Коллективизмъ, сверхъ-человѣчество и сверхъ-любовь.
правитьОдинъ изъ крупныхъ успѣховъ въ нѣмецкой литературѣ послѣдняго времени выпалъ на долю трилогіи Генриха Мана «Богини, или три романа герцогини Асси». Отдѣльные томы этой трилогіи носятъ заглавія: «Діана», «Миневра», «Венера». Героиня романа — "молодая вдова-красавица, важная и богатая дама изъ какой-то фантастической славянской страны, расположенной на берегу Адріатическаго моря. Она проходитъ три серіи увлеченій, словно обращается послѣдовательно отъ культа одной богини къ другой. Сначала герцогиня — вдова-дѣвственница, и тогда она подъ вліяніемъ адвоката-демагога Павица и гарибальдійца маркиза ди-Санъ Бокко; она отдается политикѣ; мы видимъ ее во главѣ мѣстной революціи, тщетно стремившейся свергнуть угнетающую народъ нѣмецкую династію. Но (когда не удалась революція, и ея вожакамъ, въ томъ числѣ и герцогинѣ Асси, приходится эмигрировать въ Италію, вдова-красавица подпадаетъ подъ новое обаяніе: искусство; ея дворецъ въ Венеціи полонъ созданій древней и новой красоты; около нея теперь художникъ Якобусъ и геніальная скульпторша Проперція. Эти увлеченія однако тоже не удовлетворяютъ герцогиню. Она стаyетъ Венерой, «милостиво прижимающей къ груди каждаго, кто ей преданъ». Дѣйствіе послѣдней части развивается уже въ упоительномъ и развратномъ Неаполѣ. Герцогиня Аосіи ненасытна, и ея красавецъ-любовникъ донъ-Саверіо Кукуру лишь одинъ чуть не изъ тысячи познавшихъ ея прелести.
Романъ этотъ полонъ недостатковъ. Описаніе революціи въ фантастической славянской странѣ карикатурно и поверхностно; вторая часть романа растянута, нестройна и запутана; только третья часть можетъ считаться интересной и даже сильной. Но самая послѣдовательность этихъ богинь, Діаны, Миневры и Венеры, несомнѣнно заслуживаетъ вниманія. Развѣ не отвѣчаетъ она тому, что особенно рѣзко пережили за послѣднее десятилѣтіе мы, русскіе? Вѣдь въ самомъ дѣлѣ. Развѣ революціонный набатъ не гремѣлъ въ нашей литературѣ до 1905 года? Вотъ въ 90-хъ годахъ заставилъ насъ задохнуться отъ скуки и стыти нашего національно-политическаго прозябанія нѣжный и вдумчивый Чеховъ, а весь послѣдній ужасъ нашего захолустья, захолустья какъ въ прямомъ, такъ и въ переносномъ, символическомъ смыслѣ, развернулъ передъ нами Федоръ Сологубъ своей «передоновщиной». И звали насъ прямо и косвенно чуть не на. баррикады Бальмонтъ въ стихахъ, а Горькій въ прозѣ. Напрягались мускулы, просились въ дѣло; дрогнула вся великая Русь, и совершилось: мы пережили революцію, такъ долго, какъ вожделѣнное возрожденіе, ожидаемую всѣми горячими сердцами, а всѣми предусмотрительными людьми, какъ горькую неизбѣжность. Но еще не перестали бурлить и лѣниться революціонныя волны, чуть ли ни слѣдующій день послѣ 17 Октября охватила насъ новая, совсѣмъ неожиданная страсть, жажда красоты и искусства. Словно пиръ во время чумы, начались успѣхи разныхъ «вечеровъ новаго искусства», успѣхи «салоновъ» и выставокъ, обсужденія Художественнаго театра и поэзіи Валерія Брюсова, театра Коммисаржевской подъ руководствомъ Мейерхольда, новыхъ совершенствъ балета въ тѣхъ самыхъ кружкахъ, гдѣ только что слышались революціонные призывы, голосами, все еще охрипшими отъ митинговыхъ рѣчей, часто пріемами совершенно той же риторики обсуждались самые осложненные вопросы художественнаго мастерства и эстетики. А потомъ? Потомъ читаютъ «Санина» Арцыбашева, сыпятся о немъ статьи и публичныя лекціи. На очереди «вопросы пола». Одни бичуютъ, а другіе привѣтствуютъ эротику Кузьмина и Анатолія Каменскаго. Развѣ это не послѣдовательное служеніе тремъ богинямъ Діаны-дѣвственницы, воплощенной Леонидомъ Андреевымъ въ Марусѣ изъ драмы «Къ Звѣздамъ» и изъ «Семь повѣшенныхъ», Миневры, декадентской поэтессѣ съ пре-рафаэлитской прической или причудницы изъ «Новьихъ Чаръ» Сологуба, и наконецъ, Венерѣ, явившейся въ образѣ обнаженной «Леды» Анатолія Каменскаго?
Трилогія Генриха Мана показываетъ, какъ чередуются порывы всей европейской современности. Да то же, что у насъ, было всюду. Мы пережили эти три увлеченія съ такой головокружительной быстротой, такъ рѣзко и рьяно, въ такомъ опьяненіи страстей, лишь потому, что западъ готовилъ и посылалъ намъ подобные образы и мысли въ то время, когда душа паша была особенно воспріимчива, особенно взволнована въ эти трудные и кровавые годы. А. Генрихъ Манъ еще создатель нѣмецкаго Передопова, учителя Унрата изъ романа того же имени, который русскіе переводчики не удержались, чтобы не назвать «Мелкимъ Бѣсомъ». Этотъ романъ нѣмецкаго автора какъ будто прибавляетъ еще одну часть, къ его трилогіи, — и такъ возникаютъ эти четыре этапа: старый режимъ или то же мѣщанство, доведенное до передоновщины, революція, эстетизмъ и вопросы пола.
Я предпочитаю однако эти болѣе конкретныя рубрики: коллективизмъ, сверхчеловѣчество сверхлюбовь, потому что именно эти стремленія, эти три принципа вели за собой образованное человѣчество, какъ только стало оно выбиваться изъ путъ, когда-то въ XVIII в. героическаго, а послѣ, хотя и побѣдившаго въ жизни по крайней мѣрѣ, тамъ, на Западѣ, но одновременно побѣжденнаго своимъ собственнымъ разложеніемъ, ставшаго упадочнымъ мѣщанства.
Французская и англійская литературы XVIII в. восхваляли мораль третьяго сословія, противопоставляя ее неудержимому разгулу дворянства. Модные въ то время сатирическіе журналы — энциклопедія мѣщанской порядочности. На театральныхъ подмосткахъ излюбленной темой служило посрамленіе дворянина-вертопраха представителями низшихъ сословій, оказывающимися на высотѣ нравственныхъ требованій. Въ періодъ «бури и натиска»' буржуазія выставила даже плѣнительный идеалъ генія, непризнаннаго и опороченнаго, непонятаго обществомъ, преступившаго противъ его законовъ, носителя иной болѣе высокой морали. Эти герои тянутся отъ «Разбойниковъ» Шиллера до самаго байронизма. Романтики какъ будто уже отворачиваются отъ мѣщанства, частью, какъ нѣмецкіе романтики, ради противоположенія низкой дѣйствительности святости идеала, частью, какъ романтики французскіе, ради эстетизма, провозгласившаго независимость искусства отъ мнѣній буржуазіи, художественно тупой, косной и непосвященной. Но развѣ мораль «Голубого цвѣтка» Новалиса не мѣщанская мораль? Развѣ не мѣщанскіе идеалы и вкусы сказываются и въ драмахъ Виктора Гюго, а позднѣе въ его «Несчастныхъ»? Только съ сороковыхъ подовъ, можно даже сказать точнѣе съ 1848 года, когда съ такой силой напалъ на буржуазію Герценъ въ своемъ горячемъ трактатѣ «Съ того берега», отъ Флобера до Чехова литература, не переставая и чѣмъ дальше, тѣмъ съ большей силой, все единодушнѣе выводитъ на позорище мѣщанство чувствъ, мѣщанскую добродѣтель и мѣщанскіе пороки. Теперь демократическая литература уже больше не противопоставляетъ, добродѣтельныхъ буржуа распутнымъ дворянамъ. Нѣтъ. Только у отсталыхъ, у разныхъ театраловъ школы Александра Дюма-сына и Эдмонда Абу, у Жоржа Они или Буржэ встрѣтится нѣчто подобное. Третье сословіе раскололось надвое; бывшіе соратники въ эпоху Великой Революціи: теперь — «мастера-фабриканты» и съ. ними весь прочій дѣловой людъ съ одной стороны, а «мастера-рабочіе» съ другой становятся противниками. Мѣсто добродѣтельнаго буржуа стараго режима, стародума и провинціала, займете, если не сразу рабочій, то во всякомъ случаѣ интеллигентный пролетарій. Зола противопоставилъ въ «брюхѣ Парижа» «сытымъ» — этимъ дѣльцамъ Центральнаго Рынка — такихъ «голодныхъ» мечтателей, какъ Фроманъ. И вторятъ люди деревни: обрушивается на Разуваевыхъ и Колупаевыхъ всѣхъ странъ дворянинъ-народникъ Салтыковъ-Щедринъ, славословятъ «Народъ» урбанизированныя дѣти деревни всѣхъ странъ отъ Жоржъ Санди до Розетгера, пока народъ въ смыслѣ крестьянства еще не зачислятъ въ станъ буржуазіи. Литература второй половины XIX вѣка даже съ какимъ-то упорствомъ не перестаетъ ополчаться на мелкую, скучную, ничтожную въ своихъ порокахъ и недостаткахъ буржуазію маленькихъ городковъ. Провинціальное захолустье становится настоящимъ «mipiny boy’емъ» романистовъ всѣхъ странъ. И вотъ тутъ первый поворотный пунктъ, тутъ начало переоцѣнки моральныхъ цѣнностей, хотя онъ и наступилъ не сразу. Еще мораль Зола — здоровая буржуазная мораль здравыхъ понятій и обыкновенной порядочности. Трагедію Франціи второй имперіи онъ продумалъ съ этой точки зрѣнія. Никакого дерзанія, никакихъ сомнѣній, по стоитъ только дождаться, пока появится на свѣтовомъ кругѣ литературы «слишкомъ ухищрявшійся въ дѣлахъ морали» аббатъ Куоньяръ Анатоля Франса, чтобы увидѣть начало переоцѣнки. Вопросъ о соціализмѣ въ художественной литературѣ появился какъ вопросъ морали. Художество всегда запаздываетъ, особенно реалистическое. Оттого отъ увлеченій соціализмомъ Жоржъ-Занда должно было пройти не одно десятилѣтіе. Не удовлетворяете мѣщанство. Цѣлые полвѣка, начиная съ 48 года, бичуютъ, осмѣиваютъ и изобличаютъ романисты всѣхъ направленій современное общество. Надо найти выходъ, но художественный міръ точно не рѣшается.
'Къ концу прошлаго вѣка рѣзко, почти неожиданно, чуть ни вся европейская литература стала однако соціалистической. Зола говорилъ себѣ: «я всегда былъ республиканцемъ и все болѣе становился соціалистомъ». Всѣ его наиболѣе выдающіеся современники, за исключеніемъ лишь весьма немногихъ, могли бы сказать о себѣ то же самое. «Жерминаль» и «Парижъ» Зола, «Ткачи» Гауптмана, соціальные романы Рони, «Дурные пастыри» Мирбо, вся серія романовъ Анатоля Франса, гдѣ развертываются перипетіи дѣла Дрейфуса и разсуждаетъ о немъ неофитъ-коллективизма г-нъ Бержере, «ферментъ» Эстонье и за ними много другихъ романовъ обозначаютъ моментъ, когда основная проблема нашего времени въ ея самомъ чистомъ видѣ — рабочій вопросъ, наконецъ развертывается въ художественныхъ образахъ. Художественное правдоподобіе признало коллективизмъ единственнымъ выходомъ. И тогда рядомъ съ трагедіей современности одинъ за другимъ появляются и утопическіе романы. Looking bockward Беллами указалъ путь. Тотчасъ же Беллами отвѣчаетъ своими «Извѣстіями ни откуда» Вильямъ Морисъ. А далѣе серія «Три евангелія» Эмиля Золя, «На бѣломъ камнѣ» Анатоля Франса, наконецъ, «Когда спящій проснется» Уэльса. Тутъ будущее, совершившее переворотъ, человѣчество во всей красѣ; своей изобрѣтательностью оно чаруетъ у Анатоля Франса и Уэльса; свое умѣнье покончить съ горестями современности оно расточаетъ надежды у Эмиля Золя, и такое разукрашенное высшими достиженіями эстетизма сверкаетъ оно богатствомъ красокъ у Вильяма Мориса. Однако при этомъ во всѣхъ этихъ утопическихъ романахъ вовсе не современный сознательный рабочій, не тѣ, кто въ наше время бросаетъ въ избирательныя урны бюллетени съ именами депутатовъ-соціалистовъ, не тѣ, кто служитъ соціальной революціи рѣчами, организаціей, пропагандой или бомбами, оказываются героями. Нѣтъ. Отъ идеализаціи временъ Жоржъ-Занда не осталось и помину. Въ своемъ «Жерминалѣ» Золя ничего не взялъ назадъ изъ того, что онъ говорилъ о рабочихъ въ Assomoir'ѣ. Братья Рони не только не скрываютъ пороковъ рабочаго класса, по даже сгущаютъ краски. А Вильямъ Моррисъ, тотъ прямо, высмѣиваетъ своихъ современныхъ товарищей по соціалистической пропагандѣ. Только какое-то сверхчеловѣчество будущаго допускаютъ эти авторы въ земной утопіи будущаго.
И вотъ тутъ — второй этапъ; точно на смѣну коллективизму, точно отвѣчая утопистамъ — новые свѣточи: Ницше и Ибсенъ. Я говорю: точно на смѣну, потому что вѣдь хронологически это не такъ. Съ какой-то мгновенностью произошла смѣна. Бокъ-о-бокъ нарождались коллективизмъ и сверхчеловѣчество.
До сихъ поръ остается загадочной проповѣдь Ницше. Кто онъ? Что онъ сказалъ? Нѣмецкій критикъ Лео Бергъ[1] уже довольно давно старался доказать, что ницшеанство по существу «проблема религіозная». «Въ старой философіи, — пишетъ Лео Бергъ, — Богъ постепенно перерождается изъ личности въ безличную вселенную, а подъ конецъ, выродился въ понятіе; въ современной — какъ разъ наоборотъ; оно изъ простого понятія переходитъ сначала во вселенную, затѣмъ очеловѣчивается и подъ конецъ воплощается въ личность». Подъ личностью въ данномъ случаѣ и надо разумѣть человѣко-бога, т. е. сверхчеловѣка. Да, раньше когда-то, въ средніе вѣка, умственныя исканія человѣчества шли отъ схоластиковъ-реалистовъ съ ихъ твердою увѣренностью въ существованіе личнаго Бога, поломъ черезъ схоіластиковъ-номиналистовъ, уже занявшихся вопросомъ о Богѣ, какъ понятіи, а не какъ реальности, все ближе къ пантеизму Спинозы и наконецъ къ нѣмецкому идеализму въ лицѣ Фихте и неокантіанцевъ, закрывшихъ тлаза вообще на все то, что не понятіе, и отсюда не знавшихъ иного Бога, какъ Бога-разумность. Но началось другое теченіе уже въ XIX вѣкѣ; отъ пантеизма Спинозы пошло оно искать отвѣтовъ — черезъ натурфилософію Шеллинга, черезъ философію духа Гегеля, черезъ эволюціонизмъ позитивистовъ. Богъчиселенная все болѣе теряетъ свой призрачный характеръ понятія и становится реальностью, и даже единственной реальностью, передъ которой человѣкъ — такъ думаютъ матеріалисты и Гербертъ Спенсеръ — лишь ничтожное и случайное существо, а не центръ міра, песчинка на той жалкой песчинкѣ, что зовется земнымъ шаромъ. Окружаетъ человѣка "святое непризнаваемое, и его ничтожное, хотя и гордое своими пріобрѣтеніями, знаніе во всякое мгновеніе можетъ превратиться въ ничто по первому толчку единственнаго Бога — вселенной. Но Фейербахъ объявилъ человѣка создателемъ бога и этимъ, въ моментъ, когда величайшее пріобрѣтеніе человѣка — политическая свобода, т. е. избавленіе отъ чисто-земного божества, должно было впервые дружнымъ натисковъ наконецъ перейти за Рейнъ, эту первую преграду западничества, юнъ и возвелъ человѣка въ божество. Вновь народился реализмъ. Философія вновь, какъ въ классическую пору схоластики, "силится вырваться изъ силковъ понятій, категорій и принциповъ. Оттого новый богъ — богъ реальный. Человѣкъ не призракъ. Не надо быть прагматитистомъ, чтобы признать реальность самую принципіальную и непоколебимую — человѣка. Такъ возникаетъ человѣко-богъ.
Но Лео Бергъ при этомъ совершенно не ввелъ въ свою схему вопроса о человѣчествѣ. Онъ обошелъ соціализмъ и демократію; не оговорился ни словомъ о Карлѣ Марксѣ. Отъ Фейербаха онъ прямо переходитъ въ Максу Штирнеру, а дальше эволюція сверхчеловѣческой доктрины идетъ, по его мнѣнію, черезъ Сорена Киргетарда, Карлейля и Эмерсена къ аристократіи науки, т. е. къ Флоберу и Ренану, приблизившись тутъ вплоть къ проповѣди Заратустры и Раскольникова. Главная ошибка Лео Берга въ этомъ; тутъ самое распространенное заблужденіе о развитіи философскихъ и художественныхъ идей нашего времени, которое пора разрушить.
Нѣмецкій историкъ ХІХ-го вѣка Людвигъ Штейнъ въ своей интересной книгѣ «На рубежѣ столѣтія»[2] считаетъ, что умственное развитіе Европы нашего времени прошло послѣдовательно черезъ спенсеризмъ, марксизмъ и ницшеанство, при чемъ онъ ждетъ въ будущемъ примиренія между этими послѣдними двумя доктринами: демократія и сверхчеловѣчество, коллективизмъ и индивидуализмъ сочетаются въ грядущемъ міросозерцаніи. Онъ дѣлаетъ этимъ шагъ впередъ противъ распространеннаго мнѣнія, что демократизмъ и сверхчеловѣчество, соціализмъ и индивидуализмъ могутъ лишь исключать другъ друга. Да, "конечно, самъ Ницше вслѣдъ за Гейне смотрѣлъ на соціализмъ и вообще на демократію лишь какъ на новую форму христіанства; оттого опять, таки вслѣдъ за Гейне онъ называлъ соціалистовъ іудеями, глубоко презирая ихъ, какъ и подобаетъ эллину. Заратустра училъ: «мысли тѣхъ, кто смѣшивается съ чернью, лишь возвращаются къ праотцу, но вмѣстѣ съ праотцомъ прекратились времена.. Такъ покинуто должно быть все прошлое, потому что можете случиться когда-нибудь, что чернь станетъ господиномъ, и потонутъ времена въ болотныхъ водахъ. Оттого, братья мои, нужна новая знатность, враждебная всему, что чернь и господство, и пусть заново напишетъ онъ слово „знатность“ на новыхъ скрижаляхъ». И видя, что государство становится все болѣе послушнымъ руководству тѣхъ, кто «смѣшивается съ. чернью», что все болѣе властвуетъ въ немъ «чернь», Заратустра приказывалъ: «Туда, гдѣ оканчивается государство, туда смотрите, братья мои». Тамъ видѣлись ему «радуга и мостъ сверхчеловѣка». Можно ли было не вѣрить самому Заратустрѣ? Могло ли его величайшее заблужденіе не стать заблужденіемъ его учениковъ? А вотъ еще Ибсенъ со времени «Доктора Штокмана», Стриндбертъ со времени «Чандала» и «На шхерахъ», а за ними съ.самыхъ первыхъ шаговъ своихъ на литературномъ поприщѣ: Кнутъ Гамсунъ, д’Анніунціо, Генрихъ Манъ, всѣ отравленные сладкимъ медомъ Заратустры, будутъ говорить: настало новое время, и оно съ презрѣніемъ должно отвернуться отъ марксизма и демократіи, даже вообще отъ всякой политики и всякаго общенія съ рабочими клубами и революціонными затѣями. Однако, если Людвигъ Штейнъ мотъ усмотрѣлъ равнодѣйствующую между марксизмомъ и ницшеанствомъ въ будущемъ, правда ли, что по своему происхожденію они совсѣмъ чужіе, и нѣтъ между ними родства?
Марксъ и Энгельсъ выпили изъ того «самаго лѣваго гегельянства, воспринимающаго доставленія Фейербаха, что и Максъ Штирнеръ. Максъ Штирнеръ началъ свою писательскую дѣятельность сотрудникомъ „Новой Кельнской газеты“ въ 1848 г. Стоитъ только распознать въ богочеловѣчествѣ эти два начала — множественное и личное, чтобы признать: марксизмъ и ницшеанство, два побѣга отъ одного и того же корня. Только тѣ, кто хочетъ судить о вещахъ исключительно по ихъ внѣшности, кого ни за что не заставить отъ этого умственнаго уюта post hoc сдѣлать хоть шагъ на трудную стезю propter hoc, не поймутъ этого. Когда обоготворенъ былъ человѣкъ, потому что не оставалось больше никакихъ другихъ боговъ, которые не были бы признаны только кумирами, созданными человѣко-богомъ, тогда было обоготворено вообще человѣчество. Вѣра въ пантеистическое божество была замѣнена вѣрой въ человѣчество. Вотъ, — гдѣ переходъ отъ натуралфилософіи, эволюціонизма и естествоиспытатель сжато взгляда на міръ къ соціальнымъ проблемамъ, т. е. къ соціализму. Человѣкъ вновь, какъ это было еще въ средніе вѣка, — сталъ центромъ цѣлаго, единственнымъ смысломъ мірозданія, но только на этотъ разъ уже не какъ любимое изъ твари Божіей, не какъ то избранное его созданіе, въ которое Онъ вдохнулъ живой духъ свой, а какъ человѣкоплоть, самодовлѣющая и автономная, какъ челювѣкобогъ, тварь надъ всею тварью, ставшая творцомъ. Провозглашенное идеологами XVIII вѣка равенство между людьми находило свое основаніе еще въ божественной природѣ человѣка. Люди вѣдь уже потребовали для себя равенства, какъ только они были признаны носителями духа Божія, а въ XVIII осуществили древнее стремленіе. Теперь изъ тѣхъ же религіозныхъ основъ, но лишь изъ новой религіи, вытекала, необходимость утверждать равенство, и борьба классовыхъ интересовъ, какъ основа историческаго процесса, осуществляла истинное служеніе человѣко-богу, освобожденіе его ютъ злой воли отдѣльныхъ, захватившихъ власть и собственность, не призвавшихъ божественное равенство падшихъ, потому что возставшихъ на человѣчество человѣко-боговъ. отсюда это: надо служить человѣчеству, надо сообразовывать свои интересы съ протестующимъ, т. е. возстановляющимъ равенство классомъ par excellense — пролетаріатомъ, надо встать на сторону народныхъ массъ и, прежде всего, пролетаріата, потому этотъ неимущій и не эксплуатирующій классъ не поклоняется кумирамъ, не привязанъ къ собственности и не палъ до того, что оспариваетъ божество и божественное начало, насилуя людей-ботовъ.
Альтруизмъ, политическая свобода, осуществленная различными формами народоправства, солидарность, патріотизмъ, всѣ эти качества, которыя холить и прославляетъ литература во вторую половину XIX вѣка — все это предписано религіей человѣко-бога. И все яснѣе, что религія этого человѣка истинную civitatem dei создаетъ лишь при помощи соціальнаго переворота. Человѣчество уже научилось жить въ будущемъ, и старая религія царство божіе обѣщала тоже въ будущемъ, но старая религія знала и постоянное вѣчное, съ начала началъ существующее, потустороннее царствіе божіе одновременно и въ прошломъ, и въ настояніемъ, и въ будущемъ. Человѣческая, слишкомъ человѣческая новая вѣра и не могла знать никакого царства божія, кромѣ только одного будущаго; и отлого эта новая религія должна была стать религіей прогресса. Итакъ, коллективизмъ, гуманность, политическій радикализмъ, требованіе общественныхъ увлеченій и общественнаго служенія, все то, что отвергли ницшеанцы, Ибсенъ». Стриндбергъ и всѣ прочіе послѣдователи Макса Штирнера — все это созданіе того самаго положенія, что богъ умеръ, которое столько разъ, такъ красиво и краснорѣчивѣе всѣхъ другихъ высказывалъ. Ницше. «Умерли всѣ боги, такъ пусть будетъ жить сверхчеловѣкъ», говорилъ Ницше. Это воочію Показываетъ, насколько марксизмъ и ницшеанство разныя секты одной и той же религіи, показываетъ именно настойчивое требованіе прогресса, творчества въ будущемъ, жертвы ради будущаго святого и свѣтлаго, этимъ нечестивымъ настоящимъ. «Пусть будущее и отдаленное, — училъ. Заратустра, — будетъ причиной твоего сегодня». Онъ говорилъ: «Велико въ человѣкѣ то, что онъ мостъ, а не цѣль». Поистинѣ мостомъ представляется человѣкъ и всякому марксисту. Когда спорятъ марксисты съ трэдъ-юніонистами, бернштейньянцами, поссибилистами, когда противополагаютъ они синдикалистамъ свою политическую программу, развѣ они не предпочитаютъ «дальняго» ближнему, развѣ не противополагаютъ они «жалости» святое созиданіе для будущаго?
И не надо говорить, что не о сверхчеловѣкѣ, а о человѣкѣ вообще заботы марксистовъ. Различіе между марксистами и ницшеанцами именно то, какое было указано; его лучше выразить теперь такъ: марксисты молятся сверхчеловѣчеству, а ницшеанцы сверхчеловѣку. Только тутъ различіе. Какъ бы ни старался современный коллективизмъ избавиться отъ утопизма и стать научнымъ и практическимъ — цѣль его сверхчеловѣчесиво будущаго. Оттого-то всякій соціализмъ награждаетъ этотъ будущій строй будущаго всѣми совершенствами, какія онъ цѣните, и о самихъ людяхъ, чтоі заживутъ въ этомъ вожделѣнномъ строѣ, самаго лучшаго и высокаго мнѣнія.
Сверхчеловѣкъ всталъ на мѣсто сверхчеловѣчества, оттѣснилъ его, заставилъ почти совсѣмъ о немъ забыть въ самомъ концѣ XIX столѣтія по совершенно такой же причинѣ, почему и въ медовый мѣсяцъ соціализма, въ 1848 году, замкнутый и молчаливый Максъ Штирнеръ сказалъ себѣ: «послѣ того, какъ благодаря либерализму, освободился „человѣкъ“, я обращаю, овой взоръ опять на самого себя и откровенно признаю, что все, что достигнуто когда-либо человѣкомъ), — все это пріобрѣлъ М». Одиноко сидѣлъ Максъ Штирнеръ каждый вечеръ въ погребкѣ Гиппеля въ Берлинѣ и слушалъ взволнованныя рѣчи общественниковъ 48 года. Здѣсь были постоянными посѣтителями братья Бауеры и другіе критицисты; бывали тутъ поэтъ Гервегъ, Марксъ и Энгельсъ, залетали и русскіе соколы, Герценъ и Бакунинъ. Максъ Штирнеръ употребилъ выраженіе либерализмъ только по цензурнымъ соображеніямъ. Не либерализмъ увлекалъ посѣтителей? погребка Гиппель, а радикализмъ и соціализмъ. Соціализмъ ж
Коллективизмъ, рверхъ-человѣчество и ов.-любовь. 151 разумѣетъ Максъ Штирнеръ. Онъ продумалъ тѣ блага, что обѣщали міру Марксъ, Герценъ, Бакунинъ, Гервегъ, Энгельсъ и другіе, но передумалъ не какъ руководитель или участникъ общественнаго коллектива., а какъ «единственный». Тогда возникла проблема не «человѣчества», а «человѣка», не «мы», а «я», и даже не «человѣческаго я», а Я, какъ тонко различаетъ Максъ Штирнеръ. Онъ призналъ, что обѣщанія Маркса и Бакунина — благо для Я, но «Я есмь Я, — а не только человѣкъ»; и тогда возникло опасеніе, какъ бы не было «человѣчество послѣднимъ злымъ призракомъ». Этой опасности Максъ Штирнеръ и противополагаетъ свое самое крайнее утвержденіе, какъ будто противорѣчащее признанію того, что пріобрѣтенія человѣчества полезны и для Я: «Гибель народовъ и человѣчества послужитъ началомъ моего Я». Совершенно также уже въ концѣ XIX в" когда соціализмъ усвоенъ большинствомъ просвѣщенныхъ людей, когда онъ началъ сказываться въ политикѣ уже не какъ мечта, а какъ вполнѣ продуманная программа, имѣющая за собой милліоны голосовъ избирателей, новые Максы Штирнеры, новые «одинокіе», наблюдатели и участники принципіальныхъ завоеваній соціализма вновь поставили ребромъ этотъ вопросъ: «а Я?», и тогда то, созданный геніемъ Ницше образъ сверхчеловѣка, въ періодъ «бури и натиска» грезившійся Гердеру и Гете, сталъ привлекать къ себѣ такъ неотразимо.
Ибсенъ, другой изъ названныхъ противниковъ великаго коллектива, началъ свое писательское поприще романтикомъ. Душа его полна самыхъ выспреннихъ и героическихъ увлеченій. Его манятъ образы Іордисъ съ сильной душой и славнаго викинга Сигурда, изъ «Воителей въ Гельголандѣ», короля Гакона и фру Ингоръ изъ «Претендентовъ на престолъ». А отъ противоположнаго родятся ихъ антиподы, жалкіе соперники ихъ: Даніи, Гуннаръ, Скуле. Въ тѣ далекія отъ насъ времена, въ 50-ые годы, вмѣстѣ со всей молодежью Скандинавіи Ибсену грезилась возможность національнаго подвига сѣверныхъ народовъ, которые должны были спасти своихъ континентальныхъ соплеменниковъ. Скандинавское возрожденіе питалось воспоминаніями о древней героической эпопеѣ; такъ это было и у нѣмцевъ въ началѣ вѣка, потомъ и у славянъ. Но вотъ оглянулся этотъ геніальный юноша, которому жизнь доставила только ученичество въ аптекѣ и скромную будущность провизора, но который зналъ, что самъ онъ возведетъ себя въ Капитолій поэзіи и увѣнчаетъ себя лаврами великаго поэта: гдѣ же Сигурды и Гаконы; нѣтъ даже аббатовъ Николаевъ! Мѣщанство! Мелочность ничтожныхъ городковъ, народъ, которому ничего не нужно, кромѣ хорошаго улова сельдей… Какіе тамъ національные подвиги? Политика порождала «Союзы Молодежи», разочаровывала въ «Столпахъ Общества». Изъ стана радикализма, иногда кажущагося такимъ смѣлымъ и задорнымъ, если поприглядѣться поближе, выходятъ редакторы Аслаксены. Самъ радикализмъ гоношитъ, приспособляется, кривитъ душою. А мораль? Мѣщанство маленькихъ городковъ, скрывавшее свои маленькія слабости и свой боязливый развратъ, готово1 кричать: отечество въ опасности! по поводу выпитой лишней бутылки вина. Но вѣдь, когда ихъ выпьетъ десять истинно даровитый человѣкъ, и ничего это, потому что онъ даровитъ и значителенъ безъ сравненія: даже пьяный, онъ лучше самаго образцоваго трезвенника изъ числа дюжинныхъ людишекъ. Тогда начались сомнѣнія въ душѣ Ибсена. Забило тревогу воображеніе; въ одиночествѣ своего добровольнаго изгнанія, увидѣвъ болѣе широкую жизнь паконтинентѣ, гдѣ не «слышно молчанія», какъ на родинѣ, передумалъ еще разъ Ибсенъ противорѣчія романтическихъ грезъ и дѣйствительности, выносилъ въ сердцѣ своемъ трагедію Юліана Отступника, и родились эти близнецы-противники Брандъ и Пэръ Гюнтъ.
Да, «либо все, либо ничего». Вотъ слова, которыя должны быть золотыми буквами начертаны на скрижаляхъ того, кто не хочетъ потерять уваженіе къ самому себѣ и потеряться въ толпахъ ничтожествъ, въ этой говорливой пустынѣ посредственностей. Принципъ этотъ ведетъ къ гибели. Не съ нимъ проживешь хорошей жизнью. Какъ-нибудь, хоть что-нибудь, гораздо выгоднѣе. Жизнь требуетъ лжи и приспособляемости, замалчиванія, иллюзій. «Все или ничего» напротивъ опрокидываетъ иллюзіи, когда производите оцѣнку и узнаете, что достигнуто вовсе не «все», когда узнаетъ, какъ далеко отстоитъ все отъ достигнутаго жизнью. Оттого принципъ «все или ничего» жестокъ. Нѣтъ безжалостнѣе его. Сыновнія и родительскія чувства, любимую женщину, даже само дѣло, которому служишь, всѣімъ этимъ приходится жертвовать, потому что для преуспѣянія въ жизни надо просто-на-просто довольствоваться малымъ, лгать, приспособляться. Страшенъ Брандъ, звавшій Ибсена на высоты героическихъ подвиговъ. А когда съ ихъ выси, онъ смотрѣлъ внизъ на море житейское, море голосовъ, обыкновенныхъ (посредственныхъ людей, тогда «оттуда изъ топи ничтожества выпрыгнулъ другой герой, герой скандинавскихъ сказокъ, о которомъ врутъ небылицы и самъ разсказчикъ небылицъ — Пэръ Гюнтъ. Пэръ Гюнтъ — посредственность, доведенная до совершенства. Никто лучше не лжетъ, никто лучше не приспособляется, никто лучше не довольствуется. Но оттого Пэръ Гюнтъ — никто, онъ безличенъ. Тутъ также противоположность Бранду, который сказалъ себѣ: „я буду самъ собою“. Брандъ требовательное — Я, Пэръ Гюнтъ только личность. И встали они другъ передъ другомъ: любовался ими умъ Ибсена: герой мѣщанства, сущность мѣщанства. Пэръ Гюнтъ. и тотъ, кто вовсе ни въ чемъ не мѣщанинъ, кто воплотилъ въ себѣ трагедію отрицанія всякаго мѣщанства — Брандъ.
Брандъ единственный сверхчеловѣкъ, удавшійся и удачный, какого только создала литература, онъ отвѣчаетъ всѣмъ требованіемъ сверхчеловѣка, кромѣ развѣ того, что онъ не отвергнулъ христіанства. Но христіанство лишь форма проявленія сверхчеловѣчества Бранда; дѣло не въ немъ. Въ письмѣ къ Брандесу Ибсенъ прямо заявляете, что могъ изобразить Бранда и позитивистомъ, и отъ этого ничего бы не измѣнилось въ его типѣ. Ницшеанство литературы нашихъ дней восходите» не только къ самому Ницше, а черезъ него къ Максу Штирнеру, но и къ Ибсену, во всѣхъ своихъ дальнѣйшихъ драмахъ, уже въ 80-ыхъ годахъ оставшемуся вѣрнымъ принципамъ и увлеченіямъ, впервые и всего ярче выраженнымъ какъ въ романтическихъ драмахъ юности, такъ особенно въ философскихъ трагедіяхъ: «Брандъ» и «Пэръ Гюнтъ».
Пока еще не забытъ былъ романтизмъ, еще можно, наскучивъ мѣщанствомъ, этимъ все’болѣе властвующимъ .грядущимъ хамомъ", какъ назвалъ мѣщанство интересовъ Мережковскій, или «Мелкимъ Бѣсомъ», какъ выразился Сологубъ. — искать отдохновенія въ болѣе или менѣе рыцарскихъ традиціяхъ дворянства. Такъ и поступали Бодлеръ тт Эдгаръ По. когда писали на своемъ знамени я э и дизмъ. У писателей старшаго поколѣнія еще сохранилась эта иллюзія. Ибсенъ сдѣлалъ свою Гедду Габлеръ дворянкой, Стриндбергъ настаивалъ на дворянствѣ Борга. Но въ ваше время само дворянство учится истинному благородству у англійскихъ джентльменовъ. то есть у самаго облагороженнаго и изощреннаго, высшаго мѣщанства Европы, получившаго свой послѣдній чеканъ въ вѣкъ своихъ героическихъ подвиговъ, то есть въ XVIII в. Нѣтъ, теперь не у дворянства, надо искать противовѣса мѣщанству. Не дворянство даетъ и даетъ Брандовъ. Гдѣ же они тогда? куда обратиться? гдѣ искать примѣра и утѣшенія?
Шумный успѣхъ Горькаго объясняется тѣмъ, что въ романтической прикрасѣ, не жалѣя чистаго золота, а если его не хватитъ, то не брезгуя и сусальнымъ, осуществилъ въ своихъ Челкашахъ. Коноваловыхъ, въ Петрѣ изъ «Троихъ», во Власахъ, Сатиныхъ и др. вожделѣнныя мечты и вожделѣнную ложь о возможности борьбы съ современнымъ мѣщанствомъ. То, отчего сжималось сердце Чехова и Ибсена, показалось превзойденнымъ разными бывшими людьми, свободными, независимыми отъ собственности и общественныхъ обязательствъ босяками-чапдала. Романтизмъ босячества вскружилъ головы. О, босяки; конечно, прирожденные враги всякаго мѣщанства! Никого такъ не презираете мѣщанинъ, по никто въ свою очередь такъ не смотритъ свысока на дрожащаго передъ нимъ мѣщанина. Одинъ изъ наиболѣе удачныхъ героевъ Горькаго, пѣвчій изъ .Мѣщанъ", когда онъ заставляете дрожать доктора, кажется какой-то угрожающей и чарующей силой, способной сдѣлать жизнь яркой и бодрой, блещущей сверхчеловѣческимъ раздольемъ. Но прошли года. Измѣнился Горькій, поблекли его герои. Тѣ же босяки оказались погромщиками и союзниками и встрѣтились въ разныхъ «каморкахъ» съ тѣми дэнди-дворянчиками, les camelotes du roi, которыми увлекались Бодлэръ и Эдгаръ. По; русскіе и западные босяки даже настолько подружились -съ золотой молодежью, что въ разгаръ всѣхъ послѣднихъ событій западной и восточной Европы вмѣстѣ совершали пьяные набѣги на вождей демократіи. Романтизмъ всегда таитъ въ себѣ «ложь» и «ложью», вродѣ «лжи» доктора Реллипга Ибсена изъ «Дикой Утки» и «Лжи» старца Луки изъ «На днѣ» Горькаго, затканы сверхчеловѣческія тѣни героевъ Горькаго.
Романтизмъ босячества сдѣлалъ имя Горькаго всемірноизвѣстнымъ, но то, что гораздо значительнѣе въ его писательской дѣятельности, что умнѣе и правдивѣе и потому роднить его съ цѣлымъ рядомъ европейскихъ писателей, это характеры, подобные Петру изъ «Троихъ». Не онъ ли истинный герой нашего времени, истинный противникъ мѣщанства, хотя въ политикѣ онъ ни за что не станетъ въ ряды соціалъ-демократіи? Ему, какъ и всѣмъ прочимъ героямъ нашихъ дней, нужна какая-то преображенная, болѣе практичная — и что главное, — перестроенная на началахъ сверхчеловѣческой морали новая соціалъ-демократія. Герои эти называются Конолли въ «Неразумномъ Бракѣ» Бернарда Шоу, Левишамъ въ «Любви г-на Левишама» Уэльса, и то лицо, отъ имени котораго ведутся почти всѣ разсказы Кнута Гамсуна и особенно Іоганнесъ изъ его романа «Викторія», герой «Ада» Стриндберга, Гордонъ и Фалькъ Пшибышевскаго изъ романовъ «Дѣти Сатаны» и «Homo Sapiens», даже ихъ послѣдніе перепѣвы: Санинъ Арцыбашева и авіаторъ Паоло изъ «Можетъ быть да, а можетъ быть нѣтъ»' д’Аннунціо. Чтобы именно такимъ героемъ сталъ ея сынъ, хотѣла когда-то г-жа Альвингъ; такимъ героемъ обѣщалъ выйти на бой съ жизнью молодой Воркманъ Ибсена, студентъ Трофимовъ изъ «Вишневаго Сада» Чехова. Современный герой можетъ быть пролетаріемъ, но можетъ и не быть имъ. Не въ этомъ дѣло. Его отличительная черта, это выходъ на борьбу за существованіе, не приспособляясь къ мѣщанскому укладу жизни. Онъ умѣетъ не дать раздавить себя. Онъ не станетъ рабомъ. Въ немъ горятъ сверхчеловѣческія страсти и сверхчеловѣческія потребности. Онъ хочетъ и требуетъ всего праздника жизни и не отказывается ни отъ одной возможности отвоевать его себѣ. Его неудачи — слѣдствіе гордости, его успѣхи — результатъ способностей, граничащихъ съ геніемъ, побѣдить жизнь значитъ для этого героя растолкать ничтожную толпу людишекъ и показать себя во весь ростъ. Какъ — это другое дѣло. Но главное, побѣдить въ какомъ-то безумномъ ратоборствѣ. Коллективизмъ, сверхъ-человѣчество и ов.-любовь. 155 одного противъ всѣхъ. Организаціями, партіями, учрежденіями современный человѣкъ будетъ только пользоваться; онъ будетъ вліять на людей, но вся надежда на него самого. Словно современный огромный капиталистическій коллективъ сталъ вражескимъ станомъ, куда надо пробиваться, не жалѣя кулаковъ, проникнуть и побѣдить. Никогда не забывается вопросъ Макса Штирнера: «а Я?», и всякое коллективное движеніе учитывается лишь съ этой точки зрѣнія.
Основной принципъ этого героя: «все или ничего». «Все или ничего — въ революціи, въ жизненной борьбѣ, въ искусствѣ, наукѣ, въ дѣлахъ, въ любви.
Особенно, когда вчитываешься въ норвежскую и шведскую литературы, такъ отчетливо чувствуешь, что позади въ какой-то періодъ, предшествующій поразившему европейскаго читателя расцвѣту сѣвернаго генія, между фіордами Атлантическаго океана и шхерами Балтійскаго моря совершилась какая-то дѣятельная, хотя и мирная революція. Тогда еще долу летѣли старые устои и старая религіозность, потряслись основы, возникали рабочіе союзы, и все болѣе демократическимъ становился составъ парламентовъ. Представитель революціонныхъ силъ, совершавшихъ переворотъ въ Норвегіи, Бьернсонъ. Его столкновеніе съ Ибсеномъ объясняется именно тѣмъ, что Бьернсонъ такъ и остался на томъ „славномъ посту“ вожака демократіи, какимъ онъ былъ раньше. Напротивъ, основную черту біографіи Стриндберга составляетъ то, что, начавши съ соціализма и проповѣди передовыхъ соціально-политическихъ идеаловъ, онъ какъ будто круто повернулъ по другому направленію. Революціонный періодъ Норвегіи отразился у Ибсена въ „Столпахъ Общества“ и въ „Союзѣ Молодежи“. Въ „Розмерсхольмѣ“ еще не закончена борьба молодой Скандинавіи съ старой. Но характерная особенность: учитель Розмера, старый радикалъ Ульрихъ Брендель — уже старикъ; это ветеранъ норвежскаго освободительнаго движенія; а редакторъ радикальной газеты Аслаксенъ, который появляется въ „Союзѣ Молодежи“ и въ „Докторѣ Штокманѣ“, въ этой послѣдней драмѣ, уже успѣлъ обмѣщаниться, какъ успѣлъ стать маститымъ сановникомъ братъ Штокмана, городской голова, сильный тѣмъ, что когда-то его поддерживала молодая демократія. Какой то завтрашній день; совершались уже какія-то важныя событія. Портреты Розмерсхольма еще недавно сломили волю Розмера и Ребекки Вестъ, но они висятъ одиноко въ старомъ домѣ; за его стѣнами шумитъ новая жизнь. „Столпы Общества“ свергнуты разъ навсегда и теперь новые столпы — демократія.
Впечатлѣніе завтрашняго дня особенно ярко сказывается у Кнута Гамсуна, и можетъ быть оттого у насъ такъ привязались къ. этому писателю тоже на „слѣдующій день“, при настроеніи, діаметрально противоположномъ настроенію, опредѣляемому тургеневскимъ терминомъ: Наканунѣ. Такъ показательна сцена изъ романа „Редакторъ Линде“, когда заходитъ въ газету членъ стортинга, радикалъ рабочій. Онъ еще болѣе старый и старомодный, чѣмъ Ульрихъ Брендель, онъ чиркаетъ спичку о штаны, чтобы зажечь трубку, и много надѣлалъ онъ себѣ полосъ; онѣ какъ будто говорятъ о его старомъ, теперь никого не увлекающемъ омѣщанившемся радикализмѣ. Да, перемѣнилось общество тамъ, на западѣ; то, что прежде было задоромъ, новшествомъ, показателемъ передовыхъ взглядовъ, вошло въ правы. Дѣвушки свободно заходятъ къ своимъ возлюбленнымъ, и это кажется естественнымъ. Герой романа „Викторія“ крестьянскій сынъ, въ дѣтствѣ смотрѣвшій на помѣщичьихъ дѣтей, какъ на высшія существа, когда онъ становится писателемъ, не только равноправный, но избалованный членъ высшаго круга. Никого не удивитъ, если одно и то же лицо мѣняетъ одну за другой такія профессіи, какъ сельско-хозяйственный родъ занятій, писатель, инженеръ-механикъ, какъ это представлено въ разсказѣ .Подъ осенними звѣздами». Надо быть радикаломъ не потому, что этимъ осуществляется какое-то служеніе обществу, радикализмъ просто способъ сдѣлать себѣ карьеру. Отъ молодого философа Корено его учитель-профессоръ требуетъ, чтобы онъ высказывался какъ позитивистъ и демократъ. Тогда только онъ и получите кафедру, пройдете въ члены Стортинга, вообще будете признанъ, когда выставитъ свою кандидатуру опять-таки какъ радикалъ. Всѣ стрѣлы встревоженнаго и возбужденнаго остроумія Нагеля изъ «Мистерій» летятъ противъ ораторовъ рабочихъ собраній, противъ свободомыслящихъ. Феминистокъ, народниковъ, демократовъ, политическихъ лидеровъ, противъ Виктора Гюго и противъ Карла Маркса. Значитъ, теперь новое уже не въ томъ, чтобы разрушать старые устои: это. сдѣлало; новое, напротивъ, въ ка комъ-то своеобразномъ играніи политическимъ индифферентизмомъ и всѣми тѣми парадоксами, какими пестрить новая поэзія.
Замѣнило устарѣвшіе протесты прежняго режима противъ духовенства и «столповъ общества» именно то. что можно назвать стихіей Миневры: высшее знаніе и искусство. Представитель знанія «врагъ народа» — докторъ Штокманъ. Ученый противополагается низкому и ничтожному Чандала въ романѣ Стриндберга этого имени, и тутъ съ особой силой высказаны антидемократическіе и анти-революціонные взгляды. Ученый — герой и другого романа Стриндберга «На шхерахъ» — Бортъ, котораго авторъ характеризуетъ въ такихъ выраженіяхъ: «обладая физической силой и мужествомъ военнаго, знаніями ученаго, осторожностью мыслителя, спокойствіемъ экономически обезпеченнаго, достоинствомъ и самоуваженіемъ честнаго человѣка, онъ представляетъ собою типичный образецъ высшаго порядка, въ которомъ красота и разумъ вступили въ связь, явившую въ результатѣ цѣльную гармоническую личность». Чего могла бы требовать югъ своего ревнителя Паллада-Аѳина? А Боргъ, конечно, еще артистъ. Развѣ онъ не творите красоту, когда по прихоти Маріаны создаетъ на дикой скалѣ Балтійскаго моря знойный пейзажъ съ фантастическимъ дворцомъ, окруженнымъ тропическими растеніями. Нагель изъ «Мистерій» Кнута Гамсупа — знаменитый скрипачъ, Ему нравится сбивать съ толку мало образованныхъ жителей незначительнаго городка; если удалось ему взбаломутить это застойное болото, то потому, что ласкова и добра къ небу Минерва. Истинный любимецъ Минервы — Конолли Бернарда Шоу, совершившій мезальянсъ тѣмъ, что женился на дѣвушкѣ т. наз. хорошаго круга. Развѣ она могла понять «настоящую музыку?» Только онъ демократъ-индивидуалистъ, совсѣмъ новый человѣкъ, истинный артистъ-ясновидецъ.
Но всѣ мученія Нагеля и Борга, какъ мученія и другихъ героевъ Стриндберга, Кнута Гамсуна, Бернарда Шоу: Глава изъ романа «Панъ», разсказчика изъ «Исповѣдь Глупца» и «Ада», Конолли, происходятъ отъ даровъ другой богини, которой они молятся еще несравненно болѣе набожно, чѣмъ Минервѣ. Любить, любить досыта хотятъ всѣ эти ученые и артисты, всѣ «гармоническія личности», и онѣ то бичуютъ, то превозносятъ до небесъ женщинъ, потому что горятъ ихъ сердца, и не знаютъ усталости влюбленныя желанія.
И если все-таки разсудочно и холодно любятъ сѣверяне, если не превозмочь имъ врожденнаго цѣломудрія, взлелѣяннаго тремя вѣками евангелизма, несмотря на всѣ дерзанія и на попытки пріучить себя къ распущенности, то итальянецъ д’Аннунціо заставитъ поблѣднѣть всѣ краски, расписавшія похожденія герцогини Асси Генриха Мана. У д’Аннунціо нѣтъ только послѣдовательности между стихіями Минервы и Венеры, нѣтъ чередованія. Въ романѣ «Можетъ быть — да, а можетъ — нѣтъ» Изабелла Инграми одновременно осуществляетъ оба достиженія герцогини Аеси. Она возродившаяся Изабелла, герцогиня Маінтуанокая, львица эпохи Возрожденія, для которой работали Чезаре-ди-Сесто и Леонардо-да-Винчи, пѣвшая пѣсни трувера Тибо, графа Шампань и Бенъ Джонсона, украсившая свой дворецъ всѣми причудами самаго изощреннаго искусства и, среди этой роскоши и красоты, дерзнувшая признать себя богиней, вышедшей изъ гроба, чтобы вновь покланялись люди тѣлесной ея прелести. Какъ нѣкогда львица Возрожденія, она вновь любите, до боли и изнеможенія, любитъ изступленно и преступно, служитъ Венерѣ такъ молитвенно, что подобно древнимъ ея жрицамъ становится гетерой, эта опасная, какъ смертный грѣхъ, и упоительная, какъ итальянская теплая ночь, Изабелла Инграіми. Она въ сущности главная, единственная героиня д’Анунціо. Всѣ его: героини такія же поклонницы, одновременно Минервы и Венеры, хватающія съ порывистостью менады дары Минервы, чтобы достойно отпраздновать свои Pervigilia Veneris, жажду души. Дочь Горіо и Джіоконда каждая по своему вѣстницы Изабеллы Инграми. Надо любить, нельзя не любить, нѣтъ для любви ничего запретнаго — стонетъ геній д’Анунціо и, съ жестокостью изступленнаго, безрукой дѣлаетъ онъ самоотверженную жену художника Лючіо Сеттала, Сильвію, за то, что она хотѣла спасти произведеніе искусства отъ изступленности неистовой Джіоконды. Джіоконда должна была побѣдить. Ея побѣда даже въ самомъ искусствѣ, потому что статуя съ поломанными руками, отдавившая руки и Сильвіи, когда боролись обѣ соперницы, показалась еще прекраснѣе. Amor, vincit omnia! Какъ въ прежней строгости устоять стихіи Минервы, когда настала пора Рожденной изъ Пѣны?!
Сходство и различіе, сродство и противоположность всѣхъ трехъ разбираемыхъ нами теченій: марксизма, ницшеанства и имморализма лучше, чѣмъ какое-нибудь другое произведеніе нашего времени показываетъ утопія Уэльса «Когда спящій проснется». Какъ далеко ушелъ авторъ этого романа отъ Беллами, Вильяма Морриса, Зола и Анатоля Франса и въ то же время, какъ поучительно, что вновь явилась потребность продумать утопію, что берется за это соціалистъ, и стремится онъ въ своемъ прозрѣніи все-таки туда же, въ обѣтованную пору осуществленія коллективизма!
Различіе прежде всего въ полномъ отсутствіи оптимизма. И у Уэльса онъ въ сущности не осуществляется вовсе; романъ заканчивается лишь описаніемъ самаго послѣдняго акта соціальной борьбы. Но важно не это. Главное различіе въ изображеніи морали будущаго. Будущіе люди Вильяма Морриса — эстеты; они красивы и долго молоды; современный человѣкъ среди нихъ кажется измученнымъ и несчастнымъ, разбитымъ старикомъ. Но счастье каждаго отдѣльнаго человѣка есть только песчинка отъ единаго огромнаго счастья человѣчества, облагодѣтельствованнаго коммунистическимъ строемъ. И герои Вильяма Морриса чувствуютъ это. Они воспитаны въ особой религіи счастья, которая есть общественное благо. Дѣти проходятъ особую школу служенія человѣчеству, когда они, исполняя обязанности приказчиковъ въ общественныхъ лавкахъ, учатся угождать вкусамъ и привычкамъ взрослыхъ. О развратѣ, о восторгѣ страстей, о правилѣ, властвовавшемъ въ «Телемѣ» возрожденія, какъ ее описалъ Рабле, fais ce que voldra, не сказано ни слова. Иначе у Уэльса. Воспитавшееся на имморализмѣ Ницше, сознаніе Уэльса новую Телему, какъ это и подлежитъ ницшеанцу, строитъ по образцу морали возрожденія.
Fais ce que voldra — правило и для людей будущаго. Оттого приставленный къ человѣку, спавшему 200 лѣтъ, и оттого оставшемуся «единственнымъ собственникомъ» Грэхаму, японецъ Асано говоритъ: «воздержаніе, умѣренность, серьезная мысль, безкорыстіе — необходимы въ періодъ варварства, когда жизнь полна опасностей. Суровость — дань человѣка непобѣжденной природѣ. Теперь человѣкъ покорилъ природу, подчинилъ ее своимъ потребностямъ… и политику дѣлаютъ мастера вродѣ Астрага, съ ихъ негритянской полиціей… и жизнь радостна…» Что подобные взгляды отзвуки ницшеанства, протянувшіеся на долгіе вѣка въ будущее, видно изъ отвѣта Грэхама: «уже въ мое время стоики и -пуритане исчезли. Въ старину человѣкъ былъ вооруженъ противъ страданія, теперь онъ жаждетъ Наслажденія. Въ этомъ различіе. Цивилизація освободила отъ страданій и опасностей — зажиточныхъ людей. А вѣдь только зажиточные люди идутъ теперь въ счетъ…»
Да, въ утопіи Уэльса, пока развертывается дѣйствіе, въ счетъ идутъ только зажиточные люди. Экономическое развитіе представлено на схемѣ очень близкой къ схемѣ марксистовъ. Все дальше складывается капиталистическій строй общества. Акціонерныя компанія и тресты управляютъ міромъ, и, пока спалъ свои двѣсти лѣтъ Грэхамъ, онъ сталъ почти единственнымъ собственникомъ недвижимости. Осуществился законъ все большаго сосредоточенія собственности въ немногихъ рукахъ, кромѣ, повидимому, акцій различныхъ компаній и трестовъ. Люди, воспитавшіеся въ имморализмѣ, перестали разсуждать о соціальномъ вопросѣ. Они убѣдились въ существованіи господъ и рабовъ, несмотря на давнее исчезновеніе рабства. Завершилось окончательное порабощеніе рабочихъ. Они особый классъ, одѣтый въ сѣровато-голубую дерюгу. Имъ нѣтъ выхода изъ своего положенія. Но и они могутъ по своему наслаждаться. Никто не мѣшаетъ. Общество воздержанія и вообще всякихъ усилій моральнаго оздоровленія давно никто не дѣлаетъ. Получай на свое счастье. И нѣтъ матерей и отцовъ, а есть только пляшущіе въ порывахъ изступленія. Существуютъ «(пріятная смерть», и «мѣста наслажденій». Угрожаютъ другъ другу злоба «тарантула», какъ называлъ Ницше соціалистовъ, и «воля къ власти» управителя Астрога. Борются два послѣдніе класса; дворянство и крестьяне давно исчезли. Борются два класса за право на наслажденіе, и только одинъ человѣкъ беретъ сторону слабыхъ, только одинъ альтруистъ, только одинъ соціалистъ въ старомъ етическоімъ смыслѣ, это — «единственный собственникъ», самъ Грэхамъ, унаслѣдовавшій «отъ XIX вѣка отсталые взгляды. Онъ беретъ сторону рабовъ, и тогда рабы побѣждаютъ. Кончилась распря двухъ послѣднихъ классовъ. И что же? Теперь „мѣста для наслажденій“ откроются рабочимъ.
Такъ ни о какомъ „сверхчеловѣчествѣ“, либо отвлеченномъ, либо конкретномъ, какъ будто не идетъ даже и рѣчи. Уэльсъ договаривается, однако, въ другомъ романѣ „Пища боговъ“. Да, тутъ нарожденіе сверхлюдей. Это гиганты — результатъ научныхъ открытій ученаго Редвуда. Не коллективизмъ создаетъ сверхчеловѣчество. Вслѣдъ за Вильямомъ Моррисомъ Уэльсъ не видитъ въ одномъ коллективизмѣ выходъ изъ ничтожества человѣческой юдоліи. Сверхчловѣчество должно быть обществомъ сверхлюдей. И вотъ грезятся Уэльсу эти гиганты-ницшеанцы, наростающіе вмѣстѣ съ гигантскими растеніями и гигантскими животными. „Расти согласно волѣ Божіей есть вѣчный законъ жизни! Вырости изъ этихъ щелей и трещинъ, вырваться изъ этого мрака на просторъ и свѣтъ всей вселенной — вотъ задача жизни!“ Такъ говоритъ одинъ изъ гигантовъ, когда маленькіе обыкновенные люди, уже истребивъ многихъ изъ нихъ, осадили, гигантовъ въ ихъ послѣдней крѣпости. Кто же побѣдитъ въ послѣдней борьбѣ: люди-пигмеи или сверхлюди-гиганты?
Теперь можно осмыслить и эту „встрѣчу“, какъ говорилъ Ницше, „самую счастливую въ его жизни“, между человѣкомъ, восточной Европы, Достоевскимъ, и Ницше; какъ этотъ консерваторъ даже у себя на родинѣ, Достоевскій оказался косвеннымъ учителемъ передового человѣчества? Неужели Россія предвосхитили, умственныя достиженія Запада?
Выразитель сокровенныхъ чаяній русскаго народа, воспитавшійся въ кружкѣ Петрашевскаго, Достоевскій былъ народникомъ въ самомъ чистомъ видѣ. Инымъ не могъ быть идеологъ этой самой восточной, до сихъ поръ всего менѣе урбанизованной Россіи. Но совершенію такъ же, какъ и Левъ Толстой, Достоевскій не былъ и не могъ быть народникомъ-позитивистомъ. Оба, и Достоевскій и Толстой, не могли выйти изъ круга христіанскихъ идей, потому что, именно, тутъ-то разрывъ съ народомъ. Достоевскій тоже порвалъ бы, быть можетъ, съ церковностью, какъ позднѣе Левъ Толстой, если бы онъ увидѣлъ, что къ этому идетъ въ самомъ народѣ. Въ. послѣдніе года онъ уже оговаривается о сектантскомъ движеніи, какъ событіи первой важности. Однако, христіанство не есть церковность, и именно христіанство всегда было и, разумѣется, навсегда осталось бы для Достоевскаго самымъ дорогимъ. И вотъ что важно: въ сознаніи народника-христіанина, Достоевскаго, не могло вовсе /возникнуть никакой государственной теоріи. Консерватизмъ Достоевскаго это — крикъ отчаянія ума, неспособнаго усвоить себѣ никакихъ принциповъ государственности, которые хоть сколько-нибудь соотвѣтствовали бы внутреннимъ запросамъ. Тутъ вновь схожденіе со Львомъ Толстымъ. Когда Достоевскій задумывался о свѣтской государственности, онъ отворачивался съ отвращеніемъ. Ему слышался тутъ запахъ гніенія, западнаго, городского, мѣщанскаго. Свѣтская государственность съ ея конституціонализмомъ, чиновничествомъ, республиками или просвѣщеннымъ абсолютизмомъ — это гніющій Западъ. Не лучше и церковная государственность. То — Римъ, то папство, — говорилъ Достоевскій. Лишь на склонѣ лѣтъ, послѣ долгаго и упорнаго стремленія доказать себѣ и другимъ непоколебимость царизма, устами старца Зосимы Достоевскій намѣчаетъ идеалъ государства, — христіанскій и народническій, такой опасный для всякихъ, властей предержащихъ, что никакому самому воспаленному воображенію жандармовъ онъ и не снился. Соціализмъ для Достоевскаго, это точно какая-то отсталая доктрина, достойная быть названной благонамѣренной рядомъ съ теоріей старца Зосимы, которую теперь, послѣ того, какъ Левъ Толстой продумалъ ее до конца и провелъ вполнѣ послѣдовательно, мы уже умѣемъ опредѣлить этимъ терминомъ: христіанскій анархизмъ. Именно на востокѣ Европы, въ этой самой народнической странѣ, христіанство воспринявшей изъ Византіи, въ странѣ, не знавшей папизма, всего болѣе умѣстно было возникнуть чему-либо подобному. Достоевскій былъ настоящій іудей по терминологіи Гейне и Ницше. Демократизмъ въ его душѣ былъ -связанъ самымъ прямымъ непосредственнымъ образомъ съ христіанствомъ. Въ конституціонныхъ и протестантскихъ странахъ, гдѣ христіанство стало совсѣмъ инымъ, тамъ анти-христіанскія теченія создали соціализмъ, въ самодержавной и православной Россіи народничество вело къ анархизму, увѣнчанному мистическимъ главенствомъ царя — первосвященника.
Но каковы же тогда взаимныя отношенія личности и общества, человѣка и человѣчества? Не ясно ли, что можетъ быть лишь одинъ двойственный отвѣта, только одно: или — или. Либо независимая личность, не признающая никакой власти, никакого Бога, а отнюдь и никакихъ обязательствъ и относительно людей, спрашивающая совершенно такъ, какъ Максъ Штирнеръ: „а Я?“, Наполеонъ», самовѣчный герой, автономной, по отношенію ко всѣмъ законамъ людей и Бога; либо не смѣющій тронуть даже «ноши» человѣческой, припавшій къ землѣ, — отдавшійся людямъ беззавѣтно, утрачивающій самую личность, подвижникъ земного царствія Божія, не нуждающійся ни въ какихъ законоположеніяхъ и ни въ какихъ правахъ. Иначе говоря, — либо человѣко-божество, признаніе себя богомъ, либо богочеловѣчество, служеніе богу черезъ посредство людей. Съ одной стороны Раскольниковъ или Бтавроіинъ, съ другой «идіотъ» — князь Мышкинъ или Шатовъ. Либо сверхчеловѣкъ, либо святой. Анархистъ Достоевскій, такимъ образомъ, миновалъ западную стадію религіи человѣчества и прямо дошелъ до религіи человѣка. Вѣдь религія человѣчества могла бы имѣть для Достоевскаго смыслъ лишь въ томъ случаѣ, если бы Богъ не любилъ людей, и тогда служеніе человѣчеству значило что-либо другое, чѣмъ служеніе Богу, если бы (страданія людей были бы его страданіями. Это послѣднее сумасшедшее предположеніе Достоіевскій считалъ возможнымъ лишь на гніющемъ Западѣ, и оттого-то подобное сомнѣніе и высказываетъ западникъ — Иванъ Карамазовъ.
Достоевскій заставилъ своего сверхчеловѣка, Наполеона-Раскольникова, склониться передъ людьми и цѣловать землю. Онъ провелъ Раскольникова черезъ трагедію искушенія только за то, что онъ поднялъ руку на «вошь», на ничтожную старушенку-ростовщицу. Но образъ мысли и чувства богоборца и человѣко-бога продолжали горѣть въ сознаніи Достоевскаго, и послѣ того, какъ, узнали у насъ Ницше, цѣлый рядъ критиковъ: Шестовъ, Мережковскій, Розановъ стали сомнѣваться въ томъ, не ближе-ли, не роднѣе ли Достоевскому тѣ образы, мысли и чувства, что онъ стремился перебороть своимъ народническимъ христіанствомъ. Оттого продолжалась работа. Не могли изсякнуть сомнѣнія.
Народникъ не станетъ эстетомъ. Нельзя искать эстетизма у Достоевскаго. Вопросъ объ эстетизмѣ будетъ мучить лишь Льва Толстого, продолжателя всѣхъ самыхъ затаенныхъ сомнѣній, идеаловъ и чаяній Достоевскаго. И Левъ Толстой развѣнчиваетъ эстетизмъ въ своей книгѣ объ искусствѣ и своемъ очеркѣ о Шекспирѣ, какъ Достоевскій развѣнчалъ въ лицѣ Раскольникова сверхчеловѣка. Сверхчеловѣчество Достоевскаго оттого не пройдетъ черезъ, поклоненіе Минервѣ. Но вотъ черезъ всѣ перипетіи трагедіи «Братьевъ Карамазовыхъ» и ихъ отца слышится одинъ одержанный, изступленный шопотъ: «Содомъ или Мадонна». Въ самихъсвятыхъ чертахъ Богоматери видитъ воспаленное и встревоженное «горячее сердце» «ликъ Венеры». Для Раскольниковыхъ, до ихъ раскаянія, для Ставрогина, — конечно, пѣть и не можетъ бытъ ничего, кромѣ тѣлесной красоты: Венеры, даже не Венеры, а именно Содома Свидригайлова и Карамазова-отца. Карамазовъ — ничтожество, онъ жалкій развратный старикашка, шутъ, не погнушавшійся нищенкой, грязной и смердящей; онъ ничтоженъ даже передъ сыномъ своимъ Смердяковымъ. Что народилось на пажитяхъ человѣческой мысли, то должно давно непремѣнно и распуститься, и разростись, и отцвѣсть; когда тѣ тайные помыслы Достоевскаго, что такъ тщетно онъ бичевалъ и развѣнчивалъ, унижая ихъ передъ своимъ народническимъ идеаломъ, черезъ Ницше, раскустятся цѣлыми зарослями тамъ, на Западѣ, а потомъ на сѣверѣ, чтобы достигнуть и до славянъ и русскихъ, тогда явятся герои и героини сверхчеловѣческихъ и сверхлюбовныхъ разноплеменныхъ, современныхъ романовъ, эти Карамазовы, не только не стыдящіеся карамазовщины, по возводящіе ее въ принципъ и въ идеалъ. Свята карамазовщина, она настоящая правда, настоящая радость, настоящій дѣятель жизни, провозглашаетъ современность.
Ницшеанство, широко разлившееся въ современной литературѣ, разнообразится, пестритъ, щеголяетъ задоромъ и въ своихъ низахъ оно такъ крикливо и надоѣдливо. Хуже всего въ немъ забвеніе о своей родословной. Забывается связь съ Ницше и Максомъ Штирнеромъ, забывается то, откуда и зачѣмъ это царящее въ ней правило fais ce que voldra. Этотъ звавшій къ себѣ когда то, словно революціонный призывъ, образъ сверхчеловѣка переносится изъ будущаго въ настоящее. Кажется, что уже теперь стоитъ захотѣть, и всякій осуществитъ сверхчеловѣчество, разрѣшивъ себѣ порвать съ обыденной моралью. Особенно, когда только что заговорили о ницшеанствѣ, нѣсколько писателей и произвели этотъ художественный опытъ, набросали черты современныхъ сверхлюдей: старый Поль Гейзе въ «Надо всѣми вершинами», Гофманъ въ «Желѣзномъ Ротмистрѣ», Леонидъ Андреевъ въ «Мысли», Бьернсонъ въ «Выше силъ». Сверхчеловѣки оказались тогда развѣнчанными. Развѣнчиваетъ сверхчеловѣка и Гауптманъ въ «Потонувшемъ Колоколѣ». Что такое сверхъ-люди? Либо просто-напросто, какъ министръ маленькаго государства въ романѣ Гейзе, безпринципные властители, держатели устарѣвшихъ цѣнностей, либо самые мелкіе людишки, просто дурные люди, съ которыми самъ Ницше просилъ не смѣшивать своего сверхчеловѣка, когда въ «Сумеркахъ боговъ», иронически благодарилъ одного швейцарскаго критика за то, что тотъ увидѣлъ въ «По ту сторону добра и зла» призывъ «упразднить всѣ порядочныя чувства». Ницше говорилъ, что попытайся современные люди подражать эпохѣ возрожденія, казавшейся Ницше нормативной для его идеала, они только «уморили бы со смѣху современниковъ Цезаря Борджія». Да, часто смѣшна современная сверхъ-мораль, когда она хочетъ водвориться въ наше жалкое безвременье. Однако, если не бросать безсмысленно палками въ смѣнившихъ Діану богинь, влюбленную въ вещи Минерву и въ страсти Венеру современной литературы, если не затуманить себя прежней завѣдомо неудавшейся моралью, давно развѣнчанной, сквозь весь крикливый задоръ ницшеанства и имморализма послышится скорбный и страшный вопль Достоевскаго: «Содомъ или Мадонна».