Источник: Байрон. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
Стр. 224.
Тамъ, гдѣ надъ грозною скалою
Вознесся памятникъ герою
Аѳинъ прекрасныхъ.
«Гробница на выдающейся въ море скалѣ, нѣкоторыми принимаемая за могилу Ѳемистокла». (Прим. Байрона).
Кумберландъ приводитъ нѣсколько стиховъ изъ Платона о могилѣ Ѳемистокла: «На морскомъ берегу, надъ волнами, должна стоять твоя гробница, о Ѳемистоклъ; пусть она указываетъ купцу путь въ твою родную землю. А когда нашимъ судамъ придется идти въ бой, — Аѳины должны побѣдить, взирая на твою могилу».
О дивный край, гдѣ круглый годъ
Весна природѣ ласку шлетъ.
«Гяуръ представляетъ одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ примѣровъ блестящаго расцвѣта фантазія Байрона», говоритъ Муръ. Эта поэма постепенно разросталась подъ его рукою и въ послѣдовательно дополняемыхъ изданіяхъ, отъ 400 стиховъ, изъ которыхъ состоялъ первоначальный текстъ, достигла 1400. Принятый имъ планъ — дать рядъ отрывковъ, рядъ наудачу подобранныхъ восточныхъ перловъ", — давалъ ему полную свободу включать въ это произведеніе самыя разнообразныя картины, какія только рисовало ему воображеніе. Какъ мало стѣснялся поэтъ относительно расположенія и взаимной связи этихъ добавленій, — видно изъ одной его замѣтки къ настоящему отрывку, въ которой онъ говоритъ: «Я еще не рѣшилъ, куда вставить прилагаемые стихи; рѣшу, когда увижусь съ вами: у меня не осталось списка». Въ первомъ изданіи поэмы — этого отрывка (отъ ст.: «О дивный край»… до ст.: «Ложатся тѣни скалъ густыя», стр. 227) не было.
Стр. 225.
Цвѣтетъ тамъ роза — королева
Сладкоголосыхъ соловьевъ.
(Въ подлинникѣ: «Султанша соловья»), «Любовь соловья къ розѣ — извѣстная персидская басня. Если не ошибаюсь, — „Бульбуль съ тысячью пѣсенъ“ — одно изъ названій соловья» (Gрим. Байрона).
О влюбленномъ соловьѣ Байронъ упоминаетъ во многихъ стихотвореніяхъ. Такъ, въ «Абидосской Невѣстѣ»:
Любовникъ розы, соловей
Прислалъ тебѣ цвѣтокъ свой милый.
Любовь соловья и розы — одинъ изъ очень распространенныхъ мотивовъ восточной поэзіи. одинъ изъ древнѣйшихъ персидскихъ поэтовъ Фирдуси (XI в.) говоритъ, что розы вздохами отвѣчаютъ на пѣніе соловьевъ. Джелаледдинъ Руми (XIII в.) писалъ, что лиліи разсказываютъ кипарисамъ о тайнахъ соловья и розы. Гафизъ (ХГѴ в.) проситъ розу, султаншу по красотѣ, упоенную счастьемъ, не удаляться гордо отъ бѣдныхъ соловьевъ. Турецкій поэтъ XVI в. Фазли написалъ большую поэму: «Роза и Соловей» и т. д.
Черезъ Байрона этотъ восточный мотивъ перешелъ къ Пушкину, у котораго повторяется трижды: 1) въ «Бахчисарайскомъ Фовтанѣ» (1822):
Одни фонтаны сладкозвучны
Изъ мраморной темницы бьютъ,
И съ милой розой неразлучны
Во мракѣ соловьи поютъ.
2) въ стихотвореніи 1824 г.:
О, дѣва-роза, я въ оковахъ,
Но не стыжусь твоихъ оковъ:
Такъ соловей въ кустахъ лавровыхъ,
Пернатый царь лѣсныхъ пѣвцовъ,
Близъ розы гордой и прекрасной
Въ неволѣ сладостной живетъ
И нѣжны пѣсни ей поетъ
Во мракѣ ночи сладострастной.
3) въ стихотвореніи 1827 г.:
Въ безмолвіи садовъ, весной, во мглѣ ночей,
Поетъ надъ розою восточный соловей;
Но роза милая не чувствуетъ, не внемлетъ,
И подъ влюбленный гимнъ колебется и дремлетъ…
Стр. 223.
….. издалека
Заслышитъ лютню моряка.
(Въ подлинникѣ: «гитару»). «Греческіе матросы по ночамъ постоянно играютъ на гитарѣ. При легкомъ попутномъ вѣтрѣ или во время штиля музыка эта всегда сопровождается пѣніемъ, а иногда и пляской». (Прим. Байрона).
Стр. 225. Кто надъ умершимъ наклонился…
«Когда поэтъ пріобрѣтаетъ извѣстность въ обществѣ, тогда его дарованія и сила ума. проявляющіяся въ его ежедневныхъ отношеніяхъ къ людямъ, такъ или иначе отражаются и на его произведеніяхъ, усиливая впечатлѣніе, получаемое отъ нихъ публикою. Этимъ отчасти объясняется сильное впечатлѣніе, произведенное Гяуромъ. Отрывокъ, начинающійся словами: „Кто надъ умершимъ наклонился“, такъ прекрасенъ, такъ оригиналенъ и такъ возвышается надъ уровнемъ обыкновенной поэзіи, что одного этого отрывка, при объясненныхъ условіяхъ, было бы достаточно для того, чтобы прославить всю поэму». (Бриджесъ).
Стр. 225.
Таковъ спокойной и прекрасной
Она является средь насъ,
Когда пробьетъ кончины часъ.
«Я думаю, что лишь немногіе изъ моихъ читателей имѣли случай видѣть то, что я здѣсь попытался описать; но у тѣхъ, кто это видѣлъ, вѣроятно, сохранилось скорбное воспоминаніе о той своеобразной красотѣ, какая проявляется, за немногими исключеніями, въ лицѣ мертвеца, черезъ нѣсколько часовъ послѣ того, какъ „отлетитъ душа“, и всего на нѣсколько часовъ. Замѣчательно, что въ случаяхъ насильственной смерти отъ огнестрѣльныхъ ранъ черты лица всегда имѣютъ болѣзненное выраженіе, какою бы природною энергіею ни отличался умершій, а въ случаѣ смерти отъ холоднаго оружія лицо сохраняетъ выраженіе жестокости, какъ вліяніе послѣдней мысли». (Прим. Байрона).
Стр. 225.
Таковъ Эллады край чудесный,
Уже умершей, но прелестной.
«Въ книгѣ Даллоуэя „Константинополь“», которую Байронъ, но всей вѣроятности, читалъ, я нашелъ одну цитату изъ «Исторіи Греціи» Джилли, въ которой, можетъ-быть, заключается первое зерно мысли, такъ превосходно развитой поэтическимъ геніемъ: «Современное состояніе Греціи», въ сравненіи съ древнимъ, это нѣмой мракъ могилы въ сравненіи съ живымъ блескомъ дѣятельной жизни". (Муръ).
Стр. 225.
Ея лучи еще блестятъ,
Но землю все жъ не оживятъ.
«Въ этомъ замѣчательномъ отрывкѣ заключается безконечная красота, которая производитъ сильное, хотя скорбное и, можно сказать, угнетающее впечатлѣніе. Здѣсь авторъ даетъ прекрасную, по молчаливую и грустную картину нѣкогда оживленныхъ и славныхъ береговъ Греціи, — картину, болѣе правдивую, болѣе мрачную и болѣе совершенную, нежели какая-либо изъ существующихъ въ нашей поэзіи». (Джеффри).
Стр. 225.
О, край героевъ вдохновенныхъ!
Начиная съ этого стиха и до конца отрывка рукопись писана торопливо и очень неразборчиво, какъ будто бы эти блестящіе стихи вылились сразу въ порывѣ поэтическаго вдохновенія, и рука поэта не поспѣвала за быстрымъ полетомъ его фантазіи.
Стр. 226.
Они ничтожными рабами
Раба презрѣннаго живутъ.
«Аѳины отданы въ собственность кизляръ-агѣ, — гаремному рабу, стерегущему женщинъ, который назначаетъ мѣстнаго воеводу. Сводникъ и евнухъ (выраженія не изысканныя, но вѣрныя) управляетъ правителемъ Аѳинъ!» (Прим. Байрона).
Стр. 227.
«Разсказъ ведется отъ лица турецкаго рыбака, который цѣлый день работалъ въ Эгинскомъ заливѣ, а къ вечеру, опасаясь майнотскихъ пиратовъ, которыми кишатъ берега Аттики, присталъ съ своей лодкой въ гавани Порто-Леоне, древняго Пирея. Онъ становится очевидцемъ почти всѣхъ разсказанныхъ въ повѣсти событій, а въ одномъ изъ нихъ играетъ главную роль. Его чувствамъ, и въ особенности — его религіознымъ предразсудкамъ мы обязаны нѣкоторыми изъ самыхъ сильныхъ и блестящихъ мѣстъ поэмы». (Джорджъ Эллисъ).
Стр. 228.
Пальбы ружейной огоньки.
«Наступленіе Байрама возвѣщается пушечнымъ выстрѣломъ при закатѣ солнца; въ теченіе ночи всѣ мечети иллюминуются, и праздникъ возвѣщается выстрѣлами изъ всякаго рода мелкаго оружія, заряжаемаго пулями». (Прим. Байрона).
Стр. 228.
И легкій конь впередъ летитъ.
Какъ ловко брошенный джиритъ.
«Джиритъ» или «джерридъ» тупой турецкій дротикъ, который бросаютъ съ лошади съ большою силою и мѣткостью. Это — любимое упражненіе мусульманъ; но я не знаю, можно ли его назвать «мужественнымъ», такъ какъ въ немъ больше всѣхъ отличаются черные евнухи въ Константинополѣ. Послѣ нихъ, изъ всѣхъ, мною видѣнныхъ, самымъ ловкимъ былъ одинъ мамелюкъ въ Смирнѣ. (Прим. Байрона).
Стр. 228.
…Въ его глазахъ
Сначала виденъ былъ лишь страхъ,
Но вскорѣ дикій гнѣвъ родился…
«Каждое движеніе этого бурнаго всадника полно безпокойства и страсти. На серединѣ своего пути, на виду у изумленнаго зрителя, онъ внезапно сдерживаетъ своего скакуна и, приподнявшись на стременахъ, съ нетерпѣливою тоскою смотритъ на далекій городъ, иллюминованный по случаю праздника Байрама; затѣмъ, поблѣднѣвъ отъ гнѣва, поднимаетъ руку, какъ бы съ угрозою повидимому врагу; но, очнувшись отъ своего страстнаго самозабвенія при звукѣ своей сабли, снова бросается впередъ — и исчезаетъ..» (Джорджъ Эллисъ).
Стр. 228.
…коль самумъ въ степи промчится,
Все въ прахъ печальный обратится.
«Вихрь въ пустынѣ, гибельный для всякаго живого существа и часто упоминаемый въ восточной поэзіи» (Прим. Байрона).
Стр. 229.
Потоки льются дождевые
Сквозь окна въ комнаты пустыя.
«Эта часть разсказа не только заключаетъ въ себѣ блестящія и вѣрныя картины, но и вообще составлена съ большимъ вкусомъ. Рыбакъ сообщалъ до сихъ поръ только о необыкновенномъ, явленій, возбудившемъ его любопытство, и желалъ объяснить слушателямъ его причину; но вмѣсто этого объясненія онъ останавливается на проклятіяхъ Гяуру, на описаніи заброшеннаго. нѣкогда роскошнаго дворца Гассана и на жалобахъ на безвременную гибель послѣдняго, а также и Леилы, и на то, что теперь уже прекратилось то гостепріимство, какое тамъ всегда оказывалось. Какъ бы невольно и безсознательно опъ открываетъ намъ катастрофу своего разсказа — и такимъ образомъ подготовляетъ обращеніе къ сочувствію слушателей, все еще оставляя ихъ въ недоумѣніи». (Джорджъ Эллисъ).
Стр. 230.
Бѣгутъ жилья, гдѣ ситной пищей
Съ любовью ихъ не угостятъ,
Въ подлинникѣ: «И не остановится тамъ утомленный путникъ, чтобы поблагодарить за святую хлѣбъ-соль».
Раздѣлить трапезу, «поѣсть хлѣба-соли» съ хозяиномъ значитъ для гостя — обезпечить свою безопасность; даже если онъ — врагъ, его особа становится священною. (Прим. Байрона).
Гостепріимства канулъ слѣдъ.
«Едва ли нужно объяснять, что милосердіе и гостепріимство — первыя обязанности, которымъ учитъ Магометъ, и, сказать по правдѣ, широко практикуются его учениками. Лучшая похвала вождю — прославленіе его доброты, а затѣмъ уже — храбрости». (Прим. Байрона).
Стр. 230.
…Вижу я блистанье
Ихъ ятагановъ дорогихъ.
«Ятаганъ — длинный кинжалъ, который носятъ за поясомъ. въ металлическихъ, обыкновенно — серебряныхъ ножнахъ, а у болѣе богатыхъ людей въ позолоченныхъ или золотыхъ». (Прим. Байрона).
Въ зеленомъ платьѣ предъ отрядомъ
Идетъ поспѣшно самъ эмиръ.
«Зеленый цвѣтъ составляетъ привилегію многочисленныхъ претендентовъ на происхожденіе отъ Пророка, у которыхъ, какъ предполагается, вѣра какъ родовая принадлежность) исключаетъ необходимость добрыхъ дѣлъ. Эти люди — самые дурные представители всего этого индифферентнаго племени». (Прим. Байрона).
Съ тобой да будетъ миръ.
«Саламъ алейкумъ!» — «Алейкумъ саламъ!» Миръ съ тобою! — И съ тобою миръ! — привѣтствіе правовѣрныхъ; къ христіанину обращаются со словами: «Урларула» — добрый день, или: «Сабанъ хиресемъ?, „сабанъ серула“, — доброе утро, добрый вечеръ; а иногда: „Да будетъ счастливъ твой конецъ!“ Таковы обычныя привѣтствія» (Прим. Байрона).
Стр. 280.
Какъ королева мотыльковъ.
«Синекрылая кашмирская бабочка, самая рѣдкая и красивая». (Прим. Байрона).
Стр. 231.
Но скорпіонъ его вдругъ самъ
Въ себя съ отчаяньемъ вонзаетъ.
«Говорится о сомнительномъ самоубійствѣ скорпіона, надъ которымъ любезные философы производятъ опыты. Нѣкоторые говорятъ, что его хвостъ обращается къ головѣ только въ предсмертной конвульсіи; другіе дѣйствительно видятъ въ этомъ движеніи самоубійство. Скорпіоны, навѣрное, очень заинтересованы въ скорѣйшемъ разрѣшеніи этого вопроса, такъ какъ, если будетъ доказано, что они представляютъ собою Катоновъ среди насѣкомыхъ, то имъ, вѣроятно, дозволено будетъ жить до тѣхъ поръ, пока они заблагоразсудятъ, не подвергаясь мученіямъ изъ-за гипотезы». (Прим. Байрона).
Стр. 231.
Когда ночная скрыла тѣнь
Послѣдній Рамазана денъ.
«Конецъ Рамазана возвѣщается пушечнымъ выстрѣломъ при закатѣ солнца». (Прим. Байрона).
Чистѣйшимъ пламенемъ сверкали
Они какъ рѣдкостный рубинъ.
(Въ подлинникѣ: «Какъ драгоцѣнный камень Джамшида»), — знаменитый баснословный рубинъ султана Джамшида, украсившаго Истахаръ. Этотъ камень назывался Шебджерагъ или «факелъ ночи, также — „чаша солнца“ и пр. Въ первомъ изданіи имя „Джіамшидъ“ было трехсложное: такъ пишетъ его д’Эрбело; но потомъ мнѣ сказали, что у Ричардсона оно пишется и произносится, какъ двухсложное: „Джамшидъ“. Я принялъ это послѣднее произношеніе». (Прим. Байрона).
«Въ первомъ изданіи Байронъ написалъ: Bright as the gem of Giamshid; когда я замѣтилъ ему, основываясь на персидскомъ словарѣ Ричардсона, что это неправильно, — онъ передѣлалъ: Bright as the ruby of Giamshid; тогда я опять написалъ ему, что сравненіе глазъ героини съ рубиномъ можетъ подать поводъ къ замѣчанію, что у нея были красные глаза, — и онъ исправилъ стихъ окончательно. Bright as the jewel of Giamshid». (Муръ.)
Стр. 231.
Хотя бъ надъ огненнымъ потокомъ
На эль-Сиратѣ я стоялъ.
«Эль-Сиратъ — „мостъ широты“, уже паутины голоднаго паука и острѣе лезвія меча. По этому мосту мусульмане должны бѣжать въ рай, куда нѣтъ иного входа. Но это еще не самое худшее: подъ этимъ мостомъ течетъ огненная рѣка, представляющая, какъ и слѣдуетъ ожидать, „facilis descensus Аverni“ для неловкихъ и слабыхъ на ноги, что не особенно пріятно для слѣдующаго путника. Это — самая короткая дорога въ адъ для евреевъ и христіанъ» (Прим. Байрона).
Что нѣтъ души у нихъ въ тѣлахъ.
"Распространенная ошибка: Коранъ отводитъ по крайней мѣрѣ третью часть рая добродѣтельнымъ женщинамъ; но огромное большинство мусульманъ толкуетъ этотъ текстъ по-своему, исключая своихъ половинъ изъ небеснаго чертога. Будучи противниками платонизма, они не видятъ «ничего пригоднаго въ женскихъ душахъ и предпочитаютъ имъ гурій, — райскихъ дѣвъ. общество которыхъ, по ученію Магомета, составляетъ главное блаженство правовѣрныхъ. Онѣ не созданы изъ праха, подобно смертнымъ женщинамъ, и потому обладаютъ неувядающими прелестями и вѣчной юностью». (Прим. Байрона).
Ланитъ ея румянецъ ясный
Съ цвѣткомъ гранаты споритъ могъ.
«Восточное сравненіе, которое, хотя и заимствовано, можетъ показаться, пожалуй, „plus arabe qu’en Arabie“. (Прим. Байрона).
Стр. 232.
О, Фратестана цвѣтъ чудесный!
„Франгестанъ — земля черкесовъ“. (Прим. Байрона).
Байронъ ошибся: „Франгистанъ“. т. е. страна Франковъ, означаетъ христіанскую Европу.
Стр. 233.
Вотъ лѣсъ предъ ними, „Бисмиллахъ“!
Теперь откинуть можно страхъ.
„Бисмиллахъ“ — „Во имя Бога“: такъ начинаются всѣ главы корана, кромѣ одной а также — молитвы и благодаренія». (Прим. Байрона).
Стр. 234.
И, потрясая бородой,
Отъ гнѣва къ верху поднятой.
«Явленіе довольно обычное у разгнѣваннаго мусульманина. Въ 1809 г., на одной дипломатической аудіенціи, усы Капитана-паши задвигались отъ негодованія не менѣе яростно, чѣмъ у тигра, къ ужасу всѣхъ драгомановъ; эти зловѣщіе усы то скручивались, то сами собою выпрямлялись, и можно было каждую минуту ожидать, что они измѣнятъ свой цвѣтъ; но, наконецъ, они соблаговолили опуститься, чѣмъ, вѣроятно, спасено было больше головъ, нежели въ нихъ было волосъ. (Прим. Байрона).
И „Амаунъ“ — призывъ къ пощадѣ.
„Амаунъ“ (собств. „аманъ“) — милость, прощеніе.
Стр. 236.
Въ окно доносится съ луговъ
Негромкій звонъ колокольцовъ.
Этотъ отрывокъ впервые явился въ пятомъ изданіи поэмы. „Посылаю вамъ еще корректуры“, писалъ Байронъ Меррею 10 августа 1813 г. „Я, кажется, никогда не кончу этой проклятой исторіи. Ecce signum — вставлено тридцать три новыхъ стиха, — къ величайшему неудовольствію наборщика и, боюсь, не къ выгодѣ вашей“.
Стр. 236. Чалма изъ камня…
„Тюрбанъ или чалма на столбѣ, съ написаннымъ на немъ стихомъ изъ корана — вотъ украшеніе могилы правовѣрнаго, все равно — на кладбищѣ или въ пустынѣ. Въ горахъ вы часто наталкиваетесь на подобные памятники, и на ваши вопросы отвѣчаютъ, что здѣсь лежатъ жертвы возмущенія, разбоя или мести.“ (Прим. Байрона).
Лишь „Алла-Гу!“ призывъ святой.
„Алла-Гу“! — заключительныя слова призыва муэззина къ молитвѣ съ самой высокой галлереи минарета. Въ тихій вечеръ и когда у муэззина хорошій голосъ, что бываетъ нерѣдко, — это производитъ впечатлѣніе болѣе торжественное и прекрасное, чѣмъ всѣ христіанскіе колокола. Минареть былъ впервые поставленъ Валидомъ, сыномъ Абдалмалека, у большой мечети въ Дамаскѣ, для того, чтобы муэззинъ или глашатай могъ оттуда возвѣщать часъ молитвы. Съ тѣхъ поръ это обыкновеніе и удержалось до настоящаго времени». (Прим. Байрона).
Стр. 236.
Но тамъ, на небѣ, дѣвы рая
Его нетерпѣливо ждутъ…
«Это — отрывокъ изъ боевой пѣсни турокъ; ея вижу, я вижу черноокую дѣву рая, — и она машетъ платкомъ, зеленымъ платкомъ, и громко восклицаетъ: Приди. цѣлуй меня, — я люблю тебя», и пр. (Прим. Байрона).
Тебя Монкиръ своей косой
Изрѣжетъ…
«Монкиръ и Некиръ — судьи мертвыхъ, подготовляющіе ихъ къ вѣчной мукѣ. Если на ихъ вопросы подсудимый отвѣчаетъ неудовлетворительно, его рѣжутъ косой и бьютъ раскаленной булавой до тѣхъ поръ, пока онъ не будетъ надлежащимъ образомъ отдѣланъ; къ этому присоединяются еще и другія подобныя же испытанія. Обязанности этихъ ангеловъ — не шуточныя: ихъ только двое, а такъ какъ количество скончавшихся правовѣрныхъ гораздо больше, то у нихъ полны руки дѣла» (Прим. Байрона).
Стр. 236.
… вѣчно долженъ ты вокругъ
Престола Эблиса кружиться.
"Эблисъ — восточный князь тьмы. Д’Эрбело предполагаетъ, что это есть искаженіе греческаго Διαβολός. По арабской миѳологіи, Эблисъ былъ разжалованъ изъ своего первоначальнаго званія за то, что отказался исполнить высшее повелѣніе и поклониться Адаму. Онъ оправдывался тѣмъ, что онъ самъ созданъ изъ эѳирнаго пламени, между тѣмъ, какъ Адамъ — только изъ праха. (Прим. Байрона).
И какъ чудовищный вампиръ
Подь кровлю приходитъ родную.
«Вѣра въ вампировъ распространена повсюду на Востокѣ. Честный Турнефоръ разсказываетъ объ этихъ „вруколохахъ“ (такъ онъ ихъ называетъ) цѣлую длинную исторію, цитируемую Соути въ примѣчаніяхъ къ „Талабѣ“. По новогречески они называются „вардулахами“. Я зналъ цѣлую семью, которая пришла въ ужасъ отъ криковъ ребенка, приписывая ихъ посѣщенію такого непрошеннаго гостя. Греки никогда не произносятъ этого названія безъ ужаса. Я полагаю, что подлинное старое греческое названіе вампира — „бруколока“: по крайней мѣрѣ, такъ называли Арсенія, который, по греческому преданію, былъ послѣ своей смерти оживленъ дьяволомъ. Впрочемъ, современные греки yпотребляютъ названіе, мною приведенное». (Прим. Байрона).
Стр. 238.
Когда съ кровавыми устами..,
«Свѣжій цвѣтъ лица и губы, запачканныя кровью, составляютъ несомнѣнные признаки вампира. Въ Венгріи и Греціи объ этихъ существахъ разсказываются самыя странныя исторіи, изъ которыхъ многія удостовѣряются самыми чудовищными росказнями». (Прим. Байрона).
Ты духовъ ада оттолкнешь.
«Мы можемъ предполагать, что разсказчикъ закончилъ свою повѣсть, отрывки которой передаются Байрономъ, смертью Гассана, или его погребеніемъ на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ палъ, или нѣсколькими нравоучительными размышленіями объ его судьбѣ. Но мы увѣрены, что каждый читатель согласится съ нами, что интересъ, возбуждаемый этой катастрофой, значительно усиливается въ поэмѣ и что заклинанія турка противъ „проклятаго“ гяура введены очень удачно и въ значительной степени содѣйствуютъ драматическому впечатлѣнію разсказа. Остальную часть поэмы, по нашему мнѣнію, слѣдовало бы выдѣлить, какъ вторую часть, такъ какъ полная перемѣна мѣста дѣйствія и промежутокъ между событіями не менѣе, чѣмъ въ шесть лѣтъ, могутъ вызвать у читателя нѣкоторое недоразуменіе». (Джоржъ Эллисъ).
Стр. 238.
Надвинувъ темный капюшонъ,
На міръ угрюмо смотритъ онъ.
Эта часть поэмы, до самаго конца, кромѣ только послѣднихъ 16 стиховъ, была вставлена впослѣдствіи, частью во время печатанія, частью при слѣдующихъ изданіяхъ.
Стр. 240.
Иль панцырь онъ, иль острый мечъ.
Въ этомъ мѣстѣ поэмы нѣкоторые критики усмотрѣли подражаніе Краббу. Байронъ писалъ по этому поводу одному изъ своихъ друзей: «Я прочелъ „Британское Обозрѣніе“, и думаю, что авторъ статьи во многихъ отношеніяхъ совершенно правъ. Меня огорчаетъ только обвиненіе въ подражаніи. Я никогда не видалъ этого мѣста у Крабба, а В. Скотту слѣдовалъ только въ лирическомъ размѣрѣ, который настолько же принадлежитъ и Грею, и Мильтону, и всякому, кто захочетъ имъ воспользоваться. Гяуръ, конечно, — характеръ дурной, по не опасный, и я не думаю, чтобы его чувства и его судьба нашли много подражателей». Дѣло идетъ о слѣдующемъ мѣстѣ у Крабба: «Они какъ воскъ: растопи ихъ на огнѣ — и они примутъ ту форму, какую ты желаешь; они легко поддаются измѣненіямъ и принимаютъ какой угодно отпечатокъ, подобно расплавленному желѣзу, которое также можетъ принимать любую форму».
Такъ страждетъ бѣдный пеликанъ.
«Пеликанъ — очень извѣстная птица, о которой говорятъ, что она кормитъ своихъ птенцовъ собственною кровью». (Прим. Байрона).
Стр. 212.
Конецъ его неотвратимый
Тагиръ, предчувствіемъ томимый,
Ему зловѣще предсказалъ:
Свистъ пуль недаромъ онъ слыхалъ…
«Эту вѣру въ „предслышаніе“ (настоящаго „предвидѣнія“ я никогда не встрѣчалъ на Востокѣ) мнѣ самому пришлось однажды наблюдать. Во время моей третьей поѣздки къ мысу Колонна, въ началѣ 1811 г., когда мы проѣзжали черенъ ущелье, ведущее изъ одной деревушки между Кератіей и Колонной, я замѣтилъ, что Дервишъ Тагири вдругъ съѣхалъ съ прямой дороги и опустилъ голову на руку, словно въ какомъ-то горѣ. Я подъѣхалъ къ нему и спросилъ, въ чемъ дѣло. „Намъ грозитъ опасность“, отвѣчалъ онъ. — „Что за опасность? Вѣдь мы не въ Албаніи и не въ проходахъ Эфеса, Месолонги или Лепанто; насъ много, мы хорошо вооружены, а у хорватовъ не хватитъ смѣлости для разбоя“. — „Это все правда, эффенди; а все-таки въ моихъ ушахъ звучитъ выстрѣлъ“. „Выстрѣлъ? Да съ самаго утра никто не выстрѣлилъ даже изъ пистолета“. — „А я все-таки его слышу, — бомъ, бомъ, такъ же отчетливо, какъ слышу вашъ голосъ“. — „Ну, вотъ!“ — Какъ вамъ угодно, эффенди; что написано, то и сбудется». — Я оставилъ этого фаталиста, одареннаго такимъ острымъ слухомъ, и обратился къ его товарищу, христіанину Василію, у котораго уши хотя и не были пророческими, но не утратили способности воспріятія. Мы всѣ прибыли въ Колонну, провели тамъ нѣсколько часовъ и возвращались спокойно, обмѣниваясь между собою множествомъ остроумныхъ словъ, на множествѣ языковъ, напоминавшемъ вавилонское столпотвореніе, по поводу ошибки нашего прорицателя. Мы смѣялись надъ несчастнымъ мусульманиномъ по-ромейски, по-арнаутски, по-турецки, по-итальянски и по-англійски. Въ то время, какъ мы любовались прекраснымъ пейзажемъ, Дервишъ внимательно осматривалъ колонны. Я подумалъ, что онъ обратился въ антикварія, и спросилъ его. не сдѣлался ли онъ «человѣкомъ Палэокастро?» — «Нѣтъ», отвѣчалъ онъ, — «но эти столбы могутъ пригодиться при остановкѣ» и сдѣлалъ еще нѣсколько замѣчаній, изъ которыхъ было ясно, что онъ самъ вѣрилъ въ свою способность предслышанія". По возвращеніи въ Аѳины, Леоне (арестантъ, высаженный на берегъ нѣсколько дней спустя послѣ нашей поѣздки) разсказалъ вамъ о предполагавшемся нападеніи майнотовъ, о которомъ, а также и о причинахъ, почему оно не состоялось, упоминается въ примѣчаніяхъ къ II-й пѣснѣ Чайльдъ-Гарольда. Мы начали разспрашивать его о подробностяхъ, и онъ съ такою точностью описалъ одежды, вооруженіе и всѣ примѣты лошадей нашего отряда, что — въ связи съ другими обстоятельствами — у насъ не осталось ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что онъ самъ участвовалъ въ шайкѣ и что мы находились въ дурномъ сосѣдствѣ. Съ тѣхъ поръ Дервишъ на всю жизнь сталъ предсказателемъ, и я могу сказать, что теперь онъ слышитъ гораздо больше выстрѣловъ, чѣмъ когда-либо, къ великому удовольствію бератскихъ арнаутовъ и жителей его родныхъ горъ. Укажу еще на одну особенность этого своеобразнаго племени. Въ мартѣ 1811 г. одинъ замѣчательно упрямый и дѣятельный арнаутъ (кажется, это былъ уже пятидесятый) пришелъ ко мнѣ съ предложеніемъ своихъ услугъ. Предложеніе было отклонено. «Ну, хорошо, эффенди», сказалъ онъ. «Будьте здоровы. А я бы вамъ пригодился. Завтра я уйду изъ города въ горы, а на зиму опять вернусь; можетъ быть, тогда вы меня и возьмете». Присутствовавшій при этомъ Дервишъ замѣтилъ, словно о самомъ обыкновенномъ дѣлѣ: «А на это время онъ пойдетъ къ клефтамъ» (разбойникамъ) и это оказалось совершенно вѣрнымъ. Если этихъ людей не перерѣжутъ, они на зиму возвращаются и преспокойно живутъ въ томъ самомъ городѣ, гдѣ часто хорошо извѣстны ихъ разбойничьи подвиги". (Прим. Байрона).
Стр. 243.
Когда бъ у ней была могила,
То съ ней бы ложе раздѣлила
Моя печаль.
«Это, по нашему мнѣнію, лучшія мѣста поэмы; нѣкоторыя изъ нихъ полны такой красоты, которой едва ли найдется что-нибудь равное на нашемъ языкѣ». (Джеффри).
Любовь на небѣ рождена.
Эти стихи, до ст.: «Ахъ, нѣтъ, отецъ, — то не былъ бредъ» (стр. 216), впервые явились только въ 5-мъ изданіи поэмы. Возвращая Моррею корректуру, Байронъ писалъ: «хотя и не безъ нѣкоторыхъ затрудненій, я ничего не прибавилъ къ этой змѣѣ-поэмѣ, которая съ каждымъ мѣсяцемъ становится все длиннѣе и длиннѣе. Теперь она уже страшно длинна — больше, чѣмъ полторы пѣсни Чайльдъ-Гаролъда. Послѣдніе стихи нравятся Годжсону. Это съ нимъ бываетъ не часто; а когда ему что-нибудь не нравится, — онъ говоритъ мнѣ объ этомъ съ большой энергіей, и я начинаю сердиться и поправлять. Я не захотѣлъ смягчить жестокость нашего невѣрнаго и заставилъ его много наговорить о себѣ, для умирающаго этого много»…
Стр. 244.
Ахъ, что въ бесѣдѣ мнѣ твоей!
«Рѣчь монаха опущена. По-видимому, она такъ мало подѣйствовала на страдальца, что едва ли можетъ подѣйствовать на читателя Достаточно сказать, что она была обычной длины (какъ можно замѣтить и по тому, что нетерпѣливый слушатель не разъ ее прерывалъ) и была произнесена въ обычномъ тонѣ всѣхъ православныхъ пропопѣдниковъ» (Прим. Байрона).
Стр. 210.
Пусть надписи надгробной видъ
Пришельца взоръ не привлекаетъ.
«Обстоятельства, о которыхъ говорится въ этой повѣсти, не представляютъ въ Турціи чего-либо необыкновеннаго. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ жена Мухтара-паши пожаловалась его отцу на предполагаемую невѣрность его сына; отецъ спросилъ, съ кѣмъ онъ ей измѣняетъ, — и она имѣла жестокость дать ему списокъ двѣнадцати красивѣйшихъ женщинъ въ Янинѣ. Въ ту же ночь всѣ онѣ были схвачены, зашиты въ мѣшки и брошены въ озеро. Одинъ изъ стражей, присутствовавшихъ при этомъ, передавалъ мнѣ, что ни одна изъ этихъ жертвъ не издала ни крика и не выказала никакихъ признаковъ ужаса при столь внезапной разлукѣ „со всѣмъ, что знаемъ, что мы любимъ“. Судьба Фрозины, красивѣйшей изъ этихъ жертвъ, послужила предметомъ многихъ ромейскихъ и арнаутскихъ пѣсенъ. Сюжетомъ настоящей повѣсти послужила исторія одной молодой венеціанки, случившаяся много лѣтъ тому назадъ и теперь почти уже забытая. Я случайно услыхалъ этотъ разсказъ отъ одного изъ сказочниковъ, которыхъ всегда много въ восточныхъ кофейняхъ, гдѣ они повѣствуютъ или распѣваютъ свои исторіи. Собственныя прибавки и вставки передающаго этотъ разсказъ легко отличаются отъ основного текста отсутствіемъ восточной фантазіи. Я жалѣю, что моя память сохранила такъ мало отрывковъ оригинала. Содержаніемъ нѣкоторыхъ примѣчаній я обязанъ отчасти Д’Эрбело, отчасти — истинно восточной и, какъ справедливо назвалъ ее г. Веберъ, „высокой“ повѣсти „Ватекъ“. Я не знаю, изъ какого источника авторъ этой замѣчательной книги почерпнулъ свои матеріалы; нѣкоторыя изъ ея подробностей можно найти въ „Bibliotheque Orientale“; но по вѣрности въ изображеніи нравовъ, по красотѣ описаній и по силѣ воображенія она далеко оставляетъ за собою всѣ европейскія подражанія и отличается такою оригинальностью, что тѣ, кто бывалъ на Востокѣ, съ трудомъ повѣрятъ, что это — не переводъ» (Прим. Байрона). О «Ватекѣ» см.выше стр. 471.
Стр. 246. Повѣдалъ намъ о нѣжной дp3;вѣ
И о врагѣ, сраженномъ въ гнѣвѣ.
«Въ этой поэмѣ, изданной вслѣдъ за двумя первыми пѣснями Чайльдъ-Гарольда, Байронъ началъ выказывать свои силы. Теперь онъ уже получилъ такое поощреніе, которое развязало его смѣлыя руки и придало его ударамъ ихъ естественную силу. Здѣсь мы впервые находимъ отдѣльныя мѣста, отличающіяся оригинальнымъ тономъ Байрона; но это произведеніе, все-таки, не однородно: поэтъ часто возвращается къ прежнему своему положенію и напоминаетъ манеру нѣкоторыхъ любимыхъ своихъ предшественниковъ: иногда у него звучатъ мотивы Вальтеръ Скотта. Но внутренняя буря, глубокая страсть, то скрытая, то внезапно прорывающаяся наружу отъ какого-нибудь случайнаго толчка, и та мучительная напряженность мысли, которая всегда будетъ отличать Байрона отъ другихъ писателей, — уже ясно сказываются здѣсь» (Бриджесъ).