Китай (Дорошевич)
См. также одноимённые страницы.| Китай |
| Источник: Амфитеатров А. В., Дорошевич В. М. Китайский вопрос. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1901. — С. 1. |
- Википроекты
Во Владивостоке я присутствовал при том, как инженеры, отправлявшиеся на изыскания Маньчжурской железной дороги, нанимали манз — китайцев.
Китайцы улыбались наивной улыбкой и лопотали на своём детском языке:
— Твоя есть машинка-капитан?
«Капитан» — всякий русский служащий. «Машинка», — вероятно, «машина», железная дорога.
Инженеры отвечали:
— Да! да! Машинка-капитан!
Китайцы смеялись и махали руками.
— Манзика нет служи! Машинка-капитан нет плати!
И уходили.
Потом оказалось, что «машинка» значит «мошенник», и что китайцы справлялись у инженеров:
— Мошенники вы или нет?
Это был первый вопрос, который задавали жёлтые белым. Таково мнение жёлтых о белых. Мнение, основанное на опыте.
Достаточно будет сказать вам, что крупнейший представитель крупнейшего пароходного предприятия во Владивостоке носит у китайцев название — «ламаза-капитан», капитан-тигр. А другой крупный представитель Владивостока носит название: «капитан-морда-ломай».
Вы поймёте, какие отношения существуют у белых к жёлтым.
Во Владивостоке вы беспрестанно слышите рассказы о том, как какой-нибудь капитан забрал на борт столько-то сот китайцев, с обязательством отвезти их на родину, в такой-то китайский порт.
Но путь ему лежал совсем не туда. Совсем в противоположную сторону. Содрав с китайцев деньги за проезд, он завёз их в первый попавшийся порт, выбросил на берег и ушёл.
Такие рассказы возбуждают только смех. И никому не придёт в голову подумать, что будут делать эти несчастные, которых забросили, как забрасывают слепых котят, — вдали от родины, обобранные и на чужбине.
Ведь это только китайцы!
В Нагасаки, на американском пароходе «China[1]», пересматривали партию «кули», человек 500 китайцев, которых пароход вёз из Китая в Америку.
В Нагасаки в то время свирепствовала оспа и начиналась чума.
Юноша пароходный доктор свидетельствовал на палубе кули, а помощник капитана сидел в отдалении под тентом, с поимённым списком китайцев.
Пощупав гланды на шее, под мышками и в пахах, доктор давал китайцу пощёчину и принимался за следующего.
Меня заинтересовал этот медицинский приём, и по окончании осмотра я спросил у доктора, зачем эти пощёчины.
— А это, чтоб не кричать каждый раз «здоров». Помощник капитана слышит пощёчину и ставит крестик, — значит «здоров!» — очень просто объяснил мне доктор.
Лучше всего, однако, было, когда пароход пришёл в Сан-Франциско.
Оспа свирепствовала в трюме, и каждый день мы кидали в море по несколько китайцев.
— Сколько человек умерло? — спросили с карантинного катера, вышедшего нам навстречу.
— Ни одного человека и 52 китайца! — отвечал наш капитан.
А знаете ли вы, что в колониальных войсках существует «охота на китайцев».
Это можно доказать с фактами в руках, но никто не потребует доказательств, потому что в колониях все об этом знают.
Солдаты колониальных войск и европейцы-жители выходят в лес, прячутся около уединённых тропинок, подстерегают и убивают китайцев, отбирая у них драгоценный корень женьшень и оленьи «панты» которые китайцы несут с севера на юг, как очень дорогое медицинское средство.
Охота на людей — в колониях явление более частое, чем охота на тигров, и вам укажут даже на зажиточных господ, положивших начало своему благосостоянию именно этой охотой.
— Какой ужас! — скажете вы, — но ведь Европа посылает к этим несчастным не только людей-зверей, — она посылает также миссионеров, проповедников веры и любви.
О, да. Целые армии миссионеров. По большей части, иезуитов и протестантов.
Преданных, горячих, страстных, богатых.
Они начинают с помощи страдающим ближним. По большей части, с устройства больничек, преимущественно детских.
Они подбирают больных детей и ухаживают за ними любовно и нежно.
Бедная китаянка, жена кули, нищая, живущая со всем семейством на 2—3 копейки в день, видит своего ребёнка чистым, вымытым, лежащим в чистенькой постели, на белоснежном белье, на каком, по её представлению, спят только дети богдыханов. Он ест то, что ей никогда не снилось, — настоящую пищу богов!
Она видит чудо своими глазами. На её глазах ребёнок выздоравливает, полнеет, — весел, красив, как никогда прежде.
И когда этот ребёнок, вслед за добрым, самоотверженным «братом» или за доброй самоотверженной «сестрой», сложив ручонки, повторяет слова молитвы и благодарности спасшему его неведомому Богу, — он обращает свою мать в христианство.
Полная любви к тем, кто спас её ребёнка, полная благодарности, — её душа открыта для их слов, для их учений.
Разве это не лучшая из вер, где богатые только и делают, что помогают бедным? Разве она не видела этого своими собственными глазами, разве она не испытала этого больше, чем на самой себе, — на своём ребёнке.
И вот, представьте себе картину.
Муж, держащийся веры своих отцов, — и жена христианка-прозелитка, вдвойне христианка, потому что никто так страстно не предан вере, как прозелиты.
Муж и жена, каждый друг друга считают погибшими.
То, что кажется дозволенным, законным, нравственным ему, — кажется грехом ей. То, что он считает святым, она считает заблуждением, ужасным, гибельным.
Она кажется ему преступницей, вероломной, изменившей вере предков, — он кажется ей слепым, блуждающим во тьме.
Когда они сходятся на вечерней молитве, посвящённой памяти предков, — муж молится им, как святым, — жена оплакивает их, как погибших грешников.
Мужу они кажутся на небе, жене — в аду.
Больше одной христианкой, но больше и одной разбитой семьёй.
Семьёй, в которую внесена рознь, раздор, непримиримая, фанатическая религиозная вражда.
Обратите внимание на то, что при избиении иностранцев китайцы всегда первыми режут, вешают, жгут миссионеров.
Потому что никто не вносит столько внутреннего разлада, розни, вражды во внутреннюю жизнь, в святая святых — в семью.
Миссионеры, ведущие пропаганду главным образом среди женщин, разрушают китайскую семью, и китайцы считают их безнравственными.
Точно так же, как они считают лжецами этих людей, уверяющих, будто Бог европейцев велит любить всех, как братьев,— в то самое время, как европейцы относятся к китайцам как к собакам.
Знаете ли вы, что такое лавочка, где курят опиум?
Никакой кабак, где продают сивуху, абсент или виски, не может сравниться с этим отвратительным притоном, где людей отравляют на ваших глазах.
Через крохотную каморку, где сидит хозяин, вы входите в заднюю комнату, тёмную, еле освещённую маленькими лампочками, стоящими на нарах.
На этих нарах лежат недвижные, окоченевшие люди, со стеклянными глазами, с бледными, словно восковыми, лицами. С холодными руками и ногами, покрытыми каплями пота.
Это похоже скорее на морг, чем на комнату, где лежат живые люди. Это страшнее всякого «кабинета ужасов» при музеях восковых фигур.
И это на виду у всех китайцев, и все китайцы знают, что Англия и Франция извлекают выгоды из этого национального несчастия, горя.
Да, несчастия, горя.
Если бы вы слышали эту интонацию, с которой хороший китаец говорит:
— Такой-то славный человек, но он начал курить опий.
Интонацию, полную скорби, сожаления, горя. Так говорят только о смертельно больных.
И англичане и французы, держащие в своих руках торговлю опиумом, губящие, развращающие страну, считают это почти подвигом, — во всяком случае необходимостью.
— Кто знает, быть может, Европа не раз с благодарностью вспомнит о нас, как о своих спасителях. Быть может, мы предупреждаем новое нашествие варваров на Европу, спасаем европейскую цивилизацию от жёлтой расы, огромной, страшной, могучей. Она слишком быстро и слишком страшно растёт. Для блага и безопасности нашей цивилизации надо ослаблять, обессиливать эту расу.
Какое, поистине, христианское рассуждение. А вы услышите его на каждом шагу на Востоке и от людей, продающих опиум, и от людей, допускающих, поощряющих, поставленных охранять торговлю опиумом.
Следует сказать правду, — что Европа играет роль самую скверную, самую гнусную, роль кабатчиков, роль корыстных отравителей в Китае.
— Но-но-но! Ведь не одним опиумом торгуем мы, европейцы, в Китае! Мы развиваем промышленность в их стране.
Да, но промышленность потому и развивается в Китае, европейские капиталы потому именно и хлынули в Китай, что там труд дёшев, что там труд нипочём, что там можно платить так, что это скорей значит — ничего не платить.
— Китаец не требователен. Китаец доволен малым. Китаец довольствуется тем, чем не удовольствовался бы последний нищий в Европе.
И на этом основании мы, европейцы, платим этим нищим так мало, чтобы они всегда оставались нищими, готовыми с голоду работать на нас за бесценок.
Эта промышленность, растущая, развивающаяся, обогащает иностранцев, — но что она оставляет стране, жителям?
Посмотрите на колоссальные оклады, которые получают в Китае европейцы, служащие различных европейских предприятий, и сравните с теми несчастными грошами, какие платятся китайцам за труд колоссальный, непосильный, изнуряющий, какого никогда не осмелился бы потребовать ни один европейский наниматель от европейского рабочего.
Каждое отребье лондонских или парижских мостовых желает жить и живёт на Востоке с блеском, с роскошью! Я не говорю о самих предпринимателях, о директорах предприятий, которые живут с роскошью, совсем королевской, в настоящих дворцах, окружённые непременно десятками слуг. Но даже мелкие служащие, как живут они!
Кроме огромных, других гонораров там не существует.
Ещё бы! Он, отребье, оказавшееся неспособным зарабатывать себе хлеб на родине, принёс такую великую жертву! Он отправился на дальний Восток!
Он насадитель культуры! Он солдат первого эшелона великой армии цивилизации!
Вы должны оплачивать его самоотвержение, вы должны относиться с величайшим почтением к великой миссии, которую он выполняет, кровью и телом ваших честных, ваших благородных солдат, детей вашего народа, вы должны защищать его, когда он своими гнусностями, подлостями, своей наглостью доведёт эксплуатируемый народ до восстания, до мятежа.
Мы, европейцы, эксплуатируем самые дурные стороны китайского общественного устройства. Развиваем, поощряем взяточничество мандаринов, потому что оно нам полезно, нам выгодно.
Мы, европейские предприниматели, презираем народ и ухаживаем за мандаринами.
Мы льстим их тщеславию, устраиваем им торжественные приёмы, праздники, пользуемся их корыстолюбием и задариваем их, чтобы иметь возможность безнаказанно выжимать соки из народа.
Мандарин — это всё. Каждый предприниматель в отличных отношениях с мандарином. И кто когда подумал об отношениях к простому народу?
Каждый раз, когда приходится входить в соприкосновение с народом, европейцы выказывают себя деспотами, жестокими и отвратительными.
— Этот народ надо держать в руках! Этот народ надо держать так, чтобы он не подумал пикнуть!
Это общее мнение европейцев на Востоке. Мнение не только промышленников-эксплуататоров, но и европейских резидентов, защищающих их интересы:
— Надо поддерживать престиж европейцев!
«Престиж»! Какие гнусности, какие несправедливости не прикрываются этим громким словом! «Престиж» начинается там, где кончается справедливость, правда, логика.
— Это несправедливо, это неправильно, это дурно, даже, может быть, глупо, — но этого требует «престиж».
«Престиж» — индульгенция, отпускающая все грехи!
При всяком неудовольствии на китайца-рабочего, на китайца-служащего, европеец просит мандарина наказать виновного «примерно».
Благо, — китайцам не занимать стать «примерных» наказаний. И легчайшее из их наказаний считалось бы бесчеловечнейшим в Европе.
Без суда и следствия, по одной записке европейца, мандарин забивает виновного в колодки.
Это что-то ужасное. Надо быть китайцем, чтобы выносить такую пытку. Надо быть народом, от которого, — не пахнет, — от которого воняет терпением, чтобы, проводя недели в колодке, ещё иметь возможность улыбаться доброй, милой улыбкой, которой обязательно улыбаются китайцы, когда разговаривают с иностранцами, чтобы быть вежливыми.
Колодка — это доска с отверстиями для головы и рук. И в этой мучительной позе, с постоянно поднятыми руками, ходят провинившиеся китайцы по улицам.
Помимо мучений физических, это страшное мучение нравственное для китайцев: так наказывают обыкновенно воров.
И на улицах китайских городов вы часто встретите китайцев, забитых в такие колодки, по требованию какого-нибудь европейца, за ничтожную провинность, за недостаточную почтительность, за маленькую дерзость. Китайцы не дорожат жизнью — это правда. Таковы их религиозные воззрения, что делают их равнодушными к смерти. Но всё-таки китайцы, вероятно, предпочитают жить.
Смертные казни над китайцами, по требованию европейцев, вещь самая заурядная, самая обычная в Китае. Грабёж, насилие, нападение, — и европейцы требуют примерного «наказания виновных».
Но где ж найти виновных, если они убежали?
Мандарин хватает первых попавшихся. В особенности, благо китайцы, на наш европейский взгляд, — все на одно лицо.
Это не анекдот. Это факт, который вам подтвердит всякий, живший на Востоке. Факт самый заурядный, самый обычный.
Мандарин спрашивает, сколько требуется голов, чтобы удовлетворить возмущённое чувство европейцев.
— Будет достаточно, если я казню 10 человек?
— Зачем же десять, когда на мой дом напало только шесть?!
— Шесть, так шесть.
Это делается очень просто.
Рано утром на базар выводят шестерых, приказывают стать на колени, что те и исполняют с чисто восточной покорностью.
Помощник палача оттягивает голову за косу, а палач саблей ударяет по шее.
Шесть минут — шесть голов.
Лужи крови. Брызги крови, которые летят на толпу, на лежащие груды зелени и овощей.
И европейцы, которые, покуривая папиросы, смотрят на это зрелище, приговаривая:
— Какое варварство!
Европейцы с моментальными фотографиями, которыми они снимают казнь, чтобы послать сувенир кузине в Европу.
У какого комми в Китае вы не найдёте фотографии казни, — фотографии, сделанной им или его приятелем-приказчиком.
И всё это на глазах народа.
Правда, китайское правосудие — не высокой марки правосудие. Но чувство справедливости ведь врождено же им, как и всем людям. Что должен чувствовать этот народ, когда на его глазах разыгрываются такие сцены?
Своевременно ли, однако, говорить обо всём этом теперь? Теперь, когда бедные европейцы в Китае переживают такие ужасы?
Да, да, да. Своевременно именно теперь. Теперь больше, чем когда-либо.
Теперь, когда льётся кровь наших братьев, наших солдат, жертв долга.
Когда я прочитал в одной из вечерних газет о нескольких первых убитых офицерах и солдатах, — кровь бросилась мне в голову, и слёзы сдавили моё горло при мысли об их крови и о слезах их матерей.
В уплату за какие гнусности «европейцев» пошла эта кровь и эти слёзы, эта безвинная кровь и эти неутешные слёзы?
В уплату за какие гнусности «европейцев», доведших несчастную страну, несчастный народ до отчаянья, до мятежа?
Именно теперь своевременно и уместно спросить себя:
— За что мы платим такой дорогой ценой?
Говорят, — всё, что происходит в Китае, дело придворных интриг.
Тысячу раз неправда. Имейте мужество смотреть правде прямо в лицо и сознайтесь, что нам, европейцам, приходится иметь дело с явлением, гораздо более глубоким, чем придворные интриги, с огромным народным движением, народным волнением, народным негодованием, нами вызванным, нами заслуженным.
Правы ли мы, защищая европейцев? Да, несомненно. Всякий человек прав, защищая.
Но Европа не должна себя успокаивать:
— Это фанатизм, который слеп!
Нет, это тело человеческое, которое чувствует боль. Этот мятеж — это крик страшной, невыносимой боли, которую причиняет Европа, вонзаясь в Китай грязными когтями эксплуатации.
И эти грязные когти эксплуатации нам выдают за благодетельные руки цивилизации. Не поддавайтесь обману!
Европа лжёт, когда называет эту печальную необходимость кровью тушить огонь «войной за цивилизацию».
Нет. Это война за эксплуатацию.
И не «боксёры», не «большие кулаки», поднявшиеся на иностранцев и на продажных мандаринов, — истинные виновники этой войны, — а грязные лапы гг. европейцев, жадных, жестоких, третирующих людей, как собак.
Примечания
править- ↑ англ. China — Китай