Константинополь
Очерк М. Клоковой.
На востоке Балканского полуострова, там, где он, выступая клином, отделяет Черное море от Мраморного, на берегу живописного Босфора, стоит столица турок, Константинополь. Голубой пролив тянется на 30 верст, извиваясь среди ярко-зеленых берегов, и открывается в море широкой рекой, разделяя на две части красивый гористый морской берег.
Здесь, у устья его, каждый вечер скопляются десятки судов. По турецким законам, ни одно судно не может войти в Босфор после захода солнца. Ночью вход в него воспрещен, и все корабли, пришедшие вечером к проливу, останавливаются на ночь в море, чтобы утром с первыми лучами солнца двинуться дальше.
Интересную картину представляет море у Босфора утром. Целой стеной стоят у устья его всевозможные пароходы с громадными трубами, мачтами разноцветными флагами. Все уже готовы двинуться с места. На палубах суета и оживление — ожидают восхода солнца. Вот заалело небо над Босфором, зарумянились вершины гор. Зазвучали бесчисленные свистки. Вся живая, волнующаяся стена пароходов двинулась и стала приближаться ко входу в Босфор, украшенному с обеих сторон мрачными крепостями, протянувшими в пролив черные жерла пушек.
Живой, извилистой каймой тянутся берега Босфора веселые, кудрявые, утопающие в зелени. Холм за холмом, долина за долиной, одна другой красивее, одна другой живописнее, открываются глазу, а среди них, словно игрушечные, деревушки то утопают в густых садах, то выбегают на простор, на берег к самым волнам. Еще до Константинополя берега начинают пестреть бесчисленными пригородами и предместьями, раскиданными прихотливо по бархатно-зеленым холмам.
Вот замелькали султанские дворцы. Тут уже начинается Константинополь. Сжатый берегами Босфор врезывается в сушу длинной извилистой бухтой Золотой Рог, которая делит на две части громадный город, растянувшийся вверх от самых вод пролива.
Это какой-то сказочный, волшебный город. На зеленых холмах, над голубой гладью Босфора, высятся восхитительные, причудливые постройки: дворец над дворцом, купол над куполом, один другого чудеснее, один другого прихотливее. Легкие, изящные, словно не руками человека созданные замки сбегают к самым водам; целый лес белоснежных колонн купается в море, серебристые иглы минаретов уходят в голубое небо. Шапки тополей и стрелы кипарисов, разноцветный мрамор и легкое кружево резьбы, волны цветов и плюща и группы маленьких, похожих на кубики, ярко окрашенных домиков.
А внизу, в лазурном заливе, шумят пароходы, развеваются разноцветные флаги, снуют сотни рыбачьих лодок, плавно покачивают белыми крыльями парусные суда, и все это залито ослепительно-ярким южным солнцем.
Когда-то в давние времена Константинополь принадлежал грекам и был главным городом великой Византийской империи; но в 1453 году его завоевали турки, и он сделался их столицей.
Здесь живут в своих великолепных дворцах султан и вся придворная знать; здесь находятся все высшие государственные учреждения. В гавани Константинополя съезжаются торговые суда всех стран; купцы со всего мира по удобному водному пути везут сюда свои товары, заполняя ими турецкие магазины, и здесь ключом кипит торговля, превращая город в громадный европейский рынок.
Торговая часть города, расположенная за „Золотым Рогом“, начинается у самого его берега грязными кривыми уличками Галаты и идет кверху по холмам, переходя в нарядный квартал „Перы“. Чистые улицы, бульвары, красивые многоэтажные здания, театры, рестораны, блестящие магазины и целые толпы нарядных европейцев, — все это сосредоточено в небольшом уголке, поднимающемся высоко над бухтой. „Пера“ мало отличается от любого европейского города. Здесь собралось все, что есть культурного и аристократического в Константинополе. Шумная, разношерстная, хотя щеголеватая толпа кипит на улицах, но все здесь прилично, всюду чувствуется чистота и порядок.
Но чем ближе к набережной, тем беспорядочнее и кривее улицы, тем меньше в них европейского.
Вот кончаются чистые здание Перы, и начинается Галата, — самая шумная торговая часть города, самая крикливая и беспорядочная. Узкие, извилистые улицы и переулочки колесят в какой-то непрерывной путанице. Ни порядка, ни плана невозможно уловить в этом спутанном клубке вечно журчащих бесконечным человеческим потоком улиц. Здесь — все, от чего отгородилась нарядная Пера, все, что резко бьет в глаза, что кричит и шумит и оскорбляет чистоту и порядок.
Узкие улицы кажутся какими-то щелями от высоких многоэтажных домов. Бесчисленные лавки открыты и днем и ночью. Торгуют всем и всюду, каждый клочок земли, каждый уголок занят торговлей. В каждом доме по нескольку лавок, все они стеснились в каком-то непостижимо странном соседстве, и как будто давят друг друга, спеша наперерыв одна перед другой выставить напоказ свои разнокалиберные товары. Тут и меха, и хлеб, и обувь, и овощи. Мясная лавка рядом с магазином золотых вещей, пекарня рядом с старым платьем, табак и кукуруза, чай и сапоги. Кофейни, цирюльни, харчевни кипят народом, воздух наполнен всевозможными запахами. Пахнет горячим хлебом, кожей, бараньим салом, жареной рыбой, табачным дымом и всевозможными отбросами, которыми покрыта дорога.
Пестрая толпа живым крикливым потоком движется по улице. Тротуаров почти нет, вместо них узенькие тропки, на которых едва могут разойтись двое.
Улицы часто не шире двух саженей, и весь поток толпы движется посредине. Тут едут экипажи, ходит трамвай, ползут нагруженные возы, скачут верховые, медленно идут, помахивая короткими хвостиками, маленькие ослы, утопающие под целыми горами навьюченных тяжестей; шаг за шагом двигаются элегантные коляски, осторожно провозя через загроможденную улицу богатых, окутанных белыми вуалями турчанок; мечутся, как угорелые, газетчики, пронзительно выкрикивая название газет, толкаются продавцы спичек и безделушек, сшибают с ног чистильщики сапог, дергают за платье нищие, путаются под ногами собаки, целые стаи собак, которыми буквально запружены все турецкие улицы. И среди невообразимого хаоса движутся целые сотни людей, лавируя каким-то чудом под ногами лошадей и под колесами экипажей. Пестрая разнокалиберная толпа, разноязычный неумолкаемый говор, хлопанье бичей, рев ослов и вой собак, яркость и бесконечное разнообразие костюмов, целое море красных, белых и зеленых голов, черные, белые и желто-бронзовые лица, — как будто собрались на эту узкую улицу люди со всех уголков земного шара, и каждый принес с собой все особенности, все свойства своей национальности. Здесь никому нет дела до другого, никто здесь не подделывается под общий лад. Здесь все ново, все оригинально, каждая новая фигура — интересная новость, каждое новое лицо — неожиданный сюрприз.
Вот толпа загорелых турок в черных сюртуках и красных фесках; вот красивый молодой еврей в длинном кафтане, отделанном мехами, и в обмотанной пестрым платком феске; вот черноглазый смуглый грек в расшитой куртке, из-под которой спускается почти до колен белая оборка. Вот среди общей суматохи медленно движется толстая фигура пожилого турка; на нем широкие синие шаровары, обмотанные у пояса пестрой шалью, шитый золотом красный чекмен с длинными висячими рукавами и щегольские расшитые сапоги. Осанка у него гордая, поступь спокойная: идет и дела ему нет до того, что почти над самой его головой движется целая гора нагруженных ящиков, из-под которых еле виднеется изогнувшаяся донельзя исполинская фигура носильщика-гамала. — „Хатле! хатле!“ (берегись!) раздается пронзительный крик, и потный красный турок в сбившейся на бок феске врывается в толпу, неистово махая красным флагом. Это проводник, очищающий дорогу трамваю; он всегда бежит впереди вагона, расталкивая народ, так как иначе трамваю не пришлось бы двинуться с места.
Толпа отступает к сторонам улицы, люди сталкиваются, задевают друг друга, крича и жестикулируя, и снова бегут, без видимого усилие ныряя в этом водовороте движения.
Широким, перекинутым через Золотой Рог, мостом Галата соединяется со Стамбулом, который раскинулся между „Золотым Рогом“ и Босфором. Это специально турецкая часть. Греки, сербы, македонцы, армяне и здесь конечно встречаются на каждом шагу, но все истинно турецкое сосредоточилось здесь; все, что накопил правоверный турок, веками освященным обычаем, все собрано здесь, в этом старинном городе.
Деревянные разноцветные домики, узкие и высокие, как башни, словно насыпаны кучками на холмах Стамбула. Кровли, стены, фасады, навесы, все сгрудилось, сжалось, слепилось. И над этой хаотической массой бесформенных построек то тут, то там подымаются величественные куполы мечетей, с изящными тонкими минаретами и сияющими на солнце полумесяцами. Узкие, кривые улицы как будто случайно пролегли среди нагроможденных в кучи домов и запутались в нескончаемый клубок. Они то лепятся по крутизне, то сбегают вниз, то суживаются до того, что проходить по ним можно только пешеходам. Дворцы, мечети, старинные памятники, фонтаны, кладбища, гигантские рынки, — все это нестройно и хаотически перемешано с неуклюжими домами, с безобразными лавченками и хибарками.
Улицы в Стамбуле почти всегда полны народом. Это происходит оттого, что вся жизнь горожан вынесена наружу. Узенькая улица залита ярким солнцем, всюду народ, окна в домах открыты, и большею частью совершенно не имеют стекол; в неприглядных лавченках продают зелень, овощи, фрукты, восточные лакомства, мясо, живность. Все выставлено наружу и печется на солнце. Портные, сапожники, лудильщики непринужденно расселись на земле под навесами и, разложив кругом себя материал, медленно, не спеша, работают. На улице оживление и шум, но не слышно ни ссор, ни драк, полиции не видно. Турки не любят скандалов и даже среди сутолоки и суматохи умеют соблюдать порядок.
Спокойно идут они по своим делам. Равнодушные, невозмутимые лица, ленивые движения, медленная походка. Вот несколько турчанок, закутанных, как куклы, в широкие плащи. Лица закрыты, и только черные глаза блестят из-под надвинутых покрывал. Они беззаботно болтают, с любопытством оглядываются по сторонам, смеются и кладут в рот сласти. Видно, что им нечего делать и некуда спешить. Широкоплечий, коренастый турок, в грязной, распахнутой на груди рубахе, припал к струящемуся из каменной стены фонтану и жадно пьет, обливая обнаженную, загорелую грудь; около него дремлют запряженные волы. Вдоль улицы идут, вздымая облако пыли, сбившиеся в кучу овцы, рядом степенно выступает оборванный погонщик в побелевшей от пыли феске. Четверо полуголых гамалов, почти пригнувшись к земле, тащат все вместе какую-то страшную тяжесть. Пыль, жара, духота; солнце печет нестерпимо, но турки очевидно не очень тяготятся этим. Они целой группой расселись под навесом кофейни и вот уже несколько часов курят свой кальян, блаженно жмурясь от удовольствия. Тут и молодежь и почтенные отцы семейств; все сидят, лениво полуразвалившись, с спокойными, полными достоинства лицами. Блестят на солнышке расставленные на земле стеклянные сосуды наргилле[1], дымятся в руках трубки с длинными, аршина в два, мундштуками. Ароматный дым приятно туманить голову.
А из кофейни раздаются громкие гортанные выкрики: это рассказчик увеселяет собравшихся там гостей. Гости сидят в полутемной низкой комнате на широких, мягких диванах, расставленных по стенам, медленно прихлебывают черный кофе из крошечных хрупких чашечек и слушают. В середине помещается сказочник. Он рассказывает анекдоты или сказки о древних героях, войнах, о славных калифах, — и говорит громко, торжественно, дополняя свою речь жестами и мимикой. Иногда в кофейню заходит группа оборванных музыкантов, которые выводят на длинных тонких дудочках какую-то странную хриплую мелодию; случается, что забредет певец, и тогда гости слушают монотонную тягучую песню. Им все равно, песня ли, сказка ли, был бы только спасительный кальян да кофе, да хоть какое-нибудь развлечение. Здесь, в этой пропитанной дымом комнате, турок чувствует себя самым счастливым человеком, и он не пропустит ни одного дня, чтобы не доставить себе удовольствие побывать в кофейне. Даже самый бедный гамал, который работает с утра до ночи, как ломовая лошадь, не может устоять против искушение и в свободную минуту непременно забежит в кофейню, чтобы затянуться раз-другой дешевым табаком.
Кофейни попадаются на каждом шагу; есть шикарные для богачей, есть попроще, и совсем дешевые — для бедняков, грязные, тесные, прокопченые. Здесь с утра до вечера толпятся оборванцы, лакомясь отвратительным кофе и отравляя себя скверным табаком. Они целыми партиями сидят и лежат у входа на земле, распластавшись в самых разнообразных позах, выставив под лучи солнца едва прикрытые лохмотьями, черные от загара тела.
Вот откуда-то потянуло прохладой на жаркую улицу. Недалеко кладбище. Оно расположилось по одну сторону дороги. Никакой изгороди. Только темная стена кипарисов, да мелькающие среди них белые камни говорят о том, что здесь приют мертвых.
Хорошо на турецком кладбище. Тихо, прохладно. Неподвижно, как свечи, стоят высокие кипарисы, и в тени их зеленые холмики, украшенные белыми каменными колонками, по две над каждым холмиком. Сверху на колонках высечены тюрбаны[2], иногда окрашенные в красный или зеленый цвет; или же ремесленные орудия, которыми работал покойник при жизни. Пышный ковер цветов устилает кладбище. То тут, то там, среди могильных плит, мелькают фигуры турчанок, закутанные с ног до головы в свои широкие плащи.
Целыми группами встречаются турецкие женщины на кладбищах. Это самое любимое место их прогулок. Здесь приятно отдохнуть в прохладной тени на свободе; здесь даже можно поднять спущенное на лицо покрывало, не боясь, что попадешься кому-нибудь на глаза. Живых здесь нет, а мертвые не осудят.
Жизнь турчанки страшно скучна и однообразна. Суровый закон Корана с незапамятных времен отнял у нее свободу. Только дома, на своей половине, она может вести себя так, как ей хочется. Везде же в других местах она должна постоянно подчиняться всевозможным правилам, стесняющим ее свободу. Женщина, по турецким законам, не должна бывать в обществе мужчин. Все общественные места для нее закрыты. В трамваях, на пароходах, в вагонах железных дорог для женщин устроены специальные отделения, где они помещаются особо от мужчин. Посторонний мужчина не должен видеть открытого лица турчанки, и потому на улице она обязана кутаться в покрывало. Впрочем в последнее время обычай закрывание лица не исполняется так тщательно. Если турчанка побогаче да пообразованнее, она вместо непроницаемого покрывала носит уже вуаль, которая позволяет свободно видеть все черты. Но все-таки она держится подальше от мужчин и живет обособленной тесной жизнью своего гарема.
Гарем — это женская половина дома, устроенная совершенно отдельно от мужской. Здесь в полутемных комнатах, устланных коврами, с мягкими диванами вдоль стен, проводит время жена зажиточного турка. Дела у нее немного. Заказать кушанья, распорядиться по хозяйству, присмотреть за прислугой — вот и вся ее работа. Скучно, однообразно тянется длинный день турчанки. Некуда девать время, нечем заняться. Книг, кроме плохих романов, у нее нет, да и не всякая любит и умеет читать. И вот она отправляется в гости, пешком, или в легкой коляске. Целые часы проводит она у своей знакомой в гареме, болтая, куря и поедая сласти. Иногда целой компанией отправляются турчанки за город, захватив с собою ковры и подушки, и подолгу проводят там, развалившись где-нибудь в тени прохладной рощи, или идут в общественную баню, которая заменяет им и общество и клуб.
По закону Магомета, каждый правоверный может иметь по нескольку жен, но в последнее время этот обычай почти не применяется. Содержать большую семью дорого и хлопотливо.
Турчанки уже не довольствуются прежней несложной обстановкой и не хотят уже носить старинных костюмов. Современная богатая турчанка уже ни за что не наденет на себя шаровар и яркого старинного кюмлека[3]; она старается одеться по-европейски, любит наряжаться и следит за модой.
В гареме вместе с матерью живут и дети: мальчики до семи лет, а девочки до выхода замуж. После семи лет, мальчики помещаются вместе с отцом на мужской половине.
Здесь — те же просторные, устланные коврами комнаты, те же широкие диваны с горами подушек. Ни стульев, ни кроватей не существует, их заменяют удобные мягкие диваны; днем на них сидят, ночью спят. Иногда же на ночь просто постилают на пол мягкие тюфяки, которые утром убираются в устроенные в стенах шкафчики. Теперь далеко не все турки живут так просто; богачи заводят себе комнаты, обставленные на европейский лад, с паркетным полом и дорогой мебелью. Но все-же до сих пор старинный турецкий обычай жизни в Стамбуле в большом почете.
Вот зажиточный турок, живущий по старым обычаям, принимает гостей. Гости, в ожидании обеда, расселись на диванах, поджав под себя ноги. Отворяется дверь, и входит несколько слуг, неся тазы, полотенца и высокие медные кувшины. Гости подставляют руки, один слуга поливает на них воду, другой подает полотенце. Обряд омовения совершается молча, торжественно, не спеша. Потом к дивану подставляют маленький столик, и на него ставятся кушанья: жареная баранина с рисом, дичь, рыба с изюмом, кислое молоко с медом, свежие и варенья овощи, фрукты. Нет ни ложек, ни вилок, ни ножей, но гости не смущаются этим: они преспокойно разделяют мясо руками и кладут его пальцами в рот. А жидкие кушанья ловко поддевают куском хлеба, который обыкновенно подается в виде тонких больших лепешек. После обеда, крошечными глотками пьют черный кофе, или отдыхают, покуривая трубки. Иногда же вместе с хозяином отправляются в кофейню или цирюльню, поглядеть на людей, послушать новости.
Турок вообще мало бывает дома. Скучный дом, лишенный уюта, не манит его; его тянет на улицу, в общество. Он проводит массу времени в кофейне — за трубкой или за шашками, или в цирюльне, где он всегда найдет целое общество праздных знакомых. Несколько раз в неделю он отправляется в баню.
Магометанская религия предписывает всем верующим частые омовения тела, и потому каждый турок, богат он или беден, считает своим долгом бывать в бане как можно чаще.
Большие богачи устраивают в своих дворцах собственные бани, обставленные с большой роскошью; но много в Стамбуле и общественных бань — для зажиточных, с мягкими диванами и толпой слуг, и — для бедняков — с простым каменным полом и шайкой воды. Бедняку, конечно, некогда блаженствовать в бане, да и не велико удовольствие мыться на грязном каменном полу. Другое дело баня для богатого.
Сначала турок входит в большую круглую комнату; это раздевальня. Окна устроены наверху в куполообразном потолке; кругом широкие диваны, устланные белоснежными простынями. К вошедшему турку тотчас же бросается несколько слуг и, поместив его на диване, начинают раздевать; потом его ведут в покрывале в баню. Это — такая же круглая комната с мраморным полом. Наверху в высоком куполе цветные стекла, посредине пола большой бассейн. По стенам вокруг всего зала идут мраморные ниши; из каждой ниши струится фонтан теплой воды, которая, журча, разбегается по мраморному полу. Освобожденный от покрывал, турок ложится прямо на пол под струю воды и лежит так иногда больше часа, нежась от приятного тепла. Банщики сперва окутывают его мыльной пеной, потом начинают делать массаж; сначала легко растирая тело, они постепенно ускоряют движение и, наконец, начинают работать так усердно, что тело турка вертится в их руках, как мячик. Кажется, что у него не останется ни рук, ни ног.
Но банщики знаю свое дело; они ни разу не причинили даже легкой боли. Турок нежится от наслаждение и от приятной истомы, охватившей все тело. Его снова укрывают покрывалами и водворяют на мягкий диван; тут для него начинается новое бесконечное наслаждение. Ему приносят кальян и он затягивается любимым душистым табаком. Легкие покрывала ласкают тело, изнеженное теплотой и массажем, табачный дым туманит голову. Тут же к его услугам всевозможные прохладительные напитки, восточные сладости и душистый кофе. Час за часом лежит таким образом турок, отдаваясь неге и забывая обо всем на свете, и иногда идет снова мыться.
Конечно, далеко не всем живется в Стамбуле так легко и беспечно. Мрамор и ковры, мягкие диваны и душистый кальян, толпы слуг и целые дни свободного времени — все это существует только для богачей. В Стамбуле миллионы бедняков, которые и понятия не имеют о подобных удовольствиях.
Полунагие, грязные, одетые в самые фантастические лохмотья, в рваных, перевязанных грязными тряпками фесках, они толпятся на базарах, на набережных, у пароходных пристаней, предлагая свои услуги, готовые взяться за всякое дело, лишь бы заработать грош.
Вот двое оборванцев уселись на широких ступенях мечети: грубые, исхудалые лица, разноцветные лохмотья, равнодушные, добрые глаза. Один медленно жует лук, закусывая жесткой, как камень, лепешкой, другой откинулся назад и смотрит вдаль.
Турок терпелив, он покорно переносит все несчастья и не сетует на судьбу. Есть ли у него работа, или нет, ждет ли его жена с кучей голодных ребят где-нибудь в грязном отгороженном углу, который служит ей гаремом, или он совсем не имеет крова и куска хлеба, — он всегда спокоен и молчалив, и по его мирному, доброму лицу не узнать ничего. Сейчас он спокойно жует свой скудный завтрак, через минуту так же спокойно взгромоздит себе на спину страшную тяжесть и потащит ее через весь город под лучами палящего солнца.
В Стамбуле почти не пользуются лошадьми для перевозки тяжестей; для этой цели там употребляют бедняков, готовых броситься на какую угодно работу, — и по улицам с утра до вечера ползают изогнувшиеся под целыми возами тяжестей, полуголые „гамалы“. Целые толпы всякого бездомного люда ютятся около мечетей. Странники, прохожие, нищие, пришедшие из деревень крестьяне, не имеющие пристанища, смело идут в мечеть, складывают там в углах свой скарб и отправляются по своим делам, уверенные, что в святом месте все останется в целости. Константинопольские мечети часто буквально загромождены всяким хламом, котомками, ящиками, узелочками, и никогда не бывает случая, чтобы там пропала хоть одна нитка.
На широких дворах больших мечетей всегда оживление. Во всех уголках двора, на каменных плитах расположились бедняки. Здесь они проводят ночи, отдыхают, обедают, здесь моются у большого, устроенного в середине двора фонтана. Здесь они чувствуют себя свободно и спокойно, как дома.
Мечетей в Константинополе очень много. Громадные, величественные, старинные и новые, они разбросаны по всему Стамбулу, по всем его узким улицам. Самая знаменитая старинная мечеть Айя-София совершенно потонула в бесчисленных пристройках. — За целой грудой прилепившихся к ее стенам неуклюжих хибарок и лавченок совершенно не видно стен храма, и только громадный полосатый купол, царствующий над массой домов, да стройные минареты говорят о том, что это Айя-София.
Святая София — это дивный по красоте старинный храм, оставшийся еще от времен Византии и превращенный после завоевание Константинополя в турецкую мечеть. Незаметная, вся застроенная снаружи, она поражает своей красотой и великолепием внутри.
За массивными дверями, увешанными полинявшим красным сукном, открывается громадное пространство, увенчанное легким, уходящим в высь куполом, который опирается на прозрачное кольцо полукруглых окон, льющих кругом мягкий голубоватый свет. Этот чудесный голубой свод поддерживается целой массой великолепных мраморных колонн, расположенных в два яруса один над другим. Пол и стены сделаны из мрамора.
„Из мрамора вырезан и крытый павильон падишаха, и обширная галлерея для певчих, и изящная, будто бы кружевная, лестница кафедры, и усыпальница султанов. Сам кажешься себе таким ничтожным, подавленным среди колоссальных размеров храма. Голос человека словно боится нарушить торжественное безмолвие. Взамен икон, развешаны кое-где по стенам и аркам круглые черные щиты и зеленые таблицы, исписанные золотыми строками Корана, да древние ковры Мекки, расшитые шелками по зеленому фону. На одном из старых полинявших ковриков молился, по преданию, сам Магомет. Множество железных прутьев и цепей спускаются сверху, и над всею обширною площадью храма, довольно низко над полом, почти сплошь висят деревянные треугольники, круги, многогранные звезды, увешанные многими тысячами самых невзрачных бесчисленных лампад“[4].
Но все эти грубые, безвкусные украшение как-то теряются в этом необъятном дивном здании; они стушевываются и пропадают, и остается только впечатление чего-то великого и покоряюще-прекрасного.
А кругом расстилается убогий, сутолочный Стамбул, заслонивший безобразными кривобокими постройками величественную громаду храма. Вьются грязные кривые улицы, шумит растянувшийся по дороге базар с суетливой толпой, с криком и гомоном, с запахом харчевен и пекарен. Открытые спереди палатки блестят горами бесчисленных товаров. В тени растянутых полотен и гигантских белых зонтиков сидят над товарами темнолицые продавцы. Яркие ситцы, фрукты, овощи, медная посуда, ковры, топоры, пилы, оружие, карточки с изречениями из Корана, — все это рассматривают снующие пестрой толпой покупатели. Кричат, расхваливая свои товары, подвижные греки; спокойно сидят, поджавши ноги, продавцы-турки; бродят бесчисленные нищие. Базар шумит, движется, блестит всеми красками.
Медленно тянется длинный, томительно-жаркий день. Солнце начинает клониться к горизонту и тихо потухает, играя розовым блеском на полумесяцах мечетей. В темнеющем воздухе раздается протяжный певучий крик муэдзина, призывающий верующих к молитве. Пора кончать работу. Продавцы поднимаются с своих мест. Черноглазый сапожник бросает ковырять жесткую чувяку[5] и сгребает в кучу расставленную для продажи обувь. Громадный бородач, в большой грязной чалме, медленно освободив из-под себя ноги, осторожно собирает разложенные на циновке амулеты и бусы. Фесочный мастер уносит свою металлическую тумбочку и утюги. В быстро наступившей темноте хлопают ставни и двери, щелкают замки. Базар затих. Целыми группами тянутся в темноте люди, освещая себе дорогу маленькими фонариками, спеша после длинного жаркого дня домой или в кофейни, которые еще долго блестят огнями и шумят, нарушая покой затихших темных улиц.
Примечания
- ↑ Наргилле — так называется в Турции и Персии особый прибор для курение табаку. Он состоит из трубки, которая при помощи длинного рукава сообщается с сосудом с водой. Таким образом дым проходит сначала через воду, охлаждается и уже только после этого поступает в рот. С наргилле сходен кальян.
- ↑ Тюрбан, или чалма, — головной убор на Востоке; состоит из какой-нибудь материи, обернутой вокруг головы. На памятниках тюрбан высекается из камня.
- ↑ Кюмлек — длинная, разрезанная спереди рубаха из яркой материи.
- ↑ Е. Марков.
- ↑ Чувяки — туфли.
