Коперник и Леверрье (Аноним)
Читателям нашим известно, что во второй половине прошедшего года г-н Леверрье, — репетитор при Политехнической школе в Париже, — дошел посредством одних вычислений до уверенности в необходимом существовании неизвестной, большой планеты в неизмеримости пространства. Истина этой новой прекрасной победы наук была немедленно подтверждена, справедливость теории была доказана несомненным фактом. Галле, ученный астроном берлинской обсерватории, с помощию инструментов нашел и наблюдал 24-го сентября планету, которую Леверрье видел одними глазами разума, далеко за последним рубежом нашей планетной системы. Новая планета представлялась в виде звезды осьмой или девятой величины, на том самом месте, которое ей было предназначено вычислениями Леверрье; расстояние ее от солнца, объем, плотность, — все оказалось согласным с светлыми догадками науки. Эта важная победа была приобретена глубоким и настойчивым изучением странных аномалий Урана, давно уже ускользавших, в конечном результате, от многоразличных возбужденных ими гипотез.
Все это, без всякого сомнения, известно нашим читателям. Им, вероятно, известно и то, что многие ученые тотчас предложили обессмертить молодого астронома, назвав планетою Леверрье открытое им небесное тело, — что Король Французов и другие державные поощрители всего полезного наградили его орденами, — что многие замечательные и высокостоящие современники спешили собственноручно изъявить ему уважение к его заслуге, — что ученые общества избрали его своим членом, наградили медалями, присвоили ему звание профессора небесной механики, что — город, в котором он родился, хотел, не ожидая его смерти, воздвигнуть ему мраморный памятник, что правительство дало ему кафедру, — что известность сделанного им открытия привлекла на первую лекцию его курса более тысячи двухсот слушателей, единодушно рукоплескавших счастливому ученому и пр. и пр.
Остановимся на этом.
Если мы имеем право жаловаться подчас менее на холодность общую к достоинствам и заслугам истинным, нежели на слишком неуместный пыл и печальное увлечение масс к спекулятивному, ничтожному, лишь бы шумному или выгодному, по соображениям временных интересов, — то не можем не ощущать отрадной гордости при каждом явлении, самым верным и достойным образом знаменующем непреложный успех образованности и благородного сочувствия к ней; а для точной оценки его не можем не обращаться к прошедшему!.. Не так было за триста лет перед сим. Далеко не так поступали тогда с человеком, открывавшим не одну планету, но дивную общность и законы гармонии всей небесной сферы!
Вот рассказ, который убедит в этом.
Прекрасная майская ночь (1543 года) раскинула по небу, будто драгоценные камни по темно-голубому бархату, бесчисленные звезды; в священной тишине ее, казалось, можно было расслушать шествие светил и движение питающих растение соков. Все спали в Вармии, маленьком городке Прусской Польши; только один человек бодрствовал. Он сидел, запершись в верхнем ярусе башни, в маленькой комнатке, перед столиком, на котором лежали книги и стояла железная лампада.
Глубокие морщины покрывали лице этого согбенного шестидесятилетнего старика, но глаза его еще горели огнем гения; в благородных чертах дышали доброта души, созерцательность и спокойствие чистой совести. Чуждые земле взоры его то обращались к небу, то погружались в него самого; седые волосы, разделенные несколько на лбу, падали по обе стороны головы. Он был в одежде лиц духовного звание того времени и своей страны.
Старик этот был величайший из древних и новейших астрономов, Николай Коперник, родившийся в Торне, в Польше 19-го февраля 1473 года, доктор философии, феологии и медицины; канонник Вармийский, почетный профессор Болонский, Римский и пр. и пр.
Достигнув последних рубежей своего поприща и науки, Коперник окончил свой удивительный труд: «De revolutionibus orbium coelestium». «Он наложил руку, — как говорит Фонтенель, — на плотные небеса, выдуманные древними, уничтожил их; схватил земной шар и бросил его далеко от центра мира, в котором утвердил солнце, и заставил Меркурия, Венеру, Марса, Юпитера, Сатурна круговращаться около него». — Коперник открыл земле устроение неба и совершил это, окруженный бедностью, недостатками, постоянными насмешками и гонением, не имея защитников, кроме скромного своего гения, не обладая никаким инструментом, кроме простого деревянного треугольника…
В этот самый день Коперник получил последние корректуры своего сочинения, которые ученик его, Ретикус, печатал в Нюренберге. Желая проверить в последний раз открытия свои, он провел всю ночь эту, чудесную как бы по особенной воле свыше, на своей обсерватории.
Когда звезды начали угасать на востоке, астроном взял паралактический инструмент, сделанный им из трех простых деревянных брусков, и поочередно наводил его на четыре страны неба. Уверясь наконец, что он справедливо уничтожил пятитысячелетнюю ошибку человечества, открыл свету истину непреложную, — он стал на колени перед дивною книгою небес, блестящею своими звездными словами, скрестил на груди исхудалые руки и горячо благодарил Бога, соизволившего научить его тайнам мироздания.
Потом, взяв перо, он надписал над заглавием своего сочинения: «это есть творение Величайшего, Всесовершеннейшего Строителя! это есть творение Божие!» — Вслед за тем он написал посвящение:
"Святейшему Папе Павлу III.
«Посвящаю этот труд Вашему Святейшеству, дабы все, и ученые и невежды, могли видеть, что я не избегаю рассмотрений и суда. Ваш авторитет, любовь ваша к наукам вообще и к математике в особенности послужат мне щитом от злых, коварных поносителей, несмотря на мнение, будто бы нет защиты от укушений клеветы и пр.
Николай Коперник Торнский».
Свет дневной вливался в комнату; старик, приклонясь к столу, заснул, довершив шестидесятилетний свой труд. Но вскоре его разбудили тяжелые шаги старого слуги, всходившего по лестнице.
— Посланный от Ретикуса, — сказал он, — готов к отъезду, он ожидает бумаг и письма.
Астроном запечатал их, отдал слуге и снова опустился на стол, склоняемый дремотою.
— Не все, не все еще, — продолжал слуга, — с десяток больных ждут вас дома; из Фрауенбурга присылали нарочного, водяная машина стала; троим рабочим, которые хотели пустить ее в ход, переломала ноги.
— Несчастные! — вскричал старик; — оседлай мою лошадь! — И, отряхая дремоту, он поспешно сошел с башни.
Дом Коперника был один из скромнейших в городе. Лаборатория, в которой он приготовлял лекарства для бедных, маленькая мастерская, в которой он, — художник столь же искусный, сколь глубокий ученый, — писал свой портрет или портреты друзей и прекрасные воспоминания Рима и Болоньи, наконец зала, всегда открытая для каждого, прибегавшего к пособию его ума, сердца, стола или кошелька, — вот все, что заключал домик. Над дверью было прорезано овальное отверстие; солнечный луч, проникая ровно в полдень, ударял прямо в известную точку противоположной стены, — это был астрономический гномон ученого; кроме стихов, его рукою написанных и приклеенных к камину, не было других украшений.
В этой зале добрый Коперник застал больных. Он перевязал одних, дал лекарства другим, всех наделил деньгами и советами. Потом, наскоро выпив чашку молока, спешил отправиться в Фрауенбург, когда гонец, покрытый потом и пылью, вручил ему бумагу. То было письмо от Гизиуса, Коперникова друга, епископа Кульмского.
«Бог да умилостивится над нами, — писал он, — и да отвратит Он удар, который висит над тобою! Твои враги и соперники, обвиняющие тебя в сумасшествии, в расколе и лжеучении, соединясь, так умели взволновать умы в Нюренберге, что народ громко проклинает твое имя на улицах, — священники отлучают тебя от церкви с кафедр, — Академия требует твоего изгнания, — а университет, сведав, что книга твоя должна немедленно появиться, поклялся изломать типографские станы и уничтожить труд, которому ты посвятил целую жизнь! — Спеши остановить эту грозу и бойся опоздать!..»
Коперник не мог кончить чтения; — бессильный и безмолвный он бросился в объятия своего слуги…
— Готовы ли вы ехать? — спросил его гонец, когда он пришел в себя.
— Да, — отвечал старик, я — еду, но не в Нюренберг и не в Кульм… Меня ждут в Фрауенбурге несчастные больные; они могут умереть, если я не помогу им! Пусть враги мои уничтожат мой труд; им не уничтожить истины, не остановить хода небесных тел!
Через час Коперник был в Фрауенбурге.
Машина, которою он наделил этот город, поставленная на вершине горы, приводила воду реки Буды из-за полмили с такою силою, что она двигала мельницу, им же построенную, и поднималась вровень с городскою колокольнею. Жители не могли уже, как отцы их, подвергаться болезням и смерти; каждый, поворотив кран, имел сколько угодно свежей воды.
Накануне этого дня машина испортилась, а это было тем более некстати, что в тот самый день был храмовой праздник. Коперник с первого взгляда увидел, в чем дело, и через несколько часов город снова имел воду. Больным оказана была всевозможная помощь; сделав перевязки, старик обещал возвратиться завтра.
Но его самого ожидал удар, который должен был окончательно растерзать его сердце…
Проезжая через городскую площадь, он увидел в народе гаэров на их подмостках. Театр представлял астрономическую обсерваторию, наполненную разными смешными инструментами. Посередине стоял старик; сходство прически, одежды, даже лица было до того поразительно, что изумленный Коперник, узнав себя, остановился. За гаэром, который обязан был предать великого человека на посмеяние невежественной толпы, находилась фигура с когтями, рогами и хвостом, изображавшая черта; он держал две веревочки, другой конец которых был привязан к огромным ослиным ушам мнимого астронома. Пародия состояла из нескольких картин; в первой астроном предавался сатане, ругаясь над священными предметами; во второй он объяснял свою систему: играя яблоками, изображавшими планеты, он бросал их вокруг своей головы, окруженной маленькими свечками и заменявшей солнце; в третей он являлся шарлатаном, зубным врачом, мозольным оператором, продавцом помады, мазей; болтал на исковерканном латинском языке, брал с покупателей дорого за вино, вместо которого давал простую воду, а сам упивался вином до невозможности стоять на ногах; в четвертой он был проклят Богом и людьми, и демон, увлекая его в облако серного дыма, — в наказание за то, что он заставил землю вертеться, — вешал его на вечные времена вверх ногами…
При виде этого дерзкого, публичного осмеяние его добродетели, обращение его учености в шарлатанство, его бескорыстие — в мошенничество, чистой его веры — в безверие, — предание его всего каре человеческой и божественной, — Коперник испытал величайшее из возможных для его души мучений: он усумнился в Провидении!.. Но вскоре в сердце его проникла надежда, что жители Фрауенбурга, постоянные свидетели и предметы его любви и самоотвержения, восстанут сами собою против этой подлости, опрокинут подмостки и прогонят гаэров.
Но что сталось с ним, когда этот народ, которого он любил как детей своих, стал с восторгом рукоплескать гаэрам!! Он не мог выдержать; сердце было слишком оскорблено; бедный старик упал на площади без чувств.
Только тут неблагодарный народ увидел своего благодетеля. Имя Коперника перелетало в толпе; узнали, что в этот же самый день он оказал чрезвычайную услугу городу, родительскую любовь и пособие бедным рабочим… Раскаяние заменило неблагодарность: толпа бросилась на гаэров, прогнала их и триумфально отнесла на руках астронома.
Но он уже не мог чувствовать этого позднего утешения. Истомленный трудами, потрясениями этого дня, пораженный в глубь сердца, он едва имел возможность просить, чтоб его отвезли домой, — и был привезен в Вармию полумертвый.
Пять дней несчастный боролся с смертью; во время этих страшных мук гений его и вера блеснули в последний раз. На другой день после горестного события письмо Ретикуса подтвердило слова кульмского епископа. Три раза студенты университетские хотели силою ворваться в типографию и уничтожить труд, долженствовавший внесть в мир истину вместо лжи. «Еще сегодня поутру, — писал Ретикус, — безумцы хотели зажечь дом… Но я заранее собрал там всех наших друзей; мы проводили тут дни и ночи, охраняя входы и строго присматривая за рабочими… Печатники наши вооружены пистолетами… Если мы выдержим еще два дня, труд твой будет спасен; если будет напечатано хоть десять экземпляров, если хоть пять выйдет из типографии, тогда никакая сила не уничтожит уже его!.. Но если завтра или послезавтра наши враги восторжествуют…» — Ретикус не оканчивал.
На третий день прибыло новое послание: один из наборщиков, подкупленный врагами, выдал им рукопись, которая была тотчас сожжена всенародно. Но набор, к счастью, был уже окончен; формы стояли в станах; однако же бушевавший вокруг типографии народ мог ворваться в нее с минуты на минуту и уничтожить все.
В таком ожидании кончавшийся Коперник проводил последний день своей великой жизни! — Труд его, слава, имя ускользнут ли из-под секиры фанатизма или погибнут прежде его самого? — Можно представить себе всю жестокость подобной пытки!
Она быстро истомляла последние слабые силы старика. Смерть, охлаждая бесчувственное уже тело, достигала наконец последней твердыни, в которой еще держалась душа… Вдруг быстрый скок лошади замолк у ворот дома. Вооруженный с ног до головы всадник, покрытый пылью и едва дышущий от усталости, привез бережно-сохраненную им на груди, еще сырую книгу, — сочинение Коперника!
Истина и разум восторжествовали над ненавистью и безумием! Великое творение Божие было наконец объяснено людям!
Умирающий оживился, чтоб взять книгу из рук посланного, и, пробежав угасшим взором несколько страниц, произнес с улыбкою мученика, перед которым отверзается небо: «Ныне отпущаеши, Владыко, раба твоего!»
С этим словом он испустил дух.
То было 23-го мая рано поутру. Небо зажгло все свои огни, земля украсилась всеми своими цветами, природа, казалось, хотела торжественно приветствовать того, кто проник ее тайны. Солнце бросило в окно чистый луч свой, и дружественно озолотило им седую голову умершего!!..
Коперника преследовали даже и в гробе. Рим на посвящение его книги отвечал запрещением ее… Но книга отомстила и Риму, просветив его. — Он признал, хотя и поздно, веру Коперника и его гений.
Обсерватория Коперника была обращена в темницу; дом его разваливается камень за камнем… Но позже в Кракове ему был воздвигнут монумент и поставлена статуя в Варшаве.
Так кончил Коперник; вы знаете как начал Леверрье. — Соединив портреты обоих ученых (рисованные г-м Жуковским и гравированные г-м Бернардским), мы дополняем их известием о жизни Леверрье до приобретения им всеобщей славы.
Урбан-Иоаннъ-Иосиф Леверрье родился в Сен-Ло, в улице Нёбург, 11-го марта 1811 года. Отец его Людвиг-Батист Леверрье, родом из Карентана, служил по части государственных имуществ. Мать Мария-Жанета-Жозефина-Полина де-Бодр, родилась в Бадре, близ Сен-Ло, и происходила от одной из главнейших и древнейших дворянских фамилий страны.
Молодой Леверрье получил первое образование в училище в Сен-Ло, где отличался особенными способностями и необыкновенным прилежанием, что довольно редко. Он начал курс словесных наук в 1826 году у г-на Травера, профессора риторики, и в конце года получил первый приз в красноречии. Предметом рассуждения его было сравнение красноречия церковного и судебного. Работа увенчанного юноши представляла мысли сильные и обнаруживала прямой ум и тонкую понятливость.
Главные частности первых годов жизни прославившегося астронома малоизвестны, но занимательны. Чтоб знать замечательного человека, не должно смотреть на него только в эпоху опытности его, зрелого возраста, когда он пересоздан соприкосновением с светом, обстоятельствами жизни, торжеством славы и т. п.; нужно знать его каким он, был и в первобытной простоте. Должно следить за его развитием; должно отыскивать в самой его молодости семя таланта, которым он впоследствии прославился.
В характере Леверрье была всегда заметна особенная твердость, даже некоторое упрямство, и, вероятно, этому расположению обязан он упорством трудолюбия своего и неутомимости, т. е. первыми источниками его успехов. Инспектор Каенской академии Гроте-Дюплесси, бывший впоследствии ректором академии в Дуэ, сделал ему на экзамене несколько замечаний относительно перевода одной статьи Филоктета. Воспитанник, быв уверен в своей справедливости, публично опроверг замечание экзаменатора с смелостию, на которую, вероятно, не отважился бы никто из его товарищей.
Несмотря на способности Леверрье, ничто не обнаруживало в нем будущего его назначения. Он мог сделаться искусным врачом, красноречивым адвокатом, но никто не воображал, что он будет знаменитым астрономом.
В 1827 году, оставив Сен-Ло, он перешел в королевский коллегиум в Каене, для слушание философии и для приуготовителыиого курса к Политехнической школе. Первые шаги его здесь были неудачны. При обветшалой методе старого провинциального профессора он тут не выдержал экзамена, так что г-н Лефебюр де-Фурси, делавший ему вопросы из специальной математики, сокрушенный твердостию воспитанника, бойко поддерживавшего ложную систему своего наставника, предсказал ему, что он будет крайне жалкий ученый на избранном им поприще и покрыл самыми лестными похвалами другого кандидата.
Подобные обстоятельства не смущают человека, надеющегося на свои силы. Из Каена Леверрье перешел в Париж; слушая курсы в училище Людовика Великого, он под хорошим направлением мог развить особенные способности свои к естественным и точным наукам. 17-го августа 1831 года он получил первый приз в специальной математике; накануне же получил он второй в том же факультете, при большом конкурсе. Он был принят одним из первых в Политехническую школу и сохранил свое место при выпуске. Желание остаться в Париже для продолжения своих занятий заставило его принять должность при управлении табачным откупом, с которою была соединена возможность пробыть в Париже около двух лет. По прошествии этого времени он должен был принять такую же должность в провинции или оставить эту службу; он предпочел последнее, подал в отставку и посвятил занятиям химиею свободное время, остававшееся от прибыльных для него занятий преподавания. В 1836 году он написал исследование о фосфоре, которое обратило на себя внимание ученых и было напечатано в летописях химии гг. Араго и Ге-Люссака, а после отрывками переведено в английском «Philosophical Magazine». На следующий год открылась вакансиz репетитора геодезии астрономии и механики; Леверрье было предложено занять ее. Науки эти, казалось, не принадлежали к его специальным занятиям; но Ге-Люссак, покровитель его, зная его способности и ревностную любовь к труду, не сомневался ни минуты в его успехах.
Сделавшись репетитором астрономии, Леверрье как человек добросовестный ко вреду химии, которою успешно занимался, обратил все внимание свое на астрономию. Он ознаменовал вступление свое на новое поприще превосходными записками о передвижении планет; опроверг ложную систему г-на Понтекулана, который был его соперником для поступления в Институт, и одержал верх над этим соискателем в феврале 1846-го года. В это время он занимался уже исследованием Урана, неправильность хода которого была последним возражением против Ньютоновой системы тяготения тел. Он понял, что какая-нибудь неизвестная сила, невидимая планета, должна быть причиною этих аномалий. Нужно было разъяснить дело самыми точными вычислениями. Несчастие семейное прервало занятия молодого ученого: скоропостижная смерть лишила его отца, который не успел насладиться славою, ожидавшею его сына.
Важность открытия Леверрье известна: посредством замысловатых исчислений он доказал существование планеты Нептуна, — результат чрезвычайный, не идущий в сравнение с открытиями, принявшими начало в усовершенствовании инструментов или случайном наблюдении звезд, дотоле неизвестных. Леверрье был уже кавалером ордена Почетного Легиона, ему дали знак высшего достоинства и установили собственно для него в Французском коллегиуме и кафедру небесной механики.
Поздравления окружали его, депутация от города Сен-Ло под председательством доктора Бланше выразила ему радость его сограждан и пригласила ученого астронома на пир. Но скромность Леверрье не допустила его принять это лестное для него изъявление удивления.
Несмотря на общие похвалы, яд зависти тоже капал в чашу торжеств; но что в том? Человек, обладающий неотъемлемым талантом и высокою душою, предохранен ими от этой отравы.