1868.
правитьПСС, т. 7, СПб, 1882
Вѣсть о смерти знакомаго намъ человѣка всегда имѣетъ для насъ что-то разительное и какъ-будто что-то неожиданное и необычайное. Человѣкъ болѣе или менѣе готовъ ко всякому событію, которое можетъ постигнуть его. Онъ смолоду свыкается съ мыслью, что жизнь подвергнута разнымъ измѣненіямъ, превратностямъ и ударамъ. Но съ мыслью объ измѣненіи самомъ неизбѣжномъ, но съ мыслью о смерти смертный свыкнуться не можетъ. Особенно вѣсть о скоропостижной смерти поражаетъ насъ, какъ ударъ грома, разразившійся съ неба безоблачнаго и совершенно яснаго. А между тѣмъ сей громъ и въ свѣтлый день, и въ пасмурный всегда таится надъ каждымъ изъ насъ. Вчера видѣли мы человѣка въ полнотѣ жизни, силы, дѣятельности. Сегодня думаемъ съ нимъ встрѣтиться снова: и съ первымъ шагомъ на томъ мѣстѣ, гдѣ мы полагали съ нимъ сойдтись, узнаемъ, что его уже нѣтъ, что онъ уже не нашъ, что мы не его, что всѣ земныя сношенія съ нимъ навсегда прекратились, что оборвалась та нить, которая казалась намъ надежною и крѣпкою связью. Тутъ какъ-будто въ первый разъ догадываемся и постигаемъ, что на землѣ жизнь есть случайность, явленіе скоропроходящее, а что смерть одна есть законная и неизмѣнная принадлежность всего земнаго.
Такое глубоко потрясающее впечатлѣніе встрѣтило съѣхавшихся во Дворецъ къ слушанію литургіи въ день Богоявленія Господня. Тутъ разнеслось извѣстіе, что въ ночь скоропостижно скончался князь Василій Андреевичъ Долгоруковъ. Изумленіе и скорбь были всеобщія. Князь принадлежалъ къ малому числу набранныхъ, которые умѣли снискать и заслужить любовь и уваженіе всѣхъ знавшихъ его. А знали его всѣ. Кто по личнымъ и короткимъ сношеніямъ съ нимъ, кто по служебнымъ и оффиціальнымъ, кто по общей молвѣ, которая можетъ временно ошибаться въ частностяхъ и скорыхъ своихъ оцѣнкахъ людей и событій, но которой окончательный приговоръ всегда утверждается на судѣ безпристрастномъ и правомъ. Человѣка болѣе благороднаго, болѣе честнаго и благонамѣреннаго найдти было невозможно. Въ этомъ отношеніи смерть его есть утрата общественная и государственная. Въ послѣдніе годы, послѣ долголѣтней дѣятельности въ высшихъ слояхъ управленія, онъ уже не занималъ мѣста, связаннаго съ непрерывными занятіями на высотахъ государственнаго поприща. Но самое присутствіе его въ обществѣ, въ государственномъ совѣтѣ, особенно при лицѣ Государя, который отличалъ его испытанною на дѣлѣ и высокою довѣренностію и, можно сказать, сердечною пріязнью, все это придавало личности и жизни его особенное и благотворное значеніе. Нравственное вліяніе человѣка благодушнаго не всегда можетъ быть исчислено и измѣрено видимыми послѣдствіями и, такъ сказать, приведено въ наличный итогъ. Но не менѣе того какимъ-то внутреннимъ и вѣрнымъ сознаніемъ оно чувствуется и зарождаетъ въ душѣ успокоительное и отрадное впечатлѣніе. Присутствіе подобныхъ людей при Дворѣ есть благое знаменіе, по которому и со стороны можно угадывать состояніе господствую-щей атмосферы.
Этому знаменію вѣруешь и радуешься.
О заслугахъ государственныхъ дѣятелей современники не всегда вѣрные судьи: именно потому, что они смотрятъ на нихъ вблизи. Судъ надъ ними для безошибочности своей требуетъ нѣкоторой отдаленности отъ мѣста дѣйствія, требуетъ совершенія нѣсколькихъ законныхъ давностей, которыя переходятъ въ область исторіи и потомства. Этотъ судъ похожъ на судъ присяжныхъ, которые съ мѣста преній и битвы удаляются въ особое отдѣленіе: тамъ, сосредоточившись въ тишинѣ совѣсти, они произносятъ свой окончательный и рѣшительный приговоръ. Современные приговоры часто сбиваются на неосновательные слухи, на догадки, на пристрастныя предубѣжденія, которые приводили въ ошибочнымъ заключеніямъ.
Оффиціальная государственная жизнь князя Долгорукова не подлежитъ, въ этой статьѣ, ни нашей повѣркѣ, ни нашему суду. Мы до нея только мимоходомъ и коснемся. Но въ каждомъ оффищіальномъ лицѣ есть еще другое лицо — самобытное, такъ сказать, перворожденное. Это послѣднее проглядываетъ сквозь внѣшнюю оффиціальную обстановку. О немъ съ полнымъ правомъ могутъ судить современники. Ихъ сужденіемъ пополняется и олицетворяется тотъ образъ, который позднѣе выставляется предъ глаза исторіи.
Въ князѣ Долгорукомъ доступъ къ человѣку, вооруженному властью, былъ всегда облегчаемъ вѣжливыми и доброжелательными пріемами человѣка частнаго. Въ этомъ отношеніи отзывы подчиненныхъ и сослуживцевъ его и всѣхъ тѣхъ, которые къ нему прибѣгали, сливаются въ одинъ голосъ уваженія, признательности и преданности. Самое сочувствіе и почести, оказанныя отшедшему, служатъ тому убѣдительнымъ доказательствомъ. Бывшіе его въ разныя времена адъютанты добровольно и по взаимному сердечному влеченію чередовались день и ночь при гробѣ его въ эти послѣдніе дни. Онъ былъ ко всѣмъ внимателенъ, предупредителенъ и вѣжливъ. Учтивость его возрастала вмѣстѣ съ постепеннымъ возвышеніемъ его положенія. Вѣжливость его была не изъ тѣхъ, которыя бьютъ свысока, обрызгиваютъ холодомъ, и отъ которой, или, вѣрнѣе, подъ которой бываетъ неловко и досадно. Его вѣжливость носила на себѣ печать обязанности, которую онъ возлагалъ на себя — именно потому, что онъ былъ выше многихъ: вмѣстѣ съ тѣмъ отзывалась она свѣжимъ изліяніемъ доброжелательства, котораго источникъ былъ въ душѣ его. Какое-то внѣшнее, ненарушимое спокойствіе, какая-то безоблачная, улыбчивая ясность на лицѣ, въ движеніяхъ, въ рѣчи были примѣтами и неизмѣнными свойствами его. Не знавшіе его коротко могли признать ихъ вывѣсками равнодушія; но находившіеся съ нимъ въ ближайшихъ сношеніяхъ знали, что онъ не былъ холоднымъ эгоистомъ. Природныя наклонности, складъ ума, можетъ быть обстоятельства жизни, не совсѣмъ намъ извѣстныя, пріучили его въ нѣкоторой сдержанности, въ какому-то стройному, невозмутимому спокойствію, въ строгому уравновѣшиванію всѣхъ внѣшнихъ выраженій его нравственнаго бытія: все это обратилось въ привычку и образовало характеръ его. Онъ всегда спокойно выслушивалъ и спокойно отвѣчалъ — даже, когда противорѣчилъ. Самая мягкость голоса его, и плавность, и стройность рѣчи его имѣли въ себѣ что-то примирительное. Можно угадывать и угадывать навѣрно, что свойство примирительности было особенною принадлежностію убѣжденій его, правилъ и дѣйствій. Эта благозвучная струна отзывалась въ немъ какъ въ жизни частной, такъ и общественной. Онъ не увлекался противоположными крайностями вопросовъ, подлежащихъ сужденію и совѣщанію его. Онъ искалъ въ противоположныхъ мнѣніяхъ и вопросахъ точекъ ихъ сближенія и соприкосновенія, и отъ нихъ уже шелъ онъ въ предназначенной цѣли. Какъ другіе ищутъ пререканій и спора, онъ искалъ согласія и умиротворенія. И тутъ стройное направленіе способностей его изыскивало равновѣсія требованій и разрѣшенія ихъ. Онъ чувствовалъ, онъ былъ убѣжденъ въ томъ, что въ стройномъ равновѣсіи нѣтъ мѣста враждебнымъ столкновеніямъ и произволу страстей. Есть времена, когда многіе щекотливые и жгучіе вопросы на очереди. Сіи вопросы неминуемо рождаютъ противорѣчіе и раздражительность мнѣній и страстныхъ увлеченій. Бъ эти времена то, что мы назвали бы «пассивныя силы», нужно и благодѣтельно. Съ перваго взгляда не подглядишь ихъ внутренняго дѣйствія; но оно есть, и какъ всякое благое начало, отзывается въ послѣдствіяхъ. Даже и, тогда, когда побѣда остается не за ними, все же участіе ихъ въ разработкѣ вопросовъ приноситъ свою пользу. Кажется, князь Долгоруковъ былъ чистѣйшее и лучшее выраженіе подобныхъ силъ. Впрочемъ, пассивная натура его не мѣшала ему, особенно въ отношеніи къ себѣ и къ положенію своему, дѣйствовать въ данную минуту съ твердостію и рѣшимостью. Есть тому извѣстные примѣры. И въ этихъ случаяхъ побужденіемъ служили ему не суетные разсчеты, личности, но глубокая добросовѣстность, возвышенное смиреніе и безкорыстіе, достигавшее до самоотверженія. Князь былъ самый строгій исполнитель всѣхъ своихъ обязанностей, хотѣлось бы сказать — до мелочей, если бы каждая обязанность не имѣла своей доли важности въ глазахъ честнаго и добросовѣстнаго человѣка и тѣмъ самымъ не была бы обязательна. Въ другомъ такая строгость, можно было бы сказать, доходила до педантизма: въ немъ, должно сказать, доходила она до рыцарства. Святое слово, святое значеніе «долгъ», въ какомъ бы видѣ оно ни выражалось, было для него руководствомъ, совѣстью и закономъ. Долгъ былъ для него высокое и честное знамя, которому онъ во всю жизнь свою служилъ вѣрой и правдой. Съ этимъ безусловнымъ подчиненіемъ долгу имѣлъ онъ еще способность и любить его.
Вѣрноподданническія чувства его озарены были и согрѣты теплою, независимою любовью. Здѣсь можно сказать, что сердце сердцу вѣсть подавало. Самая любовь его ничего не имѣла суетливаго. Онъ и при Дворѣ, во главѣ царедворцевъ, былъ также стройно спокоенъ, какъ въ отношеніяхъ съ равными себѣ, какъ у себя дома. Ничего не старался онъ выказывать; ничего не искалъ и ни въ чемъ и ни при комъ не было у него ни задней мысли, ни себялюбивой цѣли.
Онъ былъ нѣжнымъ, примѣрнымъ родственникомъ, вѣрнымъ пріятелемъ, любезнымъ собесѣдникомъ. При всей его безстрастной и пластической постановкѣ, казалось, чуждой всякой впечатлительности, въ немъ не было ни сухости, ни холодности.
По роду службы, которая нѣкогда была на него возложена, онъ зналъ темныя стороны многаго и многихъ: но это печальное всевѣдѣніе не озлобило и не заволокло его чистой и мягкосердечной натуры. Онъ все еще вѣрилъ въ добро и не отчаявался въ средствахъ осуществить его. При этомъ должно замѣтить, что никогда неосторожное, не только не доброжелательное, слово, никогда двусмысленный намекъ ни на какое лицо не выдавали тайны, которая въ груди и памяти его была неприкосновенно застрахована. Умъ его былъ, можетъ быть, и памятливъ; но въ отношеніи къ злу сердце его было забывчиво. Могъ ли онъ имѣть враговъ, то есть недоброжелателей? Не думаю. Завистниковъ? И того нѣтъ. Тѣмъ же спокойствіемъ и тѣмъ же благодушіемъ, которыя отличали его, онъ долженъ былъ обезоруживать и всякую мнительную зависть. Онъ никому не перегораживалъ дороги, ни на какую чужую дорогу не кидался, никого перегонять не хотѣлъ.
Человѣкъ вполнѣ служебный и свѣтскій, онъ доступенъ былъ всѣмъ свѣжимъ и молодымъ впечатлѣніямъ жизни. Онъ любилъ природу и способенъ былъ любоваться красотами ея. Я бывалъ съ нимъ лѣтомъ за городомъ и на южномъ берегу Крыма и всегда съ сочувствіемъ замѣчалъ, что многотрудная служба, недавнія заботы и, вѣроятно, неразлучныя съ ними, часто тяжкія, испытанія, оставили въ немъ еще много простора и свободы для тихихъ и созерцательныхъ наслажденій. Онъ любилъ заниматься, много читалъ, постоянно и внимательно слѣдилъ за движеніями Русской литтературы. Онъ велъ обширную переписку на Русскомъ и Французскомъ языкахъ, на которыхъ равно правильно изъяснялся. По разнообразію служебныхъ его обязанностей, по отношеніямъ къ разнымъ лицамъ въ разныя времена, переписка его можетъ со временемъ служить богатымъ и вѣрнымъ матеріаломъ для исторіи. Въ самомъ разгарѣ дѣятельности и дѣлъ онъ никогда не казался ими обремененнымъ. Со стороны нельзя было и догадаться, что за тяжкая ноша лежитъ на плечахъ его. Какъ графъ Канкринъ, при всей своей обшарной дѣятельности, находилъ время читать романы и играть на скрипкѣ, такъ князь Долгоруковъ находилъ время быть въ обществѣ и не отрекался отъ свѣтскихъ удовольствій. Всею жизнью его правилъ точный и неизмѣнный порядокъ. Время его было математически измѣрено. Все это облегчало ему занятія и давало средства и силу съ ними справляться.
До конца жизни ничто не было ему ни чуждо, ни постыло. Ни въ чемъ не зналъ онъ ни алчности, ни пресыщенія. Онъ вполнѣ любилъ жизнь и умѣлъ ею пользоваться и наслаждаться. Жизнь — во всемъ, что есть въ ней благопривѣтливаго, ласковаго и чистаго — такъ была въ немъ воплощена, что при немъ мысль о смерти, мысль о разрушеніи этой стройной и ясной полноты къ нему и прикоснуться не смѣла и не могла. Никакіе тусклые и зловѣщіе признаки старости не отражались на немъ. Казалось, что онъ долженъ пережить своихъ сверстниковъ и многихъ младшихъ. А смерть уже близко и настойчиво въ нему приступала. Въ день кончины своей онъ провелъ день, какъ обыкновенно, хотя чувствовалъ себя не совершенно здоровымъ. Многіе видѣли его, и никто изъ нихъ не могъ помыслить, что видитъ его въ послѣдній разъ. Вечеромъ отправился онъ во Дворецъ къ слушанію всенощной, но долженъ былъ возвратиться домой, ощущая нѣкоторое стѣсненіе въ груди. Дома читалъ онъ газеты. За нѣсколько часовъ до смерти, написалъ онъ своимъ красивымъ и стройнымъ почеркомъ, стройнымъ какъ вся внутренняя и внѣшняя жизнь его, записку къ генералъ-адъютанту Тимашеву, въ которой просилъ его о благосклонномъ вниманіи къ одному чиновнику. Позднѣе сдѣлалось ему хуже, и конецъ его былъ такъ неожиданъ и скоропостиженъ, что ни врачи, ни родные, ни пріятели его не могли поспѣть вовремя. Время, это слово было для него уже чуждое и неумѣстное: оно непримѣтно для него самого и для другихъ слилось со словомъ: вѣчность.
Въ настоящей статьѣ своей не имѣли мы, разумѣется, ни времени, ни повода, ни даже права опредѣлить полную характеристиву князя Долгорукова и собрать біографическіе матеріалы для будущаго историка нашего времени. А князь вполнѣ ему принадлежитъ. Служебная дѣятельность его въ теченіе трехъ царствованій заранѣе вписала его въ число дѣйствовавшихъ лицъ.
Мы только хотѣли выразить собственныя свои чувства и впечатлѣнія, и вмѣстѣ съ тѣмъ быть отголоскомъ отзывовъ и сужденій, которые всюду слышатся: они могутъ быть лучшимъ прощальнымъ и надгробнымъ словомъ тому, о комъ единодушно всѣ жалѣютъ, кого всѣ сердечно и сознательно оплакиваютъ.
Наканунѣ наступившаго года отборное и многолюдное общество провожало у него на балѣ старый годъ и встрѣчало новорожденный. Всѣмъ было пріятно и радостно быть на этихъ проводахъ и на этой встрѣчѣ у радушнаго и вѣжливаго хозяина. Онъ намѣревался въ теченіе зимы еще не одинъ разъ собирать у себя гостей, всегда готовыхъ являться на дружескій призывъ его. Вечеромъ 6-го января почти тоже общество собралось въ томъ же домѣ, въ которомъ за нѣсколько дней оно веселилось и праздновало. Но это общество, смущенное и печальное, собралось въ этотъ день, чтобы отдать послѣдній братскій, христіанскій долгъ хозяину, уже въ послѣдній разъ гостепріимному. Гробъ его стоялъ въ бальной залѣ и живо и язвительно напоминалъ стихи Державина:
«Гдѣ столъ былъ яствъ, тамъ гробъ стоитъ;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И блѣдна смерть на всѣхъ глядить!..»