Зѣлинскій Ѳ. Комедiя ошибокъ.
правитьИсточник: 3елинский Ф. Комедия ошибок // Шекспир В. Полное собрание сочинений / Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1903. С. 53-67.
I.
правитьМотивъ, лежащій въ основѣ «Комедіи ошибокъ» — мотивъ братьевъ-близнецовъ, какъ мы его можемъ вкратцѣ назвать — очень древняго происхожденія. Мы встрѣчаемъ его прежде всего въ сказкѣ и, стало быть, въ соотвѣтствующей сказочному міру чудесной обстановкѣ. Обстановка эта въ различныхъ случаяхъ различна, но все же можетъ быть создана довольно полная цѣпь, соединяющая древнеегипетскій, т. наз. «романъ о двухъ братьяхъ» съ нѣкоторыми русскими сказками. Не останавливаясь на отдѣльныхъ звеньяхъ этой цѣпи, присмотримся ближе къ новогреческой представительницѣ нашего типа, такъ какъ есть основаніе предполагать, что именно она, — т. е., говоря правильнѣе, ея древнегреческая родоначальница — была, хотя и косвенно, первоисточникомъ комедіи Шекспира. Эта сказка (№ 22 въ сборникѣ Hahn’a) гласить такъ:
Былъ нѣкогда рыбакъ, богатый, но долгое время бездѣтный. Его жена однажды обратилась къ ворожеѣ; та предсказала, что ея мужу суждено поймать золотую рыбку, и посовѣтовала ей, раздѣливъ рыбку на шесть частей, двѣ съѣсть самой съ мужемъ, по одной дать сукѣ и кобылѣ и двѣ посѣять у входа въ избу. Такъ и было сдѣлано; вскорѣ затѣмъ рыбачка родила двухъ близнецовъ, столь похожихъ другъ на друга, что ихъ никакъ нельзя было отличить одного отъ другого; то же случилось и съ кобылой и сукой, а у порога выросло два кипариса. Когда братья возмужали, одному изъ нихъ захотѣлось странствовать; онъ отправился въ путь, взялъ съ собой своего коня и свою собаку и при прощаніи сказалъ брату: «когда мой кипарисъ завянетъ, иди меня искать». Послѣ многихъ приключеній онъ заѣхалъ въ нѣкоторое царство и остановился у одной старушки, та ему разсказала про горе, постигшее царскій домъ: царская дочь должна быть отдана на съѣденіе змѣю. Нашъ богатырь убиваетъ змѣя и получаетъ въ награду царскую дочь: но его жажда приключенiй этимъ не утолена. Онъ отправляется дальше съ конемъ и собакой; томимый жаждой онъ заходитъ въ первую попавшуюся хижину и проситъ, чтобы ему дали напиться. Хозяйка согласна: «дай мнѣ только ударить палкой твою собаку, а то она меня укуситъ». Хозяйка ударяетъ собаку палкой; та превращается въ камень. Вслѣдъ затѣмъ она той же палкой превращаетъ въ камень и коня, а затѣмъ — и самого героя. Тогда одинъ изъ двухъ кипарисовъ передъ избой рыбака завялъ.
Согласно условію, другой братъ отправился на поиски. Много странъ посѣтилъ онъ; наконецъ зашелъ и въ то царство, гдъ его братъ убилъ змѣя, и остановился у той же старушки, чтò и его пріютила. Тутъ начинается «комедія ошибокъ». Старушка, принимая своего гостя за царскаго зятя, стала извиняться, что не поздравила его съ подвигомъ и женитьбою; гость понялъ, въ чемъ дѣло, успокоилъ ее, и прямо отправился во дворецъ. Его встрѣчаетъ тесть и жена его брата: «гдѣ же ты такъ долго пропадалъ?» Онъ отвѣчаетъ уклончиво и, не выдавая себя, старается все вывѣдать о братѣ; наконецъ, всѣ расходятся, ему приходится идти спать со своей мнимой женой. Въ спальнѣ онъ вынимаетъ мечъ и вонзаетъ его въ постель между собой и невѣсткой. Та въ отчаяніи: «за что на меня разгнѣвался?» Онъ упорно молчитъ, а на слѣдующій день отправляется якобы на охоту. Опять тѣ же приключенія, что и съ его братомъ; благодаря своей осторожности, однако, онъ не только самъ благополучно избѣгаетъ превращенія, но и заставляетъ вѣдьму вернуть жизнь брату. Тому кажется, что он проснулся послѣ глубокаго сна: «что случилось?» Братъ ему разсказываетъ все по порядку; но когда онъ дошелъ до того момента, какъ онъ пошелъ спать съ его женой, братъ не вытерпѣлъ и ударомъ меча отсѣкъ голову своему спасителю. Затѣмъ онъ возвращается домой; тутъ правда обнаруживается; къ счастью, царевна оказывается также опытной волшебницей и съ помощью своего искусства возвращаетъ жизнь своему деверю.
II.
правитьДревне-греческая, спеціально аттическая, комедія любила черпать свои сюжеты изъ сокровищницы родныхъ сказокъ; при этомъ иногда сказочные мотивы болѣе или менѣе искусно вплетались въ фабулу пьесы или въ разговоры дѣйствующихъ лицъ, иногда вся фабула строилась на сказочныхъ мотивахъ, съ доброю примѣсью комическихъ эпизодовъ и политическихъ намековъ, иногда наконецъ комическая фабула представлялась какъ бы аллегорическимъ толкованіемъ извѣстнаго сказачнаго мотива. Чудесные элементы при этомъ оставлялись нетронутыми: они вполнѣ уживались съ фантастическимъ характеромъ древней комедіи. Такъ было въ эпоху Аристофана. Но вотъ на смѣну такъ называемой древней аттической комедіи явилася средняя, за ней — въ 3 вѣкѣ до Х. Р. — новая комедія Менандра и Филемона. Къ этому времени реализмъ сталъ требованіемъ искусства; чудесный элементъ, допускаемый въ простонародныхъ фарсахъ, изгонялся изъ комедіи высокаго стиля, которая должна была быть зеркаломъ жизни и нравовъ. При такомъ воззрѣніи и отношеніе къ сказкѣ должно было измѣниться: фабулу она могла по прежнему изъ нея заимствовать, но все сверхъестественное должно было быть удалено и замѣнено вполнѣ реальными мотивами. Мы не можемъ, впрочемъ, утверждать, что сказка осталась для комедіи непосредственной руководительницей. Стремленіе къ реализму было повсемѣстнымъ; возможно, поэтому, что его испытала на себѣ и сказка въ своей первоначальной повѣствовательной формѣ, что изъ нея развилась сначала реалистическая сказка — т. е. новелла, и что новелла въ свою очередь стала вдохновительницей комедіи. Но, допуская въ теоріи это посредствующее звено между сказкой и новой аттической комедіей, мы на практикѣ уже ради краткости можемъ его оставить въ сторонѣ.
Теперь представимъ себѣ метаморфозы, которымъ должна была подвергнуться разсказанная выше сказка для того, чтобы стать сюжетомъ новой аттической комедіи. Все чудесное должно было быть удалено: стало быть, ворожея съ золотой рыбкой, кипарисы-деревья, жизнь обоихъ братьевъ, змѣй-пожиратель дѣвъ, вѣдьма, превращающая людей въ камни; въ угоду тому же реализму слѣдовало и царя с царевной превратить въ обыкновенныхъ смертныхъ. Эти измѣненія должны были имѣть послѣдствіемъ другія. Какъ объяснить, въ самомъ дѣлѣ, что ушедшій братъ не извѣщаетъ родныхъ о своемъ житьѣ-бытьѣ? По сказкѣ онъ былъ превращенъ въ камень; разъ этотъ мотивъ отпалъ, нужно было замѣнить его другимъ. Онъ былъ похищенъ въ нѣжномъ возрастѣ, отвѣчаетъ комедія, и возмужавъ уже не помнилъ своей семьи. Но почему отецъ не отправился его разыскивать? Онъ вскорѣ умеръ съ горя, такъ что только братъ, достигши зрѣлаго возраста, могъ исполнить отцовское намѣреніе. Остальное совпадаетъ: обыскавъ полъ свѣта, братъ-странникъ пришелъ въ тотъ же городъ, гдѣ жилъ его похищенный братъ и былъ принятъ его тестемъ и женой за него самого. Затѣмъ, конечно, комедія должна была отъ себя развить этотъ мотивъ путаницы и пріобщить къ нему свой репертуаръ дѣйствующихъ лицъ: гетеру, раба, врача, повара, паразита.
III.
правитьВъ результатѣ получилась слѣдующая уже чисто комическая фабула:
Жилъ нѣкогда въ Сиракузахъ купецъ, по имени Мосхъ; было у него два сына-близнеца, «столь похожихъ другъ на друга, что ни кормилица, ни даже родная мать не могла ихъ различить»; одинъ былъ названъ Менехмомъ, другой — Сосикломъ. Когда мальчикамъ пошелъ восьмой годъ, отецъ по торговымъ дѣламъ поѣхалъ въ Тарентъ, взявъ съ собой Менехма; въ Тарентѣ какъ разъ происходили игры, мальчикъ въ толпѣ отъ отца отсталъ, попалъ въ руки къ одному купцу изъ Эпидамна, который и увелъ его съ собою въ свой родной городъ — крупный торговый портъ въ нынѣшней Албаніи. Отецъ Менехма вскорѣ затѣмъ съ горя умеръ; дѣдъ, на попеченіи котораго остался Сосиклъ, перемѣнилъ ему имя и сталъ его называть тоже Менехмомъ — такую необходимую для «комедіи ошибокъ» перемѣну аттическая комедiя мотивируеть тѣмъ, что самого дѣда тоже звали Менехмомъ; это очень убѣдительно такъ какъ въ Греціи имя часто переходило отъ дѣда къ внуку, причемъ вполнѣ понятно, что старикъ хотѣлъ сохранить свое за единственнымъ оставшимся у него внукомъ. Тѣмъ временемъ настоящій Менехмъ былъ усыновленъ своимъ похитителемъ, богатымъ и бездѣтнымъ старикомъ, который позднѣе женилъ его на эпидамнійской гражданкѣ съ крупнымъ приданымъ и затѣмъ умеръ, оставивъ его наслѣдникомъ очень значительнаго состоянія — вотъ во что обратился царскій бракъ старинной сказки.
Сосиклъ, однако, сохранилъ память о своемъ похищенномъ братѣ и, лишь только достигъ зрѣлыхъ лѣтъ, пошелъ его отыскивать. Шесть лѣтъ пространствовалъ онъ безуспѣшно, наконецъ, на седьмомъ году, судьба завела его въ Эпидамнъ. Здѣсь настоящiй Менехмъ съ женой вели жизнь вполнѣ достойную комической супружеской четы: жена, чувствуя себя въ привилегированномъ положеніи «жены съ приданымъ», вѣчно ссорилась съ мужемъ и шпіонила, а мужъ, спасаясь отъ сварливой жены, завелъ себѣ развлеченіе въ видѣ красивой гетеры съ игривымъ именемъ Er ô tion («Любушка»). Въ самый день np іѣзда Сосикла у супруговъ вышла крупная ссора; Менехмъ, съ нѣсколько утрированной даже для комедіи неучтивостью, стянулъ у жены дорогую накидку («мотивъ накидки»), самъ въ нее одѣвшись, и отнесъ ее своей подругѣ, у которой и заказалъ для себя обѣдъ. Эта идиллія пришлась очень не по душѣ его паразиту, «Столовой Щеткѣ» (такъ его звали за его замѣчательный талантъ очищать столъ отъ всякихъ яствъ), который самъ разсчитывалъ отобѣдать у него; но Менехмъ его утѣшилъ, заказавъ и для него приборъ у Э po т i и, а затѣмъ, въ ожиданіи веселой трапезы, оба отправляются по дѣламъ на форумъ. Разсчетливая Эротія посылаетъ своего повара за припасами, на троихъ «не болѣе и не менѣе»; поваръ отправляется, возвращается — и тутъ ему попадается навстрѣчу Сосиклъ со своимъ вѣрнымъ рабомъ Мессеніономъ. Здѣсь начинается «комедія ошибокъ», сводящаяся въ сущности къ двумъ мотивамъ: 1) мотиву смѣшенія (Сосикла принимаютъ за Менехма и наоборотъ) и 2) мотиву недоразумѣнія (Менехма принимаютъ за Менехма, но приписываютъ ему дѣянія Сосикла, и наоборотъ). Въ частности дѣйствіе развивается слѣдующимъ образомъ.
Поваръ принимаетъ Сосикла за Менехма (1 смѣшеніе); его отговорки онъ объявляеть шутками («онъ нрава веселаго, когда жены съ нимъ нѣтъ») и приглашаетъ его войти. Менехмъ удивленъ, не столько самому приглашению — онъ знаетъ, что въ Эпидамнѣ много пройдохъ — сколько тому, что поваръ знаетъ его имя; но Мессеніонъ ему все объясняетъ — гетеры имѣютъ своихъ агентовъ у пристаней, которые и высматриваютъ для нихъ п pi ѣзжихъ поприличнѣе. Тѣмъ умѣстнѣе осторожность и Сосиклъ это въ теоріи сознаетъ; но все же когда сама Эротія къ нему выходитъ и, тоже принимая его за Менехма (2 смѣшеніе), приглашаетъ его къ себъ, онъ не въ силахъ сопротивляться и, чуя веселое приключеніе, отправляется къ ней, передавъ на всякiй случай свои деньги («мотивъ кошелька») и прочее Мессен i ону — вотъ что осталось отъ трагической ночи, проведенной героемъ сказки съ невѣсткой. — Тѣмъ временемъ Менехмъ со Щеткой толкутся на площади… Щетка, потерявъ въ сутолокѣ своего покровителя, бѣжитъ къ Эротіи, чтобы хоть къ обѣду не опоздать; какъ разъ въ эту минуту Сосиклъ, сытый и пьяный и съ вѣнкомъ на головѣ, выходитъ изъ дома прелестницы. Щетка не сомнѣвается въ томъ, что видитъ передъ собой Менехма (3 смѣшеніе), тъмъ болѣе что и та женская накидка у него на рукѣ (Эротія передала ее Сосиклу съ просьбой отнести ее передѣлать, и Сосиклъ, съ комической безцеремонностью на счетъ чужого добра, съ удовольствіемъ воспользовался добычей). На упреки Щетки мнимый Менехмъ отвъчаетъ глумленіями, и тотъ, въ бѣшенствѣ, чтобы отомстить вѣроломному покровителю, идетъ разсказатъ обо всемъ его женѣ. Къ Сосиклу же выбѣгаетъ служанка Эротіи и передаетъ ему золотое запястье ея госпожи («мотивъ запястья») тоже съ просьбой отдать его въ починку (4 смѣшеніе); Сосиклъ и этотъ разъ не отказывается отъ добычи и уходитъ, бросивъ свой вѣнокъ въ сторону.
Тѣмъ временемъ жена Менехма, узнавъ отъ Щетки о продѣлкѣ своего супруга, вмѣстѣ съ нимъ его поджидаетъ. Наконецъ Менехмъ приходитъ, все еще бранясь по поводу докучливаго дѣла, задержавшаго его на площади. Вдругъ его встрѣчаютъ градомъ неожиданныхъ упрековъ, жена — за похищенную накидку, паразитъ — за съѣденный будто бы безъ него обѣдъ (1 недоразумѣніе). Первой онъ отвѣчаетъ увертками, второму — съ искренностью оскорбленной невинности, но результатъ тотъ, что гнѣвная супруга отказывается впустить его въ домъ пока онъ не принесетъ ей обратно наряда. Паразитъ ждетъ себѣ благодарности; но хозяйка отпускаетъ его съ ироническимъ обѣщаніемъ отплатить ему взаимностью, когда у него что нибудь будетъ похищено, и онъ уходитъ окончательно, посылая къ чорту какъ мужа, такъ и жену. Менехмъ храбрится: не впустила его въ домъ — точно у него нѣтъ другого гнѣзда помилѣй! Онъ идетъ къ Эротіи; но ея въ началѣ любезный тонъ внезапно мѣняется, какъ только Менехмъ ей излагаетъ свою просьбу. Вѣдь она ему ужъ вручила накидку, да заодно и запястье для починки (2 недоразумѣніе)! «Чтожъ, хочешь отнимать подарки — изволь; только впредь ко мнѣ ужъ не приходи». Менехмъ жалобно смотритъ на вторую захлопнутую дверь: теперь онъ отовсюду прогнанъ. Онъ уходитъ посовѣтоваться съ друзьями о постигшемъ его несчастьи.
Но и Сосиклу не во всемъ повезло: онъ не можетъ найти Мессеніона съ деньгами и машинально, съ накидкою на рукѣ, возвращается на прежнее мѣсто. Жена Менехма выглядываетъ изъ за двери дома: слава богамъ, нарядъ цѣлъ; все же она считаетъ полезнымъ встрѣтить своего мнимаго супруга (5 смѣшеніе) строгимъ внушеніемъ; тотъ ей гнѣвно отвѣчаетъ; при вспыльчивости обоихъ дѣло принимаетъ такой непріятный оборотъ, что неузнанная невѣстка посылаетъ за отцомъ. Является старикъ; онъ настолько знаетъ свою милую дочку, что заранѣе готовъ признать виновной ее, но разсказъ о нарядѣ его переубѣждаетъ и онъ обращается къ мнимому зятю (6 смѣшеніе) съ отеческими упреками. Сосиклъ божится, что не знаетъ ни его, ни его дочери; его слова и разстроенный видъ наводятъ обоихъ на мысль, что онъ сошелъ съ ума. Сосиклъ ухватывается за эту идею и, чтобы избавиться отъ обоихъ, притворяется дѣйствительно сумасшедшимъ; ему удается ихъ распугать, невѣстка уходитъ къ себѣ домой, старикъ за врачемъ и Сосиклъ спасается, пока цѣлъ.
Менехму, между тѣмъ, друзья ничего путнаго посовѣтовать не могли, и онъ въ раздумьи возвращается, браня про себя невѣрнаго паразита и невѣрную подругу; у порога дома его встрѣчаютъ тесть и врачъ. Ему напоминаютъ о разыгранной имъ будто бы сценѣ бѣшенства (3 недоразумѣніе); его гнѣвные отвѣты принимаются за подтвержденіе болѣзни, и старикъ велитъ четыремъ крѣпкимъ рабамъ его схватить. Въ эту минуту подоспѣваетъ Мессеніонъ, ищущій своего господина; услышавъ крики Менехма, онъ бѣжитъ къ нему на помощь (7 смѣшеніе), освобождаетъ его и, пользуясь благодарнымъ настроеніемъ спасеннаго, выпрашиваетъ себѣ въ награду отпущенія на волю; Менехмъ, которому ничего не стоить отпустить на волю чужого раба, охотно исполняетъ его желаніе. Обрадованный Мессеніонъ увѣряеть его въ своей дальнѣйшей преданности и уходитъ принести ему его деньги: «непремѣнно принеси» торопить его Менехмъ, отличающійся, какъ видно отсюда, такими же легкими взглядами на чужое добро, какъ и его брать. Затѣмъ онъ вторично стучится къ Эротіи, чтобы переубѣдить капризную красавицу; Мессеніонъ же къ своему удивленію встрѣчаетъ своего настоящаго господина Сосикла, который его все время искалъ. Разумѣется, Сосиклъ и знать не хочетъ о томъ, что онъ отпустилъ своего раба на волю (4 недоразумѣніе); къ счастью, пока у нихъ идетъ перебранка, изъ дома Эротіи слышится такая же перебранка и на порогѣ появляется послѣ новой неудачи Менехмъ. Тутъ впервые оба брата видятъ другъ друга; еще одна послѣдняя ошибка Мессеніона (8 смѣшеніе) — и истина, при его дѣятельномъ участіи, возстановляется; Мессеніону окончательно даруется свобода; Менехмъ рѣшаетъ вернуться съ братомъ въ Сиракузы, продавъ все свое имущество въ Эпидамнѣ; продажа поручается Мессеніону, комическимъ аукціоннымъ объявленіемъ котораго — въ опись имущества Менехма попадаеть и его жена, «буде ей найдется покупатель» — кончается драма.
IV.
правитьАвторъ этой драмы намъ неизвѣстенъ; во всякомъ случаѣ онъ принадлежалъ къ тѣмъ, которые сосредоточивали свое вниманie на интересѣ фабулы, а не на тщательности и правильности характеристикъ. Дѣйствительно, насколько хороша и забавна фабула, настолько заурядны изображенные характеры. Поэтъ нигдѣ не поднимается выше типовъ: передъ нами типъ сварливой и скучной «супруги съ приданымь»; типъ изящной гетеры, съ любовью на устахъ, съ разсчетомъ въ душѣ; типъ паразита, руководимаго исключительно интересами своего желудка; типъ снисходительнаго старика, вѣчно жалующагося на свою старческую немощь; типъ вѣрнаго раба; типъ шарлатана-врача; былъ вѣроятно и типъ хвастливаго повара, но онъ въ сохранившейся передѣлкѣ сильно выцвѣлъ. Сами Менехмы — самые заурядные людишки, столь же похожіе другъ на друга душою, сколько и тѣломъ: оба охотники до утѣхъ продажной любви, оба не прочь поживиться чужимь добромъ; просто не вѣрится, чтобы такая личность, какъ Сосиклъ, могла пространствовать шесть лѣтъ въ поискахъ за пропавшимъ братомъ, и нигдѣ такъ живо, какъ здѣсь, не чувствуется противоречіе между романтической сказкой и сатирической комедіей.
Но именно вслѣдствіе этого качественнаго преобладанія фабулы надъ характеристикой комедія должна была понравиться римлянамъ въ ту раннюю эпоху ихъ литературы, когда они впервые стали знакомиться съ греческими образцами. Неудивительно, поэтому, что она была переведена и передѣлана первымъ замѣчательнымъ комическимъ поэтомъ Рима, Плав томъ, жизнь котораго обнимаетъ вторую половину 3-го и начало 2-го в. до Р. X. Насколько мы можемъ судить, Плавтъ довольно тщательно воспроизвелъ греческiй подлинникъ, позволивъ себѣ мѣстами сгустить, мѣстами разбавить краски, а также ввести и нѣкоторые чисто римскie элементы, взамѣнъ греческихъ, которые остались бы непонятны его слушателямъ. Отплатили ли ему эти слушатели благодарностью за его старанія — мы не знаемъ, но для всѣхъ дальнѣйшихъ п o к o лѣній « Менехмы» Плавта остались окончательной и единственной обработкой греческой комической фабулы, происшедшей путемъ реалистической метаморфозы изъ древней народной сказки.
Говоря о переработкѣ Плавта, полезно будетъ упомянуть, что мотивъ смѣшенія личностей и вызванныхъ имъ недоразумѣній встрѣчается у него не въ одной этой комедіи; онъ играетъ важную роль также въ его « Амфитріонѣ». Содержаніе этой комедіи почерпнуто изъ миѳа о чудесномъ рожденіи Геракла: по преданію, Зевсъ, навѣстивъ цѣломудренную Алкмену въ образѣ ея отсутствующего супруга Амфитріона, сдѣлалъ ее матерью славнѣйшаго греческаго богатыря. Драматизацію этого мотива давали и трагическіе и комическіе поэты: для первыхъ важна была трагическая личность цѣломудренной и всетаки невѣрной супруги; для вторыхъ — самый мотивъ смѣшенія. Очень бойко этотъ мотивъ развитъ въ комедіи Плавта: отправляясь на ночное приключеніе, Юпитеръ беретъ съ собою своего слугу, небеснаго глашатая Меркурія; какъ Юпитеръ уподобляетъ себя Амфитріону, такъ и Меркурій превращается въ раба этого послѣдняго, трусливаго Сосiя. Одна изъ самыхъ забавныхъ сценъ комедiи — та, въ которой Меркурій преграждаетъ Сосію путь, увѣряя его, что настоящей Сосій — это онъ, Меркурій; Coсiй пробуетъ возражать, но обнаруженное Меркурiемъ знаніе самыхъ интимныхъ событій его жизни окончательно заставляетъ его усумниться въ своей личности.
V.
править«Менехмы», какъ вообще комедіи Плавта, не пережили паденія римской республики; въ средніе вѣка о нихъ и подавно не могло быть рѣчи, но съ наступленіемъ Возрожденія воскресли и они. Сначала ихъ только читали; но затѣмъ явились попытки ставить ихъ на сцену. Эти попытки были двоякаго характера: мы должны отличать блестящія придворныя представленія отъ скромныхъ школьныхъ. На придворной сценѣ «Менехмы» — или, какъ ихъ называли чаще, «Менекины» (Menechini, первоначально описка вмѣсто Men(a)echini, получившая, однако, права гражданства) ставились то въ подлинникѣ, то въ итальянскомъ или французскомъ переводѣ, со всею пышностью, на какую только была способна та жизнерадостная эпоха; мы читаемъ о представленіи въ Феррарѣ, на которое собралось до 10.000 зрителей. Правда, yc пѣ xy содѣйствовала не одна только комедія Плавта, хотя она и считалась «очень веселой и доставляющей много удовольствія» (molto festevole e piena di diletto). Съ одной стороны, актеры позволяли себѣ разнаго рода добавленія и намеки на современность: такъ въ представленіи, данномъ въ Римѣ по случаю свадьбы Лукреціи Борджiа съ сыномъ Эрколе феррарскаго, Менехмъ, схваченный четыремя рабами по приказанію своего тестя, жаловался, какъ это подобныя насилія могутъ совершаться sospite Caesare, Iove propitio et votivo Hercule (причемъ подъ Цезаремъ разумѣлся Цезарь Борджіа, сынъ папы Александра VI, подъ Юпитеромъ — самъ папа, а подъ Геркулесомъ — Эрколе феррарскій); такъ другой разъ Мессеніонъ, объявляя объ аукціонѣ Менехма, съ котораго должна быть продана и его жена — рекомендовалъ зрителямъ, у кого есть сварливая жена, послѣдовать его примѣру. Съ другой стороны, режиссеры приправляли комедію всякаго рода блестящими зрѣлищами, до которыхъ всѣ тогда были такъ охочи: когда «Менехмы» давались въ Феррарѣ въ 1493 г., то въ пьесу были вставлены цѣлыхъ три балета (moresche), а въ заключеніе былъ выведенъ на сцену роскошно разукрашенный корабль (la nave del Menechino), на ко торомъ оба Менехма совершали свой путь на родину. Все это свидѣтельствуетъ о замѣчательной живу чести древней піесы въ 15 и 16 вѣкахъ: но еще болѣе свидѣтельствуетъ о ней слѣдующее обстоятельство: итальянскій народъ не забылъ своего «Менекина», столько разъ видѣннаго имъ на сценѣ въ излюбленной commedia del Mеnechino, какъ ее называли; онъ живетъ и понынѣ подъ тѣмъ же именемъ въ миланской народной комедіи, въ которой Meneghino (миланское произношеніе вмѣсто Menechino) играетъ такую же роль, какъ Арлеккино оъ Венеціи, Пульчинелла въ Неаполѣ и т. д.
Но какъ ни интересны для насъ эти представленія народныхъ театровъ — гораздо плодотворнѣе были скромныя и незатѣйливыя по своей внѣшней обстановкѣ представленія гуманистическихъ школъ. Они были плодотворнѣе уже тѣмь, что были распространеннѣе: не вездѣ имѣлись богатые и пышные меценаты вродѣ Медичи во Флоренціи, Борджіа въ Римѣ, Эсте въ Феррарѣ, Корнаро въ Венеціи, Гонцага въ Мантуѣ; но школьныя представленія были возможны вездѣ, гдѣ только были гуманистическія школы, а эти послѣднія уже въ 15 в. появляются сѣвернѣе Альпъ и въ 16 в. завоевали всю цивилизованную Европу — съ Англіей включительно. Слѣдуетъ помнить, что школьныя представленія классическихъ пьесъ были не однимъ только школьнымъ торжествомъ: они собирали всю интеллигенцію города, въ которомъ давались. Распространенность латинскаго языка дозволяла этой интеллигенціи безъ труда слѣдить за перипетіями представляемой драмы; съ другой стороны, представленіе являлось чѣмъ то въ родѣ публичнаго экзамена, свидѣтельствуя о плодотворности школы, которая была украшеніемъ и гордостью города.
Этотъ школьный театръ, вмѣстѣ съ чтеніемъ античныхъ подлинниковъ (Сенеки для трагедіи, Плавта и Теренція для комедіи), сдѣлался однимъ изъ двухъ корней классической англійской драмы XVI вѣка; вторымъ корнемъ были родные англійскіе «моралитеты», перешедшіе изъ среднихъ вѣковъ въ новыя времена. Изъ моралитетовъ англійская драма заимствовала пестрый калейдоскопъ сценъ съ постоянно мѣняющимся театромъ дѣйствія, многочисленность дѣйствующихъ лицъ съ непремѣннымъ участіемъ шута-балагура (Vice, Old Iniquity, Clown), разнообразiе ихъ безпорядочной фабулы; изъ классической драмы, кромѣ нѣкоторыхъ техническихъ особенностей, единство и выдержанность характеровъ и законченность фабулы (о влияніи въ томъ же направленіи другихъ классическихъ писателей, особенно Плутарха, см. введеніе къ «Антонію и Клеопатрѣ»). Нѣкоторое время подражатели обоихъ направленій писали независимо другъ отъ друга; первую попытку внѣшнимъ образомъ ихъ спаять сдѣлалъ Кидъ въ своей «Испанской трагедіи»; но первое интимное и внутреннее слiяніе мы находимъ въ поэтическомъ творчествѣ основателя англійской классической драмы Марло, ровесника, но въ то же время предшественника и образца Шекспира.
VI.
правитьСказанное въ предыдущей главѣ было для того, чтобы возстановить мостъ между «Менехмами» Плавта и «Комедіей ошибокъ» Шекспира. Правда, мы не въ состояніи сказать, видѣлъ ли Шекспиръ комедію Плавта на сценѣ или былъ вынужденъ удовольствоваться ея чтеніемъ — тѣмъ болѣе, что эти двѣ возможности ничуть не исключаютъ другь друга. Правда, новѣйшая критика долгое время не желала допускать знакомства Шекспира сь латинскимъ подлинникомъ, основываясь на насмѣшкѣ Бенъ Джонсона, что Шекспиръ зналъ «плохо по латыни и еще хуже по гречески»; а такъ какъ первый англійскій переводъ Плавтовой пьесы появился въ 1595 г., т. е. какъ мы увидимъ тотчасъ, приблизительно пять лѣтъ послѣ окончанія «Комедіи ошибокъ», то приходилось допустить, что этотъ переводъ былъ распространяемъ въ рукописи и такимъ образомь сталъ извѣстенъ поэту задолго до своего выхода въ свѣтъ. Но это очевидная натяжка; съ другой стороны слѣдуетъ отмѣтить, что мы не находимъ никакихъ слѣдовъ зависимости Шекспира отъ перевода, между тѣмъ какъ есть улики, указывающія на его знакомство съ подлинникомъ. Дѣло въ томъ, что оба Антифола, соотвѣтствующіе Плавтовымъ Менехмамъ, названы въ первомъ изданіи Шекспировой пьесы: первый — Antipholus Sereptus, а второй — Antipholus Еrotes (или Errotis), между тѣмъ какъ переводчикъ называетъ своихъ героевъ Менехмомъ-гражданиномъ (M. the citizen) и Менехмомъ-странникомъ (M. the travailer). Второе имя загадочно (подѣйствовала ли тутъ ассоціація съ глаголомъ еrrаrе, или сь именемъ гетеры Erotium, трудно сказать); но зато первое ясно соотвѣтствуетъ эпитету surreptus («похищенный»), который прологисть у Плавта даетъ своему эпидамнійцу Менехму*). Впрочемъ, на знакомство Шекспира сь подлиннымъ Плавтомъ указываютъ и другія заимствованія, о которыхъ будетъ рѣчь впослѣдствіи; если же Бенъ Джонсону его знаніе латинскаго языка казалось недостаточнымъ, то это вполнѣ объясняется обширной классической эрудиціей этого ученаго поэта, съ которой не могли идти въ сравненіе познанія стратфордскаго самоучки.
Что касается времени возникновенія «Комедіи ошибокъ», то оно опредѣляется довольно точно однимъ каламбуромъ, на который впервые указалъ англійскій критикъ Мэлонъ. Въ той потѣшной географіи кухарки — жены Дроміона Эфесскаго, которую Дроміонъ Сиракузскій развиваетъ своему господину (д. III, сц. 2), Франція оказывается у этой красавицы «на лбу, вооруженная и мятежная, ведущая войну съ ея волосами» (in her forehead, arm’d and reverted, making war against her hair). Каламбуръ основывается на созвучіи словъ hair «волосы» и heir(e) «наслѣдникъ»; лобъ лысѣющей кухарки приравнивается Франціи, ведущей войну со своимъ наслѣдникомъ", т. е. Генрихомъ Наваррскимъ, законнымъ наслѣдникомъ престола, послѣ убійства Генриха III вь 1589 г. Эта война кончилась лишь съ переходомъ Генриха Наваррскаго въ католичество въ 1593 г. и такимъ образомъ данъ самый поздній срокъ для возникновенія нашей комедіи. Но, конечно, остается возможнымъ, что она написана и раньше, и что каламбуръ, о которомъ идетъ рѣчь, былъ вставленъ при одномъ изъ ея повтореній на сценѣ; такимъ образомъ оказывается, что «Комедія ошибокъ» — одна изъ самыхъ раннихъ, если не самая ранняя изъ самостоятельныхъ драмъ Шекспира.
VII.
правитьЗавязка ея состоитъ въ слѣдующемъ:
Эгеонъ, сиракузскій купецъ, по дѣламъ отправляется моремъ въ Эпидамнъ; его молодая жена Эмилія, не будучи въ состояніи вынести долгую разлуку, послѣдовала за мужемъ туда же. Тамъ она вскорѣ родила близнецовъ, «столь похожихъ другъ на друга, что ихъ можно было различить только именами»; въ тотъ же часъ и въ томъ же домѣ простая женщина тоже разрѣшилась отъ бремени двойнями; ихъ Эгеонъ купилъ у ихъ родителей, чтобы современемъ сдѣлать ихъ слугами своихъ сыновей. Черезъ нѣсколько времени они пустились въ обратное плаваніе; тутъ ихъ настигла буря, они потерпѣли крушеніе, послѣдствіемъ котораго было раздѣленіе семьи. Эгеонъ съ однимъ сыномъ и мальчикомъ-слугой, могли вернуться въ Сиракузы; другихъ отнесло къ Коринѳу. Прошло около восемнадцати лѣтъ; сынъ Эгеона, Антифолъ, и его слуга Дроміо (онъ) — «лишенные своихъ братьевъ, они удержали ихъ имена**))» — пожелали отправиться на поиски; то же сдѣлалъ со своей стороны и Эгеонъ. Скоро они потеряли другь друга изъ виду; наконецъ, въ одинъ и тотъ же день, они — ничего не зная другь о другѣ — очутились въ Эфесѣ. Въ томъ же Эфесѣ жили — тоже ничего не зная другъ о другѣ — съ одной стороны Эмилія, ставшая почтенной игуменьей эфесскаго монастыря; съ другой — настоящій Антифолъ съ настоящимъ Дроміономъ. Этотъ Антифолъ «Эфесскій» попалъ туда, послѣ многихъ приключеній, изъ Коринѳа; отдавшись военному дѣлу, онъ пріобрѣлъ расположеніе Эфесскаго герцога Солина, который самъ женилъ его на богатой красавицѣ Адріанѣ. Отношенія между Эфесомъ и Сиракузами вскорѣ испортились: въ Эфесъ былъ даже изданъ законъ, чтобы всякій сиракузянинъ, попавшій въ Эфесъ, былъ казнимъ, если онъ не сможетъ выкупить себя. Когда туда явился Антифолъ «Сиракузскій», его успѣли предупредить; но Эгеонъ предупрежденъ не былъ — его ведутъ на казнь. Здѣсь начинается дѣйствіе.
Такимъ образомъ обстановка у Шекспира много сложнѣе, чѣмъ у Плавта. Главное дополненіе состоитъ въ томъ, что кромѣ близнецовъ-свободныхъ англійскій поэтъ ввелъ соотвѣтствующую чету близнецовъ-рабовъ, обоихъ Дроміоновъ; этимъ онъ значительно приблизился къ сказочному мотиву — хотя, съ другой стороны, за неимѣніемъ опредѣленныхъ данныхъ, мы не можемъ утверждать, что сказка вродѣ пересказанной выше (гл. 1) была извѣстна Шекспиру. Несомнѣнно, что главнымъ побужденіемъ было для англійскаго поэта желаніе увеличить персоналъ трагедіи и украсить новыми арабесками простой сравнительно узоръ подлинника: дѣйствительно, благодаря введенію обоихъ Дроміоновъ, соотвѣтствующихъ Mep курію и Coc ію въ «Амфитр i онѣ», онъ получилъ возможность соединить комическіе мотивы этой пьесы съ заимствованными изъ «Менехмовъ». Но поэтъ не ограничился тѣмъ, что удвоилъ роль Плавтова Мессеніона; онъ ее значительно измѣнилъ, сдѣлавъ своихъ Дроміоновъ настоящими клоунами пьесы. У Плавта Мессеніонъ — типъ честнаго и вѣрнаго раба, очень симпатичный въ жизни, но скучноватый на сценѣ; Дроміоны, напротивъ, прежде всего — шуты и балагуры; про сиракузскаго его собственный хозяинъ говоритъ, что онъ его развлекалъ въ минуты скуки (д. I, сц. 2), но его эфесскій братъ ему въ этомъ не уступаетъ; они острятъ надъ другими, острятъ надъ самими собою, когда ихъ бьютъ, что случается при каждомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ. При этомъ ихъ остроуміе — чисто шутовское: оно выражается въ чудовищныхъ гиперболахъ, потѣшныхъ сближеніяхъ, рискованныхъ «кводлибетахъ», вымученныхь играхъ словъ и т. д.; образчиками могутъ служить кводлибетъ о томъ, что не всякому дѣлу свое время (?? 2), географія кухарки (?? 2), описаніе пристава (?V 3) и т. д. Намъ этотъ юморъ сталъ недоступенъ даже въ англійскомъ подлинникѣ; на другіе языки онъ и подавно непереводимъ; но все же слѣдуетъ помнить, что то, что намъ теперь кажется грубымъ шаржемъ или нелепостью, въ свое время считалось верхомъ остроумія. Гораздо понятнее намъ заимствованные изъ античности элементы юмора, вродѣ потѣшнаго разсказа Дроміона Эфесскаго о томъ, какъ его встрѣтилъ его мнимый хозяинъ на площади (?? 1); тутъ сказывается вліяніе римской комедіи, которой, къ слову сказать, наши клоуны обязаны и своими именами: раба Дроміона мы имѣемъ въ «Андрiи» Теренція.
Но чтобы достигнуть требуемой сложности обстановки, поэтъ совершенно пожертвовалъ всякимъ правдоподобіемъ. У Плавта оно — если согласиться съ основнымъ мотивомъ полнаго сходства братьевъ близнецовъ — соблюдено недурно; но, если мы и можемъ примириться съ одной четой вродѣ обоихъ Менехмовъ, то ея удвоеніе совершенно лишено всякаго вѣроятія, тѣмъ болѣе, что поэтъ не могъ для его объясненія воспользоваться чудеснымъ мотивомъ сказки. У Плавта встрѣча въ Эпидамнѣ обставлена вполнѣ правдоподобно: разъ рѣшившись отыскивать брата повсюду, Сосиклъ не могъ не заѣхать и въ тотъ крупный торговый городъ, въ которомъ онъ жилъ. У Шекспира совпаденія накопляются чудовищнымъ образомъ: Эмилія и Антифолъ Эфесскій жили долгое время въ томъ же городѣ, имѣя общихъ знакомыхъ (герцога), и притомъ не видятъ другъ друга и ничего другъ о другѣ не слышатъ; Эгеонъ и Антифолъ Сиракузскій послѣ шестилѣтней разлуки въ одинъ и тотъ же день являются въ тотъ городъ, гдѣ живетъ предметъ ихъ поисковъ. Совершенно невѣроятно, затѣмъ, описаніе самого крушенія и т. д. И всѣ эти нарушенія правдоподобiя тѣмъ ощутительнѣе, что фабулу пьесы намъ сообщаетъ не комическое лицо, вродѣ Плавтова прологиста, а трагическая фигура старика Эгеона, котораго ведутъ на казнь за невольное нарушеніе жестокаго эфесскаго закона.
VIII.
правитьГерцогъ Солинъ не намѣрень оказать пощаду несчастному Эгеону: онъ даетъ ему только время разсказать о своихъ приключеніяхъ — что Эгеонъ и дѣлаетъ, начиная, подобно Энею у Вергилія, съ infandum jubes renovare dolorem — а затѣмъ, тронутый этимъ разсказомъ, откладываетъ исполненіе приговора до вечера, чтобы дать осужденному время собрать требуемую для выкупа сумму. Эгеонъ уходитъ и не появляется болѣе до конца драмы; его участь, такимъ образомъ трагическая рамка, въ которую заключена веселая «комедія ошибокъ».
Та сцена, съ которой она начинается у Плавта, здѣсь пропущена, но предполагается; Антифолъ Эфесскій отправился по коммерческимъ дѣламъ на городскую площадь, его домашніе ждутъ его къ обѣду домой. Тутъ большая разница между героями Шекспира и Плавта: шекспировскій Антифолъ — верный супругъ, никакой подруги у него пока нѣтъ. Это не мѣшаетъ, однако, Адріанѣ подозрѣвать его въ невѣрности, и эти ни на чемъ не основанныя подозрѣнія отравляютъ ихъ семейную жизнь. Вообще характеръ этой женщины страдаетъ двойственностью: поэтъ видимо принялъ типическую фигуру сварливой жены, которую нашелъ у Плавта, затѣмъ пожелалъ ее облагородить, но, метаморфоза ему удалась не вполнѣ: первоначальные элементы контрастируютъ съ наносными, полнаго сліянiя не произошло. Съ особой рѣзкостью этотъ контрастъ даетъ себя знать въ сценѣ съ игуменьей (V, 1): игуменья заставляетъ Адріану признаться въ томъ, что она изводила мужа своими упреками и довела его ими до сумасшествія — и тутъ же ея сестра Люцiана ее защищаетъ, говоря, что ея упреки всегда были ласковы. Въ результатѣ мы не знаемъ кому вѣрить; приходится думать, что сварливая Адріана — первоначальный набросокъ, давшій между прочимъ сцену признанія передъ игуменьей, и что поэту жаль было пожертвовать этой дѣйствительно блестящей сценой даже тогда, когда у него образъ благородной Адріаны уже определился.
Но, какъ уже было замѣчено, сцена ухода Антифола Эфесскаго у Шекспира пропущена; дѣйствіе комедіи начинается съ появленія Антифола Сиракузскаго въ обществѣ знакомаго эфесскаго купца, который ему совѣтуетъ соблюдать осторожность и передаеть ему полученную имъ некогда на храненіе сумму денегъ — здѣсь всплываетъ, удачно видоизмѣненный и приноровленный къ новой обстановкѣ, Плавтовскій «мотивъ кошелька». Кошелекъ Антифолъ отдаетъ своему слугѣ Дроміону Сиракузскому, съ приказаніемъ отнести его въ гостиницу «Кентавръ», гдѣ онъ остановился, и тамъ его дожидаться, а самъ, простившись съ купцомъ, собирается уйти. Вдругъ ему навстрѣчу Дроміонъ Эфесскій; это — первое cмѣшеніе, но не простое, какъ у Плавта, а обоюдное: не только Дроміонъ Эфесскій принимаетъ Антифола Сиракузскаго за своего господина, но и Антифолъ Сиракузскій чужого слугу за своего. Разъ примирившись сь невѣроятностью обстановки, мы въ этомъ удвоеніи должны будемъ признать несомнѣнный прогрессъ; Дроміонъ Эфесскiй настойчиво проситъ мнимаго хозяина пожаловать къ обѣду, Антифолъ Сиракузскій еще настойчивѣе спрашиваетъ мнимаго слугу, что онъ сдѣлалъ съ его деньгами; сцена кончается тѣмъ, что Дроміонъ, прибитый Антифоломъ, убѣгаетъ домой, а Антифолъ торопится въ гостиницу присмотрѣть за деньгами. Его безпокойство усугубляется извѣстнымъ ему характеромъ эфесскихъ жителей — и здѣсь мы имѣемъ интересную въ культурно-историческомъ отношеніи параллель къ тому мѣсту у Плавта, гдѣ описываются нравы эпидамнійцевъ (??, 1). Въ Эпидамнѣ, говоритъ тамъ Мессеніонъ много развратниковъ, пьяницъ, жуликовъ, прелестницъ — вотъ и все, мы на почвѣ дѣйствительности. Въ Эфесѣ, говоритъ здѣсь Антифолъ, много жуликовъ, затѣмъ — кудесниковъ, обманывающихъ взоръ, колдуновъ, туманящихъ умъ, душегубокъ-вѣдьмъ, превращающихъ тѣло — тутъ сказывается все средневѣковое cyeвѣрie, смѣнившее ясный раціонализмъ античнаго мipa. Но спеціально «Комедіи ошибокъ» это суевѣ pie на-руку: мнѣнie, что вся дальнѣйшая путаница навожденіе сатаны, совершенно правдоподобно зарождается въ умѣ ищущаго своего брата Антифола Сиракузскаго и не даетъ возникнуть догадкѣ, что искомый братъ находится имѣнно въ Эфесѣ.
IX.
правитьСъ уходомъ Антифола Сиракузскаго кончается также и первое дѣйствіе; второе вводитъ насъ въ домъ Антифола Эфесскаго и представляетъ намъ A дріану въ разговорѣ съ ея сестрой Люціаной. Эта Люціана заняла мѣсто Плавтова тестя; и нѣтъ сомненія, что замѣна была очень удачна и съ точки зрѣнія фабулы и съ точки зрѣнія характеристики. Что касается прежде всего характеристики, то кроткая и смиренная Люціана образуетъ очень благодарный контрастъ къ нетерпѣливой и ревнивой Адріанѣ; ея рѣчи о необходимости подчиненія мужу навѣяны, положимъ, примѣромъ Плавтова тестя, но вмѣстѣ съ тѣмь въ нихъ слышится прелюдія того, что должно было составить тему «Укрощенія строптивой». Вообще, сравнивая сестеръ «Комедіи ошибокъ» съ тѣми, которыя изображены въ «Укрощеніи строптивой», мы приходимъ къ убѣжденію, что именно неудавшаяся попытка облагородить характеръ Адріаны заставила Шекспира еще разъ взяться за ту же задачу на болѣе широкомъ фактическомъ и психологическомъ фундаментѣ. Что же касается фабулы, то полезно будетъ тутъ же указать на коренную разницу между «Менехмами» и нашей комедіей. Тамъ дѣло несомнѣнно должно кончиться разводомъ между Менехмомъ и его женой — и даже не разводомъ, а простой разлукой навѣки: ихъ бракъ разрушенъ уже тѣмъ, что мнимый эпидамніецъ Менехмъ оказывается сиракузяниномъ, а возобновлять его на новыхъ основаніяхъ при ихъ взаимной ненависти другъ къ другу нѣтъ никакой надобности. Очевидно, Менехмъ, продавъ свое унаслѣдованное имущество, уѣдетъ съ братомъ домой и тамъ женится на сиракузянкѣ, а его жена, получивъ обратно свое приданое, вернется къ отцу, который ее выдастъ за эпидамнiйца — дѣтей, къ счастью, у нихъ нѣтъ. Напротивъ, въ христіанской драмѣ политическая точка зрѣнія отступаетъ на задній планъ; бракъ неприкосновененъ, Адріана останется женой Антифола Эфесскаго, отецъ, поэтому, для нея ненуженъ. А чтобы прибытіе брата не ослабило ихъ брачнаго союза, поэтъ далъ Адрiанѣ незамужнюю сестру, прелестную Люціану: не разводомъ, а второй свадьбой кончится дѣйствіе «Комедіи ошибокъ».
Къ разговаривающимъ сестрамъ вбѣгаетъ Дроміонъ Эфесскій; его разсказъ о томъ, какъ его встрѣтилъ его мнимый хозяинъ, усиливаетъ подозрѣнія Адріаны, сестра не въ силахъ ее утѣшить. Затѣмъ дѣйствіе переносится на площадь: Антифолъ Сиракузскій успѣлъ побывать у себя въ гостиницѣ и убѣдиться въ сохранности своихъ денегъ, но своего Дроміона онъ тамъ не нашелъ — тотъ самъ вышелъ его отыскивать (почему онъ ушелъ, несмотря на данное ему приказаніе оставаться въ гостиницѣ — это такъ и остается невыясненнымъ). Теперь, на площади, онъ его встрѣчаетъ и напоминаетъ ему о его неумѣстныхъ шуткахъ съ обѣдомъ (1 недоразумѣніе); такъ какъ онъ отъ нихъ отрекается, то его бьютъ, что однако ничуть не портитъ его веселаго настроенія. Но вотъ къ нимъ выходитъ ревнивая Адрiана съ сестрой (2 смѣшеніе); удивленные отвѣты Антифола принимаются за притворство, даже кроткая Люціана возмущена недостойной комедіей, которую ея мнимый зять, въ стачкѣ со своимъ холопомъ, разыгрываетъ передъ женой. Удивленie обоихъ сирякузянъ возрастаетъ; у обоихъ мелькаетъ мысль о дьявольскомъ навожденіи, они не рѣшаются сопротивляться таинственной силѣ, которая ихъ окружаетъ. Адріана очень рѣшительно требуетъ, чтобы ея мнимый супругъ вернулся обѣдать, а Дроміону дается строгое приказанiе никого не впускать въ совершенно чужой для него домъ. Оба безропотно повинуются.
Такъ то мы вернулись къ мотиву сказки: Антифолъ не съ любовницей, а съ законной женой своего брата и принимается ею за ея супруга. Но до тѣхъ приключеній, которыя ему чудятся въ окружающемъ его туманѣ, дѣло не дойдетъ — на обѣдѣ присутствуетъ Люціана, и ея общество даетъ мыслямъ гостей другое, благодѣтельное для всѣхъ направленіе.
VI.
правитьТретье дѣйствіе происходитъ на площади передъ домомъ Антифола Эфесскаго; дверь заперта, за дверью, невидимый, стоитъ Дроміонъ Сиракузскій съ твердымъ намѣреніемъ никого не впускать. Является — впервые для зрителей — самъ хозяинъ дома въ сопровожденіи своего Дроміона — все еще ворчащаго за полученные будто бы отъ хозяина побои (2 недоразумѣніе) — и двухъ знакомыхъ купцовъ съ фантастическими именами Анджело и Бальтазара. Первому изъ нихъ Антифолъ Эфесскій заказалъ цѣпочку для своей жены, которая должна быть готова завтра (этотъ «мотивъ цѣпочки» соотвѣтствуетъ «мотиву накидки» у Плавта); пока оба имъ приглашены къ обѣду. Дроміонъ Эфесскій стучится въ дверь; ему отвѣчаетъ изъ дому другой Дроміонъ градомъ забавной ругани. Начинается перебранка, въ которой мало по малу принимаютъ участіе съ одной стороны — Антифолъ Эфесскій, съ другой невидимыя — рѣзвая служаночка Люція и сама хозяйка Адріана. Адріана возмущена тѣмъ, что какой то прохожій забулдыга осмѣливается называть ее своей женой; Антифолъ — тѣмъ, что его не впускаютъ въ его же домъ.
Онъ грозитъ взломать дверь; но Бальтазаръ убѣждаетъ его не порочить своей жены публичнымъ скандаломь и вооружиться терпѣніемъ, пока очевидное недоразумѣніе не разсѣется само собой. Антифолъ уступаетъ, но терпѣть онъ не намѣренъ. До сихъ поръ жена его безъ всякаго основанія попрекала знакомствомъ съ некоей услужливой дѣвицей; теперь онъ рѣшилъ дѣйствительно у нея отобѣдать и ей же подарить заказанную для жены цѣпочку. Онъ проситъ Анджело принести ее туда и тамъ же съ нимъ повеселиться; затѣмъ всѣ расходятся.
Въ этой сценѣ сосредоточенъ комизмъ «Комедіи ошибокъ»; и именно она не заимствована изъ «Менехмовъ». Ея образецъ другая комедія Плавта, «Амфитріонъ». Мы видѣли уже, что мотивъ близнецовъ-рабовъ ведетъ свое происхождение отъ нея; Меркурій съ Cocie мъ соотвѣтствуютъ обоимъ Дроміонамъ, точно такъ же какъ Юпитеръ съ Амфитріономъ соотвѣтствуютъ обоимъ Антифоламъ. Юпитеръ находится у Алкмены, жены Амфитріона; пока онъ съ ней, Меркурію приказано сторожить и не впускать въ домъ настоящаго хозяина. Онъ исполняетъ свое порученіе очень ловко, и Амфитріонъ уходитъ въ бѣшенствѣ, увѣренный, что жена ему измѣнила. Совпаденie поразительно — столь поразительно, что можно только удивляться, какъ оно могло ускользнуть отъ вниманія критиковъ до сравнительно недавнихъ временъ***). А если Шекспиръ былъ такъ хорошо знакомъ съ Плавтомъ, что могъ «контаминировать» различныя его пьесы — то, конечно, и мнѣнie о его недостаточномъ знакомствѣ съ латинскимъ языкомъ придется оставить.
За этой сценой рѣзкаго, подъ часъ шутовскаго комизма слѣдуетъ поэтическая жемчужина нашей драмы — объясненіе Антифола Сиракузскаго съ Люціаной. Они оба вышли изъ дому; она — чтобы вразумить своего мнимаго зятя (продолженіе 2-го смѣшенія), онъ — чтобы признаться ей въ тѣхъ сладкихъ чувствахъ, которыя она съумѣла ему внушить. Положеніе, такимъ образомъ, продолжаетъ быть фальшивымъ, но доброта и ласковость Люціаны, сказывающіяся въ ея дружелюбныхъ упрекахъ, страстная любовь, которой дышатъ признанія Антифола, заставляютъ насъ почти забыть объ этомъ. Уже здѣсь чувствуются ноты, которымъ суждено было вскорѣ такъ мощно прозвучать въ настоящей трагедіи любви Шекспира — въ его «Ромео и Джульеттѣ».
Но Шекспиръ любилъ оттѣнять свои мотивы посредствомъ контраста; когда Люціана ушла отъ Антифола, возмущенная вѣроломствомъ своего мнимаго зятя и въ то же время тронутая неподдѣльной искренностью, которой дышали его слова — изъ дому вырывается Дроміонъ Сиракузскій. Доблестно исполнивъ роль привратника, онъ пошелъ было въ кухню закусить — и тутъ его встрѣтила съ распростертыми объятіями кухарка, жена его эфесскаго двойника (3 смѣшеніе). Такой сцены у Плавта нигдѣ нѣтъ; это — карикатура на сцену Адріаны съ Антифоломъ, совершенно въ духѣ клоунскаго остроумія англійской драмы (такъ же, напр. въ «Фаустѣ» Марло трагическій актъ героя этой драмы карикируется coo твѣтств e ннымъ дѣйствiемъ клоуна). Дроміонъ приходитъ въ ужасъ при мысли, что онъ можетъ оказаться мужемъ этого «глобуса сала»; этотъ ужасъ, однако, не мѣшаетъ ему дать то подробное географическое описаніе этого глобуса, о которомъ рѣчь была выше въ главѣ VI. Все же дѣло имѣетъ и серьезную сторону: оба сиракузянина все болѣе и болѣ e убѣждаются, что ихъ окружаетъ нечистая сила. Спеціально жирная кухарка — несомнѣнно вѣдьма; Дроміонъ увѣренъ, что только его истинная вѣра спасла его отъ участи быть превращеннымъ въ куцую собаку, чтобъ вертѣть жаркое****). Антифолъ посылаетъ его въ гавань справиться, нѣтъ ли тамъ корабля, съ которымъ они могли бы уѣхать, и рѣшаетъ дожидаться его на рынкѣ. Даже къ Люціанѣ онъ сталъ относиться подозрительно; кто знаетъ, не волшебница ли она. Что же касается Адріаны, зовущей его своимъ мужемъ, то «его душа содрогается при мысли, что она могла бы быть его женой» — при чемъ безсознательно сказывается естественное отношеніе къ той, которая была женой его брата.
Но на пути къ рынку Антифолу предстоитъ новое приключеніе: его встрѣчаетъ Анджело, извиняется, что не могъ поспѣть къ обѣду (4 смѣшеніе) и вручаетъ ему золотую цѣпочку; Антифолъ не понимаетъ его рѣчей, но отъ цѣпочки не отказывается — какъ видно, онъ унаслѣдовалъ комическую безцеремонность своего плавтовскаго образца, не вполнѣ идущую къ его прочему джентльменскому характеру. А теперь его единственная мысль — поскорѣй убѣжать вмѣстѣ съ неожиданной добычей. Онъ уходитъ; занавѣсъ опускается.
XI.
правитьЧетвертое дѣйствіе начинается передъ домомъ той дѣвицы, у которой Антифолъ Эфесскій обѣдалъ. Бѣдный Анджело въ затруднительномъ положеніи: его хотятъ арестовать за долги, кредиторъ за нимъ пришелъ и предупредительно привелъ съ собою пристава. Его единственная надежда — Антифолъ Эфесскій, который долженъ ему уплатить крупную сумму за цѣпочку. — Какъ разъ въ это время Антифолъ Эфесскій, которому надоѣло дожидаться Анджело, выходитъ изъ дома куртизанки, чтобы отправиться къ нему; своего Дроміона онъ посылаетъ тѣмъ временемъ за плеткой, «чтобы раздѣлить ее между его женой и ея союзниками», и тотъ уходитъ. Происходитъ встрѣча между Анджело и Антифоломъ; тотъ требуетъ денегъ за цѣпочку, этотъ — самой цѣпочки, которой онъ не получалъ (3 недоразумѣнie); дѣло кончается тѣмъ, что Анджело приказываетъ приставу арестовать Антифола. Въ эту минуту прибѣгаетъ Дроміонъ Сиракузскій съ радостнымъ извѣстіемъ, что черезъ несколько минуть корабль отходитъ въ Эпидамнъ (5 смѣшеніе). Антифолъ Эфесскій ничего не понимаетъ, но ему не до споровъ; онъ посылаетъ Дроміона Сиракузскаго домой къ женѣ за суммой денегъ, чтобы избавиться отъ тюрьмы; тотъ повинуется, какъ ему ни страшно при мысли о жирной кухаркѣ. Такъ то оба Дроміона очутились у Антифола Эфесскаго на посылкахъ; путаница все ростетъ и ростетъ.
Дѣйствіе переносится опять въ домъ Антифола Эфесскаго; разсказъ Люціаны о признаніи гостя еще болѣе растравляетъ рану Адріаны — она гнѣвается на невѣрнаго мужа, гнѣвается даже на преданную сестру. Разговоръ прерывается приходомъ Дроміона Сиракузскаго; пришелъ же онъ за деньгами, чтобы выкупить своего мнимаго хозяина. Ревнивые разспросы Адріаны онъ прекращаетъ новымъ кводлибетомъ о задолженности времени и, получивъ деньги, уходить отыскивать арестованнаго. На пути вь тюрьму онъ встрѣчаетъ своего настоящаго хозяина, съ нетерпѣніемъ ждущаго извѣстія о кораблѣ, чтобы поскорѣе оставить заколдованный городъ; тотъ не понимаетъ его рѣчей о приставѣ, арестѣ и деньгахъ (4 недо разумѣніе), но главное — это то, что есть готовый къ отплытію корабль. Итакъ, поскорѣе въ гавань съ добычей. Но ихъ задерживаетъ куртизанка: она признаетъ Антифола (6 смѣшеніе), признаетъ цѣпочку на немъ; которую онъ ей будто бы обѣщалъ… Нѣтъ сомнѣнья, это самъ дьяволъ. Куртизанка обижена: оказывается, что Антифолъ Эфесскій за обѣдомъ взялъ у нея дорогое кольцо; итакъ, пропало и кольцо, и цѣпочка. Она приходитъ къ убѣжденію, что Антифолъ сошелъ съ ума, и идеть сообщить объ этомъ его женѣ, чтобы вернуть себѣ, если возможно, взятое у нея кольцо.
Нетрудно замѣтить, что этотъ «мотивъ кольца», соотвѣтствуетъ «мотиву запястья» у Плавта, но введенъ онъ очень неудачно. У Плавта, гетера Эротія отъ себя даетъ запястье мнимому Менехму, чтобы онъ велѣлъ его починить (конечно, на свой счетъ); но съ какой стати Антифолъ Эфесскій береть у куртизанки ея кольцо, такъ и остается невыясненнымъ. Шекспиру этотъ мотивъ былъ нуженъ ради дальнѣйшаго: именно забота о кольцѣ заставляетъ куртизанку, распространить молву о мнимомъ сумасшествіи Антифола; онъ поступилъ, слѣдовательно, въ данномъ случаѣ такъ же, какъ выше съ мотивомъ одинаковыхъ именъ (см. гл. VII, прим.): воспользовался готовымъ мотивомъ своего предшественника, но не позаботился о томъ, чтобы надлежащимъ образомъ его обосновать въ соотвѣтствіи съ измѣненной обстановкой.
Что касается самой куртизанки, то это одна изъ самыхъ безцвѣтныхъ фигуръ всей драмы. Очевидно, поэтъ находился по отношенію къ ней въ неловкомъ положеніи. Съ одной стороны въ его палитрѣ на хватало красокъ для изображены изящныхъ прелестницъ античнаго м ipa, не хватало потому, что ими его не снабжала тогдашняя англійская дѣйствительность; съ другой стороны, онъ сознавалъ, что фигура вродѣ подруги Джона Фальстафа и прочихъ безстыдницъ, которыми изобиловали тогда и театръ и жизнь, совсѣмъ не годится въ преемницы красавицѣ Эротіи. Ея роль въ фабулѣ онъ и безъ того сократилъ, выдвинувъ на ея мѣсто Адріану; сдѣлавъ изъ нея, такимъ образомъ, фигуру третьяго разряда, онъ и не приложилъ особаго старанія къ ея характеристикѣ.
Что касается Антифола Эфесскаго, то мы по его послѣднимъ словамъ представляемъ себѣ его въ тюрьмѣ; кь нашему удивленію, онъ оказывается на улицѣ, въ сопровожденіи пристава; какъ это случилось, такъ и остается невыясненнымъ. На встрѣчу ему попадается Дроміонъ Эфесскій съ купленной плеткой. Гдѣ же деньги? О деньгахъ онъ ничего не знаетъ (5 недоразумѣніе). Антифолъ въ сердцахъ его бьетъ; его злоба является лишнимъ доказательствомъ его помѣшательства въ глазахъ его жены, которая, извѣщенная куртизанкой, успѣла сбегать за докторомъ Пинчемъ, «школьнымъ учителемъ и заклинателемъ», и теперь, въ сопровожденіи какъ его, такъ и своей сестры и куртизанки, идетъ отыскивать своего мужа по городу. При видѣ жены бѣшенство Антифола усиливается: вотъ, значить, въ какомъ обществѣ она обѣдала, въ то время, какъ онъ, хозяинъ, былъ прогнанъ (6 недоразумѣніе). Но докторъ привелъ съ собой своихъ ассистентовъ, крѣпкихъ людей: они схватываютъ Антифола, да заодно и Дроміона, который тоже какъ будто не въ своемъ умѣ, вяжутъ ихъ и уводятъ домой. На сценѣ остаются Люціана, A дріана и куртизанка; вдругъ появляются Антифолъ Сиракузскій со своимъ Дроміономъ — повидимому на пути въ гавань; увидѣвъ всѣхъ трехъ «волшебницъ» вмѣстѣ, онъ обнажаетъ свой мечъ; тѣ думаютъ, что это сумасшедшіе освободились (7 смѣшеніе), и спасаются бѣгствомъ. Слава Богу, вѣдьмы боятся меча! Сиракузяне могутъ безпрепятственно продолжать свой путь въ гавань. Этимъ кончается четвертое дѣйствіе.
Въ его путаницѣ почти что пропадаетъ фигура доктора Пинча; а это жаль, — если уже Плавтовскій врачъ былъ очень благодарнымъ типомъ, то это слѣдуетъ тѣмъ болѣе сказать о Шекспировскомъ педагогѣ-заклинателѣ: роль такихъ субъектовъ въ тогдашней жизни, уваженіе, съ которымъ къ нимъ относились женщины, и презрѣніе, которое они встрѣчали среди мужчинъ, изображены поэтомъ въ немногихъ, но яркихъ штрихахъ. — Странной можетъ показаться роль куртизанки: несмотря на свое ремесло, она свободно навѣщаетъ почтенную матрону Адріану, и та показывается съ нею на улицахъ и допускаетъ къ ней даже свою дѣвственную сестру. Но эта странность смягчается именно безцвѣтностью этой куртизанки. У Плавта самозваннымъ посредникомъ между Менехмомъ и его женой былъ паразитъ Щетка — здѣсь его роль устранена и передана отчасти ювелиру Анджело, отчасти именно нашей куртизанкѣ.
XII.
правитьСиракузянамъ не удается достигнуть гавани безъ приключеній: еще въ г o родѣ, передъ монастыремъ, съ ними встрѣчаются Анджело и его кредиторъ. Завидѣвъ на немъ цѣпочку, они обращаются къ нему съ упреками по поводу его неблагороднаго поведенія (8 смѣшеніе); дѣло доходитъ до рѣзкостей, Антифолъ и кредиторъ обнажаютъ свои мечи. Какъ разъ вовремя подоспѣваютъ Адріана и Люціана съ провожатыми: «вотъ они, вяжите ихъ!» (9 смѣшеніе); видя себя окруженными, они спасаются въ монастырь. Но Адріана не намѣрена оставить своего больного мужа подъ чужой опекой; она шумитъ; изъ монастыря появляется игуменья. Она разспрашиваетъ Адріану о причинѣ всей тревоги; тутъ происходитъ та мастерская сцена признанія, о которой рѣчь была выше (гл. VIII). Вообще мы чувствуемъ, что теперь комедія кончается; съ появленіемъ игуменьи воцаряется серьезное, торжественное настроеніе. Адріанѣ она отказываетъ наотрѣзъ; она сама хочетъ, съ помощью лекарствъ и молитвъ, вернуть Антифолу его потерянный разсудокъ. Съ этими словами она уходитъ — и мы знаемъ, что будетъ дальше: она вѣдъ — Эмилія, мать Антифола, ей нетрудно будетъ, въ разговорѣ съ ищущимъ брата сыномъ, раскрыть всю тайну.
Адріана въ отчаяніи; сестра совѣтуетъ ей обратиться съ жалобой къ герцогу. Кстати, его какъ разъ теперь увидятъ въ этихъ мѣстахъ, такъ какъ въ его присутствіи должна совершиться казнь Эгеона. И онъ приходить — за нимъ свита, Эгеонъ и палачъ. Адріана бросается передъ нимъ на колѣни и требуетъ защиты отъ своеволія игуменьи. Герцогъ удивленъ; своеволія игуменьи, этой святой женщины? Но онъ самъ женилъ Антифола на Адріанѣ; онъ велитъ игуменьѣ явиться. Пока за ней идутъ, на сцену врываются Антифолъ Эфесскій со своимъ Дроміономъ; имъ удалось освободиться, и онъ теперь самъ обращается къ герцогу съ жалобой на свою жену. Пока онъ разсказываетъ и всѣ удивляются его разсказу, въ него всматривается осужденный Эгеонъ: онъ не сомнѣвается, что передъ нимъ его сынъ, тотъ сынъ, съ которымъ онъ простился въ Сиракузахъ шесть лѣтъ томуназадъ (10 смѣшеніе). Но Антифолъ его не узнаетъ, да и герцогь знаетъ, что его спаситель двадцать лѣтъ жиль безвыѣздн о въ Эфесѣ; путаница достигаетъ своихъ послѣднихъ предѣловъ. Къ счастью, является игуменья, съ ней Антифолъ и Дроміонъ Сиракузскіе; благодаря ей недоразумѣніе разъясняется, Эгеонъ находить неожиданно и жену, и обоихъ сыновей. Конечно, о казни и рѣчи болѣе нѣтъ; игуменья всѣхъ, не исключая и куртизанки, приглашаетъ въ монастырь на пиръ. Послѣдними уходятъ оба Дроміона; сиракузскому страшновато при мысли, что та «жирная подруга» будетъ всетаки его, если не женой, то невѣсткой; но мы можемъ его утѣшить предсказаніемъ, что онъ найдетъ себѣ лучшую подругу въ лице той рѣзвой служаночки, съ которой онъ тогда вмѣстѣ отгонялъ хозяина отъ его дома. А пока у нихъ возникаетъ споръ о старшинствѣ: кому первому войти въ монастырь? Но сиракузянинъ быстро его рѣшаетъ: не другъ за другомъ, а вмѣстѣ. Этимъ чисто клоунскимъ выходомъ кончается комедія.
XIII.
править«Комедія ошибокъ» не принадлежитъ къ тѣмъ драмамъ, которыя сделали безсмертнымъ Шекспира; скорѣе можно сказать наоборотъ, что имя Шекспира ей обезпечило ту извѣстность, которой она пользуется въ наши дни. Извѣстность эта, впрочемъ, не очень велика; на сценѣ она появляется. рѣдко, чему виною, впрочемъ, затруднительность ея постановки — не легко найти две пары двойниковъ-актеровъ для ролей обоихъ Антифоловъ и обоихъ Дроміоновъ. Но помимо того и основной мотивъ комедіи не внушаетъ особаго интереса въ наши времена, когда главной задачей поэта считается психологическій анализъ характеровъ и положеній; не даромъ такой опытный директоръ, какъ Лаубе, отзывался пренебрежительно о «старомъ, негодномъ мотивѣ смѣшеній и недоразумѣній».
Но если наша комедія и не можетъ, подобно Гамлету и Лиру, считаться непремѣнной, составной частью современнаго репертуара, то ея литературно-историческое значеніе тѣмъ не менѣ e остается очень крупнымъ. Поэтъ сдѣлалъ въ ней попытку обновить пьесу, написанную болѣе чѣмъ за полтора тысячелѣтія до его времени, и не только обновить, но и облагородить, поднявъ ее изъ области комедіи типовъ въ область серьезной комедіи характеровъ.
Обыкновенно критики, проводя параллель между «Менехмами» и «Комедіей ошибокъ», отдаютъ пальму первенства послѣдней. И дѣйствительно, Адріана несомнѣнно серьезнѣй сварливой матроны Плавта; Антифолъ Эфесскій не допускаетъ такой вульгарности, какъ похищеніе жениной накидки; трогательный образъ Люціаны отсутствуетъ у римскаго комика, какъ равно и величественная фигура игуменьи; нашлись даже любители длинныхъ рѣчей стараго Эгеона. Правда, съ другой стороны, что споръ между Плавтомъ и Шекспиромъ ведется передъ судомъ новѣйшей критики при очень невыгодныхъ для перваго условiяхъ: критикъ рѣдко бываетъ настолько знакомъ съ латинскимъ языкомъ и съ античной жизнью, чтобы оцѣнить прелесть Плавтова діалога и жизненность его фигуръ и мотивовъ. Со всѣмъ тѣмъ, правильное сужденіе о сравнительномъ достоинствѣ обѣихъ пьесъ будетъ, думается мнѣ, слѣдующее: англійскій поэтъ несомнѣнно ввелъ частичныя улучшенія въ античную фабулу, но этимъ самымъ онъ ее испортилъ какъ цѣлое. Плавтъ — или, вѣрнѣе, его греческій предшественникъ — отлично сдѣлалъ, что не стремился къ особенной серьезности характеровъ, а удовольствовался однѣми типическими масками своего времени; несерьезность фигуръ, совершенно гармонируя съ несерьезностью самой фабулы, даетъ вполнѣ единое, законченное цѣлое; какъ зритель такъ и читатель остается вполне удовлетвореннымъ забавной пьесой, не возбуждавшей въ немъ никакихъ ожиданій, которыя бы превосходили ея силы. У Шекспира мы имѣемъ не то; независимо отъ вопроса, насколько ему удалось облагороженіе его фигуръ — причемъ я прошу припомнить сказанное выше (гл. VIII) объ Адріанѣ, — мы можемъ сказать, что самое стремленіе ихъ облагородить поднимаетъ комедію на такую высоту, на которой основной мотивъ смѣшенія представляется уже несоотвѣтствующимъ всей обстановкѣ. Съ самаго начала трагическая — или, если угодно, мелодраматическая фигура осужденнаго Эгеона не даетъ возникнуть тому веселому, беззаботному настроенію, при которомъ только и возможенъ интересъ къ такимъ сюжетамъ, какъ сюжетъ «Менехмовъ»*****).
- ) Замѣчу кстати, что варіантъ surreptus : sereptus скорѣе говоритъ въ пользу предположенія, что Шекспиръ видѣлъ драму Плавта на сценѣ; дѣйствительно, въ англійскомъ произношеніи оба эти слова совпадаютъ. Латинскаго слова sereptus нѣтъ, но оно образовано совершенно правильно (ср. selectus, seductus) и самая вольность этого словообразованія указываетъ на нѣкоторое знакомство его автора съ латинскимъ языкомъ.
- ) Итакъ, Шекспиръ удержалъ фикцію Плавта, согласно которой первоначальному Сосиклу послѣ исчезновенія его брата Менехма было дано его имя — она была для него такъ же необходима какъ и для римскаго поэта. Но насколько это переименованіе естественно тамъ, гдѣ оно производится Менехмомъ — дѣдомъ обоихъ мальчиковъ (правда, критики Шекспира оспариваютъ эту естественность, но они дѣлаютъ это исключительно вслѣдствіе своего незнакомства съ условіями античной жизни), на столько оно непонятно у Шекспира, тѣмъ болѣе по отношенію къ слугѣ. Поэтъ тутъ просто допустилъ насиліе надъ фабулой, чтобы создать ту обстановку, которая ему была нужна.
- ) Его открылъ Вислиценусъ въ статьѣ, напечатанной въ 1874 г. въ журналѣ «Lіtteratur» и повторенной съ дополненіями въ XIV томѣ «Jahrbuch der deutschen Shakespeare Gesellshaft». Зато его сближенія нѣкоторыхъ мотивовъ нашей комедіи съ «Перикломъ» я считаю неубѣдительными; еще менѣе серьезными показались мнѣ теоріи другихъ критиковъ о мнимыхъ источникахъ Шекспира въ нашей комедіи.
- ) Это превращеніе осуществилъ Гейне въ самой забавной сценѣ своего «Атта Тролля»
- ) Объ анахронизмахъ и другихъ несообразностяхъ комедіи см. въ примѣчаніяхъ. С. В.