1899
правитьСигма (С. Сыромятниковъ).
правитьКИСЭНА.
правитьКорейская пословица.
I.Матовый утренній свѣтъ слегка пріоткрывалъ вершины огромныхъ елей и завернутые въ коричневые лохмотья сухой листвы задумчивые вѣковѣчные дубы. Справа, въ прогалину, виднѣлась вершина горы, сумрачная, еще не проснувшаяся. А слѣва, въ лощинѣ, журчалъ горный ручей, по бѣлосоватымъ камнямъ. Гибкая лоза винограда, невѣдомые тонкіе кусты, и стройные клены съ обжогами красной листвы, и нѣжныя ивы, и хваченное морозомъ чортово дерево, съ коричневыми листьями въ родѣ гусиныхъ лапъ, безпомощно свѣсившимися съ колючихъ палокъ ствола, — наклонялись надъ журчащей водой. Тысячи звѣриныхъ тропъ шли къ ручью, и легкіе слѣды соболя, и крестовидные отпечатки ластки, и тяжелый слѣдъ тигра, точно шапка упала на топь и пять пальцевъ сдѣлали оттискъ вокругъ ея.
Лѣсъ молчалъ. Здѣсь, на тысячѣ футовъ надъ моремъ, было еще тепло въ началѣ ноября, но безжизненно, могильно, какъ эти вѣчно зеленые тисы съ красными шаршавыми стволами. Тамъ, назади, высоко за переваломъ, осталась бѣлая окостенѣвшая зима, здѣсь — тяжелое умиранье еще не остывшаго трупа природы.
По узкой тропинкѣ, вившейся по ручью и огибавшей огромные корни и павшіе стволы лѣсныхъ великановъ, шелъ далеко растянувшійся караванъ, первый караванъ европейцевъ, который видѣли когда нибудь эти огромные ели и кедры, и тисы. Желѣзныя кольца позвякивали на уздахъ лошадей, копыта били о камни, вьюки терлись и издавали скрипъ, погонщики мурлыкали грустную, гортанную пѣсню. За ними ѣхали двое русскихъ, запасные солдаты въ вольномъ. Позади медленно шелъ начальникъ каравана и два корейца вели за нимъ верховыхъ лошадей.
Онъ шелъ, не замѣчая, что дѣлается вокругъ, уйдя глазами въ прошлое, и машинально шагая черезъ камни и рытвины. Его кожаная желтая куртка задѣвала за хвою и вѣтви и онъ нагайкой сбивалъ колючія палки чортова дерева, которыя стояли на пути. До его слуха долеталъ разговоръ солдатъ, вполголоса, точно изъ другого міра, а сзади слышалась носовая рѣчь корейцевъ, переводчиковъ.
— Онъ чудной, говорилъ маленькій бритый солдатъ, хохолъ въ полушубкѣ и смушковой шапкѣ, широкому рыжему бородатому товарищу. — Чудной, потому что кричитъ, а злобы въ немъ настоящей нѣтъ. Были мы безъ тебя въ одномъ городѣ, какъ его тамъ, дождь пошелъ — страсть, а я одѣяло забылъ на ночлегѣ. Хвать одѣяла, нѣтъ. Я ему и говорю, что одѣяла нѣтъ.
— А онъ, что же, побилъ?
— Нѣтъ, сказалъ — «мерзавецъ», и послалъ меня съ переводчикомъ назадъ. Рѣка разлилась, едва не потопли, тридцать верстъ за одѣяломъ ѣхали, однако нашли.
— Кабы у насъ во флотѣ, — побилъ бы.
— Однако не побилъ; а потомъ въ Капсанѣ, когда я простудился, такъ даже смѣшно было: лѣчилъ и къ себѣ въ комнату положилъ спать. Самъ по ночамъ порошки давалъ. Чудной! Но всякое опасное мѣсто норовитъ залѣзть. Съ моста летѣли съ лошадью. Я его поднимать, а онъ оретъ: «какъ ты смѣешь бросать свою лошадь, я тебя не звалъ». Страсть любитъ опасное.
— Тоже — опасное! Фигуряетъ… У насъ, во Владивостокѣ, такъ на Семеновскомъ покосѣ, тамъ опасно. Какъ это французскаго офицера убили, небось слыхалъ… Тамъ бѣглые съ Сахалина… А здѣсь что? Даромъ винчестеръ тащишь. Говорили — тигры. Нѣтъ! Говорили — фунфузы[1]. А что-то не видать…
А «чудной» начальникъ шелъ задумавшись, и разговоры людей, и крики погонщиковъ проносились мимо, не задѣвая его. Онъ придерживалъ сумку съ инструментами и глядѣлъ внутрь себя, въ полное загадокъ и сомнѣніи прошлое.
Картины, то легкія какъ дымка, то яркія, какъ блескъ раскаленнаго желѣза возникали у него въ мозгу и онъ говорилъ съ собой самимъ отрывистыми фразами. «Хорошо, я проведу ихъ къ морю, до Пхеньяна 500 верстъ, и посажу на пароходъ и возвращусь въ Петербургъ, а потомъ что? Опять болото, тина и работа, и борьба, и горечь, и рубли… И та же тоска, и тотъ же сумракъ. А здѣсь? Здѣсь я одинъ и мнѣ такъ легко и такъ страшно. Смерть глядитъ изъ-подъ каждаго камня, съ каждаго карниза скалы, изъ глубины каждой рѣки, которую переходишь въ бродъ. То же, что Монте-Карло или война. Войны нѣтъ. Рулетка требуетъ огромныхъ денегъ. А тутъ — игра на жизнь, ежеминутный va banque, который захватываетъ дыханье».
«Печоринъ конца вѣка, засмѣялся онъ. — Какъ однако разширилась Россія. Пушкинъ и Лермонтовъ и Грибоѣдовъ шли на Кавказъ, я — въ Корею. Корейскій Печоринъ»…
И картины, блеклыя, какъ старые гобелены, снова задвигались въ его воображеніи. Вотъ парижскій салонъ декадентовъ начала восьмидесятыхъ; вотъ завтраки моднаго петербургскаго журналиста начала девятидесятыхъ годовъ. И кулисы театровъ, и будуары, и безплодное остроуміе «общества». И потомъ эта женщина въ Парижѣ, въ которой конецъ вѣка отразился такъ безжалостно, такъ жестоко для него и для нея самой. Въ ихъ отношеніяхъ было такъ много дѣланнаго и фальшиваго. И нервы безъ конца, борьба обманутаго чувства и обманывавшей чувственности, борьба жгучей потребности въ идеалѣ съ холодной потребностью къ славѣ и рекламѣ, для которой талантливая голова дороже живого сердца. Эта женщина за кулисами Gymnase отрезвила его отъ культуры, такъ мучительно она восприняла въ себя всю истеричную манерность fin de siècle’а.
«Вы ужалены женщиной», вспомнились ему слова одного одичавшаго француза, съ которымъ онъ подружился, бродя по отрогамъ Сіера-Мадрэ, далеко, по ту сторону Тихаго Океана, гдѣ гремучія змѣи вскакиваютъ, какъ хлыстъ, изъ травы. И какіе-то отрывки старыхъ стиховъ: «змѣя съ полузакрытыми глазами» скользнули по его памяти… и какія то-полинялыя строки:
Ma pensée ivre, avec ses retours obsédants
S’affole et tombe ainsi qu’nne danseuse soûle,
Et je sens plus amer, à regarder la foule
Le dégoût d’exister qui me remonte aux dents…
«А вѣдь меня спасъ вице-губернаторъ, добрый, толстый, степной вице-губернаторъ. Гдѣ-то онъ теперь? улыбнулся онъ. — Это было такъ глупо, чуть-чуть не пошло, какъ въ мелодрамѣ».
Крахъ идеала и мысль о самоубійствѣ и этотъ толстый, старый другъ, который прочувствовалъ кризисъ и пріѣхалъ и увезъ его, и каталъ по островамъ, какъ ребенка, и приставилъ къ нему студента съ сѣрыми, невинными глазами, чтобы тотъ его успокаивалъ.
Потомъ смерть матери, Кіевскій соборъ и полотна Васнецова, и Востокъ, и струя чего-то живого, и сильнаго и здороваго, чего онъ еще не могъ понять сквозь обрывки сбившагося съ рельсъ декадентства. Это была мечта о Россіи, болѣе великой, greater Russia, и обострившееся національное самолюбіе.
«Она натолкнула меня на народъ, на политику, на самопожертвованіе, сказалъ онъ вслухъ, — потому что, она — смерть, самоотрицаніе эгоизма, она вырожденіе…»
Онъ пріостановился и почувствовалъ, точно передъ нимъ открылся кіотъ съ образами, и ему сдѣлалось хорошо и сладко. Онъ увидѣлъ бѣлокурую головку и глаза чистые, какъ горное озеро, онъ снова почувствовалъ простую загадку хорошей русской дѣвушки. Какъ онъ собиралъ для нея въ деревнѣ цвѣты яблони и незабудки передъ отъѣздомъ сюда. И какъ, нахмурившись, она сказала ему серьезно, дѣловымъ тономъ, какъ говорятъ дѣти со взрослыми, когда не понимаютъ сами того, что говорятъ.
«Хорошо, я васъ подожду».
И не подождала… И онъ припомнилъ разговоръ въ одной каютъ-компаніи во Владивостокѣ, гдѣ его пріятели перебирали новости о петербургскихъ знакомыхъ и сказали, что такой-то женился на такой-то. Какъ больно кольнула его эта случайно услышанная фраза и какой большой стаканъ коньяку онъ выпилъ на радость пріятелей, чтобы заглушить отвратительное чувство тоски, злобы и ревности, которое прилило къ сердцу. Онъ выдумалъ себѣ опасную экспедицію въ неизвѣстныя самимъ туземцамъ горы, одинъ, безъ русскихъ, почти безъ припасовъ.
«Если я возвращусь, значитъ она меня ждетъ, если свалюсь или замерзну, значитъ она вышла замужъ», загадалъ онъ, и возвратился разбитый, голодный, но полный надеждъ, увидѣвъ синій загадочный океанъ и желтыя поля рису съ вершины дикой и безмолвно-обледенѣлой скалы.
«Ну что-жъ, что вышла замужъ? говорилъ онъ себѣ: — онѣ всѣ выходятъ на-черно, и потомъ разводятся. Разъ она мнѣ нужна, я возьму ее и у ея мужа…»
И онъ почувствовалъ, что онъ говоритъ глупость, и что ему дороги эти сѣрые чистые глаза, на которыхъ нѣтъ грязнаго опыта жизни, что ему дорого это блѣдное, едва выходящее изъ тумана лицо, на которомъ нѣтъ жилокъ злобнаго сладострастья, вибрировавшихъ у его прежнихъ привязанностей.
— Ждетъ, какъ бы не такъ, прислушался онъ къ разговору солдатъ. — Такъ и станетъ тебя ждать два года. Дѣвки, братъ, извѣстно, лакомки, говорилъ Алексѣевъ.
— У насъ, въ Новороссійскѣ, дѣвки хорошія, у насъ завсегда подождетъ, я письмо писалъ, защищалъ свою героиню Маргачъ. — У насъ дѣвка красная, твердая, какъ груша. Ѣдятъ хорошо. Не то, что здѣсь.
Онъ замѣчалъ постоянно, что его спутники говорили о томъ же, о чемъ онъ думалъ. Они сжились и мыслями и чувствомъ за три мѣсяца мути по дебрямъ, отрѣзанные отъ всего міра. Это его разсердило: «Лакомки, ѣдятъ хорошо», возмутился онъ и рѣзко сказалъ:
— Маргачъ, чего ты зѣваешь, погоняй ихъ. (Онъ нервно посмотрѣлъ на часы и на подометръ). Въ два часа шесть верстъ вмѣсто восьми. Что вы, гулять что ли вышли, чортъ васъ возьми!
— Ты дай загребному въ зубы, посовѣтывалъ Алексѣевъ Маргачу, который началъ бить свою лошадь огромными ичигами, чтобы проскакать впередъ къ проводнику каравана.
— Самъ бей, отвѣчалъ тотъ, обидясь: — что онъ, собака что ли. То же человѣкъ.
— Пакъ, обратился Поморцевъ къ переводчику, — спроси, сколько осталось до Кангэ.
— Семьдесятъ ли[2], ваше благородіе, отвѣчалъ тотъ, ведя лошадей, а его товарищъ, корейскій чиновникъ, подтвердилъ: — Кангэ семъ десяти ли, мало ходилъ, два десяти ли ходилъ, дорога мало-мало худа есть.
— А видно Тоньёнбонъ, спросилъ путешественникъ переводчика.
— Видно, вонъ тутъ, направо.
И забывъ всѣ эти далекія мечты, весь горькій отвкусъ задерганнаго сердца, Поморцевъ вынулъ буссоль, отыскалъ между вершинами деревьевъ далекую гору, взялъ азимутъ и записалъ въ книжкѣ: «6 верстъ, обратно, Тоньёнбонъ 158°».
— Чѣмъ бы дитя не тѣшилось, проговорилъ онъ сквозь зубы и бережно положилъ буссоль въ кожаный, висѣвшій черезъ плечо, чехолъ.
Подгоняемый Маргачемъ, караванъ скрылся за деревьями и звонъ желѣзныхъ колецъ, стукъ подковъ, скрипъ вьюковъ и гортанные крики погонщиковъ стали все глуше и глуше.
И Поморцевъ зашагалъ опять по тропинкѣ, спускавшейся внизъ крутыми ступенями.
— Тутъ не въ буссоли дѣло и не въ записываньи паденія барометра, говорилъ онъ вслухъ, не стѣсняемый болѣе присутствіемъ солдатъ, тутъ дѣло въ подвигѣ. Бабушка ходила по святымъ мѣстамъ, какъ я хожу по Сѣверной Кореѣ, потому что у ней была потребность быть одной съ природой, съ Богомъ. Здѣсь живъ великій Панъ, котораго выгнали изъ городовъ. Что нужды, что бабушка вѣрила въ трехъ китовъ, а я бесѣдую съ англійскими политиками такъ же свободно, какъ съ русскими пріятелями. Мнѣ, какъ и ей, подвигъ облегчаетъ душу. Тепер я понялъ, что политика вырабатывается не въ бесѣдахъ съ редакторами и литераторами, а въ бесѣдахъ съ солдатами и мужиками. Меня научилъ русской политикѣ Васнецовъ, старые русскіе столбцы, иконы, юридическіе акты, московская старина. И эти люди знаютъ, что я ихъ веду туда, куда повелъ бы ихъ Ермакъ, и Кольцо, и Дежневъ, и Пахтусовъ, куда имъ назначено итти всѣмъ нашимъ историческимъ укладомъ. Въ Канаду я ихъ не поведу. Оттого они и идутъ за мной…
Его разбудилъ топотъ лошади. Скакалъ Маргачъ съ берданкой въ рукахъ, и сказалъ тихо:
— Тамъ, у ручья, въ кустахъ, скрываются три манзы.
Поморцеву стало непріятно, что его вырвали изъ міра грёзъ, онъ сказалъ:
— Ну, и пусть ихъ, — велико дѣло!
И лѣниво сѣлъ на лошадь, которая подъ нимъ изогнулась и рванулась впередъ. Онъ долго разбиралъ поводья и разстегивалъ кобуру револьвера.
«Если они будутъ стрѣлять, значитъ она не подождала, значить она, какъ всѣ», сказалъ онъ себѣ, и хлестнувъ лошадь нагайкой, поскакалъ къ каравану. Корейцы-погонщики тревожно жались къ лошадямъ. Впереди стоялъ за лошадью Алексѣевъ, положивъ на сѣдло винчестеръ со взведеннымъ куркомъ, который онъ направилъ въ кусты. Маргачъ держалъ ружье на готовѣ. Сзади боязливо ѣхалъ переводчикъ, съ большимъ офицерскимъ револьверомъ.
Поморцевъ поворотилъ лошадь въ прогалину, и спросилъ: — А гдѣ Овсянкинъ?
Овсянкинъ былъ кореецъ-работникъ, покупавшій овесъ для каравана и потому получившій это прозвище. Онъ долго жилъ съ китайцами и хорошо говорилъ по-манзовски.
У скалы, за сваленнымъ огромнымъ деревомъ, прижавшись другъ къ другу, какъ травленые волки, сидѣли на корточкахъ три китайца съ оскаленными зубами и блестящими злыми глазами. Ихъ синія кофты были въ лохмотьяхъ, большія лисьи шапки съ наушниками были надвинуты на лобъ. У нихъ не было, повидимому, оружія.
Поморцевъ подъѣхалъ къ нимъ вплотную, вынулъ револьверъ и опросилъ.
— Ни да н’али лайди? Откуда вы.
— Работники изъ Гирина, перевелъ кореецъ отвѣтъ, который старшій китаецъ далъ сквозь зубы.
— Врутъ, они пантовщики[3], а то просто хунхузы, обыщи ихъ.
Кореецъ боязливо подошелъ къ одному изъ нихъ, сталъ его ощупывать подъ кофтой. Онъ вынулъ ножъ, кисетъ съ табакомъ, трутъ, огниво, корешки жень-шеня и нѣсколько серебряныхъ мелкихъ монетъ. У другого нашлись въ сумкѣ сушоное мясо и какія-то снадобья, лѣкарства, какъ объяснилъ переводчикъ; у третьяго, здороваго дѣтины съ разсѣченной губой, кореецъ долго рылся въ кисетѣ и вынулъ три маузеровскихъ патрона съ распиленными на-крестъ пулями.
Китаецъ нервно задвигался, когда кореецъ подавалъ Поморцеву патроны.
— Патрони, сказалъ онъ, — худой есть манза, капитанъ, его убивай надо.
Поморцевъ взялъ пули и сталъ ихъ задумчиво осматривать.
— Повѣсить ихъ, Николай Михайловичъ, предложилъ Алексѣевъ. — Они снарядъ и оружіе въ кусты спрятали.
— Какъ ихъ вѣшать, нерѣшительно возразилъ Маргачъ. — Тоже люди, не собаки. Жизни не воротишь.
— Вотъ они тебѣ эту самую пиленую пулю закатятъ въ сипну изъ-за куста, такъ и будешь мямлить, проворчалъ Алексѣевъ.
— Да вѣдь они не стрѣляли, значитъ мичманъ все перепуталъ, сказалъ Поморцевъ и спряталъ револьверъ. Алексѣевъ удивленно посмотрѣлъ на него, думая, что онъ рехпулся и сказалъ:
— Какъ прикажете, только у насъ въ тайгѣ если манза русскаго настигъ, безпремѣнно застрѣлитъ, а если русскій манзу перехитрилъ, манзѣ пощады не даетъ.
— Вотъ что, Алексѣевъ, сказалъ Поморцевъ, ты ихъ гони впереди каравана и поѣдешь за ними съ Маргачемъ. Будутъ бѣжать, стрѣляй. Мы ихъ прогонимъ такъ верстъ десять, до привала. А тамъ выпустимъ, чтобы они неуспѣли взять оружіе и возвратиться.
— Ихъ бы попытать, ваше благородіе, сказалъ расхрабрившійся переводчикъ, — они бы сказали, куда спрятали ружья.
— Не твое дѣло, оборвалъ его Поморцевъ съ гадливостью и крикнулъ китайцевъ. — Ванъ цянь дзоуба. Идите впередъ.
— Если даже у нихъ есть товарищи, сказалъ онъ солдатамъ, — они на насъ не нападутъ. Какъ выстрѣлъ въ лѣсу, такъ стрѣляй въ этихъ мерзавцевъ, только первый разъ въ воздухъ.
— Какъ же, такъ и выстрѣлилъ въ воздухъ, ворчалъ Алексѣевъ, подгоняя китайцевъ. — Небось они въ воздухъ стрѣлять не будутъ, а норовятъ въ сппну или въ затылокъ. То же, начальникъ — чудной… Болтаетъ зря, фигурантъ…
И караванъ двинулся впередъ по извилистой дорожкѣ, среди вѣковѣчныхъ дубовъ, одѣтыхъ въ тигровую рубашку сухого листа.
II.
правитьВъ большой корейской комнатѣ съ раздвижными бумажными окнами-дверями, въ которыя вставлены маленькіе куски стекла, сидѣли на коврѣ Поморцевъ и губернаторъ, куншю большой провинціи. Куншю былъ полный человѣкъ, съ живыми черными глазами, черными жесткими усами и небольшой бородой. Его черная шляпа изъ тончайшаго волоса блестѣла лакомъ, его халатъ изъ роскошнаго голубого шелка и аквамариноваго цвѣта исподнее платье свидѣтельствовали не только о богатствѣ, но и объ изяществѣ важнаго чиновника. Изъ уваженія къ русскому, онъ снялъ круглые сѣрые очки изъ горнаго хрусталя и передалъ ихъ и свой вѣеръ красивому молодому слугѣ, который стоялъ у него за спиной. По сторонамъ начальниковъ стояла свита и слуги. Справа — выбранный изъ мѣстныхъ жителей помощникъ губернатора, за нимъ — носитель печати, хранитель трубки и толпа корейцевъ въ бѣлыхъ одеждахъ. Они пожирали глазами русскаго. Слѣва около Поморцева стояли его переводчики и люди, которые лукаво перемигивались и обмѣнивались шопотомъ замѣчаніями на счетъ губернатора. Въ дверяхъ толпились сосѣди, громко сравнивавшіе своего губернатора съ иностранцемъ, который, по ихъ мнѣнію, долженъ бы быть рыжимъ и бритымъ, какъ всѣ черти. Но этотъ иностранецъ, говорили они, самъ похожъ на корейца. И они мысленно спрашивали себя, можно ли бы было приложить къ нему древній законъ: «Если ты встрѣтишь чужеземца — убей его; тотъ, кто отпуститъ его живымъ, измѣнитъ родинѣ».
— Начальникъ говоритъ, началъ переводчикъ, выслушавъ длинную изящную рѣчь куншю, — что онъ очень счастливъ, что пріѣхалъ русскій баринъ, ученый и красивый, въ его худой городъ. Онъ говоритъ, что теплые вѣтры и хорошая погода предвѣщали ему эту радость. Начальникъ спрашиваетъ, какъ совершили вы вашъ путь по ту сторону перевала, гдѣ снѣгъ, холодъ и лѣсъ, звѣри и худые манзы (китайцы). Начальникъ говоритъ, что радуется за васъ, что окончились ваши страданія благополучно.
— Скажи куншю, что путь въ его городъ былъ для меня гладокъ, что идя сюда, я чувствовалъ себя такъ же хорошо, какъ въ Сеулѣ, а усталость прошла, когда я увидѣлъ такого ученаго начальника. Скажи, что я вижу, что философы Конгъ (Конфуцій) и Мэнгъ (Менцзы) рѣдко имѣли лучшихъ учениковъ, чѣмъ онъ. Скажи, что я вижу, что законъ гармоній, «нѣ», управляетъ всѣми дѣйствіями ученаго губернатора.
Два переводчика передали корейцу содержаніе этого привѣтствія, онъ улыбнулся и, нарушивъ законъ гармоніи, взялъ Поморцева за плечо.
— Благородный ямбань навѣрное тоже ученикъ Конга и Мэнга, сказалъ куншю, — и я вижу, что небо послало мнѣ друга. Онъ не похожъ на иностранца, у него нѣтъ отвратительной большой бороды и длинныхъ усовъ. Онъ кореецъ, только въ кожаномъ платьѣ. Сколько гіероглифовъ знаетъ русскій ямбань?
— Очень мало, но я читалъ Конфуція и Менція въ переводахъ.
— Развѣ дворяне въ Россіи тоже изучаютъ Конфуція въ школахъ?
— Да, у насъ есть одна школа, въ которой изучаютъ Конфуція, но мы — христіане.
— Это ничего, что вы христіане. И христіане могутъ изучать Конфуція. Хуже всего — американская вѣра. Народъ не хочетъ американской вѣры, потому что ея учители похожи на тигровъ.
— Каждый вѣруетъ по своему, сказалъ Поморцевъ. — Я радъ, что вы такой умный. Я хочу выпить съ вами. Онъ налилъ изъ фляжки большой стаканъ коньяку и, отпивъ, передалъ его куншю, говоря:
— Мэкшо, Ароса суль — выпей, русское вино.
Начальникъ трижды отказался, потомъ выпилъ два глотка, обтерся шелковымъ рукавомъ и сказалъ: «очень, очень хорошо». Помолчавъ нѣсколько времени, онъ провелъ но животу руками и дважды офиціально икнулъ. Потомъ онъ степенно передалъ стаканъ своему помощнику, тотъ — правителю канцеляріи, и черезъ десять минутъ стаканъ возвратился пустымъ изъ угла комнаты, отъ учителя мѣстной школы, который сказалъ съ поклономъ Поморцеву, что онъ еще не могъ узнать, насколько хорошо русское вино.
— Маргачъ, угости ихъ, сказалъ на это Поморцевъ и разговоръ между нимъ и куншю возобновился.
Они говорили о политикѣ, о здоровьѣ короля, о корейскомъ Парижѣ — Сеулѣ, этомъ законодателѣ корейскихъ модъ и идей, разбирали привезенныя русскимъ карты и книги. Русскій путешественникъ и корейскій сановникъ почувствовали между собою странную связь, связь эта была книга, литература, классики. Что нужды, что куншю былъ увѣренъ, что затменіе солнца происходитъ отъ дракона, а затменіе луны — отъ собаки? Онъ и его предки тысячи лѣтъ жили въ этихъ горахъ, удаленные отъ міра, все время смотря внутрь себя, изучая психологію, китайскихъ классиковъ, и гармонію поведенія, и они, по своему, были образованы и культурны.
— Я не знаю, сказалъ губернаторъ, — сдѣлаетъ ли мнѣ честь высокій гость, но я хотѣлъ бы устроить ему пиръ сейчасъ же въ бесѣдкѣ Инпунну, откуда чудесный видъ. Но мои повара готовятъ худую пищу.
— Я люблю корейскую пищу, отвѣтилъ Поморцевъ, — и очень радъ буду пообѣдать у губернатора.
Черезъ нѣсколько минутъ были принесены вторыя носилки, покрытыя тигровой шкурой и слуги понесли губернатора и его русскаго гостя въ бесѣдку, расталкивая шумную толпу мальчишекъ и зѣвакъ, и громко крича: «дорогу губернатору, дорогу великому». За носилками двигалась толпа горожанъ, еле сдерживаемая солдатами въ черныхъ халатахъ и въ круглыхъ черныхъ войлочныхъ шляпахъ съ красными султанами на боку.
III.
правитьОсеннее солнце не жгло, а ласкало природу и въ большой, открытой бесѣдкѣ, на толстыхъ красныхъ столбахъ, подъ причудливой китайской крышей, было прохладно и мирно. Она стояла надъ глубокимъ обрывомъ, на мысу, при сліяніи двухъ рѣкъ. Справа широкій и быстрый Сепьёнъ-катъ втягивался въ узкое голубое ущелье, въ него изъ длинной тѣснины вливался свѣтлый ручей. Кругомъ стояли причудливыя горы, воздушныя и загадочныя, стояли странными милыми призраками томныхъ, точно полусмытыхъ, цвѣтовъ, отъ фіалочно-сѣраго до нѣжно-голубого. Тамъ черныя черепичныя крыши города и коричневыя пятны ямуновъ и храмовъ. За ними, на горѣ, зеленые вѣера южныхъ сосенъ. Внизу желтыя поля сжатаго рису и кофейнаго цвѣта фанзы деревни. И все это было залито нѣжнымъ янтарнымъ свѣтомъ и все окутано дымкой мистическаго покоя и сна.
Окруженные тысячной толпой горожанъ, впереди которыхъ двигалась стая ребятъ, любопытныхъ и бойкихъ, съ большими черными глазами, — губернаторъ и Поморцевъ, ожидая обѣда, осматривали бесѣдку, подъ крышей которой были повѣшены черныя доски съ бѣлыми надписями, сонеты мѣстныхъ поэтовъ, воспѣвавшіе красоту природы.
Поморцевъ былъ въ восторгѣ. Онъ снималъ фотографіи съ окрестностей, съ куншю, съ толпы медлительныхъ бѣлыхъ, лебедеподобныхъ корейцевъ, и съ бойкихъ мальчишекъ, которые громко критиковали его манеры и наружность. Кунппо суетился, насколько можетъ суетиться человѣкъ, воспитанный въ величавой гармоніи движеній, и то и дѣло посылалъ куда-то своихъ многочисленныхъ слугъ.
— Какъ долго не приходятъ мои пѣвицы, сказалъ онъ Номорцеву. — Прихорашиваются, когда узнали, что у меня русскій гость.
— А сколько у васъ кисэнъ, спросилъ Поморцевъ.
— По старому штату ихъ полагалось восемьдесятъ при здѣшнемъ ямунѣ, а теперь ихъ мало, всего восемь. Но онѣ хорошо поютъ, лучше чѣмъ во всѣхъ другихъ городахъ, кромѣ Ихёнъяна и Сеула. Если вы любите хорошую пѣсню, вы будете много пить у меня. Вино легко пьется подъ хорошую пѣсню.
Толпа, стоявшая при входѣ въ бесѣдку, раздвинулась, и одна за другой по широкимъ каменнымъ ступенямъ медленно стали входить въ бесѣдку пѣвицы, молодыя дѣвушки въ красивыхъ шелковыхъ платьяхъ нѣжныхъ цвѣтовъ, съ волосами, заколотыми на затылки въ тяжелый блестящій узелъ. Онѣ улыбались направо и налѣво, и подойдя съ куншю, дѣлали ему земные поклоны. Но въ ихъ манерахъ было много игривой насмѣшки. Онѣ чувствовали себя госпожами этого веселаго сановника и этой толпы, которая радостно привѣтствовала ихъ приходъ. Проданныя въ присутственныя мѣста за долги родителей или рожденныя отъ преступниковъ и преступницъ, онѣ держали себя какъ повелительницы. Глядя на ихъ отношеніе къ толпѣ, Поморцеву вспомнились гетеры древней Греціи.
Пока кисэны переходили отъ группы къ группѣ, улыбаясь молодежи и кокетничая со старыми чиновниками, слуги осторожно внесли большой коверъ, столъ, уставленный закрытыми блюдами, чашками и кувшинами, чугунный горшокъ, полный горящихъ углей, чугунную сковороду и рѣшетку. Все это было разставлено передъ креслами, покрытыми тигровыми шкурами, на которыхъ сидѣли куншю и его гость, обмѣниваясь изысканными любезностями.
— Я прошу высокаго гостя сѣсть за столъ, сказалъ куншю, поднимаясь съ креселъ и садясь на корточки передъ столомъ. Поморцевъ сѣлъ рядомъ съ нимъ, неловко вытянувъ ноги въ тяжелыхъ сапогахъ и рейтузахъ. Сзади размѣстились слуги и переводчики; передъ столомъ сѣли кисэны, поджавъ подъ себя ноги и кокетливо поправляя юбки. Одной изъ нихъ принесли длинный, тонкій барабанъ, другой цитру. Третья поставила сковороду на уголья, и стала по очереди открывать блюда, въ которыхъ было рубленое мясо съ приправами и тонкіе кусочки свинины, вымоченные въ настоѣ краснаго перца. Она брала сырые припасы, раскладывала ихъ на раскаленную сковороду, зажаривала и клала въ маленькія чашечки, изъ которыхъ куншю и русскій ѣли тонкими деревянными палочками, запивая крѣпкимъ виномъ, — смѣсью просяного спирта съ медомъ и душистыми травами. Прелесть этого корейскаго пира заключалась въ томъ, что кушанья готовились пѣвицами рядомъ съ пирующими.
— Отчего онѣ не поютъ? спросилъ Поморцевъ губернатора, улыбаясь кисэнамъ, которыя смотрѣли на него, точно на заморскаго звѣря, своими выпуклыми глазами съ бѣлками, какъ старая слоновая кость. Онѣ поминутно зажигали японскія папиросы и, сильно затянувшись дымомъ, одна передавала папиросу другой.
— Еще не пришла главная кисэна, отвѣтилъ куншю. — Я прикажу бить палками всѣхъ ея братьевъ и мать. — Она всегда опаздываетъ.
Поморцеву стало весело. "Такъ въ старину живали у насъ помѣщики, подумалъ онъ. — Такая же толпа дворни, и кругомъ «подданные», только эти корейцы посмѣлѣе тогдашнихъ нашихъ. Все-таки здѣсь чувствуется основное правило конфуціанства, что богъ выражаетъ свою волю черезъ народъ, все-таки чувствуется, что этотъ куншю только для декораціи, и что ему могутъ сказать во всякое время: «кланяемся тебѣ, уходи отъ насъ, а не уйдешь, такъ запасись второй головой…»
Ходъ его мыслей былъ прерванъ громкимъ возгласомъ куншю, шумомъ толпы, которая раздвинулась, чтобы дать дорогу. Къ куншю подошла высокая, стройная дѣвушка и сдѣлала земной поклонъ. Поморцевъ взглянулъ на нее и ему сдѣлалось страшно, точно онъ увидѣлъ привидѣніе. Это была она, та, которую онъ оставилъ въ Петербургѣ, которую онъ любилъ и ненавидѣлъ и передъ образомъ которой умилялся и къ которой были направлены всѣ его помыслы въ этой дикой странѣ. Она — только сожженная южнымъ солнцемъ. То же дѣтское лицо съ мягкими линіями, точно выходящее изъ тумана. Тѣ же загадочные, не проснувшіеся глаза, которые бѣжали куда-то мимо. Тѣ же неловкія манеры монастырской служки, полныя милой, прикрытой граціи. Только волосы были темные, съ рыжеватымъ оттѣнкомъ. Она, скромно сѣла, и молча выслушала брань куншю, который говорилъ ей, что за постоянное непослушаніе онъ прикажетъ бить палками ея родню. А она смотрѣла куда-то вдаль и поправляла свою нѣжно-розовую шелковую кофточку и юбку, точно она пришла сюда въ сомнабулизмѣ изъ другого міра. Потомъ она сказала что-то другой кисэнѣ, у которой былъ барабанъ и запѣла:
Инкань нипэръ маиса тупэ,
Токшу конгпангъ тэокъ шёльта,
Пунмульпо подыръ самко.
Хансумро прыръ сама,
Одонгчуя кинкипъ намъ-э,
Тэнтенъ-панцыкъ пуль мэрота,
Чупхунгъ нагёнъ шосырханё,
Нимсенгаги тоокъ нанда….
Она пѣла, что изъ всѣхъ разлукъ среди людей на свѣтѣ, самая тяжкая разлука влюбленныхъ. Тогда друзьями дѣлаются слезы, занятіемъ становятся вздохи. Осенней долгой ночью не спится, ворочаешься на постели. Осенній вѣтеръ шумитъ въ опавшихъ листьяхъ, тоска по миломъ становится еще сильнѣй. Въ груди огонь растопилъ каменное сердце. Вздохъ выросъ въ вихрь, что тайфунъ въ желтомъ морѣ, слезы текутъ ливнемъ, какъ девятилѣтній потопъ. Ожидая его и недождавшись я превращусь въ каменную статую. Отъ тоски по немъ разорвалося сердце и кровью залило грудь. Этой кровью я напишу его портретъ, повѣшу у себя на стѣнѣ и буду любоваться имъ ночью и днемъ.
Она пѣла горломъ. Звуки дрожали въ ея груди и выходили рыданіями, какъ плачъ горлицы, какъ шумъ далекаго потока. Она смотрѣла вдаль своими странными глазами, еще болѣе грустная, чѣмъ ея пѣсни. А другая кисэна мѣрно ударяла тактъ въ барабанъ, звучавшій далекимъ похороннымъ колоколомъ. Поморцевъ поставилъ стаканъ и смотрѣлъ на нее, не отрываясь. «Откуда она? думалъ онъ. — И что это значитъ? Можетъ быть и та также грустна теперь, какъ и эта». И ему сдѣлалось страшно, точно его окружили призраки.
— Адыръ, сынъ мой, выпей съ отцомъ, закричалъ опьянѣвшій куншю, фамильярно хлопнувъ его по плечу. — Я полюбилъ тебя, какъ сына. Ну, какъ она поетъ? Не хуже чѣмъ въ Сеулѣ?
— Пусть она поетъ еще, скажи ей, повернулся Поморцевъ къ переводчику, — скажи, чтобъ она пѣла. — Куншю, и этотъ столъ съ соей, мочеными грушами и кувшинами вина сдѣлались ему отвратительны. Онъ не обращалъ больше вниманія на куншю. «Что же тамъ, въ Петербургѣ, думалъ онъ. — А что, если мичманъ правъ и она вышла замужъ. А что если она больна?..» И онъ упорно всматривался въ эту странную кисэну, какъ въ птицу несчастья, ожидая отъ нея отвѣта.
А она, не обращая ни на кого вниманія и устремивъ глаза внутрь самое себя, поправила свою волосы и начала другую пѣсню:
Марынъ качаго нэкупуръ чинатэ,
Нимунъ цапконю накну ханда,
Нананъ канда, нананъ канда.
Норырь, туго, нананъ канда…
"Конь торопится въ путь, перебираетъ ногами, она не выпускаетъ его руки, падаютъ слезы.
«Я ѣду, я ѣду, тебя оставляю, я ѣду». — Нѣтъ не уѣдешь, нѣтъ не уѣдешь, не оставишь меня, не уѣдешь. — «Хоть уѣзжаю, не совсѣмъ я уѣду. Совсѣмъ я уѣду — тебя никогда не забуду. Не плачь, не плачь, обо мнѣ ты не плачь. Придетъ новая весна, все зазеленѣетъ, тогда мы увидимся снова…»
Переводчикъ, наклонившись надъ Поморцевымъ, переводилъ каждое слово пѣсни. Дикая, печальная музыка наболѣвшей души наполнила этотъ огромный сарай чѣмъ-то старымъ, знакомымъ и близкимъ, тѣми звуками, красками, образами, которые онъ принесъ съ собою съ далекой родины, куда можетъ быть никогда не вернется. И подъ эту пѣсню проходили, одна за другой, туманныя картины прошлаго, и картины эти прерывались болѣзненнымъ вопросомъ: «что съ ней и зачѣмъ явился ея двойникъ?..»
Кисэна кончила пѣсню, подошла къ столу и, наливъ чашку вина, подала ее съ поклономъ Поморцеву. Тотъ отпилъ и возвратилъ ей чашку, прося допить остальное. Она смотрѣла на него грустно и, казалось, понимала, что съ нимъ дѣлается. Потомъ сказала: «я пропою веселую пѣсню».
— Не надо, отвѣтилъ Поморцевъ и сказа.ть купило: — Благодарю отца, выпью за его здоровье и поѣду домой. Я утомился дорогой, мнѣ надо отдохнуть. Позволь мнѣ раздать твоимъ кисэнамъ эти деньги.
Кисэны весело раскланивались съ нимъ и улыбались, когда онъ раздавалъ имъ деньги, только та посмотрѣла на него беззвучно и отвернулась.
— Какая изъ кисэнъ нравятся тебѣ больше всѣхъ? спросилъ куншю.
Поморцевъ показалъ ему рукой, направляясь къ выходу.
— Сынъ въ отца, и мнѣ она нравится больше другихъ, смѣясь отвѣтилъ ему губернаторъ. — Радъ буду видѣть тебя завтра и пришлю узнать о твоемъ здоровьѣ.
IV.
правитьКогда четыре здоровыхъ корейца поставили на дворѣ гостинницы носилки, въ которыхъ сидѣлъ Поморцевъ, онъ выскочилъ изъ нихъ блѣдный и злой, и бросивъ монету носильщикамъ, набросился на своихъ людей: вьюки были не такъ сложены, сѣдло не повѣшено на перекладину, потникъ не провѣтренъ, лошади не вычищены.
— Ну, пошелъ гремѣть, ворчалъ Маргачъ, — видно плохо накормили.
Алексѣевъ, сильно хлебнувшій въ отсутствіи начальника, слушалъ разносъ съ снисходительнымъ спокойствіемъ. А кореецъ-конюхъ, извѣстный подъ именемъ Поликарпа или Кролика, хотя его звали Тимъ-хи-Сони, стремглавъ бѣжалъ къ лошадямъ со скребницеи, шлепая веревочными лаптями по жирному навозу двора.
— Приготовить мнѣ постель, закрыть ставни, запереть ворота и никого не пускать! закричалъ Поморцевъ, входя въ комнату. — Надо послать нарочнаго въ Ычжу на телеграфъ, думалъ онъ вслухъ, не замѣчая присутствія Маргача. Но до ближайшаго телеграфа десять дней пути. Мы скорѣе доѣдемъ чѣмъ нарочный, еще гдѣ нибудь застрянетъ. Просто случайность! Но зачѣмъ такая случайность! Господи, неужели она больна? Помоги ей! И онъ безпомощно заходилъ по комнатѣ, задѣвая ногами за низкіе столики, и ища, на комъ бы сорвать мучительное сознаніе своей безпомощности передъ чѣмъ-то страшнымъ, внѣшнимъ, непонятнымъ, которое можетъ разбить однимъ ударомъ всѣ его надежды, всѣ его мечты…
Маргачъ не успѣлъ еще развернуть постельный вьюкъ, какъ онъ бросился на полъ и закричалъ ему истерическимъ голосомъ:
— Да уходи же, что ты тутъ вертиться, кто тебя звалъ? Я хочу спать!
Маргачъ, подавивъ улыбку, вышелъ на дворъ и сказалъ Алексѣеву и переводчику:
— Чудной, а все бабы да дѣвки. Побунтуешь — побунтуешь, да и осядешь. Скачи-ка на телеграфъ, попробуй. Небойсь, передъ дѣвкой не покричишь. Она тебя скрутитъ. А добрый, только чудной.
— Однако фигуряетъ, саркастически отвѣтилъ Алексѣевъ и лѣниво зѣвнулъ.
Была ночь, когда Поморцевъ вздрогнулъ и проснулся. Кто-то тихо отодвигалъ дверь. Онъ ощупалъ револьверъ на столикѣ и ждалъ. Въ комнатѣ было темно. Въ раскрытую дверь ворвались чьи-то всхлипыванія и сдержанный ропотъ толпы и свѣтъ бумажныхъ фонарей. Поморцевъ вскочилъ, зажегъ спичку и увидѣлъ переводчика, который тихо входилъ съ веранды въ комнату. Его сопровождали два солдата, молодой кореецъ въ бѣломъ и женщина, закутанная въ зеленое покрывало. Переводчикъ старательно задвинулъ дверь.
— Что это такое? Кто эти люди? спросилъ Поморцевъ.
— Куншю прислалъ вамъ карточку, справиться о здоровьѣ и дѣвку, которая вамъ понравилась, отвѣчалъ переводчикъ съ лукавой улыбкой и сдернулъ съ женщины покрывало.
Это была та грустная кисэна, которая его такъ испугала. Лицо ея было заплакано. Она глухо рыдала, прикладывая руки то къ лицу, то къ груди. Потомъ она кинулась къ молодому корейцу, въ которомъ Поморцевъ узналъ слугу губернатора, обвила ему шею руками и безпомощно прилегла лицомъ къ плечу. А тотъ гладилъ ее по головѣ и тихо говорилъ ей:
— Пръ опсо, пръ опсо, ничего, ничего.
— Это ея братъ, — сказалъ переводчикъ. — Прикажете дать солдатамъ карточку для куншю и на чай?
Поморцевъ стоялъ, не понимая, что отъ него хотятъ. Рыдающая женщина въ объятіяхъ брата, два солдата въ шапкахь съ глупыми красными помпонами и наглая улыбка переводчика, все это перепуталось у него въ глазахъ. Потомъ онъ понялъ.
— Мерзавцы! закричалъ онъ, такъ они притащили ее ко мнѣ? Пошли вонъ! крикнулъ онъ солдатамъ и посмотрѣлъ на нихъ такъ страшно, что тѣ быстро отодвинули дверь и выскочили на веранду. — Скажи ей, чтобы она успокоилась, что она можетъ итти. Нѣтъ, скажи, что русскіе никогда не оскорбляютъ женщинъ, — слышишь? никогда! нѣтъ, скажи, чтобы она отдала матери вотъ этотъ мѣшочекъ.
Онъ схватилъ со стола мѣшочекъ съ деньгами и протянулъ его ей. Она повернула къ нему голову пока онъ говорилъ, но когда почувствовала у себя въ рукѣ кошелекъ, отскочила съ гадливостью и кошелекъ упалъ на полъ. Кореецъ поднялъ его и почтительно подалъ Поморцеву.
Ему сдѣлалось такъ грустно и пусто, точно кто нибудь панесъ ему несмываемую обиду. Онъ смотрѣлъ молча на двухъ этихъ людей, которые слушали объясненія переводчика. Свѣча, стоявшая у самаго пола на низенькомъ столикѣ, мигала и освѣщала снизу ихъ фигуры, страннымъ красноватымъ свѣтомъ блуждающихъ огней. Тяжелая драма висѣла въ воздухѣ. Рабство, насиліе, любовь, разлука, горе, — всѣ эти чувства наполняли полутемную комнату корейской гостинницы, связывая въ одинъ болѣзненный узелъ разныя полюсы человѣчества, объединяя ихъ и обнажая ихъ одинаково болящія души…
А переводчикъ все говорилъ и слуга сочувственно наклонялъ голову. Кисэна слушала блѣдная, съ грустными глазами и отрицательно кивала головой. Потомъ она отошла съ братомъ въ уголъ и что-то ему говорила, а онъ испуганно отмахивался руками.
Потомъ они оба подошли къ Поморцеву и стали ему говорить. Куншю возвратился изъ бесѣдки и велѣлъ солдатамъ привести ее ночью къ русскому. Она бросилась къ брату, но братъ, зная, что куншю давно золъ на нее и называлъ русскаго сыномъ, сказалъ, что она должна итти и что нечего даромъ плакать. Теперь она увидѣла, что русскій ямбань добрый, что онъ не хочетъ ей зла. Но она не можетъ взять денегъ. Куншю все равно отберетъ ихъ, да еще накажетъ, когда узнаетъ, что она не хотѣла исполнить его приказанія и разсердила русскаго ямбаня.
— Я скажу куншю, что я тебя отпустилъ, сказалъ ей Поморцевъ, — что я его не просилъ присылать тебя, а про деньги онъ ничего не узнаетъ, солдаты ушли, а переводчикъ не смѣетъ никому сказать. Возьми ихъ отъ меня на память. Я знаю, что у тебя есть большое горе, но у меня тоже есть свое горе, какъ и у тебя. Можетъ быть, эти деньги принесутъ тебѣ счастье. А теперь возвращайся домой.
Онъ протянулъ ей кошелекъ, который она взяла нерѣшительно и отошелъ въ сторону, чтобы не видѣть ея лица. Онъ стоялъ долго, пока не зашуршала дверь, и увидѣвъ, что въ комнатѣ больше никого не было, безпомощно упалъ на постель.
«Господи, вездѣ горе, одно только горе, стоналъ онъ, — и здѣсь… и здѣсь я не убѣжалъ отъ себя самого…»
На слѣдующее утро, Поморцевъ послалъ къ куншю предупредить, что онъ сейчасъ придетъ къ нему съ визитомъ и что желаетъ размѣнять въ казначействѣ сто серебряныхъ японскихъ іенъ на корейскую мѣдную монету.
Когда онъ подходилъ къ высокимъ воротамъ ямуна, среднія, двери были уже открыты настежъ и куншю ждалъ его съ своею свитой на верандѣ дворца. Но онъ встрѣтилъ Поморцева холодно и подозрительно всматривался въ его лицо.
Послѣ обычныхъ привѣтствій и дѣлового разговора о размѣнѣ денегъ, о днѣ отъѣзда, о жалкомъ угощеніи куншю, о великолѣпіи серебрянаго стакана, который подарилъ ему Поморцевъ, куншю спросилъ съ злобною усмѣшкой:
— Хорошо ли русскій ямбань провелъ ночь?
— Очень скверно, отвѣчалъ Поморцевъ. Только что я заснулъ, какъ твои солдаты привели въ мой домъ какую-то женщину, которой мнѣ не было нужно и разбудили меня. Я разсердился и выгналъ и солдатъ, и женщину, но потомъ долго не могъ заснуть.
— Послѣ одной дурной ночи, мой сынъ проведетъ много хорошихъ ночей, обидчиво сказалъ куншю. — Русскій баринъ отнялъ у меня мою лучшую пѣвицу.
— Какъ отнялъ? Что это значитъ?
— Она не возвращалась болѣе домой, она скрылась вмѣстѣ съ братомъ и матерью. Солдаты искали ихъ по всему городу и не нашли. Они, вѣроятно, убѣжали къ морю, чтобы тамъ встрѣтиться съ русскимъ ямбанемъ. Впрочемъ, твоя воля — для меня законъ.
— Что ты тамъ лжешь! вскипѣлъ Поморцевъ. — Переведи ему, что онъ лжетъ, скажи, что русскіе не крадутъ женщинъ и не прячутъ ихъ. Кисэна убѣжала, потому что его солдаты тащили ее насильно къ иностранцу, потому что онъ мерзавецъ. Скажи ему, что онъ долженъ сейчасъ же извиниться передо мной за свою дерзость, не то…
Но куншю, уже по тону гостя понялъ, что его предположенія были невѣрны и что онъ сдѣлалъ большой промахъ противъ этикета. Онъ прижалъ сложенныя руки къ груди и сталъ усиленно кланяться, бормоча:
— Прости меня! мой сынъ, прости глупаго отца. — Я не хотѣлъ оскорбить тебя. Негодница давно хотѣла выйти замужъ за какого-то мужика около Чанджу. Я пошлю туда солдатъ и они ее приведутъ. Я ее накажу примѣрно, подлую. Прости меня и выпей со мною вина и останься у меня пировать.
— Слушай! сказалъ ему Поморцевъ, почти вплотную прижимая свое лицо къ испуганному лицу губернатора. — Ты долженъ забыть объ этой женщинѣ. Я не просилъ тебя, чтобы ты мнѣ ее присылалъ, но теперь она подъ моимъ покровительствомъ. Я узнаю, если ты пошлешь ее искать, я узнаю, если ты сдѣлаешь ей какую нибудь обиду. Еще другіе русскіе пройдутъ черезъ этотъ городъ, и послѣдняя партія, которой будетъ сообщено, что ты тронулъ женщину, находящуюся подъ покровительствомъ русскаго, повѣситъ тебя на воротахъ твоего ямуна. Я тебѣ обѣщаю это. И повѣрь мнѣ, у меня одно слово и одно дѣло. Увѣряю тебя вотъ этимъ. И Поморцевъ нервно ударилъ по кабурѣ револьвера.
— Прости меня, прости меня, бормоталъ куншю. — Я клянусь тебѣ, я клянусь могилой предковъ, что не трону той, которая подъ твоимъ высокимъ покровительствомъ. Пропали мои деньги. Я заплаталъ за нее сто лянъ, когда она была дѣвчонкой, проклятая.
— Ты получилъ отъ меня больше, когда я подарилъ тебѣ большой серебряный стаканъ. Я пришлю тебѣ еще другой и бутылку крѣпкаго русскаго вина. Но помни уговоръ. Если нарушишь клятву, будешь висѣть на воротахъ. А теперь скажи казначею, чтобы онъ взялъ отъ переводчика деньги и прислалъ мнѣ чоховъ. Я уѣзжаю сегодня послѣ обѣда.
И Поморцевъ быстро всталъ и вышелъ, оставивъ испуганнаго куншю и его канцелярію объясняться съ переводчикомъ относительно того, нельзя ли какъ нибудь умилостивить непонятный для нихъ гнѣвъ русскаго.
V.
правитьПрошло двѣ недѣли. Наступили холода, потомъ пошелъ снѣгъ. Очарованіе янтарнаго солнца и голубыхъ горъ разсѣялось. Поморцевъ ѣхалъ въ маляріи по крутому лѣвому берегу Амнока по карнизу, вырубленному въ мягкой скалѣ, пронизанной корнями невѣдомыхъ деревьевъ и дрожащихъ отъ холода оголенныхъ кустовъ. Внизу шумѣла широкая зеленая рѣка, бросившаяся подъ скалу по каменистому перекату отъ тяжелыхъ темныхъ горъ противоположнаго берега. Впереди висѣла безконечная ткань сѣраго тумана, медленно двигавшаяся сверху внизъ мокрыми нитями осенняго спѣта. Лошадь понуро ступала по скользкой тропинкѣ. Ея грива была усажена блестящими капельками, снѣгъ медленно таялъ на мохнатой буркѣ и стекалъ узкими струйками. Мокрая пелена снѣга стирала настоящее съ этой дикой страны, оставляя одинъ міръ грёзъ. А въ проблескахъ рѣки, за перекатомъ, переливались очертанія сумрачныхъ горъ.
Онъ ѣхалъ грустный, больной и усталый, разбитый слишкомъ порывистыми ударами сердца и сознаніемъ полной безпомощности, и будущее глядѣло на него бѣлыми туманными глазами изъ-за сумрачныхъ горъ, изъ-за странныхъ, безлиственныхъ деревьевъ, изъ-за красныхъ, какъ жилы кустовъ, стальными щупальцами вцѣпившихся въ старчески слабую скалу.
«Зачѣмъ привязываться душой къ этимъ бѣгучимъ формамъ, думалъ онъ, — когда изъ-за завѣсы провидится вѣчное. Эти люди въ бѣлыхъ одеждахъ жрецовъ, эти могилы, отнявшія у живыхъ лучшія мѣста по склонамъ горъ, — все это говоритъ о переходѣ „туда“. И мы силимся проникнуть туда, въ этомъ гнусномъ и тяжеломъ, и грѣшномъ видѣ. Дисциплина требуетъ, чтобы умѣть убивать людей, но человѣчество не хочетъ стерпѣть дисциплины, когда дѣло идетъ о вѣчной жизни. Поди, очистись, вотъ что надо сказать намъ, героямъ современнаго ничтожества. Одинъ невѣрный шагъ лошади, одинъ камень надъ моей головой, подточенный стрункой воды и соскользнувшій съ вѣкового ложа, и я „тамъ“, за предѣлами этихъ горъ. Отчего же тѣ, что ускоряютъ процессъ нашего одухотворенія, такъ противны нашему жизненному чувству. Оттого ли, что самоубійцы не умѣютъ ждать? Оттого ли, что они выскочки въ жизненномъ процессѣ…» И онъ продолжалъ говорить вслухъ, не обращая вниманія ни на обрывы, ни на крутые подъемы и спуски дороги. Мысль развертывалась за мыслью помимо его воля, голова горѣла, а сердце ныло какимъ-то предчувствіемъ, которое онъ хотѣлъ заглушить разговоромъ съ самимъ собою. Лошадь знала, что жизнь ихъ обоихъ зависитъ отъ одного ея невѣрнаго шага и осторожно переставляла ноги, точно ощупывая дорогу. Когда онъ говорилъ самъ съ собою, она удваивала осторожность, точно не желая рѣзкимъ движеніемъ прервать его безконечные разговоры, къ которымъ она внимательно прислушивалась.
Налѣво, въ оврагѣ, у рѣки мокла подъ тающимъ снѣгомъ маленькая бѣдная деревушка. Когда Поморцевъ проѣзжалъ ее, собаки не бросились на него съ громкимъ лаемъ и дѣти не выскочили изъ фанзъ, чтобы подивиться на заморскаго чорта. Все было мертво, только группа китайцевъ-дровосѣковъ, направлявшихся съ мѣшками припасовъ на Пейшанское плоскогорье, сидѣла на заваленкѣ подъ навѣсомъ. Поморцевъ проѣхалъ деревню и спустился къ рѣкѣ по низкому намыву, по которому проходила теперь дорога. Отъ рѣки шла съ горшкомъ воды на головѣ корейская баба, еще не старая, въ грязной бѣлой кофтѣ, въ грязной широкой юбкѣ, подъ которой, какъ листья на капустномъ кочнѣ, было надѣто много другихъ юбокъ, въ грязныхъ поножахъ и лаптяхъ. Завидѣвъ мужчину, она, по обычаю, остановилась и повернулась къ нему спиной. Подъѣзжая, Поморцевъ подъ безобразнымъ костюмомъ замѣтилъ изящную спину и тонкую талію и густые волосы, слишкомъ свѣтлые для Кореи. Онъ поровнялся съ нею и не желая пугать ее, хотѣлъ ускорить шагъ лошади, но она быстрымъ, граціознымъ движеніемъ сняла съ головы горшокъ и повернулась къ Поморцеву. Онъ инстинктивно натянулъ поводья и лошадь сдѣлала шагъ назадъ. Передъ нимъ стояла пропавшая кисэна.
— Что ты тутъ дѣлаешь? спросилъ онъ ее на ломанномъ корейскомъ языкѣ.
— Я здѣсь замужемъ. Ваши деньги принесли мнѣ счастье. Мой господинъ имѣетъ здѣсь землю и ловитъ рыбу въ Амнокѣ.
— Я радъ за тебя, сказалъ Поморцевъ.
А она смотрѣла на него счастливыми, довѣрчивыми глазами, потомъ подошла къ лошади и взяла Поморцева за руку. Онъ не ожидалъ этого, а она наклонилась надъ его рукой и поцѣловала ее. Ему стало стыдно, но хорошо. Онъ ее погладилъ по лицу и сказалъ:
— Если кто попытается тебя обидѣть, скажи, что ты подъ покровительствомъ русскаго.
— Нѣтъ, теперь меня никто не обидитъ, улыбнулась она. — У меня есть мужъ, я больше не кисэна. Пусть боги благословятъ тѣхъ, кого вы любите. Вы дали мнѣ счастье, а чѣмъ, кромѣ желанья, я могу помочь вашему счастью? Прощайте.
И она поставила на голову горшокъ съ водой, въ которой плавалъ черпакъ изъ сухой тыквы, и медленно, спокойно пошла по направленію къ деревнѣ. Поморцевъ долго провожалъ ее глазами, пока китайцы, увидѣвъ, что русскій не уѣзжаетъ, не встали съ заваленки и не вышли изъ деревни. Тогда онъ ударилъ нагайкой лошадь и поскакалъ впередъ по ровной косѣ. У него на душѣ было свѣтло и радостно. Завѣса тумана раздернулась, выглянуло солнце и безконечная долина Амнока засіяла широкими панорамами будущаго…
1899 г.