1904
правитьКонецъ бирюковской дачи.
правитьВерстахъ въ двухъ отъ города Лужи — (было бы приличнѣе назвать его, согласно съ его почвой, Болотомъ, во его, сообразуясь съ какими-то славными историческими преданіями, назвали Лужей) — на покрытой уродливыми пнями и поросшей корявымъ кустарникомъ и сорной травой, плоской равнинѣ чернѣло что-то безформенное, безобразное, какъ огромная куча развалившихся и гніющигь досокъ и щенокъ.
Это была бирюковская дача…
Старые лужане говорили, что когда-то — когда старые Бирюковы были еще молоды, а молодыхъ еще не было и въ заводѣ, — она была очень красива, что будто-бы около нея были и службы, и садъ, и роща. Старые люди всегда говорятъ, что въ ихъ время все было лучше. Теперь около бирюковской дачи ни садовъ, ни службъ, ни рощъ уже не было, и она безпомощно разваливалась. Разваливаться она начала очень давно и разваливалась изо-дня-въ-день, безъ перерывовъ, безъ передышки десятки лѣтъ. Краска съ нея облѣзла и облупилась, доски почернѣли, бревна начали гнить. Крыша мѣстами была разворочена и покрывалась желтыми лишаями, а изъ одной щели на ней выросла даже березка, жидкая и тощая, какъ и слѣдуетъ быть тону, что выросло не на надлежащемъ мѣстѣ. Мезонинъ былъ уже лѣтъ пять какъ заколоченъ; посрединѣ его; однако, еще висѣли поломанныя перила ужо несуществующаго балкона До нихъ никто еще не добрался, чтобы сорвать ихъ на дрова, такъ какъ въ домѣ не имѣлось ни приставной лѣстницы, ни топора, и перила грозили ежедневно свалиться кому-нибудь на голову, если бы только кому-нибудь вздумалось прогуливаться около бирюковской дачи. Въ нижнемъ этажѣ дачи одна половина была необитаема, безъ стеколъ, безъ рамъ и ставенъ. Съ этой половины начали даже сдирать обшивку, чтобы топить этими гнилыми досками печи въ другой половинѣ дачи. Топлива требовалось много: печи плохо держали жаръ, дымили отъ старости. Впрочемъ, если бы онѣ и были лучше, то вѣтеръ, врывавшійся въ домъ со всѣхъ сторонъ съ поля, все-таки выдулъ бы все тепло. Дача была ничѣмъ не защищена отъ его надоѣдливыхъ и наглыхъ нападеній, всегда страшныхъ для всякихъ дыръ и лохмотьевъ. Онъ, глумясь надъ обнищаніемъ, шелестилъ въ комнатахъ обрывками разодранныхъ обоевъ, онъ завывалъ въ нечиненыхъ трубахъ, онъ свисталъ въ какія-то, незримыя для глаза, щели, раздражая и безъ того раздраженные нервы. Иногда онъ, какъ разгнѣвавшійся человѣкъ, хлопалъ дверями и заставлялъ присутствующихъ вздрагивать въ суевѣрномъ страхѣ отъ неожиданности. Особенно жутко становилось отъ него ненастной осенью по вечерамъ въ непроглядную тьму, когда къ его завываніямъ присоединялись еще звуки барабанившаго въ стекла дождя и ожидались посѣщенія волковъ, не понимавшихъ по своей глупости, что на бирюковской дачѣ нечѣмъ поживиться даже голодному волку. Точно стадо овецъ, застигнутыхъ бурею, невольно сбивались въ эту пору въ одну комнату всѣ обитатели бирюковской дачи: три бирюковскіе барышни, Липочка, Симочка и Грушенька, ихъ слѣпая старуха-бабка, Олимпіада Кировна, ихъ кривая служанка изъ бывшихъ дворовыхъ, дѣвка Евгешка, и даже ихъ глухой дѣдъ, Денисъ Ивановичъ, хотя и не слышавшій по своей глухотѣ завываній непогоды, но дрожавшій заодно съ другими. Отсутствовали обыкновенно только два члена бирюковской семьи: отецъ барышень, Петръ Денисовичъ, до ноту лица хлопотавшій въ городѣ по дѣлу обиваніи чужихъ пороговъ, и младшій братъ барышень, Володя, оканчивавшій курсъ въ военномъ училищѣ. Всѣ кутались и жались отъ холода, ютясь обыкновенно въ одной, полуосвѣщенной маленькою лампою, комнатѣ, гдѣ еще сохранилось достаточное для всей семьи количество стульевъ и креселъ. Собралось все это бирюковское общество въ обычномъ своемъ составѣ въ этой маленькой комнатѣ и въ день ожиданія пріѣзда вышедшаго, наконецъ, въ офицеры молодого Бирюкова, извѣстнаго семьѣ только по его нѣжнымъ и проникнутымъ незримыми слезами письмамъ. На дворѣ было уже совсѣнъ темно. Погода стояла ненастная, вѣтеръ вылъ страшный, а когда онъ стихалъ на минуту — въ окна начиналъ барабанить дождь. Было и холодно, и жутко.
Двѣ старшія бирюковскія барышни, сохранившая еще слѣды рѣзвости Липочка и уже окончательно пропитавшаяся желчью Симочка, изжелта-блѣдныя, какъ восковыя куклы изъ ярмарочныхъ музеевъ, въ рваныхъ вязаныхъ полуперчаткахъ на жилистыхъ и костлявыхъ рукахъ, раскладывали почернѣвшія и распухнувшія отъ старости карты съ обтрепавшимися на долгой службѣ углами и цѣпкими заусенцами по краямъ, и гадали о своей «судьбѣ», питая въ теченіе пятнадцати лѣтъ сладкую надежду «пристроиться», то-есть выйти замужъ. Дѣдъ въ старомъ неряшливо" халатѣ, съежившійся, сморщившійся, оплѣшивѣвшій и трясущійся всѣми членами не то отъ холода, не то отъ старости, не то по долголѣтней привычкѣ трястись отъ страха заодно съ другими, сосредоточенно курилъ какую-то самодѣльную, прозванную имъ «самкроше», смѣсь изъ сухихъ неизвѣстнаго происхожденія листьевъ, изъ какихъ-то нею искрошенныхъ загадочныхъ корешковъ и изъ табаку-махорхи, ускоренно моргая воспаленными Вѣками безъ рѣсницъ и раздувая ноздри красно-синяго носа, похожаго и луковицу. Кривая дѣвка Евгешка, высохшая отъ староста и голода, какъ скелетъ, съ клочьями сѣровато-бурыхъ волосъ на головѣ, съ единственнымъ широко вытаращеннымъ круглымъ глазомъ, ради котораго она держала голову постоянно повернутою профилемъ къ правому плечу, ища и водя носомъ въ бокъ, ожесточенно штопала или читала какое-то, состоявшее изъ сплошныхъ дыръ и заплатъ тряпье, беззвучно шевеля губами и очевидно проклиная въ душѣ все и всѣхъ. Высокая и величественная по фигурѣ бабка-belle femme, какъ она называла себя, — съ густыми и серебристыми кудрями на головѣ, съ признаками небольшихъ, еще черныхъ усиковъ надъ верхней губой, граціозно закутавшись въ рваную, отороченную облѣзлымъ горностаемъ шубку, полулежала въ единственномъ мягкомъ креслѣ, устремивъ неподвижно въ пространство ничего не видящіе глаза. Въ одномъ изъ угловъ комнаты жалась еще какая-то человѣческая фигура, но ея присутствіе только чувствовалось, такъ какъ ее уже совсѣмъ нельзя было разсмотрѣть въ темнотѣ едва освѣщенной посрединѣ комнаты.
— А-ахъ! — протяжно зѣвнула слѣпая бабка, нарушая тишину. — Вотъ-то тоска. Хоть бы на минуту пересталъ выть этотъ проклятый вѣтеръ, а то цѣлый день, цѣлый день ноетъ. Который часъ-то?
— Семь! — послышался чей-то отвѣтъ.
— Семь! семь! еще до ночи-то какъ далеко. А-ахъ, тоска, тоска! — зѣвая, проговорила старуха.
Наступило опять молчаніе. Вой вѣтра, не смолкая ни на минуту, раздражалъ нервы своимъ однообразіемъ.
— Два короля на сердцѣ! — восторженнымъ тономъ совершенно неожиданно произнесла Липочка. — Это непремѣнно братецъ пріѣдетъ къ намъ съ какимъ-нибудь товарищемъ, уже вышедшимъ въ офицера.
— Ужъ не думаешь ли ты, что братецъ тебѣ жениха изъ столицы придавать? — ехидно перебила ее Симочка.
— А тебѣ завидно, что у тебя только смерть въ пасьянсахъ выходитъ, — упрекнула Липочка. — Ты всѣмъ, всѣмъ завидуешь! Ты жить не можешь безъ зависти!
— А вотъ и ошиблась, совсѣмъ даже напротивъ, никакой смерти у меня не выходило, — задорно объявила Симочка — У меня сегодня три раза марьяжъ вышелъ."
— Въ мое время въ ваша годы барышня давно уже замужемъ бывали, — небрежнымъ и холоднымъ гономъ вмѣшалась въ разговоръ слѣпая бабка, — Въ дѣвкахъ-то въ дворянскихъ семьяхъ никто не засиживался въ старые годы даже въ самыхъ глухихъ деревняхъ. Хоть захудалый какой-нибудь женишокъ изъ помѣщиковъ, а все найдется. У меня вотъ за пятнадцатомъ году шесть жениховъ было, когда я замужъ пошла.
— Ну, и ваше счастье! — разомъ отвѣтили Липочка и Симочка. — Расхвастались тоже!..
— Правда, я была первой красавицей въ Москвѣ, — тѣмъ же томомъ продолжала бабка.
— Слышите, слышите! бабушка была красавицей! — воскликнула насмѣшливо Липочка и развеселилась. — Она-то, съ усами-то!
— Дѣдушка! дѣдушка! — воскликнула Симочка,
— А?.. Что?" — откликнулся старикъ.
— Нашла съ кѣмъ говорить! — презрительно замѣтила Липочка. — Со стѣной!
— Правда, что бабушка была красавицей, дѣдушка? — протолкала кричать Симочка.
— А?.. Что?.. — опять переспросилъ старикъ.
— Была ли бабушка красавицей? спрашиваю я, — надъ самимъ ухомъ старика оглушительно выкрикнула Симочка.
— О, Господи! — вздохнула вздрогнувшая отъ крика Евгешка.
— Была, была!.. Охо-хо-хо!.. Была! — отозвался со вздохами старикъ и усиленно засосалъ трубку.
— Ха-ха-ха! Ужъ и вы не были ли красавцемъ, дѣдушка? — залилась звонкимъ и злымъ смѣхомъ Симочка.
— Я? Нѣтъ, гдѣ же всѣмъ быть красавцами! — прозаикахъ дѣдъ. — Я красавцемъ не былъ! Гдѣ же мнѣ!
— Замухрышка! — шипящимъ тономъ проговорила бабка.
— Слышите, слышите! Бабушка называетъ дѣдушку замухрышкой! — опять развеселилась Липочка.
— Дѣдушка, правду говоритъ бабушка, что вы были замухрышкой? — обратилась къ дѣду Симочка.
— А?.. Что?.. — не дослышалъ дѣдъ.
— Говорить съ вами нельзя! Бабушка говоритъ, что вы были замухрышкой, — крикливо пояснила Симочка.
— Замухрышкой?.. Да, да, звали такъ!.. Охо-хо-хо!.. Звали! — согласился дѣдъ. — Всего бывало!.. Охо-хо-хо!
— Вы, вѣрно, боялись бабушку? Боялись? А? — допрашивала настойчиво Симочка.
Дѣдъ началъ сильнѣе дрожать и тайкомъ замахалъ рукою Симочкѣ, чтобъ она замолчала.
— Ну, да, боялся, боялся! — воскликнула раздражительно бабка. — И ты боялась бы, если бы я слѣпа не была!
— Слышите! слышите! Какая бабушка у насъ воеводша! Ха-ха^ха! — засмѣялась злымъ смѣхомъ Симочка.
— Я тебѣ косу-то, какъ послѣдней дворовой дѣвкѣ, обрѣзала бы! — угрожающе проговорила бабка. — По самую кожу выстригла бы!
— О, Господи! — вздохнула Евгешка, вспомнивъ старину.
— Слышите, слышите, что говоритъ бабушка! — опять воскликнула Симочка. — Руки у васъ, бабушка, короля стали! Не достать вамъ, бабушка, до-моей косы!
— Негодяйка! — прошипѣла бабка.
— Ай-ай-ай! какъ мнѣ страшно! — воскликнула съ ироніей Симочка. — Ай-ай-ай! Я боюсь!
— Въ дѣвкахъ сидишь, оттого и зла! — проговорила ехиднымъ тономъ бабка. -Да ужъ какъ ни злись, а такъ старой дѣвкой и останешься. До гробовой доски останешься! Поди, пожелтѣла вся, какъ лимонъ, отъ злости, высохла, какъ треска!
— Что вы лаетесь? — обиженно воскликнула Симочка.
— Да, да, бѣсись, бѣсись! Я вотъ пятнадцати лѣтъ пятерымъ женихамъ отказала, а за шестого вышла, а ты чуть не до тридцати лѣтъ въ дѣвкахъ засидѣлась. Сколько мѣсяцевъ до тридцати-то лѣтъ осталось?. Считала, чай?
— Съ вами не говорить, а лаяться надо! — произнесла дрожащихъ голосомъ Симочка?
— Нѣтъ, ты мнѣ скажи, считала ли ты, сколько мѣсяцевъ до тридцати-то лѣтъ осталось? — донимала ее бабка.
— Отвяжитесь ли вы отъ меня? — совсѣмъ слезливо сказала Симочка.
— Не любишь о годахъ-то говорить? — съ грубой насмѣшкой сказала старуха, смѣясь дребезжащимъ смѣхомъ. — Да ужъ говори, не говори, а въ дѣвкахъ до гробовой доски останешься! Такъ и заруби себѣ на память! Въ ногахъ валяться станешь, чтобы послѣдній мужиченка замужъ взялъ — не возьметъ кошку драную!
— Вы только обижать людей и умѣете! — захныкала Синочка. — Я не Грушка, чтобы мужикамъ на шею вѣшаться…
— Хнычь, хнычь, ничего но прибудетъ! — дразнила бабка.
— Вѣдьма старая! колдунья усатая! — сквозь слезы огрызалась Симочка.
— Ага, вѣрно за живое задѣло! — поддразнивала бабка. — Другихъ вышучиваешь, а сама не любишь, какъ тебя за живое задѣнутъ!.. Драть тебя надо за ехидство, какъ крѣпостныхъ дирали…
— О, Господи! — тяжело вздохнула Евгешка.
Кто-то закопошился въ темномъ углу, поднялся съ мѣста а торопливо вышелъ вонъ изъ комнаты.
— Что, ушла, небось! Не вытерпѣла! — ѣдко засмѣялась бабка.
— И вовсе не я ушла! — откликнулась Симочка. — Ошиблись въ расчетѣ! Это Грунька фыркаетъ! Сидитъ, какъ пень, а чуть что и вскочитъ. Какъ же: люди разговоромъ на нее никакъ не потрафятъ! Ну, вотъ теперь и пусть впотьмахъ-то посидитъ! Во всемъ домѣ хоть глазъ выколи. Свѣчей-то и въ заводѣ нѣтъ, а керосинъ-то послѣдній въ лампу вылили!
Разговоръ оборвался. Вѣтеръ теперь усилился и не только вылъ, а, казалось, старался сорвать кровлю и разнести весь домъ. Гдѣ-то хлопнули двери.
— Что это? Неужели вѣтеръ? — спросила тревожно Липочка.
— Ужъ не думаешь ли, что грабители? — спросила насмѣшливо Симочка. — Красть-то что? Грунька, вѣрно, ушла, на деревню побѣжала…
Опять воцарилось молчаніе. Кто-то медленно и сладко зѣвнулъ.
— Что отецъ-то не говорилъ, когда изъ юрода вернется? когда дѣла-то кончитъ? — спросила отрывисто бабка.
— Дѣла! дѣла! — воскликнула презрительно Симочка, не отвѣчая на вопросъ. — У людей пороги вбиваетъ, ищетъ, гдѣ бы гротъ занять — вотъ его дѣла! Работать не умѣетъ, а все срыву добыть хочетъ. Только дураковъ-то нынче мало, чтобы зря деньги въ долгъ безъ отдачи давать.
— А ради кого онъ. перехватываетъ, какъ не ряда васъ? — заговорила бабка. — Вы на шеѣ у него сидите, дармоѣдки! До старости дожили, ничего дѣлать не умѣете!
— Ну, ужъ извините! Если ужъ кто-нибудь у него на шеѣ сидитъ, такъ это вовсе не мы, а вы съ дѣдушкой, — возразила язвительно Симочка. — Отецъ незамужнихъ дочерей завсегда обязанъ кормить, а вы вотъ сто лѣтъ у него на шеѣ сидите. Пора бы и стыдъ знатъ.
— Негодяйка! — гнѣвно прошипѣла бабка. — Да кто насъ-то самихъ въ раззоръ разорилъ, если не твой же старшій братецъ, которому отецъ волю далъ? У насъ домъ чаша полная былъ. У насъ дворни одной меньше двадцати человѣкъ никогда не бывало въ домѣ. А теперь что? Евгешка кривая одна живетъ и то потому, что ей идти некуда съ однимъ-то глазомъ.
— О, Господи! — вздохнула Евгешка не то о своемъ выбитомъ въ былые годы глазѣ, не то о томъ, что ей теперь идти некуда.
— Что вы намъ братомъ-то глаза колете? — огрызнулась Симочка. — Покойный брать объѣдки доѣлъ, и самъ отитъ немногимъ послѣ васъ попользовался. Съѣли все вы сами заложили, перезаложили, продали и перепродали все; отдали отцу имѣніе, когда ужо тамъ ничѣмъ-ничего не было, кромѣ этой проклятой дачи.
— Проклятой! проклятой! — передразнила бабка. — На эту дачу-то любоваться люди изъ города ѣздили, когда я ее построила…
— Полюбовались бы на нее теперь! Ха-ха-ха! — громко засмѣялась Симочка. — Жаль, что глазъ нѣтъ у васъ-то. Ободрана она вся. Ставни да рамы обдираемъ, чтобы ее же топить. Скоро все сожжемъ въ послѣдней печкѣ, у второй на улицѣ грѣться зимой станемъ. Вотъ какова она ваша дача-то!.. Любоваться ѣздили!
— Такъ кто же довелъ ее до этого? — спросила бабка. —
У насъ все было, и лѣсъ, и слуги…
— Симочка, Симочка, взгляни, дѣдушка носомъ рыбу на столѣ удитъ! — съ рѣзвымъ смѣхомъ перебила разговоръ Липочка. — Ха-ха-ха!
— Дѣдушка, дѣдушка! — окликнула старика Симочка.
— А?.. Что?.. — очнулся испуганно старикъ и заморгалъ воспаленными вѣками.
— Вы носъ объ столъ расквасите! — пояснила внучка. — Онъ у васъ и такъ красный, какъ нарывъ назрѣлъ. Лопнетъ еще!
— Я старенькій, дѣточка, я слабенькій, — жалобно пояснилъ старикъ, протирая глаза.
— Замухрышка! — презрительно проговорила бабка. — Только и умѣешь, что притворяться! Подличаешь передъ каждымъ. Воду бы на тебѣ возить.
— Бабушка васъ замухрышкой назвала, дѣдушка! — пояснила Липочка.
— А? Что? Замухрышкой?.. да, да, звала такъ, звала! — согласился старикъ. — Охо-хо-хо!.. всего бывало!
На минуту всѣ замолчали. Гдѣ-то раздалось шипѣнье, потомъ что-то хлопнуло, и послышалось хриплое кукованье. Оно повторилось восемь разъ, опять что-то зашипѣло и что-то хлопнуло.
— Проклятые, вѣчно напугаютъ, — проворчала бабка. — Хоть бы дверцы сорвать, не хлопали бы… И какъ время-то ползетъ. Всего восемь прокуковали… А-ахъ!
Опять наступило молчаніе подъ вой вѣтра.
— Евгешка, а что у насъ отъ обѣда осталось? — спросила Симочка.
— О, Господи, чего тутъ останется? — проворчала Евгешка.
— Не можетъ быть, чтобъ ничего но осталось, — запротестовала Симочка.
— Значитъ можетъ, если ничего нѣтъ! — огрызнулась Евгешка.
— Да я же тоже ѣсть хочу, — пояснила Симочка.
— И я тоже, — подтвердила Липочка.
— Пойдемъ, поищемъ чего-нибудь! — предложила Симочка.
— Евгешка, ступай съ ними! — приказала бабка: — а то однѣ онѣ все статутъ. Всѣ жрутъ потихоньку. Ступай за ними! Меня и такъ голодомъ морятъ.
— Слава Богу, жирнѣе насъ всѣхъ, не помрете съ голоду, — огрызнулась Симочка.
Обѣ барышни и Евгешка, захвативъ лампу, торопливо исчезли изъ комнаты.
— Что случилось? — тревожно воскликнулъ дѣдъ. —Горитъ что?.. Охо-хо-хо!.. Я старенькій, ничего не слышу!
— Ѣду пошли искать! Ѣсть захотѣли! Глухая тетеря, слышишь? — крикнула бабка.
— Слышу, слышу!.. Ѣду искать! Ѣсть хотятъ!.. Такъ, такъ! — проговорилъ дѣдъ.
Онъ опасливо оглядѣлся въ потемкахъ, отложилъ трубочку, пошарилъ осторожно къ прорѣхѣ засаленнаго халата, вытащилъ ломоть хлѣба, украденный имъ за обѣдомъ, и сталъ торопливо по кусочкамъ засовывать его въ ротъ, стараясь глотать ихъ, почти не пережевывая.
— Ты что это тамъ зачавкалъ? — крикнула бабка. — Говори сейчасъ.
— Я… я… Ничего… Я старичокъ старенькій… Такъ жую… Пустымъ ртомъ жую… — оправдывался старикъ, давясь кусками хлѣба.
— Врешь, врешь! — закричала бабка. — Всегда былъ подлымъ трусомъ и воромъ. Щеки подставлялъ подъ мои туфли, а дѣвокъ тайкомъ соблазнялъ въ дѣвичьей. Трусъ и воръ! Трусъ и воръ!
— Охо-хо-хо! Старичка слабенькаго всякій обидитъ! — жалобно завздыхалъ дѣдъ и лукаво подмигнулъ глазокъ, радуясь, что теперь она, слѣпая, не найдетъ его щекъ.
Водворилась тишина. Въ темной комнатѣ было слышно только, какъ тоскливо воетъ вѣтеръ въ трубѣ, какъ неистово сталъ барабанить дождь въ стекла.
— Господи, что за время! Господи, что за время! — жаловалась съ тяжкимъ вздохомъ старуха, тоскливо мечась головой на креслѣ и сжимая въ отчаяніи кулаки.
— Ничего нѣтъ, какъ есть ничего! — раздалось безнадежное восклицаніе Липочки, и комната опять озарялась свѣтомъ лампы.
— Да, ничего! А я голову готова прозакладывать, что у подлой Евгешки что-нибудь припрятано! — горячо произнесла Симочка.
— О, Господи!.. Припрячешь тутъ! — проворчала хмуро Евгешка, опасаясь за обыскъ своей постели.
— Полюбуется братецъ на нашу жизнь! — ехидно замѣтила Симочка. — Ни куска хлѣба, ни свѣчей, ни масла…
— Отецъ, можетъ-быть, раздобудетъ что-нибудь. Прошеніе какому-нибудь сиволапому болвану тамъ составить! — сообразила Липочка.
— Нынче и сиволапые поумнѣли, къ заправскимъ адвокатамъ идутъ, — сказала Симочка. — А если добудетъ что, такъ грошъ. Нѣтъ, ужъ пусть лучше братецъ всю прелесть нашей жизни увидитъ. Пусть у него душа перевернется! Грушку тоже поглядитъ, какъ она за корявымъ мужичонкомъ бѣгаетъ, какъ она простой старой бабѣ, какъ матери, угождаетъ. Поди, и теперь тамъ. Ни на ночь, ни на дождь не посмотрѣла, къ полюбовнику своему сбѣжала. Братецъ — офицеръ, братецъ ей покажетъ, что значить ронять свое благородство.
— Да, да, подождите, этотъ еще послѣднія юбчонки съ васъ сдеретъ, — злобно проговорила бабка. — Старшій обобралъ, что могъ; младшій послѣднее обдеретъ.
— Что это вы въ самомъ дѣлѣ на нашихъ братьевъ взъѣлись! — огрызнулась Симочка. — Если покойный братецъ Костя кутилъ, такъ это съ горя: видѣлъ, въ какомъ положеніи вы родовое имѣніе оставили, до чего довели нашу фамилію… Росъ, когда вы швыряли деньги направо и налѣво, а когда въ настоящіе годы вошелъ — вы всѣхъ насъ по-міру пустили… даже образованія намъ не дали… будь у насъ образованіе — мы, можетъ-быть, въ гувернантки поступили бы, да свою судьбу нашли бы… Съ васъ все пошло… съ васъ!..
— Слушай, слушай, кто-то ѣдетъ? — перебила се Липочка, дернувъ за рукавъ.
— Это вѣтеръ, — нетерпѣливо воскликнула Симочка.
— И неправда, неправда! Это ѣдетъ кто-то! — заспорила Лнночка.
— А у насъ и свѣчи нѣтъ, чтобы встрѣтить, — сообразила Симочка. — Евгешка, Евгешка, шарь повсюду, а чтобы свѣча была! Хоть огарокъ!
— Хоть зарѣжьте, нѣтъ! — отозвалась Евгешка. — Вотъ чтобы провалиться на этомъ мѣстѣ; вотъ лопни…
— Ищи, ищи, воровка! Припрятала гдѣ-нибудь!..
— Это братецъ, братецъ! Слышите, подъѣзжаютъ къ дому!..
— Да, такъ и есть: остановились!
— Что если братецъ и въ самомъ дѣлѣ не одинъ, а съ кѣмъ-нибудь изъ товарищей!
Барышни и Евгешка, захвативъ лампу, побѣжали въ прихожую, забывъ впопыхахъ даже захлопнутъ за собою двери.
— Охо-хо-хо! Что тамъ опять? Горимъ, что ли? — забормоталъ дѣдъ.
— Дуетъ, дуетъ! Вѣрно, дверь не заперли! — заворчала бабка. — Ей ты, старый сычъ, чего не закроешь двери?
— А?.. Что? — спросилъ дѣдъ.
— Двери закрой! Дуетъ! — приказала старуха.
— Не найти мнѣ дверей, лампу унесли, въ комнатѣ темно! — пояснилъ дѣдъ.
— Такъ что же мнѣ помирать отъ простуды, что ли, изъ-за того, что тебѣ темно? — раздражилась старуха. — Чувствуешь, откуда дуетъ, ну и иди туда запирать дверь!
— Убѣжали-то всѣ съ чего? — допрашивалъ дѣдъ.
— Брала встрѣчать побѣжали, — пояснила жена. — Радуются, что еще одинъ разоритель явился. Первый, вѣрно, еще не все промоталъ.
— Охо-хо-хо! — завздыхалъ дѣдъ. — Все, все, нечего больше мотать! Нечего! Все промотано!
— Да затворишь ли ты дверь, старая рохля? — прикрикнула старуха.
— Сейчасъ вотъ иду, сейчасъ вотъ иду! — неторопливо отозвался старикъ и погрозилъ кулакомъ по направленію къ женѣ.
Ему, какъ ребенку, доставляла неизъяснимое удовольствіе возможность грозить ей кулаками, показывать ей языкъ, отплачивая за прошлое. Въ другой комнатѣ раздавались поцѣлуи и звенѣли голоса.
— Братецъ, братецъ, извините, у насъ даже свѣчей нѣтъ! — говорили сестры.
— Полноте, полноте, что-жъ дѣлать, если нѣтъ! — ласково успокоивалъ мужской голосъ, еще не окрѣпнувшій, жиденькій и похожій на пискливый бабій голосъ.
— Неправда, все, все есть! Я все закупилъ, что было приказано! — заявилъ веселый и шумный мужской басъ. — Удача мнѣ сегодня! Дѣло чудесное удалось обтяпать. Дачу дуракамъ-мужикамь запродалъ. Развалилось все, груды мусора, земля дрянь, а удалось обойти болвановъ. Давно они сватались. Теперь конецъ, — и задатокъ успѣхъ сдавать. Завтра придутъ окончательно порѣшить дѣло.
— О, Господи! вотъ-то бѣда! — раздался вздохъ Евгешки.
Въ комнату, гдѣ сидѣли дѣдъ и бобка, ввалились всѣ остальные члены семья: бѣлобрысенькій и худенькій офицерикъ съ веснущатымъ лицомъ и золотушными глазками, окруженными синевой, высокій и плотный мужчина съ всклоченными сѣдыми волосами, Липочка, Симочка и Евгешка. Раздались привѣтствія всѣхъ господъ Бирюковыхъ. Барышни съ помощью Евгешки, притащившей чемоданчикъ, сумку и револьверъ молодого барчука, съ лихорадочной поспѣшностью голодныхъ развязывали двѣ привезенныя отцомъ корзинки съ провизіей. Въ корзинкахъ были свѣчи, и булки, и закуски, и бутылки съ виномъ.
— Ну, надѣюсь, ничего не забылъ? — весело заговорилъ, во-французски отецъ, обращаясь къ дочерямъ.
Онъ всегда говорилъ по-французски, когда былъ доволенъ дѣлами и ногъ держать себя развязно, и всегда въ это время отъ него припахивало виномъ.
— Вонъ, вонъ cher papa ужъ и руки доиграетъ отъ удовольствія! — проговорилъ онъ, указывая глазами на Дениса Ивановича, и, фамильярно потрепавъ старика по плечу, спросилъ: — Кутнемъ? А? Старину вспомнимъ!
Старикъ только захихикалъ тихонько, скорчивъ глупую гримасу конфузящагося смиренника съ стыдливо опущенными глазами, и указалъ, качая укоризненно головой, на свою слѣпую жену. Сынъ, подмигивая, лукаво погрозилъ ему пальцемъ.
— Ты, вѣрно, маленькій и тщедушный, какъ дѣдъ, — презрительно говорила между тѣмъ бабка, вслушиваясь въ голосъ внука. — Голосъ жидкій.
— У меня грудь узенькая, бабушка, — извиняющимся тономъ пояснилъ внукъ. — Хворалъ я сильно въ корпусѣ. Маршировка, ружейные пріемы, строевыя ученья, не но мнѣ все это. У меня высшіе взгляды и цѣли…
— Хворалъ теперь, что-жъ послѣ-то будетъ, подъ старость-то? — произнесла бабка, не слушая его.
— Мнѣ до старости не дожить, бабушка, — элегичнымъ тономъ пояснилъ внукъ. — Я недолговѣчный… Я это знаю впередъ и не печалюсь объ этомъ… «Блаженъ, кто жизнь окончилъ рано, кто душу чистою унесъ туда, въ заоблачныя страны, изъ міра вѣчныхъ мукъ и слезъ»…
— Это ты что же, съ билетиковъ на леденцахъ вычиталъ? — презрительно спросила бабка.
— Это стихи моего собственнаго сочиненія, бабушка, — Не безъ гордости пояснилъ внукъ. — Я съ десяти лѣтъ сочинять началъ стихи.
— Изъ-за нихъ, вѣрно, и заставляли тебя сидѣть по два года въ одномъ и томъ же классѣ «за тупость и лѣнь, — насмѣшливо проговорила старуха.
— Я хворалъ подолгу, — напомнилъ жалобно внукъ.
— Въ мое время такихъ кисляевъ не было, — рѣзко сказала бабка.
— Въ бабушкино время все одни борзятники, да разбойники жили, — ядовито вставила Симочка и безцеремонно прибавила: — вы, братецъ, на нее не обижайтесь; она всегда у насъ все такое обидное говоритъ людямъ. Мы, братецъ, иногда глазъ изъ-за нея не осушаемъ.
— Ахъ, братецъ, если бы вы всю нашу жизнь знала, вы бы поняли, что тутъ человѣкъ руки самъ на себя наложитъ даже можетъ, — съ чувствомъ заявила Липочка. — На этотъ сюжетъ не то что стихи, а цѣлый романъ написать можно…
— Господа, господа, соловья баснями не кормятъ, — воскликнулъ весело хозяинъ дома, но обращая вниманія ни на чьи слова. — Теперь самоварчикъ бы скорѣе, да закусить поплотнѣе — отличное дѣло!
— Евгешка, Евгешка, — заволновались барышни, крича въ двери кухни: — ужъ не завалилась ли ты тамъ дрыхнутъ въ кухнѣ, чего добраго!
— Чего дрыхнуть? — отозвался грубый голосъ Евгеніи изъ кухни. — Самоваръ раздуваю, чтобъ ему провалиться, окаянному…
— Ну, я васъ ждать но стану, проводите меня въ спальню, да принесите туда потомъ чаю и закусить, — сказала, потягиваясь и зѣвая, бабка.
Внукъ бросился помочь ей встать и взялъ ее за руку. Она неожиданно съ брезгливостью выдернула изъ его рукъ свою руку и спросила:
— Съ чего руки мокрыя?
— Потѣютъ онѣ у меня, бабушка, — отвѣтилъ онъ застѣнчиво.
— Такъ вытирай ихъ, прежде чѣмъ людямъ совать. Невѣжа! Кто васъ держать себя въ обществѣ училъ?.. Тьфу! точно лягушку подержала въ рукахъ — холодную, да мокрую!.. Всю ночь тошнить будетъ! Ну, что же, ведите меня спать! — прикрикнула она на присутствующихъ.
Липочка и Симочка повели ее подъ руки въ ея спальню.
— Брюзжитъ, брюзжитъ, mon cher! — заговорилъ оживленно Петръ Денисовичъ, указывая сыну глазами на удалявшуюся старуху-мать. — Что дѣлать! что дѣлать! Привыкла повелѣвать. Красоты была неописанной! У ногъ цѣлые эскадроны офицеровъ были. Дворни цѣлыя сотни насчитывались. Милліонами ворочала. Стоило пальцемъ двинуть — и все къ ея услугамъ, всѣ ницъ передъ нею. И умѣла же командовать! Правда, papa, maman умѣла командовать? Да? Нагоняла, небось, страху! Ну, да и papa маху не давалъ по части дѣвичьихъ. Тоже лихимъ кавалеристомъ въ свое время былъ, покатался на своемъ вѣку, какъ сыръ въ маслѣ. Эти самыя крутыя горки и укатали. Теперь вотъ и съежился, и въ землю расти стадъ, а то молодцомъ былъ. Я еще помню. Ото верстъ на лошади, бывало, проскачетъ. Подковы гнулъ. Прежде народъ былъ кряжистый, не нынѣшній!.. Правда, papa, вы вѣдь молодцомъ были?
Петръ Денисовичъ говорилъ, сильно жестикулируя, и въ то же время между разговоромъ раскупоривалъ бутылки и приготовлялъ закуску, пробуя кстати и вино, и ѣду. Вернувшіяся отъ бабушки Липочка и Симочка стали помогать ему и захлопотали около принесеннаго изъ кухни самовара.
— Что это воетъ, сестрицы? — спросилъ молоденькій офицеръ.
— Это вѣтеръ, братецъ. Это у насъ постоянно, — отвѣтили сестры.
— Какъ это непріятно. Это на нервы должно дѣйствовать, — тоскливо проговорилъ онъ, вздрагивая.
— Гдѣ же тутъ, чортъ возьми, колбаски? — воскликнулъ Петръ Денисовичъ, щелкая пальцами. — Этакія маленькія три колбаски съ чесночкомъ? Нарочно приказалъ положить, чтобъ послѣ водочки закусонъ сдѣлать. Не положилъ, вѣрно, каналья Авдулинъ. Вотъ народъ-то. Чуть не доглядишь, — или тухлятины подложитъ, или вовсе не положитъ купленнаго, да еще два раза за одно и то же въ счетъ поставитъ. Я, на мѣстѣ правительства, всѣхъ купцовъ дралъ бы на Конной площади…
— Евгешка не скрала ли? Помогала разбирать корзинку и скрала! — сообразила Симочка и понеслась въ кухню.
Тотчасъ же оттуда послышался оживленный діалогъ: „Дыхни, дыхни!“ — „Чего мнѣ дыхать?“ — „Это ты колбаски съ чеснокомъ слопала?“ — „Вотъ чтобы мнѣ на мѣстѣ провалиться, лопни…“ — „Врешь, врешь, ты всегда все скрадешь, одноглазая разбойница, а ночью и чавкаешь…“ Однако, заслышавъ звонъ ножей и вилокъ въ комнатѣ, неразыскавшая колбасъ Симочка опрометью вернулась къ столу съ ѣдой, ужасаясь при мысли, что безъ нея растащатъ и съѣдятъ всю закуску.
— Да, mon cher, все было и всего не стало, — приговаривалъ Петръ Денисовичъ, пропуская въ ротъ шестую и седьмую рюмку водки. — Теперь изъ-за трехъ пропавшихъ колбасъ готовы гордо перервать ближнимъ. Что дѣлать! Что дѣлать! Борьба за существованіе, какъ говорятъ вашъ великій Дарвинъ. Непреложный законъ природы! Ты съѣшь — мнѣ не достанется; значить, и и долженъ тебѣ перервать гордо, чтобы я» ты съѣлъ, а я… Такъ, папахенъ?
Денисъ Ивановичъ молчалъ. Онъ уже опустился, какъ мѣшокъ, и казался теперь какимъ-то воротомъ стараго и заношеннаго тряпья, изъ котораго выставлялась только безпомощно трясущаяся облѣзлая голова съ глупо-блаженной улыбкой на лицѣ я съ рдѣющимъ, какъ раскаленный уголь, красно-синимъ носомъ-луковицей. Онъ былъ уже совершенно пьянъ.
— Евгешка, Евгешка, — крикнула Симочка: — отнеси вотъ бабушкѣ чашку чаю да булки. Да не сожри дорогой, воровка!
— О, Господи, украдешь тугъ! — вздохнула Евгешка.
— А колбаски кто скралъ? Кто? Я еще накрою тебя! — угрожала Симочка. — Ночь не просплю, а накрою!
— Да, mon cher, — продолжалъ ораторствовать Петръ Денисовичъ, обращаясь опятъ къ сыну: — голодъ — вотъ главнѣйшій двигатель всего въ мірѣ: геніальныхъ изобрѣтеній, кровавыхъ преступленій, величайшихъ подвиговъ, гнуснѣйшихъ предательствъ, однимъ словомъ, цивилизаціи! Кто не испыталъ голода, тотъ не знаетъ, на что можетъ побудитъ голахъ!
Онъ осушилъ еще одну рюмку водки.
— Когда я былъ въ Севастополѣ во время русско-турецкой войны, — заговорилъ онъ съ особеннымъ одушевленіемъ.
— А развѣ вы были въ Севастополѣ? — немного изумлена перебилъ его вопросомъ сынъ.
— Гдѣ же я не былъ. И въ Севастополѣ, и въ Парижѣ! — небрежно воскликнулъ Петръ Денисовичъ, — Такъ вотъ, когда я былъ въ Севастополѣ, у насъ въ концѣ-концовъ истощилисъ всѣ жизненные припасы, ни мяса, ни хлѣба, ни сухарей, люда грызли подошвы отъ своихъ собственныхъ сапогъ, ловили крысъ живьемъ, пожирали всякую падаль. Нѣсколько дней у меня не было во рту ни маковой росинки. Я изнемогалъ, я готовъ былъ сдѣлаться людоѣдомъ. Вдругъ, во время самаго кровопролитнаго боя, я вижу, лежитъ на землѣ раненый на смерть солдатикъ и въ окровавленной рукѣ алчно сжимаетъ ломоть черстваго хлѣба. Я, какъ безумный, бросился къ нему, схватимся за хлѣбъ, началась борьба, между мною я умирающихъ, я припалъ къ нему на землю, готовый задушить его… и… и…
Петръ Денисовичъ громко икнулъ и пошатнулся.
— И… задушилъ! — кончилъ онъ едва слышнымъ голосомъ, опускаясь безпомощно на кресла
— Папа всегда такъ, — равнодушно пояснила Липочка — Какъ выпьетъ, такъ и начнетъ о своихъ подвигахъ на войнѣ, или о своихъ безкорыстіи и честности говорить. Это ему всегда въ пьяномъ видѣ все такое представляется, чего не было.
— Да, но отецъ вѣдь былъ же военнымъ? — полувопросительно замѣтилъ братъ.
— Да, безъ году недѣлю, — насмѣшливо отвѣтила Симочка. — Только тогда и войны-то никакой не было, и удалили его со службы за то, что проигралъ какія-то солдатскія деньги. Бахвалиться-то только въ пьяномъ видѣ любитъ: я и то, я и се, и Парижъ онъ бралъ, когда и на свѣтѣ-то его не было, и милліоны-то у него были, — когда кромѣ долговъ ничего въ сущности и не получилъ онъ отъ дѣдушки и бабушки.
— Такъ вотъ онъ какой! — задумчиво со вздохомъ проговорилъ молоденькій офицерикъ, меланхолическими глазами глядя на заснувшаго въ креслѣ отца, свѣсившаго на грудь лохматую сѣдую голову.
— Изъ-за него и братецъ Костя погибъ, — начала сплетничать на отца Симочка. — Наговорилъ ему съ дѣтства отецъ, что онъ и важный баринъ, и милліонеръ, что Костя съ лучшимъ обществомъ долженъ знаться и отъ богачей не отставать. Костя былъ красивый, горячій, щедрый, Гордый, ну я началъ онъ лить не по средствамъ, бросать деньги, кутить, запутался совсѣмъ, а потомъ, какъ все выяснилось, какъ оказалось, что платитъ за него долговъ не изъ чего, что онъ подлецомъ долженъ передъ людьми оказаться, со стада да съ горя запилъ, — запилъ, какъ послѣдній пьяница. Такъ мертваго и нашли его на дорогѣ зимою чуть не нагишомъ: Замерзъ въ пьяномъ видѣ. А ему всего двадцать два года было,
— Да и слава Богу, что умеръ, хоть но видалъ того, чего мы насмотрѣлись, — сказала слезливо Липочка. — Какъ мы еще живы, братецъ: и холодъ, и голодъ, а все живомъ; вотъ уже болѣе десяти лѣтъ, какъ мы въ ягой развалинѣ живемъ. Какъ только васъ, братецъ, въ малолѣтній корпусъ отправили, такъ мы и перебрались сюда. И чего-чего мы не натерпѣлись здѣсь, и обидъ, и страху. Сперва садъ вырубили, потомъ всякія пристройки снесли, затѣмъ доски стали обрывать съ дому, чтобы хотя обогрѣваться зимой. Одежонка да бѣльишко, что было, все пообносилось, расползлось, скоро послѣднія лохмотья въ корытѣ останутся. А ужъ на какія деньги мы питались — одинъ только Богъ знаетъ. Отецъ въ Лужѣ пробовалъ дѣлами заниматься, работать ничего не умѣетъ, служить не привыкъ, такъ ходатаемъ въ судахъ сдѣлался и всѣхъ какъ есть, кто имѣлъ съ нимъ дѣла, надулъ, такъ что отъ него, какъ отъ огня, стали бѣгать. Извѣстно, онъ и законовъ не знаетъ, и въ срокъ не привыкъ что-нибудь дѣлать. Такъ всѣ дѣла и проигрывалъ. И ужъ какъ пить-то научился во время самаго этого ходатайства но дѣламъ, — такъ это страсть. Еще хорошо, что хоть во хмелю не буйствуетъ, а только бахвалится тѣмъ, какой онъ храбрый да честный. Послушать ого, такъ всѣ люди либо трусы, либо подлецы, и всѣхъ въ каторгу упечь слѣдуетъ. Мы такъ его и прозвали Судьей-Соломономъ…
— Ахъ, вы бѣдныя, бѣдныя! сколько вы горя пережили! — съ чувствомъ проговорилъ братъ. — Не думалъ я здѣсь все такое встрѣтить… Точно обухомъ по головѣ пришибла, високъ вотъ заболѣлъ… у меня вѣдь мигрени… съ малолѣтства страдаю… И сами вы похудѣли… поблѣднѣли…
— Похудѣешь тутъ, братецъ! — воскликнули сестры. — Какъ мы еще живы. И наги, и босы, и ѣдимъ впроголодь… Слава Богу, вотъ теперь хоть вы въ офицеры вышли… На васъ вся надежда…
— А гдѣ же сестра Груня? — спросилъ братъ.
— И не говорите, и не говорите, братецъ! — воскликнули обѣ сестры разомъ.
— Это васъ, братецъ, совсѣмъ убьетъ, какъ благороднаго человѣка, — прибавила элегически Липочка.
— Я надѣюсь, что братецъ сумѣетъ по-своему дать Грунькѣ острастку, братецъ — офицеръ и ничего такого не долженъ терпѣть, — увѣренно произнесла Симочка.
— Я не могу въ толкъ взять, что вы хотите сказать, сестрицы, — замѣтилъ въ смущеніи братъ.
— Грушка ведетъ себя совсѣмъ неподобающимъ для благородной дѣвицы образомъ, мундиръ вашъ будетъ марать, — разомъ заговорили сестры и стали, сплетничая, перебивать одна другую. — Тутъ у насъ въ верстѣ за нашей дачей деревушка есть «Рогачи». Вы, конечно, не помните, ребенкомъ уѣхали… Мужичонка одинъ Ермолай въ «Рогачахъ» живетъ со старушонкой-матерью. Такъ, совсѣмъ простая старая баба въ сарафанѣ… Грунька познакомилась съ этими мужланами, бѣгаетъ помогать этой самой старушонкѣ, Ермолаевой матери, въ работѣ, съ Ермолаемъ зубы скалитъ… Сперва и брать-то ее не хотѣли, сама навязалась силой въ помощницы, а теперь совсѣмъ простой дѣвкой сама стала… Евгешка разъ застала, какъ Грунька плакала на задворкахъ у Ермолаевой избы, а Ермолай ее по головѣ гладилъ…- Если бы мы не дѣвушки были, мы бы, братецъ, Могли и болѣе поразсказать, но намъ, конечно, и думать объ этомъ позорѣ неприлично… Это намъ Евгешка подлая все передаетъ, а мы, конечно, сами въ такую грязь не можемъ мѣшаться… Только мы отъ Груньки такія дерзости, такія грубости выносимъ, что это слезъ достойно… Никого она въ грошъ но ставитъ… Вы, братецъ, поговорите съ ней, поразспросите ее сани утромъ, когда, она придетъ… Она ужъ, вѣрно, до утра и не придетъ…
— Да, да, что-жъ, я, пожалуй, поговорю потомъ, — со вздохомъ сказалъ братъ. —Это точно странно… очень странно… А теперь спать пора… мигрень у меня… отецъ и дѣдъ вонъ давно храпятъ…
— Да, вы, я думаю, устали, братецъ! — сказала Липочка. — Евгешка, Евгешка, проводи барина въ его комнату. Жаль только, что и спать-то на нашей проклятой дачѣ неудобно вамъ будетъ…
Брать простился съ сестрами и, захвативъ чемоданчикъ, сумку и револьверъ, понуро пошелъ вслѣдъ за Евгешкой, несшей свѣчу.
— О, Господи! Что говорятъ: проклятая дача! — простонала Евгешка. — А продадутъ ее — куда головы приклонить? Да, куда?
— Въ самомъ дѣлѣ, куда же дѣнутся всѣ — сестры, дѣдушка, бабушка? — растерянно задалъ вопросъ молодой офицеръ, недоумѣло моргая вѣками безъ рѣсницъ.
— Да, то-то я и говорю: куда дѣнутся? Рой могилу и ложись, — безнадежно отвѣтила Евгешка. — Притулить головы некуда. Завтра вотъ продадутъ и шабашъ! Петлю на шею и въ воду. Гдѣ вамъ всѣхъ ихъ содержать.
Они проходили по сѣнямъ, и вѣтеръ, внезапно ворвавшійся въ нихъ, чуть не задулъ свѣчу. Кто-то шмыгнулъ и остановился, словно замеръ, у стѣны. Офицеръ испуганно вскрикнулъ отъ неожиданности.
— Чего вы, батюшка, испужались? Это сестрица Аграфена Петровна съ деревни вернулась! — пояснила Евгешка.
— А! это вы, сестрица, — проговорилъ офицеръ, съ трудовъ переводя духъ послѣ испуга и останавливаясь взглянуть на сестру.
У стѣны, прислонившись къ ней, стояла коренастая дѣвушка лѣтъ двадцати-двухъ, съ опущенной на грудь головою, съ загорѣлымъ лицомъ и темными глазами, смотрѣвшими исподлобья.
— Я, братецъ! — отвѣтила она, немного дичась его, и нерѣшительно, неловко, не сгибая пальцевъ, сунула ему руку, грубую, въ мозоляхъ.
— У кого же вы это въ деревнѣ были, сестрица? — полюбопытствовалъ братъ, всматриваясь въ нее и удивляясь, какъ она похожа на мужичку. — Знакомые тамъ у васъ?
— Мой женихъ тамъ со своею матерью живетъ, — отвѣтила она и вдругъ бойко подняла голову.
Въ глазахъ засвѣтился огонекъ не то вызова, не то веселаго смѣха.
— Женихъ, сестрица? Кто такой? — полюбопытствовалъ братъ.
— Ермолай Корягинъ. Крестьянинъ Ермолай Корягинъ, — отчетливо отвѣтила она, пытливо смотря на золотушное лицо, на подслѣповатые глаза брата.
— Хорошая партія, сестрица! — проговорилъ онъ.
Онъ хотѣлъ такъ «поговорить» съ ней, какъ посовѣтовали ему сестры, и не могъ сказать ничего, кромѣ этой фразы.
— Да, слава Богу, нашлись добрые люди, не побрезговали, — особенно выразительно отвѣтила она и прибавила; — Завтра вотъ, говорили сегодня въ Рогачахъ, нашу дачу купятъ рогачовцы, — у меня хоть будетъ, гдѣ приклонить голову… Работать за эти два года привыкла, такъ знаю, что не погонятъ теперь, какъ дармоѣдку…
Въ ея глазахъ опять блеснулъ недобрый огонекъ.
— Да-а! вотъ вы какъ разсуждаете! — вяло проговорилъ братъ.
— А вы какъ думаете, — рѣзко и вызывающе сказала она. — Гранпасьянцы надо раскладывать, какъ сестрицы раскладываютъ? Жаловаться на холодъ да голодъ и ждать у моря погоды надо, какъ онѣ? Нѣтъ, довольно; насмотрѣлась я на все это, насмотрѣлась; вотъ по сихъ поръ довольно съ меня!
Она провела, какъ ножомъ, рукой по горлу.
— Теперь вы полюбуйтесь на нихъ, поживите съ ними; пріютите всю орду у себя. Васъ вѣдь только и ждали. Кто-нибудь да долженъ ихъ кормить, если сами не умѣютъ. Я только на шеѣ ни у кого висѣть не буду, да ужъ никого и къ себѣ на спину не взвалю. А вы вотъ покормите ихъ, послушайте ихъ, какъ онѣ на судьбу будутъ роптать, какъ меня ругать станутъ. Я плевать на нихъ и на ихъ брань хотѣла. Вы такъ это и зарубите себѣ на память. Я жить хочу и буду жить, а на нихъ мнѣ плевать, что бы онѣ ни говорили про меня. Вотъ что!
Она угловато отдѣлилась отъ стѣны и, хлопнувъ дверью, скрылась изъ сѣней.
— О, Господи! — вздохнула Евгешка. — То слезьми прежде, какъ рѣка, разливалась, то напустила теперь на себя отчаянность, хоть сейчасъ на большую дорогу разбойничать идти. Зубъ на зубъ ругаться готова. Вотъ такъ барышня!
Они вошли въ большую пустую залу со скрипучимъ поломъ и запахомъ сырости и гнили.
— Мебель-то отсюда пожгли прошлой зимой… Диванчикъ вотъ только остался тутъ… Старенькій онъ, а все же ничего, не обвалится, Богъ дастъ… Вы легонькій, — пояснила Евгешка, когда молодой баринъ опустился на заскрипѣвшій подъ нимъ диванъ.
— Да, да, я не тяжелъ, — согласился со вздохомъ офицеръ и сталъ съ усиліемъ стягивать съ ноги длинный сапогъ.
— Я диванчикъ-то къ окну поближе придвинула, чтобъ свѣчку было гдѣ поставить. Столика-то нѣтъ. Порубили всѣ на дрова, — объясняла Евгешка.
— Да, да… Фу ты, Боже мой, какъ усталъ съ этими сапогами биться, — проговорилъ молодой Бирюковъ.
Онъ запыхался отъ усилія, покраснѣлъ и немного смущенно обратился къ Евгешкѣ:
— Помогите мнѣ снять сапоги… Возня съ ними всегда… Самъ безъ денщика никогда не сниму… Тѣсны они очень и длинны…
Евгешка взялась за лѣвый сапогъ юноши, уперлась въ его правую ногу костлявою ногою, обутою на голое тѣло въ рваный опорокъ, и началось усердное сниманіе неудобной обуви съ пыхтѣвшаго отъ усталости барчука. Когда оба сапога были сняты, и Евгешка удалилась, юноша раздѣлся и, прерывисто дыша, легъ на спину на диванъ, который началъ скрипѣть при каждомъ его движеніи, при каждомъ его тяжеломъ вздохѣ, словно жалуясь, что ему на староста лѣтъ приходится держать на себѣ непосильную ношу. Задувъ стоявшую на подоконникѣ свѣчу, молодой Бирюковъ очутился въ полномъ мракѣ. Въ залѣ было холодно и сыро и пахло плѣсенью. «Точно въ могилѣ», мелькнуло въ головѣ юноши, и ему стало жутко. Гдѣ-то въ сосѣдней комнатѣ скрипнули половицы. Послышалось, что въ одномъ изъ угловъ кто-то скребется. Вотъ забѣгали подъ поломъ крысы. Въ; форточкѣ засвистѣла и зашелестила отставшая бумажная оклейка, уцѣлѣвшая еще съ прошлогодней зимы. Эти посвистыванія и шелестъ раздражали нервы. Этакая тоска! Зажечь развѣ свѣчу? Бирюковъ хотѣлъ встать и поискать спичекъ. Гдѣ же найти ихъ! У него ихъ нѣтъ, онъ не куритъ. Докторъ запретилъ ему курить. И стоить ли зябнуть, отыскивая спички? Еще простуду схватишь. Ахъ, простуда. Простуда! Знаетъ онъ, что она значитъ. Въ лагерѣ онъ ее Схватилъ впервые: началось гриппомъ — кончилось воспаленіемъ легкихъ. У него легкія и безъ того слабыя. По наслѣдству ему узкая грудь досталась. Мать въ чахоткѣ умерла. Бабушка ее поѣдомъ ѣла. Этакая хоть кого можетъ заѣлъ. Сказала: «мокрыя руки!» Развѣ человѣкъ виноватъ, что у него мокрыя руки? Да, такая можетъ заѣсть хоть кого, не мудрено', что она и его мать заѣла! И онъ въ чахоткѣ умретъ. Что-жъ, пускай! Стоить ли и- жить тщедушно", худосочному, золотушному, больному? Вотъ если бы сотая тысячъ ему имѣть, тогда было бы другое дѣло. Поѣхалъ бы онъ на Мадеру, на Принцевы острова, въ Каиръ. Тоже, говорятъ, хорошо на Лаго Маджіоре, на Баромейскихъ островахъ. Впрочемъ, съ деньгами вездѣ хорошо. Вотъ я эту дачу съ деньгами можно бы такъ отдѣлать, что и не узнать бы ее, а ужъ на что рухлядь!.. Да, рухлядь, а что же будетъ, когда и этой рухляди его семья лишится? Куда всѣ пойдутъ? И какъ они довели до такого положенія и себя, и свою собственность? Отецъ говорить: «милліоны у нихъ были». Положимъ, онъ много привираетъ, выпилъ онъ сегодня, потому и лгалъ про Севастополь, про дѣла, про бабку и про все такое. Никакихъ милліоновъ никогда не было, а! все же были и деньги, и земля. Все промотаюсь, всё прахомъ пошло. И кто началъ мотать, откуда вошло разоренье? Бабка жуировала, дѣдъ маху не давалъ, отецъ бездѣльничалъ, братъ шикарилъ. А теперь что? Продадутъ вотъ эту дачу — и конецъ, послѣдняго не станетъ, по-міру придется идти. Только сестра Груша и не пойдетъ по-міру. Ну, да что же за радость и ея судьба? Изъ благородной мужичкой сдѣлаться! Безстыжей она стала, вотъ и все ея счастье! Онъ тоже по-міру не пойдетъ… Да, а что какъ сестры, отецъ, дѣдъ и бабка навяжутся ему на шею? Тогда что онъ запоетъ? Сестры говорятъ: «на васъ, братецъ, вся надежда». Грушѣ они не навяжутся, она отгрызется, а онъ — развѣ онъ вынесетъ, если они плакать будутъ, если они приставать къ нему будутъ?.. Его замучитъ одно сознаніе, что они, его родные, голодаютъ, гибнутъ безъ крова, ходятъ по-міру… Наконецъ у него мундиръ: мундиръ его они будутъ марать, нищенствуя… Честь мундира надо оберегать! Всю жизнь теперь его будетъ преслѣдовать, какъ кошмаръ, образъ этихъ гибнущихъ, безпомощныхъ людей… всю жизнь!.. А долга ли будетъ эта жизнь-то, съ разрушающимися легкими, съ исходящею кровью и вдавливающеюся грудью? И чего желать: того ли, чтобъ она была долга, того ли, чтобъ она пресѣклась скорѣе? Пресѣчь, впрочемъ, ее легко всегда, когда захочешь… Взялъ вотъ револьверъ и конецъ… Вотъ тутъ онъ рядомъ со свѣчой на подоконникѣ лежитъ…
Онъ началъ дремать…
Его разбудили довольно громкіе мужицкіе голоса. Сразу онъ не понялъ, гдѣ онъ и гдѣ это говорятъ. Потомъ въ полуснѣ понемногу сообразилъ: «вѣрно подъ окномъ говорятъ». Въ это окно уже проникалъ сѣроватый свѣтъ ненастнаго осенняго утра. «Безрадостный разсвѣтъ безрадостнаго дня на родинѣ меня привѣтствуетъ уныло и тамъ, гдѣ колыбель качалася моя, зіяетъ сумрачно разрытая могила», пронеслось въ его головѣ. «Что это? вспомнилось чье-нибудь чужое или свое созрѣваетъ что-то? Не разобрать. Въ головѣ точно свинецъ. А-ахъ, поспать еще». Владиміръ Петровичъ чувствовалъ себя словно разбитымъ — у него ныла спина, ломило грудь. Онъ еще разъ уныло посмотрѣлъ на безрадостный и тусклый разсвѣтъ и снова устало закрылъ глаза. Подъ окномъ продолжали громко говорить:
— Спятъ еще!.. Извѣстно, господа, чего имъ съ пѣтухами вставать… Говорилъ: «приходите поранче», а вотъ спятъ… — говорилъ одинъ голосъ.
— На сломъ какъ есть все пойдетъ… земля-то только способная, отъ насъ рукой подать, — замѣтилъ другой голосъ.
— А старики говорятъ, прежде важнѣюшая постройка была, — промолвилъ третій голосъ.
— Стариковъ-то послушать, такъ прежде все хорошо было, берега кисельные, рѣки медовыя: Мы только что-то этого не видывали, — послышалось замѣчаніе.
— Было, вѣрно, да все вышло… — пошутилъ кто-то. — Смотри, смотри, бревна и тѣ пальцемъ ткни — разсыплются.
— Ш-шь! Спитъ кто-то… въ комнатѣ-то, туто-тка у окна… Ишь, военный, должно-быть, погоны золотые… изъ себя точно мальчонка, мозглявый, безъ усовъ, безъ бороды…
При этихъ словахъ чье-то бородатое лицо заглянуло въ окно комнаты.
— Брысь ты, вотъ пужнетъ онъ тебя, такъ отъ окна-то отскочишь, — припугнулъ кто-то любопытнаго.
— Чего отскочишь? — огрызнулся любопытный мужикъ. — Домъ-отъ-то теперь почитай, что нашъ, задатокъ Петра Денисовичъ получилъ, значитъ и шабашъ. Сегодня покончимъ и ломать начнемъ.
— Куда же сами переберутся? — спросилъ кто-то.
— Ихъ дѣло, чего намъ, — послышался отвѣть.
«Да, куда же переберутся? — мелькнуло въ головѣ Владиміра Петровича. — Какъ совершится эта окончательная продажа дома, это переселеніе семьи? Страшно и подумать. А что будетъ послѣ, послѣ? Голодъ, нищета? На меня навалятся… „На васъ, братецъ, вся надежда“… „Полюбуйтесь теперь на нихъ“, — сказала Груша… Нѣтъ, нѣтъ, лучше ужъ не видать ничего. Умереть — уснуть»…
— Ай, что это, братцы! слыхали? — раздалось пугливымъ шопотомъ восклицаніе передъ домомъ.
— Смотри, смотри, это офицеръ-то… Фью, прямо въ високъ! — раздался другой голосъ.
— Вотъ такъ штука!.. Пойдемъ, братцы, скорѣе, можетъ, живъ еще сердечный! Петра Денисыча оповѣстить надо, спитъ, вѣрно, еще! Вчера хвативши немного былъ въ Лужѣ-то на рукобитьи…
И вся толпа мужиковъ двинулась въ сѣни бирюковской дачи. Тамъ всѣ еще спали крѣпкимъ утреннимъ сномъ. Крѣпче же всѣхъ спалъ на своемъ скрипучемъ диванѣ Владиміръ Петровичъ съ прострѣленнымъ навылетъ вискомъ.