Ковырлово (Тихонов)/ДО
| Ковырлово |
| Дата созданія: С.П.Б. 1889. Источникъ: Тихоновъ В. А. Военные и путевые очерки и разсказы. — СПб: Типографія Н. А. Лебедева, 1892. — С. 259. |
— Поѣдемъ на Ковырлово! — предложилъ мнѣ однажды Сергѣй Дмитріевичъ Грулевъ.
— На Ковырлово? А что такое это самое Ковырлово?
— Это озеро… Понимаешь, озеро въ лѣсу. Лѣсъ-то мой, мнѣ-бы давно посмотрѣть его нужно; ну, а ты утокъ пострѣляешь, — утокъ тамъ пропасть, хоть руками бери.
— Ну, въ такомъ случаѣ поѣдемъ на Ковырлово! — согласился я.
Черезъ полчаса мы уже ѣхали въ какой-то домодѣланной, — неладно скроенной, да крѣпко сшитой таратайкѣ. День стоялъ довольно жаркій, дождей давно не было и сѣрая пыль неслась за нами цѣлымъ облакомъ.
— А каковы озими-то! А?.. — восхищалось хозяйское сердце Сергѣя Дмитріевича густою зеленью разстилавшихся вокругъ насъ полей.
— Дождя-бы надо, — замѣтилъ не оборачиваясь кучеръ Прохорычъ, толстый, рыжеватый мужикъ.
— Да, для яровыхъ не мѣшало-бы.
— А послушай, Сережа, — спохватился я, — какъ-же я буду стрѣлять-то? Вѣдь еще рано — вѣдь до Петрова дня…
— Ну вотъ!.. У насъ когда хочешь стрѣляй… Да вѣдь ты все равно ничего не убьешь, такъ только — попалишь для своего удовольствія, — прошелся онъ на мой счетъ.
Прохорычъ, при этомъ замѣчаніи своего барина, повернулъ свою лопату-бороду и, снисходительно улыбаясь, взглянулъ на меня. Охотникъ я былъ, дѣйствительно, самый жалкій: какая-нибудь подстрѣленная ворона для меня составляла цѣлое событіе.
До Ковырлова было верстъ двадцать. Дорога почти все время шла полями; солнце, несмотря еще на самое начало іюня, жарило безпощадно. Посѣрѣвшая отъ пыли караковая тройка бѣжала, что называется, нога за ногу. Сергѣй Дмитріевичъ вскорѣ задремалъ. Прохорычъ мурлыкалъ какую-то однообразную пѣсенку…
Въѣхали въ деревню… На улицѣ пусто… Однѣ курицы бродятъ, да больной теленокъ лежитъ посреди дороги и грѣется на солнышкѣ; изъ-подъ воротъ насъ облаяла полусонная шавка.
Проѣхали.
Небольшое сельцо попалось намъ на пути. Почти такая-же пустота… Только, для разнообразія, около церкви ребятишки въ бабки играютъ, да о срубъ колодца свинья чешется.
За селомъ протянулся небольшой сосновый боръ. Дорога сдѣлалась песчаной, лошади пошли шагомъ. Воздухъ сталъ словно еще теплѣе; смолой запахло. Тихо… Только кукушка гдѣ-то уныло кукуетъ, — на свое одиночество жалуется.
Но вотъ лѣсъ сразу оборвался на отлогомъ берегу широкой и судоходной рѣки С. На водѣ ни ряби, ни зыби, — сверкаетъ она на солнцѣ такъ, что глазамъ смотрѣть больно. Но посвѣжѣло, какъ будто… Отстегнули пристяжныхъ и въѣхали на дремавшій у берега паромъ. Трое сонныхъ татаръ взялись за весла.
— Ну, теперь и Ковырлово недалеко, — объявилъ мнѣ Сергѣй Дмитріевичъ, когда мы выбрались на противуположный берегъ.
Лошади побѣжали дружнѣе. Началось чернолѣсье. Таратайку стало встряхивать сильнѣе по плохой лѣсной дорожкѣ.
— А что, молока мы у Улиты найдемъ? — обратился Сергѣй Дмитріевичъ къ Прохорычу.
— Когда, чать, не найти! Вѣдь у ней корова есть, — отозвался тотъ.
— Это что за Улита? — полюбопытствовалъ я.
— А это мой лѣсникъ! За лѣсомъ у меня присматриваетъ.
— Какъ? ты бабу лѣсникомъ держишь?
— Бабу. А что?
— Да помилуй, какъ-же баба за лѣсомъ углядитъ?
— Ну, это какая баба!.. Моя Улита надежнѣе всякаго мужика. Это, братъ, такая золотая старуха, что кого хочешь за поясъ заткнетъ.
— Но вѣдь лѣсъ — не бабье дѣло.
Прохорычъ опять взглянулъ на меня: «ишь, — дескать, — не вѣритъ».
— Баба бабѣ рознь, — продолжалъ Сергѣй Дмитріевичъ. — Положимъ, я при ней и работника держу, такъ, старичка ветхаго… но это такъ — для проформы.
— Лядащій онъ! — замѣтилъ кучеръ.
— Кто?
— Да Амосычъ-то…
Откуда-то потянуло дымкомъ, и чрезъ минуту мы выѣхали на небольшую луговинку, въ одномъ углу которой пріютилась маленькая, закоптѣлая избушка.
— Вонъ и Улита насъ встрѣчаетъ, — указалъ кнутомъ Прохорычъ.
На порогѣ избушки стояла высокая и худая женщина лѣтъ пятидесяти. Встрѣтила она насъ молчаливымъ, но почтительнымъ поклономъ.
— Ну, что, Улита, все благополучно? — обратился къ ней Сергѣй Дмитріевичъ.
— Все благополучно, батюшка.
Я попристальнѣе взглянулъ на «золотую старуху». Въ ней было что-то не русское: и тонкій горбатый носъ, и большіе, непотухшіе еще глаза — напоминали что-то южное… Смуглая, загорѣвшая кожа на ея впалыхъ щекахъ и худой шеѣ еще болѣе усиливала это впечатлѣніе.
— Самоварчикъ ставить прикажете? — освѣдомилась она.
— Нѣтъ, самоварчикъ попозже, а теперь дай намъ, если у тебя есть, молока, — мы перекусимъ малость.
Расположившись на разостланномъ возлѣ избы коврѣ — въ избѣ-то, по словамъ Улиты, очень душно было мы принялись за разныя привезенныя съ собою закуски.
Прохорычъ отпрягалъ лошадей; возлѣ него суетился какой-то дряхлый старикашка, больше мѣшавшій, чѣмъ помогавшій нашему кучеру.
— Это и есть Амосычъ-то? — спросилъ я.
— Онъ самый, — отвѣтилъ Сергѣй Дмитріевичъ и, повернувшись къ старику, крикнулъ, съ легкой насмѣшкой въ голосѣ. — Ну, что, Амосычъ, не женился еще?
— Нѣтъ еще, батюшка Сергѣй Митричъ, нѣтъ еще, — зашамкалъ тотъ беззубымъ ртомъ, стараясь улыбаться, — невѣстъ все нѣтути… Вотъ старуху сватаю, да нейдетъ что-то, — кивнулъ онъ на подававшую намъ въ это время молоко Улиту.
Та не улыбнулась даже…
Изъ избы доносился до насъ тихій и отрывистый разговоръ.
— Кто это у тебя, Улита, тамъ? — спросилъ Сергѣй Дмитріевичъ.
— Дочь пришла — Варвара.
— А съ кѣмъ она разговариваетъ-то?
— Съ охотникомъ… охотникъ зашелъ, — съ нимъ.
— Со Степаномъ?
— Съ нимъ.
Говоря про охотника, Улита какъ будто конфузилась, словно ей непріятно про него было говорить.
— Ну, вотъ что, — обратился уже ко мнѣ Сергѣй Дмитріевичъ, — мы сейчасъ закусимъ — и каждый по своему дѣлу: я пойду лѣсъ смотрѣть, а ты вотъ съ Амосычемъ — на озеро за утками. Амосычъ, цѣлъ у тебя челнокъ-то?
— Цѣлъ, батюшка, Сергѣй Митричъ, цѣлёхонекъ.
Я замѣтилъ, что когда мой пріятель говорилъ со старикомъ, то онъ значительно усиливалъ голосъ — почти кричалъ.
— Да что, онъ глухъ, что-ли? — спросилъ я.
— Глухъ! Совсѣмъ глухой.
Изъ избы въ это время вышелъ охотникъ. Это былъ молодой еще парень, лѣтъ двадцати-пяти; небольшая русая бородка красиво кудрявилась вокругъ его широкаго загорѣлаго лица. Сѣрые маленькіе глазки смотрѣли бойко, но какъ-то холодно. Одѣтъ онъ былъ наполовину мужикомъ, наполовину загулявшимъ мастеровымъ.
— Здравствуй, Степанъ! — поздоровался съ нимъ Грулевъ.
— Здравствуйте, Сергѣй Дмитріевичъ! — лѣниво приподнимая фуражку отозвался тотъ.
— Охотишься?
— Нѣтъ, какая теперь охота! Такъ брожу…
Вслѣдъ за охотникомъ показалась и дочь Улиты, Варвара. Она была замѣчательно похожа на мать: тотъ-же горбатый, тонкій носъ, такіе-же большіе черные глаза, но при этомъ она поражала замѣчательной красотой. Все въ ней было пропорціонально, изящно и граціозно. Изъ-подъ краснаго, съѣхавшаго немного на бокъ платка выбивалась прядь густыхъ и черныхъ безо всякаго блеска волосъ.
— Какова? — подталкивая меня подъ бокъ, спросилъ въ полголоса Сергѣй Дмитріевичъ.
Я даже не нашелся, что и сказать, а только молча любовался ею.
— А про ея мать говорятъ, кто помнитъ, что еще красивѣе была, — продолжалъ онъ, и, повернувшись къ Варварѣ, ласково проговорилъ. — Какъ живешь-можешь, Варюша?
— Благодарю покорно, Сергѣй Дмитріевичъ, помаленьку.
Голосъ у нея былъ грудной, нѣжный, какъ говорится — бархатный, только какая-то необычайно грустная нотка звучала въ немъ.
Мы уже порядочно закусили, пора была отправляться и за утками. Доставъ изъ чехла свою двустволку, я направился черезъ лѣсъ къ озеру. Сзади меня поплелся Амосычъ, вооруженный какой-то лопаткой. Онъ объяснялъ мнѣ, куда нужно идти и на какую тропинку сворачивать.
Въ лѣсу было совсѣмъ тихо, — онъ едва-едва шумѣлъ своими вершинами. Только комары надоѣдливо пѣли, кружась вокругъ насъ цѣлыми стаями, да какія-то маленькія птички весело щебетали, перелетая съ вѣтки на вѣтку. Идти приходилось версты двѣ и путь былъ довольно неровный: то мы продирались между кустами малинника, то обходили какое-нибудь небольшое лѣсное болотце, то, наконецъ, взбирались по сухому валежнику на пригорокъ.
Амосычъ шелъ сзади и все что-то бормоталъ себѣ подъ носъ.
— Ахъ, Боже мой! Боже мой! Вотъ грѣхи-то!.. Вѣдь родная мать… и вдругъ… А! Вотъ напасть-то… Да и подлецъ-же онъ!.. право подлецъ! — несвязно доносилось до меня.
— Это ты про что, Амосычъ? — крикнулъ я, заинтересованный его бормотаньемъ.
— Про что? Про Улиту… про нее все! про нее — про стару вѣдьму! — зашамкалъ онъ своимъ глухимъ, старческимъ голосомъ, стараясь поравняться со мной.
— Про Улиту — про кровожадную аспиду! про нее… Я говорилъ… говорилъ Сергѣю Митричу… Да развѣ онъ меня послушатъ? Онъ ее, небось, больше слушатъ…
— Про что-же это ты говорилъ?
— А про то, что добра тутъ не будетъ! Ишь, на старости лѣтъ бѣса тѣшить вздумала — замужъ собралась.
— Замужъ! За кого?
— Да за Степку! За Степана-охотника!..
— Вотъ что! Да вѣдь онъ, поди, лѣтъ на тридцать моложе ея!
— И то моложе! Моложе, вѣстимо, да на деньги зарится, разбойникъ! на деньги…
— Да развѣ у нея деньги есть?
— А то нѣтъ? Какъ не быть! Накопила, хрычевка… Вѣдь она скупуща!.. Вотъ теперь хошь съ меня — четыре рубля за харчи деретъ, — а вѣдь голодомъ моритъ… голодомъ.
— Ну, съ тебя-то немного наживешь, дѣдушка.
— Ась? Немного?.. Да нешто я про то толкую?.. Съ Варвары нажилась она, съ дочери, вотъ съ кого.
— Съ дочери? Это какъ?
— Да замужъ ее выдала… за богатѣя выдала… за стараго-стараго, — вотъ какъ я-же, поди, коли не старше; ну, и обобрала зятя-то… дочиста обобрала, а теперь на ея-же деньги — нако, что задумала!..
— А у Варвары живъ мужъ-то еще?
— Живъ! Живъ, только ужъ съ печи не слѣзаетъ, — совсѣмъ старый… Вотъ Варвара-то все и ждала, когда старый мужъ умретъ, чтобы за молодого-то замужъ выйдти — за Степана-то, значитъ… А теперь — накось что! мать-то и отбиваетъ, сама за него идти хочетъ…
— Да неужели Степанъ самъ не видитъ, на комъ онъ женится?
— Коли не видитъ! Только онъ тоже на деньги расчитываетъ… Для него что! для него деньги — первое удовольствіе!.. А Варвара-то теперь просто ума рѣшилась совсѣмъ…
— Да что, она любитъ его, что-ли?
— То-то, молъ, любитъ!.. Вѣдь онъ на ней еще прежде жениться-то обѣщалъ — еще когда дѣвушкой была… обѣщалъ безпремѣнно жениться.
— Что-же она тогда за него и не вышла?
— Мать не допустила, — за богатаго, вишь, прочила. А у Степки-то всего и есть, что ружье да гармоника, — въ томъ все и богатство его.
— Такъ убивается Варвара-то?
— Бѣда — убивается! Страхъ! Сегодня раза три грызться съ матерью-то зачинали… Схватятся, насилу разнимешь… Только Степанъ и бьетъ-же ее.
— Кого?
— Да Варвару-то.
— За что-же?
— А чтобы матери не перечила…
— А далеко-ли Варвара живетъ отсюда?
— Верстъ двѣнадцать.
— А Степанъ?
— Ась? Степанъ-то? Тамъ-же, въ тѣхъ-же мѣстахъ… Нѣтъ, что говорить — тутъ пути не будетъ!.. Ужь и я страху набрался съ ней, съ хрычевкой-то.
— А тебѣ чего бояться-то?
— Какъ чего?.. Теперь всѣ знаютъ, что у нея, у проклятой, деньги… Долго-ли до грѣха, — придутъ ее убивать, ну и меня съ ней вмѣстѣ…
Передъ нами, между стволами порѣдѣвшаго лѣса, сверкнуло большое озеро. Чрезъ полминуты мы уже вышли къ самому берегу. У Амосыча въ тростникѣ оказался спрятанный челнокъ. Не безъ робости, чтобы не опрокинуть эту по истинѣ утлую ладью, усѣлся я на передней скамеечкѣ; старикъ помѣстился на кормѣ и оттолкнулся своей лопаткой. Малѣйшее неосторожное движеніе грозило намъ неминуемымъ купаньемъ.
— А что, глубоко здѣсь?
— Ась? Глыбко, глыбко; на срединѣ-то сажени двѣ, поди, а то, пожалуй, будетъ и больше!.. — словно успокоивая меня, сообщилъ Амосычъ.
Ковырлово было чрезвычайно живописно. Версты три въ длину и съ версту въ ширину, оно походило скорѣе на кривой рукавъ какой-нибудь громадной рѣки, затерявшейся въ охватившихъ ее со всѣхъ сторонъ лѣсахъ. Одинъ берегъ его при этомъ былъ значительно выше другого и это еще болѣе усиливало сходство.
Мы плыли вдоль низкаго берега, густо поросшаго камышами. Амосычъ едва слышно бурлилъ воду своей лопаткой. Солнце уже значительно перевалило за полдень и поэтому лучи его не особенно сильно жгли наши спины. Комары на водѣ сдѣлались еще злѣе и надоѣдливѣе; то и дѣло приходилось хлопать себя то по щекѣ, то по шеѣ, чтобы отгонять этихъ кровожадныхъ варваровъ.
Я закурилъ папиросу. Амосычъ послѣдовалъ моему примѣру, и доставъ откуда-то — изъ-за пазухи, кажется, — коротенькую деревянную трубочку и до-нельзя засаленный ситцевый кисетъ, началъ чиркать сѣрной спичкой о сухой бортъ челнока… Вскорѣ острый запахъ махорки сталъ долетать до меня. На воздухѣ онъ былъ мнѣ пріятенъ и казался даже ароматнымъ.
— А вонъ и утки! слышу, — шепчетъ мой кормчій.
— Гдѣ? — тихо переспрашиваю я его, не различая ничего своими близорукими глазами.
Не слышитъ.
— Гдѣ-же? — повторяю я вопросъ уже погромче и осторожно взвожу курки; опять не слышитъ.
— Да гдѣ-же утки-то? — наконецъ совсѣмъ громко говорю я, оборачиваясь къ нему…
Но уже поздно: по водѣ послышалось какое-то шлепанье и пара здоровыхъ «крякушъ» поднялась отъ насъ шагахъ въ пятидесяти… Прежде чѣмъ я успѣлъ выстрѣлить, онѣ уже скрылись за лѣсомъ.
— Прозѣвали! — сокрушенно замѣчаетъ Амосычъ.
— Поплывемъ дальше.
Подъ лодкой иногда начинаютъ чуть слышно шуршать камыши, и тогда старикъ отъѣзжаетъ на болѣе чистое мѣсто. По водѣ быстро бѣгаютъ и кружатся какіе-то паучки… Но тсс!.. Изъ-за небольшого мыска показываются вдругъ цѣлыхъ четыре утки. Очевидно, онѣ не чуютъ насъ. Спокойно опускаютъ онѣ свои красивыя головки и долго бултыхаютъ ими подъ водой… Далеко еще… но наша лодка идетъ прямо на нихъ и разстояніе все сокращается и сокращается… Ружье у меня уже наготовѣ… Еще… еще немножко…
— Ишь комаровъ-то сегодня сколько! — раздраженно восклицаетъ Амосычъ.
Утки вскрикнули и быстро поднялись на воздухъ. Я на удачу посылаю имъ вслѣдъ два выстрѣла… Гулко прокатились они по водѣ и раскатистымъ эхомъ отозвались по встрепенувшемуся лѣсу… Отъ чирковъ даже и перья не посыпались.
— Эхъ, дѣдушка, дѣдушка! Спугнулъ ты мнѣ утокъ-то со своими комарами! — укоризненно замѣчаю я, поворачиваясь къ кормѣ.
— Стрѣляй! Стрѣляй! — шепчетъ мнѣ старикъ и машетъ рукой наверхъ…
Надъ самой моей головой проносится «кряковая»… одна… другая… третья…
— Ахъ, Боже мой! а ружье-то и не заряжено!
А между тѣмъ, по всему озеру переполохъ пошелъ: то тамъ, то сямъ поднимаются чирки, нырки, кряковыя, шылохвостыя…
Торопливо и растерянно стараюсь я зарядить свою старую двустволку. Какъ-то неосторожно шомполомъ задѣваю за свою фуражку и она летитъ въ воду. Амосычъ нагибается, чтобы поднять ее… нашъ челнокъ «черпаетъ» бортомъ.
— Эка напасть какая!
Пока я отряхалъ свою несчастную фуражку, а старикъ выливалъ предусмотрительно захваченнымъ съ собою деревяннымъ ковшомъ воду, набравшуюся въ челнокъ, утки уже успокоились и попрятались въ камышахъ.
Долго еще плавали мы, но безъ всякаго успѣха. Близко утки насъ къ себѣ не подпускали, а на далекомъ разстояніи или ружье не хватало, или я давалъ промахи.
Передъ самымъ закатомъ солнца, я сдѣлалъ-таки удачный выстрѣлъ, но и то убилъ не утку, а гагару. Пора была возвращаться и назадъ. По озеру легли ночныя тѣни; высокій берегъ четко отражался своими деревьями на его зеркальной глади. Лѣсъ замиралъ…
На душѣ было какъ-то необычайно покойно и хорошо.
— Ишь ты, насъ дожидаются! — сообщилъ мнѣ старикъ, когда мы сдѣлали крутой поворотъ.
— Гдѣ дожидаются?
— А вонъ… вонъ Сергѣй Митричъ на берегу стоитъ… Ой, да что это?! Что тамъ такое попричилось?! — вдругъ заволновался онъ и началъ грести сильнѣе.
— Что тамъ случилось?
— А и не въ домекъ, право… Копошатся что-то!..
Когда мы подплыли поближе, Сергѣй Дмитріевичъ подбѣжалъ къ самой водѣ и крикнулъ намъ взволнованнымъ голосомъ, чтобы скорѣе причаливали… Платье на немъ было все мокро…
Я быстро выскочилъ на берегъ. Прислонившись къ высокой соснѣ, стоялъ охотникъ Степанъ, тупо глядя себѣ подъ ноги. Шагахъ въ трехъ отъ него обувался, сидя на землѣ, рыжій Прохорычъ. Растрепанная Улита ползала на колѣняхъ и что-то безсмысленно причитала.
— Что такое тутъ? — торопливо спросилъ я моего пріятеля.
— Да развѣ не видишь? утопилась! — какъ-то раздраженно крикнулъ онъ, указывая рукой…
Я взглянулъ… и тутъ только увидѣлъ лежавшую на травѣ Варвару.
— Когда? Когда утопилась?
— Да часа съ два уже!.. Сейчасъ только вытащили… Вотъ онъ вытащилъ, — и Сергѣй Дмитріевичъ показалъ на кучера…
— Можетъ быть, еще можно спасти!..
— Гдѣ ужь, когда столько времени въ водѣ пробыла…
— Ой! ой! доченька! доченька! загубила я тебя! загубила, окаянная! — заголосила вдругъ Улита, хватая себя за волосы.
— Улита, перестань! Перестань, говорю! — обратился къ ней Грулевъ.
Я наклонился къ Варварѣ: лежитъ какъ живая, свѣжая, умытая, только какое-то безысходно-горькое выраженіе застыло на ея плотно сомкнутыхъ губахъ. Черные волосы разметались мокрыми змѣйками вокругъ ея строгой и прекрасной головки. Руки лежатъ на груди и вдругъ я замѣтилъ, что онѣ крѣпко связаны тонкой веревочкой.
Это обстоятельство сильно удивило меня, и въ головѣ зародилась даже мысль, что тутъ дѣло не совсѣмъ просто.
— Сергѣй Дмитріевичъ, отчего-же у нея руки-то связаны? — недоумѣвая обратился я къ моему пріятелю.
— Сама связала — чтобы не выплыть!..
— Варюшенька! Варюшенька! Ой, ой, ой! — продолжала голосить старуха и вдругъ, вспрыгнувъ словно кошка, бросилась къ Степану, который по прежнему недвижимо стоялъ подъ сосною.
— Сгинь! Сгинь! Окаянный! Ты все… Ты смущалъ! Окаянный! — страшно завизжала она.
Степанъ попятился назадъ и какъ-то смущенно проговорилъ ей:
— Перестань…
— Окаянный! Бѣсъ! Смутитель! — не унималась старуха, стараясь зацѣпить его своими костлявыми пальцами.
Сергѣй Дмитріевичъ схватилъ ее и съ трудомъ оттащилъ отъ охотника.
Степанъ взялъ подъ мышку свое ружье и медленно, не оборачиваясь, пошелъ въ лѣсъ и вскорѣ совершенно скрылся изъ нашихъ глазъ.
— Далеко-то не отходи… понадобишься еще! — крикнулъ ему вслѣдъ Грулевъ.
— Въ монастырь! Въ монастырь я пойду! Ой! пойду! Грѣхи свои замаливать… Пойду, Господи! — продолжала метаться старуха.
— Ну, вотъ что, — обратился ко мнѣ мой товарищъ, — ты вотъ съ Прохорычемъ съѣзди въ станъ и попроси сюда станового, доктора, урядника, однимъ словомъ — кого найдешь, да поскорѣй проси. Разскажи, въ чемъ дѣло и скажи, что я прошу — они не замедлятъ… Ты, Прохорычъ, обуйся поскорѣй да поѣзжай вотъ съ бариномъ.
— Обулся, Сергѣй Дмитріевичъ!
— Ну, такъ ступайте… поѣзжайте…
— Пару закладывайте, на парѣ-то скорѣе по лѣсу проѣдете! — крикнулъ онъ намъ вслѣдъ.
Черезъ полчаса мы уже ѣхали съ Прохорычемъ въ станъ. Въ лѣсу было совсѣмъ темно; лошади робко озирались по сторонамъ и фыркали.
— Загубила старуха Варвару, — началъ послѣ продолжительнаго молчанія Прохорычъ.
— Да сама-ли она себѣ руки-то связала? — высказалъ я опять свое подозрѣніе.
— Сама! Я веревку-то осматривалъ, — видно, что сама связывала. Кабы кто другой, такъ совсѣмъ не такъ-бы связано было.
— Ты ее вытащилъ?
— Я, съ Сергѣй Дмитричемъ вмѣстѣ.
— Долго искали?
— Да съ часъ, поди, коли не больше. Нешто скоро найдешь!..
— Какъ-же мнѣ васъ не видать было?
— Да изъ-за поворота-то тутъ ничего не видно.
— Убивается теперь старуха-то?
— Убивается! Страсть, какъ убивается! Какъ-бы совсѣмъ не рехнулась отъ горя.
— Да вѣдь не любила она Варвару, когда такъ съ ней поступала!
— Ну, какъ не любить! Вѣдь дочь все-таки — свое рожденіе, какъ не любить!
Вскорѣ мы выѣхали на берегъ рѣки, и тѣ-же сонные татары помѣстили нашу таратайку на перевозъ.
Быстрыя струйки зажурчали подъ низкими бортами парома… Становилось свѣжо. Большимъ краснымъ шаромъ поднималась луна.
Въ прибрежныхъ кустахъ соловьи допѣвали свои послѣднія весеннія пѣсни…