Князь Петр Андреевич Вяземский и его польские отношения и знакомства (Спасович)/ДО

Князь Петр Андреевич Вяземский и его польские отношения и знакомства
авторъ Владимир Данилович Спасович

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru

Князь Петръ Андреевичъ Вяземскій и его польскія отношенія и знакомства.

I.

Лицо, которому посвящена настоящая статья, не принадлежало къ числу перворазрядныхъ и самыхъ крупныхъ дѣятелей своего времени, но оно всегда пользовалось большимъ почетомъ и имя его отмѣчено на самыхъ разнообразныхъ поприщахъ дѣятельности литературной и гражданской". Оно блистало не особенно ярко, но всегда замѣтно и въ отличнѣйшей компаніи, въ теченіе почти всей первой половины XIX вѣка, среди наиболѣе красивыхъ созвѣздій. Легкимъ успѣхамъ, на всѣхъ поприщахъ, князя Петра Андреевича Вяземскаго содѣйствовала, конечно, его счастливая родовая и общественная обстановка. Родился онъ, какъ говоритъ пословица, не красенъ, а счасенъ, путь его былъ съ малолѣтства ровенъ и усѣянъ цвѣтами. Аристократъ родомъ отъ Рюриковичей, сынъ нижегородскаго намѣстника екатерининскихъ временъ, потомъ московскаго сенатора, князь Вяземскій изъ чиновника могъ прямо пройти въ государственные люди, если же таковымъ не сдѣлался, хотя занималъ при Императорѣ Николаѣ довольно видныя мѣста (былъ вице-директоромъ департамента внѣшней торговли, потомъ директоромъ государственнаго заемнаго банка, наконецъ, товарищемъ министра народнаго просвѣщенія), то потому, что чувствовалъ къ государственной дѣятельности мало призванія и охоты. Подъ конецъ жизни, въ автобіографическомъ введеніи къ затѣянному друзьями изданію сочиненій, еще неполному, хотя насчитывающему (1878—1889) уже 11 увѣсистыхъ томовъ, Вяземскій такъ опредѣляетъ свою служебную дѣятельность: «пора спуститься съ временнаго подножья человѣка полуполитическаго, куда попалъ я, на смиренный участокъ, которымъ надѣленъ я въ области литературной» (I, XLI). В своемъ литературномъ талантѣ Вяземскій имѣлъ весьма высокое понятіе, которое росло съ годами, по мѣрѣ того, какъ онъ старился, терялъ сверстниковъ и, переживъ себя и свое время, становился одинокимъ среди совершенно чуждыхъ ему послѣдующихъ поколѣній. До послѣдней минуты своей 86-ти лѣтней жизни (родился 12 іюля 1792 г., умеръ въ Баденъ-Баденѣ 10 ноября 1878 г.), князь Вяземскій остался вѣренъ стихамъ, написаннымъ имъ въ 1854 г.:

«Изъ колыбели я ужь вышелъ риѳмоплетомъ.

(Сравн. у Вольтера: Au sortir du berèeau je bégayais des vers).

Безвыходно больной, въ безвыходномъ бреду,

Отъ риѳмы къ риѳмѣ я до старости бреду.

Признаки если не дарованія, то большой стихотворной сноровки видны даже въ послѣднихъ стихахъ, въ Моей легендѣ (1877 г.), въ которой отходящій князь, съ гейневскимъ почти юморомъ, передразниваетъ самого себя:

„Вы теперь — чѣмъ быть вамъ должно,

Старикомъ, какъ есть старикъ,

То-есть гадкій и подложный

Быта прежняго двойникъ.

Допотопный звѣрь, что молча

Въ храминѣ наукъ стоитъ,

На котораго за гривну

Въ балаганахъ чернь глядитъ.

Петра Перваго обноски,

Не полтавскіе-ль штаны?

Ихъ и васъ ужь моль изъѣла,

Васъ — останки старины!

Такъ прощайте-жь, Петръ Андреичъ,

Нашъ разрывъ необходимъ, /

Пѣшій коннымъ не товарищъ —

Мертвый не ходокъ къ живымъ“

(Русскій Архивъ 1879 г., т. I, стр. 134).

Полное отчужденіе отъ міра сего и непониманіе новыхъ теченій общественной жизни начались въ князѣ Вяземскомъ со смертью Императора Николая, то-есть съ самаго начала либеральныхъ реформъ слѣдующаго царствованія. Самъ себя называя, конечно, иронически: „А я анахронизмъ, поросшій мхомъ и прахомъ“ (XI, 363), Вяземскій увѣрялъ, что противъ него устроенъ заговоръ молчанія, что его заживо похоронили, разжаловали, не потрудились даже выставить надгробную надпись (I,XLV): „…Плаксинъ и Галаховъ, Браковщики живыхъ и судьи славныхъ праховъ, Съ оглядкою меня выводятъ на показъ, Не расточая мнѣ своихъ хвалебныхъ фразъ“ (XI, 166). Порою Вяземскій становился открыто ретроградомъ (XI, 345, 1860 г.): „Не вижу разницы большой Между холопствомъ либеральнымъ И всякой барщиной другой“ и въ своемъ качествѣ литератора преслѣдуетъ, гдѣ можетъ и какъ можетъ, съ удивительнымъ остервенѣніемъ Бѣлинскаго его послѣдователей-критиковъ, уже значительно опережаемыхъ новѣйшей формаціи писателями антиэстетиками и утилитаріанцами: „приверженецъ и поклонникъ Бѣлинскаго, въ моихъ глазахъ, человѣкъ отпѣтый и, просто сказать, пѣтый дуракъ“. (Письмо къ Погодину, 1869 г., х, 266):

„Вольно-жь вамъ рекрутамъ его подъ ладъ воинскій,

При имени его на вытяжкѣ стаять…

Вы мыслятъ и писать затѣяли впервые

Съ Бѣлинскимъ, до него жъ вамъ былъ дремучій мракъ.

Прекрасно! у меня-жь учителя другіе,

И до него я мыслилъ кое-какъ.

Вотъ тутъ и весь вопросъ, со справкой и посылкой.

Пожалуй, скажете, что я искусствамъ врагъ,

Когда не дорожу малярною мазилкой

И уличнымъ смычкомъ скрипичныхъ побродягъ“.

Хотя въ своей Литературной исповѣди 1854 г. (XI, 169) Вяземскій не назвалъ Бѣлинскаго, но, очевидно, онъ его подразумѣваетъ, когда говорить о „геніѣ съ бѣльмомъ“, о „родоначальникѣ литературной черни“, то-есть тѣхъ критиковъ — пророковъ и жрецовъ „Какихъ-то не въ домекъ сороковыхъ годовъ“, или, иначе, тѣхъ лягушекъ, которыя „всплывая въ часъ вечерній, себя даютъ намъ знать изъ плѣсени болотъ“. Конечно, Вяземскому, привыкшему къ щеголеватости и къ изысканной утонченности пріемовъ, весьма была противна, не очень опрятная обличительная литература шестидесятыхъ годовъ.

„А намъ далось жизнь разобрать до нитки

И добрались до будочниковъ мы…

Мы, Тациты управы благочинія,

И въ мелочахъ мы ищемъ глубины.

Съ Невы по Днѣпръ, за Дономъ, за Курмышемъ

Съ полиціей взялись мы счеты свесть,

Мы на нее и ей доносы пишемъ,

А разбирай, кому охота есть“ (XI, 428, 1862 г.).

Князь Вяземскій просто на-просто не понималъ новѣйшихъ великихъ романистовъ, мастеровъ психологическаго анализа: „У Тургенева, у Толстаго (Война и миръ), — пишетъ онъ, — есть, безъ сомнѣнія, богатое дарованіе, но нѣтъ хозяина въ домѣ“ (X, 266). Такъ какъ князь Вяземскій самъ участвовалъ въ Бородинскомъ бою, причемъ подъ нимъ убиты двѣ лошади, — слѣдовательно, кое-что наблюдалъ въ войнѣ 1812 г. собственными физическими глазами, — то онъ считаетъ уже себя вправѣ судить, какъ клеветника и унижателя исторіи, того художника, который возсоздалъ великую войну только силою своего дивнаго воображенія и изобразилъ ее реальнѣе и гораздо правдивѣе, правдою поэтической, нежели ее намъ передаютъ въ совокупности взятые разсказы всѣхъ очевидцевъ, участвовавшихъ понемногу въ этихъ событіяхъ лично и непосредственно и описавшихъ съ точностью мертвыя подробности, составляющія внѣшность событій, но не духъ и не чувства всего пережитаго историческаго момента. У Льва Толстаго, поэта-мистика, настоящій герой — самъ народъ или, лучше сказать, чувства, двигавшія народныя массы и дѣйствовавшія почти стихійнымъ образомъ подъ кажущимся руководствомъ наименѣе ими, въ сущности, управлявшихъ вождей и начальниковъ. Толстаго можно упрекнуть только въ односторонности, но его произведеніе есть наибольшая идеализація самаго народа, его заслугъ, его одушевленія, причемъ сильно мельчаетъ роль его руководителей. Съ удивительною близорукостью и, можно сказать, съ ослѣпленіемъ князь Вяземскій усматриваетъ въ произведеніи Толстаго протестъ противъ 1812 г., уже не скептицизмъ, а матеріализмъ, родъ раскола толка нѣтовщины, заключающагося въ томъ, что сектанты отрубали послѣдовательно другъ у друга головы. Толстой и уличается въ такомъ усѣканіи головъ у командующихъ и генераловъ, а Вяземскій отстаиваетъ этихъ генераловъ, въ которыхъ усматриваетъ и славитъ настоящихъ виновниковъ побѣды надъ Наполеономъ и Западною Европой.

II.

Если бы мы захотѣли выдѣлить изъ весьма объемистаго собранія сочиненій князя Петра Андреевича только то, что представляетъ его въ наилучшемъ видѣ и въ наилучшую пору, когда онъ былъ въ самомъ цвѣту своего дарованія, то мы бы должны были опустить въ литературную Лету и его патріотическія воинственныя произведенія временъ крымской войны. Lettres d’un veteran russe de l’année 1812 t. sur la question d’Orient par P. d’Ostafievo (Lausanne, 1855 г.), и множество стиховъ либо въ возвышенномъ, либо въ простонародномъ, площадномъ стилѣ, коими онъ, вспоминая свою старину, напутствовалъ русскихъ солдатъ на бой съ иноземцами. Онъ хлопоталъ о помѣщеніи этихъ стиховъ въ Русскомъ Инвалидѣ (X, 94, 102) и былъ вполнѣ увѣренъ, что, для блага Россіи, ихъ бы слѣдовало разсылать во всѣ армейскіе штабы и всѣмъ губернскимъ предводителямъ и уѣзднымъ исправникамъ^[1].

Вполнѣ вѣря искренности патріотизма князя Вяземскаго, мы отрицаемъ въ этихъ виршахъ всякое искусство, всякую поэзію. Въ нихъ, прежде всего, нѣтъ правды. Вяземскій является продолжателемъ оффиціальнаго пѣснопѣвца россійскихъ побѣдъ — Державина, онъ служитъ службу и государственную, и народную, онъ сочиняетъ стихи по условному, почти казенному шаблону, судитъ прямолинейно съ удивительнымъ и неоправдываемымъ событіями самохвальствомъ. Любопытно было бы сопоставить эти грубый издѣлія, сработанныя не перомъ, а мазилкою ad usum populi съ другимъ произведеніемъ молодаго поэта, остроумнѣйшимъ и популярнѣйшимъ, вылившимся, вѣроятно, экспромтомъ въ счастливую минуту въ 1827 году, подъ заглавіемъ Русскій Богъ: „Богъ ухабовъ, Богъ мятелей, Богъ проселочныхъ дорогъ, Богъ ночлеговъ безъ постелей, Вотъ онъ, вотъ онъ Русскій Богъ!… Богъ холодныхъ, Богъ голодныхъ — Нищихъ вдоль и поперекъ, Богъ имѣній бездоходныхъ… Богъ всѣхъ съ Анною на шеѣ, Богъ лакеевъ безъ сапогъ… Богъ пришельцевъ иноземцевъ, Богъ въ особенности нѣмцевъ, Вотъ онъ, вотъ онъ Русскій Богъ“ (III, 452). Одно изъ этихъ двухъ изображеній настоящее, а другое очевидно, что маска. Снимите позднѣйшее полуоффиціальное, тогда за нимъ покажется настоящее лицо остряка XVIII в., насмѣшника и вольтеріанца, который писалъ о себѣ: „мой умъ былъ воспитанъ и образованъ во французской школѣ“ (I, XVIII) и который унаслѣдовалъ этотъ складъ ума отъ отца: „Отецъ мой свѣтлый умъ Вольтеровской эпохи Ее полагалъ, что всѣ поэты — скоморохи“. Съ раннихъ лѣтъ этотъ человѣкъ имѣлъ страсть къ писанію, писалъ только легкія вещи, но писалъ много и скоро. „Жизнь ноя сама по себѣ, — писалъ онъ, — выходила скоропечатными листами, я себя расточалъ, оглядываться и собираться не думалъ, собственно я никогда не писалъ для публики; когда я съ перомъ въ рукѣ, она мнѣ и въ голову не приходила“ (I, XLIII). Никогда не былъ онъ доволенъ своими произведеніями: „Въ моей судьбѣ ничего полнаго не совершается, все недоноски, недодѣлки. Ни въ чемъ я себя вполнѣ не выразилъ, никакой цѣли не достигъ, вертѣлся около многаго, а ничего обѣими руками не схватилъ, начиная отъ литературной моей дѣятельности до служебной и до страннической“ (IX, 281). Въ періодъ наибольшихъ успѣховъ князя Вяземскаго, въ самыхъ похвалахъ ему людей, которыхъ мнѣнія о себѣ онъ тщательно записывалъ, заключается, если ихъ брать сит grano salis, отрицаніе поэтическаго таланта и признаніе только полемическихъ способностей. „Mary Beck disait, пишетъ онъ, qu’elle me trouvait trop profond et qu’elle préferait Joukoffsky. Покорнѣйше благодарю, вы въ стихахъ любите что въ нихъ надобно любить: звуки, краски, простоту. Этого у меня мало, а у Жуковскаго много. Только въ моихъ стихахъ не тотъ порокъ, который изволите имъ приписывать. Я часто въ стихахъ умничаю и вслѣдствіе того сбиваюсь съ прямаго поэтическаго пути, что и принимаютъ за глубокомысленность“ (X, 43). Вотъ слова Гоголя: „У князя Вяземскаго бездна мыслей. Стихъ употребленъ какъ первое попавшееся орудіе, никакой наружной отдѣлки нѣтъ, никакого также сосредоточенія и округленія мысли. Онъ не художникъ и не заботится объ этомъ. Его стихотворенія — импровизаціи, хотя для такихъ импровизацій нужно имѣть слишкомъ много всякихъ даровъ и, главное, приготовленную голову. Онъ не поэтъ по образованію. Судьба надѣлила его всѣми дарами, дала ему какъ бы въ придачу талантъ поэта, затѣмъ, чтобы составить изъ него что-то полное“ (I, LXII). Самъ о себѣ Вяземскій пишетъ: „Пушкинъ и Мицкевичъ увѣряли, что я рожденъ памфлетеромъ, открылось бы только поприще… Когда я молодъ былъ — и кровь кипѣла въ жилахъ. Я этотъ кипятокъ любилъ черпать въ чернилахъ. Журнальныхъ схватокъ пылъ, тревогъ журнальныхъ шумъ, Какъ хмѣлемъ подстрекали заносчивый мой умъ. Въ журнальный циркъ не разъ задорный литераторъ На драку выходилъ, какъ уличный гладіаторъ. Бояринъ богатырь, оставивъ блескъ двора, Кидался сгоряча, почуявъ запахъ крови, Въ народную толпу, чтобъ испытать въ бою Свой жилистый кулакъ и мощь и прыть свою… Ни былъ, сознаюсь, бойцомъ кулачнымъ, Но, журналовъ перешедъ волнуемое поле, Сталъ менѣе прытокъ и жалостливъ сталъ болѣ“ (1851 г. XI, 167. Литер. исповѣдь). Это сравненіе себя съ гладіаторомъ не совсѣмъ вѣрно. Для возбужденія гладіатора необходимъ гулъ публики, занимающей ступени цирка вокругъ сцены, между тѣмъ какъ Вяземскій къ этому-то Гулу не былъ особенно чутокъ, но, обрѣтаясь въ блистательной компаніи, на самой вершинѣ россійскаго Парнасса, писалъ только для этихъ полубоговъ и дорожилъ только ихъ мнѣніями; когда же эти свѣтила одно за другимъ закатились, то Вяземскій и очутился точно въ пустомъ пространствѣ. „Не могу бѣжать къ Батюшкову, Чуковскому, Пушкину, чтобы подѣлиться съ ними свѣжимъ, только что созрѣвшимъ, только что сорваннымъ съ вѣтки плодомъ моей мысли. Оцѣнка ихъ была бы моею окончательною оцѣнкой“ (I, XLVII).

Намъ нынѣ трудно опредѣлить, чѣмъ восхищались Пушкинъ и Жуковскій въ стихотвореніяхъ Вяземскаго Первый снѣгъ „Древній дубъ, пугалище Дріадъ, пріютъ крикливыхъ врановъ“. 1817 г.) или Уныніе (1820 г. „Единый другъ обманутой души…“ О вольнодумной пьесѣ Сравненіе Петербурга съ Москвой» за которую чуть не поплатился авторъ въ концѣ царствованія Александра I, мы судить не можемъ, потому что одно только заглавіе ея помѣщено въ 3-мъ томѣ, стр. 289, полнаго собранія его сочиненій. Въ Негодованіи (1818 г., III, 164) князь Вяземскій не безъ натугъ взобрался на ходули классической сатиры и ораторствуетъ, заигрывая на струнахъ гражданскаго чувства:

"Ищу я искреннихъ жрецовъ

Свободы--славныхъ душъ кумира.

Обширная темница міра

«Являетъ мнѣ однихъ рабовъ…

Я зрѣлъ изгнанницей поруганную честь

Доступнымъ торжищемъ — святыню правосудья,

Служенье истинѣ — коварства торжествомъ,

Законы правоты — священныя орудья —

Щитомъ могучему и слабому ярмомъ.

Зрѣлъ промышляющихъ спасительнымъ глаголомъ,

Ханжей, торгующихъ ученіемъ святымъ

Въ забвеніи Бога, — душъ, однимъ земнымъ престоламъ

Кадящихъ трепетно, однимъ богамъ земнымъ…»

Конечно, не съ этимъ грузнымъ и неудобочитаемымъ нынѣ багажомъ можетъ перейти имя Вяземскаго въ исторію литературы. Уцѣлѣютъ немногія удачныя вещи въ болѣе легкомъ родѣ. Останутся памятными счастливые стихи:

«Дай Богъ поболѣе журналовъ,

Плодятъ читателей они…

Гдѣ грамота — тамъ просвѣщенье,

Гдѣ просвѣщенье — тамъ добро».

Уцѣлѣетъ отмѣченная Пушкинымъ характеристика современнаго ему человѣка въ посланіи Вяземскаго къ американцу Толстому (1818 г):

«Подъ бурей рока твердый камень,

Въ волненьяхъ страсти легкій листъ».

Скорбные стихи на память убитому Пушкину свѣжи донынѣ, столь сильно они прочувствованы (IV, 257). Эти мелочи, Русскій Богъ, десятокъ эпиграммъ — вотъ и все, что, по нашему мнѣнію, спасетъ Вяземскаго отъ совершеннаго забвенія, въ которомъ онъ, повидимому, очутился уже въ срединѣ пятидесятыхъ годовъ. Тутъ не было никакого воображаемаго Вяземскимъ «заговора молчанія» со стороны молодаго поколѣнія. Причины полнаго отъ него отчужденія молодыхъ литераторовъ лежали глубже, чѣмъ ему самому казалось, и заключались въ томъ, что князь Вяземскій не былъ собственно сверстникъ ни Пушкину, ни его поэтической плеядѣ, что всю свою жизнь, вплоть до гробовой доски, былъ онъ полный классикъ стараго покроя, между тѣмъ какъ кругомъ его умственная атмосфера общества радикальнѣйшимъ образомъ измѣнилась вслѣдствіе новыхъ вѣяній, вслѣдствіе теченія, извѣстнаго подъ именемъ романтизма. Намъ придется остановиться на этой коренной чертѣ писательства кн. Вяземскаго.

III.

Хотя князь Вяземскій провозглашалъ себя романтикомъ (1822 г., I, 74) сообща съ лучшими поэтами своего времени, хотя онъ, вмѣстѣ съ «романтическою вольнице’й», поклонялся Байрону, имѣя, однако, не совсѣмъ ясное и довольно сбивчивое представленіе о содержаніи его поэзіи (1827 г., III, 426: «Гробъ сей — Иракловъ столбъ — одинъ былъ грань твоя, И жизнь твоя гласитъ, разбившись на могилѣ, Чѣмъ смертный можетъ быть и чѣмъ онъ быть не въ силѣ»), наконецъ, хотя Вяземскій перевелъ и посвятилъ Пушкину любимый обоими романъ Бэнжамена Констана Адольфъ, какъ прототипъ Чайльдъ Гарольда, какъ романъ вѣка сего, въ которомъ выразился недугъ сердца современнаго человѣка, его эгоистическій субъективизмъ, безмѣрно раздутый и составляющій самую суть романтизма, но собственно эти чувства были напускныя и это поклоненіе романтизму не болѣе, какъ налетъ, подъ этимъ же налетомъ лежала нетронутая и никогда не измѣнявшаяся подкладка: боготвореніе Карамзина, какъ первоучителя, какъ законодателя литературы въ Письмахъ русскаго путешественника и въ Исторіи. Не бѣда, что Карамзинъ заимствовалъ отъ Руссо и внесъ къ намъ сантиментализмъ или слезливость, Вяземскій полагаетъ, что и чувствительность не приторна, когда она не лжива (X, 177). Карамзинъ дорогъ Вяземскому потому, что, въ противность Шишкову и его старовѣрамъ, и мыслившимъ, и писавшимъ двуперстно, онъ былъ въ языкѣ новаторъ, а въ историческомъ и государственномъ отношеніи консерваторъ (X, 288, 1876 г.). Вся молодость князя (до 34 лѣтъ, т.-е. до смерти Карамзина) прошла подъ сильнымъ личнымъ, почти отеческимъ вліяніемъ противника идей Сперанскаго и польской конституціи, повѣствователя, сочинявшаго эпосъ московскаго самодержавія, шествующаго путемъ, указываемымъ ему Провидѣніемъ. Карамзина побаивался Вяземскій, будучи еще ребенкомъ, когда у отца засиживался далеко за полночь monsieur minuit et demi (I, XXXI). Нѣсколько томовъ Исторіи написаны Карамзинымъ у самого Петра Андреевича въ гостяхъ, въ его подмосковномъ Остафьевѣ. Князь былъ постояннымъ посѣтителемъ Карамзина въ его крошечномъ царскосельскомъ домикѣ, гдѣ писалась Записка о Польшѣ, былъ почти свидѣтелемъ его прогулокъ съ Александромъ I, посвященныхъ интимнымъ бесѣдамъ о государственномъ строѣ въ «зеленомъ кабинетѣ», то-есть по тѣнистымъ аллеямъ царскосельскаго парка. Онъ присутствовалъ при отъѣздѣ Карамзина, по волѣ Александра I, съ Аракчеевымъ для посѣщенія военныхъ поселеній. Изъ этой поѣздки Карамзинъ вернулся если не обращеннымъ въ аракчеевскую вѣру, То, во всякомъ случаѣ, съ нѣкоторыми впечатлѣніями, выгодными для Аракчеева, для его государственнаго ума (VII, 455). Всякій классицизмъ, а въ томъ числѣ и тотъ, который былъ въ Россіи самымъ послѣднимъ и самымъ утонченнымъ, — классицизмъ Карамзинскій, былъ строгъ по отношенію къ формамъ, держался обѣими руками авторитета, вносилъ въ литературу дисциплину, начало государственности и нѣкоторыя, такъ сказать, полицейскія привычки, которыя непріятно поражаютъ насъ и въ самомъ князѣ Вяземскомъ. «Что ни говори, — писалъ юнъ въ 1847 году (II, 366), — а въ республикѣ письменъ нужна глава, нуженъ президентъ. Въ литературномъ мірѣ ниспроверженіе законовъ ума и вкуса, возмущеніе анархическаго своевольства противъ нравственныхъ и умственныхъ властей бываютъ также введеніемъ къ лжецарствію невѣжества» (II, 147). Нетерпимость свойственна была классикамъ вездѣ, не только въ Россіи, но и въ Западной Европѣ. О ней написано въ журналѣ Гонкуровъ (1861’г., I, 393): «En art et en littérature les opinions consacrées sont sacrées et peut être au XIX siècle est il moins dangereux de marcher sur un crucifix que sur les beautés de la tragédie». Эта нетерпимость сживалась въ Вяземскомъ самымъ страннымъ образомъ съ его либерализмомъ въ духѣ тридцатыхъ годовъ и съ его ненавистью къ цензурѣ, которая внушила ему въ его Исповѣди въ 1829 г. слѣдующія строки: «Ты не знаешь, до какой степени цензура наша давитъ все, что не словарь, а подобіе мысли. Дай намъ не полную, а умѣренную свободу печатанія — и въ годъ словесность наша преобразуется». Вяземскій былъ до жестокости строгъ ко всѣмъ писателямъ по исторіи, которые осмѣливались имѣть свои идеи, не совпадающія съ идеями Карамзина; онъ преслѣдовалъ Н. Полеваго, а въ письмѣ къ министру народнаго просвѣщенія Уварову 1836 г. (11, 211) написалъ нѣчто вродѣ доноса на вольнодумство Устрялова. Одно мѣсто въ этомъ письмѣ покоробило Пушкина: «14 декабря не было ли впослѣдствіи времени, такъ сказать, критика вооруженною рукой на мнѣніе, исповѣдуемое Исторіей Государства Россійскаго Карамзина?» Изъ того же источника истекало обвиненіе и Льва Толстаго въ нѣтовщинѣ, въ созданіи школы отрицанія и униженія исторіи подъ видомъ новой оцѣнки, разувѣренія въ народныхъ вѣрованіяхъ. Послѣднее обвиненіе уже по характеру времени, въ которомъ оно было сдѣлано (1868 г.), не было столь опасное, какъ первое.

Въ аристократической республикѣ письменъ, вмѣщающей въ себѣ отборный кружокъ немногихъ отличныхъ людей, Вяземскій стоялъ всегда за сосредоточеніе власти въ одномъ лицѣ. «Нерѣдко намъ, — кто-жъ не слыхалъ (?), — пеняли, Что мы кружкомъ средь арзамаскихъ стѣнъ Олигархически себя держали, Какъ говорятъ, въ республикѣ письменъ» (XI, 393). Литературное первенство въ этой олигархіи обозначалось для Вяземскаго до самой смерти Карамзина (22 мая 1826 г.) въ лицѣ Карамзина: «Онъ былъ лучезарнымъ средоточіемъ круга нашего, всего очечества. Три смерти оставили послѣ себя такую бездну пустоты, которую и завалить не придется: Наполеона, Байрона и Карамзина. При каждой изъ нихъ у меня будто отпало отъ нравственнаго бытія моего» (IX, 90). Послѣ Карамзина литературное главенство олицетворялось для Вяземскаго не долгое время въ лицѣ Пушкина. Послѣ Пушкина верховное мѣсто осталось празднымъ (II, 357). Лермонтова Вяземскій не признавалъ, что можно заключить изъ слѣдующаго отрывка (II, 358): «Лермонтовъ не шелъ впередъ, лира его не звучала новыми струнами. Поэтическій горизонтъ его не расширялся. Онъ остался русскимъ и слабымъ осколкомъ Байрона. Бури Пушкина были бури внутреннія, бури Лермонтова болѣе внѣшнія (?), театральныя, заказныя, то-есть онъ ихъ заказывалъ самъ себѣ. Въ созданіяхъ Лермонтова красуется предъ вами міръ театральный со своими кулисами и суфлеромъ, который сидитъ въ будкѣ и подсказываетъ рѣчь, увлекательно повторяемую мастерскимъ художникомъ». Настоящее мало интересуетъ Вяземскаго; подъ старость онъ былъ въ немъ какъ не свой. Послѣдній человѣкъ, съ которымъ онъ могъ бесѣдовать о дѣлахъ минувшихъ дней, Плетневъ, умеръ въ 1866 г. (VII, 130). Одиночествуя и роясь въ воспоминаніяхъ давно минувшихъ лѣтъ, Вяземскій все чаще и чаще переносится мыслью, минуя Пушкина и Жуковскаго, къ Карамзину. Научившись отъ Пушкина писать картины русскаго сельскаго быта, русской природы, князь Вяземскій, при всей любви къ Карамзину, не чувствовалъ никогда никакого влеченія къ живописанію воскрешаемой Карамзинымъ, сказать мимоходомъ, немного прихорашиваемой имъ старины, къ архаизму, къ воспроизведенію прошлаго съ его типическими чертами и даже уродливостями. Онъ былъ слишкомъ европеецъ, слишкомъ классикъ, а потому, даже сознавая, что въ Россіи господствуетъ чужемысліе и чужеязычіе, что никто въ ней не старается дать поэзіи направленіе народное (мы бы сказали: народническое), онъ прямо заявляетъ, что онъ небольшой и небезусловный приверженецъ и поклонникъ литературной національности, потому что ни литературная, ни политическая національность, принятыя въ смыслѣ ограниченномъ, ни до чего хорошаго довести не могутъ (I, 183—185). Національности нѣтъ у Горація въ піитикѣ, она есть въ его твореніяхъ, не въ правилахъ, а въ чувствахъ (I, 169). Она чувство врожденное, захотѣть же вложить это чувство въ систему, въ законъ, это то же, что задушить его. Боже мой, до какихъ гнусностей можетъ довести патріотизмъ, то-есть патріотизмъ, который зарождается въ нѣкоторыхъ головахъ, совершенно особо устроенныхъ, которыя хотѣли бы, напримѣръ, чтобы каждая басня Крылова носила свое русское тавро, чтобы баснописецъ былъ именно русскій гуртовщикъ, русскій разнощикъ русскихъ пѣвчихъ птицъ, а отнюдь не канареекъ и иныхъ заморскихъ пернатыхъ (I, 184). Эти разсужденія прекрасны, они особенно пригодны для настоящаго времени, въ которомъ излишества національнаго направленія ведутъ нерѣдко къ одичанію и къ явному регрессу. Но чрезвычайно любопытенъ примѣръ у Вяземскаго, показывающій, какъ мало было чутья у людей тридцатыхъ годовъ, у Вяземскаго и у самого Крылова, для эстетической оцѣнки красотъ средневѣковаго быта, допетровской старины. Пушкинъ читалъ въ С.-Петербургѣ у Алексѣя Перовскаго своего Бориса Годунова въ рукописи. Послѣ чтенія онъ подходитъ къ Крылову и, добродушно смѣясь, говоритъ: «Признайтесь, Иванъ Андреевичъ, что моя трагедія вамъ не нравится и на глаза ваши нехороша». — «Почему же нехороша? — отвѣчалъ Крыловъ. — А вотъ что я вамъ скажу. Проповѣдникъ восхвалялъ Божій мірѣ и говорилъ: все такъ создано, что лучше и созданнымъ быть не можетъ. Послѣ проповѣди подходитъ къ нему горбатый и пеняетъ: не грѣшно ли вамъ насмѣхаться надо мною и увѣрять при мнѣ, что въ Божьемъ созданіи все прекрасно? — Такъ что же? — возражаетъ проповѣдникъ, — для горбатаго и ты очень хорошъ». Пушкинъ расхохотался и обнялъ Крылова. Вяземскій стоялъ тутъ же, подлѣ Крылова, и, повидимому, сочувствовалъ ему, то-есть находилъ, что архаическое, хотя бы и архинаціональное, составляетъ нѣкоторымъ образомъ видъ поэзіи горбатой.

IV.

Какъ литераторъ, князь Петръ Андреевичъ долженъ бы быть причисленъ только къ третьестепеннымъ писателямъ, но онъ любилъ переписываться съ другими даже ради собственнаго удовольствія и записывалъ всякую всячину въ свои записныя книжки, которыхъ накопилось числомъ 32 (томы 7, 8 и 9 Полн. Собр. Соч.). Эта переписка и эти книжки составляютъ нынѣ весьма цѣнные историческіе документы, ярко освѣщающіе вѣкъ князя Вяземскаго и его современниковъ. Князь Вяземскій не велъ систематическихъ дневниковъ для фиксированія психологическихъ самонаблюденій. Онъ безъ большого разбора заносилъ туда слухи, остроты, анекдоты, — словомъ, все видѣнное, пойманное на лету или пережитое. Онъ вполнѣ сознавалъ, что онъ отличный письмописецъ: «Письма въ жизни другихъ — эпизодъ, у меня они — исторія моей жизни (II, 92). Мои письма ничто иное, какъ памфлеты. De n’ai pas la repartie prompte, ни того, что называютъ le trait. У меня много острыхъ словъ пропадающихъ, и, странное дѣло, я не слыву острякомъ. Надобно лишь отобрать свои письма у моихъ корреспондентовъ, — тутъ я весь налицо» (IX, 121). Особенно живой историческій интересъ возбуждаютъ тѣ части переписки и записныхъ отмѣтокъ князя Вяюжскаго, которыя касаются польско-русскихъ отношеній послѣ вѣнскаго мира въ царствованіе Александра I и Николая. Вяземскій провелъ многіе годы въ Варшавѣ, отлично зналъ польскіе языкъ и литературу, помогъ успѣху Мицкевича въ Москвѣ и Петербургѣ, наконецъ, послѣ вспыхнувшаго въ 1831 году мятежа, готовился полемизировать съ Пушкинымъ по поводу его Бородинской годовщины и Къ клеветникамъ Россіи. Вяземскій былъ до мозга костей русскій человѣкъ по складу ума, имѣлъ неуклюжую, нѣсколько грузную фигуру, типическое, но весьма некрасивое лицо, надъ безобразіемъ котораго онъ самъ трунилъ («Надо помянуть… и Петра Андреевича князя Вяземскаго курносова» (IV, 168), «хоть носъ мой, знаете вы сами, совсѣмъ бурбонскимъ не родня» (IV, 373). По характеру онъ былъ крайне добродушенъ, легко сживался съ чужестранцами, умѣлъ по своей гуманности симпатизировать полякамъ, понимая ихъ стремленія. Онъ обладалъ по тому времени всѣми качествами на то, чтобы быть хорошимъ международнымъ посредникомъ въ семейномъ спорѣ двухъ по крови близкихъ, но съ большимъ трудомъ примиряющихся народностей. Тяжба еще далеко не Кончена, а такъ какъ по этому процессу князь Петръ Андреевичъ одинъ изъ капитальнѣйшихъ свидѣтелей, то его необходимо внимательно выслушать и разспросить, что я и намѣренъ сдѣлать. Прежде всего, надо прослѣдить всѣ точки его соприкосновенія съ польско-русскими отношеніями и личную его роль въ этихъ отношеніяхъ.

V.

Ополченецъ 1812 г._, князь Вяземскій остался послѣ распущенія ополченія въ службѣ — не въ службѣ, въ отставкѣ — не въ отставкѣ, чиновникомъ, вновь причисленнымъ къ межевой канцеляріи или, лучше сказать, не отчисленнымъ отъ нея, и проживалъ съ 1817 г. въ Москвѣ, куда прибылъ на отдыхъ и близкій другъ его отца, генералъ М. М. Бороздинъ. Сей послѣдній сталъ журить Вяземскаго за тунеядство, за битье баклушъ, а такъ какъ онъ былъ друженъ съ пріѣхавшимъ въ Москву И. Н. Новосильцевымъ, то познакомилъ съ нимъ Вяземскаго и сдалъ, такъ сказать, на руки Вяземскаго Новосильцеву, бывшему тогда императорскимъ коммиссаромъ при правительствѣ вновь учрежденнаго Царства Польскаго. Бывъ опредѣленъ въ канцелярію Новосильцева, Вяземскій сталъ сразу близкимъ къ нему и домашнимъ человѣкомъ (I, XXXIX). Опредѣленіе на службу состоялось въ весьма важный историческій моментъ, къ которому готовились и Александръ I, и польскій народъ — съ открытіемъ (15—17 марта 1818 г.) перваго конституціоннаго сейма въ Варшавѣ. Свита государя была многочисленна и блистательна, всѣ пріѣхавшіе были болѣе или менѣе доброжелательными и вѣжливыми гостьми, даже и не совершенно сочувствующіе возрожденію Польши. Они увлекались, говоритъ Вяземскій, новостью и блестящею обстановкой зрѣлища. Предъ ними, какъ и передъ всѣми, ставилась и разыгрывалась новая драма (I, XLI). Вяземскій, уже женатый, ѣхалъ въ Варшаву съ семьей; на пути онъ захворалъ. Уже въ предѣлахъ Царства Польскаго его обогналъ государь, узналъ и предупредилъ Новосильцева, что новый чиновникъ ѣдетъ къ нему больной. Въ Варшавѣ Вяземскій сталъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ по редакціонной русской части. Сеймовыя пренія происходили на польскомъ языкѣ, правительственныя сообщенія дѣлались на французскомъ.

По французской части состоялъ при канцеляріи юристъ и публицистъ французъ Deschamps, которому Новосильцевъ передавалъ свои мысли, а онъ писалъ, что слѣдовало, прямо на-бѣло, переливка же этихъ работъ въ русскія формы возлагалась на Вяземскаго. Вскорѣ Вяземскому пришлось перевести на скорую руку самоважнѣйшій изъ документовъ, оглашенныхъ на сеймѣ, а именно тронную рѣчь государя, открывшую этотъ сеймъ. Рѣчь была написана государемъ и лишь въ незначительной степени смягчена по замѣчаніямъ далеко не раздѣлявшаго взглядовъ государя министра иностранныхъ дѣлъ графа Каподистрія. Именемъ Россіи государь заявлялъ объ искреннемъ забвеніи имъ прошлаго и объяснялъ возстановленіе національнаго существованія Польши дѣйствіемъ одной только личной своей воли г убѣжденія (d’ai obéi à une conviction intérieure puissamant secondée par les événements, j’ai rempli un devoir prescrit par elle seule). Въ рѣчи не упоминалась Литва, но содержались слѣдующія предположенія, касающіяся имперіи и распространенія на нее уже дарованныхъ такъ называемому конгрессовому Царству Польскому либеральныхъ или, какъ они названы въ переводѣ, «законносвободныхъ» учрежденій (institutions libérales qui n’ont cessé de faire l’objet de ща sollicitude et dont j’espère avec l’aide de Dieu étendre l’influence salutaire sur toutes les contrées que la Providence а confié à mes soins. Vous m' avez ainsi offert les moyens de montrer à ma patrie ce que je prepare pour elle des longtemps et ce qu’elle obtiendra lorsque les éléments d’une oevre aussi importante auront atteint le développement nécessaire). Содержаніе тронной рѣчи было встрѣчено въ Россіи вообще не сочувственно, но князь Вяземскій, рѣшительно отходя въ этомъ пунктѣ отъ Карамзина, былъ отъ нея въ упоеніи, въ восторгѣ. Онъ вполнѣ былъ убѣжденъ, согласно словамъ рѣчи, que les institutions libérales, dont on pretend confondre les principes sacrés avec les doctrines à jamais subversives, qui ont menacé de nos jours le système social d’une catastrophe épouvantable ne sont point une prestige dangereux, mais que réalisées avec une bonne foi et dirigées surtout avec pureté d’intention vers un but conservateur et utile à l’humanité elles s’allient parfaitement avec l’ordre et produisent d’un commun accord la prospérité véritable des nations. Вопреки Карамзину, князь Вяземскій плавалъ, можно сказать, въ либерализмѣ, сочинялъ въ Варшавѣ свое гражданскимъ чувствомъ одушевленное Негодованіе и былъ вполнѣ сторонникомъ идеи уже совершившагося возстановленія Польши. За свой переводъ тронной рѣчи Вяземскій удостоился августѣйшаго благоволенія, выраженнаго ему лично государемъ на обѣдѣ у намѣстника Заіончека. За нововведенія въ языкѣ перевода досталось ему порядкомъ отъ Карамзина, который въ письмѣ къ И. И. Дмитріеву совѣтовалъ выдрать Вяземскому уши за эти неологизмы, хотя не всѣ они проистекали отъ самого Вяземскаго, а главные изъ нихъ: constitution — «государственное уложеніе» и libéral — «законносвободный» принадлежали лично государю. «Варшава, — пишетъ Вяземскій (I, XXX VIII), — не только мирная, но и празднующая перерожденіе свое, повѣяла на меня незнакомымъ новымъ воздухомъ. Я скоро и легко акклиматизировался». Вяземскій былъ доволенъ всѣми — и поляками, и русскими. «Въ Новосильцевѣ нашелъ я начальника, чуждаго всякаго начальствованія. Я былъ въ пріязненныхъ отношеніяхъ и съ либералами, и съ консерваторами, съ старыми поляками, не покидавшими кунтуша, и съ молодежью, подчиняющеюся модѣ и лозунгу изъ Парижа, и съ сановниками, и съ средними слоями ученыхъ, художниковъ и актеровъ». Въ числѣ ближайшихъ его знакомыхъ находились сподвижникъ Косцюшки и товарищъ его въ плѣну и въ заключеніи въ Петербургѣ, поэтъ Юліанъ Пѣнцевичъ (ничего озлобленнаго, непримиримаго, революціоннаго въ немъ не было), и отъявленный классикъ, профессоръ университета и директоръ театра Осинскій. Театръ и газеты быстро ознакомили Вяземскаго съ польскою литературой. «Мои литературныя наклонности встрѣчали въ русскомъ обществѣ, — писалъ онъ, — менѣе дѣятельныхъ сочувствій, нежели въ польскомъ. Наши земляки, за весьма незначительными исключеніями, были вовсе но литературнаго и даже не грамотнаго настроенія. Я былъ изъ числа весьма немногихъ, съ которыми образованные поляки могли имѣть кое-какое сближеніе. Я всегда удивлялся равнодушію нашего правительства въ выборѣ людей на-показъ передъ чужими. Безъ сомнѣнія, надежнѣйшая порука наша есть дубинка Петра В., выглядывающая изъ-за головъ представителей нашихъ у европейской политики, но нравственное достоинство оскорбляется синъ отреченіемъ отъ народной гордости. Самая палица Алкида была принадлежностью полубога».

Русская колонія въ Варшавѣ не соотвѣтствовала пословицѣ, что товаръ лицомъ продается. Въ числѣ чиновниковъ не было лицъ обольстительныхъ, а потому польское общество не могло обрусѣть. Частныя лица не соотвѣтствовали мѣрамъ правительства и общежитіе не довершало дѣла, начатаго политикой, что должно было имѣть пагубныя послѣдствія (II, 90). «Я былъ любимъ поляками, — сообщаетъ Вяземскій, — и принимаемъ въ ихъ Юма на пріятельской ногѣ, но ласки отличнѣйшихъ изъ нихъ я покупалъ не потворствомъ, не отсутствіемъ національной гордости. Напротивъ, въ вопросахъ, гдѣ отдѣлялась русская польза отъ польской, я всегда крѣпко стоялъ за первую и вынесъ не одинъ жаркій споръ по предмету возстановленія старой Польши и отсѣченія отъ Россіи областей, запечатлѣнныхъ кровью нашихъ отцовъ. Дѣло въ томъ, что, живя въ Польшѣ, я не ржавѣлъ въ запоздалыхъ воспоминаніяхъ о полякахъ въ Кремлѣ и русскихъ въ Прагѣ (уколъ по адресу Жуковскаго и Пушкина), а былъ среди соплеменныхъ современниковъ, съ умомъ и душою, открытыми впечатлѣніямъ настоящей эпохи». Вяземскій объясняетъ, что его влекло къ знакомству съ поляками: «изящное салонное барство, основанное на наслѣдственной образованности, сохраняющіеся преданія, обычаи и повѣрья, а, пожалуй, и суевѣрія золотаго вѣка европейскаго общежитія». Въ медовые мѣсяцы брачнаго сожительства варшавской Польши и русскаго правительства сношенія завоеванныхъ съ завоевателями были не только миролюбивы, но и дружелюбны со стороны первыхъ, была сдержанность, была нѣкоторая терпимость и только потомъ обнаружилась incompatibilité d’humeur. Даже Новосильцевъ былъ нѣкоторое время, что называется, l’homme de la situation, онъ не поддавался полякамъ, но и не унижалъ, не дразнилъ ихъ (IX, 355).

Приведенныя выписки изъ записныхъ книжекъ князя Вяземскаго показываютъ въ немъ хорошаго, гуманнаго и доброжелательнаго человѣка, представляющаго съ честью свой народъ. Его симпатіи къ польскому салонному барству не мѣшаютъ ему отстаивать весьма неуступчиво права Россіи на Польшу съ русской точки зрѣнія и видѣть ясно больныя мѣста польскаго аристократическаго общественнаго строя. Въ своей поѣздкѣ въ Браковъ въ 1818 г. онъ отмѣчаетъ съ негодованіемъ, какъ на землѣ свободы онъ видѣлъ на жатвѣ жнецовъ, подгоняемыхъ къ работѣ плетью надзирающаго за ними смотрителя; какъ страждутъ въ Литвѣ крестьяне; какъ маршалъ Пусловскій и другіе «лимоножатели» кровью крестьянъ нажили милліоны; какъ сама предлагаемая панами свобода можетъ быть уловкою для еще большаго рабства (IX, 52—64). По этотъ прямой и хитрить неумѣющій человѣкъ, глядѣвшій постоянно въ даль, не замѣчалъ того, что происходитъ, такъ сказать, подъ его носомъ, не предполагалъ зыбкости почвы, на которой стоялъ, пустоты програмныхъ фразъ, всей изнанки конституціонализма, шаткости и измѣнчивости людей, стоящихъ надъ нимъ, и ехидства людей, стоящихъ въ одномъ съ нимъ ряду; наконецъ, онъ не догадывался, что онъ неподходящій къ этой компаніи человѣкъ, которому при первомъ случаѣ подставятъ ножку, чтобы его спихнуть, чтобы онъ не мѣшалъ дружному хоровому пѣнію остальныхъ. Съ Вяземскимъ случилась катастрофа, онъ попалъ въ опалу, тщетно старался додуматься до причинъ этой опалы и, въ концѣ-концовъ, долженъ былъ признать, что почти собственными руками онъ выкопалъ себѣ ту яму, въ которой потомъ очутился. Поучительна исторія о томъ, какъ была на нѣкоторое время разбита его служебная карьера.

VI.

Вяземскій заимствуетъ изъ Courrier Franèais 1825 г. (IX, 79) слѣдующую характеристику Александра I: il а été entraîné d’enthousiasme en enthousiasme et de culte en culte (culte de Napoleon, culte des principes libéraux, culte du pouvoir et de la Sainte Alliance). Онъ имѣлъ при дѣлахъ приближенными людьми рѣзко выдающіяся національныя личности: Чарторыскаго и Каподистрію. Ни одинъ изъ нихъ не измѣнялъ Россіи. Чарторыскій не лукавилъ, но у него въ службѣ Россіи былъ умыселъ другой, — вездѣ онъ говорилъ, что имѣетъ въ виду Польшу. Къ этимъ двумъ личностямъ Вяземскій причисляетъ третью — не національную, а либеральную — Сперанскаго, указывая, что всѣ три были вывѣсками и что всѣхъ трехъ Александръ удалилъ отъ себя на полдорогѣ (X, 151). Въ промежуткѣ между польскими сеймами первымъ (1818 г.) и вторымъ (1820 г.) Александръ I былъ еще въ полномъ культѣ либеральныхъ принциповъ. Новосильцеву поручено было сочиненіе проекта конституціи для Россіи, примѣняясь къ обѣимъ хартіямъ польской 1815 г. и французской. Главнымъ сочинителемъ былъ тотъ же французъ Deschamps, переводчикомъ — князь Вяземскій (II, 87). Лѣтомъ 1819 г. Вяземскій отпросился въ Петербургъ и Москву, былъ принятъ государемъ въ его кабинетѣ во дворцѣ на Каменномъ Острову, былъ разспрашиваемъ о своей поѣздкѣ въ Краковъ и о проектѣ редакціи русской конституціи. Въ словахъ государя о его неизмѣнившихся видахъ насчетъ Польши и ея національности сквозили, какъ казалось Вяземскому, маленькіе, но понятные намеки на противуположныя идеи Карамзина: quelques uns pensent que les desordres dont nous sommes parfois témoins séraient comme inhérents aux idées libérales, tandis qu’ils ne sont que des abus de ces idées et de ces principes (I, XXXVI, и IX, 106). «Предоставляю судить, — присовокупляетъ Вяземскій, — какими сѣменами должны были подобныя слова оплодотворить сердце, уже раскрывшееся политическимъ надеждамъ, которыя освятились самою державною властью. Все вмѣстѣ дало живѣйшее направленіе моему образу мыслей, преданныхъ началамъ законной свободы и конституціоннаго монархическаго правленія, которое я всегда почиталъ надежнѣйшимъ залогомъ благоденствія общаго и частнаго, надежнѣйшимъ кормиломъ царей и народовъ».

Прибавимъ, что въ это же время (лѣтомъ 1819 г.) государю подана была записка за подписями Воронцова, Меншикова, Вяземскаго и другихъ объ освобожденіи русскихъ крестьянъ отъ крѣпостной зависимости.

Между тѣмъ, въ колеблющейся, недовѣрчивой и никогда не предающейся всецѣло одному направленію душѣ Александра I уже совершалась въ этотъ моментъ незамѣтно перемѣна, ознаменовавшая конецъ его царствованія. Цѣлая масса причинъ располагала его къ этой перемѣнѣ: Меттернихъ и "го система, состоявшая въ застращиваніи европейскихъ государей всесвѣтною революціей, колеблющею всѣ алтари и престолы, неудовольствіе, вызываемое въ русскихъ людяхъ привилегированнымъ положеніемъ конституціонной Польши. Примѣръ Финляндіи показываетъ, что обѣ роли — «конституціоннаго монарха въ преддверіяхъ государства и самодержавнаго» у себя дома не безусловно несогласимы, но, конечно, соединеніе обоихъ качествъ мыслимо только при предположеніи недоступности преддверія враждебнымъ извнѣ вліяніямъ. Между тѣмъ, уже по географическому положенію Польши, съ этими враждебными вліяніями приходилось считаться, противу поставляя имъ въ дѣлаемой автономною націи особую русскую партію, посредствомъ которой можно было бы управлять страною. Матеріалъ для такой партіи несомнѣнно существовалъ, чему доказательствами служатъ политика рода Чарторыскихъ, потомъ имена князя Любецкаго и маркиза Вѣлёпольскаго. Но послѣ вѣнскаго мира Адамъ Чарторыскій былъ уже для Александра I поконченный человѣкъ, намѣстникомъ онъ не сдѣланъ, оставленъ только попечителемъ виленскаго учебнаго округа, пока его не смѣнитъ на этомъ посту бывшій нѣкогда близкій пріятель, но послѣ 1815 года смертельный врагъ — Новосильцевъ. Намѣстникомъ поставленъ никакимъ вліяніемъ не пользующійся генералъ Заіончекъ, нѣкогда якобинецъ, теперь считаемый сервилистомъ. Главнымъ довѣреннымъ лицомъ государя въ Варшавѣ былъ Новосильцевъ, никогда не любившій поляковъ, а теперь раздувающій неудовольствія, преувеличивающій опасенія и совѣтующій крутыя мѣры. Постоянное пребываніе въ Варшавѣ в. к. Цесаревича Константина Павловича обостряло отношенія. Хотя оффиціально онъ былъ только командующимъ войсками, но онъ вмѣшивался въ дѣла управленія и мало стѣснялся существующими законами. Открытый 1 (13) сентября 1820 г. второй сеймъ уже не былъ; по словамъ Вяземскаго, празднествомъ для Польши, ни торжествомъ для государя. Въ тронной рѣчи слышались предостереженія (c’est la vérité que je vous demande; vous la chercherez dans les choses et non dans les vaines abstractions… En excitant le besoin d’une servile imitation le génie du mal plane sur une partie de l’Europe, déjà il y accumule les forfaits et les catastrophes). Въ заключительной рѣчи «огласилась и разнеслась по Европѣ размолвка, которая всегда радуетъ иностранцевъ, какъ завистливые мелкопомѣстные дворяне радуются разстройству въ хозяйствѣ богатаго и могучаго сосѣда» (interrogez votre conscience et vous saurez si dans le cours de vos discussions vous avez rendu à la Pologne tous les services qu’elle attendait de votre sagesse… si vous n' avez pas retardé dans ses progrès l’oeuvre de la restauration de votre patrie). Размолвка съ годами все больше и больше увеличивалась, такъ что передъ третьимъ и послѣднимъ сеймомъ, по указу 3 февраля 1825 года, закрыты были для публики всѣ дѣловыя съ преніями засѣданія сейма.

Изъ Варшавы государь отправился на троппаускій конгрессъ (октябрь 1820 г.), откуда возвратился перемѣнившимся и отказавшимся отъ прежнихъ своихъ мыслей. По разнымъ признакамъ, Вяземскій, не удостоившійся получить въ Варшавѣ отъ государя ни одного милостиваго слова, чувствовалъ, «что собственная его судьба потускнѣла вмѣстѣ съ судьбою Польши», и, увидѣвъ, что "ни умъ его, ни совѣсть не могутъ подчиниться начальнику, имъ избранному (т.-е. Новосильцеву), напрашивался въ чиновники къ графу Каподистрія съ тѣмъ, чтобы поѣхать на конгрессъ, но начальство его туда не отпустило (II, 90). Вмѣсто поѣздки въ Троппау, онъ отпросился въ отпускъ въ Москву, не подозрѣвая, что надъ нимъ учреждается особый полицейскій надзоръ. Когда, собравшись ѣхать въ Варшаву къ женѣ и дѣтямъ, онъ прибылъ въ Петербургъ, то получилъ здѣсь собственноручное письмо отъ Новосильцева, сообщающее ему о гнѣвѣ на него государя влѣдствіе устной на него жалобы в. князя Цесаревича и о воспрещеніи ему возвращаться въ Варшаву. Въ минуту перваго волненія Вяземскій подалъ прошеніе объ увольненіи его отъ званія камеръ-юнкера. Этотъ крутой разрывъ со службою запечатлѣлъ еще болѣе въ глазахъ многихъ лицъ его политическое своеволіе. За него вступился Карамзинъ и просилъ у государя помилованія и объясненія причинъ постигшей его непріятности. Государь разрѣшилъ Вяземскому вступить опять на службу въ любое мѣсто, соотвѣтствующее чину, за исключеніемъ Варшавы, но Вяземскій упорствовалъ вопреки совѣтамъ Карамзина. «Симъ кончилось, — говоритъ онъ (II, 94), — мое служебное поприще и началось мое опальное. Изъ рядовъ правительства очутился я, не тронувшись съ мѣста, въ ряду противниковъ его: дѣло въ томъ, что правительство перешло на другую сторону, съ моей же стороны обнаружился, — признаю охотно, — можетъ быть, излишній фанатизмъ страдальчества за гонимое исповѣданіе… Бѣда моя въ томъ, что у меня слишкомъ много ртути въ термометрѣ и что мой термометръ не привилегированный» (II, 107).

Вяземскій удаленъ былъ со службы подъ двумя предлогами: одинъ, чисто-этикетальный, заключался въ томъ, что, отправляясь изъ Варшавы въ отпускъ, онъ не раскланялся передъ великимъ княземъ. Онъ полагалъ, что ему и не слѣдовало раскланиваться, такъ какъ онъ состоялъ на службѣ не при особѣ в. князя, а въ канцеляріи императорскаго коммиссара — Новосильцева. Другой предлогъ былъ посущественнѣе. На Вяземскаго донесли, что, служа въ Польшѣ, онъ восхвалялъ мнѣнія въ рѣчахъ въ парижской палатѣ депутатовъ оппозиціонныхъ членовъ палаты, генерала Фоа, Бенжамена Констана, Казиніра Пэрье, «мнѣнія же чиновниковъ, употребляемыхъ правительствомъ, не должны быть въ противорѣчіи съ нимъ» (II, XVIII). Князь Вяземскій, ни тѣломъ, ни душою не виноватый, «одною гимнастикою языка, притомъ въ совершенно частныхъ разговорахъ», прослылъ за революціонера и карбонара. Такому обороту дѣла нехотя содѣйствовалъ закадычный другъ Вяземскаго, графъ Нессельроде, близкій родственникъ канцлера и адъютантъ в. князя. Нессельроде былъ частью обрусѣвшій, а частью ополячившійся нѣмецъ, которому Вяземскій помогъ сблизиться съ хорошею пріятельницей Вяземскаго — полькою. Нессельроде на ней женился, но черезъ годъ супруги разъѣхались. Плодомъ ихъ кратковременнаго сожительства была дочь, столь извѣстная въ варшавскомъ обществѣ временъ князя Паскевича подъ именемъ госпожи Калерджи (по второму браку Мухаяова), красавица, музыкантша, страстная, увлекательная женщина, освободившая своцми вліяніями въ правительственныхъ сферахъ весьма многихъ лицъ, подвергавшихся преслѣдованіямъ политическимъ. Вяземскій полюбилъ Нессельроде за его прямой и рыцарскій характеръ; они жить одинъ безъ другаго не могли, но вѣчно спорили, распинаясь: Вяземскій — за либеральную оппозицію, а Нессельроде — за легитимистовъ. Однажды ночью Нессельроде ворвался къ спящему Вяземскому, чтобы поразить его извѣстіемъ, что австрійскія войска вошли въ Неаполь, возстановляя самодержавіе короля Фердинанда (24 марта 1820 года). «Наши поединки, — пишетъ Вяземскій, — имѣли огласку въ городѣ и въ ушахъ бдительнаго начальства получали важность», то есть раздражали начальство. Разумѣется, что всякую выходку и остроту подымали тотчасъ и распространяли раздуватели, изъ числа коихъ Вяземскій указываетъ (IX, 106) пряно на Байкова, старшаго чиновника при Новосильцевѣ, забавлявшаго и овладѣвшаго симъ послѣднимъ. Впрочемъ, не одинъ бритвенный языкъ Вяземскаго былъ его врагомъ; другой его врагъ было его же перо. Зная, что варшавскія письма подвергаются перлюстраціи, Вяземскій посылалъ, несмотря на то, съ курьеромъ въ Петербургъ письма, въ которыхъ рѣзко и откровенно передавалъ, что дѣлается въ оффиціальномъ мірѣ въ Варшавѣ. Конечно, эта оживленная переписка доказывала бы, что у Вяземскаго былъ неудержимый свербежъ руки, если бы онъ не признался самъ (II, 105) пренаивнѣйшимъ образомъ, что тутъ была и «умышленная» неосторожность. «Въ припадкахъ патріотической желчи, при мѣрахъ правительства, несогласныхъ ни съ государственною пользой, ни съ достоинствомъ русскаго народа, при назначеніи на важныя мѣста людей недостойныхъ, я часто съ намѣреніемъ передавалъ животрепещущее соболѣзнованіе моего сердца, писалъ въ надеждѣ, что правительство узнаетъ чрезъ перехваченныя письма, что среди глубокаго молчанія на равнинѣ нашего общежитія есть укорительный представитель мнѣнія общаго. Чѣмъ я виноватъ, что Богъ назначилъ меня быть грамотнымъ, что потребность сообщать, выдавать себя посредствомъ дара слова, или, правильнѣе, дара письменнаго, пала мнѣ на удѣлъ въ числѣ немногихъ изъ русскихъ? Меня должно держать какъ комнатный термометръ; онъ не можетъ нагрѣть, ни освѣтить покоя, но никто скорѣе и вѣрнѣе не почувствуетъ настоящей температуры».

Отставленный отъ службы, Вяземскій поселился въ Москвѣ и предался всецѣло литературѣ; у правительства онъ состоялъ на дурномъ счету я его положеніе стало еще тягостнѣе при послѣдующемъ царствованіи, потому что хотя слѣдствіе надъ декабристами не обнаружило ни малѣйшей: его прикосновенности къ заговору, но солидаренъ онъ былъ съ декабристами во многомъ по образу мыслей и не скрывалъ ни своего къ нимъ состраданія, ни своего негодованія къ дѣятельности арзамасца Блудова, котораго, впрочемъ, никогда не любилъ. «Странная и незавидная, — пишетъ онъ (IX, 153), — участь Блудова: имѣя авторское дарованіе, онъ до сорока лѣтъ и болѣе не могъ рѣшиться ничего написать; тутъ вдругъ получилъ литературную извѣстность прологами своими къ дѣйствію палачей». Вяземскій объясняетъ, что онъ не попалъ въ тайное общество по двумъ причинамъ: потому, что, по его мнѣнію, принадлежность къ тайному обществу есть порабощеніе личной воли своей волею вожаковъ, и потому, что, какъ узналъ онъ впослѣдствіи, откомандированные въ Москву, чтобы его ощупать и испытать, Якубовичъ и Александръ Бестужевъ, нашли, что онъ: недостаточно ненавидитъ нѣмцевъ. Разговоръ коснулся нѣмцевъ, и Вяземскій на-отрѣзъ сказалъ, что онъ не раздѣляетъ lieux communs, которое у насъ въ ходу (II, 107). Въ оффиціальной своей оправдательной запискѣ 1829 г., озаглавленной Моя исповѣдь (II), Вяземскій, касаясь этого предмета, говорить: «Имя мое, характеръ, способность могли придать нѣкоторую цѣну завербованію въ ряды недовольныхъ, а отсутствіе мое между ними не могло быть случайнымъ, но по странному противорѣчію преубѣжденіе противъ меня не ослабло и мнѣ извѣстно слѣдующее заключеніе обо мнѣ: отсутствіе имени его доказываетъ только, что онъ былъ умнѣе и осторожнѣе другихъ». Надзоръ за княземъ П. А. не ослабѣвалъ и послѣдствія его бывали порою весьма непріятны. Въ 1828 году, во время вспыхнувшей турецкой войны, и Пушкинъ, и Вяземскій просились опредѣлить ихъ въ дѣйствующую армію. Обоимъ было отказано, по докладамъ Бенкендорфа: Вяземскому — спеціально потому, «что отнюдь всѣ мѣста въ арміи заняты» (IX, 98). Затѣмъ 3 іюня послѣдовало объявленное графомъ П. А. Толстымъ высочайшее воспрещеніе Вяземскому издавать Утреннюю Газету, якобы имъ подъ чужимъ именемъ затѣянную, потому что государю извѣстно бывшее его поведеніе и развратная жизнь его, недостойная образованнаго человѣка. Распоряженіе послѣдовало, очевидно, по доносу, доносъ могъ исходить отъ опасающихся конкурренціи журналистовъ, и Вяземскій заподозрилъ одного изъ трехъ: либо Булгарина, либо Греча, либо Воейкова. Самая идея издательства газеты существовала только въ досужемъ воображеніи доносчиковъ, — не только Вяземскій, но никто другой объ изданіи подобной газеты не хлопоталъ. По мнѣнію Пушкина, обвиненіе въ развратной жизни не иначе можно было вывести, какъ изъ вечеринки, продолжавшейся до утра въ С.-Петербургѣ въ какомъ-то захолустьѣ у Филимонова, на которой были Пушкинъ, Жуковскій, Вяземскій и другіе. Полиціи донесено было, вѣроятно, на основаніи невзрачной и подозрительной наружности дома, что Вяземскій провелъ ночь у дѣвокъ. Мѣра терпѣнія Вяземскаго переполнилась и полѣзъ онъ, такъ сказать, на стѣну. «Si je n’obtiens pas une justification honorable, — писалъ онъ князю B. Д. Голицыну, — il ne me reste qu' à m’expatrier au risque du compromettre par cette demarche l’avenir de mes enfants». Энергическая записка Вяземскаго (Моя исповѣдь) дошла до государя и была имъ препровождена къ в. к. Цесаревичу. Убѣдившись, что Вяземскій не столь черенъ, какъ его представляютъ, великій князь пожелалъ имѣть отъ него просительное письмо, по полученіи котораго онъ самъ писалъ къ государю о возвращеніи Вяземскаго на службу. Вяземскій поступилъ къ Панкрину по министерству финансовъ, а 1 августа 1833 г. произведенъ въ статскіе совѣтники, причемъ дѣло о немъ по высочайшему повелѣнію сочтено конченнымъ. Таковъ былъ конецъ продолжительной опалы, увѣнчанный возвращеніемъ князя Вяземскаго, безъ малѣйшаго ущерба его достоинству и безъ перемѣны его убѣжденій, на государственную службу, которую онъ, по своимъ дворянскимъ преданіямъ, считалъ прямою своею обязанностью.

VI.

Остановимся нѣсколько подольше на этомъ опальномъ періодѣ, въ продолженіи котораго Вяземскій будировалъ и относился и къ службѣ, и къ государственнымъ дѣламъ до извѣстной степени сатирически, что и сказывается въ слѣдующемъ отрывкѣ письма его 1821 г. къ «милому Рейну», то-есть къ одному изъ благороднѣйшихъ арзамасцевъ, генералу Михаилу Орлову (II, 109): «Служба отечеству — священное дѣло, но не надо пускаться въ излишнія отвлеченности. Между нами и государствомъ есть лица — какъ между смертными и Богомъ папы и попы. Вѣруй въ Бога, служи ему какъ хочешь, но при людяхъ у однихъ цѣлуй туфлю, а у другихъ руки, которыя иногда и туфли грязнѣе». Къ этому-то періоду опальнаго времени относится одинъ эпизодъ изъ жизни Вяземскаго, сдѣлавшій его на нѣкоторое время звеномъ, соединившимъ двѣ литературы, русскую и польскую, среди совпадавшаго по времени разцвѣта обѣихъ. Вяземскій заинтересовался отправленнымъ во внутреннюю Россію на службу Мицкевичемъ, приласкалъ его, перезнакомилъ съ московскими и петербургскими литераторами, перевелъ прозой сонеты Мицкевича (1827 г.) и выразилъ въ заключеніе этого перевода надежду, что Пушкинъ, Баратынскій и другіе первоклассные поэты одѣнутъ волшебными красками голое его очертаніе и освятятъ своими именами желаемую дружбу между русскими и польскими музами (I, 348). Онъ былъ одинъ изъ немногихъ способныхъ оцѣнить прелесть стиховъ Мицкевича въ подлинникѣ. «Изящное произведеніе, — пишетъ онъ, — вышло въ Москвѣ, а въ Москвѣ можетъ быть нѣтъ и десяти читателей. Оно поступило въ продажу incognito, безъ почестей журнальныхъ. Москва для польскаго поэта почти то же, что необитаемый островъ, но онъ свой міръ носитъ съ собою и населилъ имъ пустыню». Не только словами, но и дѣломъ содѣйствовалъ Вяземскій благой цѣли и исполненію сознаваемой имъ обязанности изготовить предварительныя мѣры сближенія. «Есть высшіе умственные слои, — думалъ онъ (VII, 306), — куда не должны достигать неистовыя страсти семейныхъ междоусобій. Тутъ не существуютъ условныя перегородки приходскихъ національностей. Мы пользуемся повсемѣстными плодами земнаго шара, не справляясь, какою почвой они были возращены, дружескою или непріязненною. Политика есть сила разъединяющая, а поэзія должна быть всегда примиряющею и скрѣпляющею силой». Самъ собою Мицкевичъ былъ человѣкъ привлекательный, очаровательный не только какъ поэтъ. Умный, одушевительный, онъ держался просто, безъ признаковъ ни заносчивости, ни обрядной унизительности, которыя Вяземскій подмѣтилъ у нѣкоторыхъ поляковъ. При оттѣнкѣ меланхолическаго выраженія въ лицѣ, онъ былъ веселаго склада, скоръ на мѣткія и удачныя слова; наконецъ, онъ вдохновенно импровизировалъ для своихъ земляковъ риѳмоватою рѣчью, а для русскихъ по-французски прозою, но съ лицомъ, озареннымъ пламенемъ вдохновенія, въ которомъ было что-то тревожное и прорицательное. Жуковскій и Пушкинъ, глубоко потрясенные этимъ огнедышащимъ изверженіемъ поэзіи, были въ восторгѣ. Увлеченію Вяземскаго Мицкевичемъ не мѣшало то, что Вяземскій усматривалъ въ его поэзіи байроновскія черты. Оставаясь, въ сущности, классикомъ, Вяземскій вмѣстѣ съ своими современниками признавалъ фактъ непререкаемаго царенія Байрона въ тогдашней поэзіи романтической. Вяземскій усматривалъ въ поэзіи Мицкевича не подраженіе, а возвышенную стачку геніевъ, которые всѣ подвластны духу времени и движимы имъ въ силу какихъ-то мѣстныхъ и срочныхъ законовъ. Тогдашнее поколѣніе требовало байроновской поэзіи не по модѣ и прихоти, но по глубоко въ сердцѣ заронившимся потребностямъ вѣка, по состройствѣ въ запросахъ. Байронъ избранъ былъ только въ то время толмачомъ человѣка съ самимъ собою. Онъ переложилъ на музыку пѣсню поколѣнія, ввелъ новыя буквы, которыя напечатлѣли понятія и чувства, таящіяся подъ спудомъ за недостаткомъ знаковъ выразительныхъ (I, 331).

Лѣтъ за пять до смерти (1873 г.), возвращаясь въ своихъ воспоминаніяхъ къ давно умершему Мицкевичу, «блудному брату, но, все-таки, брату», Вяземскій опредѣляетъ такимъ образомъ существовавшія до 1830 г. междунаціональныя отношенія (VII, 306). Мицкевичъ оставался кровнымъ полякомъ, но озлобленія въ немъ не было. Только позднѣе и заднимъ числомъ заподозрѣна его поэма Валленродъ, но была ли она написана не подъ однимъ поэтическимъ, а и подъ макіавелическимъ вдохновеніемъ, каковой смыслъ придали ей послѣдующія событія, о томъ не берется судить Вяземскій. То время, — говоритъ онъ, — было не столько вопросительно, какъ наше, польскаго же вопроса еще не было. Польшу знали мало, что было нехорошо; теперь знаютъ не лучше, но говорятъ о ней больше, что еще хуже. Государственные люди и нѣкоторые мыслители сѣтовали тогда о привилегированномъ положеніи возсозданнаго царства польскаго, но и тутъ была не племенная вражда, а одно политическое соображеніе съ государственно-русской точки зрѣнія, притомъ, это привилегированное положеніе было только временное въ виду общей системы государственнаго преобразованія, которое готовилъ государь (VII, 326). Мало ли кого ссылаетъ у насъ администрація? Въ Мицкевичѣ видѣли подпавшаго дѣйствію административной мѣры, но мало заботились о поводѣ, вызвавшемъ эту мѣру. Мицкевичъ часто гостилъ у Вяземскихъ въ Остафьевѣ, сочинялъ тамъ стихи, до конца жизни хранилъ, какъ одно изъ самыхъ дорогихъ воспоминаній, любезное письмо къ нему княгини Вѣры Вяземской (P. Chmilowski: «Mickiewicz», I, 383). «Потомъ, послѣ многолѣтняго перерыва письменныхъ сношеній, мы сошлись съ Мицкевичемъ въ Парижѣ, — пишетъ Вяземскій, — и сошлись, разумѣется, старыми пріятелями. Я не видалъ въ немъ поляка, онъ не видалъ во мнѣ москаля, а развѣ просто москвича. Онъ показался мнѣ много и преждевременно постарѣвшимъ. Волненія, скорбь вырѣзали слѣды свои на лицѣ, уже и прежде осѣненномъ меланхолическимъ выраженіемъ. Особенно при второй встрѣчѣ въ Парижѣ (1850 г.) замѣтны были еще болѣе на немъ признаки усталости и разочарованія. Если Мицкевичъ увлекся политическимъ движеніемъ и былъ политическимъ противникомъ Россіи, онъ не былъ революціонеромъ, онъ остался навсегда честнымъ и нравственнымъ человѣкомъ и сочувственною личностью» (VII, 332).

VII.

И такъ, личныя отношенія Вяземскаго и Мицкевича, установившіяся до возникновенія польскаго вопроса или, лучше сказать, до обостренія его въ 1831 г., не измѣнялись послѣ этого событія. Спрашивается, измѣнили ли событія 1831 г. благожелательное расположеніе Вяземскаго къ самой польской націи, которую онъ зналъ, можетъ быть, лучше, нежели кто-либо другой изъ современныхъ русскихъ людей? Отвѣтомъ на этотъ вопросъ можетъ служить любопытный документъ, занесенный въ записную книжку Вяземскаго, — набросокъ письма его къ Пушкину, не отправленнаго, но весьма характернаго, разборомъ котораго мы и заключаемъ нашъ этюдъ о Вяземскомъ. Громадное преимущество Вяземскаго по польско-русскому вопросу передъ современными ему публицистами и поэтами, такими, какъ Жуковскій и Пушкинъ, заключалось въ томъ, что онъ отлично зналъ этотъ вопросъ и съ его лицевой, и съ оборотной стороны. Никто не сознавалъ такъ хорошо, какъ онъ самъ, что на варшавскихъ сеймахъ становилась и разыгрывалась новая драма съ загадочною и, можетъ быть, не желаемою, но трагическою развязкой. Изумительное безпристрастіе и объективность его взгляда отразились всего вѣрнѣе въ краткой отмѣткѣ записной книжки отъ 4 августа 1819 г., въ строкахъ, подобныя которымъ едва ли бы написалъ кто-либо другой изъ русскихъ (IX, 28). "Я вчера ѣхалъ одинъ изъ Багатели, чрезъ сумрачную рощу Лазенки (дворецъ Станислава Августа Понятовскаго). Сей одинокій, не освѣщенный замокъ, сіе опустѣніе въ рѣзкой картинѣ явили мнѣ судьбу сей разжалованной земли, сего разжалованнаго народа. Злополучія Польши всегда говорили уму моему языкомъ политической необходимости. Тутъ въ первый разъ Польша сказалась мнѣ голосомъ поэзіи. Я ужаснулся и готовъ былъ воскликнуть: «Государь, возставь Польшу! ты поступишь въ смыслѣ голоса природы; но если слѣпое самолюбіе ставитъ тебя на степень возстановителя народа, оставь это дѣло. Человѣческое несовершенство проглянетъ въ семъ подвигѣ божественномъ и ты вынесешь негодованіе Россіи и открытый листъ на осужденіе потомства».

Когда Вяземскій писалъ эти отроки, онъ уже зналъ о весьма малой пригодности лицъ, представляющихъ русскую политику въ Варшавѣ, въ исполненію задачъ, которыя ставились, и несоотвѣтствіе принимаемыхъ мѣръ къ цѣлямъ, которыя провозглашались. Вскорѣ затѣмъ онъ на себѣ самомъ испыталъ, какъ мало соотвѣтствовала дѣйствительность идеалу. Въ 1829 г. онъ не безъ основанія былъ встревоженъ положеніемъ Польши (IX, 116): «Одно коренное зло — излишнее число войскъ. Что такое польское войско? Польшѣ, отдѣльно взятой, войска не надобно. Войско — ограда независимости: польская независимость опирается на Россію… тѣло, однако, поражено недугомъ — искать язву внутри: гдѣ она кроется?»

4 декабря 1830 года записано въ дневныхъ отмѣткахъ, что Вяземскій (еще не поступившій на службу) получилъ извѣстіе о польскихъ событіяхъ (мятежъ ¹⁷/₂₉ ноября 1830 г.). Онъ ничего не понялъ: «Подпрапорщики не дѣлаютъ революціи, они только бунтуютъ. Зачѣмъ вѣрныя войска выступили изъ Варшавы? Добро еще русскія, для избѣжанія поклеповъ, но зачѣмъ выступили польскія? На что держать вооруженную силу, если не на то, чтобы хранить порядокъ и усмирять буйство? Какъ бросить столицу на жертву нѣсколькимъ головорѣзамъ? Что вышло бы, если бы государь 14 декабря выступилъ изъ Петербурга съ вѣрными войсками? Я увѣренъ, что все это происшествіе — вспышка нѣсколькихъ головорѣзовъ, которую можно и должно было унять тотчасъ. Дѣло запуталось потому, что его запутали. Воры грабятъ домъ, а полиція, чѣмъ унимать, отходитъ прочь, чтобы не сказали, что грабежъ начатъ ею. Варшавская передряга не будетъ шекспировскою драмой, а классическою французскою трагедіей съ соблюденіемъ единства и времени, такъ чтобы въ два часа быть развязкѣ».

Вяземскій былъ совершенно правъ насчетъ полной неумѣлости мѣстныхъ органовъ правительства въ дѣлѣ подавленія мятежа, но онъ ошибся насчетъ скорости послѣдованія развязки. Великій князь сознательно бездѣйствовалъ, въ совѣтъ управленія проникли, революціонные, усилившіе его элементы, собрался безъ законнаго созыва и сеймъ, въ распрряженіи революціи оказались и войска. Положеніе становилось серьезнымъ, въ русскомъ народѣ пробуждалось безпокойство, шевелилось національное чувство, которое нашло себѣ откликъ и выраженіе уже послѣ сдачи Варшавы (7 сентября 1831 г.), сначала въ журналахъ, а потомъ въ сборникѣ патріотическихъ стиховъ, изданныхъ сообща Жуковскимъ и Пушкинымъ, подъ заглавіемъ: На взятіе Варшавы (Старая пѣсня на новый ладъ Жуковскаго, Клеветникамъ Россіи и Бородинская годовщина Пушкина. Капитальное возраженіе съ этической стороны, которое можно бы сдѣлать противъ этого сборника, заключалось въ несвоевременности его появленія, послѣ одержанной побѣды, вопреки правилу: лежачаго не бьютъ. Пушкинъ чувствовалъ эту неловкость, а потому онъ, главнымъ образомъ, нападалъ на западно-европейскихъ Клеветниковъ Россіи, отказывая имъ въ правѣ вступаться въ домашній споръ славянъ между собою, въ семейную вражду, на что находилъ прекрасный отвѣтъ у кн. Вяземскаго. «Пушкинъ кажетъ клеветникамъ Россіи шишъ изъ кармана; онъ знаетъ, что они не прочтутъ его стиховъ, — слѣдовательно, и отвѣчать не будутъ на вопросы, на которые отвѣчать легко бы было и самому Пушкину».

До Вяземскаго въ Москвѣ дошли, прежде всего, стихи Жуковскаго 14 сентября 1831 г. Онъ написалъ сгоряча письмо къ Пушкину, котораго заразъ хотѣлъ тоже «оцарапнуть», такъ какъ и о стихахъ Пушкина ходили уже слухи, но письма этого не отправилъ, «не отъ нравственной вѣжливости, но чтобы не сдѣлать хлопотъ, вслѣдствіе распечатаннаго письма на почтѣ» (IX, 156). Была тутъ, можетъ быть, и другая причина: стихи обоихъ поэтовъ понравились публикѣ, сдѣлались весьма популярны. Старикъ И. И. Дмитріевъ благодарилъ за нихъ Жуковскаго («Взыграй же духъ, Жуковскій, дай мнѣ руку, пускай съ пѣвцомъ воскликнетъ патріотъ…» Соч. Жуковскаго, 8 изд., III, 473). Въ Вяземскомъ съ каждымъ днемъ усиливалось то чувство, что «я болѣе и болѣе уединяюсь, обособляюсь въ своемъ образѣ мыслей». Онъ и не захотѣлъ идти противъ теченія, но не могъ переварить этихъ Поэтическихъ произведеній и только о нихъ и думалъ восемь дней (14, 15 до 22 сентября). Передаемъ сущность не лишенныхъ горечи замѣчаній, направленныхъ противъ каждаго изъ поэтовъ, въ сборникѣ.

Онъ наиболѣе недоволенъ Жуковскимъ и пишетъ: «Стихи Жуковскаго une question de vie et de mort между нами. Для меня они такая пакость, что я предпочелъ бы имъ смерть. Прислалъ бы Жуковскій какую-либо новую сказку. Охота ему было писать шинельные стихи (стихотворцы, ходящіе въ Москвѣ въ шинеляхъ съ поздравительными одами). Не совѣстно ли сравнивать нынѣшнее событіе съ Бородинымъ? Тамъ мы бились 1 противъ 10, а здѣсь 10 противъ 1. Дѣло весьма важно въ государственномъ отношеніи, но тутъ поэзіи нѣтъ ни на грошъ. Какъ можно поэзію видѣть въ бомбахъ, въ палисадахъ? (у Жуковскаго написано: „Чу, какъ пламенныя тромбы, Поднялися и летятъ Наши мстительныя бомбы На кипящій бунтомъ градъ!… Что намъ ваши палисады?“ и т. д. Замѣтимъ, что Варшава не бомбардировалась, а сдана на капитуляцію генераломъ Круковецкимъ). Мало ли что политика можетъ и должна дѣлать? Ей нужны палачи, но развѣ ихъ будете пѣть? Мы ужасные самохвалы и грустно, что въ нашемъ самохвальствѣ есть какой-то холопскій отсѣдъ. Мы похожи на дворню, которая поздравляетъ барина съ именинами, съ пожалованіемъ чина и проч. Воспѣвайте (взятіе Варшавы), если у васъ колѣни чешутся и непремѣнно надобно вамъ ползать съ лирою въ рукахъ. Однѣ пѣсни 12-го года могли быть нѣсколько на другой ладъ и потому Жуковскому стыдно запѣть иначе».

Не менѣе Жуковскаго досталось и Пушкину за географическія фанфаронады: отъ Перми до Тавриды и проч. «Что же тутъ хорошаго, что мы такъ лежимъ въ растяжку, что у насъ отъ мысли до мысли 5,000 верстъ? Неужели Пушкинъ не понимаетъ, что намъ съ Европою воевать была бы смерть? Зачѣмъ взбивать слова, заметать глаза пѣною? Когда рѣшишься быть поэтомъ событій, а не соображеній, то нечего робѣть и жеманиться, — пой да и только. Смѣшно, когда Пушкинъ говоритъ, что мы не сожжемъ Варшавы ихъ. И вѣстимо, потому что потомъ намъ бы пришлось и застроить ее. Вы такъ сбились съ пахвей въ патріотическомъ восторгѣ, что не знаете на чемъ рѣшиться — то у васъ Варшава непріятельскій городъ, то нашъ посадъ».

VIII.

Конечно, Вяземскій хватилъ черезъ край, когда спрашивалъ, какая можетъ быть поэзія въ бомбахъ и палисадахъ? По этому вопросу не судья эстетика, его рѣшаютъ только совѣсть, благопристойность и этика. Самъ Вяземскій впослѣдствіи (1877 г.) признавалъ, что есть поэзія въ жаждѣ крови, съ которою относятся другъ къ другу сербы и турки (поэзія свирѣпая, но поэзія; есть что-то въ этомъ родѣ въ поэмѣ Мицкевича Валленродъ. X, 293). Самъ онъ воспѣвалъ въ крымскую войну русскій штыкъ и кровопролитіе всякаго рода стихами, безконечно уступающими по таланту стихамъ Пушкина; правда, что онъ слагалъ эти стихи не послѣ окончательнаго одолѣнія противниковъ, а въ пылу боя и въ моментъ, который считалъ весьма похожимъ на 12-й годъ. Торжествовать побѣду надъ сраженнымъ и подавленнымъ непріятелемъ претило ему по его рыцарскому чувству: «курамъ на смѣхъ, быть внѣ себя отъ изумленія, что льву удалось, наконецъ, положить лапу на мышь». Но и среди тяжелой борьбы Россіи съ европейскою коалиціей въ боевыхъ пѣснопѣніяхъ Вяземскаго никогда не звучала струна племенная, не общечеловѣческая, но специфически-русская, т.-е. собственно великороссійская и московская. Поразительно, какимъ антиславистомъ является онъ въ восточную войну. Увлеченіе въ пользу славянъ считалъ онъ, въ письмѣ къ графу Шереметеву 1876 года (гл. VII, 467), судорогами, пляскою св. Вита. Всѣ упиваются патріотическою сивухой на славянскомъ настоѣ и закусываютъ бѣленою. Вяземскій ненавидитъ генерала Черняева: «Этотъ Аннибалъ, этотъ Вашингтонъ христарадничаетъ у Россіи крови ея, денегъ, офицеровъ, сапоговъ и корпіи. Этотъ полководецъ не успѣлъ даже и корпіи заготовить…» Наша главная погрѣшность, если вѣрить Вяземскому, что мы считаемъ себя болѣе славянами, чѣмъ русскими; русская кровь на главномъ планѣ, а впереди славянолюбіе, между тѣмъ какъ для насъ лучше имѣть съ боку слабую, дряхлую Турцію, нежели молодую, сильную, демократическую Славянію, которая опасаться насъ будетъ, но любить не будетъ. И когда намъ были въ пользу славяне? Россія для нихъ дойная корова, и только, а всѣ сочувствія ихъ уклоняютъ къ Западу. Сохраните письмо: хочу, чтобы потомство удостовѣрилось, что въ пьяной Россіи раздавались кое-какіе трезвые голоса!" Князь Вяземскій несомнѣнно патріотъ, и весьма горячій, но онъ не патріотъ-націоналистъ, а патріотъ-государственникъ, сродни тѣмъ Репнинымъ, Штакельбергамъ и другимъ, которые распоряжались судьбами падающей Польши при королѣ. Понятовскомъ, весьма порою плохо владѣя русскимъ языкомъ, представляя изъ себя свѣтскихъ европейцевъ и мирясь съ тѣмъ, что представляемое ими государство по наружности разношерстно, что оно похоже на пышный узорчатый восточный коверъ, а не окрашено въ однообразное, хотя бы и ярко-алое сукно. Вяземскій почти признаетъ за истину, не особенно возмущаясь, то шуточное опредѣленіе Россіи, которое онъ занесъ въ 1830 г. въ свою записную книжку (гл. IX, 153): «Россія — нѣкогда варяжская колонія, теперь нѣмецкая; главные города — Петербургъ и Сарепта; дѣла въ ней дѣлаются по-нѣмецки, въ высшихъ званіяхъ говорится по-французски, но деньги употребляются русскія, русскій же языкъ и русскія руки служатъ только для черныхъ работъ». Всегда спокойный и въ сужденіяхъ своихъ безстрастный, князь Вяземскій не видѣлъ большой бѣды въ квасномъ патріотизмѣ, но вездѣ преслѣдовалъ сивушный, помрачающій разсудокъ и ожесточающій сердце (VIII, 139). На нервы его дѣйствовали, раздражая ихъ, литературно-варварскія выраженія: «полякующій», «располяченіе». «Не щадите поляковъ, — писалъ онъ, — но пощадите, по крайней мѣрѣ, русскій языкъ; политическія страсти своими уклонительными или ругательными кличками никогда языка не обогащали, а только позорили его и опошляли» (VII, 239). Самъ онъ не могъ бы быть на званъ полякующимъ, потому что даже когда записывалъ въ 1819 году при веденныя нами слова: «Государь, возставь Польшу!» — то и тогда имѣлъ онъ о Польшѣ весьма ограниченное и точно опредѣленное представленіе. Польша была для него одно конгрессовое Царство Польское, а не Волынь, не Литва и не наслѣдіе Богдана. Собственно для пользы Россіи, какъ государства, Вяземскій предпочиталъ бы это царство совсѣмъ «отсѣчь, бросить его (писалъ онъ еще въ 1831 году, VII, 156), какъ даемъ мы отпускную негодяю, котораго ни держать у себя не можемъ, ни отдать въ рекруты. Пускай Польша выбираетъ себѣ родъ жизни; до побѣды нельзя было такъ поступать, но по побѣдѣ очень возможно. Какая выгода Россіи быть внутреннею стражей Польши? Гораздо легче при случаѣ имѣть ее явнымъ врагомъ, но такая мысль слишкомъ широка для головы какого-нибудь Нессельроде и она въ ней не умѣстится».

Разъ Россія не рѣшилась выдѣлить изъ себя Польшу, то тѣмъ самыммъ польскій вопросъ сталъ вопросомъ внутреннимъ, и только внутреннимъ. Неизбѣжнымъ соціологическимъ послѣдствіемъ такой его постановки являлась необходимость считаться съ польскимъ элементомъ въ государствѣ, какъ съ составною частью и членомъ своего собственнаго организма, такъ что его нельзя ни отрѣзать, ни выправить, ни атрофировать, а необходимо для пользы цѣлаго установить нормальное, правильное кровеобращеніе между этимъ членомъ и совокупностью всѣхъ другихъ. Этотъ взглядъ, правильный, трезвый и предвосхищенный у соціологіи, дошедшей до него лишь впослѣдствіи, Вяземскій проводитъ постоянное въ томъ его высокая заслуга. «Насъ выгнали изъ Варшавы за то, что мы не умѣли владѣть ею. Послѣ нѣсколько-мѣсячныхъ маршевъ и контръ-маршевъ, мы опять вступили въ этотъ городокъ. Грустны могли быть неудачи наши, но ничего нѣтъ возвышеннаго въ удачѣ, тѣмъ болѣе, что она никакъ нравственно не искупаетъ ихъ. Польское дѣло — болѣзнь, которая показала намъ порокъ нашего сложенія. Мы не умѣли заставить поляковъ полюбить нашу власть. Эта причина теперь еще сильнѣе и ядовитѣе. На время можно будетъ придавить ее, но развѣ правительства могутъ созидать на одинъ день, говорить: вѣкъ мой — день мой?… При первой войнѣ, при первомъ движеніи въ Европѣ, Польша возстанетъ на насъ, или должно будетъ имѣть русскаго часоваго при каждомъ полякѣ. Можно ли управлять людьми, имѣющими нѣкоторую степень образованности, не заслуживъ довѣренности и любви ихъ? Многіе изъ насъ думаютъ, что достаточно матеріальной силы для преобладанія въ чужой сторонѣ. Оно не всегда такъ. Сила силою, и пренебрегать ею нельзя, но не худо имѣть и нравственную указку для благонадежнаго и окончательнаго преподаванія. Многіе изъ насъ того мнѣнія, что правительственныя лица въ области чужой должны, если они хорошіе патріоты, ненавидѣть людей, подчиненныхъ ихъ власти, и равномѣрно быть ими ненавидимы. Не дай, Боже, чтобы администраторъ полюбилъ находящихся въ управленіи его и они полюбили его: тутъ тотчасъ наши публицисты заподозрятъ измѣну». Вяземскій держится совсѣмъ противнаго и въ этомъ случаѣ, конечно, болѣе христіанскаго мнѣнія, что вражда одну вражду и родить способна (VIII, 357). Мягкость этихъ сужденій, запечатлѣнныхъ кротостью, терпимостью и гуманностью, была въ противорѣчіи съ суровыми началами политики Николая Павловича. Она находится въ еще большемъ противорѣчіи съ русско-польскими отношеніями, сильно обострившимися и получившими сильную примѣсь страстности послѣ несвоевременно сдѣланныхъ, запоздалыхъ уступокъ 1861 и 1862 гг., съ которыми связано имя маркиза Вѣлёпольскаго и послѣ роковаго для поляковъ 1863 года. Весьма ошибочно было бы приписывать мягкость въ сужденіяхъ Вяземскаго низкопоклонничеству передъ превосходствомъ польской культуры. Если бы мнѣнія Вяземскаго, разбросанныя во множествѣ по листамъ его записныхъ книжекъ, были имъ въ свое время при жизни оглашены въ печати, то отъ сатирическихъ выходокъ его и отъ ѣдкихъ опредѣленій свойствъ польскаго ума и. характера пришли бы, вѣроятно, въ негодованіе многіе его знакомые и друзья-поляки и, можетъ быть, предпочли бы открытую, къ насилію клонящуюся вражду презрительно-снисходительному отношенію къ развѣнчанной націи, съ которымъ Вяземскій обращался съ нею какъ съ народомъ больныхъ, людей вѣтреныхъ, дѣтски-легкомысленныхъ, съ которыми что хочешь сдѣлаешь, только не острасткою, а тонкою лестью и умною лаской. Приведемъ нѣсколько обращиковъ отзывовъ Вяземскаго, въ которыхъ поляки нисколько не пощажены.

IX.

Г-жа Сталь сказала о полякахъ: «въ нихъ есть блескъ, но ничего нѣтъ основательнаго, я ихъ скоро доканчиваю; мнѣ ихъ нужно, по крайней мѣрѣ, двухъ или трехъ на недѣлю» (IX, 23). Г-жа Свѣчина, въ проѣздъ черезъ Варшаву, говорила, «что все здѣсь, и даже бытіе народа, кажется ей обманчивымъ, условленнымъ и театральнымъ» (VIII, 51). «Не благотворите имъ на дѣлѣ, — совѣтуетъ Вяземскій, а говорите имъ о благодѣяніи. Они такъ дорожатъ слыть благородными и доблестными, что отъ словъ о благородствѣ и доблести полѣзутъ на стѣну. И добродѣтели ихъ всѣ театральныя, не твердыя правила, а только хорошее направленіе. Они всегда промѣняютъ солнце на фейерверкъ. Рѣчь государя на сеймѣ дороже имъ всѣхъ его благодѣяній. Бей ихъ дома, какъ хочешь, только при гостяхъ будь съ ними учтивъ. Они политическіе Донъ-Кихоты» (X, 18). «Съ поляками должно имѣть мягкость въ пріемахъ и твердость въ исполненіи. Подавайте руку поляку вѣжливо и ласково, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, прижмите ее такъ, чтобы онъ могъ догадываться о силѣ вашей. Имъ некогда быть благодарными, они легко падаютъ духомъ или увлекаются энтузіазмомъ. Главное дѣло — ихъ заговорить и охмѣлить. Такъ поступалъ съ ними и Наполеонъ. Онъ никогда не думалъ возвратить имъ независимость, но только обольщалъ ихъ, а они лѣзли за нимъ въ огонь и тысячами погибали» (VIII, 51). «Поляку сродно дли бѣситься, или наслаждаться жизнью; унывать онъ неспособенъ! Польское общество имѣло большую жизненную силу. Оно падаетъ, разбивается въ кровь и опять возстаетъ, какъ будто бы ни въ чемъ не бывало^ Этимъ свойствомъ оно сближается съ французскимъ, къ которому притягиваетъ его какая-то роковая и зловѣщая сила. Польскій народъ не имѣетъ сдержанности, необходимой для самосохраненія и здраваго воззрѣнія на свое настоящее и будущее. Можно ли послѣ того сердиться и негодовать на поляковъ? Не скорѣе ли должно жалѣть о нихъ? Должно противодѣйствовать ихъ политическимъ мечтаніямъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, слѣдуя здравой, а не страстной политикѣ, дѣлать имъ добро, даже противъ собственъ ной ихъ воли» (VII, 240).

У Вяземскаго есть своя философія польской исторіи, очень похожа въ окончательныхъ выводахъ на ту, къ которой приходитъ нынѣ и новѣйшая польская исторіографія: "внѣшнія тяготѣнія ослабили и ампутировали Польшу; но Польша и сама собою дѣятельно работала въ смыслѣ окончательнаго разложенія своего; къ тому же, и географическія ея условія отвратительныя. Паскевича спрашивали: «почему поляки всегда раболѣпствуютъ и бунтуютъ?» — «Такова уже у нихъ географія», — отвѣчалъ намѣстникъ (VIII, 105). Если эти соображенія могли бы быть признаны разрѣшающими вопросъ о политической самобытности, то они нисколько не разрѣшаютъ вопроса о національной жизнеспособности, то_:есть о возможности оздоровѣть, какъ нація, и приспособиться къ своему подвластному въ политическомъ отношеніи состоянію; но этотъ послѣдній вопросъ не обсуждается даже у Вяземскаго, хотя если бы онъ былъ поставленъ, то Вяземскій, вѣроятно, рѣшилъ бы его отрицательно, то-есть призналъ бы, что поляки нація милая, но не умная и неизлечимо больная. «Польская политика, — замѣчаетъ онъ, — всегда сбивается на фантазію. Романтической литературы еще и помину не было, а уже была, благодаря полякамъ, романтическая политика, пренебрегающая условіями времени, мѣста и дѣйствія. У нихъ нѣтъ классическаго воззрѣнія на вещи и событія. Ихъ не пугаетъ несообразность надеждъ, ихъ не пробуждаетъ отъ сновидѣнія вся историческая, политическая и русско-народная невозможность (желаемаго) событія. Они не признаютъ роковой силы слова: необходимость. Государственной политикѣ должно, при такихъ періодическихъ увлеченіяхъ и припадкахъ, быть всегда насторобжѣ» (VIII, 111).

Анализируя, съ юморомъ и сатирически, недостатки польской націи, Вяземскій начертилъ, въ видѣ бѣглыхъ набросковъ, въ своихъ записныхъ книжкахъ множество портретовъ своихъ польскихъ знакомыхъ. Эти портреты нарисованы зло, тонко и, вѣроятно, сходны съ оригиналами, какъ сходна всякая ловкая каррикатура, передающая съ преувеличеніями основныя черты подлинника. Эти замѣтки — большой кладъ для будущихъ историковъ нравовъ. Тутъ есть и вельможи, и паразиты, и великосвѣтскія даны, есть графъ Генрихъ Ржевускій, щирый, преданный ойчизнѣ душой, но съ ложными клерикальными и историческими предубѣжденіями, безъ всякихъ, притомъ, мечтательскихъ надеждъ, кончившій свое поприще въ роли чиновника при князѣ Паскевичѣ, держимаго затѣмъ, чтобы въ бесѣдахъ за столомъ, далеко за полночь, давать князю реплику, какъ говорится на театральномъ языкѣ. Въ нѣсколькихъ мѣстахъ изображенъ и въ профиль, и en face другой, болѣе крупный по тому времени человѣкъ, генералъ Винцентъ Красинскій, солдатъ наполеоновскихъ войнъ, пожинавшій лавры въ Испаніи, потомъ приведшій остатки польско французскихъ войскъ въ уже обрусѣвшую Варшаву, ласкаемый въ Петербургѣ за сильно уже померкшіе наполеоновскіе лучи. Красинскій дожилъ до того, что, по смерти Паскевича, ему, по старшинству чина, пришлось временно исправлять должность намѣстника. Въ польскомъ обществѣ онъ гораздо болѣе памятенъ, какъ отецъ одного изъ величайшихъ польскихъ поэтовъ, Сигизмунда Красинскаго (le poëte anonyme de la Pologne), одного изъ непримиримѣйшихъ. У Вяземскаго графъ Винцентъ Красинскій изображенъ какъ вдохновеннѣйшій враль, сродни легендарному Карлу Радзивилу (Panie коchanku) или нѣмецкому барону Мюнхгаузену. «Бываютъ лгуны добросовѣстные, они запинаются и краснѣютъ: эти никуда не годятся. Двѣ пріятельницы, — разсказываетъ графъ Красинскій, — встрѣтились неожиданно на улицѣ; та и другая ѣхали въ каретахъ. Одна, не замѣтивъ, что стекло поднято, кинулась къ нему, пробила его головой, но такъ, что стекло перерѣзало ей горло и голова ея скатилась на мостовую передъ каретой ея пріятельницы». Красинскій разсказывалъ еще, какъ послѣ одного удачнаго нападенія его на непріятеля прискакалъ Наполеонъ и, со словами: «Vincent, je te dois la couronne», снялъ съ себя и надѣлъ на него звѣзду почетнаго легіона. «Какъ же вы никогда не носите этой звѣзды?» — «Я ее возвратилъ императору, потому что не признавалъ дѣйствія моего достойнымъ такой награды». Однажды, не зная, какъ выпутаться въ разсказѣ, графъ сослался на свидѣтельство своего адъютанта, но сей послѣдній нашелся и замѣтилъ: «Вы, графъ, вѣроятно, забыли, что я былъ убитъ при началѣ сраженія!» (VIII, 147, IX, 128; X, 57). «Пустъ онъ, но не пустотупъ, какъ наши, il a de la verve, — зимѣчаетъ князь Вяземскій. — Въ немъ есть какая-то смѣлость, разумѣется, нѣсколько пьяная. Его въ Польшѣ не уважаютъ, популярность его выдохлась въ Бельведерѣ (дворецъ в. к. Цесаревича) и въ особенности въ сенатѣ, по послѣднимъ дѣламъ государственнаго суда. Впрочемъ, у насъ не знаешь, чѣмъ понравишься. Можетъ быть, въ немъ то и полюбили, что нація отворотилась отъ него».

Съ виду снисходительное, а, въ сущности, довольно высокомѣрное отношеніе Вяземскаго къ польской націи можетъ быть объяснено тѣмъ, что, чувствуя себя вполнѣ русскимъ человѣкомъ, онъ за русскимъ народомъ признавалъ призваніе государствовать, нѣчто вродѣ того, что у Виргилія выражено въ стихѣ: «Tu regere imperio populos Romane memento». Онъ писалъ (X, 20): «Русская тонкость, лукавство и смѣтливость сами собою изъ каждаго умнаго русскаго дѣлаютъ дипломата, а мы отказываемся отъ своей полу азіатской природы и дипломатизируемъ на французскій и англійскій ладъ». Властвовать, по его понятіямъ, не значитъ вытравлять и уничтожать не вполнѣ русскіе элементы въ государствѣ, растирая силой на порошокъ цѣнныя зерна ихъ вѣками накопившихся культуръ, но, бережливо пользуясь этими зернами, употреблять ихъ для достиженія цѣлей высшихъ, нежели тѣ, которыя могутъ быть у отдѣльныхъ составныхъ частей цѣлаго, цѣлей обще государственныхъ. Въ насиліи Вяземскій видѣлъ, прежде всего, зло, несправедливость, а потому онъ и былъ открытымъ врагомъ принудителедьной русификаціи. «Руссификація, — писалъ онъ, — о которой говорятъ и витійствуютъ наши бумагопотребители, дѣло очень легкое, но едва ли благонадежное; я до нея не охотникъ. Вы мѣтите въ одну цѣль, а попадаете въ другую, ей совершенно противную. Того и гляди, вы будете ставить въ вину окраинамъ вашимъ, что у нихъ ростутъ тополи и каштаны и для вящаго однообразія захотите приневолить ихъ разсаживать у себя побольше ельника и ветлы» (VIII, 319).

X.

Въ лицѣ князя Петра Андреевича Вяземскаго сошелъ со сцены весьма еще недавно и на нашихъ глазахъ послѣдній русскій классикъ и въ литературѣ, и въ политикѣ, чистый государственникъ, безъ малѣйшей примѣси романтическаго народническаго элемента, замѣтный въ средѣ значительно позднѣйшихъ поколѣній, между которыми онъ очутился подъ старость, и по своему сословно-дворянскому оттѣнку, и по своему европейскому лоску, и по своей французской манерѣ мыслить и разсуждать, — однимъ словомъ, по качествамъ, которыя были у него общія съ образованнѣйшими дѣятелями временъ Екатерины II и Александра I. По русско-польскому вопросу, къ которому онъ непосредственно прикасался какъ общественный дѣятель съ совершенно опредѣленнымъ образомъ мыслей, у насъ не имѣется теперь никакихъ уцѣлѣвшихъ традицій. Не только отставлена и схоронена та политика, которую Вяземскій проповѣдывалъ, называя ее классическою, и которая предоставляла соединенной въ 1815 г. на Вислѣ расположенной Польшѣ, въ виду ея сплошь польскаго сверху до низу населенія, извѣстную обособленность и автономію, но теперь можно сказать, что сдана въ архивъ и забыта программа другой политики, уже вполнѣ романтической, то-есть на сильно-народнической подкладкѣ Николая Алексѣевича Милютина и его сподвижниковъ, — программа демократическая, пытавшаяся создать новую крестьянскую Польшу и противупоставить ее прежней клерикально-шляхетской, но, все-таки, Польшу не древне-историческую, а этнографическую. Въ настоящее время одержала верхъ и осуществляется система, на видъ несравненно болѣе простая, которую князь Вяземскій считалъ легкою, но не надежною, — система обрусѣнія. Она нынѣ господствуетъ и представляетъ изъ себя нѣкоторымъ образомъ Колумба, когда онъ, по преданію, сдѣлалъ то, что никому изъ собесѣдниковъ не удавалось, а именно поставилъ стоймя, разбивъ его, правда, яйцо.

Если мы вникнемъ въ совокупность тѣсно связующихся взглядовъ Вяземскаго на русско-польскій вопросъ, то мы должны будемъ признать въ этихъ взглядахъ и явные недостатки, и заблужденія. Вяземскій напрасно отрицаетъ и даже является врагомъ идеи славянскаго міра, единенія и братства народовъ славянскаго племени. Обозначившійся уже страшный перевѣсъ и напоръ на Востокъ германскаго племени не можетъ не вызвать дружнаго противодѣйствія со стороны славянства. Идею славянскаго міра не выдумали московскіе славянофилы, она родилась естественно изъ склада обстоятельствъ и ей принадлежитъ, вѣроятно, будущее. Донынѣ она находится въ зачаточномъ состояніи, ее эксплуатировали эгоистически тѣ или другіе славянскіе народы, либо для усиленія себя помощью извнѣ, либо для распространенія внѣ себя своего господства. Въ будущемъ она должна для значительной части Европы, для ея Востока, сдѣлаться исходною точкой и путеводною звѣздой политическихъ соображеній, весьма далеко идущихъ. Во всякомъ же случаѣ, только она можетъ послужить ключомъ для открытія русско-польскаго вопроса, для улаженія вѣковаго раздора и установленія безобиднаго сожитія съ сильнѣйшими славянскими народностями слабѣйшихъ, не рѣшающихся отречься отъ своей вѣры и своего языка. То, что представлялось для Вяземскаго желательнымъ послѣ мятежа 1831 года, а именно отсѣченіе Царства Польскаго, съ предоставленіемъ его собственной судьбѣ, немыслимо теперь послѣ того, какъ Царство Польское подведено подъ одинъ знаменатель съ коренными частями имперіи и какъ небольшая Пруссія усилилась и стада во главѣ первенствующей по своей боевой готовности европейской державы. Размежеваться этнографически съ польскимъ и другими разноплеменными элементами, отъ которыхъ пестрѣютъ западныя окраины, стадо труднѣе, чѣмъ когда нибудь. Историческія судьбы такъ перемѣшали эти племена, столько здѣсь наслоеній и оазисовъ, что разводъ немыслимъ, а вѣроятны только два пути: либо установленіе на началахъ терпимости сожитія подъ общимъ закономъ и на началахъ равноправности, либо принудительное денаціолизированіе болѣе слабыхъ численно или культурно племенъ болѣе сильнымъ и господствующимъ при помощи государственныхъ средствъ, т.-е. при мѣрахъ и законахъ исключительныхъ. Послѣднее князь Вяземскій считалъ не только не легкимъ дѣломъ, но и прямо невозможнымъ; если и допустить, что оно возможно, та нельзя не признать, что оно дѣло страшно-продолжительное, портящее систему законодательства исключительными законами, мѣшающее нормальному отправленію правосудія, крайне вредное экономически вслѣдствіе задерживанія имъ развитія производительныхъ силъ страны и достигающее весьма нескоро довольно бѣдныхъ, не соотвѣтствующихъ потерямъ и затратамъ результатовъ.

Что касается перваго изъ указанныхъ выше способовъ, то трудно сказать, оправдался ли бы на дѣлѣ методъ Вяземскаго, предлагавшаго управлять поляками, какъ дѣтьми, пользуясь ихъ вѣтренностью и легкомысліемъ и заигрывая на ихъ національномъ самолюбіи.

Допустимъ, что легкомысліе и преувеличенное чувство національной чести были бросающимися въ глаза характерными чертами общества польскаго, которое онъ наблюдалъ, но онъ могъ проглядѣть, и, вѣроятно, проглядѣлъ, другія, болѣе солидныя качества. Притомъ, народный характеръ, преображается постоянно, онъ теряетъ одни качества и пріобрѣтаетъ другія, иногда весьма противуположныя, такъ что изъ наблюденій въ одинъ историческій моментъ нельзя составить понятія, которое бы годилось для другихъ, слѣдующихъ за тѣмъ моментовъ. Польское общество за послѣднія сто лѣтъ Представляетъ примѣръ такого чрезвычайно быстраго измѣненія основныхъ чертъ народнаго характера. Оно было въ конецъ развращенное и до-нельзя продажное въ половинѣ XVIII вѣка. Когда послѣ перваго раздѣла Польши въ 1772 году наступилъ сильный кризисъ, ознаменованный перерожденіемъ умственнымъ, а затѣмъ реформами, и заключенный именемъ Косцюшки, то кризисъ этотъ хотя государства не спасъ, но пробудилъ патріотическій духъ, не унывающій и питающійся надеждами политической реставраціи. Ея искали поляки, выслуживаясь и у Наполеонами у Александра I, а затѣмъ принимали участіе во всѣхъ сумятицахъ и революціяхъ европейскихъ, чѣмъ и стяжали себѣ репутацію людей неисправимо-безпокойныхъ. «Фантомъ Польши», о которомъ не разъ говоритъ Вяземскій, дѣйствительно показывался и толкался въ двери европейскихъ кабинетовъ, но онъ безповоротно исчезъ въ 1863 году. Съ тѣхъ поръ прошло четверть столѣтія, нація не похожа ни на ту, какую знавалъ Вяземскій, ни даже на ту, съ которою имѣлъ дѣло Милютинъ. Она, видимо, присмирѣла, отрѣшилась отъ притязаній на политическую самобытность, но продолжаетъ давать несомнѣнные признаки жизни, ведя борьбу за свое существованіе на почвѣ экономической и въ области умственнаго труда. Живучесть націи, которая удивляла князя Вяземскаго, есть извѣстная нравственная сила, не подчиняющаяся внѣшнимъ мѣрамъ чисто-механическимъ. Съ нею нельзя не считаться. Можно внѣшними мѣрами сжимать неудобный элементъ и уплотнить его, превративъ почти въ хрусталикъ; можно также отмѣною ограничительныхъ мѣръ содѣйствовать свободному его существованію и даже распространенію его по всему организму. Каждому вопросу политики соотвѣтствуетъ извѣстное, наиболѣе удобное для разрѣшенія его время, когда его легко рѣшить, не бывъ развлекаемымъ никакими. посторонними помѣхами или осложненіями, но нельзя никакъ избавиться отъ разрѣшенія задачи закрытіемъ на нее глазъ и утвержденіемъ, что самъ вопросъ вовсе не существуетъ.

Князь Вяземскій всю свою жизнь твердилъ, что надобно взять польскій вопросъ въ свои руки и рѣшить его по возможности снисходительно и наиболѣе льготно для поляковъ. Его сочиненія даютъ несомнѣнное свидѣтельство того, что въ Россіи даже и въ самомъ разгарѣ до страсти возбужденнаго націонализма раздавались противные крайностямъ трезвые и разумные голоса.

В. Спасовичъ.

"Русская Мысль", кн.I, 1890

---

1. Примѣры: 1853 г. (XI, 88, 41, 108, 118). „Со льдовъ Двины до береговъ Дуная, Съ Алтайскихъ горъ за рубежи Днѣпра (?) Да грянетъ кличъ по гласу Николая: Ребята, въ строй, къ ружью, ура!… Закипи святая сѣча, Грянь нашъ кликъ — побѣдъ предтеча: Русскій Богъ и Русскій царь!… Какъ трехгранной кочергой, чисто тульскаго издѣлья, Жаръ сгребали на убой, Имъ на баню Новоселья… Такъ училъ насъ подъ огнемъ Славный баньщикъ нашъ Суворовъ… Зададимъ вамъ пиръ, А тебя — вампиръ, Адмиралъ Непиръ, ждетъ у насъ не пиръ…“