Клития (Гаусрат)/ДО

Клития
авторъ Адольф Гаусрат, пер. Адольф Гаусрат

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1883. — Источникъ: az.lib.ru • (Klytia)
Историческая повесть из времен реформации.
Перевод Веры Ремезовой
Текст издания: журнал «Русская Мысль», кн. I—VI, 1886.

КЛИТІЯ.

Историческая повѣсть изъ временъ реформаціи.

Тейлора (профессора Гаусрата).

Адольфъ Гаусратъ, профессоръ церковной исторіи въ Гейдельбергскомъ университетѣ, по широтѣ взгляда и талантливости художественнаго изложенія занимаетъ одно изъ первыхъ мѣстъ среди нѣмецкихъ историковъ и богослововъ. Его два главныхъ сочиненія: Исторія, современной Новому Завѣту и Давидъ Штраусъ отличаются одними и тѣми же качествами; въ нихъ читатель находитъ рѣдкое соединеніе тонкихъ психологическихъ характеристикъ дѣйствующихъ лицъ и весьма искусной группировки фактовъ, изображающихъ матеріальное состояніе и міросозерцаніе того общества, среди котораго живутъ отдѣльныя историческія личности. Обѣ книги Гаусрата, будучи чрезвычайно живыми и драматичными по изложенію, заключая въ себѣ цѣлую галлерею художественно написанныхъ портретовъ, въ то же самое время оказываются, каждая въ своемъ родѣ, оригинальною и вполнѣ законченною картиной обширнаго и важнаго историческаго движенія. Древній языческій міръ съ его политеизмомъ и новыя христіанскія начала представляютъ два контраста, которые въ стройномъ соединеніи взаимно освѣщаютъ другъ друга, приводя читателя къ убѣжденію, что отживающее старое должно пасть, а нарождающееся новое должно восторжествовать. Остановившійся въ своемъ движеніи, лютеранскій протестантизмъ и выбивающіяся наружу новыя богословскія школы — тоже двѣ противуположности, хотя и нѣсколько иного рода. Выборъ подобныхъ сюжетовъ показываетъ, что авторъ не только основательный ученый, хорошій критическій историкъ, но также и весьма даровитый художникъ. Гаусрата нельзя сравнивать съ Эберсомъ, который замкнулся въ своихъ научныхъ работахъ въ узкой области и, не удовлетворяясь ею, стремится оживлять египтологію элементами, привнесенными извнѣ; спеціальныя монографіи нѣмецкаго ученаго египтолога не выказываютъ никакихъ выдающихся художественныхъ дарованій и не могли служить хорошею подготовкой къ беллетристической дѣятельности. Адольфъ Гаусратъ, какъ ученый, стоитъ выше Эберса; такимъ же онъ оказался и какъ беллетристъ. Повѣсти гейдельбергскаго богослова и историка, выпущенныя въ свѣтъ подъ псевдонимомъ Тейлора, произвели въ Германіи сильное впечатлѣніе. Среди такъ называемыхъ профессорскихъ романовъ книги Гаусрата-Тейлора, не будучи свободными отъ недостатковъ, присущихъ всей этой группѣ созданій германской изящной словесности, обладаютъ такими крупными достоинствами, что мы сочли своею обязанностью познакомить нашихъ читателей съ однимъ изъ лучшихъ твореній Тейлора.

Глава I.

Рейнская долина между старою Римскою дорогой и Гарцомъ уже наслаждается раннею весной, между тѣмъ какъ на сѣверѣ нашего отечества еще свирѣпствуютъ холода, и ночные морозы задерживаютъ всходы зеленей. Какъ и теперь, триста лѣтъ тому назадъ, когда разыгрывались разсказываемыя нами событія, долина, широко раскинувшаяся при сліяніи Некара съ Рейномъ, пестрѣла и благоухала цвѣтами луговъ и роскошныхъ садовъ. Іеттенбюльскій холмъ надъ Гейдельбергомъ съ развалинами стараго замка, покрытый теперь бархатистою зеленью, въ то время былъ голымъ утесомъ, увѣнчаннымъ массивными башнями и угловатыми крѣпостными стѣнами; замокъ пфальцграфа Рейнскаго непривѣтно смотрѣлъ съ этой высоты на цвѣтущую долину Гейдельберга, подобно тому, какъ мрачныя палаты папъ господствуютъ надъ веселымъ Авиньономъ, а грозный Эренбрейтштейнъ — надъ зеленѣющими равнинами Рейна. Между осьмиугольною колокольней и «толстою башней», отъ которой уцѣлѣли въ наши дни лишь развалины внутренней стѣны, въ то время еще не было блестящихъ дворцовъ Фридриховъ IV и V, а выступали справа надъ крѣпостными стѣнами острые шпицы капеллы и крыша старыхъ палатъ и въ восьмиугольной башнѣ прилегалъ такъ называемый «новый дворъ», построенный Фридрихомъ II.

Весною 1570 года, въ поздній послѣобѣденный часъ, въ ожиданіи аудіенціи у курфюрста Фридриха III, собралась многочисленная толпа въ нижнихъ обширныхъ залахъ дворца. Передъ дверями герцогскаго кабинета стоялъ въ богатой одеждѣ пфальцскихъ гайдуковъ придворный служитель Бахманъ; добродушное выраженіе его лица совершенно не гармонировало съ угрюмою фигурой геральдическаго льва, вышитаго на груди его ливреи.

Громко и торжественно выкрикивалъ онъ имена и впускалъ каждаго по одиночкѣ въ кабинетъ владѣтельнаго князя. Французскіе гугеноты, явившіеся просить помощи, радушно встрѣчаемые саксонскіе богословы, подносившіе курфюрсту антикальвинистскія сочиненія, странствующіе шотландцы, ищущіе службы, и итальянскіе художники, получившіе заказы, — всѣ поочереди получали аудіенцію. Наконецъ, остались двѣ несхожія пары, зачастую встрѣчающіяся въ пріемныхъ великихъ міра сего, олицетворяя собою надежду и уныніе. Первая, оживленно разговаривая, прохаживалась по опустѣвшей залѣ, а унылая парочка мрачно сидѣла въ углу.

— Э-эхъ, г. пасторъ! — заговорилъ съ печальнымъ вздохомъ одинъ изъ сидящихъ въ углу посѣтителей. — Какъ часто при покойномъ курфюрстѣ помогалъ я здѣсь коротать время ожидающимъ пріема господамъ и умѣлъ всегда разсмѣшить ихъ моими веселыми шутками. Мнѣ тогда и въ голову не приходило, что я самъ когда-нибудь буду сидѣть здѣсь въ качествѣ просителя, вымаливающаго милости.

— Мы оба обязаны нашимъ несчастіемъ некстати подвернувшемуся Олевіану, — сказалъ пасторъ. — За то, что я побѣдилъ его въ открытомъ диспутѣ (вѣдь, онъ смыслитъ въ теологіи не больше, чѣмъ корова въ музыкѣ), изъ зависти онъ отнялъ у меня приходъ св. Петра и назначилъ мнѣ утреннія службы въ церкви св. Духа, куда никто не ходитъ. Но изъ этого, все-таки, ничего не выйдетъ. Пусть позволятъ гейдельбергцамъ выбрать между мной и Олевіаномъ и тогда посмотримъ, на чьей сторонѣ будетъ большинство. Онъ и самъ хорошо знаетъ это, и потому всѣми силами старается раздавить меня. Но я добьюсь сегодня аудіенціи и выскажу курфюрсту всю правду, хотя онъ ея и не долюбливаетъ.

— Прошло наше времячко, господинъ Нейзеръ, — сказалъ отставной придворный шутъ, — теперь вотъ на чьей улицѣ праздникъ

Онъ злобно кивнулъ головой на богато одѣтаго старика итальянца, съ лисьимъ выраженіемъ лица, горячо разговаривающаго съ молодымъ человѣкомъ, въ которомъ не трудно было признать художника по длиннымъ вьющимся волосамъ и бархатной рафаэлевской шапочкѣ.

— Этотъ, вѣдь, тоже голодный… его таскаетъ сюда этотъ невѣжда докторъ. Въ продолженіе цѣлой недѣли онъ не спросилъ еще ни одной бутылки вина въ гостиницѣ «Золотой Олень». Навѣрное, у этого молокососа въ карманѣ рекомендательное письмо отъ г. Беза, выпрашивающаго ему мѣсто въ тайномъ или церковномъ совѣтѣ.

— Объ этомъ ему не мѣшало бы раньше подумать, — сказалъ пасторъ. — Мученики изъ Трира, Парижа и Праги, давно уже расхватали лакомые кусочки.

— Э, полноте! Разъ болото есть, чертямъ мѣста хватитъ, и для Гвельфа здѣсь всегда найдется хлѣбъ и теплый уголъ.

— Вѣрно, вѣрно, — сказалъ пасторъ. — Кого у насъ нѣтъ! Бокинъ, Рамусъ и дю-Іонъ, Тремелли и Цанки, Урсинъ изъ Шлезвига, Цулегеръ изъ Богеміи, Олевіанъ съ Нижняго Рейна, фонъ-Кейленъ, Питопей, Датенъ и Марниксъ. Добро пожаловать! Милости просимъ, господа проходимцы! . Только честному швабу нѣтъ мѣста. Убирайся на всѣ четыре стороны!

Лица обоихъ достойныхъ собесѣдниковъ навѣрное бы прояснились, если бы они могли понимать разговоръ доктора и профессора Пигаветты съ молодымъ Феличе Лауренцано, который тѣ изъ предосторожности вели на итальянскомъ языкѣ.

— Подумайте, — горячо говорилъ докторъ, — какъ многимъ вы обязаны ордену: онъ воспиталъ васъ, отправилъ во Фландрію, чтобы вы изучили другой видъ искусства, чѣмъ въ Римѣ и Флоренціи, представилъ васъ Коллинсу, по рекомендаціи котораго васъ принимаютъ съ такимъ почетомъ.

— Excellenza! — возразилъ молодой архитекторъ, — я отлично знаю и безъ вашихъ напоминаній, сколькимъ я обязанъ почтеннымъ отцамъ за себя и за брата. Скажите мнѣ только, чѣмъ могу я отплатить ордену за всѣ его благодѣянія?

— Это очень легко, сынъ мой, — возразилъ старикъ. — Не зѣвайте только тамъ, гдѣ представится возможность ввести къ этому двору кого-нибудь изъ нашихъ. Вы должны извѣщать насъ о томъ, что, по вашему мнѣнію, можетъ послужить на пользу св. церкви; если вамъ поручатъ какое-нибудь важное дѣло, то вы извѣстите меня и я не замедлю посовѣтовать вамъ, какъ лучше его исполнить. Дѣло истинной церкви здѣсь не погибнетъ. Наслѣдный принцъ Лудвигъ отнюдь не одобряетъ нововведеній своего отца. Какъ только старикъ умретъ, будутъ приняты такія же дѣятельныя мѣры къ уничтоженію кальвинизма, какія теперь такъ усердно принимаются для его распространенія. Вся наша забота должна быть направлена къ тому, чтобы имѣть здѣсь наготовѣ преданную намъ партію. Мнѣ приходилось бороться за нашу св. церковь и при болѣе тяжелыхъ условіяхъ. Даже если намъ не удастся снова возстановить здѣсь права церкви, то для насъ уже и въ томъ выигрышъ, что мы не дадимъ возрасти насажденіямъ нашихъ противниковъ. «Надо ставить паруса по вѣтру», — говоритъ блаженный нашъ отецъ Игнатій. Курфюрстъ готовъ ввести здѣсь кальвинизмъ; но трудно ему будетъ пріучить населеніе веселаго Пфальца, привыкшее къ вину, пить воду и нѣтъ Кальвиновы псалмы, возвращаться домой съ заходомъ солнца, не кутить, не играть и не ругаться, по воскресеньямъ сидѣть дома, а не гулять по трактирамъ и не плясать. Отъ всего этого нельзя заставить отказаться тупоголовыхъ, жителей Пфальца. Желчный Олевіанъ и честный Урсинъ скоро убѣдятся, что легче написать катехизисъ, чѣмъ пріучить гейдельбергцевъ къ трезвости и воздержанію. Какъ только церковные "совѣтники заручатся подписью курфюрста, настанетъ наше время. Теперь мнѣ необходимо уѣхать въ Шпейеръ на рейхстагъ; тѣмъ временемъ вы займетесь изученіемъ поля битвы, поддержите противниковъ церковнаго правленія въ ихъ оппозиціи. Наша ближайшая задача заключается въ томъ, чтобы помѣшать здѣсь установленію прочнаго порядка, а для этого мы должны поддержать слабѣйшихъ противъ сильныхъ. Разъ еретики убѣдятся, что собственными силами имъ мира не добиться, они при первой же возможности возвратятся подъ власть св. отца, — который одинъ въ силахъ дать имъ желанный миръ.

Молодой итальянецъ пристально смотрѣлъ на говорившаго въ полголоса покровителя. Глаза его слѣдили за игрой выразительнаго, энергичнаго лица, за движеніями этой характерной головы.

«Какая модель для моей картины, изображающей какъ Кассій склоняетъ Брута къ убійству Цезаря!» — думалъ онъ.

Докторъ вопросительно взглянулъ на него, какъ бы ожидая утвердительнаго отвѣта. Спохватившись, художникъ быстро проговорилъ:

— Да, да, конечно! — и сильно покраснѣлъ.

Онъ принуждалъ себя сосредоточиться, но дѣлался еще разсѣяннѣе, и въ то время, какъ старый политикъ распространялся о похвальныхъ намѣреніяхъ общества іезуитовъ относительно Пфальца, ему припомнился одинъ эпизодъ изъ его дѣтства. Разъ въ Неаполѣ бабушка его только что было хотѣла похвалить его за то, что онъ съ подобающимъ вниманіемъ выслушалъ ея длинныя нравоученія, какъ онъ очень некстати дотронулся своимъ маленькимъ пальчикомъ до ея сухой шеи и сказалъ: «Бабушка, когда ты говоришь, у тебя на шеѣ перекатывается такой смѣшной шарикъ». Тогда отъ оскорбленной воспитательницы досталась ему первая пощечина. Онъ невольно улыбнулся, подумавъ, какъ мало онъ исправился съ тѣхъ поръ. Высокій покровитель снова замолчалъ; молодой человѣкъ, не прерывая нити своихъ мыслей, сказалъ:

— Вѣдь, я только художникъ и ничего не понимаю въ государственныхъ дѣлахъ.

— Хорошо, — перебилъ его успокоенный Пигаветта, — но за то братъ вашъ Паоло, синьоръ Феличе, достаточно силенъ въ политикѣ. Разсказывайте ему только все, что вы увидите; онъ уже выведетъ изъ этого свои заключенія и сообщитъ мнѣ. Онъ знаетъ, какъ найти меня въ Шпейерѣ.

Въ это время къ нимъ подошелъ гайдукъ курфюрста со словами:

— Его высочество курфюрстъ приказалъ принять васъ послѣдними; аудіенція кончена.

— Идемте, — сказалъ докторъ молодому человѣку. — И отвѣчайте смѣло. Курфюрстъ любитъ откровенныхъ людей.

Съ этими словами они направились въ пріемную залу, а пасторъ съ товарищемъ ворчливо удалились.

Глава II.

Въ невысокой комнатѣ; отдѣланной дубомъ, съ большими круглыми окнами, передъ открытымъ бюро, украшеннымъ великолѣпною мозаикой, стоялъ курфюрстъ Фридрихъ III, опираясь на кафельную печь грубой нѣмецкой работы съ историческими изображеніями отъ Адама до Карла V и Франца I. Пигаветта подобострастно поклонился и сказалъ:

— Имѣю честь представить вашему высочеству молодаго художника, котораго вы изволили поручить мнѣ пригласить.

Низенькій, коренастый, полный господинъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ въ сторону молодаго человѣка. Добродушное, правдивое лицо съ свѣтлою бородкой, оживленное привлекательными голубыми глазами, свидѣтельствовало скорѣе о чистосердечіи, честности и искренности, чѣмъ о высотѣ умственныхъ способностей владѣтельнаго князя. У окна въ темномъ испанскомъ костюмѣ стоялъ Томасъ Либлеръ, но прозванію Эрастъ, лейбъ-медикъ, въ то время наиболѣе вліятельное лицо при дворѣ. Мѣстные богословы относились крайне недоброжелательно къ его вмѣшательству въ церковныя дѣла.

— Я слышалъ о васъ много хорошаго, художникъ Лауренцано, — ласково обратился курфюрстъ къ молодому человѣку, указывая на планы и счеты, разложенные передъ нимъ. Художникъ Коллинсъ считаетъ васъ вторымъ Микель-Анджело. Вы живописецъ, скульпторъ и. архитекторъ, а я не сомнѣваюсь въ томъ, что вы и поэтъ.

— Кто желаетъ строить, ваше высочество, — возразилъ итальянецъ на ломаномъ нѣмецкомъ языкѣ, вызвавшемъ улыбку на лицѣ курфюрста, — тотъ долженъ знать и живопись, и ваяніе. Въ моемъ отечествѣ я бы не могъ быть архитекторомъ, если бы не зналъ эти оба искусства.

— Хорошо сказано, молодой человѣкъ; вамъ представляется здѣсь случай приложить къ дѣлу ваши таланты. Когда я принялъ управленіе этою страной, казна была истощена; все золото ушло на великолѣпно начатыя постройки, не дававшія мнѣ покоя ни днемъ, ни ночью, такъ какъ я рѣшительно не зналъ, на какія средства ихъ окончить. Эти постройки были чистымъ несчастіемъ для страны. Вонъ, взгляните на тотъ дворъ. Жилища моихъ предковъ смотрятъ настоящими сараями передъ великолѣпными затѣями покойнаго пфальцграфа Оттейнриха. Захочетъ ли кто-нибудь жить въ замкѣ Рупрехта или во дворцѣ Людовика V, когда у него передъ глазами красуется этотъ волшебный замокъ?

Несмотря на выраженіе неудовольствія герцога, юноша съ нескрываемымъ восторгомъ любовался чудною картиной, представившейся его взорамъ. Яркіе солнечные лучи обливали своимъ свѣтомъ дворъ, похожій на Піацетту. На южной и западной сторонѣ виднѣлись разбросанныя въ безпорядкѣ, мрачныя, низкія крѣпостныя зданія, а на востокѣ высился замокъ Оттейнриха, освѣщенный заходящимъ солнцемъ, какъ чудесный сказочный дворецъ. На темномъ фонѣ голубаго неба его красныя стѣны казались раскаленными изнутри, а колонны, косяки, пилястры и статуи высѣченными изъ чудесныхъ благородныхъ камней, рубиновъ и яшмы.

— Что за богатство матеріала! — воскликнулъ восхищенный художникъ.

— Этотъ заколдованный замокъ доставитъ столько же хлопотъ, сколько всякій неумѣстный подарокъ, — сказалъ курфюрстъ. — Однажды моя жена получила въ подарокъ отъ одного воеводы турецкій коверъ и занавѣсы и убрала ими свой будуаръ. Фрейлинамъ показалось, что они не идутъ къ старой обстановкѣ; тогда потребовались новые фландрскіе обои, новые столы и стулья, — однимъ словомъ, ради новаго ковра, пришлось передѣлывать все заново. То же самое будетъ и съ этимъ замкомъ. Жена уже и теперь находитъ, что старая капелла мрачна и неуклюжа передъ новымъ зданіемъ. Вы, можетъ быть, доживете и до того, что мой сынъ, вмѣсто храма, гдѣ молились мои предки, воздвигнетъ языческій храмъ, украшенный фронтонами и куполами. Тогда дворецъ императора Рупрехта не будетъ имѣть значенія въ глазахъ внуковъ и уступитъ мѣсто новому зданію. Однимъ словомъ, это сооруженіе моего предшественника угрожаетъ самому существованію государства. Живя въ королевскомъ замкѣ, курфюрсты и ихъ жены возмечтаютъ о королевской коронѣ и принесутъ несчастіе и себѣ, и Пфальцу, потому что счастіе страны продолжается только до тѣхъ поръ, пока герцоги не зайдутъ слишкомъ далеко въ своихъ желаніяхъ. Потому-то я и ненавижу эту постройку. Если бы я былъ честнымъ человѣкомъ, я собственными руками сжегъ бы дотла это великолѣпное зданіе.

Съ насмѣшливою улыбкой слушалъ Пигаветта откровенныя изліянія нѣмецкаго герцога и спросилъ его съ легкимъ оттѣнкомъ ироніи:

— Такъ задачей этого молодаго человѣка и будетъ разрушеніе новаго зданія?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ курфюрстъ, сдвинувъ брови и строго взглянувъ на дерзкаго итальянца. — Если мы будемъ жалѣть издержекъ, то никогда не кончимъ постройки. Люди понимающіе говорятъ, что изъ нея выйдетъ нѣчто великолѣпное, если работа продолжится съ такимъ же искусствомъ. Для этого рекомендовалъ мнѣ васъ художникъ Александръ Коллинсъ, такъ какъ самъ онъ обѣщалъ нашему всемилостивѣйшему императору не брать никакой другой работы до окончанія памятника императору Максу въ Инсбрукѣ. Вы работали подъ его руководствомъ и лучше всего исполните его планы.

— За большую честь для себя почту, — скромно отвѣтилъ художникъ, — трудиться надъ постройкой, для которой, какъ я слышалъ, безсмертный Микель-Анджело рисовалъ фасады, а учитель мой Коллинсъ изготовилъ скульптурныя изображенія.

— Да, да! Эти скульптурныя изображенія! — произнесъ герцогъ, опускаясь въ кресло. — Еще вчера поспорилъ я здѣсь съ моимъ добрымъ совѣтникомъ. Вонъ лежитъ записка церковнаго совѣта, обвиняющая меня въ томъ, что я терплю на собственной крышѣ идоловъ, а передъ окнами языческія изображенія планетъ. Такъ какъ черезъ васъ, г. Пигаветта, строгій Олевіанъ узналъ, что я хочу снова начать работы, то церковные совѣтники требуютъ уничтоженія этихъ языческихъ изображеній.

— Молодцы! — проворчалъ Пигаветта.

— Дѣло въ томъ, — сказалъ курфюрстъ, — что великолѣпный мой предшественникъ приказалъ вынести изъ церкви памятникъ лишь потому, что діаконъ Клебицъ нашелъ мраморныя изображенія на немъ евангельскихъ мудрыхъ дѣвъ неприличными въ храмѣ Божіемъ. Я не хочу быть упрямѣе моего брата. Наши богословы, — продолжалъ онъ, обращаясь къ художнику, — отправились въ Іену для изобличенія заблужденій магистра Филиппа Меланхтона. Они вполнѣ справедливо осуждаютъ его за то, что онъ слишкомъ увлекается астрологіей, которую считаютъ языческимъ, іудейскимъ; а потому и грѣховнымъ знаніемъ. Уже Лютеръ и Кальвинъ упрекали въ этомъ магистра. Нашъ великій женевскій учитель вообще не терпитъ изображеній, и потому наши дворцовыя статуи вдвойнѣ ненавистны церковнымъ совѣтникамъ.

Феликсъ нетерпѣливо пожалъ плечами и рѣзкое возраженіе готово было сорваться съ языка горячаго неаполитанца.

— Я не думаю, — продолжалъ герцогъ успокоительно, — что мы должны принять отсюда всѣ статуи. Боги и герои Ветхаго Завѣта въ нижнихъ нишахъ никому не мѣшаютъ; а языческій Геркулесъ стоитъ между героями Сампсономъ и царемъ Давидомъ такъ благочестиво и скромно, что я каждый день любуюсь имъ. Да онъ и подъ пару Сампсону, этому Геркулесу израильскаго народа. Надъ ними вы видите изображенія добродѣтелей. Сила, потрясающая колонны, правосудіе съ мечемъ и вѣсами, вѣра, любовь и надежда. Любовь — высшая между ними, и потому стоитъ противъ, главнаго входа. Противъ нихъ ничего не можетъ имѣть даже строгій Олевіанъ. Но выше ихъ, въ третьемъ этажѣ, стоятъ чисто-языческія божества: Сатурнъ, пожирающій своихъ дѣтей, Марсъ, Венера, Меркурій и Діана, богиня луны; а на самомъ верху, тамъ, гдѣ живетъ мой медикъ Эрастъ съ дочкой, которая только что высовывала изъ окна свою хорошенькую бѣлокурую головку, стоитъ Юпитеръ и богъ солнца Сераписъ, въ блестящей коронѣ. Противъ нихъ-то и вооружились духовные мужи.

— Я самъ, — заговорилъ лейбъ-медикъ, — не изъ приверженцевъ астрологіи и даже, какъ извѣстно вашему высочеству, написалъ противъ нея цѣлую книгу. Но меня возмущаетъ самый* способъ дѣйствія моихъ товарищей, церковныхъ совѣтниковъ. Они стараются отыскать даже съ помощью телескопа какой-нибудь соблазнъ во владѣніяхъ вашего высочества. Эти фигуры съ трудомъ можно различить простымъ глазомъ и ни одному доброму христіанину въ голову не придетъ, что онѣ изображаютъ солнце, мѣсяцъ и планеты, которымъ весмилостивѣйшій курфюрстъ приписывалъ счастіе и несчастіе людей и покровительству которыхъ онъ поручилъ свой домъ. Если бы не было извѣстно, что магистръ Филиппъ совѣтовалъ покойному курфюрсту при выборѣ фигуръ, то богословы и не подумали бы безпокоиться о нихъ. Эти невинныя изображенія они хотятъ принести въ жертву своей враждѣ въ магистру и похвастаться передъ собратіями въ Женевѣ и Шотландіи, что они повелѣваютъ даже вашему высочеству и своею религіозною властью распоряжаются даже въ герцогскомъ дворцѣ.

Художникъ Феликсъ, сочувственно слушая говорящаго, придвинулся, чтобы лучше разсмотрѣть хорошо знакомаго ему по имени ближайшаго совѣтника курфюрста. То былъ высокій, видный мужчина съ энергичнымъ, властнымъ взоромъ, но болѣе, чѣмъ некрасивый и изуродованный отъ рожденія; онъ былъ хромъ и его правая рука висѣла безъ движенія, какъ у мертваго. Особенно бросались въ глаза его совершенно свѣтлые волосы на темномъ лицѣ, дѣлавшіе его похожимъ на негра. Близкіе друзья называли его арабомъ, а многочисленные враги — черномазымъ чортомъ.

— Самъ Богъ его отмѣтилъ, — говорилъ про него Олевіанъ.

— Да, да! — подтверждалъ мягкій Урсинъ. — Богъ знаетъ, кого мѣтитъ..

Курфюрстъ съ улыбкой выслушалъ своего друга и добродушно сказалъ:

— Вы давнишній врагъ церковнаго совѣта. Я всегда слышалъ похвалы Оттейнриху за уничтоженіе памятника, когда изъ-за него поднялись, споры. Я не хочу отстать отъ него въ уступчивости. Если мы примемъ эти фигуры, — обратился онъ къ Лауренцано, — то на ихъ мѣста въ пустыя ниши мы поставимъ изображенія пфальцскаго геральдическаго льва.

Молодой итальянецъ перекрестился и пробормоталъ что-то вродѣ: «Jesus, Maria».,

Курфюрстъ продолжалъ, не смущаясь:

— Я думаю въ первой нишѣ поставить пфальцскаго льва съ мечомъ, какъ бы для защиты страны; во второй — льва, смотрящаго въ книгу, потому что не мѣшаетъ жителямъ Пфальца изучить катехизисъ настолько, чтобы никакіе софизмы папистовъ не могли сбить ихъ съ толку.

Художникъ еще разъ перекрестился.

— Въ третьей нишѣ мы поставимъ льва со стаканомъ въ лапѣ, чтобы напоминать о благороднѣйшемъ произведеніи нашей страны.

— Dio по! — воскликнулъ итальянецъ. — Я скорѣе соглашусь поджечь замокъ Оттейнриха, чѣмъ такъ обезобразить созданіе Микель-Анджело и Коллинса.

— Потише, молодой человѣкъ, — остановилъ его курфюрстъ, насупивъ брови, — не забывайте, съ кѣмъ вы говорите.

— О, милостивѣйшій курфюрстъ, — сказалъ итальянецъ. — Развѣ есть мѣсто чинопочитанію, когда рѣчь идетъ о прекрасномъ? Знаете ли вы, государь, что заставило меня уѣхать изъ Рима? Папу увѣрили, будто обнаженныя фигуры на большой запрестольной картинѣ его домовой капеллы смущаютъ набожныхъ женщинъ. Поэтому онъ приказалъ на величайшемъ произведеніи Микель-Анджело намалевать фартуки и панталоны. Художника, исполнившаго этотъ приказъ, вся Италія зоветъ теперь «il brachatore», панталонщикъ… Я ушелъ изъ Рима ужь, конечно, не за тѣмъ, чтобы заслужить здѣсь прозвище пфальцскаго кошатника.

— Молодой человѣкъ правъ, — сказалъ Эрастъ. — Я настоятельно предостерегаю ваше высочество отъ уступчивости господамъ богословамъ. Они начнутъ съ наружности дома, говоря, что считаютъ себя не въ правѣ допустить открытый соблазнъ; затѣмъ тихонько проберутся и внутрь дома и кончатъ тѣмъ, что станутъ совать носъ въ каждый хозяйскій горшокъ, примѣръ чему уже показала женевская консисторія, установляющая, что люди должны ѣсть и пить. Въ данномъ случаѣ дѣло вовсе не въ соблазнѣ. Статуи эти совсѣмъ не идолы, никто на нихъ не молится и никого онѣ не соблазняютъ. Онѣ стоятъ въ закрытомъ дворѣ вашего высочества. Только поповское честолюбіе Олевіана и желаніе испытать силу своего вліянія надъ вашимъ высочествомъ вызвали это неприличное представленіе со стороны церковнаго совѣта.

— Такъ вы отказываетесь сдѣлать мнѣ львовъ? — спросилъ курфюрстъ молодаго человѣка.

— No, Mai! — отвѣчалъ онъ и взялся за шляпу, какъ бы собираясь уходить, но знакъ спутника напомнилъ ему, передъ кѣмъ онъ стоитъ. Художникъ почтительно склонилъ голову и сказалъ: — Я ученикъ Коллинса, ваше высочество, и никогда моя рука не поднимется уничтожить то, на что мой учитель положилъ часть своей жизни. Даже такой человѣкъ, какъ Рафаэль, оставилъ его картину Содомъ въ комнатѣ папы, хотя могъ бы написать лучше его. И сдѣлалъ онъ это изъ уваженія къ великому мастеру, у котораго тоже учился.

Неодобрительно покачивая головой, направился Фридрихъ III къ окну и устремилъ пристальный взоръ на фронтонъ, облитый золотистымъ свѣтомъ заходящаго солнца; лучи его падали на верхній рядъ фигуръ, оставляя нижніе въ голубоватой тѣни. Герцогъ невольно залюбовался этими языческими изображеніями и вынужденъ былъ сознаться, что фигуры геральдическихъ львовъ будутъ тутъ совсѣмъ не у мѣста.

— Это зданіе, — со вздохомъ проговорилъ онъ, — всегда будетъ чужимъ въ моемъ добромъ Пфальцѣ. На что нуженъ мнѣ замокъ, на которомъ нѣтъ мѣста моему гербу?

Лауренцано тоже подошелъ къ окну и еще разъ осмотрѣлъ всѣ статуи.

— Мнѣ знакома родина этихъ произведеній искусства, — сказалъ онъ. — Художникъ Жерардо Доцено нарисовалъ на фризахъ одного патриціанскаго дома во Флоренціи почти такія же изображенія. Фасадъ имѣетъ свои значительные недостатки, но невозможно снять отсюда ни одной фигуры, не нарушивши цѣльности идеи. Величіе княжескаго рода зиждется на силѣ и геройствѣ- ихъ олицетворяютъ герои и гиганты, на которыхъ покоится все зданіе. Добродѣтели украшаютъ династіи государей, и потому онѣ занимаютъ центръ зданія. Надъ домомъ владычествуютъ высшія силы, представленныя здѣсь въ образѣ свѣтилъ и планетъ, днемъ и ночью свидѣтельствующихъ о славѣ ихъ Создателя. Неужели вы думаете, ваше высочество, что постановка превыше всего геральдическихъ животныхъ собственнаго герба не была бы тоже своего рода идолопоклонствомъ?

Послѣдній доводъ, казалось, подѣйствовалъ на курфюрста. Старый герцогъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на смѣлаго юношу и былъ взволнованъ.

— Не дѣлайте этого, — умолялъ молодой художникъ съ трогательною искренностью южанина. — Сколько произведеній искусства уничтожено въ Германіи за эти послѣднія 50 лѣтъ! Одни вы уничтожили, считая папистскими, другія — еретическими и безнравственными. И что же осталось? Въ Аугсбургѣ хотѣлъ я взглянуть на статуи Альбрехта Дюрера: они оказались разбитыми во время реформаціи. Въ Базелѣ спросилъ я картины Ганса Гольбейна: онѣ замазаны бѣлою краской въ пылу иконоборчества. Неужели и дальше будетъ то же? Церкви мрачно стоятъ, лишенныя иконъ; неужели та же участь ждетъ и замки государей? Неужели вы призвали меня только затѣмъ, чтобы заставить нанести смертельную обиду моему учителю? Да и къ чему вамъ скульпторы, если вы не хотите имѣть ни статуй, ни иныхъ изображеній?

— Изображеній того, что на небесахъ, молодой человѣкъ! — перебилъ курфюрстъ.

— Боже правый! — воскликнулъ итальянецъ, — неужели, вмѣсто ангеловъ и святыхъ, мы всю жизнь, подобно художнику Лукѣ Кранахъ въ Веймарѣ, обречены писать четырехугольныя лица богослововъ и тыквообразныя головы герцоговъ саксонскихъ?

— Тише, тише, молодой мечтатель! — усмѣхнулся курфюрстъ. — Берегитесь, какъ бы моя дочь не услыхала того, что вы говорите о красотѣ Іоанна Фридриха. Но вашей смѣлости я вижу, что вы честный человѣкъ, хотя въ Германіи говорятъ, будто всѣ итальянцы мошенники. Вы меня убѣдили. Мы оставимъ статуи на ихъ мѣстахъ. А вы, Эрастъ, напишите церковнымъ совѣтникамъ, что я не хуже ихъ знаю, что представляетъ соблазнъ, что нѣтъ, и безъ нихъ съумѣю, какъ слѣдуетъ, устроить свой домъ. Имъ же совѣтую побольше заниматься своимъ дѣломъ.

При этихъ словахъ лейбъ-медикъ отъ души разсмѣялся.

— Пусть художникъ Феликсъ, — продолжалъ курфюрстъ, — сегодня же приметъ на себя завѣдываніе постройками. Пфальцскаго льва, читающаго катехизисъ, мы поставимъ на нашемъ университетѣ. Благодарю васъ за ваше содѣйствіе, — обратился онъ къ Пигаветтѣ. — Я доволенъ вашимъ выборомъ.

Едва двери пріемной залы затворились за ними, какъ Пигаветта хлопнулъ товарища по плечу и на лицѣ его показалась опять хитрая улыбка.

— Славно, славно, мой юный другъ! — сказалъ онъ.

— Да что же я такое сдѣлалъ? — спросилъ Феликсъ.

— Тѣмъ-то и сказывается благодать въ истинно-вѣрующемъ, что онъ безсознательно поступаетъ всегда такъ, какъ того требуетъ интересъ св. церкви. Держитесь одного правила — становиться всегда еретикамъ поперегъ дороги. Я уже говорилъ вамъ, что слѣдуетъ во что бы то ни стало мѣшать здѣсь чему-либо укорениться. Кто выиграетъ или проиграетъ, это, въ сущности, для насъ безразлично, лишь бы только никто не сталъ твердою ногой. Славно вытянутся лица засѣдающихъ въ церковномъ совѣтѣ, когда тамъ получится отвѣтъ Эраста, такъ какъ въ рѣчи стараго педанта не будетъ недостатка въ ѣдкости. Вѣдь, я заранѣе зналъ, что нашъ Олевіанъ пойдетъ но этому скользкому пути, когда указывалъ ему на удобный случай затѣять всю эту исторію. Придворный проповѣдникъ Бокинъ отлично сразится съ нимъ, а президентъ Цулегеръ будетъ повторять: «И но дѣломъ!» Пусть погрызутся!

Торжествующій іезуитъ уже готовъ былъ выйти изъ пріемной, когда голосъ Эраста остановилъ его.

— Г. докторъ Пигаветта, его высочеству угодно еще дать вамъ порученія въ Шпейеръ.

Быстро направился Пигаветта въ герцогскую залу, а Эрастъ съ Феликсомъ стали спускаться но лѣстницѣ, ведущей во дворъ.

— Вы оказали величайшую услугу всѣмъ друзьямъ искусства, памяти моего покойнаго государя и мнѣ. Въ благодарность я позволю себѣ дать вамъ совѣтъ.

— Какой?

— Вы находитесь въ дурномъ обществѣ. Какъ сошлись вы. съ этимъ такъ называемымъ хирургомъ?

Художникъ колебался съ минуту; но такъ какъ онъ не привыкъ скрытничать, отвѣчалъ:

— Я познакомился съ докторомъ въ венеціанской коллегіи. Онъ выхлопоталъ моему брату мѣсто въ Сапіенцъ-коллегіи, а мнѣ черезъ Коллинса доставилъ это приглашеніе. Я въ долгу, передъ нимъ, какъ вы видите.

— Въ университетѣ мы видѣли маленькій обращикъ его честности. Онъ ужасно любитъ вмѣшиваться во всѣ дѣла. Но что этотъ господинъ принадлежитъ къ обществу іезуитовъ — для меня новость. А вы тоже воспитывались въ ихъ коллегіумѣ?

— Мы принадлежимъ къ благородному, но бѣдному роду. Послѣ смерти родителей семейство наше вынуждено было ввѣрить воспитаніе брата благочестивымъ отцамъ. За нимъ и я переселился въ Венецію и работалъ въ мастерской художника Іакопо Сансовино; ректоръ разрѣшилъ мнѣ присутствовать на лекціяхъ, которыя принесли мнѣ большую пользу. Я всю жизнь не забуду, съ какимъ усердіемъ отцы-іезуиты занимались со мной математикой, языками и философіей. Въ благодарность же я долженъ былъ только рисовать картины въ ихъ капеллу. Едва ли, гдѣ прилагается столько стараній и приносится столько жертвъ, чтобы сдѣлать изъ воспитанниковъ все, что только возможно.

— Для пользы и прославленія папы? — холодно произнесъ Эрастъ.

— Всѣ наши способности мы посвящаемъ служенію святой церкви, — отвѣчалъ Феликсъ. — Впрочемъ, вы знали, что я католикъ, когда приглашали меня.

— Конечно, господинъ Феликсъ. Мы не могли поручить исправленія статуи Отто Гейнриха баккалаврамъ Урсина или профессорамъ Сапіенцъ-коллегіи; а гейдельбергскіе художники такъ увлеклись теперь церковными спорами и политикой, что совсѣмъ забросили искусство. Поневолѣ мы должны были обратиться къ папистамъ. Вы можете исповѣдывать какую вамъ угодно религію у себя дома. Но какимъ образомъ вашъ братъ Паоло занимаетъ мѣсто евангелическаго проповѣдника? Мнѣ кажется, что въ душѣ онъ такой же папистъ, какъ и вы?

Феликсъ смущенно взглянула на проницательнаго доктора, но тотчасъ же понравился и сказалъ:

— Уже два года я не видался съ братомъ.

Эрастъ покачалъ головой.

— Въ этомъ возрастѣ, конечно, возможны быстрыя перемѣны. Я принимаю участіе въ этомъ молодомъ человѣкѣ; видъ его возбуждаетъ во мнѣ всегда жалость. Онъ такъ же хорошъ, какъ вы, можетъ быть еще красивѣе, но въ лицѣ его не видно счастія и душевнаго спокойствія, какъ у васъ. Я могу вамъ быть полезенъ; вѣдь, мы сосѣди. Я самъ многимъ обязанъ итальянцамъ; когда я жилъ въ Болоньи и Падуѣ, я сошелся со многими вашими земляками. Надѣюсь, вы скоро меня посѣтите, и, повѣрьте, совѣтъ доктора Эраста пригодится вамъ въ Гейдельбергѣ, гдѣ все разбилось на партіи и всѣ грызутся между собою, потому что въ теченіе 20 лѣтъ четыре раза смѣнились три религіи… Бахманъ, — позвалъ онъ стараго служителя, стоявшаго, прислонившись къ высокой колоннѣ, — приготовьте для господина двѣ комнаты около помѣщенія пажей и позаботьтесь перенести туда его вещи изъ гостиницы «Оленя».

Дружелюбно пожавъ руку, разстался онъ съ молодымъ художникомъ. Тотъ съ восторгомъ смотрѣлъ на своего новаго покровителя.

"Вотъ чудная модель для статуи подумалъ онъ, спускаясь по лѣстницѣ за широкоплечимъ Бахманомъ.

Глава III.

Ярко свѣтилъ мѣсяцъ надъ Кёнигштуломъ и разливалъ свой мягкій свѣтъ на фронтоны и кривыя улицы стараго города, когда докторъ-итальянецъ вышелъ изъ замка и направился черезъ Бергштадтъ въ свою квартиру, у такъ называемаго Клингентора. Вправо отъ дороги, ведущей къ воротамъ, привѣтливо сверкалъ бассейнъ, въ чистыхъ водахъ котораго отражался серебристый свѣтъ мѣсяца. Близъ него, у открытаго окна высокой сводчатой комнаты, стоялъ высокій молодой священникъ и грустно смотрѣлъ то на трепетный свѣтъ мѣсяца, то на величественный куполъ церкви св. Петра. До слуха священника долеталъ смѣшанный, глухой шумъ пьяныхъ голосовъ, визгливый смѣхъ женщинъ и раздирающіе уши звуки трактирной музыки.

— Что съ тобой, шумно волнующійся городъ? Твои убитые не отъ меча пали, — пробормоталъ молодой священникъ словами пророка Исаіи.

Къ уличному шуму присоединились звуки съ рѣки. Это приближались музыканты и трубачи съ освѣщеннаго корабля, подвезшаго гостей курфюрста къ пристани, у моста; салютъ съ Труцбайера озарилъ на минуту мракъ и раскатился по долинѣ.

— О, если бы и здѣсь разразились эти громы и заставили дрогнуть самыя горы! — простоналъ блѣдный молодой человѣкъ.

Въ это время онъ услыхалъ шаги, приближающіеся отъ замка, и снизу раздался голосъ Пигаветты:

— Я заставилъ васъ долго "дать, любезный магистръ. Сомнѣніямъ герцога сегодня не было конца. Я сейчасъ иду.

Ключъ повернулся въ тяжеломъ замкѣ и вскорѣ врачъ, съ лампой въ рукѣ, вошелъ въ высокую сводчатую комнату.

— Я къ вамъ съ хорошимъ извѣстіемъ, магистръ Паоло: вашъ братъ здѣсь и милостиво принятъ курфюрстомъ.

Молодой Лауренцано поднялъ голову и съ его тонкихъ, блѣдныхъ губъ сорвался радостный возгласъ:

— Феликсъ!

Но онъ тотчасъ"е опять склонилъ голову, провелъ рукой по высокому лбу, и на лицо его возвратилось прежнее выраженіе покорности.

— Вы думаете, — сказалъ Пигаветта, — что монахамъ не слѣдуетъ выказывать радость при свиданіи съ близкими родственниками и что св. Игнатій запрещаетъ смотрѣть на нихъ иначе, чѣмъ какъ повелѣваетъ монаху св. церковь и забота о ея славѣ? Но, другъ мой, можно быть хорошимъ іезуитомъ и тогда, когда менѣе всего дѣйствуешь но правиламъ. Передо мной вамъ нечего скрывать свои чувства.

— Братъ нуженъ мнѣ, — коротко отвѣчалъ молодой священникъ.

Затѣмъ онъ досталъ изъ кармана и передалъ Пигаветтѣ связку бумагъ.

— Вотъ свѣдѣнія о настроеніи монастыря. Вотъ то, что я могъ узнать о семьяхъ моихъ воспитанницъ, не возбуждая подозрѣнія. Вотъ астрономическія наблюденія, сведенныя мною въ таблицы, насколько ихъ возможно было составить при недостаткѣ инструментовъ.

— Сядемте, любезный магистръ, — сказалъ Пигаветта, садясь на стулъ и съ нахальною фамильярностью привлекая къ себѣ молодаго человѣка. — Вы недовольны своимъ положеніемъ? — съ участіемъ спросилъ онъ.

— Ни отсрочки, ни отговорки ни къ чему не привели, — тихо отвѣчалъ онъ. — Вчера меня снова убѣждали и я долженъ былъ согласиться начать мои уроки по основнымъ положеніямъ аугсбургской консессіи и по катехизису, утвержденному курфюрстомъ. Вѣдь, вы знаете, что я не могу этого, и потому освободите меня -отъ этой обязанности.

— Вы не связаны исполненіемъ вашего обѣщанія, потому что когда вы давали его, вы не имѣли намѣренія его исполнять.

— Но еретическая ряса связываетъ мнѣ ноги.

— Мой юный, дорогой другъ, я готовъ снять съ васъ одежду Несса, если вы окажетесь годнымъ для другихъ цѣлей.

Блѣдный юноша съ нетерпѣливымъ вниманіемъ впился большими черными глазами въ своего начальника.

— Тамъ, наверху ищутъ наставника для молодыхъ курфюрстовъ. Что вы хорошій педагогъ — извѣстно; я рекомендую васъ на это мѣсто. Маленькіе князья намъ не могутъ оказать помощи, если вамъ не удастся пріобрѣсти вліянія на молодую герцогиню и ея мужа. Она, пишутъ мнѣ, чувствуетъ склонность къ астрологіи и кабалистикѣ. Знакомы ли вы хотя немного съ этою наукой?

— Я могу направлять rota vitae et mortis, — мрачно отвѣчалъ Паоло Лауренцано, — составлять гороскопы, узнавать аспекты; остальному можно научиться, если вы доставите мнѣ книги и инструменты.

— Въ этомъ недостатка не будетъ, но только не увлекитесь серьезно изученіемъ этихъ глупостей. Часто случалось, что именно самые даровитые люди погибали отъ кабалистики и астрологіи; мысли ихъ такъ привыкали блуждать по звѣздному небосклону, что съ неохотой возвращались къ землѣ. У молодой курфюрстины двѣ звѣздочки, на которыя слѣдуетъ больше смотрѣть, чѣмъ на Сиріуса и Юпитера, да и ваши глаза недурны, — съ любезною улыбкой прибавилъ онъ. — Какъ только вы завладѣете курфюрстиной, мы можемъ дѣлать изъ курфюрста все, что захотимъ… все, чего потребуетъ польза св. церкви, — быстро поправился докторъ. — Женившись на молоденькой вдовушкѣ, шестидесяти лѣтній герцогъ самъ надѣлъ на себя петлю. Вдова Бредерода имѣетъ всѣ прелести молодости, кромѣ неопытности. Вы молоды и хороши, и нѣтъ сомнѣнія, что она предпочтетъ васъ своему толстому супругу. Мы заставимъ стараго нѣмца дѣйствовать согласно тому, что будутъ показывать звѣзды, а показывать онѣ будутъ то, о чемъ мы условимся въ обсерваторіи.

Онъ пальцемъ указалъ на виднѣвшуюся изъ окна башню Клингентора.

Паоло сдѣлалъ нетерпѣливый отрицательный жестъ, но Пигаветта спокойно продолжалъ:

— Не дурно было бы заняться и другими тайными науками. Курфюрстъ кругомъ въ долгахъ. Оттейнрихъ управлялъ дурно, да и страна не изъ особенно богатыхъ. Что вы думаете объ устройствѣ лабораторіи? Я бы охотно сталъ учить васъ; но, не бойтесь, не черной, а бѣлой магіи, — сказалъ онъ съ удареніемъ, строго взглянувъ на Паоло.

— Избавьте, пожалуйста, и отъ того, и отъ другаго. Нѣкоторымъ людямъ современемъ, можетъ, понадобится изъ бѣлой сдѣлать черную. Я не давалъ обѣщанія распространять въ Германіи колдовство и идолопоклонство.

— Идолопоклонство! — вскричалъ докторъ. — Вы говорите, какъ кальвинистъ. Въ дѣлахъ церкви дѣло, не въ томъ, что истинно, а въ томъ, что плодотворно. Направленная къ истинной цѣли вѣра въ философскій камень и въ жизненный элексиръ Бомбаста-Парацельза можетъ принесли такіе же обильные плоды, какъ вѣра въ наплечникъ св. Франциска или въ чудо св. Япуарія.

Молодой священникъ упорно молчалъ и тонкія, блѣдныя губы приняли злое, презрительное выраженіе.

Пигаветта наморщилъ брови и сказалъ:

— Братъ Паоло, мнѣ кажется, что воздухъ этого еретическаго города вреденъ вашимъ вѣрованіямъ. Развѣ вы не обѣщались служить вашему начальнику слѣпо, безусловно, послушно, какъ палка въ его рукѣ? Мнѣ кажется, къ вамъ снова возвратился духъ противорѣчія, противъ котораго были уже разъ приняты серьезныя мѣры. Мнѣ очень жаль, что я не могу похвалить вашего послушанія, когда буду писать о васъ.

Молодой священникъ опустилъ голову, ничего не отвѣчая.

— Ну, — продолжалъ старикъ ласковѣе, — если вамъ такъ противна алхимія, то посмотримъ, что выйдетъ у насъ съ астрономіей. Нашъ главный противникъ — Эрастъ. Отчего я до сихъ поръ не сдѣлался докторомъ толстаго герцога? Оттого, что курфюрстъ слѣпо довѣряетъ этому придворному арапу. Отчего церковнымъ совѣтникамъ не удается ввести церковное управленіе, запутывающее все населеніе въ наши- сѣти? Оттого, что Эрастъ предостерегаетъ курфюрста. Онъ написалъ даже книгу противъ астрономіи и язвительно осмѣиваетъ халдеевъ, какъ онъ насъ называетъ. Если вамъ удастся увлечь курфюрстину звѣздами, то молодая женщина въ ея положеніи охотно будетъ стоять у телескопа въ темную лѣтнюю ночь съ молодымъ учителемъ. Тогда начнется война противъ высокомѣрнаго домашняго доктора и ваша задача — такъ или иначе спихнуть съ дороги Эраста.

По мѣрѣ того, какъ Паоло слушалъ рѣчи своего начальника, щеки его покрывались густою краской и онъ тяжелѣе дышалъ. Вѣроятно, это предложеніе было оскорбительно блѣдному молодому человѣку, такъ какъ онъ порывисто и рѣзко отвѣтилъ:

— Ваша теологія, почтенный отецъ, съ каждымъ днемъ становится страннѣе. Мнѣ кажется, что въ священномъ писаніи сказано: «не пожелай жены ближняго твоего».

Старикъ насмѣшливо посмотрѣлъ на него.

— Св. Іосифъ! Что же я-то сказалъ? Вы даже и не согрѣшите въ этомъ случаѣ, такъ какъ вы не намѣрены разрывать брачнаго союза, а доставите себѣ удовольствіе и послужите святому дѣлу. И въ этомъ случаѣ я укажу вамъ опять-таки на правила жизни св. Игнатія: «обширный умъ съ умѣренною святостью лучше, чѣмъ большая святость съ малымъ умомъ». Да вамъ и не нужно особенно стараться передъ молодою герцогиней, какъ нашъ генералъ говоритъ: «Prudeus tempore illo tacebit». Впрочемъ, если вы не хотите, то на это мѣсто найдется не мала нашихъ братій, которые почтутъ за счастье для себя…

— Я готовъ принять всякую должность, — быстро отвѣчалъ молодой магистръ, — лишь бы избавиться отъ тяжелой обязанности носить одежду еретическаго проповѣдника и исполнять ихъ обряды. Мои настоящія убѣжденія ни для кого не составляютъ тайны. Такъ избавьте меня отъ этого двусмысленнаго положенія и я приложу всѣ силы, чтобы быть полезнымъ.

— — Еще секунду, — сказалъ Пигаветта. — Въ вашемъ свидѣтельствѣ отъ ректора упомянуто, что вы обладаете рѣдкимъ искусствомъ подражать почеркамъ.

— Я не знаю, — отвѣчалъ юноша нерѣшительно, — къ чему былъ этотъ капризъ ректора — изощрять лучшихъ художниковъ класса въ искусствѣ, за которое сводъ законовъ Карла Т грозитъ отсѣченіемъ правой руки.

— Вы будете дѣлать то, что вамъ прикажетъ начальство.

Юноша вздохнулъ.

— Я дамъ вамъ лишь такое порученіе, за которое и я, и вы не отвѣтимъ ни передъ Богомъ, ни передъ людьми. Наши проповѣдники лишены возможности входить въ землю еретиковъ только потому, что начальство не даетъ имъ на то письменнаго вида, такъ развѣ грѣшно невиннымъ подлогомъ препятствовать исполненію варварской воли притѣснителей, когда дѣло идетъ о вѣчномъ спасеніи милліона душъ? Развѣ ваша реформаторская одежда и длинные волосы не есть тоже подлогъ?

— Я готовъ написать видъ, — мрачно отвѣчалъ онъ.

— Посмотримъ, насколько вы искусны, — сказалъ Пигаветта, придвигая перо и бумагу молодому человѣку. Потомъ, для виду небрежно порывшись въ связкѣ бумагъ, онъ досталъ какой-то документъ: — Можете ли вы подѣлать этотъ канцелярскій почеркъ?

Мигистръ пристально вглядѣлся въ почеркъ и спросилъ:

— Что долженъ я написать?

— Для пробы только что-нибудь, ну, хоть слѣдующее: «Любезный г. Адамъ! Письма ваши я получилъ и вполнѣ согласенъ. Дѣла идутъ великолѣпно; завтра вы получите требуемый письменный видъ и тогда поступите во всемъ согласно съ моими донесеніями. Кланяйтесь инспектору. Вашъ другъ».

Пока молодой священникъ писалъ, докторъ внимательно смотрѣлъ ему на руку.

— Optime, optime! — сказалъ онъ. — Вы великій художникъ. Я вамъ достану нѣсколько образцовъ. По нимъ поддѣлайте довѣренности ко всѣмъ нашимъ агентамъ.

Билетикъ онъ вертѣлъ въ рукахъ и какъ будто машинально свернулъ его и сунулъ въ карманъ. Но юноша недовѣрчива вскричалъ:

— Отдайте мнѣ этотъ листъ! Я не знаю, для чего онъ вамъ?

— Это, однако, глупо! — вскричалъ съ досадой Пигаветта. — Съ какихъ это норъ повелось въ обществѣ св. Игнатія Лойолы, чтобъ новички-монахи презрительно относились къ своимъ обѣтамъ? — И онъ вынулъ изъ кармана только что спрятанную бумагу и бросилъ въ открытое окно. — А каковы ваши познанія во французскомъ языкѣ? — спросилъ онъ. — Графиня Бредерода или ея высочество курфюрстина Амалія, какъ она теперь называетъ себя, требовательна въ этомъ отношеніи.

— Она останется довольна, — сказалъ Паоло. — Но отпустите меня; уже поздно. Чтобы скрыть, по вашему приказанію, эту конференцію, я сказалъ воспитательницамъ, что иду въ «Олень», въ собраніе священниковъ, гдѣ умираю отъ скуки. Я долженъ возвратиться не позднѣе полуночи, если не хочу повредить себѣ въ мнѣніи этихъ благочестивыхъ женщинъ.

Пигаветта протянулъ ему руку.

— Я надѣюсь, что вы скоро будете наверху, въ замкѣ, и прелестная курфюрстина ничего не будетъ имѣть противъ того, чтобы вы остались подольше.

Юноша сильно покраснѣлъ и быстро направился къ выходу; черезъ открытое окно въ тишинѣ ночи слышались его удаляющіеся быстрые шаги; теплый ночной вѣтерокъ не могъ охладить "то пылающаго лица. Пигаветта насмѣшливо смотрѣлъ ему вслѣдъ изъ окна.

— Нельзя удить безъ приманки, говорилъ св. отецъ Игнатій, единственный человѣкъ, внушающій мнѣ уваженіе. Я бы совершенно иначе долженъ былъ отнестись къ признаніямъ этого милаго юноши, если бы не считалъ ихъ легкимъ заблужденіемъ. Онъ, того и гляди, вырвется, и потому надо постараться наложить на него новыя оковы. — Немного помолчавъ, онъ продолжалъ: — Отрѣшившись отъ всѣхъ высшихъ цѣлей, я бы хотѣлъ посмотрѣть, какое выйдетъ зрѣлище, когда я выпущу эту черную пантеру на бѣленькую кошечку во дворцѣ. Это будетъ хоть маленькимъ развлеченіемъ въ этомъ гнѣздѣ еретиковъ, гдѣ пять мѣсяцевъ продолжается зима, а семь — дожди и непогоды. — При этомъ онъ вытащилъ изъ кармана смятую бумагу, наложилъ на нее другой листъ и началъ осторожно разглаживать. Кончивъ работу, онъ сказалъ: — Еще два раза придется подвергнуть вліянію ночнаго воздуха и артистическое произведеніе честнаго магистра будетъ вполнѣ такое же и тогда ты долженъ будешь сознаться, другъ Эрастъ, что когда-нибудь самъ написалъ это письмо. — Положивъ бумагу на окно подъ камень, онъ взялъ лампу и легъ спать, говоря: — Право, эти уроки чистописанія въ Венеціи достойны уваженія; теперь у насъ въ рукахъ доказательство, что Эрастъ — аріанинъ и вовсе не нужно изъ бѣлаго дѣлать черное, какъ болталъ этотъ молокососъ.

Глава IV.

Ярко свѣтило на слѣдующее утро солнце въ маленькія сводчатыя окна одной изъ комнатъ замка, въ которыхъ шилъ Феликсъ Лауренцано. Въ синевѣ утренняго тумана возвышались передъ нимъ постройки Отто Гейнриха, а за ними нѣжныя очертанія Кбнигсбрука. Въ открытыя окна врывался ароматъ цвѣтовъ дворцоваго парка, а громкое пѣніе птицъ такъ и тянуло на свѣжій воздухъ. Весело одѣлся молодой художникъ, причемъ взоръ его не отрывался отъ фасада замка, который долженъ составить его будущую славу. Сегодня, однако, онъ, прежде всего, долженъ идти разыскивать своего брата, котораго давно не видалъ и который жилъ въ монастырѣ Нейбурга. Назначенію молодаго іезуита въ теперешній евангелическій монастырь предшествовала цѣлая исторія. Женскій монастырь, расположенный въ получасовомъ разстояніи отъ Гейдельберга, былъ такъ богатъ имѣніями и лежалъ такъ близко отъ герцогскаго замка, что не могъ долго противустоять «реформаціи». Уже Фридрихъ II посягалъ на него, а Оттейнрихъ добился уничтоженія процессій и отмѣнилъ затворничество, разрѣшивъ выходъ монахинямъ изъ монастыря. Надъ оставшимися назначили инспекторомъ герцогскако совѣтника, который конфисковалъ монастырскія имѣнія въ пользу герцогской казны, а дамамъ назначилъ умѣренную ренту.

До сихъ поръ реформація не встрѣтила никакихъ затрудненій; но теперь, когда инспекторъ вздумалъ преобразовать монастырскую жизнь, то встрѣтилъ со стороны старыхъ, упрямыхъ монахинь сильное сопротивленіе. Какъ вездѣ, такъ и здѣсь монахини гораздо крѣпче держались за старое, чѣмъ монахи и священники. Ихъ мало занимали догматическіе споры; но реформація лишила ихъ всего, къ чему онѣ такъ давно привыкли: ихъ одѣянія, обычнаго строя жизни, любимыхъ картинъ и главнаго утѣшенія ихъ одинокой жизни — пѣснопѣнія. Потревоженныя въ своемъ созерцательномъ покоѣ, беззащитныя женщины разразились горькими жалобами на тиранію, которая запрещала имъ употребленіе св. соли, воска, свѣчей, ладона, всего того, что относится къ прославленію ихъ св. отца, и, въ особенности, на запрещеніе пѣть: «Regina coeli» или «Maria mater gratine».

Старыя монахини были твердо убѣждены, что самъ сатана руководитъ поступками злаго Лютера и коварнаго Кальвина, и онѣ неустанно просили своихъ и иностранныхъ покровителей помочь ихъ несчастію. Новый церковный совѣтникъ, присланный изъ Гейдельберга, предложилъ настоятельницѣ и монахинямъ изложить ихъ жалобы. Онѣ или упорно молчали, или всѣ хоромъ такъ кричали, что совѣтникъ принужденъ былъ сообщить въ Гейдельбергъ, что монахини требуютъ возстановленія старыхъ порядковъ и противупоставляютъ божественнымъ словамъ истинно дьявольское упрямство. Тогда Оттейнрихъ назначилъ имъ самъ проповѣдника, который долженъ былъ направить ихъ на истинный путь. Но ему пришлось проповѣдывать передъ пустыми скамейками.

Оттейнрихъ смотрѣлъ на упорство монахинь съ веселымъ смѣхомъ, и когда узнавалъ о какомъ-нибудь новомъ несчастій своего инспектора, то хохоталъ такъ, что дрожали стѣны его новаго дворца. Ему наслѣдовалъ Фридрихъ Ш, который отнесся серьезнѣе къ тому, что считалъ идолопоклонствомъ. Онъ приказалъ удалить главнѣйшихъ зачинщицъ и отослать ихъ въ больницу въ Дильсбергѣ, гдѣ онѣ должны были ухаживать за больными солдатами. У старой игуменьи Бригитты отняли ея посохъ. На ея мѣсто была назначена настоятельницей Сабина, любимая тетка курфюрста. Реформа церкви и монастыря производилась безъ милосердія. Монахини покорились силѣ, и монастырь снаружи принялъ евангелическій характеръ; службы прекратились, умолкли пѣсни, прославляющія Матерь Божью и Его святыхъ, начались евангелическія проповѣди; увеличилось число учащихся дѣтей, съ которыми монахини должны были заниматься работами, чтеніемъ и письмомъ. Къ исполненію всего этого принудила ихъ игуменья; но въ душѣ старыя монахини остались католичками и надѣялись въ тайнѣ на лучшія времена. Новая игуменья настояла въ церковномъ совѣтѣ, чтобы старый пьяница, какъ она называла назначеннаго герцогомъ проповѣдника, былъ уволенъ на покой. Чтобы избѣжать новыхъ споровъ, снисходительный герцогъ разрѣшилъ монахинямъ избрать себѣ проповѣдника изъ городскихъ священниковъ, по собственному усмотрѣнію. Долго онѣ совѣтовались и колебались; наконецъ, рѣшили выбрать магистра Лауренцано изъ Сапіенцъ-коллегіи, который могъ взять на себя занятія иностранными языками съ дѣвочками, воспитанницами монастыря.

— Благочестивая тетушка выбрала самаго красиваго и самаго молодаго, — шутилъ герцогъ, но исполнилъ ея желаніе. — Такимъ образомъ онѣ скорѣе примирятся съ новымъ ученіемъ, — думалъ онъ; на этотъ разъ онъ не угадалъ, въ чемъ настоящая суть дѣла.

Феликсъ до сихъ поръ не зналъ о переходѣ Паоло въ кальвинизмъ, и роль брата-проповѣдника показалась ему еще тяжелѣе послѣ того, какъ онъ изъ словъ Пигаветты понялъ, что его новая вѣра притворна, изъ повиновенія еретикамъ. Въ его любви къ младшему брату примѣшивалось теперь чувство жалости и состраданія, которое побуждало его къ мягкости и снисходительности къ молодому ученому. Связанъ ли Паоло какими-либо обѣтами, Феликсъ зналъ такъ же мало, какъ и то, въ чемъ состоятъ обязанности кальвинистскаго проповѣдника.

"Poveretto, — подумалъ онъ, вздохнувъ. — Я никогда не понималъ этого скрытнаго мальчика, но тонъ, которымъ Эрастъ говорилъ о немъ, ясно показалъ мнѣ, что его надо утѣшить, что надо помочь ему. Бѣдный Паоло! «

Съ этими словами Феликсъ накинулъ плащъ, надѣлъ шапочку и отправился, напѣвая свою любимую пѣсенку; но веселый мотивъ оборвался, какъ только художникъ переступилъ мрачныя ворота Вирттурма.

— Точно пасть морскаго чудовища, что проглотила пророка Іону, — сказалъ онъ съ неудовольствіемъ. — Авось, Богъ дастъ, что эта челюсть никогда не закроется за мной.

Выйдя, наконецъ, за городъ, молодой человѣкъ вдохнулъ здоровый запахъ только что вспаханной земли и ароматъ цвѣтущихъ полей, доносимый къ нему вѣтромъ. На поворотѣ дороги онъ задумался о томъ, достигнетъ ли онъ этимъ путемъ цѣли, и остановился, поджидая идущаго за нимъ стараго мужика, который стоялъ у моста черезъ Некаръ въ то время, когда онъ говорилъ свое имя сторожу.

— А вы, должно быть, мало знакомы съ Гейдельбергомъ, — сказалъ старикъ, — если не знаете, гдѣ монастырь Нейбургъ. Пойдемте вмѣстѣ; вѣдь, вы идете въ гости къ вашему брату, итальянскому проповѣднику?

— А вы почему знаете, что магистръ Лауренцино мой братъ?

— Да онъ какъ двѣ капли воды похожъ на васъ, только худѣе и блѣднѣе. Онъ великій ораторъ; онъ такъ же хорошъ на каѳедрѣ, какъ акробатъ на канатѣ.

— Вы, значитъ, слышали его? — спросилъ Феликсъ, немного озадаченный сравненіемъ.

— Еще бы! — отвѣчалъ старикъ. — Когда я въ первый разъ пришелъ въ придворную церковь, то увидалъ на каѳедрѣ молодаго человѣка шести футовъ ростомъ; онъ нылъ, кричалъ, размахивалъ руками, бросался изъ стороны въ сторону, такъ что мнѣ даже страшно стало. „О, какая глубокая развращенность человѣческаго сердца“, — кричалъ онъ на всю церковь. Побили его, что ли, думалъ я, или окна вышибли, или сады порубили?… А онъ вопитъ свое: „возлюбленные братья, вотъ каково было безсердечіе дѣтей Израиля относительно Моисея!“ Ну, подумалъ я, если дѣло идетъ только о Моисеѣ, такъ это давнымъ-давно было.

Феликсъ пристально посмотрѣлъ на своего собесѣдника:

— Вы не крестьянинъ?

— Я мельникъ.

— Это монастырь?

— Нѣтъ, прежде здѣсь стригли волосы послушницамъ, поступающимъ въ монастырь; теперь… теперь чуть ли не шкурятня…

— Вы, кажется, не долюбливаете католиковъ?

— Я также былъ когда-то католикомъ, когда всѣ были католиками

— А потомъ сдѣлались лютераниномъ?

— А теперь кальвинистъ, такъ какъ мы не посмѣли остаться цвинглистами.

— Охотно вы мѣняли вашу вѣру?

— Приказано было.

— А когда пфальцграфъ Людовикъ будетъ курфюрстомъ, чѣмъ вы будете тогда?

— Нужно брать то, что достается, — сказалъ старикъ, хитро улыбаясь. — За Людовикомъ опять будетъ Фридрихъ. Вы знаете, что герцогъ сказалъ: чего не сдѣлаетъ Луцъ, то Фрицъ сдѣлаетъ. Надо только умѣть ждать.

Феликсъ не совсѣмъ повѣрилъ этому смиренію суроваго старика, такъ какъ въ глазахъ его свѣтилась хитрость и вся его фигура далеко не выражала тупой покорности.

— У насъ дома, — продолжалъ рѣчь молодой художникъ, — говорятъ, что въ Германіи летаетъ майскій жукъ между тремя церквами, а мнѣ кажется, что ему совсѣмъ бы не зачѣмъ перелетать. У васъ, вѣдь, религія мѣняется, какъ погода.

— Поэтому-то и происходятъ постоянныя волненія, — засмѣялся старикъ. — Когда я жилъ еще въ городѣ, то каждый проповѣдникъ училъ по своему и каждый изъ моихъ восьми дѣтей слѣдовалъ ученію своего проповѣдника.

— А совершеніе таинствъ, — спросилъ Феликсъ, перебивая его, — было такъ же разнообразно, какъ и ученія?

— О, да, — отвѣчалъ старикъ, — веселое было время, когда совѣтники покойнаго герцога еще не были удалены, а новые уже назначены. Въ каждой церкви тогда были свои обряды. Каждый священникъ совершалъ святыя таинства, какъ ему вздумается, кто по старому, кто по новому, а иной и совсѣмъ по своему.

Итальянецъ перекрестился.

— Хорошъ бы былъ миръ церкви, если бы каждый священникъ выдумывалъ свои обряды, — сказалъ онъ.

— Да и не было никакого мира. Разъ въ алтарѣ церкви св. Духа Гесгузенъ хотѣлъ вырвать чашу изъ рукъ дьякона и оба такъ между собою побранились, что торговки изъ Цигельхауза и Берггейма могли бы поучиться нѣкоторымъ новымъ словечкамъ. Въ слѣдующее воскресенье на каѳедру взошелъ генералъ-суперинтендентъ, приговорилъ діакона къ отлученію отъ церкви и запретилъ прихожанамъ всякія сношенія съ нимъ. Никто не смѣлъ ѣсть и пить съ этимъ отверженникомъ и начальство исключило его изъ службы. Если бы вы видѣли, въ какое отчаяніе пришли тогда гейдельбергцы!

— И такъ, вы сами видите, — сказалъ Феликсъ, — что выходитъ, когда уничтожаютъ тысячелѣтніе обряды и каждый хочетъ дѣлать то, что ему взбредетъ въ голову.

— Турецкая вѣра существуетъ тоже тысячу лѣтъ и, все-таки, она басурманская.

— Но какая же ваша вѣра, если вы не католикъ, не лютеранинъ, не цвинглистъ и не кальвинистъ? — съ досадою спросилъ Феликсъ.

Старикъ подозрительно посмотрѣлъ на него и, понизивъ голосъ, отвѣчалъ:

— Она заключается въ душѣ, а не въ таинствахъ. Въ Гейдельбергѣ много библій, но всѣ только снаружи смотрятъ на нее, а не внутрь, не въ смыслъ. Отъ этого и заблужденія.

— Такъ вы, значитъ, не принадлежите ни къ одной изъ гейдельбергскихъ церквей?

— У васъ нѣтъ истины, — отвѣчалъ старикъ. — Вы крестите дѣтей, когда они еще не знаютъ, что добро, что зло, что да, что нѣтъ, и потомъ говорите, что вы отказались за нихъ отъ дурнаго. Такимъ образомъ, у васъ все начинается ложью.

— Но для этого ихъ причащаютъ, когда они достигаютъ зрѣлости.

— Хороша зрѣлость! Посмотрите когда-нибудь въ школу, какимъ веселымъ голосомъ твердятъ мальчишки: „Если мы живемъ, то живемъ отъ Бога, если умираемъ, то умираемъ отъ Бога“. Или еще веселѣе кричатъ: „Я червь, а не человѣкъ!“ Вы должны бы были стыдиться, что пріучаете дѣтей болтать безсознательно и дѣлаете глупцами. Болтовня, въ которой ребенокъ ни о чемъ не думаетъ, есть начало лжи. У намазанныхъ ремней учится собака ѣсть кожу. Въ 13 или 14 лѣтъ вы конфирмируете ихъ, но не потому, что они утвердились духомъ, а потому, что такъ заведено. Священникъ проповѣдуетъ не потому, что того требуетъ его душа, а потому, что ему платятъ за это. Какъ фигляръ, говоритъ онъ въ воскресенье то, что наканунѣ щучитъ. Когда въ субботу вечеромъ я прохожу мимо дома священника и вижу освѣщенныя окна въ кабинетахъ, гдѣ два священника и два діакона учатъ свои проповѣди, я всегда думаю: какъ это имъ не стыдно вѣчно лгать? Да они и не понимаютъ, что лгутъ, когда читаютъ съ каѳедры вызубренный наканунѣ урокъ…

— Вы, стало быть, хотите, — съ досадой сказалъ Феликсъ, — чтобы церковь была безъ священниковъ? Какая же тогда будетъ служба въ воскресенье, если ни одинъ проповѣдникъ не будетъ готовиться къ проповѣди?

— Приходите къ намъ, тогда я покажу вамъ, какъ это дѣлается

— Но кто же вы?

— Когда вы придете въ Цигельхаузенъ, спросите мельника Вернера изъ Крейцгрунда, и вамъ покажутъ. Вы католикъ?

— Да.

— А братъ вашъ въ душѣ тоже еще католикъ?

— Кто сказалъ это?

— Когда вы придете къ нему, то передайте ему поклонъ отъ баптиста Вернера, и скажете вашему брату, что если бы онъ хорошо подумалъ о значеніи человѣческой рѣчи, то не сталъ бы говорить о вещахъ, чуждыхъ его сердцу… Нѣтъ, онъ недолго выдержитъ… Такъ говоритъ баптистъ, и говоритъ потому, что твердо знаетъ и вѣритъ! Никто не можетъ отступить отъ истины, не погубивши души своей… Скажите ему, если онъ хочетъ такъ же сладко ѣсть, какъ ѣлъ до сихъ поръ, то пусть и остается тамъ, гдѣ онъ теперь. Если же ему дорогъ миръ души его, то пусть идетъ къ баптисту Вернеру… и тотъ дастъ ему тотъ камень, на которомъ самъ Господь начерталъ Свое имя, никому невѣдомое, кромѣ дающаго и получающаго…

Старикъ выпрямился, его глаза блестѣли; странно шутящій передъ этимъ крестьянинъ исчезъ, а передъ молодымъ итальянцемъ стоялъ пророкъ въ тиковомъ балахонѣ.

— Будьте здоровы, — сказалъ онъ сухо.

— Благодарю васъ, отецъ.

— Не стоитъ. Вотъ ваша дорога. Но идите не черезъ главныя ворота, а вдоль стѣны; въ угольной башнѣ есть дверь, въ которой прилегаетъ квартира капеллана. Онъ не можетъ жить внутри съ барышнями, а еще лучше было бы, если бы онъ совсѣмъ не жилъ тутъ. Нельзя такъ близко другъ въ другу класть огонь и сѣру. У васъ все такъ извращено, какъ будто-бы самъ чортъ былъ вашимъ суперинтендентомъ.

Съ этими словами старикъ быстро удалился. Феликсъ долго смотрѣлъ ему вслѣдъ.

— Здѣсь дѣла идутъ хуже, чѣмъ я воображалъ, — сказалъ онъ. — Я бѣжалъ изъ Венеціи, такъ какъ не въ силахъ былъ видѣть неистовства святой инквизиціи. До сихъ поръ не могу я забыть, какъ двухъ несчастныхъ, измученныхъ пыткой, привели къ Лидо и заставили стать на доску между двумя гондолами. Потомъ выѣхали въ лагуны, одинъ гребецъ началъ правитъ влѣво, другой вправо, доска упала и несчастные исчезли въ мутныхъ водахъ. Ужасно! Но, все-таки, во что бы ни стало надо спасти мою милую Италію отъ тѣхъ безобразій, которыя дѣлаются здѣсь!… Святыя церкви осквернены, неоцѣнимыя сокровища искусствъ уничтожены варварскими руками, алтари разрушены, куполы испорчены и оржны разбиты. Ни месса Палестрины, ни Miserere недоступны этимъ несчастнымъ людямъ, ни одно произведеніе великихъ художниковъ не трогаетъ ихъ черствыхъ сердецъ! За то ихъ богословы ссорятся и спорятъ о томъ, какъ должно понять сокрытое отъ насъ въ таинствѣ, какъ будто таинство не заключается именно въ томъ, что сущность его недоступна нашему пониманію. Я могу все вынести: фальшивую музыку, плохія картины, статуи Бадинелли, но когда я слышу болтовню этихъ еретиковъ, мнѣ приходитъ въ голову, что нужно бы выстроить больницу такой же величины, какъ вавилонская башня, всѣхъ ихъ запрятать туда и держать до тѣхъ поръ, пока они отъ отвращенія другъ въ другу не выздоровѣютъ.

Предаваясь такимъ думамъ, молодой человѣкъ шелъ по указанной дорогѣ. Около калитки угольной башни монастырской стѣны веселые крики свѣжихъ дѣтскихъ голосовъ заставили его очнуться.

Глава V.

Молодой художникъ подошелъ къ калиткѣ, указанной мельникомъ, когда изъ нея со смѣхомъ и шумомъ выбѣжала толпа дѣвочекъ. Увлеченныя шаловливымъ весельемъ, онѣ не замѣтили незнакомца. Рѣзвушки схватились за руки и окружили бѣленькую, хорошенькую дѣвочку, тщетно старавшуюся вырваться изъ ихъ круга. Расшалившіяся подруги хохотали и кружились, приговаривая:

— Поймали, не пустимъ!

— Выпустите меня, или я пожалуюсь матушкѣ игуменьѣ, — просила плѣнница, и слезы слышались въ ея голосѣ.

Шалуньи, приговаривали въ тактъ:

— Подсолнечникъ, придорожникъ, подсолнечникъ!

Платья, волосы и косы развѣвались по вѣтру. Хорошенькая дѣвочка начала плакать.

— Оставьте любимицу, — сказала графиня Эрбакъ, — она ничѣмъ не виновата, ее околдовали.

— Заколдованная, заколдованная! — кричала фонъ-Веннингенъ.

— Подождите, мы сдѣлаемъ вѣнокъ изъ придорожниковъ, — сказала фонъ-Эппингенъ, — и надѣнемъ на нее. Голубые цвѣты очень пойдутъ къ ея золотымъ волосамъ.

— Противная дѣвчонка, отдай мнѣ твои чары; я бы желала, чтобы и на меня такъ же нѣжно смотрѣли чудные черные глаза во время уроковъ, — воскликнула Берта фонъ-Штейнахъ.

Онѣ опять окружили плачущую дѣвочку; щеки ихъ пылали, отъ оживленія и шалостей.

— Подсолнечникъ, придорожникъ! — громко раздавался припѣвъ.

Остальныя нарвали растущихъ у дороги голубыхъ цвѣтовъ и втыкали ихъ своей пленницѣ въ платье и свѣтлые волосы; тяжелыя косы свалились. Она закричала отъ негодованія.

— Клара, Клара, потише! — сказала одна изъ дѣвочекъ.

Тутъ онѣ замѣтили незнакомаго мужчину, который смотрѣлъ на ихъ забаву отчасти съ любопытствомъ, отчасти съ неудовольствіемъ. Прекрасный незнакомецъ приблизился такъ быстро, какъ будто хотѣлъ освободить плѣнницу; расшалившіяся дѣвушки разсыпались въ разныя стороны и побѣжали назадъ въ монастырскій дворъ. Освобожденная дѣвушка медленно и сконфуженно послѣдовала за ними, закладывая красивыми бѣлыми ручками свои золотистыя косы. Одна изъ подругъ захлопнула передъ нею калитку и оттуда слышались голоса:

— Желаемъ веселиться, придорожникъ, прогуляться хорошенько черезъ главныя ворота. Здѣсь не пропускаютъ заколдованныхъ дѣвицъ!

И пансіонерки убѣжали съ веселымъ смѣхомъ. Разсерженная дѣвушка топнула маленькою ножкой и повернулась назадъ; за ней стояла высокая, красивая фигура незнакомца такъ близко, что она въ смущеніи отступила въ дверную нишу.

— Теперь вы моя плѣнница, очаровательная барышня, — сказалъ, смѣясь, незнакомецъ.

Съ минуту дѣвушка смотрѣла своими большими голубыми глазами, на которыхъ еще блестѣли слезы, на статнаго юношу, потомъ гордо подняла головку и сказала:

— Мои подруги могли называть меня плѣнницей, вы — нѣтъ. Идите своею дорогой и пропустите меня.

— Если вы покажете мнѣ дорогу, то я охотно исполню это. Вамъ, вѣроятно, хорошо извѣстно, гдѣ живетъ магистръ Лауренцано.

При этомъ имени щеки дѣвушки вспыхнули румянцемъ.

— Вы злоупотребляете тѣмъ, что вы подслушали, — проговорила она, пожимая плечами» — Это неблагородно. Уйдите прочь.

Феликсъ съ удивленіемъ замѣтилъ впечатлѣніе, произведенное его словами, и спросилъ:

— Я оскорбилъ васъ?

Она круто повернулась къ нему спиной и начала стучать въ дверь. Тутъ онъ понялъ/ о чьихъ черныхъ глазахъ говорилось передъ тѣмъ, и съ искреннымъ участіемъ обратился къ жилому ребенку.

— Онѣ не слышатъ васъ, барышня. Я архитекторъ Лауренцано, иду въ гости къ моему брату, монастырскому проповѣднику. Такъ какъ ваши подруги заперли и меня съ вами, то я прошу васъ показать мнѣ, черезъ какія ворота могу я попасть къ нему, не нарушая правилъ женскаго монастыря?

Эти слова были произнесены такъ почтительно-холодно, что бѣдная дѣвушка сообразила, какъ она сама себя выдала, и ея уязвленному самолюбію представилась насмѣшка въ словахъ незнакомца. Вдругъ ей пришло въ голову: что, если этотъ незнакомецъ разскажетъ брату все, что видѣлъ, и какъ она глупо вела себя съ нимъ? Она снова топнула ногой, на этотъ разъ отъ досады на себя. Первою мыслью ея было убѣжать и спрятаться. Но дѣвушка побѣдила въ ней школьницу. Она быстро оправилась и рѣшила въ своей свѣтлорусой головкѣ любезностью загладить непріятное впечатлѣніе, произведенное ея рѣзкостью.

— Сейчасъ этого нельзя сдѣлать, — отвѣчала она. — Господинъ магистръ занимается катехизисомъ съ маленькими. Если хотите, подождите здѣсь, а я постараюсь, чтобы отперли эту дверь, и тогда вы въ нее пройдете.

Она хотѣла идти, но, видя, что онъ все еще стоитъ около нея, она вѣжливо сказала:

— Если вы хотите идти черезъ главныя ворота, то сестра-привратница должна доложить и спросить у игуменьи, можетъ ли она впустить мужчину. Это глупый обычай, но.онѣ продолжаютъ поступать, какъ будто здѣсь все еще монастырь, хоти ихъ воспитанницы ведутъ себя совсѣмъ не по-монастырски. Вы только что видѣли. Подождите лучше, я сейчасъ побѣгу впередъ черезъ главныя ворота и отопру вамъ эту дверь.

— Благодарю васъ. Позвольте мнѣ только проводить васъ до воротъ.

Она колебалась; ей не хотѣлось, чтобы ее видѣли съ незнакомымъ мужчиной, что могло подать новый поводъ къ насмѣшкамъ пансіонеровъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! — отвѣчала она. — Я покажу вамъ лучше скамейку у пруда, откуда видна эта дверь.

Но тутъ же быстро сообразила въ своей хорошенькой головкѣ, что надо объяснить непрошенному свидѣтелю сцену, имъ видѣнную, чтобы онъ не спросилъ потомъ объясненія у любимаго учителя или у игуменьи. Граціозно пошла она вдоль стѣны передъ молодымъ человѣкомъ, любующимся, какъ художникъ, ея гибкою, Стройною фигурой, плавною походкой и красивыми движеніями, полными естественной граціи. Увидавъ на дорогѣ сорванный цвѣтокъ, она со злостью раздавила его своею маленькою ножкой.

— Что сдѣлала вамъ бѣдная влитія? За что вы ее раздавили? — спросилъ художникъ Феликсъ добродушно.

" — Вѣдь, вы видѣли, — отвѣчала она, — какъ обходятся со мной эти благородныя дѣвицы! Мнѣ тяжело здѣсь, потому что я одна не дворянка; мой отецъ совѣтникъ Эрастъ, или Либлеръ, какъ его часто называютъ прежнимъ именемъ эти аристократки.

А, мой высокій покровитель! — сказалъ Феликсъ.

— Вы знаете моего отца? О, какъ я рада! Не правда ли, онъ хорошій, добрый? — отвѣчало милое дитя, а ея голубые глазки заблестѣли отъ радости и щечки покрылись румянцемъ.

— Благородный человѣкъ, — подтвердилъ Феликсъ.

— Такъ вотъ, курфюрстъ помѣстилъ меня, графиню Эрбахъ, фонъ-Геммингенъ, фонъ-Веннингенъ и другихъ сюда, чтобы мы изучали языки, исторію и законъ Божій, привыкали къ строгому порядку, и почемъ я знаю, чему еще — воображаетъ герцогъ — можно здѣсь научиться. Онѣ дурно обращаются со мной, а самая злая — фонъ-Лютцельштейнъ. Она выдумала, что во время итальянскаго урока магистра Лауренцано я постоянно оборачиваю голову въ его сторону, какъ подсолнечникъ, и потому они дразнятъ меня подсолнечникомъ. Вы сейчасъ слышали. Но все это глупости.

— Онѣ васъ называли, кажется, еще придорожникомъ? — сказалъ Феликсъ, улыбаясь.

Дѣвушка опять покраснѣла.

— Это все то же, — сказала она, смотря въ замѣшательствѣ на верхушки деревьевъ. — Я вамъ лучше разскажу, какъ все было, чтобы вы не передавали господину магистру глупыхъ исторій. Я пошла на монастырскій лугъ собирать цвѣты, потому что мнѣ непріятно быть съ этими аристократками. Со злости онѣ побѣжали за мной и фонъ-Эппингенъ увѣряетъ, что я пошла на лугъ, чтобы встрѣтить магистра, и стали называть меня придорожникомъ. Не правда ли, — продолжала она умоляющимъ тономъ, со слезами на глазахъ, — вы не скажете этого господину магистру, иначе я брошусь въ Некаръ… вѣдь, вы не скажете?

Юноша, смѣясь, протянулъ ей руку.

— Даю вамъ слово.

Успокоенная, она съ радостью подала ему свою, онъ не торопился высвободитъ маленькую нѣжную ручку, пока она сама, слегка покраснѣвъ, не отдернула ее. Какъ прекрасная сказочная фея, стояло передъ нимъ милое дитя. Тихій прудъ и темная зелень деревьевъ еще рельефнѣе выставляли ея сіяющую красотой свѣтлую фигуру. Увлеченный красотой, Феликсъ забылъ, зачѣмъ онъ пришелъ, и искалъ только предлога подольше не разставаться съ этимъ прекраснымъ видѣніемъ. Онъ замѣтилъ въ складкахъ ея платья одинъ изъ цвѣтовъ, которыми подруги украшали ея волосы и платье; онъ снялъ его и сказалъ:

— Зачѣмъ дали вы этому прекрасному голубому цвѣтку, который мы называемъ клитіей, такое гадкое названіе: придорожникъ или заколдованная дѣва?

— Какъ, — сказала она съ дѣтскимъ удивленіемъ, — развѣ вы не знаете, что этотъ голубой цвѣтокъ открываетъ свои чашечки съ первыми лучами солнца и слѣдитъ головкой за движеніями солнца до вечера, когда его лепестки снова свертываются? Поэтому въ сказкѣ этотъ голубой цвѣтокъ называется заколдованною принцессой, которая, желая обратить на себя вниманіе своего возлюбленнаго, такъ страстно смотритъ на него. Вы не знаете пѣсню Ганса Вянтлера.

Милая дѣвочка вдругъ замолчала и, опустивъ глазки, продолжала:

— Говорятъ, что если найдешь этотъ цвѣтокъ до восхода солнца, то онъ приноситъ счастіе, но его надо привязать въ палкѣ, иначе онъ сейчасъ же умретъ.

— Влитія — злая дѣвушка, — пошутилъ Феликсъ. — Хотите, я разскажу вамъ, какая существуетъ въ Италіи легенда объ этой заколдованной Клитіи?

— Пожалуйста, только не говорите никому, что вы называете этотъ цвѣтокъ Влитія… меня зовутъ Лидіей, и онѣ опять станутъ надо мной насмѣхаться.

— А я могу васъ называть Влитія? — Она покачала своею прелестною головкой.

— Разсказывайте вашу исторію; мнѣ надо уходить.

Она прислонилась къ дереву и задумчиво смотрѣла на тихій прудъ. Молодой человѣкъ началъ срой разсказъ.

— Языческій поэтъ Овидій разсказываетъ: Давно, давно, когда всѣ люди были еще такъ прекрасны и счастливы, какъ дѣти, жили двѣ дѣвушки — Лейкоѳоя и Влитія. Обѣ онѣ полюбили Аполлона, прекраснаго бога солнца. Онъ же сочувствовалъ Лейкоѳои и скоро сердце его воспылало къ молодой дѣвушкѣ сильнѣе, чѣмъ лучи его колесницы, такъ что онъ опалилъ землю и созвѣздія. Все мечтательнѣе становился прекрасный богъ и привелъ въ безпорядокъ всю природу. Утромъ онъ поднимался слишкомъ рано, потому что не могъ дождаться, какъ бы поскорѣе увидать свою милую. Вечеромъ слишкомъ поздно ложился, потому что не могъ оторвать отъ нея своихъ взоровъ. Никто не различалъ временъ года; зимой богъ такъ же долго оставался на небѣ, какъ и лѣтомъ, потому что Лейкоѳоя казалась ему всегда прекрасной. Потомъ отъ сильной любви онъ сдѣлался печальнымъ. Среди бѣлаго дня переставалъ свѣтить, а на другой день былъ блѣденъ и изнуренъ и скрывался за тучами. Когда однажды влюбленный богъ еще до обѣда скрылся, отецъ боговъ сказалъ ему, что такъ больше не можетъ продолжаться. Онъ дастъ ему вечеромъ отпускъ и ключъ отъ Олимпа, на случай, если бы онъ поздно вернулся домой; но утромъ онъ долженъ во-время являться къ исполненію своихъ обязанностей и день аккуратно заниматься, иначе онъ сдѣлаетъ богомъ солнца храбраго и благонадежнаго Геркулеса. Прекрасный Аполлонъ подумалъ, что Геркулесъ годился бы ему только въ лакеи, но въ душѣ онъ былъ радъ, что добрый отецъ боговъ такъ устроилъ дѣла. И вотъ вечеромъ, пріѣхавъ на дальній западъ, гдѣ конецъ свѣта, онъ распрягъ своихъ коней, пустилъ ихъ пастись на большомъ цвѣтущемъ лугу и поручилъ Гесперу, вечерней звѣздѣ, всю ночь остающейся на небѣ, наблюдать за ними. Самъ же умылся въ океанѣ и съ быстротою бога очутился у мыса Цирце, гдѣ жила Лейкоѳоя, и принялъ видъ ея матери. «Оставьте насъ, — сказалъ онъ служанкамъ, — мнѣ надо поговорить съ дочерью». Какъ только онъ остался одинъ съ дѣвушкой, то сбросилъ маску и, явившись въ мужественной красотѣ, упалъ въ ногамъ красавицы. Бѣдная Лейкоѳоя испугалась, но устоять не могла, потому что онъ былъ богъ, а она бѣдное человѣческое дитя. Онъ часто сталъ посѣщать ее, и на небѣ снова водворился порядокъ, и всѣ были довольны, кромѣ тоскующей Клитіи. Съ тѣхъ поръ, какъ счастливый богъ пересталъ обращать на нее вниманіе и ея вздохи безплодно раздавались въ воздухѣ, Клитія сдѣлалась больна и грустна и не находила покоя своему истерзанному сердцу. Днемъ она уже не въ силахъ была выходить, она не могла выносить вида бога, такъ презрительно ее отвергшаго; только ночью блуждала она по полямъ и лѣсамъ и повѣряла свои страданія блѣдноликой лунѣ, которая холодно и равнодушно внимала ей, чуждая этимъ страданіямъ. Однажды проходила она мимо оконъ Лейвоѳои и увидала во всѣхъ скважинахъ свѣтъ. Съ любопытствомъ прильнула она къ щели. О, какая тоска охватила ея сердце!… Она увидала, что тамъ сидитъ богъ солнца передъ Лейкоѳоей, держитъ ея руки и разсказываетъ ей чудныя исторіи, а она, поглощенная счастіемъ, любуется на его божественную красоту и блестящіе глаза. Клитія подумала, что ея подруга виною тому, что богъ солнца не замѣчалъ никогда ея любви. «Посмотри, что дѣлаетъ твоя дочь, — шепнула она отцу Лейкоѳои, — съ чужимъ мужчиной сидитъ она въ своей комнатѣ». Только что богъ, отозванный Гесперомъ, удалился, какъ суровый отецъ вошелъ въ комнату Лейкоѳои и, уличенная, она напрасно молила его о снисхожденіи. Когда Аполлонъ возвратился на слѣдующій вечеръ, онъ увидалъ передъ домомъ возлюбленной свѣже-засыпанную мотилу, на которой слуги еще уравнивали землю. Въ ней лежала дѣвушка, погребенная заживо. Суровый отецъ думалъ этимъ искупить свою честь; а отвергнутая Клитія надѣялась, что теперь богъ обратится къ ней. Но мужчины ищутъ дѣвушекъ, ихъ избѣгающихъ, и презираютъ идущихъ имъ на встрѣчу. Богъ солнца возненавидѣлъ Клитію. Взоры его не отрывались отъ мѣста прошлаго счастія, и онъ съ такою жгучею тоской и такъ страстно смотрѣлъ на могилу бѣдной Лейкоѳои, что изъ сердца дѣвушки вырасло рѣдкое растеніе и обвило своими вѣтвями всю могилку. Это растеніе былъ можжевельникъ, который при солнечномъ свѣтѣ наполнялъ воздухъ замѣчательнымъ ароматомъ, и душа Лейкоѳои распускалась въ лучахъ божества. Такимъ образомъ, дѣвушка и по смерти услаждаетъ тѣхъ, кто вдыхаетъ ей ароматъ. Клитія же, пронизанная огненнымъ взоромъ Аполлона, погибла и превратилась въ придорожное растеніе, которое каждый топчетъ ногами. Изъ лучшаго же чувства въ ней — ея любви въ богу — вырасъ голубой цвѣтокъ, и когда богъ появляется на небѣ, цвѣтокъ жадно обращаетъ къ нему свою чашечку и слѣдитъ за его движеніемъ, пока вечеромъ не склонитъ усталой головки. Вотъ исторія бѣдной Клитіи.

Начавъ свой разсказъ, Феликсъ не подумалъ, какая горькая мораль заключалась въ его разсказѣ. Онъ хотѣлъ задержать красивую дѣвушку своею болтовней; начавши же, онъ довелъ свою повѣсть до конца. Все покровительственнѣе звучалъ его разсказъ. и только замѣтивъ, что прелестное дитя, подобно Клитіи, наклонило свою бѣлокурую головку и съежилось, подобно цвѣточной чашечкѣ отъ грубаго прикосновенія, онъ быстро закончилъ. Вдругъ Лидія встрепенулась; ея нѣжный слухъ различилъ шаги за деревьями, и лицо ея обратилось къ высокой фигурѣ, приближающейся по дорогѣ, а предательскій румянецъ покрылъ ея щеки. Феликсъ узналъ брата.

— Паоло! — крикнулъ онъ ему.

Молодой ученый, одѣтый въ черное, привѣтливо протянулъ ему руки, но Феликсъ видѣлъ, что черезъ его голову братъ страстнымъ взоромъ смотрѣлъ на дѣвушку. Она, между тѣмъ, оправилась и съ скромнымъ поклономъ прошла мимо братьевъ въ монастырю. Когда Феликсъ обернулся къ прекрасной бѣглянкѣ, онъ увидалъ, что она тоже обернулась и, какъ будто захваченная за дурнымъ дѣломъ, быстро побѣжала и скрылась за кустами. Отъ опытныхъ глазъ художника не скрылось ея, смущеніе и, слегка покачавъ головой, онъ заговорилъ съ братомъ.

Отвѣты Паоло были односложны; въ нихъ «дышалось нервное раздраженіе.

Отъ него не было возможности допытаться, принялъ ли онъ монашество въ Венеціи, или перешелъ здѣсь окончательно въ кальвинизмъ. Онъ, видимо, избѣгалъ прямыхъ отвѣтовъ. Ясно было одно, что онъ несчастливъ. Цвѣтущій румянецъ исчезъ съ его лица, худаго и заострившагося; глаза его то недовѣрчиво смотрѣли по сторонамъ, то впивались пронизывающимъ взглядомъ въ лицо собесѣдника. Смущенные братья шли молча, не находя, что сказать другъ другу послѣ долгой разлуки. Магистръ изрѣдка останавливался и срывалъ попадавшіеся на дорогѣ голубые цвѣты придорожника.

— Ты чувствуешь, кажется, особенное расположеніе къ голубой влитіи? — сказалъ дружелюбно Феликсъ.

Ученые называютъ это растеніе придорожникомъ и употребляютъ его противъ лихорадки.

— Противъ лихорадки любви?

— Что это значитъ?

— Я слышалъ, что она не сводитъ глазъ съ солнца, какъ нѣкоторыя ученицы съ лица учителя.

Съ злостью бросилъ священникъ цвѣты, точно они обожгли его, Какъ крапива.

— Оставь эти шутки, — сказалъ онъ, — ты знаешь, я не люблю насмѣшекъ.

Тягостная пауза послѣдовала за этими словами и, чтобы дать другой оборотъ разговору, Феликсъ спросилъ: справедливо ли то, что говорилъ ему баптистъ Вернеръ о прежнемъ назначеніи зданіи близъ монастыря?

— Глупости, — отвѣчалъ Паоло: — Всякій ребенокъ знаетъ, что монахинямъ отрѣзаютъ волосы передъ алтаремъ монастырской церкви, а не за монастырскою оградой.

Феликсъ передалъ брату, что ему говорилъ старый баптистъ.

— Безстыднаго еретика найти не трудно, — загадочно отвѣтилъ магистръ.

— Гдѣ мы опять увидимся? — спросилъ онъ холодно, когда они дошли до нижней улицы.

— Ты уже уходишь?

— У меня есть дѣла. Если тебѣ можно, то приходи вечеромъ въ гостиницу „Олень“. У круглаго стола въ послѣдней комнатѣ собираются сосѣдніе проповѣдники. Обыкновенно и я присоединяюсь къ нимъ, чтобы изучить почтенное духовенство этой страны. Мы можемъ поговорить тамъ. Съ этими словами онъ протянулъ брату худую, узкую руку.

Тотъ серьезно посмотрѣлъ ему въ глаза, но магистръ отвернулся отъ любящаго взора и направился обратно въ Нейбургъ.

„Правда ли его сердце зачерствѣло, — подумалъ Феликсъ, — или это только наружный холодъ?“

Глава VI.

Художникъ удалился, глубоко оскорбленный въ своихъ братскихъ чувствахъ и разочарованный въ ожиданіяхъ, возлагавшихся имъ на свиданіе съ Паоло. Священникъ проводилъ брата грустнымъ взоромъ, сѣлъ на одинъ изъ камней въ концѣ улицы и заглядѣлся на темную воду рѣки, въ которой отражались ели Кенигштулла. Тихое журчаніе рѣки напомнило ему мрачныя волны канала, много лѣтъ сряду докучавшія его взору въ Венеціи; вспомнилось ему то печальное утро, когда изъ вѣчно зеленыхъ садовъ Кіайи и изъ цвѣтущихъ апельсинныхъ рощъ Неаполя онъ вдругъ очутился въ мрачныхъ и сырыхъ переходахъ іезуитской коллегіи. Вмѣсто вида на Неаполитанскій заливъ, сверкавшій всѣми переливами опала и смарагда, онъ съ отвращеніемъ видѣлъ передъ собой темную пѣну лагуны. Глазъ, привыкшій любоваться широкимъ просторомъ моря, зубчатыми скалами острова Капри и отдыхать на величавыхъ очертаніяхъ Везувія, упирался тутъ въ голую сплошную стѣну, по ту сторону грязнаго рва. Тамъ на родинѣ онъ въ часы отдыха игралъ! въ саду съ сестрой подъ любящими взорами матери, тутъ его, окружала полсотня мальчиковъ, такихъ же запуганныхъ и блѣдныхъ, какъ и онъ; во время рекреацій ихъ высылали гулять: въ длинный мрачный корридоръ, а вечеромъ водили на Лидо подъ присмотромъ учителя, причемъ онъ долженъ былъ идти въ концѣ длиннаго ряда товарищей, не смѣя глазъ поднять на развертывавшіяся передъ нимъ красоты величественнаго города. Онъ плавалъ цѣлыя ночи напролетъ, а дни проводилъ въ безплодной тоскѣ по родинѣ.

Лишь въ молитвѣ находилъ онъ отраду, такъ какъ ему сказали, что молитвою онъ можетъ освободить души матери и сестры отъ вѣчной муки. Скоро онъ сообразилъ, однако, что во время уроковъ скорѣе другихъ понимаетъ учителя, а выученное отвѣчаетъ яснѣе и тверже товарищей. Сами учителя безпрерывно повторяли, что Паоло Лауренцано лучшій ученикъ. Сначала это примирило его немного съ новою жизнью. Какъ горчичное сѣмя въ Евангеліи, запалъ зародышъ самолюбія въ сердце ребенка, и маленькое зернышко вырасло въ большое дерево, въ которомъ гнѣздились опасныя страсти. Оторванный отъ всего, что было дорого его дѣтскому сердцу, онъ не зналъ иного счастія, какъ ученье и похвалу учителя. Всѣ его стремленія, всѣ мысли сосредоточивались на урокахъ. Въ то время, какъ другія дѣти играли въ мячъ на дворѣ коллегіи или на билліардѣ, въ любимую игру святаго Игнатія, или же въ домино, причемъ обычною ставкой было прочтеніе „Отче нашъ“ и Ave Maria проигравшимъ за выигравшаго, — въ это время онъ безъ разгиба сидѣлъ надъ своими книгами и тетрадями. Имъ руководило только желаніе превзойти другихъ и между лучшими учениками быть лучшимъ. Оспаривающій у него первенство становился его заклятымъ врагомъ. Еще дома онъ отличался ораторскими способностями, а занятія въ іезуитской школѣ были, главнымъ образомъ, направлены къ развитію краснорѣчія и діалектики. Здѣсь обучали тому, чѣмъ можно блеснуть и поразить въ необразованной средѣ: латинской декламаціи, діалектикѣ, поэтикѣ, классической драмѣ, философіи софистовъ и напыщенной риторикѣ. Во всемъ этомъ Паоло не имѣлъ соперниковъ. Когда въ публичныхъ состязаніяхъ, часто устраиваемыхъ въ интересахъ коллегіи, Паоло въ своей латинской рѣчи съ увлеченіемъ истаго неаполитанца нападалъ на слабѣйшаго противника, когда онъ декламировалъ своимъ мягкимъ звучнымъ голосомъ тирады изъ Виргилія и Лукана, когда онъ съ каѳедры произносилъ высокопарныя рѣчи, обращаясь въ знатному обществу, которое съ живостью, свойственною каждому итальянскому собранію, шумно выражало одобреніе всякому остроумному сопоставленію, апплодировало всякому ѣдкому заключенію, бурно восхищалось всякою мальчишескою галиматьей, — тогда Паоло казалось, что онъ необыкновенный человѣкъ, и его гордой походкѣ могъ бы позавидовать любой римскій тріумфаторъ. Такимъ образомъ, воспитаніе святыхъ отцовъ развило въ богато одаренномъ мальчикѣ непомѣрное честолюбіе, которое бушевало въ немъ и не давало ему ни минуты покоя. Онъ стремился постоянно пріобрѣтать все новыя и новыя познанія и превзойти всѣхъ; только тогда онъ былъ счастливъ, когда сознавалъ, что съ каждымъ днемъ увеличивается пропасть между нимъ и его товарищами, когда не оставалось мѣста даже для отдаленнаго сравненія между нимъ и его сверстниками. Главною цѣлью ордена было воспитаніе честолюбивыхъ юношей и направленіе къ преобладанію надъ сонливою посредственностью воспитанниковъ другихъ школъ, и эта цѣль была блистательно достигнута въ лицѣ Паоло. Его можно было назвать примѣрнымъ воспитанникомъ заведенія. Съ одной стороны, доведенное до безумія самолюбіе талантливаго юноши, съ другой — рабское подчиненіе его воли, — таковы были плоды іезуитскаго воспитанія. Отцы ордена основали воспитаніе учениковъ на психологически вѣрномъ соображеніи, что ничто не подчиняетъ такъ безусловно человѣка, какъ сознаніе, что начальство знаетъ все его прошлое, всѣ проступки, сокровенныя влеченія и пороки и насквозь видитъ всѣ его помыслы и слабости. По заведенному обычаю, отъ Паоло, при поступленіи въ коллегію, потребовали откровенной исповѣди, въ которой онъ долженъ былъ выставить и свои недостатки, и достоинства. Дѣтскою рукой вписалъ онъ свои пороки и при своей пылкой южной фантазіи и нравственномъ возбужденіи послѣ смерти сестры и любимой матери задумчивый мальчикъ изобразилъ себя настоящимъ чудовищемъ. Ректоръ похвалилъ его правдивость и строгость къ самому себѣ и назначилъ* ему духовника и нравственнаго руководителя между учителями заведенія. Отъ своихъ товарищей Паоло узналъ, что соблюдается тайна исповѣди не въ стѣнахъ коллегіи и на.основаніи ея положеній духовникъ обязанъ передавать свои свѣдѣнія ректору. Несмотря на это, онъ вынужденъ былъ давать ежедневный отчетъ въ своихъ поступкахъ, мысляхъ и расположеніи духа, такъ какъ надъ воспитанниками былъ организованъ постоянный присмотръ, не скрываютъ ли они чего-нибудь. Къ каждому изъ нихъ былъ приставленъ особый шпіонъ, который долженъ былъ наблюдать, исправлять и доносить о немъ. Въ отношеніяхъ мальчиковъ между собою эта система была тѣмъ пагубнѣе, что обвиненный товарищъ всегда могъ избѣжать наказанія, уличивъ своего обвинителя въ подобномъ же преступленіи, а въ противномъ случаѣ, онъ получалъ наказаніе отъ болѣе сильнаго товарища, „брата исправителя“. Подъ такимъ неусыпнымъ надзоромъ выросъ Паоло Лауренцано и привыкъ самъ подсматривать за другими. Разговаривая, онъ, въ то же время, не переставалъ слушать, что говоритъ сосѣдъ, и ни подъ какимъ видомъ не смѣлъ умолчать о томъ, что узнавалъ. Начальство достигло такого шпіонства между воспитанниками, что большаго нельзя было и желать. Однимъ ухомъ выслушивая исповѣди и самообвиненія учениковъ, другимъ доносы и наушничанья ихъ товарищей, оно видѣло насквозь характеръ каждаго.

Дома Паоло отличался открытымъ, честнымъ характеромъ, но въ пылу честолюбія, которое посѣяли въ немъ учителя, заглохли въ немъ добрые начатки. Онъ усердно подглядывалъ, подслушивалъ, доносилъ и, если ему удавалось ловкими доносами посадить соперника на злополучную скамью или въ позорный уголъ, онъ испытывалъ величайшее удовольствіе. Товарищи заискивали въ немъ, и данное ему прозвище Accusativus доказываетъ, съ какою смѣсью страха и недоброжелательства смотрѣли на него въ коллегіи. Только впослѣдствіи понялъ молодой человѣкъ, что каждымъ самообвиненіемъ онъ налагалъ на себя новыя цѣпи, приковывавшія его въ обществу іезуитовъ. На основаніи этихъ самообвиненій ректоръ доставлялъ свѣдѣнія провинціалу ордена, и съ этими постоянно дополняемыми свѣдѣніями воспитанникъ не разставался уже во всю жизнь. Куда бы онъ ни направился, въ Старомъ ли, Новомъ ли Свѣтѣ, онъ не могъ скрыть своего прошлаго. Всюду за нимъ слѣдилъ взоръ ордена, всюду сопровождали его исповѣди, въ которыхъ написаны были всѣ темныя дѣла его, и всюду, безъ перерыва, велась записная книга его поступковъ. Если бы у одного изъ запутанныхъ въ этихъ сѣтяхъ явилось желаніе освободиться, онъ отлично зналъ, что орденъ каждую минуту въ состояніи уничтожить его нравственно. Но Паоло не сразу соображалъ это. Онъ сознавалъ величіе ордена и зналъ, что въ союзѣ съ могущественнымъ обществомъ ему вездѣ открытъ путь къ блистательной дѣятельности. Послѣ полученнаго имъ воспитанія онъ былъ глубоко убѣжденъ въ своемъ превосходствѣ надъ простодушною и ребячески довѣрчивою толпой. Въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ привыкши наблюдать за окружающими и постоянно сознавать, что за нимъ подсматриваютъ, онъ выработалъ въ себѣ самообладаніе, которое защищало его отъ всякихъ нападеній, подобно непроницаемой бронѣ. У него въ привычку обратилось, его второю натурой стало никогда не говорить ни одного слова, могущаго ему повредить, и не пропускать ни одного слова, могущаго выдать ему головой другаго.

Добрые побужденія и интересы были чужды ему. Подъ вліяніемъ всепоглощающаго честолюбія умерли въ его сердцѣ вынесенныя изъ родительскаго дома любовь въ семейству и къ отечеству и дружба къ брату. Свѣжимъ, увлекающимся, добрымъ и хорошенькимъ мальчикомъ поступилъ онъ въ коллегію, а вышелъ оттуда блѣднымъ, честолюбивымъ, раздражительнымъ и до совершенства вышколеннымъ защитникомъ церкви. Ему шелъ двадцатый годъ, когда ректоръ коллегіи объявилъ его воспитаніе оконченнымъ и школа осыпала его всѣми наградами, которыя она могла дать. Понятно, что внутренняго довольства, которымъ обыкновенно сопровождается достиженіе цѣли, этотъ блестяще окончившій курсъ молодой человѣкъ не испытывалъ. Цѣлью жизни его до сихъ поръ было быть primus omnium, и благо было бы ему, если бы та же цѣль осталась навсегда задачей его жизни.

У него не было семьи, которая нуждалась бы въ его способностяхъ. Лишенный родины, онъ выразилъ желаніе сдѣлаться монахомъ и былъ причисленъ въ разрядъ „индифферентныхъ“, для которыхъ еще не рѣшено, останутся ли они въ мірѣ, или будутъ посвящены служенію церкви. Занятія въ коллегіи теологіей и философіей продолжались, прерываясь занятіями въ госпиталѣ Венеціи, паломничествами всею коллегіей въ ближайшимъ святымъ мѣстамъ и прошеніями милостыни по городу, противъ чего постоянно возмущалось честолюбіе Паоло и его презрѣніе къ людямъ и жизни. Ректоръ сказалъ ему по прошествіи перваго года испытанія, что онъ можетъ избрать, для своей дѣятельности округъ внѣ коллегіи и что прибывшій изъ Рима генералъ укажетъ ему подходящій.

Тотчасъ же послѣ этого сообщенія Паоло привели въ ораторію коллегіи, гдѣ было собрано все училище; правильными рядами сидѣли воспитанники передъ тою -каѳедрой, съ которой Паоло такъ часто говорилъ юношескими устами старческія рѣчи. Блестящее общество Венеціи тѣснилось на назначенныхъ для публики скамьяхъ, а у стѣнъ стояли мѣщане, дворяне и даже многіе члены высшаго городскаго управленія. У каѳедры многочисленное собраніе высшихъ покровителей и почетныхъ членовъ коллегіи почтительно привѣтствовало прибывшаго изъ Рима генерала, выслушивавшаго съ суровымъ достоинствомъ представителей сената. За ними выступилъ ученикъ и въ звучной латинской одѣ славилъ добродѣтели и доблести генерала. По программѣ за этой рѣчью должна была слѣдовать другая, но всѣ эти формальности быстро прискучили брюзгливому старику: повелительнымъ жестомъ онъ прервалъ рѣчь и самъ взошелъ на каѳедру.

Гордый князь римской церкви, высокій, худой, съ строгими чертами и горящимъ взоромъ, жесткимъ сильнымъ голосомъ началъ проповѣдь на тему: „жатва велика, а жнецовъ мало“. Онъ начертилъ картину задачъ церкви въ странѣ вѣрующихъ и еретиковъ, въ Старомъ и Новомъ Свѣтѣ, у турокъ и идолопоклонниковъ. Переходя къ частностямъ, онъ объяснялъ, что посольство въ Малабаръ вслѣдствіе народнаго возстанія потеряло половину недавно посланныхъ миссіонеровъ. Того, кто пожелаетъ замѣнить недостающихъ, ожидаетъ мученическій вѣнецъ и жизнь вѣчная. Потомъ вызвалъ по имени десять воспитанниковъ и спросилъ:

— Хотите ли вы отправиться въ страну язычниковъ, проповѣдывать Христа, наставлять и умереть?

Десять юношей встали и въ одинъ голосъ отвѣтили:

— Мы готовы, генералъ!

Въ благоговѣйномъ ужасѣ дрогнуло собраніе передъ величіемъ этой сцены и на глазахъ женщинъ выступили слезы.

Старикъ продолжалъ:

— Въ Вѣра-Круцѣ желтая лихорадка истребила три четверти нашей миссіи. Коллегія пуста. Болѣзнь прекратилась, но весною возвратится съ удвоенною силой. Для замѣщенія вакантныхъ мѣстъ ректоръ назначаетъ слѣдующихъ послушниковъ, — и снова суровымъ голосомъ прочелъ старикъ нѣсколько именъ. — Готовы ли вы ѣхать, распространять слово Божіе и умереть, если на то воля Божія?

Юноши поднялись и сказали:

— Готовы, генералъ!

— Яростнѣе язычниковъ и чумы, — продолжалъ старый монахъ, — свирѣпствуетъ идолопоклонничество у дикихъ германцевъ по ту сторону Альпъ. Тѣ, которыхъ мы посылаемъ туда, должны быть вооружены всѣми силами души, можетъ быть, вамъ придется даже на время снять одежду св. Игнатія, и каждаго изъ васъ ожидаютъ особенныя опасности.

Нѣсколько именъ были названы для этого назначенія, и между ними имя Паоло Лауренцано.

И эти юноши на вопросъ, готовы ли они, отвѣчали въ одинъ голосъ:

— Готовы, генералъ!

— Вы поклялись, возлюбленныя дѣти, — продолжалъ старикъ, — умереть за нашу св. церковь. Но это еще не самое трудное. Напротивъ, это — самая легкая часть вашей задачи. Неизмѣримо труднѣе жизнь для блага церкви, которая съ этой минуты начинается для васъ. Вамъ предстоитъ жить, навсегда отказавшись отъ личной жизни. Вы знаете обѣты, исполненію которыхъ вы подчинялись во дни пройденнаго вами искуса. Теперь же, вмѣсто бѣдности, нѣкоторымъ изъ васъ придется жить во дворцахъ, въ богатыхъ аббатствахъ, вамъ можетъ быть приказано на нѣкоторое время раздѣлять эту роскошь. Среди видимой роскоши вы должны остаться вѣрными вашему обѣту бѣдности. По слову блаженнаго отца нашего Игнатія, будьте подобны статуѣ, позволяющей одѣвать себя и раздѣвать, украшать себя тряпьемъ и драгоцѣнными каменьями, не замѣчая этого и какъ бы не зная, ничего не желая и не требуя. Тогда за обильными столами, въ пурпурѣ и шелкѣ, вы, все-таки, будете исполнять вашъ обѣтъ бѣдности. Другіе, напротивъ, въ плетеныхъ хижинахъ индѣйцевъ или кибиткахъ монголовъ едва будутъ имѣть чѣмъ прикрыть свою наготу и утолить голодъ. Можетъ случиться, что камень при дорогѣ будетъ служить подушкой и горсть моха пищей. Если они въ этой тяжелой жизни будутъ стараться чѣмъ-либо скрасить эту бѣдность, если они днемъ и ночью не будутъ думать о своей задачѣ и сердце ихъ будетъ все еще живо къ какимъ-либо земнымъ привязанностямъ, то они нарушатъ обѣты бѣдности, хотя они и бѣдны. Надо забыть желанія, не знать собственности, вотъ чего требуютъ обѣты. Во-вторыхъ, великій основатель нашего ордена завѣщалъ ученикамъ своимъ обѣтъ послушанія. Но подъ этимъ разумѣется не только наружное и безусловное исполненіе приказаній. Такъ повинуется и собака своему господину; въ томъ не велика заслуга. Для того, чтобы послушаніе обратилось въ добродѣтель, подчиненный долженъ считать желанія начальника своими собственными, долженъ принести въ жертву свою волю и намѣренія, не долженъ смѣть хотѣть и даже думать долженъ такъ, какъ того требуетъ начальникъ, долженъ все, что тотъ приказываетъ и думаетъ, считать истиннымъ и правильнымъ. Въ простодушіи вашего слѣпаго повиновенія заключается вся ваша сила. „Неполное послушаніе, — говоритъ св. Игнатій, — къ своему собственному вреду имѣетъ два глаза, полное послушаніе слѣпо, но въ этомъ именно заключаются его мудрость и совершенство“. Вы должны быть исполнены слѣпымъ стремленіемъ къ повиновенію, какъ Авраамъ готовъ былъ заколоть своего сына, потому что имъ руководило свободное желаніе повиноваться. Это-то повиновеніе и сдѣлало его праведникомъ, такъ какъ онъ исполнилъ то, что казалось ему злымъ; но повиновался повелѣнію Божію, ибо зналъ, что добро не само по себѣ добро, но потому, что Богъ приказалъ въ своемъ законѣ. Кто противупоставляетъ свой маленькій внутренній свѣтъ свѣту ордена, тотъ безумецъ, ищущій ночью солнца… Если ты въ повиновеніи не подчинишь свой умъ, также какъ и свою волю, то твое послушаніе не будетъ совершенною жертвой, потому что лучшую часть себя, свой умъ, ты не принесъ въ жертву Богу, а жертва, въ которой лучшую часть ты удерживаешь, Богу неугодна.

Тотчасъ же за этимъ напутствіемъ Паоло покинулъ домъ ордена и въ сопровожденіи старшаго посланника ордена, доктора Антоніо, отправился черезъ Альпы въ резиденцію епископа Шпейера. Все представлялось ему точно во снѣ; неожиданное освобожденіе испугало его. Молодой монахъ не видалъ даже, какъ промелькнули передъ нимъ роскошные города Италіи и веселыя равнины Вероны.

Онъ углубился въ себя и въ назначенныя ему задачи. Чувства неудовлетворенности и страха за будущее въ первый разъ закрались въ душу юноши. Чтобы ободрить его, веселый спутникъ, съ хитрымъ, оживленнымъ лицомъ, разсказывалъ о важныхъ привилегіяхъ, которыми будетъ онъ пользоваться какъ членъ ордена іезуитовъ, объ особенномъ покровительствѣ, съ самаго начала оказанномъ Пресвятою Дѣвой ученикамъ блаженнаго Игнатія Лойолы, и о чудныхъ видѣніяхъ, въ которыхъ Она являлась основателю ордена и достойнѣйшимъ изъ его членовъ.

Докторъ Антоніо почти выбился изъ силъ, прославляя св. Дѣву Марію и не зная, чему приписать замкнутую молчаливость своего товарища. Только миновавъ Альпы, за Инспрукомъ, спутники вступили въ оживленный споръ. Нѣсколько дней провели они въ городѣ, гдѣ у брата Антоніо были дѣла. Его дорожная касса, какъ онъ говорилъ, опустѣла. Однажды раннимъ утромъ Антоніо разбудилъ молодаго человѣка и сталъ уговаривать бѣжать, не расплатившись съ хозяиномъ гостиницы. Монахъ промолчалъ, но какъ только его руководитель вышелъ за дверь, положилъ на столъ для уплаты хозяину одинъ изъ золотыхъ, данныхъ ему въ Венеціи на непредвидѣнные расходы. Вѣроятно, отецъ Антоніо предчувствовалъ что-нибудь въ этомъ родѣ. Онъ воротился въ комнату, будто что-то позабылъ, и когда они вышли на улицу, онъ спокойно развязалъ свой платокъ и прибавилъ деньги Паоло къ своимъ тремъ золотымъ. Разсерженный Паоло настаивалъ вернуться и отдать хозяину слѣдовавшую ему плату. Антоніо на это сказалъ;

— Такъ по вашему лучше замедлить нашу миссію, рискуя, что тысячи душъ отправятся въ адъ, чѣмъ лишить этого трактирщика одного гульдена? Обманывая негодяя, мы выбираемъ меньшее зло и, конечно, совершаемъ дѣло, вдвойнѣ угодное Богу.

— А если этотъ человѣкъ догонитъ насъ и подастъ жалобу? — съ сердцемъ спросилъ Паоло.

— Тогда мы поклянемся, что оставили на столѣ червонецъ.

— Но, вѣдь, вы солжете… вы спрятали его?

— Если мнѣ придется поклясться, то къ слову „спряталъ“ я прибавлю „въ кошелекъ“, а, вѣдь, вы же видѣли, что я завернулъ его въ платокъ.

— Всѣмъ давно извѣстны эти доминиканскія хитрости, и потому отъ васъ потребуютъ клятву безъ увертокъ и добавленій.

— А въ такомъ случаѣ я могу поклясться неправильныхъ оговорокъ, потому что я совершенно правъ, дѣйствуя такъ на пользу св. церкви.

— И такими низкими хитростями вы думаете снова обратить къ Богу еретиковъ? — мрачно спросилъ Паоло.

— Нѣтъ, мой сынъ, я не такъ глупъ; мы будемъ обращать германцевъ, распространивши по Германіи такой пожаръ, отъ котораго ангелы подожмутъ ноги и звѣзды на небѣ расплавятся.

— У васъ довольно своеобразный способъ заботиться о благѣ Германіи.

Старикъ засмѣялся.

— Такъ вы воображаете, что я пустился въ эту дичь и глушь за тѣмъ только, чтобы осчастливить кимвровъ и тевтоновъ? Я хочу просто возстановить тамъ господство, предоставленное папамъ императоромъ Константиномъ, чтобы достойно встрѣтить Христа, когда онъ придетъ во славѣ подобно Цезарю, какъ изобразилъ его Микель-Анджело въ своемъ страшномъ судѣ, и не быть поставленнымъ въ необходимость привѣтствовать его словами: Salve semper Auguste, обѣ Германіи мы потеряли. Если вы хотите хлопотать о счастьи населенія, то отправляйтесь къ вальденцамъ.

Паоло молчалъ. Онъ не могъ относиться серьезно къ словамъ своего собесѣдника, но сердце его разрывалось отъ сознанія, что такія рѣчи говоритъ человѣкъ, носящій одежду его ордена. Когда въ ближайшей деревнѣ они сидѣли за завтракомъ, за дверью шинка послышался шумъ. Путники узнали голосъ разыскивавшаго ихъ инспрукскаго трактирщика.

— Дайте мнѣ вашъ кошелекъ, — совершенно спокойно сказалъ братъ Антоніо, — я заплачу ему.

Паоло бросилъ ему кошелекъ и Антоніо исчезъ. Немного спустя, явился старшина съ хозяиномъ и потребовалъ уплаты долга. Тутъ только замѣтилъ Паоло, что товарищъ обманулъ его и скрылся съ его деньгами; спокойно досталъ онъ изъ дорожнаго плаща спрятанныя тамъ оставшіяся деньги и расплатился, очень довольный тѣмъ, что счастливо отдѣлался отъ ареста и тѣлеснаго наказанія. Онъ, конечно, не подумалъ догонять убѣжавшаго товарища и, вмѣсто того, чтобы отправиться на сѣверъ черезъ Мюнхенъ, какъ предполагалъ его спутникъ, направился къ западу черезъ Форарльбергъ, къ Рейну, и до назначеннаго срока явился въ коллегію въ Шпейеръ. Ректоръ холодно выслушалъ его разсказъ.

— Ты плохо выдержалъ испытаніе, братъ Паоло, — сказалъ онъ, — и вдвойнѣ нарушилъ правила: ты знаешь, что братья нашего ордена обязательно путешествуютъ по двое, подобно тому, какъ Господь посылалъ своихъ учениковъ по двое. Кромѣ того, ты нарушилъ обѣтъ послушанія. Ты осмѣлился противупоставить твою совѣсть, разумъ и волю желанію твоего старшаго. Но св. отецъ Игнатій не безъ основанія говоритъ: „Если Богъ поставитъ надъ тобой безсловесное животное, то не отказывайся слѣдовать за нимъ, какъ за руководителемъ и учителемъ, потому что Богъ приказалъ тебѣ это“. Онъ также пишетъ: „Если католическая церковь считаетъ бѣлымъ то, что тебѣ кажется чернымъ, то ты не долженъ вѣрить своимъ глазамъ, но глазамъ св. церкви“. Вмѣсто этого, ты, какъ еретикъ, противупоставилъ свой внутренній свѣтъ боговдохновенной заповѣди блаженнаго отца нашего. Теперь мы знаемъ, чего ждать отъ тебя и какъ поступать съ тобой.

Паоло началъ свое пребываніе въ Шпейерѣ подъ тяжелою дисциплинарною карой, наказывающей его за то, что казалось совершенно естественнымъ и понятнымъ всякому здравомыслящему человѣку. Однако, ректоръ зналъ, что не слѣдуетъ слишкомъ сильно на’легать на молодаго человѣка, и ему былъ назначенъ руководителемъ и духовникомъ всѣми любимый отецъ Алоизъ, мягкость и снисходительность котораго быстро снискали ему довѣріе юноши. О непріятномъ происшествіи во время дороги Паоло больше ничего не говорилъ. Онъ зналъ, что монахъ обязанъ безъ ропота сносить обиды и несправедливости. Его не то мучило, онъ ли правъ или братъ Антоніо. Наконецъ, онъ собрался съ силами и открылъ на исповѣди доброму отцу Алоизу, что съ нимъ дѣлается; онъ жаловался на удручающее его чувство пустоты и неудовлетворенности, на совершенное отсутствіе дружбы и охватившую его безнадежность. Духовникъ кротко выслушалъ его и дружески сказалъ:

— Утѣшься, сынъ мой! Печальныя мысли, будто впереди ожидаетъ необыкновенно тяжелое и грустное, мучили уже многихъ юношей, стоящихъ въ началѣ ихъ блестящей жизни; вѣрь мнѣ, для насъ это предразсвѣтный туманъ, мракъ котораго разгонитъ лучъ денницы…

Эти ободряющія слова успокоительно подѣйствовали на измученное монашествомъ сердце и никогда еще онъ не получалъ такого утѣшенія отъ исповѣди, какъ въ этотъ разъ. Къ тому же, отецъ Алоизъ собой лично подалъ блестящій примѣръ строгаго исполненія обязанностей. Паоло искренно желалъ бы походить на этого слабаго старца, каждую минуту своей жизни посвящающаго ближнимъ и проводящаго ее въ заботахъ о своихъ духовныхъ дѣтяхъ, больныхъ и бѣдныхъ. Простосердечно высказалъ онъ эти завѣтныя мысли въ слѣдующей бесѣдѣ съ духовникомъ. Послѣдствіемъ этой исповѣди было переселеніе Паоло въ Гейдельбергъ. Настоятель нашелъ, что молодой братъ Паоло, не имѣя опредѣленной задачи въ жизни, предается безполезнымъ разсужденіямъ; молодое вино надо наливать въ новыя бочки, если не хотятъ, чтобы оно испортилось, также миролюбивыя свойства отца Алоиза не должны служить образцомъ для юношей въ это время борьбы. Поэтому Паоло получилъ приказаніе принять только что полученное приглашеніе на службу въ Гейдельбергъ.

— У тебя будетъ тамъ почти свѣтскій начальникъ, — сказалъ на прощаніе отецъ Алоизъ, — докторъ Пигаветта, какъ его называютъ въ міру, и я сильно опасаюсь, что такими же мірскими стали желанія и что сердцемъ онъ привязался къ свѣту, но онъ живѣе меня и, можетъ быть, его бодрость будетъ тебѣ полезнѣе, чѣмъ однообразныя бесѣды со иной, старикомъ, который, можетъ быть, и теперь уже надоѣлъ тебѣ. Но если тебѣ когда либо понадобится духовное утѣшеніе, ты всегда будешь радостно принятъ отцомъ Алоизомъ.

Отправляясь въ Гейдельбергъ, Паоло твердо рѣшилъ, согласно обѣтамъ, слѣпо повиноваться своему новому начальнику. Осторожно постучалъ онъ у двери дома. Съ перваго же шага его рѣшимость подверглась тяжелому испытанію: когда отворилась дверь, передъ нимъ стоялъ его бывшій спутникъ, докторъ Антоніо. Онъ былъ въ той же бархатной шапочкѣ и темномъ плащѣ, какъ и во время путешествія, и съ видимымъ удовольствіемъ наслаждался смущеніемъ молодаго монаха. Паоло оправился и сухо спросилъ доктора Пигаветту.

— Идите наверхъ, онъ тамъ, — холодно отвѣчалъ отецъ Антоніо.

По витой лѣстницѣ Паоло взошелъ на верхній этажъ башни и увидалъ на двери надпись: „Пигаветта“. „Войдите“, — крикнулъ на его стукъ знакомый звонкій голосъ, и передъ юношей былъ опять тотъ же Антоніо, но уже въ широкомъ домашнемъ костюмѣ. Онъ сидѣлъ за столомъ и казался углубленнымъ въ книги и бумаги.

Молодой человѣкъ былъ окончательно сбитъ съ толку. Который же изъ двухъ настоящій Антоніо? Паоло опустилъ голову и покорно стоялъ, пока странный незнакомецъ не заговорилъ съ нимъ.

— Ваши удостовѣренія! — холодно спросилъ начальникъ.

Паоло дрожащими руками подалъ шифрованную бумагу. Прочитавъ ее, онъ насмѣшливо сказалъ:

— Я думаю, fratello, что наше первое знакомство облегчитъ вамъ на будущее время повиновеніе вашему новому начальнику. Вы можете быть увѣрены, что если я даю удивляющія приказанія, то имѣю на то достаточныя основанія. Надѣюсь, вы отнынѣ будете осторожнѣе относиться къ собственной, весьма умѣренной житейской мудрости. Вы догадались бы, что такой человѣкъ, какъ я, не изъ-за двухъ грошей хлопоталъ въ Инспрукѣ, если бы вы не были жалкимъ книжнымъ червемъ. Разобравши этотъ поучительный опытъ въ собственномъ умѣ, быть можетъ, вы не станете уже забывать о данномъ вами обѣтѣ послушанія. Во всякомъ случаѣ, мы теперь достаточно знакомы, чтобы довѣриться другъ другу.

Пигаветта замолчалъ и саркастическая улыбка скользнула на его губахъ. И такъ, Пигаветта и докторъ Антоніо, съ которымъ онъ путешествовалъ, одно и то же лицо и ему-то во власть онъ отданъ теперь. Въ душѣ Паоло кипѣлъ страшный гнѣвъ, но молодой человѣкъ не хотѣлъ дать своему начальнику новаго повода упрекать его въ неповиновеніи. Онъ остался въ той же почтительной позѣ, приличествующей послушнику передъ старшимъ. Но въ начальникѣ быстро сказался шутникъ по природѣ. Весело похлопалъ онъ молодаго человѣка по плечу и сказалъ:

— Веселѣе, веселѣе, fratello. Веселые люди вдвое лучше грустныхъ, говоритъ св. Игнатій. И вашъ обѣтъ ордену не требуетъ, чтобы вы опускали голову. Добро пожаловать въ Гейдельбергъ! И первымъ дѣломъ вы обязаны отдавать мнѣ отчетъ [ во всемъ.

Съ этими словами онъ взялъ графинъ съ водой, вылилъ въ сосудъ, вдѣланный въ стѣну, и открылъ кранъ, изъ котораго! потекло красное вино.

— Выпейте нашего утѣшенія! — сказалъ онъ, какъ будто въ этомъ не было ничего особеннаго.

Паоло пилъ маленькими глотками, но вино было слишкомъ крѣпко и ароматично; онъ выпилъ до половины стакана, поставилъ его на столъ и сказалъ:

— Простите, уважаемый отецъ, я не могу пить вина.

— Какъ хотите, — отвѣчалъ докторъ.

Онъ взялъ стаканъ и вылилъ обратно въ сосудъ, открылъ тотъ же кранъ, изъ котораго только что текло вино, наполнилъ стаканъ чистою водой, вымылъ его и поставилъ въ сторонѣ. Паоло чувствовалъ, что у него голова идетъ кругомъ отъ всего только что перечувствованнаго. Онъ опустился на стоящій передъ нимъ стулъ; тотъ заигралъ и запѣлъ.

— Вамъ дурно, — сказалъ докторъ Пигаветта, — выйдите на воздухъ, а вечеркомъ приходите въ коллегію; я познакомлю васъ съ учителями.

Паоло не зналъ, что подумать обо всѣхъ этихъ шуткахъ. Когда онъ, точно во снѣ, спустился на подъѣздъ, передъ нимъ опять стоялъ докторъ Антоніо въ своемъ дорожномъ платьѣ, дѣлая видъ, будто возвращается съ прогулки.

— Хорошо, что я васъ встрѣтилъ, — спокойно проговорилъ онъ, — вотъ вамъ золотые, которые я занялъ у васъ въ Инспрукѣ, — и спокойно повернулъ назадъ.

Съ тяжелымъ чувствомъ, точно дурманомъ опоенный, стоялъ Паоло передъ дверями загадочнаго дома. Безъ привычки выпитое вино опьянило его. Онъ подошелъ направо къ колодцу и освѣжилъ голову. Обсудивши все спокойно, онъ не#отъ сомнѣваться въ томъ, что докторъ Антоніо его просто дурачитъ. Фокусъ обращенія воды въ вино и вина обратно, играющій стулъ, — все это были слишкомъ дѣтскія штучки, чтобы задумываться надъ ними. Всего подозрительнѣе показался ему разсчетъ за выманенный у него обманомъ кошелекъ. Такъ какъ Антоніо не заплатилъ хозяину въ Инспрукѣ, то онъ долженъ былъ ему два золотыхъ и нѣсколько мелкихъ монетъ, а не одинъ. Предположеніе, что.отданный ему могъ быть волшебнымъ, неразмѣннымъ червонцемъ, не подкрѣплялось только что видѣнными опытами чародѣйства доктора Антоніо, показавшимися монаху очень сомнительными. Двойное его появленіе въ прихожей и на подъѣздѣ Паоло объяснялъ себѣ устройствомъ, часто видѣннымъ имъ въ постройкахъ брата. Очевидно, въ башнѣ былъ подъемъ, по которому Пигаветта могъ спускаться и подниматься скорѣе, чѣмъ его посѣтители, идущіе по витой лѣстницѣ. Когда успокоился суевѣрный страхъ молодаго человѣка, то еще больше увеличилась непріятность, — въ чужомъ городѣ быть подъ властью человѣка, который носитъ два имени, обсчитываетъ и притворяется, или на самомъ дѣлѣ имѣетъ способность являться двойникомъ.

Новая должность, въ которую вступилъ Паоло, хотя на нѣкоторое время разсѣяла его тоску. Нѣсколько мѣсяцевъ все шло хорошо, но по прошествіи первой зимы, когда изъ Италіи пахнуло опять тепломъ, къ одинокому юношѣ снова, вернулась и его прежняя тоска. Печальныя мысли, разсѣянныя бесѣдами съ добрымъ отцомъ Алоизомъ, овладѣли имъ съ удвоенною силой. Онъ блуждалъ въ глубокомъ отчаяніи, надрывавшемъ его лучшія силы и способности. Въ такомъ состояніи засталъ его Феликсъ, когда, наконецъ, они свидѣлись послѣ долгой разлуки.

Феликсъ вмѣстѣ съ Паоло былъ въ Венеціи, но на него коллегія произвела совершенно иное впечатлѣніе. Здѣсь архитекторъ изучилъ теорію своего искусства, математику, геометрію, механику, безъ которыхъ онъ не могъ бы сдѣлаться архитекторомъ, а остался бы простымъ рабочимъ. Онъ увлекался риторикой и; поэзіей, а когда могъ отбросить рѣзецъ и рабочій фартукъ, то отдыхалъ и наслаждался, слушая ясныя, поучительныя рѣчи о философіи, о литературѣ и поэзіи, разбираемыя какъ разъ съ его точки зрѣнія. Въ немъ не было ни тѣни честолюбивыхъ стремленій, не дававшихъ покоя его брату.

Послѣднее время пребыванія въ коллегіи казалось особенно мучительнымъ Паоло. Его, привыкшаго къ успѣху, уже не удовлетворяли даже высшія похвалы, доступныя послушнику. Ясность изложенія наукъ, такъ восхищающая его брата, казалась ему уже неудовлетворительной; общество, не разъ посѣщаемое братомъ, тяготило его, и онъ, въ душѣ гораздо менѣе брата преданный ордену, всѣми силами стремился служить ему, ради того только, что утомительнымъ внѣшнимъ дѣломъ онъ надѣялся заглушить чувство недовольства и зарождающуюся въ немъ жажду счастія. Поэтому въ Гейдельбергѣ, не заботясь о Пигаветтѣ, онъ съ особеннымъ рвеніемъ взялся за назначенную ему дѣятельность. Наконецъ то, послѣ столькихъ лѣтъ приготовленія ему предстояла задача, казавшаяся ему такою серьезной. Для свѣта подвластный членъ богословской школы, самому себѣ онъ казался историческимъ рычагомъ, которому суждено обратить цѣлое населеніе на иной религіозный путь. Довольно фантастична была мысль, что филологъ-репетиторъ на своемъ незначительномъ мѣстѣ можетъ низвергнуть церковь, поддерживаемую курфюрстомъ; но Паоло вѣрилъ словамъ основателя ордена: „если Богъ посылаетъ тебя за море, то поѣзжай на кораблѣ, или на доскѣ, если нѣтъ корабля“. Уже въ Шпейерѣ онъ получилъ приказаніе пріобрѣсти при университетѣ курфюрста званіе магистра и эту задачу онъ исполнилъ шутя. Пигаветта приказалъ ему разыграть роль преданнаго кальвиниста, для чего достаточно было дурно отзываться о лютеранахъ. И это онъ сдѣлалъ очень охотно. Наконецъ, его начальникъ передалъ ему шифрованный неожиданный приказъ провинціала — выдержать при реформаторскомъ церковномъ совѣтѣ экзаменъ pro ministerio и поступить проповѣдникомъ въ Гейдельбергѣ. Въ первый разъ онъ возмутился душою. Честный человѣкъ возставалъ въ немъ противъ этой подневольной лжи. Онъ согласился на время разыграть роль кальвиниста, но этой комедіей наполнить всю свою жизнь не позволяла ему врожденная гордость. Приказаніе сдѣлаться реформаторскимъ священникомъ, чтобы проповѣдывать католическіе догматы, пробудило въ немъ чувство, которое онъ испытывалъ, только теоретически раздѣляя мнѣнія своихъ учителей, что цѣль оправдываетъ всякое средство, служащее истинному благу — пользѣ св. церкви. Цѣлыя ночи, не смыкая глазъ, метался онъ на своей кровати, сознавая, что вступаетъ на скользкій путь. Ораторскій талантъ, жажда аудиторіи, каѳедры и рукоплесканій въ самой его душѣ были могущественными союзниками тѣхъ, кто сдѣлалъ ему столь возмутившее его предложеніе.

Ему уже давно надоѣло объяснять латинскихъ авторовъ сонливымъ ученикамъ Сапіенцъ-коллегіи, безсмысленно дремавшимъ подъ звуки его увлекательныхъ лекцій. Какъ разъ въ это время получился неожиданный приказъ провинціала ордена перенести дѣятельность на церковную каѳедру. Досада на неудачу у тупой молодежи и жажда похвалы въ равной мѣрѣ повліяли на его рѣшеніе принять двусмысленную роль, навязанную ему орденомъ. Даже сомнѣнія смолкли въ его душѣ, когда онъ испыталъ успѣхъ своего краснорѣчія. Звучный голосъ итальянца, его изящество, прелесть иностраннаго произношенія трогали сердца, и Паоло казалось, что начинаютъ сбываться его мечты о противуреформаціи, когда онъ видѣлъ, что съ каждымъ воскресеньемъ все тѣснѣе и тѣснѣе становились ряды его слушателей. Опьянѣніе успѣхомъ заглушало въ немъ предостерегающій голосъ сердца, говорившій, что онъ занимается двусмысленнымъ дѣломъ, и потому его нисколько не обрадовало, когда пфальцграфиня обратила на него свое милостивое вниманіе и лишила его виднаго поприща. Сначала ему казалось, что обращеніе какого-то монастыря слишкомъ ничтожная задача для его способностей, и ему почти противно было снова выучивать почти забытую литургію, совершать тайное богослуженіе, за которое, вслѣдствіе ненависти курфюрста къ „проклятому идолопоклонству“, онъ могъ, все-таки, дорого поплатиться. Не привлекательными казались ему и исповѣди старыхъ монахинь, однообразныя исторіи ихъ печальнаго настроенія духа, душевныхъ тревогъ и искушеній. Онъ самъ былъ молодъ и его тянуло къ молодежи. Преподаваніе молодымъ дѣвушкамъ въ монастырской школѣ пришлось ему болѣе по душѣ, чѣмъ занятія въ Сапіенцъ-коллегіи. Свѣжія и красивыя, какъ только что развернувшіеся цвѣты, сидѣли передъ нимъ внимательныя дѣти и дѣвушки, не сводя глазъ съ его устъ и какъ будто чутьемъ угадывая его желанія. Здѣсь какъ бы вѣяло любовью и воодушевленіемъ, и ему казалось, что его застывшее сердце снова начинаетъ биться, и въ немъ снова пробуждались чувства, забытыя съ тѣхъ поръ, какъ онъ лишился матери, которая лелѣяла его дѣтство и юность. Насколько въ Сапіенцъ-коллегіи онъ радъ былъ поскорѣе отдѣлаться отъ своихъ учениковъ, настолько же охотно становился онъ теперь во главѣ дѣтей и гулялъ съ ними но монастырскому лугу. Сидя подъ высокимъ букомъ у фонтана, онъ училъ дѣтей строить маленькіе алтари и связывать кресты. Онъ разсказывалъ имъ, какъ ангелы невидимо присутствуютъ при ихъ играхъ и молитвахъ, или въ видѣ облака спускаются съ неба, и отъ каждаго ребенка возносилъ молитву къ Божіей Матери. Иногда онъ отправлялся съ дѣтьми на богомолье и устраивалъ процессіи, заставляя ихъ пѣть незамысловатыя пѣсни на забытый католическій напѣвъ.

Однажды монастырская мельничиха испугалась, что ея дочка вытравила у себя на рукѣ имя Пресвятой Маріи и ея Рейнгарть вырѣзалъ его на яблонѣ. Но игуменья успокоила ее, увѣривши, что это предохраняетъ отъ лихорадки и удвоиваетъ плодовитость яблони.

Съ старшими воспитанницами магистръ велъ также нравственныя бесѣды и проходилъ уроки закона Божія, и молодыя дѣвушки были въ восторгѣ отъ ангельски добраго магистра, умѣвшаго ихъ утѣшить и ободрить. Но въ то же время какъ-то такъ случилось, что Лидія Эрастъ стала задумываться; ей съ нѣкоторыхъ поръ во время игръ стали выпадать на долю самыя непріятныя роли, и это устраивали Клара и Берта, бывшія прежде ея лучшими подругами.

Случилось еще и то, что прежде всегда задумчивый и серьезный магистръ часто выходилъ теперь изъ класса съ такою счастливою улыбкой, какой никто не видалъ на его лицѣ въ Сапіенцъ-коллегіи, ему душно становилось въ кельи, и онъ уходилъ къ старымъ букамъ за монастыремъ, гдѣ, вмѣсто молитвъ, декламировалъ оды Анакреона. Какъ это случилось, онъ и самъ не зналъ. Сначала глаза его лишь невзначай останавливались на бѣлокурой головкѣ… потомъ, устремленные на него съ трогательнымъ благоговѣніемъ, голубые глазки стали притягивать къ себѣ, и скоро онъ долженъ былъ сознаться, что только для этого милаго ребенка-дѣвушки даетъ онъ уроки, что для нея одной заботится о своемъ костюмѣ, на нее смотритъ, о ней думаетъ и слышитъ только ея отвѣты… Его охватило непонятное желаніе ее одну только видѣть передъ собой во время уроковъ. Такъ начались страданія, не дававшія ему покоя днемъ и сна ночью и доведшія его до того болѣзненнаго и мрачнаго расположенія духа, въ которомъ засталъ его братъ.

Глава VII.

Когда касаются тайны, которую человѣкъ хотѣлъ бы скрыть отъ самого себя, то результатъ получается сходный съ тѣмъ, что происходитъ отъ произнесенія магическаго слова сказки, уничтожающаго заколдованный сонъ спящей царевны. Это магическое слово, пробудившее Паоло, раздавшееся въ рѣзкомъ утреннемъ воздухѣ и при яркомъ свѣтѣ дня, въ этотъ злополучный день два раза достигло слуха молодаго священника. Еще больше, чѣмъ подобающее монахамъ равнодушіе къ родственникамъ, это было причиной, почему Паоло Лауренцано принялъ такъ холодно брата. Феликсу не было надобности передавать ему насмѣшки относительно его и прекрасной Лидіи. Какъ ученикъ коллегіи, пріученный держать на сторожѣ* слухъ и зрѣніе, Паоло слышалъ названіе „придорожникъ“, когда утромъ направлялся домой; и такъ какъ онъ на самомъ дѣлѣ часто встрѣчалъ на дорогѣ бѣлокурую дѣвушку и обмѣнивался съ нею; ласковыми словами, то онъ тотчасъ же сообразилъ, въ чемъ дѣло, и отправился обратно лѣсомъ на деревенскую дорогу, не заходя на этотъ разъ домой. Напрасно старался онъ забыть ненавистное слово „придорожникъ“. Ясно, что всѣ дѣти монастыря знаютъ, что произошло между нимъ и Лидіей и въ чемъ самъ онъ боялся сознаться. Братъ неосторожно въ первую же минуту коснулся тщательно скрываемой, имъ тайны; онъ холодно оттолкнулъ его руку, можетъ быть, потому, что она была единственная, имѣвшая право сдернуть покрывало. Одиноко стоялъ онъ на улицѣ, съ выраженіемъ унынія и горечи, и печально! смотрѣлъ на рѣку. Если бы онъ могъ ясно выразить свои мысли, то приблизительно онъ сказалъ бы себѣ нѣчто подобное:

— Любезный магистръ Лауренцано, благочестивые отцы въ коллегіи учили тебя, что притворство есть орудіе, которымъ одинъ умный человѣкъ побѣждаетъ тысячу дураковъ. Но это орудіе обоюдоострое и часто ранитъ носящихъ его тайно при себѣ. Если бы ты открыто явился тѣмъ, что ты есть, священникомъ своей церкви, никогда бы это бѣлокурое дитя Германіи не взглянуло на тебя такимъ взоромъ и не похитило бы твоего сердца. Или если бы ты былъ тѣмъ, нѣмъ ты кажешься, проповѣдникомъ кальвинистовъ, завтра же ты могъ бы явиться къ ея отцу просить руки его дочери и не получилъ бы отказа. Бому же повредилъ ты больше всѣхъ своимъ притворствомъ? Себѣ, только себѣ. Но отчего же ты не положишь конца этимъ недомолвкамъ и неясностямъ?

Если бы онъ потрудился дать себѣ на это отвѣтъ, то онъ сказалъ бы:

— Я, Паоло Лауренцано, primus omnium въ Венеціанской коллегіи, слишкомъ хорошъ для этихъ людей. Неужели для того трудился я день и ночь, отказывался отъ всѣхъ радостей молодости, чтобы пожертвовать всею своею будущностью этой хорошенькой дѣвочкѣ? Всякій священникъ послѣ посвященія получаетъ ореолъ святыхъ. О генеральствѣ, тіарѣ и мученическомъ вѣнцѣ твердили мнѣ… Такъ неужели я долженъ оставаться учителемъ этихъ неотесанныхъ медвѣжатъ въ ненавистномъ нѣмецкомъ городишкѣ? Даже тоска по голубомъ небѣ Италіи удержитъ меня отъ принятія вѣры, уничтожающей возможность вернуться на родину.

Такія мысли пробудили его изъ задумчивости, а свѣжій восточный вѣтеръ, дувшій ему на встрѣчу, придалъ бодрости.

— Славнымъ побѣдителемъ я долженъ возвратиться въ Италію, а не погибнуть въ мрачномъ Оденвальдѣ. Что, если бы удалось мнѣ произвести здѣсь великій переворотъ? Если бы, подобно благородному архіепископу Борромео въ Белтлинѣ, удалось мнѣ обратить еретиковъ, и въ особенности женщинъ?

Эта мысль придала ему бодрости.

— Ты долженъ дѣйствовать, а не мечтать! Долженъ приступомъ брать, а не выжидать. Прогонятъ они тебя, убьютъ, — тѣмъ лучше. И чего бы стоила эта жизнь, если бы не было въ ней борьбы за счастье?

Онъ представлялъ себѣ, въ какую ярость придетъ неуклюжій нѣмецкій герцогъ, когда узнаетъ, что всѣ дочери его дворянъ обратились къ католической церкви. Онъ быстро соображалъ, какими средствами лучше всего достигнуть цѣли. Слѣдуетъ ввести въ монастырѣ „Exercitia“ Лойолы; молитвами, созерцаніемъ и ясновидѣніемъ можно достигнуть болѣе блестящихъ результатовъ, чѣмъ нескончаемыми проповѣдями и зубреніемъ катехизиса. „Католическая вѣра должна распространяться католическими средствами, а не скучнѣйшими еретическими. Живѣе надо вести дѣло. Только штурмомъ можно взять крѣпость“. Но съ кого начать? Съ старыхъ монахинь? Онѣ слишкомъ неприступны. Молодыя, одаренныя богатою фантазіей и воспріимчивостью, скорѣе увлекутся чистою Мадонной со св. Младенцемъ, а ихъ примѣръ увлечетъ остальныхъ. Быстро направился онъ къ монастырю, захвативъ въ своей комнатѣ маленькую книжечку, и приказалъ привратницѣ доложить настоятельницѣ. Пфальцграфиня, пожилая дама съ пріятными, нѣжными чертами, приняла его съ спокойнымъ радушіемъ, вошедшимъ у нея въ привычку, и спросила, что ему угодно. Привлекательное лицо ея носило отпечатокъ строгой монашеской жизни и хотя она принуждена была снять бѣлое монашеское покрывало, она держала голову все такъ же прямо, какъ будто тяжелыя бѣлыя складки ниспадали на ея плечи. Ея; холодныя манеры еще больше возбудили взволнованнаго молодаго человѣка. Горячій неаполитанецъ съ страстью высказалъ ей всѣ муки бездѣятельности. Тишь на морѣ опаснѣе шторма, говоритъ св. Игнатій. Не имѣть враговъ — страшнѣе, чѣмъ имѣть ихъ много. Паоло не затѣмъ пришелъ сюда, чтобы совершать тайныя богослуженія въ полу-заброшенномъ монастырѣ и учить дѣтей греческимъ склоненіямъ. Онъ долженъ видѣть результаты или совсѣмъ оставитъ это мѣсто. „Уже нѣсколько недѣль, — закончилъ онъ свою горячую рѣчь, — какъ я излагаю католическіе догматы, проповѣдую монашество и превозношу безбрачіе. При каждомъ удобномъ случаѣ, какъ мнѣ предписано въ инструкціяхъ, я проповѣдую благодать св. мощей, почитаніе и поклоненіе святымъ, gилигримство къ св. мѣстамъ, воздержаніе, посты, отпущеніе грѣховъ, возжиганіе свѣчей, и толкую о другихъ предметахъ нашего благочестія и богопочитанія. Но что же вышло изъ этого? Ничего; все то же, что и прежде. Если вы не рѣшитесь принять болѣе дѣятельныхъ мѣръ, то я отказываюсь отъ борьбы. Этимъ путемъ мы не достигнетъ никакой цѣли“. Пфальцграфиня спокойно и пристально смотрѣла на молодаго оратора, перебирая четки. Если бы юношеское возбужденіе и яркій румянецъ, разлившійся по блѣдному лицу Паоло, не шли такъ къ его прекраснымъ, словно выточеннымъ чертамъ, старая графиня холодно успокоила бы возбужденнаго оратора, потому что она была врагъ всякихъ волненій. Но къ этому красивому молодому человѣку она чувствовала материнскую симпатію, а изъ собственнаго опыта она знала, что если положиться на ожиданія, то можно прождать всю жизнь. На ея вопросъ, что собственно подразумѣваетъ онъ подъ болѣе дѣятельными мѣрами, магистръ положилъ передъ ней маленькую книжечку съ простымъ заглавіемъ: „Exercitia Spiritualia“.

— Католическую вѣру нельзя вводить протестантскими средствами, для этого необходимы и средства католическія, и вотъ испытанная на практикѣ дисциплина, которою нашъ славный генералъ, св. Игнатій, думаетъ скорѣе возвратить души св. церкви, чѣмъ проповѣдями и преподаваніемъ.

Настоятельница перелистовала книгу и недовѣрчиво спросила:

— Чѣмъ отличаются эти „Exercitia“ отъ другихъ священныхъ книгъ?

— Молитвенники еретиковъ, — отвѣтилъ Паоло, — учатъ познавать Бога, потому что протестанты хотятъ судить и разумѣть Его. Св. Игнатій, напротивъ, указываетъ въ этой книжкѣ путь, которымъ можно чувствовать Бога духомъ, воспринимать Его благодать. Не знаніемъ, говоритъ онъ, удовлетворится стремленіе души къ Богу, а собственнымъ внутреннимъ опытомъ; достиженіе внутренняго познанія — цѣль „Exercitia Spiritualia“. Эти духовныя упражненія дѣйствительная молитва; напряженіемъ ума, стояніемъ на колѣнахъ, простираніемъ рукъ мы приближаемся къ Богу. Св. отецъ указываетъ здѣсь въ краткихъ чертахъ на факты, требующіе особеннаго вниманія человѣка и признаваемые также и еретиками, а именно: паденіе ангела, искупленіе, воплощеніе слова, лишеніе созерцанія Божія и вѣчныя муки ада. Но вы поймите, уважаемая мать игуменья! Лютеранинъ вѣритъ этому, думаетъ и старается понять. Только слушаніе и чтеніе этого не приближаетъ насъ къ божественному. Необходимо видѣть это душою, понять умомъ всю истину и возвыситься до яснаго представленія. Эта книжка заключаетъ въ себѣ наставленія,

Ј какъ проникнуть въ невидимое, какъ сознавать, чувствовать всѣми силами души вѣчное блаженство. Совершенно противуположно кальвинистской воздержности, эта книжка хочетъ дать бѣднымъ закоснѣлымъ душамъ вкусить всю сладость прежней вѣры. Только тотъ, кто видѣлъ Матерь Божію и святыхъ, какъ видѣли св. Францискъ и св. Катерина, принадлежитъ намъ. Вотъ божественное ученіе о „приложеніи ума“, составленное св. Игнатіемъ. Такъ позвольте мнѣ, уважаемая пфальцграфиня, приложить этотъ единственно плодотворный методъ къ. вашимъ воспитанницамъ.

Игуменья Сабина молчала и недовѣрчиво вертѣла въ рукѣ книжку.

— И въ этомъ только заключается вся ваша дисциплина? — спросила она магистра, думая, въ то же время, о слышанныхъ ею различныхъ соблазнахъ въ подобныхъ экзерциціяхъ.

— Бичеванія, покаянныя процессіи, даже посты мы не можемъ ввести опять, — отвѣчалъ Лауренцано, — по крайней мѣрѣ, теперь. Но благочестивыя дѣвушки своими молитвами у ногъ распятія, поцѣлуями орудій мученій, слезами и вздохами могутъ искупить оскорбленіе, нанесенное древу жизни на Голгоѳѣ и распятому Царю царей. Въ женскихъ слезахъ источникъ благодати, и потому дѣвушка, плакавшая о страданіяхъ Божіей Матери, избавлена отъ проклятія еретиковъ. Если я что-нибудь прибавлю, то все это невинные предметы: картины, мощи, цвѣты, нѣкоторыя напоминанія о жизни и смерти. Вы знаете, что послащенный въ элевзинскія тайны достигалъ истины черезъ внѣшніе и ясные символы. Нѣкоторыя пособія въ этомъ родѣ дозвольте также и мнѣ. Символъ есть языкъ нашей церкви; только еретикъ довольствуется голымъ словомъ.

— Кого изъ ученицъ назначаете вы для этихъ занятій? — съ любопытствомъ спросила игуменья.

— Мы можемъ выбрать по старшинству.

— Но старшинству первая фонъ-Эппингенъ, вторая фонъ-Штейнахъ и третья Либлеръ.

Паоло равнодушно кивнулъ головой.

— Я боюсь только, — сказала настоятельница, машинально ища рукою четки, забывъ, что она ихъ сняла, — я боюсь, что вы вовлечете молодыя души въ фанатизмъ, вредный sanitudo eorporis. Мнѣ поручили этихъ дѣвочекъ не для того, чтобы я сдѣлала изъ нихъ энтузіастокъ и ясновидящихъ.

— Если игуменья этого монастыря замѣтитъ вредныя послѣдствія, — сказалъ Паоло покорнымъ тономъ, — то во всякое время можетъ прекратить эти „Exercitia“. Но я убѣжденъ, что когда вы проникнитесь благодатью, заключающеюся въ этой книжкѣ, та вы сами и ваши монахини займетесь этими экзерциціями.

— Ну, такъ начинайте съ Божіею помощью. Какимъ образомъ хотите вы устроить дѣло?

— По предписанію самого св. Игнатія, человѣкъ долженъ каждый день утромъ и вечеромъ прочитывать по одному изъ указанныхъ здѣсь отрывковъ. Окна и двери должны быть заперты, огонь потушенъ. Стоя на колѣнахъ, молящійся долженъ сосредоточить всѣ силы своей души на событіи, разсказанномъ здѣсь въ краткихъ чертахъ. Я буду читать дѣвушкамъ эти отрывки и попрошу ихъ оставаться до тѣхъ поръ въ молитвенномъ настроеніи, пока ихъ не посѣтитъ благодать.

— Въ комнатахъ неудобно заниматься этимъ, лучше въ церкви.

— Но, въ такомъ случаѣ, — отвѣчалъ Паоло, — церковь должна быть заперта и огонь потушенъ. Всѣ предметы, отвлекающіе помыслы, должны быть удалены, иначе невозможно какъ слѣдуетъ сосредоточиться.

— Наружную дверь я запру, — возразила настоятельница, — но дверь, ведущая въ мое помѣщеніе, останется отворенной, чтобы я могла свободно входить и выходить. Мѣшать я не буду.

Паоло поклонился.

— Когда думаете вы начать?

— Съ заходомъ солнца.

Доброй игуменьѣ, правда, пришло въ голову, что черный неаполитанецъ выбралъ орудіями церкви именно самыхъ бѣлокурыхъ дѣвушекъ Оденвальда; но она поборола въ себѣ недовѣріе,

I позвала ихъ къ себѣ и объявила, что магистръ хочетъ заниматься съ ними по вечерамъ молитвами для ихъ душевнаго совершенствованія. Если онѣ согласны, то пусть останутся въ церкви сегодня послѣ вечерни. Всѣ три дѣвочки покраснѣли, но ни одна не отказалась.

Въ продолженіе дня магистръ нѣсколько разъ заходилъ въ церковь, тайно пронося туда различные предметы, частію изъ своей комнаты, частію изъ привезенныхъ изъ города въ монастырскую капеллу. Въ обычное время была вечерня. Едва умолкли послѣдніе звуки органа, Паоло вышелъ изъ алтаря и приблизился къ переднему ряду скамей, гдѣ, склоненныя на колѣна, стояли три взволнованныхъ дѣвушки. Таинственный полумракъ разливался по церкви, и безъ того довольно мрачной. Молодой священникъ прочелъ молитву и затѣмъ обратился къ своимъ тремъ ученицамъ съ коротенькою рѣчью приблизительно уже извѣстнаго намъ содержанія изъ разговора его съ матерью Сабиной. Онъ говорилъ, что необходимо не только думать о Высшемъ Свѣтѣ, но чувствовать, понимать и сознавать его присутствіе. Что для этого одинъ св. мужъ изобрѣлъ средство, и онъ теперь же хочетъ заняться этимъ съ ними. Ихъ души должны въ этотъ часъ говорить съ Іисусомъ Христомъ о ихъ вѣрѣ, какъ другъ бесѣдуетъ съ другомъ, какъ слуга съ господиномъ. Онъ поможетъ имъ въ этомъ.

Старшую дѣвушку поставилъ онъ на колѣна въ тѣни за алтаремъ, заднюю стѣну котораго украшала картина, рѣзкими и яркими красками изображающая св. семейство въ Виѳлеемѣ. Затѣмъ взялъ дрожащую отъ волненія фонъ-Штейнахъ за руку и повелъ въ мрачную боковую капеллу. Передъ алтаремъ, гдѣ онъ приказалъ ей стать на колѣна, стояла большая корзина съ розами.

— Молись здѣсь, милая моя, — сказалъ онъ, — и послѣ того, какъ ты прочтешь наизустъ Pater uoster, Ave Maria, Salve Regina, Gloria и Magnificat, вынь отсюда цвѣты весны и подумай о томъ, что скрывается за розами жизни.

Оставивъ ее здѣсь, онъ повелъ Лидію по лѣстницѣ, слегка поддерживая ее за руку, на хоры, гдѣ въ темномъ углу стоялъ закрытый занавѣсомъ великолѣпный ящикъ съ круглымъ зеркаломъ. Надъ нимъ была латинская надпись: „зеркало напоминанія брату Паоло о его истинномъ положеніи“.

— Когда вы помолитесь, — сказалъ магистръ, ставя ее на колѣна ласковымъ прикосновеніемъ къ ея нѣжнымъ плечамъ, — смотрите въ это зеркало* оно покажетъ вамъ, что васъ -ожидаетъ.

Самъ онъ взошелъ на каѳедру и прочелъ медленно и съ перерывами изъ своей книжки разсужденія, написанныя въ грубыхъ, фантастическихъ чертахъ и экзальтированно-сбивчивымъ языкомъ, дѣйствующимъ на фантазію молящихся.

— Я вижу, — читалъ онъ таинственнымъ, пониженнымъ голодомъ, — какъ три лица божества осматриваютъ землю, наполненную людьми, которыхъ ожидаютъ муки ада. Я вижу, — продолжалъ онъ, немного помолчавъ, — какъ св. Троица рѣшаетъ, что второе лицо для спасенія несчастныхъ грѣшниковъ должно принять человѣческое естество. Я вижу, — читалъ онъ послѣ нѣсколькихъ мигутъ паузы, — всю окружность земли, и вотъ въ одномъ углу пещера Маріи. Св. родители стоятъ у яслей въ Виѳлеемѣ. Лучъ свѣта падаетъ на божественнаго младенца и я слышу хвалу силъ небесныхъ, поющихъ: „Слава въ вышнихъ Богу и на землѣ миръ, въ человѣцѣхъ благоволеніе“

Въ церкви настала тишина, заходящее солнце бросало къ окна свои догорающіе золотистые лучи; изъ алтаря распространялся по церкви одуряющій запахъ ладона, Вдругъ сверху раздались тихіе, жалобные звуки органа, играющаго мотивы ихъ Miserere и Tenebra. Въ нихъ каждую минуту повторялся одинъ мотивъ, тяжелымъ свинцомъ ложившійся на сердца молодыхъ слушательницъ, парализуя ихъ души. Аккорды крѣпли и разливались въ сумракѣ съ стихійною силой. Голоса раздѣлялись и снова сливались. Глубокое отчаяніе грѣшника и сокрушенное смиреніе слышались въ рыданіяхъ одного голоса, другой громко прославлялъ величіе Божіе. Затѣмъ все снова сливалось въ хаотической борьбѣ, точно земля отверзла уста для горькихъ жалобъ и небо вторитъ ей.

Клара фонъ-Эппингень, бѣлокурая, полная швабка, стоя на колѣняхъ за алтаремъ, хорошо запомнила лица св. семейства. Съ какою любовью склоняется Мадонна ко Христу-младенцу, обнимающему ее своими пухлыми рученками! Съ какою отеческою гордостью стоитъ рядомъ св. Іосифъ, а св. Анна, заботясь о Матери и Младенцѣ, любуется группой. Ласково и весело смотрятъ святые на толстую Клару. Рѣзкія черты и яркія краски картины отъ пристальнаго смотрѣнія ясно запечатлѣлись въ душѣ уносящейся въ блаженныхъ мечтахъ дѣвушки. Здоровая, крѣпкая дѣвушка отлично бы чувствовала себя, если бы не пугали изрѣдка ревъ и визжаніе органа и не послышались ей одинъ разъ крикъ ужаса изъ капеллы и крики о помощи съ хоръ.

. Въ капеллѣ слабенькая и нервная Берта фонъ-Штейнахъ склонила свою кудрявую головку на душистыя розы и читала молитвы. Окончивъ, она, по приказанію магистра, вынула изъ корзины всѣ цвѣты и рука ея прикоснулась къ чему-то круглому, холодному. Испуганная, она схватила и въ рукахъ ея оказался человѣческій черепъ, смотрящій на нее своими впалыми глазами и насмѣшливо ухмыляющійся оскаленными зубами. Дрожа, хотѣла она положить его обратно; вдругъ по рукѣ ея скользнуло что-то живое. Это былъ ужъ, положенный магистромъ въ корзину; быстро скользя, онъ исчезъ за алтаремъ. Взволнованная дѣвушка испустила крикъ ужаса, который услышала ея подруга Клара. Придя въ себя, она увидѣла на днѣ корзины окровавленные гвозди, иглы съ висящими клоками шерсти, бичи съ маленькими узлами и свинцовыми пулями на концахъ, острые зубья и другія орудія умерщвленія плоти. Такъ вотъ что, по словамъ магистра, скрывалось за цвѣтами жизни. Въ глубокомъ отчаянія лежала она передъ корзиной, откуда насмѣшливо свалилъ на нее зубы черепъ, и невольно поддавалась вліянію чарующихъ звуковъ органа.

Не болѣе посчастливилось и Лидіи съ задачей магистра. Стоя на колѣнахъ передъ „зеркаломъ напоминанія“, она съ трудомъ старалась сосредоточить мысли для молитвы. Темное круглое стекло страшно смотрѣло на нее и ей казалось, что если она взглянетъ только, то увидитъ въ немъ всѣхъ убитыхъ женъ Синей Бороды. Звуки органа успокоили ее и она рѣшилась послѣдовать приказанію магистра. Страшный кривъ вырвался изъ ея груди, едва она взглянула въ зеркало. Какъ разъ передъ собой она увидала монаха въ рясѣ и въ капюшонѣ; она узнала собственное лицо, блѣдное, испуганное, съ страшными глазами. Съ нею сдѣлалась лихорадочная дрожь. Долго пролежала она на полу, прежде чѣмъ собралась съ духомъ еще разъ взглянуть на видѣніе. Та же картина: монахъ сидитъ строго непокойно, а изъ капюшона смотритъ ея блѣдное лицо. Снова вскрикнула она; двойникъ ея въ капюшонѣ тоже открылъ ротъ. Стекло затуманилось и она должна была протереть его платкомъ. Тутъ она увидала, что въ капюшонѣ отражается ея рука съ платкомъ. Тогда ей стало ясно, что она видитъ собственное отраженіе въ зеркалѣ. Разсерженная этою ужасною шуткой, она отдернула занавѣсъ, чтобы съ дѣвичьимъ любопытствомъ изслѣдовать дѣло до основанія. За занавѣсомъ она увидала нарисованнаго монаха, а въ его капюшонѣ вставленное зеркало, такъ что, кто смотритъ въ круглое стекло, находящееся какъ разъ напротивъ зеркала, тотъ видитъ въ капюшонѣ отраженіе своего лица, обрамленное монашескимъ капюшономъ. Удостовѣрившись въ этомъ, она опустила занавѣсъ. Впечатлѣнія, ожидаемаго магистромъ, это не произвело на нее. Гораздо больше ее безпокоила латинская надпись, противъ ожиданій магистра понятая ею, потому что монашеская одежда указывала на истинное положеніе брата Паоло. Самыя странныя мысли проносились въ ея отуманенной головкѣ. Вдругъ она вскочила; звуки органа оборвались такъ внезапно и рѣзко, точно смерть схватила играющаго своими острыми когтями. Другихъ молящихся дѣвушекъ это также испугало и прервало ихъ молитвенное настроеніе. Почти тотчасъ же раздался въ мрачной церкви мелодичный голосъ итальянца.

— Я вижу всю окружность земли и въ одномъ углу пещеру Маріи…

Дочитавъ до конца, онъ тихо подошелъ въ первой дѣвушкѣ, стоявшей у алтаря; обративъ картину лицомъ въ стѣнѣ, онъ нѣжно прикоснулся рукой къ глазамъ дѣвушки и спросилъ:

— Ясно ли представляешь ты въ своемъ умѣ святыхъ?

— Кажется, ясно, — прошептала толстая дѣвушка.

— Представь себѣ пещеру святыхъ, ихъ лица и одежду. Ты должна припомнить, какія лица освѣщены, какія въ тѣни, какого цвѣта ихъ.платья. Ты должна видѣть ихъ слѣды, слышать шелестъ ихъ платья, чувствовать дыханіе ихъ на своемъ лицѣ. Раньше этого ты не можешь встать. Если же ты достигъ до этого, то скажи „аминь“ и съ знаменіемъ креста выйди отсюда, пока душа не ослабѣла.

Онъ наклонился къ хорошенькой дѣвушкѣ и запечатлѣлъ на лбу ея отеческій поцѣлуй. Потомъ онъ подошелъ къ другой молящейся, къ красивой, нервной Бертѣ фонъ-Штейнахъ; лихорадочно вздрагивая, лежала она, распростертая на холодномъ полу передъ черепомъ и орудіями умерщвленія плоти. Съ удоволь! ствіемъ смотрѣлъ онъ на впечатлѣніе, произведенное его экзерциціями; видя, что душа ея похожа теперь на мягкій воскъ въ рукѣ, онъ обратился къ ней:

— Знаешь ли, гдѣ блуждаетъ теперь душа, смотрѣвшая когда-то изъ этихъ пустыхъ глазныхъ впадинъ? — спросилъ онъ.

Дѣвушка покачала головой, не вставая съ колѣнъ.

— Она находится въ мѣстѣ мученій и мечется въ неугасаемомъ огнѣ ада. Закрой глаза и представь себѣ обширную преисподнюю, гдѣ царствуетъ вѣчное пламя. Слышишь ли ты мольбы о помощи осужденныхъ душъ, ихъ жалобы и вопли, крики и богохульства? Чувствуешь ли ты сѣрный чадъ, запахъ гніенія, тины и сырости, несущійся снизу? Чувствуешь ли ты на языкѣ соляную горечь слезъ, проливаемыхъ въ аду? Осязаешь ли ты пальцами пламя, сожигающее души осужденныхъ?

— Нѣтъ, нѣтъ! — простонала испуганная дѣвушка.

Тогда рядомъ съ ней склонилась на колѣна мрачная фигура. Она чувствовала его дыханіе на своей щекѣ, видѣла его конвульсивныя вздрагиванія и слышала, какъ въ фанатическомъ экстазѣ онъ шепталъ:

— Милліоны людей вижу я; вотъ они кружатся и корчатся въ вѣчномъ пламени. Глаза ихъ выворачиваются отъ невыразимаго ужаса, изувѣченные члены содрогаются отъ страшныхъ мученій. О, какъ страшно корчатся ихъ тѣла и раздаются отчаянные криви ужаса, но небеса холодно сіяютъ надъ ихъ головами. Только эхо ихъ собственныхъ криковъ отдается вверху. Вотъ тутъ, и тутъ и тамъ, въ углу скалятъ зубы черти съ птичьими лицами, туловищемъ лягушекъ и орлиными когтями. Подобно летучимъ мышамъ кружатся они надъ осужденными и радуются ихъ мукамъ. Вонъ подхватили они толпу грѣшниковъ и опустили въ ящикъ съ кипящею смолой. Видишь ли ты, вонъ, взвилось синее пламя? Если несчастные стараются вылѣзти, то черти толкаютъ ихъ обратно бичами изъ гадовъ. Видишь ли ты, какъ онъ змѣей обвился вокругъ женщины, какъ жабы впились, въ ея тѣло и чортъ цѣлуетъ ее своею мышиною мордой? Вонъ, черти снова слетѣлись; какъ скрежещутъ ихъ зубы и раздается насмѣшливый хохотъ. Новыя мученія, страшнѣйшія пытки придумываютъ они. Смотри, вонъ вливаютъ они черную смолу, поднимается огненный столбъ. Дымъ и чадъ скрываютъ красное пламя, крики ужаса усиливаются. Смотри, они обращаютъ къ намъ умоляющіе взоры, простираютъ руки; мы должны помочь, имъ, должны молиться за нихъ…

— О, я не могу больше, — стонала дѣвушка, — какъ пахнетъ смолой! Мнѣ дурно! Пустите меня!…

— Такъ иди, дочь моя, но запечатлѣй въ своемъ сердцѣ то, что ты видѣла.

Клара и Лидія Эрастъ все еще лежали въ своихъ углахъ. Молодой священникъ сѣлъ къ органу и заигралъ нѣжныя, трогательныя мелодіи, успокоительно дѣйствующія на души молящихся. Вотъ раздались тихіе шаги и вторая дѣвушка вышла изъ церкви. Только одна Лидія еще безмолвно лежала. Къ ней также приблизилась высокая фигура.

Неизвѣстно, на кого больше походила она, на архангела Господня, или на ангела, отпавшаго отъ Бога въ гордомъ высокомѣріи, когда медленно приближалась во мракѣ къ молящейся. Никогда не былъ Паоло красивѣе. Его черные глаза еще блестѣли огнемъ экстаза, а обыкновенно блѣдное лицо горѣло яркимъ румянцемъ.

— Понимаешь ли ты сладость божественной любви? — шепталъ онъ. — Лидія, видишь ли улыбающіяся, нѣжныя губы Спасителя?

Колѣнопреклоненная Лидія чувствуетъ, какъ онъ склоняетъ свое лицо въ ей головѣ, дыханіе ея усиливается и щеки покрываются яркимъ румянцемъ. Какъ будто въ увлеченіи молитвой онъ беретъ ея руки и дѣвушка чувствуетъ, какъ дрожатъ его руки.

— Неужели ты ничего не видишь? — шепталъ онъ.

— Ахъ, куда я ни взгляну, вездѣ вижу устремленные на меня черные глаза.

Смущенная и взволнованная, она поднялась. Тутъ исчезло и его самообладаніе. Страстно привлекъ онъ ее къ себѣ и его горящія, лихорадочныя губы прижались въ ея устамъ. Безсильно лежала она въ его объятіяхъ. Минуты блаженства проходили, какъ секунды. Вдругъ раздался холодный, строгій голосъ.

— Такъ вотъ каковы ваши экзерциціи, магистръ Лауренцано? — холодно спросила игуменья, подходя къ нимъ. — Иди въ свою комнату, Лидія, — обратилась она къ дрожащей дѣвочкѣ.

Оставшись наединѣ съ магистромъ, она отдернула занавѣсъ съ окна, чтобы угасающій дневной свѣтъ освѣтилъ темный уголъ. Молодой священникъ, погруженный въ думы, сидѣлъ на ближайшей скамьѣ, опустивъ голову на налой. Онъ ни слова не возразилъ игуменьѣ, когда она, разсерженная, обратилась къ нему со словами:

— Такъ вотъ зачѣмъ вкладываете вы въ душу невинныхъ дѣтей эти мистическія, чувственныя картины и возбуждаете въ нихъ низкую страсть, чтобы довести ихъ до паденія? Стыдно, тысячу разъ повторяю: стыдно. Лучше бы вы употребили силу для достиженія вашихъ низкихъ замысловъ, чѣмъ развращать такимъ образомъ невинныя души.

Стонъ, похожій на стенанія раненаго стрѣлой оленя, коснулся слуха разгнѣванной игуменьи. Она увидала лицо молода то» священника, искаженное судорожными страданіями. Въ сердцѣ ея проснулась жалость къ несчастному молодому человѣку.

— Я вѣрю, магистръ Паоло, — сказала она ласковѣе, — что" вы не имѣли намѣренія сдѣлать то, за чѣмъ я васъ застала, и благодарю святыхъ за то, что они привели меня сюда раньше, чѣмъ случилось большее несчастіе. Вы видите, что выходитъ изъ скоморошества, которое изобрѣлъ самъ врагъ… Пусть садовникъ завтра же унесетъ отсюда картины и вещи обратно въ вашу комнату. Если подобныя экзерциціи должны быть, то я допущу ихъ только въ такомъ видѣ, какъ то позволяютъ правила всякаго порядочнаго монастыря. Вы же возвращайтесь въ Гейдельбергъ, если это возможно безъ вреда вамъ и намъ. Я дорожу доброю славой монастыря во всѣхъ отношеніяхъ и не хочу, чтобы на насъ клеветала Fama publica.

Затѣмъ добрая игуменья простилась съ нимъ и оставила его одного въ церкви; только часъ спустя, Паоло вышелъ оттуда, шатаясь, какъ больной, и держась за стѣну….

Мать Сабина отправилась къ Лидіи; она нашла ее менѣе разстроенной, чѣмъ ожидала. Скорѣе лучъ радости свѣтился въ добрыхъ глазахъ дѣвушки.

— Что сказать мнѣ вамъ, — начала игуменья строгимъ тономъ, — относительно вашего поведенія? Относительно того, вы позволяете цѣловать себя священнику?…

— Ахъ! — Дѣвушка вздохнула и покраснѣла. — Простите меня, добрая матушка игуменья. Увѣряю васъ, это въ первый разъ. Магистръ имѣетъ честныя намѣренія и отецъ ничего не будетъ имѣть противъ того, чтобы мы обвѣнчались.

Старая монахиня сухо засмѣялась.

— Глупая дѣвочка, развѣ ты не знаешь, что Лауренцано католическій священникъ и не можетъ жениться?

Едва она произнесла эти слова, какъ раскаялась въ никъ. Кровь отхлынула отъ лица дѣвушки, глаза неестественно расширились, и въ упоръ смотрѣли въ лицо игуменьи. Наконецъ, Лидія разразилась истерическимъ рыданіемъ.

— Это неправда! Неправда, матушка! Вѣдь, неправда?

Старуха ласково прижала ее къ своему сердцу. Душу надрывающія жалобы молодой дѣвушки возбуждали ея жалость.

— Успокойся, дитя, успокойся. Несчастіе не такъ велико, какъ ты себѣ представляешь. Вѣдь, ты же совсѣмъ не знаешь этого священника, забывшаго свой долгъ. Ты любишь чернаго мужчину, говорящаго съ каѳедры; истиннаго Лауренцано ты никогда не видала. Ты любишь фантастическій образъ, созданный твоимъ воображеніемъ. Ты должна стереть въ душѣ этотъ глупый образъ. Вотъ и все. Изъ этого ничего не можетъ выйти. Лауренцано пришелъ, чтобы обратить насъ въ католичество… Вѣдь, его осмѣютъ, если его побѣдятъ твои голубые глаза.

— Я хочу назадъ, къ отцу, — просила бѣдная дѣвушка, рыдая. — Я не хочу здѣсь оставаться.

— Ты должна прежде успокоиться, дитя мое. Въ такомъ видѣ я не могу отпустить тебя къ отцу. Онъ никогда не долженъ знать о томъ, что здѣсь случилось. Курфюрстъ изгналъ бы Лауренцано изъ страны.

Со страхомъ взглянула дѣвушка на пфальцграфиню; та поцѣловала ее и помогла раздѣться и лечь.

Долго еще просидѣла она у постели больной, разсказывая о своей молодости, о надеждахъ выйти замужъ. Доброта всегда строгой монахини благодѣтельно подѣйствовала на бѣдную Лидію. Когда игуменья отворила дверь, чтобы уйти, она увидала, какъ быстро удалялись по корридору двѣ старыя монахини, очевидно, подслушивавшія; въ сосѣднихъ кельяхъ также слышались тихіе шаги. Поэтому мать Сабина созвала собраніе, чтобы заставить молчать старыхъ монахинь. Когда утѣшительница ушла изъ комнаты, Лидія сказала:

— Такъ вотъ зачѣмъ зеркало напоминанія, данное его тиранами! Затѣмъ, чтобы онъ никогда не забывалъ, что онъ монахъ.

Она представляла себѣ, каковъ онъ въ капюшонѣ, въ которомъ сегодня она видѣла свое испуганное лицо. Но впечатлѣнія были слишкомъ сильны; глаза слипались и скоро она погрузилась въ глубокій сонъ. Въ сосѣдней комнатѣ Клара фонъ-Штейнахъ видѣла страшные сны: адъ, мученія грѣшниковъ. Нѣсколько разъ она вскрикивала во снѣ, что горитъ, говорила, что слышитъ запахъ сѣры.

— Примите отсюда черепъ, — кричала она, — посмотрите, какъ черви ползутъ изъ глазъ!

Магистръ Лауренцано, своими экзерциціями причинившій столько бѣдъ, сидѣлъ въ своей комнатѣ, облокотившись на открытое окно. Онъ и не пробовалъ ложиться спать. Когда разсвѣло, онъ взялъ книжку св. Игнатія и прочелъ на послѣдней страницѣ: «Возьми, о, Господи, мою свободу, память, волю и разумъ…» Напрасно, онъ не могъ молиться. Разстроенный, съ безумнымъ взглядомъ побѣжалъ онъ въ горы.

Глава VIII.

— Вѣроятно, въ концѣ-концовъ, мнѣ придется разыскивать брата въ гостиницѣ «Олень», — сказалъ однажды вечеромъ художникъ Феликсъ, напрасно прождавши Паоло цѣлый день въ замкѣ. Онъ отбросилъ рѣзецъ и рабочій фартукъ и спустился на площадь; черезъ хорошо знакомыя ему ворота онъ вошелъ въ гостиницу, въ послѣднюю комнату, гдѣ обыкновенно собирались гейдельбергскіе проповѣдники. Ихъ еще не было. Низкая, сводчатая комната освѣщалась единственною лампой; у стола сидѣлъ полный старикъ съ зеленымъ лицомъ и краснымъ носомъ. Почтительно поклонившись, Феликсъ сѣлъ около старика, съ ногъ до головы одѣтаго въ черное, припоминая, что гдѣ-то уже встрѣчалъ его.

— Вы одинъ выпили эту кружку, уважаемый господинъ? — спросилъ онъ молча пьющаго сосѣда.

— Человѣкъ — робкое и малодушное созданіе, — отвѣчалъ тотъ назидательно. — Я тоже думалъ сначала, что не одолѣю ее, а теперь съ Божіею помощью, я готовъ приняться за вторую.

— Но вы едва ли найдете тогда двери своей квартиры, — смѣясь, отвѣчалъ художникъ.

— Какъ можете вы знать это? — отвѣчалъ проповѣдникъ, строго взглянувъ на художника. — Если милосердый Богъ назначилъ кому-нибудь выпить четыре кружки бергштрасскаго, тотъ выкажетъ неблагодарность Творцу всѣхъ благъ, если выпьетъ только три.

Съ этими словами онъ громко постучалъ оловянною крышкой каменной кружки; изъ сосѣдней комнаты раздался осипшій голосъ: «Сейчасъ, господинъ проповѣдникъ».

Тотчасъ же за этими словами появился маленькій, толстый человѣкъ съ краснымъ лицомъ и взялъ кружку проповѣдника.

— А вамъ, г. итальянецъ, опять прикажете подать бочку воды и наперстокъ вина? — спросилъ толстякъ, знакомый Феликсу со времени его прежняго пребыванія въ гостиницѣ.

— Какъ и тогда, Клаусъ, — смѣясь, отвѣтилъ Феликсъ. — Ему подали маленькій стаканчикъ вина и графинъ воды.

Разсмотрѣвши поближе своего сосѣда и бросивъ еще разъ взглядъ на страннаго слугу, Феликсъ внезапно вспомнилъ, что на этихъ дняхъ гдѣ-то видѣлъ ихъ вмѣстѣ.

— Не Клауса ли я недавно видѣлъ въ вашемъ обществѣ въ пріемной новаго двора? — спросилъ онъ проповѣдника.

Г. Адамъ Нейзеръ скорчилъ отчаянно-кислую мину.

— Онъ былъ прежде придворнымъ шутомъ, — отвѣчалъ проповѣдникъ, — но новомодные ханжи упразднили должность веселаго совѣтника. Итальянскіе господа придворные проповѣдники хотятъ самого всемилостивѣйшаго государя сдѣлать шутомъ. Пенсіи ему не дали; на это онъ и хотѣлъ жаловаться курфюрсту. Да ничего не вышло! Кто знаетъ, можетъ быть, и мнѣ придется когда-нибудь сдѣлаться затычкой въ бочкѣ, если не захочу умереть съ голода.

И онъ со злостью допилъ кружку краснаго вина.

— Ну, Нейзеръ, какъ-то вы теперь рано встаете? — произнесъ низкій басъ, принадлежащій только что вошедшему священнику. — А, вѣдь, это рыла чудесная выдумка нашего общаго друга Олевіана назначить вамъ въ наказаніе раннія службы, ха, ха, ха!

— Ужь я зарубилъ у себя на носу насчетъ этого, г. инспекторъ, — отвѣчалъ красный Нейзеръ, — и я думаю, что придетъ время, когда мы снова выгонимъ французовъ, силезцевъ и трирцевъ изъ южной Германіи, гдѣ имъ нечего дѣлать.

— Итальянцевъ вы забываете, — подсказалъ Феликсъ.

— На вашего брата еще никто не можетъ пожаловаться, — отвѣчалъ вошедшій съ инспекторомъ Сильваномъ священникъ Биллингъ, худой блондинъ, съ красивымъ, но безжизненнымъ лицомъ, заставляющій предполагать, что онъ лучше играетъ въ шахматы, чѣмъ проповѣдуетъ. — Магистръ Лауренцано ведетъ себя скромно, онъ добрый товарищъ и не больше насъ любитъ кальвинистовъ; это я давно знаю. Десять епископовъ не надоѣдали намъ такъ, какъ одинъ Олевіанъ.

— Да, да! — перебилъ Нейзеръ, — я говорю о немъ и о всѣхъ голодныхъ, приходящихъ въ нашъ прекрасный Пфальцъ, какъ о свиньяхъ, лѣзущихъ къ мѣшку съ овсомъ; теперь они такъ разъѣлись, что имъ все кажется невкуснымъ. Знаете ли вы, что сказалъ курфюрсту пришлый силезецъ Урсинъ, когда его высочество недавно былъ въ Амбергѣ? Онъ просто-на-просто заявилъ, что въ цѣломъ Пфальцѣ не наберется и шести порядочныхъ проповѣдниковъ. Это его подлинныя слова.

Нейзеръ ударилъ кулакомъ по столу такъ сильно, что стаканы зазвенѣли и вино пролилось.

— Го, то, то!… Какъ горячо, товарищъ! — воскликнула маленькій, толстенькій господинъ съ смѣшною наружностью, представленный Феликсу какъ проповѣдникъ Сутеръ изъ Фейденгейма.

Онъ сѣмъ рядомъ съ Сильваномъ и любезно обратился къ нему:

— Подъ крыломъ моего инспектора лютцельсаксонское вино покажется мнѣ ингельгеймскимъ. Но развѣ не позорно такъ обращаться съ нашимъ Адамомъ, — прибавилъ онъ, хлопая Нейзера по плечу, — съ человѣкомъ, безъ котораго «Олень» не могъ бы существовать?

— И у котораго больше всего прихожанъ въ Гейдельбергѣ, — пробормоталъ Клаусъ.

— Какимъ образомъ больше? — спросилъ инспекторъ.

— Да всѣ тѣ, которые не ходятъ въ церковь.

Всѣ засмѣялись. Нейзеръ, злобно взглянувъ на него, пробормоталъ:

— Убирайся къ твоей бочкѣ, затычка!

Въ это время изъ глубины комнаты выступила блѣдная фигура магистра Лауренцано; онъ граціозно подалъ свою узкую, бѣлую руку брату, вѣжливо поклонился красноносому Нейзеру и спросилъ, какъ онъ себя чувствуетъ.

— Очень хорошо, — отвѣчалъ толстякъ ядовито, — и желаю святому отцу того же.

Паоло пропустилъ мимо ушей намекъ и сѣлъ между инспекторомъ и братомъ. Вѣроятно, онъ слышалъ часть разговора, такъ какъ обратился въ Сильвану съ дружелюбнымъ смѣхомъ:

— Ваши товарищи каждый день заставляютъ меня выслушивать, что они съ неудовольствіемъ видятъ здѣсь иностранцевъ и не хотятъ ни кальвинистовъ, ни лютеранъ, ни папистовъ. Кого же они хотятъ?. Мнѣ кажется, необходимо быть гейдельбергцемъ, пить много пива и вина, чтобы въ ихъ глазахъ казаться хорошимъ проповѣдникомъ.

Инспекторъ покачалъ головой.

— Я самъ не изъ Пфальца, но никто еще не сказалъ мнѣ, что я стою ему поперегъ дороги.

Іезуитъ пристально посмотрѣлъ на него.

— Вы баварецъ?

— Нѣтъ, я тиролецъ, былъ папистомъ и даже очень ревностнымъ.

— Можно ли узнать, что охладило ваше рвеніе? — спросилъ Паоло съ любопытномъ.

— Почему же нѣтъ? — сказалъ Сильванъ. — Это не очень интересная исторія, но поучительная для васъ и вамъ подобныхъ, и мнѣ не можетъ повредить, потому что уже много времени прошло съ тѣхъ поръ. Родомъ я изъ Тріента, воспитывался въ Инспрукѣ аббатомъ Альтхеромъ и послѣ посвященія былъ посланъ капелланомъ въ округъ Зальцбургъ, гдѣ приходъ былъ слишкомъ великъ для одного стараго священника. И такъ, я вышелъ изъ семинаріи въ свѣтъ, мечтая улучшить людей и обратить ихъ на путь истинный. Я пришелся очень по душѣ толстому священнику. Онъ жилъ съ своею хозяйкой и каждое послѣ-обѣда отправлялся въ Зальцбургъ и пилъ старое вино въ, гостиницѣ св. Петра. Для меня это было очень удобно, такъ какъ онъ предоставлялъ мнѣ одному заниматься приходомъ. Я ревностно принялся было проповѣдывать крестьянамъ, пока не замѣтилъ, что они только смѣются надо мной. Я обидѣлся и рѣшилъ запереться въ проповѣднической библіотекѣ, съ тѣмъ, чтобы написать толстую книжицу, способную удивить свѣтъ. Но единому Богу извѣстно, какія сочиненія нашелъ я въ библіотекѣ священника! Аммадиса фонъ-Галліена, сатиры Эразма и Гуттена, сочиненія Боккачіо, эпиграммы Поджіо и романы Рабле! Тутъ я понялъ, почему мой товарищъ пилъ столько вина, чтобы только забыться. Я воспылалъ священнымъ негодованіемъ и рѣшилъ разомъ уничтожить этотъ соблазнъ. Однажды послѣ обѣда, когда священника не было дома, а хозяйка отправилась навѣстить своихъ племянниковъ и племянницъ, я собралъ всю антихристову библіотеку, отнесъ на дворъ, разложилъ аккуратными связками и зажегъ съ четырехъ угловъ… Но въ своемъ рвеніи я и не сообразилъ, что дуетъ южный вѣтеръ. Горящая бумага взвилась надъ дворомъ, и не успѣлъ я опомниться, какъ уже загорѣлась крыша свиныхъ хлѣвовъ… за ними вспыхнула соломенная крыша церковнаго дома. Я бѣгу въ церковь и бью въ набатъ. Сбѣгается народъ. Св. Флоріанъ! Оборачиваюсь назадъ: вся страна объята пламенемъ. Вѣтеръ перекидываетъ солому съ крыши на крышу. Я уже не сталъ дожидаться награды за свое благочестіе, взялъ палку и безъ оглядки пустился бѣжать. Ночи проводилъ я въ полѣ, лежа на голой землѣ. Такъ возвратился я въ Инспрукъ къ моему аббату и чистосердечно ему во всемъ покаялся.

— Ты усердствовалъ, не понимая, — сказалъ онъ. — Въ Тиролѣ тебѣ нельзя оставаться.

— Я долженъ былъ покинуть свои горы и идти въ какую-нибудь изъ шестнадцати сторонъ, откуда дуетъ вѣтеръ надъ Мюнхенскою пустыней. Въ Вюрцбургѣ бишовъ Цобель, думая, что я природный тиролецъ, назначилъ меня каноникомъ и придворнымъ проповѣдникомъ. Тамъ не было штровейна, за то былъ штейнвейнъ. Я нашелъ свою Терезу и мы зажили ни шатко, ни валко, какъ Богъ велитъ. Наконецъ, думалъ я, вѣдь, это выходитъ дѣлать дѣло только на половину, и обратился въ Пфальцъ съ вопросомъ, не примутъ ли туда меня. Моя Тереза приставала ко мнѣ, чтобы я женился на ней, да и мнѣ хотѣлось имѣть дѣтей при себѣ. Такимъ образомъ пришелъ я въ Лоденбургъ. Вмѣсто крѣпкаго штейнвейна, я пью лютцедьсаксонское. Оно не такъ хорошо, за то здоровѣе. Однимъ словомъ, инспекторъ Сильванъ счастливѣе, чѣмъ былъ каноникъ въ Вюрцбургѣ. Вотъ моя исторія, молодой человѣкъ, и я думаю, что вамъ она можетъ служить примѣромъ.

— Благодарю васъ, — сказалъ Паоло, смѣясь, — вы можете быть увѣрены, что я не подожгу вашъ Гейдельбергъ. Онъ и безъ меня горитъ каждый мѣсяцъ.

— Мѣсто канцлеру Пробу и господину церковному совѣтнику! — засуетился Нейзеръ, когда вошелъ Эрастъ съ красивымъ, виднымъ господиномъ, который сѣлъ за столъ проповѣдниковъ.

Все тѣснѣе становились ряды; дочь придворнаго шута, румяная пфальцская дѣвушка, весело прислуживала. Только магистра Лауренцано она, казалось, не замѣчала. Онъ сидѣлъ безъ вина до тѣхъ поръ, пока самъ хозяинъ гостиницы не подалъ ему.

— Кто этотъ взъерошенный господинъ съ высокимъ лбомъ? — спросилъ художникъ. — Я говорю вонъ про того, который такъ быстро вливаетъ въ себя стаканъ за стаканомъ и каждое слово котораго возбуждаетъ шепотъ одобренія въ сосѣдяхъ.

— Это нашъ великій филологъ Ксиландръ.

— Гм! — проворчалъ Феликсъ, — великіе гуманисты иначе выглядятъ у насъ. А вотъ этотъ худощавый господинъ, который снисходительно держится, какъ будто боится раздавить насъ, смертныхъ, своею львиною лапой?

— Замолчи же, — прошепталъ Паоло, — это знаменитый Питопей, великій послѣдователь Аристотеля изъ Девентера.

— Священники должны быть готовы къ очень трудной задачѣ, — громко заговорилъ канцлеръ Пробъ. — Введеніе женевскаго церковнаго управленія — дѣло рѣшеное. Будутъ устроены консисторіи, которыя вмѣстѣ съ церковнымъ управленіемъ будутъ вѣдать дѣла, подлежащія церковному суду. Выметать соръ изъ избы отнынѣ станетъ похвальнымъ занятіемъ. «Обязанности декана, — гласятъ „ордонансы“ Бальвина, — состоятъ въ томъ, чтобы слѣдить за жизнью каждаго». Кварталы города будутъ раздѣлены между деканами; они должны будутъ осматривать дома и удостовѣряться, ввели ли отцы и матери новый катехизисъ, мирно ли живутъ семейства, не напивается ли мужъ, жена не бранится ли съ сосѣдкой, ходятъ ли всѣ въ церковь и причащаются ли, нѣтъ ли въ домахъ картъ и костей, не танцуютъ ли дочери въ хороводахъ. За искорененіемъ этихъ пороковъ должны слѣдить священники. Вообще охраненіе общественнаго порядка переходитъ отъ полицейской власти къ церковному вѣдомству.

— Ну, ужь насчетъ общественнаго-то порядка не даромъ говоритъ пословица: гдѣ дыра была, тамъ дыра и будетъ, — выкрикнулъ хриплый голосъ хозяина.

Канцлеръ сдвинулъ брови.

— Ага! нашъ Клаузъ возвращается къ своей шутовской роли, — замѣтилъ инспекторъ.

— Онъ правъ. Только дѣти и дураки говорятъ правду, — заговорилъ Эрастъ, потирая своею желтою кожаною перчаткой больную руку. — Проповѣдники обладаютъ слишкомъ малыми силами для того, чтобы охранять общественный порядокъ. Безъ полиціи, все-таки, не обойдутся, только подчинятъ ее господамъ богословамъ. Если полицейскій Гартманъ Гартмани можетъ охранять порядокъ по приказанію Олевіана, то я не вижу, почему бы онъ не могъ сдѣлать этого и безъ его приказаній. Вѣрно только то, что нельзя дольше выносить въ Гейдельбергѣ эту распутную жизнь, уличный шумъ до глубокой ночи, вѣчную стрѣльбу и музыку. Всему этому могъ бы помѣшать полицейскій и безъ помощи проповѣдниковъ, если бы онъ самъ не гонялся за юбками, не воображалъ бы себя великимъ гуманистомъ и не занимался бы риѳмоплетствомъ, вмѣсто того, чтобы исполнять свои обязанности.

— Да, порядокъ въ Гейдельбергѣ оставляетъ желать многихъ улучшеній, — подтвердилъ Пробъ, — и вотъ теперь приходится расплачиваться за прежнія упущенія.

Проповѣдники молчали и сконфуженно смотрѣли передъ собой. Тихій ангелъ пролетѣлъ по комнатѣ, — успѣли пролетѣть, можетъ быть, даже два ангела, прежде чѣмъ философъ Питопей далъ разговору другое направленіе, сказавши насмѣшливо:

— Значитъ, мы не увидимъ больше въ «Оленѣ» духовныхъ лицъ, потому что если богословы хотятъ отучить свою, паству отъ сидѣнія въ гостиницахъ, то сами должны показать примѣръ.

— Пропадаетъ, г. Нейзеръ, вся выгода раннихъ службъ, — сказалъ, улыбаясь, Ксиландръ.

— Если предложенія Олевіана будутъ приняты, — замѣтилъ канцлеръ Пробъ, — то вы избавлены будете и отъ этой заботы, г. профессоръ. Гостиницы запрутся для насъ, за то будутъ аббатства, гдѣ будутъ собираться холостые бюргеры по вечерамъ подъ наблюденіемъ Олевіана, Урсина и Цанхи. Никому не дастся тамъ ѣсть и пить, раньше чѣмъ не прочтетъ молитвы или поученія… Количество выпиваемыхъ стакановъ будетъ установлено указомъ консисторіи.

Общее выраженіе неудовольствія послѣдовало за этимъ невѣроятнымъ извѣстіемъ. _

— Господинъ канцлеръ шутитъ, — сказалъ проповѣдникъ Сутеръ съ изумленнымъ выраженіемъ лица.

— Э! — отвѣчалъ Пробъ. — Развѣ вы не читали женевскіе «ордонансы», предписывающіе, что женевцамъ позволяется ѣсть, что нѣтъ? Не запретилъ развѣ Кальвинъ своимъ женевцамъ сушеные южные плоды? Не запретилъ Онъ развѣ платящимъ низкую подать ѣсть печенье, жареную дичь и птицу? Не установилъ онъ развѣ, что ни одинъ женевецъ не смѣетъ приглашать къ себѣ болѣе десяти человѣкъ гостей? Не приказалъ онъ развѣ, чтобы никто не носилъ бархата, шелка и яркихъ цвѣтовъ, хотя въ самой Женевѣ величайшія красильни и фабрики бархата? Консисторія же обязана заботиться о томъ, чтобы Гансъ не перевязывалъ букета для своей Гретхенъ дорогою лентой или золотымъ шнуркомъ, какъ буквально предписываютъ женевскіе «ордонансы». Такъ почему бы той же консисторіи не обратить своего отеческаго вниманія на количество стакановъ, выпиваемыхъ каждый вечеръ господиномъ проповѣдникомъ Нейзеромъ? Если, томимый жаждой, онъ переступитъ назначенное количество, то на другой день долженъ въ церкви на колѣнахъ просить прощенія у прихожанъ.

— Такъ выпьемте же сегодня еще кружку, — воскликнулъ проповѣдникъ Сутеръ своимъ пискливымъ голосомъ. — Эй! Клаусъ!!

— Я былъ въ Женевѣ, — началъ проповѣдникъ Биллингъ съ дипломатическою улыбкой, лукаво посматривая на канцлера, — и по опыту знаю, что тамъ творится. Если живешь слишкомъ хорошо, то за это въ наказаніе сѣкутъ и выставляютъ къ позорному столбу… Живешь слишкомъ строго — и это нехорошо! Въ мое время одинъ крестьянинъ былъ посаженъ въ тюрьму за то, что по пятницамъ не ѣлъ мяса, потому что Кальвинъ заподозрилъ, что онъ тайный папистъ. Одна несчастная вдова была призвана въ консисторію за то, что на могилѣ мужа сказала: «геquiescat im pace». Молодыхъ женщинъ, прическа и платья которыхъ не нравились Кальвину, сѣкли розгами… мало того, онъ засадилъ въ тюрьму даже портниху, шившую платье, и подругу, помогавшую одѣваться. Хорошо будетъ въ Гейдельбергѣ, когда чахоточныя лица, окружающія Урсина и Цанхи, будутъ совать свои носы во всѣ горшки. Я еще живо помню; какъ они заставляли меня, точно школьника, отвѣчать катехизисъ, осматривали книги, заставляли почтенныхъ дамъ и стариковъ вытверживать на память молитвы, и засадили насъ на цѣлый годъ въ классныя, чтобы мы провѣрили свой взглядъ на предопредѣленіе.

Тягостная пауза, послѣдовавшая за этими словами, свидѣтельствовала о впечатлѣніи, произведенномъ разсказомъ многоиспытавшаго проповѣдника.

— И воскресныя прогулки, — продолжалъ онъ, — игры въ кегли и карты, танцы и пѣніе, — все должно быть забыто жителями нашего Пфальца, такъ какъ за все это потянутъ къ церковному суду, а судъ приговоритъ либо къ заключенію въ тюрьмѣ, либо къ изгнанію изъ страны.

— Судить чужеземцамъ меня не придется, — съ злостью сказалъ Нейзеръ, — я и такъ ухожу.

— Куда же вы хотите идти? — отвѣчалъ Ксиландръ. — Къ гугенотамъ? Такъ вамъ придется еще раньше вставать, потому что службы ихъ начинаются съ восходомъ солнца. Къ саксонцамъ? Вспомните плохое пиво и ученіе о вездѣсущіи. Въ Ганзейскіе города? Тамъ у Хезхузена и Вестфаля вы попадете изъ кулька въ рогожу. Ничто не поможетъ, братъ, надо покориться.

— Я уже знаю куда; и инспекторъ, и мой другъ Сутеръ знаютъ также это мѣсто. Найдутся и послѣдователи, если здѣсь будетъ такъ же продолжаться. Мы уѣзжаемъ.

— Клаусъ также принадлежитъ къ вашей компаніи? — засмѣялся Ксиландръ.

— Клаусъ сдѣлается туркомъ, — отвѣчалъ слуга.

— Придержите свой злой языкъ, — остановилъ его Пробъ.

— Еще вопросъ, лучше ли быть туркомъ, или находиться при пфальцскомъ дворѣ подъ властью Олевіана и Фридриха Благочестиваго, — проворчалъ Нейзеръ.

— Толстякъ Нейзеръ, — шутилъ Ксиландръ, — готовъ промѣнять трехъ праотцевъ на бочку вина; подумайте, въ Турціи не дадутъ ни капли вина: у пророка былъ плохой желудокъ.

Канцлеръ поднялся; разговоръ показался ему слишкомъ тривіальнымъ, да, къ тому же, онъ уже достигъ своей цѣли: настроилъ противъ церковнаго управленія. Черезъ минуту вышли Эрастъ и оба профессора, затѣмъ священникъ Биллингъ.

Остались только оба брата итальянца, да немногія духовныя лица, выжидавшія, повидимому, ихъ ухода. Сильванъ спросилъ даже художника, не пойдетъ ли онъ провожать брата до монастыря при чудномъ лунномъ свѣтѣ. Но Паоло какъ будто рѣшилъ сегодня пересидѣть всѣхъ. Онъ спросилъ у Клауса еще стаканъ вина, и Феликсъ, обрадованный, что подольше увидитъ брата, охотно остался съ нимъ. Наконецъ, инспекторъ всталъ и пересѣлъ на другой конецъ стола, гдѣ его тотчасъ же окружили Су теръ, Нейзеръ и третій проповѣдникъ, называемый ими Веге, діакономъ изъ Лаутерна.

Въ то время, какъ Паоло разсказывалъ брату о своихъ занятіяхъ, инспекторъ вынулъ нѣсколько писемъ и въ полголоса обратился въ остальнымъ:

— Я былъ въ Шпейерѣ. Каспаръ Бекхеръ, канцлеръ воеводы, дружески принялъ меня. Ему будетъ пріятно, если зрѣлые и опытные богословы поступятъ на службу семиградской церкви. Онъ думаетъ, что его единовѣрцы немного недовѣрчивы; они боятся, что прибывшіе туда нѣмцы причинятъ имъ столько же хлопотъ, сколько Пфальцу итальянцы, бельгійцы и французы. Поэтому намъ бы слѣдовало коротко и ясно отказаться отъ ученія о трехъ ѵпостасяхъ; иначе суперинтендентъ Давидисъ не согласится насъ принять.

— Отказаться отъ Св. Троицы? — сказалъ Веге. — Это слишкомъ!

— Я зналъ, — смѣясь, сказалъ Сильванъ, — что вы струсите и потому я достану вамъ каштаны изъ огня. Я уже написалъ маленькій трактатъ противъ ученія о св. Троицѣ и пошлю его Бландарату, лейбъ-медику воеводы. Прибавлю только, что и вы того же, мнѣнія, и, думаю, Давидисъ останется доволенъ. Вотъ бумага.

Веге взялъ протянутые ему листы и прочелъ ихъ.

— Это, однако, уже черезъ-чуръ рѣшительно! — сказалъ онъ, подозрительно посматривая на итальянца.

— Чѣмъ рѣшительнѣе, тѣмъ лучше, — отвѣчалъ Сильванъ. — Посланникъ воеводы и наши друзья въ Трансильваніи должны убѣдиться, что мы серьезно относимся къ переходу, иначе мы не получимъ порядочныхъ мѣстъ. Я ухожу отсюда, потому что они оттерли меня на задній планъ и посадили мнѣ на носъ этихъ сѣверо германскихъ и французскихъ нищихъ. Нищенскій приходъ въ Трансильваніи не удовлетворитъ пеня. Я лучше бы остался тогда въ Лоденбургѣ. Нейзеръ, вы какого мнѣнія?

Тотъ поднялъ немного свою отяжелѣвшую отъ вина голову.

— Опять суперинтендентъ, требующій признаній! — воскликнулъ Нейзеръ. — Неужели вся земля такъ переполнена этою дрянью, что никогда нельзя жить въ Клаузенбергѣ такъ, какъ хочется? Клаусъ правъ: лучше турки, чѣмъ суперинтенденты. Къ чорту Давидиса и Бландарата! Я иду къ туркамъ. Сегодня же напишу прошеніе султану Селиму. Покоя хочу я отъ этихъ кровопійцъ! Для того развѣ ухожу я изъ Пфальца, чтобы позволить мучить себя въ Клаузенбергѣ?

— Да не кричите такъ, — сказалъ Сильванъ, — этотъ іезуитъ дѣлаетъ только видъ, что оживленно разговариваетъ съ братомъ; я отлично вижу, какъ онъ навострилъ уши. Этихъ людей я знаю съ Вюрцбурга.

— Клаусъ! — закричалъ Веге хриплымъ голосомъ, — отчего у ословъ такія длинныя уши?

— Потому что ихъ матери не надѣваютъ на нихъ маленькихъ чепчиковъ.

— Невѣрно отгадалъ.

— Чтобы они съ улицы могли слышать проповѣди, если г. проповѣдникъ не пускаетъ ихъ въ церковь.

— Еще лучше, — сказалъ Веге, злобно взглянувъ на итальянца, — чтобы подслушивать.

— Прочь, прочь отъ этой дряни! — вскричалъ Нейзеръ. — Нигдѣ нѣтъ покоя. Вездѣ подслушиваютъ, подсматривають, шпіонятъ, считаютъ у каждаго капли въ кружкѣ. Я хочу свободы!

— Мы мѣшаемъ здѣсь, — сказалъ Феликсъ брату, повидимому, не обращавшему никакого вниманія на разговоръ на другомъ концѣ стола. Глаза его не отрывались отъ губъ художника, а весь слухъ направленъ былъ на разговоръ священниковъ.

— Пускай они уйдутъ сначала, — отвѣчалъ Паоло по-итальянски, — лучше будетъ.

Проповѣдники встали и шумно вышли изъ комнаты, не удостоивъ братьевъ поклономъ.

— Нѣмецкая вѣжливость! — засмѣялся Паоло.

— Скоты! — сказалъ художникъ. — Если бы я могъ отпилить фасады и отправить во Флоренцію, это было бы хорошимъ дѣломъ.

Запивъ непріятное впечатлѣніе послѣднимъ глоткомъ воды, Феликсъ взялъ брата за руку и они вышли на площадь, залитую луннымъ свѣтомъ; близъ стоящія церкви выступали величественными темными массами. Феликсъ направился по дорогѣ въ замокъ, а Паоло къ мосту. Молодой священникъ не замѣчалъ серебристаго блеска рѣки, освѣщенной луною, ни тумана, причудливо разстилающагося по равнинѣ; онъ не могъ забыть только что слышаннаго имъ поношенія религіи этими нечестивыми попами. Ему казалось весьма правдоподобнымъ, что всѣ эти вліятельные и сильные люди, собиравшіеся здѣсь за столомъ, тайные сторонники аріанъ. Но онъ уже поклялся однимъ ударомъ разорить это гнѣздо еретиковъ. Придя въ свою комнату, Паоло сталъ шифромъ, составленнымъ для него орденомъ, писать подрббный отчетъ объ этомъ достопамятномъ вечерѣ.

— До сихъ поръ, — сказалъ молодой іезуитъ, вытирая перо, — я стрѣлялъ только по мелкой дичи, опустошавшей вертоградъ Господа моего, сегодня же стрѣла пущена въ сердце крупному оленю.

Съ чувствомъ торжества легъ Паоло спать, думая завтра же утромъ послать письмо въ Шпейеръ.

Глава IX.

Солнце клонилось уже къ западу, а Феликсъ все еще стоялъ на верхней площадкѣ лѣсовъ новой постройки, осматривая карнизы, крыши и трещины въ стѣнахъ, требующихъ ремонта" За обѣдомъ онъ слышалъ, что возвратилась домой дочка Эраста, и, кто знаетъ, можетъ быть, именно это извѣстіе и напомнило ему о самой опасной части его работы. По крайней мѣрѣ, во время осмотра пилястровъ, консолей и статуй, на этой высотѣ ему не разъ приходила въ голову бѣлокурая лѣсная фея, встрѣтившаяся съ нимъ у монастырскаго пруда. Стоя на узкихъ доскахъ, на высотѣ тысячи футовъ надъ землей, онъ задумался, устремивъ взглядъ на лицо Сераписа, потомъ провелъ рукой по глазамъ, вспомнивъ, что здѣсь не мѣсто мечтать, и, недовольно покачивая головой, сказалъ себѣ: «Если я сдѣлаю сегодня невѣрный шагъ и кончу подобно Фаэтону, то виною этому будетъ бѣлокурая Клитія… Кто разъ видѣлъ нѣжную улыбку этой дѣвушки, того будетъ преслѣдовать воспоминаніе о ямкахъ на ея щечкахъ и здѣсь, у языческихъ божествъ. Старые боги, вѣдь, тоже кое-что понимали въ этомъ!» Въ ту минуту, какъ онъ хотѣлъ спускаться, онъ увидѣлъ передъ собой у сосѣдняго окна бѣлокурую дѣвушку, о которой онъ только что мечталъ.

Лидія дѣйствительно возвратилась изъ монастыря къ отцу и сдѣлала недовольную гримаску, увидавъ передъ окнами лѣса и въ комнатахъ пыль. Къ тяжелому воспоминанію о вчерашнемъ, днѣ примѣшивалось чувство одиночества дома. Разлука съ доброй старой игуменьей была тяжелѣе, чѣмъ она предполагала, и даже изъ ея добраго дѣтскаго сердца исчезло раздраженіе противъ подругъ, послѣ того какъ она разсталась съ ними, провожаемая шутками и поцѣлуями. Она сидѣла на окнѣ и сквозь лѣса постройки Рупрехта задумчиво смотрѣла на рейнскую долину. Вдали серебрился Некаръ межъ полей, готовыхъ для жатвы, за нимъ высились голубыя горы Гарца; цвѣтущія акаціи, растущія по склону Іеттенбюля, распространяли благоуханіе и бѣлые цвѣты каштановъ, словно инеемъ, покрыли темно-зеленыя деревья на вершинахъ Хейлигенберга и Гайсберга. Та же милая картина, которою и прежде она такъ часто любовалась, теперь казалось уже иною. Любящее сердце дѣвушки осталось въ монастырѣ, и она задумчиво устремила взоръ на монастырскую башню, не зная, придетъ оттуда ея счастіе или нѣтъ. Сѣвши съ работой въ оконную нишу, она почувствовала, чего ей не достаетъ. «Коли бы мама была жива!» — подумала она и слезы блеснули на ея длинныхъ рѣсницахъ. Не можетъ же она, несмотря на сильную любовь, довѣрить своему строгому отцу то, что ее огорчало. Она низко обманута. Человѣкъ, котораго она считала лучшимъ изъ людей, поступилъ съ ней какъ злой ангелъ въ одеждѣ пастыря, и униженіе, нанесенное имъ, оскорбляло ея женскую гордость. При воспоминаніи о роковой минутѣ во время вчерашнихъ экзерцицій, кровь прилила ей къ лицу и она низко наклонилась надъ шитьемъ, чтобы скрыть волновавшія ее чувства негодованія и стыда. Чья-то тѣнь, проходившая по лѣсамъ мимо самаго ея окна, заставила ее оглянуться. Она такъ привыкла сознавать себя здѣсь наверху въ совершенномъ одиночествѣ, что испуганно вскочила. Мужчинѣ при такомъ появленіи пришло бы въ голову, какъ предохранить домъ отъ нежданныхъ посѣщеній; женщина испугалась бы того, что молодой человѣкъ хочетъ броситься внизъ съ узкихъ подмостокъ. Лидія была для этого слишкомъ ребенокъ. Какъ только прошелъ первый страхъ, на смѣну ему явилось любопытство взглянуть, какая голова принадлежитъ этимъ стройнымъ ногамъ. Вдругъ Лидія припомнила, будто когда-то видѣла эти ноги ступающими по зеленому монастырскому лугу и давящими сорванные голубые цвѣты. Она быстро вскочила, чтобы запереть окно. Въ это именно мгновенье и замѣтилъ ее художникъ Феликсъ.

— А! вы уже возвратились, милая барышня? — спросилъ онъ дружелюбно. — Привѣтъ мой вамъ на этой воздушной высотѣ!

— Вы упадете, — отвѣчала Лидія испуганно. — Пожалуйста, кончайте скорѣе вашу работу; у меня голова кружится.

— Мнѣ такъ же хорошо здѣсь, какъ синицѣ, качающейся на вѣткѣ. Что за воздухъ! Позвольте мнѣ сѣсть.

И онъ покойно усѣлся, прислонившись спиной къ балкѣ, руками охвативъ одну ногу, а другою весело раскачивая надъ пропастью.

— Вамъ долго придется работать на этомъ опасномъ мѣстѣ? — спросила Лидія, отъ страха почти готовая попросить его войти въ окно.

— Очень долго, барышня! — отвѣчалъ архитекторъ, смѣясь. — Господину Серапису надо починить сапоги, орелъ Юпитера лишится хвоста, если я не прилѣплю его замазкой, амуръ рискуетъ потерять голову, чему, конечно, вы виною… Сампсону необходима новая ослиная челюсть. Вы видите, что безъ меня не могутъ обойтись въ замкѣ.

— Какъ можете вы шутить при такой опасности?

— Клянусь Мадонной, я не шучу. Развѣ вы хотите, чтобы амуръ былъ безъ головы или орелъ безъ хвоста?

— Ни до того, ни до другаго мнѣ нѣтъ дѣла, — сказала Клитія, — но, чтобы я не задерживала васъ на этомъ головоломномъ мѣстѣ, позвольте мнѣ закрыть окно.

— Я не позволяю, разъ вы спрашиваете у меня разрѣшенія. Лучше проститесь со мной любезно и скажите, въ которомъ часу начинается вечерня въ дворцовой капеллѣ? Мнѣ бы хотѣлось послушать, какъ проповѣдуетъ мой братъ, такъ какъ онъ сталъ у васъ очень неразговорчивымъ.

— Магистръ Лауренцано проповѣдуетъ? — испуганно спросила Клитія, и кровь прилила ей къ сердцу.

— Да, — отвѣчалъ Феликсъ, улыбаясь. — Не знаете ли вы, въ которомъ часу?

— Въ шесть часовъ начинается вечерня, — отвѣчала Лидія холодно? — Желаю благополучно сойти, — и дрожащими руками она быстро захлопнула окно.

Феликсъ удивленно посмотрѣлъ ей вслѣдъ, потомъ, покачивая головой, разсѣянно началъ спускаться. Клитія побѣжала въ самую дальнюю комнату, какъ бы ища спасенья отъ своихъ собственныхъ мыслей. Она прибирала въ комнатахъ, забывая, куда прятала вещи и снова ища ихъ. Взволнованная и грустная, она опять сѣла за работу. Въ маленькой комнаткѣ стало душно отъ жаркихъ лучей заходящаго солнца. Молодая дѣвушка еще разъ открыла окно. На дворѣ было тихо и Феликсъ приказалъ принять лѣстницы, такъ что она могла быть вполнѣ безопасна отъ непрошеннаго посѣщенія. Съ сильно бьющимся сердцемъ принялась она за работу. Никогда бы не желала она видѣть человѣка, который, будучи связанъ вѣчными обѣтами, все-таки, домогался ея любви. Въ это время изъ дверей замка показались первые богомольцы, направляющіеся къ дворцовой капеллѣ. Зазвонили колокола. Это была единственная церковная музыка, которую допускалъ курфюрстъ съ тѣхъ поръ, какъ даже оргинъ былъ принесенъ въ жертву церковной реформѣ. Съ грустью слушала Клитія гулъ колоколовъ- ей казалось, будто хоронили кого-то, — ее ли, его ли, она не знала. Когда умолкли колокола и все стихло на огромномъ дворцовомъ дворѣ, ее охватилъ внезапный ужасъ, дыханіе стѣснилось въ юной груди; дѣвушка задыхалась. Вотъ донеслось до нея пѣніе. Точно во снѣ, надѣла она шапочку и накидку, взяла молитвенникъ, и какая-то невидимая сила противъ воли потянула ее въ храмъ Божій, гдѣ проповѣдывалъ недостойный, отвергнутый священникъ. Она стала у двери, въ задніе ряды, надѣясь, что тамъ онъ не замѣтитъ ее своимъ демонскимъ взглядомъ. Чарующіе ли звуки колоколовъ привлекли ее сюда, или псалмы имѣли такую силу, что привели ее къ тому, отъ чьихъ глазъ она скрывается теперь за колонной?… Священникъ взошелъ на каѳедру и прочелъ молитву. Когда Феликсъ черезъ минуту взглянулъ на Клитію, она подвинулась немного съ своего мѣста, чтобы видѣть магистра Паоло прямо передъ собой. Феликсъ разсѣянно и мрачно разсматривалъ высокую капеллу. Неужели это та замѣчательная церковь гейдельбергскаго замка, самая богатая во всѣхъ прирейнскихъ странахъ? Высокіе, готическіе своды покрыты бѣлою краской, картины безжалостно замазаны, но привычному глазу художника онѣ все еще видны и сквозь краску.

Вмѣсто прежнихъ росписныхъ оконъ, вставлены простыя стекла, сквозь которыя раздраженный Феликсъ смотрѣлъ на голубое небо, думая, куда дѣлись тѣ замѣчательныя произведенія живописи на стеклѣ, на которыя старательный художникъ положилъ часть своей жизни? Погибла также и старая гейдельбергская школа пѣнія, имѣвшая прежде собственное помѣщеніе у подошвы Шлосберга. Народъ поетъ хоромъ, безъ толку и нестройно. Окончилось пѣніе, молодой священникъ щрочелъ тихимъ мелодичнымъ голосомъ коротенькій текстъ и граціознымъ движеніемъ отложилъ книгу въ сторону. Ботъ онъ провелъ узкою, бѣлою рукой по блѣднымъ губамъ и началъ проповѣдь. Его мелодичный, серебристый голосъ раздавался въ храмѣ то какъ однообразное, тихое журчаніе ручейка, то какъ грозные раскаты грома, и послѣ самыхъ сильныхъ порывовъ риторическаго урагана рѣчь его принимала тихое, ласкающее выраженіе, трогающее сердца. Этотъ богословскій громъ не производилъ впечатлѣнія на Феликса. Онъ осматривалъ расположеніе зданія, думая, что, вѣроятно, оно совсѣмъ иначе выглядѣло, когда отъ пестрыхъ оконъ разливался матовый свѣтъ и мягкими полутонами падалъ въ глубокія ниши. Только мало-по-малу овладѣлъ онъ собой настолько, чтобы сосредоточить вниманіе на словахъ проповѣдника, говорившаго съ увѣренностью опытнаго оратора и граціей природнаго итальянца.

— О, какъ грязна земля, когда я взгляну на небо, — говорилъ онъ словами св. Игнатія.

Яркими красками изобразилъ онъ опасности жизни и безпомощность беззащитнаго сердца, глубокая безнадежность слышалась въ его вкрадчивомъ голосѣ.

— Нигдѣ нѣтъ поддержки и утѣшенія, даже у насъ, потому что сердце коварно, ожесточенно и невѣрно:, ни у другихъ, потому что они такіе же, какъ и мы, и нигдѣ на свѣтѣ, потому что онъ принадлежитъ не добрымъ, а злымъ людямъ. Такъ гдѣ же убѣжище, гдѣ спасеніе, гдѣ твердая почва, на которой мы можемъ удержаться? — послѣдовала пауза, возбудившая нетерпѣніе и давшая время каждому понять тоску своего собственнаго измученнаго сердца.

Потомъ ораторъ сдѣлалъ выразительный жестъ рукой, показывающій, что благо такъ близко: «Посмотри: вотъ церковь, она твоя мать, наставница, защита и утѣшеніе во всѣхъ житейскихъ бѣдахъ».

Феликсъ тоскливо посмотрѣлъ кругомъ.

«Все это давно извѣстныя, старыя штуки», — подумалъ онъ и посмотрѣлъ на присутствующихъ.

Немногіе мужчины стояли разсѣянно, дѣти неспокойно, за то женщины не спускали глазъ съ молодаго оратора. когда Феликсъ снова прислушался, тотъ уже рисовалъ муки того свѣта.

— Будутъ мучиться они отъ вѣка и до вѣка, говоритъ св. писаніе. Что такое вѣчность? — спросилъ онъ, пристально смотря на своихъ слушателей, какъ будто требуя отъ нихъ отвѣта. — Представьте себѣ, если бы эта высокая, громадная гора, лежащая тамъ на востокѣ, была бы изъ твердой стали и если бы въ продолженіе нѣсколькихъ тысячъ лѣтъ къ ней прилетала бы птичка, ударяла бы своимъ маленькимъ клювомъ въ стальную гору и улетала бы дальше. Сколько бы тысячъ лѣтъ прошло раньше, чѣмъ она исклевала бы всю гору? Или вообразите себѣ, если бы отъ этихъ холмовъ и до Гарца было огромное озеро, и каждую тысячу лѣтъ къ нему прилеталъ бы комаръ, и пилъ своимъ крошечнымъ хоботомъ сколько ему нужно для утоленія жажды, — сколько, по вашему мнѣнію, надо тысячъ лѣтъ, чтобы это крошечное насѣкомое выпило все озеро? Если бы птичка и исклевала даже гору, и комаръ выпилъ озеро, то не прошло бы еще и милліонной части вѣчности, а писаніе говоритъ: будутъ мучиться отъ вѣка и до вѣка".

— Шарлатанство! — проворчалъ Феликсъ, и въ первый разъ онъ почувствовалъ ненависть къ брату, котораго такъ сильно любилъ прежде.

Непріязненно смотрѣлъ онъ на высокую фигуру юноши, то склоненную и почти исчезавшую за каѳедрой, то снова появляющуюся, простирающую руки и откидывающуюся назадъ, будто пораженная смертельнымъ ударомъ въ сердце, съ поднятою вверхъ рукой и повторяющую точно припѣвъ: «только церковь, только проповѣдь, только слово!»

Когда, наконецъ, проповѣдникъ произнесъ послѣднія, возвышенныя слова, Феликсъ уже съ нетерпѣніемъ ожидалъ его «аминь»; онъ вынесъ такое холодное и непріятное впечатлѣніе, съ какимъ еще никогда не выходилъ изъ церкви.

Когда онъ вышелъ изъ дверей капеллы во дворъ, освѣщенный заходящими лучами солнца, взглядъ его тотчасъ же упалъ на высокую фигуру совѣтника Эраста, ожидавшаго здѣсь свою дочь. Вѣжливо поклонившись, онъ хотѣлъ пройти мимо, но Эрастъ остановилъ его, спросивши дружескимъ тономъ, какъ понравилась паписту ихъ очищенное богослуженіе.

— Монотонныя мелодіи плохо пропѣты, — вѣжливо отвѣчалъ итальянецъ.

Онъ не чувствовалъ въ себѣ ни малѣйшаго желанія вступать въ споръ съ еретикомъ. Но церковный совѣтникъ былъ сегодня въ духѣ.

— А, да! — сказалъ онъ, — вы не знаете нашего музыкальнаго канона. Мы держимся постановленія Кальвина въ этомъ отношеніи. «Надо, — говоритъ женевскій учитель, — внимательно слѣдить за тѣмъ, чтобы ухо обращало не больше вниманія на мелодію, чѣмъ умъ на смыслъ словъ. Напѣвы, производящіе только пріятное впечатлѣніе, не идутъ къ величію церкви и не могутъ быть угодны Богу».

— Напротивъ, — отвѣтилъ итальянецъ сухо, — если нашъ Господь Богъ обладаетъ хотя малѣйшимъ музыкальнымъ слухомъ, то онъ исключитъ изъ небесныхъ хоровъ всѣхъ этихъ людей за ихъ негармоничное ораніе. Такое пѣніе годится только для преисподней.

Эрастъ засмѣялся.

— А проповѣдь г. магистра? Она тоже не стяжала вашего одобренія?

— Если бы храмъ оставался такимъ, какимъ его построили предки, — сказалъ Феликсъ убѣжденнымъ тономъ, — то теперь не понадобилось бы длиннаго ораторства, чтобы обратить души къ Богу.

— Мы теперь привыкли поучаться словомъ, а не картинами, — отвѣчалъ Эрастъ, смѣясь.

— Словомъ? — воскликнулъ Феликсъ съ досадой. — Такъ вы думаете, что пропѣтое слово не есть слово Божіе? Еще вопросъ, кто глубже откроетъ мнѣ смыслъ слова и сильнѣе запечатлѣетъ: магистръ Палестрина или проповѣдники Нейзеръ, Сутеръ или какъ тамъ зовутъ всѣхъ: кого я видѣлъ въ «Оленѣ» за круглымъ столомъ. Можетъ быть, вы видѣли во Флоренціи, въ церкви св. Марка, картину Фра-Анжелико: два апостола просятъ странствующаго Спасителя зайти къ нимъ, такъ какъ уже наступаетъ ночь. Вы должны выслушать много проповѣдей вашихъ знаменитыхъ церковныхъ совѣтниковъ, раньше чѣмъ составите себѣ представленіе о текстѣ, который такъ ясно изобразилъ Фіесоле. Это видѣлъ взглядъ Спасителя, тотъ не забудетъ его всю жизнь, также какъ и библейское изреченіе.

— Я также провелъ на вашей родинѣ, въ вашихъ церквахъ много пріятныхъ часовъ. Но я видѣлъ и то, какъ часто хорошія картины, впрочемъ, также какъ и дурныя, почитаются народомъ, какъ идолы, и отнимаютъ поклоненіе у единаго истиннаго Бога. Картину въ монастырѣ св. Марка я хорошо запомнилъ и, дѣйствительно, какъ вы говорите, разъ видѣвшій ее не забудетъ пріятныя черты Спасителя и учениковъ. Но я видѣлъ и другія картины, которыя я еще меньше забуду, напримѣръ, Себастіана, Роха и Марка въ венеціанскомъ госпиталѣ. Вы сами знаете, какъ они замѣняли идоловъ; имъ то поклонялись, то бранили ихъ и плевали на нихъ. Вотъ послѣдствія того, что смѣшиваютъ религію съ искусствомъ. Поэтому я ни слова не сказалъ, когда уничтожили здѣсь всѣ картины, хотя мнѣ и жаль было нѣкоторыхъ произведеній искусства.

Итальянецъ почувствовалъ долю правды въ его словахъ, но тотчасъ же испугался еретическаго соблазна, какъ будто сатана схватилъ его своими острыми когтями. Онъ быстро перекрестился и, замѣтивъ насмѣшливую улыбку Эраста, снова горячо продолжалъ.

— Чернь всегда останется чернью, — сказалъ онъ рѣзко. — Съ тѣхъ поръ, какъ народъ не находитъ помощи у картинъ, онъ обратился къ колдуньямъ и ворожеямъ, отчего уже, конечно, не выигрываетъ религія. Вы хорошо знаете, что Кальвинъ сжегъ въ маленькой Женевѣ больше колдуній и чародѣевъ, чѣмъ въ то же время, было сожжено въ цѣлой Италіи. Такъ лучше, чтобы люди обращались къ изображеніямъ Мадонны, чѣмъ къ діаволу. Уничтоживши стройныя хоры, вы не можете сказать, чтобы пѣніе и органъ служили къ распространенію суевѣрія.

— Мы идемъ въ церковь не для того, чтобы слушать музыку, а чтобы думать о страданіяхъ Спасителя.

— Г. совѣтникъ! — сказалъ Феликсъ и голосъ его дрожалъ отъ внутренняго волненія. — Передъ Пасхой, во дни страданій Спасителя я былъ въ Римѣ, въ капеллѣ папы. Въ капеллѣ было темно, у алтаря только горѣли свѣчи, по числу лѣтъ Спасителя… Я слышалъ чудный хоръ пѣвчихъ. То было даже не пѣніе, а будто земля и небо наполнились великою скорбью за весь стыдъ и преступленіе земли, и мы всѣ плакали. Зажженныя свѣчи не развлекали насъ; одна за другой онѣ тухли; послѣднюю отнесли за алтарь. Въ церкви было темно и только высокія фигуры страшнаго суда Микель-Анджело грозно мелькали въ углубленіи. Постепенное угасаніе свѣчей трогало насъ глубже какой бы то ни было проповѣди. Я дрожалъ, нервно протягивалъ руки, чтобы спасти послѣднюю искру жизни Спасителя и, когда исчезъ послѣдній свѣтъ, мы поняли слова писанія: «И свѣтъ во тьмѣ свѣтитъ и тьма не объяла его». Чистая, прекрасная жизнь Спасителя угасла передъ нашими глазами. Вѣрьте мнѣ, я тогда глубже понялъ страданія Христа, чѣмъ если бы я былъ въ вашей преобразованной церкви, гдѣ на каѳедрѣ стоитъ человѣкъ съ краснымъ носомъ и говоритъ своимъ хриплымъ, пьянымъ голосомъ о страданіяхъ, которыхъ онъ не понимаетъ.

— Если проповѣдникъ невѣрующій, то это вездѣ дурно, — сказалъ Эрастъ.

— Если, если! — горячо вскричалъ Феликсъ. — Истинная вѣра всегда была на землѣ рѣдкостью… Вашъ же церковный совѣтникъ Урсинъ сказалъ, что онъ знаетъ едва шесть христіанскихъ проповѣдниковъ въ Пфальцѣ.

— Что знаетъ Урсинъ, который выдумываетъ глупости за своимъ письменнымъ столомъ и уже нѣсколько лѣтъ не видитъ ничего на свѣтѣ, кромѣ дороги изъ Сапіенцъ-коллегіи въ библіотеку проповѣдниковъ?

— Но что я видѣлъ, не доказываетъ, чтобы эти господа проповѣдники способны были замѣнить Микель-Анджело, Рафаэля и Палестрину.

— Исключивъ этихъ художниковъ, мы обогнали васъ въ истинной культурѣ, — сказалъ Эрастъ спокойно.

— Въ истинной культурѣ! — воскликнулъ Феликсъ съ досадой. — Посмотрите на эту постройку. По этому пути черезъ нашихъ художниковъ распространилась культура въ вашъ народъ; но пришелъ великій еретикъ изъ Виттенберга, страшный злой духъ, присланный дьяволомъ, чтобы совратить васъ съ пути истиннаго, и что сдѣлали вы съ тѣхъ поръ? Катехизисъ, исповѣди, письменныя препирательства, книги обо всемъ, чего знать нельзя, и вся ваша жизнь проходитъ въ ссорахъ и. спорахъ и безполезной болтовнѣ. Продолжайте идти тѣмъ же путемъ и вы не увидите тогда зданій, подобныхъ постройкѣ покойнаго Оттейнриха; за то будутъ всеобщее кровопролитіе, ненависть и ссоры безъ конца.

— Молодой человѣкъ, — отвѣчалъ Эрастъ, — вы всего нѣсколько мѣсяцевъ въ Германіи, а хотите сказать послѣднее слово нашему народу. Загляните только въ наши школы, посмотрите, какъ молодежь, растущая съ катехизисомъ въ рукахъ, твердо знаетъ св. писаніе. Загляните также въ дома нашихъ бюргеровъ. Послѣ того, какъ мы довели ихъ до того, что каждый имѣетъ св. писаніе въ переводѣ Мартина Лютера, такъ что ежечасно можетъ воспользоваться словомъ Божіимъ, то онъ не нуждается въ вашихъ, дѣйствующихъ на чувства, средствахъ… Можетъ быть, вамъ покажется это слишкомъ суровымъ?

Спокойный Эрастъ началъ было волноваться, когда, къ счастью, подошла Лидія. Лицо ея разгорѣлось и глаза лихорадочно блестѣли. Она молча шла, смотря болѣе на художника, чѣмъ слушая разговоръ.

«Какъ онъ похожъ на него», — думала она.

— А что скажете объ этомъ вы, барышня? — вѣжливо спросилъ Феликсъ.

— Одно не исключаетъ другаго. Слово Божіе остается вѣчно и когда люди утвердятся въ немъ, то, можетъ быть, увидятъ опять картины, услышатъ хорошее пѣніе и органы.

— Настоящій судъ женщины, — засмѣялся Феликсъ, — или, лучше сказать, Соломоновъ судъ.

— Нѣтъ, г. художникъ. Мудрый Соломонъ былъ мужчина и потому присудилъ разрѣзать ребенка. Королева же Савская сказала бы: «вы обѣ должны вмѣстѣ заботиться о ребенкѣ», и для свѣта это было бы много лучше.

— Посмотрите, какъ умны дѣвушки въ Пфальцѣ, — сказалъ Эрастъ, смѣясь, и протянулъ Феликсу руку.

Клитія была въ восторгѣ, что ей удалось такъ хорошо отвѣтить и, весело напѣвая, она побѣжала по лѣстницѣ къ главному входу въ замокъ.

Глава X.

Магистръ Паоло, конечно, замѣтилъ за вечерней свою любимую ученицу, и въ то время, какъ рѣчь его плавно текла по привычному пути, его мысли были далеки отъ вѣчныхъ мукъ ада, описываемыхъ имъ. Когда онъ заставлялъ птичку пробивать клювомъ стальную гору, онъ думалъ: «она простила тебя», и въ то время, какъ слушатели вычисляли тысячи лѣтъ, онъ говорилъ себѣ: «она не отвернулась отъ тебя». Когда послѣ проповѣди онъ увидѣлъ въ окно дѣвушку, оживленно разговаривавшую съ отцомъ и его братомъ на дворѣ, онъ дорого бы далъ, чтобы имѣть возможность подойти къ нимъ, но глубокій стыдъ за случившееся удержалъ его, и онъ прошелъ черезъ галлерею замка на городскую дорогу.

Primus omnium Венеціанской коллегіи чувствовалъ себя очень неловко подъ холодными взглядами пфальцграфини-игуменьи, и и въ немъ просыпалось чувство, подобное тому, какое онъ испытывалъ, когда его уличали въ іезуитской школѣ въ грубой ошибкѣ противъ латинской грамматики. Въ немъ сказывался горячій, страстный неаполитанецъ. Часто встрѣчали его въ лѣсу, сильно возбужденнымъ, жестикулирующимъ, говорящимъ безсвязныя рѣчи. Но онъ упрекалъ себя лишь въ томъ, что поступилъ глупо, а не подло; когда онъ сдѣлалъ въ гостиницѣ «Оленя» открытіе замышляемаго проповѣдниками отступничества, негодованіе противъ богохульниковъ изгладило въ немъ воспоминаніе о собственномъ нравственномъ паденіи. Мысль о позорномъ заговорѣ аріанъ совершенно поглотила его на нѣсколько дней. Съ Лидіей, какъ онъ думалъ, было уже все покончено; и вдругъ безразсудное дитя само явилось на его пути.

Грустно и медленно спускался онъ съ горы, словно ожидая, что его догоняютъ, то останавливался, будто не желая подняться наверхъ и увидѣть Лидію. Когда онъ, наконецъ, опомнившись, рѣшительно повернулъ назадъ, то у моста встрѣтилъ ту, отъ которой хотѣлъ бѣжать. У Эраста были больные въ сосѣднемъ селѣ и Лидія пошла съ нимъ. Докторъ самъ дружески заговорилъ съ Паоло, Лидія же съ опущенною головой, но внимательно слушая, пошла впереди. Когда къ отцу подошелъ одинъ изъ его паціентовъ, то Лидіи пришлось идти съ Паоло. Онъ быстро мѣнялся въ лицѣ и не рѣшался заговорить. Чтобы прервать тягостное молчаніе, Лидія похвалила свѣтлыя воды Некара.

— Некаръ сталъ моимъ другомъ, — сказалъ Паоло, — съ тѣхъ поръ, какъ я живу въ монастырѣ, — другомъ, о настроеніи котораго я ежедневно освѣдомляюсь. Когда во время безсонницы цѣлую ночь я слышу его неспокойныя жалобы и потомъ въ пасмурное утро вижу его грознымъ и бурнымъ, а гору, висящую надъ нимъ, какъ мрачную тѣнь, мнѣ кажется, что я долженъ его утѣшить. А иногда онъ журчитъ такъ привѣтливо, блеститъ тысячью разноцвѣтно сіяющими огнями и переливами, какъ смѣхъ ребенка! Зимой онъ страшно бурлитъ и отъ него поднимается паръ, какъ отъ кипятка, потому что воды его теплѣе морознаго воздуха. Сегодня онъ прозраченъ и чистъ, какъ юноша съ чистою совѣстью, но я видѣлъ его и другимъ, — прибавилъ священникъ тихимъ, дрожащимъ голосомъ, — мрачнымъ отъ грозныхъ бурь и непогодъ и краснымъ отъ стыда за то, что онъ сдѣлалъ.

При этомъ Паоло украдкой взглянулъ на дѣвушку, но тоттотчасъ же снова опустилъ глаза. Начало его рѣчи возбудило въ Лидіи симпатію, но это открытое признаніе своего проступка совершенно смутило ее.

«Какъ онъ долженъ быть несчастливъ, — подумала она, — если мнѣ признается».

И вся ея сострадательная душа высказалась въ большихъ дѣтски-невинныхъ глазахъ, ласково устремленныхъ на него. Приближеніе отца положило конецъ дальнѣйшимъ объясненіямъ. Они простились, такъ какъ Эрасту надо было идти въ Нейенгеймъ, а Паоло въ монастырь. Этою первою встрѣчей съ прежнимъ учителемъ и спокойнымъ разговоромъ было изглажено тяжелое воспоминаніе. Прощаясь, Лидія машинально, будто такъ и слѣдовало, протянула руку человѣку, смущенія котораго она не могла выносить. Паоло узналъ, что аккуратный докторъ ежедневно въ этотъ часъ отправляется къ больнымъ и съ тѣхъ поръ ихъ встрѣчи стали часто повторяться. Эрастъ любилъ говорить объ Италіи, Паоло съ большимъ одушевленіемъ разсказывалъ про свою чудную родину. Онъ умѣлъ внимательно и почтительно выслушивать свою старшаго собесѣдника. Когда Лидія увидѣла, какъ отецъ высоко цѣнитъ Паоло, она быстро противъ воли поддалась прежнему обаянію. Къ ней возвратились надежды. Если и правду говорила добрая игуменья, что онъ ревностный католикъ, то почему бы ему не отказаться отъ тайнаго общества іезуитовъ, почему бы не сдѣлаться свободнымъ человѣкомъ и не попросить ея руки у отца, въ которой тотъ, навѣрное, не отказалъ бы. Теперь это случается чуть не ежедневно. Неужели она менѣе другихъ достойна того, чтобы мужчина принесъ для нея жертву? Любовь, всему вѣрящая и на все надѣющаяся, говорила ей, что онъ рѣшится покончить съ прежнимъ и будетъ принадлежать ей одной. Однажды вечеромъ онъ встрѣтился съ ними, и когда отецъ вошелъ въ домъ больнаго, Лидія въ первый разъ осталась наединѣ съ магистромъ. Онъ взялъ ея руку и спросилъ:

— Простили ли вы мнѣ, Лидія?

Ее снова охватило чувство, являющееся всегда въ его присутствіи, замираніе сердца, безсиліе собственной воли, непонятный страхъ, вынуждающій дѣлать противъ воли то, что онъ велитъ, какое-то блаженное мученіе.

Онъ обвилъ рукой ея станъ и страстно цѣловалъ, цѣловалъ безъ конца. Не было ни объясненій, ни просьбъ, ни словъ, только поцѣлуи, жгучіе поцѣлуи. Она стояла, дрожа и не сопротивляясь. Но сердце ея не испытывало уже того блаженства, какъ въ первый разъ. Тогда онъ привлекъ ее къ себѣ нѣжно, какъ ангелъ Божій; теперь объятія его были порывисты и страстны, его глаза тревожно бѣгали по сторонамъ, смотря одни ли они, а когда онъ услыхалъ шаги Эраста, то быстро отскочилъ въ сторону, сорвалъ нѣсколько цвѣтковъ, воткнулъ себѣ въ шляпу и еще издали, раньше чѣмъ возвращающійся докторъ подошелъ къ своей взволнованной дочери, началъ съ нимъ разговоръ о его больныхъ. Тутъ только возвратилось къ Лидіи сознаніе. Ея дѣвическая гордость была оскорблена дерзкимъ поступкомъ священника. Его поцѣлуи горѣли пятнами на ея пылающемъ лицѣ. Когда они проходили мимо крестьянскаго двора, гдѣ изъ колодца текла чистая, свѣжая вода, Лидію потянуло войти туда, смыть это нечистое прикосновеніе. Недовольная и сконфуженная, шла она впереди, придумывая, какимъ образомъ заставить Паоло высказать его истинныя намѣренія. Въ это время случилось обстоятельство, освѣтившее ей пропасть, надъ которой она блуждала.

На улицѣ, ведущей къ Ладенбургу, поднялось облако пыли, поднятой толпою всадниковъ, сопровождающихъ телѣгу съ двумя арестантами. Одинъ изъ нихъ приподнялся и закричалъ Эрасту:

— Другъ, заступись за насъ у курфюрста!… Мы хотѣли только переселиться.

Пораженный знакомымъ звукомъ голоса, Эрастъ пристально всмотрѣлся въ запыленнаго, растрепаннаго человѣка и съ ужасомъ узналъ инспектора Сильвана, у котораго онъ часто бывалъ въ гостяхъ въ Ладенбургѣ.

— Вонъ стоитъ предатель, — яростно кричалъ другой арестантъ, діаконъ Веге, — онъ подслушалъ насъ въ гостиницѣ «Оленя».

Холодная улыбка скользнула по блѣдному лицу Паоло.

— Берегись его, — кричалъ Сильванъ, обернувшись назадъ, — и предупреди Нейзера!

Телѣга съ сопровождающимъ ее конвоемъ промчалась мимо. Смущенный Эрастъ пристально смотрѣлъ въ холодное, окаменѣлое лицо Лауренцано, а Лидія залилась горючими слезами. Ей ясно стало, что магистръ неуклонно идетъ по прежнему страшному пути и, какъ погубилъ этихъ людей, которыхъ она привыкла считать друзьями отца, такъ не задумается погубить и ее. Вдругъ онъ представился ей въ капюшонѣ, изъ-подъ котораго блестѣли его демонскіе глаза, какъ тогда ея собственные, испуганные въ «зеркалѣ напоминанія».

— Въ чемъ обвиняете вы ихъ? — холодно спросилъ Эрастъ итальянца.

Лауренцано презрительно пожалъ плечами.

— Я не понимаю, что хотятъ сказать добрые люди. Правда, въ гостиницѣ они рылись въ какихъ-то бумагахъ, шептались, въ то время, какъ братъ Феликсъ разсказывалъ мнѣ о своемъ путешествіи, потомъ они вдругъ вскочили, бросили на насъ яростный взглядъ и вышли, не простившись. Если у нихъ были какія-нибудь тайны, то ихъ не высказываютъ за столомъ въ гостиницѣ.

Эрастъ молча смотрѣлъ на итальянца, а Паоло спокойно продолжалъ легкимъ тономъ укоризны:

— Я, главнымъ образомъ, и пошелъ-то въ это вечернее собраніе потому, что вы меня убѣждали не сторониться отъ мѣстнаго духовенства. Послѣ сегодняшняго опыта я уже никогда впредь не доставлю себѣ подобнаго удовольствія.

— Простите, — сказалъ Эрастъ смущенно, протягивая Паоло руку. — Во всякомъ случаѣ, дѣло выяснится. И вы не имѣете понятія о содержаніи этихъ бумагъ?

— Слова «Трансильванія», «воевода» я слышалъ нѣсколько разъ, но въ чемъ тутъ собственно тайна, я не слыхалъ и не старался разслышать.

Эрастъ задумчиво покачалъ головой.

— Хотѣли переселиться, крикнулъ намъ Сильванъ… Въ Трансильванію, значитъ, къ унитаріямъ… Старыя затѣи Сильвана. Это можетъ плохо кончиться, — и онъ глубоко задумался.

Не такъ легко было успокоить Лидію, какъ ея отца. Ея женскій инстинктъ подсказывалъ ей, что виноватъ Паоло. Послѣ того какъ она узнала о его тайномъ монашествѣ, о его преданности папизму, о тайныхъ службахъ и экзерциціяхъ, послѣ словъ игуменьи, предположенія арестованныхъ имѣли въ ея глазахъ большое вѣроятіе. Ясно, что сегодня онъ таковъ же, какъ и прежде, и что безсердечный монахъ сыгралъ съ ней опять дерзкую шутку. Со злостью избѣгая приближенія Паоло, она быстрыми шагами пошла впередъ, такъ что магистръ радъ былъ, когда у моста имъ пришлось разстаться. Когда отецъ съ дочерью вошли въ городъ, тамъ было страшное волненіе:

— Турками хотѣли насъ сдѣлать, — кричала старая женщина, спускаясь съ лѣстницы церкви св. Духа. — Они хотѣли продать государство султану; самъ г. церковный совѣтникъ сказалъ это сейчасъ съ каѳедры!

— Не говорите глупостей, Квадинъ, — вскричалъ видный бюргеръ. — Священникъ Нейзеръ былъ честный и почтенный человѣкъ и его красный носъ нравится мнѣ больше всѣхъ блѣдныхъ итальянцевъ, которые до тѣхъ поръ не могли успоиться, пока не причинили намъ зла.

— Что случилось, Сулцеръ, съ проповѣдникомъ Нейзеромъ? — спросилъ Эрастъ говорящаго.

— Вы ничего не знаете, г. совѣтникъ? — перебилъ другой заступника Нейзера. — Полицейскій Гартманъ Гартмани, по приказанію курфюрста, долженъ былъ арестовать его. Но г. полицейскій, по обыкновенію, слишкомъ долго засидѣлся въ трактирѣ, и пока онъ успѣлъ сказать по любезности каждой служанкѣ, черная птичка упорхнула за горы. Его жена лгала, что онъ вышелъ, но при обыскѣ дома нашли сожженныя бумаги и уложенный чемоданъ. Наличныя деньги онъ, вѣроятно, захватилъ съ собой, потому что не оказалось ни гроша. Онъ скрылся отъ жены и ребенка и верховые ищутъ его по всѣмъ улицамъ.

— Г. церковный совѣтникъ говоритъ, что онъ хотѣлъ предать землю туркамъ, — снова кричала старуха.

— Священникъ Нейзеръ? — смѣясь, переспросилъ Эрастъ. — Ну, вы можете спокойно спать, добрая женщина. Если турки захотятъ начать войну, то обойдутся и безъ гейдельбергскаго проповѣдника.

Задумчиво покачивая головой, пошелъ онъ дальше; но на слѣдующемъ же углу наткнулся на новую группу.

— Проповѣдники Сутеръ и Веге также взяты подъ стражу, — кричалъ охрипшій голосъ, по которому Эрастъ тотчасъ же узналъ Клауса изъ «Золотаго Оленя».

— Всѣ дѣти Пфальца должны остерегаться бельгійскихъ собакъ!

— Сильванъ и Нейзеръ не изъ Пфальца, — сказалъ другой голосъ.

— Но они любили нашъ Пфальцъ и были съ нами за одно противъ французовъ, нидерландцевъ и итальянцевъ, которые хотѣли сдѣлаться здѣсь господами.

— Поджечь домъ Олевіана! — вскричалъ кто-то.

— И Цанхи! — раздался чей-то голосъ.

— И придворнаго проповѣдника Датена! — прокричалъ Клаусъ.

— Тише, — вмѣшался Эрастъ. — Не говорите словъ, въ которыхъ вы раскаялись бы, если бы услыхалъ ихъ полицейскій.

Крикуны стали испуганно оглядываться кругомъ.

— Поди, Клаусъ, прислуживай твоимъ гостямъ, — дружески прибавилъ Эрастъ. — Никто не слышалъ васъ, но не ухудшайте дѣла.

Шумъ на площади усиливался. Изъ каждаго дома выбѣгали люди и голоса ихъ раздавались, какъ жужжаніе пчелинаго роя. Тутъ увидалъ Эрастъ двухъ самыхъ раздраженныхъ старыхъ монахинь изъ Нейбургскаго монастыря, которыя сновали въ толпѣ и шептали по сторонамъ, что виновникъ всей тираніи кальвинистскій церковный совѣтникъ.

— Выходите на лугъ, — разобралъ онъ слова сестры Анастасіи, желто-шафранной старой дѣвы, — у мельницы устраивайте танцы, и мы посмотримъ, какъ-то кальвинисты посмѣютъ запретить нашимъ людямъ это невинное удовольствіе.

Въ боковой улицѣ стоялъ хозяинъ гостиницы и сообщалъ изумленнымъ молодымъ парнямъ, что Олевіанъ хочетъ уничтожить всѣ гостиницы; съ веселымъ смѣхомъ проталкивался проповѣдникъ Виллингъ сквозь толпу народа, туда и сюда бросая слова противъ профессоровъ. На углу дома противъ церкви Эрастъ увидалъ на самой высокой площадкѣ крыльца баптиста Вернера, съ ироническою улыбкой смотрящаго на окружающее волненіе. Также замѣтилъ онъ и Ксиландра, въ темныхъ глазахъ котораго свѣтилось удовольствіе отъ происходящаго шума.

— Чего кричитъ такъ народъ? — спросилъ его Эрастъ.

— Да и сами не знаютъ, чего кричатъ… Орутъ ради удовольствія пошумѣть.

Худощавый философъ Питопей толкался тутъ же въ толпѣ. Причина волненій казалась ему даже не заслуживающей вопросовъ. Что ему за дѣло, чего копошатся какіе-то муравьи?

Когда онъ дошелъ до гостиницы «Оленя», священникъ Виллингъ шепнулъ ему:

— Философъ! движеніе есть, дадимъ ему направленіе!

Разсерженный такимъ довѣріемъ, послѣдователь Аристотеля не успѣлъ еще нахмурить высокій лобъ, какъ проворный священникъ уже взбѣжалъ на крыльцо гостиницы и знаками просилъ спокойствія.

— Г. городскій священникъ хочетъ говорить, — раздалось со всѣхъ сторонъ. — Тише, тише! Проповѣдникъ Биллингъ говоритъ.

— Любезные жители Пфальца! граждане Гейдельберга! — началъ проповѣдникъ громкимъ голосомъ, между тѣмъ какъ умное лицо его приняло насмѣшливое выраженіе и онъ потиралъ руки, что дѣлалъ всегда, когда говорилъ съ каѳедры.

— Ишь руки умываетъ, какъ Пилатъ, — сказалъ баптистъ Вернеръ своимъ сосѣдямъ.

— Я просилъ вашего вниманія, любезные друзья, чтобы попросить васъ спокойно разойтись по домамъ.

Насмѣшливый хохотъ послѣдовалъ за этими словами, сказанными съ очевидною ироніей.

— Подумайте, — продолжалъ онъ, — сегодня суббота; г. Олевіану надо учить проповѣдь, а при такомъ шумѣ онъ не можетъ заниматься; вѣдь, вы знаете, что профессоръ заранѣе долженъ выучить наизусть то, что будетъ говорить публично.

Снова хохотъ.

— Теперь вы понимаете, что нельзя шумѣть. Вѣдь, вы знаете, г. Олевіанъ прекрасный человѣкъ, только въ цѣлой странѣ никто не смѣетъ сморкать носъ иначе, какъ онъ укажетъ.

Градъ ругательствъ посыпался со всѣхъ сторонъ.

— Вспомните, что по близости живетъ другой духовный мужъ, г. проповѣдникъ Данкъ.

— Цанхи, — поправилъ великій послѣдователь Аристотеля учительскимъ тономъ.

— Я говорю про маленькаго господина, вѣчно спорящаго и ноющаго съ каѳедры. Я не могу хорошо запомнить столькихъ итальянскихъ фамилій. Но теперь онъ занятъ послѣобѣденнымъ отдыхомъ, чтобы лучше наблюдать, кто напивается ночью. Такъ тише, а то онъ проснется и начнетъ ныть. Вы знаете, что предписываетъ новый церковный уставъ?

— Нѣтъ, мы ничего не знаемъ! Мы не хотимъ церковныхъ уставовъ! — кричала толпа.

— Вотъ, — продолжалъ проповѣдникъ, вытаскивая изъ кармана книжечку, — здѣсь 1И параграфовъ: «мы желаемъ также, чтобы вечернее шатаніе по улицамъ, до сихъ поръ всегда сопровождавшееся безпорядками, безпокойствіемъ и распутствомъ, было прекращено». Такъ что, если вы не хотите поплатиться тридцатью крейцерами, то должны ложиться въ постель съ заходомъ солнца, когда пѣтухи г. Гарникса садятся на нашесть.

— Марниксъ! — вскричалъ философъ съ досадою.

— Вѣрно, Марниксъ! Но кто въ состояніи запомнить всѣ эти иностранныя фамиліи? За: это г. Олевіанъ разрѣшаетъ вамъ другое, — вскричалъ проповѣдникъ, протягивая вверхъ свою бумагу. — Кто ходить въ силахъ, тотъ долженъ въ воскресенье два раза идти въ церковь, а кого увидятъ въ воскресенье или въ праздникъ за воротами, или въ гостиницахъ, или въ другихъ увеселительныхъ мѣстахъ, тотъ будетъ высѣченъ. Такъ смотрите же, не ходите по воскресеньямъ къ Волчьему колодцу или къ Берггеймской мельницѣ, не то явится г. Ульрихъ съ прутикомъ.

Яростные крики раздались отовсюду.

— Тише, тише, милые друзья, вы, навѣрное, мѣшаете г. Дитериху.

— Датену, — поправилъ неутомимый профессоръ.

— Нѣтъ, я Собственно хотѣлъ сказать господину Тремеллію, но я вѣчно путаю эти безчисленныя иностранныя фамиліи. Но, что хуже всего, это то, что мы должны собственнымъ дѣтямъ давать иностранныя имена, какъ того требуетъ Олевіанъ.

— Что? какъ такъ?

— Да, граждане, вы должны перекрестить всѣхъ вашихъ дѣтей. Александромъ и Юліей никто не смѣетъ называться, потому что это языческія имена; Варварой и Урсулой, потому что католическія, и ни Францисковъ, ни Катеринъ, Кэтхенъ и Винхенъ больше не будетъ, только будутъ Сарра, Ревекка, Мардохей, Гедеонъ, Мельхиседекъ, Захарій. Можно давать имена только изъ св. писанія. Драгунъ долженъ будетъ называть свое сокровище Авигеей, а Винхенъ своего драгуна Хабакукомъ. Такъ рѣшили великіе церковные совѣтники Олесинъ и… ну, какъ ихъ тамъ зовутъ?

— Олевіанъ и Урсинъ! — воскликнулъ суфлеръ.

— Вѣрно, Олевіанъ и Урсинъ приказали.

— Мнѣ кажется, что этотъ пустомеля потѣшается надъ нами, — сказалъ великій Питопей, съ уничтожающимъ взглядомъ проходя мимо Биллинга въ двери гостиницы.

Проповѣдникъ же продолжалъ:

— И жениться вы не можете теперь по собственному желанію- гг. Лунинъ и Дитроніанъ запретили, чтобы мужчина старѣе шестидесяти лѣтъ женился на женщинѣ моложе тридцати.

— А если этотъ мужчина курфюрстъ? — раздался снизу голосъ, сопровождаемый общимъ хохотомъ.

— Ну, батюшка, — сказалъ Биллингъ, — тутъ совсѣмъ другое дѣло. Вѣдь, для того мы и Фридрихъ Благочестивый. Впрочемъ, за всѣмъ присмотритъ президентъ Бейлегеръ…

— Цулегеръ зовутъ его.

— Ну, Цулегеръ, Хинлегеръ, Аблегеръ, какъ тамъ его… Онъ, говорю я, присматриваетъ даже за кострюлями курфюрса. Въ замкѣ не смѣютъ больше кушать попрежнему. Послушайте только, что пишетъ этотъ богемскій крысоловъ на страницѣ 98: "Мы хотимъ также, чтобы для твердости государства и благопристойности въ немъ были совершенно уничтожены большія празднества, служащія только къ распространенію мотовства, пьянства, невоздержности и обжорства. Во дворцѣ уже давно нечѣмъ поживиться и иностранные гости, вѣроятно, удалятся, если должны будутъ выслушивать отъ церковнаго совѣтника предписаніе о томъ, сколько полагается имѣть перемѣнъ блюдъ за столомъ. Деньги, почести, удовольствія, — все прекращается. Въ Гейдельбергѣ остается только ученіе дѣтей и проповѣди.

Яростные крики раздались со всѣхъ сторонъ.

— Стрѣльба, наряды, зрѣлища, танцы, кегли, карты, кости, — все запрещено; только псалмы, псалмы и псалмы…

Негодованіе расло, дѣлалось яростнѣе. Здѣсь и тамъ уже зазвенѣли вышибаемыя окна.

— Я убѣждаю васъ, друзья, спокойно разойтись по домамъ. Гг. кальвинисты не любятъ шутокъ. Штрафами, арестомъ будетъ наказано духовенство, остальныхъ же ожидаетъ колесованіе, сожженіе и отсѣченіе головы. Прежде всего, отошлите домой дѣтей. Вѣдь, вы знаете, что Кальвинъ казнилъ смертью девятилѣтнихъ дѣвочекъ и мальчиковъ, чтобы держать городъ въ повиновеніи и страхѣ Божіемъ. Когда въ 45 году я былъ въ Женевѣ, то отъ февраля до мая было отрублено 34 головы, не хотѣвшія признать главенства Кальвина и возставшія противъ принятаго ученія, и между обезглавленными была собственная мать палача.

Послѣ этихъ словъ на площади немного стихло; нѣкоторые уличные мальчишки полѣзли въ карманы и высыпали цѣлый запасъ камней, передъ тѣмъ набранныхъ. Въ это время взволновалась восточная часть площади; съ хлѣбнаго рынка доносились звуки барабановъ.

— И такъ, я повторяю, — кричалъ Биллингъ еще громче, — кто вѣрный подданный его высочества курфюрста, идите по домамъ и ложитесь спать. Великій церковный совѣтъ все разберетъ безъ васъ. Призываю всѣхъ васъ въ свидѣтели, что я говорилъ только для того, чтобы убѣдить васъ разойтись по домамъ, и ни словомъ не заикнулся объ освобожденіи арестованныхъ.

Съ этими словами онъ сошелъ съ своего мѣста и исчезъ въ корридорѣ гостиницы, гдѣ ожидалъ его улыбающійся Ксиландръ. Слушатели послѣдовали его примѣру и разбѣжались по сторонамъ. Въ то же время издали донесся конскій топотъ, а на городской дорогѣ показалась пѣхота, быстро спускавшаяся къ городу. Толпа повсюду начала расходиться, сначала медленно, ворча, потомъ скорѣе, скорѣе, такъ что при появленіи солдатъ площадь оказалась пустой и только изъ оконъ улыбающіяся физіономіи смотрѣли на лошадиные хвосты, исчезавшіе за угломъ церкви св. Духа.

Эрастъ, при видѣ возрастающаго волненія, скрылся въ домъ противъ церкви и рѣшилъ, что пока не соберетъ болѣе точныхъ свѣдѣній, онъ поручитъ Лидію другу, французу Беліеру, живущему въ этомъ домѣ. Г. Беліеръ былъ изъ тѣхъ ревностныхъ гугенотовъ, которые съ остатками прежняго капитала начали торговые обороты на новомъ мѣстѣ своего поселенія и неутомимымъ трудомъ достигли благосостоянія. Хозяинъ дома, высокій, почтенный господинъ, коротко остриженными волосами и усами напоминающій Генриха IV, и его маленькая, кругленькая супруга радостно встрѣтили любимаго доктора.

— Можете ли вы сказать, г. совѣтникъ, что это значитъ? Три священника арестованы, одинъ бѣжалъ, народъ раздраженъ противъ иностранцевъ, по всѣмъ улицамъ верховые и повсюду обыски… — оживленно говорилъ французъ.

Жена его нѣжно привлекла Лидію къ окну.

— Посмотрите на это волненіе, милое дитя, — сказала она. — Видѣли ли вы когда-нибудь Гейдельбергъ въ такомъ возбужденіи?

— Я хотѣлъ у васъ узнать, г. Беліеръ, — отвѣчалъ Эрастъ. — Пойдемте въ гостиницу «Оленя», тамъ, навѣрное, все извѣстно.

— Я не посѣщаю гостиницъ, — сказалъ Беліеръ съ почтительнымъ, но рѣшительнымъ движеніемъ.

— Ну, такъ я возьму грѣхъ на себя, — засмѣялся Эрастъ. — Поберегите мою дочь, я скоро возвращусь.

Въ то время, какъ г. Беліеръ провожалъ совѣтника внизъ и затѣмъ прошелъ въ свой кабинетъ, Лидія сидѣла у окна съ веселою француженкой. Ей было тяжело и хотѣлось бы остаться одной, чтобы выплакаться. Во всемъ виноватъ онъ одинъ, этотъ ужасный человѣкъ, который хотѣлъ и ее погубить и противъ котораго она чувствовала себя беззащитной.

— И кто только виновникъ всѣхъ этихъ несчастій? — со вздохомъ сказала г-жа Беліеръ.

— Лауренцано, — закричалъ рѣзкій голосъ, — filou Лауренцано!

Лидія страшно поблѣднѣла и испуганно оглянулась. Госпожа Беліеръ засмѣялась.

— Молчи, попка! — крикнула она на птицу, только что замѣченную Лидіей.

Лидія испуганно схватила за руку госпожу Беліеръ.

— Это сверхъестественно, — говорила она, дрожа. — Птица права. О, какъ мнѣ страшно!

— Будьте благоразумны, дитя. Нашего архитектора зовутъ Лауренцано, а такъ какъ ежедневно докладываютъ о его приходѣ по дѣламъ новой постройки, начатой моимъ мужемъ, то попугай и заучилъ его имя.

— Нѣтъ, нѣтъ, — говорила Лидія, дрожа, — это отъ нечистаго

— Но я увѣряю васъ, что онъ ежедневно разъ двадцать повторяетъ это имя. Онъ всегда хвалится новымъ знаніемъ. Да и какое отношеніе можетъ имѣть добродушный архитекторъ къ этому возмущенію? Или вы, можетъ быть, думаете на священника?

Лидія молчала и грустно опустила глаза. Тогда разгорѣлось любопытство француженки, или, какъ она говорила, ея материнское участіе.

— Почему думаете вы дурно о магистрѣ Лауренцано? — спросила она, пристально смотря своими ласковыми черными глазами на дѣвушку.

— Онъ дурно поступилъ со мной, — прошептала Лидія, и ей казалось, что у нея на лицѣ болятъ тѣ мѣста, которыя за часъ передъ этимъ онъ цѣловалъ.

Эти слова невольно сорвались съ губъ взволнованной дѣвушки и теперь уже поздно было отступать. Привѣтливая хозяйка спрашивала и приставала до тѣхъ поръ, пока Лидія, наконецъ, не призналась ей во всемъ. Маленькая, живая француженка со злости топнула ногой.

— Да, вѣдь, это страшный волкъ въ овечьей шкурѣ, обольститель, тайный папистъ, шпіонъ… можетъ быть даже іезуитъ!

— Filou, filou! — кричалъ попугай.

— Вѣдь, вы не скажете отцу? — просила Лидія.

— Выдавать васъ, foi de Bayard! Чтобы я, француженка, открыла мужчинѣ женскую тайну! Да развѣ это можно? Теперь ты подъ моимъ покровительствомъ, маленькая плутовка, — продолжала она ласково. — И мы справимся съ чернымъ итальянцемъ. Приходи ко мнѣ завтра утромъ и мы посовѣтуемся, что предпринять.

И она такъ крѣпко цѣловала ея щеки и лобъ, что Лидія сквозь слезы начала смѣяться.

Когда Эрастъ возвратился съ хозяиномъ дома, у него былъ серьезный и озабоченный видъ. Онъ сообщилъ дамамъ, что курфюрстъ внезапно прислалъ изъ Шпейера приказъ арестовать священника изъ Фейденгейма, діакона изъ Лаутерна, инспектора изъ Ладенбурга и конфисковать ихъ бумаги; что Нейзеръ спасся отъ такой же участи, благодаря студенту, которому арестанты передали дорогой на латинскомъ языкѣ приказъ предупредить его. Онъ далеко не можетъ быть, такъ какъ полицейскій Гартманъ Гартмани явился почти тотчасъ же послѣ его выхода. Въ бумагахъ Сильвана найдена ужасная статья противъ ученія о св. Троицѣ. Полицейскій засталъ жену Нейзера за сожиганіемъ бумагъ мужа. Но это не помогло, потому что между книгами ея супруга нашлось насколько удивительное, настолько же и гнусное письмо къ турецкому султану, въ которомъ Нейзеръ приглашаетъ Селима II соединиться въ Германіи съ большою партіей для уничтоженія антихристова ученія о трехъ богахъ и ввести чистое ученіе корана о единомъ Богѣ. Нейзеръ, вѣроятно, написалъ это письмо въ пьяномъ или безумномъ видѣ; онъ даже самъ надписалъ на оборотѣ: «potest omitti», что значитъ, что не слѣдуетъ отправлять. Но въ томъ-то и несчастіе, что онъ его не отправилъ, и теперь оно присоединено къ другимъ захваченнымъ бумагамъ, и если онъ отыщется, то его ожидаетъ тяжелое наказаніе.

— Какъ усердно противная партія раздуваетъ эту несчастную исторію, — прибавилъ Эрастъ, тяжело вздыхая, — видно изъ того, что проповѣдники успѣли во время вечерни прочесть письмо Нейзера прихожанамъ, и теперь уже десятки копій ходятъ по рукамъ. Пробъ далъ мнѣ свою, вотъ посмотрите, какая безсмыслица.

И онъ подалъ Беліеру принесенный листокъ. Гугенотъ подошелъ къ низкому, круглому окну и началъ читать.

— Да, вѣдь, это открытая измѣна! — вскричалъ онъ. — Послушай только, Фаншонъ, что негодяй пишетъ султану: «Поэтому если вы, ваше величество, желаете привести христіанъ къ признанію истиннаго Бога, расширить собственное государство и распространить по всему свѣту почитаніе единаго Бога, то теперь настало самое удобное для того время, такъ какъ между христіанскими попами и проповѣдниками идутъ постоянные раздоры и народъ начинаетъ колебаться въ вѣрѣ. Архіепископы и начальство давятъ и тѣснятъ бѣдныхъ людей, и тѣ открыто желаютъ прихода вашего величества, чтобы вы помогли несчастнымъ».

— Негодяй! — вскричала г-жа Беліеръ, между тѣмъ какъ Эрастъ мрачно ходилъ по комнатѣ.

— Еще лучше, — продолжалъ Беліеръ, — Онъ предлагаетъ себя въ личные совѣтники султану: «Если нужно будетъ вашему величеству узнать подробности о положеніи христіанъ, я съ Божьей помощью сообщу все вамъ на словахъ». За это смертью казнить слѣдуетъ безъ всякаго милосердія, — сказалъ французъ и, сложивъ листъ, отдалъ его обратно Эрасту.

— Я не могу скрыть отъ васъ, другъ мой, — заговорилъ онъ взволнованно, видя, что Эрастъ молчитъ, — что я отношусь къ подобному богохульству не менѣе строго, чѣмъ Кальвинъ. Нельзя наказывать смертью за воровство, грабежъ, убійство и оставлять безнаказанной хулу на имя Божіе. Священникъ, противупоставляющій слову Божію алкоранъ сатаны, долженъ быть казненъ.

Эрастъ пожалъ плечами.

— Все-таки, грустно, — сказалъ онъ, — когда бредъ пьяницы наказывается смертью. Вѣдь, у этого несчастнаго жена и куча дѣтей. Много еще невинныхъ пострадаетъ за него. Приверженцы Урсина въ восторгѣ; имъ какъ нельзя болѣе на руку эта исторія. Они уже въ трубы трубятъ, что всѣ противники «женевскаго устава» и поповской полиціи сторонники аріанъ.

Отъ него самого и отъ Ксиландра, разсказывалъ онъ дальше, замѣтно уже всѣ сторонились въ гостиницѣ «Оленя». Лучшіе друзья испуганно спрашивали, правда ли, что они часто бывали у Сильвана въ Ладенбургѣ. Олевіанъ и его приверженцы стараются всѣхъ вооружить противъ него, Ксиландра и Проба. Такъ,

Урсинъ высказалъ передъ студентами, а Олевіанъ передъ паствой, что пойманные были только «застрѣльщиками сатаны», а военачальники еще скрываются.

— Едва намъ удалось установить церковный миръ, — закончилъ со вздохомъ Эрастъ, — какъ снова разгорается пагубная борьба.

— Никто, знающій васъ, — сказалъ Беліеръ съ чувствомъ, — не повѣритъ вашимъ врагамъ, будто вы имѣли что-нибудь общее съ компаніей богохульниковъ. Вашей борьбы противъ церковнаго управленія я не одобряю. Церковь безъ управленія въ моихъ глазахъ не церковь и не тѣло Христово. Но я знаю, что вы возстаете только противъ властолюбія людей, а не противъ стремленія поучать и исправить паству.

Эрастъ подалъ ему руку.

— Благодарю васъ, благородный другъ, — сказалъ онъ съ чувствомъ. — Въ Женевѣ и Шотландіи, гдѣ не было главы евангелическаго ученія, богословы заслужили благодарность за то, что взяли на себя охраненіе порядка. Здѣсь этого не нужно. У насъ нѣтъ борьбы ни противъ Маріи Стюартъ, ни противъ Гизовъ- за то у насъ есть христіанское, евангелическое начальство. Олевіанъ и Урсинъ не хотятъ управлять народомъ, стоя среди него, какъ великіе пророки Шотландіи и Франціи:, они изъ-за зеленаго стола хотятъ разыгрывать роль Кальвина и Кнокса. А это не годится. Они чужіе въ нашей странѣ и за нихъ не найдется и сотни людей.

— Можетъ быть и такъ, — уклончиво сказалъ Беліеръ. — Но что бы ни случилось, двери моего дома всегда будутъ открыты для человѣка, своимъ искусствомъ и преданностью спасшаго мою жену, хотя бы мы и расходились въ мнѣніяхъ относительно религіи.

Они разстались, дружески пожавши другъ другу руки.

Глава XI.

Прслѣ ареста Сильвана начались тяжелые дни для честнаго Эраста. Слухъ о большомъ унитаріанскомъ заговорѣ умышленно раздувался приверженцами церковнаго управленія и угрожалъ чести и жизни его противниковъ. Каждое воскресенье церковный совѣтникъ Олевіанъ ораторствовалъ съ каѳедры церкви св. Петра противъ нечестивыхъ и безбожниковъ противъ юристовъ и чиновниковъ, которые изъ гордости не хотятъ подчиниться церкви, Это былъ намекъ на Эраста и филолога Ксидандра. Отецъ Лидіи платился теперь за то, что слишкомъ далеко зашелъ въ борьбѣ противъ Олевіана и ради этого сблизился съ двуличнымъ инспекторомъ изъ Ладенбурга. Хотя подозрительныя совѣщанія въ домѣ священника въ Ладенбургѣ легко объяснялись пристрастіемъ Ксиландра къ хорошему вину Сильвана, но этому никто не хотѣлъ вѣрить. Правда, герцогъ пока еще крѣпко держался за своего совѣтника, но Эрастъ зналъ, какъ старательно со всѣхъ сторонъ подъ него подкапываются и стараются вооружить противъ него государя. Подавленный всѣмъ этимъ, Эрастъ обращалъ мало вниманія на свою дочь. Одиноко и задумчиво сидѣла Лидія за работой. Изрѣдка навѣщала она домъ гугенотовъ, гдѣ всегда встрѣчалъ ее радушный пріемъ г-жи Беліеръ, которая рада была послушать что-нибудь другое, а не безконечныя разсужденія своего супруга; но заботы и любовь, въ особенности же болтливость веселой француженки, были въ тягость тихой, задумчивой дѣвушкѣ. Къ тому же, ее раздражалъ пронзительный голосъ несноснаго попугая, повторявшаго имя, составлявшее и радость, и горе ея жизни. Часто встрѣчала она тамъ Феликса, по обыкновенію, весело шутившаго; онъ восхищался ея красотой и предлагалъ ей себя въ cavaliere servente. Она терпѣливо слушала, взглядывая изподтишка на красиваго художника и думая, насколько представительнѣе и красивѣе его серьезный магистръ. Съ г-жею Беліеръ она уже не пускалась въ откровенности. Слова веселой француженки дали ей только поводъ основательнѣе разобрать свои отношенія къ магистру, и чѣмъ строже та нападала на Паоло, тѣмъ болѣе Лидія была расположена его оправдывать. Что же, въ сущности, сдѣлалъ дурнаго молодой священникъ? Цѣловалъ ее? Но она сама не должна была этого позволять; что же касается обвиненія арестованныхъ священниковъ, то, въ концѣ-концовъ, оно, все-таки, не доказано. Правда лишь-то, что со времени горячихъ поцѣлуевъ неаполитанца ея глупое сердце не знаетъ покоя. Однажды послѣ обѣда, когда отецъ отправился въ одно изъ безконечно длинныхъ засѣданій церковнаго совѣта, Лидіи стало грустно отъ того, что она такъ давно не навѣщала доброй игуменьи. Она хорошо знала, что удерживало ее отъ исполненія этой тяжелой обязанности, и, все-таки, каждый день вспоминала, что уже давно пора. И сегодня, когда она собиралась идти, у нея замирало сердце, будто она дѣлала что-нибудь дурное; она шла вдоль рѣки въ безпрерывномъ страхѣ встрѣтить того, кого одного въ цѣломъ свѣтѣ боялась. Если бы она шла дремучимъ лѣсомъ, гдѣ за каждымъ деревомъ могъ бы спрятаться разбойникъ, ея сердце не могло бы биться сильнѣе. Тяжело дыша, поднялась она по послѣдней тропинкѣ, и лишь тогда почувствовала себя въ безопасности, когда, наконецъ, остановилась въ узкомъ корридорѣ и дрожащими пальцами постучалась въ дверь игуменьи. Старая пфальцграфиня горячо обняла ее, упрекнула за то, что такъ долго не приходила, тогда какъ другія, живущія гораздо дальше, всѣ уже давно, побывали у нея. Затѣмъ спросила, правда ли, что ея отецъ — другъ и защитникъ арестованнаго священника, и увлеклась горячими разсужденіями о томъ, какъ постоянныя перемѣны въ церковныхъ установленіяхъ Пфальца все глубже и глубже вовлекаютъ страну въ несчастія.

О магистрѣ она не упомянула ни словомъ и, угостивъ свою ученицу кружкой монастырскаго молока, съ материнскимъ поцѣлуемъ отпустила Клитію домой. Весело пробѣжала она черезъ дворъ до воротъ, попросила привратницу передать поклонъ остальной прислугѣ монастыря и побѣжала внизъ по холму. При поворотѣ на сельскую дорогу ее остановилъ отвратительный мальчишка, съ огненно-красными волосами и замазаннымъ лицомъ. Она не успѣла еще заговорить съ нимъ, какъ онъ бросилъ ей что-то подъ ноги, крикнулъ: «вотъ, вы потеряли» и побѣжалъ черезъ поле къ виноградникамъ. Съ изумленіемъ подняла Лидія брошенный предметъ: то былъ шелковый платокъ, совершенно ей незнакомый. Когда она развернула его, изъ него выпала записка:

«Дорогая барышня, завтра, за часъ до захода солнца, будьте на Іольтерманѣ. Надо многое сообщить вамъ. Счастіе вашего отца зависитъ отъ этого».

Письмо было подписано «Л.». Лидія съ досадой смяла письмо въ кулакъ. Неужели она такъ низко пала, что ее зовутъ въ сумерки на свиданіе въ самое глухое мѣсто во всей странѣ? Она разорвала письмо въ мелкіе клочки и вмѣстѣ съ платкомъ сунула въ карманъ. За часъ до захода солнца. Ужасно! На Хольтерманѣ, за два часа разстоянія отъ дома отца… Это неслыханно! И съ пылающимъ лицомъ быстро шла она черезъ мостъ и городъ, пока крутой подъемъ къ замку не замедлилъ ея шаги.

Магистръ, разставшись съ Эрастомъ и Лидіей, былъ вечеромъ въ рѣдкомъ расположеніи духа. Онъ торжествовалъ, что прелестное созданіе позволило безъ сопротивленія обнять себя, и при воспоминаніи о блаженныхъ минутахъ кровь горячо закипала въ немъ; потомъ ему стало стыдно за свою слабость и его безпокоило негодованіе Лидіи, которое она ему подъ конецъ выказала. Что арестованные назвали его предателемъ, было также непріятно. Ударъ, нанесенный имъ изъ засады, до тѣхъ только поръ радовалъ его, пока онъ не увидалъ передъ собой обливающагося кровью звѣря.

Теперь, когда онъ видѣлъ несчастныхъ преступниковъ связанными и ожидающими тяжелаго наказанія, въ немъ внезапно исчезло раздраженіе, во время котораго онъ считалъ своею обязанностью покарать богоотступниковъ. Но онъ свободно могъ явиться ихъ открытымъ обвинителемъ; теперь же, когда онъ нанесъ смертельный ударъ тайно, изъ-за угла и долженъ скрываться, въ немъ вдругъ проснулись укоры совѣсти, усиливавшіеся еще отъ того, что онъ вездѣ слышалъ порицанія тайному обвиненію и нигдѣ ни слова сочувствія. Онъ самому себѣ казался теперь преступникомъ, который долженъ скрываться, потому что если поднять хоть немного покрывало, лежащее надъ его поступками, то неминуемо тотчасъ же откроется вся фальшь его положенія. Повсюду на улицахъ слышалъ онъ разговоры объ арестахъ, и ему казалось, что встрѣчающіеся кланяются ему не такъ привѣтливо, какъ прежде, или нарочно отворачиваются въ сторону.

— Мнѣ никогда не слѣдовало браться за эту роль, — шепталъ онъ. — Я хочу служить ордену, но открыто. Я отдаю ему себя, чего же мнѣ скрываться?

Безпокойную ночь провелъ онъ въ душной комнатѣ. Обезумѣвшій, съ лихорадочными, дико блуждающими глазами поднялся онъ на слѣдующій день съ постели. Школа была закрыта и никакое занятіе не отвлекало его отъ гнетущихъ мыслей. Безцѣльно бродилъ онъ по лѣсамъ, окружавшимъ монастырь, или поднимался до бенедиктинскаго аббатства Шёнау и, послѣ короткаго отдыха, также печально и одиноко возвращался мимо старыхъ дубовъ въ свою комнатку въ монастырѣ. Его проповѣди въ дворцовой капеллѣ принимали все болѣе мрачный характеръ. А въ его жилахъ бушевала горячая кровь, требующая наслажденій, веселья и любви. Съ губъ Лидіи выпилъ онъ сладкій ядъ, кипящій въ его жилахъ, и день и ночь чувствуетъ онъ ея мягкія, полныя губы и горячія руки, его обвивавшія. Приходилъ вечеръ и онъ бѣжалъ въ «Олень», гдѣ его принимали холодной негостепріимно; съ отчанья выпивалъ онъ одну кружку за другою непривычнаго вина и уходилъ раньше, чѣмъ обыкновенно, бродить по пустыннымъ улицамъ города. Его разгоряченная фантазія была болѣзненно настроена. Въ каждой женской фигурѣ ему представлялась Лидія; ему казалось, что всѣ женщины манятъ его, что каждая, сворачивающая съ дороги, старается увлечь его въ дальнюю улицу. Тогда онъ стискивалъ зубы, въ вискахъ стучало и онъ спѣшилъ впередъ, пока, еле дыша, не добирался до своей комнаты. Какъ пойманный олень вырываетъ землю своими вѣтвистыми рогами и оглашаетъ лѣсъ дикимъ ревомъ, такъ связанный неразрывными цѣпями молодой человѣкъ требовалъ освобожденія отъ духовнаго ярма…

Въ такомъ мрачномъ расположеніи духа лежалъ Паоло у окна своей комнаты, когда увидалъ Лидію, входящую въ монастырскій дворъ. Въ его головѣ тотчасъ же сложилось убѣжденіе, что она пришла повидать его. Робкая серна, которую онъ думалъ пощадить, сама бѣжитъ въ его руки. Онъ долженъ видѣть ее, говорить съ ней, цѣловать… Быстро схватилъ онъ шляпу и побѣжалъ. Но какъ заговоритъ онъ на улицѣ, передъ глазами монастырской прислуги, съ дѣвушкой, ради которой онъ уже попалъ на язычекъ къ монахинямъ? Онъ въ нерѣшительности остановился; страсть мужчины и трусость священника вели въ немъ неравную борьбу. Въ монастырскомъ виноградникѣ рабочіе вырывали землю. Невозможно было и думать о встрѣчѣ здѣсь. Если Лидія хочетъ встрѣтиться съ нимъ, — она, вѣдь, затѣмъ и пришла, — то свиданіе должно произойти въ совершенно уединенномъ мѣстѣ. Второпяхъ никакое другое мѣсто не приходило ему въ голову, кромѣ пользующагося дурною славой и избѣгаемаго народомъ перекрестка, выше монастыря, на вершинѣ Хейлигенберга и Дахсбау. Тамъ ихъ уже ни чей глазъ не увидитъ. Что за дѣло священнику, забывшему свой долгъ, что молодая дѣвушка будетъ опозорена, если ее увидятъ въ этомъ подозрительномъ мѣстѣ, лишь бы онъ остался не замѣченнымъ. Поспѣшно написалъ онъ дѣвушкѣ записку, завернулъ въ шелковый платокъ и подозвалъ рыжеватаго мальчишку, повидимому, безъ всякаго дѣла стоящаго у дороги.

— Видишь ли ты дѣвушку, выходящую изъ воротъ? Она потеряла этотъ платокъ. Я не хочу, чтобы она знала, кто его нашелъ. Ты бросишь его ей, не говоря ни слова, и сейчасъ же побѣжишь обратно. Когда ты вернешься и хорошо исполнишь то, что я сказалъ, то получишь грошъ.

Мальчикъ почесалъ рыжую голову и тупо улыбнулся, потомъ взялъ платокъ и побѣжалъ черезъ лугъ, а Паоло быстро пошелъ по дорогѣ къ виноградникамъ. Вернувшись, мальчикъ получилъ награду. Лауренцано былъ вполнѣ увѣренъ, что предупредилъ желаніе Лидіи; неопровержимымъ доказательствомъ этого казалось ему то обстоятельство, что Лидія прочла письмо.

— Volenti non fit injuria, — пробормоталъ онъ.

Паоло былъ доволенъ выборомъ мѣста. Онъ пройдетъ туда совершенно незамѣтно по одинокой тропинкѣ. О томъ, чѣмъ рискуетъ Лидія, если ее увидятъ, онъ не думалъ въ своемъ поповскомъ эгоизмѣ. Само собой разумѣется, что, прежде всего, онъ обязанъ беречь свою честь, репутацію священника, достоинство сана и церкви. Въ эту минуту онъ безъ негодованія припомнилъ слова Пигаветты относительно мнѣнія великаго учителя, что монахъ можетъ даже убить свою возлюбленную, если это окажется нужнымъ для огражденія доброй славы монастыря.

— Я знаю, она придетъ, — повторялъ онъ, — она не можетъ не придти. Иначе къ чему бы она была околдованною дѣвой? — и онъ весело засмѣялся.

Тутъ взглядъ его упалъ на «зеркало напоминанія», которое игуменья приказала изъ церкви перенести обратно въ его комнату, и ему вспомнился достойный отецъ Алоизъ. Его тянуло, точно невидимыми руками, взглянуть въ эту минуту искушенія въ круглое стекло. Изъ капюшона на него смотрѣло страдающее, возбужденное страстью лицо, съ темными кругами подъ глазами и съ жадно открытымъ ртомъ. Онъ видѣлъ лицо безумнаго монаха, отъ котораго однажды предостерегалъ его отецъ Алоизъ въ Шпейерѣ.

— Сынъ мой, — сказалъ тогда достойный старикъ, — ты идешь въ свѣтъ въ мірской одеждѣ. Такъ отъ времени до времени смотри въ это стекло, подходитъ ли отраженіе души въ твоихъ чертахъ къ этой одеждѣ, съ которой ты связанъ священными обѣтами.

Въ первую минуту Паоло самъ даже испугался своего лица. Но страсть побѣдила въ немъ всѣ хорошія чувства; съ проклятіемъ подбѣжалъ онъ къ ящику и ударилъ его. Стекло и зеркало разлетѣлись въ дребезги. Быстро собралъ онъ ихъ и сдвинулъ все въ уголъ. Ему казалось, что теперь онъ избавился отъ страшнаго привидѣнія; напѣвая только что слышанную пѣсенку, онъ легъ въ постель и въ первый разъ послѣ нѣсколькихъ недѣль безсонницы заснулъ крѣпко и спокойно.

На слѣдующій день, проснувшись бодрымъ и свѣжимъ, онъ увидѣлъ свои вчерашніе поступки совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ. Остатки разбитаго ящика съ упрекомъ смотрѣли на него: никогда еще «зеркало напоминанія» не исполняло лучше своего назначенія, какъ теперь, когда оно лежало разбитымъ. Смущенный и подавленный Паоло началъ готовиться къ вечернѣ. Онъ твердо рѣшилъ отказаться отъ свиданія съ Лидіей, раскаяться и навсегда разстаться съ любимой дѣвушкой.

Глава XII.

Усталая и взволнованная, возвратилась Лидія изъ монастыря въ замокъ, гдѣ нашла отца мрачно сидящимъ у окна и смотрящимъ на Рейнскую долину, залитую яркимъ отблескомъ заходящаго солнца.

— Не долго будемъ мы наслаждаться этимъ видомъ, дитя мое, — сказалъ онъ, положивъ свои худые пальцы на бѣлыя ручки дѣвушки. — Партія противниковъ растетъ, и кто поручится, что въ одинъ прекрасный день не запрячутъ они и меня въ толстую башню рядомъ съ Веге и инспекторомъ?

Клитія поблѣднѣла. Неужели правда, что Паоло ищетъ съ ней встрѣчи ради отца? Она готова была во всемъ признаться отцу, попросить его переговорить съ магистромъ и предоставить все рѣшенію отца. Но если все кончится, если отецъ положитъ рѣзкій конецъ мучительной неизвѣстности? Она чувствовала, что вынести это ей будетъ еще тяжелѣе, чѣмъ всѣ муки сомнѣнія. Отецъ замѣтилъ ея блѣдность и продолжалъ утѣшающимъ тономъ:

— Не бойся. Опасности пока еще нѣтъ, только положеніе мое непрочно. Любимаго совѣтника герцога преслѣдуетъ старая ненависть нѣкоторыхъ людей.

Послѣ ужина Эрастъ попросилъ Клитію прочесть проповѣдь Цвингли, поцѣловалъ ее нѣсколько торжественно въ лобъ и ушелъ въ свой кабинетъ, гдѣ долго ходилъ взадъ и впередъ. Со страхомъ посмотрѣла Лидія ему вслѣдъ. Что все это значитъ? Грустная, съ тяжелымъ чувствомъ одиночества она сѣла у окна и смотрѣла на темное небо, гдѣ одна за другой зажигались звѣздочки, подобно тому, какъ въ большомъ городѣ то тамъ, то сямъ появляются огоньки. Надъ послѣднимъ отблескомъ вечерней зари показалась блестящая Венера.

«Звѣзда любви заходитъ въ кровавомъ отблескѣ», — подумала она.

На темномъ небѣ ярко обрисовались острая крыша толстой башни, мрачныя массы постройки Рупрехта и капеллы; въ башнѣ кое-гдѣ мерцалъ огонекъ.

Поздно легла она и, все-таки, не могла заснуть. Она не переставала думать о словахъ отца, что и онъ будетъ скоро сидѣть въ этой отвратительной башнѣ. Что, если Паоло дѣйствительно можетъ спасти его, а она отвергла его помощь, испугавшись проклятаго перекрестка? Отъ страха и нравственнаго мученія она начала плакать. Подъ напоромъ сильнаго вѣтра дрожали подмостки лѣсовъ и не разъ она испуганно вскакивала; ей все казалось, будто доски скрипятъ подъ чьими-то крадущимися шагами и въ окно кто-то стучитъ.

«Что, если онъ по слѣдамъ брата придетъ сюда?» — шептала испуганная дѣвушка и отъ страха закрывалась одѣяломъ съ головой.

Даже во снѣ тревожно замирало ея сердце. Всю ночь тяжелымъ кошмаромъ стоялъ передъ ней Паоло; она ясно видѣла его въ призрачномъ капуцинѣ «зеркала напоминанія», его блестящіе глаза смотрѣли на нее изъ-подъ капюшона; потомъ его голова обращалась въ черепъ, который хотѣлъ цѣловать ее безгубыми зубами. Она съ крикомъ вскакивала съ постели. Наконецъ, она крѣпко заснула, и когда на другой день поздно проснулась, отца уже не было дома; онъ ушелъ къ больнымъ. За обѣдомъ онъ былъ молчаливъ и объявилъ, что уѣзжаетъ на нѣсколько дней, такъ какъ думаетъ устроить свиданіе съ друзьями той стороны Пфальца. Надо сдѣлать послѣдній опытъ, вырвать курфюрста изъ рукъ фанатиковъ.

Такимъ образомъ, Лидія очутилась опять одна и думала, что могъ бы ей сказать магистръ о спасеніи отца? Ей становилось все яснѣе, что она будетъ виновата передъ нимъ, если не выслушаетъ сообщенія Паоло. А, можетъ быть, онъ хочетъ и о себѣ говорить? Не думаетъ ли онъ, въ концѣ-концовъ, серьезно начать новую жизнь, если она протянетъ ему руку помощи? Она говорила себѣ, что невозможно идти одной въ горы, но, точно какой демонъ опуталъ ея душу, такъ тянуло ее къ мѣсту, куда звалъ ее священникъ. Наконецъ, она не выдержала, накинула платокъ и побѣжала внизъ по городской дорогѣ, чтобы попросить г-жу Беліеръ сопровождать ее. Можетъ быть, она встрѣтитъ тамъ художника, который уговоритъ брата сказать при г-жѣ Беліеръ то, что ему нужно. Но когда она дошла до ихъ дома на площади и спросила, дома ли, ей сказали, что г-жа Беліеръ отправилась на ту сторону моста купить цвѣтовъ у садовника. Можетъ быть, она встрѣтитъ ее на нолдорогѣ. Лидія перешла за рѣку и уже не противилась своей судьбѣ. Противъ моста была капелла. Какъ охотно склонила бы здѣсь Лидія колѣна, прося вразумленія у Всевышняго; но кальвинисты заперли ее, и тотъ, кто внѣ публичнаго богослуженія совершалъ здѣсь молитвы, наказывался за идолопоклонство. Если бы она могла помолиться здѣсь хоть одну минуту, она вручила бы Богу судьбу отца и вернулась бы домой, но двери были заперты. Ея безсознательный страхъ не проходилъ.

«Я должна спасти отца, и его надо снасти, да, его, его особенно».

Она хотѣла сказать ему, какъ нечестно казаться не тѣмъ, что есть, какъ счастливъ будетъ онъ, когда откажется отъ ложнаго положенія. Ей казалось, что надо еще многое сказать ему. За церковью полузабытая тропинка вела черезъ виноградники къ лѣсу и по ней она могла незамѣтно, хотя и съ нѣкоторыми обходами, достигнуть мѣста, назначеннаго магистромъ. Колокола церкви св. Духа призывали къ вечернѣ, когда она поднималась по лѣсной тропинкѣ, одиноко извивающейся между высокими дубами; въ концѣ ея виднѣлась рѣка, катящая свои серебристыя волны между голубыхъ горъ. Въ то время, какъ звуки колоколовъ гудѣли вдали, душа ея обращалась къ Богу съ дѣтскою молитвой. Но надо было спѣшить; солнце уже скрывалось за горы. Чѣмъ выше она поднималась, тѣмъ дальше охватывалъ глазъ холмы и горы Оденвальда и позолоченную заходящимъ солнцемъ равнину.

Какъ малыя дѣти стояли молодыя ели передъ стволами старыхъ деревъ. Дальше слѣдовала большая просѣка. Тихо и уединенно было подъ высокими дубами, разсѣянными по горѣ. Изрѣдка перебѣжитъ дорогу сойка, кое-гдѣ раздастся стукъ дятла о стволы, вотъ проворная бѣлка проскакала большими прыжками черезъ дорогу, и въ лѣсу опять наступила тишина невозмутимая. Когда тѣнь Хейлигенберга упала ей на дорогу, она вздрогнула. Сзади нея изъ-за кустовъ выпорхнула большая сѣрая птица и полетѣла впередъ, испуская жалобный стонъ. Она безшумно и тихо залетала впередъ всякій разъ, какъ Лидія ее обгоняла, и за нѣсколько шаговъ снова опускалась. Лидіи стало жутко: она знала, что совы приносятъ несчастіе. Дѣвушка охотно бы вернулась назадъ, но цѣль такъ близка и до города далеко, и туда пріятнѣе было бы возвращаться въ сопровожденіи Паоло. Когда она остановилась у стараго бука на вершинѣ Хейлигенберга и Дахсбау, она увидѣла, что солнце уже скрылось. Обходная дорога оказалась длиннѣе, чѣмъ предполагала Лидія. Но Паоло, навѣрное, уже здѣсь, и когда она вступила въ мглистый сумракъ дубовъ, когда сзади нея угасала вечерняя заря, она уже серьезно нуждалась въ его защитѣ. На верхушкѣ горы, направляясь къ опушкѣ лѣса, она встрѣтила нѣсколькихъ рабочихъ, спускавшихся къ мельницамъ сосѣдней деревни. Удивленно смотрѣли они на одинокую путницу. Она поспѣшила скрыться отъ ихъ взглядовъ за деревьями.

На опушкѣ сосноваго лѣса она очутилась, наконецъ, у проклятаго Хольтермана. Дорога Семимельничной долины и Гейдельбергское шоссе скрещивались здѣсь съ дорогами, ведущими къ деревнямъ Оденвальда. По разсказамъ, здѣсь пропало безъ вести нѣсколько несчастныхъ путниковъ, нѣсколько богатыхъ мельниковъ было ограблено разбойниками, и дѣти видали въ темныхъ кустахъ блуждающіе огоньки и воющихъ или страшно хохочущихъ женщинъ. Зачѣмъ этотъ безсердечный священникъ зазвалъ ее именно сюда? Съ ужасомъ подвигалась она впередъ во мракѣ. Внизу равнина казалась теперь синимъ моремъ, черезъ которое катились волны Рейна, какъ огненная полоса, и воды Некара, какъ широкій кровавый потокъ. На перекресткѣ, какъ привидѣнія, лежали темныя тѣни. Все было тихо и безмолвно кругомъ. Никто не встрѣтилъ ее. Она готова была плакать отъ страха и досады. Въ то время, какъ она оглядывалась, ища сухаго мѣстечка, чтобы сѣсть, отчасти чтобы отдохнуть, отчасти, чтобы немного подождать, Лидія вдругъ увидѣла, что она не одна, и громко вскрикнула. На краю лѣса, подъ сосной сидѣла, съежившись въ клубокъ, старуха, положивъ руки и голову на колѣна и смотря на дѣвушку злыми раскосыми глазами. Клитія отъ страха точно окаменѣла. Какъ птица, очарованная зелеными глазами змѣи, стояла она передъ старухой, принявшей ее за волшебное видѣніе Хольтермана. Наконецъ, Лидія услыхала злое хихиканье:

— Такъ прекрасная Лидія хочетъ тоже собирать травы на перекресткѣ, рыть корни при заходѣ солнца? Не знала, что дочка Эраста тоже занимается колдовствомъ. Берегись, какъ бы папаша не наказалъ, если узнаетъ, какими дѣлами занимается дочка. Вѣрно, милый измѣнилъ, а? Понадобилась помощь старой Сивиллы? Я уже многимъ, красавица, возвратила вѣтрениковъ, которыхъ не могли удержать ни бѣлокурые волосы, ни голубые глазки. Хотите испытать помощь матери Сивиллы?

— Вы продавщица зелени съ Крейцгрунда, теперь я узнала васъ, — сказала Лидія. — Позвольте мнѣ сѣсть около васъ, я заблудилась и страшно устала.

— Заблудились по этой дорогѣ! — сказала насмѣшливо колдунья. — Разсказывайте это другимъ. Покажите вашу руку, красавица, можетъ быть, я утѣшу васъ такъ, что вамъ не понадобится рыть корни, — и она схватила руку Лидіи.

Старуха съ минуту поглядѣла на руку и одобрительно захихикала:

— Ты бѣдно будешь жить, сокровище мое, — сказала она, — но богато умрешь.

— Ахъ, — сказала Лидія недовольно, — развѣ въ томъ только счастіе, чтобы думать о богатствѣ?

— Тише, тише, голубчикъ, — продолжала старуха, не выпуская руки. — Ты въ скоромъ времени будешь много плакать, но когда поспѣютъ ягоды, ты снова будешь смѣяться. Двое придутъ: каштановый и черный. Берегись чернаго, онъ принесетъ тебѣ несчастіе.

Лидія вздохнула.

— Да, да, ангелъ мой, онъ вовлечетъ тебя въ несчастіе. Каштановый настоящій, его ты должна выбрать, хотя онъ и старше, а чернаго выкинь изъ головы. И такъ, теперь ты знаешь то, что тебѣ нужно знать, и уходи. При моихъ занятіяхъ не долженъ никто присутствовать.

— О, подите со мной, добрая женщина, — умоляла Клитія со слезами. — Я такъ боюсь одна.

— Дурочка, кто велѣлъ тебѣ идти сюда? Если ты одна пришла, то можешь и уйти одна, — и глаза старухи засверкали отъ злости.

— Одна я не уйду, — сказала Лидія рѣшительнымъ тономъ. — Или вы проводите меня, или я буду ждать, не придетъ ли кто-нибудь сюда.

— Такъ вы хотите собирать въ пузырекъ ночную росу отъ веснушекъ, чтобы бѣленькое личико не желтѣло, или обрывать сѣмена любви, или собирать корешки противъ измѣны мужчинъ? — и, внезапно разозлившись, она бросила злой взглядъ на испуганную дѣвушку, крикнула: — Помогай вамъ сатана! — вскочила и, бормоча про себя страшныя проклятія, направилась въ противуположную сторону отъ лѣсной дороги и исчезла въ темной чащѣ.

Лидія печально опустилась на камень. Догорающая заря потухла на западѣ. Былъ ли Лауренцано уже здѣсь и испугался старой колдуньи, или еще подождать его? Съ раскаяніемъ и страхомъ забилась она въ уголъ, изъ котораго только что вылѣзла старая колдунья. Она увидала на землѣ удивительныя фигуры, вырѣзанныя ножомъ, вокругъ которыхъ въ необыкновенномъ порядкѣ были разложены темные и свѣтлые камни. Трава была выжжена. Вѣроятно, старуха передъ самымъ приходомъ Влитіи потушила огонь. Теперь она поняла, почему сердитая старуха съ такою злостью прогоняла ее. Она помѣшала колдуньѣ въ совершеніи ея чародѣйствъ на перекресткѣ и заставила ее уйти. Со страхомъ оглядывалась она назадъ, въ чащу мрачныхъ сосенъ, не хочетъ ли злая старуха сдѣлать ей что-нибудь дурное. Еще только четверть часа подождетъ она магистра, потомъ, съ быстротой серны, сбѣжитъ по лѣсной тропинкѣ, чтобы достигнуть моста, раньше чѣмъ запрутъ ворота. Но все было тихо. Паоло не приходилъ. Лидія, чувствуя себя совершенно одинокой и беззащитной, заплакала. Только что она хотѣла встать, чтобы отправиться домой, какъ вдали послышались голоса. Въ сильномъ волненіи насторожила она слухъ, не услышитъ ли голоса Паоло. Нѣтъ, то было трое или четверо мужчинъ, громко и грубо разговаривающихъ между собой. Новый страхъ: какъ пройдетъ она мимо этихъ мужчинъ, къ тому же, казавшихся ей не трезвыми? Лучше всего она опять спрячется въ кусты, и она быстро скрылась. Вотъ услыхала она голоса совсѣмъ близко.

— Она должна быть здѣсь, говорила старая колдунья, — сказалъ грубый мужской голосъ.

— Но ты не сдѣлаешь ей ничего дурнаго, — отвѣтилъ ему голосъ помоложе.

— Что сдѣлаю я ей дурнаго, какъ не то же, что и ты хочешь сдѣлать? Если она ждетъ своего возлюбленнаго, такъ можетъ выбирать любаго изъ насъ.

Кровь въ жилахъ Лидіи застыла.

— Я думаю, — сказалъ третій, — что старая Сивилла надула насъ. Здѣсь нѣтъ ни души человѣческой. Стой! здѣсь кто-то сидѣлъ, а тамъ, сзади мелькаетъ что-то бѣлое!

Въ эту минуту Лидія отчаянно прыгнула съ крутизны и побѣжала по дорогѣ, по которой пришла. Три парня секунду стояли въ изумленіи, потомъ, какъ неуклюжіе доги, бросились за быстроногою серной. Въ гору дѣло пошло плохо: мужская сила брала верхъ надъ легкостью женщины. Все уменьшалось разстояніе между преслѣдуемой дѣвушкой и тремя негодяями. Достигнувъ стараго бука на вершинѣ горы, она сообразила, что если повернетъ, то они съ той или съ другой стороны пересѣкутъ ей дорогу. Инстинктъ самосохраненія подсказалъ ей бѣжать по дорогѣ вверхъ. Преслѣдователи не того ожидали, и потому на минуту потеряли ее изъ вида.

— Вонъ, вонъ! — кричалъ одинъ, указывая на Лидію, бѣжавшую на верху горы вдоль развалинъ Хейлигенберга.

При подъемѣ ловкая дѣвушка имѣла значительное преимущество передъ тяжелыми и пьяными мужчинами. Сначала они хотѣли оставить погоню, но старшій предложилъ поймать убѣгающаго звѣря, во всякомъ случаѣ стремящагося къ Гейдельбергу, у подножія горы съ лѣвой стороны. Тихонько побѣжали три мужика по этому направленію. Черезъ минуту Лидія оглянулась. Преслѣдователи скрылись; можно передохнуть. Красная, полумертвая отъ страха и изнеможенія, оперлась она о дерево. Внизу, въ городѣ, мерцали тысячи огней, и въ замкѣ одно окно смотрѣло печальнѣе другихъ. Что бы она дала, чтобы только находиться теперь тамъ? Лучше быть въ башнѣ Сильвана, чѣмъ здѣсь, въ лѣсу, ночью, въ такомъ отчаянномъ положеніи. Она тихонько пошла черезъ развалины стараго монастыря, въ которыхъ вечернія тѣни ложились причудливыми фигурами, надѣясь, не найдетъ ли она здѣсь убѣжища въ разрушенныхъ стѣнахъ. Она содрогалась отъ ужаса, проходя по этимъ страшнымъ мѣстамъ, гдѣ блуждали тѣни погребенныхъ монаховъ. Мѣсяцъ выплылъ изъ-за Кенигштула, серебря деревья трепетнымъ свѣтомъ, и освѣтилъ ей дорогу. Ея длинная тѣнь шла рядомъ съ ней, то переходя далеко за гору, то ложась по лощинѣ. Она хотѣла выйти изъ лощины, какъ вдругъ услыхала подавленный смѣхъ. Однимъ прыжкомъ бросилась она въ сторону и побѣжала вверхъ по горѣ. Они опять тутъ, эти чудовища. Вотъ показался одинъ, вотъ поднялся другой, вотъ изъ-за дерева прыгнулъ третій, какъ разъ на нее.

— Господи! смилуйся надо мной! — вскрикнула испуганная дѣвушка.

Вдругъ утомленный пьяница зацѣпилъ ногой за какой-то корень и съ быстротой молніи Клитія перескочила черезъ него. Но преслѣдованіе не могло долго продолжаться; съ увѣренностью въ побѣдѣ, всѣ трое бросились за дѣвушкой, сталкивая другъ друга съ дороги, чтобы первому схватить добычу. Послѣднею надеждой Влитіи было достигнуть развалинъ церкви Михаила на ближайшемъ возвышеніи горы и спрятаться тамъ гдѣ-нибудь въ нишѣ. Уже она перескочила черезъ первую стѣну, но младшій изъ преслѣдователей уже настигалъ Лидію. Она прыгнула въ сторону и вдругъ почва исчезла подъ ея ногами. «Языческій подвалъ», — это страшное предположеніе мелькнуло еще въ ея сознаніи, пока она летѣла внизъ. Сильно ударилась она о каменный полъ и лишилась сознанія. Черезъ минуту вбѣжалъ въ ограду монастыря первый преслѣдователь. Передъ нимъ стояли развалины, освѣщенныя луной, но все было тихо кругомъ. Точно земля поглотила дѣвушку.

— Святые угодники, — шепталъ онъ.

Вотъ показались и два другіе; старшій прихрамывалъ.

— Куда ты дѣлъ ее? — приставали они грубо.

— Я видѣлъ, какъ она вбѣжала сюда, но когда я вошелъ, ея уже не было.

— Она гдѣ-нибудь спряталась въ стѣнахъ, — сказалъ старшій.

Съ проклятіями и ругательствами обыскали они кусты и стѣны. Нигдѣ и слѣдовъ не было. Вопросительно поглядывали они другъ на друга.

— Я думаю, одна колдунья послала насъ за другой.

Старшій перекрестился.

— Тутъ что-то не чисто, — сказалъ младшій.

— Можетъ быть, она провалилась въ языческій подвалъ, тогда она погибла, — отвѣтилъ третій равнодушно.

— Идемте, мнѣ надоѣло; я спать хочу.

Спокойно, будто не сдѣлавъ ничего дурнаго, спустились три негодяя съ горы. Надъ стѣнами развалившейся церкви благоухали цвѣты, вѣтеръ шелестилъ верхушки старыхъ деревъ, тѣнью которыхъ наслаждались когда-то и римскіе солдаты, и монахи этого монастыря. Кузнечики пѣли ту же монотонную пѣсню, что и тысячи лѣтъ назадъ, мѣсяцъ ярко освѣщалъ разбросанныя камни, а внизу, въ темномъ подвалѣ, лежала Лидія въ глубокомъ обморокѣ.

Глава XIII.

Утромъ роковаго для Лидіи дня Съ Крейцгрунда, за Цигельхаузеномъ, спускались къ деревнѣ вдоль весело журчащаго ручья мельникъ Вернеръ съ мальчикомъ. Оживленно стучали мельницы сосѣдей наперерывъ съ мельницей баптиста.

— Такъ ты увѣренъ, — говорилъ мельникъ своему рыжеголовому мальчику, — что это была дочь Эраста?

— Совершенно увѣренъ, отецъ!

— И ты самъ читалъ записку?

— Читалъ, что за часъ до заката солнца она должна быть на Хольтерманѣ.

— Какъ ты узналъ?

— Вѣдь, не стану же я необдуманно исполнять порученія іезуита? Я замѣтилъ, что онъ что-то завертываетъ въ платокъ, а передо мной представился, будто дѣло въ томъ, чтобы возвратить дѣвушкѣ потерянную собственность, такъ чтобы она не отгадала, кто нашелъ. Я не поддался на это. «Будьте мудры, какъ змѣи», говоритъ бабушка.

— Я не браню тебя, если бы я зналъ только, какъ разстроить планы Ваалова жреца? Эрастъ спасъ своимъ искусствомъ жизнь матери- о нашей же общинѣ онъ низкаго мнѣнія. Мнѣ бы хотѣлось имѣть возможность дать ему лучшее представленіе о нашихъ нравахъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, выказать ему свою благодарность. Также жаль мнѣ и дѣвушку. Мнѣ придется сообщить ея отцу объ этомъ письмѣ.

— Не лучше ли отправиться мнѣ сегодня вечеромъ наверхъ и разогнать ихъ? Ты знаешь, вѣдь, что я могу представлять звѣрей, птицъ и даже самого чорта.

— Нѣтъ, — строго сказалъ старикъ, — это не занятіе для мальчиковъ.

Окончивъ свои дѣла въ городѣ, мельникъ отправился въ обѣденное время въ домъ Эраста. Тамъ ему сказали, что совѣтникъ уѣхалъ. Такъ ему нужно говорить съ барышней; она также ушла. Старый сектантъ ушелъ, покачавъ головой.

— Ничего не остается больше, какъ повліять на совѣсть итальянскаго попа, если только она у него есть. Вотъ благовѣстятъ къ вечернѣ, которую благочестивый мужъ будетъ служить въ церкви св. Духа. Можетъ быть, я увижу тамъ и обманутую дѣвушку и уже навѣрное этого честнаго пастыря, увлекающаго въ пропасть собственную овцу. Безстыдные грѣшники!…

Достигши площади, онъ вмѣшался въ толпу прихожанъ и вошелъ въ церковь. Священникъ уже началъ проповѣдь. Онъ говорилъ на свою обыкновенную тему: о грѣхахъ міра.

— О своихъ бы лучше подумалъ, мальчишка! — проворчалъ про себя баптистъ.

Онъ оглядѣлся, нѣтъ ли Лидіи. Ея не было.

— Погибшая овца, все-таки, лучше пастыря, — сказалъ онъ про себя. — Она, по крайней мѣрѣ, готовится къ свиданію не за вечерней.

Тутъ онъ обратилъ вниманіе на священника, говорящаго все трогательнѣе и теплѣе. Онъ говорилъ о мукахъ за грѣхи, но на этотъ разъ въ его риторикѣ не играли роли стальныя горы и клюющія птицы. Онъ изображалъ мученія нечистой совѣсти по собственному опыту. Онъ описывалъ тайнаго грѣшника, который ходитъ робко и вѣчно оглядывается назадъ, не стоитъ ли тамъ кто-нибудь, кто все видѣлъ, который не можетъ смотрѣть людямъ прямо въ глаза и который здѣсь на землѣ носитъ адъ въ собственной груди.

— Ого! Если такъ, — сказалъ себѣ баптистъ, — то тебя, можетъ быть, еще можно снасти.

Послѣ краткаго размышленія онъ оторвалъ отъ росписки заказчика, бывшей при немъ, лоскутъ бѣлой бумаги и написалъ на немъ нѣсколько словъ. Потомъ снялъ свой шейный шерстяной платокъ и аккуратно свернулъ его, вложивъ туда записку.

— Это почта, тобой самимъ изобрѣтенная, — засмѣялся онъ злобно.

Когда началось пѣніе, онъ незамѣтно вышелъ изъ церкви. Его пытливый взглядъ оглядѣлъ всю стоящую кругомъ толпу. Наконецъ, въ одной молоденькой дѣвушкѣ онъ нашелъ подходящую посланницу. Незамѣтно подошелъ онъ къ ней и пошептался о чемъ-то. Въ преслѣдуемой и притѣсняемой сектѣ баптистовъ не рѣдкостью были тайныя посланія, условные знаки и различныя тайныя сообщенія. Поэтому молодая дѣвушка безъ разсужденій взялась за порученіе, данное ей баптистомъ. Колокола заблаговѣстили, народъ вышелъ изъ церкви и скоро площадь опустѣла. Взволнованный и съ неспокойнымъ духомъ, вышелъ Лауренцано изъ церкви.

— Зачѣмъ приходилъ раскольникъ въ храмъ? — спрашивалъ онъ себя. — Какъ дерзко вошелъ онъ среди проповѣди и какъ смотрѣлъ на меня, точно думалъ, будто бы я изображалъ страданія собственной нечистой совѣсти. — Глубоко вздохнувъ, Паоло продолжалъ: — Надо, однако, позаботиться, чтобы полицейскій какъ-нибудь опять навѣстилъ Крейцгрундъ.

Въ эту минуту къ нему приблизилась опрятно одѣтая крестьянская дѣвушка.

— Г. проповѣдникъ, вы вчера вотъ это потеряли у монастыря.

Едва онъ взялъ въ руки протягиваемый платокъ, какъ дѣвушка исчезла за угломъ. Боязливо оглянулся Лауренцано кругомъ, не караулятъ ли его. Потомъ развернулъ платокъ; въ немъ была записка. Конечно, это отъ Лидіи; она, вѣроятно, назначаетъ другое мѣсто, болѣе удобное, чѣмъ перекрестокъ. Проворно повернулъ онъ въ сосѣдній узкій переулокъ, остановился тамъ и прочелъ: «Спасайтесь, все открыто». Испуганно оглянулся онъ кругомъ, какъ вдругъ надъ нимъ раздался голосъ:

— Ему бы тоже слѣдовало привязать на шею лисій хвостъ и выгнать изъ города.

Это говорилъ хозяинъ гостиницы «Оленя» про своего соперника, хозяина гостиницы «Быка». Голосъ былъ хорошо знакомъ Паоло, но онъ принялъ слова на свой счетъ, вспомнивъ несчастныхъ посѣтителей гостиницы «Оленя», запрятанныхъ имъ въ толстую башню Хербергъ. Потому-то всѣ эти дни его и принимали такъ холодно въ гостиницѣ. Такъ имъ извѣстно, что онъ дѣйствуетъ въ интересахъ ордена, извѣстно, что онъ навлекъ несчастіе на четырехъ священниковъ, и теперь неизвѣстный предостерегаетъ его. Говоритъ ли этотъ неизвѣстный объ его предательскомъ доносѣ, или о свиданіи съ Лидіей, или о давнишней исторіи съ дочерью шута? Или, наконецъ… Паоло вздрогнулъ. Во всякомъ случаѣ, что-то открыто… Безсознательно бѣжалъ онъ впередъ. Только у Шпейерскихъ воротъ пришелъ онъ въ себя.

«Пигаветта теперь далеко, въ рейхстагѣ», — думалъ онъ въ неопредѣленномъ страхѣ.

Вспомнился ему и отецъ Алоизъ, какъ спаситель въ его внутреннихъ и внѣшнихъ нуждахъ. Онъ одинъ могъ дать ему совѣтъ, а только епископъ могъ защитить его. Точно преслѣдуемый злыми духами, стремился онъ впередъ.

Баптистъ, прослѣдивъ издали за впечатлѣніемъ, произведеннымъ его запиской, также покинулъ площадь. Онъ видѣлъ, какъ магистръ проворно скользнулъ въ узкую улицу, какъ онъ испугался и бросился бѣжать, но не по направленію къ мѣсту свиданія.

— Вотъ бы хорошо было, — смѣялся старикъ про себя, — послать всѣмъ этимъ Бааловымъ жрецамъ подобныя записки… Я увѣренъ, что завтра же утромъ оказались бы пустыми всѣ каѳедры въ этомъ грѣшномъ городѣ.

Еще не всѣ его дѣла были кончены; онъ освободился только съ наступленіемъ сумерекъ.

— Теперь разочарованная дѣвушка, вѣроятно, уже возвратилась, — сказалъ онъ, выходя на улицу изъ дома своего послѣдняго заказчика. — Вѣроятно, она огорчена и пристыжена, такъ что я лучше подѣйствую на ея совѣсть; этимъ, по крайней мѣрѣ, я избавлю честнаго совѣтника отъ большаго несчастія.

Голодный и сильно уставшій, онъ поднялся къ замку. Онъ нашелъ экономку Эраста въ безпокойствѣ о долгомъ отсутствіи дѣвушки.

— У меня образцы сѣмянъ, — сказалъ мельникъ, — и еще порученія; вѣроятно, теперь она скоро возвратится, а я сегодня уже два раза взбирался на эту гору.

Старая Варвара, очень довольная, что есть съ кѣмъ поболтать, предложила ему пшенной каши и принялась восхвалять свою барышню. Мельникъ отвѣчалъ односложно и еще внимательнѣе озабоченной женщины прислушивался къ ночной тишинѣ. Уже было за полночь, а они все еще сидѣли у потухшаго очага и ждали. Наконецъ, старуха не въ силахъ была дольше скрывать свое безпокойство; она хотѣла просить людей идти съ нею разыскивать Лидію, но мельникъ удержалъ ее.

— Шумъ не годится. Добрая слава дѣвушки то же, что пушекъ на персикѣ или морозные узоры на окнахъ. Какъ тронешь, такъ исчезаютъ. Я предполагаю, гдѣ она можетъ быть, а вы обѣщайте мнѣ, что будете молчать. Если я ее до завтра къ обѣду не найду, то опять буду здѣсь. До тѣхъ поръ не говорите объ этомъ никому ни слова.

Старая Варвара обѣщала; ей было легче, что онъ взялъ на себя ея заботу. Баптистъ, спустившись въ городъ, повернулъ въ одну изъ самыхъ узкихъ улицъ противъ Некара. Тамъ онъ три раза условнымъ стукомъ постучалъ въ ставень одного дома.

— Сейчасъ, — отвѣтилъ пріятный женскій голосъ.

Баптистъ вошелъ и спросилъ, здѣсь ли еще его мальчикъ.

— Онъ спитъ, — былъ отвѣтъ.

— Такъ разбуди его и дай ему и мнѣ здоровыя палки.

Черезъ минуту показался заспанный мальчикъ и безъ жалобъ пошелъ за отцомъ, захватившимъ, съ собой здоровую дубину. Сторожъ на мосту, узнавъ ихъ имя, пропустилъ ихъ.

— Іы идемъ къ Крейцгрунду надъ Хольтерманомъ.

— Такъ, такъ, — сказалъ мальчикъ. — Я уже думалъ, что потому ты такъ долго и не возвращался.

Молча, въ полудремотѣ, мальчикъ машинально шагалъ за отцомъ. Кругомъ трещали кузнечики и свѣтляки носились надъ кустами. Достигши старыхъ буковъ на вершинѣ горы, старикъ велѣлъ мальчику какъ можно громче кричать. Сначала мальчикъ кричалъ тихимъ, охрипшимъ голосомъ, потомъ все громче, громче; но все было тихо. Только кое-гдѣ въ кустахъ шевельнулась сонная птица, да въ долинѣ Семи-мельницъ отозвался пѣтухъ.

Здѣсь никого нѣтъ, — сказалъ старый Вернеръ озабоченнымъ тономъ. — Куда она дѣвалась? Пойдемъ спать.

— Мнѣ кажется, что я вижу вонъ тамъ огонекъ, отецъ, — показалъ мальчикъ.

— На самомъ дѣлѣ; ты правъ: на перекресткѣ огонь. Что бы это значило?

Тихонько покрались отецъ съ сыномъ по направленію къ свѣтящейся точкѣ.

— Ты или кругомъ, а я пойду здѣсь, такимъ образомъ она не скроется, если это только она.

На перекресткѣ, на томъ же мѣстѣ, съ котораго ее спугнула Лидія, сидѣла колдунья съ Крейцгрунда. Передъ ней лежалъ дѣтскій черепъ съ воткнутыми тремя свѣчами. Надъ горящими угольями висѣлъ котелокъ съ благовонною жидкостью. Рядомъ валялись тѣла трехъ обезглавленныхъ змѣй, тутъ же лежали различныя колдовскія принадлежности. Сама колдунья спала.

— Мать Сивилла, — закричалъ мельникъ надъ самымъ ея ухомъ, — куда дѣлась дѣвушка, бывшая здѣсь сегодня вечеромъ?

Колдунья вскочила и уставилась на Вернера.

— Бѣлокурая Ли… — заговорила она съ просонья и вдругъ остановилась.

— Гдѣ она? — повторилъ мельникъ.

— Я ничего не знаю, — бормотала старуха, пришедшая уже въ себя.

— Вы все знаете, имя ея чуть-чуть не сорвалось у васъ съ языка. Вы во всемъ признаетесь или я завтра же объявлю полицейскому, что во второй разъ вижу васъ въ полночь на перекресткѣ и на прошлой недѣлѣ до восхода солнца въ кустахъ у пруда.

Колдунья засмѣялась.

— Они сожгутъ васъ, не хуже, чѣмъ меня, если я скажу, что знаю о васъ.

— Но я умру за Христа Спасителя, а вы за дьявола.

Старуха хотѣла насмѣшливо засмѣяться, но сзади нея что-то зашевелилось въ кустахъ, закричалъ пѣтухъ, послышалось хрюканье свиньи и дьявольскій визгъ.

— Тише, Іоргъ! — закричалъ мельникъ сердито.

Колдунья испуганно поглядѣла на него, потомъ назадъ, ожидая увидать въ кустахъ человѣка съ огненною пастью.

— Что хотите вы знать? — спросила она, дрожа.

— Куда дѣлась дѣвушка?

— Сыновья хозяина гостиницы «Роза» и красный мызникъ подкараулили ее здѣсь. Она побѣжала къ монастырю и тамъ я слышала еще ихъ голоса. Что они съ ней сдѣлали, — не знаю.

Старикъ вздрогнулъ и строго спросилъ:

— Когда это было?

— Вѣроятно, прошло часа четыре; тогда мѣсяцъ только что выплылъ.

— Неужели мы опоздали? Будь милостивъ, Господи, къ ея душѣ, если они покончили съ ней. А теперь бросьте ваше глупое колдовство. — При этомъ мельникъ опрокинулъ ногой котелокъ и угли вспыхнули отъ змѣинаго жира. — Поди сюда, Іоргъ, и покажи ей, какого чорта она испугалась.

Мальчикъ подошелъ къ пылающимъ углямъ и насмѣшливо посмотрѣлъ на старуху.

— Чортъ возьми тебя и твоего отца!

— Да, чортъ, чортъ! — сказалъ старый мельникъ, — а когда онъ приходитъ, то желали бы, чтобы не звали его. Вы умрете когда-нибудь отъ страха, говорю я вамъ, хотя все ваше колдовство не стоитъ выѣденнаго яйца.

Сказавъ это, онъ взялъ мальчика за руку и отправился внизъ по дорогѣ къ Семи-мельницамъ.

— Мы должны отыскать краснаго мызника и допросить его, — сказалъ онъ.

Помолчавъ немного, онъ началъ серьезно:

— Чего, по твоему мнѣнію, заслуживаетъ старая женщина за свои ночныя чародѣйства?

— Колесованія или костра.

— Хорошо, сынъ мой; такъ и ты не пытайся никогда больше изображать чорта, потому что кто рисуетъ его на стѣнѣ, тотъ на половину уже въ его когтяхъ.

— Но мы часто разгоняли народъ этими шутками, когда онъ хотѣлъ помѣшать нашимъ собраніямъ.

— Я никогда не одобрялъ этого, и ты никогда не долженъ заниматься такими штуками.

Обиженный мальчикъ шелъ впереди, глубоко убѣжденный, что только его искусство заставило старуху признаться.

— Думаешь ли ты, что она можетъ колдовать, отецъ? — спросилъ онъ черезъ минуту.

— Хотѣть и мочь разница, — отвѣчалъ старикъ.

— Но ея сосѣди увѣряютъ, что она напускаетъ мышей, отнимаетъ и возвращаетъ коровамъ молоко, дѣлаетъ, что у женщинъ вылѣзаютъ волосы.

— Конечно, если онѣ зимой ничего не дѣлаютъ противъ этой гадины, если плохо кормятъ скотъ и сами ведутъ распутную жизнь, тогда всего проще сваливать вину на колдуній.

— Но крестьянка изъ Ханга разсказываетъ, что Сивилла сказала ей: если вы не уберете сѣно въ воскресенье, то его уберетъ чортъ. Въ понедѣльникъ сѣно еще лежало правильными рядами на лугу, но какъ только начали его убирать, налетѣлъ ураганъ и унесъ сѣно къ чорту.

— Случай, Іоргъ, случай. Она, вѣроятно, замѣтила, что приближается непогода. Злой духъ есть духъ и имѣетъ силу надъ духомъ, а не надъ тѣломъ, иначе онъ бы уже давно помѣшалъ тебѣ его передразнивать. Но берегись, чтобы онъ не забрался къ тебѣ внутрь. Тамъ онъ силенъ.

Глава XIV.

Клитія упала въ мрачный подвалъ и своимъ паденіемъ испугала гнѣздившихся въ немъ летучихъ мышей. Отвратительные гады вылѣзли изъ размягченной дождемъ почвы и шумно ползали по стѣнамъ. Испуганныя мыши въ страхѣ бѣгали изъ стороны въ сторону. Мѣсяцъ поднялся до середины неба и бросалъ свои холодные лучи сквозь четырехугольное отверстіе на мокрую стѣну. Сильная боль въ правой ногѣ возвратила Лидіи сознаніе, но она не могла сообразить, сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ она упала. На половину понявъ, гдѣ она находится, Лидія сквозь узкое отверстіе погреба смотрѣла на звѣздное небо. Господь, которому она молилась, спасъ ее отъ страшной опасности. «Онъ не дастъ мнѣ погибнуть и здѣсь», — повторяла она съ терпѣніемъ тяжело-больной. Наверху все было тихо. Лидія разсудила, что крики о помощи не призовутъ сюда никого, кромѣ преслѣдователей, и рѣшила поберечь силы до утра. Навѣрное, ей удастся тогда обратить на себя вниманіе ребятишекъ, собирающихъ ягоды, или рабочихъ, идущихъ въ лѣсъ. Жадно смотрѣла она сквозь отверстіе, не уступаетъ ли холодный свѣтъ мѣсяца теплымъ лучамъ солнца. Ея спина была изранена острыми камнями, и ноющая боль въ ногѣ вырывала у нея тихіе стоны; но она вѣрила въ свое спасеніе и терпѣливо сносила все, какъ наказаніе за опрометчивый шагъ. Какъ она была благодарна Богу, что отца нѣтъ теперь дома и что онъ не безпокоится за нее. На этой мысли она заснула и проснулась только тогда, когда на ея больную ногу упалъ сверху камень.

— Здѣсь никто не шевелится, — услыхала она надъ собой дѣтскій голосъ.

— Здѣсь я, — быстро вскричала Лидія въ страхѣ, что спасители могутъ уйти.

— Слава Богу, барышня, — сказалъ мужской голосъ, — а мы уже думали, что наши поиски напрасны. Хватитъ ли у васъ силъ удержаться за веревку, когда мы васъ станемъ вытаскивать?

— Сомнѣваюсь. У меня сломана нога и разбита спина.

— Такъ надо попробовать, не достанетъ ли лѣстница.

— Не правда ли, вы не сдѣлаете мнѣ ничего дурнаго?

— Э, развѣ вы не узнали меня, барышня, мельника Вернера, съ Крейцгрунда за Цигельхаузеномъ?

— Ахъ, это вы отецъ Вернеръ! — сказала она, зарыдавъ отъ радости. — Какъ узнали вы, что я лежу здѣсь?

— Негодяи, преслѣдовавшіе васъ, сказали, что вы здѣсь исчезли, точно сквозь землю провалились; вотъ мы и догадались, гдѣ вы находитесь. Эти негодяи спокойно дали бы вамъ умереть здѣсь.

— Это Богъ наказалъ меня за грѣхи, — сказала Клитія.

Въ отверстіи показалась лѣстница, осторожно спускаемая Вернеромъ. По ней спустился старикъ съ горящею сосновою лучиной.

— Какое ужасное мѣсто — этотъ старый погребъ! — ворчалъ баптистъ, осторожно поднимая Лидію. Она, какъ ребенокъ, обвила его шею руками; медленно поднялся старикъ по ступенямъ лѣстницы наверхъ и бережно опустилъ дѣвушку на мягкую траву. Теперь вопросъ былъ въ томъ, какъ донести больную до деревни. Сначала мельникъ думалъ было обратить лѣстницу въ носилки, но она была слишкомъ узка и жестка; а на то, чтобы добыть настоящія носилки, ушло бы слишкомъ много времени и привлекло бы чье-нибудь вниманіе. Между тѣмъ, Лидія умоляла поспѣшить, такъ что старику ничего другаго не оставалось, какъ опять поднять ее на спину и привязать въ себѣ кушакомъ, а сына послать въ деревню за крытою телѣжкой. Лидія, охвативъ руками шею мельника, спокойно лежала на спинѣ добраго человѣка, выбиравшаго уединенныя тропинки лѣсомъ и виноградниками.

«Заблудшая овца, — думалъ онъ, — израненная шипами до крови и растерявшая клоки шерсти по терновникамъ… Но когда пастухъ находитъ ее, онъ съ радостью кладетъ ее себѣ на рамена».

И онъ любовался на нѣжныя, бѣлыя ручки, сложенныя подъ его колючимъ подбородкомъ. Пріятная ноша согрѣвала его спину и на его плечѣ лежала нѣжная щечка дѣвушки. Сѣдому старику стало душно. Онъ смотрѣлъ на бѣлыя руки и какой-то злой духъ шепталъ ему:

" — Такихъ рукъ никогда не было у твоей Марты.

" — Тебѣ что за дѣло, старый грѣшникъ?! — твердо отвѣчалъ онъ соблазнителю.

" — А, все-таки, пріятно было бы принимать услуги изъ такихъ ручекъ, — продолжалъ дразнить голосъ. — Развѣ еретики, Ротманъ и другіе пророки не учили, что если братъ чувствуетъ, что онъ не нашелъ еще себѣ истинной духовной подруги, то онъ долженъ разстаться со старою женой и вступить въ новый бракъ?

" — Брось ты это іудейское ученіе, — ворчалъ Вернеръ. — Никого оно не доведетъ до добра… Старая Марта послѣдовала за мной въ перекрещенство и была мнѣ всегда вѣрною подругой.

" — Такъ возьми двухъ женъ, какъ учатъ пророки изъ Мюнстера. Развѣ Авраамъ, Исаакъ, Ламехъ, Гедеонъ и Давидъ не имѣли по нѣскольку женъ, — такъ почему же тебѣ нельзя? Нѣмецкіе герцоги хотя и запретили это братьямъ изъ Мюнстера, но самъ ландграфъ, преслѣдующій ихъ огнемъ и мечомъ, послѣдовалъ ихъ примѣру.

« — Замолчи, сатана! — сказалъ старикъ. — Писаніе противъ многоженства, вопреки Аврааму и Филиппу Гессенскому. Богъ даль Адаму только одну жену. Онъ создалъ мужчину и женщину, а не мужчину и двухъ женщинъ. Также сказано: двое составятъ едино тѣло, а не трое или четверо. У Марты, правда, и никакого тѣла нѣтъ, а только кости да кожа», — подумалъ онъ съ горечью и вздохнулъ.

— Вамъ очень тяжело? — тихо спросила Лидія.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ сурово.

Тутъ онъ подумалъ, что лучше бы разговаривалъ со спасенною имъ дѣвушкой, чѣмъ съ злымъ сатаной, желающимъ совратить его съ пути истиннаго, и сталъ ей разсказывать какъ мальчикъ сообщилъ ему о свиданіи, назначенномъ ей Лауренцано, и что за тѣмъ произошло.

— Такъ вы все знаете и будете, конечно, считать меня очень дурной?

— Мы всѣ только плоть и кровь, — отвѣчалъ онъ добродушно, — и душа наша будетъ грѣшить до тѣхъ поръ, пока мы бродимъ на свѣтѣ и въ себѣ самихъ носимъ камень преткновенія.

— Благодарю васъ, отецъ, за то, что вы не осудили меня строже.

— Не мое это дѣло, — отвѣчалъ баптистъ. — Не до чужихъ тутъ грѣховъ, когда и своихъ не пересчитать,

— О, вы очень добры! Но подумать страшно о томъ, что будутъ говорить обо мнѣ другіе.

— Надо же людямъ болтать, — отвѣчалъ старикъ, — коли гуси не говорятъ. Примиритесь только съ Господомъ Богомъ. Посмотрите, вонъ и Іоргъ съ телѣжкой.

И, дѣйствительно, на дорогѣ, весело пощелкивая кнутомъ, показался мальчикъ, изображавшій ночью чорта.

— Теперь мы васъ осторожно положимъ въ корзину и задернемъ занавѣску.

Озабоченная Варвара увидала ихъ еще на мосту и тотчасъ выбѣжала на встрѣчу. Мельникъ ничего не объяснялъ ей. «Барышня нечаянно повредила ногу», — сказалъ онъ, осторожно внося ее по лѣстницѣ. Варвара, по совѣту мельника, завернула больную ногу въ мокрые платки, а къ обѣду возвратился отецъ и наложилъ повязку. Честный баптистъ наскоро распрощался и уклонился отъ всякой благодарности. Сначала отецъ самъ запретилъ больной разговаривать, а на слѣдующій день удовольствовался односложными отвѣтами Клитіи.

Онъ радовался, что леченіе идетъ успѣшно, а старая Варвара бранила открытыя рѣнныя ямы, въ которыхъ уже ни одинъ человѣкъ ломалъ себѣ ноги. Когда позднѣе отецъ потребовалъ отъ Клитіи болѣе подробный отчетъ о ея приключеніи, его изумила просьба дѣвушки позволить ей умолчать о причинѣ ея несчастія.

Онъ покачалъ головой и не сталъ настаивать.

«Она, вѣроятно, пострадала по чьей-нибудь чужой винѣ», — подумалъ онъ и былъ очень доволенъ, что она избавила его отъ новыхъ хлопотъ; у него и такъ было еще больше дѣла, чѣмъ прежде. О магистрѣ Лауренцано ничего не было слышно въ Гейдельбергѣ, кромѣ того, что онъ въ отпуску до начала занятій въ Сапіенцъ-коллегіи и проситъ увольненія отъ мѣста монастырскаго проповѣдника.

Въ Шпейерѣ, въ веселомъ имперскомъ городѣ и резиденціи епископа, еще не улеглись волненія имперскаго сейма, среди которыхъ исчезали отдѣльныя личности. Но если бы кто-нибудь вечеромъ того дня, когда Лидія вернулась домой, вошелъ въ шпейерскій соборъ, то увидалъ бы на послѣдней, скрытой въ тѣни, скамьѣ колѣнопреклоненнаго молодаго человѣка, одѣтаго въ черное. Его исповѣдь была окончена, стоявшая вблизи женщина разслышала слѣдующія слова духовника: «только продолжительная дисциплина, возлюбленный сынъ, можетъ возвратить тебѣ спокойствіе и миръ душевный».

Съ этихъ поръ, въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль, ежедневно видали этого незнакомца раннимъ утромъ и вечеромъ въ сумерки входящимъ въ соборъ и исчезающимъ въ боковой капеллѣ, подъ хорами.

— И гдѣ это Лауренцано проводитъ свои каникулы? — спрашивалъ за круглымъ столомъ въ гостиницѣ «Оленя» философъ Питопей, скучавшій въ отсутствіи внимательнаго слушателя.

— Его братъ говоритъ, — отвѣчалъ Эрастъ, — что онъ въ Шпейерѣ, но ни отъ кого изъ находящихся тамъ съ курфюрстомъ я не могъ узнать о немъ, хотя и освѣдомлялся.

— Весьма возможно, — отвѣчалъ Питопей, цѣнившій въ Лауренцано его интересъ въ схоластическимъ спорамъ. — При волненіи, господствующемъ теперь въ Шпейерѣ, отдѣльныя личности незамѣтны.

Глава XV.

Когда Лидія оправилась уже настолько, что, вытянувъ больную ногу, могла сидѣть въ креслѣ, принесенномъ заботливымъ отцомъ, ее начали навѣщать подруги и просили разсказать поподробнѣе объ ея паденіи, чѣмъ сильно мучили бѣдную дѣвушку. Всѣхъ настойчивѣе приставала къ ней г-жа Беліеръ, такъ что Лидіи ничего болѣе не оставалось, какъ воспользоваться выдумкой Варвары о рѣпной ямѣ. Къ счастію, всѣ эти дамы и дѣвушки были слишкомъ поглощены собственными дѣдами, а Лидія съ обычною женскою хитростью умѣла отклонять неудобные для себя разговоры соблазнительными для нихъ вопросами.

«Какою, я, однако, сдѣлалась коварною, — говорила она себѣ съ укоризной послѣ ухода подругъ, — за любовь плачу ложью».

И такъ, гостей было больше, чѣмъ слѣдовало, не было только того, кого она больше всѣхъ боялась и больше всѣхъ желала видѣть. Что могло помѣшать Паоло придти на назначенное имъ самимъ мѣсто? Что мѣшаетъ ему теперь узнать, хоть у ея отца, о здоровьѣ своей ученицы? Если бы мельникъ не подтвердилъ ей, что злополучная записка была дѣйствительно отъ Лауренцано, она предположила бы, что съ ней сыграли злую шутку ея монастырскія непріятельницы, но послѣ словъ стараго Вернера она не могла уже сомнѣваться въ винѣ Паоло.

«У него нѣтъ сердца, — говорила она, — иначе онъ давно былъ бы здѣсь». Чѣмъ менѣе она слышала о немъ, тѣмъ загадочнѣе становилось для нея его поведеніе. «Наконецъ, онъ, можетъ быть, уѣхалъ изъ этого города, гдѣ причинилъ столько несчастій? Можетъ быть, онъ никогда не вернется сюда?» При этой мысли ее охватилъ внезапный страхъ. Въ это время въ высокомъ гулкомъ корридорѣ раздались хорошо знакомые Лидіи голосъ и шаги осторожно идущаго отца; въ дверяхъ показались голова Эраста.

— Милое дитя, г. Лауренцано желаетъ тебя видѣть. Лежи спокойно, чтобы не повредить ноги.

Лидія сначала покраснѣла, потомъ поблѣднѣла и въ ту же минуту увидала входящаго архитектора. Вмѣстѣ съ разочарованіемъ къ ней возвратилось и самообладаніе. Съ улыбкой она протянула ему свою маленькую, бѣленькую ручку. Красивый, черноокій итальянецъ очень любезно пожелалъ ей скорѣйшаго выздоровленія, прибавивъ, что нарочно до ея совершеннаго поправленія не начиналъ работъ оконъ Эраста. Если она позволитъ, то теперь онъ начнетъ работу. Лидія поблагодарила за такое вниманіе. Она не будетъ мѣшать работѣ, потому что можетъ перейти въ заднія комнаты. Художникъ дѣтски-грустно посмотрѣлъ на нее, какъ мальчикъ, котораго лишаютъ давно уже задуманнаго удовольствія. Именно этому-то, началъ онъ прерывающимся голосомъ и покраснѣвъ, онъ и хотѣлъ помѣшать своимъ посѣщеніемъ, чтобы она не лишала себя солнца, такъ благотворно дѣйствующаго на больныхъ. Онъ не могъ бы спокойно и весело работать, если бы зналъ, что каждымъ часомъ замедляетъ ея выздоровленіе. Лучше онъ оставитъ окна какъ они есть. Эрастъ, улыбаясь, смотрѣлъ на нихъ. Однимъ словомъ, Лидію убѣдили не только не удаляться изъ своей комнаты, но даже въ хорошіе дни открывать окна и освѣжать комнату чистымъ воздухомъ.

Съ этихъ поръ веселый художникъ являлся ежедневно на своихъ подмосткахъ и пользовался всякимъ удобнымъ случаемъ пройти мимо оконъ Лидіи.

Онъ разсказывалъ ей о своихъ работахъ, жаловался на лѣнь нѣмецкихъ рабочихъ, употребляющихъ полдня, чтобы ѣсть, пить и спать, и хвалилъ умѣренность и прилежаніе своихъ итальянскихъ собратій.

Склонившись надъ работой, дѣвушка съ улыбкой слушала неаполитанца, для котораго говорить было величайшимъ наслажденіемъ. Когда Лидія замѣтила, что сосѣдки все чаще посматриваютъ на нихъ вверхъ, она, смѣясь, напомнила ему, что онъ не изъ особенно прилежныхъ итальянцевъ.

— Вы говорите, что нѣмецъ пьетъ за десятерыхъ итальянцевъ, а я нахожу, что итальянецъ болтаетъ за двадцать нѣмцевъ. Покажите же мнѣ, наконецъ, ваше прилежаніе.

Сконфуженный Феликсъ отошелъ отъ нея, а она съ улыбкой думала о томъ, какъ похожи оба брата.

«Магистра я боюсь, но страстно желаю видѣть; съ художникомъ мнѣ весело, а я прогоняю его. Глупое сердце, ты предпочитаешь страданіе радости!»

Какъ-то утромъ художникъ заговорилъ о братѣ. Онъ сказалъ, что Паоло въ Шпейерѣ, при дворѣ епископа, гдѣ у него есть знакомые. Такъ правда то, чего она такъ боялась? Паоло опять въ рукахъ своихъ іезуитовъ.

Съ сильно бьющимся сердцемъ, она грустно склонилась надъ работой и двѣ крупныя слезинки скатились на тонкое полотно.

Художникъ сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣтилъ; но, сердись на Паоло за эти двѣ слезинки, онъ тутъ только понялъ, какъ сильно привязалось его сердце къ хорошенькой бѣлокурой дѣвушкѣ.

Клитія тоже не могла больше сомнѣваться, что художникъ, котораго она предпочла бы всѣмъ, кромѣ Паоло, серьезно ищетъ ея любви; но сердце ея было полно нѣжнымъ чувствомъ къ тому, на кого она должна смотрѣть, какъ на покойника. Что бы она дала за то, чтобы Феликсъ не напоминалъ ей ежедневно о своемъ братѣ, и, все-таки, ничего не слушала она такъ внимательно, какъ разсказы о ихъ дѣтствѣ, проведенномъ въ Неаполѣ, о томъ, какъ онъ съ братомъ и сестрой играли въ мячъ золотистыми плодами въ апельсинныхъ рощахъ, какъ они собирали на морскомъ берегу разноцвѣтныя раковины, искали между лавровыми деревьями и терновыми кустарниками древніе обломки и осколки мрамора… Она такъ живо представляла себѣ обоихъ братьевъ, что чувствовала себя какъ бы ихъ сестрой, и въ мечтахъ ей часто казалось, что она — умершая сестра Лауренцано.

— Возьми каштановаго, — черный принесетъ тебѣ несчастіе, — сказала колдунья и съ этого роковаго вечера на перекресткѣ Хольтермана Лидія сдѣлалась суевѣрной; къ тому же, слова колдуньи были слишкомъ правдоподобны.

Надъ воротами постройки Рупрехта, гдѣ жилъ Феликсъ, красовалось аллегорическое древне-германское скульптурное произведеніе, передъ которымъ Лидія еще ребенкомъ часто останавливалась въ восхищеніи. Двѣ ангельскія головки трогательно склонились другъ къ другу подъ сѣнію своихъ крылушекъ и по-братски несутъ одинъ вѣнокъ изъ розъ, обвивающій своими листьями циркуль, символъ архитектуры. Безъ сомнѣнія, сама архитектура увѣковѣчила себя въ этой эмблемѣ. Но народъ передаетъ, что эти мальчики-близнецы составляли единственную радость архитектора, строившаго этотъ замокъ. Чтобы не разлучаться съ ними, онъ бралъ ихъ съ собой на высокія подмостки и восхищался свѣжими, крѣпкими мальчиками. Однажды одинъ изъ нихъ оступился и увлекъ за собой и другаго въ пропасть. Архитекторъ впалъ въ страшное отчаяніе, такъ что постройка остановилась. Вмѣсто того, чтобы работать, убитый отецъ плелъ каждый день вѣнки изъ бѣлыхъ розъ и относилъ на кладбище церкви Св. Петра, гдѣ были погребены мальчики. Императоръ Рупрехтъ былъ недоволенъ, что постройка подвигается такъ медленно, и поручилъ священнику, хоронившему дѣтей, убѣдить архитектора продолжать работу. Тотъ отвѣчалъ, что все будетъ исполнено; но когда ему пришлось оканчивать ворота, то въ его горѣ ничто ему не удавалось. Священникъ убѣждалъ и утѣшалъ его, какъ только могъ; въ ту же ночь отцу явились оба близнеца, какъ свѣтлые ангелы, и принесли ему вѣнокъ изъ розъ, который онъ только что утромъ положилъ на ихъ могилу. Архитекторъ, разбуженный свѣтомъ восходящаго солнца, вспоминалъ пріятный сонъ и ему казалось, что комната наполнилась запахомъ розъ; а когда онъ поднялся, то увидалъ свѣжій и благоухающій вѣнокъ, который онъ вчера утромъ отнесъ на могилу мальчиковъ и вечеромъ еще видѣлъ тамъ, но бѣлыя розы обратились въ красныя. Тотчасъ же архитектору стало ясно, какъ украсить ему ворота. Онъ изваялъ своихъ мальчиковъ, какъ они представились ему, прелестными ангелами, несущими вѣнокъ изъ розъ, а въ серединѣ вѣнка изобразилъ символъ своего искусства, съ которымъ послѣ этого онъ навсегда распростился. Въ Иванову дню 1404 года былъ положенъ послѣдній камень и самъ императоръ Рупрехтъ произнесъ рѣчь. Но когда онъ пожелалъ высказать свою императорскую благодарность строившимъ мастерамъ, то архитектора не оказалось. Въ то время, какъ колокола благовѣстили и наполняли неясными звуками Некарскую равнину, прославляемый ими архитекторъ смиреннымъ странникомъ поднимался по тропинкѣ къ монастырю Хейлигенберга. Онъ сдѣлался монахомъ и изъ своей кельи смотрѣлъ на башню, возвышающуюся надъ могилками его дорогихъ, пока мальчики не явились ему снова, не увѣнчали его розами и не унесли его душу въ лоно Авраама.

Такой разсказъ слышала Лидія отъ своей кормилицы, и когда она думала объ ангелахъ, они представлялись ей мальчиками съ вѣнкомъ въ рукахъ, стоящими надъ воротами, въ которыя она ежедневно проходила. Ни одна изъ статуй архитектора Коллинса на великолѣпной постройкѣ Оттейнриха не производила на нее такого впечатлѣнія, какъ эти ангельскія головки. Послѣ того какъ Феликсъ однажды вечеромъ разсказывалъ ей о своихъ играхъ съ братомъ въ розовыхъ садахъ Неаполя, ей приснилось ночью, будто она летитъ съ высоты Хольтермана въ замку и только что она хотѣла опуститься, ей на встрѣчу прилетѣли оба ангела съ "постройки Рупрехта. Одинъ былъ холоденъ и неприступенъ, другой похожъ на художника Феликса и дружелюбно улыбался ей. Вдругъ первый, съ серьезнымъ, хорошимъ выраженіемъ лица, бывавшимъ всегда у магистра Паоло во время уроковъ, открылъ ротъ и сказалъ: «Возьми Феликса!» На этомъ она проснулась, ясно еще слыша слова колдуньи. Испуганно вскочила Лидія съ постели и увидала, какъ ясно свѣтитъ мѣсяцъ въ ея окнѣ. Долго еще она думала о странномъ сновидѣніи, между тѣмъ какъ самыя пріятныя дѣтскія воспоминанія путались въ ея головѣ съ ужасными событіями послѣднихъ недѣль, и потомъ снова заснула. Утромъ она не могла удержаться, чтобы не посмотрѣть на ангеловъ, правда ли они похожи на обоихъ братьевъ? Еще пусто и тихо было на дворѣ. Это былъ ея первый выходъ со дня случившагося съ ней несчастія. Она захватила стаканъ, чтобы почерпнуть воды въ колодцѣ, украшенномъ колоннами императора Карла.

Ничья встрѣча не мѣшала Лидіи любоваться прелестнымъ изваяніемъ. Утреннее солнце заливало своимъ свѣтомъ постройку Рупрехта, и чтобы разсмотрѣть статуи, дѣвушкѣ пришлось подойти поближе. Она заслонила рукой глаза отъ солнца и пристально смотрѣла на хорошо знакомую ей картину. Ласково и дружески улыбались ей мальчики. Младшій, налѣво, былъ похожъ на серьезнаго Паоло, старшій, направо, — на веселаго художника.

«Онъ — правый, — вспомнились ей слова колдуньи. — И циркуль въ серединѣ вѣнка не указываетъ ли на искусство Феликса? Не молитвенникъ, а орудіе архитектора украшено розами любви».

Мысли ея путались. Ей представилось, будто ангельскія головки шевелятся, кланяются. Ей, ослѣпленной солнцемъ, казалось, что вѣнокъ отдѣлился. Вдругъ прямо ей подъ ноги упала пышно распустившаяся роза. Въ смущеніи она посмотрѣла кругомъ, не видя никого. Она подняла цвѣтокъ. То была темно-красная роза съ желтою середкой, похожая, на розы въ вѣнкѣ мальчиковъ. Она суевѣрно посмотрѣла вверхъ, не упала ли прекрасная роза изъ вѣнка милыхъ мальчиковъ? Но тамъ все было на мѣстѣ. Всѣ окна съ этой стороны дома были закрыты, кромѣ одного, и ты было въ комнатѣ Феликса. Она, улыбаясь, опустила розу въ стаканъ съ водой и быстро, насколько позволяла больная нога, направилась назадъ, такъ какъ изъ дома вышла служанка и заговорила съ ней объ ея ранней прогулкѣ по двору. Но Лидія не была другомъ «красной Френцъ», которая, любуясь розой, дерзко приставала къ ней. Все какъ-то спуталось въ головѣ и сердцѣ Лидіи. Ей никакъ не удавалось убѣдить себя, что этотъ удивительный сонъ и такое неожиданное пожеланіе добраго утра при ея первомъ выходѣ были простымъ совпаденіемъ. Она сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ у окна, продолжая мечтать, когда къ ней пришелъ отецъ и въ первый разъ заговорилъ съ ней объ ея отношеніяхъ къ Филиксу. Онъ хвалилъ замѣчательный талантъ и честность художника, говорилъ, что хотя онъ и не старъ, но болѣнъ и поглощенъ дѣлами. Что будетъ съ ней одной, если Богъ внезапно призоветъ его въ себѣ? — спрашивалъ онъ. Лидія отирала набѣгавшія слезы и цѣловала дорогаго ей человѣка. Отецъ не требовалъ отъ нея отвѣта; но, оставшись одна въ комнатѣ, она съ нѣжностью посмотрѣла на розу и сказала:

— Богъ знаетъ, такъ, быть можетъ, лучше. Демонское влеченіе къ магистру повергло меня въ пропасть, въ буквальномъ смыслѣ- тихое влеченіе въ дружески расположенному художнику ведетъ по розамъ, — и, покраснѣвъ, она нагнулась къ цвѣтку и глубоко вдохнула въ себя его ароматъ.

Въ это же утро Феликсъ довелъ свою работу до окна Лидіи. Онъ увидалъ на столѣ свою розу въ стаканѣ съ водой и съ благодарностью взглянулъ въ глаза покраснѣвшей дѣвушки. Потомъ онъ началъ исправлять пилястры и консоли окна Лидіи и работалъ такъ долго, точно именно это окно требовало особенно тщательной отдѣлки. При этомъ художникъ занималъ больную дѣвушку веселыми разсказами, и Лидія, такая робкая съ магистромъ, держала себя совершенно непринужденно съ его братомъ.

— Мнѣ кажется, синьорина, что вы могли бы помочь мнѣ въ моей работѣ, — сказалъ онъ. — Статуи художника Коллинса смотрятъ на меня съ каждымъ днемъ холоднѣе и безсмысленнѣе, когда я взглядываю въ ваше окно. Вы такъ давно живете среди нихъ, что, навѣрное, эти старички довѣряли вамъ кое-что изъ своей жизни, что бы я могъ изобразить на ихъ безсмысленныхъ лицахъ?

— О, да, — отвѣчала Лидія серьезно. — Въ тихія ночи они часто сильно ссорятся.

— Они ссорятся, corpo di Venere! Вы должны разсказать мнѣ это!

— Нѣтъ, тайнъ моихъ сожителей я не выдаю.

— Но, вѣдь, вы сказали, что они ссорятся.

— Васъ это удивляетъ? Вы посмотрѣли бы только, какъ мало они подходятъ другъ къ другу!

Лидія стояла на томъ, что не откроетъ ему ссоры статуй. Феликсъ потеръ себѣ лобъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, я также припоминаю, — сказалъ онъ, — что однажды заснулъ здѣсь наверху. Если я разскажу вамъ то, что видѣлъ во снѣ, скажете ли вы мнѣ, что вы подслушали?

— Можетъ быть, — отвѣчала Клитія. — Разсказывайте!

— Я думалъ объ ангелѣ съ свѣтлыми волосами, живущемъ выше многихъ языческихъ статуй, и на этомъ задремалъ.

— Ангелъ благодаритъ васъ, — отвѣчала Лидія насмѣшливо.

— Черезъ минуту я услыхалъ голоса Вѣры, Надежды и Любви, разговаривающихъ около меня: «Въ этомъ смѣшанномъ обществѣ только мы одни принадлежимъ другъ другу и не имѣемъ ничего общаго съ окружающимъ насъ языческимъ міромъ». Почти сейчасъ же Правосудіе зѣвнуло на весь дворъ и сказало со вздохомъ: «Какъ одиноко стою я здѣсь въ углу среди скучныхъ добродѣтелей! Къ чему правосудіе праведнымъ? Еслибъ я стояло хотя около Силы, то могло бы смотрѣть на ея руки, чтобъ она не вздумала потрясать колонны для испытанія своихъ юношескихъ силъ…» Потомъ хотѣлъ завести разговоръ Геркулесъ съ Сампсономъ. «Братъ, — сказалъ онъ, потрясая булавой, — а, вѣдь, веселѣе было, когда мы убивали льва и…» Но ему плохо пришлось за это. «Какой я вамъ братъ? — спросилъ гордый іудейскій герой. — Вы принадлежите къ филистимлянамъ, побитымъ мною, и я не желаю имѣть съ вами никакого дѣла». Тутъ я услыхалъ чиханье Юпитера и посмотрѣлъ наверхъ, не хочетъ ли греческій отецъ боговъ также начать разговоръ съ египетскимъ Сераписомъ? Но они холодно смотрѣли въ разныя стороны и не обмѣнялись ни однимъ дружескимъ словомъ. Только одинъ разъ Зевсъ бросилъ взглядъ внизъ на Марса и Венеру и вздохнулъ: «Боже, какъ они похудѣли!»

— Не правда ли, вы думали нѣчто подобное, когда сказали, что статуи Коллинса не подходятъ другъ къ другу? Да, у васъ нѣжныя уши, bellezza, и поэтическое дарованіе.

— Ну, а вы думали, — отвѣчала Клитія, откинувъ назадъ головку, — что мы, сидя цѣлый день съ иголкой, только и думаемъ о крестикахъ? Еще когда я была ребенкомъ, мнѣ было ясно, что въ тѣхъ двухъ мальчикахъ-ангелахъ на постройкѣ Рупрехта совсѣмъ иная гармонія и единство духа, чѣмъ въ статуяхъ, поставленныхъ здѣсь Коллинсомъ, изъ которыхъ однѣ онъ взялъ изъ монастырской школы въ Мехельнѣ, другія — изъ Италіи, гдѣ вы на половину язычники.

— Вы правы, синьора; но на родинѣ мы привыкли къ подобному смѣшенію.

— Ужь ваша голова такъ устроена, г. художникъ, — лукаво отвѣчала Лидія, — что лица библейской исторіи и греческіе боги прогуливаются въ ней какъ на фасадѣ Коллинса.

При этомъ она покраснѣла отъ своей смѣлости, но маленькая шалость была слишкомъ соблазнительна для только что выпущенной изъ монастыря дѣвушки, сдѣлавшейся немного дерзкой отъ ежедневныхъ ссоръ съ подруга мы-аристократками.

— Если вы говорите о дисгармоніи, — сказалъ задѣтый за живое художникъ, — то, прежде всего, слѣдуетъ сказать о нелѣпыхъ нѣмецкихъ пословицахъ, написанныхъ готическими буквами по приказанію покойнаго императора Рупрехта надъ статуями героевъ и боговъ, тамъ, гдѣ умѣстнѣе было бы видѣть классическія эпиграммы на латинскомъ языкѣ. Но вы правы: этотъ фасадъ есть изображеніе, нашего внутренняго разлада. Красота греческихъ колоннъ и добродѣтели христіанства борятся въ нашемъ сердцѣ. И не только не согласуются статуи, но даже и античныя готическія формы ведутъ между собой борьбу. Нѣтъ въ строящихся частяхъ гармоніи, необходимой въ истинно-классической архитектурѣ. Какъ неумѣстны готическіе щиты и оружіе среди античныхъ линій портала! Главную красоту составляетъ живописный эффектъ краснаго песчаника и голубаго неба, и когда недавно курфюрстъ грозилъ, что онъ сожжетъ этотъ ненавистный ему рѣзной ящикъ, я представлялъ себѣ, какъ красиво будетъ это зданіе въ развалинахъ, когда въ пустыя окна будетъ видно голубое небо.

— Боже мой, — вскричала Лидія, — пока мы живемъ на этой высотѣ, лучше не дѣлайте этой пробы, а теперь идите работать. Я не желаю выслушивать здѣсь лекцій, при которыхъ вы можете сломать себѣ шею.

Обиженный Феликсъ поблѣднѣлъ и отошелъ въ сторону. Его дѣла шли лучше, чѣмъ онъ думалъ, но Лидія замѣтила, что сосѣдки слишкомъ часто поглядываютъ вверхъ на подмостки, гдѣ работалъ художникъ, и даже слышала, какъ красная Френцъ сказала, что, вѣроятно, окно Лидіи требуетъ особенныхъ поправокъ, такъ какъ итальянецъ никакъ не можетъ съ нимъ справиться.

— Это будетъ прелестная парочка, — донеслись до нея слова Бахмана, сказанныя довольно громко, — этотъ высокій черный итальянецъ и ангелоподобная бѣлокурая дѣвушка. Я радъ буду, Бербель, когда они отправятся вмѣстѣ въ церковь.

Поэтому-то Лидія и простилась такъ холодно съ Феликсомъ.

Послѣ чуднаго утра наступилъ пасмурный день. Лидія грустно сидѣла за работой. Послѣ сновидѣній этой ночи лица обоихъ братьевъ такъ сливались въ ея воображеніи, что она едва могла ихъ различать. Мрачный священникъ стушевывался передъ веселымъ художникомъ, и Лидію, рѣшившую въ мысляхъ, что магистръ никогда не могъ бы принадлежать ей, что онъ велъ съ нею только преступную игру, непріятно поразило, какъ много у него общаго съ веселымъ, преданнымъ ей другомъ. Она сама не сознавала, что, въ сущности, любитъ въ Феликсѣ только Паоло.

Художникъ стоялъ въ это время на своихъ подмосткахъ въ мрачномъ расположеніи духа. Духота, предшествующая грозѣ, давила его, а слова Лидіи глубоко оскорбили. Онъ и не пробовалъ повторить утреннія шутки и ни одна пѣсенка не приходила ему въ голову.

«Неужели я обидѣла его? — думала дѣвушка. — Отчего онъ такъ молчаливъ?» — и она черезъ него посмотрѣла на покрытое тучами небо.

Порывъ вѣтра вскрутилъ пыль и оторванные"листья.

«Какъ бы гроза не разразилась раньше, чѣмъ онъ сойдетъ съ подмостокъ», — подумала Лидія съ ужасомъ.

Въ ту же минуту поднялась страшная буря. Окна съ шумомъ захлопывались, ставни стучали, черепицы летѣли съ крышъ, доски отрывались отъ подмостокъ и съ грохотомъ летѣли на дворъ замка. Обломки, чашки, кирпичи, — все падало съ трескомъ и со двора неслись вверхъ страшный гулъ и криви. Лидія бросилась къ окну, чтобы запереть, и увидала Феликса, съ трудомъ удерживающагося на дрожащихъ доскахъ.

— Идите, сюда идите! — кричала Лидія испуганно.

Онъ мрачно покачалъ головой и показалъ знаками, что спустится по столбу, когда утихнетъ вѣтеръ. Снова порывъ вѣтра сорвалъ съ крыши цѣлый градъ черепицъ и пошатнулъ подмостки.

— Феликсъ, Феликсъ! — кричала испуганная дѣвушка, въ отчаяніи протягивая къ нему руки.

Блаженная улыбка скользнула по его лицу, и однимъ прыжкомъ юноша очутился около Лидіи, старавшейся затворить окно. Феликсъ обвилъ ее своими руками.

— Въ бурѣ я покорилъ тебя, — шепталъ онъ, но она молчала и отталкивала его отъ себя.

— Вы позвали меня сюда, такъ и удержите здѣсь, — говорилъ онъ съ чувствомъ. — Вы хотѣли спасти мнѣ жизнь, такъ спасите ее на самомъ дѣлѣ.

Она пристально и серьезно смотрѣла на него, будто припоминая черты покойнаго, чтобъ убѣдиться, похожи ли онѣ. Покраснѣвъ, она опустила лицо. Феликсъ восторженно улыбнулся, обнялъ ее, и губы ихъ встрѣтились. Завываніе непогоды, бушевавшей снаружи, не мѣшало илъ блаженству. Дождь льетъ на дворѣ, но что имъ за дѣло до этого? При каждомъ блескѣ молніи онъ жарче цѣлуетъ ея глаза; при каждомъ ударѣ грома онъ приближаетъ свои уста къ ея трепещущимъ губамъ.

— При громѣ и молніи я обручился съ тобой, и пусть онъ поразитъ меня, если я измѣню тебѣ.

Въ это время въ корридорѣ раздался голосъ отца, котораго гроза тоже загнала въ комнаты. Лидія испуганно вскочила, но Феликсъ удержалъ ее за руку и они вмѣстѣ пошли на встрѣчу отцу. Эрастъ въ изумленіи отступилъ назадъ, но тотчасъ же сказалъ:

— И такъ уже рѣшено? — и поцѣловалъ Лидію въ лобъ.

— Вы пришлись мнѣ по сердцу, — сказалъ Эрастъ Феликсу, — конечно, если вы откажетесь отъ папизма.

Феликсъ въ изумленіи остановился.

— Не можетъ быть, чтобы вы предполагали, будто я приму вѣру, къ которой не расположено мое сердце.

— Конечно, я не думаю этого, — сказалъ Эрастъ, — но когда вы похищали сердцѣ моей дочери, вы должны были знать, что Эрастъ не выберетъ себѣ въ зятья паписта. Въ церковномъ управленіи Олевіана я возстаю противъ господства священниковъ, порабощенія совѣсти, какъ же могли вы ожидать, что я позволю когда-нибудь своей дочери идти въ исповѣдальню вашихъ священниковъ?

— Этого и не надо. Она останется при своей вѣрѣ, а я — при своей.

— Гдѣ же это возможно? Конечно, уже не здѣсь, не въ Гейдельбергѣ. Вы были бы приняты только среди мѣщанъ, а на вашей родинѣ моя дочь тотчасъ же отправилась бы въ темницу инквизиціи.

— Въ Австріи это возможно! — возразилъ Феликсъ возвращусь въ художнику Коллинсу въ Инспрувъ. Благородный императоръ Максъ допускаетъ оба вѣроисповѣданія и супружескія пары различныхъ вѣръ тамъ не рѣдкость.

Эрастъ задумчиво покачалъ головой. Спокойствіе Лидіи заставило его подумать, не изъ послушанія ли дочь слѣдуетъ его желаніямъ и достаточно ли созрѣло это юное сердце.

Наконецъ, онъ заговорилъ:

— Я хочу пообстоятельнѣе узнать о вѣротерпимости въ Инспрукѣ, а вы въ это время познакомьтесь поближе съ нашею вѣрой. Лидія еще молода. Отложимъ на нѣкоторое время рѣшительное слово.

Художникъ Феликсъ тотчасъ же съ удовольствіемъ вступилъ бы въ права жениха, но такъ-какъ Эрастъ разрѣшилъ ему видать Лидію попрежнему, то на время онъ остался доволенъ и этимъ. Окончивъ работу, онъ являлся въ Лидіи и, шутя и смѣясь, садился около нея. Она была ласкова съ нимъ и внимательна, но не выходила изъ своего задумчиваго, спокойнаго состоянія. Она держала себя такъ робко и сдержанно, что не допускала на малѣйшей нѣжности. Послѣ того какъ улегся первый порывъ, бѣдное дитя чувствовало себя какъ бы раздвоеннымъ. Она любила, но кого — Паоло или Феликса — она сама не зама; она была невѣстой, а отецъ увѣрялъ, что она не влюблена въ жениха. Она позволяла Феликсу любить себя, но сама не выказывала любви. Почти всегда вечеромъ, къ приходу художника, лежалъ уже на столѣ Данте, и, заставляя его читать вслухъ, Лидія удерживала въ строгихъ рамкахъ его страсть. Въ любящихъ устахъ художника возвышенные дантовскіе стихи обращались въ мелодичныя строки, и можно предположить, въ какой пѣснѣ онъ стремился, въ надеждѣ, что трогательная исторія Франчески ди-Римини растопитъ ледъ ея сдержанности. Но Лидія благоразумно просмотрѣла книгу впередъ. Въ тотъ вечеръ, на который онъ возлагалъ такія большія надежды, пятая пѣснь, заключающая несчастную любовь Римини, лежала открытой на своемъ обычномъ мѣстѣ, но Лидія приняла его холодно. Какъ старательно завилъ онъ свои локоны и принесъ съ собой одну изъ темно-красныхъ розъ, бывшихъ первымъ залогомъ его любви, но у него не хватило смѣлости отдать ее Лидіи, такъ какъ на этотъ разъ она сѣла гораздо дальше, чѣмъ въ предъидущіе вечера. Феликсъ читалъ почти такъ же хорошо, какъ «онъ», но когда должна была начаться исторія влюбленныхъ, читавшихъ вмѣстѣ «о Ланцелотѣ, охваченномъ страстною любовью», Лидія захлопнула книгу и съ чисто-женскимъ капризомъ сказала: «сегодня мы не будемъ больше читать». Мрачный и разочарованный сидѣлъ Феликсъ рядомъ съ ней и перелистывалъ ея молитвенникъ. Между листами попался засушенный голубой цвѣтокъ. Феликса кольнуло въ сердце, — его розу, когда она завяла, служанка выбросила за окно. Онъ быстро захлопнулъ книгу, хранившую только цвѣты Паоло. Въ слѣдующій вечеръ Лидія попросила его прочесть ей сонеты его любимаго художника-поэта Микель-Анджело. Ему пріятно было чувствовать, что на немъ покоятся ея голубые глаза; но когда онъ прервалъ чтеніе, чтобы взглянуть на Лидію, она проговорила точно во снѣ: «онъ блѣднѣе». Тутъ Феликсу стало ясно, что въ его лицѣ она искала только черты Паоло. Съ каждымъ днемъ она дѣлалась тише и печальнѣе. Ему казалось, что цвѣтущій румянецъ исчезъ съ ея лица.

— Она сама себя обманула, — шепталъ онъ, вздыхая. — Если вы насильно помѣшаете подсолнечнику смотрѣть на солнце, то онъ засохнетъ. Паоло будетъ ея Аполлономъ. Бѣдное дитя! — Но и самъ онъ немного охладѣлъ къ ней и не могъ радоваться любви, которой онъ былъ обязанъ другому, любви, относящейся къ его брату. — Она хотѣла выйти замужъ за Паоло in effigie, — ворчалъ онъ про себя, — а теперь не находитъ сходства въ изображеніи.

Глава XVI.

Паоло Возвратился въ Гейдельбергъ. Братъ нашелъ его блѣднымъ, серьезнымъ, но болѣе спокойнымъ, чѣмъ прежде. Вмѣсто страстнаго блеска глазъ, пугавшаго Феликса, онъ часто видѣлъ, какъ взоръ брата туманится слезами. Въ монастырь онъ уже не возвращался. Проповѣдникъ сосѣдней деревни, слывшій за тайнаго лютеранина, принялъ его обязанность. Игуменья, настойчивѣе другихъ доискивавшаяся причины внезапнаго исчезновенія Паоло и неожиданной болѣзни Лидіи и довольно близко угадывавшая истину, сообщила ему новость о несчастій его возлюбленной. При этомъ старая игуменья смотрѣла на него холоднымъ, пронизывающимъ взглядомъ. къ счастію, Паоло не сразу сообразилъ связь этого происшествія съ свиданіемъ на перекресткѣ, такъ что просто, хотя и испуганно, опросилъ о подробностяхъ паденія.

— Я получила это извѣстіе въ одинъ день съ вашимъ письмомъ изъ Шпейера, — холодно отвѣчала пфальцграфиня, посмотрѣвъ на него испытующимъ взглядомъ.

Паоло быстро поднялся въ смущеніи и простился. Онъ понялъ, что эта женщина видитъ его насквозь, что стоитъ ей только открыть ротъ, и онъ будетъ уничтоженъ. Съ этой минуты онъ уже не рѣшался ходить въ монастырь. Отказавшись отъ предложенія брата помѣститься съ нимъ вмѣстѣ во дворцѣ, молодой священникъ предпочелъ нанять отдѣльное помѣщеніе около базара. Тамъ онъ часто работалъ до глубокой ночи, что доказывало его освѣщенное окно, а днемъ цѣлыми часами простаивалъ у окна, смотря на базарную суетню или провожая грустнымъ взглядомъ одинокихъ прохожихъ на опустѣвшей площади, точно завидуя ихъ свободѣ. Черезъ нѣкоторое время, когда между братьями установились болѣе или менѣе хорошія отношенія, Феликсъ признался ему въ своей помолвкѣ съ Клитіей. Паоло поблѣднѣлъ, опять испугалъ брата звѣрскимъ блескомъ глазъ и потомъ молча отвернулся къ окну. Феликсъ подошелъ къ нему и, положивъ руку на его плечо, сказалъ:

— Я знаю, что вы любите другъ друга, но ты не порвалъ твоихъ цѣпей. Откажись отъ твоего ордена, и я уступлю ее тебѣ. Лидія слишкомъ хороша для игрушки; она не можетъ быть сорвана, какъ придорожный цвѣтокъ, и потомъ брошена.

— Я, кажется, не выражалъ никакихъ протестовъ, — тихо отвѣтилъ Паоло.

— Такъ ты отказываешься? — спросилъ Феликсъ серьезно.

— Такъ лучше. Я хотѣлъ вырваться отъ нихъ въ Шпейерѣ, но мнѣ это не удалось. Мы связаны болѣе крѣпкими цѣпями, чѣмъ вы думаете. Чтобы порвать ихъ, надо сдѣлаться настоящимъ протестантомъ и навсегда отказаться отъ возвращенія на родину, а я не могу этого. Я не могу вырваться, но я поклялся, что не позволю имъ дѣлать изъ себя слѣпаго орудія ихъ замысловъ.

Феликсъ пожалъ ему руку.

— Тебѣ слѣдовало бы выйти изъ этого опаснаго положенія.

— Я самъ желаю этого, но это возможно только съ разрѣшенія-моего начальника, и одинъ Богъ знаетъ, съ какимъ нетерпѣніемъ я жду его.

На этомъ братья разстались.

Магистръ возвратился въ Гердельбергъ совершенно растерянный. Его приняли дружелюбно; но когда его разспрашивали, какъ провелъ онъ время въ отпускѣ, онъ блѣднѣлъ и отвѣчалъ уклончиво. Ему тяжело было радушіе, съ какимъ кланялись ему городскіе жители. «Они слишкомъ хорошаго мнѣнія о тебѣ», — говорилъ онъ себѣ. Послѣ того, какъ онъ своимъ безумнымъ бѣгствомъ сознался самому себѣ въ своей нечестности и подтвердилъ это въ христіанской исповѣди, онъ казался самому себѣ какъ бы отверженнымъ. По лицу каждаго знакомаго онъ старался прочесть, извѣстно ли въ Гейдельбергѣ его бѣгство, и пугался малѣйшаго намека, боясь выдать себя. Вѣчно подслушивая, пугаясь каждаго случайно подходящаго слова, онъ хотѣлъ казаться беззаботнымъ, и, все-таки, не могъ справиться съ собой: отъ всякаго незначительнаго повода кровь приливала ему къ сердцу. Такъ блуждалъ онъ среди людей въ отчаяніи, страхѣ и смущеніи, полный недовѣрія и подозрѣнія. Къ этому еще услужливый случай приготовилъ ему особенное наказаніе, о которомъ никто даже не подозрѣвалъ. Часто бываетъ, что новыя мелодіи распространяются, какъ эпидемія, господствуютъ даже нѣкоторое время на рынкахъ, пока не забудутся, какъ предъ идущія. Въ Гейдельбергѣ такою новою мелодіей былъ въ то время гавотъ веселаго гугенота, Генриха Беарнскаго: «О ты, прекрасная Габріель», который Паоло слышалъ во время бѣгства въ Шпейеръ. Булочникъ, разносящій утромъ горячій хлѣбъ, весело напѣвалъ: «О ты, прекрасная Габріэль!» Мальчикъ-сапожникъ, разносящій, товаръ своего хозяина, мурлыкалъ ту же пѣсенку. Изъ открытыхъ оконъ неслось: «О ты, прекрасная Габріэль!» Вечеромъ ее играли въ публичныхъ садахъ флейтщики и трубачи, и даже поздно ночью выпившій студентъ отыскивалъ свою квартиру, напѣвая «прекрасную Габріэль». Если вѣчное повтореніе одного и того же напѣва вообще непріятно дѣйствуетъ на раздраженнаго человѣка, то для Паоло оно соединялось еще съ удручающимъ воспоминаніемъ о нравственномъ паденіи. Если его мыслямъ когда-нибудь и удавалось освободиться отъ грустнаго воспоминанія о его рабствѣ и униженіи, отъ тяжелаго сознанія, что онъ — священникъ-клятвопреступникъ, то ненавистная мелодія тотчасъ же напоминала ему, какъ онъ постыдно бѣжалъ, гонимый собственною нечистою совѣстью, и въ его ушахъ опять звучалъ совѣтъ неизвѣстнаго: «Спасайтесь, все открыто». Разъ онъ встрѣтилъ на улицѣ рыжеголоваго мальчишку, исполнявшаго его порученіе въ Лидіи; тотъ поклонился ему съ видимою насмѣшкой и Паоло покраснѣлъ до ушей. Въ каждой крестьянской дѣвушкѣ онъ боялся узнать ту, что приносила ему предостереженіе, — свидѣтельницу его позора. Даже какой-нибудь неуклюжій ученикъ Сапіенцъ-коллегіи, усмѣхнувшійся въ классѣ, выводилъ его изъ себя. Его не оставляло убѣжденіе, что за нимъ наблюдаютъ, что о немъ говорятъ. Ему всюду чудилась враждебность и онъ, смущаясь и блѣднѣя, отвертывался въ сторону, когда прохожіе хотѣли съ нимъ раскланяться; дѣйствительно, многіе стали относиться къ нему съ меньшимъ дружелюбіемъ, чѣмъ прежде, а въ этомъ онъ видѣлъ уже несомнѣнное подтвержденіе своего подозрѣнія, что на немъ тяготѣетъ всеобщее презрѣніе. День и ночь онъ раздумывалъ о томъ, есть ли доказательства, что онъ предалъ священниковъ, и возможно ли, если начнется слѣдствіе, отказаться отъ назначенія свиданія Лидіи. Болѣе грубая натура легко забыла бы эти проступки, но его мрачныя мысли не давали ему покоя. Въ своихъ собственныхъ глазахъ онъ не былъ юношей, согрѣшившимъ по легкомыслію, — онъ быль священникомъ, нарушившимъ обѣгь и лишившимся благодати посвященія. Вѣдь, Богъ караетъ наши преступленія тѣмъ строже, чѣмъ развитѣе наши нравственныя понятія. Никто не можетъ сразу наслаждаться чистотой идеала и преступными чувственными удовольствіями, потому что и наоборотъ сказанная пословица не теряетъ смысла: «quod licet bovi, non licet Jovi».

Ко всему этому Паоло страдалъ и о потерянной любви. Съ тѣхъ поръ, какъ Клитія принадлежала другому, онъ понялъ, что его влеченіе къ бѣлокурой дѣвушкѣ было болѣе, чѣмъ богатыя мечты его воображенія. Онъ могъ быть такъ счастливъ и зачѣмъ онъ самъ оттолкнулъ отъ себя свое счастіе? Только теперь, когда было слишкомъ поздно, онъ понялъ, какъ серьезна была его страсть. Съ тѣхъ поръ, какъ имъ овладѣло одно истинное чувство страданія о потерянномъ счастіи, всѣ дѣланныя, лживыя чувства исчезли. Уваженіе людей къ нему, грѣшнику, принижало его къ землѣ; каждый поклонъ, относящійся къ достоинству его сана, говорилъ ему, что онъ — лжецъ, и его тяготили обязанности, къ которымъ не расположено было сердце. Приготовляясь однажды въ такомъ настроеніи къ службѣ, онъ подумалъ: «Неужели же въ самомъ дѣлѣ нельзя сбросить этихъ цѣпей? Кто сказалъ тебѣ, что такова твоя судьба? Почему, наконецъ, ты не хочешь попробовать, что сильнѣе — судьба ли, въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ влекущая юношу, или зрѣлая воля мужчины?»

И въ первый разъ онъ рѣшился дѣйствовать безъ Пигаветты и отказаться отъ мѣста проповѣдника безъ переговоровъ съ начальствомъ. Этимъ онъ, конечно, не освободится, до все же разсчитывалъ, что на его душѣ будетъ хоть одною ложью меньше.

— Магистръ Лауренцано проситъ освободить его отъ духовныхъ обязанностей, — , сказалъ въ засѣданіи церковнаго совѣта, въ аудиторіи бывшаго францисканскаго монастыря, президентъ Цугелеръ. — Это жалко, въ виду его большаго ораторскаго таланта; но такъ какъ духовныя обязанности не связаны съ его занятіями въ Сапіенцъ-коллегіи, то придется удовлетворить его просьбу.

Церковные совѣтники кивнули головами.

— Conclusum, — сказалъ президентъ протоколисту, — просьба уважена; впрочемъ, мы надѣемся, что магистръ будетъ, по собственному желанію, отъ времени до времени обращаться съ рѣчью къ паствѣ. Fiat decretum, по приготовьте въ дружеской формѣ, — прибавилъ президентъ.

Но въ то время, какъ Паоло такъ явно отворачивался отъ Бога, божеское милосердіе просвѣтляло его сердце страданіемъ и обратило несчастнаго въ новаго человѣка. Съ духовными іезуитскими властями магистръ ничего не говорилъ о своемъ новомъ рѣшеніи; онъ хотѣлъ выждать, какія получатся отъ нихъ приказанія. Но Пигаветта сдѣлалъ видъ, что даже не замѣтилъ удаленія Паоло съ каѳедры, и вообще держалъ себя такъ, такъ будто Паоло и не существовало.

Глава XVII.

Рейхстагъ въ Шпейерѣ кончился и курфюрстскій дворъ возвратился въ гейдельбергскій замокъ при громѣ выстрѣловъ Труцкайзера. Вмѣстѣ съ нимъ явились въ городъ и послѣдніе отъѣзжающіе иностранцы, польскіе, трансильванскіе и венгерскіе магнаты, встрѣченные въ Гейдельбергѣ пріѣхавшими за ними съ родины слугами съ новыми лошадьми. Черезъ два дня послѣ ихъ отъѣзда, въ гостиницѣ, гдѣ они останавливались, открылась заразительная болѣзнь и свалила всѣхъ жителей дома. Позвали Эраста; онъ осмотрѣлъ больныхъ, лежавшихъ въ сильномъ жару, съ синими, разноцвѣтными волдырями на лицѣ, на груди и на тѣлѣ. При видѣ этихъ симптомовъ, бронзовое лицо Эраста поблѣднѣло, но онъ ни слова не сказалъ, только приказалъ принести губку съ уксусомъ и привязалъ себѣ ко рту. То же самое онъ посовѣтовалъ сдѣлать и своимъ товарищамъ; снарядили больныхъ и отправили въ больницу, когда-то выстроенную выше Гейдельберга для возвращавшихся крестоносцевъ. Гостиница, гдѣ останавливались чумные, была вычищена, комнаты вымыты щелокомъ, кровати сожжены и двери заколочены. Ранѣе шести недѣль всѣмъ было запрещено входить въ зараженныя комнаты, кромѣ докторовъ, отъ времени до времени повторявшихъ провѣтриваніе. Жители сосѣднихъ квартиръ были перепуганы. Никто не говорилъ громко, но каждый зналъ, что это чума, и проклиналъ завезшихъ ее гостей. Въ домѣ призрѣнія, въ Шлирбахѣ, всѣ восемь больныхъ лежали вмѣстѣ, шестеро умерло, двое выздоровѣли. Спасенныхъ, родомъ изъ сосѣднихъ деревень Шёнау и Петерсталь, хорошо вымыли, снабдили новымъ платьемъ и отправили на родину. Изъ личныхъ разсчетовъ, они умолчали о вынесенной болѣзни, потому что иначе ихъ нигдѣ бы не приняли. Но у одного изъ нихъ были спрятаны вещи въ узелкѣ и онъ, передъ уходомъ домой, захватилъ ихъ съ собой; другой спряталъ сапоги одного изъ умершихъ и обмѣнялъ ихъ на свои худые башмаки, данные въ больницѣ. Черезъ восемь дней въ обѣихъ деревняхъ, куда возвратились выздоровѣвшіе, появилась чума. Прежде всѣхъ заболѣла одна старуха въ Шёнау и умерла, потомъ ея дочь, ухаживавшая за ней, священникъ, женщины, одѣвавшія покойниковъ, и всѣ съ обычною безпечностью соприкасавшіеся съ ними во время похоронъ. Виновникъ всего этого несчастья, конечно, промолчалъ о причинѣ заболѣваній, быстро собралъ свой узелокъ и отправился дальше, въ Швабію. То же случилось и въ Петерсталѣ. Жители обоихъ приходовъ ходили въ Гейдельбергъ изъ дома въ домъ, продавая плоды, овощи, дрова, еловыя шишки, рогожи. Доктора немедленно открыли во всѣхъ частяхъ города новые случаи заболѣванія чумой. Паническій страхъ охватилъ все населеніе. Однажды утромъ узнали, что дворъ курфюрста переселился въ Мосбахъ. Глубокое уныніе горожанъ было слѣдствіемъ этого необдуманнаго шага, приписываемаго молодой женѣ курфюрста. Кто только могъ, послѣдовалъ ихъ примѣру. Эрастъ и его товарищи принуждали полицейскихъ къ энергичнымъ мѣрамъ; сообщеніе съ зараженными домами было прекращено, университеты и школы закрыты. Больница была назначена только для чумныхъ, и всякаго заболѣвающаго этою страшною болѣзнью безъ сожалѣнія несли туда. Сильныя бури, разсѣявшія дурныя испаренія, поднявшаяся вода, очистившая зараженные каналы, и дружныя усилія докторовъ побѣдили, наконецъ, врага. Курфюрстскій дворъ возвратился въ замокъ, и Гейдельбергъ принялъ свой обычный видъ. Но, все-таки, и послѣ превращенія эпидеміи, она то здѣсь, то тамъ вырывала новыя жертвы, хотя уже думали, что совсѣмъ прогнали злую гостью. Причиной этому было то обстоятельство, что въ заботахъ о городѣ про деревни почти совсѣмъ забыли. Свѣдѣнія, приходившія оттуда, надрывали душу; заботы же герцогскихъ чиновниковъ ограничивались только тѣмъ, что зачумленныя мѣста высылали съѣстные припасы и установили строжайшіе карантины. Желающій выйти изъ города, чтобы помочь несчастнымъ, могъ сдѣлать это только съ условіемъ — не возвращаться обратно. Наконецъ, Эрастъ настоялъ, чтобы полицейскій и нѣсколько докторовъ объѣздили зачумленныя мѣста, захвативъ съ собой медицинскія пособія, чистыя одежды и бѣлье. Въ назначенный для выѣзда день полицейскій заболѣлъ, и Эрастъ сталъ самъ во главѣ коммиссіи, чтобы посмотрѣть, чѣмъ можно помочь несчастнымъ. Десять рабочихъ изъ больницы съ лопатами и кирками ѣхали во второмъ экипажѣ, въ третьемъ везли вино, съѣстные припасы, негашеную известь и различныя средства для противодѣйствія заразѣ. Ближайшая деревня, куда пріѣхали доктора, оказалась пустою и словно вымершею. При выѣздѣ изъ нея были устроены преграды и стояла стража изъ крестьянъ съ аллебардами и ружьями, не пропуская жителей долины. Съ большимъ трудомъ удалось коммиссіи добиться свободнаго пропуска, и, несмотря на приказъ курфюрста, крестьяне объявили, что никому не позволятъ возвращаться черезъ ихъ деревню, потому что съ проѣзжими можетъ вернуться чума, не спрашивая разрѣшенія курфюрста. Путники подвигались дальше по безмолвной, вымершей долинѣ; только кое-гдѣ на зеленомъ лугу паслись животныя, потерявшія своихъ хозяевъ. Стоящіе вверху крестьянскіе дворы казались пустыми; коммиссія вошла въ одинъ изъ нихъ. Двери были выломаны, замки сорваны. На землѣ валялись въ страшномъ безпорядкѣ предметы, оставленные грабителями. Немного подальше посланные напали на трупъ, лежащій въ полѣ недалеко отъ дороги. Гдѣ застала несчастнаго смерть, тамъ онъ и остался лежать. Доктора въ ужасомъ смотрѣли на это обезображенное, дикое лицо покойника.

— Смерть отъ ядовитой змѣи — ангелъ мира въ сравненіи со смертью отъ чумы, — сказалъ Эрастъ.

У сосѣдняго двора передъ дверями дома сидѣлъ крестьянинъ на вязанкѣ соломы. Его лицо горѣло отъ внутренняго жара, глаза лихорадочно блестѣли и онъ закрывалъ ихъ руками отъ свѣта.

— Зачѣмъ сидите вы здѣсь, вмѣсто того, чтобы лежать въ постели? — спросилъ совѣтникъ.

— Никто не даетъ мнѣ воды.

— Гдѣ ваша прислуга?

— Убѣжала.

— Ваша жена?

— Умерла.

— И, кромѣ нея, у васъ никого нѣтъ?

— Всѣ умерли.

Эрастъ снова привязалъ ко рту уксусную губку и съ товарищами, послѣдовавшими его примѣру, вошелъ въ домъ. Ставни были закрыты, потому что больные не выносили свѣта. Коммиссары тотчасъ же открыли ставни и окна, чтобы чистымъ воздухомъ уничтожить ужасный запахъ. Упавшій лучъ солнца освѣтилъ хорошо устроенную, чистую крестьянскую избу. Но въ комнатахъ царствовалъ страшный безпорядокъ; полъ былъ усѣянъ тряпками, бинтами, разбросанною соломой, свидѣтельствовавшими объ отчаянной борьбѣ, происходившей здѣсь съ чумой. Два мертвыхъ мальчика лежали на кровати, судорожно обнявшись; на другую кровать смерть свалила тѣло женщины, обнимавшей ребенка, свѣсившаго съ кровати свою оцѣпенѣлую восковую ручку. Эрастъ самъ, съ помощью товарищей, вынесъ трупы на воздухъ. Сосѣдніе дома представляли ту же картину, а стоящіе отдѣльно дворы были совершенно разграблены. Здоровые скрылись, больные скучились въ серединѣ деревни, гдѣ дома стоятъ ближе и облегчаютъ взаимную помощь. Вездѣ слышались крики, вздохи, борьба со смертью. Выздоравливавшіе ходили тупо, какъ въ чаду, и исполняли самое необходимое. Они приносили хлѣбъ въ деревню съ извѣстнаго мѣста на границѣ, куда его клали сосѣди, доили скотъ, разводили огонь и оттаскивали трупы какъ можно дальше.

— Гдѣ вашъ бургомистръ? — спросилъ Эрастъ.

— Умеръ, — отвѣтила толпа несчастныхъ женщинъ, изъ коихъ нѣкоторыя держали на рукахъ своихъ больныхъ дѣтей.

— Священникъ?

— Его жена заболѣла и онъ убѣжалъ съ своимъ семействомъ.

— Школьный учитель?

— Ушелъ со священникомъ.

— Кто же заботится о васъ?

— Никто.

Въ виду такихъ обстоятельствъ, рѣшили, что доктора и рабочіе на время останутся здѣсь, выроютъ яму для труповъ, очистятъ дома, раздадутъ лѣкарства и одежды. Эрастъ и нѣсколько человѣкъ отправились въ Шёнау посмотрѣть, что тамъ дѣлается. Одинокая тропинка черезъ горный хребетъ вела къ городку. Разбросанныя по лѣсистому склону горы дворы были пощажены болѣзнью, но жители ихъ крѣпко заперлись и относились враждебно ко всякому посѣщенію. Крайніе дома мѣстечка были заперты, но слѣдовъ грабежа не было замѣтно. Эрастъ и его спутники достигли городка, раскинувшагося вокругъ стариннаго аббатства. И здѣсь царила та же тишина, но видно было, что кто то заботится о несчастныхъ. Открытыя окна впускали чистый воздухъ, больные лежали на опрятныхъ кроватяхъ и около нихъ стояли кружки съ водой. Блѣдныя дѣти услуживали больнымъ. Эрастъ вошелъ въ домъ, чтобы поговорить съ выздоравливавшею женщиной. Онъ похвалилъ найденный порядокъ я спросилъ, довольна ли она докторомъ.

— У насъ нѣтъ доктора; ни одинъ не захотѣлъ идти сюда.

— Кто же посовѣтовалъ вамъ провѣтривать комнаты и класть мокрыя платки на голову?

— Гейдельбергскій священникъ.

— Кто это?

Женщина пожала плечами и отвернулась къ стѣнѣ. Эрастъ вышелъ, видя, что она не желаетъ, чтобъ ее безпокоили.

На дворѣ онъ увидалъ парней, наполняющихъ ведра водой.

— Зачѣмъ эта вода? — спросилъ Эрастъ.

— Больнымъ въ церкви.

— Вы обратили церковь въ больницу?

— Да.

— Кто это распорядился?

— Гейдельбергскій священникъ.

— Гдѣ бургомистръ?

— Ушелъ.

— А священникъ изъ Шёнау?

— Умеръ.

— А учитель?

— Ушелъ.

— Да кто же, наконецъ, распоряжается у васъ всѣмъ этимъ?

— Гейдельбергскій священникъ.

Эраста заинтересовало, кто этотъ человѣкъ, личною энергіей совершившій такое чудо, собравшій разсѣянную чужую паству и организовавшій все такъ, что коммиссіи почти ничего не оставалась дѣлать. Эрастъ вошелъ въ большую католическую церковь, обширное помѣщеніе которой было обращено въ чистый, прохладный лазаретъ. Вдоль стѣнъ лежалъ длинный рядъ больныхъ на соломенныхъ постеляхъ. Ужасная болѣзнь и здѣсь не измѣнила своего характера; тутъ были лица съ страшнымъ отпечаткомъ смерти, другія безобразно корчились отъ боли; горячечные кричали и смѣялись, безумно болтали, выздоравливающіе лежали, безсильно вытянувшись на постеляхъ, и большинство съ нетерпѣніемъ ожидало конца своихъ мученій. Но за больными былъ внимательный уходъ: непріятный для глазъ свѣтъ былъ устраненъ; воздухъ постоянно освѣжался, по такъ, что больные не чувствовали сквозняка. Усталыя женщины тихо переходили отъ одного больнаго къ другому и обо всемъ заботились.

Опытный глазъ доктора съ удовольствіемъ оглядѣлъ представившуюся ему картину. Онъ увидѣлъ въ темномъ углу церкви священника на колѣнахъ около умирающаго. Онъ слышалъ сказанную въ полголоса молитву, видѣлъ католическое знаменіе креста, осѣнившее больнаго, и покачалъ головой.

«Кто бы это могъ быть?» — подумалъ онъ.

Въ это время поднялась высокая, худая фигура священника.

— Магистръ Лауренцано! — вскричалъ удивленный Эрастъ.

Паоло тоже узналъ доктора. Немного смутившись, онъ подошелъ въ Эрасту и сказалъ:

— Васъ посылаетъ само небо, г. совѣтникъ! Давно уже время, чтобы совѣтъ курфюрста вспомнилъ о насъ. Пожалуйста, пройдемте отсюда въ монастырь. Я уже два раза собирался послать къ вамъ списокъ всего необходимаго намъ, но, вѣдь, не только посланнаго, но даже письма не примутъ изъ боязни заразы. Идемте, идемте! Теперь мы спасены.

Видъ молодаго человѣка, служащаго больнымъ, не думая о себѣ и забывая всѣ мѣры предосторожности, такъ пристыдилъ Эраста, что онъ незамѣтно сунулъ въ карманъ свою губку съ уксусомъ и послѣдовалъ за Лауренцано въ оставленный монастырь, также обращенный въ больницу. Въ прекрасной сводчатой трапезной монастыря молодой священникъ подалъ Эрасту стаканъ вина и, указывая на рядъ пузырьковъ и ящиковъ съ лѣкарствами, сказалъ:

— Вотъ моя главная квартира.

Эрастъ въ нѣсколькихъ сильныхъ словахъ выразилъ удивленіе смѣлости Паоло, противупоставивъ ее «низости бѣжавшихъ чиновниковъ и безсердечію родственниковъ и безжалостнаго народа».

— Не говорите этого, г. совѣтникъ, — отвѣчалъ Паоло, немного растроганнымъ голосомъ. — Въ эти дни борьбы я увидалъ, что въ насъ любви гораздо больше, чѣмъ я замѣчалъ прежде. Я видѣлъ примѣры самопожертвованія, трогавшіе мое сердце. Войдите туда и взгляните на слабыхъ, блѣдныхъ женщинъ, еле живыхъ и, все-таки, неутомимо слѣдящихъ за каждымъ вздохомъ страдающихъ.

Докторъ передалъ молодому человѣку о тѣхъ ужасахъ, какіе онъ видѣлъ въ Петерсталѣ.

— И здѣсь было то же, — отвѣчалъ Паоло. — Но кто же виноватъ въ этомъ? Герцогскій совѣтъ и никто больше. Людамъ не доставало только руководителя. И здѣсь они неистовствовали съ отчаянія. Нужно было возвратить имъ увѣренность въ самихъ себѣ, убѣдить, что они могутъ помочь другъ другу, и кажущіяся грубость и себялюбіе уступили мѣсто величайшей самоотверженности, приводящей меня въ удивленіе.

— Но какъ совершили вы это чудо? — спросилъ Эрастъ.

Паоло улыбнулся и, не отвѣтивъ на вопросъ, продолжалъ:

— Къ сожалѣнію, мы нуждаемся въ самомъ необходимомъ. Уксуса почти нѣтъ, всѣ потогонныя травы уже оборваны на горахъ; нѣтъ извести, чтобы заливать трупы и уничтожать запахъ. Мы должны довольствоваться огнемъ, что дорого и неудобно.

— Все это вы можете получить отъ меня, — отвѣчалъ докторъ. — Дайте, я запишу, что вамъ прислать, — и онъ вытащилъ изъ кармана бумагу.

Паоло взглянулъ на нее и, поблѣднѣвъ, съ выраженіемъ ужаса въ лицѣ не сводилъ глазъ съ бумаги.

— Вы сами написали это? — спросилъ онъ такимъ тономъ, будто отъ этого зависитъ жизнь или смерть.

— Конечно. Почему вы спрашиваете это?

Рука священника дрожала.

— Это вашъ почеркъ? — повторялъ Паоло, испуганно глядя въ лицо Эраста.

Совѣтникъ не понималъ, что дѣлается съ Паоло. Блѣдный юноша немного оправился.

— Я самъ запишу, что намъ нужно, — сказалъ онъ и въ сильномъ волненіи вышелъ изъ комнаты.

Покачивая головой, Эрастъ посмотрѣлъ вслѣдъ странному человѣку; онъ ожидалъ, что Паоло будетъ радъ привезеннымъ для бѣдныхъ предметамъ.

На дворѣ молодой священникъ развернулъ дрожащими рунами письмо совѣтника и еще разъ внимательно осмотрѣлъ.

— Нѣтъ сомнѣнія, — шепталъ онъ, — это тотъ самый почеркъ, которому заставлялъ меня подражать Пигаветта, а г. Адамъ, къ которому относилась записка, не иной кто, какъ еретикъ Адамъ Нейсеръ. Но, вѣдь, онъ на моихъ глазахъ бросилъ записку въ окно. Неужели это та же?

Съ выраженіемъ отчаянія Паоло прислонился лицомъ къ круглому монастырскому окну, мрачно глядя впередъ.

Снова жалитъ змѣй раскаянія, на минуту уснувшій! Снова затягивается старая цѣпь! Долженъ ли онъ предупредить Эраста? Онъ углубился въ мрачныя размышленія, но не приходилъ ни къ какому рѣшенію. Наконецъ, онъ встряхнулся. Съ сегодняшняго дня онъ будетъ думать о несчастій; случится завтра новое, то и тогда еще не поздно. «Божеское милосердіе не дастъ взойти каждому ядовитому сѣмени, легкомысленно посѣянному нашею рукой, и здѣсь вокругъ меня такъ много горя, что я могу сдѣлать добро столькимъ же людямъ, сколькимъ я надѣлалъ зла».

Онъ поднялся, чтобъ идти въ свою комнату приготовиться къ службѣ, каждый день совершаемой въ церкви для больныхъ.

Совѣтникъ, утомленный длинною дорогой, остался въ трапезной и, сидя за стаканомъ вина; думалъ о юношѣ, такъ удивившемъ его сегодня. Немного спустя, въ комнату вошла старая, сѣдая крестьянка, съ большою корзиной, полной травъ. Опустивъ ношу, она начала выкладывать и сортировать травы.

— Вы рады, матушка, что къ вамъ пришелъ гейдельбергскій священникъ? — началъ Эрастъ разговоръ.

— Рады, — сказала старуха. — Да, онъ спасъ насъ.

— Дѣйствительно, если сравнить положеніе дѣлъ у васъ и въ Петерсталѣ, то приходится удивляться этому человѣку.

— А если бы вы видѣли, какое чудо онъ сотворилъ на лугу, то вы бы еще иначе заговорили.

— Какое чудо, матушка?

— А вы не знаете? — живо спросила старуха. — Ну, такъ вы ничего не знаете! Посмотрѣли бы вы, какъ этотъ человѣкъ цѣлый день говорилъ народу и все напрасно. Здоривые собрали пожитки и хотѣли бѣжать по тропинкамъ, не охраняемымъ стражей. Негодяи грабили покинутые дома и дѣлали всякое зло беззащитнымъ. Больные лежали безпомощно въ домахъ, на улицахъ, въ чистомъ полѣ. Тогда чужой священникъ началъ грозить убѣгающимъ карою небесной, если они покинутъ своихъ братій въ бѣдѣ. Тотчасъ же совершилось первое чудо. Предводитель бѣглецовъ, больше всѣхъ подзадоривавшій ихъ, хотѣлъ черезъ каменоломни, за дворомъ Шперлинга достигнуть тропинки, по которой можно попасть къ Лейнингену, не будучи схваченнымъ. Вдругъ, почти совсѣмъ уже вверху, онъ оступился, упалъ въ каменоломню и сломалъ себѣ шею. Еслибъ вы видѣли тогда священника! Съ разгорѣвшимся лицомъ, протягивая руку къ тому мѣсту, онъ обратился въ толпѣ съ словами: « — Говорю вамъ: всякій, переступившій эту дорогу, погибнетъ такъ же», — и онъ началъ молиться Богу, чтобъ Господь погубилъ всѣхъ губящихъ своихъ братьевъ и помогъ всѣмъ помогающимъ братьямъ. Около каменоломней стоитъ святой крестъ, который курфюрстъ хотѣлъ сломать, какъ идольское изображеніе; но прихожане возстали противъ этого, потому что онъ давно стоитъ передъ монастыремъ и почитается, какъ древняя святыня; но Св. Дѣва и Ученикъ были, все-таки, отломаны и приняты, и остался только одинъ Спаситель на крестѣ. Къ Нему-то обратился чужой священникъ, и еслибъ вы слышали, какъ онъ молился Христу… кажется, самые камни тронулись… Слезы текли у насъ по щекамъ. Тогда священникъ воскликнулъ:

« — Ты хочешь, Господи! Дай знакъ, что Ты хочешь!»

И онъ простеръ обѣ руки въ Спасителю, будто желая Его обнять, и воскликнулъ:

« — Смотрите, смотрите, Онъ хочетъ!»

Мы думали, что видимъ сонъ. Статуя подняла голову и наклонилась три, четыре раза; одинъ разъ статуя какъ будто даже приблизилась къ намъ. Тогда священникъ повернулся къ намъ и сказалъ:

« — Господь сказалъ: „теперь тотъ, кто сомнѣвается или отказывается, будетъ сожженъ, какъ еретикъ“, и я первый зажгу костеръ».

— Посмотрѣли бы вы, какая настала тишина. Я не разслышала «да», потому что слишкомъ далеко стояла, но многіе совершенно ясно видѣли, какъ статуя открыла ротъ и сказала «да»… Священникъ сейчасъ же отобралъ молодыхъ парней и сказалъ: «Возьмите лопаты и выройте на церковномъ дворѣ большую яму, по крайней мѣрѣ, на триста человѣкъ».

« — Вы, — обратился онъ къ старикамъ, — выносите трупы; я похороню ихъ, какъ только будетъ готова яма.

„ — Вы, — сказалъ онъ дѣвушкамъ, — принесите воды“, и старухамъ: „вычистите дома“.

Потомъ выбралъ нѣсколькихъ мужчинъ и женщинъ:

„ — Вы идите за мной, чтобъ обратить церковь въ больницу“.

Всѣ повиновались ему. Его глаза блестѣли, какъ огни, его движенія были повелительны, какъ жесты курфюрста, или апостола, или даже больше… Я думаю, онъ однимъ словомъ поразилъ бы неповинующагося, какъ Св. Петръ — Ананію… Въ заходу солнца деревню очистили, больныхъ перенесли въ церковь. Вновь заболѣвающихъ несли туда же, если они не могли имѣть дома хорошаго ухода, и каждый вечеръ священникъ со стариками дѣлаетъ осмотръ въ домахъ, чтобы ничего не было упущено.

— Да, онъ замѣчательный человѣкъ, — сказалъ Эрастъ самому себѣ.

— Онъ — католикъ! — тихо сказала старуха. — Онъ опять даетъ умирающимъ св. причастіе.

— Вы это навѣрное знаете? — спросилъ Эрастъ.

Старушка кивнула головой.

— Старая вѣра была, вѣдь, лучше; она могла творить чудеса.

Эрастъ поднялся. Одно слово старухи обратило его восхищеніе молодымъ человѣкомъ въ отвращеніе.

— Старыми францисканскими штуками и новыми іезуитскими фокусами онъ хочетъ ввести з’дѣсь папизмъ! — сказалъ Эрастъ раздражительно. — Когда явится полицейскій, надо уничтожить эту статую. Мы выучимъ ихъ, какъ творить чудеса и распространять папизмъ.

Эрастъ задумчиво вышелъ, и вдругъ до него донеслись изъ открытаго окна слова богослуженія, совершаемаго Лауренцано для больныхъ. Ни одинъ здоровый не смѣлъ войти въ церковь, но народъ толпился у открытыхъ оконъ, ловя слова молящагося священника. Эрастъ тоже подошелъ. Онъ услышалъ, какъ Паоло объяснялъ больнымъ слова посланія Іакова: „Се блажимъ терпящіе. Терпѣніе Іовле слышасте и кончину Господню видѣсте, яко многомилостивъ есть Господь и щедръ“.

Мелодичный голосъ священника звучалъ нѣжно и успокоительно на площади со старыми липами, тихо колыхающимися отъ вѣтра.

— Се блажимъ терпящіе, — продолжалъ онъ, — терпящіе до кончины. Нашъ удѣлъ — страхъ и мученіе, они же покоятся въ мірѣ Господнемъ. Мы мучаемся, чтобы возвратить свое счастіе, — они покоятся въ лонѣ святыхъ и вкушаютъ вѣчное блаженство. Мы должны снова поднять наши усталыя руки, ихъ же покоятся въ сладкой дремотѣ. Тысячи утомительныхъ дорогъ ожидаютъ наши усталыя ноги, между тѣмъ какъ ихъ сладко отдыхаютъ отъ продолжительнаго путешествія.

Какъ будто тише стало на кроватяхъ больныхъ; крики превратились, умолкли нетерпѣливѣе стоны.

— Мы ублажаемъ тѣхъ, которые терпѣли, — снова началъ священникъ, — и всѣ переселившіеся черезъ эту дверь въ тихую обитель Господню — всѣ умерли во Христѣ. Но и насъ, оставшихся на землѣ для новой борьбы, мы ублажаемъ за то, что претерпѣли, потому что только теперь мы можемъ сказать съ апостоломъ: „если мы живемъ, то живемъ съ Богомъ“. Ангелъ-истребитель явился среди насъ, какъ пророкъ и сказалъ: „я обращаюсь къ вамъ, чада людей!“ Онъ засталъ васъ среди заботъ, досады, вражды, суетныхъ желаній и грубыхъ наслажденій. Тогда ангелъ-губитель спросилъ васъ, стариковъ: какое значеніе передъ лицомъ смерти имѣетъ то, за что вы мучаетесь, тоскуете, ссоритесь и враждуете? Потомъ дѣвушекъ: что значитъ ихъ красота и наряды, если завтра ангелъ чумы коснется ихъ своимъ страшнымъ перстомъ? Онъ вырвалъ изъ вашихъ рукъ, юноши, кубки съ виномъ и превратилъ ваши дикія пѣсни. Онъ вложилъ руку брата въ руку сестры, помирилъ отца съ сыномъ, сосѣдей и кровныхъ родственниковъ. За то мы и ублажаемъ себя, что могли вытерпѣть это время испытанія. Мы принимаемъ отъ Бога жизнь, какъ даръ, данный намъ во второй разъ, и теперь, послѣ того какъ мы испытали, что она всегда находится въ Его рукѣ, что Онъ каждую минуту можетъ отнять ее, если мы будемъ во зло пользоваться ею, мы должны поступать во всемъ, перенесшіе, какъ повелѣваетъ законъ. Мы всѣ, вмѣстѣ терпѣвшіе, страдавшіе, надѣявшіеся, вмѣстѣ перенесшіе испытанія, когда отъ сердца нашего отрывали самыхъ близкихъ людей и уносили туда, откуда никто не возвращается; мы, вмѣстѣ молившіеся у гроба, который отверзется только передъ послѣднимъ трубнымъ гласомъ, — отнынѣ мы всѣ составимъ одну семью, и если къ вамъ возвратится духъ вражды, себялюбія и любостяжанія, я приду къ вамъ и подведу васъ къ этимъ могиламъ и къ этому алтарю, внимающему сегодня вашимъ жалобнымъ стонамъ, и тогда вы сами спросите себя, какое значеніе будетъ имѣть то, за что вы ссоритесь, если вернется ангелъ, явившійся въ эти дни во всемъ своемъ страшномъ величіи? Тогда вы будете жить въ Богѣ, мы будемъ ублажать васъ, такъ какъ видъ благословеннаго ангела образумилъ васъ.

Трогательная молитва послѣдовала за этими словами. Эрастъ былъ сильно потрясенъ; гнѣвъ его прошелъ. То, что онъ слышалъ, было совсѣмъ иное, чѣмъ прежнія напыщенныя рѣчи магистра. Тогда онъ разыгрывалъ проповѣдника, теперь онъ проповѣдывалъ. Толпа расходилась. Эрастъ тоже задумчиво направился въ сторону, когда его догналъ Паоло.

— Вы просили церковный совѣтъ освободить васъ отъ религіозныхъ обязанностей, — сказалъ Эрастъ. — Но я вижу, что вы измѣнили свое рѣшеніе.

— Я былъ болѣнъ, — отвѣчалъ Паоло, — душевно болѣнъ, слабъ и бѣденъ; я чувствовалъ, подавая это прошеніе, что не имѣю права учить другихъ… — и по его узкимъ, блѣднымъ губамъ скользнула страдальческая улыбка. — Но когда я увидѣлъ, что могу своею проповѣдью сдѣлать хотя сколько-нибудь добра, я отбросилъ свои сомнѣнія. Нечестно было бы при такихъ обстоятельствахъ думать о самомъ себѣ. И теперь я благодарю Бога за посланное мнѣ несчастіе, возвратившее моему черствому сердцу способность думать о другихъ и понимать ихъ страданія. — Эрастъ молчалъ. — Я вновь убѣдился, что владычествовать надъ неразумною толпой возможно только силою религіозныхъ убѣжденій. Только молитва можетъ сковать эти демонскія силы. Съ одними разумными убѣжденіями, безъ проповѣди и молитвы я былъ бы здѣсь безполезенъ.

— А чудеса вы забываете? — сказалъ Эрастъ рѣзко. — Зачѣмъ для достиженія вашихъ добрыхъ намѣреній вы пользуетесь обманомъ и шарлатанствомъ? Какъ совершили вы чудо на лугу при перекресткѣ?

Молодой священникъ засмѣялся.

— Вѣдь, вы были въ Болоньѣ, — сказалъ онъ, — и видѣли наклоненыя башни, Азинеллы, вы знаете стихи:

Wie Carienda’s Thum

Sich neiget nach dem Wanderer, wenn ein

Ge wölke Entgegen seiner Neigung drüber hinzieht,

Dass lieber eine andere Strasse seinem Fuss er suche…

Вотъ то-же видѣлъ и я, когда говорилъ съ толпой. Облака, гонимыя вѣтромъ, неслись по голубому небу изъ-за покривившагося креста и, дѣйствительно, казалось, что крестъ приближается и наклоняется, и тѣмъ чаще, чѣмъ скорѣе неслись облака. Никто. не обращалъ на это вниманія. Но когда я увидалъ, что толпа пришла въ смятеніе отъ неожиданной смерти одного негодяя, сломавшаго себѣ шею, совершившейся одновременно съ моимъ предсказаніемъ, мнѣ пришло въ голову ковать желѣзо, пока горячо. Такимъ образомъ, въ первому чуду я поспѣшилъ прибавить второе… вы качаете головой, г. совѣтникъ, но я не видѣлъ никакого другаго средства восторжествовать надъ толпой для ея же спасенія. Если когда-нибудь позволяется ріа fraus, то именно въ этомъ случаѣ.

— Вы католикъ? — холодно спросилъ Эрастъ.

— Да, я католикъ, — отвѣчалъ Паоло, выпрямившись. — Я оставлю Пфальцъ, какъ только увижу, что ваши полицейскіе и священники въ состояніи управляться собственными силами здѣсь. — При этомъ онъ протянулъ Эрасту руку, будто на долго разставаясь. Послѣ минутнаго колебанія докторъ подалъ ему свою больную руку.

— Желаю вамъ счастія, — сказалъ онъ, подумавъ про себя: „съ сегодняшняго дня наши дороги разошлись“.

На поворотѣ дороги Эрастъ оглянулся и увидалъ молода то священника выходящимъ изъ дверей дома, держа одного ребенка на рукахъ, другаго ведя за руку. Малютки, вѣроятно, только что лишились родителей.

Глава XVIII.

Эрастъ, вернувшись къ вечеру въ Нетерсталь, нашелъ тамъ больше порядка, чѣмъ прежде, но, все-таки, многаго не доставало, такъ что четыре доктора и двѣнадцать работниковъ сдѣлали только половину того, что сдѣлалъ одинъ священникъ на гораздо большемъ пространствѣ въ Шёнау. Погребеніемъ мертвыхъ и очисткой улицъ должны были заняться сами работники, такъ какъ здоровые всѣ убѣжали. Объ очисткѣ зачумленныхъ домовъ нечего было и думать. Мрачные, озабоченные, утомленные безполезною работой, доктора собрались вокругъ телѣги, гдѣ они устроили себѣ ночлегъ, лошадей привязали къ деревьямъ и каждый устроился поудобнѣе. Эрастъ отправился въ сосѣдніе дома, чтобы, по крайней мѣрѣ, ближайшимъ больнымъ оказать посильную помощь, и только тогда, когда темнота помѣшала дальнѣйшему обходу, докторъ возвратился въ своей узкой телѣжкѣ. Въ изнеможеніи растянувшись, онъ смотрѣлъ на звѣздное небо, своимъ яснымъ нѣжнымъ блескомъ представляющее такую противуположность съ окружающимъ его земнымъ бѣдствіемъ. Юпитеръ сіялъ холоднымъ, спокойнымъ свѣтомъ, а на югѣ загорался красноватый свѣтъ Марса. „Неужели ихъ сочетаніе, все-таки, имѣетъ вліяніе на смерть, страданіе и чуму?“ — думалъ докторъ, извѣстный прежде какъ врагъ астрологіи. Потомъ онъ заснулъ и уже въ полуснѣ слышалъ, какъ рабочіе растаскивали запасы и распивали вино, назначенное больнымъ. Съ утру поднялся шумъ. Нѣсколько мужчинъ пробрались въ телѣгѣ съ провіантомъ и хотѣли незамѣтно увезти ее. Но работники во-время проснулись и закричали- испуганные воры скрылись въ темнотѣ.

Когда разсвѣло, вся экспедиція поднялась съ разбитыми членами, утомленными головами и въ ужаснѣйшемъ расположеніи духа. Снова началась безплодная борьба съ губительною, страшною болѣзнью. Эрастъ, увидавъ, что этимъ путемъ онъ не достигнетъ цѣли, рѣшилъ послѣдовать видѣнному имъ вчера образцу. Онъ повернулся спиной къ ворчащимъ женщинамъ и направился въ церкви, привѣтливо выглядывавшей изъ-за домовъ и кустовъ. Маленькая деревенская бѣлая церковь блестѣла среди плодовыхъ деревьевъ, деревянныхъ крестовъ и покривившихся памятниковъ. Ее-то предполагалъ Эрастъ обратить въ больницу, но здѣсь едва можно было помѣстить триста человѣкъ. Онъ приказалъ брать силою изъ конюшенъ солому и сѣно и приготовлять изъ нихъ чистыя подстилки вдоль стѣнъ церкви. Съ частью людей онъ отправился обратно къ телѣгамъ, чтобы достать одѣяла и простыни. Когда онъ возвращался, то увидѣлъ столбъ дыма, поднимающійся изъ церкви, и услышалъ разносящіеся въ тишинѣ криви „пожаръ“. Одинъ крестьянинъ, разозленный отнятіемъ сѣна, поджогъ разостланную солому и скрылся. Работники, со злостью улыбаясь, усѣлись на стѣну церковнаго двора и смотрѣли, какъ горитъ церковь.

— Если люди сами отвергаютъ помощь, — говорили доктора, — то ихъ слѣдуетъ бросить. Когда болѣзнь переберетъ всѣхъ, то волей-неволей прекратится. — Совѣтникъ сталъ было уговаривать ихъ еще разъ попытаться, но доктора только пожали плечами. Эрасту пришлось выслушать безумные крики и непристойную брань, когда онъ распорядился вынести зараженные предметы, чтобы сжечь ихъ. Наконецъ, и его терпѣніе лопнуло и онъ объявилъ, что неповинующимся его приказаніямъ не будетъ выдаваться припасовъ. Онъ самъ съ своими рабочими началъ очистку пустыхъ дворовъ, чтобы перевести туда выздоравливающихъ изъ зачумленныхъ деревенскихъ лачугъ. Кое-гдѣ взвивалось красное пламя, пожирающее соломенныя постели больныхъ, и по далекой равнинѣ разносился запахъ сгорающаго бѣлья.

Но люди Эраста утомились и не могли исполнять его приказаній такъ быстро, какъ онъ желалъ. Къ тому же, работники при очисткѣ домовъ, какъ и предсказывали крестьяне, кое-чѣмъ хотѣли попользоваться, и раздраженные жители собирались группами и совѣщались, нельзя ли силою отнять захваченное добро. Въ концѣ-концовъ, Эрастъ долженъ былъ придти къ печальному заключенію, что безъ духовной помощи ему не справиться съ народомъ. Чудеса Паоло показались ему сегодня уже менѣе достойными осужденія. Онъ опустился на камень и написалъ записку къ магистру: „Юристы и доктора отказываются и просятъ помощи богословія, — такъ началъ онъ просьбу къ магистру. — Не можете ли вы на короткое время придти въ Шёнау, чтобъ и здѣсь водворить хоть немного порядка“. Эрастъ послалъ эту записку съ однимъ изъ работниковъ въ монастырь къ Паоло, а самъ принялся за свою неблагодарную работу. Раздраженіе крестьянъ расло. Они окружили телѣгу и объявили, что курфюрстъ прислалъ имъ запасы и что доктора не имѣютъ права ихъ задерживать. Откуда-то вынырнуло нѣсколько парней и мужиковъ, до сихъ поръ скрывавшихся и, вѣроятно, сдѣлавшихъ ночью нападеніе на телѣгу съ запасами. Эрасту пришлось оторвать своихъ людей отъ работы и заставить оберегать телѣгу. Наконецъ, докторамъ это надоѣло. „Отдать этимъ безумнымъ крестьянамъ все привезенное, — думали они, — и предоставить ихъ самимъ себѣ“. Въ то время, какъ среди самой коммиссіи поднимался горячій споръ, одинъ парень вскочилъ на телѣгу и сорвалъ холщевое покрывало; женщины окружили ее и жадно хватали ящики и мѣшки. Вдругъ у въѣзда въ деревню раздался конскій топотъ. „Полицейскій съ четырьмя верховыми! — закричалъ работникъ. — Спасайся, кто можетъ!“ Толпа разсѣялась и скрылась за домами. Гартманъ Гартмани, „образованный полицейскій“, какъ его обыкновенно называли въ насмѣшку въ гостиницѣ „Оленя“, дѣйствительно подъѣхалъ и соскочилъ съ лошади. Гартманѣ былъ видный мужчина, но его высокая фигура немного сгорбилась отъ слишкомъ веселой жизни, и всѣ семь смертныхъ грѣховъ оставили слѣды на его истрепанномъ лицѣ. Работы Гартманъ не любилъ. Вмѣсто того, чтобы заниматься дѣлами, онъ сочинялъ стихи, и часто его протоколы были на половину въ стихахъ. Курфюрстъ давно бы уволилъ его, но при смерти Оттейнриха гейдельбергскій полицейскій оказалъ значительную услугу Фридриху III. Онъ далъ возможность бѣдному герцогу Симмерискому поспѣть во-время въ Гейдельбергъ и утвердиться въ своемъ законномъ наслѣдіи, на которое уже точилъ зубы герцогъ Альбрехтъ Бранденбургскій. Такимъ образомъ, курфюрстъ чувствовалъ себя связаннымъ личными обязательствами, но дурное поведеніе Гартмана подало герцогу Фридриху мысль передать полицію духовенству. Конечно, самъ полицейскій принадлежалъ въ друзьямъ церковнаго управленія, снимавшаго съ него часть тяжелыхъ обязанностей. Таковъ былъ человѣкъ, явившійся въ Шёнаускія горы на поле борьбы Паоло. Первымъ дѣломъ онъ аретестовалъ крестьянина, поджегшаго церковь, на время привязавъ его къ дереву. Потомъ его четыре солдата угрозами и бранью заставили привести въ исполненіе распоряженія, изъ-за которыхъ доктора въ продолженіе сутокъ спорили съ упрямыми бабами. Въ обѣдъ полицейскій началъ производить дознаніе о томъ, какъ попала сюда чума. Сначала бабы упорно молчали, но потомъ одна дѣвушка съ глупымъ лицомъ протолкалась впередъ и разсказала такую исторію: передъ началомъ чумы каждый вечеръ по деревнѣ бѣгала собака съ горящими глазами и обнюхивала дома. Черезъ нѣсколько дней началась чума во всѣхъ домахъ, гдѣ она останавливалась. Собака была никто иной, какъ продавщица зелени съ Крейцгрунда, въ чьей хижинѣ она постоянно исчезала. Въ Крейцгрундѣ чумы почти совсѣмъ не было; тамъ никто не погибъ.

— Ага, опять попалась, старая вѣдьма! — сказалъ полицейскій. — У меня уже лежитъ рядъ обвиненій противъ нея; теперь она не отвертится отъ костра. Не напоминаетъ ли вамъ эта исторія разсказа объ Апполоніѣ Тіанскомъ и бѣшеной собакѣ въ Эфесѣ? — обратился онъ къ совѣтнику; но тотъ, не желая вмѣшиваться въ эти дѣла, уже вернулся къ своей телегѣ. Полицейскій сѣлъ на лошадь съ двумя солдатами и отправился разыскивать Сивиллу. Дѣвушка, обвинившая старуху, бѣжала рядомъ, показывая дорогу, и смѣясь говорила:

— Что она колдунья, видно изъ того, что у нея всегда есть масло, а никто не видитъ, какъ она его бьетъ. Вонъ ея домъ. Я дальше не пойду, а то она мнѣ еще что-нибудь сдѣлаетъ.

Хижина продавщицы зелени стояла въ долинѣ при ручьѣ, вертящемъ колеса мельницы Вернера. Двери почернѣвшей отъ старости и копоти лачуги были заперты. Одинъ изъ солдатъ по смотрѣлъ въ щель.

— Здѣсь пусто. Она вылетѣла въ трубу, услыхавъ наше приближеніе.

— Спѣшьтесь, надо сдѣлать обыскъ! — приказалъ полицейскій.

Верховые спрыгнули съ лошадей и выбили дверь въ хижину старухи. При входѣ всѣ невольно перекрестились изъ боязни колдовства исчезнувшей старухи. Это былъ католическій обычай я хорошо, что церковные совѣтники не видали этого, иначе они отказали бы имъ отъ службы. Въ комнатѣ дѣйствительно никого не было, только съ печки сверкали на непрошенныхъ гостей зеленые глаза кошки.

— Не сама ли это колдунья? — Вахмистръ направился было къ ней и вскрикнулъ: Іисусъ, Марія и Іосифъ, — когда кошка однимъ прыжкомъ проскочила мимо него и исчезла въ открытую дверь.

Гартманъ Гартмани, не теряя своего достоинства, приказалъ солдатамъ идти впередъ. Самъ онъ боялся до чего-нибудь дотронуться и только командовалъ.

Вдругъ вахмистръ радостно вскрикнулъ и указалъ на узкую дверку, завѣшенную старымъ платьемъ. Гартманъ толкнулъ въ нее своимъ палашомъ и, когда она подалась немного, приказалъ солдату отворить.

— Такъ вотъ гдѣ ея настоящее хозяйство! — сказалъ начальникъ полиціи.

Солдаты вошли въ тѣсную комнатку. Страшный лошадиный черепъ смотрѣлъ на нихъ со стѣны, въ блюдахъ и чашкахъ лежали высушенные волчьи глаза, птичьи сердца, совиныя перья и филиновы когти. Въ закрытыхъ банкахъ змѣи извивали свои темныя спины и бѣлые животы; ящерицы сквозь стекло выглядывали умными глазами, болѣе умными, чѣмъ у стоящихъ передъ ними людей. На карнизѣ окна стояли маленькія стклянки съ мазями, сѣменами и различными колдовскими порошками. Но самою важною уликой противъ колдуньи была корзина, вѣроятно, оставленная здѣсь въ торопяхъ старухой передъ тѣмъ, какъ скрыться. Тутъ нашлись бережно уложенные въ тряпкахъ и коробкахъ змѣиные остовы, кости жабъ, дѣтскій черепъ, волчья шерсть, пузырекъ съ голубиною кровью и множество листковъ и дощечекъ, исписанныхъ непонятными знаками.

— Дрянной хламъ, — сказалъ Гартманъ съ досадой, — не нашлось во всемъ домѣ даже 50 талеровъ. Возьмите корзину со всею этою гадостью и чашки съ гадами. А что получше — старая вѣдьма припрятала. Въ прошлый разъ я прихватилъ-таки порядочно деньжонокъ въ захваченныхъ кубышкахъ и чашкахъ. Ну, Гаммерлингъ развяжетъ ей ротъ, допытается, куда она спрятала свои сокровища, если только мы ее найдемъ.

— Ее-то намъ и не поймать, — сказалъ солдатъ. — Теперь она уже несетъ чуму дальше и Богъ знаетъ, какой видъ она приняла и не явится ли къ намъ ночью оборотнемъ.

— Хороша будетъ находка, — сказалъ Гартманъ боязливо.

— Я думаю, — продолжалъ солдатъ, — лучше оставить въ покоѣ ея вещи, — нельзя знать, какъ она отомститъ за себя. Недавно полицейскій изъ Мосбаха забралъ колдовскій хламъ и хотѣлъ лечь спать, думая, что его жена уже легла, а на постели-то оказалась колдунья; оторвала она ему ногу, да и была такова… въ трубу улетѣла. На другой день исчезло и все, что онъ забралъ. По моему, лучше оставить все это на мѣстѣ.

Гартманъ поблѣднѣлъ.

— Пожалуй, можно запечатать, — пробормоталъ онъ.

Въ эту минуту высокая, темная фигура заслонила свѣтъ въ дверяхъ.

— Св. Мартинъ! — вскричалъ полицейскій, забывая о своей очищенной вѣрѣ.

— Не здѣсь ли г. церковный совѣтникъ Эрастъ? — раздался звучный голосъ магистра Лауренцано.

— Ахъ, это вы, г. магистръ! — вскричалъ Гартманъ съ облегченнымъ сердцемъ. — Вы найдете совѣтника въ деревнѣ, но не можете ли вы сказать, гдѣ слѣдуетъ искать старую колдунью, хозяйку этой норы?

— Въ чемъ она провинилась? — спросилъ Паоло.

Полицейскій важно отвѣчалъ:

— Есть серьезныя указанія на то, что она напустила чуму.

Видя, что магистръ поблѣднѣлъ, онъ трагически поднялъ руки вверхъ. Видъ ученаго и извѣстнаго проповѣдника воодушевилъ его.

— Не даромъ, — началъ онъ свое ораторствованіе, — злая старуха называется Сивиллой. Она собирала у пруда травы, сокъ которыхъ, по ученію Плинія, вливаетъ ядъ въ тѣло. У бѣлаго камня, гдѣ сплетенные терновники и татарникъ заграждаютъ дорогу, въ болотахъ и трясинахъ, въ тростникахъ и кустахъ, — однимъ словомъ, вездѣ, гдѣ рѣдко ступаетъ нога человѣческая, видали эту старуху, бесѣдующую наединѣ съ блуждающими огоньками и собирающую лягушекъ. Между развалинъ Хейлигенберга, гдѣ извиваются змѣи, и въ такихъ горныхъ вершинахъ, гдѣ только глухой тетеревъ раздѣляетъ ея одиночество, видали ее, произносящую страшныя заклинанія. Она отравила этотъ ручей, и онъ перенесъ заразу въ долину; обратившись въ собаку, она оставляла въ сумеркахъ ядовитую пѣну у пороговъ домовъ, гдѣ прежде всего и появилась чума. Вотъ, посмотрите „чертовское хозяйство“, — и онъ открылъ конфискованные предметы. — Вотъ посмотрите, черный съ бѣлымъ жезлъ Цирцеи, — сказалъ онъ, доставая изъ угла орѣховый прутъ и подавая магистру.

При разсказѣ этихъ ужасовъ мрачный огонекъ загорѣлся въ широко открытыхъ глазахъ священника.

— Посмотрите, — продолжалъ полицейскій, увлекаясь, — вотъ адскіе соки, по каплямъ собранные изъ корней и стеблей растеній, вотъ ночная роса въ стклянкахъ и жабій ядъ, чтобы кропить невинныхъ младенцевъ. Изъ этихъ котловъ поднимались къ небу отравленныя испаренія и опускались на землю, разнося заразу… Отъ дыханія злой колдуньи поблекла эта прекрасная зеленая долина.

Паоло поблѣднѣлъ отъ волненія и тяжело дышалъ. Прежній огонекъ блеснулъ въ его черныхъ глазахъ.

— Мнѣ кажется, я знаю, гдѣ ее найти, — сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ. — Идите, я васъ поведу.

Полицейскій пошелъ почтительно рядомъ съ молодымъ проповѣдникомъ; солдаты слѣдовали въ небольшомъ разстояніи, ведя лошадь Гартмана. Пройдя немного по улицѣ, магистръ повернулъ и пошелъ вдоль мельничной канавы, отведенной отъ ручья.

— И въ Шёнау, — сказалъ онъ, — распространился слухъ, что старая колдунья навлекла чуму, и такъ какъ побоялась оставаться дома, то ее спряталъ старый сектантъ мельникъ Вернеръ.

Они подошли къ мельницѣ. Ставни еще были закрыты, но неустанный стукъ колесъ свидѣтельствовалъ о томъ, что и въ эти тяжелые дни здѣсь не превращалась работа для голодающихъ людей, пораженныхъ несчастьемъ. За стукомъ колесъ обитатели мельницы не слыхали прибытія солдатъ. Полицейскій постучалъ рукояткой шпаги въ закрытыя ставни.

— Не бейте моихъ оконъ, возмутители покоя! — раздался голосъ Вернера. — Развѣ такъ просятъ хлѣба? — Ставень открылся и въ окно показалась суровая, сѣдая голова баптиста. Удивленно, но безъ испуга, осмотрѣлъ онъ пришедшихъ; за его спиной мелькала рыжая, засыпанная мукой голова сына. Не успѣлъ еще баптистъ высказать своего удивленія, какъ полицейскій сказалъ:

— Вы скрываете старую колдунью. Выдайте ее, или вы сами отправитесь въ извѣстную вамъ четырехъугольную башню.

— Въ чемъ ее обвиняютъ? — спокойно спросилъ мельникъ.

— Въ распространеніи чу мы, — отвѣтилъ Гартманъ съ достоинствомъ.

— И вы, курфюрстскій чиновникъ, думаете, что старая баба можетъ причинить несчастіе, которому не въ силахъ помочь всѣ государственныя власти? Въ такомъ случаѣ, оставьте ее въ покоѣ, а то она и съ вами что-нибудь сдѣлаетъ!

— Такъ вы сознаетесь, что она у васъ? — спросилъ Гартманъ.

Баптистъ сдѣлалъ за спиной знакъ рукой, и рыжеголовый мальчишка исчезъ. Вмѣсто отвѣта, мельникъ обратился къ Гартману Гартмани съ словами:

— Странно, въ продолженіе недѣли мы напрасно ожидали помощи отъ курфюрстскихъ чиновниковъ. Мои запасы истощились, моя добрая Марта еле бродитъ отъ заботъ, бѣготни и безсонницы, а начальство оставляло насъ умирать и гибнуть. Теперь, когда зараза почти превратилась, вы являетесь съ солдатами и телѣгами, чтобы схватить старую бабу, будто бы надѣлавшую всѣ эти бѣды…

Гартманъ Гартмани немного растерялся, но сильный шумъ, поднявшійся за домомъ, не далъ ему отвѣтить. Странный стукъ, пѣтушиный кривъ, хрюканье раздались изъ скирда, стоящаго въ сторонѣ. Лошадь вахмистра однимъ прыжкомъ очутилась за деревяннымъ заборомъ сада, а самъ гигантъ на землѣ. Другой солдатъ вскрикнулъ и выругался, стараясь удержать въ поводу испугавшуюся лошадь Гартмана, не выпуская своей. Священникъ побѣжалъ въ ту сторону, откуда слышался этотъ шумъ. Вдругъ ему перебѣжала дорогу старая женщина, спѣшившая скрыться въ горахъ. Онъ крѣпко схватилъ ее за руку, а вскочившій съ земли вахмистръ прибѣжалъ на помощь.

— Чортова вѣдьма, ты поплатишься намъ за эту шутку! — вскричалъ онъ злобно.

Въ то же время за домомъ послышались удары и криви.

— Кто не слушаетъ, пусть чувствуетъ, дрянной мальчишка, — говорилъ сердитый голосъ мельника. — Сколько разъ я запрещалъ тебѣ продѣлывать эту чертовщину. Ты одинъ испортилъ все дѣло.

Въ дверяхъ сошлись обѣ группы: разозленный мельникъ, ведущій за ухо плачущаго мальчишку, и священникъ съ вахмистромъ, тащившіе колдунью.

— Вамъ же самимъ я не продала змѣю! — кричала она священнику.-Такъ оставьте меня. Вы тоже колдуете, если вамъ нужны змѣи!

При видѣ этой возмутительной сцены мельникъ выпустилъ мальчика.

— Постыдитесь такъ обращаться съ старою женщиной, — вскричалъ онъ, — въ особенности вы, священникъ!

— Колдуньи и еретики живутъ вмѣстѣ, это давно такъ водится! — отвѣчалъ разсерженный магистръ, между тѣмъ какъ вахмистръ и солдатъ связали старуху и положили на землю.

— Вы дали у себя пріютъ колдуньѣ, — сказалъ Гартманъ Гартмани, — въ вашемъ дворѣ мы собственными ушами слышали визгъ чертей, задѣвшихъ своими когтями, хвостами и рогами упавшаго на землю вахмистра.

— Видишь, Іоргъ, что ты надѣлалъ? — прервалъ его мельникъ, снова хватая и треся мальчика. — Это онъ подражалъ дьявольскимъ голосамъ, чтобъ испугать васъ, другихъ чертей у меня нѣтъ. Надъ вами же будутъ смѣяться, когда откроется, что вы были обмануты ребенкомъ.

Гартманъ Гартмани съ достоинствомъ повернулся къ рыжему Іоргу, стоящему у забора съ безсмысленнымъ лицомъ, не понимая важности положенія.

— Въ такомъ случаѣ и онъ отправится въ Гейдельбергъ, — сказалъ полицейскій, — и если не будетъ обвиненъ въ дьявольскомъ искусствѣ, то за оскорбленіе начальства получитъ орѣховаго прута quantum satis.

— Неужели вы посадите въ страшную башню ребенка за дѣтскія шалости, за которыя онъ уже наказанъ? — сказалъ мельникъ. — Что будетъ съ ребенкомъ, въ страшной тюрьму? Онъ умретъ тамъ со страха.

— Васъ посадятъ съ нимъ вмѣстѣ, — заговорилъ магистръ. — Г. Гартманъ, я обвиняю этого перекрещенца и еретика въ томъ, что онъ, вопреки указу курфюрста, продолжаетъ обращать въ свою секту. Онъ даже теперь воспользовался страхомъ чумы въ народѣ и обратилъ нѣсколько семействъ въ Шёнау въ перекрещенство. Къ тому же, вы сами свидѣтель, что онъ заодно съ старою колдуньей.

Мельникъ выпрямился.

— И ты, жрецъ Ваала, смѣешь говорить это! — вскричалъ старикъ въ сильномъ гнѣвѣ. — Кто заманиваетъ послѣ захода солнца невинныхъ дѣвушекъ въ самыя проклятыя колдовскія мѣста во всей странѣ? — и онъ толкнулъ впередъ мальчика и продолжалъ: — Погляди поближе на мальчика, исполнявшаго твое низкое порученіе.

Паоло поблѣднѣлъ и отступилъ назадъ. Если бы съ него внезапно въ обществѣ свалились всѣ его одежды, онъ не испыталъ бы такого ужаса, какъ теперь при охватившемъ его чувствѣ нравственной наготы. Длинная пауза послѣдовала за этими словами, еще болѣе тягостная для Паоло тѣмъ, что толпа кругомъ увеличивалась докторами, работниками и бабами. Всѣ смотрѣли на Паоло, ожидая, что онъ отвѣтитъ на это тяжелое обвиненіе.

Паоло молчалъ. Ему казалось, что всѣ видятъ его насквозь и смѣются надъ его грязными тайнами. Тогда съ земли послышался голосъ колдуньи.

— Да, да… онъ, — сказала она, — онъ зазвалъ въ темную ночь бѣлокурую дочь Эраста на Хольтерманъ.

— Что говоришь ты о моей дочери? — закричалъ Эрастъ, въ ужасѣ подступая къ старухѣ.

— Ну, г. совѣтнику лучше всѣхъ знать, гдѣ его дочка сломала свою нѣжную ножку. Г. священникъ хотѣлъ съ ней повѣнчаться на Хольтерманѣ, тамъ, гдѣ чортъ каждую ночь навѣщаетъ свою возлюбленную. Но другіе пришли раньше и невѣста прыгнула въ языческій подвалъ, гдѣ было слишкомъ сыро г. священнику.

— Да замолчи же, старая вѣдьма! — прошепталъ мельникъ, толкнувъ ее ногой, но она только громче прокричала Свои послѣднія слова.

Лицо Эраста исказилось. Въ своемъ безумномъ отчаяніи онъ дѣйствительно, какъ говорили его враги, походилъ на чорта; его свѣтлые волосы были растрепаны, лицо черно и бѣлки глазъ страшно сверкали на темномъ лицѣ. Трусливый полицейскій отступилъ въ страхѣ.

— Нечего сказать, славно попался! Что Эрастъ еретикъ, это я давно знаю; теперь же оказывается, что и его дочь колдунья… можетъ быть, и самъ-то онъ колдунъ. Развѣ онъ не похожъ въ эту минуту на самого дьявола?

А тутъ еще этотъ священникъ, никогда не внушавшій довѣрія Гартману, обвиняемый теперь въ томъ, что знается съ колдунами, съ самимъ чортомъ, которому онъ приводитъ невинныхъ дѣвушекъ для ночныхъ хороводовъ.

— Всѣхъ, всѣхъ въ старую башню, но для этого необходимъ указъ курфюрста; кромѣ того, надо прислать цѣлый отрядъ солдатъ, чтобъ искоренить здѣсь ере.съ и колдовство.

Не говоря ни слова, Гартманъ вскочилъ на лошадь и, только отъѣхавъ отъ толпы на разстояніе выстрѣла, крикнулъ:

— Допросъ будетъ въ Гейдельбергѣ; здѣсь мое дѣло кончено. Вахмистръ, вы доставите колдунью и поджигателя въ башню! — Затѣмъ онъ пришпорилъ лошадь и, захвативъ другихъ солдатъ, поскакалъ внизъ по долинѣ, оглядываясь, не гонится ли за нимъ все это сборище колдуновъ и колдуній.

Эрастъ остался передъ домомъ мельника; онъ прямо подошелъ къ молодому священнику, все еще стоявшему прислонившись къ старому дереву.

— Магистръ Лауренцано, — сказалъ несчастный отецъ хриплымъ голосомъ, — правда то, что сказала колдунья?

Священникъ молчалъ и смущенно смотрѣлъ въ землю.

— Звали вы Лидію ночью на Хольтерманъ? — крикнулъ докторъ.

Священникъ кивнулъ головой; докторъ, точно сраженный громомъ, упалъ навзничъ. Его товарищи подбѣжали къ нему и отнесли его на телѣгу, а Лауренцано, закрывъ лицо руками, медленно удалялся.

Снова настала тишина передъ домомъ мельника; только куры въ безпокойствѣ и страхѣ бѣгали по смятой травѣ. Мельничное колесо продолжало попрежнему свой монотонный стукъ и попрежнему при золотомъ блескѣ солнца весело струился ручей съ порхающими кругомъ пестрыми бабочками и темными стрекозами. Въ мельницѣ слышался жалобный женскій плачъ. Немного спустя, на окраинѣ лѣса показался Вернеръ съ сыномъ, оба съ узелками на спинѣ. Мельникъ зналъ, что его ожидаетъ, если вернется полиція, и спѣшилъ къ ближайшей границѣ. Рыжеголовый мальчикъ, повидимому, не придавалъ этому большаго значенія; онъ хладнокровно шагалъ за старымъ баптистомъ.

— Отецъ, не бѣги такъ скоро, — сказалъ онъ, задыхаясь, — вѣдь ты знаешь, какъ тяжела на подъемъ гейдельбергская полиція.

Глава XIX.

Вдоль Некарской долины медленно подвигался экипажъ Эраста, понемногу приходящаго въ чувство. Передъ его глазами возсталъ образъ его дочери во всей его чистотѣ и прелести. Это невинное дитя могло заблуждаться, но пасть оно не могло. Убитый извѣстіемъ отецъ припоминалъ каждый слышанный имъ разговоръ ея со священникомъ и къ нему возвратилось убѣжденіе, что дочь его душевно чиста и невинна, несмотря на ея странное ночное путешествіе. Онъ попросилъ своихъ спутниковъ поторопиться, такъ какъ ему необходимо какъ можно скорѣе поговорить наединѣ съ Лидіей. Быстро прокатилась карета по улицамъ города и слишкомъ медленно для нетерпѣнія Эраста втащилась на крутой подъемъ къ замку. Когда кучеръ хотѣлъ въѣхать на подъемный мостъ, проѣздъ оказался загороженнымъ. На дворцовый дворъ только что въѣхала телѣга съ четырьмя конвойными; на ней сидѣлъ рядомъ съ герцогскимъ тѣлохранителемъ бывшій проповѣдникъ Адамъ Нейсеръ съ связанными руками и тупымъ, усталымъ взглядомъ; волосы его посѣдѣли, цвѣтъ лица потемнѣлъ. Несмотря на эту перемѣну, бѣгство со всѣми лишеніями, повидимому, послужило ему болѣе на пользу, чѣмъ безпутное времяпровожденіе въ гостинницѣ „Олень“. Онъ порядочно постранствовалъ по свѣту, но безъ рекомендаціи, безъ свидѣтельства и имени ему не удалось найти себѣ мѣста. Счастіе отвернулось отъ него. Полный отчаянія, измученный и тѣломъ, и душою, въ оборванной одеждѣ, съ нѣсколькими грошами въ карманѣ, онъ однажды зашелъ ночевать въ шинокъ у Донау и случилось такъ, что онъ расположился у печки, стѣна объ стѣну съ хозяйскою дѣтской. Кухонная теплота пріятно согрѣвала его окоченѣвшіе члены, за спиной онъ слышалъ болтовню чужихъ дѣтей и въ его душу закралась тоска по семейству. Вотъ, представляется ему, будто подходитъ къ нему жена съ младшимъ ребенкомъ, и малютка припадаетъ головкой къ щекѣ отца. Вотъ прыгаетъ передъ нимъ вторая дѣвочка, только что начавшая говорить и называющая животныхъ „муму“, а насѣкомыхъ, начиная съ мухи, „биби“. Гансъ приноситъ ему свою грифельную доску съ приготовленными задачами и бабочекъ, пойманныхъ въ саду. Переходя отъ дремоты ко сну, онъ видитъ себя сидящимъ въ покойномъ креслѣ за круглымъ столомъ гейдельбергской гостиницы „Олень“ и канцлера Проба, дружески привѣтствующаго его возвращеніе. „Все забыто и прощено“, — слышитъ онъ явственно. Такая удивительная радость охватила Нейсера при этихъ словахъ почтеннаго мужа, что онъ даже проснулся. Какъ докторъ Лютеръ въ Кобургѣ, онъ восклицаетъ: „домой, домой, домой!“ Онъ предполагалъ, что жена его успѣла во-время сжечь подозрительныя бумаги; о безсмысленномъ письмѣ къ султану Селиму И, написанномъ въ нетрезвомъ видѣ, онъ совершенно забылъ и, по свойственному ему легкомыслію, рѣшилъ, что самое большее онъ поплатится какимъ-нибудь легкимъ наказаніемъ. Такимъ образомъ, онъ явился въ Амбергъ къ начальнику полиціи, который тотчасъ же отправилъ его въ Гейдельбергъ, гдѣ все еще тянулся процессъ противъ его товарищей. Эрастъ былъ радъ, что Нейсеръ впереди его, такъ какъ не чувствовалъ ни малѣйшаго желанія раскланиваться съ этимъ легкомысленнымъ человѣкомъ, причинившимъ несчастіе себѣ и своему семейству. Но и теперь ворота были заперты, и эта продолжительная остановка раздражала нетерпѣливаго Эраста. Наконецъ, въ воротахъ послышались стукъ колесъ и топотъ и снова показалась телѣга съ конвойными, сопровождающими арестанта. Но теперь рядомъ съ тѣлохранителемъ сидѣлъ Сильванъ. Онъ сильно похудѣлъ и поблѣднѣлъ, глаза ввалились и на блѣдномъ лицѣ лежало выраженіе тупаго отчаянія. Въ ногахъ сидѣлъ его десятилѣтній сынишка, съ разрѣшенія мягкосердечнаго курфюрста сопровождавшій отца въ темницу, хотя придворные совѣтники и очень возставали противъ такой снисходительности своего государя. Арестанта переправляли въ Мангеймъ, во избѣжаніе сообщенія между нимъ и Нейсеромъ. Сильванъ, замѣтивъ Эраста, протянулъ къ нему руки, какъ бы прося о помощи. Докторъ тоже протянулъ руку, но сейчасъ же безсильно опустилъ ее, какъ бы показывая, какъ самъ онъ ничтоженъ въ этомъ дѣлѣ. Онъ хотѣлъ сказать ему хоть нѣсколько утѣшительныхъ словъ, но кучеръ ударилъ лошадей и они въѣхали въ мрачныя ворота. Войдя въ домъ, онъ, прежде всего, спросилъ Лидію. Она у г-жи Беліеръ, такъ какъ не ожидала отца и ежеминутно можетъ возвратиться. Тутъ Эрастъ замѣтилъ на своемъ письменномъ столѣ большой конвертъ съ печатью церковнаго совѣта и адресованный ему только какъ доктору медицины. Онъ съ удивленіемъ распечаталъ его, предчувствуя новое несчастіе. Молодой президентъ Цулегеръ извѣщалъ его въ короткомъ и сухомъ письмѣ, что церковный совѣтъ нашелъ нужнымъ подвергнуть его церковному отлученію. Основаніе этого рѣшенія подскажетъ ему его собственная совѣсть.

— Такъ ловко, — пробормоталъ Эрастъ, — не поступалъ еще но одинъ папа, когда-либо налагавшій церковное отлученіе.

„Пока онъ не будетъ допущенъ въ церковь, — читалъ онъ дальше, — ему также отказывается въ участіи въ засѣданіяхъ церковнаго совѣта“.

Держа бумагу въ больной рукѣ, онъ, дрожа отъ волненія и досады, схватилъ въ другую руку шляпу и крикнулъ испуганной служанкѣ:

— Я иду къ герцогу.

Преданная старуха хотѣла уговорить его успокоиться, но онъ, не слушая ее, выбѣжалъ, приказавъ только, чтобы Лидія ждала его дома, такъ какъ ему надо поговорить съ ней о важномъ дѣлѣ.

Курфюрстъ находился въ извѣстномъ уже намъ кабинетѣ въ новомъ дворѣ, когда Эрастъ приказалъ пажу доложить о себѣ. Оттуда доносился до доктора, утомленнаго продолжительнымъ возбужденіемъ, его громкій и серьезный голосъ. Черезъ минуту въ дверяхъ показался начальникъ полиціи Гартманъ-Гартмани и съ зловѣщимъ видомъ прошелъ мимо него. Только тогда могъ войти Эрастъ.

— Я самъ призвалъ бы васъ сегодня, — мягко обратился къ нему толстый герцогъ, — такъ какъ не имѣю привычки обвинять кого-либо не выслушавъ. Сядьте. То, о чемъ намъ надо поговорить, потребуетъ, вѣроятно, не одинъ часъ.

Страшно утомленный докторъ въ изнеможеніи опустился на указанное ему кресло.

— Мнѣніе духовныхъ членовъ церковнаго совѣта относительно проповѣдниковъ аріанъ состоялось. Прежде чѣмъ перейти къ вашему личному дѣлу, я желалъ бы выслушать ваше мнѣніе.

— Гг. богословы не сочли нужнымъ представить мнѣ копію, — холодно отвѣчалъ Эрастъ.

— А развѣ вы не присутствовали при разсмотрѣніи допросовъ?

— Съ чему бы это послужило? — отвѣчалъ Эрастъ съ горечью. — Въ церковномъ совѣтѣ вашего высочества есть три рода совѣтниковъ. Господа юристы читаютъ акты и докладываютъ то, что въ нихъ написано; доктора не читаютъ ихъ, но докладываютъ, а богословы читаютъ и докладываютъ совсѣмъ не то, что въ нихъ написано. Замѣтивъ это, я ушелъ.

— Старая пѣсня, — съ досадой проговорилъ курфюрстъ. — И такъ, придется мнѣ вамъ докладывать, а не вамъ мнѣ. Прежде всего, — прибавилъ онъ, — перелистывая докладъ, гг. совѣтники убѣждаютъ меня, что тотъ, кто защищаетъ безбожниковъ, также виновенъ цередъ Богомъ, какъ и самъ безбожникъ.

Эрастъ презрительно пожалъ плечами.

— Далѣе въ первой части говорится о богохульствѣ проповѣдниковъ, о ихъ отпаденіи отъ христіанства и о попыткахъ перейти въ турецкую вѣру. Далѣе разобранъ по пунктамъ пасквиль Сильвана, съ яснымъ выводомъ, что инспекторъ хотѣлъ весь міръ осквернить своимъ богохульствомъ. Ваше мнѣніе другое?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Эрастъ, — богохульство Сильвана заслуживаетъ наказанія. Цо безсмысленному письму Нейсера къ туркамъ я никакъ не могу придать серьезнаго значенія, особенно когда на немъ даже надписано: „potest omitti“. Мнѣ кажется, что этотъ легкомысленный человѣкъ написалъ въ пьяномъ видѣ, а когда, протрезвившись, перечелъ его, то по лѣни не изорвалъ, а надписалъ только „можетъ оставаться“. Сильванъ уже горько поплатился своимъ продолжительнымъ заключеніемъ и глубоко искупилъ свое заблужденіе. Изъ этого, конечно, не слѣдуетъ, чтобы они оставались безнаказанными. Вопросъ только въ томъ: къ чему присудили ихъ гг. богословы?

— Именно въ этомъ-то и дѣло! — отвѣтилъ курфюрстъ озабоченно. — Эти богословы только дѣлаютъ выводы изъ божественной истины, написанной въ книгахъ Моисея. Тамъ приказано такихъ богохульниковъ побивать камнями, закалывать или сожигать. Совершенно ясно это сказано въ 5 книгѣ Моисея, 13: „Если тебя будетъ уговаривать тайно братъ твой, или сынъ матери твоей, или дочь твоя, или жена на лонѣ твоемъ, или другъ твой, который для тебя какъ душа твоя, говоря: пойдемъ и будемъ служить богамъ инымъ, то не соглашайся съ нимъ и не слушай его; и да не пощадитъ его гласъ твой, не жалѣй его и не скрывай, но убей его* твоя рука прежде всѣхъ должна быть на немъ, чтобъ убить его, а потомъ руки всего народа. Побей его камнями до смерти, ибо онъ покушается отвратить тебя отъ Господа Бога твоего“.

Курфюрстъ отложилъ докладъ и серьезно посмотрѣлъ въ глаза Эрасту.

— Неужели эти господа хотятъ дѣйствительно ввести въ Пфальцѣ побиваніе камнями? — спросилъ Эрастъ насмѣшливо.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ курфюрстъ. — Далѣе говорится: „конечно, въ наши дни христіанская власть не связана этими мѣрами или circumstantia, именно добиваніемъ камнями, она можетъ іишать жизни черезъ повѣшеніе, мечомъ и другими способами. Если грѣхъ не падетъ на главу согрѣшившаго, то Богъ прольетъ гнѣвъ Свой на весь народъ, не искоренившій грѣшника изъ среды своей“. Было бы величайшимъ безсердечіемъ относительно всѣхъ христіанскихъ братій поддерживать и усиливать гнѣвъ Боной, излившійся въ распространяющейся чумѣ.

— Спокойно сидѣть въ высокихъ комнатахъ канцеляріи и за зеленымъ столомъ приносить искупительную жертву смертоносному ангелу чумы, конечно, пріятнѣе, чѣмъ бороться съ нимъ у кроватей больныхъ. Но я думаю, ваше высочество, вы можете быть спокойны. Нашъ Богъ не такъ мстителенъ, какъ эти благочестивые богословы.

— Конечно, конечно, — отвѣчалъ курфюрстъ со вздохомъ. — Но они говорятъ далѣе, что въ 5 кн. Моисея Богъ повелѣваетъ въ городѣ, отпавшемъ отъ Бога, поразить всѣхъ жителей, начиная съ младенцевъ, и истребить заблуждающихся, хотя бы они и исправились. _

— Прекрасно! — сказалъ Эрастъ со злостью. — Значитъ Пій IV правъ, изрубивъ въ Калабріи 4,000 вальденцевъ, истребивъ ихъ села, поля и виноградники. Правъ герцогъ Гизъ, разстрѣлявъ при Васси дѣтей и женщинъ. Правъ іезуитъ Поссевинъ, приведя двѣ тысячи стрѣлковъ противъ евангелистовъ. Вѣдь, это все написано! О, безумцы.

— Да! — продолжалъ курфюрстъ. — Какая разница была бы между мной и Этими кровавыми людьми въ Парижѣ и Мадридѣ, если бы я дѣйствительно послѣдовалъ этимъ совѣтамъ? Они пишутъ мнѣ, что они будутъ виновны въ вспыхнувшемъ уже гнѣвѣ Божіемъ, если даруютъ жизнь богохульникамъ и безбожнымъ… Имъ хорошо говорить. Имъ не надо ставить своего имени подъ приговоромъ. Они не знаютъ, чего стоитъ обмокнуть перо и однимъ почеркомъ прекратить чью-либо жизнь.

— Мнѣ болѣе нравятся христіанскія чувства вашего высочества, чѣмъ мудрость церковнаго совѣта и всѣхъ факультетовъ. Да укрѣпитъ Господь ваше сердце и совѣсть! На немъ рѣшили вы, ваше высочество?

— Дѣло еще не рѣшено, — отвѣчалъ курфюрстъ. — Я попрошу моего брата въ Дрезденѣ изслѣдовать процессъ, а также богослововъ въ Цюрихѣ, чтобы въ судѣ участвовали и такія лица, которыя не могутъ чувствовать личной ненависти къ обвиняемымъ. Мы, послѣдователи Кальвина, въ подобныхъ дѣлахъ общей вѣры не должны поступать ни строже, ни слабѣе, чѣмъ послѣдователи Лютера и Цвингли.

Эрастъ утвердительно кивнулъ головой.

— Сами богословы требуютъ добавочнаго слѣдствія, — продолжалъ курфюрстъ. — Сильванъ въ своихъ письмахъ въ Зибенбюргенъ говоритъ, что у него много единомышленниковъ, готовыхъ послѣдовать за нимъ, и то же пишетъ Нейсеръ въ своемъ письмѣ къ турецкому султану. При допросѣ, кто единомышленники, Сильванъ выдалъ Нейсера, Нейсеръ Сильвана. Также Веге Сутера, а Сутеръ Веге. Поэтому церковные совѣтники думаютъ, что это дѣло требуетъ старательнаго розыска, т.-е. допроса съ пыткою.

— Это значитъ, — вскричалъ взволнованный Эрастъ, — заключенныхъ будутъ истязать до тѣхъ поръ, пока они не назовутъ имена тѣхъ, кто стоитъ на дорогѣ г. Олевіана! Нѣтъ ли и для этого подъ рукой у этого негодяя и хитреца подтвержденія изъ св. писанія?

— Конечно, — отвѣчалъ курфюрстъ, снова взявъ докладъ.

Въ 5 кн. Моисея (13 и 14) Господь повелѣваетъ такъ: „Tunc inquires, investigates, ac interrogates diligenter“. Это значатъ; то ты изыщи, изслѣдуй, и хорошо разспроси. Это старательное изслѣдованіе Богъ приказываетъ для того, чтобы начальство не смотрѣло сквозь пальцы на подобное зло, не было слишкомъ снисходительно, невнимательно и лѣниво. Недостаточно, если обвиненные сознаются въ своемъ грѣхѣ, но не выдаютъ соучастниковъ. Такъ какъ Богъ повелѣваетъ старательное inquaestio не однимъ словомъ, а тремя: inquires, investigates ac interrogates diligenter, то понятно, что начальство поступитъ недобросовѣстно, если удовольствуется ложными показаніями обвиненныхъ.

Курфюрстъ отложилъ докладъ въ сторону.

— Позоръ! — прошепталъ Эрастъ.

— Успокойтесь, сказалъ курфюрстъ. — Пытка въ этомъ случаѣ только увеличила бы несчастіе. Я не соглашусь на это.

— Да наградитъ васъ Господь, всемилостивый государь, за то, что вы презираете совѣтъ злодѣевъ.

— Справедливость съ обѣихъ сторонъ, — сказалъ курфюрстъ задумчиво. — Но то, что я вамъ скажу далѣе, заслужитъ, пожалуй, меньшаго одобренія съ вашей стороны.

Курфюрстъ грозно нахмурилъ лобъ и взялъ со стола другую связку бумагъ.

— Церковный совѣтъ докладываетъ мнѣ, что онъ вынужденъ былъ наложить на васъ церковное отлученіе, на что онъ, какъ церковное начальство, имѣетъ право и безъ подтвержденія государя, вслѣдствіе власти, дарованной Христомъ церкви.

— Церкви! — вскричалъ Эрастъ. — Съ какихъ это поръ два церковныхъ совѣтника, назначенные государемъ, составляютъ церковь?

— Оставимте это на сегодня, — отвѣчалъ курфюрстъ. — Теперь вопросъ въ томъ, на чемъ основанъ этотъ шагъ. Здѣсь есть донесеніе доктора Пигаветты, объявляющее васъ настоящею главой аріанъ.

— Пигаветта! — вскричалъ Эрастъ.

— Успокойтесь, если бы я сомнѣвался въ васъ, то вы сидѣли бы не здѣсь, а въ толстой башнѣ. Всѣ доводы итальянскаго доктора мало убѣдительны. Что вы вмѣстѣ съ Ксиландромъ ходили и даже ѣздили въ Лоденбургъ, что Сильванъ, какъ самъ онъ сознался, просилъ васъ предупредить Нейсера, что вы защищаете арестованныхъ богохульниковъ, еще ничего не доказываетъ мнѣ. Самое важное обвиненіе противъ васъ, это то, будто вы въ своей квартирѣ скрыли бумаги Нейсера, надѣясь, что въ самомъ дворцѣ онѣ будутъ болѣе въ безопасности.

Курфюрстъ остановился.

— Прикажите, ваше высочество, перерыть всю мою квартиру сверху до низу. Если найдется хоть одна строчка Нейсера, то я отвѣчаю толовой за это, — холодно проговорилъ Эрастъ.

— Мнѣ это крайне непріятно вслѣдствіе вашего высокаго положенія. Но для того, чтобы не заслужить обвиненія въ пристрастіи, я не могъ избавить васъ отъ этого.

Герцогъ постучалъ въ столъ и вошедшему пажу приказалъ позвать начальника полиціи. Тотчасъ же въ дверяхъ показался Гартманъ Гартмани съ связкой бумагъ въ рукахъ. Изъ его словъ выяснилось, что онъ уже исполнилъ свою обязанность въ то время, какъ Эрастъ сидѣлъ у герцога. Совѣтникъ удивленно смотрѣлъ на курфюрста. Для него былъ новостью этотъ поступокъ за его спиной, доказывающій ему, какъ глубоко онъ палъ.

— Окончили вы осмотръ бумагъ моего совѣтника? — спросилъ курфюрстъ.

— Особенно долго не пришлось искать, — отвѣчалъ Гартманъ Гартмани. — Бумаги Нейсера лежали сверху.

— Что? — вскричали герцогъ и Эрастъ вмѣстѣ.

Полицейскій подалъ курфюрсту нѣсколько бумагъ.

— Дѣйствительно, это стоитъ обыска! — вскричалъ Фрцдрихъ Благочестивый, взглянувъ на Эраста сверкающими глазами.

Эрастъ приблизился и дрожащими руками перелистовалъ бумаги.

— Письма Нейсера къ Бландрата, письма семипалатинскаго посланника Бекхеза, суперъ-интендента Давидиса изъ Клаузенберга, письма Веге, Сильвана, Сутера… — Онъ со злостью швырнулъ бумаги на столъ. — Я не знаю этихъ бумагъ. Это мошенничество, чтобы погубить меня! Гдѣ нашли вы эти бумаги, г. полицейскій?

— Въ вашемъ столѣ.

Курфюрстъ пристально смотрѣлъ на Эраста, словно желая насквозь проникнуть его душу.

— Обратите вниманіе, всемилостивѣйшій государь, — сказала докторъ, — что въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ у моихъ оконъ стоятъ лѣса, такъ что всякій можетъ войти ко мнѣ.

Курфюрстъ съ минуту боролся съ самимъ собою.

— Это все, что вы нашли?

Начальникъ полиціи насмѣшливо улыбнулся и подалъ Эрасту листокъ бумаги.

— Вашъ ли это почеркъ, г. совѣтникъ?

Эрастъ взглянулъ на протянутую ему бумагу.

— Да, конечно.

— Ду, такъ и это письмо, всемилостивый государь, лежало въ бумагахъ Нейсера. Выслушайте, что пишетъ г. совѣтникъ заговорщику:

„Любезный г. Адамъ! Письма ваши я получилъ и вполнѣ согласенъ. Дѣла идутъ великолѣпно; завтра вы получите требуемый письменный видъ и тогда поступите во всемъ согласно съ моими донесеніями. Кланяйтесь инспектору. Вашъ другъ“.

— Теперь, ваше высочество, вы вѣрите въ существованіе въ вашихъ земляхъ заговора аріанъ, желающихъ обратить Пфальцъ въ талмудизмъ и магометанство!

— Вы писали это, Эрастъ? — спросилъ курфюрстъ.

Измученный совѣтникъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ; голосъ его прерывался, когда онъ отвѣчалъ:

— Я никогда не писалъ Нейсеру, по крайней мѣрѣ, насколько я помню… Письменнаго вида онъ у меня никогда не просилъ и я никогда никакого не обѣщалъ ему.

— Ни даже прошлымъ лѣтомъ, когда Нейсеръ воспользовался отпускомъ, чтобы устроить себѣ безопасное гнѣздо въ Палатинатѣ? — спросилъ начальникъ полиціи.

— Я ничего не знаю. Письмо по дѣльное.

— Въ такомъ случаѣ, вѣроятно, и эти письма поддѣльны, — насмѣшливо отвѣчалъ полицейскій, подавая доктору новую связку бумагъ.

Эрастъ взглянулъ на нихъ и поблѣднѣлъ.

— Это письма Буллингера ко мнѣ, если только вы и ихъ не смѣшали съ поддѣльными.

Начальникъ полиціи обратился къ курфюрсту.

— Изъ этого писанія цюрихскаго богослова выясняется, какъ т. совѣтникъ враждебно и насмѣшливо отзывался внѣ государства о курфюрстскомъ церковномъ совѣтѣ, къ которому самъ онъ принадлежитъ.

— Внѣ государства! — вскричалъ Эрастъ, — Мнѣ кажется, я ежедневно повторялъ моему государю то же, что написалъ Буллипгеру.

Курфюрстъ злобно взглянулъ на него.

— Это не оправдываетъ вашей измѣны. Незачѣмъ было чернить моихъ совѣтниковъ передъ союзниками! Что дальше? — продолжалъ онъ, обращаясь въ начальнику полиціи.

— Между бумагами совѣтника не нашлось ничего болѣе. Но въ карманѣ дѣвицы Лидіи была эта записочка, въ которой неизвѣстный зоветъ ее на проклятый Хольтерманъ, для передачи важныхъ извѣстій относительно ея отца.

Эрастъ быстро схватилъ бумажку; голова его кружилась.

Такъ вотъ въ какомъ тайномъ путешествіи сломала ногу Лидія! Въ какихъ ужасныхъ рукахъ могло находиться его дитя!

— Что сказала дѣвушка объ этой запискѣ? — спросилъ курфюрстъ холодно.

— Она отказывается отъ отвѣта, пока не переговоритъ съ отцомъ.

Слабый Эрастъ, ни минуты не отдохнувшій ночью отъ утомленія вчерашняго дня и сегодня съ утра испытавшій столько волненій, не ѣвшій, съ сильно возбужденными нервами, наконецъ, не выдержалъ и лишился чувствъ, скорѣе отъ изнеможенія и злости, чѣмъ отъ страха.

— Лучшее сознаніе, — мрачно сказалъ курфюрстъ. — Отнесите его въ башню, но обращайтесь съ нимъ вѣжливо. У него много заслугъ передъ мной и Пфальцемъ. Видно, Богу угодно, чтобы онъ самъ ихъ уничтожилъ.

— Ваше высочество все еще не разрѣшаете, чтобы подвергли пыткѣ нераскаянныхъ грѣшниковъ, злонамѣренно скрывающихъ истину отъ начальства?

— Я не хочу больше задерживать ученіе дѣла, — грустно отвѣчалъ Фридрихъ. — Только безъ нужды не прибѣгайте къ крайностямъ. Я хочу, наконецъ, свѣта въ этомъ мракѣ. Если этотъ вотъ обманулъ меня, кому же мнѣ тогда вѣрить?!

Герцогъ съ выраженіемъ глубокаго отчаянія вышелъ изъ кабинета. Начальникъ полиціи позвалъ нѣсколько пажей; они подняли Эраста и опрыскивали холодною водой до тѣхъ поръ, пока онъ не пришелъ въ себя. Но несчастный открылъ глаза для того только, чтобы отправиться въ „толстую башню“. Жители замка, увидѣвшіе его блѣднаго, идущаго въ сопровожденіи двухъ солдатъ, пришли въ ужасъ.

— Такимъ убитымъ можетъ быть только уличенный преступникъ. Сознаніе измѣны написано на его лицѣ, — говорилъ придворный служитель Бахманъ, прежде принадлежавшій въ числу друзей Эраста.

— Я никогда не видалъ такого явнаго выраженія нечистой совѣсти. Человѣкъ — слабое созданіе, — утѣшалъ онъ старую Варвару, плачущую у своихъ дверей, — и діаволъ искушаетъ всегда лучшихъ.

— Ахъ, что скажу я моей барышнѣ?! — причитала старуха. — Ужъ обыскъ чуть не убилъ ее.

Глава XX.

Когда въ этотъ роковой день Лидія возвратилась отъ г-жи Беліеръ, задержавшей ее своею болтовней, въ прихожей ее встрѣтила старая служанка въ слезахъ.

— Въ комнатахъ совѣтника, — съ рыданіемъ говорила Варвара, — начальникъ полиціи съ приказнымъ; они открываютъ ящики и шкафы, роются въ бумагахъ и забираютъ то, что имъ кажется годнымъ.

Лидія, взволнованная, вошла въ комнату и спросила начальника полиціи, что все это значитъ. Гартманъ началъ утѣшать ее сладенькими словечками, отъ которыхъ не замедлилъ перейти къ дерзостямъ. Испуганная дѣвушка съ силою оттолкнула нахала, осмѣлившагося прикоснуться рукой къ ея щекѣ и пробормотавшаго что-то о золотыхъ кудряхъ Вероники. Но тотъ насмѣшливо захохоталъ.

— Узнаемъ другъ друга поближе, голубушка, такъ все это разсмотримъ. Ха-ха-ха… Не будьте такъ строги, ха-ха-ха!…

Лидія быстро повернулась къ нему спиной и прошла въ сосѣднюю комнату, чтобы посмотрѣть, не здѣсь ли отецъ. Но полицейскій послѣдовалъ за ней и сюда, увѣряя ее, что обязанъ осмотрѣть и ея комнату. — Ищите, гдѣ вамъ угодно! — отвѣчала взволнованная дѣвушка.

Онъ быстро схватилъ ея карманъ; она отскочила въ сторону, но карманъ остался въ его рукахъ. Въ эту минуту только Лидія вспомнила, что въ немъ спрятана роковая записка Лауренцано. О, зачѣмъ она не уничтожила этого несчастнаго письма! Съ безумною рѣшимостью испуганная дѣвушка бросилась къ дерзкому нахалу, чтобы отнять свою собственность, но онъ уже высоко въ рукѣ держалъ записку и читалъ съ злораднымъ любопытствомъ.

— Такъ, такъ, на Хольтерманъ! Теперь строгой дѣвицѣ придется натянуть новыя струны! — говорилъ онъ, насмѣхаясь.

Лидія залилась слезами, а онъ собралъ свои бумаги и съ торжествующимъ видомъ вышелъ изъ дому. Лидія осталась совершенно уничтоженная. Въ страхѣ и съ сильно бьющимся сердцемъ ожидала она у окна возвращенія отца съ аудіенціи у курфюрста. Только онъ одинъ можетъ помочь ей и заставить возвратить ея письмо. Минуты казались ей вѣчностью. Наконецъ, послѣ нѣсколькихъ часовъ мучительнаго ожиданія, въ воротахъ новаго двора показался отецъ. Но какъ? Между двумя полицейскими шелъ полумертвецъ, съ дико блуждающими глазами и растрепанными волосами. Испуганная дѣвушка бросилась внизъ по лѣстницѣ, чтобы увидать его раньше, чѣмъ его отнимутъ. На второй лѣстницѣ она уже чувствовала, что не увидитъ его. Когда она, задыхаясь, выбѣжала во дворъ, онъ уже исчезъ. Она громко вскрикнула, какъ ребенокъ, заблудившійся въ лѣсу. Изъ оконъ сосѣди смотрѣли съ участіемъ на плачущую дѣвушку, такъ какъ она была всеобщею любимицей въ замкѣ. Даже каменныя статуи какъ будто сочувственно смотрѣли на нее. Въ эту минуту къ ней подошелъ Феликсъ, показавшійся ей посланнымъ съ небесъ; на его груди она пролила первыя благодѣтельныя слезы.

— Я возвращу тебѣ твоего отца, — говорилъ Феликсъ, — даже если бы мнѣ пришлось кинжаломъ выкопать его изъ „толстой башни“!

Немного утѣшенная, Лидія съ надеждой смотрѣла на храбраго и сильнаго юношу. Вдругъ чья-то грубая рука опустилась на ея плечо. То былъ Гартманъ, пришедшій за ней, чтобы отвести ее въ колдовскую башню.

— Кто посмѣетъ прикоснуться къ моей невѣстѣ, тотъ умретъ! — вскричалъ итальянецъ, заслоняя собою Лидію.

Но не успѣлъ онъ сдѣлать движеніе, чтобы обнажить кинжалъ, какъ уже лежалъ на каменномъ полу у лѣстницы. Трусливый начальникъ полиціи далъ впередъ благоразумный приказъ слѣдить за художникомъ. Сильный ударъ солдата въ спину свалилъ Феликса съ лѣстницы, и когда онъ очнулся, то уже лежалъ у колодца и Бахманъ съ служанкой Лидіи обмывали глубокую рану въ затылкѣ.

— Гдѣ Лидія? — спросилъ художникъ глухимъ голосомъ.

Варвара рыдала, такъ что Бахманъ отвѣтилъ за нее.

— Оставьте это. Оттуда, гдѣ она теперь, нѣтъ возврата.

Едва Феликсъ понялъ эти слова, къ нему вполнѣ возвратились сознаніе и энергія. Онъ перевязалъ рану мокрымъ платкомъ и отправился въ новый дворъ, чтобы высказать жалобу курфюрсту. Но пажъ возвратился съ отвѣтомъ, что онъ можетъ обратиться въ начальнику полиціи. Феликсъ просилъ еще разъ доложить, такъ какъ онъ пришелъ не съ жалобой на нанесенное оскорбленіе, а чтобы спасти дорогую ему дѣвушку, но служащіе отказались докладывать второй разъ; онъ хотѣлъ ворваться безъ доклада, — часовые удержали его аллебардами. Онъ, какъ потерянный, спустился опять въ дворцовый дворъ; ему ничего болѣе не оставалось, какъ высказать свои жалобы придворнымъ. Его встрѣтили смущенныя лица и предостереженія быть осторожнѣе въ выраженіяхъ сочувствія обвиняемымъ въ колдовствѣ. Въ то время, когда онъ видѣлъ кругомъ только трусость и низкій эгоизмъ, онъ нашелъ въ г-жѣ Беліеръ вѣрнаго, искренняго и умнаго друга. Не встрѣтивъ сочувствія во дворцѣ, художникъ отправился въ домикъ гугенотовъ. Когда Феликсъ обо всемъ разсказалъ француженкѣ, она нѣсколько разъ повторила: „mon Dien, mon Dieu“. Но когда раздраженный итальянецъ объявилъ, что онъ рѣшился убить низкаго полицейскаго, она выхватила у него изъ-за пояса кинжалъ и бросила его въ свой шкафъ, сказавъ, что это было бы вѣрнѣйшимъ средствомъ окончательно погубить Лидію. Г-жа Беліеръ очень рѣшительно объявила ему, чтобы онъ воздержался отъ какихъ-либо насильственныхъ мѣръ, что помочь можетъ только пфальцграфиня изъ Нейбургскаго монастыря, къ которой она сейчасъ же и отправится. Феликсъ выбѣжалъ отъ нея съ неясными стремленіями помочь своимъ друзьямъ. Онъ, не останавливаясь, добѣжалъ до колдовской башни, вокругъ которой толпились взволнованныя группы, смотря въ окна, но никто не зналъ, куда дѣлась Лидія. Равнодушный говоръ толпы непріятно подѣйствовалъ на него.

— По твоему, эта бѣлокурая, хорошенькая дѣвушка дѣйствительно колдунья? — слышалъ онъ какъ молодой крестьянинъ съ сожалѣніемъ спрашивалъ сосѣда.

— Чорту нужны и хорошенькія, а не только такія вѣдьмы, какъ продавщица зелени, — послышался грубый отвѣтъ.

Феликсъ обратился къ старику, стоящему въ сторонѣ, съ вопросомъ, не думаетъ ли онъ, что дѣвушку выпустятъ отсюда.

— О, господинъ, — отвѣчалъ тотъ, — я сорокъ лѣтъ живу противъ этой башни и еще ни разу не видалъ, чтобы кто-либо изъ заключенныхъ выходилъ отсюда иначе, какъ съ разбитыми членами, а большинство прямо отсюда отправляется на костеръ;

Увидавъ, какъ Феликсъ поблѣднѣлъ, онъ прибавилъ:

— Милый баринъ, если бы вы, какъ я, слышали ночною порой ужасный крикъ и жалобный стонъ пытаемыхъ, то вы, какъ и д., пожелали бы, чтобы каждаго подозрѣваемаго лучше сейчасъ же сожигали, потому что мысль, что, можетъ быть, такъ страшно мучаютъ невиннаго, можетъ свести съ ума.

— Неужели нѣтъ никакого спасенія? — шепталъ Феликсъ.

— Если самъ Люциферъ или силы небесныя милосердаго Бога не вынесутъ ее по воздуху, то никакого, — отвѣчалъ старикъ и со словами „Богъ съ тобой“ отправился домой.

— По воздуху! — шепталъ Феликсъ, смотря на верхъ башни, потомъ обошелъ ее кругомъ, сосчиталъ окна.

Онъ надѣялся найти возможность проникнуть въ башню черезъ садъ Августинскаго монастыря, обыскать всѣ комнаты, начиная съ верхняго этажа, и убить всякаго, ставшаго на пути его къ Лидіи. Если невозможно будетъ ее вывести, то онъ сначала убьетъ ее, потомъ себя, или подожжетъ башню и убѣжитъ съ Лидіей… Еще разъ внимательно обойдя кругомъ башни, онъ окончательно рѣшился. По старому каштановому дереву, стоящему за башней, съ ловкостью и смѣлостью можно достигнуть карниза окна. Выйти изъ башни можно будетъ съ помощью веревочной лѣстницы или кинжала. Юноша былъ такъ углубленъ въ свои мысли, что даже не замѣтилъ, что за нимъ наблюдаютъ. Только разъ ему показалось, что на противуположной сторонѣ улицы остановился какой-то мужчина и хочетъ заговорить съ нимъ; но когда онъ взглянулъ на него, тотъ повернулся къ нему спиной. Это былъ Пигаветта. Феликсъ не обратилъ на это вниманія. Онъ быстро возвратился въ свою мастерскую, осмотрѣлъ свои пилы, долота и буравы и, выбравъ подходящіе, дрожащими руками началъ связывать веревочную лѣстницу, длиною отъ крыши колдовской башни до земли.

Г-жа Беліеръ въ это время спѣшила въ нейбургскій монастырь и немало испугала игуменью страшнымъ извѣстіемъ.

— Я сейчасъ же ѣду къ курфюрсту, — сказала старая монахиня. — Его милость повѣритъ мнѣ, что я не хуже этого полицейскаго знаю, что дѣвушка, недавно еще находившаяся подъ защитой этихъ святыхъ стѣнъ, дитя свѣта, а не невѣста дьявола. О, эти экзерциціи, эти экзерциціи! — повторяла она. — Отъ нихъ все несчастіе!

Сейчасъ же запрягли карету и благочестивая игуменья съ взволнованною гугеноткой поѣхали въ замокъ такъ быстро, какъ только могли бѣжать лошади.

— Рѣдкій гость, тетушка! — встрѣтилъ ее герцогъ, съ удивленіемъ смотря на обѣихъ женщинъ.

Игуменья быстро и оживленно разсказала, что привело ее сюда и что извѣстно ей о причинахъ подозрѣнія, павшаго на Лидію. Ночное путешествіе Лидіи она объяснила преслѣдованіемъ Лауренцано, такъ какъ любопытныя монахини уже донесли ей о происшедшей въ Крейцгрундѣ сценѣ. Курфюрстъ внимательно слушалъ.

— Хорошаго гуся привелъ въ мою землю г. Дигаветта! А почему вы знаете, что у него была любовная связь съ дочерью Эраста?

Пфальцграфиня смутилась, но, вспомнивъ, что дѣло идетъ о жизни ея любимицы, она чистосердечно разсказала о странныхъ экзерциціяхъ, за которыми она застала Паоло и Клитію, и, не задумываясь, выдала преступнаго священника, подозрѣвая, что онъ самъ донесъ на Лидію, чтобы отомстить за отвергнутую любовь.

— Я никогда не встрѣчала болѣе черной души, — закончила она, содрогаясь.

— Другими словами, тетушка, — отвѣчалъ курфюрстъ раздражительно, — теперь вы и многіе другіе платитесь за то, что вы обратили монастырь въ убѣжище папистовъ. Мнѣ, значитъ, правду сказали, что вы позволяли этому измѣннику совершать у васъ тайныя службы.

Пфальцграфиня молчала и смущенно смотрѣла въ землю. Курфюрстъ Фридрихъ, раздраженной непріятнымъ открытіемъ, указалъ бы обѣимъ просительницамъ на дверь, но г-жа Беліеръ, мужа которой курфюрстъ зналъ за ревностнаго гугенота, просила его такъ трогательно, что онъ обѣщался поговорить съ начальникомъ полиціи.

— О, всемилостивый государь, — воскликнула живая француженка, бросаясь на колѣна передъ курфюрстомъ, — вы не знаете, какъ ужасно обращаются въ колдовской башнѣ; они съ ума сведутъ несчастнаго ребенка, испугаютъ до смерти, если оставить ее тамъ на ночь.

— Порядокъ необходимъ, — отвѣчалъ курфюрстъ. — Ульриху объявятъ, что онъ головой отвѣтитъ за дѣвушку. Ни одинъ человѣкъ не посмѣетъ войти въ ея комнату, пока начальникъ полиціи не придетъ за ней. Я ручаюсь, что если она докажетъ свою невинность, то волоса не тронутъ на ея головѣ. Но тотъ, кто по ночамъ бѣгаетъ въ лѣсъ, цѣлуется на перекресткахъ съ священниками, не можетъ жаловаться, когда его забираетъ полиція. Мнѣ самому жаль эту хорошенькую дѣвушку, но пока я знаю только то, что вы думаете, а не то, что начальникъ полиціи. Пусть до окончанія процесса переведутъ ее въ толстую башню. Вотъ все, что я могу сдѣлать.

Просительницы поняли, что ничего большаго онѣ не добьются, и, чтобы не возстановлять курфюрста противъ ихъ любимицы, грустно удалились. Къ вечеру къ г-жѣ Беліеръ пришелъ Феликсъ за кинжаломъ, какъ онъ сказалъ.

— Ваши глупыя выдумки были бы теперь совсѣмъ безцѣльны, — сказала ему маленькая француженка, — потому что завтра Лидія переселится къ своему отцу въ толстую башню, что уже благодѣяніе и для нея, и для него.

И она съ увлеченіемъ разсказала молодому неаполитанцу, чего она добилась у курфюрста. Но страстный художникъ поклялся Мадонной, что онъ не потерпитъ, чтобы Лидія хоть часъ еще мучилась въ башнѣ, если есть возможность помѣшать этому, и онъ передалъ ей придуманный имъ планъ освобожденія.

— Вы съ ума сошли съ вашимъ планомъ, — вскричала маленькая, живая француженка. — Поджечь башню, убить ее, убить себя!… Какую же помощь вы окажете бѣдной дѣвочкѣ? Положимъ даже, что вы освободили бы ее, но куда бы вы дѣлись съ ней и какъ благодарна она вамъ будетъ, если вы своими безумствами ухудшите судьбу ея отца?

Художникъ дико взглянулъ на нее и объявилъ, что онъ долженъ что-нибудь сдѣлать, хотя бы убить себя, но что онъ не можетъ вынести мысли, что Лидія страдаетъ, а онъ не оказываетъ ей никакой помощи. Г-жа Беліеръ, увидавъ, что онъ не откажется отъ своего плана, стала уговаривать его отложить на время.

— Подождите хоть до тѣхъ поръ, когда Лидію переведутъ къ отцу, — говорила она, — и тогда освободите обоихъ.

— Я не могу ждать!

— Не можете ждать даже до завтра?!… Развѣ вы съ ума сошли, когда дѣло идетъ о жизни и счастіи Лидіи?!

Феликсъ отъ бѣшенства закусилъ губы.

— Filou Лауренцано! — пронзительно закричалъ попугай.

— Maladetto, — прошепталъ художникъ и въ слѣпой ярости замахнулся на попугая только что полученнымъ обратно кинжаломъ и ударъ пришелся такъ ловко, что голова птицы отлетѣла къ стѣнѣ, а тѣло, взмахнувъ нѣсколько разъ крыльями, повалилось на полъ.

Француженка громко вскрикнула.

— Злодѣй, кровопійца, что сдѣлало вамъ несчастное созданіе? За что вы его убили?…

Художникъ смотрѣлъ кругомъ безумными глазами, такъ что француженка, забывъ любимую птицу, въ ужасѣ отступила отъ него на нѣсколько шаговъ.

— Да, да, убейте теперь и меня, — кричала она. — Это поможетъ Лидіи, — и она разразилась громкими рыданіями.

Феликсъ какъ безумный уставился глазами на содрогающееся тѣло птицы и красную полосу крови. Наконецъ, медленно проведя рукою по глазамъ и лбу, онъ сказалъ:

— Простите меня, прошу васъ. Страданіе омрачило мой разсудокъ. Вы правы, я не могу теперь ничего предпринять, пока самъ не успокоюсь. Вы также правы, говоря, что Лидія не убѣжитъ безъ отца, а такъ какъ планы замка въ моихъ рукахъ, то мнѣ легче будетъ освободить отца съ дочерью изъ толстой башни, чѣмъ одну Лидію изъ ея теперешней тюрьмы.

Чтобы только успокоить обезумѣвшаго человѣка, умная француженка сдѣлала видъ, что’одобряетъ его соображенія. Она надѣялась, что курфюрстъ завтра же освободитъ Лидію, а убѣжденіе, что разсудительный Эрастъ не согласится на бѣгство, которое, въ случаѣ неудачи, будетъ его вѣрнѣйшею гибелью, ее окончательно успокоило. Такимъ образомъ, она разсталась съ Феликсомъ, пожелавъ ему удачи, и легче вздохнула, когда онъ вышелъ.

Глава XXI.

На слѣдующее утро въ новомъ дворѣ, въ кабинетѣ курфюрста происходила бурная сцена. Начальникъ полиціи Гартманъ Гартмани спрятался за спинкой кожанаго кресла отъ курфюрста, Рѣшено наступающаго на него съ разсерженнымъ, краснымъ іицомъ.

— Всѣхъ освободите, — кричалъ курфюрстъ, — всѣхъ! Поняли?…

— Если бы вашему высочеству угодно было только подумать, сколько несчастья принесла чума Пфальцу. И теперь тѣ, кто дьявольскимъ колдовствомъ изготовилъ чуму, должны быть выпущены! А вѣрнѣйшіе слуги вашего высочества думали возстать противъ колдуній!…

— Кто сказалъ вамъ, что чума дѣло колдовства? — отвѣчалъ курфюрстъ. — Еще вчера церковный совѣтъ представлялъ мнѣ въ длинномъ докладѣ, — вотъ онъ лежитъ на столѣ, — что всему свѣту ясно, что чума въ Петерсталѣ и Шёнау послана въ наказаніе, за страшное богохульство аріанъ въ Лоденбургѣ и Гейдельбергѣ, а сегодня опять оказываются виновными въ этомъ несчастій ворожеи и колдуньи. Кому же мнѣ вѣрить: вамъ или Олевіану?

Гартманъ Гартмани отвѣчалъ убѣдительнымъ тономъ:

— Но, ваше высочество, одно не исключаетъ другаго. Истиннымъ почитаніемъ Бога и снисканной черезъ это милостью Божіей колдовство было парализовано и руки колдуній связаны, но теперь, едва Сильванъ, Эрастъ и Нейсеръ осквернили страну тайнымъ богохульствомъ, какъ Всевышній отвратилъ ликъ свой отъ нея и далъ свободную дорогу клевретамъ сатаны. Развѣ не фактъ, что сейчасъ же за возникновеніемъ ереси поднялось и колдовство?

Курфюрстъ презрительно пожалъ плечами.

— Если, ваше высочество, не довѣряете мнѣ и церковному совѣту, то вы могли бы спросить мнѣнія юридическихъ факультетовъ въ Гейдельбергѣ и Тюбингенѣ.

— Убирайтесь къ чорту, — вскричалъ герцогъ, — съ вашими факультетами, ежегодно возводящими на востеръ тысячи людей за Іудову плату въ 12 гульденовъ. Гдѣ, какъ вы думаете, былъ бы теперь прахъ Кальвина и Лютера, если бы курфюрстъ саксонскій и уважаемый совѣтникъ города Женевы спросили мнѣнія университетскихъ юристовъ? На всемъ земномъ шарѣ нѣтъ людей продажнѣе этихъ ученыхъ.

— Въ такомъ случаѣ остается только испытаніе колдуній!

— Какое испытаніе?

— Ну, бросаютъ дѣвушку въ Некаръ: если она выплыветъ, ясно, что она колдунья; если она пойдетъ ко дну, то она чиста и свободна отъ судебнаго преслѣдованія.

— А если она захлебнется или умретъ отъ страха, вы возвратите ей жизнь? — спросилъ герцогъ, злобно взглянувъ на Гартмана.

— Въ такомъ случаѣ оставить дѣло безъ послѣдствій, — мрачно отвѣчалъ полицейскій.

— Если продавщица зелени была застигнута съ дьявольскими гадами, — сказалъ курфюрстъ, — и сидѣла ночью на Хольтерманѣ и у пруда, то вы можете продолжать ея дѣло и судить, а дочь Враста вы освободите сегодня же!

— Но если бы ваше высочество взвѣсили только въ вашемъ высокомъ умѣ, какое впечатлѣніе произведетъ то, что старую колдунью будутъ судить за то, что она ночью была на перекресткѣ, а молодую, обвиняемую въ томъ же преступленіи, оставятъ на свободѣ?

Курфюрстъ съ разсерженнымъ лицомъ направился къ полицейскому, такъ что тотъ снова отступилъ за кресло.

— Я знаю васъ, г. начальникъ полиціи, — сказалъ онъ строгимъ тономъ. — Я знаю ваши амуры въ Лоденбургѣ и Мосбахѣ. Вамъ доставитъ удовольствіе судить и подвергать пыткамъ такую красавицу. Пальцемъ не смѣйте коснуться этого набожнаго ребенка, котораго я каждый праздникъ видалъ въ моей церкви; ея задумчивый, благоговѣйный видъ часто успокоивалъ мою душу, когда меня возмущали религіозныя распри вашихъ духовныхъ друзей. Кто же тогда гарантированъ, если даже, этого ребенка будутъ судить?

— Но, вѣдь, доказано, — сказалъ начальникъ полиціи съ неслыханною настойчивостью, — что эта самая дѣвушка съ притворнымъ видомъ добродѣтели была ночью на Хольтерманѣ. Три парня изъ Нейенгейма, указанные продавщицей зелени, подтвердили показанія старухи. Они подтвердили подъ присягою, что въ свѣтлую іюльскую ночь встрѣтили дочь Эраста на Хольтерманѣ и хотѣли схватить ее, но она понеслась отъ нихъ, какъ блуждающій огонекъ, и въ ту минуту, какъ они готовы были ее схватить въ развалинахъ капеллы, она какъ туманъ разсѣялась въ воздухѣ и исчезла.

Курфюрстъ взглянулъ на него съ удивленіемъ.

— Я боюсь, что это одна изъ волшебницъ, называемыхъ древними эмпузами. Красивая наружность привлекаетъ къ ней всѣхъ мужчинъ; всюду, куда она появляется, она очаровываетъ всѣ сердца своею неземною красотой. Она похожа на колдунью изъ Бахараха своими золотыми волосами и, можетъ быть, также, какъ и та, получила ихъ сіяющую красоту въ награду за homagium, оказанное ею сатанѣ.

Курфюрстъ сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ, но полицейскій продолжалъ:

— Вообще про нее идетъ весьма подозрительная молва. Между прочивъ, ея служанка говорила: „у моей барышни есть зеленое платье, и чѣмъ больше она его носитъ, тѣмъ новѣе оно дѣлается“.

— Глупости!

— Въ монастырѣ, гдѣ я, понятно, украдкой собиралъ свѣдѣнія, ее называли „заколдованная дѣва“. Мои инструкціи обязываютъ меня слѣдить за тѣми, кого громогласно обвиняютъ въ колдовствѣ. Еще я видѣлъ, какъ она качалась на колодезномъ коромыслѣ…

— Вздоръ! — пробормоталъ старый курфюрстъ.

— Доказательство слѣдуетъ за доказательствомъ. Я велъ слѣдствіе съ величайшимъ стараніемъ. Не угодно ли вашему высочеству вспомнить страшный ураганъ, раскрывавшій крыши, опрокидывавшій трубы и повалившій самыя старыя деревья въ дворцовомъ паркѣ. Утромъ этого дня при восходѣ солнца дѣвушка черпала воду изъ колодца, когда ей было бы гораздо удобнѣе сдѣлать это изъ ручья. Такимъ образомъ, черпаніе воды было только предлогомъ, чтобы бросить въ колодезь три листка шалфея и прошептать страшныя заклинанія, призывающія бурю. Когда она возвращалась, совершивъ это преступленіе, у нея въ стаканѣ была ярко-красная роза, а когда служанка кастеляна, — красная Френцъ, какъ зовутъ ее въ замкѣ, — спросила ее, откуда у нея эта роза, такъ какъ она знала, что въ дворцовомъ саду не растетъ такихъ розъ, и что же отвѣтила дѣвушка? „Изъ каменнаго вѣнка надъ вашими воротами“.

— Бабьи сказки! — сказалъ курфюрстъ съ досадой. — Зачѣмъ бы ей понадобилась гроза, разбившая окна ея отца также хорошо, какъ и мои?

— Она искала случая завлечь въ себѣ архитектора Лауренцано. Когда разразилась гроза, потрясшая подмостки, она позвала его въ свою комнату и обручилась съ нимъ въ тотъ часъ, когда всѣ христіане стояли на колѣнахъ, испуганные яркимъ блескомъ молніи и адскимъ ураганомъ.

Курфюрстъ задумался.

„То же самое разсказывалъ мнѣ и самъ, Эрастъ, — думалъ онъ. — Ужасное совпаденіе!“

— Кто тѣ три свидѣтеля, отъ которыхъ она скрылась? — громко спросилъ онъ начальника полиціи.

— Сыновья хозяина гостиницы „Роза“ и работникъ Майеръ съ мельницы Семимельничной долины.

— Негодяи? Не правда ли?

— Ну, это какъ считать. Работникъ съ мельницы, правда, хитрый и смѣлый малый, не боющійся ни колдуній, ни чорта. Онъ даже подсмотрѣлъ у бѣлаго камня чортовъ шабашъ.

— Какъ, въ моей землѣ бываютъ сборища колдуній? — съ изумленіемъ спросилъ герцогъ.

— Не далѣе какъ за два часа разстоянія отъ собственнаго города вашего высочества. Вашему высочеству извѣстенъ пустынный холмъ надъ источникомъ Семимельничной долины, поросшій татарникомъ и терновникомъ. Это уединенное мѣсто называется „у бѣлаго камня“. За нимъ тянется лѣсъ. Въ Ивановъ день работникъ Майеръ выслѣживалъ въ лѣсу оленя и вдругъ его поразилъ огненный свѣтъ. Сначала онъ подумалъ, что это востеръ, разложенный лѣсниками на Ивановъ день. Но, вышедши изъ лѣсу, онъ увидалъ два высокіе огненные столба, обливающіе краснымъ и желтымъ свѣтомъ весь холмъ, и на высокомъ Нистлерѣ онъ замѣтилъ тотъ же желтый свѣтъ. Вокругъ костра онъ увидалъ пляшущихъ мужчинъ и женщинъ, ярко освѣщенныхъ красноватымъ пламенемъ», падающія отъ нихъ тѣни достигали до него. Странная, звонкая музыка колокольцовъ и бубенчиковъ, смѣшиваясь съ звуками флейты, рѣзво нарушала ночную тишину. Онъ силою удерживалъ ноги, чтобы не затанцовать, говорилъ онъ. Сквозь кусты онъ увидалъ медленно подвигающуюся во мракѣ толпу людей. Вдругъ кустъ, въ который онъ спрятался, освѣщается и онъ видитъ чорта, держащаго въ лапѣ, вмѣсто факела, дѣтскую ручку, ярко горящую. За чудовищемъ, къ счастью повернувшимся къ нему спиной, выступали закутанныя и замаскированныя фигуры. Онъ никого не узналъ. Дальше ему стало такъ страшно, что онъ бросился на землю и уползъ въ лѣсъ. Всю жизнь, говоритъ парень, не забудетъ онъ испытаннаго на, возвратномъ пути страха. Мѣсяцъ свѣтилъ тускло, словно возмущенный видимою имъ мерзостью. На деревѣ у поворота, гдѣ, когда онъ пришелъ, все было тихо и пусто, сидѣлъ теперь чортъ и ударялъ лисьимъ хвостомъ въ барабанъ, такъ что далеко раздавалось: тапъ, тапъ, тапъ… Сзади него въ вѣтвяхъ сидѣлъ музыкантъ, играя на флейтѣ танецъ, созывающій всякій сбродъ. Когда работникъ проскользнулъ мимо, читая молитву и не поддаваясь искушенію, за нимъ поднялся дьявольскій хохотъ, повторяемый всею долиной. А на Хольтерманѣ стояли четыре молодыхъ колдуньи верхомъ на метлахъ. Потомъ поднялся свистъ, барабанный бой, топотъ, визгъ немазаныхъ колесъ. Верхомъ на кочергахъ, вилахъ, метлахъ и палкахъ, въ телѣжкахъ, запряженныхъ котами, и верхомъ на зайцахъ промчалась какъ разъ передъ нимъ толпа колдуній. Лающія собаки бросились ему въ ноги, совы крыльями ударяли по лицу, такъ что онъ отъ ужаса упалъ замертво. Когда, очнувшись, онъ пошелъ дальше, онъ увидалъ цѣлое общество мужчинъ и женщинъ вокругъ стола, уставленнаго великолѣпными блюдами. На главномъ мѣстѣ сидѣлъ самъ чортъ и увеселялъ пирующихъ игрой на волынкѣ. На немъ были красные съ голубымъ чулки, огненная борода и остроконечная шляпа, отдѣланная пестрыми шнурочками и пѣтушьими перьями. Когда чортъ направилъ на работника свой огненный взоръ, тотъ въ ужасѣ вскричалъ: «святъ, святъ, святъ!» Вдругъ земля содрогнулась и онъ, оглушенный, упалъ. Тутъ онъ узналъ, что сидитъ у живодерни около павшей лошади и костей казненныхъ. Дальше до Семимельничной долины съ нимъ ничего особеннаго больше не случилось, кромѣ встрѣчи трехъ зайцевъ, изъ которыхъ одинъ былъ похожъ на козу. Когда онъ, собравшись съ силами, крикнулъ: «стой, во имя тріединаго Бога!» — зайцы обратились въ трехъ черныхъ вороновъ и полетѣли къ Хейлигенбергу. Съ этихъ поръ чортъ, какъ битая собака, избѣгаетъ Майера, — такъ разсказывалъ мнѣ онъ самъ.

Начальникъ полиціи, изучавшій словесныя науки, умолкъ и, окончивъ свое поэтическое повѣствованіе, отеръ потъ со лба.

Курфюрстъ слушалъ его сначала удивленно, потомъ недовѣрчиво и, наконецъ, съ нескрываемымъ негодованіемъ.

— Если что-нибудь подобное, — заговорилъ курфюрстъ, — и происходитъ, то это потому, что вы терпите здѣсь всякій сбродъ, приносящій только вредъ почтеннымъ людямъ: скомороховъ, гадалокъ, предсказателей, коробочниковъ съ картинами, шарлатановъ, заклинателей и другихъ проходимцевъ, шныряющихъ между епископствами рейнскимъ и майнскимъ; все это бездѣльники и если они и не въ союзѣ съ дьяволомъ, то, все-таки, недалеко отъ этого.

— Эти бездѣльники не стали бы маскироваться, всемилостивый государь, — отвѣчалъ начальникъ полиціи.

— Ну, а почему между этадш замаскированными непремѣнно должна быть дочь Эраста?

— Вашему высочеству извѣстна записка, въ которой магистръ Лауренцано зоветъ ее на Хольтерманъ, на мѣсто колдовской пляски.

— А, такъ! Но, какъ объясняетъ свое приглашеніе этотъ безбожный священникъ?

Начальникъ полиціи смущенно откашлялся.

— Я признаюсь, что не имѣлъ еще возможности его выслушать.

— Какъ! — вскричалъ курфюрстъ. — Вы еще не выслушали главнаго свидѣтеля? А, между тѣмъ, вы губите честь невинной дѣвушки на основаніи показаній старой вѣдьмы и какихъ-то шалопаевъ. Да вы примѣрный судебный слѣдователь! Знаете ли, мнѣ сказали, что этотъ Лауренцано одинъ погубилъ дѣвушку, обѣщая ей передать на Хольтерманѣ важныя открытія относительно ея отца, а его-то вы даже и не спрашиваете?

— Я хотѣлъ, — отвѣчалъ начальникъ полиціи неувѣренно, — но г. Пигаветта поручился за него, что онъ невиненъ. Къ этому еще, его нельзя отозвать изъ Шёнау, гдѣ онъ одинъ поддерживаетъ порядокъ.

— Такъ, хорошъ судъ! — вскричалъ курфюрстъ громовымъ голосомъ. — Главныхъ виновниковъ вы оставляете на свободѣ, а несчастную дѣвушку собираетесь подвергать пыткамъ. Берегитесь, г. Гартманъ, если еще хоть разъ попадетесь въ чемъ-либо подобномъ!

Начальникъ полиціи въ смущеніи опустилъ голову.

— Прежде всего, немедленно доставьте сюда итальянскаго священника, — строго проговорилъ герцогъ.

— Г. Пигаветта говоритъ… — бормоталъ начальникъ полиціи.

— А я вамъ говорю, — прервалъ его разсерженный пфальцграфъ, — этотъ Пигаветта начинаетъ казаться мнѣ подозрительнымъ. Онъ ввелъ сюда этого тайнаго іезуита; онъ хотѣлъ сдѣлать его наставникомъ моихъ дѣтей. Онъ восхвалялъ моей добродѣтельной супругѣ искусство этого молодаго священника въ астрономіи и астрологіи и старался пристрастить ее къ изслѣдованію будущаго, что совершенно лишнее для насъ, смертныхъ. Если докторъ Пигаветта думаетъ, что я позволю ему втираться въ мой домъ, онъ жестоко ошибается. Довольно! Сегодня же переведите дѣвушку къ отцу въ толстую башню* тамъ подъ защитою отца она будетъ въ безопасности и отъ колдуній, и отъ васъ. Узнайте отъ священника, зачѣмъ онъ заманилъ дѣвушку на перекрестокъ и что это за чудо, совершенное имъ въ Шёнау. Если изъ всего этого колдовскаго сборища кто-нибудь и кажется мнѣ подозрительнымъ, — заключилъ свою рѣчь возбужденный герцогъ, — такъ этотъ блѣдный священникъ, изучающій звѣзды, — и при этомъ онъ взглянулъ на языческія статуи на новой постройкѣ, охраняющія покой его молодой жены. — Цѣлые дни, — продолжалъ онъ, помолчавъ, — стоитъ здѣсь передъ моими глазами правосудіе изъ камня. Я въ дребезги разобью эту статую, если хоть разъ допущу, чтобы въ моей землѣ была попрана справедливость.

Начальникъ полиціи низко поклонился и, съ оскорбленнымъ лицомъ выйдя изъ кабинета, только что хотѣлъ открыть ротъ для проклятія, какъ увидалъ стоящаго у окна пажа; онъ быстро направился въ лѣстницѣ съ гримасой, вмѣсто не удавшейся улыбки.

Глава XXII.

Лидія лежала въ маленькой конуркѣ съ рѣшетчатыми окнами на вязанкѣ соломы, кишащей насѣкомыми. Она чувствовала, какъ костлявая, жесткая рука прикладываетъ ей ко лбу мокрый платокъ. Она хотѣла съ благодарностью взглянуть на благодѣтельницу, но видъ ея оказался такъ отвратителенъ, что Лидія въ ужасѣ опустила утомленныя вѣки.

— Какъ попала я сюда? — спрашивала она себя.

Ей смутно представлялось, будто она сидѣла на телѣгѣ, кругомъ нея толпа крестьянъ, съ ужасомъ смотрящихъ на нее; потомъ ее тащили по темнымъ корридорамъ; все это казалось ей тяжелымъ сномъ.

— Ну, вы вѣрно думаете, что у меня только и дѣла, что стоять надъ вами, — услыхала она надъ собою грубый голосъ старухи. — По мнѣ хоть сейчасъ отправляйтесь къ чорту! Еще лучше будетъ и для васъ, и для васъ.

При этомъ старуха такъ сильно тряхнула несчастную, ослабѣвшую дѣвушку, что Лидія дѣйствительно очнулась и въ ужасѣ вскочила. Грязная женщина напомнила старую, скверную собаку еще болѣе сквернаго хозяина. Одинъ глазъ былъ выбитъ и на лицѣ виднѣлись слѣды частыхъ побоевъ.

— Что мнѣ дѣлать? Что дѣлать? — стонала Лидія, стараясь освободиться изъ желѣзныхъ когтей старухи.

— Вы должны сознаться, сейчасъ же здѣсь сознаться, что вы колдунья, потому что когда такимъ, какъ вы, даютъ время одуматься, то только затягиваютъ дѣло.

— Но я не колдунья, — шептала полумертвая отъ страха дѣвушка.

— Онѣ всѣ говорятъ это! Но развѣ вы ночью не были на Хольтерманѣ?

— Ахъ, да, — рыдая, прошептала Лидія.

— Видите, видите.

— Но я хотѣла…

— Чего но? Мы уже знаемъ, чего хотятъ ночью на Хольхерманѣ. А развѣ въ тотъ день, когда буря сорвала крышу съ «замка, вы не черпали при восходѣ солнца воду изъ колодца?

— Черпала, да.

— Видите, видите.

— Но, вѣдь, я хотѣла только…

— Мы ужь знаемъ, чего вы хотѣли, — оборвала ее старуха. — Развѣ вы не сказали красной Френцъ, что вы умѣете колдовать?

— Нѣтъ, нѣтъ! — рыдала Лидія.

— Такъ нѣтъ? А она говоритъ, что вы показали ей живую розу, упавшую изъ каменнаго вѣнка надъ воротами въ вашъ стаканъ.

— Ахъ, вѣдь, это была шутка!

— Такъ, шутка!… Выучимъ мы васъ еще шутить. А часто вы ѣздили верхомъ на метлѣ къ бѣлому камню?

— Никогда, увѣряю васъ, никогда.

— А къ Ауеркопфу?

— Тоже никогда.

— И ни къ пустынному Кестенбауму, ни къ Дахсбау, ни къ высокому Нистлеру?

— Клянусь вамъ, что я понятія не имѣю обо всемъ этомъ.

— Мнѣ жаль васъ, дитя, — сказала старуха. — Сознайтесь лучше, пока не поздно. Подумайте только, они повѣсятъ васъ за веревку и будутъ прибавлять къ вашимъ маленькимъ ножкамъ все болѣе и болѣе тяжелыя гири. Это страшно больно! Еще ни одна не вынесла этого. Подумайте о мученіяхъ и позорѣ, ожидающихъ васъ!

Лидія въ тупомъ отчаяніи рвала свой фартукъ. Глаза ея отъ ужаса страшно расширились, ее била лихорадочная дрожь и она представляла живое изображеніе отчаянія и сумасшествія. Пришелъ самъ палачъ и обратился въ ней съ непристойными словами. Она ничего не понимала. Наконецъ, старуха разозлилась, схватила ее за волосы и начала таскать то.въ ту, то въ другую сторону.

— Признавайся же, упрямая дѣвчонка, когда ты была съ вѣдьмами на шабашѣ?

Лидія ничего не чувствовала.

— Не очень-то церемонься съ ней, — сказалъ палачъ. — Ужь ей достанется, когда ее вздернутъ на дыбу!

Лидія грустно взглянула на него.

— А развѣ еще въ монастырѣ васъ не звали заколдованной дѣвой? — закричалъ онъ въ бѣшенствѣ.

— Да, да, — зарыдала несчастная дѣвушка.

— Такъ, она созналась, — сказалъ палачъ. — Иди, мнѣ надоѣлъ этотъ вой.

И онъ, позвякивая ключами, послѣдовалъ за женой, послушно вышедшей изъ комнаты.

Лидія снова осталась одна. Страшная жара въ комнатѣ немного убавилась отъ начавшагося дождя; слабость и утомленіе пересилили ея страданія и она заснула. Придя въ себя, она услыхала, какъ часы на церкви св. Духа пробили полночь. Голова ея была пуста; этотъ ужасный допросъ совершенно сбилъ ее съ толку. Увѣренность, съ которой говорили ей, что она виновна, смутила ее. Она сама думала, что безъ собственной вины не могла попасть въ такую бѣду, и путешествіе на Хольтерманъ показалось ей тяжелымъ преступленіемъ. Развѣ она на самомъ дѣлѣ не сидѣла на проклятомъ мѣстѣ рядомъ съ колдуньей и, можетъ быть, въ это-то время нечистый пріобрѣлъ надъ ней власть? Развѣ ей не приснилось однажды, что она летитъ по воздуху съ Хольтермана къ замку, и не ясно ли она видѣла при этомъ освѣщенныя окна замка? Что, если она во снѣ, сама того не сознавая, по волѣ дьявола, ѣздила верхомъ къ мѣсту шабаша вѣдьмъ, подобно тому, какъ нѣкоторые люди ходятъ во снѣ лунатиками, а на слѣдующее утро ничего не помнятъ? Не она ли, въ самомъ дѣлѣ, навлекла бурю, по внушенію дьявола, отправившись въ роковой часъ черпать воду въ колодцѣ? Кто знаетъ, какая связь этого глубокаго источника съ облаками? Развѣ она; дѣйствительно, не богохульствовала, говоря, что роза Феликса изъ каменнаго вѣнка? А какое преступленіе совершила она, когда при громѣ и молніи, означающихъ гнѣвъ Божій, лежала въ объятіяхъ художника и выслушивала его нѣжныя увѣренія? Ужасный страхъ охватилъ ее. Ея мысли все больше путались. Когда часы пробили часъ, Лидія была убѣждена, что она колдунья, и рѣшила во всемъ сознаться, чтобы избѣжать, по крайней мѣрѣ, пытокъ. Что она погибла, она это знала, но она не хотѣла, чтобы ее мучили.

— Только бы они не спрашивали, кто меня научилъ колдовать и позвалъ на Хольтерманъ, — говорила несчастная дѣвушка.

И она представляла себѣ, какъ, въ концѣ-концовъ, изъ нея, все-таки, вытянутъ, что это Паоло. Ея муки были безграничны. Пробило два и Лидія чувствовала, что эти ужасныя мысли сведутъ ее съ ума. Она начала читать молитвы, тексты, пѣсни, которыя знала наизусть, и немного успокоилась, хотя сердце все еще мучительно замирало. Наконецъ, разсвѣло, но никто не приходилъ. Она слышала, какъ просыпался городъ, и ясно различала каждый звукъ.

Поднялась всегдашняя уличная суетня. До ея слуха долетали крикъ, свистъ и пѣніе мальчишекъ, лай собакъ, скрипъ телѣгъ, грохотъ колесъ, топотъ лошадей; все шло своимъ обычнымъ порядкомъ и никто не думалъ о ней. Чувство безконечной горечи наполнило ея юное сердце. Сколькимъ помогъ ея отецъ! „Что будемъ мы дѣлать, если не будетъ г. совѣтника?“ — часто слышала она эту фразу и отъ больныхъ, и отъ здоровыхъ, отъ совѣтниковъ и отъ нищихъ, а теперь ихъ спаситель сидитъ въ толстой башнѣ, а они могутъ смѣяться и болтать, мальчишки насвистывать невозможную пѣсню о прекрасной Габріели. И о ней никто не вспомнитъ, хотя всегда ласково улыбались ей и называли прекрасною Лидіей. Феликсъ, навѣрное, былъ бы огорченъ, но когда ее схватили, она оставила его лежащимъ у лѣстницы, блѣднаго, съ окровавленною головой. Можетъ быть, онъ умеръ, можетъ быть, тоже сидитъ въ темницѣ. А курфюрстъ съ курфюрстиной, такъ милостиво разговаривавшіе всегда съ ней, позволили совершиться этому на ихъ глазахъ. Она съ тоскою взглянула на темно-синее сентябрское небо съ золотыми лучами солнца, падающими въ ея рѣшетчатое окно. До сихъ поръ они считала въ своемъ дѣтскомъ умѣ себя и отца чѣмъ-то необходимымъ въ жизни окружающихъ. Теперь она видитъ, что не только она, съ ея молодостью, красотой и весельемъ, но даже ея умный и честный отецъ можетъ быть вырванъ изъ среды этихъ людей, а они будутъ жить попрежнему. Сразу потухъ свѣтъ, украшавшій міръ въ ея неопытной молодости, съ ея лица исчезло дѣтское выраженіе, въ одинъ часъ замѣненное серьезнымъ выраженіемъ многоиспытавшей женщины; но въ ея серьезности не было ничего мрачнаго. Ея спокойный, разсудительный умъ одержалъ побѣду надъ горечью сердца.

„Развѣ ты сама, — говорила она себѣ, — не шутила, не пѣла и не рѣзвилась въ дворцовомъ паркѣ, не думая о несчастныхъ арестантахъ, вздыхающихъ за желѣзными рѣшетками? Развѣ могъ бы человѣкъ быть счастливымъ хоть одну минуту своей жизни, еслибы постоянно думалъ о несправедливо страдающихъ? Но отнынѣ я буду думать о нихъ, буду стараться дѣлать счастливыми окружающихъ меня; я буду защищать невинныхъ, даже если улики противъ нихъ, и разскажу имъ то, что сама испытала. Но развѣ ты невинна?“ — снова возвратилась она въ вопросу, мучившему ее ночью.

Ясный свѣтъ сентябрскаго солнца, врывавшійся золотистыми лучами сквозь рѣшетку, разсѣялъ мрачныя ночныя думы. Лидія, ослѣпленная страстью, поступила глупо, но она не совершила ничего, заслуживающаго подобнаго наказанія. Въ ней явилась надежда, что Богъ, выведшій ее уже разъ изъ темнаго подвала церкви св. Михаила, когда никто не зналъ, гдѣ она, не оставитъ ее и теперь во власти дьявола. Можетъ быть, за ней придетъ вѣрный отецъ Вернеръ, или г-жа Беліеръ, или игуменья, или самъ курфюрстъ. Съ твердымъ намѣреніемъ подкрѣпиться къ предстоящей ей борьбѣ, она поѣла хлѣба, лежащаго у окна, и напилась воды. Потомъ она, съ покорностью волѣ Божіей, стала смотрѣть сквозь рѣшетку съ убѣжденіемъ, что явится мельникъ Вернеръ или какой-нибудь другой вѣрный другъ. Но, все-таки, она вздрогнула, когда раздались въ корридорѣ чьи-то шлепающіе шаги и въ замкѣ щелкнулъ ключъ. Въ дверь вошла прежняя одноглазая старуху въ грязныхъ лохмотьяхъ.

На этотъ разъ она вѣжливо и заискивающе спросила, какъ, чувствуетъ себя несчастная дѣвушка? Хотя Лидія не имѣла нималѣйшаго желанія обращать вниманіе на отвратительную старуху, она не могла не замѣтить, что та чѣмъ-то разстроена; Наконецъ, старуха сообщила, что герцогъ приказалъ перевести Лидію въ толстую башню, и Поэтому она должна проститься съ бѣдною арестанткой, которую ей отъ души жаль. Она надѣется, что дѣвушка будетъ разсказывать, съ какимъ состраданіемъ я мягкостью обращались съ нею она и палачъ Ульрихъ; процессъ ея еще не конченъ, и если она очернитъ Ульриха, то онъ отомститъ ей, если дѣло дойдетъ до пытки. Лидія молча выслушала отвратительную старуху. Но когда въ дверяхъ показалась преданная Варвара, Лидія бросилась въ ней на шею и благодѣтельныя слезы на половину облегчили ея страданія. Старая служанка была сама испугана до полусмерти угрозой Ульриха, что и она можетъ быть объявлена колдуньей, такъ какъ не съумѣла удержать свою барышню отъ колдовства. Еще дрожа отъ страха, она помогла Лидіи привести въ порядокъ волосы и платье.

— Ахъ, и гдѣ вы были въ ту ночь? — жалобно говорила она. — Начальникъ полиціи хотѣлъ непремѣнно заставить меня сознаться, но, вѣдь, вы ничего не сказали мнѣ. Ахъ, барышня, какъ это ужасно, что васъ цѣлую ночь не было дома, и никто не знаетъ, гдѣ вы были.

Наконецъ, Лидія была готова, Варвара набросила ей на плечи косынку и онѣ послѣдовали за тѣлохранителемъ къ замку. Въ дверяхъ стоялъ Ульрихъ со связкою ключей.

— Черезъ три дня, — сказалъ онъ, злобно взглянувъ, — мы снова увидимся. Коммиссія по дѣламъ колдовства засѣдаетъ только здѣсь, такъ что эти господа не могутъ обойтись безъ меня. Поэтому придержите вашъ язычекъ. Если на этотъ разъ васъ даже и освободятъ, то помните, что слѣдующая, повѣшенная мною для выпытанія соучастницъ можетъ назвать васъ. Рано ли, поздно ли, вы будете здѣсь. Больше я ничего не говорю, но вы сами должны знать, что для васъ лучше.

Клитія молча прошла мимо. На улицѣ тѣлохранитель, дружелюбно взглянувъ на нее, сказалъ:

— Утѣшьтесь, барышня. Его высочество курфюрстъ приказалъ перевести васъ къ вашему папашѣ въ толстую башню, и я думаю, что г. совѣтникъ недолго тамъ пробудетъ. На время Богъ можетъ потерпѣть неистовства итальянцевъ, но, въ концѣ-концовъ, Онъ не оставитъ своихъ.

Лидія зарыдала.

Къ отцу, — это все, чего она желала вчера. Если не было къ нему иного пути, какъ черезъ башню колдуній, то эта страшная ночь не кажется ей слишкомъ дорогою цѣной. Она отерла слезы и твердо рѣшилась быть благодарною Богу, веселою и ничего не говорить дорогому отцу о тяжеломъ испытаніи, чтобы не огорчать его еще болѣе.

Въ тотъ вечеръ, когда Лидія, больная и слабая, поднималась на гору къ замку, опираясь на руку все еще плачущей служанки, Эрастъ сидѣлъ въ отдаленной комнатѣ толстой башни и сквозь рѣшетчатое окно любовался развалинами стараго замка, окрашеннаго золотыми лучами заходящаго солнца. Въ одной рукѣ онъ вертѣлъ свертокъ бумаги съ бѣлымъ съ синимъ шнуромъ канцеляріи курфюрста пфальцскаго. Наконецъ, онъ развернулъ его и прочелъ. Ироническая улыбка показалась на его толстыхъ губахъ.

— Генералиссимусъ аріанъ и главнокомандующій чорта, — усмѣхнулся онъ. — Я дѣлаю успѣхи на моемъ антихристовомъ поприщѣ, — и онъ схватилъ перо, чтобъ отвѣчать на обвиненіе церковнаго совѣта.

Но онъ вдругъ со злостью бросилъ перо и бумаги въ сторону. Къ чему отвѣчать людямъ, рѣшившимъ его погубить и воспользовавшимся даже для этого поддѣльными письмами? Отъ пытокъ и оскорбленій защититъ его прежнее расположеніе герцога», противникамъ его достаточно избавиться только отъ его присутствія, а изгнанію настанетъ же когда-нибудь конецъ, — такъ думалъ онъ. При шаткомъ положеніи кальвинизма въ Германіи, было бы противно собственнымъ интересамъ церковнаго совѣта возбуждать неудовольствіе строгими мѣрами и жестокими наказаніями… Докторъ, передъ которымъ весь свѣтъ былъ открытъ, избралъ уже мѣсто своего путешествія. Съ чувствомъ отвращенія и презрѣнія отбросилъ онъ обвиненія враговъ, еле прочитавъ ихъ. Онъ, ревностный цвинглистъ, составилъ заговоръ съ цѣлью сдѣлать Пфальцъ унитаріанскимъ или, какъ гг. совѣтникамъ больше нравится, турецкимъ.

Онъ успокоился относительно себя, но его особенно мучила забота о Лидіи. Какимъ образомъ его дитя, идолъ его души, была вовлечена въ эти мерзости? Какими дьявольскими чарами удалось этому іезуиту заманить это невинное дитя на перекрестокъ? Этотъ дѣтски-неосторожный поступокъ могъ повлечь за собой тяжелыя послѣдствія, если колдунья выдала ее, какъ одну изъ своихъ сообщницъ. Какое удовольствіе доставитъ церковнымъ совѣтникамъ подвергнуть дочь Эраста церковному отлученію и передъ лицомъ всего народа посадить ее на скамью отлученныхъ! Ахъ, можетъ быть, все это уже случилось! Что, если старая Сивилла, не разъ уличаемая имъ въ изготовленіи зелій, отмститъ ему, обвинивъ Лидію въ колдовствѣ? Эти мысли не выходили у него изъ головы, гнали отъ него сонъ, такъ что онъ отъ утра до вечера, не останавливаясь, ходилъ по комнатѣ и, наконецъ, попросилъ тюремщика передать курфюрсту его просьбу о разрѣшеніи ему свиданія съ дочерью. Онъ грустно смотрѣлъ на солнце, скрывающееся за багряно-красныя горы, когда какой-то шумъ на площади прервалъ его мрачныя мысли. Замокъ щелкнулъ, дверь отворилась и въ комнату вошелъ тюремщикъ съ помощникомъ, чтобы приготовить еще кому-то кровать.

— Что это? — спросилъ Эрастъ недовольно.

— Еще арестанта приведутъ сюда, — недружелюбно отвѣчалъ сторожъ.

"Значитъ, и днемъ, и ночью за Мной будутъ слѣдить! — думалъ онъ. — Г. Гартманъ можетъ успокоиться: я не имѣю привычки говорить во снѣ. Но Богъ знаетъ, какихъ свидѣтелей нашли они. Поддѣльными письмами, мнѣ кажется, дѣло не кончится. Для этихъ господъ выгоднѣе, если я и словесно выскажусь за турецкую вѣру. Если это такъ, то и въ исторіи страданій сказано: «ибо многіе лжесвидѣтельствовали на Него, но свидѣтельства сіи не были достаточны».

Снова послышались шаги: ведутъ его товарища. Эрастъ отвернулся къ окну; онъ ни одного слова не произнесетъ съ этимъ человѣкомъ, приведеннымъ слѣдить за нимъ, а церковнымъ совѣтникамъ труднѣе будетъ исказить его слова, если онъ ни одного не произнесетъ.

— Здѣсь! — сказалъ сторожъ новому арестанту и дверь громко захлопнулась.

Въ ту же минуту Эрастъ почувствовалъ, что его обнимаютъ двѣ нѣжныя ручки.

— Отецъ, милый отецъ! — раздается надъ его ухомъ ангельскій голосокъ.

Онъ оборачивается; передъ нимъ Лидія. Онъ поднимаетъ руку, чтобы обнять ее, но вдругъ отступаетъ.

— Что дѣлала ты на Хольтерманѣ? — спросилъ онъ строгимъ голосомъ.

Она прямо взглянула въ его строгое лицо.

— Отецъ, я ничего дурнаго не хотѣла и ничего не сдѣлала. Я пошла туда по письму итальянскаго священника, котораго ты знаешь, но никого не нашла тамъ, кромѣ продавщицы зелени; она разсердилась на меня за то, что я помѣшала ея колдовству, и выпустила на меня трехъ бѣсовъ, преслѣдовавшихъ меня до тѣхъ поръ, пока я не провалилась въ языческій подвалъ. Тамъ нашелъ меня отецъ Вернеръ и принесъ домой со сломанною ногой.

Еще ни разу, въ жизни ясные, свѣтлые глаза дочери не доставляли Эрасту такого утѣшенія, какъ въ эту минуту. Не нужно было словъ; въ этомъ дѣтски-невинномъ взглядѣ можно было прочесть, что она еще не понимала, что могла она сдѣлать дурнаго. Успокоенный Эрастъ привлекъ ее къ своему сердцу.

— И такъ, курфюрстъ разрѣшилъ, чтобы ты не разставалась со мной, — сказалъ онъ, нѣжно гладя ея свѣтлые волосы.

Лидія не противорѣчила отцу; пусть онъ думаетъ, что она для него здѣсь. Когда Эрастъ повнимательнѣе вглядѣлся въ свое единственное сокровище, его испугалъ лихорадочный румянецъ щекъ и усиленный пульсъ Лидіи.

— Ты бы легла, Лидія, тебѣ необходимо спокойствіе, — сказалъ онъ озабоченно. — Я боюсь, не начинается ли съ тобой какая-нибудь серьезная болѣзнь.

Бѣдное дитя повиновалось. Несмотря на всѣ старанія Эраста, чтобы ничто не безпокоило ее, Лидія не могла заснуть. Наконецъ, она рѣшилась облегчить свое сердце, такъ какъ отецъ все равно долженъ же все узнать.

Молча слушалъ несчастный отецъ разсказъ плачущей дѣвушки.

— Они учителя ветхаго завѣта, — подумалъ онъ, — они истребляютъ и сѣмя враговъ. — Потомъ онъ медленно наклонился къ Лидіи и поцѣловалъ ея чистый лобъ.

— То, что ты здѣсь, дитя мое, — нѣжно сказалъ онъ, — доказываетъ милость курфюрста. Но если даже зависть восторжествуетъ, то мы погибнемъ вмѣстѣ.

Лидія нѣжно обвила руками его шею, нѣсколько разъ горячо поцѣловала отца, потомъ крѣпко и спокойно заснула. Потрясенный до глубины души отецъ, лежа на своей кровати, обдумывалъ, къ кому бы ему обратиться, чтобы вырвать дочь изъ рукъ этихъ ужасныхъ людей.

— Если нѣтъ другаго выхода, то въ слѣдующій же допросъ я признаю себя виновнымъ, — рѣшилъ Эрастъ. — Этимъ, по крайней мѣрѣ, избавлю ее отъ позора и мученія пытокъ. Боже праведный, Ты простишь намъ эту ложь. Мы слишкомъ слабы, чтобы вынести эти испытанія… Я узнаю Твою десницу, — прибавилъ онъ съ горечью. — Тяжелыми путями хочешь Ты вывести меня изъ заблужденія.

Такъ говорилъ арестантъ, полный раскаянія, такъ какъ онъ самъ однажды написалъ книгу о чертовщинѣ и колдовствѣ, въ которой одобрялъ, — отчего онъ не можетъ теперь отречься, — жестокія преслѣдованія начальства.

— Съ тобой случилось то, что ты сказалъ… — и сильный мужчина прижался въ подушкѣ и горько заплакалъ.

Немного спустя, ему показалось, что онъ слышитъ стукъ молотка и сверленіе долота; на минуту все стихло, потомъ снова началось. Онъ поднялся и тихонько, боясь разбудить Лидію, подошелъ къ окну. Вѣрно, это не показалось ему; стукъ повторился, но за этотъ разъ ближе. Но стѣна была слишкомъ толста, такъ что нельзя видѣть, что дѣлается снаружи. Его сердце забилось отъ ожиданія. И такъ, у него еще есть друзья, работающіе для его спасенія. Черезъ минуту ему показалось, что онъ слышитъ около своего окна шепотъ! Онъ отворилъ окно, но шепотъ умолкъ. Потомъ послышался стукъ обсыпающихся отъ стѣны каменьевъ и, наконецъ, онъ ясно различилъ внизу два голоса. Наконецъ, все стихло и онъ слышалъ только завываніе вѣтра вокругъ толстой башни и стонъ огромныхъ вѣтвей старыхъ каштановъ. Обманутый въ своихъ ожиданіяхъ, онъ, дрожа, вернулся на свою кровать, не зная, рѣшиться ли ему на бѣгство, если завтра явится возможность. Онъ никогда не рѣшился бы на это для себя, но при опасности, угрожающей Лидіи, онъ готовъ былъ вынести всякое оскорбленіе враговъ, лишь бы избавить Лидію отъ мести отвратительныхъ чудовищъ, уже схватившихъ ее своими когтями.

Лежа на постели, онъ долго еще прислушивайся, не повторится ли внизу стукъ, но слышалъ только вой стихающаго вѣтра. При каждомъ новомъ порывѣ по долинѣ разносился глубокій жалобный стонъ старыхъ деревьевъ, вторящихъ вѣтру, переходящій потомъ въ нѣжный, чуть слышный; такъ какъ сердце человѣческое ищетъ отголоска своимъ страданіямъ въ природѣ, то несчастному заключенному въ толстой башнѣ эти звуки казались крикомъ пытаемаго, испускающаго при началѣ мученій дикій вопль, а подъ конецъ жалобный, тихій стонъ.

Блѣдный свѣтъ занимающагося утра уже смѣнялъ ночь, когда несчастный отецъ забылся тяжелымъ сномъ.

Глава XXIII.

Эрастъ не ошибся. Стукъ молотка и пиленіе означали попытку спасенія. Вопреки всѣмъ убѣжденіямъ г-жи Беліеръ, Феликсъ стоялъ на томъ, что онъ долженъ, по крайней мѣрѣ, представить Эрасту возможность бѣжать. Если совѣтникъ и откажется отъ его предложенія, говорилъ онъ, то онъ, все-таки, докажетъ Лидіи, что онъ ихъ вѣрный другъ и въ несчастій; а чтобы доставить бѣдной дѣвушкѣ хоть это маленькое утѣшеніе, онъ не остановится ни передъ опасностью, ни передъ трудностью. Это послѣднее основаніе нашло немного сочувствія въ романтическомъ умѣ легкомысленной француженки, но она, все-таки, отказалась отъ участія въ опасной попыткѣ. Но, чтобы отдѣлаться отъ него, она объявила, что если онъ приведетъ освобожденныхъ, то ея благородный супругъ не откажетъ имъ въ убѣжищѣ. Съ однимъ изъ большихъ транспортовъ товаровъ богатыхъ купцовъ отецъ съ дочерью достигнутъ Рейна и могутъ отправиться въ Базель, Голландію, куда угодно будетъ Эрасту. Феликсъ, хотя въ этотъ поздній часъ это и было довольно странно, взобрался на свои подмостки, на половину уже снятые, и, прислонившись къ окну молодой курфюрстины, сталъ пристально смотрѣть на толстую башню. Окна съ занавѣсками, вѣроятно, принадлежатъ совѣтнику, если только его помѣстили согласно съ его высокимъ положеніемъ. Къ рѣшеткѣ одного изъ этихъ оконъ подошла мужская фигура. Не совѣтникъ ли это? Но кто поручится, что его помѣстили именно въ этой половинѣ башни? А теперь слишкомъ темно, чтобы узнать кого-либо. Ничего больше не оставалось, какъ спросить, гдѣ комната Эраста, хотя это и трудно сдѣлать, не возбуждая подозрѣній. Когда Феликсъ хотѣлъ спускаться внизъ, изъ глубины комнаты къ окну подошелъ кто-то и тихо проговорилъ:

— Да, да, милый другъ, я тоже оплакиваю судьбу этого человѣка, такъ преданнаго намъ, итальянцамъ, и совершенно понимаю ваши страданія о прекрасной Лидіи.

— О, въ такомъ случаѣ васъ посылаетъ Мадонна! — вскричалъ художникъ. — Скажите, гдѣ комната Эраста?

Въ окнѣ показалась блѣдная голова Пигаветты и, приблизивъ свои острые зубы къ уху Феликса, онъ еще больше, чѣмъ прежде, сдѣлался похожъ на хищное животное.

— Вы хотите освободить его? — прошепталъ онъ.

— Я хотѣлъ бы только знать, гдѣ живетъ отецъ моей невѣсты.

— Вѣрно, а я и забылъ, что Лидія, это бѣдное дитя, ваша невѣста.

«Онъ вѣрно хочетъ освободить обоихъ», — думалъ Пигаветта, поэтому-то онъ полдня и блуждалъ вокругъ колдовской башни.

Художникъ горячо высказалъ ему увѣренность въ невинности Лидіи.

— Кто же можетъ считать ее виновной? — отвѣчалъ Пигаветта разсѣянно.

— Необходимо воспользоваться этою возможностью, — говорилъ старый іезуитъ про себя. — Наказавъ толстаго разбойника, ничего не выиграешь, а невыгоднымъ свидѣтелемъ онъ, все-таки, останется. Если старый грѣшникъ уберется отсюда, то все будетъ хорошо и ясно… Слушайте, мой молодой другъ, — заговорилъ онъ дружескимъ тономъ, — мы земляки и не будемъ скрываться другъ передъ другомъ. Меня мучаетъ судьба Эраста, такъ какъ я многимъ обязанъ ему, а объ его дочери я уже проливалъ сегодня горячія слезы. Я хочу освободить его; довѣрьтесь мнѣ, хотите ли вы того же?

— Sanguinaccio di dio, хочу ли я этого? — вскричалъ Феликсъ, волнуясь.

— Хорошо, другъ мой. Темница Эраста тамъ, гдѣ вотъ только что показался огонь. Въ этой же самой комнатѣ жилъ Сильванъ передъ тѣмъ, какъ его перевели въ Мангеймъ, гдѣ онъ, несчастный, погибнетъ отъ лихорадки. Какимъ образомъ достигнуть окна, придумайте сами; а я уже позабочусь, чтобы сторожа завтра вечеромъ крѣпко спали. Но спѣшите, такъ какъ надняхъ произнесутъ Эрасту приговоръ.

Феликсъ хотѣлъ поблагодарить Пигаветту, но тотъ уже исчезъ въ сосѣднюю комнату и раздавшіеся тамъ громкіе голоса заставили его уйти. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ зналъ, гдѣ найти Эраста, онъ мало заботился объ остальномъ. Ему хорошо знакомъ былъ планъ замка и по чердакамъ онъ легко могъ добраться до указаннаго Пигаветтой окна. Съ тѣхъ поръ, какъ улеглось его безумное возбужденіе, итальянецъ сдѣлался прежнимъ разсудительнымъ, рѣшительнымъ архитекторомъ, взвѣшивающимъ всякое обстоятельство. Прежде всего, надо добыть ключъ отъ потайной двери въ восточной стѣнѣ, ведущей къ городу. Феликсъ, хорошо знакомый съ привычками привратника, снялъ съ доски ключъ въ то время, какъ тотъ ужиналъ. Остатокъ ночи и слѣдующій день онъ занижался укрѣпленіемъ и совершенствованіемъ своей лѣстницы, чтобы Лидія не могла погибнуть жертвой его неудавшейся попытки. Когда всѣ служащіе въ замкѣ отправились обѣдать, онъ, запасшись толстыми проволоками и необходимыми инструментами, поднялся по лѣстницѣ постройки Рупрехта до двери на чердакъ, отпертой имъ при помощи крючка, согнутаго изъ проволоки. Въ это время дня нельзя было встрѣтить ни одного человѣка на душномъ отъ раскаленной солнцемъ крыши чердакѣ. Въ немъ царилъ синеватый полумракъ, изрѣдка нарушаемый врывающимися свѣтлыми полосами отъ лучей солнца съ крутящимися солнечными пылинками. Онъ прошелъ по мрачному чердаку до лѣстницы, приведшей его черезъ отверстіе въ крышѣ на слѣдующій чердаку Феликсъ зналъ, что теперь онъ надъ частью замка, прилегающей къ толстой башнѣ, и что изъ нея узкія лѣстницы ведутъ къ тайному выходу. Плоская, вдѣланная въ полъ дверь указы вала на мѣсто, гдѣ начиналась лѣстница. Дверь была крѣпко заперта. Приготовленный къ этому, художникъ досталъ рѣзецъ и началъ имъ отвинчивать винты, черезъ полчаса работа была кончена; отворивъ дверь, онъ по деревянной лѣстницѣ спустился въ большую комнату съ крѣпкими каменными стѣнами и узкими рѣшетчатыми окнами. Желѣзныя кольца въ стѣнахъ дои зывали, что онъ въ тайной темницѣ. Желѣзная цѣпь, придѣланная къ колесу, говорила о тайныхъ колесованіяхъ въ этой отдаленной комнатѣ, откуда ни одинъ звукъ не доносится изъ дворцоваго двора.

«На эту скамейку могли бы посадить и тебя, — думалъ Феликсъ, — и привязать къ шеѣ цѣпь; потомъ кто-нибудь вертитъ колесо, желѣзная змѣя затягивается и душитъ жертву».

Съ нимъ началась дрожь.

Сколько государственныхъ преступниковъ, подобныхъ Эрасту, испустили здѣсь свой послѣдній вздохъ. Спускаясь далѣе по лѣстницѣ, художникъ проходилъ черезъ подобныя же комнаты. Онъ въ ужасѣ взглянулъ въ одну изъ нихъ и съ успокоеніемъ увидалъ, какъ спокойно бѣгаютъ огромныя крысы по нежилымъ комнатамъ. Онъ снова очутился передъ крѣпкою желѣзною дверью, замокъ которой онъ не могъ отпереть, Заржавѣвшіе винты не поддавались его силамъ. Пришлось снова возвращаться въ мастерскую за масломъ и болѣе крѣпкими инструментами. Послѣ этого только удалось ему поднять и эту дверь, открывшую ему каменную витую лѣстницу; на верхней ступени ея стоялъ фонарь съ сальною свѣчкой; онъ зажегъ ее и спустился на 300 ступеней. У него былъ ключъ отъ тяжелаго замка нижней двери. Отворивъ ее, онъ очутился въ длинномъ темномъ корридорѣ, кончающемся маленькимъ дворикомъ около каменной стѣны. Онъ осторожно отперъ едва замѣтную маленькую дверь, отдѣляющую дворъ отъ улицы, и тѣмъ же путемъ вернулся обратно, только слегка притворяя за собой двери. Дойдя до верхняго фронтона, онъ задумался, какимъ образомъ удобнѣе попасть на крышу изъ окна, расположеннаго еще выше. Лучше всего, конечно, было бы принести сюда лѣстницу и проломать отверстіе въ фронтонѣ крыши, а изъ башеннаго окна до этого отверстія можно спуститься по веревочной лѣстницѣ. Спрятавъ въ стропилахъ свои инструменты, онъ прошелъ обратно черезъ всѣ чердаки, обдумывая, возможно ли будетъ днемъ принести сюда лѣстницу. Такимъ образомъ, онъ дошелъ до верхняго этажа постройки Рупрехта, гдѣ начиналось помѣщеніе прислуги, какъ его испугалъ какой-то шумъ. Передъ нимъ стояла старая экономка, на лицѣ которой можно было прочесть вопросъ, что угодно г. итальянцу? Онъ улыбнулся ей какъ только могъ любезнѣе, сдѣлалъ знакъ молчать и спокойно началъ спускаться по лѣстницѣ. Старуха со злостью посмотрѣла ему вслѣдъ и пробормотала:

— Ужь и этотъ провѣдалъ, что красная Френцъ принимаетъ визиты. На этой же недѣлѣ откажу отъ службы этой негодной бабѣ.

Затѣмъ она прошла въ свою комнату, со злостью хлопнувъ дверью.

Послѣ этой встрѣчи Феликсу казалось неудобнымъ еще разъ до наступленія ночи показаться наверху. Только когда все успокоилось, онъ взошелъ на верхній фронтонъ, по всѣмъ правиламъ архитектурнаго искусства разобралъ четыре ряда черепицы, поднялъ балку и съ большимъ трудомъ вставилъ туда лѣстницу, по которой можно было спуститься и подняться до окна. Крѣпко утвердившись на крышѣ, онъ началъ беззвучно просверливать дыры въ круглой стѣнѣ возвышающейся надъ нимъ толстой башни, потомъ вбилъ желѣзные крюки, чтобы добраться до окна, отстоящаго отъ него приблизительно на 12 футовъ.

Ночной вѣтеръ со свистомъ и воемъ бушевалъ вокругъ башни, мѣшая работѣ, но, въ то же время, заглушая стукъ его молотка. Наконецъ, былъ вбитъ послѣдній крюкъ; теперь онъ можетъ привязать конецъ лѣстницы къ оконной рѣшеткѣ и, такимъ образомъ, не довѣрять дорогую жизнь Лидіи опаснымъ крюкамъ, по которымъ онъ самъ взобрался. Привязавъ лѣстницу, онъ схватилъ утомленною рукой рѣшетку и, дрожа отъ волненія, постучалъ въ окно Эраста. Онъ собирался уже стукнуть во второй разъ, какъ вдругъ окно отворилось изнутри.

— Это вы, Эрастъ? — спросилъ Феликсъ тихо.

— Я, — также тихо послышалось оттуда.

— Лидія съ вами?

— Она спитъ.

— Вотъ, возьмите пилу и пузырекъ съ ѣдкою жидкостью, перерѣжьте рѣшетку, только не съ этой стороны: здѣсь лѣстница. Это отверстіе будетъ достаточно велико для васъ и дли Лидіи.

Пила и пузырекъ тотчасъ же исчезли въ окнѣ.

— Я сойду, — продолжалъ художникъ, — и отвяжу лѣстницу, чтобы вы ее побольше втянули и покрѣпче привязали. Но, ради Мадонны, будьте осторожны; одинъ невѣрный шагъ, и вы попадете въ пропасть. Разбудите Лидію только тогда, когда все будетъ готово; не надо напрасно мучить ее ожиданіемъ.

Еще спускаясь, Феликсъ услышалъ наверху пиленіе желѣза сильною рукой. Онъ вернулся на чердакъ, осмотрѣлъ всю дорогу, по которой онъ поведетъ отца съ дочерью, открылъ всѣ двери, зажегъ нѣсколько принесенныхъ съ собой свѣчей и удостовѣрился, все ли кругомъ спокойно. Потомъ вышелъ на крышу, откуда услышалъ неустанное пиленіе и желѣзные опилки даже сыпались на его голову. Теперь работа кончена и сильнымъ движеніемъ вынута отпиленная рѣшетка.

«Онъ, конечно, прежде спуститъ Лидію, — думалъ взволнованный художникъ, — и поможетъ ей сверху».

Въ эту минуту на верху лѣстницы показалась темная фигура.

— Спускайте прежде Лидію! — крикнулъ Феликсъ, но тотъ, не останавливаясь, карабкался по стѣнѣ.

Вотъ онъ ступилъ на крышу, спѣшитъ по ступенямъ къ окну, Феликсъ помогаетъ ему войти. Тогда освобожденный счастливецъ оборачивается къ нему и Феликсъ видитъ толстое, красное лицо проповѣдника Нейсера. Первою его мыслью было схватить ненавистнаго священника и столкнуть въ пропасть.

— Corpo di Baccho! — вскричалъ онъ въ негодованіи. — Зачѣмъ вы мнѣ солгали, что вы Эрастъ?

— Ахъ, signor italiano, — отвѣчалъ Нейсеръ, запыхавшись, — вамъ я обязанъ своимъ спасеніемъ, — и, не теряя ни минуты, онъ соскочилъ на полъ чердака.

— Birbante, — ворчалъ Феликсъ, — coglione!

— Дорогой господинъ, — сказалъ проповѣдникъ, спокойно отирая со лба выступившій потъ, — развѣ вашъ братецъ не училъ меня въ гостиницѣ «Оленя», что притворство добродѣтель, какъ и все, что даетъ намъ преимущество надъ остальными людьми? Окажите благочестивому магистру, что проповѣдникъ Нейсеръ благодаритъ его за эту полезную истину.

Феликсъ скрежеталъ отъ злости, но Нейсеръ продолжалъ добродушно:

— Какъ можете вы требовать отъ меня, чтобъ я позволилъ себя казнить, между тѣмъ какъ недолгій арестъ не убавитъ жизни г. совѣтника.

— Вы поступили какъ нѣмецъ, — сказалъ Феликсъ рѣзко. — Вы подвергаете смерти невинную дѣвушку, обвиненную въ колдовствѣ, лишь бы спасти собственную шкуру.

— Потише, signor italiano, — сказалъ Нейсеръ спокойно. — Моей четырехъугольной швабской головѣ трудно было бы придумать такой планикъ. Тотъ, кто научилъ меня, вашъ землякъ Пигаветта!

— Пигаветта! — вскричалъ Феликсъ пораженный, — онъ же послалъ женя къ этому окну.

— Видите, дорогой господинъ, я возвратился домой не въ добрый часъ для вашего земляка, такъ какъ онъ нашелъ между бумагами убѣжавшаго священника различныя письма, о которыхъ тотъ и не подозрѣвалъ. Поэтому онъ обѣщалъ мнѣ свободу и деньги, если я исчезну. — При этомъ священникъ позвенѣлъ въ карманѣ талерами. — Еще этотъ умный господинъ хотѣлъ, чтобъ я написалъ многое, годное для его актовъ, по я не повѣрилъ и обѣщалъ прислать ему послѣ освобожденія. Скажите ему, что я передумалъ теперь. Но не приходите въ такое отчаяніе. Войдите въ мое окно. Если вамъ удастся сломать замокъ у двери, то вы найдете Эраста въ третьей двери налѣво. Я видѣлъ его вчера въ замочную скважину. Тогда выведите его тою же дорогой, какъ и меня. Куда мнѣ идти?

— Вонъ туда къ свѣту, потомъ направо, гдѣ опять увидите свѣтъ, — сказалъ Феликсъ недовольно.

— Благодарю васъ, — сердечно отвѣчалъ Нейсеръ. — Поклонитесь дорогому служителю Божьему Олевіану и скажите ему, если ему понадобится моя голова, то пусть напишетъ въ Константинополь. Съ меня довольно церковныхъ совѣтовъ и полицейскихъ; попробую имѣть дѣло съ муфти и кади.

Съ этими словами онъ удалился и, немного спустя, его шаги смолкли.

— Надо слѣдовать совѣтамъ священника, — сказалъ Феликсъ усталымъ тономъ. Онъ едва сдерживался, чтобы не заплакать отъ горя и разочарованія. — Попробую проникнуть къ Эрасту чрезъ комнату Нейсера и сломать замокъ, если это удастся.

Онъ снова влѣзъ на стѣну и исчезъ въ отверстіи рѣшетки.

«Еслибъ этотъ достойный священникъ не похудѣлъ отъ ареста, то онъ, пожалуй, и не пролѣзъ бы здѣсь», — думалъ онъ при этомъ съ досадой.

Въ темнотѣ онъ ощупью искалъ дверь; наконецъ, онъ добрался до нея и сталъ осматривать замки. Но онъ скоро увидѣлъ, что ни одинъ изъ его инструментовъ не способенъ уничтожить эти крѣпкіе запоры. Красноватый свѣтъ за Кенигштуломъ возвѣщалъ приближающееся утро. Онъ отвязалъ свою лѣстницу и по вбитымъ крюкамъ спустился со стѣны. Несмотря на смертельную усталость, онъ долженъ былъ пройти еще разъ весь потайной ходъ. Ключи онъ воткнулъ въ маленькую дверку со стороны улицы, чтобы казалось, что помощь пришла оттуда, свѣчи взялъ съ собой, опустилъ всѣ поднятыя двери и, удаливъ всѣ предательскіе слѣды, вернулся въ свою комнату, уставши до полусмерти. Онъ аккуратно положилъ по мѣстамъ всѣ употребленные инструменты и въ полуснѣ уже бросился на кровать Когда онъ проснулся, передъ нимъ стоялъ придворный служитель Бахманъ, освѣдомляясь о состояніи его раны; Феликсъ позволилъ перемѣнить себѣ перевязку и остался въ постели, чтобы хорошенько выспаться. Старикъ, между тѣмъ, съ плохо скрываемою радостью разсказывалъ, что проповѣдникъ Нейсеръ совершенно чудеснымъ образомъ исчезъ изъ-подъ ареста, дверь отъ потайнаго хода оказалась открытой и что кастелянъ арестованъ, такъ какъ у него не оказалось ключей. У Нейсера много друзей въ городѣ, такъ что не удивительно, что ему помогли. Но курфюрстъ видитъ въ этомъ доказательство того, что заговоръ въ пользу аріанъ все еще существуетъ, и онъ въ гнѣвѣ послалъ за начальникомъ полиціи, чтобы сейчасъ же привести въ исполненіе смертельный приговоръ Сильвану и его товарищамъ Веге и Сутеру.

— Пусть кости ихъ гніютъ на висѣлицѣ, — холодно проговорилъ Феликсъ, отвернулся къ стѣнѣ и спокойно заснулъ.

Глава XXIV.

Послѣ, происшествія у дома баптиста въ Крейцгрундѣ магистръ Паоло, точно во снѣ, направился бъ лѣсу и скрылся среди, высокихъ деревьевъ. Да, это не игра его мрачно-разстроеннаго воображенія, а чистая правда: справедливая, но грубая рука сдернула покрывало съ тщательно скрываемой имъ душевной тайны, и онъ очутился передъ людьми, считавшими его за полусвятаго, уличеннымъ преступникомъ, совратителемъ дѣвушки, фигляромъ, злоупотребляющимъ святыней для удовлетворенія своихъ желаній. Судьба арестованной колдуньи, ожидающей сожженія на кострѣ, показалась ему завидной въ сравненіи съ его положеніемъ, даже сама погибшая старуха сознавала это: такъ злорадно блестѣли ея глаза, когда она громко выдала его тайну. Этотъ еретикъ и перекрещенецъ поступилъ съ нимъ какъ съ жалкимъ грѣшникомъ, и онъ долженъ былъ молчать. Его благодѣтель Эрастъ упалъ на его глазахъ, будто пораженный предателскою стрѣлой, пущенной имъ въ спину человѣку, только дѣлавшему ему добро.

— О, боже, — шепталъ онъ, бродя среди кустарниковъ и терновниковъ, — я не хотѣлъ этого. Ты свидѣтель, я никому не хотѣлъ дѣлать зла. Мрачное колдовство погубило и меня, и ее.

Какъ будто спасаясь отъ собственныхъ мыслей, онъ, задыхаясь, взбѣжалъ на гору. «Колдовство!» — говорилъ ему духъ самообличенія. Колдовство ли это? Развѣ не могла колдунья зажечь въ немъ адскій огонь, пожирающій всѣ его хорошія побужденія? Или, можетъ быть, эта прелестная дѣвушка созданіе сатаны, чтобы съ ея помощью совратить съ пути истиннаго primus omnium Венеціанской коллегіи? Кто же, какъ не сатана, внушилъ ему безразсудную мысль позвать Лидію на проклятое мѣсто, когда онъ могъ бы встрѣтиться съ ней въ тысячѣ другихъ мѣстъ? Но какимъ образомъ могла Лидія послѣдовать его приглашенію? Или ей дѣйствительно, какъ сказала колдунья, хорошо знакомъ Хольтерманъ? И откуда у нея эта неземная красота? О, теперь онъ понялъ, отчего его сердце горѣло въ этомъ пламени! Но онъ сейчасъ же насмѣшливо засмѣялся: «А дочь шута изъ гостиницы „Оленя“ тоже колдунья? а дѣвушки въ капеллѣ?» Преслѣдуемый этими мыслями, объ дошелъ до одинокой тропинки и въ изнеможеніи опустился на придорожный пень. Склонивъ голову на руки, онъ задумчиво смотрѣлъ впередъ.

— Меня околдовали, околдовали! — громко простоналъ онъ.

— Каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью, — раздался около него чей-то строгій голосъ.

Испуганный бѣглецъ вскочилъ въ ужасѣ. Рядомъ съ нимъ стоялъ баптистъ. Священникъ изумленно смотрѣлъ въ мрачное лицо страшнаго еретика. Но тотъ спокойно продолжалъ:

— Похоть рождаетъ грѣхъ, а сдѣланный грѣхъ рождаетъ смерть.

Юноша закрылъ руками блѣдное лицо и сѣлъ на пень, опустивъ голову передъ удивительнымъ старцемъ.

— Мнѣ жаль васъ, магистръ Лауренцано, — продолжалъ баптистъ, — я всегда считалъ васъ за хорошаго человѣка, могущаго, при вашихъ большихъ дарованіяхъ, сдѣлать много добра на службѣ Господу Богу, если бы вы сбросили съ себя рясу, обвившую васъ, какъ змѣя, и если бы у васъ хватило смѣлости стряхнутъ съ себя всѣ мрачныя клятвы, опутывающія васъ. Проститесь съ папистами, женитесь, такъ какъ не чувствуете склонности къ монашеству, и живите себѣ по добру по здорову работой вашихъ рукъ или дарованіями вашей головы.

Лауренцано мрачно покачалъ головой и изъ его груди вырвалось подавленное рыданіе.

— Мнѣ нельзя медлить, — продолжалъ старикъ, — да и мало выходитъ хорошаго, когда мужчины плачутъ. Поднятые вами противъ меня сыщики, можетъ быть, уже напали на мой слѣдъ и мой мальчикъ ждетъ меня наверху. Но вотъ что я вамъ скажу: если, вслѣдствіе безсмысленнаго обвиненія Сивиллы, дочери Эраста будетъ угрожать опасность, то вы явитесь и объявите судьямъ, что бѣдное дитя искало наверху не сатану, а васъ, своего учителя, проповѣдника и пастыря. Если вы не рѣшитесь на это, то отвѣтите Богу въ страшный день суда; вовторыхъ, всѣ мы плоть и кровь и никто не долженъ осуждать другаго, но если вы останетесь въ этой рясѣ, то помните о своихъ обязанностяхъ лучше, чѣмъ въ монастырѣ, и подумайте о словахъ: «Кто соблазнитъ одного изъ малыхъ сихъ, вѣрующихъ въ Меня, тому лучше было бы, если бы повѣсили ему мельничный жерновъ на шею и потопили его въ глубинѣ морской». А затѣмъ прощайте!

Паоло поднялъ голову, но около него никого уже не было. Являлся ли ему ангелъ-хранитель въ одеждѣ еретика, или этому сыну дьявола дана способность читать въ его сердцѣ и угадывать самыя сокровенныя мысли? Этотъ мужикъ грубою рукой сорвалъ покрывало, которымъ онъ хотѣлъ прикрыть свой позоръ, и отдернулъ занавѣсъ, скрывающій его преступленія, и теперь онъ стоялъ передъ самимъ собой жалкимъ грѣшникомъ, какимъ онъ и былъ въ дѣйствительности. Дальше нечего говорить и оправдываться. Онъ уличенъ. Глубоко вздохнувъ, онъ поднялся, вытеръ лицо, чтобы никто не видалъ, что онъ плакалъ, и, сильно страдая, пошелъ между высокими дубами и буками по лежащей передъ нимъ дорогѣ. Что ему дѣлать теперь? Явиться ли ему опять внизъ къ людямъ, знающимъ его позоръ и указывающимъ на него пальцемъ? Бѣжать ли ему снова въ Шпейеръ и въ тишинѣ церкви подвергнуть себя снова экзерциціямъ, давшимъ ему покой на двѣ недѣли? Въ это время онъ стоялъ при входѣ въ деревню, на берегу глубокаго пруда, изъ котораго уже было вытащено не одно молодое существо, предпочитавшее смерть скамьѣ подсудимыхъ и церковному отлученію.

«Тому лучше было бы, если бы его потопили», — сказалъ тотъ человѣкъ въ лѣсу.

Паоло безсмысленно смотрѣлъ въ глубокое темное зеркало.

— Ему лучше было бы, — шепталъ онъ, — лучше, гораздо лучше.

Вотъ онъ дастъ только пройти мимо этой маленькой дѣвочкѣ, бѣгущей изъ деревни, и тогда послѣдуетъ совѣту баптиста.

«Вѣдь, будутъ еще и еще несчастій, такъ что лучше, лучше разомъ».

Въ нему весело подбѣжала дѣвочка, спускавшаяся дорогѣ.

— Ахъ; г. проповѣдникъ, — вскричала она, — какъ хорошо, что вы здѣсь: У мамы опять началась лихорадка; она плачетъ и проситъ насъ пойти за священникомъ, чтобы тотъ помолился съ ней.

Дѣвочка схватила его за руку и потащила за собой къ деревнѣ. Онъ машинально послѣдовалъ за ней до маленькой темной избушки.

— О, г. проповѣдникъ, — послышалось изъ тѣсной Комнатки, — теперь все пойдетъ хорошо.

Высокій, блѣдный мужчина склонился у ногъ больной и началъ молитву:

«Господь не хочетъ смерти грѣшника, но хочетъ, чтобы енъ отвратился отъ своей безбожной жизни и жилъ».

Онъ высказалъ передъ Господомъ свои страданія. Обращаясь къ Несчастной больной, онъ говорилъ самому себѣ, что милость Божья безбрежна, какъ воды океана, и что Онъ подставляетъ почву подъ наши ноги тогда, когда мы думаемъ, что уже погружаемся въ бездну. Кончивъ, Паоло немного успокоился, посидѣлъ недолго около больной и тихонько удалился, чтобы принести необходимыя лѣкарства и посмотрѣть другихъ больныхъ. Послѣ нѣсколькихъ часовъ горячей, заставляющей забывать о самомъ себѣ работы, при прохладномъ дуновеніи вечерняго вѣтерка и Ясномъ свѣтѣ мѣсяца, высоко поднявшагося надъ Таненбергомъ, Паоло явилась успокоительная мысль, что мы искупаемъ наши грѣхи не въ часы мучительнаго раскаянія И безсонныхъ ночей, но въ живой дѣятельности человѣколюбія и въ заботахъ о благосостояніи другихъ, залечивая болѣе ранъ, чѣмъ сколько нанесено нами.

Въ такомъ горячемъ, неутомимомъ исполненіи долга провелъ Паоло нѣсколько дней, хотя не очень радостныхъ, но болѣе спокойныхъ, чѣмъ предъидущіе, какъ вдругъ посланіе изъ города подняло въ немъ снова всѣ муки совѣсти. Черезъ сельскаго старосту онъ получилъ приглашеніе въ первый день слѣдующей недѣли явиться въ канцелярію курфюрста, гдѣ онъ, какъ давнишній другъ дома Эраста, долженъ дать показанія начальнику полиціи о томъ, что извѣстно ему объ отношеніяхъ бывшаго курфюрскаго совѣтника къ проповѣднику Нейсеру и къ другимъ аріанамъ, а также о томъ, что извѣстно ему объ образѣ мыслей и поведеніи дѣвицы Лидіи Эрастъ, такъ какъ все это необходимо для слѣдствія, по обвиненію ея въ колдовствѣ.

Исчезло съ трудамъ пріобрѣтенное спокойствіе; весь стыдъ и позоръ, который обрушится на него при слѣдствіи, не мучилъ его такъ, какъ страхъ, что онъ станетъ виновникомъ ужасной казни этого прелестнаго, невиннаго созданія. Слишкомъ хорошо извѣстно ему было рѣшеніе суда, угрожающее Лидіи, чтобы онъ хоть на минуту могъ перестать думать о немъ. Ни самопожертвованіе, ни горячая молитва съ прихожанами въ церкви, ни въ своей комнатѣ не могли прогнать этого призрака, и перемѣна, происшедшая въ проповѣдникѣ, бросилась въ глаза даже людямъ, прежде горячо преданнымъ ему. Быстро распространился слухъ о происшествіи въ Крейцгрундѣ, и когда онъ въ послѣднее воскресенье передъ своимъ уходомъ сказалъ прихожанамъ нѣсколько теплыхъ, прощальныхъ словъ, то замѣтилъ въ слушателяхъ скорѣе недовѣріе, чѣмъ воспоминаніе о сдѣланномъ имъ добрѣ; когда послѣ обѣда онъ пошелъ проститься съ больными, то въ большинствѣ домовъ встрѣчалъ односложную благодарность и холодное прощаніе, такъ какъ женщины передавали другъ другу на ухо, что онъ совершилъ свое чудо съ помощью дьявола и теперь смущенъ оттого, что въ одну изъ этихъ ночей къ нему являлся дьяволъ, требуя проданную ему душу проповѣдника. Его охватило чувство безконечной горечи. Развѣ онъ не бодрствовалъ надъ этими людьми какъ ангелъ-хранитель? Развѣ не его мудрость спасла ихъ, когда они безумствовали другъ противъ друга? Не его ли любовь охраняла ихъ, когда они спали, не его ли самопожертвованіе поддерживало ихъ, когда они упали духомъ?

И вотъ въ видѣ благодарности они шепчутъ: «Дьяволъ помогъ ему!» Но на самомъ дѣлѣ кто внушилъ ему дѣлать чудеса? Подобныя мысли волновали его утомленную голову въ эту послѣднюю ночь, когда онъ, не находя сна, метался на своей кровати, когда потомъ съ восходомъ солнца одинъ никѣмъ не провожаемый пошелъ по дорогѣ къ Гейдельбергу. Но если онъ разсчитывалъ на одинокій, путь, то ошибся. Въ лѣсу его то и дѣло обгоняли толпы поселянъ, торопившихся въ городъ. Вѣроятно, тамъ готовится какое-нибудь любопытное зрѣлище, потому что крестьяне спѣшили обогнать другъ друга и изъ ихъ разговора Лауренцано понялъ, что они спорятъ о томъ, съ какого мѣста лучше всего будетъ видно. Имъ овладѣлъ сильнѣйшій страхъ, что дѣло идетъ о казни Лидіи. Мучимый страшными предчувствіями. Онъ также ускорялъ шаги, но не рѣшался спросить кого-нибудь изъ пѣшеходовъ, что происходитъ въ Гейдельбергѣ, боясь, что тотъ засмѣется ему въ лицо и скажетъ: «Кому лучше это знать, какъ не тебѣ, дьявольскій священникъ?» Тутъ онъ замѣтилъ, что сзади него идетъ высокая, темная фигура и все время кружится не въ далекомъ отъ него разстояніи. Если онъ шелъ быстро, то и незнакомецъ ускорялъ шаги, если шелъ медленно, то и тотъ пріостанавливался. Паоло нѣсколько разъ оборачивался на незнакомца и увидѣлъ господина, одѣтаго въ черное, въ черной шапочкѣ и съ черною бородой, слѣдующаго за нимъ на небольшомъ разстояніи. Послалъ ли его Пигаветта, или начальникъ полиціи слѣдить, чтобы онъ не убѣжалъ? Эта мысль возмутила его гордость и онъ, высокомѣрно поднявъ голову медленными шагами приближался въ Гейдельбергу, башни котораго уже обрисовывались передъ нимъ при поворотѣ дороги. Дойдя до улицы около рѣки, Паоло увидалъ, что толпы крестьянъ растутъ, и такъ какъ спутникъ не терялъ его изъ вида, онъ съ досадой остановился и, насколько могъ, равнодушнымъ тономъ спросилъ:

— Развѣ сегодня будетъ въ городѣ сожженіе колдуны народъ такъ волнуется?

Изъ-подъ густыхъ черныхъ бровей незнакомца блеснулъ на Паоло взглядъ, показавшійся ему и знакомымъ, и незнакомымъ, и затѣмъ тотъ заговорилъ тихимъ голосомъ:

— У васъ, вѣроятно, очень чиста совѣсть, молодой человѣкъ, что вы такъ высоко держите голову. Это меня радуетъ. Что же касается колдуньи, то сегодня ее будутъ пытать, а завтра сожгутъ. Сегодня будутъ казнить только одного еретика, инспектора Сильвана, поносившаго Бога и Христа… Но блѣднѣете, молодой человѣкъ, что съ вами?

— Ничего, ничего, — прошепталъ Паоло, — это проходитъ.

— Ну, есть страданія, которыя и не проходятъ: червь, который не умираетъ, огонь, который не угасаетъ. Ладенбургскій священникъ былъ великій грѣшникъ и слабый человѣкъ, но не меньше, чѣмъ съ нимъ, хотѣлъ бы я помѣняться судьбой съ человѣкомъ, предавшимъ его и приведшимъ къ эшафоту, можетъ быть, раньше, чѣмъ онъ имѣлъ возможность покаяться и обратиться. Какого вы мнѣнія?

Паоло двигался, какъ во снѣ, ему казалось, что земля колеблется подъ его ногами, кружится, по сторонамъ пляшутъ монастырь и замокъ; въ ушахъ — шумъ, гулъ и звонъ, точно онъ на днѣ морскомъ.

— Я не знаю, — пробормоталъ онъ, чувствуя на себѣ пронизывающій взглядъ спутника, настоятельно требующаго отвѣта.

— Вы не знаете; въ такомъ случаѣ я могу вамъ помочь, — отвѣчалъ незнакомецъ. — Священникъ, ожидающій сегодня казни, бесѣдовалъ съ товарищами за стаканомъ вина и въ опьяненіи они говорили сами не сознавая что. Рядомъ съ ними сидѣлъ переодѣтый іезуитъ, подслушивавшій ихъ и донесшій курфюрсту. Курфюрстскаго совѣтника Эраста, не имѣвшаго ничего общаго съ этими еретиками, также приплели къ этому дѣлу, подбросивъ къ бумагамъ Нейсера поддѣльное письмо Эраста, никогда имъ не писанное. Такимъ образомъ, полдюжины мужчинъ съ невинными женами и дѣтьми повергнуты въ несчастіе. Какого вы мнѣнія о подслушивателѣ?

— Онъ искупитъ это, — бормоталъ Паоло.

— Искупитъ! — насмѣшливо повторилъ незнакомецъ. — Исправить дѣло — единственное искупленіе. Но предатель, повидимому, далекъ отъ этого, потому что держитъ голову высоко, несмотря на то, что у него другая забота, въ сравненіи съ которой преданіе священниковъ дѣтская забава. Развѣ съ вами случилось что-нибудь подобное, молодой человѣкъ? — и снова сверкнулъ взглядъ въ сторону идущаго, точно во снѣ, молодаго священника. — Іезуитъ, котораго вы не знаете, представился евангелическимъ проповѣдникомъ, похитилъ сердце молодой, неопытной дѣвочки и заманилъ ее ночью на перекрестокъ. Она захвачена на проклятомъ мѣстѣ, заподозрѣна въ колдовствѣ и ожидаетъ пытокъ и смерти. Онъ же, вмѣсто того, чтобы идти къ курфюрсту и сказать: «это дитя невинно, я соблазнитель, я заманилъ ее, а не дьяволъ, я одинъ сатана, меня мучайте, меня сожгите», — вмѣсто того, чтобы поступить, какъ велитъ совѣсть и честь, этотъ злодѣй идетъ съ высоко поднятою головой и равнодушнымъ тономъ спрашиваетъ сосѣда: сегодня ли будутъ сожигать колдунью?

— Я хочу… я уже иду… — бормоталъ онъ.

— Вы хотите, вы уже идете, — повторилъ незнакомецъ, — тогда другое дѣло. Этого никакъ нельзя было подумать, услыхавъ вашъ вопросъ; но я забылъ, что васъ съ дѣтства пріучили въ совершенствѣ притворяться. Я думалъ, что вы опять на пути въ Шпейеръ, какъ и тогда.

Паоло испуганно взглянулъ на незнакомца.

— Кто вы, вы, все знающій? — спросилъ онъ дрожа.

— Я хочу доказать вамъ, что вѣрю вашему намѣренію исправиться, — сказалъ тотъ. — Можетъ быть, это намѣреніе укрѣпится, если я окажу вамъ довѣріе.

Шапочка незнакомца свалилась, борода очутилась въ рукѣ, баптистъ Вернеръ стоялъ передъ Паоло Лауренцано, у котораго на глазахъ выступили слезы.

— Не плачьте, мой юный другъ, — сказалъ старикъ ласковымъ голосомъ. — Для предстоящаго вамъ дѣла вы должны быть сильны, тверды, какъ желѣзо. Для того, чтобы вы видѣли, чтя я требую отъ васъ только то, что самъ готовъ сдѣлать, то позовите меня, если мое, свидѣтельство можетъ оказать какую-нибудь помощь бѣдной дѣвушкѣ. Вамъ стоитъ только послать старой Эльснершѣ лозунгъ: «свидѣтельствующій о водѣ нуждается въ своихъ», — она позоветъ меня, и я приду, хотя бы мнѣ это стоило жизни.

Паоло протянулъ руку этому необыкновенному человѣку.

— Простите, что я сначала рѣзко обошелся съ вами, но вашъ вопросъ возмутилъ меня. Теперь я знаю, что вы не принесете Лидіи въ жертву.

— И васъ я лишилъ дома и семейства, — проговорилъ Лауренцано.

— Объ этомъ не горюйте. Кто лишенъ родины, у того родина вездѣ, и чѣмъ сильнѣе дождь, тѣмъ скорѣе наступаетъ вёдро. Сначала я отправлюсь къ братьямъ по ту сторону Рейна и думаю, что когда поспѣетъ виноградъ, буду уже сидѣть на своей мельницѣ.

Паоло горячо дожалъ мозолистую руку старика, направившагося къ мосту, и пошелъ дальше по улицѣ вдоль рѣки. Едва Паоло перешелъ мостъ, какъ на башнѣ церкви св. Духа ударилъ колоколъ. Молодой священникъ зажалъ обѣими руками уши, чтобы не слыхать его, хорошо зная, что этотъ звонъ возвѣщаетъ послѣдній земной путь Сильвана. Немного оправившись, Паоло, блѣдный какъ смерть, направился къ базарной площади, спѣша попасть въ замокъ раньше, чѣмъ начнется судъ Нидіи. Но на площади нечего было и думать о возможности пробраться сквозь толпу. Подвигаясь по направленію къ замку, Паоло попалъ въ тѣсноту и толпа повлекла его къ эшафоту на площадь между церковью и ратушей, гдѣ дорогу далѣе загораживали поселяне сосѣднихъ деревень, стоящіе подъ начальствомъ своихъ священниковъ, и, кромѣ того, отрядъ солдатъ. Назадъ также нельзя было идти. Спасенія нѣтъ: онъ долженъ смотрѣть на это ужасное зрѣлище. Оглушительный бой барабановъ и рѣзкіе звуки флейты возвѣстили прибытіе преступника.

— Неужели эта блѣдная фигура въ одеждѣ осужденнаго, стоящая около толстаго священника, цвѣтущій, веселый инспекторъ изъ Ладенбурга и Боже праведный, зачѣмъ здѣсь это дитя, этотъ девятилѣтній мальчикъ?

Его сосѣди съ удивленіемъ взглядывали на оживленно разговаривающаго съ самимъ собой священника и съ отчаяніемъ протягивающаго свои руки къ мѣсту казни, какъ будто желая помочь.

— Успокойтесь, господинъ, — сказалъ, наконецъ, одинъ изъ его сосѣдей. — Мальчику ничего не сдѣлаютъ, но такъ какъ онъ все время находился въ обществѣ своего отца-еретика, то церковные совѣтники приказали ему присутствовать при казни, чтобы онъ видѣлъ, куда ведетъ заблужденіе.

Паоло хотѣлъ отвѣтить, но заиграла церковная музыка и прихожане подъ управленіемъ священниковъ запѣли: «мы просимъ у св. Духа истинной вѣры». Потомъ раздался громкій голосъ священника, молящагося Богу, чтобы Онъ утвердилъ прихожанъ въ истинной вѣрѣ.

— Вашей истинной вѣрѣ! — прошепталъ итальянецъ.

Далѣе священникъ молилъ Бога о томъ, чтобы Сильванъ чистосердечно раскаялся въ своихъ грѣхахъ и умеръ благочестивымъ христіаниномъ.

— Не казните, не казните! — повторялъ Лауренцано, какъ сумасшедшій.

Вотъ онъ видитъ, подвели Сильвана, чтобъ онъ передъ всѣмъ народомъ высказалъ свое раскаяніе, но сильный прежде ораторъ заговорилъ слабымъ, непонятнымъ голосомъ; потомъ онъ поцѣловалъ своего мальчика, съ отчаяніемъ повисшаго на его шеѣ, но толстый священникъ привлекъ его къ себѣ, а палачъ потащилъ Сильвана къ плахѣ. Паоло закрылъ глаза; онъ не могъ болѣе выносить этого отвратительнаго зрѣлища.

— Я лишилъ этого мальчика отца, — громко вскричалъ онъ. — Я убилъ этого ребенка.

Бривъ толпы, ропотъ тысячи людей возвѣстили, что мечъ правосудія сдѣлалъ свое дѣло. Когда Лауренцано взглянулъ, съ лобнаго мѣста сносили безчувственнаго мальчика. Снова заиграла музыка. «Ты, славный свѣтъ, дай намъ твое сіяніе», — запѣли крестьяне во все горло. Лауренцано выносилъ все это съ тупымъ отчаяніемъ. «Ты, ты обвинилъ его… Каинъ, Каинъ!» — раздавалось въ его ушахъ. Онъ не замѣчалъ даже, какъ кругомъ него рѣдѣла толпа. Наконецъ, онъ остался одинъ съ небольшою группой парней, смотрящихъ, какъ палачъ смываетъ кровь на эшафотѣ. Чувство тупаго отчаянія разслабляло его члены. Грѣхъ высоко поднялся надъ нимъ въ то время, какъ онъ думалъ, что служитъ Богу. Это пролилъ эту кровь, смываемую здѣсь палачомъ? Это посадилъ Эраста въ тюрьму? Кто заключилъ Лидію въ страшную башню? Онъ, онъ одинъ. Гдѣ бы онъ ни послушалъ, всюду говорятъ о немъ и объ его дѣлахъ. Отчего тогда въ Шенау у него не достало силъ утопиться? Безумный смѣхъ вырвался изъ его груди. Въ его ушахъ снова раздался звонъ колокола, слова баптиста вертятся въ мозгу… да! вотъ играютъ въ гостиницѣ «Оленя» прекрасную Габріэль.

— Внизъ, внизъ, въ Некаръ, тамъ спокойнѣе! — шепчетъ онъ.

Вдругъ его слухъ поразили слова пьянаго крестьянина, возвратившія его въ сознанію.

— Идемъ, Майеръ, послушаемъ, какъ поютъ колдуньи.

— Ну, что, — отвѣчалъ его рыжеголовый товарищъ съ злымъ лицомъ, — не стоитъ!

— Нѣтъ, все-таки, хорошо, когда онѣ визжатъ и хохочутъ отъ боли.

Молодой священникъ пришелъ въ себя, бросилъ дикій, полный отчаянія взглядъ на небо и послѣдовалъ за крестьянами, спѣшившими въ башнѣ. Узкая улица вела къ городской стѣнѣ, къ которой за Августинскимъ монастыремъ прилегала мрачная, башня для колдуній. Вокругъ нея Паоло увидалъ собранную толпу, смотрящую въ окно, откуда раздавались дикіе криви и жалобные стоны.

«Тамъ мучаютъ невиннаго ребенка», — думалъ онъ съ отчаяніемъ.

— Слышите, какъ она поетъ? — насмѣхается рыжій Майеръ и, вмѣстѣ съ товарищами, громко хохочетъ.

Вдругъ эти негодяи чувствуютъ, что чья-то сильная рука расталкиваетъ ихъ и, одѣтый въ черное, высокій мужчина бѣжитъ по лѣстницѣ башни и съ безумною силой отталкиваетъ отъ дверей часовыхъ. Онъ спѣшитъ впередъ по направленію крика, раздающагося сверху. Вотъ дверь. Но теперь здѣсь мертвая тишина. Онъ стучитъ — нѣтъ отвѣта; онъ отчаянно ударяетъ замкомъ. — «Сейчасъ, сейчасъ», — слышится оттуда грубый голосъ. Наконецъ, дверь отпирается. Въ полумракѣ Паоло различаетъ отвратительное лицо полуодѣтаго палача и его помощниковъ.

— Она невинна, я хочу доказать это? Гдѣ судьи? — задыхаясь, говорилъ юноша.

— Вы опоздали, чортъ только что призвалъ къ себѣ колдунью, — отвѣчалъ палачъ Ульрихъ съ грубымъ смѣхомъ, открывая оконныя ставни.

Паоло видитъ на пыточной скамьѣ скорченный темный трупъ. Палачъ грубою рукой схватываетъ его голову, поворачиваетъ лицо и Паоло видитъ искривленныя блѣдныя черты продавщицы зелени изъ Брейцгрунда.

— Гдѣ Лидія?

— Она сидитъ въ замкѣ съ отцомъ, — отвѣчаетъ палачъ, улыбаясь. — Это было слишкомъ тонкое кушанье для насъ. Господа изъ коммиссіи по дѣламъ колдовства заняты теперь завтракомъ. И все это изъ-за денегъ колдуньи. Если вы хотите свидѣтельствовать въ пользу красавицы, то подождите здѣсь часъ или два, тогда они примутъ ваши показанія.

Въ эту минуту дверь отворилась и вошелъ Пигаветта; онъ удивленно взглянулъ на Лауренцано.

— Вы здѣсь, магистръ? — сказалъ онъ, быстро оправившись. — Я ожидалъ васъ въ замкѣ. Тѣмъ лучше, — зашепталъ онъ, подходя ближе, — я хочу научить васъ, что вы должны говорить и, въ крайнемъ случаѣ, даже подтвердить присягой.

— Уйди отъ меня, сатана! — громко вскричалъ Паоло, направляя ударъ въ грудь предателя, но ловкій итальянецъ отклонился, такъ что Паоло самъ ударился объ стѣну.

— Такъ-то?! — прошипѣлъ Пигаветта. — Г. Ульрихъ, сейчасъ же посадите этого человѣка въ колодки и позаботьтесь, чтобы ни одна душа не имѣла къ нему доступа.

— Что, предатель? — вскричалъ Паоло, какъ безумный бросаясь на Пигаветту.

Но въ ту же минуту онъ почувствовалъ, что его схватываютъ сзади и самъ Пигаветта зажимаетъ ему ротъ. Его сажаютъ въ колоду съ двумя углубленіями, куда вставляютъ ноги, и закрываютъ другими во лорами; то же дѣлаютъ и съ руками.

— Такъ, любуйтесь теперь здѣсь на колдунью, — холодно проговорилъ Пигаветта, — и подумайте, какія послѣдствія ожидаютъ ваше колдовство и чародѣйство въ Шенау, если вы не образумитесь.

Съ этими словами онъ холодно отвернулся отъ него; палачи заперли окна и оставили его одного съ трупомъ старухи.

Глава XXV.

Въ глубокомъ безпамятствѣ лежалъ Паоло въ темномъ, уединенномъ застѣнкѣ. Несмотря на неудобное положеніе, голова его склонилась на почернѣвшую отъ старосту и многочисленныхъ кровавыхъ пятенъ колодку и онъ погрузился въ состояніе полубезпамятства, полудремоты. Но въ ушахъ его раздавалось пѣніе силъ небесныхъ и душа его чувствовала сладкое удовлетвореніе, что можетъ искупить и пострадать за совершонные имъ грѣхи. Мало-по-малу его мысли стали проясняться и онъ рѣшилъ воспользоваться всякимъ допросомъ съ пыткой и въ застѣнкѣ для оправданія Эраста и его дочери. Хорошо, что онъ здѣсь; его доли, мы будутъ выслушать. Для того, чтобъ уничтожить его безслѣдно, Пигаветта не достаточно силенъ. Самыя страшныя мученія будутъ самыми пріятными, чтобъ ему можно было когда-нибудь произнести себѣ отпускное слово: ты искупилъ это; тебѣ прощается.

Его полудремота начинала уже переходить въ дѣйствительный сонъ, когда его испугалъ протяжный стонъ, раздавшійся съ пыточной скамьи. Онъ взглянулъ въ ту сторону и увидалъ пристально устремленные на него тусклые глаза старой Сивиллы.

— Вы еще не скончались, матушка? — тихо и ласково спросилъ онъ умирающую старуху.

— Такъ это дѣйствительно вы? — отвѣчала старуха хриплымъ голосомъ. — Они такъ мучили меня, что я чуть не сошла съ ума… Я желала и вамъ того же, съ проклятіями желала, а теперь, когда вижу, что и до васъ добрались, я слишкомъ слаба я утомлена, чтобы радоваться. Ахъ! — и снова темная комната огласилась ея протяжными стонами.

— Почему же вы именно мнѣ желали этого? — спросилъ Лауренцано.

Колдунья пристально посмотрѣла на него своими умирающими стеклянными глазами, потомъ проговорила:

— Развѣ не вы предали меня? Кто велѣлъ вамъ становиться поперегъ дороги старой женщинѣ?

— Зачѣмъ вы связались съ чортомъ? — отвѣчалъ священникъ.

— Чорта нѣтъ, — спокойно сказала колдунья.

— Нѣтъ чорта? — вскричалъ проповѣдникъ. — Ну, вы лучше всѣхъ должны знать, что онъ есть, потому что вы нерѣдко бывали на Хольтерманѣ, на его проклятыхъ шабашахъ.

— Я тридцать лѣтъ сидѣла на Хольтерманѣ и у Линсентейха, въ полночь забиралась въ Іеттенскія ущелья, произносила всѣ заклинанія, которымъ меня научила мать, но все было тихо. Только одинъ разъ недавно я думала, что вижу его, но и то это дурачился сынъ мельника.

— А вы никогда не летали пировать, танцовать и любезничать съ чортомъ?

— Если бы я умѣла летать, развѣ я лежала бы здѣсь? — отвѣчала колдунья презрительно. — Я вычитывала всѣ свои заклинанія, но ничего изъ этого не вышло. Я молила чорта, призывала сильфидъ, ничто не помогло. Все пустяки.

— Почему же вы не молились Богу?

— Бога нѣтъ, — отвѣчала старуха тѣмъ же беззвучнымъ голосомъ.

— Вы богохульствуете! — со злостью вскричалъ Паоло.

— Вы увидите это, когда положатъ сюда бѣлокурую Лидію, будутъ бить плетьми и жечь сѣрой… поможетъ ли Онъ ей… и Эрасту, и Ксиландру, и дочерямъ Питопея, и женѣ Проба, и самому канцлеру Пробу.

— Неужели, негодная, вы всѣхъ ихъ предали?

— Они такъ же виновны, какъ и я. Сначала я хотѣла молчать и ничего не отвѣчать, но они зажали мнѣ носъ, такъ что я должна была открыть ротъ, чтобы дышать. Они всунули мнѣ въ ротъ желѣзную грушу, развинтившуюся во рту на двое. Я думала, что удавлюсь въ судорогахъ. Такъ учатъ говорить.

— Но какимъ образомъ вамъ пришли въ голову именно эти имена?

— Господа изъ коммиссіи по дѣламъ колдовства спрашивали то то, то другое, и мнѣ казалось, что когда я говорю да, они меня меньше мучаютъ. Я слышала, какъ итальянецъ съ желтымъ лицомъ произнесъ слѣдующую фразу: «извѣстные еретики почти всегда предполагаемые колдуны»; потомъ я начала: «Пробъ», да, нѣтъ, «Ксиландръ», «Питопей», нѣтъ, не онъ, «Эрастъ», и такъ я перебирала всѣ имена. Больно было висѣть, а они прибавляли къ ногамъ все болѣе тяжелыя гири. Вы увидите, каково это, когда они вывернутъ вамъ кости въ суставахъ. Наконецъ, я замѣтила, что они намѣрены продолжать это до тѣхъ поръ, пока я отвѣчаю, тогда я замолчала и только обращала глаза въ сторону священника съ зеленымъ лицомъ; ему сдѣлалось невыносимо и онъ вышелъ. Но хуже всѣхъ итальянецъ: онъ велѣлъ растянуть меня здѣсь, положилъ подъ руки и между пальцами сѣрныя лучины, самъ зажегъ ихъ и мучилъ меня до тѣхъ поръ, пока я не сказала, что Эрастъ тоже танцовалъ на Хольтерманѣ и прыгалъ черезъ бодающагося чорта., Потомъ они били меня, пока я не притворилась, что умерла. Старики живучи. Мою мать они мучили тринадцать дней.

Рѣчь старухи понемногу переходила въ бормотаніе. Казалось, что она говоритъ сама съ собой: такъ иногда сбивчива, непонятна была ея рѣчь; она, улыбаясь, бормотала про то, какъ она искала и никогда не находила чорта; дальше она, какъ будто оправдываясь, говорила, что люди требовали отъ нея издѣлій колдовства, приготовленныхъ въ извѣстномъ мѣстѣ въ извѣстный часъ. Она не хотѣла обманывать своихъ покупателей. Все страннѣе и сбивчивѣе становились ея слова. Паоло не зналъ, говоритъ ли она въ помѣшательствѣ, или въ здравомъ разсудкѣ. Ему сдѣлалось страшно. Наконецъ, ея бормотаніе перешло въ хрипъ; сильныя конвульсіи передернули все искалѣченное тѣло еще разъ и все стихло. Продавщица зелени изъ Крейцгрунда была теперь дѣйствительно трупомъ.

Долго просидѣлъ Паоло одинъ и члены его начали пухнуть въ колодкахъ; его мучила сильная головная боль и томила ужасная жажда, но онъ опустилъ голову на колодку, облитую потомъ и кровью многочисленныхъ предшественниковъ и предшественницъ, и не ропталъ. Наконецъ, къ вечеру шумъ за дверью вывелъ его изъ безпамятства, когда онъ открылъ глаза, передъ нимъ стоялъ Пигаветта.

— Магистръ, — сказалъ итальянецъ, — я надѣюсь, вы сообразили теперь, какія глупости вы натворили сегодня утромъ. Зачтите этотъ непріятный день за нѣсколько недѣль экзерцицій, Которыя я наложилъ бы на васъ, и поговоримте серьезно о томъ, Какъ выйти вамъ изъ этого затруднительнаго положенія.

Паоло молчалъ, не поднимая головы съ колодки.

— Завтра вы явитесь передъ коммиссіей, — продолжалъ Питаветта невозмутимо. — Такъ какъ вы въ настоящее время, повидимому, въ странномъ расположеніи духа, то я избавлю васъ отъ необходимости быть обвинителемъ Эраста. Вы должны свидѣтельствовать, по мнѣ хоть съ умственными добавленіями, если это васъ успокоитъ, что въ частныхъ разговорахъ съ вами Эрастъ часто высказывался въ духѣ унитаріанъ, отрицалъ св. Троицу и хвалилъ книги Бландрота и Сервета. Что онъ дѣйствительно еретикъ и что отъ этого съ нимъ ничего особеннаго не случится, вы знаете такъ же хорошо, какъ и я. Что же касается нелѣпаго назначенія свиданія его дочери, то вы можете сказать, что хотѣли удостовѣриться, правда ли, что она ходитъ на перекрестокъ въ полночь, какъ это вамъ говорили. Ваше счастіе, что возможно доказать ваше присутствіе въ Шпейерѣ въ этотъ вечеръ, Ректоръ будетъ свидѣтельствовать, что въ десять часовъ вы уже находились у него. Поняли вы? Отвѣчайте!

— Эрастъ никогда не говорилъ мнѣ, что онъ аріанецъ, — сухо отвѣчалъ арестантъ.

— Это безразлично, — заговорилъ Пигаветта, выведенный изъ терпѣнія. — Вы знаете, что многіе доктора нашего ордена допускаютъ свидѣтельство правдоподобнаго за дѣйствительное, если этимъ возможно отвратить большое зло, чтобы заслуживающій наказанія не остался безъ него и не продолжалъ неистовствовать противъ святой церкви.

— Я знаю, что написано: «не свидѣтельствуй ложно на брата твоего», — отвѣчалъ Паоло спокойнымъ тономъ.

— Глупости, — со злостью вскричалъ Пигаветта. — Я приказываю вамъ in obedientia majoris позабыть на завтра это изреченіе. Отвѣтите за это не вы, а я.

— Мученія совѣсти, испытываемыя мною, не могутъ быть сняты съ меня никакимъ начальникомъ, — сказалъ Паоло съ упрекомъ. — Я чувствую, что носящему адъ въ груди не возвратятъ спокойствія всѣ благословенія церкви; я не могу жить съ тремя или десятью кровавыми грѣхами на совѣсти. Никакое отпущеніе священника не прогнало бы отъ моего ложа тѣней Эраста и Лидіи.

— Вы влюблены, — насмѣшливо проговорилъ Пигаветта.

Паоло молчалъ.

— Въ этомъ я могу помочь вамъ, — продолжалъ Пигаветта легкомысленнымъ тономъ. — Я приведу сюда бѣлокурую Лидію и вы можете здѣсь наслаждаться счастіемъ. Эти процессы колдуній тянутся иногда цѣлые годы…

— Сатана! — прервалъ Паоло, содрогаясь.

— Слушай, молокососъ, — заговорилъ Пигаветта, заскрежетавъ зубами. — Мое терпѣніе можетъ истощиться. Вы знаете послѣдствія вашего неповиновенія. О томъ, что сдѣлаютъ судьи съ вашими костями, я не хочу и говорить, это ваше и ихъ дѣло. Но что мы сдѣлаемъ, я скажу вамъ. Орденъ вытолкнетъ васъ, и не думайте, чтобы вы когда-нибудь нашли миръ на землѣ. Что вы за человѣкъ, написано въ архивахъ ордена, написано вашею собственною рукой. Гдѣ бы вы ни искали мѣста, службы, счастья, всюду ваши собственныя показанія будутъ свидѣтельствовать противъ васъ.

Паоло поднялъ голову и горько улыбнулся.

— Этимъ поздно пугать меня; не трудитесь напрасно. Цѣли разорваны съ тѣхъ поръ, какъ я не хочу больше казаться святымъ; вы можете разсказывать мои грѣхи. Что такое пугало меня прежде? Мальчишескія исповѣди. Скажите господамъ въ Венеціи, что съ тѣхъ поръ, какъ у меня по вашей винѣ на совѣсти кровь, меня уже не тревожитъ написанное въ моихъ еженедѣльныхъ отчетахъ… Въ нихъ и чернила выцвѣли. Пусть они напечатаютъ ихъ, если имъ это угодно; я, пожалуй, припишу еще заслуги, оказанныя мною церкви подъ вашимъ начальствомъ.

— Церковь отталкиваетъ васъ, проклятый!

— Я оттолкнутъ съ тѣхъ поръ, какъ послѣдовалъ за вами, — сказалъ Паоло со вздохомъ. — Съ тѣхъ поръ я ношу въ груди адъ и знаю, что никакое отпущеніе священника не возвратитъ меня въ книгу жизни, если меня тамъ нѣтъ, и ни одинъ священникъ не вычеркнетъ оттуда моего имени, если оно вписано туда милостью Божіей.

— А, такъ-то! — сказалъ Пигаветта. — Такъ вы дошли даже до ереси? Въ такомъ случаѣ, если для васъ не существуетъ св. церкви, то взгляните на этотъ трупъ. Хотите вы умереть въ такихъ же мученіяхъ?

— Мученія здѣсь, внутри, — сказалъ Паоло, наклоняя голову къ груди, — утихнутъ, если вы снаружи будете жечь меня огнемъ и желѣзомъ. Не тратьте напрасно вашихъ словъ; я вручилъ себя милости Божіей.

— Еретикъ! — прошепталъ Пигаветта.

Паоло молчалъ. Старый іезуитъ попытался еще разъ убѣдить Паоло, но въ эту минуту снаружи послышались шаги. Продолжительная конференція показалась подозрительной палачу Ульриху и онъ просунулъ голову въ дверь. Пигаветта повернулся, чтобы идти.

— Если васъ не вразумляютъ никакіе доводы, то вотъ этотъ честный человѣкъ наставить васъ на путь истинный застѣночнымъ хомутомъ и испанскими сапогами.

— Мы будемъ его прокатывать до тѣхъ поръ, пока солнце не засвѣтитъ сквозь него.

Дверь заперлась и Паоло снова остался одинъ въ своемъ мучительномъ положеніи.

Глава XXVI.

Въ новомъ дворѣ замка происходила религіозная бесѣда. Ректоръ университета, два профессора богословія, два юридическаго факультета сидѣли въ кабинетѣ курфюрста, обсуждая принятіе Эраста въ церковный совѣтъ и снятіе съ него церковнаго отлученія. Немного спустя, провели черезъ дворъ въ ту же комнату и самого Эраста.

Темносинее сентябрскоё небо сіяло надъ окруженнымъ дворцами веселымъ дворомъ. Липы уже начали желтѣть; кругомъ колодца цвѣли астры, въ шпалерахъ весело чирикали воробьи и порхали надъ спѣющимъ виноградомъ. Эрастъ медленно и радостно оглядѣлся кругомъ, наслаждаясь первымъ блаженнымъ дыханіемъ свободы. Онъ бросилъ восторженный взглядъ на новую постройку, возвышающуюся во всемъ великолѣпіи, благодаря искусству Феликса.

«Хорошій человѣкъ, — подумалъ онъ, — не похожъ на своего брата».

Онъ спокойно поднялся по хорошо знакомой ему лѣстницѣ въ. покои своего государя, гдѣ происходила религіозная бесѣда. Бахманъ почтительно посторонился передъ освобожденнымъ докторомъ, но Эрастъ, попрежнему, привѣтливо протянулъ руку гайдуку.

Въ кабинетѣ разговаривали долго и горячо и Бахманъ, уставши стоять, со вздохомъ опустился на скамью, говоря:

— Хорошо будетъ, если намъ будутъ совѣтывать старые совѣтники; съ новыми втрое дольше, — и заснулъ.

Онъ успѣлъ хорошо выспаться и перейти въ состоянію полудремоты, самому пріятному въ послѣобѣденное время; на этотъ разъ у него осталось даже время поразмять немного члены ходьбой. Наконецъ, задвигались стулья и столы.

— Слава Богу, — сказалъ Бахманъ, — сегодня они основательно посидѣли.

Въ дверяхъ показались пять профессоровъ: ректоръ Магнефикъ впереди съ важнымъ лицомъ, юристы съ немного насмѣшливою, почти злорадною улыбкой, богословы съ длинными блѣдными лицами.

— Богословскому факультету всегда первенство, — сказалъ ректоръ съ ироническою вѣжливостью.

Служители церкви прошли мимо него къ лѣстницѣ, не удостоивъ поклономъ.

— Бесѣда кончилась? — почтительно спросилъ Бахманъ ректора.

— Кончилась, какъ моя покойная тетка, — отвѣтилъ веселый господинъ.

— А Эрастъ? — допрашивалъ служитель.

— Снова сдѣланъ совѣтникомъ, лейбъ-медикомъ… попрежнему, Эрастъ церковный совѣтникъ.

— Хвала милосердному Богу на небеси! — воскликнулъ Бахманъ. — Силъ больше не было съ этими итальянцами!… А церковный уставъ? — полюбопытствовалъ онъ.

— А! вы думаете о вашихъ полуштофахъ въ гостиницѣ «Оленя»? Самое лучшее во всей этой исторіи то, что Олевіану приходится вливать порядочно воды въ свое вино. Но играть въ кости въ прихожей курфюрста я, все-таки, вамъ не совѣтую.

Въ то время, какъ господа такимъ образомъ шутили съ слугой, курфюрстъ стоялъ въ кабинетѣ, положивъ обѣ руки на плеча Эраста, и ласковымъ голосомъ спрашивалъ его:

— Можете ли вы простить мнѣ, Эрастъ, что я такъ оскорбилъ васъ?

— Ваше высочество, вы исполнили только вашъ отеческій долгъ, — кротко отвѣчалъ Эрастъ. — Мнѣ нечего прощать.

— Знайте, въ эти только дни я вполнѣ оцѣнилъ, какимъ сокровищемъ обладаю въ васъ. Эти господа всѣ фальшивы. Какъ они ни притворялись огорченнными вашимъ несчастіемъ, въ ихъ траурной маскѣ просвѣчивало плохо скрытое торжество. Не имъ, а только несчастному, изувѣченному итальянцу обязаны мы разрѣшеніемъ дѣла.

— Ему? — воскликнулъ удивленный Эрастъ. — Его-то именно а и считалъ предателемъ.

— Можетъ быть, онъ и былъ имъ сначала, но на первомъ же допросѣ онъ сказалъ Пигаветтѣ въ лицо, что тотъ принудилъ его, какъ іезуитскій начальникъ, написать письмо Нейсеру, подкинутое вамъ, и предложилъ приготовить другое, также сходное съ вашимъ почеркомъ. Эта проба оказалась не вполнѣ удачной, потому что руки несчастнаго распухли отъ колодокъ и дрожатъ Они четыре раза принимались его пытать, чтобы онъ сознался, что вы высказывались ему за аріанство; также онъ долженъ былъ сознаться, что отправлялся съ вашею дочерью на Хольтерманъ на шабашъ вѣдьмъ и произвелъ свои чудеса и исцѣленія въ Шенау съ помощью колдовства. Богъ знаетъ, кто научилъ старую вѣдьму, но она говорила какъ разъ то, что надо вашимъ противникамъ. На послѣднемъ шабашѣ вѣдьмъ она видѣла на площадкѣ у Бамберга огромнаго чернаго козла съ горящими глазами, прилетѣвшаго по воздуху отъ Гейдельберга; въ хвосту была привязана длинная метла, на которой сидѣли какъ разъ всѣ противники церковнаго устава: Пробъ съ женой, вы съ вашей бѣлокурою дочкой, Бсиландръ съ служанкой и Питопей съ пятью, худыми, какъ щепки, дочерьми. Она видѣла васъ и на Хольтерманѣ, у трехъ дубовъ, на пустынномъ Костенбаумѣ и Линсентейхѣ и вездѣ, гдѣ еще собираются черти! И даже въ послѣдній Ивановъ день она видѣла, какъ чортъ принялъ образъ козла и вы всѣ по очереди прыгали черезъ него.

— И этимъ глупостямъ, — сказалъ Эрастъ, печально покачивая головой, — могли повѣрить эти господа!

— Они такъ вѣрили, что только мученическая твердость молодаго іезуита могла васъ спасти. Этотъ человѣкъ герой. Протоколы, отъ чтенія которыхъ я васъ избавлю, напоминаютъ мартирологи. Я старикъ, но плакалъ, какъ дитя, читая, что претерпѣлъ этотъ страдалецъ. Въ то время, какъ ему жгли спину горящимъ спиртомъ и растягивали члены, онъ стоялъ на томъ, что колдунья передъ самою смертью отреклась отъ всего и призналась ему, что обвинила всѣхъ въ угоду этимъ господамъ. Онъ сообщилъ еще, что ночью приходилъ въ его комнату палачъ и привернулъ старой колдуньѣ голову къ шеѣ, чтобы сказать, что ее убилъ чортъ. Но онъ хорошо узналъ палача Ульриха и ясно слышалъ трескъ костей. Богословы были совершенно сбиты съ толку и хотѣли подвергнуть его еще болѣе ужаснымъ пыткамъ, но юристы вдругъ вспомнили порядокъ судопроизводства и объявили, что они превращаютъ пытки до полученія новыхъ показаній. Только теперь я узналъ положеніе дѣлъ. Конечно, я тотчасъ же отказалъ Гартману отъ мѣста, а Пигаветту приказалъ арестовать. Тѣлохранители нашли его въ его квартирѣ, гдѣ онъ укладывался, такъ какъ онъ уже догадался, что его пѣсенка спѣта. Но, по глупости, они позволили ему перемѣнить платье въ сосѣдней комнатѣ. Конечно, онъ больше не являлся и въ комнатѣ нашли тайный спускъ съ подъемною машиной, ведущей въ нижній этажъ, около воротъ. Вѣроятно, съ помощью этого спуска онъ выкидывалъ много штукъ; кромѣ того, нашли много другихъ аппаратовъ и магическія книги. Если его найдутъ, то пусть онъ остерегается костра. Недаромъ изувѣчилъ онъ мнѣ Лауренцано. Только бы найти его

— Бѣдный юноша! — вздохнулъ Эрастъ.

— Именно о немъ-то я и хотѣлъ васъ спросить. Онъ все еще лежитъ въ башнѣ, потому что больничный докторъ, посланный мною, объявилъ, что его нельзя переносить. Вы великій мастеръ своего дѣла. Вы мнѣ весьма облегчили бы совѣсть, если бы поставили его снова на ноги; объ его дальнѣйшей судьбѣ ужь я позабочусь.

Эрастъ обѣщалъ и попросилъ у курфюрста разрѣшеніе его дочери перейти въ ея прежнюю комнату.

— Это само собой разумѣется, — отвѣтилъ курфюрстъ. — Она чиста, невинна и свободна отъ преслѣдованія. Богословы говорили что-то о церковномъ покаяніи за ночное путешествіе на Хольтерманъ, но другіе думаютъ, что Лидія, подвергая себя опасности изъ любви къ отцу, заслушиваетъ только похвалы, а если молодой священникъ и вскружилъ ей на Одинъ день голову, то она болѣе чѣмъ достаточно наказана испытаннымъ страхомъ.

— Но меня весьма успокоило бы, — отвѣчалъ Эрастъ, — если бы ваше высочество лично сказали судьямъ, чтобы Лидія не находилась подъ надзоромъ, какъ это обыкновенно случается послѣ такого несчастнаго обвиненія.

— Я сдѣлаю это, — сказалъ курфюрстъ. — Ваше дитя будетъ такъ же свободно, какъ серна въ степи.

— Благодарю, ваше высочество. Теперь только я могу вполнѣ радоваться своей свободѣ.

Вскорѣ послѣ этого отецъ съ дочерью вышли рука объ руку изъ темныхъ воротъ толстой башни на освѣщенный яркимъ солнцемъ дворъ новой постройки. Съ гордостью смотрѣла Лидія на творенія Феликса; взбѣжавъ въ свою комнату и увидя ее украшенной цвѣтами, она задала себѣ вопросъ, почему ея мысли такъ привязаны въ темницѣ заключеннаго. священника, въ то время, какъ доказательства любви Феликса слѣдовали за ней всюду, даже за стѣны толстой башни. Онъ даже, — какъ шепнула ей въ одно посѣщеніе г-жа Беліеръ, — рисковалъ своею юною жизнью для ея освобожденія. Ея холодный, равнодушный взоръ все еще покоился на букетѣ, когда она тихо спросила:

— Куда ты хочешь его перенести?

— А, ты говоришь о магистрѣ? Я думаю, Беліеръ не откажетъ въ этой самаритянской услугѣ. Короткую дорогу больной легко перенесетъ и лучшаго ухода, чѣмъ тамъ, онъ не найдетъ нигдѣ.

— Хорошо, я иду къ г-жѣ Беліеръ и все приготовлю,

И она быстро спустилась по лѣстницѣ, а докторъ, покачивая головой, направился въ больному, бывшему, по словамъ курфюрста, одновременно и его предателемъ, и спасителемъ.

Несчастный былъ страшно наказанъ, но и теперь Эрастъ не могъ ему простить опасности, грозившей Лидіи по его винѣ.

Глава XXVII.

Въ домикѣ гугенота при базарной площади лежалъ Паоло, справляясь отъ своихъ тяжелыхъ ранъ, при заботливомъ уходѣ Эраста и г. Беліеръ.

— Обжоги, — говорилъ докторъ господину Беліеръ, когда больнаго устроили въ комнатѣ, отдаленной отъ уличнаго шума, — ужасны, но не смертельны. Если двѣ трети кожи не повреждены, то больной обыкновенно выздоравливаетъ. Суставы вывихнуты, но не сломаны; онъ молодъ и перенесетъ это, но, все-таки, ему, вѣроятно, долго еще придется быть вамъ въ тягость.

— Несправедливо претерпѣвшій не можетъ быть въ тягость гугеноту, — отвѣтилъ французъ. — Мы по опыту знаемъ, къ чему обязываетъ долгъ но отношенію въ ближнему.

Г-жа Беліеръ въ первый разъ со дня смерти попугая бросила на Феликса дружескій взглядъ и сказала:

— Мы поставимъ на ноги этого несчастнаго юношу.

— У меня будетъ время помогать вамъ, уважаемая г-же Беліеръ, — возразилъ молодой художникъ, — у меня отняли работу въ замкѣ.

— Какая неблагодарность! — вскричали г-жа Беліеръ и всѣ остальные въ одинъ голосъ.

— Курфюрстъ, вѣроятно, узналъ, кому почтенный проповѣдникъ Нейсеръ, благодаря ошибкѣ, обязанъ своимъ освобожденіемъ. Онъ передалъ мнѣ жалованье и приказалъ немедленно возвратить всѣ планы, причемъ мнѣ было сообщено, что всѣ иностранцы будутъ удалены изъ замка.

— Я не могу порицать за это нашего- добраго государя, — сказалъ Эрастъ. — Онъ правъ въ томъ, что не допускаетъ ничьего вмѣшательства въ свои дѣла; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ необыкновенно милостивъ, и вамъ, Феликсъ, только потому легко сошла съ рукъ ваша продѣлка, что слишкомъ тяжело и безвинно пострадалъ вашъ братъ.

— Такъ что онъ поплатился одинъ за двоихъ, — отвѣчалъ Феликсъ, съ улыбкой взглянувъ на хозяйку. — Если бы я уже не выместилъ своей злобы на попугаѣ, то или Гартманъ Гартмани, или палачъ Ульрихъ, или Пигаветта приказали бы долго жить.

— Предоставьте правосудію управляться съ ними, милый другъ, — отвѣчалъ Эрастъ. — Пигаветта подвергнется судебному преслѣдованію, начальникъ полиціи отставленъ и другихъ негодяевъ ожидаютъ строгія наказанія за ихъ злодѣянія.

— Отъ этого не легче будетъ Паоло, — отвѣчалъ Феликсъ со вздохомъ.

— Оставайтесь у насъ, художникъ Лауренцано, — сказалъ Беліеръ, — и ухаживайте за братомъ. Вы можете занять комнату рядомъ съ больнымъ и приготовить тамъ планы для перестройки моего дома. Сочините мнѣ фасады, могущіе соперничать съ постройкой покойнаго пфальцграфа, конечно, настолько, насколько домъ бюргера можетъ соперничать съ замкомъ герцога.

— По рукамъ, — воскликнула г-жа Беліеръ. — Вотъ моя рука въ знакъ примиренія. Не должно больше быть между нами крови; несчастный попугай прощается вамъ.

Архитекторъ схватилъ ея маленькую кругленькую ручку съ комически-сокрушеннымъ видомъ.

— Я не могу заказать паннихиды по преждевременно погибшемъ, — сказалъ онъ, — на я увѣковѣчу его въ обѣщанномъ фасадѣ.

Въ то время, какъ общество шутило такимъ образомъ и строило планы будущаго, Лидія незамѣтно скрылась. Набожной дѣвушкѣ непріятно было это веселье послѣ столькихъ тяжелыхъ испытаній послѣднихъ дней, и она тихонько вошла въ комнату няньки, чтобы изъ сосѣдней комнаты слышать дыханіе и лихорадочный бредъ больнаго. Душа Паоло витала еще далеко, далеко отъ дѣйствительности- его глаза горѣли, щеки разрумянились отъ лихорадочнаго жара и неземная красота лежала на его идеальномъ лицѣ. Его губы, не переставая, шевелились и казалось, что въ продолженіе годовъ стѣсненная заключеніемъ потребность говорить разрушила въ бреду всѣ преграды. Давнишнія воспоминанія дѣтства всплыли наружу. Онъ большею частью разговаривалъ съ матерью въ самыхъ трогательныхъ выраженіяхъ.

— Я не буду больше лгать, — говорилъ онъ искреннимъ тономъ ребенка.

Сама Клитія представлялась ему въ бреду сестрой.

— Я не хотѣлъ сдѣлать Лидіи ничего дурнаго, я хотѣлъ только поцѣловать ее; развѣ это дурно? — и затѣмъ онъ началъ метаться. — Если бы можно только было не ходить въ эту отвратительную школу. Я представлюсь совсѣмъ, совсѣмъ глупымъ, какъ горбатый Бернардо, тогда они прогонятъ меня и скажутъ, что я никуда не годенъ. — Черезъ минуту онъ снова восклицаетъ: — Но мама говоритъ, чтобы я не притворялся больше!

Ужасы послѣднихъ дней какимъ-то удивительнымъ образомъ почти не оставили слѣдовъ въ его сознаніи. Только разъ онъ сказалъ:

— Хорошо, что они меня такъ били; теперь это кончено и никто не смѣетъ меня упрекать.

Вообще всѣ тяжелыя впечатлѣнія смѣшались съ венеціанскою школой. Пигаветта былъ строгимъ учителемъ, палачъ Ульрихъ «братомъ» -исправителемъ, церковные совѣтники учительскою коллегіей. Воспоминанія дѣйствительности, повидимому, совершенно исчезли изъ его памяти. Только разъ, когда Феликсъ сидѣлъ около него, оно какъ будто возвратилось къ нему. Въ сильнѣйшемъ волненіи онъ вскричалъ:

— Спаси проповѣдниковъ!

Феликсъ наклонился къ его уху и прошепталъ:

— Я освободилъ Нейсера, остальные помилованы.

— О! — вздохнулъ больной, какъ будто освобожденный отъ тяжести, давившей его, и устремилъ на брата трогательно-благодарный взглядъ.

Съ этихъ поръ его волненіе постепенно уменьшалось. Исчезло напряженное состояніе; вмѣсто него явилась большая слабость. Едва онъ просыпался, нянька приносила ему пищу и перевязывала раны и послѣ этого онъ снова погружался въ дремоту.

Феликсъ устроилъ свою мастерскую рядомъ съ комнатой брата и прилежно сидѣлъ за своими планами для г. Беліеръ. Между ихъ комнатами часто садилась Лидія, и г-жа Беліеръ мучила ее вопросомъ, въ какую изъ этихъ двухъ комнатъ ее больше влечетъ сердце. Присутствіе Паоло наполняло мягкое сердце Лидіи прежнимъ тихимъ влеченіемъ, не уменьшавшимъ ея чувства благодарности и дружбы къ Феликсу. Она вмѣстѣ съ Феликсомъ ухаживала за его братомъ, не думая еще о томъ, что будетъ послѣ выздоровленія Паоло. Только Феликсъ все яснѣе сознавалъ, что онъ любитъ эту милую дѣвушку только какъ художникъ. Его смѣлой натурѣ нужна была подруга, равная ему по силамъ, обладающая большею живостью и способностью постоять за себя, чѣмъ нѣжная дочь Эраста. Шалости съ г-жею Беліеръ, когда они, какъ дѣти, боролись, ставя другъ друга на колѣна, волновали его больше, чѣмъ спокойныя бесѣды съ бѣлокурою красавицей. Онъ какъ художникъ восхищался Лидіей, когда она тихо сидѣла за работой, думая о прошедшемъ и настоящемъ. Задумчиво склоненная головка, сложенныя какъ бы для поцѣлуя губки и вся ея наружность, на которую природа щедрою рукой высыпала свои дары, представляла такую совершенную картину красоты, что художникъ не могъ устоять. Онъ незамѣтно принесъ глины и въ то время, макъ Лидія задумчиво сидѣла надъ работой, прислушиваясь въ дыханію больнаго, молодой художникъ трудился надъ мягкою массой и скоро создалъ вѣрный образъ задумчивой дѣвушки. Основаніемъ статуи служила цвѣточная чашечка, въ которую онъ помѣстилъ Клитію, какъ это онъ видалъ на античныхъ статуяхъ въ Римѣ и Флоренціи. Лидія замѣтила, что художникъ безпрестанно взглядываетъ на нее и, отходя въ сторону, дѣлаетъ какую-то непривычную работу. Она встала и на ея дѣтскомъ лбу показалась строгая складка при видѣ вѣрнаго изображенія своей красоты.

— Фу, какъ нехорошо! — пролепетала она, краснѣя.

Но художникъ просилъ ее такъ трогательно, чтобы она сѣла на свое мѣсто и позволила продолжать, что она согласилась.

«Что могу я ему еще дать, — печально думала она, — когда моя душа принадлежитъ другому?»

Художникъ, не отрываясь, смотрѣлъ на ея черты.

— Богъ не создалъ ничего прекраснѣе тебя, — сказалъ онъ.

Окончивъ, онъ захлопалъ въ ладоши, восклицая:

— Великолѣпно, великолѣпно!

Лидія тихонько подошла.

— Что означаютъ эти листки?

— Я изображаю тебя богиней цвѣтовъ, — весело отвѣтилъ Феликсъ.

— Придорожникомъ? — и, грустно улыбнувшись, она посмотрѣла ему въ лицо.

Онъ поцѣловалъ ея чистый лобъ и сказалъ:

— Клитіей, обращающейся къ своему богу солнца.

Она протянула ему руку и съ благодарностью посмотрѣла ему въ глаза, онъ пожалъ ее, какъ будто разставаясь. Ни одного слова больше не было сказано между ними, но они поняли другъ друга. Клитія была свободна; онъ самъ возвратилъ ей слово. Теперь она чаще, чѣмъ прежде, подходила въ постели больнаго, освѣжая его голову компрессами и нѣжными, искусными руками перевязывая его раны.

Такъ мирно протекли послѣдніе осенніе дни. Какъ мало ни измѣнились наружно всѣ дѣйствующія лица, Эрастъ, все-таки, замѣтилъ перемѣну въ Лидіи. Однажды послѣ обѣда Эрастъ съ дочерью, утомленные долгою ходьбой, сѣли у капеллы по ту сторону моста, наслаждаясь послѣдними солнечными дѣлми этого года. Передъ ними высились лѣса Гейдельберга, освѣщенные золотистыми лучами солнца, и утопали въ синевѣ осенняго тумана, отъ котраго горы казались еще выше, чѣмъ обыкновенно. Около скамьи, на которую они сѣли, цвѣлъ еще долговѣчный голубой придорожникъ, обративъ къ солнцу свою головку. Лидія сорвала его, думая, какъ много пережила она съ тѣхъ поръ, какъ Феликсъ разсказалъ ей сказку Овидія. Отецъ серьезно посмотрѣлъ ей въ глаза.

— Думаешь ли ты исполнить данное тобою обѣщаніе художнику? — спросилъ онъ.

— Феликсъ остается папистомъ, — отвѣчала Лидія уклончиво, — онъ не можетъ согласиться на поставленное тобою условіе.

— Я освобождаю его отъ него, — сказалъ Эрастъ. — Развѣ всѣ мы не паписты съ тѣхъ поръ, какъ Олевіанъ сдѣлался у насъ папой? Мы казнимъ еретиковъ, богословы присвоили себѣ власть не только герцогскую, но и хозяина дома и отца семейства. О свободѣ, проповѣдуемой Лютеромъ и Цвингли, едва осталось воспоминаніе.

— Такъ ты разрѣшаешь, значитъ, чтобы я вышла замужъ за католика?

— Какое право имѣлъ бы я запрещать? Всякій разъ, какъ я прохожу мимо площади, гдѣ пролита кровь моего друга, камни взываютъ ко мнѣ: «лицемѣры, чѣмъ вы лучше Караффа?* Поступки кальвинистовъ сдѣлали меня снисходительнымъ къ папистскимъ судамъ и ихъ инквизиціи.

— И не измѣнишь своей снисходительности, — спросила Лидія нерѣшительно, — если я выйду и за Паоло?

Эрастъ взглянулъ на нее съ изумленіемъ.

— Какъ, и послѣ того, какъ онъ причинилъ намъ столько несчастій?

— Спросите этотъ цвѣтокъ, почему онъ слѣдитъ за ходомъ солнца? — проговорила Лидія. — Онъ не можетъ иначе.

— Но какъ можешь ты предпочитать этого страшнаго священника, блѣдный призракъ человѣка съ разбитымъ здоровьемъ веселому, молодому художнику?

— Я не знаю, — отвѣтила дѣвушка задумчиво, — на чемъ основана моя любовь? Именно на томъ, что я люблю его и не могу разлюбить. И не потому я люблю его, что онъ лучше, красивѣе, умнѣе другихъ, а потому, что я безъ него жить не могу;» онъ мое солнце, безъ котораго я завяну также, какъ этотъ цвѣтокъ зимою.

И она тихонько отерла глаза.

— Онъ слишкомъ много пострадалъ за насъ, — отвѣтилъ Эрастъ послѣ непродолжительнаго раздумья, — и я не считаю себя въ правѣ сказать, нѣтъ. Если это опредѣленіе Божіе, то да будетъ Его святая воля.

Глава XXVIII.

Медленно возвращался больной въ сознанію. Ганы еще страшно мучили его, каждое движеніе причиняло ему ужасныя боли, но онъ съ спокойнымъ терпѣніемъ переносилъ всѣ страданія и на каждый заботливый вопросъ брата, дружелюбно взглянувъ, отвѣчалъ: sta bene. Также и Клитію, не безъ смущенія продолжающую ухаживать за нимъ, онъ встрѣчалъ ласковымъ, благодарнымъ взглядомъ. При наступившей у Паоло слабости въ немъ исчезло все страстное и горячее его натуры, онъ былъ такъ простъ и добръ, какъ никогда. Это не былъ больше primus omnium Венеціанской коллегіи, уста котораго наполнены были мудростью. Въ его безпомощности было скорѣе что-то дѣтское. Онъ большею частью скромно молчалъ, между тѣмъ какъ "весь интересъ вертѣлся около него. Благодарность за малѣйшую услугу, благоговѣніе передъ уважаемымъ Эрастомъ и г. Беліеръ, скромное вниманіе дѣлали его похожимъ на мальчика. Только теперь видно было, какъ онъ еще молодъ. Когда г-жа Беліеръ при видѣ его ужасныхъ ранъ громко вскрикнула, онъ спокойно сказалъ:

— Все это я хотѣлъ сдѣлать людямъ, лучшимъ меня, уважаемая г-жа Беліеръ, но ихъ раны еще ужаснѣе моихъ своею неизлечимостью.

Въ разговорѣ онъ принималъ участіе только тогда, когда его спрашивали, и охотно слушалъ, когда Эрастъ и г-жа Беліеръ спорили о церковномъ уставѣ, Феликсъ съ г-жею Беліеръ ссорились изъ-за пустяковъ, между тѣмъ какъ Лидія тихо скользила по комнатѣ, какъ солнечный лучъ, придавая всему окружающему особую прелесть. Когда, наконецъ, Паоло, опираясь на Эраста и брата, сталъ переходить въ кресло и просиживать нѣсколько часовъ въ семейномъ кругу, всѣ ожидали, что скоро возвратится его прежнее духовное превосходство. Но онъ, попрежнему, оставался тихимъ, мягкимъ, душевно подавленнымъ. Наконецъ, Феликсъ задумался надъ состояніемъ брата, такъ мало соотвѣтствующимъ его горячему темпераменту, и молодой художникъ сказалъ себѣ:

— Его члены выздоровѣютъ, въ этомъ Эрастъ правъ, но онъ навѣки останется надломленною натурой, какъ я видалъ у немногихъ, оставшихся въ живыхъ, жертвъ римскаго судилища.

— Мнѣ не нравится, что ты такъ остороженъ и снисходителенъ, — обратился онъ однажды къ Паоло послѣ того, какъ всѣ присутствующіе высказали свои порицанія по поводу новой выходки курфюрстскихъ богослововъ, между тѣмъ какъ Паоло спокойно и снисходительно старался оправдать ихъ поступокъ. — Какъ будто ты теперь не можешь порицать несправедливости!

— Можетъ быть, и такъ, — отвѣтилъ больной. — Я не вижу ошибокъ, которыхъ я самъ не могъ бы сдѣлать. Чему могутъ научить насъ наши ошибки, какъ не снисходительности къ другимъ?

Клитія, видя, какъ Паоло углубился въ самого себя, измѣнилась, она сдѣлалась грустна и несообщительна. Повидимому, ей доставляло удовольствіе служить ему, заботиться о всѣхъ, но веселая улыбка исчезла съ ея лица. Феликсъ, работая надъ ея мраморнымъ бюстомъ, замѣтилъ на ея лицѣ, когда она, по обыкновенію, сидѣла для него за работой, меланхолическое выраженіе, не бывшее у нея прежде.

— Она похожа на молодую вдову, грустно мечтающую о прежнемъ счастіи. Но я помогу этимъ глупымъ дѣтямъ выдти изъ ихъ несносной замкнутости и обоюднаго самопожертвованія.

Однажды Феликсъ увидалъ брата одного сидящимъ у окна своей комнатки и задумчиво смотрящимъ на Хейлигенбергъ, будто считая его темныя ели, рѣзко выступающія на бѣломъ фонѣ облаковъ; онъ поспѣшилъ воспользоваться удобнымъ случаемъ.

— Ты, вѣроятно, измышляешь какую-нибудь новую философію, Паоло, — насмѣшливо сказалъ Феликсъ, — такъ какъ цѣлыми часами смотришь на голубое октябрьское небо.

— Я не вижу въ этомъ нужды, — спокойно отвѣчалъ Паоло. — Единственная философія — смиреніе, и этому научаетъ насъ сама жизнь.

— Это же заставляетъ тебя смиряться? Вы съ Лидіей, повидимому, сдѣлали договоръ взаимнаго самопожертвованія.

Яркій румянецъ внезапно залилъ блѣдное лицо больнаго.

— Зачѣмъ же ты скрываешься за облавами, больной Аполлонъ, и губишь твой цвѣтокъ? Развѣ нужно, чтобы я взялъ ее за руку и привелъ къ тебѣ?

— Ты хочешь принести мнѣ жертву, добрый Феликсъ, — воскликнулъ Паоло съ грустью, — но какъ я могу принять эту жертву?

— Принести жертву! — возразилъ художникъ, весело бросивъ въ сторону свою рафаэлевскую шапочку. — Мы, художники, великіе грѣшники. Съ тѣхъ поръ, какъ я лѣпилъ это красивое лицо, схватилъ ея черты и передалъ мрамору, моя душа освободилась отъ нея, какъ отъ всякой другой работы, счастливо оконченной. Я мечтаю о менѣе нѣжной и менѣе кроткой дѣвушкѣ, назначенной мнѣ небомъ: неаполитанкѣ съ орлинымъ носомъ, жгучими очами и острыми ногтями. Однимъ словомъ, я еще разъ хочу нарисовать Лидію на хоругвяхъ въ Скальци, но жениться на ней хочу также, какъ на Мадоннѣ. Мнѣ нужна жена, съ которой я могъ бы спориться.

Паоло грустно покачалъ головой.

— Даже если бы и такъ, то какъ могу я, обезчещенный, изуродованный живой мертвецъ, протянуть руку этому нѣжному созданію? Вѣдь, это было бы преступленіемъ!

Въ эту минуту къ нему склоняется молодая, бѣлокурая головка, свѣжія, горячія губки прикасаются къ его блѣднымъ устамъ.

— Я хочу только ухаживать за этимъ больнымъ, — прошепталъ нѣжный, дрожащій голосъ.

— Лидія! — вскричалъ Паоло въ восторгѣ. — Ты дѣйствительно хочешь соединить твою счастливую жизнь съ жизнью калѣки?

— Я сдѣлаю его такимъ же здоровымъ и веселымъ, какъ бѣлка въ вѣтвяхъ, — весело засмѣялась Лидія. Лицо блѣднаго больнаго просіяло отъ блаженства. Феликсъ же возвратился въ свою комнату, повернулъ къ стѣнѣ мраморный бюстъ Клитіи и горячо принялся рисовать будущіе фасады г. Беліеръ.

— Такъ ты дѣйствительно избрала спутникомъ твоей жизни паписта, иностранца? — спросилъ Эрастъ, покачивая головой, когда на слѣдующее утро Лидія, опираясь на руку Паоло, объявила отцу свое рѣшеніе.

— Его страна будетъ моею страной, его счастіе будетъ моимъ счастіемъ, — отвѣтила Клитія съ такимъ внутреннимъ довольствомъ, что Эрастъ не сталъ противорѣчить.

— Я не хотѣлъ смѣшивать дѣла этого свѣта съ дѣлами того, — серьезно заговорилъ Паоло, — иначе я сказалъ бы вамъ, что ее хочу возвращаться къ прежнему проклятію. Прежде я негодовалъ на вашу церковь, разрушившую алтари и опустошившую святыни; но у васъ одно преимущество передъ нами: у васъ нѣтъ рабовъ. Этотъ догматъ сегодня именно для меня не особенно важенъ. Каждый изъ насъ служилъ истинной вѣрѣ, но при теперешней расщепленности мнѣній и мыслей кто можетъ сказать, чья вѣра истинная? Ради истинной вѣры вы преслѣдовали баптистовъ и аріанъ? Кальвинисты преслѣдуютъ васъ, цвингдистовъ, лютеранъ, ненавидятъ всѣхъ жителей Пфальца. Я ненавидѣлъ баптистовъ, цвингдистовъ, лютеранъ и кальвинистовъ. Мы всѣ обагрили руки кровью ради прославленія Бога, сказавшаго: «не убій». Если мы будемъ такъ продолжать, то крики мучениковъ и кровь убитыхъ будутъ такъ же взывать къ небесамъ, какъ въ Нидерландахъ и Франціи, и каково это, можетъ судить только тотъ, кто испыталъ это на собственномъ тѣлѣ. Надо заглянуть въ глаза ужасной смерти, чтобы узнать, какъ мало въ насъ твердыхъ убѣжденій, за которыя мы могли бы умереть. Недавно въ тюрьмѣ я размышлялъ о томъ, кто же имѣетъ вѣрное откровеніе духа, что его ученіе отъ Бога, и гдѣ же въ этомъ морѣ заблужденія хоть одна твердая скала, къ которой можно причалить? Тогда мнѣ пришли въ голову слова еретика, до сихъ поръ презираемыя мною. Это сказалъ извѣстный вашъ баптистъ. «Духъ, — говорилъ онъ однажды, — не въ догматахъ и обрядахъ, а въ жизни. Только тамъ онъ является, такъ что его видятъ, чувствуютъ и слышатъ. Поэтому истинная вѣра та, которая исполняетъ волю Божію, — а не измышляетъ догматы о невидимыхъ предметахъ, не человѣческихъ, а божескихъ». Тогда я зажалъ себѣ уши, чтобы не слышать этихъ словъ, но въ уединеніи тюрьмы они снова вспомнились мнѣ. Когда колдунья сказала, что она никогда не видала дьявола, изъ-за котораго мы ее сожгли, тогда я задумался, какъ часто за неизвѣстную вину мы дѣлаемъ извѣстную несправедливость Все наше заблужденіе оттого, что мы слишкомъ много думаемъ о Его славѣ и мало о Его заповѣдяхъ, слишкомъ много говоримъ о томъ свѣтѣ и мало объ этомъ, видимомъ. Забота о томъ неизвѣстномъ свѣтѣ заставила презирать этотъ. Чтобы на небѣ быть ангелами, мы на землѣ были хищными волками. Только размысливъ о словахъ еретика: «духъ не видимъ нигдѣ, кромѣ жизни», у меня съ глазъ какъ будто свалилась завѣса и я рѣшилъ ученіе о Богѣ предоставить Богу, а въ жизни поступать такъ, какъ Онъ вложилъ мнѣ въ сердце и какъ указано въ писаніи.

Отвѣта Эраста не послѣдовало, потому что вошелъ г. Беліеръ съ Ксиландромъ, пришедшимъ поздравить Эраста. Черезъ минуту показался и Феликсъ, менѣе веселый, чѣмъ прежде.

— Нашъ другъ хочетъ насъ покинуть, — сказалъ гугенотъ. — Онъ возвращается въ Инсбрукъ въ художнику Коллинсу, а потомъ въ Неаполь. Я его уговаривалъ отказаться отъ панизма, но напрасно; онъ объявилъ, что не хочетъ разставаться съ своимъ народомъ и что художественная Италія никогда не возвысится до нашего поклоненія Богу въ духѣ и истинѣ.

— Вы правы, — дружелюбно замѣтилъ Эрастъ. — Такой церкви, какъ ваша, мы не можемъ признать, также какъ итальянцы не могутъ признать такой, каковы наши. Намъ достаточно понять мысль и согласно съ ней поступить, итальянцы же хотятъ представить ее себѣ, воплотить. Можетъ быть, когда-нибудь придетъ время, когда этотъ диссонансъ разрѣшится высшею гармоніей, какъ сказала однажды Лидія; только я боюсь, что этотъ день мира гораздо дальше отъ насъ, чѣмъ думаетъ Лидія. Вѣдь, есть же у насъ обѣщаніе, что придетъ время, когда не будетъ ни споровъ, ни богослововъ, и я думаю, что свѣтъ испуститъ вздохъ облегченія, когда похоронитъ послѣдняго богослова.

— У этой могилы желалъ бы и я стоять, — воскликнулъ Ксиландръ.

— Я не хочу вѣрить, — обратился Феликсъ къ Паоло, — что ты серьезно намѣренъ остаться въ этой туманной странѣ и растратить твою богатую дарованіями жизнь на безполезныя проповѣди въ голыхъ церквахъ, безъ музыки и картинъ. Нѣтъ, пойдемъ со мной! Ты итальянецъ, ты не можешь жить безъ искусства, и если ты останешься, то скоро запоешь super flumina Babylonis!

— Нѣтъ, Феликсъ, — сказалъ Паоло твердымъ, рѣшительнымъ тономъ, — для меня выборъ одинъ: лучше остаться безъ музыки и картинъ, безъ лавровыхъ рощъ и садовъ Геснериды, чѣмъ вернуться въ прежнюю геенну огненную.

— И ты дѣйствительно хочешь кончить кальвинистскимъ проповѣдникомъ?

Паоло помолчалъ минуту, потомъ рѣшительно отвѣтилъ:

— Когда мнѣ вернулось сознаніе, я самъ себѣ ежедневно повторялъ: «прочь монашескую рясу». Званіе, заставляющее насъ казаться лучшими другихъ людей, часто дѣлаетъ насъ гораздо худшими ихъ. Послѣ всего мною испытаннаго я чувствую за собой много грѣховъ и, наконецъ, кѣмъ бы я могъ быть, на твоему мнѣнію?

— Учителемъ, магистромъ, докторомъ, — возразилъ художникъ.

Паоло покачалъ головой.

— Я слишкомъ много испыталъ для того, чтобы быть чѣмъ-нибудь инымъ, а не священникомъ. Что же мнѣ: исправлять искалѣченные стихи древнихъ поэтовъ или собирать отрывки ученыхъ софистовъ, или возиться еще въ какомъ-нибудь ученомъ хламѣ? Это испыталъ то, что я, тотъ не можетъ центромъ своего существованія ставить удобство жизни. Въ сущности жизни, какъ она ни горька, обращены мои мысли; это будетъ моею новою задачей. Я хочу просить -у курфюрста прихода, скрытаго въ дальнихъ лѣсахъ его государства. Тамъ я буду учить дѣтей складывать ручки, наставлять родителей охранять сердца дѣтей, укрѣплять супруговъ въ ихъ добрыхъ намѣреніяхъ, защищать слабыхъ, возвращать заблуждающихся. И если я, какъ вѣрный пастырь, буду охранять самый маленькій приходъ такъ, что послѣ моихъ проповѣдей они легче и усерднѣе возвратятся въ работѣ и тягостямъ жизни, сдѣлаются миролюбивѣе и покорнѣе судьбѣ, у меня будетъ болѣе совершенное убѣжденіе, что моя жизнь прошла не напрасно, чѣмъ если бы я научилъ мальчиковъ читать поэтовъ и доктора назвали бы моимъ именемъ какое-нибудь ученіе. Я хочу быть не извѣстнымъ, а забытымъ. Дѣти и сосѣди одни должны меня знать.

Клитія нѣжно прижалась къ его плечу и ласково посмотрѣла ему въ глаза. Только Феликсъ не хотѣлъ помириться съ тѣмъ, что концомъ этого великаго начала будетъ забытая гиперборейская, деревенька. Но магистръ дружески положилъ ему на плечо руку и сказалъ:

— Добрый Феликсъ, будь увѣренъ, что священникъ Паоло будетъ счастливѣе магистра Лауренцано, а слава нашего благороднаго рода ярче заблещетъ въ твоихъ искусныхъ рукахъ.

— Смотрите, что онъ создалъ, нашъ новый Микель-Анджело, — радостно вскричалъ г. Беліеръ, развертывая планъ новаго дома.

Восторженный крикъ огласилъ всю комнату.

— Какъ грандіозно возвышается этажъ надъ этажемъ, — сказалъ Эрастъ, — до высокаго фронтона, показывающаго свѣту вооруженіе, въ которомъ нашъ воинственный другъ такъ славно подвизался. А вотъ геральдическій звѣрь Беліеровъ и вѣрное изображеніе нашей гостепріимной хозяйки.

— Mon Dieu, — вскричала маленькая француженка, — вѣдь, это ной попугай на рукѣ. Но зачѣмъ здѣсь эти два ангела съ постройки Рупрехта, несущіе щитъ?

Клитія, покраснѣвъ, взглянула на друга, вспомнивъ тотъ часъ, когда она разсказала ему свой сонъ. Но художникъ не обратилъ вниманія на этотъ вопросъ.

— Здѣсь, — сказалъ художникъ, польщенный похвалами, — я оставилъ еще фризу, чтобы вы написали на ней вашъ девизъ

— Это дѣло художника, — любезно отвѣтилъ гугенотъ.

Феликсъ задумчиво склонилъ голову и, бросивъ нѣжный взглядъ на Лидію и брата, улыбаясь, взялъ грифель и твердою рукой начертилъ: «perstat invicta Venus!»

В. P.
"Русская Мысль", кн. I—VI, 1886