Князь Евгений Петрович Оболенский (Богучарский-Яковлев)/ДО

Князь Евгений Петрович Оболенский
авторъ Василий Яковлевич Богучарский-Яковлев

Опубл.: 1905. Источникъ: az.lib.ru

Князь Евгеній Петровичъ Оболенскій.

«Молодой человѣкъ, благородный, умный, образованный, пылкій; увлеченъ былъ въ заговоръ Рылѣевымъ».

Такъ характеризуетъ князя Е. П. Оболенскаго въ своей книгѣ «Записки о моей жизни» извѣстный Н. И. Гречъ. Въ этой характеристикѣ все, касающееся умственныхъ и нравственныхъ качествъ Оболенскаго, совершенно справедливо; въ сообщаемомъ же Гречемъ свѣдѣніи объ Оболенскомъ фактическаго характера («увлеченъ былъ въ заговоръ Рылѣевымъ») нѣтъ, по гречевскому обыкновенію, и слѣда правды, ибо, какъ это будетъ видно ниже, Оболенскій вступилъ въ тайное общество на пять лѣтъ раньше Рылѣева.

То же самое можно сказать и объ относящихся къ Оболенскому строкахъ въ автобіографическихъ запискахъ А. Д. Боровкова.

Характеризуя разныхъ членовъ тайныхъ обществъ, Боровковъ, между прочимъ, говоритъ:

«Поручикъ князь Оболенскій. Дѣловитый, основательный умъ, твердый, рѣшительный характеръ, неутомимая дѣятельность въ достиженіи предположенной цѣли — вотъ свойства Оболенскаго. Онъ былъ въ числѣ учредителей Сѣвернаго Общества и ревностнымъ членомъ Думы. Сочиненіе его въ духѣ Общества, объ обязанностяхъ гражданина, служило оселкомъ для испытанія къ принятію въ члены, смотря по впечатлѣнію, какое производило оно на слушателя. Оболенскій былъ самымъ усерднымъ сподвижникомъ предпріятія и главнымъ, послѣ Рылѣева, виновникомъ мятежа въ Петербургѣ. За неприбытіемъ Трубецкаго на мѣсто возстанія, собравшіеся злоумышленники единогласно поставили его своимъ начальникомъ. Такъ свершить государственный переворотъ доставалось въ удѣлъ поручику. Когда военный генералъ-губернаторъ графъ Милорадовичъ приблизился къ возмутившимся и началъ ихъ увѣщевать, Оболенскій, опасаясь вліянія знаменитаго, храбраго полководца, ранилъ его штыкомъ въ правый бокъ; онъ также ударилъ саблею полковника Стюрлера. Такія злодѣянія не были, однако, плодомъ отчаяннаго неистовства; рукою его водилъ холодный расчетъ устранить препятствія въ успѣхѣ предпріятія»^[1].

Фактическая сторона и этихъ свѣдѣній объ Оболенскомъ не отличается точностью: штыкомъ Оболенскій кололъ, повидимому, только лошадь Милорадовича, дабы заставить всадника удалиться, а въ нанесеніи удара Стюрлеру совсѣмъ не былъ повиненъ. Стюрлеръ палъ 14 декабря отъ пули П. А. Каховскаго.

Не взирая на ту несомнѣнно важную роль, которую игралъ Оболенскій въ общественно-политическомъ движеніи второго десятилѣтія XIX вѣка и самомъ событіи 14 декабря 1825 года, біографическихъ свѣдѣній объ этомъ дѣятелѣ сохранилось, къ сожалѣнію, очень не много. Даже въ написанныхъ самимъ Оболенскимъ, прилагаемыхъ здѣсь же, «Воспоминаніяхъ», какъ увидитъ читатель, содержится объ этомъ предметѣ очень мало указаній.

По происхожденію Евгеній Петровичъ принадлежалъ къ древнему аристократическому роду. У него было нѣсколько братьевъ, изъ которыхъ одинъ (Константинъ Петровичъ) также нѣсколько пострадалъ за прикосновенность къ заговору: онъ былъ «выписанъ» изъ гвардіи тѣмъ же чиномъ въ 45-й егерскій полкъ^[2]. Образованіе Евгеній Петровичъ получилъ чисто свѣтское, владѣлъ прекрасно французскимъ, нѣмецкимъ и англійскимъ языками и началъ свое жизненное поприще службою въ гвардіи. Вскорѣ онъ былъ назначенъ старшимъ адьютантомъ къ командующему всею пѣхотою гвардейскаго корпуса, генералъ-адьютанту Бистрому. Все сулило молодому князю блестящую карьеру. Но не вѣтренная и разсѣянная жизнь гвардейскаго офицера привлекала вниманіе Оболенскаго. Въ немъ очень рано пробудились самые серьезные запросы теоретическаго характера и вдумчивое отношеніе къ царившей въ Россіи неприглядной дѣйствительности. Молодой офицеръ горячо интересуется вопросами философскими, религіозными, этическими, общественными и стремится приложить выработанныя убѣжденія къ практической жизни. Въ 181б году возникаетъ среди гвардейскихъ офицеровъ извѣстный «Союзъ Благоденствія», и не болѣе чѣмъ черезъ годъ, въ числѣ его членовъ находится и князь Оболенскій. Вотъ строки, которыми характеризуетъ «Союзъ» самъ Оболенскій въ своихъ «Воспоминаніяхъ», написанныхъ имъ въ 1856 году въ г. Ялуторовскѣ Тобольской губерніи и появившихся въ печати въ 1861 году:

«Трудно было устоять противъ обаяній Союза, котораго цѣль была нравственное усовершенствованіе каждаго изъ членовъ, обоюдная помощь для достиженія цѣли, умственнное образованіе, какъ орудіе для разумнаго пониманія всего, что являетъ общество въ гражданскомъ устройствѣ и нравственномъ направленіи; наконецъ, направленіе современнаго общества посредствомъ личнаго дѣйствія каждаго члена въ своемъ особенномъ кругу, къ разрѣшенію важнѣйшихъ вопросовъ, какъ политическихъ общихъ, такъ и современныхъ, тѣмъ вліяніемъ, которое могъ имѣть каждый членъ и личнымъ своимъ образованіемъ, и тѣмъ нравственнымъ характеромъ, которые въ немъ предполагались. Въ дали туманной, недосягаемой виднѣлась окончательная цѣль, — политическое преобразованіе отечества, — когда всѣ брошенныя сѣмена созрѣютъ и образованіе общее сдѣлается доступнымъ для массы народа»^[3].

Такимъ образомъ «Союзъ», по словамъ Оболенскаго, представлялъ Общество, носившее почти исключительно этико-культурный характеръ. Это, однако, не совсѣмъ точно. Уже самъ Оболенскій говоритъ, что окончательной цѣлью Союза, хотя цѣлью, мелькавшею «въ дали туманной, недосягаемой», — являлось «политическое преобразованіе отечества». Далекая цѣль выдвигала неизбѣжно и цѣли болѣе близкія, служившія для нея этапами. Александръ Муравьевъ прямо перечисляетъ тѣ пункты, воплощеніе которыхъ въ жизнь входило въ программу Союза. Такихъ пунктовъ онъ насчитывалъ десять, а именно: 1) уничтоженіе крѣпостного права; 2) равенство всѣхъ гражданъ предъ закономъ; 3) публичность государственныхъ дѣлъ; 4) гласность судопроизводства; 5) уничтоженіе винной монополіи; 6) уничтоженіе военныхъ поселеній; 7) улучшеніе судьбы защитниковъ отечества («Amélioration du sort des défenseurs de la patrie»); 8) сокращеніе срока военной службы; 9) улучшеніе положенія духовенства; 10) сокращеніе цифры арміи для мирнаго времени^[4].

Какъ этическая, такъ и политическая стороны программы Союза были живо восприняты Оболенскимъ, и онъ явился однимъ изъ дѣятельнѣйшихъ членовъ тайной организаціи. Не довольствуясь пропагандой идей Союза и пріемомъ въ него новыхъ членовъ, Евгеній Петровичъ стремился завести и отдѣльные отъ него кружки или такъ называемыя «Вольныя Общества». Такъ, вмѣстѣ съ коллежскимъ ассессоромъ Токаревымъ онъ организовалъ Вольное Общество въ л.-гв. Измайловскомъ полку^[5]. (Другое такое же Общество было организовано офицеромъ л.-гв. Измайловскаго полка Семеновымъ).

Сторонники необходимости политическаго преобразованія Россіи находились, какъ извѣстно, главнымъ образомъ съ одной стороны, въ гвардіи (въ Петербургѣ), съ другой — во второй арміи (на югѣ Россіи). Между тѣми и другими не было полной солидарности во взглядахъ. Южане отличались отъ сѣверянъ, какъ гораздо большею демократичностью своей программы (тамъ возобладали республиканскія идеи, а глава южанъ, полковникъ П. И. Пестель, шелъ еще дальше и тщательно обсуждалъ съ другими заговорщиками соціально-экономическіе моменты предстоящаго переворота), такъ и несравненно большею энергіею въ стремленіи къ достиженію предположенныхъ цѣлей путемъ революціи. Принципіальныя разногласія, въ связи съ нѣкоторыми другими обстоятельствами, повлекли за собою созывъ въ 1821 году въ Москвѣ съѣзда делегатовъ отъ сѣверянъ и южанъ, на которомъ послѣ продолжительныхъ преній было постановлено закрыть Тайное Общество. Это было сдѣлано, однако, только для видимости, дабы отдѣлаться тактъ путемъ отъ нѣкоторыхъ ненадежныхъ членовъ, а на дѣлѣ организація продолжала существовать. Только вмѣсто единаго въ организаціонномъ отношеніи Общества (по крайней мѣрѣ, единаго de jure), ихъ возникло съ этого времени два, — Сѣверное и Южное, — и онѣ начали дѣйствовать независимо одно отъ другого. Кромѣ того, со времени московскаго съѣзда, вопросы о непосредственной политической дѣятельности, вопросы революціоннаго переворота выступили и въ Сѣверномъ Обществѣ на первый планъ, оттѣснивши, такъ сказать, собою, прежнія задачи болѣе мирнаго свойства. Независимость двухъ Обществъ не исключала, конечно, многихъ тѣсныхъ отношеній между сѣверянами и южанами и оказыванія ими другъ другу важныхъ услугъ.

Въ числѣ первыхъ же членовъ Сѣвернаго Общества явился князь Оболенскій. Оно образовалось окончательно въ исходѣ 1822 года и приняло, по словамъ «Донесенія слѣдственной комиссіи», такую организацію:

"Его раздѣляли на «Убѣжденныхъ» и «Соединенныхъ» или «Согласныхъ». Союзъ Убѣжденныхъ, или Верхній кругъ, составлялся изъ основателей; принимали въ оный и другихъ изъ Союза Соединенныхъ, но не иначе, какъ по согласію всѣхъ, находившихся въ Петербургѣ, «Убѣжденныхъ». Сіе согласіе было нужно и для принятія какой-либо рѣшительной мѣры. Сверхъ того, Верхній кругъ имѣлъ слѣдующія права: онъ избиралъ членовъ Думы или Совѣта, управляющаго Обществомъ, дозволялъ принятіе нововступающихъ, требовалъ отчетовъ отъ Думы. Ненаходящійся въ ономъ членъ могъ принять не болѣе двухъ и согласіе на то испрашивалъ чрезъ члена, коимъ былъ самъ принятъ; сей послѣдній также, если не былъ въ числѣ Убѣжденныхъ; сіе согласіе черезъ такую же цѣпь доходило отъ Думы до принимающаго новыхъ членовъ. Сихъ сначала испытывали, готовили, потомъ открывали имъ мало-по-малу цѣль Тайнаго Общества, но о средствахъ для достиженія оной и о времени начатія дѣйствій долженъ былъ имѣть свѣдѣнія одинъ Верхній Кругъ.

«Возобновивъ Тайное Общество, начальникомъ онаго нѣсколько времени признавали одного Никиту Муравьева; потомъ въ концѣ 1823 года, рѣшась для лучшаго успѣха имѣть трехъ предсѣдателей, присоединили къ нему князя Сергѣя Трубецкаго, лишь возвратившагося изъ заграницы, и князя Евгенія Оболенскаго. Черезъ годъ послѣ того первый отправился въ Кіевъ съ надеждою, что, будучи въ штабѣ 4-го корпуса, онъ можетъ имѣть сообразное съ планами злоумышленниковъ вліяніе на войска онаго… На мѣсто князя Трубецкаго, сдѣланъ членомъ Директоріи, или Думы, Рылѣевъ, который настоялъ, чтобы впредь сіи Директоры или Правители, были не безсмѣнными, а избирались только на одинъ годъ»^[6].

Такимъ образомъ уже съ 1823 года поручикъ л.-гв. Финляндскаго полка князь Е. П. Оболенскій стоялъ вмѣстѣ съ капитаномъ генеральнаго штаба H. М. Муравьевымъ, полковникомъ л.-гв. Преображенскаго полка княземъ С. П. Трубецкимъ и извѣстнымъ поэтомъ К. Ѳ. Рылѣевымъ во главѣ всего Сѣвернаго Общества^[7].

Дѣла въ Петербургѣ шли, однако, по прежнему съ меньшимъ успѣхомъ, чѣмъ на югѣ. Тамъ организовано было уже такое количество силъ непосредственнымъ пріемомъ въ Общество новыхъ членовъ, ихъ вліяніемъ на расположеніе умовъ во всей второй арміи, сліяніемъ съ самопроизвольно возникшимъ на югѣ тайнымъ «Обществомъ Соединенныхъ Славянъ» и договоромъ съ Тайными Обществами въ Польшѣ, что стоявшіе во главѣ заговора полковникъ П. И. Пестель, генералъ-интендантъ А. П. Юшневскій и подполковникъ С. И. Муравьевъ-Апостолъ считали возможнымъ приступить къ возстанію въ самомъ близкомъ будущемъ. Содѣйствіе Сѣверянъ въ смыслѣ одновременности начала дѣйствій было, конечно, необходимымъ, и Пестель дѣлалъ нѣсколько попытокъ снова слить оба Общества въ одно единое цѣлое. Съ этою цѣлью онъ посылалъ въ Петербургъ для переговоровъ съ сѣверянами безусловно преданныхъ ему людей, — сначала поручика князя А. П. Барятинскаго, потомъ генералъ-маіора князя С. Г. Волконскаго и, наконецъ, въ 1825 году ѣздилъ туда же самъ. Принципіальное различіе во взглядахъ и недовѣріе, которое питали къ Пестелю нѣкоторые сѣверяне, видѣвшіе въ немъ, по словамъ «Донесенія», «не Вашингтона, а Бонапарте», мало подвинули впередъ это предпріятіе. Вышецитированное «Донесеніе» изображаетъ эти событія такъ: «Въ 1823 году Поджіо видѣлъ въ Петербургѣ князя Барятинскаго и письмо, которое онъ привозилъ отъ Пестеля къ Никитѣ Муравьеву. Пестель спрашивалъ о числѣ членовъ, успѣхахъ Сѣвернаго Общества, готовы-ли въ Петербургѣ къ возмущенію и прибавлялъ: les demi-mesures ne valent rien; ici nous voulons avoir maison nette (полумѣры ничего не стоятъ; здѣсь мы имѣемъ въ виду дѣйствовать во всю). „Какъ, — вскричалъ Никита Муравьевъ, — они тамъ Богъ вѣсть что затѣяли: хотятъ всѣхъ“. Князь Барятинскій требовалъ рѣшительнаго отвѣта. Никита Муравьевъ объявлялъ, что ихъ намѣреніе „commencer par la propagande“, но имъ (Никитою Муравьевымъ), какъ утверждаетъ въ своихъ показаніяхъ Поджіо, иные въ Петербургѣ были недовольны, хуля его за медлительность, бездѣйствіе, холодность. Въ числѣ тѣхъ, кой желали скорыхъ мѣръ, не ужасаясь злодѣйства, Поджіо именуетъ Митькова^[8], который на свиданіи у Оболенскаго сказалъ ему: „я съ вашимъ мнѣніемъ о погубленіи всей Императорской Фамиліи согласенъ совершенно до корня“, князя Валеріана Голицына^[9], повторившаго слова Митькова, Рылѣева, „исполненнаго отваги“, какъ говоритъ показатель, но хотѣвшаго дѣйствовать на умы сочиненіемъ возмутительныхъ пѣсенъ и „Катехизиса свободнаго человѣка“, и, наконецъ, Матвѣя Муравьева-Апостола»^[10]. Дѣло соединенія Обществъ не кончилось ничѣмъ.

Въ 1825 году съ этою же цѣлью, какъ сказано, пріѣзжалъ въ Петербургъ самъ Пестель и собралъ на совѣщаніе главнѣйшихъ членовъ Сѣвернаго Общества. На этомъ собраніи, по словамъ Никиты Муравьева, онъ, «при князѣ Трубецкомъ, Оболенскомъ, Николаѣ Тургеневѣ^[11], Рылѣевѣ, Матвѣѣ Муравьевѣ-Апостолѣ жаловался на дѣятельность Сѣвернаго Общества, на недостатокъ единства, точныхъ правилъ, на различіе устройствъ на сѣверѣ и югѣ. Въ Южномъ Обществѣ были „Бояре“, въ Сѣверномъ ихъ не было. Онъ предлагалъ слить оба Общества въ одно, назвать „Боярами“ главныхъ изъ петербургскихъ членовъ, имѣть однихъ начальниковъ, всѣ дѣла рѣшать большинствомъ голосовъ, обязать ихъ и прочихъ членовъ повиноваться слѣпо симъ рѣшеніямъ. Предложеніе было принято, какъ сказалъ князь Трубецкой Никитѣ Муравьеву, который не былъ на семъ собраніи. „Мнѣ это весьма не понравилось, — говоритъ Муравьевъ, — и когда вскорѣ затѣмъ Пестель пришелъ ко мнѣ, то у насъ началось преніе. Пестель говорилъ, что надо прежде всего истребить всѣхъ членовъ Императорской Фамиліи, заставить Сенатъ и Синодъ объявить наше Тайное Общество Временнымъ Правительствомъ съ неограниченною властью, принять присягу всей Россіи, раздать министерства, арміи, корпуса и прочія мѣста членамъ Общества, мало-помалу въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ вводить новый порядокъ“. Вслѣдствіе сего разговора Никита Муравьевъ на другомъ собраніи Общества доказывалъ, что совершенное соединеніе ихъ съ Южнымъ невозможно по дальности разстоянія и по несходству во мнѣніяхъ^[12]. Его слова подѣйствовали. Пестель долженъ былъ согласиться оставить все въ прежнемъ видѣ до 1826 года, а тогда собрать уполномоченныхъ для постановленія правилъ и для избранія однихъ правителей въ оба Общества. Съ тѣхъ поръ онъ, видимо, охладѣлъ къ главнымъ петербургскимъ членамъ, не показывалъ имъ довѣренности и, хотя обѣщалъ прислать свой проектъ конституціи, однакожъ не прислалъ и не входилъ ни въ какія объясненія объ устройствѣ и состояніи Южнаго Общества»^[13].

Въ своемъ изложеніи обстоятельствъ заговора «Донесеніе», конечно, во многомъ невѣрно и пристрастно освѣщаетъ дѣло, но общая картина положенія вещей въ 1825 г. на сѣверѣ и югѣ, по свидѣтельству многихъ декабристовъ, представлена въ немъ болѣе или менѣе удовлетворительно. Разногласія между двумя Обществами продолжались, но, тѣмъ не менѣе, можно сказать, что въ 1826- году должно было послѣдовать либо объединеніе обоихъ Обществъ воедино, либо, — что еще вѣрнѣе, — принятіе на себя Южнымъ Обществомъ самостоятельно революціонной иниціативы и начало имъ открытыхъ дѣйствій для совершенія переворота. Объ этомъ самымъ серьезнымъ образомъ думалъ Пестель и его главные сподвижники. Судьба рѣшила иначе.

О существованіи заговора императоръ Александръ подозрѣвалъ уже давно, но точныя объ этомъ предметѣ свѣдѣнія онъ получилъ лишь въ концѣ своей жизни отъ графа Витта (имѣвшаго ихъ черезъ посредство помѣщика Бошняка), капитана Майбороды и юнкера Шервуда. Въ ноябрѣ 1825 года послѣдовали крупныя событія: болѣзнь и смерть императора Александра, посылка Дибичемъ генерала Чернышева въ Тульчинъ, арестъ полковника Пестеля, маіора Лорера и другихъ заговорщиковъ на югѣ Россіи. Пестель былъ арестованъ — 14 декабря 1825 пода, т. е. въ тотъ самый день, когда въ Петербургѣ произошло предпринятое Рылѣевымъ, братьями Бестужевыми, Оболенскимъ и ихъ друзьями возмущеніе части гвардіи на Сенатской площади.

Декабрьскихъ событій въ Петербургѣ мы коснемся здѣсь лишь настолько,' насколько это необходимо для обрисовки роли въ нихъ Е. П. Оболенскаго.. Извѣстіе о смерти Александра и приказаніи приносить присягу императору Константину застали петербургскихъ заговорщиковъ совершенно врасплохъ. За необходимость предпринимать немедленно въ такихъ обстоятельствахъ какое-либо активное движеніе не высказался на собраніяхъ заговорщиковъ рѣшительно никто. Мало того: было даже постановлено пріостановить на время всякую дѣятельность Тайнаго Общества. Но, вотъ, начали приходить одно за другимъ все новыя и новыя извѣстія: завѣщаніе Александра, отреченіе Константина, нежеланіе его пріѣхать изъ Варшавы въ Петербургъ для публичнаго удостовѣренія этого отреченія, междуцарствіе, присяга другому императору. Такія обстоятельства показались дѣятелямъ Сѣвернаго Общества весьма благопріятными для осуществленія задуманной цѣли, и они начали готовиться съ лихорадочною поспѣшностью къ тому, чтобы воспользоваться самымъ днемъ присяги для совершенія переворота. Квартиры Рылѣева и Оболенскаго сдѣлались центральными пунктами, откуда исходили всѣ революціонные импульсы. У Рылѣева происходили почти безпрестанныя, шумныя собранія заговорщиковъ, и лишь патріархальными временами можно объяснить то обстоятельство, что Рылѣевъ, Оболенскій и ихъ друзья не были арестованы прежде, чѣмъ они успѣли привести въ исполненіе свои замыслы^[14]. Новый императоръ, хотя и получилъ изъ Таганрога отъ Дибича нѣкоторыя указанія на существованіе заговора, но, въ сущности, зналъ еще очень мало о надвигающейся бурѣ, и лишь доносъ о томъ со стороны одного изъ личныхъ друзей Оболенскаго, заставилъ Николая Павловича быть на сторожѣ. Это случилось такъ: вмѣстѣ съ Оболенскимъ служилъ адьютантомъ штаба гвардейской пѣхоты подпоручикъ л.-гв. Егерскаго полка Яковъ Ростовцевъ. Разныя обстоятельства заставили его заподозрить о существованіи заговора и крупной роли, которую игралъ въ немъ его другъ Оболенскій. Тогда онъ написалъ письмо Николаю I и отправился во дворецъ для передачи этого письма будто-бы отъ имени своего начальника, генерала Бистрома. Офиціальный историкъ этихъ дней, баронъ Корфъ, приводитъ въ своей книгѣ слѣдующій текстъ письма Ростовцева къ Николаю Павловичу:

"Въ продолженіе четырехъ лѣтъ, — писалъ онъ, — съ сердечнымъ удовольствіемъ замѣчавъ иногда ваше доброе ко мнѣ расположеніе; думая, что люди, васъ окружающіе, въ минуту рѣшительную не имѣютъ довольно смѣлости быть откровенными съ вами; горя желаніемъ быть по мѣрѣ силъ моихъ, полезнымъ спокойствію и славѣ Россіи; наконецъ, въ увѣренности, что къ человѣку, отвергшему корону, какъ къ человѣку истинно благородному, можно имѣть полную довѣренность, я рѣшился на сей отважный поступокъ. Не почитайте меня коварнымъ донощикомъ, не думайте, чтобы я былъ чьимъ либо орудіемъ или дѣйствовалъ изъ подлыхъ видовъ моей личности; — нѣтъ. Съ чистою совѣстью я пришелъ говорить вамъ правду.

"Безкорыстнымъ поступкомъ своимъ, безпримѣрнымъ въ лѣтописяхъ, вы сдѣлались предметомъ благоговѣнія и исторія, хотя бы вы никогда и не царствовали, поставитъ васъ выше многихъ знаменитыхъ честолюбцевъ; но вы только зачали славное дѣло; чтобы быть истинно великимъ, вамъ нужно довершить оное.

"Въ народѣ и войскѣ распространился уже слухъ, что Константинъ Павловичъ отказывается отъ престола. Слѣдуя рѣдко доброму влеченію вашего сердца, излишне довѣряя льстецамъ и наушникамъ вашимъ, вы весьма многихъ противу себя раздражили. Для вашей собственной славы погодите царствовать.

«Противъ васъ должно таиться возмущеніе; оно вспыхнетъ при новой присягѣ и, можетъ быть, это зарево освѣтитъ конечную» гибель Россіи.

"Пользуясь междоусобіями, Грузія, Бессарабія, Финляндія, Польша можетъ быть и Литва, отъ насъ отдѣляются; Европа вычеркнетъ раздираемую Россію изъ списка державъ своихъ и сдѣлаетъ ее державою Азіятскою, и незаслуженныя проклятія, вмѣсто должныхъ благословеній, будутъ вашимъ удѣломъ.

"Ваше Высочество! можетъ быть предположенія мои ошибочны; можетъ быть я увлекся и личною привязанностью къ вамъ и спокойствію Россіи, но дерзаю умолять васъ именемъ славы отечества, именемъ вашей собственной славы — преклоните Константина Павловича принять корону! Не пересылайтесь съ нимъ курьерами; это длитъ пагубное для васъ междуцарствіе и можетъ выискаться дерзкій мятежникъ, который воспользуется броженіемъ умовъ и общимъ недоумѣніемъ. Нѣтъ, поѣзжайте сами въ Варшаву или пусть онъ пріѣдетъ въ Петербургъ, излейте ему, какъ брату, мысли и чувства свои; ежели онъ согласится быть императоромъ — слава Богу! Ежели же нѣтъ, то пусть всенародно, на площади, провозгласитъ васъ своимъ Государемъ.

"Всемилостивѣйшій Государь! Ежели вы находите поступокъ мой дерзкимъ — казните меня. Я буду счастливъ, погибая за Россію и умру, благословляя Всевышняго. Ежели же вы находите поступокъ мой похвальнымъ, молю васъ не награждайте меня ничѣмъ; пусть останусь я безкорыстенъ и благороденъ въ глазахъ вашихъ и моихъ собственныхъ. Объ одномъ только дерзаю просить васъ — прикажите арестовать меня.

«Ежели ваше воцареніе, что да дастъ Всемогущій, — будетъ мирно и благополучно, то казните меня, какъ человѣка недостойнаго, желавшаго изъ личныхъ видовъ нарушить ваше спокойствіе; ежели же, къ несчастію Россіи, ужасныя предположенія мои сбудутся, то наградите меня вашею довѣренностью, позволивъ мнѣ умереть, защищая васъ».

"Минутъ черезъ десять, — повѣстнуетъ далѣе Корфъ, — Николай Павловичъ позвалъ Ростовцева въ кабинетъ, заперъ тщательно за собою дверь, обнялъ и нѣсколько разъ поцѣловалъ со словами: «вотъ чего ты достоинъ, такой правды я не слыхалъ никогда!» — «Ваше Высочество, — сказалъ Ростовцевъ, — не почитайте меня донощикомъ и не думайте, чтобы я пришелъ съ желаніемъ выслужиться!» — «Подобная мысль, — отвѣчалъ государь, — не достойна ни меня, ни тебя. Я умѣю понимать тебя». Потомъ онъ спросилъ: нѣтъ ли противъ него заговора? Ростовцевъ отвѣчалъ, что никого не можетъ назвать, что многіе питаютъ противъ него (государя) неудовольствіе, но люди благоразумные въ мирномъ воцареніи его видятъ спокойствіе Россіи; наконецъ, что, хотя въ тѣ пятнадцать дней, когда на тронѣ лежитъ у насъ гробъ, обыкновенная тишина не прерывалась, но въ самой этой тишинѣ можетъ крыться возмущеніе. Нѣсколько помолчавъ, государь продолжалъ: "можетъ быть, ты знаешь нѣкоторыхъ злоумышленниковъ и не хочешь назвать ихъ, думая, что это противно твоему благородству, — и не называй! (курсивъ подлинника)^[15]. Мой другъ, я плачу тебѣ довѣренностью за довѣренность. Ни убѣжденія матушки, ни мольбы мои не могли преклонить брата принять корону. Онъ рѣшительно отрекается, въ приватномъ письмѣ укоряетъ меня, что я провозгласилъ его императоромъ и прислалъ мнѣ съ Михаиломъ Павловичемъ актъ отреченія. Я думаю, что этого будетъ довольно". Ростовцевъ настаивалъ на необходимости, чтобы цесаревичъ самъ прибылъ въ Петербургъ и всенародно, на площади, провозгласилъ своего брата своимъ государемъ. «Что дѣлать — возразилъ государь, — онъ рѣшительно отъ этого отказывается, а онъ мой старшій братъ! Впрочемъ, будь покоенъ. Нами всѣ мѣры будутъ приняты. Но, если разумъ человѣческій слабъ, если воля Всевышняго назначитъ иначе, и мнѣ нужно погибнуть, то у меня — шпага съ темлякомъ: это вывѣска благороднаго человѣка. Я умру съ нею въ рукахъ, увѣренный въ правости и святости своего дѣла и предстану *на судъ Божій съ чистою совѣстью». «Ваше Высочество, — сказалъ Ростовцевъ, — это личность. Вы думаете о собственной славѣ и забываете Россію: что будетъ съ нею?» — «Можешь ли ты сомнѣваться, чтобы я любилъ Россію менѣе себя; но престолъ празденъ, братъ мой отрекается, я единственный законный наслѣдникъ. Россія безъ царя быть не можетъ. Что же велитъ мнѣ дѣлать Россія? Нѣтъ, мой другъ, ежели нужно умереть, то умремъ вмѣстѣ»! Тутъ онъ обнялъ Ростовцева и оба прослезились. «Этой минуты, — продолжалъ государь, — я никогда не забуду. Знаетъ ли Карлъ Ивановичъ (Бистромъ), что ты поѣхалъ ко мнѣ?» — «Онъ слишкомъ къ вамъ привязанъ; я не хотѣлъ огорчить его этимъ, а главное я полагалъ, что только лично съ вами могу быть откровененъ на счетъ васъ». — «И не говори ему до времени; я самъ поблагодарю его, что онъ, какъ человѣкъ благородный, умѣлъ найти въ тебѣ благороднаго человѣка». — «Ваше Высочество, всякая награда осквернитъ мой поступокъ въ собственныхъ глазахъ моихъ». — «Наградой тебѣ — моя дружба. Прощай!» Онъ обнялъ Ростовцева и удалился"^[16]. Объ отношеніяхъ, существовавшихъ въ этотъ моментъ между Ростовцевымъ и Оболенскимъ, равно какъ и объ обстоятельствахъ, сопровождавшихъ передачу Ростовцевымъ вышеприведеннаго письма Николаю Павловичу, мы приведемъ разсказъ самого Ростовцева въ томъ видѣ, въ какомъ онъ изложенъ въ его собственныхъ запискахъ: "Видя общее недоумѣніе во всѣхъ сословіяхъ, — пишетъ Ростовцевъ, — зная, что великій князь Николай Павловичъ не успѣлъ еще пріобрѣсти себѣ приверженцевъ, зная непомѣрное честолюбіе и сильную ненависть къ великому князю Оболенскаго и Рылѣева, наконецъ, видя ихъ хлопоты, смущеніе и безпрерывныя совѣщанія, не предвѣщавшія ничего добраго и откровеннаго, я не зналъ, на что рѣшиться. Никогда еще не представлялся такой удобный случай къ возмущенію. Мысль о несчастіяхъ, которыя можетъ быть ожидаютъ Россію, не давала мнѣ покоя: я забылъ и пищу и сонъ. Наконецъ, 9~го числа утромъ я прихожу къ Оболенскому и говорю ему: "князь, настоящее положеніе Россіи пугаетъ меня; прости меня, но я подозрѣваю тебя въ злонамѣренныхъ видахъ противъ правительства. Дай Богъ, чтобы я ошибся. Откройся мнѣ и уничтожь мои подозрѣнія. Мой другъ, неужели ты пожертвуешь спокойствіемъ отечества своему честолюбію?

Онъ отвѣчалъ:

«Яковъ, неужели ты сомнѣваешься въ моей дружбѣ? Всѣ поступки мои были тебѣ до сихъ поръ извѣстны. Неужели ты можешь думать, что я для личныхъ видовъ измѣню благу отечества?»

— "Князь, можетъ быть ты обманываешь самъ себя, можетъ быть ты честолюбіе свое почитаешь за патріотизмъ. Войди хорошенько во внутренность своей души, размысли хладнокровно объ образѣ мыслей, тобою принятомъ и въ тебѣ укоренившемся.

Оболенскій нѣсколько времени молчалъ; наконецъ, сказалъ:

«Такъ, я размыслилъ!.. Очень размыслилъ! Любезный Яша, я за одно не люблю тебя: ты иногда слишкомъ снисходителенъ къ великому князю; я съ тобою откровененъ и не скрываю моей къ нему ненависти».

— "Любезный князь, я самъ иногда осуждалъ его за строгое и вспыльчивое обхожденіе съ офицерами, но вмѣстѣ съ тѣмъ имѣлъ случай видѣть доброту души его. Почему ты знаешь, можетъ быть его поведеніе было слѣдствіемъ необходимости?

"Нѣтъ, не могу и не хочу этому вѣрить.

— "Князь, ты увлекаешься страстью, ты можешь сдѣлаться преступникомъ, но я употреблю всѣ средства спасти тебя.

"Пожалуйста, обо мнѣ не заботься; твои старанія будутъ напрасны. Я не завишу отъ самого себя и составляю малѣйшее звено огромной цѣпи. Не отваживайся слабой рукой остановить сильную машину; она измелетъ тебя въ куски.

— "Пусть я погибну, князь, но можетъ быть раздробленные члены мои засорятъ колеса и остановятъ ихъ движеніе! Такъ, я рѣшился принести себя въ дань моему долгу и еслгі умру, то умру чистъ и счастливъ.

Оболенскій быстро взглянулъ на Ростовцева и, нѣсколько помолчавъ, сказалъ:

"Яковъ, не губи себя, я предугадываю твое намѣреніе.

«Князь, другъ мой, скажи лучше: не будемъ губить себя и остановимся каждый на своемъ мѣстѣ».

Въ это время за Оболенскимъ прислалъ генералъ Бистромъ и, уходя, Оболенскій сказалъ Ростовцеву:

"Нашъ разговоръ не доконченъ, мы возобновимъ его въ другое время.

«Дай Богъ, чтобы конецъ былъ лучше начала», — отвѣчалъ Ростовцевъ, и затѣмъ оба собесѣдника разошлись.

"Послѣ сего, — продолжаетъ Ростовцевъ, — я нѣсколько разъ старался возобновить нашъ разговоръ, но намъ мѣшался видѣлся съ Рылѣевымъ, который говорилъ со мной въ томъ же духѣ. Я видѣлъ также барона Штейнгеля, зналъ, что онъ былъ недоволенъ покойнымъ государемъ, но никогда не думалъ, чтобы онъ былъ заодно съ Рылѣевымъ и Оболенскимъ.

"10-го декабря утромъ Оболенскій пришелъ ко мнѣ. Послѣ разговоровъ по дѣламъ канцеляріи, я ему сказалъ: "Оболенскій, кончимъ нашъ разговоръ; тѣхъ же ли ты мыслей, какъ и вчера?

"Любезный другъ, не принимай словъ за дѣло. Все пустяки! Богъ милостивъ, ничего не будетъ!

"По крайней мѣрѣ, скажи, на чемъ основали вы ваши планы?

"Я не имѣю права открыть тебѣ это.

"Евгеній, Евгеній, ты лицемѣришь! что-то мрачное тяготитъ тебя; но я спасу тебя противъ твоей воли, выполню обязанность добраго гражданина и сегодня же предувѣдомлю Николая Павловича о возмущеніи. Будетъ-ли оно или нѣтъ, но я сдѣлаю свое дѣло.

"Какъ ты малодушенъ! Какъ другъ, увѣряю тебя, что все будетъ мирно и благополучно, а этимъ ты погубишь себя.

"Пусть такъ, но я исполню долгъ свой; ежели погибну, то погибну одинъ, а располагать самимъ собой я имѣю полное право.

"Любезный другъ, я не пророкъ, но пророчу тебѣ крѣпость и тогда, — прибавилъ онъ, смѣючись, — ты принудишь меня идти освобождать тебя.

«Мой другъ, ежели бы ты мнѣ пророчилъ и смерть, то и это бы меня не остановило».

Оболенскій обнялъ Ростовцева и сказалъ: «Яковъ, Яковъ, ты еще молодъ и пылокъ! Какъ тебѣ не стыдно дурачиться. Даю тебѣ слово, что ничего не будетъ».

Въ тотъ же день на разводѣ Ростовцевъ тщетно искалъ встрѣтить великаго князя Николая Павловича наединѣ. По возвращеніи Оболенскій спросилъ своего товарища, смѣясь, видѣлъ-ли онъ великаго князя, придавъ всему видъ шутки.

Послѣ этого разговоръ о таинственномъ предпріятіи болѣе не возобновлялся между пріятелями. Но 12-го декабря, въ 4 часа пополудни, Ростовцевъ, зайдя къ князю Оболенскому, къ крайнему своему удивленію, нашелъ у него человѣкъ 20 офицеровъ разныхъ гвардейскихъ полковъ, чего прежде никогда не случалось. Между ними былъ и Рылѣевъ. «Они говорили другъ съ другомъ шопотомъ и примѣтно смѣшались, когда я вошелъ», — пишетъ Ростовцевъ.

Въ тотъ же день Ростовцевъ написалъ и отнесъ Николаю Павловичу то письмо, о которомъ мы говорили выше.

На другой день Ростовцевъ взялъ съ собою копію своего письма къ великому князю и пришелъ къ Оболенскому.

По разсказу Ростовцева, Оболенскій былъ въ кабинетѣ своемъ съ Рылѣевымъ. "Вошедши въ комнату, — разсказываетъ онъ, — я сказалъ имъ: «господа, я имѣю сильныя подозрѣнія, что вы намѣреваетесь дѣйствовать противъ правительства; дай Богъ, чтобы подозрѣнія эти были неосновательны. Но я исполнилъ свой долгъ. Я вчера былъ у великаго князя. Всѣ мѣры противъ возмущенія будутъ приняты, и ваши покушенія будутъ тщетны. Васъ не знаютъ. Будьте вѣрны своему долгу и вы будете спасены». Тутъ я имъ отдалъ письмо и разговоръ мой (съ великимъ княземъ), и Рылѣевъ зачалъ читать оные вслухъ. Оба они поблѣднѣли и чрезвычайно смѣшались. По окончаніи чтенія Оболенскій сказалъ мнѣ:

"Съ чего ты взялъ, что мы хотимъ дѣйствовать? Ты употребилъ во зло мою довѣренность и измѣнилъ моей къ тебѣ дружбѣ. Великій князь знаетъ наперечетъ всѣхъ насъ, либераловъ, и мало-по-малу искоренитъ насъ. Но ты долженъ погибнуть прежде всѣхъ и будешь первою жертвою!

"Оболенскій, если ты почитаешь себя въ правѣ мстить мнѣ, то отмсти теперь.

"Рылѣевъ бросился мнѣ на шею и сказалъ.

"Нѣтъ, Оболенскій, Ростовцевъ не виноватъ, что различнаго съ нами образа мыслей. Не спорю, что онъ измѣнилъ твоей довѣренности, но какое право имѣлъ ты быть съ нимъ излишне откровеннымъ? Онъ дѣйствовалъ по долгу своей совѣсти, жертвовалъ жизнью, идя къ великому князю, вновь жертвуетъ жизнью, придя къ намъ. Ты долженъ обнять его, какъ благороднаго человѣка.

"Оболенскій обнялъ меня и сказалъ:

"Да, я обнимаю его и желалъ бы задушить въ моихъ объятіяхъ.

"Я имъ сказалъ:

«Господа, я оставляю у васъ мои документы; молю васъ, употребите ихъ въ свою пользу! Въ нихъ видите вы великую душу будущаго государя; она вамъ порукою за его царствованіе».

Рылѣевъ, сильно взволнованный всѣмъ этимъ, не замедлилъ передать происшедшій разговоръ и содержаніе полученныхъ бумагъ H. А. Бестужеву, который, замѣтивъ, что Ростовцевъ ставитъ свѣчу Богу и сатанѣ, выразилъ увѣренность, что они будутъ арестованы, если не теперь, то послѣ присяги. Тогда Рылѣевъ спросилъ: "Что же намъ, полагаешь, нужно дѣлать? «Не показывать этого письма никому, — отвѣчалъ Бестужевъ, — и дѣйствовать: лучше быть взятымъ на площади, нежели на постели. Пусть лучше узнаютъ, за что мы погибнемъ, нежели будутъ удивляться, когда мы тайкомъ исчезнемъ изъ общества, и никто не будетъ знать, гдѣ мы и за что пропали».

Рылѣевъ бросился къ Бестужеву на шею и сказалъ въ сильномъ волненіи:

«Я увѣренъ былъ, что это будетъ твое мнѣніе. И такъ, съ Богомъ! Судьба наша рѣшена. Къ сомнѣніямъ нашимъ, конечно, прибавятся всѣ препятствія, но мы начнемъ. Я увѣренъ, что погибнемъ, но примѣръ останется. Принесемъ собою жертву для будущей свободы отечества!»

Въ 12-мъ часу вечера 13-го декабря Оболенскій пришелъ къ Ростовцеву и, обнявъ его, сказалъ:

"Такъ, милый другъ; мы хотѣли дѣйствовать, но увидѣли свою безразсудность. Благодарю тебя, ты насъ спасъ.

«Такая перемѣна меня обрадовала, — разсказываетъ Ростовцевъ, — но впослѣдствіи я увидѣлъ, къ несчастью, что это была только хитрость»^[17].

13 декабря былъ составленъ окончательный планъ дѣйствій, который состоялъ въ томъ, чтобы возмутить гвардію, привести ее къ Сенату, принудить Николая Павловича дать согласіе на созваніе депутатовъ отъ всей Россіи для установленія представительнаго образа правленія. «Князь Оболенскій прибавляетъ къ сему, — гласитъ „Донесеніе слѣдственной комиссіи“, — что до съѣзда депутатовъ, Сенатъ долженствовалъ бы учредить временное правленіе (изъ двухъ или трехъ членовъ Государственнаго Совѣта и одного члена изъ Тайнаго Общества, который былъ бы правителемъ дѣлъ онаго), назначать и корпусныхъ, и дивизіонныхъ командировъ гвардіи изъ людей, имъ извѣстныхъ и сдать имъ Петропавловскую крѣпость. При неудачѣ они полагали, какъ показываютъ согласно Трубецкой и Рылѣевъ, выступить ихъ города, чтобы стараться распространить возмущеніе». Тутъ же, на квартирѣ Рылѣева, были разговоры о цареубійствѣ и предложеніе Каховскому совершить этотъ актъ, т. е. тѣ дѣйствія, за которыя особенно жестоко пострадали многіе изъ заговорщиковъ.

Для приведенія всего плана въ исполненіе главноначальствующимъ, или диктаторомъ, былъ назначенъ князь Трубецкой.

На слѣдующій день, (14 декабря) произошли извѣстныя событія на Сенатской площади: возмущеніе части гвардіи, неприбытіе на площадь князя Трубецкаго, передача начальствованія князю Оболенскому, смерть графа Милорадовича, настойчивое требованіе предводителями возстанія отъ императора Николая конституціи, подавленіе возмущенія пушечными выстрѣлами, арестъ нѣкоторыхъ изъ заговорщиковъ въ тотъ же вечеръ…

Затѣмъ послѣдовали дѣятельность слѣдственной комиссіи, Верховный уголовный судъ, тяжкая кара декабристамъ…

Верховный судъ прызналъ за Оболенскимъ слѣдующія вины:

«Поручикъ князь Оболенскій. Участвовалъ въ умыслѣ на цареубійство одобреніемъ выбора лица, къ тому предназначеннаго; по разрушеніи Союза Благоденствія установилъ вмѣстѣ съ другими тайное Сѣверное Общество; управлялъ онымъ и принялъ на себя пріуготовлять главныя средства къ мятежу; лично дѣйствовалъ въ оныхъ съ оружіемъ, съ пролитіемъ крови, ранивъ штыкомъ графа Милорадовича, возбуждалъ другихъ и принялъ на себя въ мятежѣ начальство»^[18].

За эти преступленія судъ приговорилъ Оболенскаго къ отсѣченію головы. При конфирмаціи смертная казнь была замѣнена ссылкою въ каторжныя работы безъ срока^[19].

Приговоръ осужденнымъ, сопровождаемый лишеніемъ ихъ дворянскаго достоинства и всѣхъ другихъ правъ состоянія (при этомъ былъ зажженъ цѣлый костеръ, въ который бросались мундиры, ордена и другіе знаки отличія осужденныхъ), былъ объявленъ имъ 14 іюля 1826 года. Въ этотъ же день были повѣшены признанные судомъ главными виновниками заговора: П. И. Пестель, К. Ф. Рылѣевъ, С. И. Муравьевъ-Апостолъ, М. И. Бестужевъ-Рюминъ и П. А. Каховскій.

Черезъ три дня послѣ того (17 іюля) начальникъ главнаго штаба сообщилъ военному министру высочайшее повелѣніе о немедленномъ отправленіи восьми осужденныхъ по назначенію. Въ числѣ этихъ восьми былъ и Оболенскій.

Издатель «Записокъ княгини М. H. Волконской», князь М. С. Волконскій, приложилъ къ нимъ, извлеченное изъ архивовъ III отдѣленія собственной Его Императорскаго Величества канцеляріи, слѣдующее подлинное по дѣлу объ отправкѣ Волконскаго, Оболенскаго и др. лицъ высочайшее повелѣніе, изложенное въ сообщеніи начальника главнаго штаба военному министру:

«Изъ числа приговоренныхъ въ каторжныя работы — восемь человѣкъ, а именно: Сергѣя Трубецкаго, Евгенія Оболенскаго, Артамона Муравьева, Василія Давыдова, Якубовича, Сергѣя Волконскаго, Борисова 1-го и Борисова 2-го, немедленно отправить закованными въ двухъ партіяхъ, имѣя при каждомъ преступникѣ одного жандарма и при каждыхъ 4~хъ одного фельдъегеря, въ Иркутскъ къ гражданскому губернатору Цейдлеру, коему сообщить Высочайшую волю, дабы сіи преступники были употребляемы, какъ слѣдуетъ, въ работу и поступлено было съ ними во всѣхъ отношеніяхъ поустановленному на каторжныхъ положенію; чтобы онъ назначилъ для неослабнаго и строгаго за ними смотрѣнія надежнаго чиновника, за выборъ коего онъ отвѣтствуетъ и чтобы онъ о состояніи ихъ ежемѣсячно доносилъ въ собственныя руки Его Величества черезъ Главный Штабъ».^[20]

Кромѣ того, было приказано везти осужденныхъ не черезъ Москву, а по Ярославскому тракту.

На основаніи этого повелѣнія, Оболенскій уже 21 іюля 1826 г. находился на пути въ Сибирь. Многія подробности изъ жизни его тамъ читатель найдетъ въ прилагаемыхъ здѣсь же «Воспоминаніяхъ» самого Евгенія Петровича, но нѣкоторыя свѣдѣнія мы заимствуемъ еще изъ помѣщенныхъ въ «Историческомъ Вѣстникѣ», писемъ Оболенскаго къ мужу его сестры, А. B. Протасьеву. Въ письмѣ, написанномъ 12 марта 1830 года (первомъ письмѣ изъ Сибири, отправленномъ притомъ нелегально), находятся, между прочимъ, такія строки:

«Милый другъ и братъ! Вотъ уже пятый годъ, что пера не бралъ въ руки и не изливалъ никому своихъ чувствованій: давно желалъ я сказать тебѣ то, что у меня на душѣ, давно хотѣлъ тебѣ передать то, что со мною было въ продолженіе сего долгаго времени, но долженъ былъ покориться обстоятельствамъ… 21 іюля 1826 года выѣхалъ я изъ крѣпости. Не стану я тебѣ говорить, что я чувствовалъ, разставаясь навсегда со всѣмъ тѣмъ, что оживляло мою жизнь… Послѣ трехнедѣльнаго пути достигли мы, наконецъ, Иркутска, откуда послали насъ по заводамъ для назначенной намъ каторжной работы. Я и Якубовичъ попали на соловаренный заводъ (Усолье) въ 60 верстахъ отъ Иркутска. Пріѣхавъ къ мѣсту нашего назначенія, дали намъ недѣлю отдыха, послѣ котораго дали топоры въ руки и послали въ лѣсъ рубить дрова. Бодро пошли мы съ Якубовичемъ съ топоромъ за поясомъ и начали валить лѣсъ, и крупный, и мелкій. Работа казалась сначала тяжелою, но впослѣдствіи привычка нѣсколько уменьшала ея тягость. Въ теченіе шестинедѣльнаго нашего пребыванія на семъ заводѣ мы были свободны, жили на своей квартирѣ, ходили на работу въ которое время вздумается, и, признаюсь, самая каторга была довольно сносная, исключая отношеній къ мѣстному начальству, которыя вездѣ и всегда довольно непріятны».

Такія сравнительно льготныя условія жизни продолжались, однако, не долго, и 6 октября того же года Оболенскій былъ уже въ Иркутскѣ, откуда немедленно его, вмѣстѣ съ другими, отправили въ Нерчинскъ.

«Прибывъ туда (въ Нерчинскъ), — продолжаетъ свое письмо Оболенскій — послали насъ въ острогъ или, лучше сказать, въ тюрьму, въ которой подѣланы были для каждаго клѣтки въ два аршина длины и въ полтора ширины. Насъ выпускали изъ клѣтокъ, какъ звѣрей, на работу, на обѣдъ и ужинъ и опять запирали. Работа была подъ землей на 70 и болѣе сажень. Урочныя наши работы были наравнѣ со всѣми каторжными въ заводѣ, отъ которыхъ мы отличались единственно тѣмъ, что насъ держали послѣ работы въ клѣткахъ, а они всѣ пользуются свободою, исключая тѣхъ, кой впадаютъ послѣ ссылки на заводы въ преступленія, за которыя ихъ наказываютъ и сажаютъ на извѣстное время въ тюрьму. Не стану тебѣ описывать, любезный другъ, подземное царство, которое ты можешь узнать отъ всякаго, бывшаго въ горныхъ заводахъ… Но ты можешь себѣ представить, каково намъ было въ тюрьмѣ, если работа въ горѣ была для насъ временемъ пріятнѣйшимъ, нежели заключеніе домашнее. Дни праздничные были для насъ точно днями наказанія: въ душной клѣткѣ, гдѣ едва можно повернуться, милліонъ клоповъ и разной гадины осыпали тебя съ головы до ногъ и не давали покоя. Присоедини къ тому грубое обращеніе начальства, которое, привыкши обращаться съ каторжными, поставляло себѣ обязательностью насъ осыпать ругательствами, называя насъ всѣми ругательными именами. Къ тому же долженъ тебѣ сказать, что къ намъ приставленъ былъ отъ Иркутскаго губернатора квартальный, который долженъ былъ смотрѣть за нами, а отъ горнаго начальства офицеръ горный^[21], которому также поручено было смотрѣть за нами. Горное начальство боялось донесеній квартальнаго, и потому строгость умножало; квартальный же боялся горныхъ, и такимъ образомъ насъ окружали двѣ непріязненныя силы, которыя старались только увеличить наши тягости. Съ февраля мѣсяца на насъ надѣли желѣза, а съ весной насъ велѣно употреблять только на работы надъ землею, что, по ихъ мнѣнію, значило облегченіе въ работѣ, а по нашему увеличеніе тягости работы, которая подъ землею легче. Впрочемъ, ко всему можно привыкнуть, исключая того, что оскорбляетъ человѣческое достоинство. Въ семъ послѣднемъ мы, дѣйствительно, получили облегченіе, потому что начальникъ заводовъ (Бурнашовъ)^[22] рѣже началъ насъ посѣщать и потому мы уже не слышали слова слишкомъ оскорбительныя. Къ тому же присутствіе нашихъ истинныхъ ангеловъ-хранителей, княгинь Трубецкой и Волконской, доставляло намъ и отраду, и утѣшеніе… {Одно время даже тѣ помѣщенія для заключенныхъ въ Благодатскомъ рудникѣ, которыя описываетъ здѣсь Оболенскій, показались начальству, повидиному, слишкомъ роскошными, и оно заключило въ каждую изъ такихъ клѣтокъ по нѣсколько человѣкъ. По крайней мѣрѣ, вотъ — какое описаніе Благодатскаго рудника находимъ мы въ „Запискахъ княгини М. H. Волконской“:

„Тюрьма состояла изъ двухъ комнатъ, раздѣленныхъ большими холодными сѣнями. Одна изъ нихъ была занята бѣглыми каторжниками; другая была предназначена нашимъ государственнымъ преступникамъ… Вдоль стѣнъ комнаты находились сдѣланные изъ досокъ нѣкотораго рода конуры или клѣтки, назначенныя для заключенныхъ. Надо было подняться на двѣ ступени, чтобы войти въ нихъ. Отдѣленіе Сергѣя (Волконскаго) имѣло только три аршина въ длину и два въ ширину Оно было такъ низко, что въ немъ нельзя было стоять. Онъ занималъ его вмѣстѣ съ Трубецкимъ и Оболенскимъ. Послѣдній, для кровати котораго не было мѣста, велѣлъ прикрѣпить для себя доски надъ кроватью Трубецкаго. Такимъ образомъ эти отдѣленія являлись маленькими тюрьмами въ стѣнахъ самой тюрьмы“. Стр. 46).} Оставленный отцомъ, не получая отъ него ни строки впродолженіе двухъ лѣтъ, я думалъ, что обреченъ на всегдашнее забвеніе отъ него и отъ всѣхъ васъ. Время хотя не примирило меня съ сей мыслью, но, по крайней мѣрѣ, заставило философствовать поневолѣ и убѣждаться, что нѣтъ ничего постояннаго въ мірѣ; такъ прожили мы, любезный другъ, въ Нерчинскихъ рудникахъ или заводахъ, въ Благодатскомъ рудникѣ, до октября мѣсяца; тутъ повезли насъ въ Читу, гдѣ уже были собраны всѣ нынѣшніе жители Читинской тюрьмы. Насъ было восемь въ Нерчинскѣ: Трубецкой, Волконскій, Артамонъ Муравьевъ, Давыдовъ, Якубовичъ, два брата Борисовыхъ и я. Радостно обнялись мы съ товарищами». Въ Читѣ условія жизни были гораздо лучше, чѣмъ въ Нерчинскѣ. Оболенскій описываетъ ихъ такъ: «цѣлый день у насъ, какъ въ солдатскихъ казармахъ, (т. е. въ тѣхъ, въ которыхъ когда-то жили многіе декабристы при своихъ полкахъ), которыя ты довольно часто посѣщалъ: шумъ, споры о предметахъ философскихъ, ученыхъ и тому подобное, которое большею частью служитъ къ тому, чтобы убить часа три или четыре долгихъ нашихъ дней. Встаю я рано, читаю, занимаюсь кой-чѣмъ умственнымъ, пока всѣ спятъ и тишина не нарушена; потомъ опять читаю, но для препровожденія времени больше, нежели для занятія. Нѣсколько часовъ въ день посвящаю механическимъ трудамъ: столярничаю, шью или подобное что нибудь дѣлаю. На казенную работу ходимъ мы черезъ день. Наша обязанность смолоть муки десять фунтовъ на ручныхъ мельницахъ. Для меня работа не тяжела, потому что, слава Богу, силы физическія доселѣ меня не оставляютъ; но для тѣхъ, у которыхъ грудь слаба, работа эта тяжеленька. Лѣтомъ начинаются у насъ работы каждый день и утромъ и вечеромъ: мы дѣлаемъ дороги, починяемъ старыя, ровняемъ улицы такъ, чтобы вездѣ проѣхать, какъ шаромъ прокатить. Сверхъ того, у насъ собственный нашъ огородъ: на сто человѣкъ заготовить запасъ на зиму — немаловажный трудъ: 105 грядъ каждый день полить занимаетъ, по крайней мѣрѣ, часовъ пять или шесть въ день. Осенью мы собираемъ овощи съ грядъ, квасимъ капусту, свеклу, укладываемъ картофель, рѣпу, морковь и другія овощи для зимняго продовольствія и такимъ образомъ невидимо настаетъ октябрь, и зимнія долгія ночи опять заставляютъ обращаться къ трудамъ умственнымъ».^[23] Жизнь узниковъ въ Читѣ и затѣмъ Петровскѣ, куда они были переведены лѣтомъ 1830 года, извѣстна изъ воспоминаній многихъ декабристовъ и потому на этомъ предметѣ мы больше останавливаться не будемъ: то же однообразіе, та же монотонность въ трудѣ и отдыхѣ, та же тоска. Благодаря сокращеніямъ сроковъ, являвшихся результатомъ различныхъ торжественныхъ событій русской жизни, Евгенію Оболенскому пришлось пробыть въ каторгѣ не всю жизнь, а лишь до 1839 года, когда онъ былъ, наконецъ, перечисленъ въ ссыльно-поселенцы и водворенъ на поселеніе сначала въ Туринскѣ, а затѣмъ Ялуторовскѣ, Тобольской губерніи. Тамъ онъ провелъ въ изгнаніи еще 17 лѣтъ жизни, прилагая усилія къ тому, чтобы не дать себя окончательно заѣсть тоскѣ и стараясь по возможности быть полезнымъ окружавшимъ его людямъ. Извѣстна та добрая память, которую оставили по себѣ декабристы во всей Сибири. Наконецъ, въ 1856 году появился извѣстный манифестъ, которымъ находившимся еще въ живыхъ декабристамъ, разрѣшалось «возвратиться съ семействами изъ Сибири и жить, гдѣ пожелаютъ въ предѣлахъ Имперіи, за исключеніемъ только С.-Петербурга и Москвы»^[24]. На основаніи этого манифеста, Оболенскій возвратился въ Россію, гдѣ и прожилъ, интересуясь всѣми вопросами наступившей эпохи преобразованій, еще почти десять лѣтъ. Въ это время у него началась, между прочимъ, переписка съ тѣмъ самымъ Яковомъ Ростовцевымъ, который нѣкогда былъ его сослуживцемъ, а теперь изъ подпоручика сталъ, разумѣется, генералъ-адьютантомъ, главнымъ начальникомъ военно-учебныхъ заведеній, графомъ… Извѣстна та роль, которую игралъ Ростовцевъ въ Николаевскую эпоху, извѣстенъ и его «либерализмъ» въ эпоху либеральную… Но мягкій, добрый и думавшій уже о могилѣ Оболенскій не помнилъ зла…

Послѣдніе годы своей жизни онъ провелъ въ Калугѣ, гдѣ и скончался 26 февраля 1865 года на 64-мъ году жизни. Незадолго передъ тѣмъ онъ похоронилъ одного изъ своихъ лучшихъ друзей и соузниковъ, М. М. Нарышкина, и написалъ самъ теплый некрологъ усопшаго, помѣщенный въ № 3, за 1865 годъ аксаковской газеты — «День». Едва прошло двѣ недѣли, какъ въ той же газетѣ появился и некрологъ Евгенія Петровича Оболенскаго, написанный также его соузникомъ, барономъ А. П. Розеномъ.

«Евгеній Петровичъ Оболенскій, — говорилось въ этомъ некрологѣ — началъ свое поприще въ военной службѣ, былъ старшимъ адьютантомъ при начальникѣ всей пѣхоты гвардейскаго корпуса. Въ концѣ 1825 года кончилось его поприще и началось другое, новое, переполненное страданіями и лишеніями всякаго рода и продолжавшееся до 1856 года 21 августа, до манифеста Александра II». Далѣе слѣдуетъ прямо описаніе его кончины^[25].

Вотъ какимъ осторожнымъ и глухимъ языкомъ только и возможно было говорить о крупномъ дѣятелѣ общественнаго движенія времени царствованія Александра I даже въ знаменитую «эпоху великихъ реформъ»…

Къ прилагаемымъ здѣсь «Воспоминаніямъ» Е. П. Оболенскаго, мы сочли нужнымъ сдѣлать нѣкоторыя примѣчанія.

В. Богучарскій

Общественные движенія въ Россіи въ первую половину XIX в., т. 1, СПБ, 1905.

---

1. «Русская Старина», 1898 г., XI, 338—339.
2. «Русскій Инвалидъ», 1826 г., № 175 (22 іюля).
3. «Воспоминанія», 4.
4. «Mémoires d’Alexandre Mouravieff», сборникъ Шимана «Die Thronbesteigimg Nicolas I», 165.
5. «Донесеніе слѣдственной комиссіи», приложенное къ «Русскому Инвалиду», 1826 г. 12 іюня, № 138.
6. Ibid.
7. Что касается Рылѣева, то онъ вступилъ лишь въ Сѣверное Общество и никогда не былъ членомъ Союза Благоденствія. Отсюда видна несостоятельность сообщаемыхъ Гречемъ свѣдѣній объ Оболенскомъ, будто бы онъ былъ принятъ въ Общество Рылѣевымъ.
8. Полковникъ л.-гв. Финляндскаго полка.
9. Камеръ-юнкеръ.
10. Отставной подполковникъ. Врачъ повѣшевнаго С. И. Муравьева-Апостола. Эта цитата взята нами изъ «Донесенія слѣдственной комиссіи», 3.
11. Насколько достовѣрны многія утвержденія „Донесенія“, видно, напр., изъ того, что Н. И. Тургеневъ въ 1825 году и въ Петербургѣ не былъ, находясь уже два года за границей.
12. Никита Муравьевъ стоялъ за конституціонную монархію.
13. «Донесеніе слѣдственной комиссіи», 44.
14. Въ составленной по Высочайшему повелѣнію и опубликованной въ 1857 г. книгѣ барона Корфа: «Восшествіе на престолъ Императора Николая І-го» находятся по этому поводу такія строки: «Свѣдѣнія изъ Таганрога, показаніе Ростовцева и даже городскіе слухи не могли не возбудить самыхъ естественныхъ опасеній, но военный генералъ-губернаторъ (графъ Милорадовичъ) продолжалъ увѣрять въ противномъ. Городъ кипѣлъ заговорщиками, и не одинъ изъ нихъ не былъ схваченъ, ни даже замѣченъ; они имѣли свои сходбища, а полиція утверждала, что все спокойно» (стр. 139).
15. Послѣ ареста декабристовъ Николай Павловичъ смотрѣлъ не только на нихъ, но и на тѣхъ, которые знали заговорщиковъ, но «не называли» ихъ правительству, иначе. Такъ, непринимавшій никакого участія въ возмущеніи на Сенатской площади, поручикъ Кавалергардскаго полка Анненковъ описывалъ своей женѣ слѣдующимъ образомъ свой допросъ Николаемъ Павловичемъ: «Если вы знали, что есть такое общество, отчего вы не донесли'? — Какъ было доносить, тѣмъ болѣе, что многаго я не зналъ, во многомъ не принималъ участія, все лѣто былъ въ отсутствіи, ѣздилъ за ремонтомъ, наконецъ, тяжело, нечестно доносить на своихъ товарищей. — На это государь страшно вспылилъ: „вы не имѣете понятія о чести“, крикнулъ онъ такъ грозно, что я невольно вздрогнулъ. Знаете ли вы, что заслуживаете?» — Смерть, государь. — Вы думаете, что васъ разстрѣляютъ, что вы будете интересны, нѣтъ, я васъ въ крѣпости сгною".(«Разсказы Прасковьи Егоровны Анненковой, урожденной Гебль», «Русская Старина», 1888 г. II). Многіе другіе декабристы (Трубецкой, Якушкинъ, М. А. Бестужевъ, Лореръ и др.) свидѣтельствуютъ о такомъ же къ нимъ отношеніи на допросахъ со стороны Николая. В. Б.
16. Корфъ, «Восшествіе на престолъ Императора Николая І-го», 113—119.
17. Н. К. Шильдеръ, «Императоръ Николай Первый», I, 273—277.
18. Всеподданнѣйшій докладъ Верховнаго Уголовнаго Суда, Полн. Собр. Зак. Россійск. Имп. (1825—1827 гг.), т. I, стр. 465.
19. Ibid.
20. «Записки княгини М. H. Волконской», Приложеніе VIII, 136.
21. Это и былъ тотъ самый Рикъ, о которомъ говоритъ въ своихъ „Воспоминаніяхъ“ Оболенскій. (См. ниже).
22. Въ своихъ „Воспоминаніяхъ“ Оболенскій говоритъ о Бурнашовѣ, какъ о человѣкѣ страшно грубомъ, который во время столкновенія заключенныхъ съ Рикомъ грозилъ наказать ихъ плетьми.
23. «Историческій Вѣстникъ», 1890 г., I, 116, 118, 120—123, 126. Это интересное письмо Оболенскаго, вмѣстѣ съ другими его письмами (не имѣющими особеннаго значенія), помѣщено въ вышеназванномъ журналѣ г. Головнискимъ, который снабдилъ ихъ многими примѣчаніями. Однако, было бы много лучше, если бы письма эти были напечатаны безъ примѣчаній г. Головинскаго, который испещрилъ ихъ ошибками. Такъ, на стр. 123 въ числѣ читинскихъ узниковъ онъ называетъ Бестужева — Марлинскаго и Ал. Ник. Муравьева. которые никогда въ Читѣ не бывали; на стр. 121 утверждаетъ, что Ледантю вышла замужъ въ Сибири за Анненкова. тогда какъ на самомъ дѣлѣ на ней женился Ивашовъ, а за Анненкова вышла Гебль: на стр. 145, — что Оболенскій при жизни ничего не печаталъ, тогда какъ его «Записки», о самомъ существованіи которыхъ г. Головинскій, очевидно, не зналъ, напечатаны въ 1861, а Оболенскій умеръ въ 1865 году, — и т. д.
24. Полное Собр. Зак., т. XXXI, ст. 30883.
25. «День», 1865 г., № 18.