КОНЕЦЪ ПУТИ.
правитьРазсказъ Киплинга.
правитьЧетыре человѣка, которымъ теоретически, казалось бы, принадлежатъ «жизнь, средства и возможность быть счастливыми», сидѣли за столомъ и играли въ вистъ. Термометръ показывалъ сто одинъ градусъ жары. Въ комнатѣ было такъ темно, что едва можно было различать фигуры картъ и блѣдныя лица играющихъ. Дырявое, старое, коленкоровое бѣлое опахало лѣниво качалось, приводя въ движеніе разгоряченный воздухъ. За стѣнами стоялъ туманъ, какой бываетъ въ Лондонѣ въ ноябрьскій день. Не видно было ни неба, ни солнца, ни горизонта, а кругомъ стлалась только темно-красная знойная мгла. Можно было сказать, что земля умирала отъ апоплексическаго удара.
По временамъ, безъ всякаго вѣтра и предостереженія, поднимались тучи пыли и, покружившись надъ вершинами деревьевъ, снова садились на землю. Затѣмъ, эти же самыя пыльныя тучи, крутясь какъ черти, неслись на нѣсколько миль по долинамъ, гдѣ, кромѣ длинной желѣзнодорожной насыпи, нѣсколькихъ мазанокъ, груды рельсъ и шпалъ да бенгало изъ четырехъ комнатъ, въ которомъ помѣщался инженеръ, завѣдывающій постройкою казенной гандгарійской желѣзной дорогой, ничто не задерживало ихъ.
Четыре игрока, одѣтые только въ самое необходимое ночное бѣлье, играли въ вистъ и страшно ссорились. Вистъ — ужъ такая игра, что люди могутъ ссориться за ней. Моттранъ, землемѣръ на индійской службѣ, проѣхалъ верхомъ тридцать миль, да по желѣзной дорогѣ сто миль, съ своего отдаленнаго поста, выѣхавъ наканунѣ вечеромъ; Лаундесу, гражданскому чиновнику въ департаментѣ иностранныхъ дѣлъ, удалось оторваться на нѣкоторое время отъ жалкихъ интригъ одного обѣднѣвшаго туземнаго государства, король котораго то низкопоклонничалъ, то задиралъ носъ, смотря потому, сколько могъ собрать съ трудящихся землепашцевъ и жалкихъ погонщиковъ верблюдовъ. Сперстау, желѣзнодорожный врачъ, оставилъ пораженный холерой лагерь Кули для того, чтобы впродолженіи сорока восьми часовъ побыть съ бѣлыми людьми. Гуммиль, мѣстный инженеръ, былъ хозяинъ дома. Онъ всякое воскресенье принималъ у себя своихъ друзей. И если кто-нибудь изъ нихъ не являлся, онъ телеграфировалъ по послѣднему адресу, чтобы узнать, живъ или нѣтъ отсутствующій? На востокѣ почти нѣтъ такихъ мѣстъ, гдѣ было бы гуманно терять своихъ знакомыхъ изъ виду, хотя бы на одну недѣлю.
Игроки не отличались особенной любовью другъ къ другу и ссорились, лишь только встрѣчались; но они хотѣли видѣть другъ друга, какъ люди, лишенные воды, хотятъ пить. Это были одинокіе люди, понимающіе все ужасное значеніе одиночества. Всѣ они были моложе тридцати лѣтъ — года, вовсе не располагающіе человѣка къ сознанію своего одиночества.
— Фу, какая жара, — проговорилъ Сперстау, окончивъ второй робберъ и вытирая потъ съ лица.
— Терпите, что же дѣлать! Не знаю, хватитъ ли у насъ содовой воды на сегодня, — сказалъ Гуммиль.
— Однако, плохо вы насъ угощаете! — проворчалъ Сперстау.
— Что же дѣлать! Я и писалъ, и телеграфировалъ; но поѣзда неправильно теперь приходятъ. На прошлой недѣлѣ весь ледъ растаялъ… какъ извѣстно Лаундесу.
— Очень радъ, что меня не было. Но если бы я зналъ, я могъ бы послать вамъ льду.
— Пфу, какъ жарко, просто нѣтъ мочи играть съ такими игроками!
Это было сказано Лаундесу, который только засмѣялся. Онъ за игрой всегда ругался.
Моттранъ всталъ изъ-за стола и посмотрѣлъ въ щель ставни.
— Что за пріятный денекъ! — сказалъ онъ.
Присутствующіе зѣвнули всѣ заразъ и пошли осматривать имущество Гуммиля — его ружья, разорванныя книги, сѣдла, сбрую и такъ далѣе. Они десятки разъ видѣли все это и прежде, но, теперь имъ рѣшительно нечего было дѣлать.
— Ничего новаго не получали? — спросилъ Лаундесъ.
— Газету Индіи за прошлую недѣлю и вырѣзку изъ англійской газеты. Мнѣ прислалъ отецъ. Довольно интересно.
— Что-нибудь о тѣхъ лицемѣрахъ, которые именуютъ себя членами парламента? — спросилъ Сперстау, читавшій газеты, когда имѣлъ возможность получать ихъ.
— Да. Вотъ послушайте! Это по вашему адресу, Лаундесъ. Депутатъ говорилъ рѣчь своимъ избирателямъ, и вотъ выдержка изъ нея: «Я, не колеблясь, утверждаю, что гражданская служба въ Индіи есть охрана, дорогая охрана англійской аристократіи. Что пріобрѣтаетъ демократія, что пріобрѣтаютъ массы отъ страны, которую мы постепенно завоевали? Я отвѣчаю — ровно ничего. Страну эксплуатируютъ только ради интересовъ аристократіи. Индійская администрація старается увеличить доходы и избѣгнуть разслѣдованій о ея способахъ дѣйствій, да скрыть, какимъ образомъ она заставляетъ несчастнаго землепашца платить своимъ потомъ за окружающую его роскошь». Гаммиль махнулъ газетой надъ головой. — «Слушайте! слушайте!» — вскричалъ онъ.
— Я бы отдалъ, — задумчиво проговорилъ Лаундесъ. — Я бы отдалъ свое жалованье за три мѣсяца этому господину за то, чтобы онъ прожилъ со мной одинъ мѣсяцъ и посмотрѣлъ бы, какъ обдѣлываетъ дѣла свободный и независимый туземный принцъ. Старый Тимберсаидсъ — онъ прозвалъ такъ одного почтеннаго и увѣшаннаго орденами принца, — всѣ жилы вытянулъ у меня на этой недѣлѣ, прося денегъ. Наконецъ, онъ дошелъ до того, что послалъ мнѣ въ залогъ одну изъ своихъ женъ!
— Ну что же, это очень хорошо! И вы взяли ее? — спросилъ Моттранъ.
— Нѣтъ, и теперь жалѣю объ этомъ. Хорошенькой, маленькой женщинѣ очень хотѣлось остаться у меня и избавиться отъ несчастнаго положенія многочисленныхъ королевскихъ женъ. Его возлюбленнымъ уже цѣлый мѣсяцъ какъ не покупалось новыхъ нарядовъ, а старику хочется выписать изъ Калькутты новый экипажъ съ серебряными колесами и серебряными фонарями и тому подобныя разныя глупости. Мнѣ хотѣлось втолковать ему, какъ онъ тратилъ въ эти двадцать лѣтъ свои доходы, и что ему слѣдуетъ быть поскромнѣе. Но онъ не могъ этого понять.
— Да вѣдь у него есть подъ дворцомъ наслѣдственная сокровищница. Тамъ хранится навѣрное милліона на три драгоцѣнныхъ камней и монеты, — сказалъ Гуммиль.
— Заставьте-ка туземнаго принца растратить свои фамильныя сокровища! Священники дозволяютъ это только въ самомъ крайнемъ случаѣ. Старый Тимберсаидсъ прибавилъ еще въ продолженіе своего царствованія къ этимъ сокровищамъ съ четверть милліона.
— Какая же причина безпорядковъ? — спросилъ Моттранъ.
— Положеніе народа ужасное. Иногда сборщики податей ждутъ, чтобы у верблюда родился верблюженокъ, и тогда угоняютъ мать въ уплату податей. И что же я могу сдѣлать? Я не могу добиться, чтобы придворные сборщики отдавали мнѣ отчетъ. Я ничего не могу добиться, кромѣ улыбки главнокомандующаго, когда говорю, что войскамъ не уплачено жалованья за три мѣсяца; а старикъ Тимберсаидсъ начинаетъ плакать, когда я говорю съ нимъ. Кромѣ того, онъ страшно пристрастился къ коньяку съ содовой водой, замѣняя коньякъ спиртомъ, а воду водкой.
— Какъ и другіе принцы. Такого злоупотребленія не вынесетъ даже туземецъ, замѣтилъ Сперстау. — Онъ погубитъ себя.
— И хорошо сдѣлаетъ. Тогда у насъ, вѣроятно, будетъ правительственный совѣтъ и опекунъ надъ малолѣтнимъ принцомъ, и мы вручимъ ему его владѣнія съ прибавкою десятилѣтнихъ сбереженій.
— А юный принцъ, воспитанный во всѣхъ англійскихъ порокахъ, будетъ сорить деньгами, и. въ полтора года протретъ глаза десятилѣтнимъ сбереженіямъ. Мнѣ это ужъ приводилось видѣть, — сказалъ Сперстау. — На вашемъ мѣстѣ, Лаундесъ, я поберегъ бы короля. Вѣдь васъ все равно тамъ будутъ ненавидѣть.
— Все это очень хорошо. Со стороны хорошо совѣтовать поберечь; но вѣдь коньякъ не подмѣнишь розовой водой. Я знаю, чѣмъ я рискую, но до сихъ поръ еще цѣлъ. У меня служитъ старикъ патанъ, и онъ готовитъ мнѣ. Его врядъ ли можно подкупить, а угощеніе, которое предлагаютъ мнѣ мои истинные друзья; какъ они себя именуютъ, я никогда не ѣмъ. Но тѣмъ не менѣе, все это очень скучно! Я предпочелъ бы быть на вашемъ мѣстѣ, Сперстау. Около вашего поселенія есть гдѣ и поохотиться.
— Предпочли бы? Не думаю. Пятнадцать смертныхъ случаевъ въ день отнимаютъ у человѣка желаніе стрѣлять въ кого-либо, кромѣ самого себя. А хуже всего то, что бѣдняги смотрятъ на тебя съ такимъ упованіемъ, точно въ твоей власти спасти ихъ. Видитъ Богъ, что я не жалѣю своихъ силъ. Послѣднее употребленное мною средство не было основано на наукѣ, но имъ я спасъ одного старика. Онъ былъ принесенъ во мнѣ, повидимому, въ безнадежномъ состояніи, а я далъ ему джина и Ворчестерской соли съ каенскимъ перцемъ. Это спасло его, но все-таки рекомендовать этого средства не могу.
— Какъ вы обыкновенно лѣчите? — спросилъ Гуммилъ.
— Очень просто. Сначала опійныя пилюли, при сильномъ упадкѣ силъ — натръ, горячіе кирпичи въ ногамъ. У насъ черная холера. Бѣдняги! Но надо сказать, что аптекарь мой, Бензи Лаль, работаетъ какъ дьяволъ. Если онъ останется живъ, то я его представлю къ наградѣ.
— Ну, а вы сами какъ себя чувствуете? — спросилъ Моттранъ.
— Не знаю, и не думаю о себѣ, но я все-таки написалъ ужъ объ аптекарѣ. А вы что подѣлываете?
— Сижу за столомъ въ палаткѣ и плюю на секстантъ, чтобы остудить его, — отвѣчалъ землемѣръ. — Мою глаза, чтобы не заболѣли. Я совершенно одинъ, какъ вы знаете, и буду одинъ во все продолженіе жаровъ.
— Гуммиль, счастливчикъ! — вскричалъ Лаундесъ, разваливаясь на кушеткѣ. — Онъ живетъ въ настоящемъ домѣ — хотя и плохо крытомъ, но все-таки крытомъ. Каждый день мимо него проходитъ поѣздъ. Онъ можетъ имѣть и пиво, и содовую воду, и ледъ, если Господь смилуется надъ нимъ. У него есть книги, картинки — вырѣзанныя, правда, изъ журнала — и общество его добраго помощника Джевинса, не говоря уже объ удовольствіи, которое онъ имѣетъ, принимая насъ у себя каждую недѣлю.
Гуммиль печально улыбнулся.
— Да, такъ я, по вашему, счастливъ? А я думаю, что Джевинсъ счастливѣе меня.
— Какъ? Неужели…
— Да. Скончался. Прошлый понедѣльникъ.
— Покончилъ съ собой? — поспѣшно спросилъ Сперстау, высказывая мысль, мелькнувшую у всѣхъ. Кругомъ станціи Гуммиля холеры не было, а даже горячка даетъ человѣку недѣльный срокъ, и внезапная смерть, обыкновенно, бываетъ слѣдствіемъ самоубійства.
— Въ такой щной людей обвинять нельзя, — сказалъ Гуммиль. — Мнѣ кажется, у него былъ солнечный ударъ; на прошлой недѣлѣ, послѣ вашего отъѣзда, онъ пришелъ ко мнѣ на веранду и сказалъ, что хочетъ отправиться вечеромъ въ Ливерпуль, въ Маркетъ-Стритъ, повидаться съ женой. Я послалъ за аптекаремъ, чтобы осмотрѣть его, и ми стали уговаривать его лечь. Часа черезъ два онъ протеръ глаза, и сказалъ, что, кажется, онъ былъ безъ памяти, но надѣется, что ничего нехорошаго не сказалъ? Джевинсъ всегда старался быть благовоспитаннымъ и говорилъ изысканными выраженіями.
— Ну, а дальше?
— Затѣмъ онъ пошелъ въ себѣ въ бенгало и началъ чистить ружье. Прислугѣ своей онъ сказалъ, что идетъ на буйвола утромъ. Ну, конечно, онъ неосторожно дотронулся до курка и случайно прострѣлилъ себѣ голову. Аптекарь написалъ рапортъ нашему начальству, и затѣмъ мы похоронили Джевинса тутъ неподалеку. Я, конечно, телеграфировалъ бы вамъ, Сперстау, если бы вы могли чѣмъ-нибудь помочь.
— Странный вы человѣкъ, сказалъ Моттранъ. — Какъ вы спокойно говорите о такой вещи.
— Ну, что же такое? — спокойно сказалъ Гуммиль. — У меня такая куча работы прибавилась вслѣдствіе этого. Отъ этого я пострадалъ всего болѣе. Джевинсъ покончилъ съ работой, конечно, совершенно случайно, но все-таки покончилъ. Аптекарь хотѣлъ было написать цѣлую длинную рацею о самоубійствѣ. Какой чепухи наплелъ бы онъ тутъ!
— Зачѣмъ же вы не дали ему написать, что это было самоубійство? — спросилъ Лаундесъ.
— Прямыхъ доказательствъ не было. Здѣсь людямъ предоставляется мало правъ; но все-таки можно же ему позволить неловко повернуть ружье. Кромѣ того, можетъ быть, и я когда-нибудь буду нуждаться въ снисхожденіи въ случайности, касающейся меня самого. Живи самъ и давай жить другимъ. Умри и давай умирать другимъ.
— Примите пилюли, — сказалъ Сперстау, пристально вглядываясь въ блѣдное лицо Гуммиля. — Примите пилюли и не дурите. Глупо говорить такимъ образомъ. Будь я на вашемъ мѣстѣ, я заинтересовался бы этимъ случаемъ и сталъ бы наблюдать.
— Я потерялъ всякій интересъ, — сказалъ Гуммиль.
— Вѣрно селезенка не въ порядкѣ? — съ участіемъ спросилъ Лаундесъ.
— Нѣтъ. Не могу спать. Это гораздо хуже.
— Конечно! — сказалъ Моттранъ. — Это со мною иногда случается, но безсонница проходитъ сама собою. Чѣмъ вы отъ этого лѣчитесь?
— Ничѣмъ. Да и къ чему? Съ пятницы я не спалъ и десяти минутъ.
— Бѣдняга! Сперстау, вамъ бы слѣдовало полѣчить его отъ этого, — сказалъ Моттранъ. — Теперь, когда я смотрю на васъ, я вижу, что у васъ красные и припухшіе глаза.
Сперстау, продолжая смотрѣть на него, тихо засмѣялся.
— Я потомъ займусь его починкой. Не слишкомъ ли жарко теперь для прогулки верхомъ?
— Еще что выдумали! — лѣниво проговорилъ Лаундесъ. — Намъ придется и безъ того ѣхать въ восемь часовъ, и ѣхать не близко. Я ненавижу лошадей, когда на нихъ приходится садиться безцѣльно. О, Господи! что бы намъ теперь дѣлать?
— Сядемьте опять за вистъ, по восьми шиллинговъ за поэнтъ и, кромѣ того, по червонцу за робберъ, — быстро отвѣчалъ Сперстау.
— Глупости! Мѣсячное жалованье за пульку и, кромѣ того, пятьдесятъ рупи. Кто-нибудь сломитъ себѣ шею до нашего отъѣзда, — сказалъ Лаундесъ.
— Не могу сказать, чтобы было пріятно сломать шею кому-нибудь изъ нашей компаніи, — сказалъ Моттранъ. — Это не произведетъ сильнаго впечатлѣнія, да и, кромѣ того, глупо.
Онъ прошелъ къ старому, потертому фортепіано, оставшемуся отъ какого-то прежняго обитателя бенгало, и открылъ его.
— До фортепіано давно никто не дотрагивался, — сказалъ Гуммиль. — Прислуга совсѣмъ разбила его.
Фортепіано дѣйствительно было страшно разстроено, но Моттрану удалось извлечь какіе-то звуки, и послышалась мелодія, напомнившая что-то въ родѣ старинной народной пѣсни. Присутствующіе, сидѣвшіе въ креслахъ, съ очевиднымъ интересомъ повернулись къ Моттрану.
— Пріятно! — сказалъ Лаундесъ. — Эту пѣсню я слышалъ въ послѣдній разъ въ 79 году, передъ самымъ пріѣздомъ сюда.
— А я, — съ гордостью замѣтилъ Сперстау, — пріѣхалъ въ 80-мъ году.
И онъ упомянулъ о пѣснѣ, которую пѣли въ то время на улицахъ.
Моттранъ игралъ очень хорошо. Лаундесъ сталъ критиковать. Моттранъ перешелъ въ другой тонъ и хотѣлъ было встать.
— Сидите, — сказалъ Гуммиль. — Я никакъ не подозрѣвалъ, что вы умѣете играть. Продолжайте играть, чтобы забыть обо всемъ. Я непремѣнно къ слѣдующему вашему пріѣзду прикажу настроить фортепіано. Съиграйте что-нибудь повеселѣе.
Моттранъ игралъ самые простые напѣвы, и присутствующіе слушали его съ удовольствіемъ, а въ промежуткахъ разговаривали о томъ, что видѣли и слышали, когда въ послѣдній разъ были въ Англіи. Вихрь поднялъ пылъ, налетѣвшую на домъ, такъ что сдѣлалось темно, какъ ночью, но Моттранъ продолжалъ играть, и заунывные звуки разстроеннаго фортепіано перемѣшивались съ щелканьемъ песка по дырявой кровлѣ.
Когда буря нѣсколько утихла, онъ перешелъ отъ шотландской пѣсни, которую подпѣвалъ, въ вечернему гимну.
— Воскресенье, — сказалъ онъ, кивнувъ головой.
— Играйте, безъ объясненій, — вскричалъ Сперстау.
Гуммиль засмѣялся.
— Во всякомъ случаѣ надо играть. Вы сегодня меня удивляете, откуда у васъ что берется? Что это такое?
— Вечерній звонъ, вечерній звонъ!
Какъ много думъ наводитъ онъ…
— Поскорѣе, Моттранъ! — крикнулъ Гуммиль: — не будьте ханжой! играйте этотъ гимнѣ, какъ польку.
— Да не дурите, — сказалъ Лаундесъ. — Шутите надъ чѣмъ вамъ угодно, но гимнъ пусть останется гимномъ. У меня съ нимъ связаны самыя святыя воспоминанія…
— Вечерній звонъ въ деревнѣ — писанныя стекла въ окнахъ — свѣтъ, падающій сквозь нихъ… и вы и она наклонившись надъ однимъ и тѣмъ же молитвенникомъ, — проговорилъ Моттранъ.
— Да, и жирный, старый майскій жукъ, ударившій васъ прямо въ глазъ, когда вы возвращались домой, запахъ сѣна… и луна, какъ большой шаръ надъ стогомъ; летучія мыши… розы, и молоко, и комары, — замѣтилъ Лаундесъ.
— И матери. Я какъ теперь помню, какъ мать моя пѣла мнѣ этотъ напѣвъ, стараясь усыпить меня, еще совсѣмъ маленькаго мальчика, — проговорилъ Сперстау.
Въ комнатѣ стало совсѣмъ темно. Гуммиль ворочался въ креслѣ.
— И вслѣдствіе этого, — наставительно сказалъ онъ: — вы поете этотъ гимнѣ, увязнувъ по уши въ преисподнюю! Не оскорбляемъ ли мы разумнаго Бога, воображая, что мы нѣчто иное, а не несчастные бунтовщики.
— Примите двойную порцію пилюль, — сказалъ Сперстау: — у васъ селезенка не въ порядкѣ.
— Нашъ тихій Гуммиль несетъ какую-то ахинею. Плохо будетъ завтра его рабочимъ, — сказалъ Лаундесъ, когда прислуга освѣжала комнаты и начала накрывать на столъ.
Когда они размѣстились по своимъ мѣстамъ, вокругъ жалкаго козьяго мяса, яицъ и пуддинга, отъ котораго пахло дымомъ, Сперстау нашелъ возможность прошептать Моттрану:
— Вы умно поступили, Давидъ!
— Присматривайте за Сауломъ, — прошепталъ онъ въ отвѣтъ.
— Что вы тамъ шепчетесь? — подозрительно проговорилъ Гуммиль.
— Мы говоримъ, что вы чертовски скверный хозяинъ. Вѣдь это жаркое разрѣзать нельзя, — сладко улыбаясь, отвѣчалъ Сперстау. — И вы называете это обѣдомъ?
— Что же дѣлать. Нельзя требовать отъ меня банкета!
Въ продолженіе всего обѣда Гуммиль старался оскорбить и прямо, и косвенно всѣхъ своихъ гостей, и при каждой произнесенной дерзости Сперстау толкалъ оскорбляемаго подъ столомъ, но не осмѣливался поднять глазъ и многозначительно взглянуть на кого-нибудь изъ нихъ. Гуммиль былъ блѣденъ и золъ, а глаза у него были неестественно широко раскрыты. Никому и въ голову не приходило обижаться на его дерзости, но только тотчасъ же послѣ обѣда всѣ заторопились домой.
— Не уѣзжайте. Вы только что немного разошлись, господа. Я надѣюсь, что я ничѣмъ не разсердилъ васъ, щепетильные черти. Итакъ, надѣюсь, вы останетесь, — уже наглымъ тономъ прибавилъ. онъ.
— Гдѣ я обѣдаю, тамъ я и сплю, — сказалъ Сперстау. — Мнѣ хотѣлось бы завтра взглянуть на вашихъ кули, если вы ничего противъ этого не имѣете. Я надѣюсь, что вы дадите мнѣ мѣстечко, чтобы лечь?
Остальные гости, отговаривались своими завтрашними занятіями и, осѣдлавъ лошадей, уѣхали вмѣстѣ, выслушавъ просьбу Гуммиля пріѣхать въ слѣдующее воскресенье. Направляясь по одной дорогѣ съ Моттраномъ, Лаундесъ говорилъ ему:
— Никогда въ жизни не хотѣлось мнѣ избить хозяина за его собственнымъ столомъ, какъ сегодня. Онъ сказалъ мнѣ, что я плутую въ картахъ и напомнилъ, что я ему долженъ! А васъ прямо въ лицо назвалъ льстецомъ! Неужели вы не оскорбились этимъ?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Моттранъ. — Бѣдняга! Развѣ вы можете сказать, что Гуммиль когда-нибудь былъ такимъ, какъ сегодня. Да ничего похожаго на это не бывало.
— Это не оправданіе. Сперстау все время толкалъ меня, и я только потому и сдерживался. А иначе я…
— Нѣтъ, ничего бы вы не сдѣлали. Вы поступили бы точно такъ же, какъ поступилъ Гуммиль съ Джевинсомъ: не осудили бы человѣка въ такой зной. Клянусь честью, узда просто жжетъ мнѣ руки. Ну, поѣдемте потише и, смотрите, не попадите въ крысьи норы.
Послѣ десяти минутъ тихой рыси, Лаундесъ, обливаясь потомъ, благоразумно замѣтилъ:
— Хорошо, что Сперстау остался у него ночевать.
— Да. Добрякъ этотъ Сперстау. Ну, тутъ дороги наши расходятся. Надѣюсь увидаться съ вамц въ воскресенье, если только до того дня меня не спалитъ солнце.
— Я буду, если только министру финансовъ старика Тимберсаидса не удастся обкормить меня чѣмъ-нибудь. Прощайте, и… помилуй васъ Господь!
— Развѣ что-нибудь не ладно?
— Нѣтъ, нѣтъ, ничего.
Лаундесъ поднялъ хлыстъ и, стегнувъ лошадь Моттрана, прибавилъ:
— Вы славный малый, вотъ и все.
Въ эту минуту лошадь пустилась вскачь и, не останавливаясь, скакала съ полмили.
Оставшіеся въ бенгало Сперстау и Гуммиль выкурили «трубку молчанія», зорко наблюдая другъ за другомъ. Въ холостомъ хозяйствѣ всегда можно приспособиться къ случайностямъ; такъ и теперь, слуга убралъ все со стола, принесъ двѣ грубо сволоченныя кровати, съ деревянными рамами, затянутыми веревочной сѣткой, на которую положилъ по калькутской циновкѣ, поставилъ ихъ рядомъ, пришпилилъ два полотенца къ опахалу, такъ чтобы они мотались какъ разъ надъ носами спящихъ, и доложилъ, что все готово.
Хозяинъ и гость растянулись на своихъ постеляхъ, всѣми чертями заклиная прислугу, не останавливаясь, дѣйствовать опахаломъ. Всѣ двери и окна были плотно закрыты, такъ какъ внѣшній воздухъ былъ раскаленъ, какъ въ печи. Термометръ показывалъ 104 градуса и, кромѣ того, воздухъ былъ пропитанъ запахомъ отъ скверно заправленныхъ лампъ. Эта вонь, смѣшанная съ запахомъ туземнаго табака, раскаленныхъ кирпичей и пересохнувшей земли, приводитъ въ изступленіе многихъ даже сильныхъ и здоровыхъ людей. Эта вонь присуща великой индѣйской имперіи, когда она на шесть мѣсяцевъ превращается въ настоящій адъ. Сперстау поднялъ свои подушки такъ, чтобы можно было прислониться къ нимъ, а не лежать, и чтобы голова была значительно выше ногъ. Человѣку съ короткой шеей не совсѣмъ безопасно спать низко, потому что отъ сладкаго сна онъ можетъ незамѣтно перейти къ вѣчному сну, вслѣдствіе апоплексическаго удара.
— Поднимите подушки, — рѣзко сказалъ докторъ, увидавъ, что Гуммиль собирается растянуться на постели.
Ночникъ былъ поправленъ; тѣнь отъ опахала качалась взадъ и впередъ по стѣнѣ, сопровождаемая легкимъ покачиваніемъ полотенецъ и слабымъ шуршаньемъ веревки, продѣтой въ отверстіе въ стѣнѣ. Опахало постепенно стало качаться слабѣе и почти остановилось. Потъ капалъ со лба Сперстау. Не выйти ли ему и не пугнуть ли кули, приставленнаго къ опахалу? Но вдругъ оно порывисто закачалось, и булавка вылетѣла изъ полотенца. Когда все было снова приведено въ порядокъ, за стѣной началась топотня кули, и Сперстау, повернувшись на бокъ, заворчалъ. Гуммиль лежалъ совершенно неподвижно, вытянувшись и прижавъ къ себѣ руки. Онъ дышалъ слишкомъ часто, что служило очевиднымъ доказательствомъ, что онъ не спалъ. Сперстау посмотрѣлъ на него. Зубы у него были стиснуты, а закрытыя вѣки подергивались.
— Онъ сдерживается, настолько у него достаетъ силъ, — подумалъ Сперстау. — Что это за позоръ! Что такое съ нимъ? Гуммиль!
— Что?
— Вы не спите?
— Нѣтъ.
— Жаръ въ головѣ? Горло пересохло? Или что-нибудь другое?
— Ничего, благодарю васъ. Я вообще мало сплю.
— Нездоровится?
— Да, нездоровится. Кромѣ того, за стѣной стучатъ, а я думалъ, что это стучитъ у меня въ головѣ. Сперстау! ради самаго Бога, дайте мнѣ чего-нибудь такого, отчего я могъ бы заснуть… крѣпко заснуть… Хотя бы только часовъ на шесть! Я много дней, — прибавилъ онъ, вскакивая, — не могу заснуть и чувствую, что вынести этого болѣе нельзя… нельзя!
— Бѣдняга!
— Что жалѣть! Дайте мнѣ что-нибудь, чтобы, я уснулъ. Увѣряю васъ, что я съ ума схожу. Я не знаю самъ, что говорю. Вотъ уже три недѣли, какъ мнѣ приходится обдумывать и шептать по складамъ каждое слово, которое я хочу произнести. Мнѣ надо напрягаться при каждомъ словѣ, чтобы не сказать какой-нибудь безсмыслицы. Развѣ не довольно этого одного, чтобы сойти съ ума? Я вижу все въ иномъ свѣтѣ, и мнѣ думается, что я потерялъ чувство осязанія. Усыпите меня, Сперстау! ради Бога, дайте мнѣ возможность крѣпко заснуть. Этого одного довольно, чтобы довести человѣка до бреда. Усыпите меня!
— Хорошо, хорошо, только успокойтесь! Вы вовсе не такъ сильно больны, какъ думаете.
Разъ заговоривъ, Гуммиль ухватился за врача, какъ перепуганный ребенокъ.
— Вы сломите мнѣ руку.
— Я сломаю вамъ шею, если вы не поможете мнѣ. Нѣтъ, нѣтъ, я не то хотѣлъ сказать. Простите меня, другъ. — Онъ вытеръ потъ съ лица и, очевидно, старался совладать съ собой. По правдѣ говоря, я разстроенъ и невмѣняемъ. Можетъ быть, вы посовѣтуете мнѣ что-нибудь… какое-нибудь средство противъ безсонницы — бромъ или бромистый калій?..
— Ну, какой тутъ бромъ! Зачѣмъ не сказали вы мнѣ объ этомъ раньше? Отпустите мою руку, я посмотрю у себя въ папиросницѣ, нѣтъ ли тамъ какого-нибудь средства противъ вашихъ страданій.
Онъ сталъ рыться въ своей одеждѣ, прибавилъ въ лампѣ огня, досталъ папиросницу и подошелъ къ ждавшему Гуммилю съ маленькой спринцовкой.
— Послѣднее средство цивилизаціи, — сказалъ онъ, — и вещь, которую я ненавижу. Ну, протяните руку. Однако же безсонница не ослабила ваши мускулы, и какіе они твердые. Вы могли бы убить кулакомъ буйвола. Черезъ нѣсколько минутъ морфій начнетъ дѣйствовать. Лягьте и ждите.
По лицу Гуммиля начала разливаться глупая, блаженная улыбка.
— Кажется, — сказалъ онъ, — кажется, я засыпаю. Вотъ настоящее-то блаженство! Сперстау, отдайте мнѣ эту коробочку…
Онъ замолчалъ и голова его опрокинулась.
— Нѣтъ, не дамъ, — безсознательно проговорилъ Сперстау. — А теперь, другъ мой, — такого рода безсонница очень легко разстраиваетъ понятія о жизни и смерти — я приму на себя трудъ и разряжу ваши ружья.
Онъ, не надѣвая обуви, прошелъ въ комнату Гуммиля, гдѣ хранились у него ружья и досталъ два ружья и револьверъ. У ружья онъ снялъ затравочный стержень и спряталъ его въ мѣшокъ сѣдла, у револьвера онъ тоже что-то отвинтилъ и засунулъ за комодъ, а у другого ружья снялъ курки.
— Готово, — сказалъ онъ, обтирая потъ съ рукъ. — Эти предостереженія не излишни, послѣ всего, что мы слышали о случайностяхъ.
Только что успѣлъ онъ подняться, какъ послышался сиплый голосъ Гумми ля, крикнувшаго въ дверь.
— Дуракъ!
Такъ человѣкъ могъ говорить только въ бреду. Сперстау бросился къ двери, и увидалъ подходившаго и хохотавшаго Гуммиля.
— Какой вы добрый, — сказалъ онъ тихо и съ разстановкой: — теперь я не буду выходить изъ дому. Сперстау ваше средство не дѣйствуетъ. Что мнѣ дѣлать?.. что мнѣ дѣлать?
На лицѣ у него была написана настоящая паника.
— Ложитесь, и усните. Сейчасъ же ложитесь.
— Не смѣю. Я только буду забываться, и на этотъ разъ не въ состояніи буду встать. Знаете, вѣдь я едва добрался сюда? А вообще вѣдь я очень подвиженъ, но вы точно связали мнѣ ноги. Я весь обезсилѣлъ.
— Понимаю. Идите и ложитесь.
— Нѣтъ, это не бредъ; но вы здорово подшутили надо мною. Я чуть было не умеръ.
Какъ губкой вытирается все съ доски, такъ и съ лица Гуммиля какими-то неизвѣстными Сперстау силами, стерлось все человѣческое, и онъ стоялъ въ дверяхъ, какъ чѣмъ-то озадаченный ребенокъ.
— Неужели онъ у меня умретъ? — подумалъ Сперстау. — Ну хорошо, сынъ мой, — громко прибавилъ онъ. — Идемте на постель, и разскажите мнѣ, что съ вами. Вы не можете спать; но что же вамъ мѣшаетъ?
— Тамъ одно мѣсто, — простодушно отвѣчалъ Гуимиль. Пріемъ дѣйствовалъ на него волнообразно, и онъ переходилъ отъ страха крѣпкаго человѣка къ дѣтской боязни. — Господи, помилуй! да я уже цѣлые мѣсяцы боюсь этого, Сперстау. Каждую ночь я терплю адскія муки, а между тѣмъ я ничего дурного не сдѣлалъ.
— Успокойтесь, я дамъ еще одинъ пріемъ. Мы прекратимъ ваши мученія.
— Но мнѣ надо дать большой пріемъ, такъ чтобы я не могъ встать. Надо меня усыпить совсѣмъ… а. не чуть-чуть. Во снѣ не будешь вставать.
— Знаю, знаю. Все это я самъ испыталъ. Всѣ симптомы мнѣ знакомы.
— Не смѣйтесь надо мною, чортъ васъ возьми! Прежде чѣмъ я познакомился со страшной безсонницей, я пробовалъ засыпать на локтѣ и клалъ въ постель гвоздь, для того, чтобы онъ укололъ меня, если я опрокинусь назадъ. Посмотрите!
— Клянусь честью! Вы исполосаны какъ лошадь. А мы всѣ считали васъ здравомыслящимъ человѣкомъ. Любите вы говорить?
— Да, иногда. Но не тогда, когда я перепуганъ. Тогда мнѣ хочется убѣжать.
— Но, прежде чѣмъ я сдѣлаю вамъ второе вспрыскиванье, вы должны попытаться разсказать мнѣ, что съ вами?
Гуммяль въ продолженіе десяти минутъ говорилъ прерывистымъ шопотомъ, а Сперстау смотрѣлъ ему прямо въ глаза и раза два провелъ рукою передъ его глазами.
Когда разсказъ кончился, серебряная папиросница снова появилась на свѣтъ, и, опрокидываясь навзничь, Гуммиль проговорилъ:
— Положите меня хорошенько; потому что я умираю… умираю.
— Да, да, рано или поздно умереть надо, и слава Богу, что страданія наши когда-нибудь кончаются, — сказалъ Сперстау, поправляя подушки. — Мнѣ думается, что и я усну непремѣнно, если не выпью чего-нибудь.
Онъ приготовилъ себѣ горячаго чаю, чудное средство противъ удара, въ особенности, если сразу выпить три, четыре чашки. Затѣмъ онъ стадъ наблюдать за спящимъ.
— Несчастное лицо, проливающее слезы и лишенное возможности вытереть глаза! Гуммилю положительно надо взять отпускъ, и какъ можно скорѣе. Здоровъ онъ или нѣтъ, но, во всякомъ случаѣ онъ страшно разстроенъ. Дай мнѣ, Господи, понять его болѣзнь!
Въ полдень Гуммиль проснулся съ отвратительнымъ вкусомъ во рту, но съ яснымъ взглядомъ и веселый.
— Скверно мнѣ было ночью, не правда ли? — сказалъ онъ.
— Да, я видѣлъ болѣе здоровыхъ людей. У васъ былъ, вѣроятно, солнечный ударъ. Послушайте, если я напишу вамъ свидѣтельство о болѣзни, попросите ли вы тотчасъ же отпускъ?
— Нѣтъ.
— Почему? Вамъ онъ необходимъ.
— Да, но мнѣ надо потерпѣть, пока не спадутъ жары.
— Зачѣмъ же, если васъ отпустятъ сейчасъ же?
— На мое мѣсто могутъ прислать только одного Беркета, а вы знаете, какъ онъ глупъ.
— Да вамъ-то что за дѣло? Работа и безъ васъ пойдетъ отлично. Телеграфируйте объ отпускѣ.
Гуммиль смутился.
— Я могу выдержать до дождей.
— Не можете. Телеграфируйте въ главную квартиру къ Беркету.
— Не хочу. Если вамъ хочется знать почему именно, то я вамъ скажу: Беркетъ женатъ, и жена его только что родила маленькаго, и она теперь въ Симлѣ, въ прохладѣ, а у Беркета взятъ билетъ, по которому онъ ѣздитъ къ ней съ субботы до понедѣльника. Жена его очень слабаго здоровья. Есяи Беркета переведутъ, то она непремѣнно послѣдуетъ за нимъ. Если она оставитъ ребенка, то умретъ съ тоски. Если она пріѣдетъ — а вѣдь Беркетъ такой эгоистъ, который постоянно толкуетъ о томъ, что мѣсто жены подлѣ мужа — и она умретъ. Привезти сюда теперь женщину — значитъ убить ее. Беркетъ самъ живучъ, какъ крыса. Здѣсь онъ проживетъ отлично. Я знаю, что денегъ у него нѣтъ, слѣдовательно, она поѣдетъ съ нимъ. Я же въ нѣкоторомъ родѣ обтерпѣлся и не женатъ. Подождите, когда начнутся дожди, и тогда можно будетъ выписать сюда Беркета. Для него это будетъ очень хорошо.
— Вы хотите этимъ сказать, что еще пятьдесятъ шесть ночей готовы испытывать то, что уже испытывали?
— Ну теперь этого не будетъ, вы показали мнѣ, что существуетъ средство. Я всегда могу телеграфировать вамъ. Кромѣ того, теперь, когда я началъ уже спать, все пойдетъ отлично. Во всякомъ случаѣ, отпуска я не возьму. Коротко и ясно.
— Боже ты мой! Я думалъ, что такихъ людей больше нѣтъ за свѣтѣ.
— Полноте! вы сдѣлали бы то же самое. Благодаря этой папиросницѣ, и чувствую себя совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Вы отправляетесь теперь въ селеніе?
— Да, но черезъ нѣсколько дней постараюсь побывать у васъ, если только будетъ какая-нибудь возможность.
— Ну, да вѣдь я не такъ же плохъ! Зачѣмъ я буду васъ безпокоить? Дайте кули водки и грибной сои.
— Такъ вы чувствуете себя совсѣмъ хорошо?
— Я чувствую себя способнымъ отстаивать себя, но не въ силахъ стоять съ вами на солнцѣ. Ну, отправляйтесь и Господь съ вами!
Гуммиль повернулся, пошелъ обратно въ свой унылый бенгало, и прежде всего увидалъ на верандѣ, самого себя. Онъ видѣлъ уже прежде такое видѣніе, однажды, когда слишкомъ утомился отъ работы во время сильныхъ жаровъ.
— Это скверно, — сказалъ онъ, протирая глаза. — Если эта штука исчезнетъ съ своего мѣста, какъ призракъ, я буду знать, что зрѣніе и желудокъ у меня разстроены. Если же начнетъ двигаться, то значитъ у меня голова не въ порядкѣ.
Онъ сталъ подходить къ призраку, который, конечно, оставался на прежнемъ отъ него разстояніи, какъ всегда бываетъ при галлюцинаціяхъ отъ переутомленія. Онъ двигался вмѣстѣ съ нимъ по всему дому и исчезъ только при яркомъ солнечномъ свѣтѣ въ саду. Гуммиль отправился на работы и занимался до сумерекъ. Вернувшись домой обѣдать, онъ засталъ себя самого за столомъ. Призракъ всталъ и быстро ушелъ.
Ни одна живая душа не знала, что пережилъ въ эту недѣлю Гуммиль. Усилившаяся эпидемія задержала Сперстау въ поселеніи, и онъ могъ только телеграфировать Моттрану, прося его отправиться въ бенгало, чтобы провести тамъ ночь. Но Моттранъ работалъ за сорокъ миль отъ ближайшей телеграфной станціи и ничего не звалъ, пока не встрѣтилъ рано по утру въ воскресенье Лаундеса и Сперстау, направлявшихся къ Гуммилю съ обычнымъ еженедѣльнымъ визитомъ.
— Надѣюсь, что бѣдняга сегодня въ лучшемъ расположеніи духа, — сказалъ Моттранъ; — кажется, онъ еще не вставалъ.
— Я только что хотѣлъ взглянуть на него, — сказалъ докторъ. — Если онъ спитъ, то не надо его будить.
А черезъ минуту, по голосу, какимъ Сперстау звалъ ихъ, пріѣхавшіе узнали въ чемъ дѣло.
Опахало все еще качалось надъ постелью, но Гуммиль отошелъ въ вѣчность, по крайней мѣрѣ, часа три тому назадъ.
Тѣло лежало на спинѣ, съ прижатыми въ бокамъ руками, точно такъ же, какъ лежало недѣлю тому назадъ при Сперстау. Широко открытые глаза выражали неописанный ужасъ.
Моттранъ, вошедшій за Ландесомъ, наклонился надъ покойникомъ и слегка прикоснулся губами къ его лбу.
— Счастливецъ, счастливецъ, — прошепталъ онъ.
Но Лаундесъ, посмотрѣвъ ему въ глаза, съ ужасомъ отступилъ на другой конецъ комнаты.
— Бѣдняга! бѣдняга! А въ послѣдній разъ, я еще разсердился на него. Намъ бы слѣдовало, Сперстау, ходить за нимъ. Неужели онъ… самъ…
— Нѣтъ, не самъ, — отвѣчалъ докторъ. — Тутъ нѣтъ никакихъ слѣдовъ. Позовите прислугу.
Въ комнату вошло восемь или десять человѣкъ прислуги.
— Когда вашъ сагибъ легъ спать? — спросилъ Сперстау..
— Въ одиннадцать или десять, должно быть, — сказалъ слуга, состоявшій лично при Гуммилѣ.
— Онъ былъ здоровъ? Впрочемъ, почемъ же ты можешь знать это?
— Насколько я могу понять, боленъ онъ не былъ. Но три ночи онъ почти не спалъ. Это я знаю, потому что видѣлъ, какъ онъ много ходилъ, особенно ночью.
Когда Сперстау сталъ поправлять простыни, съ постели упалъ большой охотничій ножъ. Докторъ тяжело вздохнулъ, а слуга посмотрѣлъ на тѣло.
— Что ты думаешь, Чума? — спросилъ Сперстау, подмѣтивъ вопросительное выраженіе на черномъ лицѣ.
— По моему жалкому мнѣнію, этотъ покойникъ, бывшій прежде моимъ господиномъ, сошелъ въ мрачную преисподнюю и тамъ былъ пойманъ, потому что не успѣлъ во время выбраться изъ нея. Этотъ ножъ показываетъ, что онъ боролся со страхомъ. Я видѣлъ, какъ такимъ образомъ боролись во снѣ люди моего племени.
— Ахъ ты дуботолкъ, Чума! Ну, иди и приготовь печати, чтобы наложить ихъ на вещи сагиба.
— Господь создалъ васъ богоподобными. Господь создалъ и меня. Смѣемъ ли мы вмѣшиваться въ Его размышленія. Я прикажу прислугѣ не входить въ домъ, пока вы будете описывать имущество сагиба. Всѣ они воры, и непремѣнно украдутъ что-нибудь.
— Насколько я могу судить, онъ умеръ отъ… ну не все ли равно? отъ разрыва сердца, отъ удара, или отъ чего-нибудь другого, — сказалъ Сперстау своимъ пріятелямъ. — Намъ надо переписать его имущество.
— Онъ умеръ отъ испуга, — настаивалъ Лаундесъ. — Вы посмотрите въ эти глаза! Ради Бога, не хороните его съ открытыми глазами.
— Отчего бы онъ ни умеръ, но теперь онъ пересталъ страдать, — тихо проговорилъ Моттранъ.
Сперстау смотрѣлъ въ широко-раскрытые глаза.
— Подойдите же сюда, — сказалъ онъ. — Видите вы что-нибудь?
— Я не могу смотрѣть на него! — проговорилъ Лаундесъ. — Закройте ему лицо! Неужели существуютъ такія вещи, которыя могутъ до такой степени напугать человѣка? Вѣдь это ужасно. Ахъ, Сперстау, прикройте его.
— Нѣтъ… Это не испугъ, — сказалъ Сперстау. Моттранъ, опираясь на его плечо, пристально смотрѣлъ на покойника.
— Я ничего не вижу, кромѣ сѣрыхъ пятнышекъ на зрачкѣ. Да и что же тутъ можно видѣть.
— А вотъ мы посмотримъ. Сколотить гробъ менѣе, чѣмъ въ полдня мы не успѣемъ; а онъ умеръ, вѣроятно, въ полночь. Лаундесъ, милѣйшій, пойдите и распорядитесь, чтобы кули вырыли могилу рядомъ съ могилой Джевинса. Моттранъ, обойдите съ Чумой весь домъ и наложите вездѣ печати. А ко мнѣ пошлите кого-нибудь, мы приберемъ тутъ.
Прислуга, вернувшись потомъ къ своимъ, разсказывала странныя вещи о сагибѣ докторѣ, который тщетно старался оживить ихъ господина разнымъ колдовствомъ. Онъ держалъ какой-то зеленый ящикъ передъ каждымъ глазомъ покойника и потомъ захлопывалъ его и что-то бормоталъ, унося куда-то съ собой зеленый ящикъ.
Стукъ гвоздей, которыми сколачиваютъ гробъ, не совсѣмъ пріятно слушать; но люди, много пережившіе, говорятъ, что легкое шуршаніе холста, на которомъ спускаютъ въ могилу бренные останки, и стукъ гроба о дно могилы еще гораздо непріятнѣе.
Въ послѣднюю минуту совѣсть Лаундеса заговорила.
— Слѣдовало бы прочитать всѣ молитвы, — сказалъ онъ.
— Я тоже думаю. Но вы старше меня, и читать слѣдуетъ вамъ.
— Я не то хотѣлъ сказать. Я желалъ бы достать священника, и готовъ для этого съѣздить куда угодно… Мнѣ хотѣлось бы сдѣлать это для Гуммиля. Вотъ и все!
— Пустяки! — сказалъ Сперстау, — и началъ читать заупокойную молитву.
Послѣ завтрака они выкурили трубку молчанія въ память усопшаго. Затѣмъ Сперістау задумчиво проговорилъ:
— Этого въ медицинской наукѣ нѣтъ.
— Чего?
— Того, что есть въ глазахъ покойника.
— Ради Бога, перестаньте говорить объ этихъ ужасныхъ вещахъ! — вскричалъ Лаундесъ. — Я видѣлъ туземца, который умеръ отъ страха, когда на него бросился тигръ. Я знаю, что убило Гуммиля.
— Чорта вы знаете! Вотъ я попробую узнать.
Докторъ удалился въ ванную комнату съ фотографической камерой, и плескался тамъ минутъ съ десять. Затѣмъ послышался звонъ битаго стекла, и Сперстау вышелъ оттуда совершенно блѣдный.
— Получили негативъ? — сказалъ Моттранъ. — Что же на немъ видно?
— Ничего. Нѣчто невозможное. Вамъ, Моттранъ, смотрѣть нечего. Я разбилъ его. На немъ ничего не было. Нѣчто невозможное.
— Вы теперь говорите неправду, — проговорилъ Лаундесъ, глядя на дрожащую руку, пытавшуюся набить трубку.
На нѣкоторое время снова водворилось молчаніе. Горячій вѣтеръ поднялъ пыль за стѣною, и сухія деревья словно зарыдали. Въ эту минуту въ раскаленномъ воздухѣ обрисовался ежедневный поѣздъ, со сверкающей мѣдью, съ горящей сталью и съ извергающимся паромъ.
— Намъ лучше уѣхать съ этимъ поѣздомъ, — сказалъ Сперстау. — Примемся опять за свою работу. Я свидѣтельство написалъ. Теперь намъ дѣлать здѣсь больше нечего. Ѣдемте.
Никто не трогался съ мѣста. Въ іюньскій полдень ѣхать по желѣзной дорогѣ непріятно. Сперстау взялъ шляпу и хлыстъ и, обернувшись къ дверямъ, сказалъ:
Можетъ быть и рай…
Долженъ быть и адъ…
А жить все же надо.
На это ни Моттранъ, ни Лаундесъ ничего не сказали.