Эдгаръ По
правитьКолодецъ и маятникъ
правитьСобраніе сочиненій Эдгара По въ переводѣ съ англійскаго К. Д. Бальмонта
Томъ второй. Разсказы, статьи, отрывки, афоризмы.
М., Книгоиздательство «Скорпіонъ», 1906
Sanguinis innocui, non satiata, aluit.
Sospite nunc patria, fracto nunc funeris antro,
[Четверостишіе, составленное для надписи на воротахъ рынка, который предполагался, соорудить на мѣстѣ Якобинскаго клуба въ Парижѣ].
- ) Нечестивая толпа мучителей, неудовлетворенная, утоляла здѣсь долговременную фанатическую жажду невинной крови. Ныне же при благоденствіи отечества, нынѣ по разрушеніи пещеры погребенія, жизнь и спасеніе отверсты тамъ, гдѣ была зловѣщая смерть.
Я былъ боленъ, боленъ смертельно, благодаря этимъ долгимъ невыносимымъ мукамъ, и когда, наконецъ, они сняли съ меня оковы, и позволили мнѣ сидѣть, я почувствовалъ, что лишаюсь сознанія. Приговоръ, страшный смертный приговоръ, это были послѣднія слова, которыя съ полной отчетливостью достигли до моего слуха. Потомъ звуки инквизиторскихъ голосовъ какъ бы слились въ одинъ неопредѣленный гулъ, раздававшійся точно во снѣ. Онъ пробудилъ въ моей душѣ представленіе о круговращеніи, быть-можетъ, потому, что въ воображеніи моемъ онъ сочетался съ глухимъ рокотомъ мельничнаго колеса. Это ощущеніе продолжалось лишь нѣсколько мгновеній, и вотъ я больше не слыхалъ ничего. Но зато, я видѣлъ, и съ какою страшной преувеличенностью! Я видѣлъ губы судей, облеченныхъ въ черныя одѣянія. Эти губы показались мнѣ бѣлыми — бѣлѣе, чѣмъ листъ бумаги, на которомъ я сейчасъ пишу, — и тонкими, тонкими до забавности: въ нихъ было напряженное выраженіе суровости, непреклонной рѣшительности, и мрачнаго презрѣнія къ человѣческимь пыткамъ. Я видѣлъ, что приговоръ, который былъ для меня роковымъ, еще исходитъ изъ этихъ губъ. Я видѣлъ, какъ они исказились, произнося смертельныя слова. Я видѣлъ, какъ они измѣнялись, выговаривая по слогамъ мое имя, и мени охватилъ трепетъ, потому что звука не было слышно. Опьяненный ужасомъ, я видѣлъ, кромѣ того, въ теченіи нѣсколькихъ мгновеній, легкя, едва замѣтныя колебанія черной обивки, окутывавшей стѣны зала; и потомъ мой взглядъ былъ привлеченъ семью высокими свѣчами, стоявшими на столѣ. Сперва они казались мнѣ милосердными. Они представились мнѣ бѣлыми стройными ангелами, которыя должны были принести мнѣ спасеніе; но тотчасъ же моей душой овладѣвало чуветво смертельнаго отвращенія, и я затрепеталь всѣми фибрами моего существа, какъ бы прикоснувшись къ проволокѣ гальванической баттареи, и ангелы сдѣлались безсмысленными призраками, съ головами изъ пламени, и я увидѣлъ, что отъ нихъ мнѣ нечего ждать. И тогда въ мое воображеніе, подобно богатой музыкальной нотѣ, прокралась мысль о томъ, какъ, должно-быть, сладко отдохнуть въ могилѣ. Эта мысль овладѣла мною незамѣтно, и, повидимому, прошло много времени, прежде чѣмъ я вполнѣ оцѣнилъ ен, но именно тогда, когда, духъ мой, наконецъ, началъ достодолжнымъ образомъ ощущать и лелѣять ее, лица судей, какъ бы волшебствомъ, исчезли передо мной; высокія свѣчи превратились въ ничто; ихъ пламя погасло совершенно: нахлынула черная тьма; всѣ ощущенія, какъ показалось мнѣ, поглощались быстрымъ бѣшенымъ нисхожденіемъ, точно душа опускалась въ Аидъ. Затѣмъ молчаніе, тишина, и ночь стали моой вселенной.
Я лишился чувствъ; однако же, я не могу сказать, чтобы всякая сознательность была утрачена. Что именно осталось, я не буду пытаться опредѣлить, не рѣшусь даже описывать; но не все было утрачено. Въ самомъ глубокомъ снѣ не все утрачивается! Въ состояніи бреда — не все! Въ обморокѣ — не все! Въ смерти — не все! даже въ могилѣ не все утрачивается! Иначе нѣтъ безсмертія для человѣка. Пробуждаясь отъ самаго глубокаго сна, мы порываемь тонкую, какъ паутина, ткань какого-mo сна. И секунду спустя (настолько, быть-можетъ, воздушна была эта ткань) мы уже не понмимъ того, что намъ снилось. Когда мы возвращаемся къ жизни послѣ обморока, въ нашихъ ощущеніяхъ есть двѣ ступени; во-первыхъ, ощущеніе умственнаго или духовнаго существованія: во вторыхъ, ощущеніе существованія тѣлеснаго. Весьма вѣроятно, что, если бы, достигнувъ второй ступени, мы могли вызвать въ нашей памяти впечатлѣнія первой, мы нашли бы эти впечатлѣнія краснорѣчиво переполненными воспоминаніями о безднѣ, находящейся по ту сторону нашего бытія. И эта бездна — что она такое? Какимъ образомъ, въ концѣ концовъ, можемъ мы отличить ея тѣни отъ тѣней могильныхъ? Но, если впечатлѣнія того, что я назвалъ первой ступенью, не могутъ быть возсозданы въ памяти произвольно, не приходятъ ли они къ намъ послѣ долгаго промежутка сами собою, между тѣмъ какъ мы удивляемся, откуда они пришли? Кто никогда не лишался чувствъ, тотъ не принадлежитъ къ числу людей, которые видятъ въ пылающихъ угляхъ странные чертоги и безумно-знакомыя лица; онъ не видитъ, какъ въ воздухѣ витаютъ печальныя видѣнія, которыя зримы лишь немногимъ; онъ не будетъ размышлять подолгу объ ароматѣ какого-нибудь новаго цвѣтка; его умъ не будетъ завороженъ особеннымъ значеніемъ какого-нибудь музыкальнаго ритма, который раньше никогда не привлекалъ его вниманія.
Среди неоднократныхъ и тщательныхъ попытокъ вспомнить о томъ, что было, среди упорныхъ стараній уловить какой-нибудь лучъ, который озарилъ бы кажущееся небытіе, охватившее мою душу, были мгновенья, когда мнѣ казалось, что попытки мои увѣнчаются успѣхомъ; были краткіе, очень краткіе, промежутки, когда силой заклинанія я вызывалъ въ своей душѣ воспоминанья, и разсудокъ мой, бывшій трезвымъ въ этотъ второй періодъ, могъ отнести ихъ только къ періоду кажущейся безсознательности. Эти неясныя тѣни, выросшія въ моей памяти, заставляютъ меня смутно припомнить о высокихъ фигурахъ, которыя подняли меня и молчаливо понесли внизъ — все ниже — все ниже — пока наконецъ мною не овладѣло отвратительное головокруженіе, при одной только мысли о безконечномъ нисхожденіи. Эти неясныя тѣни говорятъ также о смутномъ ужасѣ, охватившемъ мое сердце, благодаря тому, что это сердце было такъ неестественно спокойно. Затѣмъ слѣдуетъ чувство внезапной неподвижности, оцѣпеннившей все кругомъ; какъ будто бы тѣ призраки, которые несли меня (чудовищный кортэжъ!), въ своемъ нисхожденіи, вышли за границы безграничнаго, и стали, побѣжденные трудностью своей задачи. Затѣмъ я припоминаю ощущеніе чего то плоскаго и сырого; и послѣ этого все дѣлается безуміемъ — безуміемъ памяти, бьющейся въ запретномъ. Совершенно внезапно въ душу мою опять проникли ощущенія звука и движенія — это бѣшено билось мое сердце, и слухъ воспринималъ звукъ его біенія. Потомъ слѣдуетъ промежутокъ, впечатлѣніе котораго совершенно стерлось. Потомъ опять звукъ, и движеніе, и прикосновеніе къ чему-то, и ощущеніе трепета, захватывающее меня всецѣло. Потомъ сознаніе, что я живъ, безъ всякой мысли — состояніе, продолжавшееся долго. Потомъ, совершенно внезапно, мысль, и паническій ужасъ, и самая настойчивая попытка понять, въ какомъ положеніи я нахожусь. Потомъ страстное желаніе ничего не ощущать. Потомъ быстрое возрожденіе души, и попытка, удавшаяся, сдѣлать какое-нибудь движеніе. И вотъ у меня встаетъ ясное воспоминаніе о допросѣ, о судьяхъ, о черной стѣнной обивкѣ, о приговорѣ, о недомоганіи, объ обморокѣ. Затѣмъ полное забвеніе всего, что было дальше; объ этомъ мнѣ удалось вспомнить позднѣе, лишь смутно и съ помощью самыхъ упорныхъ попытокъ.
До сихъ поръ я не открывалъ глазъ. Я чувствовалъ, что лежу на спинѣ, безъ оковъ. Я протянулъ свою руку, и она тяжело упала на что-то сырое и твердое. Въ такомъ положеніи я держалъ ее нѣсколько долгихъ минутъ, стараясь въ то же время понять, гдѣ я и что же со мною произошло. Мнѣ очень хотѣлось открыть глаза, но я не смѣлъ. Я боялся перваго взгляда на окружающіе предметы. Не то меня пугало, что я могу увидѣть что-нибудь страшное, меня ужасала мысль, что я могу не увидать ничего, наконецъ, съ безумнымъ отчаяніемъ въ сердцѣ, я быстро открылъ глаза. Увы! мои худшія мысли оправдались. Вѣчная ночь окутывала меня своимъ мракомъ. Я почувствовалъ, что задыхаюсь. Непроницаемость мрака, казалось, давила и удушала меня. Воздухъ былъ невыносимо тяжелъ. Я все еще лежалъ неподвижно, и старался овладѣть своимъ разсудкомъ. Я припоминалъ пріемы, къ которымъ всегда прибѣгала Инквизиція, и, исхсдя отсюда, старался вывести заключеніе относительно моего настоящаго положенія. Приговоръ былъ произнесенъ, и мнѣ представлялосъ, что съ тѣхъ поръ прошелъ очень большой промежутокъ времени. Однако ни на одно мгновеніе у меня не появилось мысли, что я дѣйствительно мертвъ. Подобная догадка, несмотря на то, что мы читаемъ объ этомъ въ романахъ, совершенно несовмѣстима съ реальнымъ существованіемъ; — но гдѣ я былъ и что было со мной? Приговоренные къ смерти, какъ я зналъ, погибали обыкновенно на auto-da-fes, и одинъ изъ осужденныхъ былъ сожженъ какъ разъ въ ту ночь, когда мнѣ былъ объявленъ приговоръ. Не былъ ли я снова брошенъ въ тюрьму для того, чтобы дождаться слѣдующей казни, которая должна была послѣдовать не ранѣе, какъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ? Я видѣлъ ясно, что этого не могло быть. Жнртвы претерпевали немедленную кару. Кромѣ того, въ моей тюрьмѣ, какъ и вездѣ въ Толедо въ камерахъ для осужденныхъ, былъ каменный полъ, и въ свѣтѣ не было совершенно отказано.
Страшная мысль внезапно охватила меня, кровь отхлынула къ сердцу, и на нѣкоторое время я опять погрузился въ безчувственность. Придя въ себя, я тотчасъ же вскочилъ на ноги, судорожно трепеща всѣмъ тѣломъ. Какъ сумасшедшій, я сталъ махать руками надъ собой и вокругъ себя, по всѣмъ направленіямъ. Я не ощущалъ ничего; но меня ужасала мысль сдѣлать хотя бы шагъ, я боялся встрѣтить стѣны гробницы. Я весь покрылся потомъ, онъ висѣлъ у меня на лбу крупными холодными каплями. Наконецъ пытка неизвѣстности сдѣлалась невыносимой, и я сдѣлалъ осторожное движеніе впередъ, широко раскрывъ руки, и съ напряженіемъ выкатывая глаза, въ надеждѣ уловить хотя бы слабый проблескъ свѣта. Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, но кругомъ была только пустота и тьма. Я вздохнулъ свободнѣе. Повидимому, было несомнѣнно, что меня, по крайней мѣрѣ, не ожидала участь самая ужасная.
И въ то время какъ я продолжалъ осторожно ступать впередъ, на меня нахлынули безпорядочной толпой воспоминанія, множество смутныхъ разсказовъ объ ужасахъ, совершающихся въ Толедо. О здѣшнихъ темницахъ разсказывались необыкновенныя вещи — я всегда считалъ ихъ выдумками — вещи настолько странныя и страшныя, что ихъ можно повторять только шопотомъ. Было ли мнѣ суждено погибнуть отъ голода въ этомъ черномъ подземелти или, быть-можетъ, меня ожидала участь еще болѣе страшная? Я слишкомъ хорошо зналъ характеръ моихъ судей, чтобы сомнѣваться, что въ результатѣ должна была явиться смерть, и смерть — какъ нѣчто изысканное по своей жестокости. Единственно, что меня занимало или мучило — это мысль, въ какой формѣ придетъ смерть, и когда.
Мои протянутыя руки наткнулись, наконецъ, на какое-то твердое препятствіе. Это была стѣна, повидимому, каменная — очень гладкая, скользкая, и холодная. Я пошелъ вдоль ея, ступая съ крайней осторожностью, внушенной мнѣ старинными разсказами. Однако, этотъ пріемъ не доставилъ мнѣ никакой возможности изслѣдовать размѣры моей тюрьмы; я могъ обойти стѣну и вернуться къ мѣсту, откуда я пошелъ, не замѣчая этого, настолько однообразна была эта стѣна. Тогда я потянулся за ножомъ, который былъ у меня въ карманѣ, когда я былъ введенъ въ инквизиціонный залъ, но онъ исчезъ; платье было перемѣнено на халатъ изъ грубой саржи. У меня была мысль воткнуть лезвее въ какую-нибудь небольшую трещину и такимъ образомъ прочно установить исходную точку. Трудность, однако, была самая пустячная, хотя при разстройствѣ моей умственной дѣятельности она показалась мнѣ сначала непреоборимой. Я оторвалъ отъ халата часть обшивки, и положилъ этотъ кусокъ во всю длину къ стѣнѣ, подъ прямымъ угломъ. Идя наощупь и обходя тюрьму кругомъ, я не могъ не дойти до этого обрывка, совершивъ полный кругъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, я разсчитывалъ, но я не принялъ во вниманіе ни возможныхъ размѣровъ тюрьмы, ни собственной слабости. Почва была сырая и скользкая. Невѣрными шагами, я шелъ нѣкоторое время впередъ, потомъ споткнулся и упалъ. Крайнее утомленіе побудило меня остаться въ этомъ распростертомъ положеніи, и вскорѣ мною овладѣлъ сонъ.
Проснувшись и протянувъ свою руку впередъ, я нателъ около себя хлѣбъ и кружку съ водой. Я былъ слишкомъ истощенъ, чтобы размышлять, и съ жадностью принялся пить и ѣсть. Вскорѣ послѣ этого я опять принялся огибать тюрьму и съ большими трудностями пришелъ, наконецъ, къ куску саржи. До того мгновенія, какъ я упаль, я насчиталъ пятьдесятъ два шага, а послѣ того, какъ продолжилъ свое изслѣдованіе, мнѣ пришлось сдѣлать еще сорокъ восемь шаговъ, прежде чѣмъ я дошелъ до обрывка. Въ общемъ, значитъ, получилось сто шаговъ; и, допуская, что два шага составляютъ ярдъ, я предположилъ, что тюрьма простирается на пятьдесятъ ярдовъ въ своей окружности. Я натолкнулся, однако, на множество угловъ и такимъ образомъ не могъ узнать, какую форму имѣетъ сводъ, мнѣ показалось только, что это именно сводъ.
Мнѣ, конечно, мало было пользы дѣлать подобныя изысканія: никакой надежды, разумѣется, не могло быть съ этимъ связано, но смутное любопытство побуждало меня продолжать ихъ. Оставивъ стѣну, я рѣшился пересѣчь площадь тюрьмы. Сперва я ступалъ съ крайними предосторожностями, потому что, хотя полъ и былъ сдѣланъ, повидимому, изъ солиднаго матеріала, тѣмъ не менѣе, онь отличался предательской скользкостью. Потомъ, однако, я сталъ смѣлѣе, и уже ступалъ твердо, безъ колебаній, пытаясь пересѣчь тюрьму по прямой линіи, насколько это было для меня возможно. Я сдѣлалъ такимъ образомъ шаговъ десять-двѣнадцать, какъ вдругъ оставшаяся часть полуоборванной обшивки халата запуталась у меня между ногъ. Я наступилъ на нее и упалъ прямо лицомъ внизъ.
Въ замѣшательствѣ паденія я не могъ сразу замѣтить одного поразительнаго обстоятельства, которое, тѣмъ не менѣе, не замедлило привлечь мое вниманіе черезъ нѣсколько секундъ, пока я еще продолжалъ лежать распростертый во всю длину. Дѣло въ томъ, что мой подбородокъ находился на полу тюрьмы, но губы и верхяяя часть головы не прикасались ни къ чему, хотя, повидимому, они были на болѣе низкомъ уровнѣ, чѣмъ подбородокъ. Въ то же самое время мой лобъ, казалось, былъ окутанъ какимъ-то клейкимъ испареніемъ, и своеобразный запахъ гніющихъ грибковъ поразилъ мое обоняніе. Я протянулъ передъ собою руку, и содрогнулся, увидя, что упалъ на самомъ краю круглаго колодца, размѣровъ котораго я, конечно, не могъ опредѣлить въ ту минуту. Ощупывая каменную кладку надъ самымъ краемъ, я смогъ оторвать небольшой обломокъ и бросилъ его въ пропасть. Въ теченіи нѣсколькихъ секундъ я вслушивался въ звуки камня, ударившагося о стѣну пропасти въ своемъ нисхожденіи; наконецъ, онъ мрачно булькнулъ въ воду, и этотъ звукъ былъ повторенъ громкимъ эхомъ. Въ тотъ же самый моментъ послышался другой звукъ, точно надо мной мгновенно открылась и закрылась дверь, между тѣмъ какъ слабый отблескъ свѣта быстро скользнулъ во тьмѣ и такъ же быстро исчезъ.
Я ясно увидѣлъ, какая участь была приготовлена для меня, и поздравилъ себя со счастливой случайностью, благодаря которой избѣжалъ ея. Еще шагъ, и меня не было-бы въ живыхъ; и эта смерть отличалась именно такимъ характеромъ, что я считалъ пумтой выдумкой, когда о ней говорилось въ разсказахъ, касавшихся Инквизиціи. Для жертвъ ея тиранніи была избираема смерть или съ самыми жестокими физическими муками, или съ самыми отвратительными нравственными ужасами. Мнѣ было предназначоно послѣднее. Благодаря долгимъ страданіямъ, нервы мои были напряжены до такой степени, что я содрогался при звукахъ собственнаго голоса, и сдѣлался субъектомъ во всѣхъ смыслахъ подходящимъ для ожидавшихъ меня пытокь.
Трепеща всѣмъ тѣломъ, я наощупь пошелъ назадъ къ стѣнѣ — рѣшаясь скорѣе умереть тамъ, нежели подвергаться опасности познакомиться съ ужасами колодцовъ, цѣлое множество которыхъ моя фантазія нарисовала мнѣ вокругъ меня въ разныхъ мѣстахъ тюрьмы. При другомъ состояніи разсудка я имѣлъ бы мужество окончить свои бѣды сразу, бросившись въ одну изъ пучинъ; но тогда я былъ самымъ жалкимъ изъ трусовъ. Я не могъ также забыть того, что читалъ объ этихъ колодцахъ — именно, что внезапная смерть не составляла задачи ихъ чудовищнаго устройства.
Душевное возбужденіе продержало меня въ состояніи бодрствованія въ теченіи долгихъ часовъ; но наконецъ я опять заснулъ. Проснувшись, я нашелъ около себя, какъ прежде, хлѣбъ и кружку съ водой. Меня мучила страшная жажда, и я выпилъ всю воду сразу. Она, должно-быть, была смѣшана съ какимъ-нибудь составомъ, потому что, едва я ее выпилъ, какъ мною овладѣла непобѣдимая сонливость. Я погрузился въ глубокій сонъ — въ сонъ, подобный смерти. Какъ долго онъ продолжался, я не могу, конечно, сказать; но, когда я опять раскрылъ глаза, окружающіе предметы были видимы. Благодаря странному сѣрнистому сіянію, происхожденіе котораго я сперва не могъ опредѣлить, я могъ видѣть размѣры и внѣшнія очертанія тюрьмы.
Я сильно ошибся касательно ея величины; вся окружность стѣнъ не превосходила двадцати пяти ярдовъ. Это обстоятельство на нѣсколько минутъ наполнило меня цѣлымъ множествомъ напрасныхъ тревогъ; поистинѣ напрасныхъ — ибо при страшныхъ обстоятельствахъ, подъ властью которыхъ я находился, могло-ли быть что-нибудь менѣе важное, нежели размѣръ моей тюрьмы? Но душа моя страннымъ образомъ услаждалась пустяками, и я ревностно пытаяся объяснить себѣ свою ошибку. Наконецъ, истина внезапно открылась мнѣ. Когда я въ первый разъ предпринялъ свои изслѣдованія, я насчиталъ пятьдесятъ два шага до того времени, какъ упалъ; я долженъ былъ тогда находитсья шага за два отъ куска саржи; въ дѣйствительности, я уже почти обошелъ весь сводъ. Потомъ я уснулъ, и, проснувшись, пошелъ назадъ по пройденному пути, и такимъ образомъ рѣшилъ, что окружность тюрьмы была вдвое болѣе противъ своихъ дѣйствительныхъ размѣровъ. Смутное состояніе моего разсудка помѣшало мнѣ замѣтить, что, когда я началъ свое изслѣдованіе, стѣна была у меня слѣва, а когда кончилъ, она была справа.
Я обманулся также и относительно формы тюрьмы. Ощупывая дорогу, я нашелъ много угловъ и отсюда выволъ представленіе о большой неправильности. Такъ велика власть полной темноты, когда она оказываетъ свое дѣиствіе на человѣка, пробуждающагося отъ летаргіи или отъ сна! Углы представляли изъ себя ничто иное, какъ нѣкоторыя небольшія пониженія уровня или ниши, находившіяся на неровныхъ промежуткахъ другъ отъ друга. Общая форма тюрьмы представляла изъ себя четыреугольникъ. То, что я счелъ каменной кладкой, оказалось желѣзомъ, или какимънибудь другимъ металломъ, это были огромные пласты, сшивки которыхъ, или смычки, обусловливали пониженіе уровня. Вмя поверхность этой металлической загородки была осквернена отвратительными гнусными эмблемами, изобрѣтеніями замогильныхъ монашескихъ суевѣрій. Фигуры угрожающихъ демоновъ, въ формѣ скелетовъ, и другіе образы, болѣе реальные въ своемъ ужасѣ, были всюду разбросаны по стѣнамъ, стѣны были изуродованы ими. Я замѣтилъ, что очертанія этихъ искаженныхъ призраковъ были довольно явственны, но что краски какъ будто были запятнаны дѣйствіемъ сырой атмосферы. Я могъ, кромѣ того, разсмотрѣть теперь и полъ, онъ былъ изъ камня. Въ самомъ центрѣ зіялъ круглый колодецъ, отъ пасти котораго я ускользнулъ; но во всей тюрьмѣ онъ былъ единственнымъ.
Все это я видѣлъ неясно и съ большими усиліями, потому что мое внѣшнее положеніе сильно измѣнилось за время сна. Я лежалъ теперь на спинѣ, во всю длину, на какомъ-то деревянномъ срубѣ. Самымъ тщательнымъ образомъ я былъ привязанъ къ нему ремнемъ, похожимъ на священническій поясъ. Проходя кругомъ, онъ облекалъ мои члены и все тѣло, оставляя на свободѣ только голову, а также лѣвую руку, настолько, что я при помощи долгихъ усилій могъ доставать пищу съ глинянаго блюда, стоявшаго около меня на полу. Къ своему ужасу я увидѣлъ, что кружка была отодвинута въ сторону. Я говорю — къ своемъ ужасу, потому что меня терзала невыносимая жажда. Однимъ изъ намѣреній моихъ мучителей было, очевидно, усилить эту жажду: пища, находившаяся на блюдѣ, была сильно просолена.
Устремивъ свои взоры кверху, я сталъ разсматривать потолокъ тюрьмы. Онъ простирался надо мною на высотѣ тридцати или сорока футовъ, и былъ по строенію похожъ на боковыя стѣны. Все мое вниманіе было приковано чрезвычайно странной фигурой, находившейся въ одномъ изъ его панно. Это была фигура Времени, какъ она обыкновенно изображается, съ той только разницей, что вмѣсто косы она держала орудіе, которое при бѣгломъ взглядѣ я счелъ нарисованнымъ изображеніемъ громаднаго маятника, въ родѣ тѣхъ, какіе мы видимъ на старинныхъ часахъ. Было, однако, нѣчто во внѣшнемъ видѣ этого снаряда, что меня заставило взглянуть на него пристальнѣе. Въ то время какъ я смотрѣлъ на маятникъ, устремляя взглядъ прямо надъ собою (ибо онъ находился, дѣйствительно, какъ разь надо мной), мнѣ почудилось, что онъ движется. Въ слѣдующее мгновеніе мое впечатлѣніе оправдалось. Онъ покачивался короткимъ размахомъ, и, конечно, медленно. Я слѣдилъ за нимъ въ теченіи нѣсколькихъ минутъ отчасти съ чувствомъ страха, но болѣе съ чувствомъ удивленія. Утомившись, наконецъ, я отвернулся, и обратилъ свой взглядъ на другіе предметы, находившіеся въ тюрьмѣ.
Легкій шумъ привлекъ мое вниманіе, и, посмотрѣвъ на полъ, я увидалъ нѣсколько огромныхъ крысъ. Они только что вышли изъ колодца, который былъ мнѣ виденъ справа. Въ то самое время, какъ я смотрѣлъ на нихъ, они поспѣшно выходили цѣлой стаей, и сверкали жадными глазами, привлеченныя запахомъ говядины. Мнѣ стоило большихъ усилій и большого вниманія, чтобы отогнать ихъ.
Прошло, вѣроятно, полчаса, а, быть-можетъ, и часъ, (я могъ только приблизительно судить о времени), прежде чѣмъ я опять устремилъ свой взглядъ вверхъ. То, что я увидѣлъ тогда, поразило и смутило меня. Размахъ маятника увеличился въ протяженіи приблизительно на ярдъ. Естественнымъ слѣдствіемъ этого была также большая скорость его движенія. Но что главнымъ образомъ исполнило меня безлокойствомъ, это мысль, что онъ замѣтно опускается. Я замѣтилъ теперь, нечего говорить съ какимъ ужасомъ, что нижняя его конечность представляла изъ себя полумѣсяцъ изъ блестящей стали, приблизктельно около фута въ длину отъ одного изогнутаго острія до другого; изогнутыя острія обращались вверхъ, а нижній край былъ, очевидно, остеръ какъ бритва. Какъ бритва, полумѣсяцъ представлялся также массивнымъ и тяжелымъ, причемъ онъ суживался, заостряясь вверхъ отъ выгнутаго края, и составляя вверху нѣчто солидное и широкое. Онъ былъ привѣшенъ на массивномъ бронзовомъ стержнѣ, и, разсѣкая воздухъ, издавалъ свистящій звукъ.
Я не могъ больше сомнѣваться относительно участи, которую приготовила для меня изысканная жестокость монаховъ. Агентамъ Инквизиціи сдѣлалось извѣстнымъ, что я увидѣлъ колодецъ — колодецъ, ужасы котораго были умышленно приготовлены для такого смѣлаго и мятежнаго еретика, — колодецъ являющшся первообразомъ ада, и фигурирующій въ смутныхъ легендахъ какъ Ultima Thule всѣхъ инквизиціонныхъ каръ. Паденія въ этотъ колодецъ я избѣжалъ, благодаря простой случайности, и я зналъ, что дѣлать изъ самыхъ пытокъ ловушку и неожиданность было одной изъ важныхъ задачъ при опредѣленіи всѣхъ этихъ загадочныхъ казней, совершавшихся въ тюрьмахъ. Разъ я самъ избѣжалъ колодца, въ дьявольскій планъ совсѣмъ не входило сошвырнуть меня туда, ибо такимъ образомъ (въ виду отсутствія выбора) меня ожидала иная смерть, болѣе кроткая! Болѣе кроткая! Я чуть не улыбнулся, несмотря на свои пытки, при мысли о такомъ примѣненіи этого слова.
Къ чему разсказывать о долгихъ, долгихъ часахъ ужаса болѣе чѣмъ смертельнаго, въ продолженіи которыхъ я считалъ стремительныя колебанія стали! Дюймъ за дюймомъ — линія за линіей — она опускалась еле замѣтно — и мгновенія казались мнѣ вѣками — она опускалась все ниже, все ниже и ниже! Шли дни — быть-можеть, прошло много дней — прежде чѣмь стальное остріе стало качаться надо мною настолько близко, что уже навѣвало на меня свое ѣдкое дыханіе. Рѣзкій запахъ стали поразилъ мое обонякіе. Я молился — я тѣснилъ небо мольбами: пусть бы она опускалась скорѣе. Мною овладѣло безумное бѣшенство, я старался изо всѣхъ силъ приподняться, чтобы подставить грудь кривизнѣ этой сабли. И потомъ, я внезапно упадалъ, совершенно спокойный, и лежалъ, и съ улыбкой смотрѣлъ на смерть въ одеждѣ изъ блёстокъ, какъ ребенокъ смотрить на какую-нибудь рѣдкостную игрушку.
Послѣдовалъ новый промежутокъ полнаго отсутствія чувствительности; онъ былъ недологъ, потому что, когда я опять вернулся къ жизни, въ нисхожденіи маятника не было замѣтнаго измѣненія. Но, быть можетъ, этотъ промежутокъ времени былъ и дологъ, вѣдь я зналъ, тамъ были демоны, они выслѣдили, что я лишился чувствъ; она могли задержать колебаніе маятника, для продленія услады. Кромѣ того, опомнившись, я почувствовалъ себя чрезвычайно слабымъ — о, невыразимо слабымъ и больнымъ, какъ будто я страдалъ отъ долгаго изнуренія. Однако, и среди пытокъ такой агоніи человѣческая природа требовала пищи. Съ тягостнымъ усиліемъ я протянулъ руку, насколько мнѣ позволяли мои оковы, и захватилъ объѣдки, оставшіеся мнѣ отъ крысъ. Едва я положилъ одинъ изъ кусковъ въ ротъ, какъ въ головѣ моей быстро мелькнула полуявственная мысль радости — надежды. Но на что мнѣ было надѣяться? Какъ я сказалъ, это была полуявственная мысль — у человѣка возникаетъ много мыслей, которымъ не суждено никогда быть законченными. Я почувствовалъ что-то радостное, что-то связанное съ надеждой; но я почувствовалъ также, что эта вспышка мысли, едва блеснувъ, угасла. Напрасно я старался возстановить ее — закончить. Долгія страданія почти совсѣмъ уничтожили самыя обыкновенныя способности разсудка. Я былъ слабоумнымъ — я былъ идіотомъ.
Колебаніе маятника совершалось въ плоскости, составлявшей прямой уголъ съ моимъ вытянутымъ въ длину тѣломъ. Я видѣлъ, что полумѣсяцъ должемъ былъ пересѣчь область моего сердца. Онъ долженъ былъ перетереть саржевый халатъ и снова вернуться и повторить свою операцію — и снова вернуться — и снова вернуться. Несмотря на страшно-широкій размахъ (футовъ тридцать или больше) и свистящую силу нисхожденія, которая могла бы разсѣчь даже эти желѣзныя стѣны, все, что могъ совершить качающійся маятникъ въ теченіи нѣсколькихъ минутъ — это перетереть мое платье; и дойдя до этой мысли, я остановился. Дальше я не смѣлъ идти въ своихъ размышленіяхъ. Вниманіе мое упорно медлило — какъ будто, остановившись на данной мысли, я могъ тѣмъ самымъ остановить нисхожденіе стали именно здѣсь. Я старался мысленно опредѣлить характеръ звука, который произведетъ полумѣсяцъ, разсѣкая мой халатъ — опредѣлить особенное напряженное впечатлѣніе, которое будетъ произведено на мои нервытреніемъ ткани. Я размышлялъ обо всѣхъ этихъ пустякахъ, пока они, наконецъ, не надоѣли мнѣ.
Ниже — все ниже сползалъ маятникъ. Я испытывалъ бѣшеное наслажденіе, видя контрастъ между медленностью его нисхожденія и быстротой бокового движенья. Вправо — влѣво — во всю ширину — съ крикомъ отверженнаго духа! Онъ пробирается къ моему сердцу крадущимися шагами тигра! Поперемѣнно я хототалъ и вылъ, по мѣрѣ того какъ надо мной брала перевѣсъ то одна, то другая мысль.
Ниже — неукоснительно, безостановочно ниже! Онъ содрогался на разстояніи трехъ дюймовъ отъ моей груди! Я метался съ бѣшенствомъ — съ яростью стараясь высвободить лѣвую руку. Она была свободна только отъ кисти до локтя. Я могъ протянуть ее настолько, чтобы съ большими усиліями дотянуться до блюда и положить кусокъ въ ротъ; только это было мнѣ даровано. Если бы я могъ разорвать оковы выше локтя, я схватилъ бы маятникъ, чтобы задержать его. Я могъ бы съ такимъ же успѣхомъ попытаться задержать лавину!
Ниже — неудержимо — все ниже и ниже! Я задыхался, я бился при каждомъ колебаніи. Я весь съеживался при каждомъ его взмахѣ. Глаза мои слѣдили за вращеніемъ вверхъ и внизъ, съ жадностью самаго безсмысленнаго отчаянія; когда маятникъ опускался внизъ, они сами собою закрывались, какъ бы объятые судорогой, хотя смерть должна была бы принести мнѣ облегченіе, о, какое несказанное! И между тѣмъ я трепеталъ каждымъ нервомъ при мысли о томъ, какого ничтожнаго приближенія этого орудія будетъ достаточно, чтобы сверкающая сталь вонзиласъ въ мою грудь. Это надежда заставляла мои нервы трепетать, понуждала мое тѣло съеживаться. Это была надежда — которая торжествуетъ и въ застѣнкѣ — шепчется съ приговореннымъ къ смерти даже въ тюрьмахъ Инквизиціи.
Я увидалъ, что десяти или двѣнадцати колебаній будетъ достаточно, чтобы сталь пришла въ непосредственное соприкосновеніе съ моимъ платьемъ, и какъ только я это замѣтилъ, мой умъ внезапно былъ охваченъ безутѣшнымъ спокойствіемъ отчаянія. Въ первый разъ, въ теченіи многихъ часовъ, или, быть-можетъ, дней я думалъ. Я понялъ теперь, что ремень или поясъ, связывавшій меня, былъ сплошнымъ. Я былъ опутанъ не отдѣльными узами. Первый ударъ полумѣсяца, подобнаго бритвѣ, долженъ былъ пройти поперекъ какой нибудь части ремня и раздѣлить его настолько, что я могъ съ помощью лѣвой руки распутать его и откинуть отъ тѣла. Но какъ въ этомъ случаѣ должна быть ужасна близость стали! Послѣдствіе самыхъ легкихъ усилій насколько смертоносно! И кромѣ того, допустимо ли, чтобы приспѣшники моихъ мучителей не предвидѣли такой возможности и не позаботились сами насчетъ ея? Было ли это вѣроятно, чтобы ремень пересѣкалъ мою грудь въ предѣлахъ колебанія маятника? Боясь, что моя слабая и, повидимому, послѣдняя надежда окажется напрасной, я приподнялъ голову, настолько, чтобы отчетливымъ образомъ осмотрѣть свою грудь. Ремень плотно облегалъ мои члены и тѣло по всѣмъ направленіямъ, исключая предѣловъ пути убійственнаго полумѣсяца.
Едва я откинулъ голову назадъ, на прежнее мѣсто, какъ въ умѣ моемъ что-то вспыхнуло, шевельнулось что-то неопредѣленное; мнѣ хотѣлось бы назвать это чувство половиннымъ безформеннымъ обрывкомъ той мысли объ освобожденіи, на которую я прежде указывалъ, и лишь половина которой промелькнула у меня въ душѣ своими неясными очертаніями, когда я поднесъ пищу къ пылающимъ губамъ. Теперь вся мысль была налицо — слабая, едва теплящаяся, едва уловимая, но все же цѣльная. Охваченный энергіей отчаянія, я тотчасъ же приступилъ къ ея исполненію.
Вотъ уже нѣсколько часовъ около низкаго сруба, на которомъ я лежалъ, суетились крысы — не суетились, а буквально кишѣли. Дикія, дерзкія, жадныя, они смотрѣли на меня блистающими красными глазами, какъ будто только ждали, когда я буду неподвиженъ, чтобы тотчасъ же сдѣлать меня своей добычей. «Къ какой пищѣ», подумалъ я, «привыкли они здѣсь, въ колодцѣ?»
Несмотря на всѣ мои старанія отогнать ихъ, они пожрали на блюдѣ почти всю пищу, и тамъ остались только объѣдки. Рука моя привыкла покачиваться вокругъ блюда, и въ концѣ концовъ это однообразное машинальное движеніе перестало оказывать на нихъ какое-нибудь дѣиствіе. Прожорливыя твари нерѣдко вонзали свои острые зубы въ мои пальцы. Оставшимися частицами маслянистаго и прянаго мяса я тщательно натеръ ремень вездѣ, гдѣ только могъ до него дотянуться; потомъ, приподнявъ свою руку отъ пола, я задержалъ дыханіе.
Въ первое мгновенье алчныя животныя были изумлены и устрашены перемѣной — испуганы прекращеніемъ движенія. Они бѣшено ринулись прочь; многія спрятались въ колодецъ. Но это продолжалось одинъ мигъ. Я не напрасно разсчитывадъ на ихъ прожорливость. Видя, что я быль неподвиженъ, двѣ-три крысы рискнули вскочить на срубъ и начали обнюхивать ремень. Это было какъ бы сигналомъ для всей стаи. Крысы бѣшено бросились впередъ, изъ колодца устремились новыя толпы. Они цѣплялись за срубъ, они взбирались на него, они сотнями бѣгали по моему тѣлу. Размѣренное движеніе маятника нимало ихъ не тревожило. Избѣгая его ударовъ, они ревностно занялись уничтоженіемъ ремня. Они лѣзли одна на другую, они кишѣли на мнѣ, собираясь все новыми грудами. Они судорожно ползали по моему горлу; ихъ холодныя губы встрѣчались съ моими; я наполовину задохся подъ этой живой кучей; грудь моя наполнилась отвращеніемъ, которому на свѣтѣ нѣтъ имени, и сердце похолодѣло отъ ощущенія чего-то тяжелаго и скользкаго. Но еще минута, и я почувствовалъ, что сейчасъ все кончится. Я совершенно явственно ощущалъ ослабленіе моихъ путъ. Я зналъ, что уже въ нѣсколькихъ мѣстахъ ремень былъ разъединенъ. Охваченный сверхчеловѣческой энергіей, я еще лежалъ.
Не ошибся я въ своихъ расчетахъ, не тщетно ждалъ. Наконецъ я почувствовалъ, что теперь я свободенъ. Ремень лохмотьями свѣшивался съ моего тѣла. Но уже ударъ маятника тѣснилъ мою грудь. Уже онъ перетеръ саржевый халатъ. Уже онъ разрѣзалъ холстъ внизу. Еще дважды качнулся маятникъ вправо и влѣво, и чувство острой боли дернуло меня за каждый нервъ. Но мигъ спасенья насталъ. Я махнулъ рукой, и мои спасители стремительно бросились прочь. Осторожно отодвигаясь въ бокъ, медленно съеживаясь и осѣдая, я выскользнулъ изъ объятій перевязи и изъ предѣловъ губительнаго лезвія. Хоть на мигъ, наконецъ я былъ свободенъ.
Свободенъ! — и въ когтяхъ Инквизиціи! Едва я отошелъ отъ моего деревяннаго ложа пытки и ужаса, едва я ступилъ на каменный полъ тюрьмы, какъ движеніе дьявольскаго орудія прекратилось, и я увидалъ, что оно было втянуто вверхъ черезъ потолокъ дѣйствіемъ какой-то ннвидимой силы. Это наблюденіе наполнило мое сердце отчаяніемъ. Не было сомнѣнія, что каждое мое движеніе выслѣживали. Свободенъ! — Я ускользнулъ отъ смерти, являвшейся въ формѣ отрашной пытки, чтобы испытать терзанія какихъ-нибудь новыхъ пытокъ, еще болѣе страшныхъ, чѣмъ смерть. При этой мысли я судорожно выкатывалъ глаза и безсмысленно смотрѣлъ на желѣзныя стѣны, стоявшія непроницаемыми преградами. Что-то необыкновенное произошло въ тюрьмѣ — какая-то очевидная и странная перемѣна, которую я сначала не могъ должнымъ образомъ опредѣлить. Въ теченіи нѣсколькихъ минутъ размышленія, похожаго на сонъ и исполненнаго трепета, я тщетно старался разобраться въ безсвязныхъ догадкахъ. Тутъ я впервые понялъ, откуда происходилъ сѣрнистый свѣтъ, освѣщавшій тюрьму. Онъ проходилъ сквозь трещину, приблизительно въ полдюйма ширины, простиравшуюся кругомъ всей тюрьмы и находившуюся въ основаніи стѣнъ, которыя, такимъ образомъ, были совершенно отдѣлены отъ пола. Я попытался, но, конечно, напрасно, посмотрѣть сквозь расщелину.
Когда я приподнялся, тайна перемѣны, происшедшей кругомъ, сразу предстала моимъ взорамъ. Я видѣлъ, что, хотя очертанія фигуръ, находившихся на стѣнахъ, были въ достаточной степени явственны, краски представлялись однакоже поблекшими и неопредѣленными. Эти краски начали теперь блистать самымъ поразительнымъ рѣзкимъ свѣтомъ, блескъ съ минуты на минуту все усиливался, и придавалъ стѣннымъ фантомамъ такой видъ, который могъ бы потрясти нервы и болѣе крѣпкіе, чѣмъ мои. Вездѣ кругомъ, гдѣ раньше ничего не было видно, блистали теперь дьявольскіе глаза; они косились на меня съ отвратительной, дикой напряженностью, они свѣтились мертвеннымъ огнистымъ сіяніемъ, и я напрасно старался принудить себя считать этотъ блескъ нереальнымъ.
Нереальнымъ! — мнѣ достаточно было втянуть въ себя струю воздуха, чтобы мое обоняніе ощутило паръ, исходившій отъ раскаленнаго желѣза! Удушливый запахъ наполнилъ тюрьму! Блескъ, все болѣе яркій, съ каждымъ мигомъ укрѣплялся въ глазахъ, взиравшихъ на мои пытки! Багряный цвѣтъ все болѣе и болѣе распространялся по этимъ видѣніямъ, по этимъ разрисованнымъ кровью ужасамъ. Я едва стоялъ на ногахъ! Я задыхался! Не оставалось ни малѣйшихъ сомнѣній касательно намѣреній моихъ мучителей — о, безжалостные палачи! о, ненавистные изверги! Я отшатнулся отъ пылавшаго металла, отступилъ къ центру тюрьмы. Передъ ужасомъ быть заживо сожженнымъ, мысль о холодныхъ водахъ колодца наполнила мою душу бальзамомъ. Я бросился къ его губительному краю. Я устремилъ свой напряженный взглядъ внизъ. Блескъ, исходившій отъ распаленнаго свода, освѣщалъ самые отдаленные уголки. Но одинъ безумный мигь — и душа моя отказалась понять значеніе того, что я видѣлъ. Наконецъ, это нѣчто вошло въ мою душу — втѣснилось, ворвалось въ нее — огненными буквами запечатлѣлось въ моемъ трепещущемъ умѣ. О, дайте словъ, дайте словъ, чтобы высказать все это! — какой ужасъ! — о, любой ужасъ, только не этотъ! Съ крикомъ я отбросился назадъ отъ края колодца — и, закрывъ лицо руками, горько заплакалъ.
Жаръ быстро увеличивался, и я опять взглянулъ вверхъ, охваченный лихорадочной дрожью. Вторичная перемѣна произошла въ тюрьмѣ, и теперь эта перемѣна очевидно касалась ея формы. Какъ и прежде, я сначала напрасно пытался опредѣлить, въ чемъ состояла перемѣна, или понять, откуда она происходила. Но я не долго оставался въ неизвѣстности Инквизиторская месть спѣшила, будучи раздражена моимъ вторичнымъ спасеніемъ, и больше уже нельзя было шутить съ Властителемъ Ужасовъ. Тюремная камера представляла изъ себя четыреугольникъ. Я видѣлъ, что два желѣзные угла этого четыреугольника были теггерь острыми — два, понятно, тупыми. Страшная перемѣна быстро увеличивалась, причемъ раздавался глухой, стонущій гулъ. Въ одно мгновеніе тюрьма приняла форму косоугольника. Но перемѣна не остановилась на этомъ — я не надѣялся, что она на этомъ остановится, я даже не желалъ, чтобы она остановилась. Я обнялъ бы эти красныя стѣны, я хотѣлъ бы прижать ихъ къ груди своей, какъ одежду вѣчнаго покоя. «Пусть смерть», говорилъ я, «пусть приходитъ какая угодно смерть, только не смерть отъ утопленія!» Безумецъ! какъ я могъ не догадываться, что раскаленное желѣзо именно и должно было загнать меня въ колодецъ? Развѣ я могъ противиться его раскаленности? Или, если бы это было такъ, развѣ я могъ противиться его давленію? А косоугольнякъ все сплющивался и сплющивался, у меня не было больше времени для размышленій. Его центръ и, конечно, его самая большая широта приходились какъ разъ надъ зіяющей пучиной. Я отступалъ назадъ — но сходящіяся стѣны безостановочно гнали меня впередъ. Наконецъ, для моего обожженнаго и корчившагося тѣла оставался не болѣе, какъ дюймъ свободнаго пространства на тюремномъ полу. Я уже не боролся, и агонія моеи души проявлялась только въ одномъ громкомъ, долгомъ, и послѣднемъ крикѣ отчаянія. Я почувствовалъ, что колеблюсь на краю колодца — я отвернулъ свои глаза въ сторону —
Тамъ гдѣ-то въ вышинѣ послышался гулъ спорящихъ людскихъ голосовъ! Раздался громкій звукъ, точно возгласъ многихъ трубъ! Послышался рѣзкій грохотъ, точно отъ тысячи громовыхъ ударовъ! Огненныя стѣны откинулись назадъ! Чья-то рука схватила мою руку, когда, теряя сознаніе, я падалъ въ пучину. То была рука Генерала Лассаля. Французская армія вошла въ Толедо. Инквизиція была въ рукахъ своихъ враговъ.