Когда-то (Гарин-Михайловский)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| Когда-то |
| Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ V. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 140. |
I править
… Когда отворилась дверь, и я вошелъ въ столовую, Наталья Александровна вскрикнула и уставилась въ меня своими большими черными глазами.
— Я васъ не узнала… Отчего я такъ испугалась?
— Вы испугались меня?..
Она подумала и сказала:
— Вы мнѣ показались чернымъ…
— Чернымъ?..
Я думалъ объ этой встрѣчѣ и, быть можетъ, хотѣлъ показаться ей совсѣмъ другимъ…
— Вамъ налить чаю? Крѣпкій? Сколько кусковъ сахару?..
Разсѣянный, безучастный взглядъ, голосъ…
— Я сейчасъ въ театръ иду… Ваша комната готова… Если хотите, я позову къ вамъ мужа…
— Ему лучше?
— Все такъ же… Я сейчасъ… пойду, посмотрю…
Она встала, захватила съ собой мѣшочекъ съ биноклемъ и ушла. Средняго роста, худенькая, стройная, въ черномъ съ кружевами платьѣ… Эти кружева какъ будто говорятъ о желаніи нравиться, о чемъ-то болѣе легкомъ, чѣмъ равнодушный тонъ и серьезное безъ игры лицо…
А, можетъ быть, это лицо было бы совсѣмъ другимъ, если бы я показался ей другимъ?..
А что такое «я»? И почему непремѣнно — я? Почему ей ждать меня, когда и мужъ есть, и всѣхъ другихъ къ ея услугамъ столько же, сколько… сколько красивыхъ и молодыхъ людей будетъ, напримѣръ, въ театрѣ, куда она идетъ?..
Она вошла и сказала, что мужъ спитъ…
— Пойдемте, я покажу вамъ комнату… приготовленную для васъ. Комната большая, прямо изъ передней, а по ту сторону передней — ихъ домашнія комнаты; рядомъ съ моей — гостиная, изъ гостиной — ходъ въ столовую…
— Эту дверь, въ гостиную, вы можете запереть… Впрочемъ, у насъ никого почти не бываетъ, — вамъ будетъ спокойно… Это — комодъ, шкафъ… ящики въ столѣ запираются…
Она говорила разсѣянно, очевидно, не думая о томъ, что говорила…
— Отчего вы мнѣ показались чернымъ?
Что-то лукавое — въ ея лицѣ… Она уже готова улыбнуться… Но все-таки не улыбается… Она говоритъ съ раздраженіемъ:
— Ахъ, какъ я испугалась… Заприте за мной дверь!..
Я вышелъ за дверь. Она была уже на площадкѣ лѣстницы. Обернувшись, она посмотрѣла мнѣ въ глаза, покачала головой и бросила:
— Мнѣ такъ не хочется идти въ театръ…
— Такъ не ходите!
Она помолчала, серьезно по-товарищески сказала «надо» и пошла. Я стоялъ на площадкѣ и смотрѣлъ, какъ спускалась она по лѣстницѣ. Домъ былъ новый, лѣстница широкая, свѣтлая, было тепло… Ея стройная фигура опускалась по ступенькамъ, и я видѣлъ ея маленькую съ высокимъ подъемомъ ножку. Она чувствовала, что я смотрю, любуюсь ею, она знала это и не хотѣла поднимать головы. Только при послѣднемъ поворотѣ, какъ будто противъ воли, подняла она голову и такъ холодно посмотрѣла, что я, назвавъ себя мысленно дуракомъ, ушелъ въ квартиру и заперъ дверь.
И только что заперъ, — опять звонокъ:
— Скажите дѣвушкѣ, чтобы приготовила самоваръ къ двѣнадцати… Пусть купитъ что-нибудь къ чаю…
И опять внимательный и въ то же время недоумѣвающій взглядъ. Я намѣревался сейчасъ же приняться за чемоданы и навести кое-какой порядокъ въ своемъ маленькомъ хозяйствѣ, но что-то меня удерживало: я думалъ о театрѣ, и меня тянуло туда, въ залитый огнями залъ, гдѣ много народа, шумно, гдѣ — она… Кто она?.. Неуловимый, едва обрисовавшійся, едва коснувшійся меня призракъ… И даже не коснувшійся: недоумѣвающій, неудовлетворенный…
Тихо… Тикаютъ въ столовой часы и сильнѣе подчеркиваютъ тишину квартиры… Шаги человѣка въ туфляхъ: «мужъ»!.. Дверь отворяется: высокій, сгорбленный, худой, въ халатѣ… Лицо длинное, острое, острый носъ, рѣдкая клиномъ бородка. Молодой.
Глухой голосъ, руки большія, костлявыя, съ крючкообразными загнутыми ногтями…
Я смотрю на эти ногти и вижу, какъ будетъ онъ лежать въ гробу, и высоко на груди у него будутъ сложены эти руки съ блѣдно-мертвыми большими загнутыми книзу ногтями…
Чувствовалось что-то болевое, обиженное до смерти…
Я посмотрѣлъ на часы и сказалъ:
— Уже одиннадцать… Наталья Александровна просила къ двѣнадцати самоваръ и что-нибудь къ чаю…
— Теперь поздно: наша лавка заперта уже.
— А что купить? Я пойду въ большіе магазины…
Онъ пожевалъ и не спѣша отвѣтилъ:
— Она любитъ рябчики холодные, икру…
Она любитъ… Непремѣнно надо рябчиковъ и икры!.. Онъ запираетъ за мной дверь, я заботливо напоминаю ему о самоварѣ и черезъ двѣ ступеньки лечу по лѣстницѣ… Неожиданно вздрагиваю: передо мной — Наталья Александровна.
— Куда вы?
Я обрадованно сообщаю о рябчикахъ и икрѣ. Она устало отвѣчаетъ:
— А я не досидѣла… Скучно…
Мы стоимъ другъ противъ друга.
— Какъ хорошо на воздухѣ! — задумчиво говоритъ она.
Я хочу предложить ей поѣхать вмѣстѣ за рябчиками, но не рѣшаюсь и смотрю ей въ глаза, странные, недоумѣвающіе.
— Что вы такъ смотрите?..
Я опускаю глаза.
— Я васъ не стѣсню, если поѣду съ вами?
— Вы?.. Меня?..
Въ моемъ лицѣ, въ моемъ голосѣ столько радости, что и она оживляется…
Мы ѣдемъ. Плохой извозчикъ… Перемѣнили на хорошаго… Летимъ… Мы въ магазинѣ, въ булочной. Она удерживаетъ меня отъ мотовства, мы весело смѣемся и смотримъ другъ другу въ глаза… Это лицо, глаза совсѣмъ не тѣ, которые смотрѣли на меня, когда я впервые вошелъ въ столовую…
Мягкая зима, нѣжный вѣтеръ и пушинки снѣга падаютъ на руки, лицо и рѣсницы. И тогда свѣтъ электрическихъ фонарей горитъ, какъ въ призмѣ, и такъ ярко, рядами выростаютъ громадные освѣщенные дома набережной. Я слегка обхватилъ ея тонкую талію и боюсь прикоснуться сильнѣе. Ощущеній самыхъ тонкихъ, самыхъ неуловимыхъ — милліонъ, но словъ нѣтъ, и говорить не о чемъ… О чемъ думаетъ эта головка, прячущая лицо за муфтой и какое лицо за этой муфтой?.. Я стараюсь вспомнить это лицо: я совершенно забылъ его, не помню; около меня какой-то чужой человѣкъ, котораго я не знаю, который меня не знаетъ, но котораго почему-то я хочу, заставляю себя знать. Зачѣмъ?.. Для того, чтобы вышла изъ всего этого какая-нибудь пошлость. Сохрани Боже…
— Ѣдемъ домой.
Ѣдемъ, моя дорогая, и я убью самого себя, если когда-нибудь дурное придетъ мнѣ въ голову. И теперь мнѣ ясно, кто она: страдающая, съ разбитой уже жизнью, когда и жить собственно не начинала.
А тамъ тотъ, умирающій, съ своимъ ракомъ или чѣмъ-то въ этомъ родѣ въ желудкѣ.
Тяжелая драма, и кто знаетъ, кому изъ нихъ тяжелѣе?
И какъ будто слушая мои мысли, она вздохнула и на мгновеніе прижалась ко мнѣ. И отъ этого движенія сердце сразу остановилось и дрожь пробѣжала по всему тѣлу. Ахъ, какъ. хотѣлось знать, что чувствуетъ она въ это мгновеніе, понимаетъ ли, или, вѣрнѣе, дѣйствительно воспринимаетъ ли мои мысли, чувства, говоритъ ли со мной, пока мы такъ ѣдемъ, молчаливые и напряженные? А если, бы вмѣсто пустыхъ словъ сказать вдругъ, что думаешь? И если бы вдругъ всѣ люди заговорили и языкомъ, и глазами и всѣмъ существомъ своимъ заговорили бы одно, только правду: что сталось бы съ ними, съ міромъ, со всей нашей жизнью? Что-то другое, совсѣмъ другое… Лучшее или худшее? Лучшее уже потому, что оно невѣдомое, новое, отъ котораго захватываетъ дыханіе и кажется, что растутъ крылья.
Стой!
Мы пріѣхали.
Знакомая уже лѣстница, тепло, свѣтъ, запахъ новой стройки.
Ея маленькое ухо, то, которое съ моей стороны, въ огнѣ и кажется прозрачнымъ. Снѣжинки таютъ на волосахъ и горятъ какъ брилліанты. Она иногда поворачивается и смотритъ на меня, и свѣжій румянецъ оттѣняетъ ярче и бѣлизну лица, и блескъ черныхъ большихъ глазъ.
— Порядочно натратили? — спрашиваетъ она, нажимая звонокъ.
— О, это изъ тѣхъ денегъ, которыя для этого и предназначены.
— И много предназначено?
— Дядя подарилъ мнѣ билетъ въ тысячу рублей, и онъ весь будетъ такъ истраченъ.
— Вѣдь вы сразу все истратите. Лучше отдайте мнѣ, и я буду давать вамъ по частямъ.
— Съ наслажденіемъ.
И я, опустивъ пакеты, хотѣлъ достать билетъ.
Она остановила меня и сказала:
— Потомъ.
Она разсмѣялась, и я разсмѣялся.
Дверь отворилъ самъ мужъ и стоялъ въ халатѣ, согнувшійся, съ открытымъ ртомъ. Въ зеркалѣ напротивъ отражались мы всѣ: онъ, она и я.
Контрастъ большой: тамъ смерть, здѣсь жизнь.
— Если бы я его не удержала, онъ купилъ бы весь магазинъ… Ему дядя подарилъ тысячу рублей, и я ихъ беру у него подъ свою опеку.
— Такъ, такъ, — не то улыбаясь, не то показывая зубы, говорилъ мужъ, пятясь и кутаясь въ свой халатъ.
Въ столовой на чистой скатерти уютно шумѣлъ горячій самоваръ, стоялъ чистый чайный приборъ, и Наталья Александровна, заваривая чай, говорила, что съ удовольствіемъ напьется чаю.
Я развязывалъ пакеты, а мужъ сидѣлъ, стучалъ ногтями о столъ и съ полуоткрытымъ ртомъ, съ любопытствомъ слѣдилъ за содержимымъ въ пакетахъ.
Потомъ стали пить чай и ѣсть.
Наталья Александровна опять ушла въ свой міръ, разсѣянно прихлебывала изъ чашки и почти ничего не ѣла.
Мужъ ѣлъ много, съ аппетитомъ, и икру, и рябчики, и сыръ, и фрукты, и пирожныя. Ѣлъ руками и на замѣчаніе жены, что ему вредно, отвѣчалъ разсѣянно:
— Ничего, матушка.
II править
Дни пошли за днями. Я свой послѣдній годъ ходилъ въ университетъ, ѣздилъ съ Натальей Александровной въ театръ, катался съ ней по островамъ. Она до безумія любила быструю ѣзду, любила острова.
— Боже мой, какъ прекрасны они весной, — говорила она, когда мчались мы съ ней, и съ обѣихъ сторонъ, наклонившись подъ тяжестью снѣга, стояли высокія ели, а тамъ, въ просвѣтѣ между ними, голубое небо сверкало, и мерзлый снѣгъ хрустѣлъ, и снѣжная пыль осыпала насъ, — какъ чудны они весной, когда распускаются береза и душистый тополь.
Въ общемъ, впрочемъ, говорила она рѣдко. Обыкновенно же, точно просыпаясь, бросала нѣсколько словъ и опять погружалась въ свои мысли или чувства и ощущенія.
Я былъ говорливѣе и уже успѣлъ разсказать про себя все, что зналъ.
Она молчала, слушала и думала.
Мы не сговаривались, но оба мужу не говорили ничего о нашихъ поѣздкахъ.
Она только какъ-то бросила мимоходомъ:
— Мы ничѣмъ не связаны другъ съ другомъ.
Я подумалъ бы что-нибудь, если бы это не было сказано такимъ равнодушнымъ и безучастнымъ тономъ. Да и вообще я ни о чемъ не думалъ, кромѣ какъ о томъ, чтобы она не заподозрила во мнѣ какихъ-нибудь грязныхъ поползновеній.
Даже надѣвая ей на ноги калоши — прежде я никогда не надѣвалъ никому, — я корчилъ такую свирѣпую физіономію, что она сказала однажды:
— Я не позволю вамъ больше надѣвать калоши.
— Почему?
— Вамъ непріятно это.
— То есть?
Я хотѣлъ говорить, но только развелъ руками. Не говорить же, что ея красивая нога вызывала во мнѣ особое ощущеніе, такое, точно огонь вдругъ разливался въ жилахъ, спиралось дыханіе, и надо было громадную силу воли, чтобы все это подавить. Какъ надо было подавлять охватывавшій меня вдругъ порывъ къ ней, безумное желаніе вдругъ броситься и начать цѣловать ее, ея волосы, плечи, всю ее, прекрасную для меня въ эти мгновенія.
А иногда я ничего къ ней не чувствовалъ, — рѣшительно ничего, и отъ этого сознанія испытывалъ удовлетвореніе.
Какъ-то вечеромъ, мужъ, почти не выходившій изъ дому, уѣхалъ къ товарищу.
Мы съ ней собирались было въ театръ, но, проводивъ мужа, она сказала:
— Можетъ быть, останемся дома.
Мы остались, пили чай, разговаривали, она играла на рояли и вполголоса пѣла.
У нея былъ нѣжный голосокъ, но очень небольшой и лучше всего выходило, когда она тихо, какъ будто про себя, напѣвала. Тогда ея головка, античная, какъ головка богини, наклонялась къ нотамъ, и глаза мягко смотрѣли.
А потомъ она сразу бросала и, вставая, говорила что-нибудь въ этомъ родѣ:
— Ахъ, какое прелестное платье я сегодня видѣла.
Начиналось описаніе платья, она оживлялась, но когда замѣчала, что это мало меня интересуетъ, говорила съ упрекомъ:
— Васъ это мало интересуетъ? А я люблю все красивое: статую, платье, выѣздъ, цвѣты… Цвѣты я люблю до безумія…
— Какіе?
— Всякіе. Больше всѣхъ чайную розу.
— Есть духи такіе.
— Изъ духовъ я люблю — омелу.
— Омелу? Съ вѣтками омелы шли во Франціи республиканцы, омела одна изъ всѣхъ растеній въ мірѣ дала свой ядъ Локи…
— Не знаю. Кто такой Локи?
— Богъ скандинавской миѳологіи…
Она помолчала и спросила:
— Вы все знаете?
— Я ничего не знаю, — отвѣтилъ я.
— Ахъ, какъ я люблю…
Я сгорѣлъ было, но она кончила:
— … когда ничего не знаютъ.
А потомъ она, можетъ быть, поняла, что происходило во мнѣ, и покраснѣла вдругъ, и на мгновеніе я почувствовалъ остріе ланцета въ своемъ сердцѣ.
А потомъ она стала напряженная, задумчивая, чужая…
Такъ постоянно у насъ бывало.
Какой-то прерывающійся тонъ. Появится и оборвется. Иногда долго не обрывается. Я съ своей стороны употреблялъ всѣ усилія, чтобы не прерывать его, даже и тогда, когда былъ въ полосѣ равнодушія. А она никогда не стѣсняла себя: какъ чувствовала, такъ и чувствовала. Вслѣдствіе этого получалось непріятное впечатлѣніе неожиданнаго перерыва. И не скоро потомъ она возвращалась къ тому, чего такъ хотѣлъ я. Возвращалась какъ будто помимо своей воли. Смотрѣла недоумѣвающими, спрашивающими глазами. Я приходилъ въ отчаяніе, что не понимаю ея настроенія и самъ порчу его. Какъ будто вдругъ я терялъ ее, и страхъ овладѣвалъ мной, оттого что я больше не найду ея. И, когда я терялъ всякую надежду, я вдругъ находилъ ее и съ ней все, чего хотѣлъ я, все, что въ ней было дорогого мнѣ, и въ размѣрахъ большихъ, чѣмъ прежде. Въ такія мгновенія я хотѣлъ бы цѣловать хоть край ея платья или упасть на колѣни и молиться.
И, конечно, не только ничего подобнаго не дѣлалъ, но употреблялъ всѣ усилія, чтобы она не догадалась, что происходило во мнѣ и, догадавшись, не лишила бы меня навсегда права быть съ ней, говорить, чувствовать радость и восторгъ отъ ея присутствія.
И въ то же время, если бы меня спросили или если бы я самъ себя спросилъ, что я чувствовалъ, какъ я чувствовалъ ее, я долженъ былъ бы отвѣтить: никакъ.
Пока она здѣсь, ощущеніе сильное отъ ея лица, глазъ, волосъ, фигурки.
Но нѣтъ ея, и я не только не могъ собрать въ памяти черты ея лица, но не чувствовалъ даже ея, просто, какъ человѣка.
Она улетучивалась вся безъ остатка.
Въ тотъ вечеръ, когда мужа не было дома, она вдругъ спросила меня: думаю ли я, что она любитъ своего мужа?
— Не знаю.
— Развѣ можно любить больное, умирающее тѣло? — спросила она, прямо смотря мнѣ въ глаза. — Два года уже онъ такъ боленъ… Подозрительный, ревнивый.
— Онъ ревнивый?
— О, онъ другой тамъ въ своей спальнѣ… Я больше не сплю съ нимъ…
Я молчалъ.
— Я давно его не люблю… И послѣ него уже любила…
— И теперь любите? — спросилъ я.
— На этотъ вопросъ я не отвѣчу.
«И не надо», — подумалъ я и въ первый разъ обидѣлся. Конечно, я старался скрыть эту свою обиду. Тѣмъ легче это было, что она опять начала играть и играла до звонка мужа.
Онъ такъ, несчастный, тяжело дышалъ, такъ жаль его было. Наталья Александровна ушла спать, а мы съ нимъ просидѣли еще очень долго. Онъ разсказывалъ о своихъ впечатлѣніяхъ у товарища, о далекихъ временахъ своего ученья, о тюрьмѣ.
III править
На другой день, когда, по обыкновенію, вмѣсто университета, я поѣхалъ на острова съ Натальей Александровной, она бросила мнѣ:
— Сегодня ночью онъ хотѣлъ, чтобы я опять любила его. Это ужасно…
Я все еще дулся на нее и сказалъ равнодушно:
— Отчего вы не разведетесь?
— Но развѣ можно бросить его въ такомъ положеніи? Начать съ того, что у него никакихъ средствъ, онъ страшно самолюбивъ… Я разъ попробовала намекнуть на то, чтобы положить его въ больницу — что было…
Я думалъ: «ты холодная».
Она промолчала и тихо про себя сказала:
— Я такъ устала.
И вдругъ она положила мнѣ голову на плечо, и мнѣ показалось, что она плачетъ. Я взглянулъ: она дѣйствительно плакала. Слезы длинныя, безъ перерыва текли изъ глазъ и лились по лицу, по носу, на пальто ея.
Я схватилъ ее за руки, приблизилъ свое лицо къ ней и страстно заговорилъ:
— Наталья Александровна, я отдалъ бы жизнь, чтобы вы не плакали, чтобъ только видѣть васъ счастливой, веселой…
Мнѣ хотѣлось обнимать, цѣловать ея лицо, руки, я смотрѣлъ и смотрѣлъ ей въ глаза, чувствуя ее близкой, дорогой себѣ, такой дорогой.
— Наталья Александровна, если бы вы заболѣли, если бы вы умирали сто лѣтъ, я бы обожалъ васъ еще сильнѣе оттого. Въ томъ-то и дѣло, что вы не любите его, и не оттого, что онъ боленъ, а оттого, что и раньше вы его не любили…
— Я не знаю… Онъ былъ умный, блестящій, самый блестящій между всѣми товарищами: я выбрала его… И я думала тогда, что люблю его…
— Но потомъ, когда вы полюбили другого?
Она утомленно пожала плечами:
— Я думала, что люблю этого другого…
Мое сердце забилось при этомъ такъ, точно хотѣло вырваться, и я замолчалъ.
И вдругъ я вспомнилъ, что я сказалъ только что ей: вѣдь я въ любви ей объяснялся. А она: «я думала, что люблю этого другого»… только думала… Я замеръ и боялся дышать. Было жутко потому, что я чувствовалъ всѣмъ своимъ существомъ, что она уже моя. «А что мы будемъ дѣлать съ мужемъ и тѣмъ другимъ? И сколько ихъ еще будетъ?» — вдругъ промелькнуло въ моей головѣ. Я знаю, что я не злой и не циничный, и растерялся, откуда во мнѣ эта мерзость; на любовь, довѣріе отвѣчать цинизмомъ. Еще не владѣть и уже не уважать. Я выругалъ себя, какъ могъ, и прогналъ свои дурныя мысли.
И тогда она, положивъ свою руку на мою, тихо сказала:
— Теперь мнѣ такъ хорошо.
Потому что вы слышали мои мысли и отвѣчаете на нихъ, и я цѣлую вашу руку.
Рука была въ перчаткѣ, и я поцѣловалъ перчатку, а она сжала мою руку и быстро опять спрятала свою въ муфту.
Она испуганно проговорила:
— Больше ничего не надо.
Не надо. Такъ не надо, что я согласился бы теперь очутиться въ университетѣ, съ товарищами, гдѣ угодно, только не съ ней. Я даже больше не думалъ о ней. Какъ будто ничего и не произошло.
И она себя такъ держала. Такъ держали мы себя и дома, пріѣхавши. И все опять пошло такъ, какъ будто ничего и не было. Только тамъ гдѣ-то въ тайникахъ души мы знали, что было, — было, но брошено въ бездну. И не я послѣ словъ «пока больше ничего не надо» полѣзу въ эту бездну за тѣмъ, что уже было.
IV править
Мы опять ѣздили въ театръ, на выставки, катались, по вечерамъ вмѣстѣ съ мужемъ читали громко, она играла, пѣла, переходя всегда рѣзко и неожиданно отъ одного настроенія къ другому.
Такъ и вырисовывались для меня два человѣка въ ней: нѣжная, ласковая, живое лицо; или холодная, сама не знающая, чего она ищетъ, чего хочетъ, готовая, какъ перчатки, мѣнять тѣхъ, кого любитъ. А можетъ быть, и просто пустая, легкомысленная и даже порочная. Но въ общемъ тянуло къ ней, и съ ея стороны чувствовалось то же. Однажды, мы неожиданно встрѣтились съ ней на улицѣ и оба такъ обрадовались, въ такой дѣтскій восторгъ пришли, такъ не боялись прятать то, что было у насъ на душѣ, что пошли дальше, держась за руки.
— Сдѣлайте мнѣ подарокъ, — зайдемъ и купимъ розу.
Мы зашли въ цвѣточный магазинъ, и я купилъ ей большую чайную розу. Я хотѣлъ красную, но она любила чайныя: желтыя съ нѣжно-розовымъ налетомъ на лепесткахъ.
— Но морозъ ее убьетъ, — замѣтилъ я.
— Нѣтъ, я спрячу ее на груди.
И она отошла въ уголъ, а когда спрятала, подошла и весело сказала:
— Какая она холодная!
И отъ мысли, что роза касается теперь ея груди, кровь хлынула мнѣ въ голову, мои глаза вспыхнули, вспыхнули и ея, и мгновеніе мы безъ страха быть узнанными другъ другомъ, смотрѣли одинъ другому въ глаза.
О, какъ весело возвращались мы домой.
И когда пришли, и она, уйдя къ себѣ, возвратилась торжествующая, съ свѣжей розой въ рукахъ, и въ доказательство, что она не замерзла, протянула ее мнѣ, я взялъ эту розу и съ восторгомъ поцѣловалъ ее. Я смотрѣлъ ей въ глаза, и ея глаза вспыхнули, какъ будто сказали «а-а», и замерли въ такомъ же восторгѣ.
И ея руки протянулись ко мнѣ, вся она, какъ порывъ, потянулась, и я прильнулъ къ ея свѣжимъ отъ холода губамъ, не отрывая своихъ глазъ, я видѣлъ замерзшую бездну въ ея глазахъ, видѣлъ то, чего не видѣлъ раньше никогда, не видѣлъ, не ощущалъ и не зналъ.
А она, освободившись, говорила, задыхаясь:
— Но развѣ я виновата, что люблю все прекрасное! И посмотри, посмотри, развѣ можно не любить тебя?
И она повернула меня къ зеркалу, мы смотрѣли въ него и смѣялись тамъ другъ другу, и опять я цѣловалъ ее такъ, что закружилась голова, и мы сѣли съ ней на стулья, какъ разъ въ то время, когда раздались знакомые шаги ея мужа въ туфляхъ.
Онъ вошелъ. Она спокойно поправляла прическу, а я держалъ въ рукахъ чайную розу и не чувствовалъ никакого угрызенія совѣсти.
Онъ остановился въ дверяхъ, окинулъ насъ холоднымъ взглядомъ и съ горечью въ голосѣ, съ непріятной улыбкой сказалъ:
— Сколько розъ…
— Одна, — сухо отвѣтила она.
— А на щекахъ…
— Глупости ты говоришь, — гуляй, и у тебя будутъ такія же.
— Не будутъ.
Холодомъ смерти пахнуло.
— О, какъ это все ужасно…
И, наклонившись къ столу, опустивъ голову на руки, Наталья Александровна зарыдала, вздрагивая, а мы, — мужъ и я, — стояли, пока она, вскочивъ, не ушла къ себѣ въ спальню, а мы, въ свою очередь, пустые, какъ съ похоронъ, разошлись каждый въ свою комнату.
Я ходилъ по комнатѣ, смотрѣлъ на розу и думалъ:
— «Морозъ все-таки убилъ ее».
V править
Мы приняли рѣшеніе: мы любимъ, — мы женихъ и невѣста, но до смерти этого несчастнаго ничего, что создавало бы фальшивое положеніе.
И не потому, что мы признавали какія-то его права, но потому, что не хотѣли унижать своего чувства.
Но сами собой отношенія наши все-таки становились все ближе и ближе.
Иногда она, положивъ мнѣ руки на плечи, говорила, смотря мнѣ въ глаза:
— Но это такъ тяжело…
— И здѣсь одно утѣшеніе, — отвѣчалъ я, — что будь это иначе, было бы еще тяжелѣе.
Однажды она сказала:
— А если такъ протянется еще два-три года… Два уже прошло… И я стану старухой, которую никто больше любить не захочетъ…
— Я вѣчно буду любить.
— Ты какой-то странный. Ни съ чѣмъ считаться не хочешь. Есть цѣлая наука физіологія, въ ней вѣчности нѣтъ. Пять — десять лѣтъ — и конецъ и молодости, и вѣчности. Какъ будто ты дѣвушка, а я мужчина… Какой полный контрастъ между тобой и тѣмъ другимъ…
— Ну, и иди къ нему, — тихо отстраняя ее, отвѣчалъ я.
А она осыпала меня поцѣлуями и говорила:
— Какъ я люблю тебя, когда ты такъ обидишься вдругъ…
— Я не обижаюсь, но, можетъ быть, контрастъ дѣйствительно и большой: я люблю тебя, для меня ты гдѣ-то тамъ вверху… я стремлюсь къ тебѣ… Унизить тебя — равносильно для меня, ну… смерти… А тотъ, другой, можетъ быть, искалъ только чувственнаго, и ты сама сознавала непрочность и ушла.
Она тихо отвѣтила:
— Онъ ушелъ… Я слишкомъ легко отдалась ему, и онъ не дорожилъ мной…
Она разсмѣялась:
— Теперь онъ поетъ другое…
— А ты?
— Я уже сказала ему, что люблю тебя…
— И несмотря на это, онъ продолжаетъ надѣяться? Если бы когда-нибудь ты меня разлюбила?
— Ахъ, какой ты смѣшной… Какой ты еще ребенокъ!..
— Но тебѣ, очевидно, доставляетъ удовольствіе, что онъ еще любитъ тебя?
— Да, конечно. Это меня удовлетворяетъ, и я счастлива, что люблю тебя, и онъ это видитъ, и я могу мстить ему теперь.
— За что?
— За то, что онъ считалъ себя такимъ неотразимымъ, за то, что считалъ, что ни я никого, ни меня никто полюбить больше не можетъ. А полюбилъ ты, полюбилъ чистый, какъ хрусталь, идеалистъ, человѣкъ, который готовъ молиться на меня. И когда? Когда я начинала приходить совсѣмъ въ отчаяніе, что навсегда стану его игрушкой. А-а. Ты представить себѣ не можешь, что ты для меня, какъ безумно я люблю тебя!
И прежде, чѣмъ я успѣвалъ удержать ее, она уже стояла предо мной на колѣняхъ, прекрасная, какъ мадонна, съ сверкающими глазами, и губы ея, какъ молитву, шептали:
— И ты еще сравниваешь себя съ тѣмъ, унижаешь себя…
Никакое перо не передастъ ея взглядъ, и какъ любилъ я. Еще одинъ такой взглядъ ея я помню… И въ очень необычной обстановкѣ. Мы шли съ ней подъ руку въ театральномъ коридорѣ во время антракта. Вдругъ она сжала сильно мнѣ руку, и когда я оглянулся на нее, она, забывъ всю окружающую насъ обстановку, смотрѣла на меня такими же восторженными глазами. Я невольно наклонился къ ней и потонулъ въ ея взглядѣ.
— Ѣдемъ домой! Я не могу больше здѣсь оставаться… Хочу тебя одного видѣть, любить хочу… Ѣдемъ ужинать куда-нибудь…
Но я поборолъ себя и уговорилъ ее ѣхать ужинать домой.
Дорогой она огорченно спрашивала:
— Отчего ты такой чистый?
Такіе ея вопросы всегда вызывали во мнѣ безсознательную тревогу души.
— Наташа, моя дорогая, со всякой другой я не былъ бы чистымъ… Но заставить тебя послѣ неосторожнаго шага переживать потомъ тяжелое неудовлетвореніе…
— Зачѣмъ я не такая, какъ ты?
Она устало положила мнѣ голову на плечо и замолчала.
А я что-то долго и много говорилъ.
— Ты знаешь, — перебила она меня, — мы сегодня въ театрѣ его встрѣтили.
— Гдѣ? Когда? Отчего ты мнѣ его не показала?
— Но я сжала тебѣ руку, а ты такими глазами посмотрѣлъ на меня, что я забыла все на свѣтѣ…
VI править
Былъ день Новаго Года. Скучный день визитовъ на родинѣ, но здѣсь, въ столицѣ, гдѣ у меня никакихъ знакомыхъ, было еще скучнѣе.
Скучала и Наташа и шепнула утромъ:
— Часа въ три уѣдемъ за городъ и будемъ тамъ гдѣ-нибудь обѣдать…
Гдѣ обѣдать?
Я не зналъ, гдѣ обѣдаютъ, какъ обѣдаютъ, — зналъ только, что третья тысяча, вчера полученная, лежала у меня въ боковомъ карманѣ.
Нашъ кучеръ назвалъ намъ нѣсколько ресторановъ, на одномъ изъ нихъ мы остановились и поѣхали.
И она, и я были въ очень плохомъ настроеніи и всю дорогу молчали.
Я не зналъ, чего она хотѣла, но зналъ хорошо, чего я не хочу, зналъ и чувствовалъ, что то, чего я не хочу, сегодня случится.
Мы вошли въ отдѣльный кабинетъ, и я спросилъ карточку.
Она наклонилась черезъ мое плечо и сказала:
— Помни, что сегодня нашъ первый Новый Годъ, и если ты угостишь меня шампанскимъ, я ничего не буду имѣть противъ.
Она отошла къ окну, возвратилась и, смотря мнѣ въ упоръ, сказала:
— И я заставлю тебя пить сегодня.
Кровь прилила мнѣ къ головѣ, и я, какъ во снѣ, отвѣтилъ:
— Ну, что жъ, я буду пить.
Длинный обѣдъ тянулся очень долго. Дверь поминутно отворялась и затворялась: вносили сперва закуски, потомъ подавали что-то. Подали шампанское, и мы бокалами осушали его.
Молча, сосредоточенно, какъ люди, преслѣдующіе одну цѣль.
Когда подали кофе и ликеръ, она шепнула мнѣ:
— Пусть онъ уходитъ и больше не приходитъ.
Моя голова была въ туманѣ, я повернулся къ лакею и медленно, раздѣльно, — быстрѣе я не могъ себя заставить говорить, — сказалъ:
— Теперь уходите и не приходите больше.
— Слушаю-съ.
Дверь захлопнулась. Я сидѣлъ спиною къ двери, но зналъ, что мы теперь одни. Зналъ, что надо что-то дѣлать. Надо, иначе мы навсегда останемся чужими другъ другу. Нечеловѣческимъ усиліемъ я поборолъ и поднялъ на нее глаза. Она смотрѣла на меня и, улыбнувшись, протянула мнѣ руку. Я взялъ ея руку и поцѣловалъ. Что-то ни отъ меня, ни отъ нея независившее руководило дальнѣйшимъ. Это что-то было одинаковое у насъ обоихъ: такъ надо. Это «надо» заставило ее подвинуться ко мнѣ, меня — обнять ее, поцѣловать, еще и еще поцѣловать, пока не встрѣтилъ я ея глазъ. Въ эти глаза, какъ въ двери, я вошелъ и позналъ, наконецъ, куда вели эти двери…
Мы уѣхали изъ ресторана. Я былъ въ какомъ-то туманѣ.
Мы не поѣхали домой. Мы долго ѣздили по островамъ, заѣхали въ другой ресторанъ, взяли кабинетъ съ каминомъ и просидѣли тамъ до двухъ часовъ ночи.
Домой пріѣхали въ три, намъ отворилъ мужъ, и лицо его было такое желтое и съ оскаленными зубами, такое страшное, какъ будто онъ уже изъ могилы пришелъ, чтобы привѣтствовать насъ, новобрачныхъ, и свѣтить намъ теперь своей желтой свѣчкой.
Все было такъ ясно, что мы, ни слова не сказавъ другъ другу, разошлись по своимъ комнатамъ.
VII править
Мы стали проводить ночи у меня въ комнатѣ. Она приходила, когда всѣ въ домѣ ложились спать, и уходила съ первыми лучами дня. И я всегда въ лихорадочномъ ожиданіи слышалъ, какъ она шла ко мнѣ: сперва отдаленный скрипъ пола гдѣ-то въ коридорѣ, потомъ ближе, въ передней, и каждый разъ послѣ этого тишина, — это она стоитъ, затаивъ дыханіе, и ждетъ: не выглянетъ ли мужъ? Послѣдній скрипъ двери, и въ мертвомъ просвѣтѣ ночи что-то бѣлое торопливо бросается ко мнѣ въ кровать.
Она точно пьянѣла.
— Ахъ, милый, милый, развѣ это не прекрасно? Зажги свѣчку… Будемъ смотрѣть другъ на друга. Вотъ такъ…
Она лежала, облокотившись на голый локоть, и смотрѣла на меня. Глаза ея сіяли, и вся она была вдохновенная и прекрасная.
— Сбрось же и ты это одѣяло! Развѣ у насъ не красивыя тѣла, чтобы мы ихъ закрывали! Ахъ, какой ты! Тебя испортило воспитаніе. Древніе греки любили тѣло. И что можетъ быть прекраснѣе ихъ статуй? Когда мы будемъ во Флоренціи, я тебѣ покажу Венеру. Но какъ ты слушаешь меня? Тебѣ непріятно?
Однажды, она въ такую минуту сказала:
— Ты полная противоположность съ тѣмъ… другимъ… Ахъ, какъ это у него… Для него это былъ прямо культъ…
— Уходи! Иди!
И прежде чѣмъ она пришла въ себя, я заставилъ ее встать, сунулъ ей ея вещи въ руки и выпроводилъ за дверь.
Она сперва растерялась, а потомъ впала въ отчаяніе ребенка и горько рыдала, умоляя меня:
— Не прогоняй, не прогоняй, прости меня, прости…
Но я былъ неумолимъ.
Я не помню, скоро ли я заснулъ, вѣроятно, скоро и безъ мыслей. Я проснулся, когда уже было совсѣмъ свѣтло. Положивъ руки на кровать и на нихъ голову, стоя на колѣняхъ, спала Наташа. Ея волосы были распущены, въ позѣ, усталомъ лицѣ были покорность и страданіе.
— Наташа, Наташа, прости меня!
Она открыла глаза, и слезы полились по ея щекамъ. Тихо, не двигаясь, она шептала:
— Не прогоняй.
— Наташа, милая, ты можешь меня прогнать, а я развѣ уйду когда-нибудь отъ тебя!
— Не прогоняй, — упрямо повторяла она, страстно цѣлуя мои руки. — Ты не знаешь, какъ ты мнѣ дорогъ, какъ нуженъ. Ты мой свѣтъ, я молюсь на тебя. Ты мой повелитель, я твоя рабыня: не прогоняй… Бей меня, рѣжь, но не прогоняй.
— Но Богъ съ тобой, Наташа… уже поздно, насъ увидятъ…
— Мнѣ все равно…
Въ тотъ день на выставкѣ, стоя подъ руку со мной около одной картины, она, прижавшись ко мнѣ, шептала:
— О, если бы ты зналъ, какой ты былъ красивый сегодня ночью. Изъ твоихъ глазъ пламя сверкало. Я обезумѣла отъ восторга, ужаса, любви… Я только сегодня поняла, кто ты для меня, какъ можешь ты заставить любить себя. Да, заставить! И ты можешь и долженъ.
VIII править
Разъ ночью вдругъ раздалось шлепанье туфель, и въ полуоткрытую дверь изъ передней проникла полоска свѣта.
Въ одно мгновеніе Наташа соскользнула и исчезла въ гостиной, дверь въ которую никогда не запиралась. Я же такъ и остался, успѣвъ только закрыть глаза, когда мужъ со свѣчкой появился въ дверяхъ.
Сердце мое сильно билось въ груди. Несмотря на закрытыя вѣки, я, казалось, видѣлъ его, страшнаго, съ оскаленными зубами.
Мгновенія казались вѣчностью, казалось, на мнѣ онъ лежитъ и душитъ, и ужасъ охватывалъ меня, и не могъ я вздохнуть, хотѣлъ крикнуть, вскочить и броситься на него.
Когда онъ ушелъ, наконецъ, я долго лежалъ съ широко открытыми отъ ужаса глазами.
На другой день мнѣ стоило неимовѣрныхъ усилій заставить себя выйти къ чаю.
Онъ посмотрѣлъ такъ, точно плюнулъ мнѣ въ лицо. Какъ можетъ смотрѣть только умирающій.
И все мое существо задрожало отъ безумной жажды никогда не видѣть больше этого человѣка.
— Я сегодня уѣзжаю.
Наташа, до этого мгновенья равнодушная ко всему, такъ и остановилась съ недоѣденнымъ кускомъ. Она поблѣднѣла и смотрѣла на меня растерянно и испуганно.
Потомъ, быстро проглотивъ мѣшавшій ей кусокъ, она сказала, вставая:
— Я прошу васъ на одну минуту.
Мужъ остался, а мы ушли въ гостиную.
— Что это значитъ?
— Наташа, я больше не могу. Большаго униженія я никогда не переживалъ. И теперь, чѣмъ дольше, тѣмъ ужаснѣе будетъ. Очевидно, что все это жжетъ его каленымъ желѣзомъ, и онъ потерялъ всякое самообладаніе. Человѣкъ принципіальный дошелъ до того… Ты посмотри на его лицо… Нѣтъ, Наташа, мы растеряемъ все святое… въ концѣ концовъ, мы кончимъ тѣмъ, что станемъ всѣ трое одинаково ненавидѣть другъ друга. Нельзя, Наташа…
— Перейдемъ отсюда…
Мы перешли въ мою комнату.
Она просила, умоляла, плакала.
— Ну, въ такомъ случаѣ и меня возьми съ собой.
— Наташа, это невозможно.
IX править
Я живу въ своей новой комнатѣ.
Пусто и скучно. Съ Наташей видимся рѣдко. Ничего не перемѣнилось, но… что-то точно растетъ между нами. И пусть…
Мужа перевезли въ больницу для операціи. Его предупредили, что операціи онъ почти навѣрное не выдержитъ. Настоялъ.
Наташа наняла хорошенькую квартирку въ три комнатки: столовая, кабинетъ и спальня.
— Я думала, — сказала она, показывая на кабинетъ, — что это будетъ твоя комната.
— Какъ мужъ?
— Его дни сочтены.
За недѣлю передъ Пасхой Наташа пріѣхала и сообщила о смерти мужа.
— Я съ похоронъ…
— Умеръ… Итакъ свободны…
Она молча положила голову на мою грудь и задумалась.
Что я чувствовалъ? Не все ли равно теперь… Я женюсь, уѣду съ ней въ провинцію…
— Ты переѣдешь ко мнѣ или наймешь новую квартиру?
— Что скажутъ, Наташа? Не успѣли похоронить… потерпи: не долго, да и экзамены…
— Какъ хочешь…
Мы совсѣмъ перестали ссориться съ Наташей.
— До Пасхи зайдешь?
— Заниматься надо, Наташа… и… память его, такъ сказать, почтимъ…
— Какъ хочешь… Можетъ быть, къ заутрени пойдемъ?
— Если не попаду къ заутрени, то на весь первый день приду.
X править
На первый день я пришелъ очень рано. Наташа не ждала меня и встрѣтила встревоженная, оживленная.
— Что это?
На столѣ лежали брилліантовая брошка, браслетъ.
— Представь себѣ, — растерянно заговорила она, — я только что получила вотъ эти подарки отъ того… другого… онъ, знаешь, такой жалкій… какъ сумасшедшій… прислалъ и умоляетъ принять въ память прошлаго вотъ это и это кольцо.
Она показала кольцо на мизинцѣ.
Точно налетѣвшимъ вдругъ вихремъ засыпало глаза, сорвало шляпу.
— Одно изъ двухъ: или эти подарки вы принимаете, и я ухожу, — или вы отсылаете ихъ сейчасъ же съ посыльнымъ ему обратно, и я остаюсь.
— Но, послушай…
Я взялся за шапку.
Она бросилась ко мнѣ, схватила за руку и потащила къ дивану.
Посадила и сама, сѣвъ рядомъ, начала говорить.
Я не слушалъ. Кровь бурлила, застучала въ вискахъ, въ ушахъ. Когда она, наконецъ, кончила, я, вставъ, ледянымъ голосомъ спросилъ:
— Угодно отправить это назадъ?
Тогда она закричала:
— Ты злой, злой!
— Угодно отправить вещи?
— Эгоистъ, отвратительный эгоистъ, со своей химерной вѣчной любовью. Глупая, гнусная вѣчная любовь! Изъ-за нея можно оскорблять безнаказанно, превращать въ адъ настоящее и самому превратиться въ концѣ концовъ въ отвратительную куклу изъ музея съ бабушкиной прописью въ рукахъ: «что скажутъ». Несмотря на твою молодость, отъ тебя уже теперь вѣетъ такой затхлостью, какъ будто тебѣ уже двѣсти, триста, тысячу лѣтъ.
— Можетъ быть, довольно на сегодня, Наташа? — сказалъ я, опять беря шапку.
Она молчала, а я уходилъ.
Она вскочила и крикнула, когда я былъ уже въ дверяхъ:
— Но я вѣдь отправляю же эти вещи!
Раздраженіе, злость въ голосѣ… И я ушелъ… Она крикнула:
— Ну, и убирайся!
XI править
И вотъ я дома и въ отвратительномъ расположеніи духа, какъ человѣкъ, собравшійся совершенно иначе провести свой день.
Теперь весь этотъ день въ моемъ распоряженіи. И прежде такъ бывало, но отъ меня зависѣло, какъ распорядиться имъ. А теперь… теперь… я хотѣлъ провести этотъ день съ ней.
А она, можетъ быть, проведетъ его… проведетъ? Неужели она способна на это?.. кто она?
Я стоялъ передъ окномъ и напряженно сквозь окна смотрѣлъ на улицу. Мокрый весенній снѣгъ большими хлопьями падалъ на землю, и по улицамъ торопливо проходили облѣпленныя снѣгомъ бѣлыя, мохнатыя фигуры. Вотъ такъ праздникъ. Хорошо бы очутиться теперь на родинѣ: тамъ давно тепло, солнце, тамъ забыть всю эту сѣрую прозу.
Нельзя забыть. Болитъ, и мысль напряженно работаетъ.
Почему не пойти къ ней?
Я оставляю безъ отвѣта этотъ вопросъ. Уподобиться тому? Нѣтъ ужъ… Она оскорбила, она, если захочетъ, найдетъ дорогу.
Три дня: нѣтъ Наташи.
Можетъ быть, я и неправъ. Во всякомъ случаѣ неприлично, безъ попытки выяснить, такъ рвать отношенія. Я нахожу выходъ. Я иду къ Наташѣ въ то время, когда знаю, что ея нѣтъ дома.
— Скажите Натальѣ Александровнѣ, что заходилъ.
Ну, теперь съ моей стороны сдѣлано все: потянетъ ко мнѣ — придетъ. Нѣтъ, — значитъ конецъ. Конецъ, такъ конецъ.
Конецъ или не конецъ? Нѣтъ, нѣтъ, не конецъ. Какой конецъ, когда весна начинается, та весна, которую такъ ждала Наташа. Весна пока еще тамъ вверху, въ нѣжно голубомъ небѣ, въ прозрачномъ воздухѣ, въ просвѣтѣ розовыхъ сумерекъ, когда зажигается въ небѣ первая звѣзда, яркая, крупная, какъ капля росы. И горитъ она вся восторгомъ, вся трепещущая, какъ жизнь, со всѣми ея переливами.
О, не даромъ Наташа любитъ такъ весну.
Осень на югѣ, весна на сѣверѣ.
Могучая, стремительная въ своемъ волшебномъ порывѣ. Такъ понятенъ онъ: радость жизни сильнѣе переживаешь, вырвавшійся изъ оковъ. И чѣмъ тяжелѣе были эти оковы, тѣмъ сильнѣе порывъ этой радости.
Утро. Я растворяю окно: тепло, совсѣмъ тепло.
Легкій туманъ быстро таетъ въ нѣжныхъ лучахъ солнца. Какъ паутиной, уже окутано дерево молодой листвой. Звонкій гулъ несется — какъ радостный крикъ весны. Но гдѣ же, гдѣ въ этой радости жизни Наташа?
И я жадно ищу ее глазами среди идущихъ по улицѣ.
Иди же, Наташа! И я не стану больше терять мгновеній для вѣчности. Вѣчность слишкомъ тяжелый молотъ: онъ дробитъ мгновенья, а въ нихъ ты, Наташа, въ этихъ чудныхъ, такъ быстро проносящихся мгновеніяхъ.
Нѣтъ Наташи!
Двѣ недѣли уже прошло, и я угрюмо стою и жду напряженно: каждый часъ, каждую минуту, каждую секунду. Не придетъ? Неужели никогда не придетъ? Звонокъ! Она?!
Она опять передо мною.
И никогда она не была такою ослѣпительно прекрасной. Сѣрое платье, черная ленточка на шеѣ. И бархатъ ленточки споритъ съ бархатомъ глазъ.
Она протягивала мнѣ розу: яркую красную розу, какъ румянецъ свѣжаго нѣжнаго лица моей Наташи. Я такъ ждалъ ее…
Восторгъ захватилъ мое дыханіе, затуманилъ глазам. Броситься, обнять ее… начать цѣловать… но, Боже мой, что жъ я дѣлаю?! — Я вырвалъ изъ ея рукъ розу и выбросилъ ее за окно. И нерѣшительно протянувшаяся рука ея опустилась, Глаза ея смотрѣли въ полъ, она молчала, точно собираясь съ силами. И такъ стояли мы другъ передъ другомъ, я — въ ожиданіи своего приговора. И, какъ первый погребальный тихій звонъ, надо мной, уже мертвымъ, раздается ея голосъ:
— Ну, нѣтъ, такъ нѣтъ; будемъ друзьями…
Но я ничего не слышу: я мертвый, мертвый и со всей силой смерти только одно это и сознаю. Нѣтъ еще: я сознаю, что я люблю ее, о, какъ безумно люблю!
Ушла? Сперва плакала… выплакала всѣ свои слезы и ушла.
Но догнать же, закричать, умолять, разсказать, наконецъ, все, сказать, что люблю, безумно люблю и только теперь понимаю это.
Нѣтъ голоса, нѣтъ словъ, я стою безъ движенія, съ чѣмъ-то больнымъ тамъ внутри, умирающимъ, мертвымъ.
XII править
Я не знаю, сколько времени я пробылъ въ такомъ состояніи. Какъ будто я много шелъ, несъ тяжелую ношу и невыразимо усталъ.
Спать! И я спалъ часовъ двадцать… Мгновеніями просыпался, и что-то черное опять и сразу охватывало меня, и опять я спалъ и спалъ тяжело безъ сновъ.
Было свѣтло, когда я опять открылъ глаза.
Въ то окно я выбросилъ розу. Я открылъ окно и искалъ глазами эту розу, но она упала на улицу и развѣ можетъ сохраниться тамъ, гдѣ прошли тысячи? Конечно, нѣтъ, это невозможно, но гдѣ же роза? Вотъ она на крышѣ подъѣзда, такая же красная, вся въ веселыхъ лучахъ солнца, въ блесткахъ росы — сверкающая, свѣжая!
Эту розу я досталъ, чтобы отнести ее къ Наташѣ.
XIII править
Ахъ, какъ долго я несу эту бѣдную, теперь уже темную, засохшую розу.
Третья ночь, какъ я брожу здѣсь на островахъ въ тѣни деревьевъ, въ воспоминаніяхъ о ней, самъ тѣнь въ этой бѣлой ночи.
Мои ноги дрожатъ, меня тошнитъ, кровь прилила къ больной головѣ, а кругомъ тишина ночи, неподвижная вода и зелень, и все какъ сонъ въ этой бѣлой ночи, сонъ наяву. И такъ свѣтло, что можно читать, и ярче выступаютъ исписанныя страницы пережитого, и, пригнувшись, одиноко я читаю ихъ.
Да, легко сказать себѣ: это пустяки, это ничтожно, а это велико и мудро. Жизнь сорветъ наживу, и удочки мудраго останутся пустыми, а нажива пустяка приманитъ жертву. Ну, что жъ, и пусть… Пусть это будетъ ничтожно, какъ сама жизнь: моя, другихъ…
Я, кажется, немного заснулъ… или сознаніе отлетѣло и возвратилось такъ же быстро, какъ быстро скользнула и скрылась въ вѣчность эта короткая бѣлая ночь.
Сонъ или наяву это было?
Мы опять были съ ней вмѣстѣ. Какъ прежде, и я радостно говорилъ ей:
— Такъ, значитъ, все, какъ было… Зачѣмъ же я выбросилъ эту розу?
А она все твердила:
— Но вѣдь ты любишь… любишь?
И я еще слышу ея голосъ.
Ахъ, какой сильный ароматъ деревьевъ въ этой влагѣ утра. Роса, и въ первыхъ лучахъ сверкаютъ ея капли на изумрудной зелени, и нѣжно и звонко пробуютъ голоса свои птицы.
Такъ тихо, спокойно.
Конечно, люблю.
XIV править
Это я стою у квартиры Наташи и звоню?
И я радостно отвѣчаю себѣ: да, да я! Какъ и тотъ другой? Да, да. Я едва слышу смущенную горничную:
— Пожалуйте въ кабинетъ: барыня сейчасъ выйдетъ.
Въ кабинетъ?! Отчего опять такъ быстро мѣняется мое настроеніе? Какъ бьется сердце! Этотъ ароматъ цвѣтовъ. Тотъ букетъ. Она всегда любила цвѣты. Она вся въ этомъ кабинетѣ, и все прошлое въ немъ. Прошлое?!
Я вижу въ зеркалѣ мое лицо. Зеркало не узнало меня. Я самъ не узналъ бы въ немъ больше себя, — когда-то властнаго и сильнаго побѣдителя ея, ея мыслей, чувствъ, желаній, всего этого кабинета, для меня приготовленнаго, этого зеркала, которое теперь такъ холодно говоритъ мнѣ «чужой». Чужой?! Мужскіе шаги по коридору… надѣлъ калоши, шумъ отворившейся двери. Шумъ этихъ кожаныхъ калошъ тамъ уже на каменной площадкѣ лѣстницы. И нѣсколько разъ машинально, какъ удары молота, я повторяю: «ушелъ, ушелъ», пока освѣщается предо мною вся мучительная истина.
Теперь и я могу уйти. Нѣтъ! Хотя разъ, я сяду за этотъ, для меня приготовленный, столъ, и что-нибудь напишу. Но я не могу писать. И надо скорѣе уходить, если я не хочу потерять сознаніе. И я осторожно, на носкахъ, чтобы не скрипнулъ полъ, торопливо прохожу въ переднюю, на площадку и черезъ двѣ ступеньки спускаюсь по лѣстницѣ.