КОНТОРЩИКЪ.
правитьКрупный ливень стучалъ по крышамъ и отпрыгивалъ на мостовой Лондона: то было въ половинѣ марта, 1827. Я ждалъ у себя въ кабинетѣ больныхъ, которые обыкновенно приходили по утрамъ; но никто не пришелъ. Вѣрно, они не рѣшились пуститься въ такое ужасное время по улицамъ., чтобы еще болѣе не разстроить своего здоровья. Я былъ еще молодой врачъ. На моемъ сердцѣ еще не образовался струпъ привычки. Зачерственіе, которое опытность всегда производитъ, еще не сдѣлало души моей неспособною къ ощущеніямъ; и, стоя одинъ въ моемъ кабинетѣ, опираясь локтями на доску камина и устремивъ глаза къ небу, съ котораго лились потоки дождя, я печально размышлялъ о томъ, какъ безсильны и Медицина и Философія, когда онѣ хотятъ излечить болѣзни тѣла и души.
Въ числѣ моихъ больныхъ былъ одинъ бѣдный каменьщикъ, который приводилъ ко мнѣ каждое утро золотушнаго ребенка и жену свою, страдавшую падучею болѣзнью; мнѣ чрезвычайно было жаль этого несчастнаго семейства. Съѣздить къ нему мнѣ ничего не стоитъ, подумалъ я: нѣсколько лишнихъ шаговъ лошади. Я намѣревался уже отправиться въ это жилище скорби и страданій; кабріолетъ ждалъ меня у дверей, а дождь лилъ сильнѣе прежняго, какъ вдругъ въ кабинетъ мой вошла дама лѣтъ двадцати; весь видъ ея показывалъ женщину хорошаго общества, а физіономія выражала сильное волненіе. Она была стройна и прекрасна; складки смоченаго дождемъ платья обрисовывали изящныя формы.
— Я васъ не долго задержу, сударь, сказала она: я вижу, что вы хотѣли ѣхать со двора.
— Не угодно ли вамъ присѣсть, сударыня?
Я повелъ ее къ кресламъ, и она опустилась на нихъ.
— Джонъ, поправь огонь… Дождь пробилъ васъ насквозь, сударыня; я бы совѣтовалъ вамъ выкушать нѣсколько капель вина; подвиньтесь къ камину. Мы поговоримъ съ вами, хотя, я долженъ васъ предувѣдомить, я сегодня очень занятъ.
— О, я отниму у васъ не много времени! Я только погрѣю немножко ноги Я пришла посовѣтоваться съ вами не о себѣ самой, но объ одной моей пріятельницѣ, которую люблю отъ всей души. Мнѣ бы хотѣлось узнать отъ васъ, нѣтъ ли какой опасности въ ея состояніи. Она очень больна, думаетъ, что отъ нея скрываютъ настоящее ея положеніе, и пишетъ мнѣ изъ деревни, чтобы я посовѣтовалась съ какимъ-нибудь искуснымъ врачомъ. Я надѣюсь, что вы мнѣ скажете всю истину.
— Не видавъ больной, это довольно трудно, сударыня. Въ подобномъ случаѣ самый лучшій врачъ можетъ дѣлать только догадки.
— Я могу, сударь, разсказать вамъ все подробно. Я ее очень хорошо знаю, и притомъ очень недавно съ ней видѣлась…
— Очень хорошо, сударыня, я къ вашимъ услугамъ. Я готовъ васъ слушать.
И я сѣлъ подлѣ нея, бросивъ на часы, которыя держалъ въ рукѣ, одинъ изъ тѣхъ предостерегательныхъ взглядовъ, которые врачи и люди дѣловые часто употребляютъ.
— Она, сударь, не много по старше меня; лѣтъ тридцати. Недавнія и жестокія огорченія совершенно разстроили ея здоровье. Она очень больна.
— Быть-можетъ, какія-нибудь не сбывшіяся надежды разстроили вашу пріятельницу. Не сердечное ли огорченіе?
— Да; почти такъ… Пріятельница моя давно уже и страстно любила одного человѣка…. Она должна была выйти за него; но тутъ встрѣтились разныя затрудненія, почти непреодолимыя. Я не могу вамъ всего разсказать. Это длинная исторія, а я не хочу занять нашего свиданія разсказомъ трогательнымъ, по романическимъ… У ней стала болѣть грудь. Боялись чахотки… Наконецъ одно ужасное происшествіе совершенно разстроило ея здоровье.
Я-было всталъ и стоялъ передъ каминомъ, держа часы въ рукахъ. Я думалъ, что дѣло идетъ объ одной изъ тѣхъ мнимыхъ болѣзней, которыми молодыя дамы отнимаютъ иногда у врачей время, нужное для настоящихъ больныхъ. Но при словахъ «ужасное происшествіе» я началъ думать, что тутъ что-нибудь дѣйствительно важное, что я могу быть полезенъ, и я сѣлъ. Смущеніе моей молодой посѣтительницы чрезвычайно удивляло меня. Разсказъ ея былъ несвязенъ, и участіе, съ которымъ она говорила о больной, казалось мнѣ слишкомъ нѣжнымъ для пріятельницы.
— Какое же это ужасное происшествіе, сударыня?
— Она упала, не могла встать. Кабріолетъ проѣхалъ ей по груди; она нѣсколько часовъ лежала за мертво.
— Не повреждены ли ребра?
— Нѣтъ; но она очень страдала.
— Она харкаетъ кровью?
— Да; кажется, что такъ…
Она какъ-будто начала искать письмо, въ которомъ болѣзнь ея пріятельницы была описана подробно; но, наблюдая за ней внимательно, я увидѣлъ, что она старается скрыть слезы, навернувшіяся у ней на глазахъ. Я не зналъ какъ согласить такое живое соболѣзнованіе съ тѣмъ, что она говорила мнѣ сначала.
— Позвольте мнѣ, сказалъ я, взглянуть на письмо, въ которомъ вамъ пишутъ о болѣзни вашей пріятельницы.
— Извините, сударь, отвѣчала она. Тутъ есть разныя подробности о семейныхъ дѣлахъ. Притомъ, я ее недавно видѣла и могу вамъ разсказать все, что нужно.
— Не чувствуетъ ли она боли въ груди?
— Да; въ правой сторонѣ.
— Бываетъ ли у ней лихорадка, ночью и утромъ?
— Да, сударь; руки у ней тогда чрезвычайно горячи; ей все неловко, все ее безпокоитъ.
— Не мучить ли ее сильная испарина?
— Да; особенно ночью.
— И она кашляетъ?
— Съ большою болью, какъ она говоритъ.
— Давно ли у ней этотъ кашель? Прежде или послѣ несчастнаго случая, о которомъ вы мнѣ говорили?
— Помнится, онъ начался почти черезъ годъ, послѣ свадьбы.
— Послѣ свадьбы! вскричалъ я.
Она забыла, что сначала выдавала свою пріятельницу за незамужнюю. Она замѣтила, что, какъ говорятъ простолюдины, обмолвилась, и блѣдное лице ея покрылось яркимъ румянцемъ.
— Что я!…. Я хотѣла сказать, черезъ годъ послѣ того времени, когда она хотѣла выйти за мужъ.
— Какого рода этотъ кашель? Сухой, частый?
— Сначала онъ былъ довольно легокъ, но потомъ сдѣлался чрезвычайно мучителенъ.
Блѣдность бѣдной женщины ежеминутно увеличивалась; подозрѣніе блеснуло въ умѣ моемъ, какъ молнія на небѣ.
— Будьте откровенны, сударыня! Больная, о которой вы мнѣ говорите, не вы ли сами? Вы, право, нездоровы; сдѣлайте милость, отвѣчайте чистосердечно.
Она дрожала всѣмъ тѣломъ и замѣшательство ея безпрерывно усиливалось. Она пыталась скрыть отъ меня свое смущеніе, и даже произнесла невнятно какой-то вопросъ, въ которомъ почти не было смыслу. Но скоро голосъ ея прервался; не могши скрыть своего смятенія, она по-крайней-мѣрѣ хотѣла скрыть его причину.
— Еслибы вы знали, сказала она, какъ ея положеніе безпокоитъ и огорчаетъ меня! Ахъ, сударь, человѣкъ такой необыкновенный, съ такими рѣдкими достоинствами!…. И если бъ я могла сказать вамъ, какъ я люблю ее…
— Успокойтесь, сударыня; отдохните, и потомъ сообщите мнѣ всѣ подробности, которыя вы знаете, чтобы я могъ быть полезнымъ той, въ которой вы принимаете такое живое участіе. Соберитесь съ духомъ.
— Скажите мнѣ, докторъ, откровенно (и голосъ ея еще дрожалъ), что вы думаете о положеніи моей больной? Есть ли какая надежда? Или болѣзнь ея уже неизлечима?
— Признаки, которые вы мнѣ описали, весьма важны и…. опасны.
— И нѣтъ уже никакой надежды? спросила она голосомъ столь тихимъ, что я едва могъ разслушать.
— Я не могу отвѣчать положительно, не видавъ больной, не поговоривъ съ ней, не распросивъ о множествѣ подробностей, мелкихъ, но между-тѣмъ весьма значительныхъ. У ней, конечно, есть докторъ?
— Да…. у ней быль докторъ….. конечно…
Она говорила нерѣшительно, съ большимъ смущеніемъ; и я это приписывалъ тому, что людямъ съ чистымъ сердцемъ всегда трудно произносить и поддерживать ложь.
— Позволятъ-ли ей обстоятельства путешествовать, посѣтить Италію или южную Францію? Это бы для нея было всего полезнѣе.
— Я думаю, что по разнымъ обстоятельствамъ, это совершенно невозможно.
— Но родные не могутъ ли оказать ей пособія?
— Родные не сдѣлаютъ!…. ничего не сдѣлаютъ, чтобы помочь ей!
Тутъ судорожное движеніе пробѣжало по всѣмъ ея членамъ; она хотѣла встать, но упала на кресла и вскричала со слезами:
— Такъ нѣтъ уже надежды! О, мы погибли! Бѣдный мужъ мой! Все кончено!
Судороги искривляли лице ея; начались сильныя спазмы и глаза ея закрылись; она упала въ обморокъ, кзъ котораго я съ трудомъ ее вывелъ. Тутъ я понялъ невинную хитрость, которую она употребила, чтобы узнать истину о положеніи своего мужа. Когда она пришла въ себя, слезы ея и стенанія терзали мнѣ сердце.
— Извините меня, сударь, я васъ обманула! Но я не умѣла поддержать моей лжи: я не привыкла лгать! Пожалѣйте обо мнѣ: я такъ несчастна! Зачѣмъ я, безумная, спрашивала васъ! Лучше бы мнѣ ничего не знать; тогда бы я еще нелишилась надежды. О Боже мой, такъ мы погибли! Бѣдный, несчастный мужъ мой!
Конвульсіи начались снова; и между-тѣмъ какъ она билась въ рукахъ моего человѣка, который прибѣжалъ на шумъ, платокъ ея упалъ на полъ и изъ него выкатилась гинея, чистенько завернутая въ бумагу. Нѣкоторыя части ея одежды заштопаный платокъ и самыя слова ея, показали мнѣ истинную бѣдность, скрытую подъ наружною изящностью. Я завязалъ въ уголокъ платка эту гинею, которая, конечно, назначена была мнѣ за консультацію и, можетъ-быть, накоплена съ долгими и тягостными лишеніями. Я просилъ ее сѣсть въ мой кабріолетъ и свезти меня къ себѣ. Она отказалась, боясь, чтобы появленіе врача не испугало ея мужа, который еще не зналъ опасности своего положенія. Разтроганный этою сценою, я взялъ съ несчастной женщины обѣщаніе черезъ нѣсколько дней посѣтить меня и просилъ отложить до другаго разу плату за мои совѣты.
«Вотъ еще мрачная страница человѣческой жизни!» подумалъ я, затворяя дверь за бѣдняжкою, которая уходила, ifnfzcm. Страданія души и тѣла, соединенныя съ безполезною преданностью и безвѣстною добродѣтелью; все то же продолженіе важнѣйшей главы общественной исторіи; все тѣ же злополучія, та же несправедливость, обратившіяся въ обычай.
Чрезъ нѣсколько дней, одинъ изъ тѣхъ проливныхъ дождей, которые шли во весь мартъ мѣсяцъ того года, засталъ меня въ окрестностяхъ Chancery-Lane. Визитняя карточка, выпавшая изъ платка моей молодой посѣтительницы, осталась у меня; и я зналъ поэтому, что ее зовутъ госпожею Элліотъ, и что она живетъ въ домѣ подъ № 4, въ Took’s Court, небольшой улицѣ, которая выходить на Chancery-Lane. Я шелъ пѣшкомъ и дождь пробивалъ меня насквозь. Я вздумалъ зайти въ какую-нибудь лавку, чтобы разспросить хозяина о женщинѣ, которая такъ заинтересовала меня и которую сосѣда, конечно, знаютъ. Большая красная вывѣска съ огромными черными литерами показала мнѣ, что William Farren, продаетъ почти всѣ торговыя статьи, начиная отъ шелковыхъ тканей до суровыхъ нитокъ включительно. Я отворилъ дверь тѣсной, темной лавки, заваленной москотильными товарами; хозяинъ, малорослый человѣчекъ, хромой, съ морщиноватымъ лицемъ и услужливою лавочною миною, завязывалъ какіе-то товары. Трудно было бы различить табакъ съ сальными свѣчками, которыя лежали смиренно рядомъ въ этой темной норѣ, еслибъ двѣ свѣчи не освѣщали ея, разливая вмѣстѣ съ тѣмъ вонь и копоть. Лавочникъ совершенно походилъ на старую крысу посреди своей подземной кладовой. Я просилъ позволенія посидѣть на скамейкѣ, которая стояла въ уголку, и переждать дождь. Онъ учтиво согласился. Хозяинъ мой былъ неутомимый говорунъ, и безъ умолку толковалъ о своихъ сосѣдяхъ и сосѣдкахъ, лишь бы только ему не мѣшали при каждомъ словѣ хвалить свой кофе и необыкновенную доброту своихъ восковыхъ свѣчей. Какъ скоро я произнесъ имя Элліотъ, онъ вскричалъ:
— Да, да, знаю; въ улицѣ Took’s Court. № 4; они живутъ здѣсь мѣсяца съ два или три. Мужъ-то человѣкъ хворый; да и жена не здоровѣе его.
— Не знаете ли вы, что они дѣлаютъ, чѣмъ занимаются?
— Этого я не умѣю вамъ сказать, отвѣчалъ старый москотильникъ, подобравъ нижнюю губу и приподнявъ очки на лобъ, какъ-будто для того, чтобы просвѣтлить мысль свою. Онъ, кажется, занимался прежде торговлею; онъ также давалъ уроки въ музыкѣ, а жена его шьетъ.
У меня въ карманѣ лежала визитная карточка, на которой Г-жа Элліотъ написала свое имя; то было письмо мелкое и красивое, котораго каждая черта показываетъ тщательное воспитаніе. Я не могу повѣрить, чтобы эти слова были начертаны рукою простой бѣлошвейки.
— Они, кажется, несчастливы? Дѣла ихъ, видно, идутъ плохо?
— Вы, вѣрно, приказный? спросилъ старикъ, прищуриваясь и обличая выраженіемъ своего голоса отвращеніе, которое чувствуетъ къ судебному приставу даже скупецъ, не смотря на то, что самъ посылаетъ его иногда къ своимъ должникамъ.
— О, нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ! Я спрашиваю васъ объ этомъ единственно изъ участія къ Элліотамъ. Впрочемъ, я ихъ мало знаю; вы, кажется, сами говорили, что они въ плохомъ положеніи.
— Правду вамъ сказать, я не думаю, чтобъ они жили въ изобиліи…. платятъ, впрочемъ, всегда хорошо…. въ долгъ ничего не берутъ… Надо имъ отдать справедливость. Да зато что жъ они и покупаютъ? Пустяки, мелочь. Бывало таки берутъ пол-унціи чаю третьяго сорту, да фунтъ сахару всякіе два дня; а теперь развѣ дня черезъ четыре, да и то самаго послѣдняго сорту…. Зато всегда на чистыя деньги. Да притомъ у меня послѣдній сортъ лучіае чѣмъ у другихъ первый: извольте сами посмотрѣть.
Тутъ мой торгашъ вскочилъ на лавку съ быстротою, удивительною для хромаго, но весьма естественною въ москотильникѣ, снялъ съ полки лакированный ящичекъ, сдвинулъ крышку привычнымъ перстомъ правой руки, а въ лѣвую насыпалъ какую-то отвратительную смѣсь листьевъ виноградныхъ и дикой сливы, которые прикидывались чайными листочками. Стоило бы дать привиллегію за изобрѣтеніе этого чаю перваго сорта. Я кивнулъ головою, и честный фабрикантъ съ довольною миною высыпалъ его въ ящикъ, продолжая выхвалять врачебныя свойства этой чудной смѣси.
— Я продаю все такъ дешево, продолжалъ онъ, что право не понимаю, отчего Г-жа Элліотъ не чаще у меня покупаетъ; видно они живутъ очень экономно, очень экономно. Да вотъ не больше получаса какъ она была здѣсь. Мужу понадобилось ромашки да мяты; къ несчастію у меня не осталось ни крошечки, оттого что я много продаю, очень много, сударь, хотя, правду сказать, моя лавченка невеличка; у меня все хорошо, а особенно сарацинское пшено. Не прикажете ли, сударь, показать вамъ мое сарацинское пшено перваго сорта?
— Сейчасъ. Вы, кажется, говорили мнѣ, что Г. Элліотъ даетъ уроки въ музыкѣ?
— Да; онъ довольно хорошо играетъ на флейтѣ. Я даже, по добротѣ своей, принималъ письма, которыя присылали къ нему, когда онъ объявилъ о себѣ въ газетахъ. Притомъ, это сдѣлало мои магазинъ извѣстнымъ, прибавилъ онъ, выпрямляясь и принимая важный видъ. Впрочемъ, у него только и былъ одинъ ученикъ.
— А теперь?
— Ученика нѣтъ; да и флейты то же; а у него была прекрасная флейта, чернаго дерева, съ серебряными клапанами. Точнехонько такая есть у Г. Брокинга, который живетъ въ этой же улицѣ, вотъ здѣсь за угломъ, и даетъ деньги въ ростъ подъ ручные заклады; а можетъ быть и та же самая. Скверное ремесло быть ростовщикомъ!
— Правда ваша, скверное ремесло!
— Впрочемъ, прибавилъ говорливый лавочникъ, бѣда-не-велика; флейта разстроиваетъ грудь, какъ вы сами изволите знать, а Г. Элліоттъ не здоровякъ: о, совсѣмъ нѣтъ! Жена ему часто говорила своимъ хорошенькимъ голоскомъ: «Милый Евгеній, не играй болѣе на этой проклятой флейтѣ, сдѣлай милость, не играй!» Надобно вамъ знать, что голосъ у Г-жи Элліотъ словно у герцогини или у театральной пѣвицы. Мнѣ всё хочется посмотрѣть, не стоитъ ли у дверей ея карета: да куда! она покупаетъ нитки по моточку…. да еще сама!
Новый посѣтитель привлекъ къ себѣ все вниманіе продажныя учтивости стараго москотильника, который, при входѣ его, спустилъ очки на горбатый носъ свой. Наконецъ дождь пересталъ, и я простился съ моимъ хозяиномъ, поблагодаривъ его за убѣжище. Прошло съ недѣлю, и я ничего не слыхалъ о Г-жѣ Элліотъ. Въ пятницу вечеромъ я нашелъ у себя на столѣ записку, которую она наскоро написала на старомъ конвертѣ; она просила меня заѣхать къ нимъ и не сказывать мужу, что она уже прежде приходила со мною совѣтоваться. На другой день я отправился къ нимъ. Въ нижнемъ этажѣ дома была лавка стараго платья; узкая лѣстница вела во второй этажъ, въ которомъ жилъ Г. Элліотъ; дверь его комнаты была отворена и я остановился на минуту.
Почти прямо противъ двери, за столомъ, который былъ совершенно заваленъ толстыми счетными книгами, молодой человѣкъ сидѣлъ и спалъ; перо, выпавшее изъ его ослабѣвшей, изхудалои руки, лежало на полу. Видно было, что это оружіе, которое служило ему для защиты отъ нищеты, вырвано было у него совершеннымъ изнеможеніемъ отъ продолжительной работы. На столѣ, прямо противъ него, между двумя огромными тетрадями сидѣлъ ребенокъ въ зеленой рубашечкѣ и игралъ съ другимъ перомъ, которое совершенно занимало его вниманіе. Спящій молодой человѣкъ былъ, по-видимому, лѣтъ тридцати. Голова его была одна изъ тѣхъ, въ которыхъ физическая красота затмѣвается красотою внутреннею, нравственною, невольно возбуждающею участіе.
Черные его волосы были отброшены на сторону и открывали во всей обширности широкій и высокій лобъ; щеки его были впалы и, такъ сказать, прозрачны; рука, изъ которой выпало перо, почти касалась до полу. Несмотря на суровое время года, въ каминѣ огня не было; Г. Элліотъ, это не могъ быть никто другой, застегнулъ сюртукъ до самой шеи, чтобы защититься отъ стужи. Въ комнатѣ были только самыя необходимыя мебели, изъ простаго дерева, но очень чистыя. Шумъ, который я произвелъ, входя въ комнату, обратилъ на себя вниманіе ребенка, который обернулся и разбудилъ отца.
— Милости просимъ, сказалъ онъ, еще несовершенно проснувшись: я еще не кончилъ вашей работы…. балансъ вывести довольно трудно…. Я однако жъ не терялъ времени; работалъ почти весь день…
— Я докторъ W* * *, сказалъ я, прерывая его.
— Ахъ, извините, сударь; прошу покорно садиться. Жена моя сейчасъ вышла, я очень жалѣю, что ея нѣтъ дома.
— Мнѣ бы очень пріятно было ее видѣть; но я пріѣхалъ не къ ней, а къ вамъ. Я слышалъ, что вы не здоровы; и очень бы радъ былъ, если бы мое искусство могло принести вамъ пользу.
— Я дѣйствительно нездоровъ, и довольно давно уже. Но жена, по нѣжности своей ко мнѣ, вѣроятно, преувеличиваетъ опасность моего положенія.
Отвѣты его на мои медицинскіе вопросы были выражены съ точностью, ясностью, простотою, которыя дѣлали честь его уму и, надобно сказать, его мужеству. У него давно уже открылась болѣзнь въ печени, а сидячая, рабочая жизнь еще усилила недугъ. Онъ подробно разсказалъ мнѣ несчастный случай, о которомъ говорила Г-жа Элліотъ. Увы, несчастный молодой человѣкъ быстрыми шагами приближался къ чахоткѣ и хотя положеніе его дѣлало весьма затруднительнымъ, или даже невозможнымъ, исполненіе моего совѣта, однако я сказалъ ему, что перемѣна воздуха и путешествіе есть единственное истинно дѣйствительное средство въ его болѣзни. Въ эту минуту возвратилась Г-жа Элліотъ.
— Ѣхать въ Италію! вскричала она.
Мужъ и жена взглянулись и она измѣнилась въ лицѣ. Въ этомъ двойномъ взглядѣ я увидѣлъ всю горечь ихъ положенія, все, что они другъ для друга выносили, всѣ страданія, которыя причиняли имъ нужда, болѣзнь и недостатокъ денегъ. Всего болѣе трогала меня болѣзненная стыдливость Г. Элліота, который еще старался скрыть свою нищету, нищету, ужаснѣншій изъ извѣстныхъ намъ пороковъ. Этотъ бѣлокурый, смѣющійся ребенокъ, который устремлялъ на меня свѣтлые глаза свои; ребенокъ, единственный предметъ утѣшенія и залогъ будущности въ мрачной, безнадежной жизни; эти двѣ судьбы не на своемъ мѣстѣ, вещь, въ наше время, къ несчастно очень обыкновенная; эта безвѣстная добродѣтель, на которую никто не обращаетъ вниманія; это самоотверженіе, котораго цѣны не знаютъ; это величіе, прекраснѣе и труднѣе того, которое является на полѣ сраженія; эта домашняя трагедія, безъ слезъ, почти безъ словъ, въ которой дѣйствующія лица — женщина любящая, кроткая, терпѣливая, улыбающійся ребенокъ, и молодой человѣкъ, больной; бѣдность гордая, но не надменная; смерть, грозно приближающаяся посреди лишеній, все это составляло зрѣлище, жестокое для души, сцену ужасную, но между-тѣмъ спокойную, безъ плача, безъ криковъ. Могъ ли я принять плату за мой визитъ? Но какъ и отказаться отъ нея? Честная бѣдность всегда горда. Могъ ли я обидитъ ихъ отказомъ? Не жестоко ли было бы оскорбить ихъ деликатность и чувство чести? Наканунѣ, богачъ почти вымаливалъ у меня гинею, которую надобно было заплатить мнѣ. Я краснѣлъ за этого богача: а теперь не зналъ какъ отказаться отъ денегъ Элліотовъ! Я боялся, что это покажется имъ милостынею. Къ счастію, ребенокъ, играя, подбѣжалъ ко мнѣ; я положилъ деньги ему въ рученку и зажалъ ее, но онъ началъ любоваться блестящею гинеею. Г. Элліотъ поблѣднѣлъ и хотѣлъ что-то сказать; слеза навернулась на глазахъ жены его. Я вышелъ скорѣе чѣмъ во всякое другое время, и она слѣдила за мной взорами. Лѣтописи нищеты, лѣтописи страданія, кто напишетъ васъ когда-нибудь такъ, какъ вы должны быть написаны!
Посѣщенія мои сдѣлались довольно частыми. Между-тѣмъ мнѣ большаго труда стоило заставить т. Г. и Г-жу Элліотъ покинуть скрытность, которою они облекались. Безпрерывная работа разстроивала его здоровье и, по-видимому, не доставляла ему соразмѣрнаго вознагражденія. Могъ ли я совѣтовать ему подкрѣпить силы свои отдохновеніемъ! Это значило бы осудить его на голодную смерть; работать или умереть — для него тутъ не было середины. Я часто видѣлъ, что Г-жа Элліотъ съ чрезвычайнымъ усердіемъ занималась вышиваньемъ, слишкомъ богатымъ длятого, чтобы она сама могла носить его.
Однажды, когда она работала такимъ образомъ, я сказалъ ей:
— Въ первые годы нашей женитьбы жена моя работала также какъ вы.
Она подняла голову, положила иголку, пристально посмотрѣла на меня и залилась слезами. Мы еще не довольно были знакомы, чтобы она открыла мнѣ тайныя свои несчастія. Не прежде какъ черезъ мѣсяцъ, когда здоровье мужа ея начало уже примѣтно разстроиваться, она почти невольно разсказала мнѣ подробности, которыя я изложу здѣсь. О вы, кто бы вы ни были, не читайте ихъ, если вы пренебрегаете подробностями частной жизни, огорченіями ежедневными, мелкими злополучіями, величайшими изъ злополучій нашей жизни!
Проступки родителей губятъ всю жизнь дѣтей. Это несправедливость судьбы, но несправедливость вѣчная, неизбѣжная. Генри Элліотъ, кавалерійскій полковникъ, человѣкъ храбрый, отличный, но страстный игрокъ, проигрался и застрѣлился въ 1812 году. Онъ оставилъ въ наслѣдство сыну своему, Евгенію, который воспитывался тогда въ Кембриджскомъ университетѣ, огромные долги и запятнанное имя. Мать его умерла на чердакѣ, за полгода до самоубійства отца; Евгеній походилъ на мать: та же деликатность, та же преданность судьбѣ, та же исполненная кротости сила души, которую люди часто принимаютъ за робость. Двадцати лѣтъ, онъ долженъ былъ продать свои книги, прервать неоконченное воспитаніе, разстаться съ своими товарищами, отказаться отъ образа жизни достаточныхъ людей, и опредѣлиться конторщикомъ въ торговый домъ Фредерика Галлори и Комп., близъ Ludgatea. И тутъ даже нужна была довольно сильная рекомендація, чтобы получить мѣсто, которое оставляло ему въ цѣлый день только часъ свободнаго времени, именно, часъ обѣда. Огромная переписка, счетныя книги, хожденіе по дѣламъ торговаго дома; шестьдесятъ гиней въ годъ; маленькая комната въ третьемъ этажѣ въ предмѣстьѣ; столъ какъ у работника; ни одного пріятеля, потому что онъ былъ бѣденъ; слабое здоровье, которое еще болѣе разстроивалось отъ безпрерывныхъ занятій и усталости; гнусное, мелочное тиранство, которое у разбогатѣвшихъ разночинцевъ во сто разъ своенравнѣе чѣмъ у баловней благородныхъ; равнодушіе, презрѣніе всѣхъ конторщиковъ къ новичку, который былъ воспитанъ для свѣта и принесъ къ нимъ другіе нравы, другія привычки: такова была цѣлый годъ жизнь Элліота. Онъ не лишался мужества, хотѣлъ побѣдить равнодушіе своимъ прилежаніемъ, ненависть доброжелательствомъ. Онъ былъ полезнѣе другихъ и ему давали побольше жалованья. Увеличиваясь постепенно, оно дошло до девяноста фунтовъ стерлинговъ но выше уже не подымалось.
Г. Галлори, начальникъ торговаго дома, былъ столько уменъ, что не принималъ участія въ комъ бы то ни было на свѣтѣ. Г. Галлори былъ одинъ изъ тѣхъ расчетливыхъ торговцевъ, для которыхъ люди не люди, а пружины: изъ пружинъ надобно извлекать какъ-можно болѣе пользы какъ-можно съ меньшими издержками. Онъ ни разу не обратилъ вниманія на положеніе Евгенія Элліота. Портретъ Г. Галлори можетъ служить изображеніемъ цѣлой породы торговой: вообразите толстое тѣло, квадратное въ оконечностяхъ, круглое и выдавшееся въ срединѣ; съ жесткими бѣлыми волосами; съ узкимъ и выпуклымъ лбомъ; съ костлявою головою, на которой крупными литерами написано барышъ. Какъ негоціантъ, онъ былъ не безъ достоинствъ; умѣлъ выжидать благопріятной минуты и пользоваться обстоятельствами; умѣлъ быть наглымъ при успѣхѣ, гибкимъ въ злополучіи, льстивымъ съ тѣми, въ комъ имѣлъ нужду, повелительнымъ съ тѣми, кому онъ былъ нуженъ. Онъ былъ сначала прикащикомъ, потомъ кассиромъ, всегда отличался благоразумною предпріимчивостью и далеко оставилъ за собою своихъ товарищей. Сдѣлавшись капиталистомъ, онъ женился на вдовѣ своего хозяина; та, умирая, оставила ему единственную дочь, премиленькую дѣвочку. Онъ хотѣлъ и эту единственную дочь свою употребить въ дѣло, въ пользу своей гордости: намѣревался отдать ее за какого-нибудь вельможу, который принесъ бы въ фамилію Галлори перскій маіоратъ и знаменитыхъ предковъ. Съ этими мыслями, онъ старался дать Маріи самое блестящее воспитаніе.
Однажды, этотъ великій человѣкъ, предметъ всеобщей зависти, выходя у биржи изъ кареты, упалъ и получилъ нѣсколько тяжелыхъ ранъ. Врачи присудили ему пролежать девять мѣсяцевъ въ постели: ужасная мука для человѣка дѣятельнаго, живаго, жаднаго къ прибытку, неспособнаго къ ученію или размышленіямъ, который боялся, чтобы соперники не опередили его на торговомъ пути, чтобы конторщики и прикащики, пользуясь случаемъ, не начали пренебрегать своими обязанностями или не обворовали его! Дочь ухаживала за нимъ во время болѣзни. Элліоту, какъ самому дѣятельному и трудолюбивому изъ конторщиковъ, поручено было приходить къ нему каждое утро, въ восемь часовъ, за приказаніями, исправлять его коммиссіи въ City и приносить его банковую книгу. Такимъ образомъ труды молодаго человѣка удвоились, а содержаніе его не улучшилось. Притомъ онъ изблизи подвергался раздражительной, нестерпимой прихотливости своего хозяина; болѣзнь выводила Г-на Галлори изъ терпѣнія, и притомъ онъ не видѣлъ ни какой необходимости щадить человѣка, который совершенно отъ него зависѣлъ, — которому онъ платилъ девяносто фунтовъ стерлинговъ въ годъ!
По странному стеченію обстоятельствъ, Элліотъ и Марія были знакомы еще въ то время когда Евгеній готовился занять мѣсто въ большомъ свѣтѣ, когда его ожидали богатство и блестящая жизнь. Марія бывала на сельскихъ балахъ, и Элліотъ всегда почти танцовалъ съ нею. Онъ не напоминалъ ей объ этомъ; онъ зналъ, что богатство и бѣдность раздѣлены между собою бездною непроходимою. Но Марія его узнала. Грубый, повелительный тонъ, суровыя приказанія, которыми Галлори унижалъ своего конторщика, возбудили въ сердцѣ ея весьма естественное соболѣзнованіе. Несправедливости, на которыя свѣтъ смотритъ спокойно, всегда возмущаютъ женщинъ, и это одно изъ прекрасныхъ, свойственныхъ имъ, чувствованій. Бѣдный конторщикъ, худой, блѣдный, измученный, который стоялъ въ почтительномъ положеніи передъ гордымъ деньгами господиномъ, и, осыпаемый невѣжливыми распросами, оскорбляемый безпрерывными наглостями, молча высушивалъ всѣ эти грубости, — въ глазахъ Маріи былъ тѣмь болѣе достоинъ участія, что по воспитанію своему онъ предназначался не для этого рода жизни. Онъ былъ несравненно выше своего мучителя, и по образованію и по душевнымъ качествамъ, притомъ прекрасенъ собою, и героически терпѣливъ: все это обратило на наго вниманіе Маріи.
Г. Галлори непозволялъ, чтобы кто другой, кромѣ Маріи, ему прислуживалъ: такимъ образомъ она была всегда тутъ, когда онъ отдавалъ Элліоту свои приказанія; и обращеніе его съ бѣднымъ молодымъ человѣкомъ терзало сердце чувствительной дѣвушки. Матери у нея давно уже не было; старая тетка, которая прежде присматривала и за нею и за хозяйствомъ, лежала въ параличѣ. Г. Галлори былъ и съ нею также суровъ какъ съ другими; притомъ она чувствовала, что онъ не имѣетъ права на ея уваженіе: это горестное чувство лишало ее законной привязанности и, осуждая на простое исполненіе долга, усиливало врожденную нѣжность сердца, которое искало пищи и опоры. Бѣдная дѣвушка мало читала романы, рѣдко ѣздила въ театръ, и она не знала, что сердце ея, не спросившись разсудка, принимаетъ нѣжную обязанность; она думала, что только уважаетъ Элліота и жалѣетъ о немъ, а между-тѣмъ уже любила его. Галлори, по своимъ грубымъ чувствованіямъ, желѣзной волѣ, сознанію могущества, доставляемаго деньгами, былъ совершенно слѣпъ. Опасность, которой подвергалъ онъ этихъ молодыхъ людей, была ему совершенно неизвѣстна. Дочь его, принужденная оставаться тутъ, и всегда тутъ, слышать скромныя донесенія прикащика и ругательства отца своего, невольно измѣряла огромное разстояніе, отдѣлявшее одного изъ этихъ людей отъ другаго. Элліотъ и не воображалъ себѣ, чтобы Марія могла принимать въ немъ участіе, а еще менѣе любить его. Онъ такъ бѣденъ! она такъ богата! Но ежедневныя свиданія, продолжавшіяся всегда часа два, сближали молодыхъ людей, сходныхь по характеру и воспитанію, но весьма далекихъ одинъ отъ другаго по состоянію и положенію въ свѣтѣ; а отецъ ея никогда и не думалъ о вѣроятныхъ послѣдствіяхъ такого сближенія.
Однажды Элліотъ принесъ хозяину письма, которыя тотъ вырвалъ у него изъ рукъ. Молодой человѣкъ стоялъ передъ нимъ молча, какъ солдатъ, на указанномъ ему мѣстъ; онъ былъ блѣденъ; усталыя его ноги дрожали.
— Батюшка, сказала Марія, Г. Элліотъ, кажется, не здоровъ: могу ли я принесть ему рюмку вина?
«Да», отвѣчалъ машинально Галлори, который пожиралъ глазами письмо, для него горестно занимательное: дѣло шло о подвозѣ большой партіи Аравійской камеди, а это уничтожало чрезвычайно выгодную монополію, которую онъ приготовилъ съ большими пожертвованіями. Отъ этого обстоятельства зависилъ выигрышъ или проигрышъ какихъ-нибудь тридцати тысячъ фунтовъ стерлинговъ. Рюмка вина, которую Марія дрожащею рукою предлагала Элліоту, ни сколько не развлекла его. Элліотъ, кланяясь дѣвушкѣ, нагнулся, чтобы взять рюмку; тутъ изъ голубыхъ глазѣ Маріи блеснула магнитическія молнія, которая рѣшила судьбу всей ихъ жизни. Марія сама испугалась и потупила глаза. Она подошла опять къ окну, отвернувшись отъ Элліота. Евгеній остался на своемъ мѣстѣ и погрузился въ мечтанія. Галлори не замѣтилъ ни смущенія одной, ни удивленія другаго; потому что стрѣла грозила его сердцу, ударъ былъ направленъ на его кассу, на драгоцѣннѣйшій, любезнѣйшій для него предметъ. Онъ закричалъ громовымъ голосомъ:
— Конторку, Марія, конторку мою!
— Но, батюшка, вы мнѣ не говоря…
Марія сама не знала что говорила; носясь въ надоблачномъ эѳирѣ, она не поняла весьма простыхъ словъ отца своего.
— Съ ума что-ли ты сошла? или оглохла? закричалъ Галлори. Я тебѣ говорю, подай мою конторку!
Онъ и не воображалъ себѣ, что между-тѣмъ какъ онъ занимался фунтами стерлинговъ, преміями и монополіей, при немъ началась драма, которая должна была имѣть вліяніе на всю жизнь его и разстроить всѣ его планы. Онъ поспѣшно написалъ нѣсколько писемъ, нагнулся къ уху Элліота, надавалъ ему множество коммисій, которыя и въ цѣлый день исполнить было не возможно, и почти вытолкалъ его, угрожая своимъ гнѣвомъ въ случаѣ, если онъ что-нибудь забудетъ или не скоро исполнить.
Когда врачи позволили господину Галлори выходитъ изъ комнаты, зло было уже сдѣлано. Робость и природная стыдливость дѣвушки были уже побѣждены глубокимъ участіемъ, которое возбуждало въ ея сердцѣ положеніе молодаго человѣка. Тутъ не было настоящей любовной интриги; не было ни обольщенія со стороны Элліота, ни романическаго увлеченія со стороны Маріи. Каждый день, положеніе ихъ обоихъ, уединеніе, въ какомъ жила Марія, частыя свиданія, которымъ безразсудно подвергалъ ихъ господинъ Галлори, все болѣе и болѣе ихъ соединяло; жизни ихъ были связаны таинственною цѣпью. Оба были жертвами крутаго его нрава; вмѣстѣ выносили страданія, которыми человѣкъ съ повелительнымъ характеромъ обременяетъ все окружающее; сидя другъ подлѣ друга въ церкви, когда Галлори уѣзжалъ на дачу, оставляя дочь въ Лондонѣ чтобы присматривать за домомъ и сводить счеты, они нечувствительно, невольно поддавались судьбѣ, которая ихъ соединяла. Это произвело одну изъ тѣхъ прочныхъ, неразрывныхъ связей, которыхъ судьба разрушить не можетъ, и которыя созданы не человѣческою волею. Однажды въ воскресенье, Евгеній Элліотъ, видя что миссъ Галлори одна выходитъ изъ церкви, подошелъ къ ней, подалъ ей руку и проводилъ ее домой; и сердца ихъ, которыя давно уже бились одинаково, наконецъ поняли другъ друга. Галлори ничего этого не видѣлъ, иначе громъ его гнѣва, конечно, разразился бы надъ ними.
Не безъ борьбы, не безъ внутреннихъ упрековъ, не безъ страху и раскаянія, уступили они року, который соединялъ ихъ. Прошелъ годъ. Ежедневныя свиданія Элліота и Маріи были вдругъ прекращены выздоровленіемъ господина Галлори, и это внезапное событіе ускорило обоюдныя признанія, которыя до того времени были робки и не полны. И Г. Галлори еще ничего не подозрѣвалъ, когда уже между ними происходила постоянная переписка.
Какъ-то во вторникъ вечеромъ, Галлори ходилъ веселѣе, живѣе обыкновеннаго; на лицѣ его появилось нѣчто въ родѣ радостной улыбки. Съ лучезарнымъ видомъ усѣлся онъ подлѣ дочери за столомъ и, no-временамъ, прищуриваясь, съ любовію на нее поглядывалъ. Вся эта пантомима не укрылась отъ Маріи, и она думала, что причиною необыкновенныхъ движеній была какая-нибудь удачная спекуляція, которая восхищала стараго скрягу. Но за десертомъ, когда Марія хотѣла уже уйти въ свою комнату, отецъ поднесъ ко рту рюмку портвейну, и вскричалъ:
— У меня есть препріятная новость, славная новость. Марія! О тебѣ говорили сегодня на биржѣ.
Вино было проглочено, и губы его издали какое-то чмоканье, какъ будто двойная пріятность, вина и новости, наполняли его неизъяснимымъ наслажденіемъ.
— Обо мнѣ говорили на биржѣ? повторила Марія…. Что же ей до меня за дѣло?
— Что за дѣло! что за дѣло! вскричалъ мистеръ Галлори, передразнивая ее: молоденькой дѣвушкѣ выйти замужъ, кажется, дѣло; да еще, право, дѣло недурное.
— Вы шутите, батюшка! сказала Марія, и, сама не зная что дѣлаетъ, поднесла рюмку ко рту и выпила ее разомъ.
— Шучу? Совсѣмъ не шучу. Дѣло уже слажено, такъ мнѣ нечего отъ тебя скрываться.
— Слажено?
— Ну, да, слажено, кончено, сговорено, сторговано. Торгъ такъ ужъ торгъ, слово такъ слово; ударилъ по рукамъ, такъ отнѣкиваться поздо. Дочь ты моя или не дочь, что нибудь одно. Дочь, такъ слушайся; не дочь, такъ воля милости твоей. Долго я думалъ, какъ бы пріискать тебѣ повыгоднѣе партію. Зато ужъ и пріискалъ! Чудная партія! Ты будешь виконтессой, Машенька! А какъ я увижу гербъ на твоей каретѣ, — лавку на запоръ; кончено; полно торговать: на покой! А! что ты на это скажешь?
— Что я скажу? машинально повторила дѣвушка, переминая дрожащими пальчиками кончикъ своего батистоваго платка.
Лицо ея было какъ снѣгъ; трепетъ пробѣгалъ по всему тѣлу.
— Ну, ну, это что? Что съ тобой сдѣлалось? Отчего ты такъ поблѣднѣла? Чего изволила испугаться? Правду сказать, я, можетъ-быть, поворотилъ дѣло слишкомъ круто, какъ говорила покойница мать. Но какъ быть! дѣло слажено, отказаться невозможно.
Марія хотѣла встать, но была такъ слаба, что не могла подняться со стула и поблѣднѣла еще болѣе прежняго. Галлори, придвинувшись къ ней, взялъ ее одной рукой за подбородокъ, а другую положилъ на ея ручки:
— О, да какія у тебя холодныя ручки! Полно же, Марія! Что за ребячество! Марія, отвѣчай же мнѣ… Да полно же, говорятъ тебѣ!…. Экая дурочка! какъ не стыдно испугаться шутки?
— Ахъ, папенька, такъ неужели это была шутка? вскричала дѣвушка, вставая и устремивъ на него блестящій взглядъ.
Потомъ, опустившись на стулъ, она совершенно упала въ обморокъ. Громкій голосъ отца раздался по всему дому; толпа слугъ сбѣжалась на его крики; дѣвушку унесли въ ея комнату, и отецъ принималъ въ ней тѣмъ болѣе участія, что видѣлъ уже въ своей Маріи будущую виконтессу. Впрочемъ онъ, въ глубинѣ души, считалъ все это пустымъ жеманствомъ, и проклиналъ дѣвичьи гримасы. Имѣлъ ли онъ, или нѣтъ, право отдать дочь въ ростъ какъ-можно выше этотъ вопросъ и въ голову ему не приходилъ; это, но его мнѣнію, было точно такъ же несомнѣнно какъ то, что онъ имѣлъ право дать или перевести вексель на своего банкира.
Марія не спала всю ночь; къ завтраку она не приходила; за обѣдомъ ничего не ѣла. Ей удалось написать къ Элліоту письмо, чрезвычайно несвязное, но въ которомъ было разсказано, все что случилось съ нею наканунѣ. Отецъ уже съ утра былъ не въ духѣ, а впродолженіе дня еще болѣе надулся.
— Однако жъ позвольте васъ спросить, сударыня, что все это значитъ? вскричалъ онъ за десертомъ. Что это за жеманство? Что съ тобою со вчерашняго дня сдѣлалось?
— Вы помните, батюшка, отвѣчала она, дрожа всѣмъ тѣломъ: вы меня вчера чрезвычайно удивили…
— Удивили? Полно врать! Дѣвушка выходитъ замужъ что жъ тутъ удивительнаго? Дѣвушки только для того и созданы. Полно дурачиться, потолкуемъ порядкомъ, прибавилъ онъ, нѣсколько ласковѣе и намѣреваясь употребить на этотъ разъ ученую тактику.
— Это, право, батюшка, меня очень удивило: я такъ счастлива, живя съ вами!
Бѣдная дѣвушка тоже пустилась въ невинную дипломацію.
— Да вѣдь я не вѣчно буду жить, моя милая. Надобно тебя пристроить. Бракъ — двойная бухгалтерія. А что бы ты сказала, если бъ я вчера говорилъ безъ шутокъ?
— Но, батюшка…
— Но, батюшка! но, батюшка! Я рѣшительно говорю тебѣ, что не люблю вашихъ гримасъ. Я терпѣть не могу жеманницъ.
Онъ остановился и, готовясь приступить къ дѣлу, медленно выпилъ рюмку мадеры.
— Слыхала-ли ты когда о виконтѣ Джиральдинѣ Скемплеттѣ?
— Это имя попадалось мнѣ раза два въ журналахъ. Онъ, кажется, игрокъ?
Этотъ вопросъ дипломатка сопровождала самымъ пристальнымъ и спокойнымъ взглядомъ. Вопросъ подѣйствовалъ.
— Вздоръ! вскричалъ Галлори въ бѣшенствѣ и сдавливая между пальцами свои перчатки. Вздоръ! гнусная. клевета! Журналы вѣчно лгутъ. Лордъ Скемплетъ — человѣкъ свѣтскій, знатной фамиліи; однимъ словомъ прекрасный малой. Въ воскресенье онъ у меня обѣдаетъ.
— У васъ?
— Ну да, у меня! Развѣ я не могу позвать къ себѣ виконта обѣдать, когда мнѣ вздумается? — Да и купить съ полдюжины виконтовъ, если захочу!… прибавилъ онъ, опустивъ руки въ карманы, какъ-будто тамъ собрались виконты со всего свѣта.
— Но вѣдь надобно, батюшка, чтобы ихъ стоило покупать, сказала Марія вставая.
Она подошла къ отцу, оперлась на его кресла и поцѣловала его. Онъ допилъ рюмку мадеры и принялъ такой важный и торжественный видъ, какъ будто былъ по-крайней-мѣрѣ Венеціянскій дожъ.
Но вся дипломатическая хитрость дѣвушки разбилась о желѣзную волю отца ея. Горничной, Дженни, приказано было приготовить ей платье и одѣть ее въ воскресенье какъ можно по-лучше. «Надобно имъ показать, говорилъ онъ самъ себѣ, что и у насъ купцовъ, есть хорошенькія дочки!» Виконтъ Скемплетъ, лордъ разорившійся на картахъ, рѣшился взять Марію въ свое владѣніе: ему казалось очень покойнымъ и удобнымъ жениться на ста тысячахъ наличныхъ фунтовъ стерлинговъ и взять еще въ приданое хорошенькую и молоденькую дѣвушку; жена подчасъ его бы развеселила, денежки покрыли бы его наличную нищету и старинные долги. Само собою разумѣется, что онъ не забылъ явиться въ воскресенье къ господину Галлори. Онъ ухаживалъ за Маріею, какъ-будто исполняя обыкновенный обрядъ. Обѣдъ былъ скученъ: на всѣ его пошлые комплименты Марія отвѣчала холоднымъ молчаньемъ, на его жеманныя вѣжливости неизмѣннымъ равнодушіемъ. Виконтъ обольститель, свѣтскій молодой человѣкъ, былъ совершенно побѣжденъ въ войнѣ съ простою купеческою дочкою. Одна только надежда на богатую добычу утѣшала его въ пораженіи самолюбія. Онъ съ героическимъ мужествомъ продолжалъ свою аттаку, и не обращалъ вниманія на презрѣніе, едва прикрываемое легкою завѣсою учтивости. Онъ не унывалъ. Галлори, сердясь на эту тактику своей дочери и боясь, чтобы виконтская корона отъ него не ускользнула, разсыпался передъ лордомъ Скемплетомъ, чтобы скрыть отъ него хотя часть истины. Онъ доказывалъ ему какъ могъ, что дочь его чрезвычайно застѣнчива, и что все это дѣвичьи гримасы, которыя не стоятъ вниманія порядочнаго человѣка. Дѣло дошло до того, что Марія, утомленная, замученная учтивостями виконта, рѣшилась было открыться отцу, какъ одно ужасное произшествіе избавило ее отъ необходимости этого признанія.
Часовъ въ двѣнадцать утромъ, когда Марія съ своею горничною покупала разныя матеріи въ одномъ изъ Holborn'скихъ магазиновъ, мистеръ Галлори неожиданно возвратился домой, со своимъ адвокатомъ Джефри, человѣкомъ важнымъ и почтеннымъ. Никогда еще не случалось, чтобы онъ въ такое время уѣзжалъ съ биржи. Онъ былъ въ бѣшенствѣ; брови его были нахмурены, поръ покрытъ морщинами, губы изкусаны до крови. Онъ прямо пошелъ въ комнату своей дочери, взялъ тамъ шкатулку, снесъ къ себѣ въ кабинетъ, разбилъ ее и отдалъ адвокату связку писемъ. Г. Джефри надѣлъ очки, просмотрѣлъ эти письма и началъ читать съ важностью и хладнокровіемъ дѣльца переписку нашихъ любовниковъ, — потому что это были ихъ письма. Мистеръ Галлори слушалъ его, сжимая кулаки и дрожа отъ ярости. Вдругъ отворяется дверь и входитъ Марія. При видъ ея, онѣ, трепеща отъ гнѣва, но не открывая рта, указываетъ ей на разбросанныя письма и шкатулку, въ которой они лежали. Дѣвушка вскрикиваетъ и падаетъ на полъ. Адвокатъ былъ человѣкъ добрый. Онъ поднялъ Марію и старался ее успокоить. Ее унесли. Но онъ никакъ не могъ утишить гнѣва отца, который слишкомъ поздо замѣтилъ свою глупость. Онъ самъ ихъ сблизилъ! Самъ, своею рукою, приготовилъ этотъ ударъ!
Но какимъ образомъ открылась переписка Элліота и Маріи? Они напрасно старались догадаться. Всего вѣроятнѣе, однако жъ было то, что горничная, которая сначала имъ помогала, вздумала на всякой случай выгородить себя и продала отцу ихъ тайну.
На другой день Элліоту приказано было явиться къ хозяину ровно въ двѣнадцать часовъ. Ему и въ голову не приходило, что его ожидаетъ. Между-тѣмъ мрачный и суровый видъ швейцара, холодный поклонъ камердинера, казалось, не предвѣщали ему ничего добраго. Слуги — самые вѣрные термометры; по нимъ вы всегда узнаете расположеніе господина. Когда онъ вошелъ въ кабинетъ, Г. Галлори сидѣлъ за большимъ столомъ, заваленнымъ бумагами. Подлѣ него стоялъ адвокатъ.
— А? вскричалъ старикъ, устремивъ на Элліота огненный взоръ. А! козни твои открыты! низости твои теперь извѣстны!
— Низости! вскричалъ Элліотъ, блѣднѣя.
— Да! да! мерзавецъ, да!… кричалъ Галлори, грозя ему кулакомъ.
— Ради Бога, успокойтесь, шепнулъ ему Джефри.
Потомъ, обратясь къ Элліоту, онъ сказалъ ему строгимъ голосомъ: «Вы, конечно, знаете, сударь, справедливую причину негодованія господина Галлори.» Элліотъ, не говоря ни слова, опустилъ голову и, казалось, ждалъ объясненія.
— О, злодѣй! О, разбойникъ! кричалъ Галлори. Твой отецъ былъ мерзавецъ еще прежде тебя! Онъ застрѣлился… застрѣлись и ты!
Блѣдность Элліота сдѣлалась совершенно мертвенною. Глаза его налились кровію; потомъ, устремивъ взоры на Галлори, онъ какъ-бы изъ милости просилъ, чтобы эта мука прекратилась. Адвокатъ сказалъ старику нѣсколько словъ на ухо, и тотъ, какъ бы самъ испугавшись своихъ словъ, замолчалъ.
— Не угодно ли вамъ присѣсть, Г. Элліотъ? сказалъ Джефри съ кротостью.
Элліотъ, судорожно сжимая обѣими руками свою шляпу, продолжалъ стоять.
— Не забудьте, сударь, продолжалъ адвокатъ, что Г. Галлори, находится въ необыкновенномъ положеніи; и что вы сами довели его до этого положенія.
— А! ты думалъ, что дочь моя для тебя создана! для тебя! продолжалъ Галлори привставая съ креселъ. Но постоите, не торопитесь, мои милые; я еще не умеръ, я разстрою ваши планы, я не дамъ вамъ себя одурачить.
— Вы, конечно, не думаете, сударь, продолжалъ Джефри съ прежнею хладнокровною важностью, чтобы дѣвица Галлори могла и должна была за васъ выйти. Вы сами видите, что это невозможно.
— Что значатъ всѣ эти странные вопросы? Развѣ я сказалъ что-нибудь такое, чтобы могло васъ заставить подумать…
— О! сударь, вы напрасно старались бы скрывать истину. Вотъ письма вашей руки, и они лучше васъ выражаютъ ваши чувствованія. Мы все знаемъ.
— Такъ что жъ! Эти письма, если только они точно тѣ, писаны мною къ миссъ Галлори. Правда, я нахожусь въ бѣдномъ положеніи и, признаюсь, не могу искать руки ея; но я говорю вамъ откровенно, привязанность моя къ ней кончится только вмѣстѣ съ моею жизнію.
— Скышите, слышите что онъ говоритъ? О, злодѣй! о, извергъ!…
Галлори вскочилъ съ креселъ съ яростью и началъ ходить скорыми шагами, между столомъ и Элліотомъ, осыпая его градомъ ругательствъ, которыхъ мы не можемъ приводить здѣсь. Адвокатъ, съ твердостью, сказалъ ему на ухо нѣсколько словъ, которыя заставили его снова сѣсть. Онъ растянулся на креслахъ, сложилъ руки на груди, и сквозь зубы произносилъ брань вполголоса.
— Вы видите, сударь, до какого состоянія довели несчастнаго отца своимъ поведеніемъ, безразсуднымъ, чтобы не сказать болѣе. Дай Богъ, чтобы вамъ еще не поздо было оставить ваши замыслы. Судя по нѣкоторымъ выраженіямъ вашихъ писемъ, мы должны бояться, что миссъ Марія съ нѣкоторою благосклонностью принимала изъявленія любви, совершенно неприличной и не но чему не извинительной; любви, опасной для ея счастія, вы сами должны въ этомъ сознаться. Ни лѣта ваши, ни положеніе въ свѣтѣ, ни будущность, которая васъ ожидаетъ, ни финансовыя ваши обстоятельства, ни ваше происхожденіе, ни ваше воспитаніе…
— Послѣднія двѣ причины лишнія, сказалъ Элліотъ съ твердостію.
— И онъ еще гордится! вскричалъ Галлори. Ты! мой наемникъ! мой прикащикъ! мой лакей! мой нищій!
Элліотъ молчалъ. Адвокатъ, досадуя на чрезвычайное хладнокровіе и почти оскорбительное спокойствіе молодаго человѣка, продолжалъ уже не столь дружелюбно какъ прежде.
— Не станемъ спорить о словахъ. Дѣло, которое насъ занимаетъ, такъ важно, что это значило бы терять время по-пустому. Честь, да и простой здравый смыслъ запрещаетъ вамъ, сударь, продолжать предпріятіе, несправедливое, безразсудное, смѣшное во всѣхъ отношеніяхъ и рѣшительно невозможное. Во всякомъ случаѣ мистеръ Галлори рѣшился нынче же прекратить это дѣло.
— Да, да! Клянусь Богомъ, что я не допущу, чтобы это продолжалось!
Галлори пожиралъ Элліота глазами. Джефри съ изумленіемъ видѣлъ спокойную твердость, которою онъ вооружался.
— Откажитесь теперь же, и рѣшительно, отъ всѣхъ вашихъ намѣреній. Возвратите миссъ Маріи письма, которыя она къ вамъ писала. Обѣщайте прекратить переписку и не имѣть болѣе съ нею ни какихъ сношеній. Въ какомъ случаѣ мы обязуемся доставить вамъ въ чужихъ краяхъ мѣсто почетное, выгодное, вѣрное; и сверхъ-того государственныхъ облигаціи на пять сотъ фунтовъ стерлинговъ дохода.
— Да, я согласенъ на все это, сказалъ Галлори. Я все это обѣщаю!
И въ голосѣ его, съ выраженіемъ гнѣва, смѣшивалось что-то умоляющее.
Но какъ Элліотъ не трогался съ мѣста и не разкрывалъ рта, адвокатъ, еще съ большею ловкостью, началъ исчислять ему всѣ бѣдствія, которымъ бы подверглась Марія, вышедши за него замужъ: недостаточность ея собственнаго капитала, который составлялъ не болѣе шести сотъ фунтовъ стерлинговъ; ужасная бѣдность, которая неизбѣжно постигла бы ихъ, какъ праведная кара за неблагодарность дочери и дерзость ея обольстителя; наконецъ вѣрную гибель обоихъ.
Элліотъ, послѣ одного изъ-тѣхъ глубокихъ вздоховъ, которые какъ-будто возобновляютъ жизненныя силы человѣка и возвращаютъ ему всю силу, къ которой онъ способенъ, началъ говорить печально, но съ твердостью. Галлори нагнулся къ нему, вытянувъ шею, разкрывъ ротъ, чтобы не проронить ни одного слова.
— Мнѣ почти нечего отвѣчать на всѣ ваши обвиненія, сказалъ онъ. Какъ бы ни толковали мой характеръ и ни очерняли мое поведеніе, какъ-бы обстоятельства ни выказывали меня виновнымъ, но я говорю вамъ, что никогда безчестная мысль не приходила мнѣ въ голову. Да! правда, я вамъ прикащикъ, я у васъ на жалованьѣ; отецъ мой былъ несчастливъ, и это справедливо… слишкомъ справедливо!…
Онъ остановился на нѣсколько минутъ; крупныя капли пота покатились съ лица господина Галлори; а слеза изъ глазъ Элліота. Вооружившись новымъ мужествомъ, онъ продолжалъ:
— Нужды нѣтъ!… Упреки ваши ужасны, но я заслужилъ ихъ, и вы не пощадили меня. Я долго, но тщетно, боролся со своею страстію. Миссъ Галлори знала, что я бѣденъ: она знала, кто я; она имѣла время изучить мой характеръ. Она приняла участіе въ судьбѣ моей; она поступила, можетъ-быть, безразсудно, но благородно. Я зналъ ея чувствованія и раздѣлялъ ихъ. Это, конечно, проступокъ: я дурно сдѣлалъ; я это знаю и чувствую. Обвиняйте меня, порицайте меня, я покоряюсь. Если она лишитъ меня своей привязанности, я и тутъ покорюсь судьбѣ моей. Но если она считаетъ еще меня достойнымъ любви своей (и глаза его заблистали), я не довольно подлъ, сударь, не довольно низокъ, чтобы пожертвовать ея любовью денежнымъ выгодамъ, и не измѣню слову, которое далъ я ей.
— Слышите! слышите, что онъ говоритъ! закричалъ Галлори.
За этимъ восклицаніемъ послѣдовалъ припадокъ бѣшенства. Самыя ужасныя, самыя гнусныя ругательства минутъ десять сыпались на бѣднаго Евгенія. Беснующійся старикъ едва въ состояніи былъ произносить слова, которыя внушала ему ярость, и, задыхаясь, каждую секунду останавливался. Въ прерывистыхъ его фразахъ сталкивались всѣ самые оскорбительные эпитеты, образы и проклятія, какія только можно отыскать въ лексиконѣ дурнаго воспитанія.
— А! вскричалъ онъ наконецъ, гнусный человѣкъ!… подлый, низкій злодѣй! ты вздумалъ влюбить…. влюбиться, въ дочь мою! ты хотѣлъ убить ее!…. ограбить!…. обворовать!…. ты!… попробуй пускай попробуетъ!…. посмотримъ, посмотримъ!…. Ага, ты хотѣлъ ограбить меня, злодѣй!…. обобрать старика!…. пустить меня по міру!… Я вамъ докажу, что я не дуракъ вамъ достался!… Я сейчасъ напишу духовную и вамъ ни гроша!… ни тебѣ, ни ей, ни дѣтямъ вашимъ! И если ты увезешь ее, вы умрете въ богадѣльнѣ, на улицѣ…. ни гроша вамъ!… Слышишь ли ты, ни пенни вамъ проклятымъ…
И судорожно захохотавъ, онъ защелкалъ рукою и вскричалъ: — Вонъ! прочь съ глазъ моихъ!…. Теперь женись на ней…. я позволяю!
Бѣдный Элліотъ, совершенно разстроенный, вышелъ, незная самъ куда идетъ, и едва не попался подъ кабріолетъ лорда Скемплета. Его однако жъ не выгнали, какъ онъ полагалъ; онъ не лишился своего мѣста. Но недѣли черезъ двѣ изъ кассы пропали пятнадцать фунтовъ стерлинговъ, принадлежащіе хозяину. Всѣ прикащики были встревожены, весь домъ былъ въ хлопотахъ. Заперли двери и призвали полицію. Начали обыскивать въ столахъ и конторкахъ. Деньги нашлися въ бюро, за которымъ работалъ Евгеній Элліотъ. И несчастный другъ Маріи былъ обвиненъ въ домовой кражѣ и мошенничествѣ.
Евгеній Элліотъ, пообѣдавъ въ тавернѣ, печально возвращался къ Г. Галлори, удивлялся, что его не уволили и думалъ о томъ, какъ тяжело для Маріи подвергаться суровости своего отца и вѣжливости лорда Скемплета. Молодая голова его и влюбленное сердце терялись въ лабиринтѣ горестныхъ предположеній; онъ сѣлъ у своей конторки и, поднявъ голову, чтобы положить шляпу, замѣтилъ, что всѣ товарищи смотрятъ на него съ мрачнымъ и любопытствующимъ видомъ. Это удивило его; онъ обратился къ своему сосѣду, но тотъ, не отвѣчая ни слова, отвернулся отъ него.
— Мистеръ Элліотъ! Вскричалъ слуга, отворяя дверь: Г. Галлори зоветъ васъ къ себѣ.
Онъ всталъ и послѣдовалъ за лакеемъ.
Какъ только вошелъ онъ въ кабинетъ банкира, дверь за нимъ захлопнули, и Галлори вскричалъ:
— Господа, господа, хватайте его!
Два человѣка, въ черномъ платьѣ, схватили его заворотъ и начали шарить у него въ карманахъ. Въ той же комнатѣ былъ главный конторщикъ, адвокатъ, товарищи Г. Галлори и нѣсколько полицейскихъ. Элліотъ отступилъ на нѣсколько шаговъ; лице его страшно поблѣднѣло. Онъ готовъ быль упасть; побѣлѣвшія его губы предвѣщали близкій обморокъ. Одинъ изъ товарищей Г. Галлори, мистеръ Поверъ, сжалился надъ нимъ, и закричалъ:
— Дайте ему стаканъ воды!
Одинъ изъ полицейскихъ хотѣлъ исполнить человѣколюбивое приказаніе; но Элліотъ оттолкнулъ и стаканъ и руку, которая его подавала, и сказалъ твердымъ голосомъ:
— Что все это значитъ? За какую вину лишаете вы меня свободы? Въ чемъ меня обвиняютъ?
— Въ домашней кражѣ, отвѣчалъ адвокатъ.
— Въ кражѣ!
Трудно было бы изобразить безмолвный ужасъ Элліота, тщетныя усилія, которыя онъ дѣлалъ, чтобы начать говорить, глубокое его оцѣпенѣніе, за которымъ слѣдовали восклицанія, почти безсмысленныя. Его унесли. Жестокія судороги терзали все его тѣло. Въ полиціи онъ оставался съ часъ какъ-бы въ окамененіи. Тутъ пришли Галлори, адвокатъ Флемингъ и двое конторщиковъ, которые согласились быть обвинителями своего товарища. Элліотъ стоялъ передъ ними блѣдный, но съ рѣшительнымъ видомъ и устремивъ пристальный взглядъ на Галлори. Онъ безмолвно и безъ малѣйшихъ знаковъ удивленія или негодованія выслушалъ взводимыя на него обвиненія. Они состояли въ томъ, что «съ нѣкотораго времени пропали принадлежащіе торговому дому банковые билеты, которые, по всей вѣроятности, похищены однимъ изъ конторщиковъ. Послѣ многихъ разысканіи подозрѣнія пали на Элліота. За нимъ стали наблюдать и открыли, что онъ видается съ другимъ конторщикомъ, который сидитъ Newgate'ской тюрьмѣ по обвиненію въ воровствѣ. Во всѣхъ поступкахъ его замѣтна была таинственность и какія-то опасенія. Наконецъ, чтобы удостовѣриться въ значеніи этихъ признаковъ или въ неосновательности подозрѣній, прикащиковъ отправили всѣхъ изъ дому съ порученьями, и между-тѣмъ обыскали ихъ конторки: у Элліота былъ портфель, и въ немъ нашлись три банковыхъ билета, заранѣе помѣченныхъ и пропавшихъ. Такимъ образомъ кража доказана и виновнаго предаютъ въ руки правосудія.»
— Имѣете ли вы, сударь, что-нибудь сказать противъ этого обвиненія? спросилъ одинъ изъ судей.
— Какъ вы можете этому вѣрить? сказалъ Элліотъ.
— Такъ вы не признаетесь? спросилъ хладнокровно судья.
— Нѣтъ, нѣтъ! вскричалъ Элліотъ: это ложь, гнусная ложь, клевета, которую я съ негодовапшемъ отвергаю. Я воръ? О, они знаютъ, они твердо знаютъ, что это неправда!
— Можете ли вы доказать, что это неправда? Какіе доводы имѣете вы противъ этого? Я бы не хотѣлъ, чтобы вы повредили себѣ необдуманными словами. Вы, можетъ-быть, не приготовились къ отвѣту; я отложу дѣло на недѣлю, и до тѣхъ поръ не отправлю васъ въ тюрьму.
— Въ тюрьму? въ тюрьму? вскричалъ Элліотъ. Я также невиненъ какъ вы!
— Въ такомъ случаѣ вы должны объяснить намъ, какимъ образомъ эти пятнадцать фунтовъ стерлинговъ попали въ вашу конторку.
Пятнадцать фунтовъ стерлинговъ? Ихъ не было у меня. Это неправда. Не можетъ быть, чтобы ихъ нашли въ моей конторкѣ. У меня только и есть четыре фунта стерлинговъ и нѣсколько мелкой монеты.
— Свидѣтели, подъ присягою, показали противъ васъ. Чѣмъ вы можете опровергнуть ихъ обвиненіе? Вы имѣете право, если угодно, допросить ихъ сами.
— Свидѣтели, представленные Г-мъ Галлори, обвинили меня? показали на меня подъ присягою? О, теперь я знаю, теперь я все понимаю! Это заговоръ, чтобы погубить меня.
Тутъ, обратясь къ господину Галлори, онъ нагнулся къ нему, и сказалъ съ твердостью, но вполголоса:
— Вы, сударь… вы подлецъ!
Потомъ, обращаясь опять къ судьямъ, онъ прибавилъ:
— Свидѣтельствуюсь Богомъ живымъ, что я невиненъ въ низости, въ преступленіи, въ которыхъ меня обвиняютъ! Это гнусный заговоръ противъ меня. Отправьте меня въ тюрму, и чѣмъ скорѣе тѣмъ лучше. Я возлагаю надежду мою на Бога, отца тѣхъ, у кого нѣтъ отца.
Судьи были поражены этою простотою и силою выраженій. Дѣло было отложено на недѣлю; и Галлори, не осмѣливаясь поднять глазъ на Элліота, сказалъ судьямъ, что будто ему было бы весьма пріятно, если бъ этотъ молодой человѣкъ могъ оправдаться; что онъ и его товарищи съ истиннымъ сожалѣніемъ рѣшились на обвиненіе, но принуждены были это сдѣлать изъ уваженія къ нравственности.
Прошла недѣля, и несчастный Элліотъ былъ отведена въ Newgate. Имя его, и описаніе его преступленія, явились во всѣхъ газетахъ. Одно изъ золъ, производимыхъ свободою тиснѣнія, есть именно то, что она неожиданно поражаетъ семейства извѣстіями самыми ужасными, и иногда самыми ложными. Въ тотъ же самый вечеръ, какъ это было напечатано въ газетахъ, Марія нашла на каминѣ въ своей комнатѣ журналъ, содержавшій въ себѣ горестное извѣстіе и, вѣроятно, подложенный горничною. Сбираясь уже раздѣваться, она взяла этотъ листокъ, прочла его, оттолкнула горничную, которая хотѣла удержать ее, и, съ роковой газетой въ рукахъ, бросилась изъ комнаты. Она сбѣжала по лѣстницѣ и явилась въ столовой, гдѣ отецъ ея, сложивъ руки на животѣ, сидѣлъ передъ каминомъ и съ наслажденіемъ отдыхалъ послѣ сытнаго обѣда.
— Батюшка! вскричала она, дрожащимъ голосомъ: какъ! Евгеній Элліотъ обокралъ васъ? Евгеній воръ?
И она указывала пальцемъ на статью объ этомъ дѣлѣ.
— И это вы его обвиняете? О, нѣтъ, это не правда! Этого не можетъ быть!
На устахъ ея носилась улыбка, улыбка почти безумная. Горесть и ярость какъ-бы увеличивали ростъ ея; и, какъ часто случается съ женщинами, у которыхъ нервы весьма раздражительны, она казалась сильнѣе и страшнѣе мужчины въ гнѣвѣ. Быстрыми, торжественными шагами начала она ходить передъ отцемъ, повторяя голосомъ, въ которомъ уже ясно замѣтно было приближеніе помѣшательства:
— Нѣтъ, нѣтъ! нѣтъ, этого не можетъ быть! Нѣтъ, это не правда! Стыдъ, стыдъ вамъ, батюшка! У него никого нѣтъ, никого, ни отца, ни матери! Некому понять, некому защитить его! Такъ я же поспѣшу къ нему на помощь Да, я, говорю я вамъ…. Слышите ли, батюшка я!
И она захохотала такимъ страннымъ смѣхомъ, что, казалось, безуміе уже овладѣло своею жертвою. Отецъ, устрашенный этимъ, созвалъ всѣхъ горничныхъ, велѣлъ отвести Марію въ ея комнату и уложить въ постель, а самъ приказалъ заложить лошадей и поѣхалъ къ одному законовѣдцу, Ньювинтону, который завѣдывалъ самыми трудными изъ его исковыхъ и тяжебныхъ дѣлъ. Галлори спрашивалъ его, какимъ образомъ можно было бы освободить молодаго человѣка, который по его обвиненію, содержится въ тюрмѣ.
— Самъ король не могъ бы теперь освободить его, отвѣчалъ Ньювинтонъ. Онъ непремѣнно долженъ просидѣть въ тюрмѣ еще съ мѣсяцъ; непремѣнно надобно, чтобы судебнымъ рѣшеніемъ онъ былъ оправданъ или приговоренъ къ наказанію. Вы, конечно, можете не являться въ судъ, и такимъ образомъ покинуть обвиненіе, или признаться въ своемъ заблужденіи и сказать, что обвиняли Элліота по ошибкѣ. Въ томъ и другомъ случаѣ Элліотъ, если онъ только дѣйствительно невиненъ, потребуетъ отъ васъ проторей и убытковъ, соразмѣрныхъ опасности, которой онъ подвергался, и пятну, которое это обвиненіе наложило на его доброе имя. Если же онъ захочетъ вполнѣ отмстить за себя, то можетъ, въ свою очередь, обвинить васъ и вашихъ товарищей, въ заговорѣ противъ него и въ лживомъ показаніи по этому дѣлу.
Страхъ господина Галлори дошелъ до высшей степени.
— Нѣтъ! вскричалъ онъ: я не стану дожидаться, чтобы онъ потребовалъ съ меня проторей и убытковъ. Я готовъ заплатить все что нужно, все что вы потребуете. Говорите же, посовѣтуйте мнѣ что-нибудь.
— Я не понимаю, право, сказалъ Ньювинтонъ, отчего вы такъ боитесь этого дѣла? зачѣмъ вы хотите…
— Тутъ встрѣтились новыя, совершенно неожиданныя обстоятельства, которыя измѣняютъ все дѣло. Оно не можетъ такъ остаться; у меня на это есть причины, самыя важныя причины. Я не пожалѣю ничего, чтобы кончить это дѣло безъ суда. Но непремѣнно надобно кончить.
— Признаюсь вамъ откровенно, что если бы я былъ на мѣстѣ этого молодаго человѣка, и чувствовалъ свою невинность, я не согласился бы ни на какую мировую сдѣлку; настоялъ бы на томъ, чтобы дѣло было разобрано судебнымъ порядкомъ и невинность моя обнаружена. Я бы потребовалъ, чтобы обвинитель доказалъ свое обвиненіе; въ противномъ случаѣ я бы самъ жаловался на него какъ на клеветника.
— А! такъ вы бы меня подвели подъ судъ? невнятно проговорилъ Галлори и потъ крупными каплями катился съ лица его.
— Непремѣнно! Но я не понимаю, почему….
— О, такъ, къ чорту жъ его! вскричалъ Галлори, вскочивъ со стула. Какъ ему угодно! Пускай себѣ доказываетъ что хочетъ!….
И пробормотавъ нѣсколько невнятныхъ словъ, онъ ушелъ. Смятеніе его и запутанныя объясненія убѣдили Ньювинтона, что преступникъ не Элліотъ, но самъ Галлори.
Несчастный Элліотъ, котораго вся будущность зависѣла отъ окончанія этого дѣла, покорился судьбѣ и съ нетерпѣніемъ ожидалъ дня суда. Онъ рѣшился мужественно бороться съ злополучіемъ, и не имѣть ни какихъ сношеній съ милою своей Маріею. Бѣдный молодой человѣкъ! не на кого ему надѣяться, не отъ кого ожидать ни опоры ни совѣта. Все мужество его заключалось въ немъ самомъ, въ чувствѣ своей невинности. Онъ надѣялся только на милость Божію. Марія, пролежавъ нѣсколько дней въ лихорадкѣ, снова принуждена была принимать лорда Скемплета, но это несносное преслѣдованіе не лишало ее мужества. Съ холоднымъ презрѣніемъ отвергала она всѣ его изъясненія и это презрѣніе сдѣлалось еще сильнѣе, еще ледянѣе, когда, въ условленный ея отцомъ день, онъ формально предложилъ Маріи свою руку. Галлори, чтобы испытать дочь свою, нерѣдко произносилъ при ней имя Элліота, это имя, которое неизгладимо было начертано въ ея сердцѣ. Онъ дѣлалъ это или длятого, чтобы самому изслѣдовать глубину раны, имъ нанесенной, или потому что ему невольно приходило на умъ имя человѣка, противъ котораго онъ былъ такъ виноватъ.
Такимъ образомъ все воспламеняло страсть Маріи, все усиливало соболѣзнованіе ея къ страданіямъ несчастнаго Элліота. Негодованіе и отчаяніе, которыя отецъ такъ сильно возбуждалъ въ ней, возвысились до энтузіазма. Наконецъ роковой день наступилъ. Не безъ трепета, не безъ угрызеній совѣсти, Галлори сѣлъ въ карету со своимъ другомъ и сообщникомъ, лордомъ Скемплетомъ. Необычайная блѣдность банкира поразила всѣхъ присутствующихъ. Лице его посинѣло и судорожно искривилось, когда онъ взглянулъ на похудѣвшаго Элліота, который стоялъ, нахмуривъ брови и стиснувъ зубы. Онъ хотѣлъ было продолжать веселый и живой разговоръ съ лордомъ Скемплетомъ; но прерывистыя его рѣчи, торопливыя тѣлодвиженія, явно обличали его страхъ и страданія. Эта грубая и преступная душа унижалась и трепетала въ присутствіи души чистой и непорочной, которую она принесла въ жертву своимъ намѣреніямъ. Слушаніе дѣла началось; адвокатовъ не было ни съ той ни съ другой стороны никто не поддерживалъ обвиненія, никто не опровергалъ его. Когда очередь дошла до Галлори, трепеть и нерѣшительность показали волненіе его мысли. Предсѣдатель совѣтовалъ ему отдохнуть и собраться съ силами; но и потомъ показанія истца были совершенно несвязны. Не прошло и часа, какъ рѣшеніе было уже произнесено, и присяжные не только оправдали Элліота, но еще объявили, что обвиненіе взведено на него неосновательно и сдѣлано съ самымъ гнуснымъ недоброжелательствомъ.
— Такъ на моемъ имени не остается ни какого пятна? вскричалъ Элліотъ, когда приговоръ былъ произнесенъ.
— Hu малѣйшаго, отвѣчалъ предсѣдатель.
— И если я хочу, то могу въ свою очередь преслѣдовать судомъ и предать всей строгости законовъ людей, которыхъ гнусный умыселъ повергъ меня въ тюрму и навлекъ на меня этотъ процессъ?
— Конечно. Докажите, что клевета повредила вашимъ выгодамъ и чести: законъ приметъ васъ подъ свое покровительство.
Элліотъ опустилъ на Галлори взглядъ свинцовый, взглядъ, столь продолжительный, столь жгучій, столь исполненный упрековъ, презрѣнія и прощенія, что кровь бросилась въ голову виновнаго и лице его побагровѣло.
— Ступайте, сказалъ тюремщикъ Элліоту, отворяя рѣшетчатую желѣзную дверь, которая отдѣляетъ свободныхъ посѣтителей отъ невольниковъ: ступайте, надѣюсь, что мы въ другой разъ не увидимся.
— Надѣюсь! вскричалъ Евгеній, выбѣгая на улицу.
Извѣстно, что свободный воздухъ производитъ дѣйствіе опьяненія на людей, выходящихъ изъ мрачной и душной тюрмы. Элліотъ шатался и шелъ, опираясь о стѣну, не зная куда ему итти и что ему дѣлать, какъ вдругъ онъ столкнулся съ женщиною въ вуалѣ.
— Евгеній, милый Евгеній! вскричала она.
То была Марія! Она протянула къ нему руки и продолжала глухимъ голосомъ: — О, такъ наконецъ ты на свободѣ! Такъ они не могли погубить тебя! Слава Богу! слава Богу! О Боже мой, какое испытаніе мы оба вытерпѣли! Элліотъ, Элліотъ! но что же ты не говоришь со мною, не отвѣчаешь мнѣ? Дочь не должна отвѣчать за преступленіе отца своего.
Евгеній смотрѣлъ на нее, молча, въ величайшемъ изумленіи; онъ не вѣрилъ глазамъ своимъ.
— Какъ, это вы, миссъ Галорм?
— Да, да, Евгеній, это я, Марія!… Но какъ ты блѣденъ, какъ ты перемѣнился! Я не въ силахъ смотрѣть на тебя!
Она закрыла лице обѣими руками, и сквозь пальцы ея капали слезы.
— Я едва вѣрю, что это вы, сказалъ Элліотъ: вы, дочь Г. Галлори. Что скажетъ вашъ батюшка? И развѣ вы не знаете, что я только что вышелъ изъ Newgate’а, что я обвиненъ былъ въ воровствѣ, въ домашней кражѣ? Развѣ вамъ не стыдно говорить со мною?
— Стыдно? О, ты меня терзаешь! Элліотъ, какъ я несчастна, что онъ мой отецъ! Какъ тяжело думать, что кровь, которая течетъ въ моихъ жилахъ, его кровь!
Элліотъ съ судорожнымъ движеніемъ прижалъ ее къ своему сердцу. Въ эту минуту Марія была свыше робости и стыдливости своего пола.
— Пойдемъ къ нему, пойдемъ вмѣстѣ. Требуй отъ него справедливости; требуй вознагражденія, Элліотъ. Я буду съ тобою. Я поддержу тебя. Онъ выгонитъ насъ обоихъ. Отеческій домъ сдѣлался для меня гнуснымъ и ненавистнымъ; матушка умерла въ немъ съ горя. Пусть онъ насъ выгонитъ, пусть выгонитъ!
Элліотъ отвергъ это предложеніе. Онъ не принялъ и кошелька, который Марія хотѣла положить ему въ руку; потомъ онъ подозвалъ наемную карету, посадилъ ее туда, нѣжно простился съ нею, и ушелъ.
Когда Марія возвратилась, она нашла весь домъ въ хлопотахъ и безпокойствѣ. Никто не зналъ, куда она дѣвалась. Она вдругъ явилась передъ отцемъ. Утомленный судебнымъ присутствіемъ и пыткою, которую тамъ вытерпѣлъ, онъ потопилъ свое раскаяніе въ мадерѣ; пары этихъ изліяній помрачили его зрѣніе и разсудокъ.
— Такъ ваша жертва спаслась! сказала ему Марія.
— А, это ты, Машенька! сказалъ онъ, едва понимая самъ что говорить. Гдѣ жъ это ты была? Отчего ты такъ долго не возвращалась? Откуда ты?
— Я изъ Newgate`ской тюрмы, отвѣчала она, отступая отъ отца, который хотѣлъ обнять ее.
— Изъ Newgate'ской тюрмы!
Эти слова, казалось, мгновенно разсѣяли опьяненіе Галлори. Скорое и сильное дыханіе обличало его волненіе, и онъ продолжалъ:
— Изъ Newgateа! Такъ ты была въ Newgateской тюрмѣ?
— Да, батюшка! Я сейчасъ оттуда. Боже мой, зачѣмъ я принуждена называть васъ отцемъ моимъ, когда вы такъ виновны, такъ преступны, такъ жестоки! Вы хотѣли погубить невиннаго. Вы хладнокровно это замыслили. Если бъ вашъ умыселъ удался, я бы лежала теперь передъ вами мертвая… И вы говорите, что вы меня любите, что вы отецъ мой!
Она сжимала дрожащей рукою пылающее чело свое. Но когда первый пароксизмъ гнѣва прошелъ, она почувствовала ужасную силу словъ своихъ; она поняла свое положеніе и устрашилась сама себя. Галлори, возвращенный къ разсудку и спокойствію отчаяннымъ поступкомъ своей дочери, всталъ и заперъ дверь. Онъ указалъ Маріи на канапе, стоявшій между окнами и сказалъ: — Сядь тамъ!
Она повиновалась и заплакала.
— Ну, кончено ли? сказалъ онъ, стоя передъ нею. Что съ тобой сдѣлалось? Развѣ ты помѣшалась? Гдѣ ты была? Отвѣчай, говори мнѣ, что ты сдѣлала?
На всѣ эти вопросы, произносимые съ удерживаемою яростью, Марія не отвѣчала ни слова, закрывая лице руками и проливая ручьи слезъ. — О, это сведетъ меня съ ума! сказала она наконецъ.
— Ты плачешь теперь? ты плачешь? А сейчасъ ты меня оскорбляла! Кула же дѣвались твой страшный гнѣвъ, твоя непостижимая дерзость? Плачь, плачь., сколько тебѣ угодно. Проси у меня прощенія на колѣнахъ: тебѣ не остается болѣе ничего дѣлать. И скажите мнѣ, сдѣлайте милость, сударыня, что вы это говорили, что все это значитъ? Элліотъ моя жертва! Элліотъ избавился отъ меня!…. Ахъ, ты неблагодарная, ты возмущаешься противъ меня! Ты хотѣла испугать меня! Ты надѣешься, что этимъ заставишь меня согласиться на безразсудный твой бракъ съ Элліотомъ! Ты хочешь выйти за вора, мошенника, за человѣка, у котораго нѣтъ куска хлѣба, которому некуда будетъ голову приклонить! Я тебя знаю…. Я знаю, что ты на все способна…. Вы хотите моей смерти!… И ты сговорилась съ нимъ противъ меня…. противъ твоего отца!
Марія задыхалась отъ рыданій; родительская власть вдругъ предстала предъ нею во всемъ своемъ могуществѣ и подавила все ея мужество. Она встала и бросилась къ ногамъ отца.
— Зачѣмъ же ты ведешь себя такимъ образомъ, Марія? сказалъ онъ голосомъ болѣе кроткимъ. Ты знаешь, что ты одна осталась мнѣ на свѣтѣ… У меня никого болѣе нѣтъ. Матери твоей я лишился…. И ты хочешь убить меня! Неужели ты хочешь довести меня на старости лѣтъ до безумія, предать меня въ руки наемниковъ и заставить итти въ богадѣльню?…. Это непремѣнно случится, если ты не перемѣнишь своего поведенія…. Полно, моя милая, будь благоразумнѣе, подумай о томъ, что ты дѣлаешь. Обѣщай мнѣ, что все это будетъ кончено. Откажись отъ этого человѣка, котораго мы на бѣду нашу узнали. Онъ личный врагъ мой, онъ меня ненавидитъ; онъ врагъ всѣмъ намъ; я это знаю, я въ этомъ увѣренъ. Я не принуждаю тебя выйти за лорда Скемплета, если онъ тебѣ не нравится. Не выходи за него, я согласенъ. Я давно уже готовилъ эту выгодную партію; но я отказываюсь отъ виконта, откажись же и ты отъ этого человѣка, который тебя губитъ. Онъ недостоинъ тебя, недостоинъ и меня. Вспомни, чей онъ сынъ!…. Игрока, который умеръ бы въ тюрмѣ за долги, если бъ самъ себя не лишилъ жизни!…. И ты… ты, со своимъ воспитаніемъ, со своими надеждами, съ богатствомъ, которое я накопилъ для тебя одной…. ты хочешь броситься въ объятія этого человѣка, разбойника, который рано или поздо попадетъ на висѣлицу!
Марія пристально посмотрѣла на отца.
— Вы знаете, что это неправда, сказала она. Вы знаете, что онъ невиненъ…. Вы никогда въ этомъ не сомнѣвались.
Галлори закусилъ себѣ губы; судорожно искривившіяся черты его были ужасны. Обманутое ожиданіе выразилось въ его физіономіи. Онъ тщетно надѣялся побѣдить рѣшимость дочери, и теперь видѣлъ, ясно видѣлъ, что это дѣло несбыточное, Марія хотѣла еще обнять его; онъ вырвался изъ рукъ ея и позвонилъ.
— Позови горничную барышни; извольте итти въ свою комнату, сударыня.
Цѣлые два мѣсяца, жестокая сцена, которую я описалъ, возобновлялась каждый день въ различныхъ видахъ. Здоровье Маріи разстроилось отъ этого, но любовь ея къ Элліоту не уменьшилась. Женская гордость, чувство несправедливости, уваженіе къ Элліоту, все влекло ее къ нему. Отецъ то влачилъ ее отъ спектакля къ спектаклю, отъ одной забавы къ другой, надѣясь ее разсѣять, то осуждалъ на уединеніе, которое походило на тюремное одиночество. Она безропотно, хладнокровно, переносила эти переходы отъ дурнаго обхожденія къ убійственнымъ удовольствіямъ. Галлори повезъ ее въ Шотландію; она возвратилась оттуда еще печальнѣе, еще неутѣшнѣе прежняго. За корыстными ласками отца слѣдовали семейныя бури, которыя истощали силы, но не мужество, Маріи: она рѣшилась все перенести.
Между-тѣмъ Элліотъ, безъ пристанища, безъ денегъ, безъ пріятелей, велъ жизнь несчастную. Галлори не далъ ему ни аттестата, ни даже свидѣтельства о безпорочномъ поведеніи: всѣ двери были для него затворены. Жизнь, столь одинаковая по своей прискорбности и столь разнообразная по безпрерывнымъ огорченіямъ и непріятностямъ, наконецъ совершенно разстроила здоровье бѣдной Маріи. Отецъ рѣшился ѣхать съ нею на твердую землю: она испугалась этого новаго испытанія, и однажды, вечеромъ, ускользнула изъ родительскаго дома и ушла къ одной прежней ихъ служанкѣ. Отецъ ея безъ гнѣва о томъ услышалъ. Онъ давно уже ждалъ этого.
— Какъ аукнется, такъ откликнется! сказалъ онъ.
На слѣдующее воскресенье въ церкви объявлено было о бракосочетаніи Евгенія Элліота съ Маріею Галлори. Отецъ этому не противился; онъ даже не приближался къ дому, въ которомъ жила дочь его, и когда надобно было подписать бумагу необходимую для того, чтобы Марія могла получить шесть сотъ фунтовъ стерлинговъ, составлявшія все ея имущество, онъ холодно, машинально, подписалъ актъ.
Свадьба была печальна. Священникъ въ нѣсколько минутъ совершилъ церковный обрядъ. Смиренная чета приклонила колѣни передъ алтаремъ, и ни родственникъ, ни пріятель, не провожали ихъ въ домъ новобрачнаго. Союзъ, заключенный съ столь печальными предзнаменованіями, былъ однако жъ не совсѣмъ чуждъ благополучія. Источникъ блаженства былъ въ душахъ Евгенія и Маріи. Увлеченный великодушіемъ, которое свѣтъ плохо награждаетъ, и котораго онъ даже не понимаетъ, Элліотъ отказался отъ процесса, хотя имѣлъ полное право завести его со своимъ тестемъ, съ человѣкомъ, который столь гнуснымъ образомъ оклеветалъ его и заставилъ явиться въ судъ преступникомъ. Многіе адвокаты, присутствовавшіе при производствѣ дѣла, тщетно старались убѣдить Элліота, что изъ уваженія къ самому себѣ, къ женѣ своей, къ своему доброму имени, онъ долженъ начать процессъ, который доставилъ бы ему значительный капиталъ и совершенно возстановилъ его репутацію. Притомъ, Галлори, по всей вѣроятности, ничего бы не пожалѣлъ, чтобы предупредить постыдную для себя тяжбу. Человѣкъ свѣтскій, человѣкъ ловкій, легко принудилъ бы эту грубую душу, не раскаяніемъ, но страхомъ, отдать имѣніе, которое было имъ очень нужно. Но такая борьба, такой торгъ, казались Элліоту низкими. Онъ отобралъ отъ адвоката свои документы, и только написалъ къ Г. Галлори слѣдующее письмо:
"Я все забылъ; я помню только то, что дочь ваша — жена моя. Но, по несчастію, къ благополучію, которымъ она надѣлила меня, присоединяется сожалѣніе о томъ, что я огорчилъ васъ. Я помѣшалъ исполненію вашихъ намѣреній въ отношеніи въ вашей дочери, разрушилъ всѣ ваши надежды. Я очень понимаю, что вы должны были меня ненавидѣть; вы могли, вы, можетъ-быть, должны были видѣть во мнѣ низкаго интриганта; вы думали, что я, изъ видовъ личныхъ выгодъ, воспользовался вліяніемъ, которое не трудно пріобрѣсти надъ чистымъ сердцемъ молодой дѣвушки. Это несправедливо. Все мое поведеніе доказываетъ, что вы ошиблись. Раздраженіе, которое это произвело въ васъ, побудило васъ желать моей погибели; вы меня, сударь, оклеветали, во я прощаю васъ. Мнѣ совѣтуютъ преслѣдовать васъ судомъ; меня увѣряютъ, и я въ томъ не сомнѣваюсь, что это преслѣдованіе не только покроетъ васъ стыдомъ, но еще доставитъ мнѣ важныя выгоды, которыя удвоили бы ваше наказаніе. Но я не могу на это рѣшиться; я не могу опозорить отца моей Маріи. Я забываю прошедшее. Позвольте мнѣ надѣяться, что и вы его забудете, и что вы когда-нибудь возвратите Маріи, не говорю богатство, потому что вы въ правѣ располагать имъ какъ угодно, но родительскую любовь свою, которой она совершенно достойна, и о потерѣ которой она такъ сожалѣетъ.
"Имѣю честь быть, и прочая.
Отецъ съ досадою измялъ, надорвалъ это письмо, и возвратилъ его молодымъ супругамъ въ конвертѣ, черезъ городскую почту. Дня черезъ два Марія получила отъ адвоката Джеффри записку:
"Съ искреннимъ сожалѣніемъ принужденнымъ нахожусь увѣдомить васъ, что Г. Галлори рѣшился прекратить всякія сношенія съ вами и вашимъ супругомъ; къ этому побудило его то, что онъ называетъ вашею неблагодарностью. Прошу васъ покорнѣйше увѣдомить меня, какія изъ вашихъ вещей остались въ домѣ вашего батюшки. Вещи будутъ немедленно къ вамъ доставлены. Избавьте меня отъ объясненій и свиданій, которыя были бы совершенно безполезны я повѣрьте, что мнѣ весьма прискорбно быть въ подобномъ случаѣ истолкователемъ воли вашего родителя.
"Имѣю честь быть, и прочая.
Такъ все кончено, и нѣтъ надежды! Марія дрожащей рукою написала списокъ вещей, которыхъ она считала себя въ правѣ требовать. Между прочимъ ей хотѣлось имѣть свою собачку, Брика; но отецъ, узнавъ о побѣгѣ Маріи, тотчасъ велѣлъ убить бѣдное животное. Это происшествіе, само по себѣ не важное, чрезвычайно опечалило ее; она думала, что лишилась такимъ образомъ послѣдняго друга, который оставался у нея въ родительскомъ домѣ. Бѣдный Брикъ такъ часто сидѣлъ у ней на колѣняхъ, когда всѣ ее оставили! Онъ почти развеселялъ ее своими прыжками и ласками, когда она, одна въ своей комнатѣ, плакала послѣ посѣщенія лорда Скемплетта.
Элліотъ считалъ себя виновникомъ разоренія Маріи; зато она была для него предметомъ истиннаго обожанія. Жертва, которую она принесла ему, не выходила у него изъ головы. Онъ думалъ только о томъ, чтобы окружать ее угожденіями, нѣжною привязанностью, которыя, если не заставляютъ забыть истинныхъ бѣдствій жизни, по-крайней-мѣрѣ смягчаютъ огорченіе души чувствительной. Онъ нанялъ небольшую, но удобную квартиру въ Southwark'скомъ предмѣстьѣ, и послѣ многихъ стараній и просьбъ получилъ наконецъ мѣсто въ одномъ банкирскомъ домѣ съ девяносто фунтами стерлинговъ въ годъ жалованья. Жалованье незначительное, но оно по-крайней-мѣрѣ избавило ихъ отъ самыхъ тягостныхъ лишеній. Молодые вздохнули свободнѣе. Я не говорю, какъ романисты, чтобы они были совершенно счастливы, чтобы для нихъ довольно было одной любви: страданія нищеты вдвое тягостнѣе, когда ихъ раздѣляешь съ существомъ милымъ сердцу и страшишься не только за себя, но и за ту, къ которой устремлена вся наша привязанность. Можетъ ли быть благополучіе въ нищетѣ! Въ свѣтѣ вы этого не найдете; подобное благополучіе существуетъ только въ воображеніи писателей. Горесть, на которую Галлори осудилъ дочь свою, превратилась сначала въ постоянную меланхолію, а потомъ въ задумчивую преданность судьбѣ. Марія обращалась въ своей скромной сферѣ и дѣйствовала въ ней съ такою дѣятельностью и простотою, что можно было подумать, будто она воспитаніемъ приготовлена къ заботамъ и трудамъ скудной жизни. Вечеромъ, когда Элліотъ возвращался изъ своей конторы, въ скромной ихъ, комнатѣ, безъ позолоты, безъ драгоцѣнныхъ мебелей, была радость, было тихое, истинное благополучіе; они сидѣли вмѣстѣ; онъ читалъ, она работала. Инода онъ игралъ на флейтѣ. Они очень любили эту уединенную комнату и, почти радостно, сравнивали ее съ богатымъ жилищемъ, котораго позолота не спасла Марію отъ жесточайшихъ огорченій, и съ ньюгетскою тюрмою, въ которую Галлори засадилъ своего молодаго и несчастнаго прикащика. Такимъ образомъ въ ихъ чашу прискорбія падало и нѣсколько капель блаженства. Все свое благополучіе находили они одинъ въ другомъ; и, въ глубокомъ уединеніи, оставленные всѣми, они образовали себѣ жизнь, особенную, жизнь вдвоемъ, которой прелесть они одни могли понимать и чувствовать. Прогулка въ паркѣ, послѣ дневныхъ трудовъ, казалась, имъ самымъ пріятнымъ отдохновеніемъ. Иногда Марія встрѣчала тамъ отца своего, на прекрасныхъ лошадяхъ, въ той самой коляскѣ, въ которой она и бѣдный ея Брикъ неразъ привлекали вниманіе публики. Но, увы, при этихъ наслажденіяхъ сколько и горестныхъ дней было у нихъ въ запасѣ!
При рожденіи перваго своего ребенка, они снова попытались смягчить Г. Галлори; написали къ нему письмо, но оно было возвращено имъ не разпечатанное. Отецъ, узнавъ руку своей дочери, тотчасъ самъ перемѣнилъ адресъ и велѣлъ отдать письмо на городскую почту. Слуга, который вздумалъ сказать ему, что у него родился внучекъ, былъ въ тотъ же день выгнанъ изъ дому. Марія однако жъ еще не лишилась надежды: она сама пошла къ отцу и отдала швейцару письмо; но и это было возвращено какъ прежнее. Она не жаловалась; однако по временамъ Элліотъ видѣлъ, какъ слеза матери падала на щечку маленькаго Генри.
Въ половинѣ іюня она отняла ребенка отъ груди, и однажды, по обыкновенію, ждала мужа, который возвращался всегда въ шесть часовъ; но пробило семь, потомъ восемь, а его не было. Сердце бѣдной женщины билось тоскливо; она въ ужасномъ безпокойствѣ бѣгала отъ окна къ дверямъ, потомъ въ кухню, гдѣ сама приготовляла свой скромный обѣдъ; то раскрывала окно, то отворяла дверь, прислушиваясь, нейдетъ ли кто по лѣстницѣ. Продолжительное ожиданіе сдѣлалось наконецъ истиннымъ мученіемъ. Въ девять часовъ ребенокъ заснулъ, и Марія хотѣла бѣжать искать мужа, какъ вдругъ у дверей остановилась карета; изъ нея вышелъ человѣкъ въ черномъ платьѣ, потомъ другой. Испуганная Марія сбѣжала по лѣстницѣ: два человѣка несли ея мужа и показывали ей знаками, чтобы она не кричала. «Это ничего, говорилъ одинъ изъ нихъ, почти ничего; случай, у насъ въ Лондонѣ нерѣдкій.» Элліота положили въ постель. Одинъ изъ привезшихъ его побѣжалъ за докторомъ, и тотъ, стараясь не пугать Г-жи Элліотъ, долгомъ почелъ сказать, что это случай довольно важный и опасный, не столько въ нынѣшнее, какъ на будущее, время.
Евгеній, выйдя изъ конторы и торопясь домой, чтобы обнять милую жену, скорыми шагами шелъ по переулку, которымъ оканчивается Holborn-Hill, какъ вдругъ карета, скакавшая во всю прыть, ударила его дышломъ въ грудь и онъ упалъ. Двое прохожихъ его подняли: одинъ изъ нихъ былъ членъ Нижней Палаты, другой врачъ. Сжалясь надъ несчастнымъ, они подозвали карету, положили его туда, и привезли его въ свой домъ, гдѣ онъ пришелъ понемногу въ чувства. Тогда они узнали, гдѣ онъ живетъ, и часа черезъ два послѣ приключенія отвезли его домой.
Предсказаніе врача сбылось. Прошло три мѣсяца, а Элліотъ лежалъ еще въ постелѣ. Наконецъ онъ получилъ отъ начальниковъ банкирскаго дома, гдѣ служилъ, письмо весьма учтивое, въ которомъ они говорили, что искренно сожалѣютъ о его несчастіи, но какъ они не могутъ надѣяться, чтобы онъ скоро опять вступилъ въ отправленіе своей должности, то принуждены опредѣлить на его мѣсто другаго. Они прислали при письмѣ жалованье за три мѣсяца, которые Элліотъ пролежалъ въ постели, и еще за три другіе мѣсяца. Это письмо нанесло ужасный ударъ бѣднымъ супругамъ, а докторъ еще усилилъ скорбь ихъ, объявивъ, что болѣзнь Евгенія усилится, если онъ слишкомъ рано примется опять за работу. Мужественная, какъ женщины часто бываютъ въ важныхъ обстоятельствахъ, Марія сѣла въ кабріолетъ, отправилась въ банкъ, и продала тамъ на пятьдесятъ фунтовъ стерлинговъ облигацій изъ своего небольшаго достоянія. Увы, это былъ первый шагъ къ конечному разоренію!
Надобно было заплатить врачу, въ аптеку, за разныя вещи, необходимыя для больнаго; и изъ пятидесяти фунтовъ стерлинговъ употреблено было на это около тридцати. Марія, заглушая свое горе и свои опасенія, думала только о томъ, чтобы Евгенію было какъ-можно покойнѣе. Она знала, что если бъ онъ прочелъ въ ея сердцѣ, онъ былъ бы вдвойнѣ несчастенъ; она удерживала слезы, и казалась, если не веселою, по-крайней-мѣрѣ спокойною. Чтобы не дѣлать долговъ и не прибѣгать часто къ небольшому капиталу, который такъ легко истощить, надобно было сохранять самую строгую бережливость. Сколько разъ Евгеній бранилъ ее, когда она возвращалась домой, неся въ корзинѣ какое-нибудь дорогое кушанье или вино, которыя, по словамъ врача, были бы хороши для больнаго и которыхъ она не хотѣла раздѣлять съ мужемъ. Между-тѣмъ Элліотъ понемногу оправлялся, но какъ врачъ объявилъ рѣшительно, что онъ снова будетъ опасно боленъ, если возвратится къ прежнимъ занятіямъ, то онъ рѣшился брать писать за деньги дома; дешевая цѣна и точность въ исполненіи обязанности доставили ему работу; но одинъ мѣсяцъ подобнаго труда сдѣлалъ его на годъ совершенно неспособнымъ работать. Отчаяніе проникло въ сердца бѣдныхъ молодыхъ людей. Марія тщетно опять пыталась умилостивить отца: нѣсколько разъ ожидала его у дверей дома или биржи, но онъ, завидѣвъ ее, отворачивался и уходилъ, какъ отъ нищей, которая ему надоѣдаетъ. Съ тѣхъ поръ какъ Маріи съ нимъ не было, характеръ его, и безъ того крутой, еще болѣе испортился; нѣсколько несчастныхъ спекуляцій, а можетъ-быть и угрызенія совѣсти, повергли Г. Галлори въ безпрерывное раздраженіе, которое, сдѣлало его совершенно несноснымъ. Тетка, разбитая параличемъ, лишилась употребленія умственныхъ способностей, и новое лице, двоюродная сестра Галлори, приняла въ руки свои бразды правленія этого небольшаго пашалыка.
То была женщина сухая, угловатая, исполненная хитраго эгоизма, и само собою разумѣется, что ей очень пріятно было управлять домомъ богатаго Галлори и имъ самимъ. Миссъ Гоббли всего-болѣе боялась, чтобы отецъ и дочь какъ-нибудь не помирились. Она прежде всего прибрала къ рукамъ людей Галлори и заставила ихъ бояться своей власти и доносовъ; потомъ, неутомимыми шпіонствами, преувеличивая приказанія братца не принимать его дочери и не пускать ея въ домъ, она обвела его охранною стѣною, за которую бѣдная Марія никогда не могла переступить. Она старалась болѣе и болѣе раздражать отца и пересказывала ему толки, будто-бы происходившіе въ околоткѣ, о дурномъ поведеніи Маріи. Она первая выглядывала изъ окна, когда кто-нибудь стучался внизу у дверей, прогоняла Марію, когда Марія приходила, и осыпала бѣдняжку ругательствами, о которыхъ Галлори совсѣмъ не просилъ ее.
Наконецъ Марія лишилась мужества, и однажды, когда миссъ Гоббли удвоила обыкновенную свою ярость, бѣдная женщина, возвратясь домой, разцѣловала своего ребенка и дала себѣ слово не подвергаться впредъ подобному униженію. Ребенокъ гладилъ рученками заплаканное лице матери, и слезы ея остановились; ей казалось, будто минувшее благополучіе возвратилось. Между-тѣмъ горькая нищета безпрерывно стѣсняла кругъ, въ которомъ они должны были погибнуть. Сначала надобно было нанять квартеру подешевле; потомъ въ холодные зимніе дни не пить чаю; потомъ не читать по вечерамъ, чтобы не зажигать свѣчи. Врачъ потребовалъ довольно значительной суммы за труды свои. Надобно было продатъ еще сорокъ фунтовъ стерлинговъ изъ скуднаго капитала, который безпрерывно умалялся и котораго потери вознаградить было нечѣмъ. Изъ второй квартиры они принуждены были перейти въ третью, темнѣе, хуже и нездоровѣе прежней. Бѣдная Марія продолжала исполнять свои горестныя обязанности и никогда не жаловалась.
Я познакомился съ ними въ этомъ положеніи, когда они, всегда простые, высокіе, безвѣстные, противопоставляли мужество свое ярости пучины, которой волны наступали на нихъ. Элліотъ сдѣлался повѣреннымъ одного торговаго агента, который поручалъ ему всю трудную работу и платилъ плохо. Здоровье его болѣе и болѣе разстроивалось. Оба были такъ заняты, — онъ своими счетными книгами, она своимъ вышиваньемъ, что имъ некогда было даже и поговорить между собою. Впрочемъ, можетъ-быть, и къ счастью: очень они могли говорить между собою? какими глазами смотрѣть на прошедшее? чего ожидать отъ будущаго? чѣмъ провинились они передъ судьбою, которая такъ жестоко гнала ихъ? А между-тѣмъ отецъ, управляя большимъ торговымъ домомъ, владѣя нѣсколькими милліонами, получалъ отвсюду знаки уваженія, которое всегда воздается деньгамъ, онъ, человѣкъ столь низкій, столь преступный!
Черезъ мѣсяцъ послѣ того какъ я былъ въ первый разъ у злополучныхъ, но благородныхъ, супруговъ, у нихъ оставалось только сорокъ фунтовъ стерлинговъ; Марія уже нѣсколько мѣсяцевъ была во второй разъ беременна. Я такъ былъ тронутъ ихъ положеніемъ, что рѣшился сдѣлать усиліе въ пользу этихъ несчастныхъ, къ которымъ я питалъ искреннее уваженіе. Одинъ изъ моихъ товарищей лечилъ сестру Г. Галлори, разбитую параличемъ: онъ поѣхалъ въ деревню и, съ согласія брата паціентки, просилъ меня принять его больную на свои руки. Похвалы, которыми онъ осыпалъ меня, придали мнѣ нѣкоторую важность въ глазахъ стараго банкира: я старался изучить его характеръ, чтобы потомъ употребить свое вліяніе въ пользу моихъ молодыхъ пріятелей. Онъ былъ именно таковъ, какимъ мнѣ его описали, — человѣкъ съ грубою душою, съ расчетливымъ умомъ, съ непреодолимымъ упрямствомъ, исполненный эгоизма, который подавлялъ въ немъ все прочее. Онъ нажилъ денегъ, любилъ ихъ всего болѣе на свѣтѣ; но ему не доставало благополучія и спокойствія души, которыхъ онъ никогда не зналъ.
— Ну что, сказалъ онъ мнѣ однажды (я какъ теперь вижу его: онъ стоялъ у окна, заложивъ руки въ карманы и съ скучнымъ видомъ смотрѣлъ на улицу); что вы думаете о нашей тетушкѣ? Видно отправляется? А? Скажите правду, докторъ.
— Да, мистеръ Галлори, я думаю, что она не долго проживетъ.
Онъ подвинулъ ко мнѣ великолѣпныя кресла изъ чернаго дерева, и развалился на канапё.
— Ммъ! ммъ! Такъ ей приходитъ конецъ? Жаль; она была добрая женщина. Да что тутъ станешь дѣлать! Какъ ни будь богатъ, а смерть сильнѣе насъ съ вами, докторъ.
Онъ всталъ, и началъ ходятъ по комнатѣ съ видомъ человѣка, которому очень скучно жить на свѣтъ.
— Конечно, отвѣчалъ я: но золото, хорошо употребляемое, можетъ продлить жизнь и облегчить разставаніе съ нею. Такъ, доброе употребленіе вашего богатства, продлило жизнь вашей сестрицы.
— Конечно, я не жалѣлъ для нея денегъ; вы сами знаете. Счастье для нея, что она въ жизни встрѣтилась со мною. Хворому, да еще притомъ бѣдному, плохо жить на свѣтѣ.
Онъ селъ, принявъ важный видъ: удовлетворенное тщеславіе сіяло въ грубыхъ чертахъ его. Этотъ случай показался мнѣ благопріятнымъ. Самолюбіе единственная пружина, которою можно было подѣйствовать на это сердце, зачерствѣлое отъ эгоизма.
— Yes, sir; это доброе дѣло доставитъ вамъ утѣшительныя, сладостныя воспоминанія; и вы правду говорите, нищета и болѣзнь жестоки и каждая порознь, но, соединившись, онѣ совершенно нестерпимы. Случай показалъ мнѣ надняхъ страшный примѣръ соединенія этихъ двухъ золъ у людей изъ хорошихъ семействъ и которые, конечно, никогда не ожидали, что co-временемъ дойдутъ до такой нищеты.
— Бѣдные вѣчно люди изъ хорошихъ фамилій; въ Лондонѣ только и видишь разорившихся джентльменовъ; если это не перемѣнится, мы наконецъ принуждены будемъ дѣлиться съ этими господами всѣмъ, что у насъ есть. Кстати: вы знаете, докторъ, подписку въ пользу семействъ, которые впали въ нищету? Право, это прекрасное установленіе; заплаиивъ въ годъ десять фунтовъ стерлинговъ, я сберегаю… сколько бы! да по-крайней-мѣрѣ двѣсти фунтовъ, которые вы, господа, люди благотворительные, вытягиваете у меня изъ кармана. Впрочемъ, я намѣренъ распорядиться такъ, чтобы послѣ моей смерти обо мнѣ вспоминали съ благодарностью: пожертвую капиталъ на учрежденіе госпиталя, богадѣльни, чего нибудь этакого. Такимъ образомъ я разквитаюсь за прошедшее, настоящее и будущее. Какъ вамъ это кажется? «Больница Галлори», золотыми литерами на черномъ мраморѣ… Вѣдь это, право, недурно!
— Я вполнѣ одобряю это благородное, филантропическое честолюбіе; въ свѣтѣ такъ много нищеты, что надо боготворить богачей, которые дѣлаютъ добро, хотя и не знаютъ что такое бѣдность. Въ жилищахъ бѣдныхъ такъ много можно найти героизма безъ награды! Сегодня, напримѣръ, люди, о которыхъ я сейчасъ говорилъ вамъ, разгрогали меня до слезъ.
— Родные мои могутъ говорить что имъ угодно, сказалъ старый скупецъ, думая, что я добираюсь до его кошелька и стараясь перемѣнить разговоръ: пускай толкуютъ что хотятъ, я непремѣнно намѣренъ основать богоугодное заведеніе и пожертвую для этого порядочный капиталецъ…
— Мнѣ очень пріятно видѣть въ васъ подобныя чувства; они меня ободряютъ и успокоиваютъ; теперь я увѣренъ, что вы не отвергнете моей просьбы, потому что я явился къ вамъ просителемъ.
— Ага, такъ вотъ въ чемъ дѣло! Вы просите для кого-нибудь милостыни, докторъ? Не правда ли? Жаль; но я поставилъ себѣ за правило никогда не дѣлать благодѣяній явно. Это должны знать только я, да тотъ, кому я благотворю. Вы видите, докторъ, что просьбы ваши были бы напрасны — Однако жъ, прибавилъ онъ, видя, что я нахмурилъ брови и протягиваю руку къ шляпѣ моей, которая стояла на столѣ: однако жъ, если вы хорошо знаете этихъ людей, если вы ручаетесь, что они стоятъ-того, чтобы для нихъ что-нибудь сдѣлать, то, для васъ, я, пожалуй, отступлю отъ своего правила. Охъ, вы господа доктора, вы вѣчно такъ! какъ скоро познакомитесь съ какимъ-нибудь важнымъ человѣкомъ, тотчасъ хотите заставить его истратиться.
— Конечно, если я рѣшусь просить кого, то единственно въ надеждѣ, что благородство души его соотвѣтствуетъ мѣсту, которое онъ занимаетъ въ свѣтѣ.
— Для меня это, конечно, очень лестно, докторъ; вы говорите такъ убѣдительно, что противиться вамъ невозможно. Позвольте мнѣ вручить вамъ теперь же то, что я могу дать этимъ бѣднякамъ.
Я не отказывался. Онъ медленно вынулъ изъ жилетнаго кармана гинею и отдалъ мнѣ ее. Я продолжалъ:
— Я прошу еще объ одномъ. Позвольте мнѣ открыть этимъ несчастнымъ имя ихъ благотворителя.
— Какъ вамъ угодно, отвѣчалъ онъ, забывъ, что, по его словамъ, имѣетъ обыкновеніе прикрывать свои благодѣянія тайною. А кто жъ эти люди? Гдѣ они живутъ? Откуда они?
— Они живутъ теперь въ Tooks-Court; но я думаю, что они скоро принуждены будутъ перемѣнить квартиру; хозяинъ ихъ не даетъ имъ отдыха.
— Старая пѣсня! хозяинъ, который пристаетъ къ своимъ жильцамъ. Эти мелкіе хозяева вѣчно таковы. Однакожъ, скажите, ради Бога, развѣ эти бѣдняки не могутъ работать? Развѣ они какіе-нибудь знатные?
— Отецъ этого семейства молодой человѣкъ очень трудолюбивый; но несчастный случай сдѣлалъ его почти неспособнымъ къ работѣ: его раздавила карета. Онъ не такъ давно женатъ.
— И вѣрно на бѣдной.
— Къ несчастію, да!
— Вольно жъ ему глупцу!
— Я знаю въ ихъ жизни одинъ только неблагоразумный поступокъ, и если хотите даже проступокъ. Но они жестоко за него наказаны.
При словѣ «женатъ» какая-то мысль мелькнула въ головѣ Г. Галлори; онъ всталъ и началъ ходить большими шагами по комнатѣ.
— Какой проступокъ? какой же проступокъ? говорилъ онъ.
— Неблагоразумная женитьба противъ воли родителей.
Онъ нахмурился.
— Родственники, которые ихъ покинули, продолжалъ я, не знаютъ ихъ поведенія, ихъ героизма, ихъ нищеты.
Галлори не говорилъ ни слова; но губы его поблѣднѣли, онъ торопливо ходилъ по комнатѣ. Я подумалъ, что пора уже нанести рѣшительный ударъ.
— Если бъ родственники увидѣли ихъ, сказалъ я, если бъ согласились ихъ выслушать, если бъ знали ихъ раскаяніе и были свидѣтелями ихъ мученій, я думаю, что они простили бы проступокъ, за который эти несчастные жестоко наказаны.
Галлори остановился прямо передо мною, вытянулъ шею, скруглилъ плечи, нагнулъ голову почти вровень съ моею, и устремилъ на меня пристальный, проницательный взглядъ.
— Какъ ихъ зовутъ? спросилъ онъ довольно грубо.
— Элліотъ.
— Я это думалъ! вскричалъ онъ, приподнявъ голову, и крупный потъ катился съ лица его. Я давно видѣлъ, до чего вы добираетесь. Да, сударь, я давно это видѣлъ. Развѣ вы пришли сюда оскорблять меня, сударь?
— Извините; я совсѣмъ не думалъ….
— Я ничего больше не хочу слушать; не говорите мнѣ ни слова. Я знаю теперь, кто вы.
Онъ не щадилъ ни угрозъ, ни упрековъ. Я старался сохранить все свое хладнокровіе, и сказалъ ему:
— Вы ошибаетесь, мистеръ Галлори; вы не поняли моихъ намѣреній.
— Вы сами, сударь, ошибаетесь; жестоко ошибаетесь, увѣряю васъ. Если вы знаете ихъ, если вы ихъ покровитель, благодѣтель, какъ вамъ угодно, я запретить вамъ не могу.
— Мнѣ очень жаль, если я оскорбилъ васъ…
— Оскорбили? Вы пришли сюда ругаться надо мною, да еще спрашиваете, не оскорбили ли вы меня!
— Вы очень знаете, что я и не думалъ ругаться надъ вами, и говорите объ оскорбленіи, котораго совсѣмъ не было. Теперь я васъ въ свою очередь попрошу объяснить мнѣ эти странныя слова…
— Мнѣ нечего объяснять вамъ. Вы и безъ, того понимаете. Гинея моя у васъ въ карманѣ, это вамъ за труды и, чтобы я болѣе не видалъ васъ здѣсь: слышите ли! кричалъ онъ, заикаясь отъ бѣшенства.
Тутъ я не выдержалъ. Гинея полетѣла на полъ и зазвенѣла. Я всталъ и хладнокровно надѣвъ перчатки, пристально взглянулъ на него, и сказалъ:
— Прощайте, сударь, правосудіе Божіе не допуститъ, чтобы послѣднія минуты ваши были спокойны.
Блѣдный, онъ искалъ словъ, чтобы отвѣчать мнѣ, но я поспѣшно вышелъ. Я былъ въ такомъ бѣшенствѣ, что, возвратясь домой, дѣлалъ множество плановъ какъ бы отомстить ему; я вздумалъ было огласить его, описать его поступки въ журналахъ, издать брошюрку о положеніи Элліота и жены его, но, когда я успокоился, размышленіе показало мнѣ, что всѣ подобныя выходки противны обязанности врача и что я долженъ сохранять въ тайнѣ даже преступленія, о которыхъ узналъ бы при помощи моего званія.
Признаюсь, что мнѣ тяжело продолжать эту исторіи долговременнаго страданія безъ всякаго вознагражденія. Безпрерывная работа ослабила зрѣніе Элліота. Онъ жаловался на сильную боль во впадинахъ глазъ. Искры летали передъ утомленными его вѣками. Фіолетовые признаки носились вокругъ свѣта лампы, при которой писалъ онъ. Принужденный работать по ночамъ и безпрерывно устремлять взоры на бѣлый и черный цвѣтъ рукописи, онъ подвергался опасности лишиться зрѣнія. Я почелъ необходимымъ предувѣдомить его объ этомъ. Онъ принялъ это извѣстіе съ отчаяніемъ.
— О Боже мой! вскричалъ онъ: пощади мое зрѣніе! Я уже привыкъ къ нищетѣ; это мой жребій, я знаю. Но ослѣпнуть, великій Боже!
— Я не могу и не долженъ васъ обманывать: безпрерывная работа, которою вы занимаетесь съ тѣхъ поръ какъ я васъ знаю, неизбѣжно лишитъ васъ зрѣнія.
— Но помилуйте, докторъ, сказалъ онъ съ огорченіемъ: это вамъ легко говорить. Что жъ мнѣ прикажете дѣлать? Вы совѣтуете мнѣ отдохнуть: да чѣмъ же намъ жить? Чѣмъ прокормить жену и дѣтей? Развѣ деньги будутъ падать ко мнѣ съ неба? Что съ нами будетъ, Боже мой, и особенно теперь, когда жена моя ждется родить? Чѣмъ помочь себѣ? На что надѣяться? Что намъ дѣлать? Слава Богу еще, что жена моя не знаетъ того, что вы мнѣ сейчасъ сказали: ради Бога, не говорите ей этого; я непремѣнно требую. О, теперь я жалѣю, что Г-ну Галлори не удалось меня повѣсить или отправить въ ссылку!…. И я и Марія были бы счастливѣе. А теперь, если бы я и умеръ, какая ей въ томъ польза?….
Онъ закрылъ лице руками и плакалъ.
Мы услышали тяжелые шаги Г-жи Элліотъ, которая всходила по лѣстницѣ: она сѣла подлѣ, и посмотрѣла на меня съ видомъ печальнымъ и унылымъ. Мужъ сдѣлалъ мнѣ знакъ, чтобы я молчалъ. Она продолжала глядѣть на меня, какъ-будто предчувствуя новое несчастіе. Я только сказалъ ей, что мужъ ея не долженъ такъ много работать по ночамъ, потому что лучшіе глаза не устоять противъ соединеннаго дѣйствія мелькающаго свѣта, бѣлой бумаги и черныхъ чернилъ.
Въ недѣлю, послѣдовавшую за моимъ свиданіемъ съ Г. Галлори, онъ понесъ вдругъ нѣсколько потерь, если только смерть родственниковъ можетъ считаться потерею для подобнаго человѣка. Старая сестра его, которую я пользовалъ, умерла; братъ его, флотскій капитанъ, погибъ въ кораблекрушеніи, и что, конечно, еще болѣе поразило Галлори, грузъ, драгоцѣнный грузъ, принадлежавшій обоимъ братьямъ, тоже потонулъ. Лордъ Скемплеттъ, сдѣлавшійся его другомъ, былъ посаженъ въ тюрму за долги и тамъ лишилъ себя жизни. Я услышалъ, что всѣ эти происшествія, случившіяся одно за другимъ, произвели глубокое впечатлѣніе на жестокаго человѣка, котораго я не могъ тронуть. Я долго разговаривалъ объ этомъ съ госпожею Элліотъ, которая, какъ я сказалъ уже, приняла намѣреніе не подвергаться болѣе гнѣву отца; но мнѣ казалось, что благопріятнѣе этихъ обстоятельствъ сыскать было невозможно. Галлори остался одинъ во всемъ свѣтѣ: быть-можетъ, раскаяніе наконецъ родится въ его сердцѣ. Беременность госпожи Элліотъ приближалась къ концу, здоровье Евгенія болѣе и болѣе слабѣло: въ подобныхъ обстоятельствахъ нельзя было пренебрегать ни какимъ средствомъ спасенія. Она со слезами согласилась. Мужъ думалъ такъ же какъ я; онъ довелъ ее до церкви, сосѣдней съ домомъ Г. Галлори, и остался тамъ. Она, не говоря ни слова, съ грустнымъ сердцемъ пошла впередъ, къ этому страшному дому, котораго окна, выходящія на скверъ, были, со смерти тетки, закрыты, и которито одинъ видъ приводилъ ее въ трепетъ. Марія оперлась о рѣшетку, которою дома въ Лондонѣ обыкновенно окружены. Тутъ умерла ея мать; тутъ она сама долго страдала; тутъ жилъ оскорбленный и безжалостный отецъ. Она старалась собраться съ духомъ, но тщетно; и принуждена была сдѣлать знакъ своему мужу, который тотчасъ подошелъ и медленно провелъ ее вокругъ сквера… Она нѣсколько успокоилась и остановилась наконецъ передъ роковымъ крыльцемъ, передъ дверью, которая казалась ей столь же неумолимою, какъ и отецъ. Наконецъ она трепещущею рукою подняла молотокъ.
— Что тебѣ надобно, спросилъ изъ кухни слуга, который по платью принялъ ее за женщину изъ простаго названія.
— Мнѣ бы хотѣлось поговорить съ Джозефомъ.
Джозефъ былъ старый швейцаръ, который зналъ Марію еще на рукахъ кормилицы. Онъ явился.
— Джозефъ, Джозсфъ! сказала она: мнѣ очень дурно; позволь присѣсть у тебя.
Джозефъ осмотрѣлся кругомъ и позади себя.
— Боже мой, это вы, сударыня?
И какъ она готова была упасть въ обморокъ, онъ поддержалъ ее, потомъ ввелъ въ свою коморку, посадилъ въ большія кресла, подалъ ей стаканъ воды и помочилъ ей виски. Она пришла въ себя.
— Успокойтесь, миссъ Марія…. виноватъ, сударыня, я забылъ…. Посидите, отдохните здѣсь…. Теперь, я думаю, нѣтъ ни какой опасности; всѣ люди заняты. Я боюсь только миссъ Гоббли. Вы знаете, сударыня, какое несчастіе у насъ случилось?
Марія сдѣлала утвердительный знакъ, и зарыдала.
— Бѣдная тетушка меня любила!… А батюшка? прибавила она такъ тихо, что Джозсфъ скорѣе угадалъ, чѣмъ услышалъ это слово.
— Батюшка вашъ, слава Богу, здоровъ; первое горе уже прошло.
— А если бъ онъ зналъ, что я здѣсь?….
— О, сударыня, избави Богъ! Какъ вы можете меня объ этомъ спрашивать? Если бъ вы знали, какъ онъ сталъ строгъ! Онъ намъ сказалъ, что первый кто васъ впуститъ сюда, будетъ тотчасъ выгнанъ изъ дому. Мы очень тужили о васъ, сударыня; все объ васъ плакали. Не хотите ли вы пойти къ ключницѣ: она бы очень рада была васъ видѣть; а если бъ что и случилось, вы бы тотчасъ могли уйти заднею дверью.
— Нѣтъ, добрый Джозефъ; я не хочу, чтобы кто-нибудь за меня пострадалъ. Я подожду на улицѣ отвѣта на это письмо.
Онъ взялъ письмо съ нѣкоторою нерѣшимостью, и покачалъ головою.
— О, ради Бога, Джозефъ, возьми это письмо, снеси его! Я прошу у батюшки только денегъ, нужныхъ длятого, чтобы носить трауръ по тетушкѣ; у меня совсѣмъ нѣтъ денегъ.
— Бѣдная миссъ Марія! такъ и быть! Прогонятъ, такъ прогонятъ: снесу письмо…. Старика-то я не боюсь, продолжалъ онъ., понизивъ голосъ: но этой злой миссъ Гоббли, которая ворочаетъ всѣмъ домомъ…. Не уходите отсюда, дождитесь меня; только растворите немножко дверь и уйдите тотчасъ, если я кашляну на лѣстницѣ.
Джозефъ скорыми шагами пошелъ по лѣстницѣ. Имя миссъ Гоббли произвело въ Маріи непріятное чувство, отвращеніе, даже ужасъ. Біеніе ея сердца сдѣлалось чрезвычайно быстро и несносно. Наконецъ Джозефъ воротился.
— Что дѣлать, сударыня, сказалъ онъ, никакъ не доберешься до вашего батюшки! Въ галлереѣ, передъ его кабинетомъ, я встрѣтилъ эту несносную миссъ Гоббли. Она вырвала у меня письмо изъ рукъ и сказала, что, если это впередъ случится, она меня тотчасъ выгонитъ. Она называла меня дерзкимъ, негодяемъ, мерзавцемъ. Услышавъ, что вы здѣсь, въ моей каморкѣ, она покачала головою и сказала: «Какая низость! Ей здѣсь нечего дѣлать: отецъ не хочетъ ея видѣть. Еще на дняхъ, говоря о ней, онъ повторилъ свою любимую пословицу — какъ аукнется, такъ и откликнется! Сама виновата; нечего ей и надѣяться, чтобъ отецъ когда-нибудь простилъ ее.» Я вамъ сказалъ, сударыня, то что она говорила. Она велѣла отдать вамъ, сударыня, двѣ гинеи, съ тѣмъ чтобы вы никогда впередъ сюда не приходили.
Въ рукѣ Джозефа было три гинеи, — одну онъ самъ прибавилъ — и хотѣлъ ихъ всунуть всѣ три въ руку своей барышни. Пока Джозефъ говорилъ, Марія не трогалась съ мѣста, не шевелила губами.
— Джозефъ! сказала она наконецъ, медленно, почти торжественно: благодарю тебя! Окажи мнѣ еще услугу. Я такъ слаба, что не могу тронуться съ мѣста. Помоги мнѣ, подними меня.
Онъ приподнялъ ее. Ставъ на ноги, она упала на колѣна; но Джозефъ, чувствуя ея слабость, еще поддерживалъ ее. Она медленно сложила руки на груди и, поднявъ глаза къ небу, нѣсколько минутъ молилась. Джозефъ, разтроганный, смѣшивалъ свои слезы и молитвы со слезами и молитвами бѣдной Маріи. Она молча поднялась съ колѣнъ и пошла къ дверямъ, положивъ на столъ всѣ три гинеи. Джозефъ хотѣлъ проводить и подержать ее.
— Спасибо тебѣ, сказала она: мнѣ теперь лучше; притомъ мужъ ждетъ меня на улицѣ.
— Бѣдный Г. Элліоттъ! вскричалъ Джозефъ, тряхнувъ головою, чтобы сбросить слезу: и онъ старался втерѣть въ руку Маріи три гинеи, завернутыя въ бумажку.
— Нѣтъ, нѣтъ, сказала она, твоего я не могу взять, а отъ нея не приму. Богъ милостивъ; онъ не попуститъ, чтобы я умерла съ голоду.
Она отворила дверь и пошла шагами болѣе твердыми, чѣмъ когда приближалась къ дому; мужъ ждалъ ея черезъ нѣсколько домовъ. Взявъ ее подъ руку, онъ чувствовалъ, что она дрожитъ и, поддерживая, повелъ ее домой.
— Ну что? спросилъ онъ безпокойнымъ и глухимъ голосомъ.
Она указала на домъ отца:
— Съ этой стороны для насъ нѣтъ болѣе надежды.
Несчастный не утерпѣлъ, чтобы не произнести вполголоса проклятій.
— Одна надежда наша на Бога, продолжала она. На него только мы можемъ положиться; онъ не допуститъ намъ погибнуть. Но пойдемъ немножко поскорѣе. Нашъ бѣдный Генри, я думаю, соскучился.
Элліотъ не говорилъ болѣе ни слова. Нахмуренныя его брови и сморщившійся лобъ показывали, что онъ не раздѣляетъ надеждъ Маріи, внушенныхъ ей свыше. Въ нравственномъ существованія людей есть положеніе ужасное, которое относительно къ ихъ внутреннему здоровью то же самое что тошнота въ существованіи физическомъ: это глубокое и неизцѣлимое отвращеніе, безсиліе, разслабленіе всѣхъ членовъ, уныніе, которое хуже отчаянія. Человѣкъ побѣжденный судьбою, дѣлается машиною; пружины его жизни становятся чисто механическими; тѣло еще поддерживаетъ обыкновенное бремя жизни, но душа уже спустилась въ могилу; и этотъ пагубный разводъ не одного несчастнаго довелъ до самоубійства. Между-тѣмъ какъ бѣдная Марія съ материнскою улыбкою прижимала къ сердцу своему малютку, у котораго скоро будетъ братъ или сестра, Элліотъ машинально надѣлъ зеленый зонтикъ, который я совѣтовалъ ему носить, сѣлъ за письменный свой столъ и закрылъ лице руками: тутъ весь ужасъ ихъ положенія вдругъ ему представился. Изъ капитала жены его, шестисотъ фунтовъ стерлинговъ, которые она принесла въ приданое, оставалось уже только десять фунтовъ. Во время родовъ она, конечно, не могла уже шить. Евгеній, которому угрожала офтальмія, тоже не могъ работать. Я совѣтовалъ ему поговорить съ знаменитымъ докторомъ Т***, который безвозмездно даетъ совѣты бѣднымъ въ Офтальмической больницѣ, превосходномъ заведеніи, которымъ онъ управляетъ. Однажды утромъ, когда онъ ушелъ къ доктору Т***, я имѣлъ удовольствіе передать госпожѣ Элліотъ двадцать фунтовъ стерлинговъ, которые жена моя собрала для нея по подпискѣ. Я отдалъ ей также письмо, въ которомъ жена моя просила госпожу Элліотъ поручить ей своего ребенка на время родовъ. Это доказательство участія и привязанности показалось Маріи новымъ и удивительнымъ: она залилась слезами.
— Открыть ли мнѣ вамъ теперь, докторъ, планъ, который я составила? сказала она. Только ради Бога не отговаривайте меня. Это было бы напрасно; да притомъ, иначе и невозможно. Квартира наша тѣсна; мужъ мой боленъ; а вы, какъ вы ни добры, но у васъ есть другія занятія, другія обязанности, которыми вы пренебрегать не можете. Въ моемъ положеніи, я останусь почти безъ пособія, а между-тѣмъ буду ужасно безпокоить бѣднаго моего мужа.
Она остановилась и пристально посмотрѣла на меня.
— Не можете ли вы докторъ, продолжала она… я объ этомъ долго и много думала не можете ли вы сдѣлать, чтобы меня приняли въ Родильный Домъ? Я совершенно рѣшилась… Вы можете вообразить, что это было мнѣ не легко; но мысль, мнѣ кажется, хорошая; тамъ за мной станутъ ходить, а мужу ничего не будетъ стоить.
Я не зналъ, что отвѣчать этой удивительной, рѣдкой, женщинѣ. Я былъ такъ тронутъ противоположностью героическаго мужества и слабой юности, что слезы навернулись у меня на глазахъ. Увидѣвъ это, она закрыла лице платкомъ и залилась горькими слезами.
— Мой мужъ будетъ каждый день получать обо мнѣ извѣстія; и, Богъ дастъ, черезъ мѣсяцъ мы опять сойдемся, чтобы снова ободрять и поддерживать другъ друга…. Если ребенокъ мой точно не обезпокоитъ васъ, добрый докторъ, то я была бы совершенно спокойна, зная что онъ у васъ.
— Г. Элліотъ никогда на это не согласится, я увѣренъ. Если бъ васъ и хотѣли принять, онъ васъ не пуститъ.
— О, докторъ, конечно нѣтъ! Онъ слишкомъ меня любитъ, но я ему ни слова не скажу. Я уйду утромъ, когда онъ будетъ у доктора Т***, и возвратясь домой онъ найдетъ письмо мое. Я только боюсь, что онъ на меня очень будетъ сердиться.
На другой день онъ отдалъ мнѣ своего ребенка. Я никогда не забуду, съ какою покорностью судьбѣ и меланхолическою рѣшительностью снесъ онъ бѣднаго ребенка ко мнѣ въ карету. Что касается до Маріи, то нѣжныя попеченія ея о мужѣ, казалось, еще увеличивались, по мѣрѣ того какъ приближался день разлуки, котораго онъ не предвидѣлъ. Онъ удивлялся, что для будущаго новорожденнаго еще ничего не готовятъ; но здоровье Маріи, которое, по обстоятельствамъ, было довольно хорошо, нѣсколько успокойнало и утѣшало его. Приведя въ порядокъ всѣ свои вещи, она написала къ мужу письмо, которое я тщательно сохранилъ.
"Милый Евгеній, наступаетъ время испытанія, къ которому я приготовилась: мнѣ нужно было, убѣжище, и Богъ указалъ мнѣ его. Нѣтъ, я не могла снести мысли, что видя меня больною, ты будешь страдать вдвое; мнѣ придется провесть нѣсколько горькихъ дней, но что дѣлать! Богъ милостивъ, мы снова увидимся и тогда будемъ, можетъ-быть, счастливѣе. Ради Бога, Евгеній, не сердись на меня за поступокъ, который я считаю полезнымъ и благоразумнымъ! Докторъ говоритъ, что въ Родильномъ Домѣ за мною будутъ ходить очень хорошо; что тамъ содержатъ больныхъ прекрасно. Собери все свое мужество, мой милый; ты знаешь, что ты одинъ у меня на свѣтѣ; ты единственное утѣшеніе, которое Богъ мнѣ оставилъ. О, какъ я молилась за тебя! И какъ буду еще молиться! Я оставляю тебѣ мою Библію: прочитывай безъ меня мѣста, которыя мы такъ любили читать вмѣстѣ. Ты непремѣнно долженъ выходить и прогуливаться; тебѣ надобно поберечь свое зрѣніе: ты слишкомъ утомляешь его работою.
«P. S. Въ столѣ, въ ящикѣ, ты найдешь платья нашего миленькаго Генри. Я такъ торопилась, когда его увезли, что совершенно забыла о нихъ. Докторъ увѣряетъ, что до родовъ тебѣ позволятъ всякой вечеръ со мною видѣться. Приходи же, мой милый, приходи ко мнѣ!»
Госпожа Элліотъ взяла съ меня обѣщаніе посѣтить ея мужа въ тотъ же вечеръ. Я пріѣхалъ.
— Каковъ Г. Элліотъ? спросилъ я старую служанку, которая отворила мнѣ дверь. Дома онъ?
— Дома, сударь, да плохо; съ тѣхъ поръ какъ барыни нѣтъ, у него крошки хлѣба во рту не было.
Я вошелъ въ комнату. Элліотъ сидѣлъ передъ столомъ; свѣчка у него нагорѣла. Передъ нимъ лежало развернутое письмо жены его. Когда я вошелъ, онъ поднялъ голову, и вскричалъ:
— О, докторъ! это ужасно! Я теперь одинъ, одинъ на свѣтѣ!
— Любезный Элліотъ, старайтесь сохранить свое мужество. Жена ваша подаетъ вамъ прекрасный примѣръ терпѣнія и покорности судьбѣ.
— Я бы, конечно, долженъ былъ подражать ей: но я такъ слабъ, такъ низокъ въ сравненіи съ нею! Если бъ вы знали, какой демонъ мучитъ меня и грызетъ мнѣ сердце. Кто ее погубилъ? Я! Я ее разорилъ, довелъ до нищеты, можетъ-быть, до голодной смерти! Всѣмъ своимъ злополучіемъ, всѣми страданіями, обязала она мнѣ одному! Надъ нами тяготѣетъ проклятіе. Галлори насъ проклялъ.
— Несправедливое проклятіе не можетъ имѣть никакого дѣйствія. Успокойтесь, постарайтесь быть мужественнѣе.
— Да! проклятіе Галлори несправедливо, это правда. Но я совершенно потерялся, я это чувствую. Письмо Маріи уничтожило всю мою рѣшимость, и мое мужество. Точно ли, докторъ, за нею будутъ хорошо ходить? Вѣрно ли вы это знаете?
— Я совершенно въ этомъ увѣренъ. Надобно сказать правду, что въ самыхъ богатыхъ домахъ, сыпля золото, трудно пріобрѣсть такія внимательныя попеченія, какими женщины пользуются въ этомъ заведеніи. Я обѣщаю вамъ, любезный Элліотъ, посѣщать вашу супругу каждое утро, хотя это и не нужно.
Я старался успокоить его и отчасти успѣлъ въ этомъ. Рѣшительный поступокъ жены его, неожиданность этого поступка, глубокая привязанность къ мужу, весьма естественное опасеніе, что въ награду за свое великодушіе она не найдетъ нужныхъ ей попеченій, — все наполнило горестью и скорбію сердце этого несчастнаго молодаго человѣка. Въ то же самое утро, директоръ офтальмической больницы, которому я рекомендовалъ его, сдѣлалъ ему нѣсколько вопросовъ двусмысленнымъ тономъ, обыкновеннымъ, когда докторъ имѣетъ мало надежды, и этотъ тонъ не укрылся отъ проницательности больнаго. Нравственное его состояніе безпокоило меня еще болѣе чѣмъ физическое. Въ немъ замѣтно было отчаяніе неодолимое; видно было, что душа его совершенно пала подъ ударами рока. Мнѣ пришло въ голову, что, если бы онъ могъ видѣть и обнять своего ребенка, это нѣсколько подкрѣпило бы изнемогающія нравственныя его силы.
На другой день утромъ, то было въ воскресенье я, не предувѣдомивъ его объ этомъ, привезъ къ нему маленькаго Генри, и съ удивленіемъ услышалъ, что онъ ушелъ со двора, не дождавшись моего обыкновеннаго посѣщенія. Я пошелъ въ ближнюю церковь, но и тамъ не нашелъ его. Вотъ что онъ сдѣлалъ. Движимый однимъ изъ тѣхъ странныхъ побужденій, которыя раждаются отъ чрезмѣрной горести и обличаютъ нѣкоторое помѣшательство, онъ отправился въ церковь, въ которую ѣздилъ Галлори. Посреди службы, въ минуту отдохновенія, когда прихожане готовились слушать рѣчь пастора, онъ тихонько подошелъ къ Галлори, который стоялъ подлѣ лавки. Элліотъ ударилъ его по плечу, тотъ оглянулся.
— Посмотрите на меня, сударь! вскричалъ Евгеній.
Старикъ не могъ выговорить ни слова, и стоялъ какъ пораженный параличемъ. Элліотъ вышелъ изъ церкви вмѣстѣ съ народомъ. Галлори, идя къ каретѣ, со страхомъ озирался. Вдругъ онъ видитъ Элліота, который ждалъ его на паперти.
— Меня, сударь, зовутъ Элліотомъ, сказалъ Евгеній, жена моя ваша дочь, она умираетъ съ голода въ гошпиталѣ; слышите?
— Элліотъ! Элліотъ! вскричалъ испуганный старикъ; возьмите его! прогоните его! защитите меня!
Лакеи милліонщика оттолкнули Евгенія и посадили Галлори въ карету. Я возвратился уже къ нему въ домъ и ждалъ его съ нетерпѣніемъ, когда онъ пришелъ, окончивъ эту безполезную и безразсудную экспедицію, которую онъ разсказалъ мнѣ въ подробности. Мнѣ не трудно было растолковать ему, что эта странная выходка не можетъ произвести ни какого благопріятнаго вліянія на сердце Галлори.
— О, я знаю, докторъ! Я очень чувствую, что эти вздоръ, нелѣпость! Но что дѣлать! эта идея пришла мнѣ въ голову, и я не могъ устоять противъ искушенія. Мнѣ только хотѣлось, чтобы этотъ человѣкъ меня видѣлъ, услышалъ мои голосъ: слабое, пустое мщеніе; но оно только одно и было въ моей власти. Больше чѣмъ когда-нибудь я чувствую теперь, что все кончено и надежды нѣтъ болѣе ни какой. Я вижу мои жребій въ настоящемъ его видѣ. — Если бы жена моя умерла, прибавилъ онъ съ хладнокровіемъ, которое испугало меня: какое впечатлѣніе произвело бы это на Г. Галлори? Неужели бы онъ уморилъ съ голоду и внуковъ, какъ уморилъ дочь? Неужели ненависть его преслѣдовала бы ее и въ могилѣ? Какъ вы думаете, докторъ?
Онъ говорилъ это такъ спокойно, съ такою обдуманностью, что я сначала не зналъ какъ отвѣчать ему.
— Надобно бы имѣть каменное сердце, чтобы наконецъ не тронуться, сказалъ я потомъ; но для этого, я надѣюсь, не нужно такого ужаснаго происшествія. Поведеніе Галлори противно природѣ и рано или поздо…
Элліотъ покачалъ головою.
— Угрызенія совѣсти будутъ мучить его, какъ скоро онъ останется одинъ; старость, предшественница смертныхъ мукъ, напомнитъ ему, что пора примириться съ совѣстью. Не теряйте же надежды, любезный Элліотъ; страданія ваши слишкомъ сильны, и они не могутъ быть продолжительны. А что касается до вашей супруги, то вы, конечно, слышали что состояніе ея здоровья такъ хорошо какъ только можетъ быть въ это время.
— Первые роды ея были очень трудны.
— Вторые всегда легче.
— Но въ какомъ нищенскомъ убѣжищъ должны мы будемъ помѣстить новорожденнаго!
Разумѣется, что я старался подавать ему неопредѣленныя надежды, которыхъ пустота и невѣрность извѣстны всѣмъ, исключая тѣхъ, кому онѣ нужны. Но было уже поздо, ребенокъ заснулъ у отца на колѣнахъ, я простился съ Элліотомъ и снесъ малютку въ карету.
Мужество Евгенія, которое уже совсѣмъ погасало, оживлялось однако жъ, когда приближилось время родовъ Маріи. Блѣдный, измоченный, онъ прохаживался вдоль и поперегъ передъ больницею наскучалъ безполезными вопросами и ненужными просьбами тѣмъ, которые входили въ домъ или оттуда выходили. Но безпокойство его превратилось въ совершенное отчаяніе, когда швейцаръ, которому его вопросы и просьбы надоѣли, сказалъ, что у жены его открылось сильное кровотеченіе и что жизнь ея въ опасности. Бѣднякъ побѣжалъ ко мнѣ; не заставъ меня дома, онъ пустился искать меня по всѣмъ больнымъ, которыхъ ему могли назвать. Получивъ это печальное извѣстіе, я поѣхалъ съ Элліотомъ въ больницу и оставилъ его въ кабріолетѣ у дверей. Опасенія его были слишкомъ основательны, жизнь госпожи Элліотъ висѣла уже на ниточкѣ. Между-тѣмъ, какъ я, стоя у постели больной, съ горестью смотрѣлъ на эту несчастную жертву, сидѣлка сдѣлала мнѣ знакъ. Я отошелъ съ нею въ сторону, и она сказала мнѣ:
— Вы не знаете, сударь: мужъ этой госпожи, находится въ ужасномъ состояніи. Швейцаръ то и дѣло приходитъ сюда; онъ не знаетъ что дѣлать съ этимъ бѣшенымъ, потому что тотъ хочетъ выломать двери и насильно войти въ больницу. Вы знаете, что постороннихъ мужчинъ сюда не впускаютъ. Вы бы пошли къ нему, а то онъ не вѣсть что надѣлаетъ.
Я сбѣжалъ по лѣстницѣ и тотчасъ увидѣлъ Элліота, который протягивалъ руку за рѣшетку между-тѣмъ какъ городовой (watchman) и швейцаръ силились удержать его и заглушить его крики.
— Жива ли она еще? вскричалъ онъ, завидѣвъ меня издали.
— Да, да, она жива; но крики ваши, любезный Элліотъ, безпокоятъ весь домъ, и если они дойдутъ до нея, это убьетъ ее.
— Такъ она еще жива! Жива! Вы меня не обманываете?
— Вотъ, сударь, сказалъ городовой, прерывая его: онъ со вчерашняго вечера все этакъ здѣсь бунтуетъ.
— Ради Бога, Элліотъ, успокойтесь! Я говорю вамъ, что жена ваша жива.
— Не лучше ли его увести? сказалъ опять городовой: а то онъ переполошилъ всю больницу и швейцаръ ужъ не знаетъ что дѣлать.
— Оставьте меня, оставьте меня здѣсь! Я вамъ дамъ за это все, что у меня есть на свѣтѣ сорокъ фунтовъ стерлинговъ!
— Оставь его, сказалъ я городовому.
— О, благодарю васъ, благодарю васъ за это, докторъ! вскричалъ онъ, и потомъ, обратившись къ полицейскому, онъ сказалъ такимъ горестнымъ тономъ, что сердце мое разрывалось:
— Ради Бога, не трогайте меня! оставьте меня здѣсь! Жена моя тутъ она умираетъ… Но вотъ кто-то идетъ… Стъ!
И дѣйствительно, прислужница, которой я велѣлъ увѣдомить меня тотчасъ, какъ скоро въ пбложеніи госпожи Элліотъ произойдетъ какая-нибудь перемѣна, пришла и сказала мнѣ нѣсколько словъ на-ухо.
— Поздравляю васъ, сказалъ я Элліоту: опасность миновалась, жена ваша будетъ жива.
Онъ крѣпко сжалъ обѣими руками желѣзную рѣшетку, и минутное его молчаніе; показало мнѣ, что онъ возсылаетъ къ небу теплыя молитвы. Черезъ минуту онъ обратился къ городовому, и въ безумной радости крѣпко пожалъ ему руку.
Можетъ-быть, это чрезвычайное волненіе нанесло ему послѣдній ударъ; оно увеличило разслабленіе его глазъ и произвело нравственное потрясеніе, слишкомъ сильное для бреннаго состава человѣческаго тѣла. Я принужденъ былъ три раза пустить ему кровь, и только тогда удалось мнѣ его нѣсколько успокоить. Между-тѣмъ онъ продолжалъ наскучать всѣмъ служащимъ въ Родильномъ Домѣ своими посѣщеніями и безпрерывными распросами, такъ, что тѣ перестали наконецъ отвѣчать ему. Жена моя навѣстила госпожу Элліотъ, которой здоровье поправлялось медленно., тѣмъ болѣе, что безпокойство о мужѣ не давало ей укрѣпиться. Бѣдная женщина, какое зрѣлище ожидало ее дома! Несчастіе столь ужасное, и столь мало заслуженное, побудило насъ удвоить сумму, которую мы собрали для Элліотовъ по подпискѣ, и я отложилъ сто фунтовъ стерлинговъ, какъ вдругъ неожиданное происшествіе измѣнило ходъ горестной драмы.
Однажды, часовъ въ десять утра, когда я сбирайся отправиться къ моимъ больнымъ, человѣкъ подалъ мнѣ нѣсколько писемъ. Торопясь ѣхать, я положилъ ихъ въ карманъ, чтобы прочесть въ кабріолетѣ; но и нѣ показалось, что одинъ большой конвертъ запечатанъ чернымъ сургучемъ. Я вынулъ письма, и началъ ихъ разсматривать. Въ конвертѣ за черною печатью было четыре письма, съ надписями Господину Галлори, Госпожѣ Элліотъ, Генри Элліоту и наконецъ Доктору W***, то есть, мнѣ. Я положилъ остальныя письма опять въ карманъ, какъ жена моя вошла въ кабинетъ, ведя за руку маленькаго Генри. Держа еще нераспечатанныя письма въ рукахъ, я потихоньку вывелъ ее за дверь и заперся. Потомъ трепещущею рукою распечаталъ письмо, адресованное на мое имя. Можно вообразить себѣ мои ужасъ, когда я прочелъ слѣдующее:
"Когда вы станете читать это письмо, добрый, сострадательный докторъ, я буду уже покоиться въ нѣдрахъ земли. Однимъ несчастнымъ на свѣтѣ менѣе, — и только! Богъ, передъ котораго я скоро предстану, надѣюсь, умилосердится надо мною; быть-можетъ, онъ проститъ меня за то, что я прежде назначеннаго мнѣ срока сбросилъ съ себя тяжелое бремя жизни. Я не могъ долѣе жить, я чувствовалъ медленное приближеніе послѣдняго бѣдствія, которое, лишивъ меня зрѣнія, довело бы до крайней нищеты. Я вижу отчаяніе жены моей; знаю, что ей не откуда ожидать куска хлѣба, что ни ей ни сыну моему не осталось болѣе ни малѣйшей надежды.
"О, какъ она меня любила! И я платилъ ей тѣмъ же; другаго я ничего для ней не могъ сдѣлать. Она узнаетъ со-временемъ, что и послѣднее мое дѣйствіе въ жизни было доказательствомъ любви моей къ ней. Отецъ ея ненавидитъ меня одного; я одинъ увлекъ ее въ бездну. Я надѣялся преодолѣть трудности жизни безъ имѣнія, безъ подпоры; я усильно боролся съ злополучіемъ; я ѣлъ черствый и горькій хлѣбъ; я работалъ цѣлые дни, проводилъ безъ сна цѣлыя ночи; тщетно.
"Рокъ былъ сильнѣе меня Надобно уничтожить это препятствіе! Евгеній Элліотъ лишній на свѣтѣ. Вамъ, докторъ, поручаю я сказать Маріи, что меня уже нѣтъ болѣе. Отецъ, конечно, послѣ этого приметъ дочь свою. Я это предчувствую, я въ этомъ увѣренъ. Потрудитесь также передать мои письма господину Галлори и моему сыну. О, лишь бы только сынъ мой не стыдился имени отца своего!
"А Вы, добрѣйшій изъ людей, вы единственный другъ мой, простите мнѣ всѣ огорченія, которыя я вамъ сдѣлалъ. Да вознаградить васъ Богъ за всѣ ваши добрыя дѣла… Послѣдняя мысль моя принадлежитъ вамъ.
«Теперь все кончено, я совершенно спокоенъ. Я уже не боюсь смерти. Я какъ будто уже чувствую гробовую доску, которая прикроетъ мои бренные останки и подъ которой они навсегда успокоятся. Я не боюсь. Нынѣшней ночью, когда свѣча, которая горитъ передо мною, еще не погаснетъ…… О Марія, Марія, увидимся ли мы тамъ?»
Я нѣсколько разъ перечитывалъ это письмо: каждый параграфъ изгонялъ изъ моей памяти предыдущій параграфъ. Я разпечаталъ машинально письмо къ маленькому Генри: въ этомъ конвертѣ были локонъ волосъ и стихъ изъ Библіи, списанный рукою слабою и дрожащею.
"Я желалъ смерти. Зачѣмъ не призвалъ я моего сына! Когда я умру, ты, сынъ мой, похорони меня! Не презирай своей матери. Помни, что она подвергалась для тебя большой опасности, когда носила тебя подъ сердцемъ.
«Похорони меня съ нею въ одной могилѣ. Такъ, милый сынъ мой, пишетъ къ тебѣ отецъ за нѣсколько минутъ до своей смерти. Не забывай этого!»
Я тотчасъ поскакалъ къ несчастному Элліоту: комната его опустѣла съ самаго утра, хозяйка дома была въ большомъ безпокойствѣ, я ничего не могъ узнать о бѣдномъ Евгеніи. На полу валялись исписанныя, изорванныя бумаги; но ничто не показывало мнѣ куда пошелъ онъ. Я, было, хотѣлъ объявить о немъ въ газетахъ; но потомъ подумалъ, что это, можетъ-быть, уже поздо, а между-тѣмъ газета легко можетъ попасть въ руки жены его, и тогда я принесу жизнь ея въ жертву несбыточной цѣли.
Въ полиціи не было о немъ никакихъ извѣстій. На другой день вечеромъ напечатано было, что какой-то молодой человѣкъ утопился въ New River`ѣ, и что по этому самоубійству производится слѣдствіе. Я тотчасъ отправился въ трактиръ того предмѣстья, гдѣ тѣло было вытащено изъ воды. Ужасно сказать, въ какомъ положеніи нашелъ я этого супруга и отца! этого человѣка, который подавалъ нѣкогда самыя блестящія надежды! Тѣло было покрыто мокрымъ платьемъ; глаза раскрытые и какъ-будто стеклянные; руки стиснутыя смертными муками. У меня едва достало силъ сообщить слѣдственному судьѣ тѣ свѣдѣнія, какія были нужны для спасенія его останковъ отъ позорнаго наказанія, опредѣленнаго тѣлу самоубійцъ. Давно уже опасался я этой развязки. Бремя жизни было слишкомъ тяжело для Евгенія. Судьба поставила его на почву, на которой произрастала одна только нищета: онъ могъ пожать одни только злополучія.
Я написалъ къ госпожѣ Элліотъ записку, въ которой, прибѣгнувъ къ невинной лжи, сказалъ, что я видѣлъ ея мужа и что ей нечего объ немъ безпокоиться. Потомъ я съ горестью возвратился домой, сказалъ женѣ нѣсколько отрывистыхъ, печальныхъ словъ и, движимый чувствомъ отвращенія и мести, отправился къ Галлори.
Было восемь часовъ, когда кабріолетъ мой остановился у дверей Элліотова палача.
— Стучи крѣпче! сказалъ я слугѣ.
Молотокъ потрясъ весь домъ: выбѣжалъ лакей, и сказалъ мнѣ, что баринъ его не принимаетъ. Я вошелъ почти насильно, и отвелъ рукою миссъ Гоббли, которая жаловалась на мою наглость. Въ морщинахъ, которыя бороздили это еще молодое лице, ясно были видны всѣ пороки, неразлучныя со скупостью.
— Извините, сударыня, сказалъ я: я непремѣнно долженъ войти, и войду. Я хочу видѣться съ Г. Галлори, и притомъ сейчасъ же!
— Я не понимаю, докторъ, что вы дѣлаете! пробормотала она. Г. Галлори уже отвѣчалъ вамъ…
— О, да полноте ради Бога!…
И я вошелъ въ кабинетъ богача, который, лежа на софѣ, обитой алымъ бархатомъ, казалось, дремалъ. Онъ протеръ глаза, приподнялся немножко, и узналъ меня.
— Что это значитъ, докторъ! вскричалъ онъ съ испуганнымъ и удивленнымъ видомъ. Чего вы отъ меня хотите?
— Вы можете вообразить, что нога моя не была бы у васъ, если бъ я не имѣлъ сообщить вамъ важнаго происшествія, которое касается до васъ. Вотъ письмо къ вамъ.
Онъ увидѣлъ черную печать, поблѣднѣлъ, разкрылъ ротъ, но не сказалъ ни слова. Миссъ Гоббли вошла въ кабинетъ и стала у окна, устремивъ на насъ свои маленькіе, блестящіе глаза.
— Я хотѣлъ бы говорить съ вами однимъ, сказалъ я, указавъ на женщину, которая за мною присматривала.
— Это ни на что непохоже! вскричала она. Я не понимаю какъ вы это терпите.
Но Галлори, замѣтивъ въ моихъ взглядахъ рѣшительность, догадался, что я пришелъ, конечно, не длятого чтобъ шутить. Онъ сдѣлалъ миссъ Гоббли знакъ, чтобы она вышла. Я придвинулъ стулъ къ софѣ Галлори, который устремлялъ на меня испуганные взоры.
— Прочтите это письмо, сказалъ я: читайте!
Онъ взялъ письмо, посмотрѣлъ на черную печать, потомъ на адресъ; потомъ опять перевернулъ письмо, и взглянулъ на меня.
— Вы знаете эту руку?
— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ вполголоса.
— Посмотрите хорошенько, вы ее знаете.
Онъ положилъ письмо на колѣна, долго искалъ въ жилетномъ карманѣ очковъ своихъ, трепещущею рукою надѣлъ ихъ, въ величайшемъ смущеніи опять взялъ письмо и, казалось, разбиралъ адресъ.
— Не знаю! сказалъ онъ наконецъ.
Я молчалъ.
— Это мужская рука, да, точно мужская, сказалъ онъ, поглядѣвъ на меня черезъ очки.
— Сегодня утромъ коронеръ при мнѣ производилъ слѣдствіе о самоубійствѣ. Это до васъ касается.
Письмо выпало у него изъ рукъ. Уста его медленно разкрылись.
— Тотъ, кто къ вамъ пишетъ, въ прошедшую субботу утопился. Сегодня утромъ я видѣлъ его тѣло, на столѣ въ трактирѣ. Потемнѣлые глаза его, стиснутыя зубы, волосы, которые слиплись отъ пота и тины, заставили меня вспомнить о васъ, объ васъ, Г. Галлори, потому что вы его убили. Утопленникъ былъ Г. Элліотъ.
Губы его шевелились, но онъ не могъ вымолвить на слова; физіономія приняла выраженіе отвратительное. Ужасъ, поразившій этого безчувственнаго человѣка, былъ такъ силенъ, что удивилъ меня. Миссъ Гоббли опять на цыпочкахъ прокралась въ кабинетъ, и видъ этой женщины привелъ его въ себя.
— Вонъ, вонъ отсюда! закричалъ онъ.
Это былъ первый признакъ безполезнаго раскаянія, которое цѣлый мѣсяцъ терзало преступнаго старика. Я не заставлю читателя слѣдовать за мною далѣе на этомъ поприщѣ страданій; конецъ его уже близко. Къ чему послужило богатство, которое онъ оставилъ дочери! Жизненныя силы этой молодой женщины были уже истощены, и я тщетно старался ослабить для нея горесть извѣстія, которое долженъ былъ сообщить ей, и тоску одиночества. Она умерла отъ воспаленія въ головѣ, недѣли черезъ двѣ послѣ отца своего, котораго разбилъ параличъ. Уныніе, изнеможеніе ея, походили на летаргію; она почти не жила, и смерть для нея была Божескою милостью. Пользуя, и поперемѣнно присутствуя при послѣднемъ издыханіи всѣхъ дѣйствующихъ лицъ этой мѣщанской трагедіи, которая никогда не изгладится изъ моей памяти, я видѣлъ какъ они, одинъ за другимъ, сходили въ могилу, которую приготовилъ Элліотъ. Судьба, Немезида древнихъ, страшно исполнила свое дѣло. Неизцѣлимыя душевныя муки, набожность, исполненная угрызеній совѣсти и раскаянія, физическія страданія, которыя еще болѣе раздражали его, сдѣлали кончину Галлори ужасною. Стрѣла равно поразила и виновнаго и невиннаго. Марія, передъ смертью, едва имѣла силы прижать къ груди своей маленькаго Генри, который и понынѣ живетъ въ Лондонѣ, получивъ въ наслѣдство все имѣніе своего дѣда и, конечно, не безъ чувства будетъ читать эти подробности.
"Библіотека для Чтенія", т 19, 1836