Винцентъ Косякевичъ.
Кладъ.
править
Сила богачей, мечта бѣдняковъ, самая прозаическая вещь среди жизненной прозы — деньги! Какія-какія легенды ни сложила о нихъ простая, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, богатая народная фантазія!…
Тихою лѣтнею ночью, усѣвшись вокругъ костра, на которомъ кипитъ котелокъ съ картофелемъ, похищеннымъ съ сосѣдняго поля, пастухи разсказываютъ другъ другу исторію о цвѣткѣ папоротника.
Это цвѣтокъ не простой… Цвѣтетъ онъ всего какихъ-нибудь два часа, да и то только въ ночь подъ Ивана-Купалу. Кто увидитъ этотъ цвѣтокъ и сорветъ его, тотъ становится обладателемъ огромныхъ, неисчерпаемыхъ богатствъ, для него черная земля становится прозрачной, какъ стекло, и открываетъ взору счастливца зарытыя въ ней сокровища. Благодаря маленькому цвѣтку, всякій простой мужикъ въ одну минуту, безъ труда и усилій, можетъ сдѣлаться богаче всѣхъ вельможъ и царей, бросить тяжелую соху и купить себѣ что угодно… хоть полміра.
Но за то не легко и добыть этотъ цвѣтокъ.
Ревниво слѣдитъ за нимъ всю Иванову ночь рой духовъ, враждебныхъ человѣческому счастію; нападаютъ эти духи на смѣльчака, слѣдящаго за развертываніемъ цвѣтка. Одни входятъ въ кости этого человѣка и разслабляютъ все его тѣло, другіе отягощаютъ его вѣки, третьи напѣваютъ ему въ уши снотворныя мелодіи. Нѣтъ силъ ни остеречься отъ нихъ, ни отогнать ихъ! Духи эти и не добрые, которыхъ можно было бы смягчить просьбою, и не злые, которыхъ можно отогнать святою молитвой. Хочешь, не хочешь, а задремлешь на одну минуту! На одну минуту!… И въ эту-то минуту папоротникъ успѣетъ разцвѣсти и отцвѣсть. И когда проснешься, — все пропало: и счастье, и сокровища… и никогда не сбросить тебѣ съ плечъ убогой сермяги и своей тяжелой мужицкой доли…
Впрочемъ, былъ, говорятъ, одинъ парень, который не смежилъ очей во всю Иванову ночь и ровно въ двѣнадцать часовъ протянулъ руку къ кусту папоротника, который точно кто-то вдругъ осыпалъ маленькими бѣлыми цвѣточками. И, о чудо! въ ту же минуту видитъ парень, чуть у себя не подъ ногами, закопанный въ землѣ горшокъ съ дукатами, немного дальше бѣжитъ золотая жила, дальше свѣтится серебряная, а тамъ блестятъ разсыпанные на глиняномъ ложѣ брилліанты… И сколько всего этого! и въ вѣкъ не сосчитаешь… Внуки, правнуки на цѣлый свѣтъ прогремятъ своими богатствами, у всѣхъ пановъ и вельможъ всю землю скупятъ.
И бѣжитъ счастливый парень домой, но едва добѣжалъ до дороги, ведущей въ деревню, какъ вдругъ на глаза его точно пелена какая темная спустилась. Ослѣпъ онъ, что ли? — нѣтъ, только взоръ его уже не проникаетъ въ глубину земли… Что же случилось? А то, глупый парень, что цвѣтъ папоротника отцвѣлъ въ твоей рукѣ, а ты не сдѣлалъ никакого знака на мѣстѣ глубоко лежащихъ сокровищъ. Вотъ тебѣ и богатства, вотъ тебѣ и счастливая доля твоихъ внуковъ и правнуковъ!
А кладовъ много въ землѣ закопано. Объ этомъ говорятъ и старые, опытные люди. Блуждающіе огоньки, въ большинствѣ случаевъ, обозначаютъ именно такія мѣста. Нужно только подойти и толкнуть его правою ногой — онъ тотчасъ же разсыплется золотомъ, — разставляй полу и насыпай сколько хочешь.
Но и при такихъ случаяхъ можно страшно нарваться. Часто подъ видомъ блуждающихъ огоньковъ перебѣгаютъ и скачутъ по полю души обреченныхъ на такое скаканіе за невѣрное межеваніе земли. Съ такимъ огонькомъ ничего не подѣлаешь. Душа осуждена на вѣкъ, терять ей нечего, она готова на что угодно, хоть шею свернуть смѣльчаку.
Гораздо безопаснѣй искать клады днемъ. Много людей разбогатѣло такимъ образомъ. Въ прежнее время, какъ говорятъ старики, когда еще не было бумажекъ, которыхъ можно уложить въ карманъ камзола на сколько угодно тысячъ, проходили черезъ нашъ край французы. Паны, что побогаче, не мало горшковъ съ золотовъ позакопали тогда въ землю. Время стояло военное, кого убили, кто умеръ вдали отъ родины, — не одинъ горшокъ такъ и остался въ землѣ.
Находятъ ихъ иногда случайно, не мало ихъ и осталось, но едва ли кто и до сихъ поръ разыскалъ кладъ, зарытый въ десяти шагахъ отъ одинокой груши, стоящей на полѣ Блажея Собони.
О кладѣ этомъ не знаетъ ни Блажей, мужикъ работящій (о, еслибъ зналъ, то не сталъ бы такъ думать ни о податяхъ, ни объ урожаѣ!), не знаетъ ни жена его, хотя суетъ носъ повсюду, ни братъ Блажея, Франекъ, поденщикъ, живущій на квартирѣ у чужихъ людей.
На всемъ свѣтѣ о горшкѣ съ золотомъ знаетъ только одно человѣческое существо: мать Собони, старушка, сгорбившаяся отъ лѣтъ и неустанной работы, со сморщеннымъ и желтымъ, какъ шафранъ, лицомъ. Этого она не знала въ теченіе долгихъ лѣтъ, пока зеиля была ея собственностью, а узнала только недавно, уже въ то время, когда ея сынъ законно владѣлъ уступленною ему землей.
Дѣло было такъ.
На самомъ концѣ деревни жила старая бобылка, по имени Уршула. Женщина она была работящая, притомъ, скупая и крайне жадная на деньги. Говорили, что у нея кое-что припрятано. Однажды осенью она расхворалась, позвала ксёндза, причастилась, затѣмъ выслала всѣхъ сосѣдокъ изъ дому и пожелала остаться съ Нартой, матерью Блажея Собони. Старухи остались однѣ, и Уршуіа разсказала свою великую тайну.
— Послушайте, Марта… меня Богъ къ себѣ призываетъ… я чувствую это…Я вамъ скажу то, за что вы меня до смерти своей благословлять будете. Слушайте внимательно. Мой отецъ былъ садовникомъ у пана, которому принадлежала наша деревня. Вотъ когда подошла война, панъ съ моимъ отцомъ зарыли въ землю два горшка, — одинъ, побольше, съ серебряными деньгами, другой, поменьше, съ золотыми. Эти деньги и до сихъ поръ лежатъ въ нашей землѣ.
У Марты глаза заискрились, какъ уголья на вѣтру.
— Что съ паномъ сталось, неизвѣстно. Должно быть, умеръ гдѣ-нибудь въ чужихъ краяхъ. Мой отецъ тоже скоро умеръ, но передъ смертью разсказалъ мнѣ все. Деньги лежатъ глубоко, да, къ тону же, завалены каменьями, значитъ, въ одну ночь ихъ выкопать нельзя… Оставалось одно — купить землю. А тутъ этотъ участокъ достался вашему отцу по надѣлу… Вы знаете, какъ я работала всю жизнь, грошъ къ грошу прикладывала. Вы бы землю продали, земля не важная, да за восемь морговъ мнѣ нужно было бы заплатить вамъ, на худой конецъ, пять тысячъ злотыхъ. Я ни на минуту отдыха не знала, въ лишнемъ кускѣ хлѣба себѣ отказывала и еле-еле набрала двѣ тысячи. Дѣлать нечего. Деньги я отдала на костёлъ, пусть молятся за мою душу грѣшную, а вамъ про зарытый кладъ говорю, и вы за меня тоже помолитесь. Деньги можете взять себѣ, — панъ наслѣдниковъ не оставилъ… А теперь слушайте повнимательнѣй!
Марта вся обратилась въ слухъ.
— Деньги зарыты въ землѣ на два аршина, въ-девяти шагахъ на восходъ отъ старой груши, что стоитъ на вашемъ полѣ.
Съ тѣхъ поръ Марта помолодѣла на нѣсколько лѣтъ и каждый погожій день тащилась въ поле посидѣть и отдохнуть подъ грушей.
Блажей, завидѣвъ мать, не могъ воздержаться отъ замѣчанія:
— О, о! Гулять-то вы умѣете, а за лошадью присматривать не хочется; вамъ только и дѣло, что ѣсть да гулять, словно шляхтянкѣ какой-нибудь.
Ужь и сынокъ же былъ этотъ Блажей! Такимъ добрымъ и услужливымъ казался, прежде чѣмъ не выманилъ дарственной записи, которою мать обидѣла меньшаго сына, Франека. Чего-чего онъ ни обѣщалъ тогда! А невѣстка? — такая добрая, такая ласковая, словно дочь родная!… А потомъ, какъ только вернулись отъ нотаріуса, всѣ нѣжности какъ рукой сняло. И Блажей, и его жена отказывали старухѣ во всемъ, развѣ только бранныхъ словъ не жалѣли, требовали, чтобы она пасла гусей или выводила лошадь въ ночное, да и то въ чужое поле. Но и это только сначала, а потомъ пошли попреки каждымъ кускомъ хлѣба, унизительные, горькіе.
— Даромъ только вы хлѣбъ ѣдите; пора бы вамъ и на кладбище, если вы намъ ни въ чемъ помогать не можете.
Стоило только старухѣ прилечь когда-нибудь отдохнуть, какъ невѣстка тотчасъ же замѣчала:
— Это, навѣрное, отъ обжорства… Вы всегда такъ много ѣдите.
А сынъ спрашивалъ:
— Можетъ быть, послать за ксёндзомъ?
Франекъ, возвратившись со службы, ругался самымъ отчаяннымъ образомъ и призывалъ на голову своихъ родственниковъ всевозможныя несчастія, но немного погодя остывалъ, — все равно, ничего не подѣлаешь! Онъ даже отъ времени до времени заходилъ къ брату и издѣвался надъ старухой-матерью, надъ ея дырявымъ платьемъ.
— Ишь, какъ васъ Бляжекъ нарядилъ! Въ шелкахъ теперь щеголяете, да въ бархатѣ.
Когда старуха жаловалась, сынъ слушалъ ее со злобною усмѣшкой на лицѣ.
— А не бьетъ онъ васъ, нѣтъ? Ну, погодите, скоро и бить начнемъ.
Но старая злоба, не смягченная годами, опять вспыхивала въ его груди и онъ прибавлялъ:
— И подѣломъ вамъ, подѣломъ! Кайтесь за то, что жили-жили, а ума не нажили!
Мартѣ и пожаловаться было некому, не передъ кѣмъ излить свое горе. Даже внуки, два парня-подростка, ставили ее ни во что. Марта давно сдѣлала бы такъ, какъ другія старухи, пошла бы по-міру, а ноги не слушаются, — за цѣлый день двухъ деревень не обойдешь. И вотъ бѣдная старуха стала просить у Бога смерти, но смерть не приходитъ, а жизнь становится невыносимою.
Попробовала она пожаловаться пробощу[1] Пробощъ призвалъ къ себѣ Блажея и слегка побранилъ его. Мужикъ слушалъ ксёндза молча; но, возвратившись домой, перетащилъ постель матери въ темный, холодный чуланъ и пригрозилъ, что заморитъ старуху голодомъ. Съ тѣхъ поръ Марта перестала даже и жаловаться, боялась перекинуться словомъ съ сосѣдками, — такъ ее пугали угрозы сына и кулаки, которые онъ сжималъ въ сердитыя минуты. Несмотря на все это, умъ старухи сохранилъ всю первоначальную ясность. Неблагодарность сына огорчала ее страшно, но дѣлать было нечего.
Въ тотъ самый день, когда Уршула выдала свою тайну, Марта почувствовала себя гораздо легче. Она могла считать себя богатой, сильной, почти всемогущей. Она жаждала спокойствія и хоть какихъ-нибудь, самыхъ ничтожныхъ удобствъ, и въ первую минуту хотѣла купить все это зарытыми деньгами. Она хотѣла возвратить себѣ уваженіе сыновей и невѣстки, видѣть, какъ они упадутъ ей въ ноги, когда она скажетъ имъ:
— Вы обижали вашу мать, а она вамъ и пригодится, можетъ быть, на что-нибудь. Идите къ грушѣ, отчитайте девять шаговъ на восходъ…
Но Марта воздержалась. Нѣсколько дней думала она и, наконецъ, рѣшила: «нѣтъ, нѣтъ!»
Это рѣшеніе принесло ей большое облегченіе. Она была богата не деньгами, а местью. Горькія обиды, издѣвательства и эгоизмъ, свойственный старости, изсушили послѣднюю каплю ея привязанности къ дѣтямъ. Марта даже ненавидѣла ихъ, — и это было ея послѣднее человѣческое чувство.
Съ момента рѣшенія силы старухи окрѣпли. Она почти не чувствовала оскорбленій, на которыя не скупились ея родственники. Ея узкія, ввалившіяся губы были всегда крѣпко сжаты. Она молчала; и это была месть, которая скрашивала послѣдніе годы ея жизни. Даже ноги не такъ стали подгибаться. Она могла совершать свои любимыя прогулки подъ грушу и просиживала цѣлые часы, грѣясь на солнцѣ, съ лицомъ, обращеннымъ на восходъ.
Она сдѣлалась необыкновенно молчаливой. Блажей, слѣдящій, какъ мало-по-малу угасала жизнь матери, съ удовольствіемъ замѣтилъ:
— Старуха-то ужь почти не говоритъ.
Да, она почти ничего не говорила. Жалкая, сгорбленная, покрытая грязными лохмотьями, она сидѣла на маленькой скамеечкѣ у порога чулана, безсмысленными глазами уставясь въ окно. Но это не мѣшало ей слышать, что говорится въ хатѣ. Блажею приходилось туго. Лошадь у него пала, нѣсколько неурожайныхъ годовъ заставили прибѣгнуть къ ростовщику. Долги увеличивались, какъ снѣжный комъ, катящійся съ горы. Осенью Блажей бился, какъ рыба объ ледъ, чтобы набрать денегъ на подати, злился, пьянствовалъ и немилосердно билъ жену. На подати ему, все-таки, набрать не удалось, — приходилось вести корову на ярмарку. Привязалъ Блажей корову за рога и погналъ ее палкой. Жена его стояла у печки и утирала глаза фартукомъ. Старуха сидѣла неподвижно на своей скамеечкѣ.
И Франекъ въ свою очередь не переставалъ отравлять ея жизнь. Привыкнувъ во время солдатчины къ бездѣлью, онъ бралъ топоръ въ руки съ отвращеніемъ. Для него не было ничего противнѣй работы, безъ которой, однако, онъ могъ бы умереть съ голоду у порога дома «богатаго брата». Франекъ поневолѣ долженъ былъ работать, и зарабатывалъ если не на хлѣбъ, то на полкварты водки, за которой опять набирался гонору, важно толковалъ о политикѣ и ухаживалъ за дѣвками.
Оба были одинаково хороши… Марта смотрѣла на ихъ нужду. Ея потухшіе глаза часто говорили имъ голосомъ, котораго они, — увы! — не понимали:
— Если бы вы были не такіе, я бы васъ золотомъ и серебромъ осыпала. Ты могъ бы себѣ хоть цѣлую деревню купить, ты прожилъ бы всю жизнь, сложивши руки… Но не будетъ этого никогда! Никогда не будетъ!
Марта чувствовала себя счастливою въ своихъ лишеніяхъ сознаніемъ силы, о которой никто не догадывался, и осталась такою до конца.
Однажды она не встала утромъ съ постели, пролежала три дня, на четвертый попросила привести кого-нибудь, кто заговорилъ бы ея болѣзнь.
— О! — сказалъ Блажей, — вы хотѣли бы жить цѣлый вѣкъ.
Марта не отвѣтила ничего. Она, все-таки, надѣялась выйти изъ хаты и въ полголоса шептала о томъ, какъ поплетется подъ знакомую грушу. Но болѣзнь все усиливалась и, наконецъ, Марта поняла, что умираетъ. Еще разъ ей пришлось перенести борьбу — и ненависть побѣдила послѣднюю искру самосохраненія. Скажи она одно слово, — сейчасъ бы явилось пять бабъ заговаривать ея болѣзнь, Блажей бы привезъ врача изъ города. Но Марта предпочитала умереть съ упорствомъ и твердостью старой крестьянки. Наконецъ, она впала въ забытье, и только тогда начала бормотать что-то несвязное о зарытомъ кладѣ.
Но словъ ея никто и слушать не хотѣлъ.
Что интереснаго можетъ сказать старуха въ предсмертномъ бреду? Когда она умерла, Блажей и жена его почувствовали, что словно камень свалился съ ихъ плечъ.
Старуха умерла вмѣстѣ съ своею тайной.
Два котла, одинъ — съ серебряными, другой — съ золотыми деньгами, до сихъ поръ покоятся въ землѣ подъ грушей.
- ↑ Протопопу. Прим. перев.