Н. А. Белоголовый. Воспоминанія и другія статьи
Изданіе Литературнаго фонда. СПб, 1901
Кое-что о болѣзни И. С. Тургенева.
правитьВся читающая и образованная Россія поражена была печальнымъ извѣстіемъ о смерти Тургенева; тѣмъ не менѣе, нельзя сказать, чтобы событіе это было совсѣмъ неожиданно, хотя послѣднія газетныя извѣстія скорѣе говорили объ улучшеніи здоровья знаменитаго писателя, чѣмъ о близости смертельнаго исхода. Вся обстановка, въ которой медленно угасалъ и наконецъ угасъ Тургеневъ, дѣлала то, что въ многочисленный кругъ друзей и почитателей покойнаго, живо интересовавшихся ходомъ его болѣзни, проникали крайне скупые и подчасъ противорѣчивые слухи; газеты то сообщали, что ему дѣлается лучше, то вскорѣ затѣмъ выпускали извѣстія объ ухудшеніи, то писалось о вскрывшемся нарывѣ, то объ аневризмѣ, то о какомъ-то странномъ кардіальномъ бредѣ; затѣмъ, проходили чуть не цѣлые мѣсяцы, въ теченіе которыхъ всякія извѣстія прекращались, и тяжелое недоумѣніе публики смѣнялось воскресавшею надеждою: pas de nouvelles — bonnes nouvelles. Всѣ эти недоумѣнія, вся скудость извѣстій легко объясняются тѣмъ, что великій русскій писатель умиралъ вдали отъ родины, въ окрестностяхъ Парижа, окруженный попеченіями дружеской, но чуждой Россіи и интересамъ русской публики, семьи, на рукахъ французскихъ врачей, которые хотя и относились къ больному вполнѣ добросовѣстно, но между этою почтенною семьею и врачами съ одной стороны, и русскою публикою съ другой, не могло установиться той живой связи и той передачи точныхъ подробностей о ходѣ болѣзни и различныхъ ея перипетіяхъ, которыя были бы возможны, если бы Тургеневъ умиралъ въ Петербургѣ или гдѣ нибудь на родинѣ. Случай мнѣ позволилъ видѣть покойнаго разъ десять въ Парижѣ и Буживалѣ за послѣдніе полтора года, нѣсколько разъ его изслѣдовать въ различные періоды болѣзни, и хотя я его не лечилъ и правильно не наблюдалъ, но все же я считаю себя обязаннымъ подѣлиться съ русскою публикою и тѣмъ немногимъ, что знаю. Какъ врачъ, я постараюсь набросать только медицинскую сторону дѣла.
Живя зиму 1881—82 года въ Парижѣ и часто слыша отъ русскихъ о тяжкой болѣзни Тургенева, я вызвался самъ посѣтить его — и навѣстилъ его въ концѣ марта на квартирѣ въ. улицѣ Дуэ. Я нашелъ его въ постели, въ небольшой спальнѣ третьяго этажа, и тутъ же осмотрѣлъ его въ первый разъ. Тогда онъ жаловался на сильныя боли въ лѣвой ключицѣ, усиливавшіяся при всякомъ движеніи, и особенно при ходьбѣ. Лечившій его молодой врачъ — Сегонъ, къ которому онъ относился съ большимъ довѣріемъ и котораго называлъ будущею звѣздою хирургіи, привозилъ на консультацію профессора Шарко, и послѣдній призналъ болѣзнь за грудную жабу, посовѣтовалъ давать внутрь полибромюры, а снаружи — прижигать больную область Пакеленовскимъ снарядомъ. Отъ начала леченія прошло около двухъ недѣль, а боль оставалась по прежнему сильная, и только лежа въ постели, И. С. почти совсѣмъ отъ нея избавлялся, но за то постоянное лежаніе портило замѣтно пищевареніе и съ тѣмъ вмѣстѣ значительно уменьшало аппетитъ. Боль чувствовалась въ самой ключицѣ, ближе къ плечу, и при усиленіи распространялась немного въ руку и въ нижнюю часть шеи; при надавливаніи и движеніяхъ руки она не усиливалась. При изслѣдованіи внутреннихъ органовъ, я нашелъ увеличенный продольный діаметръ сердца (тупость отъ верхушки 3-го ребра, толчекъ, нѣсколько усиленный, между 5 и 6-мъ ребрами, на полъ-сантиметра лѣвѣе сосковой линіи), рѣзкій шумъ съ 1-мъ тономь въ аортѣ и такой же шумъ въ головной и подключичной артеріяхъ, печень, пальца на два выходившую изъ-подъ края реберъ, умѣренно плотную и мало чувствительную, пульсъ 64, жесткій вслѣдствіе перерожденія артеріальныхъ стѣнокъ, питаніе удовлетворительное. И. С. страдалъ уже болѣе 20 лѣтъ припадками упорной подагры, которые являлись раза по два въ годъ и продолжались по нѣсколько недѣль; и во время моего визита, онъ былъ въ періодѣ своихъ обычныхъ болей въ большомъ пальцѣ лѣвой ноги и въ лѣвомъ колѣнномъ суставѣ, замѣтно немного припухшихъ. Фридрейхъ, еще въ началѣ 60-хъ годовъ, нашелъ у него болѣзнь сердца и прописалъ соотвѣтствующее содержаніе, а года черезъ два изслѣдовавшій его старикъ Булльо опредѣлилъ артритическія отложенія въ аортѣ. Самъ же И. С. сказалъ мнѣ, что онъ уже 20 лѣтъ сталъ замѣчать у себя какія-то странныя ощущенія въ сердцѣ, «по временамъ сердце играло» — выражался онъ, но, напротивъ, еще до появленія ключичныхъ болей всякія субъективныя ощущенія въ немъ прекратились, и оно сдѣлалось замѣчательно покойнымъ — и дѣйствительно, сокращенія сердца были совсѣмъ правильны и пульсовая волна артерій равна, безъ перебоевъ. Въ результатѣ моего изслѣдованія получилось: ясное перерожденіе артерій, отложенія въ стѣнкахъ аорты и на полулунныхъ ея клапанахъ, гипертрофія лѣваго желудочка; но по скольку мучительная боль зависѣла отъ сказанныхъ измѣненій въ сосудистомъ аппаратѣ, была ли это грудная жаба? я немного сомнѣвался въ томъ, въ виду улучшенія субъективныхъ ощущеній со стороны сердца и правильности сокращеній сердечной мышцы — и съ своей стороны, посовѣтовалъ электризовать больное мѣсто, или попробовать метталлотерапію.
Когда я во второй разъ, черезъ недѣлю, заѣхалъ къ И. С., то нашелъ его по прежнему въ кровати и съ тѣми же жалобами, и только въ первый день, когда онъ надѣлъ металлическую пластинку (кажется, мѣдную) на ключицу, по его словамъ, онъ блаженствовалъ, боль магически исчезла, но въ послѣдующіе дни она снова вернулась и все пошло опять по старому. Онъ, видимо, хандрилъ и скучалъ своею неподвижностью, отсутствіемъ внѣшняго воздуха, и мечталъ о переѣздѣ въ Буживаль, въ свое любимое лѣтнее пребываніе — и въ началѣ мая ему удалось, наконецъ, переѣхать. Здѣсь обстановка его жизни была комфортабельнѣе парижской, комнаты больше и выше, домъ стоялъ среди чуднаго большого парка; но боль съ переѣздомъ нисколько не уменьшилась, а напротивъ; навѣстивъ И. С. тамъ, я вынесъ впечатлѣніе тѣмъ болѣе грустное, что онъ сталъ прибѣгать къ частымъ подкожнымъ вспрыскиваніямъ морфія и легко могъ пристратиться къ нимъ до злоупотребленія, онъ даже нѣсколько осунулся и похудѣлъ. Оставлять такъ дѣло далѣе было нельзя, и я посовѣтовалъ ему попросить къ себѣ хоть разъ пр. Жакку, какъ одного изъ лучшихъ парижскихъ врачей,^и отобрать его мнѣніе; И. С. съ очевидной радостью ухватился за мое предложеніе и попросилъ меня устроить консультацію Жакку съ лечившимъ его въ Буживалѣ мѣстнымъ врачемъ, докторомъ Маньеномъ. Я тотчасъ же повидался и переговорилъ съ Жакку, но такъ какъ для совѣщанія надо было привезти И. С. въ Парижъ, а для этого дождаться, когда состояніе больного позволитъ совершить этотъ переѣздъ, то дѣло затянулось, и консультація состоялась только въ началѣ іюля, когда я уѣхалъ въ Швейцарію, куда И. С. письмомъ увѣдомилъ о результатѣ ея. Жакку изслѣдовалъ его очень старательно и, также признавъ болѣзнь, какъ и Шарко, за грудную жабу, посовѣтовалъ мѣстное электризованіе и строгое молочное леченіе. Электричество мало облегчало больного, а потому вскорѣ было оставлено, но за то, не знаю, молочное ли леченіе, или лѣтняя пора, только И. С. стало замѣтно лучше, боли гораздо рѣже и слабѣе, такъ что онъ получилъ возможность двигаться и нѣсколько разъ сдѣлалъ довольно длинныя прогулки въ экипажѣ, а когда я, проѣздомъ черезъ Парижъ, заѣхалъ въ сентябрѣ къ нему въ Буживаль, то нашелъ его и бодрѣе, и веселѣе; хотя боли и возвращались довольно часто, но не лишали его возможности спускаться въ садъ и не отрывали отъ литературной работы. Онъ выпивалъ въ сутки 3 бутылки молока и переносилъ это отлично, почти не чувствуя потребности въ другого рода пищѣ. Въ состояніи сердца и сосудовъ при изслѣдованіи я не нашелъ никакой перемѣны.
Зимой, живя на югѣ Франціи, я обмѣнялся съ И. С. нѣсколькими письмами, и хотя онъ продолжалъ жаловаться на боли и нездоровье, но благополучно перебрался на зиму въ Парижъ и изрѣдка выѣзжалъ. Потомъ наступила пауза въ письмахъ, и только въ началѣ марта, почти одновременно, какъ о томъ было напечатано въ русскихъ газетахъ, получено много было коротенькое письмо, написанное постороннею рукою и только подписанное И. С., въ которомъ онъ извѣщалъ меня о вырѣзаніи у него д-мъ Сегонъ невромы (о существованіи ея онъ прежде не говорилъ мнѣ ни слова) и что операція удалась блестящимъ образомъ. Затѣмъ я больше не получалъ ни одного письма, а взамѣнъ того стали въ газетахъ появляться все болѣе и болѣе тревожныя извѣстія о состояніи И. С., притомъ извѣстія крайне сбивчивыя, по которымъ очень трудно было сдѣлать какое нибудь ясное представленіе; видно было одно, что первенствующее значеніе въ страданіяхъ больного врачи стали болѣе рѣшительно приписывать аневризму.
Въ половинѣ мая я былъ опять въ Парижѣ и въ день пріѣзда повидался со многими изъ знакомыхъ, но не могъ добиться отъ нихъ никакихъ ясныхъ свѣдѣній — и это было вполнѣ понятно: И. С. уже былъ перевезенъ въ Буживаль, а такъ какъ въ это время онъ страдалъ жестоко и почти безъ перерыва, то не принималъ рѣшительно никого изъ постороннихъ, и узнать что нибудь точно о его состояніи — было очень трудно. Не теряя времени, я тотчасъ же написалъ И. С. записку, извѣщая его о своемъ пріѣздѣ и спрашивая, могу ли, не обезпокоивши его, пріѣхать въ Буживаль и когда? Въ тотъ же день я получилъ почтовую карту, на которой И. С. собственноручно писалъ, что онъ очень радъ меня видѣть и ждетъ съ нетерпѣніемъ; почеркъ былъ четкій, хотя нѣсколько дрожащій. Я немедленно отправился въ Буживаль съ тяжелымъ сердцемъ, потому что заранѣе зналъ, что предстоящее свиданіе будетъ одно изъ тѣхъ мучительныхъ свиданій, которыя выпадаютъ нерѣдко на долю врача въ его профессіональной жизни: предстояло увидѣть жестокія страданія, сознавать невозможность отъ нихъ избавить и даже, можетъ быть, облегчить ихъ — и въ то же время стараться успокоить больного и поднять въ немъ потухавшую искру надежды на исцѣленіе, при этомъ соблюсти должный тактъ и не впасть въ неумѣренно-успокоительный тонъ, дутость и фальшь котораго но могла укрыться отъ такого тонкаго наблюдателя, какимъ былъ Тургеневъ. Обо мнѣ доложили и тотчасъ же попросили въ спальню.. И. С. лежалъ на широкой кровати, одѣтый въ домашнюю визитку, и, видимо, передъ тѣмъ читалъ; кругомъ его валялось на кровати въ безпорядкѣ нѣсколько номеровъ газетъ и развернутая книжка «Вѣстника Европы». Лицо его немного похудѣло, а обычный желтоватый колоритъ кожи сталъ гораздо гуще и переходилъ въ синевато-темный, что особенно рѣзко кидалось въ глаза при снѣжной бѣлизнѣ волосъ и бороды больного; глаза замѣтно ввалились; около нихъ легли темные круги, придававшіе лицу страдальческое выраженіе. Лежалъ онъ на спинѣ и, не повернувъ головы при моемъ входѣ, протянулъ руку и тотчасъ же заговорилъ такимъ разслабленнымъ голосомъ: «Плохо мнѣ, совсѣмъ плохо; нѣтъ, такъ дальше жить невозможно; дайте мнѣ что нибудь, чтобы поскорѣе умереть и больше не страдать такъ; сегодня мнѣ еще лучше и я отдыхаю, но въ моментъ болей я готовъ все съ собой сдѣлать; вѣрите ли, я такъ тогда кричу, что слышно въ большомъ домѣ» (домъ, въ которомъ жила семья Віардо).
Затѣмъ онъ началъ разсказывать подробно и съ необыкновенной ясностью и послѣдовательностью все, что произошло съ нимъ съ того времени, какъ мы разстались: какъ онъ чувствовалъ себя хорошо въ началѣ зимы, какъ онъ рѣшилъ вырѣзать среди зимы свою давнюю небольшую неврому на нижней стѣнкѣ живота; къ этому его побудило то, что опухоль, бывшая прежде совсѣмъ безболѣзненною, вдругъ послѣ ушиба стала побаливать и замѣтно увеличилась въ объемѣ. Операцію сдѣлалъ Сегонъ очень удачно, но послѣ нея И. С. долженъ былъ до заживленія раны лежать въ кровати, и тутъ понемногу снова стали возвращаться прежнія невральгическія боли, но только на этотъ разъ не въ ключицѣ, а въ срединѣ спинного хребта я вокругъ всего пояса; боли стали быстро учащаться и усиливаться, уступая только на время морфійнымъ спринцованіямъ, и постепенно дошли до того, что «я тутъ даже ничего не помню, — говорилъ И. С. — и мнѣ кажется, что недѣль шесть голова моя была въ какомъ-то тяжеломъ туманѣ, до тѣхъ поръ, пока меня не перевезли сюда; здѣсь мнѣ немного полегче, но и теперь въ пароксизмы боли я страдаю невыносимо, меня схватываетъ и держитъ въ какихъ-то гигантскихъ тискахъ, отъ которыхъ я только облегчаюсь спринцовкою». Послѣ разсказа я осмотрѣлъ И. С., но бѣгло, чтобы его не очень мучить, и былъ пораженъ сильнымъ похуданіемъ тѣла; отъ прежняго мощнаго атлета оставались кожа, да кости; въ состояніи сердца и сосудовъ я не нашелъ никакой существенной перемѣны, только пульсъ былъ сравнительно чаще (76 разъ въ минуту) и не столь полонъ, животъ болѣе вздутый, языкъ очень обложенъ, больной жаловался на сильное отвращеніе отъ пищи, частую тяжесть подъ ложкою и трудное пищевареніе; ѣлъ онъ крайне мало и снова пытался свести себя на молочное леченіе. При осмотрѣ 8-го и 9-го спинныхъ позвонковъ, откуда исходили теперь всѣ боли, я ничего особеннаго не замѣтилъ; надавливаніе на нихъ было непріятно больному, но не болѣзненно; при изслѣдованіи мнѣ еще кинулась въ глаза пониженная чувствительность кожи живота и нижнихъ конечностей. И. С. уже не былъ въ состояніи вставать съ постели и одѣваться безъ посторонней помощи, поварачивался съ боку на бокъ съ большимъ трудомъ, а сидѣть, не прислонясь, вовсе не могъ.
Послѣ этого бѣглаго экзамена, я, какъ могъ, старался успокоить И. С. и, не рѣшая ничего, предложилъ ему свести меня съ докторомъ Маньеномъ, чтобы намъ потолковать сообща; на томъ и порѣшили — и я уже хотѣлъ проститься, видя, что И. С. порядкомъ-таки утомился моимъ визитомъ; но онъ меня остановилъ словами: «Постойте, я вамъ не разсказалъ главнаго, а вамъ, какъ врачу, это непремѣнно нужно знать; вы не знаете настоящей причины моей болѣзни, а я теперь убѣжденъ въ ней; вѣдь я отравленъ». И послѣ этого сталъ разсказывать длинную, весьма фантастическую и нелѣпую до крайности исторію отравленія, передавать которую здѣсь я считаю безполезнымъ. Рѣзкій переходъ отъ вполнѣ логической и разумной бесѣды къ этому сумбурному повѣствованію былъ крайне поразителенъ, и я пытался тутъ же доказать всю неестественность его разсказа; но онъ стоялъ на своемъ и постоянно на мои возраженія твердилъ: «Повѣрьте, это такъ, я ужъ знаю». Но тутъ вскорѣ начался обычный приступъ боли, И. С. сталъ сильно метаться, стонать и просилъ сдѣлать ему поскорѣе спринцованіе морфія — и я вышелъ, попрощавшись. Былъ чудный майскій день, но я шелъ, спускаясь по парку съ горы къ станціи желѣзной дороги, не обращая вниманія на весеннюю прелесть сада и, лежавшій передъ глазами удивительный пейзажъ и стараясь разобраться въ лабиринтѣ болѣзненныхъ явленій, собранныхъ мною, какъ путемъ распросовъ больного, такъ и моимъ изслѣдованіемъ. Мнѣ казалась сомнительною и діагностика профессора Бруарделя, признававшаго у И. Е аневризму дуги аорты, и нѣсколько натянутымъ предположеніе профессора Потэна, что въ данномъ случаѣ болѣзнь заключается въ воспаленіи нервовъ, въ связи съ перерожденіемъ кровеносныхъ сосудовъ; одно представлялось съ безотрадною очевидностью, что И. С. погибъ и что медицинѣ тутъ не останется дѣлать ничего иного, какъ облегчать по возможности страданія больного и поддерживать его нравственно.
Черезъ нѣсколько дней состоялось въ Буживалѣ мое свиданіе съ докторомъ Маньеномъ; это былъ скромный подгородный врачъ, связанный давнишнимъ знакомствомъ съ семействомъ Віардо и много лѣтъ знавшій И. С.; онъ вполнѣ понималъ безвыходность положенія больного, но былъ совершенно сбитъ съ толку разнообразными діагностиками парижскихъ знаменитостей: Шарко, Жакку, Бруарделя и Потэна. На мой вопросъ о свойствѣ вырѣзанной опухоли онъ отвѣчалъ, что ничего достовѣрно указать не можетъ, а только слышалъ отъ семьи Віардо, что микроскопическое изслѣдованіе опухоли обнаружило, будто бы, элементы, свидѣтельствующіе о ея недоброкачественности. При совмѣстномъ, затѣмъ, изслѣдованіи И. С. я тщательно осмотрѣлъ оперированное мѣсто: на два пальца надъ лобковою костью почти по срединной линіи находился жесткій циркулярный рубецъ, величиною въ рублевую монету, синевато краснаго цвѣта; онъ приросъ къ подлежащей клѣточкѣ, которая и вокругъ рубца представлялась замѣтно уплотнѣлой; давленіе на рубецъ очень чувствительно для больного, не смотря на то, что послѣ операціи прошло около 4-хъ мѣсяцевъ; паховыя железы не болѣзненны, но съ обѣихъ сторонъ замѣтно увеличены и нѣсколько тверды; остальныя железы, повидимому, не были измѣнены. Кромѣ того, д-ръ Маньенъ обратилъ мое вниманіе на небольшое приступленіе подъ правою лопаткою и полутрескучіе хрипы въ этомъ мѣстѣ. Послѣ осмотра, который мы старались, опять-таки по возможности, укоротить, такъ какъ онъ чрезвычайно утомлялъ больного, я высказалъ свое предположеніе доктору о вѣроятности въ данномъ случаѣ мелкихъ раковыхъ[1] или саркоматозныхъ узловъ въ спинномъ хребтѣ и. вѣроятнѣе всего, на мозговыхъ оболочкахъ. Для леченія, понятно, нельзя было предложить ничего радикальнаго, а потому пришлось ограничиться потвержденіемъ того припадочнаго леченія, которому уже слѣдовалъ Маньенъ: питательная пища, поддержаніе силъ, наблюденіе за неправильностью пищеваренія и умѣренное употребленіе подкожныхъ спринцованій, чтобы не черезчуръ морфинизировать больного; на послѣднее было обращено вниманіе и прежде, такъ что суточное количество морфія въ спринцованіяхъ не превышало 2 центиграммовъ, т.-е. ⅓ грана. Послѣ консультаціи, И. С., между прочимъ, меня спросилъ, не нужно ли ему перемѣнить климатъ? Я отвѣтилъ отрицательно, потому что прямой пользы въ этомъ я не видалъ, а между тѣмъ, перевозка была сопряжена съ большими мученіями; пребываніе его въ Буживалѣ было обставлено такимъ рѣдкимъ домашнимъ комфортомъ, какой не легко было устроить на новомъ мѣстѣ и, наконецъ, уходъ за собой семьи Віардо И. С. самъ призналъ идеальнымъ и не могъ имъ достаточно нахвалиться. Однако же, я спросилъ его, куда бы онъ самъ желалъ переѣхать? «Въ Баденъ», отвѣтилъ онъ. — Но кто же тамъ устроитъ за вами такой уходъ и обстановку, какими вы пользуетесь здѣсь? «Тамъ у меня старый другъ Анненковъ, но, правда, онъ на лѣто собирается съѣздить въ кіевскую губернію», добавилъ онъ — и на этомъ вопросъ о переѣздѣ былъ поконченъ.
Еще два или три раза успѣлъ я, до моего отъ ѣзда изъ Парижа, съѣздить въ Буживаль, входя всякій разъ съ стѣсненнымъ сердцемъ въ спальню И. С.; безпощадный недугъ дѣлалъ свое дѣло и съ убійственною медленностью точилъ силы больного, давая рѣдкія послабленія въ боляхъ, съ виду какъ бы оставаясь въ statu quo; но это было только съ виду, на дѣлѣ же развязка приближалась, и когда я пріѣхалъ проститься, то замѣтилъ, что поданная мнѣ больнымъ рука была лихорадочно горяча, пульсъ ускореннѣе обыкновеннаго, а на мой вопросъ И. С. отвѣтилъ, что послѣднія ночи онъ сталъ замѣтно потѣть. Наши часовыя бесѣды (отъ одного поѣзда желѣзной дороги до другого) исключительно касались состоянія его здоровья; неразъ онъ еще обращался къ фантастическому разсказу о своемъ отравленіи; за исключеніемъ же этой темы его рѣчь всегда была послѣдовательна и разумна. Однажды я свернулъ разговоръ на текущія событія и тотчасъ же убѣдился, что онъ не перестаетъ слѣдить за ними какъ по французскимъ, такъ и по русскимъ газетамъ. При послѣднемъ нашемъ прощаніи (это было 9-го іюня новаго стиля) я старался убѣдить И. С. въ своей увѣренности найти его въ концѣ сентября, когда я думалъ снова вернуться-въ Парижъ, значительно окрѣпшимъ, какъ то было въ предшествовавшую осень, и вмѣстѣ поѣхать зимовать на югъ Франціи. Не знаю, вѣрилъ ли онъ моимъ словамъ, мнѣ же самому казалось, что это свиданіе наше было послѣднимъ и что осенью я уже не застану его въ живыхъ. — Лѣтомъ, всѣ мои свѣдѣнія ограничивались тѣми отрывочными извѣстіями о ходѣ болѣзни, которыя сообщались въ нашихъ газетахъ, а въ началѣ сентября я прочиталъ извѣстіе о его кончинѣ. Видѣвши его тяжкія страданія и зная безсиліе медицины облегчить ихъ, я могъ только сказать себѣ: и слава Богу, потому что только одна смерть могла быть въ данномъ случаѣ желанною избавительницею отъ сверхъестественной пытки, которую выносилъ нашъ великій писатель въ теченіе цѣлыхъ полуторыхъ лѣтъ. Говорятъ, что при вскрытіи нашли ракъ позвоночника, и нельзя не подосадовать, что эта весьма рѣдкая форма болѣзни не была клинически прослѣжена съ должными подробностями и что самое вскрытіе, по причинѣ перевозки тѣла, не могло быть сдѣлано съ тою обстоятельностью, какая была бы желательна. Задолго появившееся до смерти нѣкоторое уклоненіе въ психикѣ И. С., вѣроятно, нашло бы объясненіе при вскрытіи черепного мозга.
Въ заключеніе, не могу не высказать своего личнаго и, можетъ быть, мало идущаго сюда соображенія. Смерть всегда и вездѣ печальная необходимость, но она является неизмѣримо безотраднѣе, когда такой первостепенный дѣятель и талантъ, какъ Тургеневъ, умираетъ вдали отъ своей родины Мы вполнѣ вѣримъ, что семья Віардо была самой близкой и дорогой семьей для Тургенева, что съ ней связывали его сердечныя и родственныя узы и что съ этой стороны уходъ за нимъ былъ самый теплый и безукоризненный; но при медленномъ угасаніи личности, пользующейся огромною популярностью и симпатіями общества, есть еще одно важное об’Стоятельство, которое, кромѣ ближайшаго ухода и попеченій дорогой семьи, смягчаетъ борьбу жизни съ смертью, а въ моменты перерыва отъ страданій удесятеряетъ нравственныя -силы страдальца и побуждаетъ его съ чувствомъ самоудовлетворенія и вполнѣ законной гордости оборачиваться на пройденный имъ житейскій путь. Хворай такъ Тургеневъ въ Россіи — и каждый день врывалась бы, не смотря на всякіе затворы, въ его спальню и доносилась бы къ его кровати постоянная волна теплаго общественнаго участія и той страстной до необузданности симпатіи, къ которой склонна особенно молодежь; на примѣрѣ Некрасова я видѣлъ лично, какъ эти теплые лучи общественной любви могутъ благотворно оживлять на закатѣ дней изнуреннаго болѣзнью общественнаго дѣятеля. Ничего подобнаго не испыталъ Тургеневъ — и, не смотря на отличный уходъ и прекрасную обстановку, меня при всякомъ посѣщеніи всегда тяжело поражала изолированность Тургенева отъ всего русскаго и родного! Правда, приходили и сюда русскія газеты, въ которыхъ нерѣдко выражалось общественное участіе къ дорогому больному, но все это было отрывочно, недостаточно, и сплошь и рядомъ, за невозможностью имѣть точныя свѣдѣнія, пересыпалось невѣрными извѣстіями, которыя только раздражали Тургенева. Винить во всемъ этомъ никого не приходится, но нельзя, повторяемъ, не пожалѣть, что Тургеневу пришлось умереть на чужбинѣ и что только послѣ смерти обнаружилось, какъ глубоко чтитъ и цѣнитъ родина его заслуги.
Висбаденъ,
14-го (2-го) сентября,
1883.
- ↑ Послѣдующее вскрытіе подтвердило догадку Бѣлоголоваго. Г. Д.