Конгресс в вертепе (Дорошевич)/ДО
| Конгрессъ въ вертепѣ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ V. По Европѣ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 152. |
Въ государствѣ терпимости собирается конгрессъ мира.
Вотъ ужъ именно:
— Пойдемъ въ кафе-шантанъ, — поговоримъ о добродѣтели.
Принцъ Монакскій любезно предложилъ «друзьямъ мира» собраться у него, — «друзья мира» съ восторгомъ приняли предложеніе.
И одиннадцатый международный конгрессъ мира соберется 20-го марта — нашего, 2-го апрѣля — новаго стиля въ княжествѣ Монако.
Среди игроковъ и кокотокъ.
Люди будутъ защищать человѣческую жизнь тамъ, гдѣ случается по 400 самоубійствъ въ годъ, гдѣ этимъ только и живутъ.
На землѣ, пропитанной человѣческой кровью, они будутъ проповѣдывать:
— Не убій!
Гг. конгрессистамъ можно рекомендовать одну предосторожность.
Если ихъ пренія о возвышенныхъ предметахъ затянутся слишкомъ долго, — часа въ два, въ три ночи не проходить мимо казино.
Можетъ случиться, что щегольски одѣтый полицейскій накинется на нихъ съ настоятельнымъ требованіемъ:
— Проходите! Проходите съ дороги, говорятъ вамъ!
Иначе они могутъ встрѣтить крошечную процессію.
Нѣсколько лакеевъ игорнаго дома и маленькій осликъ, который тащитъ длинный ящикъ изъ четырехъ досокъ наверхъ, къ «La Turbie[1]», на кладбище самоубійцъ.
Наверху — кладбище, гдѣ за 17 лѣтъ похоронено 6,032 трупа самоубійцъ.
Внизу, въ палаццо, засѣдаетъ международный конгрессъ.
Какая плюха европейскому общественному мнѣнію, — плюха, которую даютъ люди, желающіе благотворно вліять на европейское общественное мнѣніе.
Говорятъ, будто нравственность все болѣе и болѣе воцаряется въ международныхъ отношеніяхъ.
А между тѣмъ какое отсутствіе брезгливости!
Совершенно понятно, почему княжеству Монако лестно залучить къ себѣ конгрессъ мира.
Когда богатъ, — хочется почета.
А какой ужъ тутъ почетъ, когда княжество только терпятъ въ Европѣ, какъ терпятъ извѣстнаго рода дома.
Всякому маркеру лестно раскланяться публично съ порядочными людьми:
— Нами не гнушаются.
«Княжество» не имѣетъ никакихъ политическихъ дѣлъ, и его единственнымъ представителемъ въ Европѣ долгое время былъ докторъ Колиньонъ.
Главный докторъ компаніи игорнаго дома.
Это — персонажъ, на которомъ стоитъ остановиться.
Мнѣ не слѣдовало бы говорить о немъ дурно, — я обязанъ ему, можетъ-быть, жизнью. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ онъ вылѣчилъ меня здѣсь, въ Монте-Карло, отъ воспаленія легкихъ.
Но достоинство журналиста состоитъ въ томъ, чтобъ онъ не зналъ никакихъ «благодарностей».
Доктора остаются докторами, больные, на ихъ несчастье, иногда выздоравливаютъ и платятъ неблагодарностью.
Во время визитовъ я часто смотрѣлъ на него и думалъ:
«Вотъ человѣкъ, который могъ бы написать одну изъ интереснѣйшихъ книгъ. Любопытно, пишетъ ли свои мемуары этотъ человѣкъ, которому платятъ за молчаніе?»
Доктора Колиньона зовутъ при каждомъ самоубійствѣ въ Монте-Карло.
Онъ является, помогаетъ или констатируетъ смерть.
Всѣ 6,032 самоубійцы за 15 лѣтъ прошли черезъ его руки.
И если вы видите этого сухого господина, съ плотно сжатыми губами, съ холодными и спокойными глазами, торопливо идущимъ въ казино, вы можете быть увѣрены, что въ подвальномъ этажѣ, какъ разъ подъ самой игорной залой, дергается въ послѣднихъ конвульсіяхъ или лежитъ бездыханнымъ самоубійца.
Странное впечатлѣніе произвелъ на меня въ первый разъ этотъ человѣкъ, какъ только онъ вошелъ въ комнату.
Мнѣ вспомнился фельдшеръ при мертвецкой въ одной изъ московскихъ больницъ.
Одинъ изъ моихъ пріятелей удавился. Трупъ отвезли анатомировать, — это было лѣтомъ, — въ б-ое отдѣленіе больницы для чернорабочихъ.
Я вмѣстѣ съ родственниками отправился хлопотать о похоронахъ.
— Сію минуту! Сію минуту-съ! Зашиваю! — со сладчайшей улыбкой сообщилъ мнѣ фельдшеръ, пріотворяя дверь анатомическаго зала.
Анатомировать только что кончили, и фельдшеръ «зашивалъ» трупъ.
— Пожалте! Готово!
На анатомическомъ столѣ лежало обнаженное желтое тѣло. Словно восковая фигура.
Журчала вода.
Розоватыя струйки воды, подкрашенной кровью, стекали по желобкамъ.
Около лебезилъ фельдшеръ.
Такъ какъ сестра покойнаго истерически рыдала, упавъ на колѣни передъ анатомическимъ столомъ, такъ какъ другіе родственники рыдали тоже, то фельдшеръ обратился ко мнѣ.
— Сами хоронить будете? — лебезилъ онъ съ заискивающей улыбкой.
— Да.
— Такъ ужъ нельзя ли-съ, чтобъ гробикъ въ мою пользу! Мнѣ ужъ оставьте!
— Какой гробъ?
— А тотъ-съ, полицейскій-съ, въ которомъ ихъ привезли. Въ своемъ хоронить будете, такъ что вамъ этотъ не нуженъ. А мы продаемъ подержанные гробики.
Въ этомъ сладко улыбавшемся человѣкѣ было что-то страшное, что-то ястребиное, хищное безъ конца.
— Ужъ будьте такіе добрые. Мнѣ!
Такія лица бываютъ у людей, живущихъ на счетъ чужого несчастія, питающихся около труповъ.
«Привычка сдѣлала его равнодушнымъ!» какъ говоритъ Гамлетъ про могильщика.
И хищникъ проступаетъ изо всѣхъ его поръ.
Меня поразило сходство доктора Колиньона съ этимъ фельдшеромъ при мертвецкой.
Тѣ же тонкія, плотно сжатыя губы, холодные, спокойные глаза на сладко улыбающемся лицѣ, — то же что-то ястребиное во всей физіономіи.
Неужели профессія дѣлаетъ людей такъ похожими другъ на друга?
Вотъ этотъ-то могильщикъ и былъ долгое время единственнымъ представителемъ княжества Монако для всего міра.
Оригинальный представитель оригинальнаго государства!
Онъ командировался на всѣ международные ученые конгрессы. По всѣмъ отраслямъ знанія!
Какъ еще могло княжество Монако заявить о своемъ существованіи?
— Не думайте, что мы только маркеры, — мы просвѣщенные люди! Мы интересуемся наукой!
На большее «княжество» не смѣло рискнуть. Петиціи о закрытіи притона сыпались со всѣхъ сторонъ. Негодованіе Европы было слишкомъ сильно.
Того и гляди съ гадливостью оттолкнутъ любезно протянутую руку:
— Пшелъ!
Но посылка могильщика къ ученымъ, это — все-таки мало для самолюбія разжившагося маркера.
И вотъ вдругъ притонъ дѣлается гнѣздомъ науки.
Княжество рѣшило:
— Наука! Что можетъ быть почтеннѣе? Но она бѣдна. Пролѣземъ черезъ эту дверь.
Расчетъ — что у ученыхъ интересы науки пересилятъ брезгливость. И нуждающіеся ученые не откажутся принять золотой изъ руки, выпачканной въ крови и грязи.
Въ Монако, — какъ все здѣсь, — на средства игорнаго дома строится чудный, небывалый дворецъ, — музей океанской фауны и флоры.
Построенная на средства игорнаго дома яхта «Принцесса Алиса» снабжена самыми послѣдними и дорогими приспособленіями для изслѣдованія морскихъ глубинъ.
Подкупленныя газеты кричатъ:
— Открытія принца Монако обогащаютъ науку! Они необыкновенны! Вотъ гдѣ наука свила себѣ гнѣздо, на берегу лазурнаго моря, на великолѣпной, красивой, убранной пальмами и цвѣтами скалѣ!
Но у науки тоже есть нравственность.
Вѣдь это не продажная женщина, готовая цѣловать всякую руку, которая даетъ ей деньги.
Наука приняла жертву игорнаго притона съ очень кисло-сладкой улыбкой.
Вотъ что писалъ извѣстный ученый Альфредъ Жіаръ въ Bulletin scientifique 1889[2].
— Нѣсколько литровъ морской воды, — будь они добыты при помощи всѣхъ усовершенствованій современной техники въ самой глубинѣ океана! — не смогутъ смыть пятенъ крови тѣхъ, кто кончилъ самоубійствомъ за игорнымъ столомъ. Это именно тѣ пятна, о которыхъ говоритъ поэтъ: «Море могло бы пройти по нимъ и все-таки не смыло бы ихъ грязи!»
Чтобъ поднять себя въ общественномъ мнѣніи, этотъ притонъ, дрожащій предъ общимъ негодованіемъ, схватился за конгрессы.
— Удешевленный проѣздъ. Самое дешевое пребываніе, которое только можно себѣ представить! Мы позаботимся о дешевизнѣ и объ удобствахъ! Чудный климатъ! Развлеченія! Блестящіе пріемы у князя! Прогулки на яхтѣ!
Только удостойте притонъ своимъ присутствіемъ.
Это необходимо. Необходимо, чтобъ общественное мнѣніе Европы перестало считать Монако только притономъ терпимости, который давнымъ-давно пора закрыть.
— Нѣтъ! Это — мѣсто, которое оказываетъ человѣчеству и огромныя услуги. Тамъ собираются конгрессы для мирной и доброй работы!
Необходимо возразить общественному мнѣнію:
— Не одни игроки и не однѣ кокотки! Смотрите, какіе почтенные люди нами не гнушаются!
Сегодня — конгрессъ представителей медицинской печати,
Завтра — международный конгрессъ всеобщаго мира.
Благо, брезгливость, самая обыкновенная брезгливость, очевидно, сильно понизилась въ Европѣ въ наше время «нравственности даже въ международныхъ отношеніяхъ».
Идея всеобщаго мира, получившая свое крещеніе въ Гаагѣ, — великое и святое дѣло.
Это не только прекрасная мечта, какъ ее зовутъ, это — мысль, которая все глубже и глубже пропитываетъ современное общество отъ верхнихъ до нижнихъ слоевъ.
Это — мысль, которая пущена въ ходъ. А когда мысль пущена въ ходъ, — ничто ея не остановитъ.
Но еще въ исторіи Иловайскаго сказано, что:
— За арміей крестоносцевъ шла толпа всякаго сброда.
И за крестоносцами всеобщаго мира, мыслителями, писателями, проповѣдниками, идетъ толпа людей, любящихъ удешевленныя поѣздки, сбавки въ гостиницахъ, праздники, увеселенія въ честь конгрессистовъ.
Толпа графомановъ, пишущихъ бездарныя, наивныя, кисло-сладкія брошюрки à la[3] баронесса Берта фонъ-Суттнеръ.
Толпа пустоболтовъ, жаждущихъ срывать аплодисменты громкими и банальными фразами.
Толпа лжеученыхъ, лжеписателей, лжемыслителей.
Бездарныхъ, но очень самолюбивыхъ самозванцевъ.
Къ нимъ и обратилось государство терпимости съ предложеніемъ удешевленнаго проѣзда, почти безплатнаго пребыванія, увеселеній и тріумфовъ.
— Какъ только сезонъ кончится, — милости просимъ.
Совершенно предложеніе содержателя лупанара:
— Какъ только гости уйдутъ, — устройте бесѣду о добродѣтели!
Надо очень много любви къ скидкамъ со счетовъ, чтобъ дойти до такого цинизма.
Профанировать великія и святыя идеи конгрессомъ въ притонѣ!
Помогать содержателямъ игорнаго дома укрываться отъ общественнаго мнѣнія.
Служить ширмой для игры, позора, смерти и разврата.
Въ то время, какъ всякій порядочный человѣкъ въ Европѣ полонъ возмущенія этимъ пріютомъ терпимости, и когда надо стараться, чтобъ это благородное чувство росло и росло, — принимать «любезное предложеніе» игорнаго княжества и ѣхать туда разсуждать о великихъ, гуманныхъ идеяхъ.
Никогда гуманныя идеи не падали въ такую грязь.
Къ чести Россіи надо добавить, что въ этой комедіи, — или безнравственной или, въ лучшемъ случаѣ, просто неразумной, — русское общество никакого участія не принимаетъ.
Именно совсѣмъ никакого, потому что во всей Россіи нашелся всего одинъ человѣкъ, который согласился поѣхать на конгрессъ мира въ Монако.
Вчера я имѣлъ удовольствіе бесѣдовать съ распорядителемъ конгресса, г. Гастономъ Мокъ, совѣтникомъ при дворѣ свѣтлѣйшаго принца Монакскаго.
Онъ очень жался, когда я спрашивалъ его:
— Кто изъ извѣстныхъ ученыхъ, писателей, мыслителей, поэтовъ будетъ на этомъ конгрессѣ?
— Ученые… писатели… мыслители… поэты… все это народъ, знаете, очень занятой…
Какъ будто рѣчь шла о конгрессѣ «бездѣльниковъ».
Даже когда рѣчь зашла о знаменитости очень неясной пробы.
— А мистеръ Стэдъ?
— Мистеръ Стэдъ… Мистеръ Стэдъ… врядъ ли… Онъ не говоритъ по-французски…
Г. Мокъ совсѣмъ замялся, когда рѣчь зашла о Россіи.
— Россія… Это такъ далеко… Россія…
— Отчего же! Русскихъ много ѣздитъ на Ривьеру!
— Да… Но это далеко… Никто не отвѣтилъ на приглашеніе. Хотя у насъ будетъ русскій! Monsieur de-Novicoff, d’Odessa.
Г. Яковъ Новиковъ изъ Одессы.
Или: г. Жакъ де-Новиковъ, де-канатный де-фабрикантъ.
Личность высоко-анекдотическая, мужчина водевильный и международный.
Это — тотъ самый Жакъ де-Новиковъ, который нѣсколько лѣтъ тому назадъ читалъ лекцію въ Миланѣ въ театрѣ «La Scala[4]».
Лекцію, по поводу которой всѣ миланскія газеты въ одинъ голосъ заявили:
— Можетъ-быть, это и очень хорошо. Но никто рѣшительно не понялъ, что г. Новиковъ хотѣлъ сказать. Пусть повторитъ еще разъ.
Это — тотъ самый Жакъ де-Новиковъ, котораго въ Западной Европѣ считаютъ «знаменитымъ ученымъ въ Россіи», а въ Россіи думаютъ:
«Онъ знаменитъ на Западѣ!»
Международное недоразумѣніе. Небольшой колоколъ, повѣшенный на вѣтреномъ мѣстѣ. Онъ звонитъ безъ-умолку, но и безъ-толку.
Ученые говорятъ:
— Положимъ, въ своихъ книгахъ этотъ канатный фабрикантъ, почему-то вообразившій себя ученымъ, повторяетъ зады, то, что ужъ давнымъ-давно забыто! Но его очень читаетъ публика!
А публика въ это время думаетъ:
«Положимъ, мы его не читаемъ, — но зато, говорятъ, его цѣнятъ ученые».
Въ наукѣ онъ, такъ сказать, живетъ по просроченной книжкѣ, какъ можно жить по просроченному паспорту.
По недосмотру научныхъ властей!
Онъ будетъ единственнымъ представителемъ русскаго общества на этомъ конгрессѣ.
Другими словами, не будетъ никого.
— Всѣ заняты! — какъ пояснилъ мнѣ г. Мокъ. — Мы очень просили г. Рафаловича…
Г. Рафаловича имъ хотѣлось завлечь, конечно, очень.
Это очень декоративный мужчина, даже на карточкахъ снимающійся не иначе, какъ въ треуголкѣ и шитомъ мундирѣ. Онъ занимаетъ положеніе: нашъ торговый агентъ въ Парижѣ.
Это афишировало бы конгрессъ:
— Почти офиціальный представитель Россіи.
Но г. Рафаловичъ имѣлъ, конечно, тактъ отказаться
— Онъ очень занятъ, — съ грустью объяснилъ мнѣ г. Мокъ и откровенно добавилъ:
— Это придало бы конгрессу блеска!
Итакъ, какъ видите, конгрессъ не изъ самыхъ блестящихъ, если онъ нуждается въ лакѣ даже второго сорта.
Онъ состоится подъ громкимъ. именемъ и высокимъ знаменемъ.
— Конгрессъ всемірнаго мира.
Но на этотъ разъ назначеніе знамени неважное: прикрыть пятна грязи на игорномъ притонѣ.
Притонъ подкупилъ французскую печать деньгами и теперь старается подкупить представителей европейскаго общества любезностью, гостепріимствомъ и угощеніемъ.
Все, чтобы задобрить негодующее общественное мнѣніе.
Пусть господа, собирающіеся высокимъ знаменемъ прикрывать грязь и кровь, подумаютъ: какую роль они играютъ?
Конечно, они могли бы, совершая обычный для «конгрессистовъ» осмотръ достопримѣчательностей, спросить относительно главной достопримѣчательности княжества:
— А гдѣ у васъ кладбище самоубійцъ?
И въ отвѣтъ на привѣтственную рѣчь монакскаго принца сказать:
— 400 смертей въ годъ. Цифра стоитъ хорошаго сраженія. Не потрудитесь ли вы прекратить кровопролитіе у себя?
Но они этого не скажутъ: удешевленный проѣздъ, скидка въ гостиницахъ, увеселенія, пріемы…
Отъ души желаю участникамъ конгресса всеобщаго мира выиграть въ рулетку!