Китай-городъ. Романъ Петра Боборыкина. T. I и II. Изданіе товарищества М. О. Вольфъ. 1883 г.
правитьВъ послѣднее время у насъ совершенно спуталось понятіе «романъ» и «повѣсть». Прежде хотя одно было несомнѣнно: стоитъ на книгѣ слово «романъ», значитъ непремѣнно будутъ два главныя лица, а остальныя явится какъ необходимое аксессуары для полнаго представленія извѣстнаго времени, извѣстной жизни. Два главные героя уже ни въ какомъ случаѣ не смѣшаются въ представленіи читателя съ Селифанонъ или Петрушкой, какъ бы авторъ ни отводилъ послѣднимъ много мѣста. Сколько бы паръ рядомъ, съ нимъ ни стояло, читатель хорошо съумѣетъ отличить главную парочку, которая служила автору фокусомъ и не смѣшивалась въ его воображеніи съ толпой хоровода. Совсѣмъ другое дѣло современный романъ, хотя бы «Китай-городъ»… Пусть бы авторъ отступалъ отъ прежняго опредѣленія, пусть бы нарушалъ древне принятыя правила, — не въ этомъ дѣло. Важно, чтобы на мѣсто стараго, разрушаемаго фундамента возводился иной, прочный… И что же съ этой стороны представляетъ современный романъ: «Китай-городъ»? Это — калейдоскопъ, довольно неискусно составленный, гдѣ стеклышки не складываются въ общую картину; при каждомъ поворотѣ выскакиваетъ по одному новому, причемъ старое прячется за нарочно для итого устроенную перегородку. Въ общемъ по своему плану романъ напоминаетъ старую народную сказку: «Пошла коза съ орѣхами, пошла коза съ калеными». Пошла и не воротилась. Ждали, ждали, — ея все нѣтъ. Послали за ней волка. Волкъ побѣжалъ и — пропалъ. Ждали, ждали — не дождались. За волкомъ послали медвѣдя… Онъ побѣгъ и — пропалъ, и т. д. цѣлая вереница звѣрей одинъ за другимъ пробѣжали и пропали, а потомъ ихъ всѣхъ заразъ пошли и передушили.
Вплоть до послѣднихъ главъ читатель встрѣчаетъ въ «Китай-городѣ» новыя лица, словно на Нижегородской ярмаркѣ. При такомъ обиліи лицъ нечего конечно и думать о цѣльности изображенія, о. выдержкѣ характеровъ. Къ тому же цѣль и способъ изображенія ужасно смахиваютъ на каррикатурные эскизы. Увидалъ лицо тотчасъ набросалъ его каррикатуру. Вотъ хоть бы на балу у Рогожиныхъ: изъ профессоровъ одинъ былъ очень толстый брюнетъ съ выдавшійся животомъ, молодой человѣкъ въ просторномъ фракѣ. Его черные глаза смотрѣли насмѣшливо. Въ эту минуту онъ запускалъ въ ротъ ложку съ зернистой икрой… «Что-съ, каковы купчихи-то? Всю губернію заставили у себя плясать… Мы вотъ закусимъ и въ ресторанчикъ въ томъ же заведенія, спросимъ паровую стерлядку или дичинки!…» — говорилъ все тотъ же толстый… (т. II, стр. 135—136).
Вотъ и все о толстомъ профессорѣ, — онъ больше уже не встрѣтится, не будетъ играть никакой роли, какъ и цѣлая вереница, идущая насквозь вдоль романа. Даже и тѣ лица, которымъ авторъ не прячетъ, не угоняетъ тотчасъ же за козой, а нѣтъ-нѣтъ да и покажетъ зрителю, — даже и тѣ не представляются читателю полными фигурами съ опредѣленнымъ очертаніемъ, яснымъ обликомъ. Хотя бы этотъ ученый Пирожковъ, недавно вернувшійся изъ ученой поѣздки за границу, который постоянно шмыгаетъ въ романѣ, — даже онъ не складывается у читателя въ цѣльную фигуру. Онъ — остатокъ дворянскаго рода, очутился въ родномъ городѣ Москвѣ съ цѣлью держать экзаменъ на магистра. Но, вмѣсто лабораторій, посѣщаетъ рестораны, трактиры, не брезгуетъ даже «сундучнымъ рядомъ», гдѣ выпиваетъ заразъ нѣсколько бутылокъ квасу, съѣдаетъ нѣсколько пироговъ, жареныхъ мозговъ, которые ему подаютъ на бумажкѣ… Надо замѣтить, что такой плотный завтракъ слѣдовалъ непосредственно за прекрасной закуской въ одномъ изъ недурныхъ московскихъ ресторановъ… Авторъ, какъ видно, желалъ въ этомъ ученомъ дворянинѣ изобразить жрущую Москву… Все время этотъ, по словамъ автора, ученый производитъ впечатлѣніе мямли, тихоня, даже нѣсколько туповатаго человѣка. Вдругъ въ концѣ 2 тома, совершенно сюрпризомъ для читателя, Пирожковъ оказывается способнымъ шутить. На вечеринкѣ у своихъ знакомыхъ (изображеніе которой вышло у автора опять плохой каррикатурой) онъ «искренно излился и позабавилъ всѣхъ своими шутливыми, но внутренно горькими соображеніями..» (стр. 245). Эта-то олицетворенная утроба, желудокъ на ножкахъ — думаетъ (?), шутитъ, забавляетъ!!… Читателю остается только безнадежно пожать плечами…
Нѣчто лубочное проглядываетъ въ описаніи каждаго лица. Боборыкинъ всегда былъ извѣстенъ какъ фотографъ; но на этотъ разъ онъ не можетъ похвалиться даже фотографическою вѣрностью передъ своимъ читателемъ. Читатель — москвичъ, разумѣется — можетъ по нѣкоторымъ намекамъ догадаться, кого изъ своихъ друзей осмѣиваетъ авторъ въ томъ или другомъ выведенномъ лицѣ. Но это только по намекамъ, по какой-нибудь бросающейся въ глаза внѣшности, а не по вѣрно угаданной и охваченной характерной чертѣ. Такъ, когда онъ говоритъ о профессорѣ, кушающемъ икру на балу у Рогожиныхъ, можно догадаться, о комъ идетъ рѣчь только по намеку, что профессоръ толстъ и носитъ просторный фракъ. Вотъ, все, что есть общаго съ живымъ лицомъ, остальное — все пошлая, безцѣльная, безсмысленная выдумка, плодъ богатой фантазіи автора…
Основной умыселъ романа «Китай-Городъ» — показать, какъ нѣкогда аристократическая Москва сдѣлалась теперь добычею купечества. Оно держитъ въ рукахъ своихъ весь городъ. Здѣсь дворянство уже спѣло свою пѣсню. Въ Москвѣ теперь куда ни взглянутъ — вездѣ сидятъ купцы. Въ университетѣ диссертацію на магистра сдаетъ купецъ, въ Благородномъ собраніи на симфоническихъ вечерахъ — все занято купечествомъ; балы задаютъ купчихи. Фабрики — въ рукахъ у нихъ-же. Купцы открываютъ и школы, и занимаютъ всѣ видныя мѣста. Въ рукахъ купцовъ — и литература, и искусство, — у нихъ и журналы, и газеты, и картинныя галлереи… Обѣднѣвшіе дворяне служатъ у этихъ же купцовъ прихлебателями, живутъ на ихъ счетъ, питаются около нихъ. Дочери генераловъ, дворянъ выходятъ за молодыхъ купчиковъ замужъ. А молодежь купеческая уже учится; дѣльные изъ ихъ среды воспитываются за границей, являются на все умѣлыми, могутъ на фабрикахъ замѣнить прежнихъ нѣмцевъ-директоровъ. Къ женскому же молодому поколѣнію въ купескую среду успѣлъ проникнуть вольный духъ; онѣ успѣли нахвататься въ полномъ безпорядкѣ новыхъ идей и съ такимъ хаосомъ представляютъ изъ себя ни то, ни се.
Для знакомства съ ними выпишемъ одну изъ подобныхъ сценъ.
Одна изъ многихъ героинь романа, Анна Серафимовна, пріѣхала къ своей тетушкѣ. Ее встрѣтила двоюродная сестра, дочь хозяина, Любаша, которая по разницѣ лѣтъ звала Анну Серафимовну тетей.
« — Тетя!… Пора! — кричала Любаша, тиская Анну Серафимовну.
— Всего пять минутѣ опоздала.
— Жрать смерть хочется! — сошкольничала Любаша на ухо, но такъ, что подруги ея слышали и разразились смѣхомъ.
— Ахъ, Люба! — вырвалось у Селезневой (Анна Сераф.). Она при постороннихъ церемонилась.
— Ну, ладно! — отозвалась Любаша. — Тетя, голубушка! Шляпка-то у васъ — цѣлый овинъ. А лихо! Только я ни за что бы не надѣла. Пожалуйте, пожалуйте, родительница ужь переминается.
Она схватила Анну Серафимовну за плечи и больше потащила, чѣмъ повела въ залу.
— Брысь, брысь, реалисты-стрекулисты! — крикнула она на техниковъ, расталкивая ихъ. — Не пылить!…» (т. II, стр. І21)…
Можетъ-быть Любаша, какъ карриеатура на извѣстное лицо, и напоминаетъ его. Но какой интересъ представляетъ романъ, гдѣ дѣйствующія лица изображаютъ каррикатуру на живыхъ людей, будутъ ли они хороши или дурны? Какое дѣло до нихъ читателю? Ему интересны типы, отражающіе собой тотъ или другой моментъ жизни, общаго развитія, интересовъ… Но Боборыкину типы всегда были не по силамъ, какъ не подъ силу фотографу-копіисту созданіе художественнаго образа. Потому этого съ него и спрашивать нельзя.
При видѣ, какъ купечество забираетъ все въ свои руки, новое поколѣніе изъ дворянъ желаетъ съ помощію ума взять верхъ надъ буржуазіей. Но, чтобы достаточно окрѣпнуть для борьбы, оно пока само опирается на то же купечество и въ то же время усердно изучаетъ его пріемы и способъ дѣйствій, какъ тайный врагъ, намѣревающійся вскорѣ объявятъ войну. Представителемъ этого новаго молодого поколѣнія изъ дворянъ является Палтусовъ. Онъ. сперва служилъ въ военной службѣ, ходилъ волонтеромъ въ сербскую и болгарскую войну. Вернувшись благополучно съ поля брани, слушалъ лекціи въ Московскомъ университетѣ и затѣмъ вошелъ въ компанію къ новымъ воротиламъ-дѣльцамъ, составилъ себѣ большое знакомство среди купечества, которое его уважало за дѣловитость и образованіе. Двѣ передовыя извѣстныя московскія купчихи влюбились въ него… Анна Серафимовна Селезнева, которая дала самолично отставку своему кутилѣ-мужу, сама завѣдывала всѣми дѣлами, управляла фабрикой, заводила заводы, и Марья Орестовна Лѣтова, которая держала мужа въ черномъ тѣлѣ, брала у него деньги, сорила ими для своего удовольствія и, наконецъ, уѣхала за границу. Первая даже сама открылась въ любви Палтусову, но онъ ей не отвѣтилъ взаимностью. Вторая, уѣзжая за границу, поручила ему безконтрольно управленіе всѣмъ своимъ состояніемъ. Онъ относился къ ея деньгамъ честно. Но вдругъ представился случай купить домъ. Онъ купилъ, при чемъ долженъ былъ затратить нѣсколько изъ ея денегъ… Съ ней вдругъ сдѣлался ракъ, и она вдругъ умерла, хотя извѣстно, что отъ рака вдругъ не умираютъ, и иногда онъ, обнаружившись на груди, можетъ длиться по нѣскольку лѣтъ… Но Лѣтова вдругъ умерла. Наслѣдникомъ у нея остался кутила-братъ. Схоронивъ сестру, онъ тотчасъ сталъ требовать деньги съ Палтусова. Всѣхъ денегъ налицо не оказалось.. Палтусова арестовали. Селезнева, узнавшая объ этомъ, тотчасъ поѣхала въ частный домъ, гдѣ содержался Палтусовъ, и предложила взять его на поруки. Но онъ не согласился.
«Онъ молча пожалъ ей руку.
Когда онъ заговорилъ, голосъ его дрогнулъ отъ искренняго чувства:
— Славная вы, Анна Серафимовна, я вамъ всегда это говорилъ (правда, ужь такъ часто говорилъ, что и читателю эта фраза надоѣла). Вы думала, быть-можетъ, что я тикъ только чувствительными фразами отдѣлываюсь?…. Спасибо.
— Скажите, — продолжала она въ большомъ смущеніи, — куда ѣхать, кому внести?
— Полноте, не нужно, — остановилъ онъ ее и выпустилъ ея руку — Залогъ можно бы было найти. Я было и думалъ сначала, да разсудилъ, что не стоить». (т. II, стр. 228).
Но не прошло и недѣли, какъ Пирожковъ, идя по бульвару, видѣлъ, какъ въ коляскѣ прокатилъ Палтусовъ съ Селезневой.
Въ этотъ день въ Московскомъ трактирѣ праздновали открытіе новой залы. Туда и направился, шляющійся изъ одного угла въ другой, ученый Пирожковъ…
На этомъ и кончается романъ. — Симпатія автора ясно лежитъ къ Селезневой — этой купчихѣ, сохранившей волжскій обликъ, и къ Палтусову. Есть еще въ романѣ болѣе молодая парочка, которой онъ столько же симпатизируетъ, но мы на ней уже не остановимся, чтобы не удлинить черезчуръ рецензіи…
Въ общемъ романъ производитъ впечатлѣніе народной лубочной картинки, на которой изображена толпа. Много народу; у каждой фигуры и носъ, и глаза, но всѣ безъ выраженія. Всѣ для удобства художникъ смазалъ одной краской пошлости и благоутробія.
Что касается до слога, то пусть читатель насладятся самъ вмѣстѣ съ нами.
«Да! кто потще славнѣе» (т. I, стр. 378).
«Ее накренило въ сторону» (говорятся про героиню) (т, I, стр. 279).
«Вся небольшая площадь улыбалась, точно ядреная купчиха» (т. I, стр. 6).
«За то журналы и книги читали запоемъ, точно варенье глотали ложками» (т. I, стр. 48).
«Брови, какъ двѣ пышныхъ собольихъ кисти» (т. I, стр. 83).
«Разноцвѣтные куполы Василія Блаженнаго тѣшили глазъ, словно гирлянда намалеванная даровитымъ ребенкомъ (?!), разыгравшимся среди мрака и крови» (?!) (т. I, стр. 66).
Изданіе романа принадлежитъ фирмѣ Вольфъ, хорошо извѣстной по своей аккуратности и любви къ изящному; но, къ сожалѣнію, на этотъ разъ не можетъ стать рядомъ съ хорошими обычными изданіями Вольфа: бумага непозволительно сѣра и тонка, словно кисея, а романъ неимовѣрно дорогъ: три рубля 50 коп.