовали никакого аппетита, хотя очень нуждались в пище и почувствовали себя несколько лучше, когда поели. Затем мы встали и произвели самый тщательный осмотр всех четырех стен нашей темницы, в смутной надежде, что где нибудь отыщется выход. Мы ощупали и обшарили и пол, и стены -- выхода не оказалось. Да и трудно было ожидать, что он найдется в таком месте, где запрятаны несметные богатства.
Лампа горела очень тускло; масло почти что все выгорело.
-- Кватермейн, спросил сэр Генри,-- который час? Ведь ваши часы идут?
Я вынул часы и посмотрел. Было шесть часов; когда мы вошли в пещеру было одиннадцать.
-- Инфадус наверное нас хватится, сказал я.-- Если мы не вернемся сегодня вечером, он непременно пойдет нас искать утром, Куртис.
-- И проищет напрасно. Он не знает секрета этой двери, и даже не знает, где она. Вчера этого не знало ни одно живое существо, кроме Гагулы; а сегодня уж никто не знает. Если даже он найдет дверь, он не сможет ее сломать. Вся кукуанская армия не прошибет каменную стену в пять футов толщиною. Друзья, нам остается только преклониться перед волей Всевышнего. Многих людей доводила до печального конца погоня за кладами... Мы только увеличим собою их число.
Лампа горела все тусклее и тусклее...
Вдруг она вспыхнула ярким светом и осветила все окружающее особенно рельефно, осветила груду слоновой кости, ящики, наполненные золотом, тело бедной Фулаты, распростертое на земле около них, кожаный мешок с драгоценностями, сверкающие бриллианты и безумные, измученные лица нас троих, белых людей, ожидающих голодной смерти. Лампа затрещала и погасла...
Мы теряем всякую надежду.
Я не в состоянии в точности описать всех ужасов последующей ночи. К счастью они до некоторой степени умерялись сном, ибо даже в татом положении, как наше, измученный организм все-таки вступает в свои права. Впрочем, я совершенно не мог много спать. Не говоря уж о страшном сознании ожидавшей нас неминуемой участи (даже самый храбрый человек в свете не мог бы встретить ее спокойно, а я никогда и не претендовал на храбрость), спать мне мешала слишком глубокая тишина. Может быть и вам, читатель, случалось не спать ночей и находить, что вокруг вас уж слишком тихо; но могу вас уверить, что вы просто представить себе не можете, какая страшная, вполне осязаемая вещь -- абсолютная тишина. На поверхности земли никогда не прекращаются хоть какие нибудь звуки или движения; иногда они почти незаметны сами по себе, но все же они смягчают резкий переход к совершенной тишине. А здесь их не было вовсе. Мы были погребены в недрах огромной горы, увенчанной снегами. За целые тысячи футов над нами свежий ветер носится над белоснежной вершиной, но ни единого звука не достигало к нам с этой вышины. Даже от страшной обители мертвых нас отделял длинный туннель и каменная стена в пять футов толщиною; а мертвые и без того не шумят. Вся земная и небесная артиллерия, со всем своим громом и треском, не могла бы достигнуть до нашего слуха в этой могиле. Мы были ограждены от всяких земных звуков, точно мы уже умерли.
И тут меня вдруг поразило, какая страшная ирония заключалась в нашем положении! Вокруг нас лежали такие несметные сокровища, что их бы с избытком хватило на уплату какого-нибудь крупного государственного долга, или на постройку целого флота броненосцев; а между тем, мы бы их с радостью променяли на малейшую возможность избавления, а вскоре будем готовы променять на кусочек хлеба, на глоток воды, и, наконец, на скорейшее прекращение своих мучений... Право, эти богатства, за которыми люди гоняются всю свою жизнь, на деле ровно ничего не стоят.
Так прошла эта ночь.
-- Гуд, раздался, наконец, голос сэра Генри, странно прозвучавший в ужасной тишине,-- сколько у вас осталось спичек?
-- Восемь, Куртис.
-- Зажгите-ка одну из них, да посмотрите, который час.
Гуд повиновался, и ничтожный огонек спички просто ослепил нас после непроглядного мрака, который нас окружал. На моих часах было пять часов. В эту минуту прекрасная заря румянила снеговые вершины, вздымавшиеся над нашими головами, и утренний ветерок прогонял ночные туманы...
-- Нам необходимо поесть и подкрепить свои силы, сказал я.
-- Зачем есть? отозвался Гуд.-- Чем скорее мы умрем, тем лучше.
-- Где жизнь, там и надежда, сказал сэр Генри.-- Будем надеяться!
Мы поели, хлебнули немножко воды, и таким образом прошло еще несколько времени, после чего кто-то из нас заметил, что недурно бы подойти как можно ближе к выходу и покричать, на тот случай, что кто-нибудь нас услышит с той стороны. Гуд, который успел порядочно напрактиковаться во время своей морской службы и выработал себе очень громкий, пронзительный голос, сейчас же начал ощупью пробираться вдоль по темному коридору и там принялся кричать. Должен признаться, что он поднял сущий адский гвалт; я просто не слыхивал такого оглушительного крика. Но это нисколько не помогло, и произвело ровно такое же действие, как писк какого-нибудь комара. Скоро он перестал кричать и вернулся к нам со страшной жаждой, так что должен был напиться. После этого мы решили, что кричать больше не стоит, так как от крика только развивается жажда, а воды у нас и без того очень мало.
Потом мы снова уселись около никуда не нужных ящиков с бриллиантами, в полнейшем бездействии, которое еще ухудшало нашу тяжелую участь, и тут я пришел в совершенное отчаяние, в чём и признаюсь откровенно. Я положил голову на могучее плечо сэра Генри и зарыдал, и мне показалось, что и Гуд тихонько всхлипывает с другой стороны и сам же себя бранит за эту слабость.
О, сколько доброты, сколько силы и бодрости было у нашего богатыря! Если бы мы были испуганными детьми, а он нашей нянькой -- и то он не мог бы обойтись с нами нежнее. Он совершенно забыл про свои собственные страдания и делал все, что мог, чтобы успокоить наши расстроенные нервы, рассказывая нам всевозможные случаи, где люди, находившиеся в подобных же обстоятельствах, спасались точно чудом. Когда же ему не удалось ободрить нас этим способом, он принялся доказывать, что, в сущности говоря, все дело сводится к тому, что для нас раньше настанет конец, неизбежный для всякого человека, и что смерть от истощения -- очень спокойная смерть (что совершенно неверно). Затем он робко намекнул (как уже делал однажды),-- что лучше всего предаться на волю Всемогущего, что я и исполнил от всего моего сердца. Чудный у него характер: мягкий, кроткий, но в то же время очень сильный!
Наконец, как-то прошел этот день, как прошла перед тем и ночь (если только можно употребить эти выражения в таком месте, где все время стояла одна непроглядная ночь), и когда я-опять зажег спичку и взглянул на часы, они показывало семь.
Мы снова поели и напились воды, после чего мне пришла в голову совершенно новая мысль.
-- Отчего это, проговорил я в раздумье,-- воздух здесь такой свежий? Тут очень душно, но воздух нисколько не испорчен.
-- Боже великий! воскликнул Гуд, вскакивая с места,-- как это мы раньше об этом не подумали! Уж, конечно, воздух не может сюда проникнуть сквозь каменную дверь, она совершенно герметически закупоривает стену. Но откуда нибудь должен же он проходить. Если бы здесь не было притока воздуха, мы бы сразу задохлись. Давайте искать!
Даже удивительно, какую перемену произвела в нас эта ничтожная искорка надежды. Через минуту мы все трое уже ползали на четвереньках по всему полу, ощупывая, нет ли где хоть малейшего дуновения.
С час или больше мы продолжали свои поиски, после чего мы с сэром Генри в отчаянии бросили это занятие, добившись только одних ушибов, так как постоянно стукались головами то об ящики, то об клыки, то просто об стену. Но Гуд все еще упорствовал, уверяя, что это все-таки лучше, чем ничего не делать...
-- Послушайте-ка, сказал он вдруг неверным голосом,-- идите сюда!
Нечего и говорить, что мы сию же минуту очутились около него.
-- Квартермейн, положите-ка руку вот сюда, где моя рука. Ну, чувствуете что-нибудь?
-- Мне кажется, что я чувствую струю воздуха!
-- Теперь прислушайтесь!
Он встал и сильно топнул ногою по этому месту. В наших сердцах зажглась надежда: оно издавало пустой звук.
Я зажег спичку дрожащими руками. У меня их было только три. Мы увидели, что находимся в самом отдаленном углу комнаты, чем и объяснилось, что мы не заметили, что пол издавал пустой звук в этом месте, когда в первый раз осматривали комнату. Пока спичка горела, мы тщательно разглядывали пол. В цельном каменном полу была вделана настоящая плита, а в этой плите, наравне с нею виднелось каменное кольцо. Слава тебе Господи! Мы не проронили ни одного слова: наше волнение было так сильно, и наши сердца так страшно бились, переполненные безумной надеждой, что мы просто не могли говорить. У Гуда был складной ножик, а к ножу был приделан один из тех здоровенных крючков, с помощью которых извлекаются камни из лошадиных подков. Он достал его и начал скрести им вокруг кольца. Наконец, ему удалось зацепить его снизу, и он стал осторожно его поднимать, действуя крючком, точно рычагом. Кольцо немного подалось. Так как оно было каменное, то и не засело так плотно в скале, лежа здесь в течение многих столетий, как это бы непременно случилось, если бы оно было железное. Наконец, кольцо поднялось. Гуд схватился за него обеими руками и дернул изо всей силы. Плита не тронулась.
-- Дайте, я попробую! сказал я в нетерпении.
Плита находилась в самом углу, и потому двоим зараз подойти к ней было невозможно. Я взялся за кольцо и начал тащить его в свою очередь -- ничто не двигалось.
Тогда попробовал и сэр Генри, и тоже безуспешно.
Гуд снова взял крючок и начал скоблить камень около той трещины, сквозь которую проходила струя воздуха.
-- Вот что, Куртис, сказал он,-- возьмитесь за кольцо, и тащите его, что есть силы; ведь вы сильны за двоих. Постойте!
Он снял плотный черный шелковый шарф (который носил на шее по своей неизменной привычке к тщательному туалету) и продел его в кольцо.
-- Кватермейн, беритесь за Куртиса, и тяните его к себе изо всех сил, когда я скажу, Ну!
Сэр Генри напряг все свои могучия силы; тоже сделали и мы с Гудом, по мере сил и возможности.
-- Тащите! Тащите! Подается! проговорил сэр Генри задыхающимся голосом, и я услышал, как работали его мускулы. Вдруг раздался треск, на нас пахнуло свежим воздухом, и мы все, как один человек, упали навзнич и очутились на полу, прикрытые каменной плитой. Сила сэра Генри сделала свое дело, и конечно, на этот раз сослужила ему такую службу, какая редко выпадает на долю мускульной силы.
-- Зажгите спичку, Кватермейн, сказал он, как только мы успели подняться и перевести дух.-- Смотрите, теперь поосторожнее!
Я повиновался. Перед нами -- благодарение Господу! открылась верхняя ступенька каменной лестницы.
-- Ну, что же нам теперь делать? спросил Гуд.
-- Да, конечно, идти по лестнице, уповая на благость Провидения.
-- Стойте! сказал сэр Генри,-- Кватермейн, возьмите оставшуюся воду и бильтонг: они могут нам понадобиться.
Я ощупью отправился за ними туда, где стояли ящики, и тут меня осенила внезапная мысль. За последние сутки мы очень мало помышляли о бриллиантах; нам и вспомнить-то о них было тошно, принимая во внимание, что мы из-за них вытерпели; но мне пришло в голову, что теперь, пожалуй, не лишнее захватить малую толику на тои случай, что мы когда-нибудь выберемся из этой проклятой трущобы. А потому я запустил руку в первый попавшийся ящик и набил все уцелевшие карманы моей старой охотничьей куртки, а напоследок -- то была по истине счастливая мысль!-- захватил две пригоршни самых крупных камней из третьего ящика.
-- Послушайте-ка! закричал я товарищам:-- разве вы не возьмете себе бриллиантов? Я уже набил все свои карманы.
-- Пускай они пропадут, эти бриллианты! отвечал сэр Генри.-- Надеюсь, что я никогда больше их не увижу!..
Что до Гуда, он совсем не отвечал. Я думаю, что он в эту минуту прощался с тем, что оставалось от несчастной девушки, которая спасла ему жизнь. Вам, читатель, пока вы спокойно сидите дома и соображаете, какое огромное, просто неслыханное богатство мы теперь покидали, это покажется невероятным, но смею вас уверить, что если бы вы просидели на нашем месте двадцать восемь часов почти без всякой пищи и питья, то и вам бы не захотелось нагружаться алмазами перед тем, как лезть в недра земли с безумной надеждой на избавление от мучительной смерти. Да и мне верно в голову бы не пришло набивать свои карманы, не будь у меня долголетней привычки никогда не упускать из виду своей выгоды и ничем хорошил не брезгать. Эта привычка обратилась у меня во вторую натуру, так что я уже не могу от неё отделаться.
-- Идите же, Кватермейн, сказал сэр Генри, уже стоявший на верхней ступени.-- Осторожно, я пойду вперед.
-- Смотрите, спускайтесь потихоньку. Кто знает? Тут может быть какая нибудь страшная дыра, сказал я.
-- Всего вернее, что опять такая же комната, отвечал сэр Генри, медленно сходя с лестницы и считая ступеньки.
Отсчитавши пятнадцать ступень, он остановился.
-- Лестнице конец! закричал он.-- Слава Богу! какой-то ход; Сходите вниз.
Прежде спустился Гуд, за ним я, и очутившись внизу, зажег одну из двух оставшихся у меня спичек. При свете её мы могли рассмотреть только узкий туннель, который примыкал справа и слева к лестнице под прямым углом. Прежде, чем мы успели хорошенько осмотреться, спичка обожгла мне пальцы и погасла. Нам предстояло решить очень щекотливый вопрос: в какую сторону повернуть? Что это был за туннель, и куда он вел, этого мы, конечно, не могли знать, а между тем, он мог привести нас к спасению, или к гибели, смотря потому, куда мы пойдем. Мы были в полнейшем недоумении на этот счет, как вдруг Гуд припомнил, что когда я зажег спичку, пламя колебалось в левую сторону.
-- Пойдемте против воздушного течения, сказал он. Ведь воздух входит сюда, а не отсюда.
Мы схватились за это указание и начали свое ужасное странствие, ощупывая на каждом шагу и стены, и землю у себя под ногами, и таким образом ушли, наконец, прочь от этой проклятой сокровищницы. Если туда когда-либо заглянет живой человек (чего, вероятно, никогда не случится), он найдет там, как явные доказательства нашего присутствия, и открытые ящики с бриллиантами, и пустую тыкву, служившую нам лампой, и кости бедной Фулаты...
Когда мы прошли таким образом около четверти часа вдоль по туннелю, он вдруг круто повернул в сторону, а может быть, его перерезал другой ход, по которому мы и направились, и который, в свою очередь, привел нас в третий. И так это продолжалось в течение нескольких часов. Казалось, что мы попали в настоящий каменный лабиринт, у которого нет ни начала, ни конца. Что это были за ходы и переходы, этого я, конечно, не могу наверное сказать, но мы думали, что-то были галереи, проложенные еще в древности работавшими здесь рудокопами, которые вели их наудачу, во все стороны, где попадалась руда. Только этим и можно объяснить страшное количество этих подземных ходов.
Наконец, мы остановились, совершенно измученные и усталостью, и напрасною надеждою, которая так тяжело ложится на сердце. Мы проглотили жалкие порции последнего, остававшегося у нас, бильтонга и выпили воду до последней капли, так как во рту у каждого из нас была настоящая печь огненная. Теперь нам казалось, что мы избавились от смерти во мраке сокровищницы только для того, чтобы найти ее во мраке туннелей...
Пока мы тут стояли, снова предаваясь самому ужасному унынию, мне вдруг показалось, что я слышу какой-то шум, на который я поспешил обратить внимание других. Шум этот был очень смутный и отдаленный, но все же он существовал, так как и они сейчас же его услыхали; невозможно описать никакими словами, какой благодатью был для нас этот слабый, журчащий шум после долгих часов ужасной, глубокой тишины.
-- Клянусь честью, это шум текущей воды! сказал Гуд. Идемте!
Мы снова потащились по тому направлению, откуда слышалось слабое журчание, пробираясь ощупью вдоль скалистых стен. По мере того, как мы шли, шум становился все слышнее и слышнее, и наконец он показался нам даже очень громким среди окружающей тишины. Мы шли все дальше и дальше, и наконец совершенно явственно расслышали шум быстро текущей воды. А между тем, как она могла очутиться в недрах земли? Теперь мы были уже совсем близко, и Гуд, который шел впереди, стал уверять нас, что он чувствует запах воды.
-- Осторожнее, Гуд, сказал сэр Генри.-- Мы должно быть у самой воды.
Бултых! И затем -- громкий крик Гуда. Он упал в воду.
-- Гуд! Гуд! Где вы? закричали мы в страхе и ужасе.
К нашему величайшему облегчению, он отвечал полу-задушенным голосом:
-- Ничего, я уцепился за какую-то скалу. Зажгите спичку, чтобы я мог видеть, где вы стоите.
Я поспешно зажег свою последнюю спичку. При её тусклом свете мы увидели темную массу воды, протекавшей у наших ног. Насколько она была широка, этого мы не могли заметить, но за то в некотором расстоянии от нас разглядели темную фигуру нашего товарища, уцепившегося за скалу, нависшую над водой.
-- Приготовьтесь меня вытащить, крикнул нам Гуд.-- Я плыву к вам. Вслед за тем, мы услыхали громкий всплеск воды и отчаянную борьбу. Через минуту он добрался до нас, уцепился за протянутую руку сэра Генри, и мы благополучно вытащили его на сухое место, целого и невредимого.
-- Вот так штука! проговорил он, с трудом переводя дух.-- Так было и пошел клюнем ко дну. Если бы я не наткнулся на скалу, да не умел плавать -- тут бы мне и конец. Вода бежит, как с мельничного колеса, и я не мог достать до дна.
Ясно было, что сюда нам не дорога, а потому, когда Гуд немножко отдохнул, мы напились вволю вкусной свежей воды подземного потока, хорошенько умылись, и пошли прочь от этого африканского Стикса, по тому же самому туннелю, по которому пришли, причем Гуд шел впереди, и вода все текла с него ручьями. Наконец, мы пришли к новому туннелю, который вел направо.
-- Что же, пойдемте в эту сторону, устало сказал сэр Генри.-- Здесь все дороги одинаковы, куда ни пойдешь, везде одно и то же. Будем идти, пока не упадем.
Мы долго и медленно тащились вдоль по этому туннелю, слабые и измученные. Сэр Генри шел впереди. Вдруг он остановился так внезапно, что мы наткнулись на него в темноте.
-- Смотрите! прошептал он.-- Или я схожу с ума? Неужели это свет?
Мы старались смотреть во все глаза, и действительно: далеко, далеко впереди нас виднелось чуть заметное светлое пятнышко, величиною с маленькое окошечко. Оно было так мало заметно, что его только и могли разглядеть глаза людей, ничего невидавших, кроме черной темноты в течение нескольких дней.
Задыхаясь от радости, мы поспешили вперед. Через пять минут уже не оставалось никакого сомнения, что-то было пятно бледного света. Еще минута -- и на нас повеяло настоящим свежим воздухом. Мы бежали вперед что было силы. Вдруг туннель страшно сузился. Сэр Генри пополз на четвереньках. Все уже и уже, все теснее и теснее становился подземный ход и, наконец, сузился до размеров большой земляной норы,-- но только земляной, заметьте это: скала кончилась!
Еще одно отчаянное усилие, минутная борьба -- и сэр Генри очутился наружи, а за ним и Гуд, а потом и я! В вышине, над нашими головами сияли благодатные звезды, мы наконец вдыхали сладкий воздух; но тут вдруг что-то обвалилось у нас под ногами, и мы все трое покатилась через траву и кусты, по мягкой, влажной почве.
Я зацепился за что-то и остановился. Потом сел и начал кричать во все горло. Сэр Генри подал мне голос снизу, где кончилось его дикое путешествие, благодаря плоскому местечку. Я кое-как спустился к нему, и нашел, что он цел и невредим, но только ужасно запыхался. Тогда мы отправились искать Гуда, и нашли его неподалеку: он запутался в каких-то корнях и там застрял. Его таки порядочно встряхнуло, но он скоро оправился.
Мы уселись все вместе тут же на траве и почувствовали такой прилив радости, что чуть не заплакали. Мы вырвались на волю из страшной каменной крепости, которая чуть было не сделалась нашей могилой, и вот уже на небе занимается светлая заря, которую мы не чаяли больше увидеть, и румянит алым светом горные вершины...
Бледные лучи рассвета скользнули по скатам гор, и мы увидели, что находимся почти на самом дне огромной шахты, лежащей против входа в грот. Мы уже различали смутные очертания трех каменных исполинов, сидевших на краю. Без всякого сомнения, все эти ужасные переходы, по которым мы проблуждали целую бесконечную, томительную ночь, некогда сообщались с главной алмазной шахтой. Что касается до подземной реки, встреченной нами в горных недрах,-- Богу одному известно, что это за река, куда и откуда она течет. Уж я-то ни в каком случае не собираюсь прослеживать её течения.
Становилось все светлее и светлее. Теперь мы могли разглядеть друг друга, и на что только мы были похожи -- этого и представить себе невозможно! Исхудалые, с глубоко ввалившимися глазами, залепленные пылью и грязью, исцарапанные, окровавленные, с тем ужасным выражением долгого ожидания неминуемой смерти, которого еще не успели утратить наши лица,-- мы были так страшны, что, право, могли испугать самый свет дневной. А между тем, уверяю вас честью, что стеклышко Гуда торчало в гудовом глазу, как ни в чём не бывало. Да полно, снимал ли он его когда-нибудь? Ни мрак, ни насильственное купанье в подземной реке, ни скачка с препятствиями по горному скату -- ни что не могло разлучить Гуда с его стеклышком.
Мы встали, опасаясь, что наши члены слишком задеревенеют, если мы дольше просидим на месте, и начали кое-как взбираться вверх по крутым стенам шахты. Целый час, если не больше, продолжалось наше трудное восхождение. Мы карабкались по глыбам голубоватой глины, цеплялись за травы и корни, которыми обросда шахта, и наконец, дело было сделано: мы очутились на Соломоновой дороге, на противоположной от исполинов стороне.
Недалеко от дороги пылал костер перед хижилами, а вокруг костра сидело несколько человек. Мы направились к ним, цепляясь друг за друга и совершенно изнемогая.
Вдруг, один из сидевших около костра встал, увидел нас и бросился на землю, крича от страха.
-- Инфадус, Инфадус! это мы -- твои друзья!
Он вскочил, подбежал к нам и страшно вытаращил на нас глаза, все еще дрожа от страха.
-- О мои дорогие друзья, так это вы! Вы восстали из мертвых! Вернулись к нам!
И старый воин упал перед нами на колени, обнял сэра Генри обеими руками и громко зарыдал от радости.
Мы прощаемся с Игноси.
Через десять дней после этого достопамятного утра, мы снова очутились на своей старой квартире, в Лоо, и как это ни странно сказать, даже нисколько не хуже себя чувствовали после своих ужасных испытаний. Только мои волосы вышли из грота втрое белее, чем были, да Гуд очень изменился после смерти Фулаты, которая на него сильно подействовала.
Едва ли мне нужно упоминать, что нам не пришлось больше проникнуть в Соломонову сокровищницу. Отдохнувши после всех наших невзгод -- на что потребовалось целых сорок восемь часов -- мы спустились на дно главной шахты, в надежде отыскать ту дыру, из которой мы выбрались на свет Божий,-- но безуспешно.
Начать с того, что шел дождь, который смыл наши следы, и что того хуже, все стены шахты были изрыты всевозможными норами. Невозможно было разобрать, которая из них послужила для нашего спасения. Кроме того, накануне того дня, когда мы должны были отправиться назад, в столицу, мы еще раз осмотрели чудеса сталактитового грота, и даже входили в комнату смерти, повинуясь чувству какого-то беспокойного любопытства. Тут мы прошли под занесенным копьем "Белой смерти" и долго смотрели на скалу, которая уже однажды преградила нам путь к спасению. С какими чувствами мы на нее смотрели -- этого я не берусь описывать; но при этом мы, конечно, не могли не думать о несметных сокровищах, которые за нею скрывались, о таинственной старой колдунье, раздавленной её страшной тяжестью, и о прелестной девушке, которой она отныне служила мавзолеем. Я говорю, что мы смотрели на "скалу", потому что как мы ни искали, мы так и не нашли в ней ни малейшей трещины, ни малейшего указания на то, что тут был отдельный, выдвижной камень, а также не могли отыскать и секретного механизма, хотя и трудились над этим больше часа, так что секрет этот утрачен навсегда. Верно тут был какой-нибудь удивительный механизм, отличающийся той же массивной, но однако неуловимой простотой, которая характеризует современные ему века. Сомневаюсь, чтобы на свете существовал другой, ему подобный.
Наконец, мы с досадой отложили об этом попечение. Впрочем, если бы этот камень вдруг поднялся у нас на глазах, вряд ли у нас бы хватило храбрости перешагнуть через изуродованные останки Гагулы и еще раз войти в сокровищницу, хотя мы теперь знали наверное, что там хранятся неоцененные драгоценности. А между тем, я готов был плакать, при мысли, что мы так и бросим этот клад -- по всей вероятности величайший клад, который когда либо был накоплен в одном месте за все время человеческой истории. Но делать было нечего. Только динамитом и можно было проложить себе дорогу сквозь эту скалу. Так мы его и оставили. Может быть, в какой-нибудь отдаленный, еще ненародившийся век, другой, более счастливый исследователь, откроет тайну этого Сезама, и наводнит весь мир драгоценностями. Но я в этом сомневаюсь. Мне почему-то кажется, что невиданные и неоцененные алмазы, наполняющие три знакомых мне каменных ящика, никогда не будут сверкать на шее земной красавицы. Они пролежат вместе с костями Фулаты до скончания века.
Сильно разочарованные, мы вздохнули и вернулись назад, а на следующий день уже отправились в столицу. А между тем, это была страшная неблагодарность с нашей стороны, и вздыхать нам было решительно не о чем; вы помните, читатель, что меня тогда осенила некая счастливая мысль, и что я имел предусмотрительность наполнить бриллиантами все карманы моей старой охотничьей куртки перед тем, как оставить место нашего заключения. Я не мало их растерял по дороге, когда катился в глубину шахты, и между прочим потерял и большую часть самых крупных камней, которые положил сверху. Но сравнительно говоря, у меня еще оставалось ужасное количество, и в том числе восемнадцать огромных алмазов, весивших от тридцати до ста каратов каждый. В моей старой куртке было еще столько драгоценностей, что с помощью их все мы могли сделаться если не миллионерами, то во всяком случае очень богатыми людьми, и кроме того, удержать у себя по самой блестящей коллекции бриллиантов, какие только есть в Европе.
Вернувшись в столицу, мы были очень дружески приняты королем Игноси, которого застали в добром здоровье. Он деятельно занимался упрочением своей власти и преобразованиями тех полков, которые наиболее пострадали во время великой борьбы с Твалой.
Он выслушал наше необычайное повествование с напряженным интересом; но когда мы описали ужасный конец старой Гагулы, он сильно задумался.
-- Подойди! позвал он одного престарелого индуна (советника), который сидел вместе с другими вокруг короля, но на значительном расстоянии. Старик встал, приблизился, поклонился и сел.
-- Ты ведь очень стар? промолвил Игноси.
-- Да, мой король и повелитель.
-- Скажи мне, знавал ли ты колдунью Гагулу, когда был малым ребенком?
-- Да, государь. Я ее знал.
-- Какая она тогда была: юная годами, как и ты?
-- О нет, государь! Она и тогда была точно такая же, как теперь: дряхлая, иссохшая, очень безобразная и злая.
-- Ее нет больше; она умерла.
-- Да, государь? Если так, великое проклятие снято со страны.
-- Можешь идти!
-- Приветствую тебя, царственный лев! Ты раздавил ядовитую змею!
С этими словами, старик ушел.
-- Вы видите, братья, сказал Игноси,-- какая это была страшная женщина. Я рад, что она умерла. Она бы оставила вас погибнуть в этом мрачном месте, а потом, быть может, нашла бы средство умертвить и меня, как она умертвила моего отца, чтобы поставить на его место дорогого её сердцу Твалу. А теперь продолжайте ваш рассказ; другого, ему подобного, верно не слыхано на земле!
Рассказавши историю нашего избавления, я воспользовался этим случаем и заговорил с ним о нашем обратном путешествии из Кукуании, как было у нас заранее условлено.
-- А теперь, Игноси, настало нам время проститься с тобою и вернуться к себе на родину. Вспомни, что ты пришел сюда нашим слугою, а оставляем мы тебя могущественным королем. Если ты действительно чувствуешь к нам благодарность, помни все, что ты нам обещал: царствуй справедливо, уважай закон и не предавай людей беспричинной смерти. Тогда ты будешь благоденствовать. Ведь ты согласен дать нам проводников завтра на рассвете, Игноси, чтобы они проводили нас по ту сторону гор? Не так ли, король?
Прежде чем отвечать, Игноси стоял несколько времени, закрывши лицо руками.
-- Мое сердце страждет, проговорил он наконец.-- Твои слова раздирают его на части. Что я вам сделал, о Инкобо, Макумазан и Богван, что вы хотите меня покинуть и повергнуть в великую скорбь? Вы были со мной во дни смуты и битв, зачем же вы бежите меня в светлые дни победы и мира? Чего вы хотите? Прекрасных жен? Выбирайте себе красавиц во всем краю. Захотите селиться -- земля ваша, куда вы ни взглянете. Если вам нужны такие жилища, как у белых людей -- вы научите моих подданных их строить. Когда вам понадобятся стада, всякий отец семейства приведет вам по быку или по корове. Если вы любите охоту -- то и тут вам раздолье. Или мало слонов у меня в лесах, мало бегемотов в глубоких реках? Захотите воевать -- все мои полки двинутся по одному вашему слову. Все, что только в моей власти, готов я дать вам, все, что вы хотите!
— Нет, Игноси, ничего нам не нужно, отвечал я. — Мы хотим только вернуться на свою родину.
— Теперь я вижу, с горечью сказал Игноси, сверкая на нас глазами, — что вы любите сияющие камни больше, чем меня, своего друга. Теперь, когда у вас есть камни, вы хотите вернуться в Наталь, переплыть движущиеся черные воды, продать добычу и разбогатеть, к чему стремится. сердце каждого белого человека. Да будут прокляты те, кто их ищет! Смерть тому, кто проникнет в Обитель смерти ради них! Я сказал, белые люди. Идите, куда хотите!
Я положил руку на его плечо.
— Игноси, сказал я, — когда ты блуждал по стране зулусов, когда ты жил среди белых в Натале, разве не влекло тебя сердце в тот родимый край, о котором рассказывала тебе мать, тот край, где ты впервые увидел свет, где ты играл еще маленьким ребенком, где стоял твой родимый дом?
— О да, да, Макумазан!
— Так точно и нас влечет сердце в наш родимый край, к родному дому.
Наступило молчание. Когда, наконец, Игноси заговорил, то уже совсем другим голосом:
— Вижу, что слова твои мудры и справедливы, как всегда, Макумазан. Что летает в воздухе, то не любит ползать по земле; белый человек не любит жить, как черный. Нечего делать, уходите, оставьте меня в великой скорби. Ведь вы все равно, что умрете для меня, ибо оттуда, где вы будете, никогда не дойдут до меня вести... А теперь выслушайте меня и поведайте мои слова всем белым людям. Отныне ни один белый человек не прейдет моих гор, даже если кому и удастся зайти так далеко. Я не пущу к себе ни одного купца с ружьями и ромом. Мои подданные будут сражаться копьями и пить одну воду, как их отцы и деды. Если у моей двери постучится белый, я отправлю его назад; если придет их сто, я их прогоню; если придет целая армия, я буду воевать с нею до тех пор, пока не одержу победы. Я никого не допущу искать сияющих камней; если за ними придет целое войско, я пошлю отряд своих воинов и повелю им засыпать великий колодезь, разбить вдребезги белые колонны в пещерах, и наполнить их сверху до низу скалами, так чтобы никто не мог даже приблизиться к той двери, про которую вы мне рассказывали. Только вам трем всегда открыт сюда путь, ибо вы мне дороже всего, что живет и дышит на земле. Вы отправитесь в путь. Инфадус, мой царственный дядя и мудрый советник, сам вас проводит с целым отрядом воинов. Я узнал, что существует еще и другой путь через горы, который он вам покажет. Прощайте, братья, доблестные белые люди! Я не увижу вас больше, потому что того не перенесет мое сердце. Я издам указ по всему моему королевству, чтобы ваши имена почитались, как имена усопших королей: кто произнесет имя хоть одного из вас, тот умрет. И так навеки сохранится о вас память по всей стране {Этот необыкновенный, отрицательный способ воздавания самого высшего почета очень распространен среди африканских народов. Так как собственные имена обыкновенно имеют еще какое-нибудь общее значение, то кончается тем, что предмет или понятие, обозначаемое этим словом, называют как-нибудь по новому, только бы не произносить запрещенного имени. Таким образом память о нём сохраняется в течение нескольких поколений, или до тех пор, пока новое слово совершенно не вытеснит старого.}. Идите теперь, а не то мои очи начнут проливать слезы, как очи женщины. Когда случится вам оглянуться на пройденный путь жизни, когда вы настолько состаритесь, что солнце перестанет вас согревать, и вы станете искать тепла у пламени костра, вспомните, как мы стояли плечом к плечу в той великой битве, которую ты предначертал своими мудрыми словами, Макумазан. Тогда вспомни, Богван, как ты шел во главе того крыла, что обошло войско Твалы; вспомни, Инкобо, как ты стоял посреди Белых, и воины падали под ударами твоего топора, как спелые колосья под серпом. Вспомни, как ты сокрушил мощь дикого буйвола (Твалы), и поверг во прах его гордыню! Прощайте навсегда, мои друзья, мои братья!
Он встал, пристально посмотрел на нас несколько секунд и поспешно закрыл лицо краем своей леопардовой мантии.
Мы молча его оставили.
На другой день, на заре мы покинули столицу, в сопровождении своего старого друга Инфадуса, глубоко огорченного разлукой с нами, и отряда Буйволов.
Несмотря на ранний час, вдоль всей главной улицы стояли несметные толпы народа, встречавшего нас с королевскими почестями, пока мы проходили мимо во главе отряда. Женщины громко благословляли нас за то, что мы освободили страну от Твалы, и усыпали нам путь цветами. Все это было очень трогательно и совершенно необычайно для туземцев; от них ничего такого не ожидаешь.
По дороге Инфадус сказал нам, что существует другой горный перевал, севернее того, через который идет Соломонова дорога; или, говоря иначе, что возможно спуститься в другом месте со скалистого хребта, отделяющего Кукуанию от пустыни, и прерываемого громадами гор Царицы Савской. Оказалось, что года два тому назад несколько кукуанских охотников спустились по этой тропинке в пустыню на охоту за страусами, и во время этой охоты зашли так далеко, что стали страдать от жажды. Тут они заметили на горизонте какие-то деревья, поспешили в их сторону и открыли обширный и плодородный оазис в несколько миль длиною, обильно снабженный водой. Через этот-то оазис он нам и предлагал идти; мы нашли, что это отлично, так как таким образом мы минуем трудный горный перевал. К тому же некоторые из тех охотников шли теперь с нами, чтобы проводить нас в этот оазис, откуда, по их словам, виднелись и другие плодородная места на протяжении пустыни {Мы не раз удивлялись, каким образом мать Игноси могла благополучно совершить переход через горы, да еще с ребенком на руках, когда мы сами чуть не погибли во время, этого путешествия. С тех пор мне не раз приходило в голову, что она, должно быть, перешла горы по этой новой дороге и потом блуждала в пустыне, как библейская Агарь. Если так, во всей этой истории не остается ничего невероятного, так как здесь она уже легко могла встретить каких нибудь охотников за страусами, — как и рассказывал Игноси, а они провели ее в оазис и далее — в плодородную местность. Так, мало-помалу она и добралась до страны зулусов. А. К.}.
Мы шли не торопясь, а в ночь на четвертый день снова очутились на вершине горного хребта, отделяющего Кукуанию от пустыни, которая лежала у наших ног, уходя в даль своими песчаными волнами.
На рассвете следующего дня нас привели к тому месту, где начинался очень крутой спуск, по которому нам предстояло спуститься в бездну, к пустыне, лежавшей на две тысячи футов слишком ниже нас.
Здесь мы простились с своим верным старым другом, Инфадусом, который торжественно призвал всевозможные благословения на наши головы и чуть не плакал от горя.
— Никогда, никогда не увидят больше мои старые очи никого, кто бы мог сравниться с вами! говорил он. — О, как сражался Инкобо в великой битве! Как он отрубил единым взмахом голову Твалы! Дивное, чудное это было зрелище! Никогда уж мне больше такого не видеть, разве приснится в счастливых снах...
Нам было очень тяжело с ним расстаться. Гуд — так тот до такой степени расчувствовался, что подарил ему на память... Что бы вы думали?.. Стеклышко! (Оказалось, что у него было одно запасное). Инфадус был в восторге, вероятно предчувствуя, что обладание подобным предметом весьма усилит его престиж. После долгих и тщательных усилий, ему таки удалось кое-как вставить его в глаз.
В жизни я не видывал более нелепого зрелища чем-то, какое представлял этот старый воин в своем монокле. Монокли как-то ужасно не идут к мантиям из леопардовой шкуры и черным страусовым перьям.
Позаботившись о том, чтобы наши проводники хорошенько запаслись провизией и водою, мы обняли старого воина и начали спускаться вниз, напутствуемые громовым прощальным приветствием отряда Буйволов в полном его составе. Спуск оказался очень трудным, но как бы то ни было, мы совершили его благополучно и очутились внизу в тот же вечер.
— А знаете что? сказал сэр Генри, когда мы уселись вечером вокруг костра и смотрели на страшные скалы, нагроможденные в вышине. — По моему, много на свете мест хуже Кукуании, и за последние два месяца мне очень хорошо жилось, хотя ничего не может быть страннее и необыкновеннее того, что мы тут пережили. А как по вашему, друзья?
— Я почти жалею, что оттуда ушел, сказал Гуд со вздохом.
Что до меня, я думал в душе, что все хорошо, что хорошо кончается; но думал также и то, что в течение всей своей долгой и трудной жизни никогда мне не было хуже, чем за это последнее время. От одного воспоминания об этой ужасной битве, у меня уж мороз подирает по коже, а уж что касается до приключения в сокровищнице... Покорно благодарю!
На следующее утро мы начали свой трудный переход через пустыню, предварительно запасшись порядочным количеством воды, которую несли пятеро наших проводников. В эту ночь мы остановились на ночлеге под открытым небом, а на рассвете следующего дня, пошли дальше. Около полудня на третий день пути мы уже завидели деревья того оазиса, о котором говорили проводники, и за час до солнечного заката снова очутились на зеленой траве и услыхали журчанье текущей воды.
Нашли!
А теперь я дошел чуть не до самого невероятного приключения, которое только с нами случилось в течение всей этой невероятной экспедиции, и которое показывает, какие удивительные стечения обстоятельств бывают на свете.
Я спокойно шел вперед, немножко поодаль от остальных, вдоль по берегу ручья, который вытекал из оазиса и терялся в пустыне, поглощенный её жадными песками. Вдруг я остановился и начал протирать глаза. Да и было отчего: шагах в двадцати от меня, в прелестном местечке, под сенью фиговых деревьев и как раз напротив ручья, стояла прехорошенькая хижина, выстроенная на подобие кафрской, из прутьев и травы, но снабженная настоящей дверью вместо лазейки.
— Как это сюда могла затесаться хижина! подумал я про себя. И как только я это подумал, дверь хижины отворилась, и оттуда вышел прихрамывая белый человек, с огромной черной бородой, одетый в звериную шкуру. Я подумал, что меня, должно быть, хватил солнечный удар. Это было совершенно невероятно. Конечно, в подобное место никогда не заходил ни один охотник. Да ни один охотник и не вздумал бы здесь поселиться. Я стоял и в изумлении таращил на него глаза, а он на меня. Тут подошли и сэр Генри с Гудом.
— Посмотрите-ка, любезные друзья! сказал я. — Ведь я не рехнулся, и это действительно белый человек?
Взглянул сэр Генри, взглянул и Гуд, и тут вдруг хромой человек с черной бородой громко вскрикнул и торопливо заковылял в нашу сторону. Приблизившись к нам, он упал и лишился чувств.
Сэр Генри в ту же минуту очутился около него.
— Боже Великий! воскликнул он. — Мой брат Джорж!
На этот шум вышел из хижины второй человек в звериной шкуре, с ружьем в руках, и подбежал к нам. При виде меня, он сейчас же закричал:
— Макумазан! Макумазан! Разве вы меня не узнаете, Баас? Я охотник Джим. Ведь я потерял ту бумажку, которую вы мне велели передать Баасу, и мы с ним живем здесь вот уже два года!
И бедный малый бросился к моим ногам и начал кататься по земле, плача от радости.
Между тем, чернобородый человек пришел в себя, и они с сэром Генри начали молча целоваться и обниматься, будучи не в состоянии произнести ни одного слова. Из-за чего бы они ни поссорились в прошлом, очевидно, теперь все было забыто.
— Ведь я уже думал, что ты умер, друг ты мой дорогой! сказал, наконец, сэр Генри. — Я ходил тебя искать по ту сторону Соломоновых гор, и вдруг нахожу тебя посреди пустыни, точно какого-нибудь старого хищника!
— Около двух лет тому назад и я собирался перейти Соломоновы горы, отвечал тот неуверенным голосом человека, разучившегося говорить с себе подобными. — Но когда я пришел сюда, мне раздробило ногу камнем, так что я охромел и не мог уже двинуться ни туда, ни назад.
Тут подошел и я.
— Как вы поживаете, мистер Невилль? сказал я. — Помните вы меня?
— Господи! воскликнул он, — да ведь это Кватермейн! Как, и Гуд? Поддержите меня, мне опять дурно... Все это так странно!.. И когда человек уж совсем перестал надеяться... так необыкновенно хорошо!
В тот же вечер у походного костра Джорж Куртис рассказал нам свою историю, которая была почти также богата событиями, как и наша, и вкратце сводилась к следующему. Около двух лет тому назад он выехал из деревни Ситанды-Крааль, намереваясь добраться до гор. Что до записки, которую я послал ему с Джимом, он ничего про нее не слыхал до сегодняшнего дня, так как этот дурак ее потерял.
Руководствуясь указаниями туземцев, он направился не к горам Царицы Савской, а к тому крутому спуску, по которому мы только что пришли, по новой дороге, которая, очевидно, была лучше старой, нанесенной на карту Дона-Сильвестры. В пустыне они с Джимом претерпели большие лишения, но в конце концов достигли этого оазиса, где с Джоржом Куртисом случилось большое несчастье. В самый день своего прихода он сидел около ручья, дожидаясь, пока Джим доставал мед из гнезда лишенных жала пчел, которые водятся в пустыне. Пчелиное гнездо было как раз над ним, на высоком берегу. Ломая соты, Джим как-то потревожил большой кусок скалы, который обрушился на правую ногу Джоржа Куртиса и страшно ее раздробил. С тех пор он так сильно хромал, что не решался двинуться ни вперед, ни назад и предпочел лучше рисковать смертью в оазисе, чем идти на верную погибель в пустыне.
Впрочем, добывать пищу им было довольно легко, так как зарядов у них оставалось довольно, а в оазисе частенько наведывались, особенно ночью, множество всяких зверей, приходивших сюда на водопой. Они их преблагополучпо стреляли и ловили в западни, питались их мясом, а когда их платья износились, одевались их шкурами.
— Так прожил я около двух лет, точно второй Робинзон Крузо со своим Пятницей, заключил Джорж Куртис. — Мы надеялись, вопреки всякой вероятности, что какие нибудь туземцы заглянут в наш оазис и помогут нам отсюда выбраться. Но так никто и не пришел. Не дальше как прошедшей ночью мы с Джимом решили, что он оставит меня здесь и попробует добраться до Ситанды за помощью. Он должен был отправиться завтра, и я не особенно надеялся снова его увидеть. И ведь надо же так случиться, чтобы ты, именно ты, про которого я всегда думал, что ты живешь себе преспокойно в старой Англии и совсем забыл про меня думать, вдруг очутился каким-то чудодейственным манером в этой пустыне и нашел меня там, где никак не думал! Это самый чудесный случай, о котором только я слышал, и самый благодетельный!
Тут и сэр Генри пустился рассказывать ему в общих чертах все наши приключения и, таким образом, мы досидели до поздней ночи.
— Клянусь честью! воскликнул он, когда я ему показал некоторые из моих бриллиантов. — По крайней мере вы не даром ходили и получили что-нибудь подороже моей особы в награду за свои труды!
Сэр Генри засмеялся.
— Все это принадлежит Кватермейну и Гуду. Такой уж у нас был уговор, что они разделят между собою все, что мы добудем.
Эти слова заставили меня призадуматься. Я переговорил с Гудом и сообщил сэру Генри, что по нашему обоюдному желанию он непременно должен взять третью часть бриллиантов, а если он не захочет, то мы отдадим следуемую ему часть его брату, который пострадал из-за них еще больше нашего. В конце концов мы уговорили его согласиться на это предложение, но Джорж Куртис некоторое время ничего об этом не знал.
А теперь я, кажется, могу закончить свое повествование. Наше обратное путешествие через пустыню, назад в Ситанду, было очень трудно; тем более, что нам приходилось тащить Джоржа Куртиса; его правая нога была действительно в самом ненадежном состоянии и из неё постоянно выделялись осколки раздробленной кости. Но так или иначе мы совершили свое путешествие до конца и описывать его подробно совершенно не стоит, так как при этом пришлось бы повторять многое, что уже случалось с нами прежде.
Ровно через шесть месяцев после нашего возвращения в Ситанду (где мы нашли свои ружья и все прочее в совершенной целости, хотя старый негодяй, у которого они были на сохранении, обнаружил великую досаду, когда увидел, что мы остались живы и вернулись за ними), все мы, целые и невредимые, снова собрались на моей маленькой Верейской дачке, около Дурбана. Здесь я теперь сижу и пишу и здесь же намереваюсь проститься со всеми, кто сопровождал меня в самой невероятной экспедиции, которую мне когда либо приходилось совершать в течение моей долгой жизни, вообще довольно богатой приключениями.
Только что я успел написать последнее слово, как увидел кафра, подходившего к дому по апельсинной аллее, с обычной длинной тростью, в которой торчало защемленное письмо, принесенное с почты. Оно оказалось от сэра Генри, и я привожу его здесь целиком, так как оно говорит само за себя:
"Брэли-Голл, Йоркшир.
"Дорогой Кватермейн!
"Несколько дней тому назад я уже писал вам, что все мы трое, т. е. Джорж, Гуд и я, благополучно приехали в Англию. Мы вышли на берег в Соутгэмптоне и сейчас же отправились в Лондон. Вот бы вы поглядели, в какого франта превратился наш Гуд на другой же день! Выбрит — на славу, фрак — с иголочки, монокль — на удивленье и т. д. Мы ходили с ним гулять в парк, где я встретил несколько знакомых и тут же рассказал им анекдот про его "прекрасные белые ноги". Он страшно взбешен, тем более, что какой-то шутник пропечатал эту историю в журнале.
"Теперь о деле. Мы с Гудом носили оценивать наши бриллианты к знаменитым ювелирам, как у нас было заранее условлено, и я просто боюсь вам сказать, во что они их оценили — такая это страшно громадная сумма! Они говорят, что оценили их только приблизительно, так как решительно не запомнят, чтобы в продаже когда-нибудь было такое необычайное количество подобных камней. Оказывается, что все эти камни (за исключением двух-трех самых больших), самой чистейшей воды, и во всех отношениях нисколько не хуже бразильских алмазов. Я справлялся, не купят ли они их у нас, но они заявили, что не в состоянии этого сделать и советовали нам продавать их по частям, чтобы не слишком наводнять рынок. Впрочем, они предлагают сто восемьдесят тысяч фунтов {Миллион восемьсот тысяч рублей.} только за некоторую небольшую часть.
"Вы непременно должны сюда приехать, Кватернейн, и распорядиться всем этим, тем более, что вы настаиваете на вашем желании сделать брату этот великолепный подарок, т. е. отдать ему третью часть непринадлежащих мне бриллиантов, на которые я не имею никакого права.
"Что касается до Гуда, он ни на что не похож. Он слишком много занимается бритьем и всякими другими суетными заботами о своей наружности. Но мне кажется, что он до сих пор не утешился после смерти Фулаты. Еще на днях он говорил мне, что с тех пор, как вернулся в Англию, ни разу не встретил ни одной женщины, которая могла бы с ней сравниться по красоте или прелести выражения.
"Я непременно хочу, чтобы вы сюда приехали, дорогой старый товарищ, и купили бы имение около меня. Вы уже достаточно потрудились на своем веку и теперь у вас куча денег, а у меня по соседству как раз продается совершенно подходящее для вас имение. Приезжайте же, и чем скорее, тем лучше. Вы можете дописать историю наших приключений на пароходе. Мы никому не соглашаемся рассказывать нашего путешествия, прежде чем вы его напишете, опасаясь, что нам никто не поверит. Если вы решитесь выехать тотчас по получении этого письма, вы приедете как раз к Рождеству, и я заранее прошу вас провести его у меня. На Рождестве у меня будут гостить и Гуд, и Джорж, и ваш сын Гарри (надеюсь, это послужит вам достаточной приманкой). Я уже приглашал его на неделю поохотиться и он мне очень понравился. Прехладнокровный малый: всадил мне целый заряд в ногу, сам вырезал из неё дробь, тут же заметил, что вот как это удобно иметь медицинского студента в числе охотников...
"До свидания, дружище. Больше ничего не могу вам сказать, но уверен, что вы приедете, хотя бы только для того, чтобы сделать величайшее одолжение
Вашему искреннему другу
"P. S. Клыки того огромного слона, что убил бедного Хиву, прибиты у меня в сенях, над парой буйволовых рогов, которые вы мне подарили, производят удивительный эфект. А топор, которым я снес с плеч голову Твалы, висит над моим письменным столом. Как жаль, что нам не далось захватить с собой кольчуги.
Сегодня вторник. В пятницу отходит почтовый пароход, и, право, мне хочется поймать Куртиса на слове, и с этим же пароходом отправься в Англию, хотя бы для того, чтобы повидаться с Гарри и позаботиться о напечатании этого рассказа, чего мне никому не хочется поручать.